«Марк Красс»

Геннадий Левицкий Марк Красс

От автора

Первый век до новой эры стал переломным для Вечного города. Часы истории отбивали последние минуты старой римской республики, а на смену ей спешила империя. Но что для истории лишь миг — для человека целая жизнь. Смена государственного строя — процедура чрезвычайно долгая и болезненная, и Рим заплатил за нее слишком высокую цену.

Это было время великих побед и страшных поражений; время, когда рушились древние устои и традиции, а законы нарушались в угоду и к выгоде одного человека; время, когда человеческая кровь ценилась не дороже вина.

То, что происходило в I в. до н. э., не могли увидеть даже в страшном сне законопослушные римляне в прежние времена. Европа, Азия, Африка, Средиземное море, кварталы и улицы Вечного города — все стало полем битвы, где римские граждане сражались со своими же соотечественниками. Мятежи, восстания и междоусобные войны римских полководцев стали обычным явлением. Потери в гражданских войнах были таковы, что их можно сравнить лишь с потерями во Второй Пунической войне, самой кровавой в истории Рима.

Казалось бы, государство, раздираемое смутами и усобицами, должно стать легкой добычей соседей. Но вот один из феноменов необычайной жизнестойкости Рима. Именно в I в. до н. э. были совершены самые значительные завоевания римского государства. Решая с помощью огня и меча внутренние проблемы, римляне «между делом» покорили множество народов в трех частях света: Европе, Азии и Африке.

В I в. до н. э. Рим присоединил к себе восемнадцать новых провинций. Вот они: Киликия — образовалась в 92 г. до н. э., Крит и Киренаика — в 75-м, Понт и Вифиния — в 74-м, Сирия и Палестина — в 63-м, Галлия Лугудунская — в 52-м, Белгика — в 52-м, Аквитания — в 52-м, Нумидия — в 46-м, Египет — в 30-м, Иллирик — в 27-м, Ахайя — в 27-м, Галатия — в 25-м, Лузитания — в 19-м, Реция — в 15-м, Норик — в 15-м, Мезия — в 15-м, Паннония — в 10-м, Далмация — в 6 г. до н. э.

Рим сражался с несколькими противниками сразу. Он вел чрезвычайно тяжелую войну со Спартаком, затяжную войну в Испании с мятежным Квинтом Серторием. При этом проконсул Марк Лукулл подчинял фракийцев, а его брат Луций Лукулл громил войска понтийского царя Митридата.

Где же Рим черпал силы, чтобы одновременно сражаться на нескольких фронтах? Ответ на этот вопрос мы получим, если обратимся к истории Югуртинской войны, которую Рим вел с нумидийским царем с 111 по 105 г. до н. э.

Война с небольшим африканским государством казалась легким делом, но в итоге растянулась на долгие годы. Легионеры воевали крайне неохотно, а их командиры и вовсе получали от Югурты золото за то или иное попустительство. Рим терпел неудачу за неудачей, и конца не было видно позорной войне.

Положение изменилось лишь когда в 107 г. до н. э. был избран консулом Гай Марий.

Прежде всего, Марий взялся за армию. До него в римские легионы набирались только зажиточные граждане и был установлен соответствующий имущественный ценз. По римским законам оружие имели право носить лишь достойные, чьи движимость и недвижимость служили надежным залогом. Конница комплектовалась из богатого сословия всадников, которые обязаны были являться на службу с собственным конем и вооруженные за свой счет.

Во время войны против нумидийского царя проявились все пороки и изъяны римской военной системы. Зажиточные землевладельцы мечтали не о сражениях, а о том, как бы живыми вернуться к своим виллам и виноградникам. Их хозяйства приносили неплохую прибыль, и военная добыча была малой наградой даже при удачной военной кампании. Всадническое сословие и вовсе не имело желания рисковать жизнью. Оно занималось ростовщичеством, торговлей и прочими доходными делами. Во время Югуртинской войны малочисленная конница являлась чем-то вроде почетной охраны при военачальнике и не играла никакой роли на поле боя.

Марий начал набирать в легионы беднейших римских граждан. Они вооружались за счет государства и обучались по ускоренной системе, сходной с системой подготовки будущих гладиаторов. Привлекались к службе не только римские граждане, но и контингент из числа союзников, а также коренное население провинций. В конницу брали не согласно имущественному цензу, а отдавали предпочтение умеющим обращаться с конем, держаться в седле и желавшим служить. Коня также давало государство.

Живший впроголодь римлянин теперь получал хороший паек, денежное жалованье, свою долю в добыче и вовсе не стремился вернуться во времена безрадостного существования. Его образом жизни становилась война, а наступавший мир не сулил ничего хорошего. С каждой битвой росло его мастерство, а вместе с ним жалование и надежда, став ветераном, получить неплохой участок земли.

Армия становилась профессиональной и более боеспособной. Таков положительный итог реформы Гая Мария, но позже проявились отрицательные последствия его преобразований.

Это была армия уже не римского народа, а отдельного военачальника. Легионеры были лично преданы своему командиру и готовы выполнить любой его приказ. И преданность была тем выше, чем удачливее был военачальник, чем больше материальных благ он мог доставить своим легионерам. Войско боготворило полководца, умеющего побеждать. Под его началом легионеры согласны были идти куда угодно и воевать против кого угодно.

Оружие в руках профессионала — залог победы над врагом, но оружие в руках человека, не обремененного имуществом и моральными принципами, — страшная сила. Он сражается за добычу с врагами, но при случае не прочь поднять меч и на своих сограждан.

С новым войском Гай Марий разбил Югурту, остановил нашествие на Италию тевтонов и кимвров, одержал победу в Союзнической войне. Однако, имея за плечами преданную армию, Марий совершенно перестал считаться с Сенатом и римским правом. Вопреки всем законам он семь раз избирался консулом. Ни с кем и ни с чем не считался Марий, когда нужно было наградить собственных легионеров. Однажды сразу после боя он даровал римское гражданство двум отличившимся когортам италийских союзников. Когда в Сенате заметили, что у него на это нет права, военачальник ответил, что в шуме боя он не мог расслышать голос закона.

В конце концов Гай Марий столкнулся с другим талантливым римским военачальником, и это привело к гражданской войне — долгой, кровавой и не нужной Риму.

Первый век до новой эры зажег на небосклоне мировой истории множество талантливых ярких личностей: Гая Мария, Луция Суллу, Гнея Помпея, Луция Лукулла, Марка Цицерона, Гая Юлия Цезаря… В полной мере к ним можно отнести и Марка Лициния Красса. Интересы его разносторонни, поле деятельности и вовсе безгранично. Он уступал в ораторском искусстве Цицерону, а военным талантом не мог сравниться с Цезарем, но добился потрясающих успехов благодаря своей железной воле, целеустремленности и неутомимой энергии.

Еще со школьной скамьи мы помним Красса как полководца, подавившего самое крупное в истории Рима восстание рабов под предводительством Спартака. Многие знакомы с замечательным романом Раффаэлло Джованьоли «Спартак». Произведение написано чрезвычайно талантливо, но художественный вымысел в нем преобладает над историческими фактами. Например, немало страниц посвящено пылкой любви патрицианки Валерии Мессалы к вождю рабов. Любовь разбойника и благородной дамы присутствует в сюжете многих произведений как прошлого, так и настоящего. Увы! Ее не могло быть в реальной жизни. Времена развратной Мессалины еще не настали, а жена всесильного диктатора Суллы не могла опуститься до позорной связи с рабом, будь он даже родом из благородного сословия.

Согласно историческим источникам, настоящая жена Спартака была продана с ним в рабство; с ним она и находилась, когда великий гладиатор зажег факел войны с Римом. Реальная жена Спартака есть и в нашем романе, а вдове Суллы предоставим право скорбеть по мужу, который оставил мир земной за четыре года до восстания Спартака.

Столь же реальна в нашем романе и другая женщина — весталка Лициния, которая невольно едва не погубила Марка Красса. У Плутарха мы находим: «В более зрелом возрасте он <Красс> был обвинен в сожительстве с одной из дев-весталок — Лицинией… У Лицинии было прекрасное имение в окрестностях Рима, и Красс, желая дешево его купить, усердно ухаживал за Лицинией, оказывая ей услуги, и тем навлек на себя подозрения. Но он как-то сумел, ссылаясь на корыстолюбивые побуждения, снять с себя обвинения в прелюбодеянии, и судьи оправдали его. От Лицинии же он отстал не раньше, чем завладел ее имением».

Большое место в нашем романе уделено описанию похода Марка Красса на Парфию. Эта кампания была заветной мечтой Красса, самым грандиозным его предприятием. Впрочем, не только его.

Как спустя шестнадцать веков будут манить испанских конкистадоров сказочные богатства инков и ацтеков, так Восток манил римлян. При одном лишь упоминании таких далеких стран, как Парфия, Армения, Понт, Индия, у каждого, даже самого нищего и никчемного римлянина, глаза загорались алчным блеском. Тем более, перед ними стояли живые примеры быстрого обогащения. Луций Лукулл после войны с понтийским царем Митридатом и армянским Тиграном сравнялся богатством с Крассом, а роскошью даже превзошел его. Помпей после победы над Митридатом захватил столько сокровищ, что, хотя его триумф длился два дня, военачальнику не хватило времени показать Риму всю добычу.

Неудивительно, что и Марк Красс рвался на Восток, а чем закончились его честолюбивые устремления, мы узнаем, прочитав роман.

Беглецы

Греческая триера мерно покачивалась на волнах. Разомлевшие на солнце рабы лениво шевелили веслами. Их никто не торопил. Корабль медленно приближался к скалистому островку, покрытому кустарником.

На носу триеры стоял молодой человек и напряженно смотрел вдаль. Легкий ветерок трепал его дорогую тунику и ласкал густые, черные как смоль волосы. Волевой подбородок и большой орлиный нос выдавали в нем истинного римлянина. Впрочем, нос нисколько его не портил, да и разве возможно сплав молодости и силы обезобразить такой мелочью. За спиной молодого человека стояли два раба, готовые исполнить любое приказание.

— Зовите капитана! — негромко, но требовательно произнес римлянин.

Молодой раб тотчас бросился на поиски требуемого лица. Вскоре явился грек, по внешности вылитый пират.

— Видишь бухточку между скалами? — указал рукой римлянин. — Правь туда.

— Вокруг скалы, и позволит ли глубина моря войти в бухту? — пришедший размышлял: стоит ли выполнять этот приказ.

— Здесь глубоко до самого берега. Я прекрасно знаю эти места, — успокоил капитана римлянин, но по тону голоса можно было понять, что он не потерпит возражений.

— И как долго мы будем оставаться на острове? — не унимался грек.

— До наступления темноты. Затем поплывем к испанскому берегу.

— Ночью?! Помилуй, римлянин, ты погубишь мою триеру!

— Повторяю, мне хорошо известно здешнее море, и твои опасения бессмысленны.

— Ночью можно налететь на риф, сесть на мель, — не унимался морской волк.

— Перестань дрожать из-за старой развалины. Даже если мы разобьемся, денег, которые ты содрал с меня, хватит на новое превосходное судно.

Капитану ничего не оставалось делать, как подчиниться властному пассажиру. Как последний и обещал, триера благополучно вошла в бухту, и моряки бросили сходни. Первым ступил на берег римлянин.

— Благословенный клочок испанской земли, Марк Лициний Красс приветствует тебя! — он раскинул руки, словно желал обнять этот маленький скалистый островок.

— Тише, Марк, прошу тебя… — испуганно промолвил подошедший соплеменник.

— Не бойся, Сервий, здесь нечего делать человеку, а чайки не предадут.

— И что, люди совершенно не посещают остров? — вступил в разговор второй товарищ Красса.

— Кому нужны эти скалы, Децим?

— Может, есть смысл переждать смутное время здесь? Возьмем у капитана лодку, наши рабы построят хижины…

— Нет, друзья, — отрицательно покачал головой Марк Красс, — на материке есть убежище гораздо лучше. Завтра вы сможете убедиться в этом.

Тем временем моряки и рабы покинули судно. Последним сходил толстый повар Красса. Он тяжелее всех переносил непривычное морское путешествие. К концу плавания бедняга только успел освоиться на море, как пришлось вновь привыкать к земле. Повару казалось, что земля качается, и оттого он шел мелкими шажками, балансируя при этом руками. Несмелые потуги толстяка вызвали у моряков настоящий приступ веселья.

— Эй, Требоний, иди смелее, мы подержим землю! — раздался крик, и несколько человек уцепились за траву, подтверждая действиями свои благие намерения.

— Это у него живот качается и мешает идти! — крикнул кто-то. — Отъелся за плавание, как жертвенный бык.

— Подожди, Требоний, мы подержим твой живот! — два моряка бросились на помощь толстяку.

Они не поспели. Неведомая сила вдруг повела Требония влево и бросила прямо на большой куст, усеянный колючками. Его оханья и стоны заглушил новый раскат дружного хохота.

Вдоволь насмеявшись, моряки принялись готовить нехитрый ужин. Особого их почтения удостоился солидный бочонок. То и дело мореходы подходили к нему и, согнув спину в поклоне, цедили вино в кружки. Поодаль рабы римлян накрывали свой стол. Только повар Красса валялся рядом со злосчастным кустом. Требоний добросовестно пытался встать на ноги и приступить к своим обязанностям, но у него ничего не вышло. Вдобавок к морской болезни и ушибленному боку тело его оказалось утыкано колючками, как у ежа.

— Скорее всего, римляне останутся без ужина, — подвели итог моряки.

Марк Красс в это время о еде думал менее всего. Вместе с капитаном он взобрался на самую высокую скалу острова и, видимо, знакомил его с дальнейшим маршрутом. Рука Красса то и дело указывала на видневшийся вдали берег материка.

Когда на землю опустились сумерки, триера покинула остров. К радости капитана и неудовольствию Марка Красса, ночь видалась лунная. Впрочем, испанского берега судно достигло благополучно, чем оба были чрезвычайно довольны.

На берег сошли только Красс, два его товарища и с десяток слуг.

— Отчаливай! — махнул рукой римлянин капитану.

— Удачи тебе, Марк Красс! — пожелал грек.

Маленький отряд вышел на тропинку, идущую вдоль берега. Постепенно тропинка углублялась в лес. Когда море скрылось за деревьями, Красс резко изменил направление. Теперь отряд с трудом продирался сквозь заросли девственного леса.

— Марк, чем тебе не понравилась тропа? — спросил Децим, осматривая одежду, превратившуюся в лохмотья.

— Прибудем на место, Децим, наденешь другую тунику; а головы другой не найдешь. Иногда приходится делать выбор: что надо беречь, а чем можно пожертвовать.

— Из-за твоих предосторожностей я едва не лишился глаза, а он для меня кое-что значит, — продолжал ворчать Децим.

Поплутав по лесу и пройдя не менее трех миль[1], римляне вновь вышли к морю. Солнце давным-давно взошло. В морской дали виднелась черная точка — это уплывала доставившая путешественников триера. Возмущению Децима не было предела. Он поискал глазами виновника своих мучений, но тот словно сквозь землю провалился.

— Где Марк? — растерянно спросил Децим спутников. Те оторвали взгляд от удалявшегося судна и только сейчас заметили, что их друг, господин и проводник бесследно исчез.

— Марк! Марк Лициний Красс! — принялись они дружно звать товарища.

Внезапно, шагах в пяти от них, в расщелине скалы показалась взлохмаченная голова Красса.

— Не кричите словно в цирке, — строго предупредил он, — если, конечно, не хотите заменить гладиаторов на арене. Марий и Цинна могут обеспечить вам такое времяпровождение. Идите лучше знакомиться с новым жилищем.

Вскоре весь отряд Красса оказался в пещере. Единственное, массу хлопот им доставил повар, который никак не мог протиснуться в узкую расщелину, служившую входом. Несчастный Требоний несмело предложил расширить вход. Однако его спутники нашли предложение неразумным и решили проблему иначе. Два человека принялись тащить его изнутри, а несколько рабов подпихивали снаружи. Рабы получали редкое удовольствие, толкая повара, и, когда толстяк наконец пролез в пещеру, у них был вид детей, у которых отняли любимую игрушку.

Пещера была великолепна, как и все созданное лучшим творцом — природой. Высота сводов была такой, что самый высокий человек, стоя во весь рост с вытянутой вверх рукой, не мог достать до потолка. Сразу за входом следовал просторный зал, расходившийся в стороны в виде больших сообщающихся между собой гротов. Так как вход находился на южной стороне, то через него в пещеру проникало солнце, и в зале было светло весь день. В одном из гротов наружу выходил небольшой родник. Вода была необычайно приятна на вкус и не являлась дополнительным источником влажности — стены пещеры не впитывали влагу благодаря высокой плотности камня. Воздух был чист и хранил в себе запахи леса и моря.

Новое жилище понравилось всем. Равнодушным остался лишь Требоний. Впрочем, это можно понять: после выпавших на долю повара испытаний его решительно ничего не интересовало в этом мире.

— Эту пещеру мы обнаружили с Вибием Пацианом, когда мой отец был наместником Испании. Пещера — наша тайна и, я надеюсь, осталась ею.

— А что за кости там, в углу? — настороженно спросил Децим.

Красс бросил равнодушный взгляд на предмет тревоги Децима.

— Когда мы с Вибием нашли эту пещеру, они лежали точно так же. Насколько я вижу, их не стало больше или меньше. Это хороший признак — значит, пещерой никто не пользовался.

— Но откуда они взялись и кому принадлежали?

— Скорее всего, эту пещеру использовали для жилья люди.

— Так они могут вернуться, — предположил Сервий.

— Нет. Люди жили здесь давным-давно. Может быть, тысячу лет назад. Видите, рядом с костями валяются камни, похожие на орудия труда, — Красс поднял один из них. — Вот этот напоминает топор, и явно человеческая рука его точила и шлифовала. Жители пещеры были настолько дикими, что не знали металла. Здесь лежат кости животных, и один скелет принадлежит человеку. В конце второго грота вы найдете останки еще трех человек. Возможно, следующий грот служил гробницей.

— Все это интересно, — подвел итог Децим, — но соседство с костями — принадлежат ли они человеку или скотине — меня мало привлекает.

— Прикажем рабам вынести и закопать, — решил проблему Красс. — Меня больше волнует другое: продовольствие на исходе. Придется просить помощи у Вибия Пациана.

— Ты сомневаешься в его преданности? — спросил Сервий.

— Нет. Вибий мой друг и человек благородный, но встречаться нам опасно, для обоих в равной мере. Я не хочу, чтобы из-за меня пострадал этот добрейший человек. Мой повар бывал в прежние времена в доме Вибия, однако он слаб духом, а после путешествия и вовсе превратился в развалину.

— И фигура у него приметная, — согласился Децим.

— Сумеем ли мы вообще извлечь Требония из пещеры? Столько трудов стоило затолкать его сюда, — поддержал Сервий.

— Путешествовал со мной еще Галл, — продолжил Красс, — однако в то время ему было лет десять от роду. Сумеет ли он найти поместье Вибия?

— Зачем гадать, если можно его спросить, — предложил Сервий.

— Галл, — обратился Красс к явившемуся на зов молодому рабу, — помнишь ли ты приморское поместье Вибия Пациана?

— Помню. Хороший господин, добрый, кормил хорошо…

— Сможешь найти к нему дорогу?

— Конечно, — уверенно ответил раб, — вилла ведь недалеко от моря, и мы у моря. Покажи только, господин, в какую сторону идти.

— Не перепутаешь ли ты дом Пациана с чьим-нибудь другим?

— Разве можно перепутать? Такого красивого дома я не видел на всем побережье, сколько мы с тобой ни ездили, господин.

Красс с друзьями еще добрый час давали наставления рабу и лишь с наступлением темноты выпроводили его из пещеры. Римляне, взбудораженные богатым событиями днем, долго не могли уснуть.

— Марк, а если твоего раба схватят?

— Не беспокойся, Децим, Галл не предаст. Он родился и вырос в нашей семье и скорее расстанется с жизнью, чем причинит мне хотя бы малейший вред.

Ночной гость

Как раб ждет обещанной свободы, как пылкий любовник жаждет встречи с женщиной своей мечты — так поджидали римляне возвращения юного посланника. Утомленного Галла засыпали вопросами. От несчастного раба требовали ответа: на чьей стороне Испания — Суллы или Мария, кто теперь наместники Ближней и Дальней Испании…

Галл от таких вопросов только часто моргал, забыв даже снять с плеча тяжелую корзину с продовольствием. Наконец Марк Красс понял всю комичность ситуации. Он взял у раба корзину и спросил:

— Передал ли Вибий что-нибудь на словах?

— Да, господин. Он сказал, что завтра ночью навестит тебя.

— Хорошо, Галл, я тобой доволен. А теперь иди, отдыхай.

— Ты его отпускаешь? — возмутился Децим. — Ведь он ничего не рассказал.

— О боги! — воскликнул в сердцах Красс. — Перед вами раб, а не консул или претор.

Следующую ночь вместо рабов на страже бессменно стоял Марк Красс. Час за часом он напряженно ловил ночные звуки: шорох листвы, шум прибоя, птичий щебет. Лишь к полуночи его утомленное ожиданием сердце учащенно забилось. Вначале он услышал далекие шаги, а вскоре в свете луны появились и две фигуры. Одна шла, согнувшись под тяжестью корзины, во второй Красс признал еще более раздобревшего Вибия Пациана. Он пошел навстречу гостям, и друзья встретились с крепкими искренними объятиями.

— Вибий! Ты все растешь вширь! — заметил Красс.

— А ты, Марк, почти не изменился. Разве что, лицо приобрело мужественные черты.

Слуга Вибия между тем оставил корзину и удалился на почтительное расстояние.

— Побеседуем здесь, друг. Моим спутникам незачем видеть тебя, а рабам тем более, — предложил Красс и уселся на поваленное дерево.

Вибий последовал его примеру.

— Пригодилась наша пещера! — удовлетворенно произнес гость. — А я, признаться, про нее совершенно забыл.

— Еще как пригодилась. Ты бы видел, какое из нее получилось великолепное жилище. Там есть все, что имеет обычный дом: спальня для меня с товарищами, комната для рабов, кухня, кладовая. Рабы плетут из виноградной лозы кровати, сушат мох для лежанок. Право же, мне намного уютнее здесь, чем в суетливом, грязном, продажном Риме.

— Будет ли долговечна твоя любовь к первобытной жизни? — философски заметил Вибий.

— Все зависит от воли богов. В последнее время они не благосклонны к Вечному городу и моей семье.

— Что же произошло, Марк?

— А разве ты ничего не знаешь?

— Слухи, что доходят до нас, сильно разнятся. Впрочем, это можно понять — их доносят люди, а они одно и то же событие видят в разном свете. Все зависит от их убеждений, моральных принципов и многого другого. Понял я лишь одно: Великий Рим раскололся на две части, нет больше единства, римский гражданин поднял меч на себе подобного.

— Ты прав. Рим разделился надвое, причем город находится в руках худших граждан. Однако попробую рассказать все по порядку. — Марк Красс на минуту замолчал, видимо, собираясь с мыслями. — А началось все с того, что Рим покинул единственный человек, который мог предотвратить беду: Луций Корнелий Сулла отправился с войском на Восток. Сулла, конечно, не был идеалом, но одни его боялись, другие уважали, а главное — за плечами Суллы стояли преданные легионы. Тем временем подоспели выборы консулов. Власть досталась Гнею Октавию и Луцию Корнелию Цинне — злейшему врагу Суллы. Чтобы добиться консульства для Цинны, народу обещали все: бесплатную землю, прощение долгов, избавление от всех налогов, раздачу хлеба. Его сторонники лезли из кожи, когда льстили черни, и тем самым будили в ней самые низменные чувства.

— Но ведь это подло — льстить народу, — не выдержал Вибий. — Народ слеп и идет туда, куда ведут мужи, стоящие над ним.

Красс хотел продолжить речь, но возмущенный друг вновь прервал его:

— О Юпитер всемогущий! Как низко пал Великий Рим! Когда-то Нума Помпилий добивался любви народа мудрым правлением. Фурий Камилл покорял сердца римлян военными подвигами и храбростью. Нынче народ привлекают лестью и обещаниями, чтобы с его же помощью уничтожать лучших людей Рима.

— Дорогой Вибий, ты живешь в провинции и, наверное, не знаешь, что раздавать невыполнимые обещания перед выборами уже давно в порядке вещей. Беда в том, что новые консулы принялись выполнять свои обещания. Вместо того чтобы завоевать и присоединить к Риму новые провинции, они начали отбирать виллы в Италии и раздавать их плебеям и вольноотпущенникам. Деньги на хлебные раздачи отнимались у патрициев и богатых всадников. Приверженцы Суллы преследовались в судебном порядке и без всяких законов. В скором времени чаша терпения лучших людей Рима переполнилась. Цинну и его приспешников с позором изгнали, но это было ошибкой. Цинна начал создавать войско из римских союзников-изменников. Принимались пастухи, земледельцы, городские бездельники, живущие на подачки, и даже рабы. К Цинне примкнули Квинт Серторий и Гай Марий Младший, в Этрурии принялся сколачивать войско Гай Марий Старший. Этот герой опустился до того, что начал вооружать сельских рабов, причем целыми казармами.

Оба войска объединились и окружили Рим. Город был отрезан от хлебных запасов, которые хранились в Анции, Ариции, Ланувии и других ближайших к нему городках. Однако погубил Вечный город не голод, погубила его подлость. Через посланных в Рим глашатаев Цинна обещал даровать свободу тем рабам, которые перейдут на его сторону. Опасаясь беспорядков, Сенат принял все условия Цинны и Мария, взяв с них обещание: не устраивать резни.

Велика ли цена слова людей, поднявших меч на римский Сенат и приведших к стенам города толпы варваров и рабов? В числе первых жертв беззакония стал всенародно избранный консул Гней Октавий. Добродушный, беззлобный человек сидел в консульском одеянии в окружении ликторов, когда к нему приблизился любимец Цинны Цензорин. Без лишних слов он отрубил Октавию голову и вытер окровавленный меч о консульскую тогу.

Впервые римский консул погиб не в бою с врагом, а от руки соотечественника. Бедняга не был даже удостоен погребения. Голову консула словно голову преступника выставили на форуме перед ораторской трибуной. Погибли многие видные сенаторы: родные братья Гай и Луций Юлии, Публий Лентул, Гай Нумиторий, Марк Бебий, блестящий оратор Марк Антоний. Их тела долго терзали хищные птицы и бродячие псы, а головы для устрашения поместили рядом с головой консула Гнея Октавия.

Безнаказанно убивали друг друга политические противники, должники с мечами гонялись за своими кредиторами. Рабы, призванные в войско Мария и Цинны, принялись грабить всех и вся. После того как пострадали имения соратников Цинны, тот приказал отряду галлов окружить казармы рабов и всех перебить.

— Страшные вещи рассказал ты мне, Марк, — не выдержал Вибий Пациан. — Возможно ли такое в славном Риме? Где же был Сулла? Почему не пришел на помощь Сенату?

— Сулла сражается с Митридатом и едва ли имеет представление о постигшем Рим бедствии. Его дом разрушили, имущество разграбили. Искали жену Суллы и детей, но они успели скрыться.

— А как твоя семья, Марк? — осторожно спросил Вибий.

Лицо Красса потемнело, и после паузы он произнес упавшим голосом:

— Старшего брата убили всадники Фимбрии. Отец, во избежание недостойных своей доблести оскорблений, бросился на меч.

— Прости, друг, я причинил боль своим вопросом…

— Не стоит извиняться, Вибий. Боль притупило время, осталось лишь желание отомстить… Да хранят боги Суллу! Это единственный человек, способный навести порядок в Риме.

В пещере

С той поры, как жители пещеры установили связь с Вибием Пацианом, они не испытывали недостатка ни в чем. Ежедневно управляющий имением приносил еду и необходимые вещи, ставил все на камень у входа в пещеру и удалялся. Чтобы раб исполнял свои обязанности как можно лучше, Пациан пообещал ему свободу, но не забыл и пригрозить смертью за болтливость.

Продукты доставлялись в таком изобилии, что их не успевали съедать не только римляне, но и рабы. Спустя месяц Децим предложил:

— Марк, давай попробуем вытолкать из пещеры Требония, иначе повара придется оставить здесь навсегда.

Красс окинул толстяка оценивающим взглядом.

— Поздно, Децим. Попрошу Вибия подыскать нового повара.

После этих слов Требоний до того перепугался, что за обедом отказался от еды, но к ужину, не в силах больше сдерживаться, съел двойную порцию.

Щедрость Вибия Пациана не знала границ: на столе Красса было все, что произрастало на вилле друга, а кроме того — греческие вина и напитки родной Италии, восточные сласти и экзотические плоды Африки.

Марк Красс чувствовал себя вдвойне неловко. Во-первых, ему не хотелось доставлять лишние хлопоты Вибию. Во-вторых, римлянин с детства привык к воздержанию во всем. Отец его избирался цензором, одной из обязанностей которого был надзор за поведением граждан. Старший Красс был ревностным проповедником римской умеренности старых времен и беспощадно боролся с любыми проявлениями роскоши. Он считал (и не без оснований), что усилившаяся в последнее время тяга к излишествам пагубно влияет на римлян.

Весьма сомнительно, что Крассу-цензору удалось наставить на путь истинный римлян, но семья его строго придерживалась старинного обычая «бедности». Марк жил в небольшом отцовском доме вместе с двумя братьями. Когда те женились, дом стал походить на муравейник. Многочисленные жильцы относились друг к другу с любовью и пониманием, безоговорочно подчиняясь старшему Крассу.

На огромный обеденный стол семейства сенатора и цензора подавались те же блюда, что и в каждой плебейской семье. Посудой пользовались самой обычной. Золотые и серебряные чаши, кубки, большей частью доставшиеся от предков, выставлялись только для угощения почетных гостей.

Привыкший к простой пище, Марк Красс тяготился щедростью Вибия Пациана. При встрече с ним Красс просил сократить количество доставляемого провианта и ограничиться продуктами, произраставшими на вилле:

— Вибий, дорогой, это никуда не годится — мои рабы в пещере питаются лучше, чем я в отцовском доме. Они же взбунтуются, если у меня появится возможность вернуться в Рим.

— На твою долю выпало столько испытаний, и я хотел порадовать друга хоть чем-нибудь, — признался прямодушный толстяк.

— Ты явно перестарался, и если будешь продолжать в том же духе, то мне придется отсылать половину продуктов обратно на виллу, — решительно предупредил Красс. — Чрезмерность вредна во всем. Она стала причиной гибели Марка Антония во время недавних событий.

— Каким образом?

— Антоний укрывался от бесчинств марианцев на вилле своего знакомого. Тот был горячим поклонником оратора и старался всячески ему угодить. Он так часто посылал раба на постоялый двор за вином, что пробудил любопытство виноторговца. Торговец стал допытываться у раба: для чего хозяину столько дорогого вина? Раб, то ли по глупости, то ли прельщенный наградой, все и выболтал. Марий, узнав, где прячется его заклятый враг, едва сам не бросился расправляться с Антонием. Его с трудом удержали товарищи, а свершить черное дело послали военного трибуна. Трибун собственноручно отрубил голову Марку Антонию, а его легионеры лишили жизни гостеприимного землевладельца и разграбили виллу.

— Хорошо, Марк, если угодно, буду морить тебя голодом, — уступил Вибий. — Однако что я могу сделать для тебя? Чем скрасить спартанскую жизнь? И учти, я не уйду, пока не признаю твою просьбу достаточно весомой заменой отвергнутым яствам.

— Пришли мне пищу для ума. Я видел у тебя в библиотеке две книги Аристотеля…

— Завтра они будут у тебя в руках.

Вибий Пациан, щедрость которого была безгранична, в ближайшие ночи прислал целую библиотеку. Подарок был весьма кстати: работы по благоустройству пещеры закончились, и обитатели ее не знали, как убить время. С тех пор друзья целые дни проводили за чтением, которое, как правило, заканчивалось философскими спорами. В будущем занятия эти принесли практическую пользу Марку Крассу.

Так минули еще два месяца безмятежной жизни. А затем произошло событие, заставившее обитателей пещеры изрядно поволноваться.

Однажды ночью Красс внезапно проснулся и стал чутко прислушиваться, пытаясь понять причину своего пробуждения. У входа в пещеру слышалась непонятная возня. В первые мгновения Красс подумал, что кто-то из его спутников или рабов вышел по нужде. Однако эта мысль была тут же отброшена — обитатели пещеры безошибочно ориентировались в темноте. Ночные же гости, проникшие в пещеру, производили неимоверный шум: то и дело они спотыкались о нехитрую мебель и в довершение опрокинули и разбили амфору с вином. Последнее разбудило всех обитателей пещеры, но из страха все продолжали хранить молчание.

Красс лихорадочно соображал, что предпринять. Рука непроизвольно потянулась к мечу и вцепилась в рукоять.

— Господин, где ты?! — крикнул вошедший. Голос был испуганный, но нежный и — самое удивительное — женский.

В комнате рабов кто-то вскрикнул, застонал, что-то тяжелое брякнулось на землю. Эти звуки не добавили храбрости римлянам.

— Господин, откликнись! Мы твои новые рабыни, — вновь раздался дрожащий женский голос.

— Галл, зажги светильник! — приказал Красс.

Когда раб исполнил команду, взору обитателей пещеры предстали две грации редкой красоты. Первая девушка была смугла, а весь ее облик выдавал темперамент: несмотря на застывший на лице страх, красавица на пару шагов опередила подругу и теперь с любопытством разглядывала римлян. Большие красивые глаза перебегали с одного мужчины на другого, буквально завораживая каждого, а взгляд манил и дарил обещания. Нескольких секунд смуглянке хватило на то, чтобы разглядеть мужчин, отделить господ от рабов, хотя они почти не отличались одеждой, и определить себе жертву. Взглянув пару раз в сторону Красса, красавица разумно оценила свои возможности и обратила взор на Сервия и Децима. Колдовской взгляд сопровождался едва заметным движением губ. Рот был несколько крупноват, однако он так дышал чувственностью и желанием, что недостаток обращался в достоинство девушки. В тонком искусстве обольщения чувствовалась школа греческих гетер.

Вторая девушка была полной противоположностью первой. Беломраморное лицо, голубые глаза, тонкий нос и маленький рот — все черты были изящны и нежны. Ее светлые волосы венчала диадема, украшенная цветными камнями. Глядя на подобное совершенство, представители противоположного пола обычно испытывают желание поклоняться ему словно божеству, а уж обладание такой красотой — это предел мечтаний.

Тонкие белые туники не скрывали прочих достоинств девушек, наоборот, подчеркивали их. С каждым движением ткань обтягивала то грудь, то бедра, очерчивая прелесть стройных фигур. Впрочем, мужчины давно раздели их взглядами и дорисовали в своем воображении все, что скрывала материя. С тех пор как зажгли светильники, они, не отрываясь, смотрели на ночных гостий. Все страхи улетучились, как дым потухшего очага. Римлян можно было понять; да и как не понять — вот уже несколько месяцев они не видели женщин.

— Кто такие? — нарушил немую сцену Красс.

— Меня зовут Елена, я родом из Греции, — поспешила представиться черноволосая. — Подругу зовут Эппия. Ее родина на севере, среди бескрайних германских лесов и болот.

— Надо же в такой глуши родиться божественному цветку! — не сдержал восхищения Сервий.

— Как вы попали в пещеру? — сурово продолжил Красс.

— Управляющий довел нас до входа в ваше жилище и приказал войти, — пояснила Елена.

— Так, значит, вас прислал Вибий Пациан, — наконец догадался Марк.

— Именно так, мой господин. Мы были рабынями Пациана, но отныне принадлежим только тебе. Можешь использовать нас, как тебе заблагорассудится: мы умеем готовить обед, стирать одежду, вести хозяйство и многое другое…

Марк Красс почувствовал на себе изучающий взгляд белокурой красавицы. Их глаза встретились, и Марк утонул в голубой бездне. Безмолвная игра закончилась поражением римлянина. Он опустил глаза, смутившись при этом, однако тут же опомнился: его, римлянина, заставила краснеть какая-то рабыня!

— Мы не нуждаемся в прислуге. У нас достаточно рабов и есть неплохой повар.

— Марк, мы не можем их прогнать! — заволновался Сервий.

— Это почему же?

— Женщины болтливы, по крайней мере одна из них, — пришел на помощь другу Децим. — Они могут выдать нас помимо своей воли.

— Хорошо, пусть остаются, — смягчился Красс. — А что свалилось с таким грохотом, когда в пещеру вошли эти грации?

— Повар упал, — пояснил Галл.

Все направились в комнату для рабов. Их кормилец лежал на спине, широко раскинув руки и выкатив глаза, не подавая признаков жизни.

— Видно, со страха умер бедняга, — предположил Децим.

— А ты, господин, говорил, что у вас хороший повар, — заметила Елена.

— Подождите прощаться с несчастным Требонием, — подал голос Сервий, — он еще дышит. Посмотрите, над животом шевелится одежда.

— Ненасытное брюхо, — проворчал Децим, — оно и после смерти не успокоится, пока в него не положат поросенка.

— Тащите воду, — приказал Красс, — попробуем оживить повара. Галл, похлопай его по щекам.

Требония обильно побрызгали водой, рабы принялись тормошить повара, помогали Галлу бить его по щекам. Их труды быстро принесли плоды: обжора застонал и начал шевелиться. Однако рассудок вернулся к нему не сразу. Требоний вдруг заорал словно безумный:

— Не бейте меня! Я только бедный раб! Я все расскажу…

— Подлый предатель! — Децим пнул ногой по толстому заду.

— Мерзавец! — добавил Сервий с другого бока.

Рабы с удовольствием принялись помогать господам.

— Отойдите от Требония, — пожалел своего повара Красс, — дайте же ему очнуться.

С приходом девушек у римлян поднялось настроение. Веселая, жизнерадостная гречанка прислуживала Дециму и Сервию днем и ночью. Зачастую она оставалась ночевать с ними на одном ложе. Елену нисколько не тяготило то обстоятельство, что приходилось ублажать сразу двоих. Утром она, бодрая и свежая, строила глазки Марку.

Эппия ни на шаг не отходила от Красса. Ее внимание было приятно римлянину, однако временами излишняя предупредительность утомляла. Иногда Красс, чтобы избавиться от общества белокурой красотки, отсылал ее на море стирать белье или выполнять другую работу. Но так случалось лишь в первое время. За несколько недель Эппия настолько хорошо узнала нового господина, что могла безошибочно угадать любое его желание, и, когда чувствовала себя лишней, добровольно покидала Марка.

Друзья Красса не могли нарадоваться Еленой.

— Марк, если б ты знал, какова она ночью, — хвастался Сервий. — Сколько страсти, неистовства, нежности…

— Уж если разойдется, всю ночь не даст покоя, — поддерживал его Децим. — А как твоя Эппия?

— Ничего, — неопределенно пожал плечами Красс, видимо, не желая обсуждать подробности.

— Мне кажется, она холодна как снег, среди которого родилась.

— Друзья, пылкому безрассудству я предпочитаю холодный ум. Эппия меня устраивает, и я подозреваю, что Вибий Пациан выбрал девушку специально для меня.

— И все-таки, Марк, ты много потеряешь, если отвергнешь любовь Елены. Разве ты не видишь, как она пытается набросить на тебя любовные сети? — хитро улыбнулся Децим.

— Благодарю, друзья, я понял вас. Вы предлагаете мне Елену, а сами не прочь попользоваться Эппией.

— Хотелось бы узнать, чем тебя приворожила северная нимфа, — признался Децим.

— Своей Еленой владейте безраздельно, меня она не прельщает. Можете забрать и Эппию, если согласится. Хотя она и рабыня, повторяю, не делайте ничего против ее воли. Эппия умна, красива и не заслуживает положения простой рабыни. При встрече попрошу Вибия дать ей свободу, а пока — дерзайте!

Через два дня Эппия со слезами прибежала к Крассу и упала на колени.

— Господин, не отдавай меня своим друзьям! Разве я плохо служу? Чем я тебе не угодила?

— Утри слезы, Эппия. Сегодня же скажу Дециму и Сервию, чтобы оставили тебя в покое, — пообещал Красс.

Добрые вести

Прошло восемь месяцев с того времени, как Марк Лициний Красс впервые ступил на испанскую землю. Его друг изо всех сил старался скрасить нелегкую жизнь изгнанника. Иногда по ночам Вибий Пациан навещал Красса, но сегодня, к большому удивлению последнего, он пришел днем.

— Вибий! Я тебя не узнаю. Всегда такой осторожный — и вдруг среди бела дня навещаешь врагов римских консулов.

— Марк! Ты считаешь меня трусом? — обиделся Вибий.

— Ну что ты, друг, может быть, благодаря твоей осторожности мы еще живы, — попытался исправить оплошность Красс. — Лучше расскажи, с чем пришел. По твоему возбужденному виду предполагаю, что должны быть вести из Рима.

— Умер Гай Марий.

— Не в моих правилах радоваться смерти римлянина, но эта новость — самая приятная за последний год. Марий — единственный, кто мог организовать, возглавить и даже привести к победе это стадо плебеев. Цинна, Карбон и прочие «отцы народа» горазды лишь раздавать обещания. Они соблазнили чернь на бунт и захватили власть только благодаря Марию. Он мой враг, но он великий военачальник. Рим обязан Марию многими победами, но он же и виновник многих бедствий, постигших Вечный город. Было бы гораздо лучше для Рима и для Мария, если бы он сложил голову в битвах с тевтонами или кимврами. Шесть раз народ избирал его консулом…

— Ты ошибся, Марк. Семь раз. Впрочем, в седьмой раз Марий не считался с волей народа. Он и Цинна сами себя объявили консулами без всякого голосования. В день вступления в должность Марий приказал сбросить со скалы сенатора Секста Лициния, который имел неосторожность удивиться процедуре избрания высших должностных лиц. Великие боги не позволили Марию долго издеваться над римским законом и сенаторами — он скончался на семнадцатый день своего консульства.

— Ему удалось избежать возмездия на земле; так пусть Гая Мария покарают боги и души безвинно погубленных людей. Однако где же Сулла? Сейчас самое время навести порядок в Риме.

— Деяния Суллы достойны восхищения и изумления. В чудеса, совершенные им, трудно поверить, но слухи подтверждаются моряками с греческих кораблей.

— Говори же скорее, Вибий! — не выдержал медлительности друга Красс.

— Как ты уже знаешь, Сулла отправился во главе пяти легионов воевать с Митридатом. После бунта в Риме он был объявлен врагом и перестал получать продовольствие, деньги и легионеров. Маленькая армия оказалась в охваченной восстаниями Греции, лицом к лицу с лучшим военачальником Митридата Архалаем, на помощь которому спешила стотысячная армия. Казалось бы, участь легионов Суллы решена. Неясно было лишь, кто явится причиной их гибели: голод, мятежные греки, Архелай или Митридат. Другой, на месте Суллы, впал бы в уныние, а менее храбрый обратился бы в бегство.

Сулла, отвергнутый Римом, и не помышлял об ином исходе, кроме победы. Чтобы добыть деньги и продовольствие, он обложил налогами Фессалию и Этолию. Хлеб для легионов удалось взять у греков, с деньгами было хуже. Тогда Сулла решился на неслыханное дело: он ограбил почитаемые всеми народами храмы Олимпии и Дельф. «Боги покарают тебя, едва ты прикоснешься к священному золоту!» — кричали жрецы. «Золото нужно людям; богам довольно молитвы», — ответил Сулла и, испросив благословения Зевса, переплавил благородные металлы храмов в звонкую монету. Вместо богов Рима на ней чеканили изображение Суллы. Золото сделало свое дело: греческие наемники в великом множестве спешили под знамена щедрого военачальника. Из Италии ежедневно прибывали недовольные переменами в Риме. Для борьбы с флотом Архелая Сулла, не имевший кораблей, нанял киликийских пиратов.

В короткий срок создав боеспособное войско, готовое идти за ним в огонь и воду, Сулла направился к самому главному городу Греции — Афинам. Афиняне накануне отказались подчиняться Риму и впустили в город понтийцев Архелая. Сулла обложил Афины со всех сторон и спокойно дожидался, пока в городе начнется голод и упадет дух его защитников. Наконец, когда его легионерам уже надоело молить о штурме, а защитники Афин устали его ждать, Сулла приказал взять город. «Воины! Перед вами самый богатый город Греции, — обратился Сулла к легионам перед штурмом, — и вы можете взять в нем любую вещь, будь то золото, дом, женщина или лошадь. Вам нужно лишь войти в Афины и взять то, что пожелает душа. Но прежде убейте этих несчастных голодных людишек, которые пытаются помешать вам завладеть законной добычей».

— Узнаю Суллу, — заметил Красс. — Его удача, равно как и жестокость, не знает границ.

— Во многих местах одновременно легионеры ворвались в город. Пощады не было ни старикам, ни женщинам, ни детям. Участь Афин разделил и Пирей. Сулла получил прозвище «Счастливый», а легионеры наградили его почетным званием «император». Наказав Афины, Сулла Счастливый направился в Фессалию и разбил там стотысячное войско Митридата.

Вибий Пациан замолчал.

— А дальше что? — нетерпеливо спросил друга Красс.

— Больше о Сулле мне нечего сказать. Думаю, тебя порадует известие из Африки. Ее наместник Квинт Метелл Пий отказался выполнять распоряжения Цинны.

— Тоже хорошая весть, — согласился Красс.

— А теперь, Марк, вернемся к началу нашего разговора. Помнишь, ты удивился, что я пришел днем, а не ночью, как обычно?

— Думаю, есть на то причина.

— До сих пор я рассказывал тебе о событиях, происходивших на другом конце земли. Однако и мой дом не осталась в стороне от прочего мира. Сегодня утром на моей земле остановился отряд сулланцев числом примерно в пятьсот человек.

— Откуда он взялся!?

— Несмотря на твое нетерпение, начну издалека, — сказал Пациан после недолгой паузы. — Вслед за захватом власти в Риме Марий и Цинна решили прибрать к рукам Испанию. Основное богатство нашей земли — серебро и воины — нужны были Риму всегда. В обе испанские провинции, Бетику и Тарраконскую Испанию, направили новых наместников с преданным войском. Так как Марий и Цинна не смогли выделить достаточное количество легионеров для полной оккупации Испании, захвату подверглись лишь серебряные рудники и крупнейшие города обеих провинций. Отряд марианцев остановился и в небольшом городке Малаке[2]. Город являлся выгодным портом, потому и удостоился подобной чести. Через него доставлялось в Рим серебро и прочие богатства Испании. Ко времени прихода в Малаку марианцев там находилось много бежавших из Рима людей, вроде тебя, Марк. Волей обстоятельств им приходилось теперь покидать Малаку.

Бегать от господ привычнее рабам, но не людям сословия всадников и сенаторов. Поэтому они объединились в отряд, к ним примкнули всадники Малаки и владельцы окрестных вилл. Марианцы, занимая их дома и присваивая имущество, озлобили и тех и других. Дабы утолить желание мести, беглецы напали на серебряный рудник, перебили стражу и отпустили на волю рабов. После скитаний по горам и лесам они оказались на моей вилле. Сегодня к вечеру отряд вновь собирается в путь, и я подумал…

— Ты правильно подумал, Вибий. Мне до того надоела проклятая пещера, что я и сам собирался покинуть ее.

— Может, не стоит спешить? — осторожно предложил Вибий Пациан.

— О чем ты говоришь, друг? Ты предлагаешь мне сидеть словно кроту под землей и ждать, пока другие будут сражаться за свободу Рима и добывать победу? Нет, не бывать этому!

Красс оставил Пациана и с быстротой молнии ворвался в пещеру.

— Друзья! — воскликнул он. — У нас появилась прекрасная возможность отомстить Цинне и его приспешникам за наши унижения и смерть близких людей. Недалеко стоит отряд римлян, которые, не жалея жизни, сражаются за свободу Отечества. Присоединимся же к храбрым людям и кровью смоем позор бегства!

Сервий и Децим давно не видели Красса таким возбужденным. Они проявили гораздо меньше энтузиазма: видимо, пещерная жизнь не успела им опротиветь. Однако, повинуясь старшему товарищу, они принялись собирать свои вещи.

— Кто такие эти люди? — спросил Децим.

— Друзья, не задавайте вопросов, я знаю немногим больше вашего, — отмахнулся Красс. — Берите с собой только оружие и самое необходимое.

— Самое необходимое для нас — Елена, — усмехнулся Сервий.

— О женщинах забудь, дорогой Сервий. Они тебе понадобятся не скоро, — не поддержал шутки Красс.

Елена и Эппия стояли в стороне и с тревогой наблюдали за сборами римлян. Едва Красс произнес последние слова, Эппия опрометью бросилась к нему и упала на колени.

— Господин! — с мольбой в глазах и дрожью в голосе произнесла она. — Ведь ты возьмешь меня с собой?

— Нет, Эппия. Об этом не может быть и речи. На войне нет места женщине, и потом, как я буду выглядеть в глазах товарищей, взяв тебя с собой? Так что встань с колен и не унижайся напрасно.

— Но ведь ты берешь с собой рабов, а я твоя рабыня.

— Во-первых, с сегодняшнего дня, Эппия, ты свободна. Во-вторых, даже рабов я возьму далеко не всех. Повара придется оставить на вилле Пациана.

Только Красс успел это сказать, как толстяк Требоний неуклюже занял место поднявшейся с колен Эппии.

— Что на вас нашло?! — взмолился Красс. — Едва одну поднял, как другой упал. Что тебе угодно, Требоний? Хочешь поблагодарить, что оставляю на вилле?

— Господин, не отдавай меня Пациану! Я твой раб и должен везде следовать за тобой.

— Чем же, Требоний, ты недоволен? Мой друг — хороший человек — и неплохо относится к рабам. Ты будешь жить в тепле, не зная голода и неудобств походной жизни.

— Не оставляй меня, господин! Ведь тебя и воинов нужно кормить, и я смогу быть полезным.

— Повар ты, конечно, хороший, но уж очень не приспособлен к предстоящим трудностям.

— Я все выдержу и, клянусь, не доставлю тебе хлопот. А если не хочешь взять с собой — лучше убей, но не оставляй на вилле.

— Хорошо, — согласился наконец Красс. — Но помни, в пути я не должен даже подозревать о твоем существовании, пока не наступит время кормить воинов.

Малака

Воины настороженно, но с интересом встретили небольшой отряд Красса. Марк, в свою очередь, оказавшись в лагере повстанцев, не знал, как быть дальше: обратиться к легионерам или искать старшего над этими людьми?

— Марк Красс! — вдруг услышал он. — Это же сын бывшего наместника Испании!

Красс нашел глазами человека, взявшего на себя обязанности номенклатора[3].

— Публий Пет! — воскликнул, в свою очередь, Красс.

Знакомым Марка оказался молодой человек из сословия сенаторов Публий Автроний Пет. Красс был старше его на несколько лет; он встречался с Петом в Риме два-три раза, и то лишь мельком. Не обладай он исключительной памятью на имена и лица, едва ли узнал бы Публия Пета. Встретившись в чужом краю, римляне крепко обнялись как старые добрые друзья.

Приветствия Пета послужили Крассу и его спутникам и пропуском в лагерь, и лучшей рекомендацией. Как выяснилось позднее, сам Пет и возглавлял это разноликое воинство.

В Крассе пробудилась кипучая жажда деятельности. После стольких месяцев безделья в пещере он получил возможность участвовать в борьбе и мстить за смерть своих близких. Вот оно, настоящее войско, правда, малочисленное и лишь отдаленно напоминающее спаянные железной дисциплиной непобедимые римские легионы. Однако оно уже одержало победу, а ничто так не укрепляет дух и не придает сил, как победа, какой бы малой она ни была.

Красс критически осмотрел лагерь и пришел к выводу:

— Твои воины, Публий, забыли, как строится римский военный лагерь.

— В отряде половина испанцев, а они понятия не имеют о наших законах ведения войны, — оправдывался Пет.

— Даже если бы их было три четверти, лагерь должен оставаться римским. Если на нас нападет неприятель, его ожидает легкая добыча.

— Я выставил посты, к тому же мы скоро уходим из этих мест, — продолжал защищаться Пет.

Эти объяснения нисколько не охладили пыл Красса. Он продолжал ходить по лагерю и заставлял воинов перестраивать его в соответствии с римскими традициями. Публий Автроний Пет двигался за ним по пятам и кивком головы подтверждал распоряжения Красса.

— Где казнохранилище? Почему на его месте рядом с палаткой претора пасутся лошади? Ведь вы захватили серебряный рудник; должна быть приличная добыча.

— Серебра мы действительно захватили немало, но его пришлось разделить между воинами во избежание бунта.

За ужином Красса словно подменили. Он угрюмо хранил молчание, не обращая внимания на шутки легионеров, предметом которых стал Требоний.

— Ты снова чем-то недоволен, Марк? Если тебе неприятно, что воины подшучивают над поваром, я прикажу им замолчать, — предложил Пет.

— Нет, что ты, Публий. Я привык, что внешность Требония везде вызывает смех. Отчасти из-за этого его держу, и веселюсь вместе со всеми.

— Тогда в чем же дело?

— Публий, я виноват перед тобой в том, что, едва появившись в лагере, принялся распоряжаться словно консул. Против своей воли я посягнул на твою власть и теперь прошу простить…

— Напротив, Марк, я благодарю тебя за исправленные ошибки.

— Если я прощен, благородный Публий, то позволь сражаться за свободу Рима. Укажи мне и моим спутникам место в строю.

— Что ж, сделаю это с удовольствием. Я посоветовался с ветеранами и решил передать тебе свою власть. Определи, Марк Лициний, место в строю для друзей, а заодно и для меня.

— Я не могу принять такую жертву, — Красс не сразу опомнился от неожиданного предложения.

— Это не жертва, Марк, поверь мне. Ты происходишь из знатного, влиятельного рода. Благодаря отцу — бывшему наместнику Испании — твоя фамилия пользуется большим уважением как среди римлян, так и среди испанцев. И, наконец, сегодня ты доказал, что обладаешь немалым военным талантом и опытом.

— Хорошо, Публий, я согласен с твоим предложением, если это пойдет на пользу делу, — Красс с трудом подавил охватившую его радость. — Но давай разделим власть на двоих. Ты хорошо знаешь местные условия, своих легионеров, и без твоей помощи нам не видать победы.

На рассвете следующего дня Красс с войском покинул гостеприимное поместье Вибия Пациана.

Долго стояли на холме две женщины, провожая взглядом уходящий отряд. У белокурой красавицы слезы текли ручьем, но она даже не пыталась их вытирать. Едва сдерживая рыдания, Эппия шептала:

— Почему он не попрощался? Почему даже не взглянул на меня?

— Опомнись, Эппия, мы бедные рабыни, а его ждут богатые холеные патрицианки. Оставь, наивная Эппия, пустые надежды и порадуйся со мной. Ведь мы теперь свободны! — утешала подругу более рассудительная Елена.

Она была права лишь отчасти. В данный момент Красса вообще не интересовали женщины. Даже если бы на холме стояла египетская царица во всем своем великолепии и блеске, все равно римлянин, не задумываясь, ушел бы с этими грязными, оборванными и вооруженными чем попало людьми.

Отряд медленно двигался по узкой лесной дороге. Легионеры, обливаясь потом, тащили захваченное на руднике серебро и прочие ценности. Маленькое войско растянулось на целую милю, и Крассу то и дело приходилось подгонять отстающих. Отряд больше походил на торговый караван и представлял собой довольно легкую добычу.

— Надо забрать у них все кроме оружия, иначе мы погибли, — сделал вывод Красс.

— Я предложил им сдать все в казнохранилище и за это едва не поплатился жизнью, — безнадежно махнул рукой Пет.

И все же к концу первого дня пути Красс нашел способ сделать свое войско более маневренным и боеспособным. Он приказал от каждого десятка выделить по одному человеку из наиболее заслуживающих доверия. Остальные девять человек сдали имущество на хранение своему избраннику. Оно было погружено на лошадей и на марше находилось в центре колонны. Теперь Красс, имея воинов, а не носильщиков, смело шел по испанской земле.

Обходя крупные города, он охотно посещал виллы, земледельческие поместья и испанские селения. Отряд Красса быстро увеличивался. В него вливались римляне, недовольные Цинной и Марием, греческие колонисты, но особенно много было испанцев. Привычные к войне, они какими-то особыми, только им ведомыми способами находили Красса и толпами присоединялись к нему. Большинству испанцев было все равно, на чьей стороне воевать, и к мятежным римлянам они примкнули с единственной целью — вволю пограбить поверженных врагов. Впрочем, они почему-то верили в удачу Красса и на первых порах беспрекословно исполняли все распоряжения военачальника и его легатов.

За две недели мятежный отряд превратился в неполный легион. Когда Красс подошел к Малаке, у него за спиной стояло три с половиной тысячи отчаянных воинов.

С Малаки сын бывшего наместника Испании решил начать войну против убийц своих отца и брата. Избранным объектом нападения были довольны испанцы. Им грезились горы драгоценных металлов на городских складах и прочая добыча. Горели желанием подняться на стены Малаки и римляне, составлявшие костяк легиона. Некоторые из них являлись жителями этого города, другим Малака дала приют после бегства из Рима. Молодежи не терпелось покрасоваться в качестве освободителей перед оставшимися в городе девушками.

Расположив армию на поляне, Красс с немногочисленными сподвижниками вышел на опушку леса. До города оставалась примерно миля.

Малака была как на ладони. Город словно подкова опоясывал врезавшийся в материк залив. Стены не казались высокими и прочными, лишь двое городских ворот с восточной и западной стороны были укреплены башнями. На них маячили фигурки легионеров. Кое-где на стенах виднелся строительный материал: бревна, камни. Вокруг суетились люди. Видимо, марианцы, понимая важность порта, занялись укреплением стен.

Спутник Красса смотрел на город широко раскрытыми глазами.

— Публий, никак не узнаешь город, давший тебе кров?

— Еще бы! Когда я его покидал, над воротами не стояло башен, да и стены вокруг западных ворот были локтя[4] на четыре ниже.

— Еще неделя, и стены стали бы неприступными, — согласился Красс. — Но пока на них можно взобраться с помощью обычных лестниц.

— Не лучше ли начать штурм прямо сейчас? — предложил Пет. Его взгляд приковали рабы, укладывающие камни на укреплениях.

— Начнем завтра утром, — голосом, не терпящим возражений, заявил Красс. Он уже принял решение. — За полдня враги многое сделать не успеют, а наши люди тем временем отдохнут.

— Все ясно, Марк. Возвращаемся назад?

— Подожди, Публий. Взгляни на корабли, стоящие в акватории порта. Хорошо бы ими завладеть.

Едва на востоке забрезжил рассвет, Марк Красс вышел из леса во главе разноплеменного войска. Воинственные испанцы вскоре обогнали своего полководца и, оглашая окрестности дикими криками, устремились к восточным воротам. Не обращая внимания на летящие со стен редкие камни, испанцы принялись карабкаться вверх по приставным лестницам. Пользуясь неожиданностью и суматохой, двум десяткам воинов удалось достичь цели, и они уже начали выяснять, кто ступил на стену первым. Первому полагался стенной венок — высоко чтимая в Риме награда.

Красс издали наблюдал за действиями своего небольшого воинства. Вскоре ситуация изменилась. На помощь защитникам восточных ворот прибыли воины с других участков стены. Полуодетые легионеры бежали из расположенных поблизости казарм. Вниз полетел один испанец, второй, третий… Проводив взглядом третьего, Марк Красс повернулся к лесу и махнул рукой.

Через мгновение из леса вылетели две колонны римлян, ведомые Публием Петом. Вперед вырвался отряд всадников и поспешил к самому низкому участку стены. Прямо с лошадей они прыгали на стены и, не встречая достойного сопротивления, проникали в город. Пользуясь приставными лестницами, пехота Публия Пета, почти правильным строем, входила в город.

— Отлично! — воскликнул Красс.

Стоявшие подле него испанские вожди явно не разделяли радости командира. Их воинов, всех до единого, сбросили со стен. Раненые вперемешку с погибшими десятками лежали подле злосчастных ворот. Защитники лили на головы испанцев горячую воду, расплавленную смолу, метали камни и дротики.

— Сервий! Отводи испанцев от восточных ворот. Они сделали свое дело.

Но команда была излишней. Испанцы, встретившие жесточайший отпор со стороны защитников города, отходили и без приказа. Пятясь назад словно побитые собаки, они искали виновников неудачи. Одни выкрикивали проклятья малакцам, другие обратили свой гнев на Марка Лициния Красса.

— Ты послал нас на верную гибель! — кричали они. — Почему мы сражались на самом защищенном участке стены?! Восточные ворота стали красными! Это кровь наших братьев!

Хитроумный план Красса удался. Город был у него в руках, однако самому военачальнику грозила смерть от собственных взбунтовавшихся солдат.

— Доблестные воины! — как можно громче воскликнул Красс, стараясь перекричать мятежных испанцев. — Благодаря вашему мужеству и храбрости легионерам Публия Пета удалось захватить часть стены и проникнуть в Малаку. Идите же вслед за ними. Теперь вы можете спокойно расправиться с защитниками города, отомстить за свои раны и смерть товарищей. Городские склады полны серебра, которое ожидает отправки в Рим. А сколько разного добра хранят его роскошные дома! Это все ваше! Идите и возьмите!

Упоминание о добыче оказало магическое действие на испанцев. Оставив в покое своего военачальника, они словно смерч понеслись к злополучной стене.

Красс облегченно вздохнул.

Следуя дорогой Публия Пета, испанцы без труда оказались в городе. Вот тут-то они дали волю своим страстям! Убивали всех без разбора: оказывающих сопротивление уничтожали с особой жестокостью. Безоружные и старики, господа и рабы — все приносились в жертву на алтарь войны. Прямо на улицах насиловали женщин. Уступая неудержимому напору, трещали двери домов, и вакханалия продолжалась внутри жилищ.

Марк Красс, окруженный преданными легионерами, с огромным трудом пробился к гавани. Мешали толпы испанцев, тащившие по узким улочкам города все, что представляло хотя бы малейшую ценность.

— Рад видеть тебя живым и невредимым, — встретил Красса Публий Пет.

— Как дела у тебя?

— Захвачено десять больших кораблей и множество мелких. Две триеры доверху нагружены серебряными слитками, другие забиты продовольствием.

— Неплохо, Публий, — похвалил Красс. — Скольким кораблям удалось уйти?

— Мы упустили двухпалубное суденышко и триеру, — доложил Пет.

— Ничего страшного, напасть на нас они не осмелятся. Беда может подойти с другой стороны. Нельзя подпускать к кораблям испанцев, пока они не успокоятся. Выставь заслон из самых надежных легионеров и, если будет необходимо, применяй оружие без колебаний.

— Но ведь эти дикари уничтожат город!

— Ничего не поделаешь, Публий, Малакой придется пожертвовать. Испанцев не остановит никакая сила — они слишком озлоблены потерями у восточных ворот.

Африка

На следующий день состоялся военный совет. На повестке стоял один вопрос: что делать дальше?

Римские начальники и вожди испанцев наперебой спорили друг с другом, предлагая свои планы. Одни, окрыленные удачей, настаивали на захвате ближайших городов, другие, более отчаянные, требовали вести их на богатый Новый Карфаген, третьи осторожно предлагали уйти в леса и пополнять людьми свой легион в испанских селениях и на виллах.

Красс долго и терпеливо слушал своих подчиненных, но когда дело дошло до взаимных оскорблений, предостерегающе поднял руку вверх.

— Римляне! В недавнем бою вы показали себя достойными славы предков. Я рад, что и сейчас ваши помыслы направлены на борьбу с врагом, — Красс повернул голову к испанским вождям. — Доблестные испанцы! Вы явили чудеса храбрости при штурме Малаки. Я надеюсь и далее видеть ваших воинов в рядах легиона. Вы сражались за свободу Рима, и Вечный город не забудет своих защитников.

Марк Красс сделал паузу. Все понимали, что сейчас услышат главное, и потому хранили молчание.

— Друзья! — продолжил речь военачальник. — Я внимательно выслушал ваши смелые планы. Они достойны уважения, но не подходят нам. Легкость, с которой Малака попала в наши руки, не повторится с Новым Карфагеном. Не забывайте, что успеха мы достигли благодаря неожиданности; немало помогли нам смятение и паника в рядах защитников. Теперь враг предупрежден и ждет нападения везде.

— Мы взяли город, потому что легион вел ты, Марк Красс, — подал голос Публий Пет. — Именно ты сумел обмануть врага с помощью ложного штурма восточных ворот и без особого труда ворваться в город с другой стороны. Мы верим в твою мудрость, Марк Красс, и готовы идти за тобой куда угодно.

— Благодарю, Публий. Твои слова — лучшая награда для меня. Но оставьте иллюзии: горстка воинов, какими бы храбрыми они ни были, не в силах противостоять многочисленным ветеранам Мария. Я уверен, после падения Малаки все силы врагов пришли в движение, и в скором времени начнется настоящая охота на нас. Если уйти в леса, можно продержаться длительное время и даже рассчитывать на успех. Но в этом случае придется отказаться от флота. Более десятка великолепных кораблей, нагруженных серебром и продовольствием, очень нужны Сулле. В далекой Греции он противостоит мятежникам и сражается с Митридатом. Луцию Корнелию Сулле сейчас трудно — Рим лишил его продовольствия, денег, подкреплений, мы должны ему помочь. Поэтому решение будет следующим: легион грузится на корабли и переправляется в Африку к ближайшему союзнику Суллы — Квинту Метеллу Пию.

Немедленно начали готовить суда к отплытию. После погрузки численность легиона сократилась до двух с половиной тысяч человек. Почти тысяча испанцев разбежалась по селениям. Им были чужды интересы далекого Рима, а добычу в Малаке они захватили немалую. Марка Красса это обстоятельство не сильно огорчило: храбрые, но не признающие дисциплины, склонные к мятежам и жадные к добыче, испанцы доставляли немало хлопот.

Без особых трудностей флот Красса достиг Утики — столицы римской провинции Африка. Корабли не стали входить в городскую гавань, а заняли удобную бухту вблизи города. Здесь же, на берегу, римляне принялись возводить лагерь, а Красс тем временем послал гонцов к наместнику провинции.

Вскоре пожаловал сам Квинт Метелл Пий в сопровождении огромной свиты. Грузный наместник с трудом слез с коня. Лицо его выражало такое страдание, что Красс даже пожалел, что побеспокоил наместника своим визитом. Стерев с лица струйку пота, Квинт Метелл изобразил подобие улыбки и направился к гостю.

Стараясь говорить кратко, чтобы не утомлять наместника, Красс изложил свои испанские приключения.

— А почему вы разбили лагерь на берегу моря? — спросил Метелл. — У меня достаточно казарм в Утике. При желании мы могли бы разместить твоих легионеров в Гадрумете или Тапсе. Вы отдохнули бы там с большими удобствами.

— Благодарю, наместник, но мои легионеры привыкли к походной жизни. Ласковое африканское солнце, морской воздух, прибрежные пальмы — все это кажется им неземным блаженством в сравнении с лесами Испании.

— Не надо неволить гостей, Квинт. Если им не нравится мягкое ложе, пусть спят на земле, — подал голос чернобородый человек, неотлучно находившийся подле наместника.

— Гай Фабий, мой легат, — представил его Квинт Метелл.

— Захваченное вами серебро очень кстати, — вновь вступил в беседу Гай Фабий, — у нас легионеры не получали денег несколько месяцев.

— Испанское серебро достанется Луцию Корнелию Сулле, — твердо произнес Красс.

— Кто так решил?

— Я и мои товарищи, мечами и кровью добывшие ценный металл.

— Сулле твоя добыча ни к чему, Красс. Он захватил огромные богатства в Греции, кроме того, забрал золото из храмов Олимпии и Дельф.

— Не думаю, что мои деньги будут ему лишними, — заметил Красс.

— Они нужнее нам. Африканские легионы на грани бунта. Из-за отсутствия денег мы не можем в полной мере обеспечить их продовольствием, — не унимался Гай Фабий, — а ведь наша провинция признает Суллу единственным законно избранным римским консулом.

— И что вы сделали, чтобы помочь Сулле? Как можно, имея под пятой одну из самых плодородных и цветущих римских провинций, морить легионеров голодом?

— Успокойся, Гай, — наместник взял за руку легата, готового взорваться от гнева, — гостям нужно отдохнуть, на их долю выпало немало испытаний.

— Как будет тебе угодно, Квинт.

Легат отошел в сторону, а Квинт Метелл обратился к Крассу.

— Каким образом, Марк, ты намереваешься попасть в Грецию? На море властвуют флоты мятежников, корабли Митридата. Я уж не говорю о пиратах. Скорее всего, в их трюмы и попадет испанское серебро.

— Честно признаться, я полагал, что ты также пошлешь помощь Сулле. Он побеждает, и нужно поспешить, чтобы получить хотя бы часть славы его побед.

— Ты смелый человек, Марк Красс.

— Не время быть трусом, Метелл. Рим в руках врагов.

— Я собираюсь послать помощь Сулле… думаю, недели через две. А пока… Кстати, ты бывал раньше в Африке?

— Нет.

— Тогда ты найдешь здесь много интересного. Советую посмотреть руины Карфагена, они стоят того.

…Сердце Красса затрепетало, когда он приблизился к величественным развалинам древнего города. И это не удивительно: хотя Карфаген лежал в руинах много десятков лет, память о злейшем враге Рима жила в умах и сердцах всех римлян.

Согласно преданиям Карфаген был основан в 825 г. до н. э. переселенцами из финикийского города Тира. Выгодное положение, плодородная почва и трудолюбие населения быстро сделали Карфаген одним из самых могущественнейших городов Средиземноморья. Кроме Северной Африки Карфаген владел частью Испании, Балеарскими островами, Сардинией, Корсикой и некоторыми областями на Сицилии. Они не могли не столкнуться: хозяин моря — Карфаген и Рим, которому становилось тесно на Апеннинском полуострове словно подростку, выросшему из детской туники. Желание безраздельно господствовать на богатом, плодородном острове явилось причиной Первой Пунической войны (264–241 гг. до н. э.). Закончилась она для Карфагена неудачно, он безвозвратно потерял Сицилию и выплатил Риму огромную контрибуцию.

Потерю Сицилии карфагеняне вскоре возместили на Пиренейском полуострове. Гамилькар Барка («Молния»), а затем его зять Гасдрубал покорили большую часть Испании. После гибели обоих власть над Испанией перешла в руки сына Гамилькара — Ганнибала.

Еще девятилетним мальчиком он дал клятву отцу у священного жертвенника, что будет врагом римского народа, как только ему позволит возраст. Вот что пишет о Ганнибале великий римский историк Тит Ливий: «…Ганнибал был послан в Испанию. Одним своим появлением он обратил на себя взоры всего войска. Старым воинам показалось, что к ним вернулся Гамилькар, каким он был в лучшие свои годы: то же мощное слово, тот же повелительный взгляд, то же выражение, те же черты лица! Но Ганнибал вскоре достиг того, что его сходство с отцом сделалось наименее значительным из качеств, которые располагали к нему воинов. Никогда еще душа одного и того же человека не была так равномерно приспособлена к обеим столь разнородным обязанностям — повелению и повиновению; и поэтому трудно было различить, кто им более дорожил — полководец или войско. Никого Гасдрубал не назначал охотнее начальником отряда, которому поручалось дело, требующее отваги и стойкости; но и воины ни под чьим начальством не были более уверены в себе и храбры. Насколько он был смел, бросаясь в опасность, настолько же бывал осмотрителен в самой опасности. Не было такого труда, от которого бы он уставал телом или падал духом.

И зной, и мороз он переносил с равным терпением; ел и пил ровно столько, сколько требовала природа, а не ради удовольствия; выбирал время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь — покою уделял лишь те часы, которые у него оставались свободными от трудов; при том он не пользовался мягкой постелью и не требовал тишины, чтобы легче заснуть; часто видели, как он, завернувшись в военный плащ, спит на голой земле среди караульных или часовых. Одеждой он ничуть не отличался от ровесников; только по вооружению да по коню его можно было узнать. Как в коннице, так и в пехоте он далеко оставлял за собой прочих; первым устремлялся в бой, последним оставлял поле сражения. Но в одинаковой мере с этими высокими достоинствами обладал он и ужасными пороками. Его жестокость доходила до бесчеловечности, его вероломство превосходило даже пресловутое вероломство пунийцев. Он не знал ни правды, ни добродетели, не боялся богов, не соблюдал клятвы, не уважал святынь».

Впрочем, нужно иметь в виду, что о пороках Ганнибала пишет истинный римлянин — Тит Ливий — неутомимый певец великого, вечного, благородного Рима. Как бы то ни было, несомненно одно — Ганнибал был величайшим полководцем.

В ноябре 218 года Ганнибал совершил беспримерный переход через покрытые льдом и снегом Альпы и вторгся на территорию Италии. Так началась Вторая Пуническая война (218–201 гг. до н. э.). Восемнадцать долгих лет карфагенский полководец держал в страхе Италию и Рим. Оторванный от родины, почти лишенный ее поддержки, воюя на чужой земле, имея своим врагом самый воинственный народ, Ганнибал много лет побеждал противника, в несколько раз превосходившего его численностью. Одна лишь битва при Каннах могла обессмертить имя Ганнибала в веках. Здесь карфагеняне окружили и уничтожили вдвое превосходившую их римскую армию. В битве при Каннах Рим потерял почти 70 тысяч человек, Ганнибал — около 6 тысяч воинов.

И все же полководческий талант великого Ганнибала не помог ему одержать победу над мужественным и жизнестойким римским народом. Оставленный на произвол судьбы в чужой стране своим правительством, гениальный военачальник был обречен. Карфаген вновь проиграл войну, а Ганнибал вынужден был остаток жизни провести вдали от родины. Верный своей детской клятве, он до самой смерти боролся с Римом. Вначале Ганнибал в качестве советника сирийского царя Антиоха помогал тому воевать с римлянами. После поражения Антиоха он перешел к Пруссию, царю Вифинии. Римляне не забыли своего вечного врага, они отправили посольство к Пруссию с требованием выдать Ганнибала. Преданный всеми, старик выпил яд, который постоянно носил под драгоценным камнем в перстне.

Карфаген довольно быстро оправился после поражения. Посетившие его в 152 г. до н. э. римские послы нашли город вовсе не в бедственном положении, каким надеялись его увидеть, а цветущим, богатым и многолюдным. Римское посольство возглавлял Марк Порций Катон. Вернувшись в Рим, Катон на заседании Сената высыпал на стол горсть спелых оливок. Сенаторы изумились их красоте и величине, тем более что в Италии пора созревания для них еще не наступила. Катон выслушал похвалы небывалым плодам и сурово произнес: «Знаете ли вы, что эти оливки сорваны в Карфагене лишь три дня тому назад? Так близко стоит враг от стен наших. Никогда римляне не будут по-настоящему свободны, пока они не уничтожат Карфаген».

С тех пор, о чем бы ни шла речь в Сенате, Катон заканчивал свое выступление словами: «И все же, я полагаю, Карфаген должен быть разрушен!» В конце концов почтенный сенатор убедил Рим в своем мнении, и в 149 году римская армия высадилась в Африке.

Три долгих года длилась осада безоружного города (перед началом осады карфагеняне в надежде на мир добровольно сдали римлянам все оружие и флот). Ценой огромных потерь город был взят, вернее, не город, а то, что от него осталось после трехлетней осады. Когда судьба Карфагена была решена, жители начали поджигать свои дома и вообще все, что могло гореть. Вот что пишет Флор о последних днях Карфагена: «О величии разрушенного города можно судить, не говоря уже о прочем, по продолжительности пожара. За 17 дней и ночей едва мог угаснуть огонь, который враги добровольно направили на свои дома и храмы: если не смог устоять против римлян город, должен был сгореть их триумф».

Оставшиеся в живых обитатели Карфагена были проданы в рабство, город разрушен, а земля, на которой он стоял, в знак вечного проклятия посыпана солью. Покоритель Карфагена Сципион Африканский Младший, уничтожая давнего соперника Рима, преследовал цель показать всем, посетившим развалины некогда цветущего города: что ожидает дерзнувшего померяться силами с непобедимым Римом.

Однако у Марка Красса, часами бродившего по развалинам мертвого города, возникали совсем не те мысли, на которые рассчитывал Сципион Африканский. Даже разрушенные и поросшие кустарником остатки крепостных стен вызывали у молодого человека восхищение. Достаточно сказать, что высота южной стены была 15 метров, а ширина 8,5 метра. Внутри стен размещались стойла, рассчитанные на 300 слонов и четыре тысячи лошадей. В стенах же находились склады продовольствия и казармы для воинов. Не меньшее восхищение вызывал и народ, построивший этот город.

Не в силах расстаться с величественными развалинами, Марк Красс остался там на ночь, расположившись на камнях Бирсы. Когда-то самая мощная крепость города была последним оплотом защитников. Внутри ее не росла трава, не было кустов и деревьев. Возможно, римляне более обильно посыпали это место солью, а может быть, земля отказывалась плодоносить из-за рек крови, пролитых при штурме Бирсы.

И еще одно обстоятельство держало Марка Красса в мертвом городе. Мысль, что великий Ганнибал ходил по улицам Карфагена, не давала покоя римлянину. Ступая по раскаленной солнцем земле, Красс представлял, что его нога попадает в след, оставленный великим полководцем сотню с лишним лет назад. Даже глядя на собственную тень, римлянин представлял, что рядом с ним шествует Ганнибал. Да! Самый страшный враг Рима стал кумиром Красса. Он много слышал и читал о Ганнибале, но здесь любовь к великому воителю вспыхнула с новой силой. Красс готов был повторить нелегкую жизнь пунийца, пусть даже с таким же печальным концом.

С наступлением темноты Красс устроился в поставленной рабами походной палатке. Однако уснуть он так и не смог. Всю ночь над ним витала душа великого пунийца, его слава не давала покоя честолюбивому римлянину.

Пираты

Когда до лагеря оставалось полмили, Красс с удивлением обнаружил, что колья частокола, ограждавшего стоянку его легиона, в одном месте сломаны и валяются на земле.

Он безжалостно ударил коня плетью и во весь опор поскакал к лагерю. По мере приближения все безрадостнее и тревожнее становилось на душе Красса. У разрушенного частокола лежало пять легионеров, не подававших признаков жизни. Трава вокруг вытоптана, то здесь, то там валялось сломанное оружие и разбросанные вещи. Среди них Красс заметил изуродованный черпак своего повара, с которым тот никогда не расставался.

Легионеры, едва увидев своего военачальника, толпами начали сбегаться к нему.

— Куда ты нас привел, Красс?! В логово разбойников! — кричали они.

Седой легионер ближе всех подошел к Марку Крассу и поднял вверх руку. На ней недоставало двух пальцев.

— Я участвовал в десятках битв и получил от врагов Рима лишь несколько шрамов на теле. Пальцев на руке меня лишили собратья по оружию. Где же справедливость, Красс?!

Последние слова ветерана потонули в криках десятков людей, спешивших высказать свои обиды. Среди этого шума не было шансов разобраться в сути дела.

— Публий Пет! — сурово произнес военачальник. — Проведи меня в палатку и объясни: что произошло.

— Говори, Публий, — нетерпеливо потребовал Красс, едва они уединились.

— Собственно, я и сам не понимаю, как такое могло случиться. До сих пор мне кажется — я сплю и вижу дурной сон. Ночью на лагерь напали африканские легионеры Квинта Метелла Пия — союзника Суллы, под крыло которого мы так спешили из Испании, — грустно улыбнулся Пет. — Большой толпой они подошли к лагерю и принялись его штурмовать. Врагам (иначе я их назвать не могу) удалось пробить брешь в частоколе, но их отбросили наши легионеры. Трупы этих подлых мерзавцев до сих пор валяются там, где нашли свою бесславную смерть. Не осмелившись больше кидаться на нас, легионеры Метелла окружили лагерь и в один голос требовали отдать серебро. К утру подъехал сам Квинт Метелл. Держась в отдалении, он упрашивал своих легионеров образумиться и вернуться в казармы. Его трубачи непрерывно трубили отход. Лишь перед самым завтраком нас прекратили осаждать, но кто знает, не захочется ли им снова нашего имущества после того, как насытятся и отдохнут.

— Думается мне, Квинт Метелл не виновен в случившемся. Здесь чувствуется рука Гая Фабия. Видел ли ты, Публий, каким алчным огнем горели его глаза, когда речь шла о нашей добыче?

— Скорее всего, так, но несомненно и другое: наместник Африки не имеет власти над своими легионами. Во времена Союзнической войны Метелл железной рукой навел порядок в Апулии и Лукании. Одно его имя приводило к покорности города, но, видимо, с тех пор Метелл сильно сдал.

— А это значит, дольше оставаться в Африке нет смысла, — продолжая мысль Пета, произнес Красс. — Немедленно грузи на корабли имущество и легионеров, а я с первой манипулой[5] возьму на себя защиту лагеря на случай непрошеных гостей.

Отдав распоряжение, Марк Красс направился к выходу. На полпути он остановился и вновь обратился к Пету:

— Не знаешь ли, Публий, что с моим поваром?

— Во время ночного нападения Требоний показал чудеса храбрости. Когда враги приблизились к его котлам, он с дикими криками бросился на них и обратил в бегство. Правда, вместо меча повар использовал черпак. Этим оружием Требоний бесстрашно колотил легионеров до тех пор, пока они не покинули территорию лагеря. Уже за частоколом он упал замертво…

— Подлецы, они убили моего повара!

— Да нет же, на нем не было ни одной царапины. Как выяснилось позже, твой повар лишился чувств от страха. Теперь он пребывает в добром здравии и с гордостью вспоминает недавнее приключение.

Марк Красс разразился громким смехом.

— Молодец, Требоний, повеселил. Я все больше убеждаюсь, что у меня осталась одна радость в жизни — мой повар.

Погрузка кораблей подходила к концу; на берегу оставался только Красс с первой манипулой. В это время к лагерю начали приближаться толпы африканских легионеров. Не успевшая покинуть негостеприимный берег манипула Красса заняла оборону. Воины Метелла подошли к лагерю на расстояние полета стрелы и остановились. С каждым мгновением их число увеличивалось. Из толпы вышел человек с телосложением Геракла. Даже издали было видно, что он на голову выше своих товарищей. В знак мирных намерений он поднял вверх руку и направился к частоколу.

— Кто ты такой и что тебе нужно? — спросил Красс великана, когда тот приблизился.

— Я Квинт Минуций — центурион манипулы триариев[6]. Хочу говорить с Марком Крассом.

— Я слушаю тебя, — Красс показался в проеме распахнувшихся преторианских ворот, но выходить за пределы лагеря не стал.

— Ты покидаешь Африку, Марк Красс. Хотелось бы знать, куда лежит твой путь?

— Чем вызван интерес, центурион? Волнует уплывающая испанская добыча?

— Обижаешь, Марк! — в голосе ветерана чувствовалось неподдельное возмущение. — Я сражался за Рим, когда тебя не было на свете. Через мои руки прошло много золота, серебра, бесценных творений рук человеческих, но все это я взял у поверженных врагов. Никогда Квинт Минуций не позарится на вещь, принадлежащую соплеменнику.

— Прости, храбрый центурион. Легионеры Метелла порядком надоели мне, но вижу, ты не из числа тех алчных тварей, что приходили ночью к лагерю. Тебе я могу открыть свои намерения: через пару часов мы отплываем в Грецию к Сулле.

— Я сражался под началом Суллы в Кампании и горном Самнии. Лучшего командира, чем Сулла, я не знал: беспощаден и требователен к равным себе, но всегда щедр и снисходителен к простым легионерам. Где Сулла — там богатая добыча, рабы, и, главное — там победа. — Глаза центуриона светились гордостью. — Вместе с Суллой я брал неприступный Бовиан, где укрывались главари отколовшихся от Рима союзников… Но прости, Марк Красс, я увлекся воспоминаниями, а тебе дорого каждое мгновение.

— Я с удовольствием выслушаю ветерана, тем более что твои слова убеждают меня в правильности избранного пути.

— Довольно воспоминаний. Воспоминания — удел стариков, моя же рука тверда, как и двадцать лет назад, и, надеюсь, еще послужит великому Риму. Возьми меня с товарищами к Сулле. Нет больше сил страдать от безделья в этой проклятой Африке. Уже несколько лет мои глаза не видели настоящего врага, уши не слышали зова боевой трубы, рука не сжимала меч до боли в суставах в минуты яростной битвы.

Центурион замолчал. Он обратил взор на Красса и с волнением ожидал решения своей судьбы. В раздумье хранил молчание и Красс.

— Марк, ты сомневаешься во мне?! — прервал затянувшуюся паузу ветеран. — Что ж, после нападения на твой лагерь воинов Метелла ты имеешь право не доверять никому.

— Я верю тебе, Квинт Минуций, — поспешил успокоить центуриона Красс. — Искренне рад видеть в своем легионе такого воина; надеюсь, ты поделишься богатым опытом с молодыми легионерами. Но ты сказал, что к Сулле хотят твои товарищи. Кто они? На них можно положиться?

— За мной последует вся центурия, за нее я ручаюсь головой. Кроме моей сотни еще много желающих — всех их, конечно, я не могу знать лично. Мне неизвестны их тайные помыслы и причины, заставившие покинуть относительно спокойную Африку, но поверь, я и моя центурия способны заставить подчиниться приказу всех, кто пойдет с нами. В конце концов путешествие предстоит небезопасное, и тебе трудно будет добраться до Суллы с небольшим количеством людей, которым ты располагаешь.

Переговоры закончились крепким рукопожатием, и легион Красса увеличился на пятьсот человек. Корабли оказались сильно перегружены, но Красс искренне обрадовался пополнению — легионеры, пришедшие с Минуцием, были в основном из манипулы триариев. Это были старые, опытные воины, еще помнившие славные традиции предков и не забывшие, что такое дисциплина. Они быстро заняли отведенные на кораблях места, так что приход пополнения нисколько не задержал отплытия.

Небольшой флот плыл на восток, повторяя все изгибы прибрежной полосы и не теряя из вида африканский берег. Таким образом Красс достиг небольшого портового городка Береника в Киренаике. Далее, чтобы добраться до Греции, следовало поворачивать на север.

Что представлял собой путь от Кирены — самого крупного города Киренаики — до Пелопоннеса?

В мирные времена он считался одной из важнейших морских дорог, по которой доставлялись в Европу рабы, африканское зерно, предметы роскоши и многие другие товары. Римские смуты и нашествие Митридата привели к небывалому расцвету пиратства. Знаменитый торговый путь между Киреной и Пелопоннесом стал именоваться пиратами Золотым морем. Остров Крит, находившийся на пути из Африки в Европу, любезно предоставлял морским разбойникам свои гавани для отдыха и починки судов, снабжал их всем необходимым. Впрочем, не только Крит оказывал покровительство пиратам. Их базы находились на мавретанском, далматинском побережьях и прежде всего на южном берегу Малой Азии — в Ликии, Памфилии и Киликии. Киликия была настоящей родиной пиратов: здесь они на случай опасности возводили в горах неприступные замки, а киликийские леса доставляли им великолепный материал для постройки быстроходных судов.

Всех пиратов называли киликийцами, но на самом деле коренные киликийцы в разбойничьих флотах давно составляли меньшинство. Моряков для опасного промысла поставляли разоренные войной области Испании, Италии, Греции, Африки; флибустьерами становились члены политических групп, потерпевших поражение во время гражданской войны в Риме; охотно пополняли ряды пиратов и невостребованные наемники, которых особенно много было на Крите и в Греции.

Люди, отвергнутые обществом, отличались друг от друга и социальным положением, и языком, и цветом кожи, но все различия не помешали им создать новое государство. Его границы протянулись от Геркулесовых столбов до Сирии, и чем неспокойнее было в мире, тем прочнее и сильнее становилось пиратское царство. В этом государстве, как ни в каком другом, сохранились солидарность, дух товарищества, верность данному слову и беспрекословное подчинение начальникам, выдвинувшимся благодаря удачливости, уму, храбрости. С корабля на корабль передавались рассказы о пиратских подвигах, находчивости капитанов, несметном богатстве, попавшем в их руки, товарищеской взаимопомощи, изощренной мести; они составляли своеобразный фольклор бандитского государства. В описываемые нами времена все Средиземное море находилось во власти пиратов, и не было силы, способной бороться с этим злом.

Марк Красс по прибытии в Беренику дал своему легиону двое суток отдыха. Для самого военачальника это время прошло в хлопотах. Нужно было пополнить запасы воды, продовольствия, снаряжения, необходимого для плавания в открытом море, найти надежных лоцманов.

Что касается продуктов, то Красса приятно удивила их дешевизна. Впрочем, чему удивляться: море во власти пиратов, а основной потребитель африканского зерна находился за морем. Марк Красс решил купить несколько кораблей, чтобы нагрузить их превосходной египетской пшеницей, которую отдавали за чисто символическую плату. Тут его ждало разочарование: цены на триеры были в десять раз выше, чем в крупнейших портах Италии: Брундизии и Таренте.

— Из золота они у вас строятся? — спросил Красс продавца судна.

— Из дерева, но в умелых руках корабль может стать золотым.

Немного поторговавшись, Красс все же приобрел быстроходную триеру, еще сохранившую запах леса.

Продавец корабля, когда узнал, что судно куплено для перевозки пшеницы, в сердцах воскликнул:

— Почтенный, возьми обратно свои деньги! Мой корабль создан для войны, битвы и погони! Возьми деньги — только не делай из этого красавца вьючного верблюда.

— Успокойся, я уже передумал: на твою триеру я посажу лучших легионеров, а под зерно отдам один из испанских кораблей.

Сервий и Децим — товарищи Марка Красса по изгнанию — гуляли по улицам Береники. Последний вечер перед отплытием оказался свободным, и друзья решили использовать его для развлечений. Вскоре они наткнулись на большую яркую вывеску «Мечта Диониса». Две амфоры, на которые она опиралась, не оставляли сомнений в том, что это таверна. Друзья молча переглянулись и без слов направились к двери под вывеской.

Полумрак скрывал довольно большое помещение.

В центре зала висел светильник, но он больше коптил, чем светил. Друзей, впрочем, это вполне устраивало: они отыскали столик в темном углу и уселись на колченогие табуреты. В ожидании, пока их заметят и обслужат, Сервий с Децимом принялись рассматривать остальных посетителей таверны.

Просторный зал был заполнен мужчинами, и почти у каждого имелось оружие. Посетителей трудно было назвать воинами, ибо было непонятно, к какой армии их можно причислить. Одежда их отличалась такой пестротой, что у римлян зарябило в глазах. Видимо, поэтому на новых гостей никто не обратил внимания. Здесь были представлены наряды греческие, египетские, римские, сирийские и каких-то еще, одному Юпитеру известных, народов. Манера поведения посетителей явно говорила о том, что наряды были с чужого плеча и не подходили им не только по размеру. Еще более нелепо смотрелось на засаленных хламидах дорогое оружие. Грязные пальцы многих мужчин украшали золотые перстни с драгоценными камнями.

Между столами сновало несколько свободно одетых девушек. Они разносили вино и заказанные посетителями блюда. Работу девушек можно было считать своеобразным искусством. Мужчины так и тянули руки к их молодым телам, прикрытым лишь полупрозрачными туниками. Когда посетитель хотел лишь потрогать какую-либо часть их тела, девушки любезно позволяли это, но лишь клиент поднимал руку, чтобы больно шлепнуть пониже спины, они виртуозно уворачивались от удара и при этом мило улыбались, дабы не обидеть неудачника.

Одна из таких граций подошла к нашим римлянам. Очаровательное создание положило локти на стол и склонилось так, что в вырезе туники показалась грудь. Римляне, уже долгое время не прикасавшиеся к женщинам, словно по команде уставились на приличных размеров холмики. Девушка едва заметно шевельнулась, и грудь начала медленно покачиваться вправо-влево. Довольная произведенным впечатлением, девушка заговорила по-гречески бархатным голоском:

— Вижу, ваши наряды не сняты с чужого плеча. Нечасто доводится видеть настоящих римлян в таверне.

Сервий и Децим наконец отвели глаза от ее груди и довольно тупо воззрились друг на друга. Наши римляне, как и каждый гражданин, получивший кое-какое образование, владели греческим языком, но на этот раз так и не смогли воспользоваться своими познаниями.

Девушка, не обращая внимания на молчание собеседников, продолжала щебетать:

— Я знаю, что нужно римлянам. Ваш любимый напиток — фалернское вино. Не так ли?

— Верно. Оно нам сейчас не помешает. Что-то в горле пересохло, — не своим голосом пролепетал Децим, вызвав при этом удивление Сервия и снисходительную улыбку девушки.

— Насколько я знаю, обед римлян начинается с яйца.

— Вовсе не обязательно, — наконец подал голос и Сервий. — Это древняя традиция, но мы так давно не были на родине, что, признаться, несколько ее подзабыли.

— В нашей таверне не стоит вспоминать о яйцах. Я предложу кое-что получше. Наш повар превосходно готовит откормленных кур, обжаренных в муке. Не пожалеете, если закажете устриц, мидий или что-нибудь из рыбных блюд. На десерт могу предложить сладкий крем, сушеные финики и фрукты.

— Божественная, ты читаешь наши мысли! — воскликнул Сервий, который ценил вкусную пищу выше остальных благ жизни. — Неси все блюда, только что названные тобой, но в разумных количествах.

— Как прикажете, дорогие гости. И подумайте, не нужно ли вам что-либо кроме еды и вина. Наше заведение оказывает мужчинам различные услуги.

Грация одарила каждого из римлян многообещающим взглядом и исчезла, словно растворившись в воздухе.

— Вино действительно неплохое, — произнес Сервий, прикладываясь ко второму по счету кубку.

— Прекрасное вино, — согласился Децим, — хотя не из фалернских виноградников.

— Естественно. Зачем везти вино из Кампании морем, в котором бесчинствуют пираты, когда в Африке произрастают великолепные сорта винограда. Это было бы большой глупостью.

— Обед таков, что его впору подавать в триклиниях[7] лучших патрицианских домов Рима, — продолжал нахваливать кулинарное искусство «Мечты Диониса» Децим.

— У посетителей таверны водятся деньги, и они хотят получить все доступные удовольствия. Возможно, некоторые из них гуляют в последний раз.

— Насчет последнего раза ты верно заметил. Молодцов точно такого же обличья, как наши соседи по столу, я видел распятыми на крестах в Брундизии. Их сняли тепленькими с пиратского корабля, севшего на мель. Видимо, и для этих где-то в портах заготовлены кресты.

— Говори тише, Децим, посетителям «Мечты Диониса» могут не понравиться твои слова. Лучше скажи, как ты относишься к здешним девушкам? По-моему, именно их имела в виду наша грация, когда говорила о каких-то услугах.

— Мне они понравились, думаю, не меньше, чем тебе. Однако как бы не попасть в неприятную историю. Марк Красс и так довольно прохладен с нами. С тех пор как мы вышли из пещеры, он перестал нас замечать, хотя раньше называл друзьями.

— Децим, ты до сих пор не постиг Красса, хотя и провел с ним немало времени. Он общается с теми, кто ему нужен. В Испании, в пещере, Марку было необходимо наше общество, теперь ему нужны Публий Пет и Квинт Минуций. Красс ставит цель и идет к ней, не обращая внимание на такие человеческие условности, как дружба, привязанность, любовь. Впрочем, я его не осуждаю — человеку, у которого за плечами стоит целый легион, хватает забот и без нас… Т-с-с, тихо, — перешел на шепот Сервий, — послушаем разговор той крикливой компании.

Друзья замолчали и принялись за еду, боясь даже сдвинуть посуду, чтобы не издать лишнего звука. Люди, заинтересовавшие Сервия, сидели через стол от них, но вокруг стоял такой невообразимый шум, что приходилось напрягать слух.

— …Лукуллу пираты?

— …Его Сулла послал набрать флот. Своих кораблей мало, вот он и приказал Лукуллу брать на службу киликийцев…

— Я тоже слышал такое… — зазвучал третий голос.

— И золота за поступление на службу платит столько, сколько мы за полгода не получаем, рискуя головой. А уж воевать Луций Лукулл умеет — он лучший легат Суллы.

— Но ведь нам придется биться с кораблями Митридата!

— А тебе не все равно, с кем воевать и как погибнуть: на кресте или от меча? Я бы лично предпочел последнее.

— Я не про то говорю. Митридату ведь служат наши братья…

— Постараемся не сталкиваться с ними лицом к лицу. Уж я отличу понтийский корабль от киликийского.

— Если хорошо платит, придется наниматься к Лукуллу. В море совсем не осталось торговых кораблей. Я две недели плавал по Золотому морю и ничего стоящего, кроме рыбачьих лодок, не встретил. Теперь вот в проклятой таверне пропиваю последние денарии[8]. Так сколько еще дней флот Лукулла будет стоять в Александрии?

— Я этого не знаю. Известно лишь, что у него какие-то дела с египетским царем.

— Знаем мы эти дела: Лукулл трясет царскую казну, чтобы выдать нам жалованье.

Такое объяснение вызвало дружный довольный смех пиратов.

Римляне еще некоторое время прислушивались к их болтовне, но больше ничего интересного не услышали.

— Слыхал? — прошептал Сервий. — Лукулл в Египте.

— Не понимаю, какое отношение все это может иметь к нам.

— Ну как же! Красс соединится в Александрии с флотом Луция Лукулла, и вместе с ним мы достигнем Греции.

— Но ведь это огромный крюк! Отсюда до Александрии плыть дольше, чем до Афин.

— Но меньше риска попасть в лапы Митридата или пиратов. И прекрати со мной спорить, Децим, принимать решение все равно Марку Крассу, а не нам с тобой. Доедай устриц и пошли отсюда.

Луций Лукулл

— Вижу Фаросский маяк, — привычно возвестил лоцман. Красс долго вглядывался во тьму, но смог увидеть лишь красную точку, излучавшую непонятный мерцающий свет.

— Это костер наверху маяка. Его свет отражается металлическими зеркалами на большое расстояние, — пояснил лоцман. — К острову мы подойдем на рассвете, и ты, доблестный Красс, сможешь насладиться великолепным зрелищем: одно из семи чудес света в лучах утреннего солнца.

Римлянин удивленно взглянул на лоцмана: он не ожидал проявления сентиментальности от старого морехода.

— Это зрелище меня давно не волнует, я видел маяк сотни раз, — как бы оправдывался моряк. — Ты же, Марк Красс, увидишь его впервые и вряд ли останешься равнодушным. Если не вид маяка, то стоимость сооружения удивит любого. Он обошелся Птолемеям в восемьсот талантов[9]. Скажи, есть в Риме здание дороже Фаросского маяка?

— Наверно, нет. Впрочем, я не приценивался, — усмехнулся Красс.

Если у Марка Красса и были сомнения насчет неповторимости и величия Фаросского маяка, то они развеялись утром. Маяк представлял собой громадную башню на вершине одинокой скалы. Снаружи башня была облицована белоснежным мрамором. В свете утренней зари это колоссальное сооружение высотой в 120 метров казалось легким и воздушным. Пока Красс любовался одним из семи чудес света, к его флоту приблизились два корабля. Словно сквозь сон римлянин услышал мощный бас, перекрывающий шум волн:

— Царь Египта Птолемей желает знать, кому принадлежат корабли и зачем они здесь.

— Я, Марк Лициний Красс, прошу позволения повелителя войти в гавань Александрии, чтобы передать мои корабли в руки легата Суллы Луция Лукулла.

Красс замолчал, боясь услышать в ответ: «не знаем человека с таким именем» или «он уже уплыл». Римлянин сомневался в достоверности сведений Сервия и Децима, которые те подслушали из беседы морских разбойников.

— Переходи на наш корабль, Марк Лициний Красс. Я отвезу тебя к Лукуллу, — прозвучал все тот же бас, на этот раз несколько мягче. — Твой флот пусть следует за вторым судном. Оно укажет стоянку в Малой гавани.

Конечной целью морского путешествия Красса был остров вблизи города. Корабль причалил прямо к мраморным ступеням, ведущим к огромному красивому зданию. На каждой ступени стоял воин.

— Что это? — Красс указал рукой на здание.

— Дворец царя Египта, — ответил сопровождавший его грек.

— Ты хочешь сказать, что Луций Лукулл живет в царском дворце?

— Легат Суллы — единственный чужеземный военачальник, который удостоился подобной чести.

Луций Лициний Лукулл оказался молодым человеком — в ту пору ему было тридцать два года. Стройный, худощавый, с глазами мудреца и несколько женственным лицом, над которым, видимо, только что потрудились прославленные на весь мир египетские косметологи, — таким увидел легата Марк Красс. Судя по всему, Лукулл считал окружавшую восточную роскошь привычной и должной. Если бы не римское одеяние, его вполне можно было бы принять за царя Египта.

Лукулл крепко обнял Марка Красса, когда узнал, кто он такой и зачем здесь.

— Рад, очень рад. Египет дал мне многое, но лучшее приобретение за все время пребывания в Александрии — это ты и твой флот. У меня так мало римлян.

Красс коротко рассказал о своем пути от испанской пещеры до Александрии. При этом ему показалось, что Лукулл совершенно не слушает, а думает о чем-то своем. Как удивительно быстро восторг от встречи с соплеменником на чужбине сменился на лице Лукулла маской скучающего аристократа!

Чтобы проверить свои сомнения, Красс закончил рассказ вопросом:

— Правильно ли я поступил, что ушел от Квинта Метелла?

Лукулл улыбнулся:

— Твоя единственная глупость — покупка зерна в Беренике. Птолемей дает мне столько хлеба, сколько смогу увезти. Этого добра в Александрии всегда в избытке. Мне довелось слышать любопытную легенду по этому поводу. Когда Александр Македонский поручил Динократу из Родоса начертить план будущей Александрии, у того под рукой не оказалось мела. Тогда архитектор наметил контуры городских стен мукой. С тех пор город не знает недостатка в продовольствии. Впрочем, покупая пшеницу в Беренике, ты этого не знал.

— И еще один вопрос меня мучает, — замялся Красс.

— Говори, если смогу, я на него отвечу.

— Насколько верны слухи, что ты нанимаешь пиратов? Ведь Рим всегда с ними боролся…

— …но победить не смог. Сулла покорил их золотом, и за него морские разбойники сложат свои буйные головы. Однако, Марк, ты не слишком распространяйся на эту тему. Я беру на службу не пиратов, а воинов. Кем они были до этого, меня не интересует. Что поделаешь — положение Суллы не из легких; но можешь не сомневаться, когда он наведет порядок в Риме, в первую очередь грозный меч Вечного города будет направлен против морских разбойников. Ты, Марк, я вижу, другого мнения на сей счет?

— Нет, нет, Луций! — запротестовал Красс. — Я ни мгновения не сомневался в благоразумии Суллы и его достойного легата.

— Очень хорошо, — снисходительно кивнул Лукулл. — Волей судьбы ты оказался в одном из величайших городов мира. Александрия — лучшее из того, что построил великий Александр. Создатель настолько полюбил свое творение, что изъявил желание быть погребенным здесь, а не в усыпальнице македонских царей на родине. Но нам не доведется посетить гробницу Александра, равно как и самую большую в мире библиотеку. Мы не увидим древний Мемфис и еще одно чудо света, которым кроме Фаросского маяка обладает Египет, — пирамиды фараонов. Мы не станем осматривать прочие достопримечательности Египта, потому что это занятие путешественника, разъезжающего в свое удовольствие, а не легата, оставившего военачальника в походной палатке недалеко от укреплений врага. Завтра на рассвете мы покидаем Александрию.

Несмотря на ранний час, проводить Лукулла пришел царь Египта. В знак своего особого расположения он преподнес легату оправленный в золото смарагд. Лукулл, даже не взглянув на бесценный дар, подчеркнуто вежливо произнес:

— Великий Птолемей, я бесконечно благодарен тебе за гостеприимство, оказанное мне и флоту, за помощь Риму, но ничего не могу принять для себя лично.

— Ты неоднократно отказывался от моих подарков. Этот перстень я предлагаю от чистого сердца и очень обижусь, если ты его отвергнешь. Прежде чем в очередной раз сказать «нет», посмотри хотя бы на камень.

Лукулл взял драгоценность в руки и с изумлением обнаружил, что на камне вырезано его собственное изображение.

— Благодарю, великий царь, этот перстень — самый дорогой моему сердцу подарок. Обещаю никогда не расставаться с ним.

Лукулл, по примеру Красса, поплыл на восток вдоль берега. По пути он заходил в каждый более-менее значительный порт. Таким образом, обойдя побережье Сирии, он изрядно увеличил свой флот.

Затем легат Суллы взял курс на Кипр. Едва он прибыл на остров, как разведка донесла, что за мысом укрылся многочисленный флот неприятеля. Лукулл распорядился вытащить все корабли на сушу и обратился с просьбой к ближайшим городам позволить флоту остаться на острове до весны. Так как зимой море считалось закрытым, его просьбу нашли вполне естественной.

Лукулл дал морякам отдохнуть двое суток, пополнил запасы продовольствия и воды, а затем глубокой ночью спустил корабли на воду и обогнул остров с другой стороны от засады. Флот Лукулла миновал оплот пиратства — Киликию — и достиг Родоса.

Родосцы славились как великолепные моряки и кораблестроители. Поскольку легат Суллы не поскупился (золота и серебра у него было в избытке), остров вместе с флотом Лукулла покинули два десятка прекрасных боевых кораблей.

Обладая внушительной силой, Луций Лукулл принялся наводить порядок на островах. Он заставил признать власть Суллы жителей Коса и Книда и вместе с ними напал на остров Самос. Затем Лукулл изгнал войска Митридата с Хиоса.

Между тем разведка донесла, что какое-то римское войско осадило находящийся недалеко от Хиоса город Питану и пытается взять его штурмом.

Лукулл тут же приказал плыть к Питане. В душе он надеялся, что бой ведет Сулла или кто-то из его легатов. Приблизившись к городу, римляне увидели, как гавань порта спешно покидает небольшой понтийский флот. Его не стали преследовать, Лукулл решил, что важнее помочь осаждающим.

Остановив корабли на расстоянии, недоступном для городских камнеметов, если таковые имелись в Питане, Лукулл хотел послать Марка Красса для переговоров с осаждающими. Однако последние сами выслали старую триеру. Она была такой ветхой и плыла так медленно, что казалось, никогда не приблизится к флоту Лукулла. Легат потерял терпение и приказал своей прекрасной родосской пентере идти на сближение с кораблем.

— Гай Фимбрия! — воскликнул Красс, приглядевшись к пассажирам судна.

— Где? — удивился Лукулл.

— На триере, беседует с центурионом. Сейчас я рассчитаюсь с этой мразью.

— Не смей, Марк. Я запрещаю тебе даже разговаривать с ним.

— Фимбрия виновен в смерти моего брата и отца! Неужели ты позволишь ему и далее творить беззакония? Неужели мои родные останутся неотомщенными?

— Марк, ты замыслил не месть, а самое обыкновенное убийство. Он плывет к нам для переговоров. Если ты убьешь его сейчас, то чем будешь отличаться от Мария или Цинны?

Красс опустил голову и ушел прочь. Привычка к железной дисциплине и чувство долга были отличительными чертами всех поколений рода Крассов.

На пентеру Лукулла поднялся центурион с пятью легионерами.

— Я Квинт Фунданий, прибыл по поручению Гая Флавия Фимбрии, — представился центурион.

Выждав некоторое время, Лукулл спросил:

— А что же молчит сам Фимбрия?

— Он сейчас занят — готовит легионы к штурму.

— Это за твоей-то спиной? — удивился легат Суллы. — По-моему, все его мысли заняты тобой, центурион. Фимбрия уже приготовился толкнуть тебя в спину, чтобы ты не болтал лишнего.

Разоблаченный Фимбрия вышел из-за спины центуриона и злобно сверкнул глазами в сторону Лукулла. Однако, вспомнив о цели визита, он изобразил на лице радость и добродушие.

— Доблестный Луций Лукулл, — обратился он к легату, — твой флот появился здесь как нельзя более вовремя. Злейший враг римлян, человек, приказавший в один день перебить восемьдесят тысяч италиков, заперт моими легионами в Питане.

— Насколько я понимаю, речь идет о Митридате, — предположил Лукулл.

— Именно о нем. Понтийский царь попал в западню вместе со своими приближенными и казной. Он даже не пытается сопротивляться и помышляет лишь о бегстве. С трех сторон Питану окружили мои войска, но четвертую, со стороны моря, мне нечем закрыть. У меня нет флота, но он есть у тебя, Лукулл. Если мы одновременно нападем на Питану с моря и с суши, то Митридат со всей казной окажется у наших ног.

— Я не получал от Суллы указаний брать в плен Митридата.

— О чем ты говоришь, Луций? В наших руках Митридат, доставивший Риму столько неприятностей. Победа над ним может сравниться только с поражением Ганнибала. Если мы захватим царя Понта, прекратится война в Греции и Азии, перед нашими деяниями померкнет слава побед Мария над кимврами и тевтонами, битвы Суллы под Орхоменом и Херонеей покажутся мелкими стычками. Все золото и слава Востока достанутся Луцию Лукуллу и Гаю Фимбрии.

— Я должен подумать, — спокойно ответил Лукулл на восторженную речь собеседника.

— Если тебя что-то смущает, можешь не участвовать в штурме Питаны, — в голосе Фимбрии звучала почти мольба. — Я прошу лишь закрыть твоим флотом гавань города. Еще день-два — и мои легионы покончат с грозой Востока.

— Я подумаю, — вновь произнес Лукулл.

Он отвернулся от гостя, желая показать, что разговор окончен. Лицо легата Суллы исказила гримаса брезгливости.

Фимбрии ничего не оставалось делать, как покинуть негостеприимную пентеру. С трудом сдерживая бессильную ярость, он отправился на свою дряхлую триеру.

Красс проводил взглядом униженного врага и обратился к Лукуллу.

— Откуда взялся в Азии Фимбрия?

— Цинна отправил в Грецию своего товарища по консульству Луция Валерия Флакка. Флакк высадился в Эпире с двумя легионами. Одним командовал его легат Гай Фимбрия. В задачу Флакка входило принять в свое подчинение легионы Суллы и очистить от войск Митридата Грецию и Азию, — Лукулл презрительно усмехнулся. — Однако дела пошли далеко не по плану Цинны. Едва ступив на греческую землю, легионеры Флакка начали толпами перебегать к Сулле. Не имея возможности бороться с Суллой, консул повел свои легионы на север. Ему удалось пройти Македонию и Фракию, переправиться в Азию и достигнуть Калхедона. Здесь войско взбунтовалось против своего консула. Несомненно к этим событиям приложил руку Фимбрия. Одни утверждают, что он собственноручно убил Флакка, другие говорят, что Фимбрия своей демагогией лишь подтолкнул легионеров к изгнанию и убийству консула. В общем, легионы перешли под власть Гая Фимбрии. Каким образом ему удалось загнать в ловушку Митридата, я знаю не более твоего, Марк. Впрочем, удивляться вряд ли уместно: Фимбрия злодей и убийца, но он энергичен, умен, смел и талантлив.

— А ведь если ты примешь предложение Фимбрии, Митридату придет конец.

— Совершенно верно, Марк. Но союз с таким человеком, как Фимбрия, вряд ли понравится Сулле.

— Принимает же он на службу пиратов; почему бы не воспользоваться услугами Фимбрии?

— У Суллы свой кодекс чести, как, впрочем, и свои счеты с Митридатом. Лучшее, что мы можем сделать в данной ситуации, — это поспешить к Луцию Корнелию Сулле Счастливому.

Старая триера еще не достигла берега, а флот Лукулла уже выходил в открытое море.

Луций Сулла

Марк Красс с восторгом смотрел на Суллу, отдававшего приказания своим легатам. Но вот их взгляды встретились, и Красс невольно опустил глаза. Никто не мог выдержать тяжелого, проницательного взгляда светло-голубых глаз проконсула. Казалось, он проникал прямо в душу собеседника, читал самые сокровенные мысли и одновременно уничтожал его или покорял своей воле.

Необычными у Суллы были не только глаза. Крупный нос с раздувающимися ноздрями и огненно-рыжая копна волос делали их обладателя похожим на льва. Лицо проконсула покрывала красная сыпь, лишь кое-где проступали белые пятна. Необычный цвет лица в юности служил предметом насмешек. Сохранились стихи, сложенные по этому поводу:

Сулла — смоквы плод багровый, чуть присыпанный мукой.

Когда же Сулла благодаря своему уму, энергии, воле и таланту добился значительных успехов, на его внешность взглянули по-иному. Рыжие волосы, столь необычные для римлянина, красно-белый цвет лица, повергающий в смятение взгляд — все это стало казаться печатью богов.

Высокое предназначение предсказали Сулле, когда он только начинал свою карьеру. В должности пропретора Луций Сулла был направлен в Каппадокию. Целью его было вернуть на трон ставленника Рима Ариобарзана. С небольшим войском пропретор одержал ряд побед, изгнал за пределы Каппадокии мятежного Гордия и вышел к Евфрату.

Обеспокоенные успехами римского оружия, парфяне отправили в пограничную страну посла. В тронном зале каппадокийских царей стояло три кресла. Пока Ариобарзан и парфянин Оробаз обменивались традиционными восточными приветствиями и любезностями, Сулла занял среднее кресло. Слева от себя он предложил сесть послу самого могущественного государства Востока — Парфии, место справа досталось царю Каппадокии. Впоследствии парфянский царь счел это оскорблением своего достоинства и лишил посла головы.

В свите Оробаза был ученый халдей, знаменитый своими предсказаниями. Пораженный необычным обликом Суллы, он долго и внимательно изучал его согласно всем канонам своей науки и, наконец, изрек: «Этот человек непременно достигнет самого высокого положения, да и сейчас приходится удивляться, как он терпит над собой чью-то власть».

Сулла ревностно поддерживал слухи об особом покровительстве богов. Богам Сулла великодушно отдавал победы в трудных, кровопролитных битвах, хотя имел на них больше прав, ибо побеждали римляне благодаря мудрому руководству, личной храбрости и военной хитрости своего полководца. Суллу вполне удовлетворяли слухи о нем как о любимце богов. К своему имени он добавил прозвище Счастливый, в переписке с греками часто именовал себя любимцем Афродиты.

Во всех своих деяниях Сулла искал волю небожителей. Даже опустошая знаменитые храмы Олимпии или Дельф, Сулла утверждал, что боги с радостью отдают принадлежащие им сокровища. Такой наглости Греция еще не знала. А вскоре легионеры Суллы, щедро подкормленные храмовым золотом, взяли штурмом и разграбили Афины.

Легионеры безгранично верили в удачу своего полководца. Сулла платил им той же монетой: он заботился о воинах, как о собственных детях, многих ветеранов знал по именам, всегда находил нужные слова, чтобы поднять дух и вселить в них уверенность в своей непобедимости.

Несмотря на занятость, Сулла долго и терпеливо слушал рассказ Красса о его приключениях.

— Рад видеть тебя, Марк. Ты и каждый твой легионер дороже опытных греческих наемников. Ко мне пришло много людей из Италии, Азии, но из далекой Испании, да еще почти полный легион — это большой подарок для меня.

— Чтобы воевать под началом непобедимого Суллы Счастливого, я готов преодолеть вдвое большее расстояние! — горячо воскликнул Красс. — Что Ганнибал или Александр из Македонии в сравнении с тобой?..

— Остановись, Марк, я не люблю лести. Она развращает человека, усыпляет бдительность, мешает правильно оценить свои силы и возможности. Лесть погубила немало царей и военачальников, я не хочу быть в их числе.

— Прости… — начал было Красс.

— Не надо извиняться, — прервал его Сулла. — Тебя прощает то, что произнес ты эти слова от чистого сердца, а не ради личной выгоды… Взятие Малаки, имея под своим началом неуправляемых испанцев, потребовало немалого искусства. Ведь так?

Красс тяжело вздохнул.

— Малаку я взял, но для Рима она, видимо, потеряна навсегда. Огонь забрал все, что не смогли унести испанцы.

Сулла громко рассмеялся.

— Нашел о чем жалеть! Мои легионеры почти то же самое сделали с Афинами. Разница одна: в Афинах больше камня, а он, как известно, не горит. И запомни, Красс: имеет право на жизнь лишь тот город, что сдается без боя. Если городские стены политы кровью римских легионеров, все, что находится внутри них, должно принадлежать осаждающим хотя бы двадцать четыре часа. И меня не интересует, что сделают с городом легионеры. Кровь моих воинов стоит дорого.

— Как жаль, что я не смог участвовать в осаде Афин, не увидел падения одного из величайших городов мира, — с грустью промолвил Красс.

— Оставь свои чувства для девушек, Марк. Величие Афин в прошлом, времена Солона и Перикла прошли. Город оказался под властью ничтожных правителей и потому достоин постигшей его участи. Что теперь Афины? Разменная монета в моей игре с Митридатом. Если тебя, Марк, интересуют статуи греческих скульпторов, картины, книги — можешь недорого купить их у моих легионеров. Я и сам так поступаю. Можешь приобрести двух-трех философов. Они пригодятся для совершенствования ума и красноречия, если ты помышляешь о высоких должностях. И не переживай, Марк Красс: не успел к падению Афин — будешь брать Рим, если, конечно, не сложишь голову в Азии.

— Я готов, не жалея жизни, сражаться там, где ты сочтешь нужным, Луций Сулла Счастливый.

— Смерть твоя мне не нужна. Береги себя и помни: мне нужна твоя голова, а не рука, махающая мечом. Рук у меня достаточно, а будет мало — еще куплю, — сказал Сулла и одарил Красса по-отцовски заботливым взглядом. — Кстати, наместнику Африки Квинту Метеллу пришлось бежать вслед за тобой. Его изгнал собственный легат Гай Фабий. Но это все пустяки. Вначале покончим с Митридатом, восстановим порядок в Риме, а уж затем займемся Африкой, Испанией и всем прочим.

Красс с восхищением смотрел на собеседника. Он так просто и естественно говорил о приведении к покорности всего мира, словно речь шла о наведении порядка в собственном доме.

— Ты не сильно устал после долгого плавания, Марк? — вдруг спросил проконсул.

— Совсем наоборот, доблестный Сулла. Встреча с тобой придала мне сил.

— Тогда поедешь со мной на переговоры с Архелаем. Это наиболее талантливый военачальник Митридата, и тебе будет полезно познакомиться с ним.

— Когда прикажешь быть готовым?

— Мы выезжаем немедленно, Архелай уже ждет. Он мой враг, но достоин уважения, и я не хочу томить его ожиданием.

Сулла набросил поверх обычной одежды темно-красный палудаментум[10], и, взяв с собой шесть ликторов и две сотни всадников, они отправились в путь.

Архелай ждал близ города Делии. Как и Сулла, он не придавал большого значения одежде, несмотря на значимость встречи. Зато его свита блистала восточными нарядами и дорогим оружием. Чуть поодаль застыли катафрактарии — всадники, как и их кони, сплошь покрытые металлической броней.

Сулла первым протянул руку, которую Архелай не замедлил пожать с видимым почтением.

— Прости за опоздание, Архелай. Накануне встречи пришли корабли моего легата вместе с легионом из Испании.

— Я видел их, — заметил военачальник Митридата. — Твоя задержка была недолгой, и я благодарен, что ты согласился встретиться и выслушать предложения моего царя.

— Каковы же они?

— Царь Митридат Евпатор выводит войска из Греции и сохраняет за собой азиатские владения. Зная, что тебе предстоит война за Рим, Митридат готов предоставить в твое распоряжение флот для перевозки легионов в Италию, деньги и даже войско. Размер помощи установи сам, а царь, если сочтет возможным, с удовольствием ее окажет.

— Ты предлагаешь Луцию Корнелию Сулле переправить в Италию войско врагов римлян, чтобы вместе с ним уничтожить Рим? Сулла Счастливый не нуждается в помощи твоего царя. Лишенный всякой поддержки Рима, я разбил твою стодвадцатитысячную армию при Херонее. Ведь передо мной стоит тот самый Архелай, который бежал от Херонеи с горсткой воинов и два дня прятался в Орхоменских болотах? Тот Архелай, который завалил все дороги Беотии трупами своих людей?

— Таковы предложения царя Митридата Евпатора, — ответил Архелай, с трудом сдерживая гнев.

— Твой царь потерял в Греции лучшие свои войска, и после этого он желает оставить за собой римскую провинцию Азия, Вифинию, Пафлагонию, Каппадокию. Чем он будет защищать свои новые владения — оживит уничтоженные мною сто шестьдесят тысяч своих воинов? Он даже костей их не сможет собрать по равнинам, горам и городам Греции. Пусть заглянет на дно морское — там он тоже найдет немало своих людей.

— Твое положение также не блестяще, — заметил Архелай. — Рим раскололся на части, и ты — лишь одна из его частей. Митридат мог бы обратиться с предложением мира к римскому Сенату.

— Это Сенат разбил войска Митридата под Орхоменом и Херонеей? Сенат взял Афины и Пирей?

— Мой царь мог бы обратиться к Фимбрии. Он довольствовался бы немногим, хотя и причинил немало хлопот Митридату.

— Говоришь, Фимбрии много не надо? Что ж, я не держу тебя, Архелай, поезжай к нему и заключай мир. Но поспеши, у меня не осталось противников в Греции, и легионеры скучают в бездействии. Скоро я поведу их в Азию и мечом скреплю договор между Митридатом и убийцей консула.

— Я пришел к тебе, Луций Корнелий Сулла, с предложением мира. Я изложил условия моего царя и хотел бы услышать ответ, который можно передать Митридату Евпатору.

— Верно, Архелай, не для того мы сюда пришли, чтобы обмениваться оскорблениями. Желания Митридата настолько не совпадают с моими, что я отказываюсь даже обсуждать их. Но мы с тобой люди умные и вполне могли бы договориться.

— О чем же? — насторожился Архелай.

— Как ты понимаешь, Митридату конец, и это лишь вопрос времени. Тебе я предлагаю более достойную судьбу. Несмотря на мои победы, я все же считаю тебя, Архелай, лучшим военачальником, с которым мне приходилось сражаться. Виноват в поражениях не ты, а твое войско, наспех собранное и необученное. Я дам тебе настоящих воинов, умеющих только побеждать. Ты будешь лучшим моим легатом, вторым человеком после меня, — Сулла внимательно посмотрел на полководца Митридата. — Вижу, это не подходит. Насколько я знаю, ты каппадокиец, причем знатного происхождения. Что ты скажешь, если я сделаю тебя царем Каппадокии и союзником римского народа?

— Благодарю за лестные предложения, но Архелай не был и не будет предателем. Я делил с царем радость побед; негоже оставлять его в трудные дни. Скажи честно, Луций Сулла, смог бы ты верить человеку, предавшему своего благодетеля?

— Примерно это я ожидал услышать в ответ, хотя мне искренне хотелось иметь такого друга, как ты, Архелай. Выслушай же мои условия мира с Митридатом. Прежде всего, царь должен уйти из Азии, Пафлагонии, Вифинии, Каппадокии и Галатии. Он передаст Риму, то есть мне, — поправился Сулла, — семьдесят обитых медью кораблей и выплатит две тысячи талантов. Жители Хиоса, увезенные в Понтийское царство, должны быть возвращены на родину. Это требование касается и угнанных в рабство македонян, оставшихся верными Риму. И последнее: должны быть выданы все находящиеся в плену римляне и италики, а также перебежчики.

— Условия твои суровы, я не могу принять их без согласия царя.

— Понимаю; если бы ты, Архелай, согласился с моими требованиями, то лишился бы головы, едва ступив на берег Азии. И все же постарайся уговорить своего повелителя принять то, что предложено мною сейчас. Я придерживаюсь старинного римского обычая не увеличивать после победы своих требований, но пусть Митридат не надеется выторговать хотя бы югер[11] земли.

Митридат

После встречи с Архелаем Сулла занялся окончательным подчинением Греции. Главные его силы вторглись в страну медов, совершавших частые набеги на соседнюю Македонию. Тем временем Архелай убрал все понтийские войска из греческих городов, чтобы избежать напрасных жертв.

Примерно наказав медов, Сулла возвратился в Македонию. Здесь он задержался ненадолго, его не знающие устали легионеры требовали вести их в богатую Азию. Желания войска и полководца совпадали, и вскоре они переправились через Геллеспонт.

Марк Красс ступил на азиатский берег во главе легиона. Седьмой, или, как его еще называли, Испанский, легион был полностью укомплектован и получил орлов.

Оказавшись в Азии, Сулла не спешил: ведь у него было два противника, и надо было решить: на кого первого обрушить свой меч.

Тем временем появились послы от Митридата и объявили о желании своего повелителя лично встретиться с Суллой. Проконсул дал согласие и отправился к окрестностям Дардана, где его ждал царь Понта. Суллу сопровождали четыре когорты легионеров (примерно тысяча шестьсот человек) и двести всадников. Эскорт Митридата был гораздо внушительнее: в порту стояло двести кораблей, а за спиной царя выстроились двадцать тысяч гоплитов, шесть тысяч всадников и множество колесниц.

И вот наконец два могущественных вершителя судеб народов двинулись навстречу друг другу, вернее — враг врагу.

Надо отметить, что даже незаурядная внешность каждого была достойна другого: если Сулла обладал рыжей шевелюрой и неповторимым молочно-красным цветом лица, то Митридат отличался просто гигантским ростом.

При этом понтийский царь был ловок, неутомим и кипел энергией, то есть обладал чертами, не свойственными крупным людям. Сформировать характер помогли трудные годы юности. В одиннадцать лет мальчик лишился отца — картина, довольно распространенная в царских домах Востока, где правители редко доживали до старости и столь же редко умирали своей смертью.

Чтобы избежать участи отца, мальчик покинул синопский дворец и семь лет скитался по стране. Каждую ночь он менял место ночлега, добывая пищу охотой, а иногда разбоем. Чаще всего юноша нападал на сборщиков налогов: он вполне справедливо утверждал, что берет то, что принадлежит ему по праву.

Ни дня не проведя на троне, молодой сын Митридата Эвергета стал живой легендой. Никто не мог сравниться с царственным юношей в беге, не было равных ему и в конных состязаниях. Он объезжал самых норовистых диких коней, мог, мчась во весь опор, поразить стрелой дичь. У молодого Митридата появилось много друзей в разных уголках страны, большей частью из простонародья. Везде он был желанным гостем, получал кров и пищу.

Достигнув совершеннолетия, Митридат явился в царский дворец и предъявил свои права на престол. Никто не посмел ему возразить. Правление юный царь начал с того, что повелел умереть опекунам, назначенным в годы его малолетства, любезно предоставив им самим выбрать вид смерти.

Утвердившись на троне, Митридат продолжал удивлять своих подданных. Он побеждал в состязаниях — кто больше съест или выпьет — на пиршествах. Непревзойденны были и его любовные утехи: десятки жен и сотни наложниц ублажали царя, посещавшего за ночь по нескольку женщин.

Не только плотскими утехами был силен царь. Митридат мог свободно изъясняться на языках двадцати двух азиатских народов. Его постоянно окружали греческие философы, поэты, историки, музыканты. Он собрал богатейшую коллекцию произведений искусства: картины, статуи, посуда, украшения, оружие, но особенно славилось его собрание драгоценных колец.

Много времени Митридат уделял изучению ядов и противоядий. В этой науке он также немало преуспел. Царь Понта приучил свой организм к действию самых распространенных ядов. И это было весьма кстати: сильный правитель на Востоке всегда вызывал ненависть, страх, зависть, и как следствие возникало желание поскорее от него избавиться. Заговоры следовали один за другим, но Митридату всегда удавалось нанести удар первым. Пощады не было никому: по приказу царя уничтожили его мать, сестру, брата, троих сыновей и столько же дочерей.

Митридат не доверял никому; ему приходилось самому выполнять работу, недостойную царя, а часто и опасную. Однажды он покинул дворец и не давал о себе знать целых четыре месяца. Все считали Митридата погибшим, однако делить власть и наследство царя не спешили. И правильно делали: Митридат вернулся здоровый и невредимый. Оказывается, за это время он обошел всю Переднюю Азию, посетил каждый ее народ, пусть даже самый малочисленный. А спустя несколько месяцев понтийское войско двинулось по пути, пройденному Митридатом.

Война для царя Понта была смыслом жизни, ничто не доставляло ему большего наслаждения, чем звуки битвы: лязг мечей, топот лошадей, крики раненых. Вид поверженного врага приносил царю больше радости, чем многочисленные обитательницы гарема.

Значительных успехов Митридат добился на востоке и на севере: его полководцы Неоптолем и Диофант разбили скифов, тавров, роксоланов и присоединили к Понту богатое Боспорское царство. Митридат покорил Колхиду с крупными торговыми городами Фазисом и Диоскуриадой; Малую Армению он превратил в свою сатрапию. Наконец, царь обратил взор на запад: ему довольно легко удалось овладеть Малой Азией, включая римскую провинцию Азия. Самое время было остановиться, но успехи вскружили голову царя, лавры покорителя мира уже грезились ему наяву.

Высадка войск в Греции была величайшей ошибкой Митридата, и теперь могущественному владыке Востока приходилось смиренно просить мира у авантюриста, никого не представляющего в данный момент и ничего не имеющего, кроме нескольких десятков тысяч легионеров.

Приблизившись к Сулле, Митридат протянул ему руку. Однако тот никак не отреагировал на жест царя.

— Ты не хочешь подать мне руки?! — возмутился Митридат.

— Вначале скажи, согласен ли ты заключить мир на тех условиях, которые я объявил Архелаю.

— Не слишком ли много требуешь, Сулла? Я не твой пленник, за моими плечами стоит огромное войско, готовое умереть за своего повелителя.

— И оно умрет, если ты, царь, будешь несговорчив.

— Довольно угрожать друг другу, — подавил свой гнев Митридат. — Мы встретились для того, чтобы заключить мир.

— Так ты согласен на мои условия? Если нет, я возвращаюсь к легионам.

— Не спеши, проконсул, война не нужна ни мне, ни тебе. Новая битва лишь отдалит тебя от Рима. Нам обоим нужен мир, но твои требования слишком унизительны для царя Понта.

— Что же в них унизительного? Ты сохраняешь свое царство в неприкосновенности, лишь возвращаешь прежним владельцам захваченные земли. Я даже согласен простить резню италиков в Азии и пожать руку, уничтожившую восемьдесят тысяч беззащитных женщин, стариков, младенцев, хотя при других обстоятельствах ее следовало бы отрубить.

— Оставь мне флот и Пафлагонию — она принадлежала Понту до войны.

— Сказал ли тебе Архелай, что я не меняю решений? А теперь, когда мои легионы стоят в Азии, торговаться вообще бессмысленно.

— Честно признаться, когда Архелай уговаривал меня согласиться на твои предложения, я решил, что ты его подкупил. Теперь вижу, что напрасно оскорбил недоверием преданного Архелая. Сулла не стал более сговорчивым даже в виду моего лучшего войска, и мне ничего не остается делать, как принять твой мир.

— Я рад, что ты наконец понял меня и признал свою ошибку. Умение признавать свою неправоту дано лишь сильным людям, — искренне произнес Сулла. — Архелая ты напрасно подозревал в измене; пока тебе служат такие люди, как он, твои дела, Митридат Евпатор, не так уж плохи.

— С тобой, Сулла Счастливый, мы договорились, хотя немного и не так, как мне хотелось… А как быть с Фимбрией? Он доставил мне много неприятностей, и неизвестно, что у него на уме сейчас.

— Фимбрию я беру на себя. Думаю, через несколько дней он протянет медную монетку Харону[12], чтобы тот перевез его в царство мертвых.

— Буду признателен, если ты избавишь Азию от этого разбойника, — облегченно вздохнул Митридат. — Если мы нашли с тобой общий язык, не обменяться ли нам рукопожатиями?

— Не вижу для этого препятствий.

— Тогда у меня есть маленькая просьба. Протяни руку первым. Ведь ты при встрече отверг мое приветствие на виду у всего войска…

— Понимаю, понимаю, — кивнул Сулла и протянул руку.

Митридат неторопливо, как и подобает царям, ответил пожатием. Оба войска радостными криками приветствовали примирение недавних врагов. Впрочем, воины Митридата выражали свою радость более бурно и искренне.

Гай Фимбрия

Заключив мир с одним противником, Сулла Счастливый в тот же день повернул легионы на нового врага.

Фимбрия же, наоборот, как только узнал о встрече Суллы и Митридата, стал спешно уводить свое войско в глубь Азии. Имея лишь два неполных легиона, нечего было даже мечтать о победе. Семь легионов Суллы шли по пятам врага, относясь к походу, как к небольшой прогулке. Они настигли грозу Митридата недалеко от лидийского города Фиатиры. Не желая напрасно проливать римскую кровь, Сулла приступил к осадным работам.

Воины Фимбрии начали покидать свой лагерь и перебегать к противнику. Они тут же включались в работу: копали ров, ставили частокол и криками призывали товарищей следовать их примеру.

Фимбрия продержался пятеро суток. Он даже не пытался что-либо предпринять, чем вызвал немалое удивление, как у своих товарищей, так и у врагов. Наконец утром шестого дня Фимбрия отправил послов в лагерь Суллы с предложением о личной встрече. Зная о довольно мягких условиях мира для Митридата, он также надеялся достичь более-менее достойного соглашения.

Едва из лагеря Суллы вышло человек десять, Фимбрия поспешил им навстречу. Желая показать, что он полностью доверяет Сулле, мятежный легат взял с собой лишь старого преданного Нония. По мере сближения беспокойство все больше охватывало Фимбрию. Его взгляд метался с одной движущейся фигуры на другую и, не найдя нужной, в последней надежде вновь и вновь всматривался в идущих навстречу.

— Где же Сулла? Или Любимец Афродиты так изменился за годы войны в Греции, что его невозможно узнать?

Посольство проконсула остановилось шагах в десяти от Фимбрии. Вперед вышел один из легионеров, ничем не отличающийся от товарищей, и произнес:

— Здесь нет Суллы Счастливого. Я, центурион Рутилл, уполномочен проконсулом вести переговоры с тобой.

— Почему же не пришел Сулла? Даже Митридат — злейший враг Рима — имел возможность встретиться с ним. Мне же, легату, назначенному римским Сенатом, приходится довольствоваться простым центурионом. О чем мне с тобой говорить, Рутилл?

— Говорить тебе вовсе не обязательно. Я пришел, чтобы передать предложения Суллы, а ты, Гай Фимбрия, можешь согласиться с ними или не согласиться. — Не дожидаясь ответной реакции, Рутилл продолжил речь. — Чтобы понять, почему Сулла не пришел на встречу лично, выслушай историю царя Пирра, которую проконсул велел рассказать тебе, прежде чем я передам его предложения.

— Рассказывай скорее, центурион, иначе я умру от нетерпения.

— Двести лет назад Риму довелось вести войну с царем Эпира Пирром. Римлянам не везло: Пирр разбил их при Гераклее и привлек на свою сторону многих римских союзников. В это время к консулам явился человек и принес послание от личного врача Пирра. Тот предложил отравить царя за большое вознаграждение. Как же поступили римляне? Они отослали послание врача Пирру и в своем письме подробно изложили все обстоятельства дела.

В конце объяснили царю причину своего поступка: «Мы предупреждаем не из расположения к тебе, но чтобы твоя гибель не навлекла на нас клевету, чтобы не пошли толки, будто мы победили в войне хитростью, не сумев победить доблестью».

— История занятная, но если это все, ты, центурион, напрасно проделал путь. Я слышал ее в детстве.

— Тебе повезло, Гай Фимбрия, ты родился в знатной семье, и тебя обучали, вероятно, греческие учителя. Я же впервые услышал рассказ о Пирре и его враче от Суллы не далее как час назад. Однако неплохо бы и тебе, легат, вспомнить о благородстве предков и постараться следовать их примеру.

— Довольно уроков, Рутилл, — зло оборвал его Фимбрия. — Что еще велел передать Сулла?

— Сулла Счастливый предлагает тебе оставить легионы и удалиться за пределы римской провинции Азия. Ты волен ехать куда угодно: в Рим, Испанию, Африку… Проконсул не станет преследовать тебя. Более того, он готов выделить охрану для твоей особы, которая проводит до ближайшего порта. Однако оставить свои легионы ты должен сегодня. Сулла не может больше ждать.

— Твой господин очень великодушен.

— Луций Корнелий Сулла сохраняет тебе жизнь не только из великодушия — он не желает радовать Митридата битвой римлян друг с другом.

— Я не нуждаюсь в милости Суллы. Мои легионеры настолько мне дороги, что я не смогу с ними расстаться.

— Подумай, Гай Фимбрия, у тебя еще есть время. Может быть, это поможет принять правильное решение и оценить великодушие Суллы.

По знаку центуриона легионер положил к ногам Фимбрии кожаный мешок. Рутилл развернулся и пошел прочь.

Фимбрия с опаской глянул на мешок, словно он должен быть полон ядовитых змей.

— Развяжи, — приказал он Нонию.

Тот послушно выполнил приказание и выжидающе смотрел на военачальника.

— Посмотри, что внутри! — продолжал нервничать Фимбрия.

— Голова, — произнес легионер.

— Чья?

— Человека.

— Догадываюсь сам, что не лошади.

Потеряв терпение, Фимбрия заглянул в мешок. Содержимое его при жизни принадлежало рабу, который вызвался убить Суллу в обмен на свободу и солидное вознаграждение в придачу.

— Гай, ты не знаешь, зачем центурион рассказал о Пирре? — спросил легионер.

— Молчи, Ноний, и без тебя тошно.

Спустя два часа военные трибуны созвали легионеров Фимбрии на собрание. Говорил трибун, который когда-то был душой мятежа против консула Валерия Флакка. Он долго перечислял победы, одержанные ими, захваченную добычу, покоренные города, многословно восхвалял военный талант Гая Фимбрии. В конце речи трибун, ссылаясь на критическую ситуацию, в которой оказалось войско, призвал принести личную клятву своему военачальнику.

Клятва ко многому обязывала: отныне каждый легионер должен был беспрекословно выполнять все приказания военачальника, не оставлять его ни при каких обстоятельствах и, если потребуется, отдать за него жизнь. От верности клятве могла освободить лишь смерть присягнувшего или окончание срока службы. За нарушение клятвы легионера ожидало проклятие.

Военный трибун зачитал имя первого человека, обязанного произнести личную клятву. Им оказался Ноний. Над местом сходки воцарилась тишина. Не нарушил ее и названный трибуном легионер.

— В чем дело, Ноний? Забыл слова клятвы? Так я тебе напомню, — подал голос трибун. — Клянусь никогда не бежать из-за трусости, никогда не покидать ряды, если только не для того, чтобы взять оружие для убийства врага или спасения гражданина…

— Остановись, трибун, я не только помню эти прекрасные слова, но в отличие от тебя соображаю, что делаю, — сурово промолвил Ноний и обратился к своему командиру. — Ты умеешь побеждать, Гай Фимбрия. С тобой я готов и дальше потрошить азиатских царьков, но поднять меч на римлян — это предательство, а воевать с Суллой — безрассудство.

— Что ты говоришь, Ноний? — удивился Фимбрия. — Нас послал против Суллы римский Сенат.

— Пусть Сенат и воюет с ним. А если ты, Гай Фимбрия, ищешь гибели, то из этого не следует, что твою участь должны разделить десять тысяч человек.

— Изменник! — военачальник выхватил меч и бросился на своего боевого товарища.

В войске раздались громкие крики негодования. Ближайшие к Нонию легионеры обнажили мечи и своими телами закрыли товарища, осмелившегося открыто выразить общее мнение. Увидев, что ему придется сражаться с собственными легионерами, Фимбрия в сердцах отбросил меч в сторону и направился в свою палатку. Трибун поднял оружие и пошел вслед за ним.

Легионеры еще долгое время бурно обсуждали происшедшее, а к вечеру по одному, по двое и целыми толпами начали переходить в лагерь Суллы.

Утром Сулла Счастливый вступил в опустевший лагерь Фимбрии. Его легат Марк Лициний Красс первым бросился к палатке военачальника. Она была пуста, как и все остальные. Красс поспешил обратиться к Сулле:

— Проконсул, позволь найти его и отомстить за смерть отца и брата.

— Фимбрия потерял свое войско и как противник не интересует меня, — задумался Сулла, — но он отверг мои предложения, и ты, Марк, имеешь полное право требовать его смерти. Если она доставит тебе удовольствие, ступай и разыщи своего врага, но помни, я не могу дать тебе более пяти дней. Если не управишься за этот срок, оставь Фимбрию воле богов и отправляйся в Эфес. Оттуда мы начнем свой поход на Рим.

Марк Красс взял двести всадников и повел их по горячим следам Фимбрии. Поскольку мятежный легат доставил много бед местным жителям, они охотно помогали Крассу в поисках.

Отряд легата Суллы настиг Фимбрию в Пергаме. Тот нашел убежище в храме Эскулапа[13]. Храм этот был широко известен в Малой Азии. С ним связывали чудеса исцеления прокаженных, паралитиков, слепых — жрецы Эскулапа делали сложные операции по удалению катаракты.

Красс решительно переступил порог жилища богов, легионеры с несколько меньшей смелостью последовали за легатом. Их попытались остановить жрецы, грозившие проклятием каждому вошедшему в храм с оружием. В ответ на угрозы Красс обнажил меч и, не замедляя шага, произнес:

— Не волнуйтесь, почтенные жрецы, я не причиню зла вашему богу. Наоборот, я очищу храм Эскулапа от скверны.

Фимбрию нашли у алтаря. Это был уже не тот бесстрашный военачальник, что с двумя легионами преследовал Митридата и едва не захватил царя в плен. Загнанный в угол зверь обреченно смотрел на охотников, пришедших за его жизнью.

— Марк Красс, если не ошибаюсь? — зло прошипел Фимбрия.

— Да, я брат того, кто пал от твоей руки; я сын того, чья смерть на твоей совести. Долго я ждал этого часа. Ради него пришел с другого конца необъятных римских владений; теперь, подлый убийца, ты заплатишь за все.

— Ты очень похож на отца.

— Вставай, Фимбрия, и умри достойно.

— Ты хочешь убить меня в храме?

— Я выброшу тебя вон и прикончу в сточной канаве.

— Моя рука держит меч. Не думаешь ли ты, что отнять его у Гая Фимбрии будет легко? Храм осквернится кровью, и не только моей.

— Меня не остановят даже боги. Я не побоюсь их проклятия, чтобы успокоить души отца и брата в царстве мертвых.

— Подожди, Красс, дай мне проститься с жизнью. Оставь храм, я сам выйду к тебе, — попросил вдруг Фимбрия. — Надеюсь, ты не откажешь в последнем желании римскому легату. Даже преступник имеет право на него.

Красс колебался.

— Обещаю, ты не будешь ждать долго.

— Я исполню твою просьбу, — наконец согласился Марк Красс, — но не пытайся бежать, храм окружен моими легионерами.

Некоторое время Красс ходил взад-вперед у подножия храма Эскулапа. Рука его нервно сжимала рукоять меча.

— Надо поторопить Фимбрию, Харон устал ждать его подлую душу. — Красс направился к последнему убежищу своего кровного врага.

— Подлец, он обманул меня! — воскликнул легат Суллы, едва сделав несколько шагов в глубь храма.

Фимбрия лежал на спине, в груди его торчал короткий меч. Рука, привыкшая убивать, продолжала в последней судороге сжимать оружие. И на этот раз она сделала свое дело умело и мгновенно. Лицо Фимбрии выражало удовлетворение, на устах застыла злорадная усмешка.

Вошедшие вслед за Крассом легионеры остановились в ужасе. По алтарю растекалось огромное кровавое пятно. Брызги крови окропили статую Аполлона, по преданию — отца Эскулапа.

Осквернить храм кровью считалось неслыханным святотатством. Если самоубийство происходило в храме, то вина ложилась на человека, из-за которого оно произошло. Поэтому товарищи Красса со страхом смотрели то на своего легата, то на кровь, грозящую им местью богов.

— Так было угодно богам, — сказал Красс и обернулся к легионерам. — Что вы застыли словно статуи? Посмотрите на радостное лицо Аполлона и успокойтесь. Боги довольны, что избавились от присутствия этого человека.

Красс оказался достойным учеником Суллы.

От Брундизия до Рима

Весной 83 года до н. э. Луций Корнелий Сулла высадился в Брундизии.

Его легионеры неохотно покидали Азию, где были полными хозяевами, они втайне завидовали товарищам, оставшимся там под началом Луция Лукулла. Легионеры не боялись новых войн и походов, но предстояли битвы не с чужеземцами, а с братьями.

Сулла знал настроения своих воинов и опасался, как бы они не разбежались по домам, едва ступив на италийский берег. Ведь предстояла трудная и кровавая война с их же соплеменниками, а надежды на большую добычу не было. Что греха таить, многие воевали из-за денег; рискуя жизнью, они надеялись обеспечить себе сносное существование, а наиболее дальновидные — и безбедную старость.

До сих пор легионеры Суллы не испытывали недостатка ни в чем; даже самые алчные были довольны вознаграждением после походов и битв. Проконсул сквозь пальцы смотрел на такие «шалости» воинов, как сожженные и разграбленные города, опустошенные селения, проданные в рабство мирные жители. Все это он мог позволить в Греции и Азии, но не в Италии.

— Римляне! — начал свою речь Сулла накануне отплытия. — Я не оговорился, называя так всех вас. Хотя в строю стоят и греки, и испанцы, и прочие народы — все вы после войны получите римское гражданство. Каждому дадут надел земли в Италии или в одной из римских провинций, чтобы вы могли достойно встретить старость. Но это все, что я могу обещать. Заранее предупреждаю: не рассчитывайте на богатую добычу — вам будет принадлежать лишь то, что захватите на поле боя. Я запрещаю притеснять и грабить римлян или союзников. Топор ликтора ждет каждого, на кого пожалуется мирный римлянин. Возможно, придется сократить ваше жалованье. Я не хочу скрывать, что единственный источник поступления денег — это провинция Азия. Она разорена Митридатом и Фимбрией; едва ли Лукуллу удастся собрать налоги и недоимки за прошлые годы. В остальном — все как обычно: противник превосходит нас в несколько раз, но с нами удача и умение побеждать. Вашу силу и доблесть узнали Греция и Азия, настал черед показать их Риму.

Луций Сулла был уверен, что некоторые слова его речи вряд ли понравятся легионерам, но обманывать их он не мог. Проконсул всегда заботился о воинах, как о собственных детях, и полагал, что вправе рассчитывать на их преданность. Однако реакция легионеров была неожиданной даже для Суллы Счастливого. Воины единодушно принесли личную клятву своему военачальнику. Они предоставили ему право распоряжаться не только их жизнью и судьбой, но также имуществом. Едва Сулла намекнул на будущие денежные затруднения, как легионеры начали сбор пожертвований на предстоящий поход; каждый нес полководцу свои сбережения. Несли не только римляне, но и греческие наемники и даже набранные Лукуллом киликийские пираты.

Растроганный Сулла долго благодарил легионеров, но от их денег отказался. Казна пока еще была полна греческих сокровищ, нетронутыми лежали и две тысячи талантов, полученные от Митридата.

Сулла высадился в Италии с войском около сорока тысяч человек. Общая численность армий его противников составляла примерно двести тысяч.

Удача не покинула Суллу Счастливого и на родине. Крупнейший италийский порт Брундизий без сопротивления открыл ему ворота. В благодарность за этот поступок Сулла освободил жителей Брундизия от податей. Здесь же проконсул получил известие, что его злейший враг Цинна убит собственными легионерами.

Слухи о высадке Суллы быстро разлетелись по стране, со всей Италии к нему начали стекаться сторонники. Одним из первых пришел Квинт Метелл Пий, бежавший из Африки и до сих пор скрывавшийся с преданными людьми в горах Лигурии. Рад был Сулла и переходу на его сторону Луция Филиппа, бывшего ранее консулом. Он поручил консуляру отвоевать остров Сардинию и заняться там сбором продовольствия для своего войска. Вслед за Луцием Филиппом в лагерь Суллы потянулись и другие знатные марианцы: Квинт Лукреций Офелла, Публий Корнелий Цетег, Гай Веррес.

Но наибольшее удовольствие Суллы вызвал приход двадцатитрехлетнего Гнея Помпея. Юноша находился на службе у Цинны и пользовался личным расположением консула Карбона.

Помпей оставил войско популяров и отправился в Пицен, как только узнал о высадке Суллы в Брундизии.

В этой области семья Помпеев владела огромными земельными участками и оказывала большое влияние на жизнь края. Население Пицена, состоящее в основном из старых римских граждан, было недовольно действиями Мария, Цинны и Карбона, которые раздавали почетное римское гражданство всем италийским народам. Поэтому Помпей без особого труда набрал три легиона и захватил большой город Ауксим.

Вести о восстании в Пицене дошли до Рима; против Помпея выступили сразу три войска под началом Каррины, Целия и Брута. Они решили окружить мятежный край с трех сторон, но Помпей оказался проворнее своих врагов. Улучив момент, он напал на Брута. Пренебрегая опасностью, юноша первым вступил в бой с галльской конницей. Ему удалось поразить дротиком начальника вражеских всадников, что привело к панике в рядах Брута и всеобщему бегству.

Между Карриной и Целием начался раздор, и они вслед за Брутом покинули Пицен. Помпей же приобрел немалую славу и во главе трех легионов явился в лагерь Суллы.

Увидев приближающегося Помпея, Сулла спешился и пошел навстречу. Юноша соскочил с коня.

— Приветствую тебя, Луций Сулла Счастливый император! — в волнении воскликнул он.

— Привет и тебе, Гней Помпей император!

Под одобрительные возгласы обоих войск Сулла обнял юношу.

Обычно легионеры привыкли видеть своего проконсула холодным и сосредоточенным, но прибытие в лагерь легионов Помпея совершенно преобразили сурового любимца Афродиты. Он много шутил, улыбался, подбадривал своих легионеров обещанием скорой победы и каждому ставил в пример мужество Помпея. Не миновала сия участь и Марка Красса.

— Каков Помпей! Набрать три полных легиона, повозки, доверху груженные продовольствием, снаряжение в идеальном порядке! Обратить в бегство сразу три войска! Вот он, настоящий римский герой!

Красс не разделял восторгов своего военачальника.

— Ты слишком много внимания уделяешь Помпею, Сулла Счастливый. Победа его не столь значительна, чтобы приветствовать мальчишку почетным званием император. К нам пришло множество сенаторов и даже два консуляра: Квинт Метелл и Луций Филипп. Им могут не понравиться почести, оказываемые простому всаднику.

— А кто-нибудь из отцов-сенаторов привел три легиона?

— Видно, им не представилась такая возможность, — пожал плечами Красс.

— Довольно, Марк, я понял тебя. Ты завидуешь удаче Помпея, но я могу любому предоставить возможность отличиться.

— Я готов выполнить любой твой приказ, Луций Сулла Счастливый, — бодро ответил Красс, в душе сожалея, что не смог сдержать своих чувств.

— Не повторить ли тебе, Марк, подвиг Помпея? Ведь род Красса не менее известен в Риме, чем род Помпея; в особенности благодаря твоему отцу, бывшему консулу и цензору.

— Ты хочешь, чтобы я набрал три легиона?

— Три или четыре. Я буду рад, если удастся привести хотя бы один. Отправляйся-ка в земли марсов и займись делом.

— Сколько ты позволишь взять людей?

— Зачем?

— Путь к марсам небезопасен, и неизвестно, как встретит меня этот воинственный народ.

— Я даю тебе в провожатые твоего отца, брата, друзей, родных — возьми всех незаконно и без вины казненных, — разозлился Сулла.

Поначалу Красс проклинал себя за болтливость, поставившую его перед необходимостью подвергать жизнь смертельной опасности. Оставить преданный Испанский легион и вновь скитаться по горам и лесам — это был сильный удар для Марка. Однако он уже научился находить положительные моменты в любой жизненной ситуации, пусть даже самой сложной. «Если двадцатитрехлетнему мальчишке удалось набрать целое войско, почему не смогу сделать то же самое я — потомок цензора и консула?» — думал Красс. И римлянин с присущей ему энергией принялся исполнять приказание Суллы.

На рассвете следующего дня Марк Красс покинул лагерь, даже не попрощавшись с Суллой. Его сопровождали лишь товарищи по изгнанию — Сервий и Децим (о них Марк всегда вспоминал в трудную минуту) и десяток легионеров.

Отряду Красса удалось благополучно миновать неприятельские посты и достичь земель марсов. Здесь он провел довольно успешную мобилизацию. Немало помогло ему то, что действовал Красс как легат Суллы. Его очень удивило, что о подвигах Суллы Счастливого в Греции знают все, правда, в несколько преувеличенном виде. Не случайно говорят, что слава идет впереди человека.

Затем Красс перебрался в Умбрию и взял приступом город Тудертию. Осажденные горожане сражались неохотно, и все же под стенами Тудертии погибло десятка два легионеров из числа штурмовавших. Твердо помня приказ Суллы считать добычей лишь то, что захвачено на поле боя, Красс посчитал полем боя этот умбрийский город и отдал его на разграбление легионерам. Не забыл легат Суллы пополнить и свой походный мешок, ибо, решил он, никто не позаботится о тебе так хорошо, как ты сам. За этим неблаговидным занятием его и застали посланцы Суллы, явившиеся с приказом срочно двигаться к Риму.

Предчувствуя скорое падение Вечного города, Красс спешил стать участником великого события. Лишь в двадцати милях от Рима он позволил утомленному воинству разбить лагерь для отдыха. Не только забота о легионерах заставила Красса принять такое решение — ему было необходимо найти Суллу и получить от него новые указания.

Войско покинуло Фламиниеву дорогу и разместилось вблизи старой виллы.

Огромное красивое здание, украшенное барельефами и колоннами, пребывало ныне в плачевном состоянии. Стены поросли мхом, на крыше вольготно чувствовали себя небольшие кустики, сама крыша местами прогнулась и требовала ремонта. Перед домом был огромный пруд, давно не чищенный и заросший белыми лилиями. Впрочем, в этой запущенности была и своя прелесть: Красс невольно залюбовался белыми цветами на воде.

Усадьба заинтересовала легата, и он продолжил осмотр. Видимо, хозяева виллы были большими поклонниками Катона Старшего. Здесь воплотились на практике все советы великого римского агронома: сразу за хозяйственными постройками начинался огромный виноградник, подле пруда рос ивняк, выращиваемый исключительно как материал для плетения корзин, за ним шли оливковая роща, луг, лес, дубрава, посаженная специально ради сбора желудей на корм свиньям. Но по всему было видно, что владельцев давно не интересовало хозяйство: виноградная лоза много лет не подрезалась, старые деревья в саду и оливковой роще пора было вырубать и сажать новые.

Любопытство привело Красса к входной двери виллы. Ему довольно долго пришлось ждать ответа на свой стук. Наконец показался управляющий, столь же древний, как и здание.

— Что тебе угодно? — грубо спросил старик.

— Кому принадлежит это прекрасное имение?

— Весталке Лицинии, и да спасут вас боги от мысли причинить вред имуществу моей хозяйки.

— Успокойся, старик, мы не разбойники, а легионеры Луция Корнелия Суллы.

— Кушать-то всем хочется, — рассудил управляющий.

— Собственно, за этим я и пришел. Не мог бы ты продать для войска кое-что из продуктов?

— У меня ничего нет для продажи.

— Как же так? Такие огромные поля не дают урожая? — искренне удивился Красс.

— Вилла давала неплохой доход, пока жил хозяин. Благо, Рим недалеко, так что хлопот со сбытом не было. После его смерти все досталось дочери, а она, как я говорил, служит в храме богини Весты и почти не бывает здесь. Зачем ей виноградники и хлебные поля, если Лициния имеет все необходимое при храме? — управляющий тяжело вздохнул. — В былые времена на вилле работало до сотни рабов, а нынче нас осталось лишь трое.

Коллинские ворота

Появление Красса в окрестностях Рима оказалось как нельзя кстати. Великая беда грозила Вечному городу.

Накануне предстоящих событий Луций Сулла встретился на Латинской дороге с Марием — сыном знаменитого Гая Мария. Битва закончилась полной победой Суллы. Из сорокатысячного войска молодой Марий потерял двадцать тысяч. Часть солдат разбежалась по окрестным городкам, Марий же с остатками войск нашел убежище в Пренесте.

Город этот славился своей неприступностью, и Сулла не стал напрасно проливать кровь своих легионеров. Он оставил у Пренесте Квинта Офеллу с приказом окружить город и ждать.

Захлопнув Мария в мышеловке, Сулла устремился к столице. На марше он разделил свои войска, чтобы ворваться в город с разных сторон, но это было излишним. После своего поражения Марий приказал претору Луцию Бруту Дамасиппу оставить Рим и спешить на помощь осажденной Пренесте.

Голодные, измученные многолетней войной и запуганные казнями, жители без малейшего сопротивления открыли ворота Вечного города.

Сулла не успел насладиться своим триумфом. Каррина, Цензорин и Брут собрали остатки своих войск, объединились с самнитами и направились к Пренесте с намерением помочь осажденному потомку великого Гая Мария. Сулла едва успел занять узкие горные проходы на пути к Пренесте. Убедившись в бесплодности попыток прорваться к городу, популяры повернули войска на Рим.

Даже во времена нашествия Ганнибала Вечному городу не грозила большая опасность. Десятки тысяч самнитов привел смертельный враг Рима Понтий Телезин. Веками тянулась кровавая вражда между Римом и Самнием, и всегда последний терпел поражение. Во времена недавних гражданских войн римляне потопили в крови самнитские общины, и теперь Понтий Телезин собрал всех уцелевших мужчин, все молодое поколение, чтобы в последний раз решить спор между двумя народами. Их целью было не просто захватить Рим, но разрушить до основания ненавистный город. «Никогда не уничтожить волков, расхитителей свободы Италии, пока не срублен лес, в котором они обитают», — сказал Телезин накануне битвы.

Рим спасло лишь то, что Телезин, не дойдя всего мили до Коллинских ворот, встал лагерем. Надвигалась ночь, и самниты отложили свою месть до рассвета. Горожан охватил страх; перед лицом смертельной опасности они забыли о вражде. Приверженцы различных партий встали в единый строй.

Утром следующего дня призывно заиграли самнитские рожки. Их звуки послужили сигналом и для римлян — из широко распахнутых ворот вышли все, кто был способен держать в руках оружие, и без промедления напали на врагов. Пользуясь внезапностью, им удалось нанести небольшой урон противнику, но вскоре положение изменилось. Женщины и дети в ужасе смотрели со стен на то, как гибли их мужья, отцы, сыновья — последняя надежда города.

Когда от защитников Рима почти ничего не осталось, на помощь прибыл отряд всадников. Как оказалось позже, это Сулла послал вперед Бальба с семьюстами конниками. Они, конечно, не смогли отбросить врагов от Рима, но все же спасли часть ополченцев и, главное, помешали Телезину и вождям популяров построить войско для битвы. Тем временем подоспел и сам Луций Сулла со всем войском. Гней Корнелий Долабелла и Луций Манлий Торкват советовали дать отдохнуть уставшим воинам, на что Сулла ответил:

— Посмотрите на колонны самнитов, покидающие лагерь, взгляните на истекающих кровью всадников Бальба и подумайте: время ли сейчас вести речь о передышке?

Войско занимало позиции прямо под городской стеной. Марку Крассу досталось правое крыло. В его распоряжение вновь поступил Испанский легион, усиленный опытными греческими наемниками. Еще один легион почти целиком состоял из марсов — самого воинственного италийского народа. Приданных ему перебежчиков и новобранцев Красс поставил позади строя, в резерве.

Сулла занялся остальной частью войска. В центре встали испытанные ветераны, участники штурма Афин, побед при Херонее и Орхомене. Левому флангу проконсул не придал большого значения: его заняли перешедшие на сторону Суллы легионеры Сципиона и прочие перебежчики популяров.

Тем временем противник, тесня Бальба и горстку римских ополченцев, покинул свой лагерь. Сулла распорядился протрубить сигнал атаки, и началось сражение за Рим — самое жестокое и кровавое со времени высадки проконсула в Брундизии.

Крассу довелось сражаться с остатками консульских армий, ведомых неоднократно битыми Карриной, Брутом и Цензорином. Испанский и Марсийский легионы превосходно выдержали первый натиск и перешли в наступление. Вскоре оно закончилось повальным бегством врагов. Наиболее стойкие противники Красса полегли в начале битвы, остальные же сражались неохотно. В большинстве своем римляне, они понимали, что объединились со злейшими врагами Рима, и, в случае победы последних, город ждало полное уничтожение. Около трех тысяч человек сдалось в плен, и Красс в искупление вины приказал им напасть на самнитов. Как оказалось позже, это были последние пленные гражданской войны, которых ждала столь легкая участь.

Самниты не дали возможности Сулле порадоваться успехам своего легата. С яростью раненого зверя они набросились на его легионы. Левое крыло не выдержало бешеного натиска и начало отступать. Чтобы исправить положение, проконсул вскочил на белого коня и бросился в самую гущу сражения.

Враги заметили Суллу прежде, чем он успел воодушевить бегущих солдат. От верной смерти его спас ликтор, хлестнувший коня из всех сил — два копья воткнулись в землю за задними копытами. Сулла достал золотую статуэтку Аполлона и взмолился: «О Аполлон Дельфийский! Ты, который в стольких сражениях помог прославиться и возвеличиться счастливому Сулле Корнелию, который довел его до ворот родного города, неужели ты бросишь его теперь вместе с согражданами на позорную гибель?»

Казалось, счастье покинуло проконсула: левое крыло было разбито и отброшено к Коллинским воротам. Даже центр, состоявший из прославленных ветеранов, начал отступать. Легионеры, оказавшиеся у ворот, бежали в Рим и сеяли панику внутри города. Тогда охранявшая стены стража захлопнула ворота с помощью машины; несколько человек при этом было раздавлено. Погибло множество граждан, вышедших посмотреть на битву и не успевших вовремя укрыться. Сулла бросил в сражение последний резерв и теперь, не в силах переломить ход битвы в свою пользу, отрешенно наблюдал за происходящим.

Когда римляне лишились последней надежды, неожиданно пришло спасение.

В этой битве помощь всегда приходила в последний момент: видимо, судьба хотела показать городу, погрязшему в грехах, насколько непрочно его положение, и лишь случайность спасает Рим от гибели. До этого перед битвой очень вовремя появился Бальб, затем Сулла, теперь положение спас Марк Красс.

Глубокой ночью возвратились его легионы, преследовавшие противника, и напали с тыла на самнитов. Враги оказались в кольце, но продолжали ожесточенно сопротивляться. Битва длилась всю ночь и все утро. Войско самнитов было полностью уничтожено, несколько тысяч человек взяли в плен. Всего же с обеих сторон в сражении погибло более пятидесяти тысяч человек.

Утром нашли Понтия Телезина. Злейший враг римлян был жестоко изранен, но еще жив и в сознании. Едва над ним склонились легионеры, глаза великого самнита вспыхнули неукротимой ненавистью. Телезину тут же отрубили голову и доставили ее в Рим как самый ценный трофей.

Вся слава победы досталась конечно же Марку Лицинию Крассу, и он ожидал вполне заслуженных наград и почестей. С трудом скрывая свое торжество, легат подошел к Сулле и скромно попросил обеда и отдыха для своих воинов.

— Марк Красс, сегодня ты спас мою честь и жизнь, теперь я твой должник. Прими мою искреннюю благодарность, — признал заслуги Красса Сулла.

— Я выполнял свой долг и твой приказ, Луций Сулла Счастливый.

— Вот пример для подражания! — воскликнул проконсул. — Разбил врага, спас Рим и ничего не требует для себя. И все же я тебя награжу, Марк.

Иронические нотки в хвалебной речи Суллы заставили Красса насторожиться. Он подавил желание в очередной раз проявить скромность и отказаться от награды.

— До меня дошли известия, что ты, Марк, разрушил несчастный умбрийский городок Тудертию, хотя в этом не было надобности. Более того, почти вся добыча попала не в походную казну, а в твою собственную. Подожди оправдываться, Красс, — Сулла поднял руку вверх, приказывая замолчать, — я не хочу, чтобы меня обманывал собственный легат. Я прощаю тебе уничтожение Тудертии; можешь оставить себе все, что удалось украсть. Это и будет моей наградой.

— Благодарю тебя, великодушный Луций Сулла. Ты очень добр ко мне.

Поле битвы еще было усеяно десятками тысяч трупов, требовавших погребения, еще не смыли кровь с Коллинских ворот, а Сулла уже занимался государственными делами. Первое, что он сделал, — созвал заседание сената в храме Беллоны[14]. Сулла потребовал одобрить все его действия с момента отплытия на Восток…

Вдруг со стороны Марсова поля послышались нечеловеческие крики, словно началось новое побоище. Страхом наполнились сердца сенаторов. Они дружно повернули головы в ту сторону, откуда доносились вопли, но высокие стены храма надежно скрывали происходящее на Марсовом поле.

— Я требую внимания к моим словам, а то, что происходит снаружи, вас не касается: там по моему повелению наказывают негодяев, — сказал Сулла.

Крики и стоны, встревожившие сенаторов, издавали самниты. Всех их, оставшихся в живых после битвы, Сулла приказал собрать на Марсовом поле и перебить.

Чуть позже римляне превратили в пустыню всю территорию Самния. После Коллинской битвы вооруженного «самнита» можно было встретить лишь в цирке, ибо так именовалась категория гладиаторов, сражавшихся оружием уничтоженного народа. Так римляне еще многие сотни лет продолжали наслаждаться победой над поверженным врагом.

До битвы у Коллинских ворот Сулла милостиво относился к тем, кто переходил на его сторону, но тем беспощаднее он был с теми, что продолжали сражаться против него после поражения самнитов.

Пренесте первой испытала гнев всесильного проконсула. Защитников города давно мучил голод, но сдаться они решили лишь после того, как увидели на пике голову Понтия Телезина — единственного, кто мог им помочь. Марий Младший, чтобы избежать пленения, схватился на мечах со своим товарищем Телезином (сыном Понтия Телезина). Так оба лишили себя жизни — израненного Мария добил раб.

Всех мужчин павшей Пренесте вывели в поле и разделили на три группы: римляне, пренестинцы и самниты. В первую очередь перебили всех самнитов; из римлян предали смерти сенаторов, остальных отпустили. Сулла, лично руководивший расправой, повелел казнить также всех пренестинцев, за исключением хозяина дома, в котором он остановился. Но тот гордо ответил Сулле, что никогда не захочет быть благодарным за спасение своей жизни палачу родного города. Он смешался с толпой обреченных сограждан, тем самым, вынудив Суллу нарушить закон гостеприимства.

Долго держались жители латинского города Норбы. Лишь с помощью измены римлянам удалось проникнуть в город. Тогда защитники перебили друг друга или покончили с собой, а перед тем подожгли свои дома, таким образом лишив римлян добычи.

Дольше всех сопротивлялся город Волатерры в Этрурии. Лишь на третий год после битвы у Коллинских ворот защитники сдались, выговорив себе право свободно покинуть город. Они уже удалились от родных Волатерр на несколько миль и считали себя в полной безопасности, как налетел отряд всадников и перебил всех до единого.

При наведении порядка в провинциях вновь отличился молодой Гней Помпей. С шестью легионами он высадился на Сицилии, и вскоре плодородный остров подчинился Сулле. На Сицилии Помпей захватил много видных марианцев, в том числе Марка Брута и трижды носившего консульское звание Гнея Папирия Карбона. Всех их казнили. Карбона Помпей лично передал в руки палача, забыв о том, что многие годы пользовался расположением этого человека, его защитой в минуту опасности. Карбон, стойко переносивший удары судьбы, накануне казни не сдержался и заплакал. Не страх близкой смерти вызвал слезы старика; бывший консул не смог снести черной неблагодарности.

Затем Помпея послали в Африку, полностью находившуюся в руках мятежников. Здесь Помпей разбил войска Гнея Домиция Агенобарба и нумидийского царька Ярбы и за сорок дней подчинил всю провинцию. Он примерно наказал соседние африканские племена, вернул прежнее уважение к римскому оружию и послал донесение в Сенат об окончании войны.

Сенат предписал Помпею распустить войска и вернуться в Рим. Это означало, что Помпей не получит триумфа, а его легионы не пройдут по улицам Рима. Легионеры африканской армии, как и их военачальник, считали, что заслужили триумф, и отказались подчиниться приказу о роспуске. Казалось, еще немного — и в Риме заполыхает еще один пожар гражданской войны. И Сулла уступил: двадцатичетырехлетний Помпей был первым римлянином, награжденным триумфом ранее, чем стал сенатором и консулом.

После победы

Приверженцы Суллы праздновали победу, но это была победа одних римлян над другими. Поэтому ликование сулланцев обернулось для их противников гонениями, казнями и страхом перед возможной расправой. Не лучше чувствовали себя и те, кто решил в свое время остаться в стороне от братоубийственной войны. Теперь их товарищи, успевшие вовремя встать под знамена Суллы, смотрели на них в лучшем случае как на трусов, а в худшем — как на предателей.

Сенаторы, наконец осознав, насколько поредели от бесконечных смут и усобиц их ряды, безропотно принимали все предложения Суллы. Отцы народа от страха за свою жизнь и жизнь близких людей совсем разучились думать и на заседаниях открывали рот лишь для того, чтобы одобрить очередной проект диктатора.

Наконец молодой горячий Гай Метелл, недавно введенный в состав Сената, обратился к Сулле:

— Луций Корнелий Сулла Счастливый! Благодаря твоим великим деяниям власть в Риме вернулась к тем, кому она и должна принадлежать, — негромко начал речь сенатор, однако его голос, звучащий в мертвой тишине, проникал в самые дальние уголки зала. — Противники повержены, но казни и расправы продолжаются, и конца им не видно. Одного неосторожного слова достаточно, чтобы убить человека, его родственников и друзей без суда, не предоставив ему защитника и лишив малейшей возможности оправдаться. Под видом казни преступников удовлетворяется личная месть, решаются земельные споры, людей убивают только для того, чтобы завладеть их имуществом.

Посмотри на отцов-сенаторов, доблестный Сулла Счастливый, — они объяты тревогой за свою судьбу! Лучшие мужи Рима из-за всепоглощающего страха готовы выполнить любое твое приказание: возложить на голову царский венец, упасть на колени, броситься с Тарпейской скалы вниз головой. Разве возможно в таком состоянии править Римом и подвластными ему народами? Разве будут бояться и уважать такой Сенат цари и правители соседних земель? Ты правильно делаешь, Сулла, что наказываешь врагов. Каждый человек должен отвечать за свои поступки. Но подумай, не превысили ли твои деяния суровости, предписанной обычаями наших предков? Я хочу спросить, как долго будет длиться избиение наших соплеменников? Доколе враги будут с радостью лицезреть, как римлянин убивает римлянина? Как долго мы, победители всех народов, с которыми довелось воевать, будем жить в страхе словно рабы? Я прошу у тебя, Сулла Счастливый, не избавления от кары для тех, кого ты решил уничтожить, но избавления от неизвестности для тех, кого ты решил оставить в живых.

Давно Сулла не слышал столь смелой речи в Сенате, однако лицо его продолжало оставаться холодным и спокойным. Чего не скажешь о сенаторах: едва тяжелый взгляд диктатора коснулся Гая Метелла, соседи поспешили отодвинуться от него словно от прокаженного. Их едва заметное движение не ускользнуло от всевидящего ока Суллы.

— Напрасно, отцы-сенаторы, вы спешите отречься от своего собрата — его слова правильны и достойны внимания. Я вовсе не хочу превратить гордых, свободных римлян в безмолвное стадо — от этого не будет пользы ни Риму, ни мне. Я тоже человек и могу ошибаться, и не нужно оставлять без внимания мои ошибки. Лишь все вместе мы сможем восстановить порядок и вернуть величие Вечному городу.

В этих стенах уместны споры и различные мнения, но да хранят вас боги от мысли взяться за меч и попытаться силой доказать свою правоту. Метелл прав: с неопределенностью надо кончать, но я еще не решил, кого можно простить.

— Так объяви, кого ты решил покарать, — продолжал удивлять своей смелостью Гай Метелл.

Спустя несколько дней во всех публичных местах появились деревянные таблички. На них значилось восемьдесят имен сторонников Гая Мария. Все названные лица объявлялись врагами, и предать смерти их мог любой: римлянин или союзник, свободный или раб, родственник или просто прохожий.

Еще через день были вывешены на стенах домов новые таблички; на них было начертано двести двадцать имен людей, совершивших преступления против законной власти. Вскоре появился и третий список — последний — также с двумястами двадцатью именами.

В так называемые проскрипционные списки попали в основном сенаторы, их родственники и всадники. Их огромные состояния, виллы, рабы обращались в доход государства и большей частью продавались с торгов. Десяти тысячам молодых и сильных рабов Сулла даровал свободу и дал им свое имя. Эти десять тысяч Корнелиев готовы были выполнить любой приказ диктатора и стали его надежной опорой в Риме.

Сулла выразил желание, чтобы сенаторы также участвовали в торгах. И хотя большинство из них посещало аукционы, опасаясь за свою жизнь, от покупки имущества казненных товарищей они воздерживались.

Менее щепетильные люди составляли огромные состояния на конфискациях, ибо часто имущество продавалось по ничтожно малой цене. Так, например, Корнелия, дочь Суллы, купила роскошную приморскую виллу Мария в Кампании всего за триста тысяч сестерциев, а через некоторое время продала ее Луцию Лицинию Лукуллу за два миллиона сестерциев. Тонкий ценитель роскоши Лукулл был чрезвычайно доволен своей покупкой.

Многие из вольноотпущенников Суллы стали обладателями сенаторских вилл, домов в Риме, которые явно не соответствовали их положению. Простой центурион диктатора нажил на перепродаже десять миллионов сестерциев. Один из сенаторов в частной беседе заметил: неужели знать вела долгую и кровопролитную войну только для того, чтобы сделать своих вольноотпущенников и слуг богатыми людьми?

Впрочем, самым активным участником торгов оказался Марк Лициний Красс. Он приобретал решительно все, что продавалось по бросовым ценам: дома в Риме, виллы и виноградники в разных концах Италии, серебряные рудники и рабов различных специальностей. Подобные покупки тайно осуждались старой римской аристократией, но соратника Суллы не очень волновало ее мнение. Кое-что из приобретенного Красс буквально через несколько дней продавал по более высокой цене, но большая часть вилл, домов и рудников получала толкового управляющего и продолжала приносить доход уже новому владельцу.

Любимец всесильного диктатора с поразительной быстротой нажил приличное состояние. Его имя было на слуху каждого римлянина, будь то сенатор или простой бродяга.

Впервые о Марке Крассе заговорили после битвы у Коллинских ворот. То была добрая слава — молодого Красса называли не иначе как спасителем Рима. Но, увы, в природе нет, наверное, человека, который совершал бы лишь благородные поступки. Не был исключением и Красс.

Как правило, чем известнее человек, тем более заметны окружающим его недостатки, тем более непростительны его ошибки, раздуваемые недоброжелателями и просто любителями сплетен.

Заявив о себе в кровавой битве с самнитами, Красс продолжал пользоваться популярностью у сограждан, но уже благодаря не самым лучшим своим поступкам. Рим был немало изумлен тем, как в считаные недели Марк Красс превратился в очень богатого человека посредством манипуляций с имуществом казненных сенаторов и всадников. Не успели обсудить этот не слишком достойный способ увеличения состояния, как новая выходка Красса заставила говорить о нем весь город.

Поводом стала женщина. Все было в ней совершенно: густые черные волосы, длинные ресницы, большие живые глаза, чуть бархатистая смугловатая кожа лица, кокетливая родинка над верхней губой. Но главное, что привлекало в ней — едва заметные ямочки на щеках. За один лишь благосклонный взгляд красавицы любой мужчина отдал бы все и покорно пошел следом за ней на край земли. Но вот незадача: никто не смел даже мечтать об этой женщине по той простой причине, что она была жрицей богини Весты.

И все же один смельчак решился посягнуть на римскую святыню (по крайней мере, так показалось римлянам). Их видели вместе в самых разных местах: на форуме, в цирке на гладиаторских боях, у храма Весты и в доме самого Красса. Видели вместе, но не более того. Увы! Человеческое воображение дорисовывало недостающие детали и самые пикантные подробности. Лишь два человека в Риме не подозревали о городской молве и нависшей над ними серьезной опасности — то были сами герои свежих римских сплетен. Они продолжали встречаться, как ни в чем не бывало…

— Привет тебе, Марк Красс! — воскликнула прекрасная весталка, и атрий[15] римлянина будто осветился от ее сияющей улыбки.

На щеках гостьи проступили прелестные ямочки, чувственные губы приоткрылись, обнажив ровный ряд белых зубов. Стройная фигура, хотя и была скрыта просторной туникой, не вызывала сомнений в своем совершенстве.

Красс тут же оторвался от пергаментного свитка и шагнул навстречу вошедшей.

— Ты как всегда великолепна, Лициния! — воскликнул он вместо приветствия.

— Признайся, Марк, ты льстишь мне потому, что надеешься склонить к продаже виллы? — надула пухлые губки весталка.

— Что ты, Лициния, я говорю это как мужчина, очарованный самой красивой женщиной Рима.

— Даже так? А я думала, ты похоронил свое мужское начало на торгах или в этих свитках.

— Обижаешь, Лициния, — нахмурился Красс.

— Скажи, Марк, почему ты женился на вдове старшего брата? Ты молод, знаменит, богат, знатен и мог бы найти невесту получше, по крайней мере моложе.

— Ты не знакома со старинным римским обычаем, когда брат берет в жены вдову погибшего брата?

— Марк, кто в наши времена следует правилам, установленным сотни лет назад? — улыбнулась Лициния.

— И напрасно. Поэтому римляне и убивали друг друга в недавней войне, — ответил Красс. — А вообще Тертулла — великолепная жена. Она прекрасно управляется по дому, умеет создать уют, купить нужных рабов… Я не знаю, как бы без нее обходился.

— Просто ты перестал интересоваться женщинами.

— Честно признаться, я так занят в последнее время, что не замечаю их. Ты единственная, глядя на которую, я забываю о делах. Но, увы, жрица богини Весты недоступна для меня, как солнце и луна.

Лициния посмотрела на собеседника глубоким проникновенным взглядом. Глаза Красса наполнились нежностью и желанием. Он взял руку Лицинии в ладони и нежно ее погладил. Весталка не пыталась противодействовать этому и лишь спросила:

— Твои рабы не могут подсмотреть или подслушать?

— Лициния, я же сказал: моя жена умеет выбирать слуг.

В следующее мгновение их губы слились в долгом трепетном поцелуе.

— Скажи, Лициния, что ты будешь делать, когда окончится положенный тридцатилетний срок службы богине Весте? Вернешься к частной жизни или останешься при храме?

— Скорее всего, продолжу служить своей богине. Кому я буду нужна в таком возрасте?

— Тогда зачем тебе вилла?

— Ты неисправим, Красс, — весталка резко оттолкнула римлянина и направилась к двери.

— Подожди, Лициния, не обижайся.

— Прощай, Марк. Мне действительно пора идти. Наступает моя очередь поддерживать священный огонь.

Визит претора

Марк Красс проснулся от легких, но настойчивых толчков в плечо. Перед ним стоял перепуганный раб.

— Что тебе надо?

— Прости, господин, что потревожил твой бесценный сон, но явился претор и срочно требует тебя.

— Что сейчас: вечер, ночь, утро?

— Полночь, мой господин.

— Претор один?

— С ним пять легионеров.

Крассу ничего не оставалось, как накинуть тунику и спуститься вниз.

Одного взгляда на представителя высокой власти было достаточно, чтобы понять: его визит ничего хорошего не сулит. Приход неожиданных гостей встревожил Красса. В голове замелькали страшные мысли о недавних проскрипциях, вспомнились лица осужденных, их обезглавленные тела на Марсовом поле и головы, выставленные на форуме.

Претор, его давний знакомый, вместо приветствия холодно произнес:

— Марк Лициний Красс! Я прибыл по поручению Сената и требую от тебя всемерного содействия расследованию.

От этих слов ноги у Красса ослабли, а голова, с которой он мысленно прощался, невольно вжалась в плечи.

— Всегда, в любое время готов служить Великому Риму… — промямлил он.

— Для начала скажи: кто из рабов прислуживает тебе?

— Их у меня сотни…

— Я имею в виду тех, кто подает на стол обед, ухаживает за гостями, — прервал Красса претор.

— Чаще всего Сальвий и Авзоний.

— Где они?

— Спят, наверное.

— Я хочу немедленно их видеть.

Марк Красс опрометью бросился за рабами, хотя это дело можно было поручить кому-нибудь из прислуги. Претор презрительно усмехнулся и приказал одному из легионеров:

— Гней Леторий, проводи хозяина дома и проследи, чтобы рабы как можно скорее были здесь.

Преторианец догнал Красса уже в коридоре. Последний, услышав за собой приближающийся топот, окончательно потерял присутствие духа. Он остановился, побледнел так, что его белоснежная туника и лицо, казалось, составляли единое целое.

— Чего тебе? — хрипло прошептал Красс, не узнавая собственного голоса.

— Претор приказал сопровождать тебя.

На непослушных ногах Марк Лициний продолжил путь. Вскоре он открыл одну из дверей, и оба оказались в небольшой комнате.

— Где твои рабы? — грозно спросил преторианец.

— Их здесь нет, но имеется кое-что получше.

По всему было видно, что хозяин дома немного успокоился и начал соображать, что бы предпринять в сложившейся ситуации. А по части «предприятий» Марку Крассу не было равных в Риме. Он открыл дверцу в стене, достал мешочек и вложил его в руку преторианца.

— Что это?

— Золото, — прошептал Красс, внимательно наблюдая за выражением лица стражника. Чувства последнего сменялись одно за другим: сначала лицо выражало недоумение, затем в глазах появился алчный блеск, смешанный с боязнью за еще не содеянное. «Готов!» — решил Красс и продолжил вслух: — Дорогой друг, скажи, в чем меня обвиняют?

Преторианец в раздумье хранил молчание.

— Спрячь золото и открой мне глаза. Я ведь не прошу у тебя помощи в бегстве. Нет преступления в том, чтобы сказать человеку: зачем в его дом пожаловал претор. Но если ты считаешь иначе, все слова, произнесенные тобой, я забуду через мгновение и не вспомню даже под пыткой.

Преторианец неуверенно спрятал мешочек в складках одежды и наконец решился:

— Ходят слухи о твоем сожительстве с весталкой; видимо, это и является причиной визита претора. Был бы рад сообщить больше за твою щедрость, но поверь, это все, что я знаю.

Вскоре Марк Красс, мужественный и суровый Гней Леторий, а также два сонных, ничего не понимающих раба стояли перед претором.

Представитель власти внимательно осмотрел прислугу Красса с ног до головы. Первый, Сальвий, был молодым красивым мальчиком с женственным лицом, которое обрамляли густые светло-русые кудри. Второй, Авзоний, оказался могучим тевтоном с лицом, изуродованным глубоким шрамом. «С такой рожей ему самое место в школе гладиаторов», — подумал претор и указал перстом на тщедушного Сальвия:

— От имени римского Сената я желаю купить этого раба или взять на некоторое время, как ты пожелаешь, Марк Лициний Красс.

— Берите даром и используйте его сколько угодно и как угодно. Если римский Сенат испытывает нужду в рабах, я готов дать еще десятка два.

— Благодарю, нам нужен лишь этот раб. Возможно, завтра ты получишь его обратно, а если не сможем вернуть — тебе выплатят компенсацию.

— Не будем мелочиться, уважаемый претор. Однако я хотел бы знать… — начал было Красс, но претор бесцеремонно его прервал:

— Завтра в два часа после полудня ты должен явиться в курию.

— Зачем?

— Для разбирательства дела в качестве обвиняемого лица, — бросил претор, выходя, и этим поверг богача в еще большее уныние.

Красс лихорадочно соображал, одна мысль мгновенно сменяла другую. Наконец после недолгих раздумий он приказал:

— Позвать посыльного Каппадокийца!

— Слушай меня внимательно, — приглушенно предупредил Красс посыльного. — С первыми лучами солнца ты пойдешь в храм Весты, найдешь там весталку Лицинию и скажешь, чтобы она немедленно пришла ко мне. Предупреди ее: речь идет о жизни и смерти. Постарайся, чтобы тебя видело как можно меньше глаз, но в то же время не подавай виду, что от кого-то скрываешься. Иди, Каппадокиец, я надеюсь на тебя.

— Сделаю все, как ты сказал, господин.

Спустя час после восхода солнца явилась Лициния.

— В чем дело, Марк, к чему такая спешка? Твой раб едва ли не силой вытащил меня из храма.

— Сейчас все узнаешь, Лициния.

Красс провел весталку во двор. Там, под сенью виноградной лозы, их ждал небольшой стол. Могучий тевтон с поспешностью, не свойственной людям его телосложения, подавал завтрак.

Красс не случайно выбрал это место для встречи с весталкой. С одной стороны, они были у всех на виду, с другой — никто не мог слышать их разговор.

— Скажи, Лициния, что грозит весталке, нарушившей обет целомудрия?

— А ты сам разве не знаешь, отчего поле у Коллинских ворот называется Скверным? На этом поле закапывают в землю весталок, нарушивших обет девственности. Там, под землей, устраивается небольшое помещение, куда ставится постель, лампа с огнем, съестные припасы: хлеб, кувшин воды и прочее — считается преступлением уморить голодом лицо, посвященное в высшие таинства религии. Виновную сажают в закрытые носилки и несут через форум. Когда носилки с преступницей прибывают к подземной комнате, весталка покидает их и по лестнице спускается вниз. Лестницу поднимают, отверстие закрывают и засыпают землей. Вот такая у нас, жриц Весты, расплата за минутную слабость.

— И что ожидает того, по чьей вине весталка лишилась девственности?

— Луция Кантилия, соблазнившего весталку Флоронию, засекли насмерть розгами.

— Ого! — вздрогнул Красс. — Гораздо приятнее, как обычному преступнику, лететь вниз головой с Тарпейской скалы.

— Однако к чему эти вопросы, Марк?

— Дело в том, что нам грозит все это.

— Не пугай меня, Марк, — побледнела Лициния. — Мы ведь не переступили роковую черту. За содеянное нами положено разве что наказание розгами.

— Сегодня ночью меня навестил претор с легионерами. Они забрали раба Сальвия. Помнишь кудрявого мальчика, который тебе понравился? А мне приказано явиться в курию на суд. Мы сидим, завтракаем, пьем вино, а в это время у Сальвия выясняют степень нашей близости.

— Чего же ты испугался, Марк Красс? Раб не может сообщить ничего, что привело бы нас к страшному концу. В его присутствии ты не касался даже моей руки.

— Лициния, Лициния! Ты сама простота, — горько усмехнулся Красс. — Под пыткой Сальвий может показать, что с тобой спали все мужчины Рима.

— Зачем же кому-то надо добиваться ложных признаний?

— Ты забываешь о принадлежащей тебе красивой вилле. В моем владении находится немало домов как в самом Риме, так и за его пределами. В нынешнее время люди гибнут и за меньшие ценности.

— Что же делать, Марк? — взмолилась Лициния.

— Я вижу только один выход, — выдержав паузу, заговорил Красс. — Можно представить наши отношения как деловые. Предположим, я хотел купить у тебя виллу, и мы встречались для обсуждения сделки.

— Но я не хочу ее продавать.

— Лициния! Это единственная возможность нашего спасения. Разве клочок земли, дом с заброшенным виноградником дороже жизни? За все я заплачу тебе сто тысяч сестерциев, и, возможно, этим мы оправдаем себя.

— За мою виллу — сто тысяч?! Да это же грабеж! Хороший гладиатор стоит дороже!

— При чем здесь деньги, Лициния? Речь идет о нашей жизни. К тому же у меня нет в наличии больше денег.

— Марк Красс! Да ведь никто не поверит, что такую виллу можно купить за столь ничтожно малую сумму без особой на то надобности.

Красс после недолгих раздумий предложил:

— Двести тысяч и ни ассом больше. Придется влезть в долги, но голова дороже. Ведь так, Лициния?

Марк Красс даже в минуты грозной опасности оставался самим собой.

— Ну, так как, Лициния, согласна? Прежде чем ответить, учти, что наша жизнь сейчас стоит не дороже жизни раба, накрывавшего стол. Если случится худшее, то ни мне, ни тебе не будет нужды в этой вилле. Но предположим, что мы сумеем оправдаться. Ты отдашь полученные деньги под проценты и к тому времени, когда закончишь исполнять обязанности жрицы Весты, сумма станет в несколько раз большей. За эти деньги можно купить отличное имение в любом уголке Лация.

— Поступай, как знаешь, — обреченно махнула рукой Лициния.

Месть Красса

Ровно в два часа после полудня Красс стоял перед отцами-сенаторами.

Недавняя гражданская война и проскрипции заметно сказались на численности римского Сената. Пустовавшие скамьи служили предупреждением для отцов народа о необходимости тщательно обдумывать свои слова и действия. Это был уже не тот Сенат, который одним словом стер с лица земли единственного достойного соперника Рима — Карфаген, отдавал приказы о покорении Испании, Македонии и прочих многочисленных греческих государств, решал судьбу самого могущественного царя Азии — Антиоха. Нынешний Сенат привык безропотно повиноваться бессменному диктатору Луцию Корнелию Сулле Счастливому. Более того, сенаторы по жесту или взгляду старались угадать желание диктатора и немедленно его исполнить.

Как назло, Сулла отсутствовал на заседании, но зато перед ростральной трибуной стоял один из его любимцев и обвинялся в тягчайшем преступлении.

Марк Красс собрал в кулак свою волю и смелым, гордым взглядом окинул отцов Рима. «Да они боятся не меньше меня!» — сразу оценил ситуацию ловкий богач, и это придало ему уверенности.

Красс конечно же видел на лицах некоторых сенаторов злорадство и зависть — эти чувства словно невидимая аура окружали любого более удачливого товарища, будь он сенатором или воином, захватившим ценную добычу, торговцем, выгодно продавшим товар, или рабом, получившим теплое место в доме хозяина. Зависть — жестокий палач, во все времена отправлявший тысячи и тысячи людей в небытие раньше положенного срока. Но сейчас беспощадный убийца был в нерешительности — слишком велика возможность получить ответный удар. Сегодня у зависти был сильный противник — страх.

— Да сопутствует счастье и удача Сенату и римскому народу! — свою речь консул Квинт Цицилий Метелл начал с традиционного приветствия. — Сегодня мы собрались по поводу более чем прискорбному: один из наших товарищей обвинен в сожительстве с весталкой. Случай чудовищный для Рима, и мы должны разобрать его со всей тщательностью. Имя обвиняемого — Марк Лициний Красс. Я называю его имя с чувством глубокой горечи и сожаления. Во-первых, я прекрасно знал отца Марка Лициния — консула и цензора, прославившегося порядочностью, чистотой в отношениях с людьми и являвшегося примером для Рима. Во-вторых, сам Марк Красс снискал славу в недавней войне и до сих пор был достоин своего отца. Поэтому я требую справедливости, справедливости и еще раз справедливости.

Речь Метелла была проникнута сочувствием к обвиняемому. Это был хороший знак для Красса.

— Теперь я должен спросить: признаешь ли ты, Марк Лициний Красс, себя виновным в том, что вступил в преступную связь с весталкой Лицинией? — задал консул полагающийся в таких случаях вопрос.

— Нет, уважаемый консул! Более чудовищного и несправедливого обвинения мне не доводилось слышать.

— Не омрачил ли ты свои уста ложью? — послышался голос Квинта Аврелия. — Подумай, Красс, может, лучше рассказать правду отцам-сенаторам. Ведь Лициния очень хороша собой, и я готов понять тебя как мужчина.

— Я прекрасно знаю, что ты, Квинт Аврелий, меня ненавидишь и хотел бы посмотреть, как твоего товарища по сенатской скамье секут до смерти розгами. Но я не стану на себя наговаривать ради того, чтобы доставить удовольствие нескольким ничтожествам.

— Будь воздержанным в словах, Марк Красс, — предупредил консул. — Мы собрались не для того, чтобы оскорблять друг друга.

— Как же быть спокойным, если меня обвиняют в том, чего я не совершал даже мысленно? Я хотел купить у Лицинии виллу и встречался с ней только для того, чтобы склонить ее к выгодной сделке.

— Не хочешь ли ты сказать нам, что ухаживал за Лицинией несколько месяцев лишь с целью покупки у нее заброшенной виллы? — с иронией спросил тучный Валерий Мессала.

— А почему бы и нет, если вилла пришлась мне по нраву? Естественно, понадобилось некоторое время, чтобы уговорить хозяйку продать ее. Вспомни, Валерий, сколько времени ты бегал за Гнеем Корнелием Долабеллой, прежде чем купил у него раба-повара, блюда которого тебе довелось отведать на званом обеде. Полгода, если не больше. Однако никому не пришло в голову обвинять тебя в противоестественном влечении к Долабелле.

Ответа Красса оказалось достаточно, чтобы закрыть рот гурману до конца заседания. В полемику снова вступил неугомонный Квинт Аврелий.

— Вилла нужна тебе, а Лициния, как я понял, не хотела ее продавать. Так почему же весталка так часто посещала твой дом? Надеюсь, ты не станешь это отрицать?

— Моя жена не возражала против ее визитов, так почему это волнует Квинта Аврелия? — заметил Красс. — Весталка приходила по моему приглашению. Можете осведомиться у посыльного Каппадокийца — именно он передавал весталке мои просьбы.

— И все же странно. За время, что ты потратил, уговаривая Лицинию, ты мог купить не одну виллу, и гораздо лучше.

— Это мог сделать ты, Квинт Аврелий, но не я. Марк Красс не привык отступать от намеченной цели. Я пожелал приобрести имение весталки и купил его.

— Кстати, о цене, — встрепенулся сенатор. — Позволь узнать, в какую сумму обошлась тебе вилла Лицинии?

— В двести тысяч сестерциев.

Аврелий рассмеялся.

— Во сколько же ты оценишь мое альбанское имение? — язвительно спросил сенатор.

Эта вилла была предметом гордости Аврелия и приносила ему огромные прибыли.

— Двести пятьдесят тысяч, думаю, смогу дать, — ответил Красс.

Сенатор рассмеялся еще громче. И хотя суммы назывались действительно смехотворные, веселье Квинта Аврелия никто не разделил.

Привели Сальвия — слугу Красса. Мальчик был страшно избит. Он еле переставлял ноги, правой рукой поддерживал левую, видимо, сломанную.

— Что вы сделали с моим рабом? — вскричал Красс.

— Ты получишь другого раба, молодого и здорового, — сочувственно заверил Метелл.

— Мне не нужен другой, верните Сальвия! — потребовал Красс.

Раб с мольбой и надеждой посмотрел на господина.

— Как будет тебе угодно, — согласился консул. — Ты получишь его после допроса.

Сальвий не сообщил ничего, что могло бы повредить господину. Он подтвердил, что Красс и весталка часто обедали вместе, но при этом дверь в комнату обычно оставалась открытой.

— Для чего открывать двери? — недоуменно спросил Квинт Аврелий.

— Чтобы в помещение заходил свежий и прохладный воздух, — пояснил Сальвий.

— Но ведь дверь иногда и запиралась?

— Закрывалась, — поправил сенатора раб, — когда шел дождь. В доме моего хозяина не принято пользоваться запорами.

Были вызваны еще десятка два свидетелей. Самым грозным прозвучало показание одного из них: какой-то всадник утверждал, что видел, как Красс коснулся плеча весталки вблизи цирка. Это свидетельство вызвало лишь смех обвиняемого и снисходительные улыбки сенаторов.

Наконец утомленный Сенат признал Марка Красса невиновным. В заключение Квинт Цецилий Метелл обратился к любимцу Суллы:

— Думаю, тебе, Марк Красс, следует прекратить встречаться с весталкой Лицинией, чтобы не давать повода для сплетен. Надеюсь, ты понимаешь, что даже слухи о прелюбодеянии весталки расшатывают моральные устои Рима, и мы, сенаторы, обязаны любой ценой их пресекать.

— В этом нет надобности — вилла Лицинии принадлежит мне, и любые отношения с ней я считаю оконченными.

Придя домой, Красс выпил кружку вина и прямо в одежде свалился на ложе. Не успел сенатор как следует расслабиться после трудного дня, как его потревожил стук в дверь. Красс поднялся с твердым намерением убить человека за дверью, кто бы он ни был. Будущей «жертвой» оказался повар Требоний. Преданный слуга быстро оценил ситуацию и столь же поспешно выпалил:

— Я нашел заколку Лицинии.

— Где? — остолбенел Красс.

— В блюде с салатом, — Требоний протянул господину изящную золотую вещицу. — Я нашел ее пять дней назад, но, прости господин, забыл о ней.

— Ты ошибся, Требоний, заколка принадлежит моей жене.

— Позволь, я отнесу почтенной Тертулле…

— Нет, Требоний, я сам это сделаю. Забудь об этой заколке и никому о ней не говори. Ты меня понял?

— Понял, господин.

— Хорошо понял?

— Я все забыл, — уверил Требоний. — Я даже не помню, зачем пришел к тебе. Прости меня, бестолкового, господин.

— Ступай, занимайся своим делом.

Красс долго ходил по комнате, зажав в руке кусочек благородного металла. Заколка жгла ему руку, впивалась в ладони острыми гранями, но сенатор лишь сильнее сжимал кулак. Первой мыслью было выбросить ее в Тибр, затем — распластать молотком до неузнаваемости, но в конце концов Красс, успокоившись, открыл сокровищницу и бережно присоединил заколку к прочим своим богатствам.

Спустя некоторое время история весталки и Марка Красса получила неожиданное продолжение.

Однажды утром Квинт Аврелий шел на очередное заседание Сената. На форуме он заметил, что возле старых почерневших табличек с проскрипционными списками собралась толпа. Любопытства ради решил взглянуть на новые объявления и Аврелий. Толпа немедленно расступилась. О ужас! Под выгоревшими на солнце именами преступников свежим суриком было выведено его собственное имя.

— Горе мне! — вскричал Квинт Аврелий. — За мной гонится моя альбанская вилла.

Опрометью несчастный сенатор бросился прочь, но его тут же догнал какой-то раб и зарезал в надежде получить свободу за казнь преступника.

Еще через несколько дней имущество Квинта Аврелия выставили на торги. Его альбанское имение приобрел не кто иной, как Марк Красс, за двести пятьдесят тысяч сестерциев.

После этого случая Красса стали по-настоящему бояться и уважать. Примером тому может служить народный трибун Гай Сициний. Он был одним из самых отчаянных и бесстрашных людей того времени. Беспокойный трибун дразнил и высмеивал всех на свете: консулов и преторов, сенаторов и всадников, патрициев и плебеев — никому не было от него покоя. Однажды его спросили: почему он обходит стороной Марка Красса. Сициний, совершенно не задумываясь, ответил: «У него сено на рогах». Поясним суть ответа дерзкого народного трибуна: бодливому быку римляне привязывали к рогам пучок сена, чтобы предупредить прохожих о характере быка.

Смерть диктатора

Создан памятник мной.

Он вековечнее

Меди, и пирамид выше он царственных.

Не разрушит его дождь разъедающий,

Ни жестокий Борей; ни бесконечная

Цепь грядущих годов, вдаль убегающих.

Квинт Гораций Флакк

— Красс, ты очернил в моих глазах несчастного Квинта Аврелия и погубил его, — грозно промолвил Сулла. — Но этого тебе показалось мало — за бесценок ты купил его виллу.

— То же самое Аврелий пытался проделать со мной, с той лишь разницей, что ему не удалось осуществить подлые замыслы, — парировал богач.

— Красс, своими действиями ты позоришь доброе имя своего отца, но не это главное. Хуже то, что ты подрываешь авторитет Сената в глазах плебеев. Я приложил столько сил, чтобы восстановить порядок в Риме, а ты, пусть даже и невольно, разрушаешь доверие к высшей власти. Это очень опасно, ибо может привести к новым кровавым смутам.

— По-моему, ты преувеличиваешь, Сулла Счастливый. После стольких тысяч смертей разве может что-то значить жизнь ничтожного подлого человека?

— Очень плохо, Марк Красс, что ты не осознал содеянного, не понял, что, движимый чувством мести, поставил личные интересы выше государственных. Что ж, я дам тебе время подумать над своими поступками. Отныне я не желаю видеть тебя в Сенате, и считай это достаточно мягким наказанием. У тебя довольно забот с огромным хозяйством, а частые заседания Сената отвлекают. Не так ли?

— Ты, как всегда, прав, доблестный Сулла Счастливый.

— Ты честолюбив, Красс, но направь свои помыслы, ум и недюжинную энергию не на дела государственные, а на собственные. Ты довольно быстро разбогател, извлекая пользу из римских смут. Так потрать силы на увеличение богатства — у тебя это неплохо получается. И лучше не пытайся, пока я жив, заниматься государственными делами: это не пойдет на пользу ни тебе, ни Риму. Прими мои слова как дружеский совет и попробуй ему следовать.

— Твое слово для меня священно…

— Хотелось бы верить, — скептически усмехнулся Сулла.

Если в начале встречи с Суллой Красс готовился к худшему, то к концу ее был удивлен тоном диктатора. Сулла, привыкший повелевать всегда, даже в самые худшие для него времена, и вдруг разговаривает так, будто не приказывает, а просит. Красс слишком хорошо знал своего кумира, чтобы не заметить перемену.

Скоро все прояснилось.

Спустя несколько дней на форуме собрались граждане для выборов новых консулов. Бесчисленная толпа, заполнившая площадь и близлежащие улицы, единодушно требовала от Суллы согласия принять высшую власть. Диктатор поднялся на ростры[16], по всему Риму пронесся гул одобрения и приветствия — и тут случилось невероятное: своей речью Сулла удивил граждан больше, чем своими победами в Греции, Азии и Италии. Всесильный диктатор сложил с себя полномочия и распустил ликторов. Понять подобный поступок было просто невозможно. Консульство — предел мечтаний любого римлянина: чтобы добиться этой должности, тратились целые состояния, в ход шли связи, подлог, предательство, оскорбление соперников и их физическое уничтожение. Поэтому римляне удивились бы меньше, если бы Сулла объявил себя царем и назначил наследника.

Впрочем, что же здесь необычного? Любимец Афродиты всегда мыслил нестандартно, и его действия, равно как и их результаты, неоднократно вызывали изумление всего мира.

Луций Корнелий Сулла был, вероятно, последним неограниченным правителем, который с честью выдержал самое трудное испытание — испытание властью: этот монстр, меняющий людей до неузнавания, никоим образом не повлиял на поступки Суллы, характер, образ жизни. Он сложил с себя полномочия по примеру древних диктаторов: когда решил, что государственное строительство закончено и его детищу — Риму — больше ничто не угрожает.

Его действий не поняли соратники, долгие годы сражавшиеся рядом с ним; не поняли и противники, затаившиеся в своих виллах и домах. Даже прозорливый Юлий Цезарь, спустя много лет добившийся должности пожизненного диктатора, критически отозвался о благородном поступке Суллы: «Он повел себя как школьник, когда отказался от диктатуры».

Сулла же разглядел Цезаря, когда тот был юношей, и хотел внести в проскрипционные списки ― как родственника Гая Мария. Сенаторы, ссылаясь на юный возраст Гая Юлия, говорили Сулле о бессмысленности такой жестокости. «Вы ничего не понимаете, если не видите, что в этом мальчишке — много Мариев», — ответил тогда защитникам Цезаря диктатор.

С поразительным равнодушием Сулла расстался с высшей властью. В заключение он обратился к согражданам с предложением потребовать у него отчет за действия, совершенные в годы консульства и диктатуры. Ответом ему было молчание толпы. Тогда Луций Сулла уже частным человеком сошел с форума и без охраны и ликторов направился к своему дому.

С высоко поднятой головой он шел по городу, в котором на каждой улице были его тайные враги, по мостовой, на которой едва ли не каждый камень был полит кровью его противников.

Только один юноша, чей отец был убит сулланцами, увязался за бывшим диктатором. Весь путь от форума до дома бывшего диктатора он бранил Суллу за жестокость. Сулла спокойно сносил оскорбления и лишь при входе в дом обратился к обидчику: «Глупец, ты послужишь помехой для всякого другого человека, обладающего такой властью, какой обладал я, и желающего сложить ее».

Луций Сулла покинул суетливый шумный Рим и обосновался на вилле в Кумах. Здесь ему стали доступны простые человеческие радости, коих он был лишен долгие годы. Бывший диктатор много времени проводил за рыбной ловлей, иногда просто бродил, любуясь живописными окрестностями виллы. Устав от прогулок, Сулла давал пищу уму. Он писал «Воспоминания» — своеобразный отчет о своей деятельности, который так и не потребовали от него граждане.

В Риме Сулла появлялся лишь для посещения театральных представлений или гладиаторских боев. Однажды в цирке за его спиной остановилась женщина. Сулла почувствовал это и обернулся. Женщина была богато одета, молода и красива. Она вдруг наклонилась и выдернула шерстяную нитку из его одежды. На изумленный взгляд Суллы незнакомка ответила:

— Ничего особенного, Луций Корнелий Сулла Счастливый, просто я хочу для себя немного твоего счастья. До недавнего времени я состояла в браке, но в данный момент разведена и по-прежнему несчастна.

— У такой молодой и красивой женщины не должно быть неприятностей, — вступил в разговор Сулла. — Как тебя зовут, прелестное создание?

— Валерия Мессала, к твоим услугам, — ответила смелая римлянка, глядя прямо в глаза грозному собеседнику.

Сулла несколько месяцев назад потерял свою обожаемую супругу Метеллу. Как всегда, решение было принято мгновенно, и через неделю на куманской вилле появилась новая хозяйка. И хотя многие осуждали Суллу за женитьбу в преклонном возрасте на молодой женщине, великий диктатор, как всегда, не обращал внимания на чужое мнение, а просто наслаждался жизнью.

Сбросив с себя тяжкое бремя власти, Сулла не вмешивался в государственные дела. Однако он зорко следил за всем, происходившим в Вечном городе. Самое большое неудовольствие вызвало у него избрание консулом Марка Лепида. Этот человек вряд ли получил бы консульскую тогу, если бы не старания Гнея Помпея. Именно Помпей, пользуясь популярностью в народе, склонил Рим к избранию Лепида. Возмущенный Сулла вызвал Помпея в Кумы, и последний не замедлил явиться.

Прославленный триумфатор словно провинившийся подросток стоял перед частным лицом и слушал его гневные, но справедливые слова.

— Как хорошо, мальчик, разобрался ты в государственных делах, проведя на консульскую должность шального Лепида вместо достойного Катула. Теперь тебе уже не спать спокойно — ты сам создал себе соперника.

— Лепида выбрал народ… — начал было оправдываться Помпей.

— Нет, дорогой Гней, это ты выбрал Лепида. Я прекрасно знаю, как твои клиенты[17] на каждом углу его расхваливали. Мне горько смотреть, как нарушается порядок, установленный с таким трудом. Еще немного — и римляне вновь будут добывать консульское кресло не голосами граждан, а оружием. Впрочем, в этом есть и моя вина — сам того не желая, я подал дурной пример. Многие поняли, что теперь силой оружия можно стать первым человеком в Риме.

— Но ведь ты подал и другой пример, отказавшись от власти на вершине могущества.

— Увы! То, что сделал я, невозможно повторить. Любой другой, оказавшись на моем месте, принесет Риму лишь страдания, кровь и погибнет сам. Даже при огромном соблазне, Помпей, не пытайся повторить мой путь. Для славы довольно простора и без кресла диктатора: в Испании ждет противника Серторий, в Азии вновь поднимает голову Митридат, на севере набирают силу германцы. Вот куда должен направляться взор честолюбивого римлянина.

Жизнь подтвердила правоту Суллы насчет Лепида, однако сам Сулла не увидел, как сбываются его предсказания. Он умер в 78 году до н. э. в возрасте шестидесяти лет.

Великий человек предчувствовал собственную смерть. Незадолго до кончины он объявил, что видел сон: к нему явился умерший сын вместе с матерью Метеллой и пригласил присоединиться к ним. С этого дня Сулла начал готовиться к смерти: в последний раз переписал завещание, закончил двадцать вторую книгу «Воспоминаний». И еще одно дело Сулла хотел завершить — ремонт Капитолийского храма.

В числе лиц, должных сдать средства на дело, угодное богам, значился некий Граний. Хитрый всадник, прослышав о скорой смерти Суллы, всячески оттягивал выплаты. Бывший диктатор вызвал Грания к себе, но тот не явился. На утро следующего дня Сулла послал в дом упрямца двадцать рабов, и те силой привели его на куманскую виллу. Но даже теперь, ссылаясь на отсутствие средств, всадник просил отсрочки на несколько месяцев.

— Я прекрасно знаю, Граний, что ты ждешь моей смерти, надеясь, что она поможет сохранить нетронутой твою казну. Хочу тебя огорчить и… обрадовать. Вначале, пожалуй, приятное: я прощаю те деньги, которые ты должен на ремонт Капиталоийского храма. А теперь неприятное: ты умрешь прежде меня.

По приказу Суллы рабы тут же задушили жадного всадника.

Случай с Гранием не прошел даром и для Суллы. У него начался приступ, и вскоре всесильного диктатора не стало.

После смерти Луция Суллы начали раздаваться голоса, осуждавшие его действия и требовавшие суда над ним. Ничтожества, при жизни диктатора молчавшие или подобострастно поддакивавшие ему, оживились после кончины Суллы. Однако Сенат, несмотря на противодействие консула Марка Эмилия Лепида, постановил отдать покойному за счет государства самые высокие почести.

Свой последний путь тело Суллы начало в Кумах. По дороге к траурной процессии присоединялись тысячи и тысячи людей. Со всей Италии стекались ветераны, участники походов Суллы. Они занимали привычное, закрепленное за каждым место под знаменами и постепенно выстраивались в легионы. Всем своим видом ветераны выражали готовность защитить безмолвного военачальника и отбивали всякую охоту даже думать о нем плохо.

Стотысячная колонна вступила в Рим, в котором в знак траура прекратилась всякая деловая и государственная жизнь. К процессии в полном составе присоединился Сенат, жрецы и почти все население города. Тысячи трубачей играли печальные мелодии. Женский плач и стенания — лучшее подтверждение народной любви к Сулле — были слышны за много миль от Рима.

Две тысячи золотых венков — таков был щедрый дар Сулле от городов и легионов, служивших под его началом. Среди них был венок и от Марка Красса. Римлянки принесли покойному диктатору столько благовоний, что для них потребовалось двести десять носилок; кроме того, из дорогостоящих ладана и киннамона (корицы) изготовили статуи Суллы и ликтора.

На форуме консул Квинт Лутаций Катул произнес речь в честь покойного. Как обычно в таких случаях, он упомянул всех его благородных предков, но гораздо больше времени ушло на перечисление заслуг самого Суллы. В итоге Катул объявил усопшего «отцом и спасителем» Рима, что было единодушно одобрено народом.

От форума до Марсова поля тело покойного несли на руках сенаторы. Когда процессия добралась до места кремации, все небо было в черных тучах. Казалось, вот-вот пойдет дождь. Но удача, которая сопутствовала Сулле при жизни, не покинула его и после смерти. Едва к погребальному костру поднесли факелы, налетел сильный порыв ветра, и пламя разом охватило помост с телом. Когда костер догорел, на затухавшие угли хлынул ливень, не прекращавшийся до самой ночи.

Похоронили прах Луция Корнелия Суллы Счастливого рядом с могилами древних римских царей. Согласно завещанию покойного на памятнике высекли следующую надпись: «Никто больше него не сделал хорошего для своих друзей, никто больше него не сделал плохого своим врагам».

Спустя три месяца после погребения Суллы его жена — прекрасная Валерия — родила дочь. Ее назвали Постумой, именем, которое римляне дают детям, увидевшим свет после смерти отца.

Рим после Суллы

Еще не остыл погребальный костер Суллы, а Рим снова охватили распри, которых так боялся диктатор. (Радовало лишь то, что с уходом в мир иной великих соперников, ушли и масштабы междоусобиц.)

Вдохновителем кровавых беспорядков выступил человек, который должен был по должности, наоборот, следить за соблюдением закона в государстве. Речь идет о Марке Эмилии Лепиде — римском консуле, избранном не без участия Помпея.

Что же представлял собой Лепид и почему Сулла был так недоволен его избранием в консулы? Чтобы понять опасения диктатора, не обязательно вникать в тонкости человеческой натуры, достаточно проследить жизненный путь Лепида.

Во времена Мария он был ревностным его сторонником и обладал достаточным весом благодаря освоенному в юности ораторскому искусству. Его речи в защиту народа лились потоком, звучали словно трели соловья. Но вот в Италии высадился грозный Сулла, и в первых же сражениях судьба марианцев оказалась решенной не в пользу последних. Лепид тут же вспомнил о своем аристократическом происхождении и оказался в лагере Суллы.

Подобно Крассу, он неплохо нажился во времена проскрипций, скупая имения и дома бывших товарищей. Затем было наместничество на Сицилии, где Лепид еще больше укрепил свое финансовое положение, и, наконец, консульство.

Под конец консульства начали всплывать подробности его деятельности на Сицилии, которую менее щепетильные люди называли просто грабежом острова. Чтобы избежать суда, Лепид попытался переключить внимание римлян на другой предмет. Он вдруг снова стал защитником права и заявил, что наделение землей сулланских ветеранов — это беззаконие, и их наделы нужно вернуть прежним владельцам.

Ораторский талант был единственным и неоспоримым достоинством Лепида, поэтому его выступление имело успех. Латинские общины восприняли слова консула как руководство к действию. Первой поднялась Этрурия, которой всегда было достаточно лишь искры, чтобы вспыхнуть. Восстали жители Фезул: они отняли у легионеров Суллы подаренные им участки земли, многих поселенцев при этом перебили. В ответ колонисты также начали объединяться в отряды, больше похожие на разбойничьи банды.

Сенат принял своевременное решение о наведении порядка, не дожидаясь, пока разразится настоящая буря. В Этрурию с внушительным войском были направлены оба консула — Лепид и Катул. Поскольку консулы накануне разругались друг с другом, с них взяли клятву, что они не обратят оружие один против другого. Как только они прибыли в мятежную область, Лепид понял, что его сторонники на сей раз слишком слабы, и принялся помогать Катулу восстанавливать порядок.

В скором времени Лепиду удалось провести в Сенате закон, возобновляющий хлебные раздачи. Тысячи и тысячи представителей городского плебса были беднее рабов; зачастую они не имели ни медного асса за душой, ни крова над головой. Но они были римскими гражданами, они мнили себя покорителями вселенной и, как им казалось, имели право на достойную жизнь. Заниматься же физическим трудом было позорным для свободного человека и считалось уделом рабов. Чтобы не умереть от голода, городская чернь требовала подаяния у государства.

Во времена Гракхов этих бездельников приучили к бесплатным раздачам хлеба и тем самым развратили огромное количество римских граждан. Сулла отменил эту порочную практику, но после его смерти требование «Хлеба и зрелищ!» зазвучало с новой силой. Под зрелищами подразумевались дорогостоящие гладиаторские бои с участием специально обученных бойцов и экзотических хищников.

Марк Лепид при первой же возможности пошел навстречу черни, что подняло его популярность у опустившегося, но многочисленного слоя римских граждан.

Едва немного успокоили жителей Этрурии, консул Катул отправился в Рим, Лепид же остался якобы наблюдать за порядком в неспокойной провинции. Это наблюдение приняло странные формы: на средства, полученные от Сената, Лепид создавал отряды своих сторонников и воодушевлял их речами против законной власти, которую сам же и представлял.

Сенат попытался вернуть мятежного консула в Рим, напомнив ему о данной клятве. В ответ Лепид выставил следующие требования: восстановление прежней власти народных трибунов, возвращение имущества всем марианцам или их родственникам, а также избрание его консулом на следующий год. Невыполнение требований грозило новой гражданской войной, выполнение предполагало еще большие бедствия для Рима. Сто двадцать тысяч сулланских ветеранов, получивших конфискованные земли, а также десять тысяч вольноотпущенников Корнелиев не отказались бы добровольно от собственности и свободы.

Против Лепида Сенат направил Гнея Помпея. Молодой военачальник, чувствуя вину за то, что помог столь недостойному человеку стать консулом, принялся с усердием исправлять свою ошибку. За считаные дни он прошел путь от Рима до долины реки По и вступил в борьбу с Марком Брутом. Гнею Помпею удалось загнать легата Лепида в город Мутину и запереть его там. После продолжительной осады Мутина пала, и спокойствие вернулось в Цизальпинскую Галлию.

Пока Помпей расправлялся с Брутом, Лепид с войском оказался под Римом. Вечный город вновь охватили страх и паника. Положение спас другой знаменитый легат Суллы — Луций Лукулл. Он разбил консула у самых ворот Рима на Марсовом поле. Лепиду удалось бежать и даже переправиться на Сардинию с небольшим числом своих сторонников. Здесь он вступил в борьбу с наместником острова, но вскоре жестокая лихорадка навеки избавила Рим от возмутителя спокойствия.

Головной болью Рима продолжала оставаться Испания. В 83 году в качестве пропретора туда прибыл Квинт Серторий. С тех пор богатейшая провинция оказалась потерянной для Рима.

Серторий был самым талантливым легатом Мария и Цинны. Из испанцев и эмигрантов ему удалось создать боеспособное войско и с успехом противостоять посланному Суллой Метеллу Пию. Поднимая мятеж, Лепид и его приспешники надеялись, что Серторий в один прекрасный день по примеру Ганнибала пройдет через Альпы и сокрушит сулланский Сенат. Серторий не успел на помощь мятежникам, но в Испании нашли приют остатки разбитых войск Брута и Лепида. Их увел туда бывший претор Марк Перпенна.

Такого положения вещей Рим не мог далее терпеть, тем более что у ворот города стоял со своими победоносными легионами Помпей и требовал отправки в Испанию. Сенат удовлетворил его честолюбивые помыслы, и летом 77 года до н. э. молодой военачальник перевалил через Альпы. По пути он привел к покорности племена кельтов, которые из-за постоянных смут в Риме начали склоняться к Серторию. В конце осени Гней Помпей перешел Пиренеи и, наконец, оказался в мятежной Испании.

На этом его успехи закончились. В 76 году до н. э. Помпей потерпел от Сертория крупное поражение при Лавроне, в следующем году — у реки Сукроны и под Сагунтом. Война затянулась на долгие годы, несмотря на то, что Серторию приходилось противостоять и Помпею, и Метеллу.

Один лишь Марк Лициний Красс не участвовал в борьбе различных партий в Риме и за его пределами. Он довольно редко появлялся в Сенате, но продолжал оставаться постоянным посетителем всевозможных торгов, аукционов, рынков рабов.

С окончанием проскрипций выросли цены на недвижимость в Риме, и Красс направил свой взор за пределы Италии. В охваченной войной Испании он купил серебряные рудники. Их прежние владельцы, не имевшие дохода долгие годы, рады были избавиться от недоступных серебряных жил и за пятую часть их настоящей стоимости. Не имея возможности даже посмотреть на свои испанские приобретения, Красс покупал для них пробирщиков серебра и управляющих.

Но самым большим богатством Красса были рабы. Красс лично занимался их покупкой; в поисках нужных ему профессий он объехал всю Италию, Сицилию, побывал даже на самом знаменитом рынке рабов на острове Делос.

В отличие от имущества, большей частью приобретенного на распродажах, на рабах богач не экономил. Покупая самых дорогих рабов, Красс заботился, чтобы они не испытывали недостатка в еде, имели теплую постель и общались с противоположным полом. Он проявлял едва ли не отеческую заботу о детях, рожденных его рабынями. И это было вполне понятно: рабы, рожденные в неволе, пользовались особым спросом, ибо они не знали никакой другой жизни, кроме рабской. Для таких детей богач открыл школу и лично следил за обучением, давал указания, какого ребенка учить той или иной специальности.

Видя довольных, откормленных рабов сенатора, римляне говорили: лучше быть рабом у Красса, чем гражданином в Риме. Слова эти были недалеки от истины: бездомные, требующие раздач хлеба плебеи часто жили гораздо хуже, чем «говорящие орудия».

Благодаря рабам, пожарам и прочим бедствиям Красс стал обладателем почти половины домов в Риме. Это произошло так. В те времена пожары были настоящим бичом Вечного города. Особенно часто происходили они зимой из-за пользования жаровнями для обогрева комнат, свечами и факелами для освещения. А так как дома стояли очень близко друг к другу, выгорали целые кварталы. Здания рушились и из-за недобросовестности строителей, экономивших на материале в ущерб прочности стен.

Такое положение вещей не могло ускользнуть от проницательного Красса. Он купил свыше пятисот рабов строительных специальностей, затем поселил во всех частях Рима своих соглядатаев. Едва где-нибудь происходило очередное бедствие, Красс тут же появлялся и покупал горящие здания по цене земли, на которой они стояли. Иногда ему удавалось купить и соседние дома. Домовладельцы из боязни, что огонь перекинется и на их строения, отдавали свое имущество почти за бесценок.

Затем все происходило, как в отлаженном механизме: на следующий день появлялась группа рабов и расчищала площадку, затем другая группа закладывала фундамент, третья возводила стены, наконец, последними трудились кровельщики и отделочники. Доходный дом вырастал, словно гриб после дождя, и очень скоро покрывал все расходы на возведение здания и покупку земли. Красс строил прочно и добротно, и осуждали его за то, что он наживается на бедствиях людей, но не за качество возводимых зданий.

Для своих многочисленных вилл, домов и рудников Красс купил самых лучших управляющих, каких только смог найти. Доходы его считали и складывали в казнохранилище рабы с безупречной репутацией. Так после многолетних трудов Марк Красс развязал себе руки для общественных дел и стал самым богатым человеком Рима.

Еще во времена вынужденного заточения в испанской пещере Красс изучал историю, философию и риторику. Теперь, спустя много лет, сенатор возобновил занятия. Лучшие учителя давали ему уроки греческого ораторского искусства, помогали оттачивать его мимику и жесты. И вот Риму явился адвокат, перед железной логикой которого отступали самые строгие судьи. Уже первые несколько дел принесли ему шумный успех.

Красс защищал с одинаковым усердием и знатного сенатора, и нищего плебея, хотя с последнего, даже в случае успеха, вряд ли можно было взять и несколько ассов. Злые языки утверждали, что адвокат делал дорогие подарки судьям, чтобы те «правильно» поняли его речь.

Профессия адвоката считалась высокодоходной в Риме, но едва ли Красс что-нибудь заработал, хотя и выиграл дела всех своих подзащитных. И все же адвокатская практика принесла Марку Крассу кое-что дороже золота (его было в избытке и без того). Успех, слава, известность и чувство удовлетворения от побед — вот они, самые большие дивиденды в новом деле. Человеку, обремененному огромным богатством, получить признание среди бедных чрезвычайно трудно, ибо богатство вызывает скорее зависть и ненависть, но никак не уважение. Красс же, вопреки всему, добился популярности среди римского плебса.

Впрочем, продолжалось это увлечение недолго: Марк Красс в совершенстве овладел адвокатским делом, достиг известности в Риме и победителем покинул сие поприще, дабы попытать счастья на поприщах иных.

Гладиаторы

В 74 году до н. э. произошло событие, которое поначалу сочли незначительным и вполне заурядным.

В городе Капуя двести рабов гладиаторской школы Гнея Лентулла Батиата составили заговор с целью получить свободу. На протяжении нескольких месяцев они готовили продукты, одежду, прятали в тайниках оружие, которое удавалось добыть, и строили планы бегства из ненавистной школы. Однако, как часто бывает в подобных случаях, нашелся человек, который пожелал добыть себе свободу подлым, но простым и надежным способом.

В тот день главные заговорщики ― Спартак, Крикс, Эномай и Геракл долго спорили о том, каким образом воплотить свои мечты. Крикс предлагал вывести подкоп за стены школы, но Спартак и его товарищи признали этот путь слишком долгим: к тому времени, когда подкоп будет готов, большинство бойцов сложит головы на арене цирка. Поэтому было решено напасть на охрану, в случае успеха захватить склад оружия и пробиваться силой из города. Кровь и смерть не пугали гладиаторов. Не все ли равно, где погибать: в цирке или на улицах Капуи.

В пылу спора Спартак не заметил, как пропал его сосед, который прежде лежал на кровати и тихонько посапывал. Заговорщики решили, что он спал, и впоследствии очень удивились, когда в открывшуюся дверь казармы вошел хитрый грек. Еще большее изумление вызвали следовавшие за ним полтора десятка стражников.

Центурион тоном, не предвещавшим ничего хорошего, произнес:

— Спартак, Крикс, Эномай и Геракл, немедленно следуйте за мной!

Могучий каппадокиец Геракл, хотя его имя произнесли последним, ничего не подозревая, подошел к стражникам.

— Где остальные? Почему не повинуются приказу?! — еще более грозно рявкнул центурион.

— Да вот же они, все трое, — услужливо указал пальцем грек.

Вожакам рабов ничего не оставалось, как подчиниться, и они медленно пошли вслед за каппадокийцем. Когда до стражников оставалось несколько шагов, Спартак молниеносно схватил скамейку и ударил центуриона в грудь. Еще через мгновение он завладел мечом поверженного врага и крикнул:

— Измена! Гладиаторы, к оружию!

В дело вступил каппадокиец, прозванный за неимоверную силу Гераклом. Он схватил двух ближайших стражников и столкнул их лбами с такой мощью, что их головы треснули, словно перезрелые арбузы. Этот подвиг стал последним для силача — сразу три меча вонзились в его могучее тело.

Повинуясь призыву Спартака, в бой вступали все новые и новые бойцы. В ход пошла нехитрая мебель казармы, доставались припрятанные ножи, мечи, дротики. Вооруженные легионеры оказались бессильны перед яростью своих подопечных. Все они бесславно пали, а предателя-грека, пытавшегося ползком пробраться к двери, растоптали сражающиеся.

Первое поле боя осталось за гладиаторами, но шум и крики в казарме привлекли внимание охраны за пределами здания. Легионеры хорошо понимали, кого они охраняли, и поэтому быстро реагировали на любое нарушение установленных Лентулом Батиатом жестоких порядков.

Когда гладиаторы вырвались из здания, им навстречу с обнаженными мечами бежали наемники Лентула. Нечего было и думать прорваться к складу с оружием. Тогда Крикс повел часть гладиаторов в находившуюся рядом с казармой кухню. Там рабы вооружились ножами, вертелами, ручками от огромных черпаков и вступили в бой. Недостаток оружия восполнялся бесстрашием обреченных и жаждой свободы, казавшейся им столь близкой.

Воинский пыл легионеров потихоньку начал остывать — ведь не так много платил им Лентул Батиат, чтобы подставлять свою грудь под вертел. Отбиваясь от рабов, стражники отступали в глубь двора и тем самым давали возможность гладиаторам покинуть школу.

Спартак, зорко следивший за происходящим, скомандовал:

— Все к южным воротам города! Эномай, задержи с кельтами легионеров, пока все бойцы покинут школу.

Полуголые, вооруженные чем попало, многие без оружия, забрызганные кровью и покрытые пылью, с победными криками и руганью гладиаторы словно смерч пронеслись по городу. Такого страшного зрелища жители Капуи не видели со времен нашествия Ганнибала. Прохожие в ужасе разбегались перед толпой презираемых ими рабов, зазевавшиеся были смяты и растоптаны.

Гладиаторы не встретили сопротивления на всем пути до южных ворот. Но здесь стояли на посту легионеры, и остановить взбунтовавшихся рабов было их прямой обязанностью и долгом чести.

Разгорелась новая битва. Стойко держалась стража южных ворот, но рабов, почувствовавших запах свободы, не могла остановить никакая сила. Устилая трупами подступы к стене, они упрямо продвигались вперед. И здесь они победили прославленных римских легионеров, но и римляне дорого продали свои жизни. Из двухсот участников заговора из Капуи удалось вырваться лишь семидесяти восьми гладиаторам; уцелели и вдохновители мятежа — Спартак, Крикс и Эномай. Вполне достаточно для разбойничьего отряда, которые с поразительным постоянством появлялись в разных уголках Италии.

Жестокое обращение с рабами, особенно на каменоломнях и рудниках, вынуждало их к отчаянным поступкам. Но римляне были готовы и к такому положению вещей — существовала целая каста бесстрашных охотников за беглыми рабами. Их труд щедро оплачивался — за каждого пойманного или убитого раба полагалось большое вознаграждение. Беглецов настигали обычно через несколько дней. Самым удачливым разбойничьим отрядам удавалось скрываться в горах и лесах по нескольку месяцев. Конец для всех искателей свободы был один: их ждала мучительная смерть на кресте или на арене цирка, где непокорных просто скармливали диким животным на потеху толпе.

На этот раз беглецам была уготована другая судьба. Вождем гладиаторов стал человек, который поставил перед собой иную цель, нежели организация обычной разбойничьей ватаги.

Спартак происходил из знатного фракийского рода, в юности получил блестящее греческое образование и достойное воспитание. Природа щедро наделила фракийца силой и смелостью, красотой и мужеством, умом и целеустремленностью. Редко все эти качества сочетаются в одном человеке. И вот личность необыкновенно одаренную принуждают служить во вспомогательном легионе римского войска.

Спартак прекрасно проявил себя в войне против военачальников Митридата, но тут меч римлян направился против его собственного народа. Благородное сердце фракийца не смогло вынести такой перемены противника. Он тайком покинул службу и вернулся к своей семье. Дезертирство (а именно так был расценен поступок Спартака) считалось у римлян одним из самых страшных преступлений. Подобное римляне простить не могли; они явились спустя месяц, чтобы навсегда лишить Спартака покоя и простого человеческого счастья. Дом фракийца был разграблен и сожжен, а сам он, его жена и все родственники проданы в рабство.

Древнегреческий историк Плутарх повествует об удивительном событии, произошедшем во время продажи Спартака.

На невольничьем рынке в Риме Спартак вдруг лег на землю и уснул (как ни странно это в таком месте и при таких обстоятельствах). В это время откуда-то выползла змея и обвила его голову. Не причинив фракийцу вреда, змея исчезла так же внезапно, как и появилась. Жена Спартака, обладавшая даром пророчества и служившая при храме Диониса, объявила, что это знак уготованной ему великой и грозной власти.

Тогда все посмеялись над бреднями женщины. Вместе со всеми смеялся и ланиста Гней Лентул Батиат. Именно он купил Спартака за огромную сумму, но деньги эти очень скоро вернулись обратно к ланисте, причем с большими процентами. Спартак стал лучшим приобретением Батиата за все время существования школы. Его выставляли на самые опасные бои, и всегда фракиец одерживал верх. Стены домов Капуи пестрели надписями, прославлявшими непобедимого гладиатора. Во время его выступлений в цирке яблоку негде было упасть, на Спартака делались самые высокие ставки. Теперь ему вручили свою жизнь и надежду рабы…

Немало помогла бежавшим гладиаторам Фортуна[18]. По дороге они встретили несколько повозок с гладиаторским оружием. Рабы перебили небольшую охрану и сменили кухонные ножи, вертела и палки на более привычное оружие.

Теперь Спартак почувствовал себя увереннее и по пути заходил на виллы, разбросанные по всей плодородной Кампании. Почти не встречая сопротивления, гладиаторы забирали продукты, оружие, и, что самое главное, к ним присоединялись новые и новые рабы. Таким образом Спартак продвигался на юг, еще не имея четких планов на будущее.

А в это время в Капуе Лентул Батиат не находил себе места. В одночасье он лишился всех своих доходов: большая часть гладиаторов перебита, остальные в бегах. В отчаянии ланиста помчался к городским властям с просьбой помочь вернуть хоть кого-нибудь из его движимого имущества.

Претор Капуи сначала отругал Батиата за то, что тот экономил на охране и допустил мятеж. Затем представитель власти принял от ланисты взятку, пообещал снарядить погоню за гладиаторами и вернуть их по возможности живыми. Из более-менее способных носить оружие жителей Капуи собрался отряд в триста человек и через два дня после побега отправился искать мятежных гладиаторов.

Казалось, найти их не составляло труда: владельцы разоренных вилл и ограбленные путники указывали путь своих обидчиков.

Беспечные и уверенные в успехе своего предприятия, капуанцы даже не выслали вперед разведку. Они не подозревали, что люди Спартака уже несколько часов следят за каждым их шагом.

Впереди легионеров ожидал участок дороги с подступавшими к нему с обеих сторон густыми виноградниками. Утомленные долгой ходьбой по пыльному тракту, капуанцы с наслаждением вдыхали свежий запах виноградной лозы и жались поближе к обочинам, ища защиту от палящих лучей солнца.

Недолго наслаждались они приятной прохладной тенью. Виноградник с обеих сторон внезапно зашевелился и ожил. На дорогу выбежали сотни вооруженных чем попало людей и принялись избивать капуанцев. Эффект неожиданности и возросшая численность войска Спартака сделали свое дело — лишь немногим легионерам удалось спастись бегством.

В руки рабов попало огромное количество оружия, свои же гладиаторские мечи и трезубцы они выбросили как напоминание о позорном прошлом.

Везувий

Гладиаторы мирно лежали на песке, подставляя солнцу свои измученные тела. У многих остались жестокие отметины недавних боев и раны, полученные на арене цирка. На плечах рабов отпечатались ремни походных мешков, на бедрах выделялись красные пятна, натертые оружием. Еще человек двадцать словно дети забавлялись в воде: плавали, прыгали через волны, брызгали друг на друга.

Небольшая группа рабов с азартом играла в кости. Недавняя добыча переходила из рук в руки. Невезучие делали ставки на будущие трофеи, поглядывая в сторону богатых приморских имений.

Часть гладиаторов была занята делом: носили дрова для костров, варили в котлах обед, ставили палатки и шалаши. Часовые охраняли лагерь и следили за порядком.

Вторые сутки стоял Спартак на берегу Тирренского моря. Не только желание отдохнуть по примеру римских патрициев привело гладиаторов в эти благодатные места. Дело в том, что гладиаторы и беглые рабы решили попробовать пиратского счастья. Идея, в общем-то, неплохая: в те времена огромное Средиземное море от Геркулесовых столбов до азиатского побережья находилось во власти морских разбойников. Даже могучий Рим был не в силах с ними бороться. Но как воплотить мечты в жизнь?

С тоской рабы смотрели, как вдали проплывали богатые торговые корабли. Их путь лежал на Кипр и Самос, их ждали в гаванях Остии, Массилии, Нового Карфагена, Утики, Александрии, Брундизия, Тарента, Пирея и Тира. К чему этим судам плыть на пустынный берег, где нашла убежище толпа рабов? И ни одного пиратского корабля. Пиратов, конечно, манили приморские виллы римских патрициев, но находящиеся в них сокровища не стоили риска — довольно часто вдоль берега сновали римские военные триеры.

Спартак подчинился требованиям своих воинов и привел их к побережью, но взор предводителя гладиаторов был устремлен не в морские дали, а в противоположную сторону: туда, где в облаках терялась вершина покрытого зеленью Везувия. Туда посылал Спартак разведку, а когда ему доложили, что место подходит для лагеря, для его подготовки к подножию вулкана направился отряд. Тем временем рабы убедились в несбыточности надежд заполучить корабли и покорно пошли за своим военачальником.

Спартак приказал разбить два лагеря. Первый — на вершине Везувия. Во время давнего извержения вулкана раскаленная лава застыла между скалами и образовала довольно большую площадку. В одном месте лава стекала ручейком к самому подножию огнедышащей горы. Этот застывший ручеек теперь стал дорогой, ведущей в самое сердце Везувия. Причем дорогой единственной — с трех сторон площадку окружали пропасти и непроходимые скалы. Выбранное фракийцем место было более неприступной крепостью, чем римский Капитолий и стены Карфагена времен Ганнибала. Неподалеку на скалах гнездились орлы, и площадка, облюбованная Спартаком, походила на гнездо вольнолюбивых гордых птиц.

Второй лагерь гладиаторы разбили у подножия Везувия, сплошь покрытого оливковыми плантациями, виноградниками и садами. На земле, подогреваемой теплом вулкана, произрастали необыкновенные плоды, воздух благоухал великим множеством ароматов. Чудесный вид поистине божественных мест вдохновлял поэтов, художников, скульпторов.

У гладиаторов, нашедших здесь пристанище, не было времени любоваться красотами природы. Все время они проводили в учениях. Спартак разделил свое маленькое войско на центурии и когорты, указал каждому воину место в строю. Рабы учились различным способам построения и тактике ведения боя. Все знания, которые Спартак приобрел во время службы во вспомогательном легионе, теперь отдавал своим подчиненным. Как уроженец Фракии, Спартак был прекрасно знаком с тактикой греческих фаланг, но все же его выбор остановился на римском способе ведения войны. Так в тени садов рождался новый римский легион, который намеревался вести борьбу с римскими же легионами.

Ежедневно из лагеря выходили отряды. Они нападали на имения всадников, колонистов, сенаторов и возвращались с огромной добычей и новыми бежавшими рабами. Самые ценные вещи и продукты, которые могли храниться долго, отправлялись на вершину Везувия.

Гладиаторы наслаждались жизнью. Их столы ломились от изысканных яств, которые могли бы сделать честь любому патрицианскому дому. Более с любопытством, чем с наслаждением, поглощались рабами огромные павлиньи яйца, устрицы, лягушачьи лапки, мурены и угри; текли рекой лучшие римские вина — фалернское и аминейское, в избытке было и привозное хиосское. Перед возрастающей мощью гладиаторского войска в страхе дрожала вся округа. Долго, конечно, это безобразие продолжаться не могло.

Претор Капуи из последних сил пытался собрать войско, чтобы уладить неприятный инцидент, не прибегая к помощи Рима. Но все его попытки взять реванш ни к чему не привели. Сражаться с гладиаторами больше не нашлось желающих — самые отчаянные сложили головы под сенью виноградных лоз. Время шло, и с каждым днем поступали все новые и новые сообщения о бесчинствах рабов. Слухи относительно численности рабского войска, порой сильно преувеличенные, приводили в ужас добропорядочных капуанцев. Они принялись спешно укреплять свой город, выбросив из головы мысли переловить беглых гладиаторов и рабов. Претору ничего не оставалось, как, расписавшись в собственной беспомощности, вернуть Лентулу Батиату полученную от него взятку. В Рим был послан подробный отчет обо всем происшедшем. Вслед за посланцами претора в Рим поскакали гонцы от владельцев разоренных рабами вилл.

Гордый римский Сенат, вершивший судьбы народов и царей, был вынужден заняться беглыми рабами. И надо сказать, меры были приняты довольно быстро, ведь помимо прочего пострадали имения нескольких сенаторов. Уничтожить мятежных рабов поручили римскому претору Клавдию Глабру. Он происходил из старинного рода Клавдиев, имевшего большой вес в Риме.

Один из представителей этой фамилии — Клавдий Марцелл — пять раз избирался консулом, принимал участие в Первой и Второй Пунических войнах. В 214–211 годах до н. э. он командовал римскими войсками, покорявшими Сицилию. После продолжительной осады пала столица острова ― Сиракузы, а ведь защитники пользовались хитроумными машинами, изобретенными Архимедом. Кстати, легендарный изобретатель погиб во время штурма от руки римского легионера.

Другой представитель рода Клавдиев прославился на мирном поприще. Аппий Клавдий, будучи цензором, в 312 году до н. э. соорудил первый в Риме водопровод. Но главное его деяние — мощеная дорога от Рима до Капуи. Она получила название Аппиевой и прославила имя цензора в веках.

Сам Клавдий Глабр считался опытным военачальником. Он прошел хорошую школу под началом Суллы в Греции, затем воевал с марианцами в Италии.

Труднее было с войском: Рим в это время вел тяжелые войны в Испании, Македонии и Азии. Клавдий Глабр получил наспех собранный отряд в три тысячи ополченцев. Претор понимал ситуацию и, довольствуясь тем, что имел, вывел войско на дорогу, построенную своим знаменитым предком.

Не тратя времени на остановки в пути, Клавдий вскоре достиг Везувия. Ему удалось догнать у подножия вулкана группу рабов и перебить десятка два. Остальные успели подняться по тропинке в верхний лагерь гладиаторов. Ободренные первым успехом легионеры попытались прорваться вслед за рабами, но едва они приблизились к горному плато, на воинов Клавдия обрушился град камней, полетели дротики и тяжелые бревна. Сражаться на узкой тропинке, не позволяющей развернуться строем, не было никакой возможности. Клавдий потерял несколько человек и приказал трубить отход.

Первая неудача огорчила претора, но, ознакомившись с местностью, он приободрился. По его приказу разбили лагерь у подножия горы, прямо на дороге, ведущей на плато. Чуть повыше, по обе стороны тропинки, устроили засаду. Прошло два дня. Легионеры Клавдия начали выражать недовольство бесцельным, как им казалось, сидением на месте. Наконец один молодой центурион не выдержал и обратился к военачальнику:

— Сколько мы будем бессмысленно стоять? Когда наконец начнем драться с проклятыми рабами? Или ты их боишься, претор?

— Зачем подставлять голову под камни? Мы перекрыли гладиаторам единственную дорогу. Теперь у них два выхода: либо сдаться, либо умереть от голода. Сиди и жди, центурион, — победа сама придет нам в руки.

Претор во многом оказался прав. Неприступное горное плато стало ловушкой для рабов. Хотя ими был создан приличный запас продуктов, но он таял на глазах. Ведь войско Спартака выросло до полутора тысяч человек. Еще большей проблемой стало отсутствие воды. Рабы не успели запастись ей в необходимом количестве, и теперь недостаток живительной влаги восполняли вином и соком дикого винограда.

Спартак предвидел такую ситуацию и хотел при подходе Клавдия Глабра оставить оба лагеря и увести рабов в другую область. При благоприятных условиях он вполне мог помериться силой с римским претором. В пути у него было бы много возможностей заманить римлян в ловушку по примеру кампанцев и уничтожить их.

Но воины Спартака решили по-своему. За время набегов на виллы они собрали огромные ценности, которые хранились в верхнем лагере. В условиях стремительного марша римских когорт Клавдия не могло быть и речи о том, чтобы все это богатство спустить вниз и взять с собой. Рабы дружно поднялись на плато и настроились защищать добытое золото. А оно стремительно падало в цене: на четвертый день осады украшенная камнями, жемчугом и золотом кружка менялась на глиняную, но наполненную обычной водой. Рабы поняли, что были крайне непредусмотрительны, и теперь с мольбой и надеждой смотрели на Спартака.

И Спартак доказал, что гладиаторы не ошиблись в выборе предводителя…

В те времена вершина Везувия и его склоны были покрыты зарослями дикого винограда. Земледельцы, выращивавшие различные сорта этого растения, считали его дикого собрата сорняком. В лучшем случае его просто не замечали, но гладиаторам мелкие плоды спасали жизнь. Их собирали, где только возможно, приносили в лагерь и выдавливали сок. Мутная кисло-сладкая жидкость при отсутствии воды казалась божественным напитком.

Часто в лагерь приносили лозу с гроздьями: ягоды выбирали, а гибкие длинные прутья сваливали на краю площадки. Несколько рабов, пристроившись около куч виноградной лозы, плели корзины и прочие поделки. Они занимались этим делом в имениях своих хозяев, а теперь вспомнили о нем, чтобы просто убить время и отвлечься от черных мыслей. Случайно за этой работой их застал Спартак. Одного лишь взгляда гениального человека было достаточно, чтобы найти путь спасения для оказавшихся в ловушке рабов.

Количество людей, копошащихся у куч виноградной лозы, выросло в десятки раз, остальные таскали гибкий материал. Только плели теперь не корзины, а длинную лестницу и веревки. Весь день кипела работа, а когда стемнело, один конец лестницы привязали к скале, второй сбросили в пропасть.

Первым вызвался испытать это необычное творение соратник Спартака могучий Эномай. Товарищи пытались остановить его:

— Ты слишком тяжел, Эномай, лестница может не выдержать.

— Если выдержит меня, значит, по ней сможет спуститься любой из вас, — ответил гладиатор и принялся привязывать к спине огромную золотую чашу.

— Эномай, с каких пор ты стал таким скрягой? — удивился Спартак. — Сколько я помню, ты всегда легко расставался с деньгами, а сейчас, в минуту смертельной опасности, тащишь с собой ненужный хлам. А ведь даже несколько лишних фунтов может стоить тебе жизни.

— Как ты плохо думаешь о своем товарище, Спартак, — укоризненно взглянул на друга гладиатор. — Я поклялся посвятить эту чашу славному Бахусу[19], если, конечно, останусь жив. Должен же я отблагодарить бога за создание самого прекрасного растения на земле — дикой виноградной лозы.

В кромешной тьме Эномай, а вслед за ним и весь отряд, благополучно спустились к подножию вулкана. Оставшийся наверху человек спустил связанное и обмотанное материей оружие.

Когда небо на востоке начало краснеть, гладиаторы подошли к римскому лагерю. Легионеры Клавдия спали спокойным сном. Бодрствовала лишь охрана со стороны ведущей наверх тропинки. Там римляне выкопали ров (что было крайне трудно на каменистой почве), насыпали огромный вал и поставили частокол из заостренных кольев. Но враг пришел с другой стороны, совершенно неукрепленной и почти неохраняемой.

Стража конечно же выставлялась везде, но на тропинке, ведущей в лагерь гладиаторов, Клавдий поставил лучших воинов. Поскольку таковых было немного, на противоположную сторону отправлялись нищие плебеи, многие из которых впервые взяли в руки оружие. Проклиная службу, они собирались в одном месте и играли в кости или спали. Все старания Клавдия Глабра и его центурионов приучить их к дисциплине ни к чему не привели. Теперь сон горе-легионеров дорого обошелся Клавдию и Риму.

Беспрепятственно гладиаторы проникли в римский лагерь. То, что происходило дальше, трудно назвать битвой: воинов Клавдия резали словно жертвенных овец.

Стоны раненых и душераздирающие предсмертные крики разбудили лагерь, но ополченцы даже не помышляли о сопротивлении. Неопытные воины, недавно грозившиеся переловить рабов словно зайцев, были явно не готовы к их неожиданному нападению. Одни, объятые ужасом, как парализованные сидели и ждали, пока их настигнет смерть. Другие, позабыв об одежде и оружии, бежали подальше от страшного места. Некоторые из них очутились на вершине Везувия в оставленном гладиаторами лагере. Лишь отдельные группы ветеранов Мария и Суллы оказали сопротивление рабам, но в силу своей малочисленности не смогли повлиять на ход бойни.

Сигнумы с изображением волков, медведей, соколов — знамена когорт Клавдия — остались лежать на политой кровью земле. Их топтали и рабы, и объятые ужасом легионеры. После победы знаки римских когорт собрали гладиаторы и присоединили к своим трофеям.

Публий Вариний

После блестящей победы у Везувия имя Спартака стало известно далеко за пределами Кампании. Рабы всех национальностей поверили в счастливую звезду фракийца и потянулись к нему со всех областей Италии. Их отлавливали поодиночке и толпами, распинали на крестах, заковывали в кандалы и бросали в эргастулы[20], но все же многие беглецы добирались до цели.

Сразу после разгрома Клавдия к Спартаку присоединились окрестные пастухи. Они пригнали огромные стада овец и табуны лошадей. Так у гладиаторов появилась конница, без которой их войско не могло сравняться с римским.

Поле боя у вулкана осталось за Спартаком, но стоять здесь лагерем не имело смысла: местность опустошена, и тактические соображения требовали движения — пусть даже неосмысленного. Спартак неторопливо, как властитель края, направился на юг. В пути гладиаторы навещали виллы и поселения колонистов, забирая там по праву сильнейшего все ценное и привлекая в свое войско новых рабов. Ежедневно из главного лагеря гладиаторов уходили конные и пешие отряды и рыскали в поисках добычи.

Однажды на исходе ночи небольшой отряд гладиаторов приближался к очередной вилле. На этот раз вел его сам Спартак. Воины заметили, как из огромного дома, который они собирались посетить, вышел человек и торопливо двинулся им навстречу. Отряд остановился, а человек быстро приближался. Рабы различили в сумраке, что это женщина.

— Спартак, милый мой Спартак! — воскликнула она и, протягивая руки для объятий, подбежала к фракийцу.

Воины Спартака, опасаясь нападения, закрыли вождя своими телами, но тот оттолкнул их и шагнул вперед.

— Мирина, дорогая, я не верю своим глазам!

Смеясь и плача одновременно, женщина бросилась на шею Спартака.

— Так мечтала увидеть тебя хотя бы еще один раз, мой любимый муж! Теперь мечты сбылись — я могу умереть спокойно.

— Мирина, не говори о смерти в самые счастливые минуты моей жизни. Только ради этого мгновения стоило бежать и начать войну с Римом, — Спартак смахнул невольную слезу. — Но почему ты оказалась здесь ночью?

— Сердце подняло меня с постели и повело навстречу тебе.

— Ах да, я забыл о твоем великом даре.

— Спартак, — вмешался в разговор Крикс, — я разделяю твою радость, но небезопасно стоять на открытом месте. Светает в этих краях быстро.

— Да, да, идем, — вернулся на землю Спартак. — Мирина, а чья это вилла?

— Марка Лициния Красса.

— Ты у него была в рабстве?

— Да.

— Ну погоди, проклятый богач! Ты заплатишь мне за все!

— Не надо, дорогой. Не причиняй вилле ущерба без нужды. Управляющий Красса хорошо обращался с рабами. Мы пользовались полной свободой в пределах имения и даже могли зарабатывать деньги. Я надеялась когда-нибудь накопить на выкуп и получить волю. Я довольна, что попала на виллу Красса, а не к кому-то другому.

— А как же мужчины?..

— Не волнуйся, дорогой. Меня никто не принуждал силой, а по доброй воле разве я смогла бы разделить ложе с кем-то кроме тебя? Ты единственный мой мужчина, Спартак, и теперь никакая сила не разлучит нас.

— Ты хочешь сказать, Мирина, что решила уйти с войском рабов и скитаться по враждебной стране, ежедневно подвергаясь опасности?

— Именно так.

— Но ведь ты сама говорила, что управляющий Красса довольно милосерден с рабами. Здесь было бы спокойнее и безопаснее.

— Спартак, ты забываешь, что я ношу имя амазонки, завоевавшей царство атлантов.

— Не буду с тобой спорить, Мирина, — заранее знаю, что это бесполезно. — Спартак с трудом оторвал взгляд от жены и обратился к спутникам. — Братья, впереди вилла Марка Красса. Мирина сказала, что он хорошо обращается с рабами, поэтому возьмем там лишь оружие и продукты.

Вот уже несколько месяцев продолжался открытый грабеж благодатной Кампании. Владельцы имений, не получая защиты от власти, бежали в города. Они стремились забрать с собой как можно больше добра, ибо оставшееся растаскивалось либо их собственными рабами, либо войском Спартака. Многолюдная богатая Кампания приходила в запустение. Рабы бежали к фракийцу, поля некому стало обрабатывать, хлеба перезревали на корню и ложились на землю, виноград осыпался и гнил.

Рабская армия Спартака, не находя прежней добычи, недовольно роптала и требовала вести их на Капую. Там, как и везде, было достаточно их заклятых врагов-рабовладельцев, но туда, как им казалось, свезли все богатства Кампании. Спартак понимал, что Капуя не по плечу его войску, и, чтобы успокоить своих людей, направился в Ноле.

Город, конечно, не мог равняться с Римом или Капуей, но имел мощные укрепления. Даже великий Ганнибал в 216 году до н. э. не смог взять его. Спартак покорил неприступную Нолу хитростью. Прежде всего, он заслал в город лазутчиков, которые, объединившись с местными рабами, захватили и открыли ворота.

Войско Спартака ворвалось в город словно раскаленная лава вулкана, сметая все на своем пути. Безжалостно уничтожались все без разбора: легионеры и старики, дети и почтенные матроны. Женщин насиловали прямо на мостовой и, пресытившись, убивали. Жители Нолы пытались спрятаться в своих домах, но это было бесполезно. Их вытаскивали и предавали смерти собственные рабы. Они же показывали места, где хозяева хранили ценные вещи. То тут, то там начали вспыхивать пожары. Большей частью их виновниками стали домовладельцы, предпочитавшие отдать свое имущество огню. Это еще больше озлобило рабов. В пламя, уничтожавшее их добычу, безжалостно бросали римлян, их жен и детей.

Спартак с ужасом взирал на чудовищные зверства, творимые его войском, но ничего не мог поделать. Фракийцу оставалось лишь терпеливо ждать, пока его воины, превратившиеся в озверевшую толпу, не утолят свои низменные страсти.

Превратив несчастную Нолу в безжизненную пустыню, рабы расположились лагерем на равнине. На следующий день они, разбившись на центурии и когорты, совершенствовались в воинском искусстве. Рабы беспрекословно исполняли любой приказ Спартака, и фракийцу показалось страшным сном все то, что вчера творили его люди. Он невольно обернулся в сторону Нолы: клубы дыма поднимались вверх…

Здесь, на равнине, и застал рабов претор Публий Вариний. Именно он сменил потерпевшего поражение Клавдия Глабра и теперь горел желанием с честью выполнить свой долг. Вариний с удивлением обнаружил, что численность гладиаторского войска выросла до двух легионов. Они стояли правильным строем, прекрасно вооруженные и готовые к битве, а позади них виднелся обычный римский лагерь. Претор даже усомнился, не легионы ли Помпея или Лукулла стоят перед ним, но доносящиеся оскорбления и ругань развеяли его сомнения.

Под началом Вариния было примерно двенадцать тысяч человек, то есть силы противников были почти равны. Но ведь перед римлянами стояли беглые рабы, и претор решил немедленно начать битву. И тут случилось непредвиденное: взбунтовались его собственные легионеры, набранные большей частью опять же из случайных людей. Они были утомлены долгими переходами и требовали отдыха. Скрепя сердце, Вариний приказал легионам располагаться на ночлег, отложив битву с рабами до утра.

На этом неприятности претора не закончились — ночью его лагерь самовольно покинула когорта, набранная в Галлии, и ушла к себе на родину. Несмотря на это, Вариний был полон решимости сразиться с рабами, однако, когда взошло солнце, он обнаружил, что его противник тайно покинул равнину и ушел на юг. Проклиная рабов и легионеров, Сенат и богов, претор бросился в погоню. Чтобы на этот раз наверняка поймать армию Спартака «в мешок», Вариний разделил свои легионы на три части. По пятам рабов с основными силами шел сам претор, его начальник конницы Фурий с тремя тысячами воинов должен был обойти Спартака с левого фланга, а справа сторожить рабов было поручено легату Коссинию.

При тесном взаимодействии трех частей римского войска такая тактика могла принести победу, но в условиях стремительного броска Спартака было просто невозможно управлять тремя армиями, отошедшими друг от друга на приличное расстояние.

Более ретиво преследовать гладиаторское войско взялся Фурий и через несколько дней настиг его в Лукании. Фурий приложил неимоверные усилия для этого, но едва очутился вблизи гладиаторского лагеря, понял, какую великую глупость он совершил. Три тысячи утомленных переходами легионеров против двенадцати тысяч отдохнувших в лагере рабов — таков был результат необдуманной поспешности начальника конницы Вариния и хитрости Спартака. И все же Фурий принял бой, ибо отступление грозило еще более позорной смертью — наготове стояла значительно выросшая за последнее время конница Спартака.

Битва продолжалась не более двух часов: почти все легионеры погибли, в том числе и Гней Фурий. Рабы собрали оружие противника и неожиданно повернули обратно в Кампанию. Им удалось благополучно разминуться с Публием Варинием и очутиться в хорошо знакомых местах.

Непонятно, какими соображениями руководствовался претор на этот раз, но он так и не объединился со своим легатом. Вариний с Коссинием продолжали преследовать Спартака разными дорогами, и вождь восставших не замедлил воспользоваться новой оплошностью римлян. Он настиг Коссиния возле Салин, когда ни о чем не подозревавший легат купался. Только чудом римский военачальник избежал пленения и укрылся в лагере, однако Спартака не остановили походные вражеские укрепления.

В одной тунике, с непокрытой головой, еще не просохшей после купания, Коссиний сражался как лев, но ни его личное мужество, ни отчаянное сопротивление легионеров не спасли положения. Стремительность, с которой всегда действовал Спартак, принесла гладиаторам очередную победу. Коссиний пал смертью героя, погибло почти все его войско, за исключением спасшихся бегством. Рабам достался римский лагерь с обозом, оружием и лошадьми.

Обезумевший от неудач Публий Вариний продолжал преследовать Спартака, хотя соотношение сил изменилось явно не в пользу римлян. Впрочем, преследование было недолгим: войско восставших остановилось, как только фракиец выбрал подходящее для сражения место. Встреча враждебных армий состоялась недалеко от Капуи. Битва была чрезвычайно кровопролитной для обеих сторон. Спартак лишился около тысячи рабов, погиб его друг и соратник Эномай. Потери римлян были еще больше: Вариний остался без обоза, походной казны, большинства знамен, в плен попали его ликторы, и даже его собственный конь. Сам претор с жалкими остатками легионов укрылся в Капуе.

Консулы против Спартака

Одержав блистательную победу над Варинием и его легатами, Спартак наконец покинул разоренную Кампанию и переместился в скотоводческую Луканию. Войско гладиаторов захватило богатый город Фурии и превратило его в свою временную базу.

Вскоре все сельские районы Лукании оказались во власти Спартака; его отряды вторглись в Брутий и захватили там город Козенцию.

Лукания во все времена считалась разбойничьим краем, и местные рабы встретили фракийца, как посланника богов. Они, не дожидаясь прихода гладиаторских отрядов, убивали своих хозяев и бежали к Фуриям целыми толпами. С гор спускались разбойничьи шайки, но особенно много присоединилось к Спартаку пастухов. Люди этой профессии отличались чрезвычайной выносливостью, они одинаково умели держать в руках меч, лук и пращу, кроме того, луканские овчары и волопасы были великолепными наездниками.

Фракийцу удалось наладить связи с пиратами; они подвозили рабскому войску оружие и необходимые для его производства железо и медь. Для торговцев это было весьма прибыльным делом, так как за металл рабы платили огромную цену, а продавцов брал под свою личную защиту Спартак. Единственное, что он запретил продавать своим людям, — это золотые и серебряные вещи.

К весне 72 года до н. э. войско Спартака выросло до сорока тысяч человек. Но не все было радужным в гладиаторском лагере. Огромным войском стало трудно управлять, а если учесть, что отряды гладиаторов рассылались по всей южной Италии, то и вовсе невозможно. Участились стычки между разноплеменными отрядами рабов из-за добычи. Особенно отличались германцы и галлы. Они и у себя на родине привыкли жить набегами на соседние племена, а здесь в полной мере дали волю своим страстям. Мало того, германцы отказывались сдавать ценности в войсковую казну, они пытались отнять их силой у фракийцев и греков. Во многом неприязнь этих народов друг к другу была вынесена из недавнего прошлого. Ведь на арене цирка гладиатор-галл традиционно был противником гладиатора-фракийца.

На совете гладиаторских вождей было решено разделить войско на две части: Спартак с тридцатью тысячами оставался в Лукании, а Крикс с десятью тысячами германцев и галлов направился в Апулию действовать самостоятельно. Таким образом, почти весь юг Италии оказался во власти рабов.

Спартак понимал, что, несмотря на все победы, сломить могущество римлян ему не удастся. Своими успехами гладиаторы во многом были обязаны тому, что самые боеспособные легионы и наиболее талантливые римские военачальники вели войны в Испании, Македонии и Азии. Сенат не стал отвлекать войска с внешних фронтов, даже после двух поражений он надеялся справиться силами вновь сформированной армии.

Весной 72 года до н. э. фракиец получил сведения, что против него выступили новые римские легионы. Спартак принял решение увести свое войско за пределы Италии, чтобы рабы различных народностей получили возможность вернуться на родину: галлы — в Галлию, фракийцы — во Фракию, сирийцы и малоазийские греки — в Азию, нумидийцев планировалось перевезти на пиратских кораблях в Африку.

Фракиец послал приказ Криксу, чтобы тот спешил на соединение с основной армией, а сам направился на север с намерением перейти Альпы. Спартак не спешил, он дожидался двух легионов Крикса. Как оказалось позже, гладиаторское войско напрасно потеряло время: германцы и галлы отказались следовать на север и решили на свой страх и риск продолжать войну в Апулии. Посланцев Спартака они жестоко избили и выбросили за пределы лагеря…

В это время римский Сенат принимал решительные меры, чтобы покончить с позорной войной — кроме прочих бедствий восставшие поставили Вечный город на грань голодной смерти.

Дело в том, что еще один враг воспользовался тем, что руки Рима связаны тяжелыми войнами в провинциях и затянувшейся борьбой со Спартаком. Киликийские пираты безраздельно господствовали на море, их многочисленные флоты парализовали подвоз зерна из Египта, Киренаики и провинции Азия. Благодатная Кампания, издавна считавшаяся поставщиком хлеба в Рим, находилась в плачевном состоянии. Более года здесь хозяйничало гладиаторское войско. Поля знаменитой апулийской пшеницы, соперничавшей с египетской, беспощадно вытаптывались бандами галлов и германцев.

Всегда пышный и расточительный Рим ныне представлял удручающее зрелище. Римский форум, в иные времена поражавший гостей роскошью и красотой, теперь был заполнен нищими плебеями. Приученные к бесплатной раздаче хлеба, они терпеливо ждали подачек от государства, многие в последней надежде тянули руки к прохожим. Здесь же, у подножия Капитолийского холма и богатейших храмов, несчастные римские граждане умирали от истощения и болезней. По приказанию претора была создана специальная команда, которая ежедневно собирала трупы этих бедняг и сжигала их за пределами города. Когда же требование «Хлеба и зрелищ!» раздавалось слишком громко и организованно, претор высылал когорту легионеров с обнаженными мечами.

Зрелищ римляне также лишились: части гладиаторов удалось бежать к Спартаку, остальных заперли в эргастулы от греха подальше. Вообще количество рабов на римских улицах уменьшилось в десятки раз. Богачи старались обходиться лишь самыми преданными слугами, остальных предпочитали держать под замком.

Римские женщины, облачившись в траурные одежды и распустив волосы, оплакивали погибших сыновей, братьев, мужей. Римлянки привыкли терять своих мужчин на войне, но сейчас их горе было безмерным — все жертвы оказались напрасными. Враг не только не уничтожен, но стал еще сильнее и многочисленнее; в Риме ходили слухи, что число взбунтовавшихся рабов достигло семидесяти тысяч.

Римляне справедливо опасались, как бы войско гладиаторов не обрушилось всей своей мощью на город. Раздражение и презрение, вызванные в Сенате известиями о бесчинствах рабов в окрестностях Везувия, теперь сменились страхом и осознанием опасности. Они сотни раз пожалели, что направили в Кампанию с Клодием Глабром шесть когорт, а не шесть легионов. Теперь против гладиаторского войска, как на труднейшую и величайшую войну, были отправлены оба консула, избранные на 72 год.

Гней Корнелий Лентул с двумя легионами направился на восток от Рима. Он должен был преградить путь Спартаку на север Италии и в случае изменения планов рабов взять на себя защиту Рима. Второй консул, Луций Геллий Попликола, повел свои легионы на юг, в оставленную гладиаторами Кампанию. Здесь он начал пополнять свою армию за счет жаждавшего мести населения опустошенных южных областей.

Своему легату Квинту Аррию консул выделил два наиболее боеспособных легиона и направил в Апулию. Легату были даны самые широкие полномочия в действиях против оставшегося там Крикса.

Сорокалетний Квинт Аррий, мечтавший о подвигах, славе и консульском звании, с юношеским энтузиазмом принялся за порученное дело. Стремительным маршем он прошел Самний, почти всю Апулию и достиг горы Гаргана, где с основными силами стоял Крикс.

Легат построил лагерь на виду у рабов и вывел свое войско для битвы. Недолго римские легионы ждали противника. Германцы и галлы, еще ни разу не испытавшие горечи поражения, с безумной яростью набросились на римлян. Им удалось сломить сопротивление легионов Аррия и принудить их если не к бегству, то к поспешному отступлению. Римляне, неся большие потери, заняли ближайшие холмы и укрепились на них. Казалось, еще один удар — и с легионами Квинта Аррия будет покончено, как и с его предшественниками; однако бешеный натиск галло-германского войска ослабел.

Надвигалась ночь, но не она явилась главной причиной нерешительности рабов. Дело в том, что им удалось захватить лагерь Квинта Аррия, и, позабыв о противнике, воины Крикса принялись делить добычу. Помимо прочего рабы нашли там огромные запасы вина: прославленные кампанские виноделы щедро снабдили им своих защитников. Всю ночь продолжался праздник у рабов, а наутро вчерашние победители имели отнюдь не воинственный вид.

Аррий не стал дожидаться, когда в головах его врагов появятся разумные мысли, а их дрожащие руки обретут прежнюю твердость. С первыми лучами солнца он спустился с холмов и напал на войско Крикса. Разгром был полным: свыше десяти тысяч рабов полегло у горы Гаргана, в том числе и их предводитель Крикс. Уцелели лишь галло-германские отряды, в это время бродившие по Апулии в поисках добычи.

Римляне наконец одержали крупную победу над рабами, и это вскружило им головы. Оставался еще Спартак с основными силами, но его положение было незавидным. Впереди гладиаторов ожидал Гней Лентул, значительно усиливший свое войско за счет набора, произведенного в Лации. С тыла их догонял Геллий, объединившийся с Квинтом Аррием.

Казалось, Спартак от неудач и безысходности совсем потерял голову. Он поспешно приблизился к легионам Лентула и даже дал себя окружить. Честолюбивый консул, желая единолично получить лавры победы, не стал дожидаться Геллия и со всеми силами обрушился на гладиаторскую армию. Неожиданно рабы словно ножом разрезали замкнувшее их кольцо, расстроили ряды римлян и затем разбили их вдребезги. Не теряя времени на преследование поверженного противника, Спартак развернулся навстречу настигавшему его Луцию Геллию.

Второй консул, имея под началом победоносные легионы Квинта Аррия, конечно, не стал уклоняться от битвы. Он нисколько не сомневался в успехе. Ведь гладиаторское войско, по его расчетам, должно быть весьма утомленным и обескровленным после сражения с Лентуллом. Гелий даже втайне радовался поражению товарища по консульству: теперь он один станет победителем Спартака и спасителем Рима.

Талантливый фракиец молниеносно развеял мечты незадачливого консула. Гелий и Аррий потерпели еще более страшное поражение. Помимо погибших около тысячи римлян оказалось в плену у презираемых ими рабов.

Путь на север был открыт, и ничто не мешало Спартаку исполнить свой план. До Рима, лишившегося обеих консульских армий и в ужасе ожидавшего появления рабов у своих ворот, было рукой подать. Но Спартак вернулся в Апулию, туда, где сложили головы его соратник Крикс и тысячи собратьев.

Несметное количество птиц, кружившихся в воздухе, точно указало место гибели галло-германского отряда. Рабы бережно собрали останки своих товарищей и сложили огромные погребальные костры. И здесь гордому Риму был нанесен удар, который можно сравнить лишь с поражением обоих консулов.

Среди пламени и дыма погребальных костров триста римлян были вынуждены сражаться друг с другом не на жизнь, а на смерть. Римляне, а среди них были и юноши знатных патрицианских родов, вначале нерешительно держали в руках гладиаторские мечи и с тоской смотрели на лица стоящих напротив друзей, товарищей, родственников, земляков. Но вот позади их щелкнули бичи, острые копья толкнули в спины и, чтобы избежать дальнейших мучений, римляне принялись колоть, резать, рубить друг друга. Погибли все триста «гладиаторов», остальных пленных перебили рабы.

Утолив таким образом чувство мести и отдав последние почести павшим собратьям, войско Спартака устремилось на север. Придерживаясь восточного побережья, рабы беспрепятственно прошли Апулию, Пицен и достигли Цизальпинской Галлии — последней области в Северной Италии, преодолев которую, они оказались бы за пределами Апенинского полуострова. У города Мутины им попытался оказать сопротивление наместник Цизальпинской Галлии Гай Кассий Лонгин, но был разбит и едва успел спастись бегством. Последнее препятствие на пути к Альпам исчезло.

Децимация

Рим готовился вздохнуть с облегчением, ожидая известия о том, что гладиаторское войско покинуло истерзанную Италию. Каково же было изумление римлян, когда узнали, что рабы отказались от своего плана: к чему идти на родину, если она также находится под властью Рима? Зачем пробиваться через заснеженные Альпы, если позади богатая, цветущая Италия, не имеющая армии, способной ее защитить?

Десятки тысяч рабов потребовали от Спартака вести их на Рим, и фракиец был вынужден согласиться. Впрочем, он и сам понимал, что план развести людей по их странам практически невыполним. Ведь теперь в его родной Фракии Марк Лукулл подавлял последние очаги сопротивления.

Рим вновь охватила паника. Люди побогаче устремились к Остии в надежде купить место на корабле и уплыть подальше от Вечного города. Любыми путями римляне старались перебраться на Сардинию, Сицилию, в Испанию под защиту Помпея или в Африку. Даже грозные киликийские пираты страшили меньше, чем приближающаяся армия рабов. Хлебные лавки закрылись за неимением товара, любые продукты раскупались по баснословным ценам. Спартак был еще далеко на севере Италии, а Рим голодал словно в осаде.

В такой обстановке сенаторы собрались в храме Беллоны, чтобы утвердить очередного военачальника для войны с восставшими рабами. По римским законам эту обязанность полагалось возложить на консулов, но бездарно воевавших Геллия и Лентула не хотели даже пускать на заседание Сената.

Много времени прошло в спорах, перебрали всех известных людей, но так и не нашли человека, способного противостоять Спартаку. Тогда поднялся принцепс[21] Сената — умудренный опытом Луций Валерий Флакк:

— Уважаемые отцы народа, мы зашли в тупик, и я не нахожу в этом ничего удивительного. Мы уже отправляли на войну с рабами Клавдия, Вариния, Геллия и Лентула; как они сражались с гладиаторами, вы прекрасно знаете. В Риме давно ходят слухи, что Сенат не способен назначить человека, способного разбить рабов, а посылает одних лишь бездарностей. Теперь положение еще хуже — говорят, Спартак ведет на Рим сто двадцать тысяч рабов. Если избранный нами военачальник опять потерпит поражение, неизвестно, устоит ли Рим. Но еще раньше нас растерзает собственный народ, положение которого сейчас весьма плачевно. Если мы не можем найти достойного военачальника, не лучше ли поручить его избрание народу?

— Предложение хорошее, — согласился Гней Анфидий Орест. — Думаю, оно удовлетворит и самых мужественных из нас, так как среди них не нашлось желающего возглавить легионы, и самых осторожных, так как снимает с Сената всякую ответственность за неудачу избранного. Но как воплотить это в жизнь?

— Проще простого, — вновь подал голос Валерий Флакк. — Через пять дней — выборы преторов. Объявим, что на войну с рабами отправится кандидат, набравший наибольшее количество голосов.

— Не упустим ли мы драгоценное время? — усомнился Публий Пет. — Ведь рабы не будут стоять на месте пять дней.

— Мы не будем терять ни минуты, — уверил принцепс. — Пусть каждый из нас отправится собирать легионеров, где только возможно. Откройте оружейные и продуктовые склады и все, что там найдете, несите на Марсово поле. Избранный через пять дней претор должен получить войско, не испытывающее нужды ни в чем.

Мудрое решение Сената привело к неожиданным результатам. За четыре дня до выборов половина претендентов в преторы сняла свои кандидатуры, причем устранились те, кто имел некоторый опыт в военном деле. Римляне и вовсе впали в уныние, но за три дня до выборов неожиданно выставил свою кандидатуру Марк Лициний Красс.

Если бы статуя богини Беллоны вдруг ожила и метнула копье, римляне удивились бы меньше, чем поступку Красса. Достаточно сказать, что Красс, будучи популярной личностью в Риме, долгие годы не участвовал в политической жизни государства, никогда не претендовал на выборные должности и почти не появлялся в Сенате.

Что же заставило Красса отказаться от спокойной жизни и толкнуло навстречу опасностям самой трудной и неблагодарной войны?

Как ни странно, большое влияние на решение богача оказали успехи Гнея Помпея в Испании.

Благодаря деньгам, уму, красноречию Марк Красс стал очень весомым человеком в Риме. Его боялись и уважали, с ним считались и народные трибуны, и консулы, и сенаторы, но — увы — в воинской доблести молодой Помпей давно обошел бесстрашного соратника Суллы. Красс же не хотел быть вторым ни в чем.

Взяться за опасное дело Красса подтолкнул и денежный интерес. Армия Спартака топтала его поля, виноградники и оливковые рощи, разоряла виллы, разбросанные по всей Италии. Его тщательно отобранные рабы — гордость и пример для всех — уходили в лагерь мятежника. Уничтожался многолетний труд Красса, смысл его жизни и залог высокого положения. Подобное Красс терпеть больше не мог.

Марку Крассу даже не пришлось тратиться на подкуп избирателей, склонять на свою сторону политические партии. Во-первых, не было желающих ввязываться в тяжелую и позорную войну с рабами, в которой даже победа не принесет большой славы. Во-вторых, Рим верил в решимость и военный талант Красса. Да и как не поверить, если любое дело, за которое он брался, было «обречено» на успех.

Сорокатрехлетний Марк Красс победил на выборах с громадным перевесом. Среди прочих поздравить его пришел Луций Валерий Флакк.

— Марк Лициний Красс, однажды ты уже спас Рим: десять лет назад у Коллинских ворот ты разбил самнитов — злейших врагов римлян. Теперь новый, более страшный и многочисленный враг угрожает Вечному городу. И вновь его жизнь или смерть в твоих руках, Марк Красс.

— Слишком трагично звучат твои слова, уважаемый принцепс. Не преувеличиваешь ли ты силу беглых рабов?

— Поверь, претор, все обстоит именно так. Впервые со времен Ганнибала Рим вынужден сражаться не ради славы и новых земель, но ради собственного спасения. Во главе рабов стоит человек, который, будь он свободным, мог бы сравняться с Александром, Пирром и Ганнибалом. Он сумел превратить толпы гладиаторов и пастухов в войско, с легкостью разбившее две римские консульские армии. С таким противником действуй очень осторожно, не ввязывайся в битву, если не будешь уверен в победе. Сенат поручает тебе защищать Рим, а с рабами поможет расправиться Помпей. У него в Испании война подходит к концу.

При всей своей опытности Луций Флакк напрасно упомянул об удачах Помпея. Это отнюдь не добавило благоразумия вновь избранному претору.

Крассу удалось собрать шесть легионов, но эти тридцать тысяч воинов были жалкой пародией на непобедимые римские армии. В это время Рим продолжал вести войны за пределами Италии: Помпей сражался в Испании с Серторием, а затем с его преемником Марком Перпеной; Марк Лукулл наводил порядок во Фракии, а Луций Лукулл бесстрашно преследовал Митридата и армянского царя Тиграна. Лучшие солдаты Рима сражались под началом этих военачальников. Марку Крассу достались в основном лишь нищие голодные плебеи, вольноотпущенники и прочий сброд. Таких легионеров раньше даже не призывали на службу, а сами они и не взяли бы в руки меч, если бы не находились на грани голодной смерти. У другого на месте Красса опустились бы руки, но богач прекрасно понимал положение вещей и не требовал невозможного. Почти целиком на свои средства Красс вооружил легионы, снабдил их продовольствием и повел навстречу врагу.

По дороге к нему присоединились десять тысяч легионеров, оставшихся после поражения консульских армий. Таким образом, к границе Пицена Красс приблизился во главе сорокатысячной армии. Здесь претор остановился, намереваясь в случае необходимости закрыть рабам дорогу на Рим. Своему легату Муммию Красс приказал с двумя легионами следовать за Спартаком.

— Ты должен идти по пятам рабов, но не вступать в сражение, — строго наказал претор своему легату. — Ежедневно посылай ко мне двух человек — утром и вечером. Через них сообщай обо всех действиях Спартака. Старайся по возможности брать в плен рабов из числа посланных за продовольствием или просто отставших. Все, что узнаешь у пленных относительно планов гладиаторов, немедленно сообщай мне.

Муммий довольно быстро нашел войско Спартака и десять дней следовал за рабами, в точности исполняя приказ претора. На одиннадцатый день от гладиаторского войска откололась примерно тысяча человек и осталась стоять на дороге. Остальное войско ушло вперед.

Остановился и Муммий с двумя легионами, разбив недалеко от неприятеля лагерь. Утро следующего дня не принесло никаких изменений: Спартак, как донесла разведка, ушел вперед, а отколовшаяся часть его войска продолжала стоять на пути римлян.

Муммий не знал, на что решиться: с одной стороны, претор запретил ему вступать в битву, с другой стороны, отряд мешает следовать за Спартак. Его, конечно, можно обойти стороной, но глупо оставлять у себя в тылу врага, если его можно с легкостью уничтожить.

Рабы не выдержали первых же ударов римлян и, лениво отбиваясь, начали отступать. Легионеры Муммия, предчувствуя легкую победу, усилили натиск. Преследуя рабов, они расстроили свои ряды, часть их в надежде на добычу устремилась в гладиаторский лагерь. Увлеченные преследованием противника, римляне не сразу заметили, как из-за холмов вышли стройные ряды гладиаторов; еще одна колонна врагов появилась из ближайшего леса. Ликторы Муммия затрубили отход, но было уже поздно: рабы со всех сторон набросились на легионеров, чей боевой опыт у многих исчислялся несколькими часами. Бросая оружие и походные мешки, воины легата обратились в бегство. От полного уничтожения их спасло лишь то, что у рабов не оказалось конницы.

Еще один день Муммий потратил на то, чтобы собрать разбежавшиеся легионы. С такими вояками легат не мог преследовать Спартака, и он принял единственно верное решение — вести свое «храброе воинство» к Крассу.

Претор долго и терпеливо слушал легата. По мере приближения рассказа к концу все больше хмурились брови Марка Красса, нервно подергивалась щека.

— Как же ты допустил такой позор? — спросил Красс Муммия, когда тот закончил горестное повествование. — Предположим, тебя заманили в засаду, на войне всякое случается. Допустим, враги сильнее, но ведь у тебя оставались еще два пути: умереть или отступить более-менее организованно.

— Рабов было тысяч пять, не больше. Спартак с основными силами ушел на юг. С ними можно было бороться, и даже успешно, но только не с такими легионерами, — оправдывался Муммий. — Меня победила не сила рабов, но трусость собственных легионеров. Проклятые плебеи повернули вспять, едва мечи гладиаторов коснулись их щитов. С таким войском и тебя, претор, постигнет участь Геллия и Лентула.

— Это мы еще посмотрим… — голос Красса не предвещал ничего хорошего. — Легат, какая когорта покинула поле боя первой?

— Где тут разберешься: бежали все кроме ветеранов.

— И все же найди виновных, Муммий, иначе наказаны будут оба твоих легиона. Мне бы не хотелось быть излишне жестоким.

Мимо военачальников устало брели участники неудачного сражения с рабами. Взгляд Красса вдруг остановился на одном из легионеров. По его развязной походке и лицу было видно, что воин успел залить горечь поражения доброй порцией вина.

— Эй, легионер, где твой меч? — спросил претор.

— Там, на поле… — неопределенно махнул рукой воин и, стараясь ступать как можно ровнее, двинулся дальше.

— Муммий! — рявкнул позеленевший от злости Красс. — Через два часа когорта, первой показавшая спину врагу, должна стоять впереди строя. Кроме провинившейся когорты там должны стать все потерявшие или бросившие оружие.

В означенное претором время огромным квадратом выстроились все восемь легионов. В центре его стояла третья когорта Умбрийского легиона Муммия. Хотя часть легионеров когорты полегла в бою или разбежалась по домам, на их место встали те, кто потерял при бегстве оружие. В итоге их число составило пятьсот человек.

Марк Красс окинул презрительным взглядом провинившихся легионеров. Вдруг гримаса отвращения на лице претора сменилась удивлением: в первом ряду когорты стоял центурион Рутилл. С большим трудом Красс отвел свой взгляд от прославленного легионера, отмеченного за храбрость самим Суллой, и обратился к легионам:

— Воины! Мы явились свидетелями неслыханного позора: римские легионеры бежали от врагов. Я мог бы понять подобные действия, если бы противником был Ганнибал, Серторий или Митридат. Увы! Причиной позорного бегства явилась толпа рабов и гладиаторов. Как же мне поступить с этими презренными трусами, чтобы смыть оскорбление, нанесенное римскому оружию?

— Марк Красс, ты недооцениваешь своего соперника, — подал голос Публий Пет. — Гладиаторы научились сражаться не хуже Митридата, от них бежали два консула. Не думаю, что эти несчастные воины, попавшие в засаду, заслуживают сурового наказания.

— Я не отвечаю за действия Геллия и Лентула; пусть их оценят римский Сенат и народ. Я не могу судить легионеров, которые были в подчинении у консулов, но эти предатели, — Красс кивнул в сторону третьей когорты, — шли под моими знаменами. Их страх и малодушие ложатся пятном на всех нас. Если оставить без внимания то, что римский легионер бежит при виде раба и бросает оружие предков вместо того, чтобы разить им врагов, нам никогда не победить Спартака. Лично я не хочу разделить участь своих предшественников: Клавдия, Вариния, Геллия, Лентула; да и Рим не может позволить себе такую роскошь, как еще раз потерпеть поражение от гладиаторского войска. Мы — последняя надежда оставшихся в городе матерей, сестер, детей и стариков. Разобьют нас рабы — и путь к нашим очагам, к самому сердцу народа и государства свободен. Ради спасения Вечного города я больше не намерен терпеть позорного бегства и трусости. Дарованной Сенатом властью я, Марк Красс, приказываю наказать предателей по обычаю наших предков. Пусть ликторы разделят их на десятки и подготовят к децимации. Эта суровая мера послужит уроком для всех, кто сомневается в силе римского оружия и собственном мужестве.

Мертвая тишина воцарилась на огромном пространстве, занятом десятками тысяч легионеров. Каждый римлянин знал о существовании этого жестокого наказания, но оно не применялось уже более столетия. Легионеры про себя задавались вопросом: соответствует ли суровость наказания вине их товарищей?

Наконец слова попросил военный трибун, под началом которого состояла когорта, запятнавшая себя бегством с поля боя.

— Говори, трибун, — разрешил Красс, — но предупреждаю: мое решение непреклонно, и какие-либо просьбы бесполезны.

— Претор! Я прошу милости не для себя и не для этих трусов — они заслужили децимации. Но среди них стоит центурион Марк Рутилл, участник пятидесяти битв. Дважды он был награжден гражданским венком, стенной венок принял из рук Луция Корнелия Суллы при взятии Афин. Последним покинул поле боя доблестный центурион и в нынешнем сражении. Скажи, Марк Красс, заслужил ли сей ветеран позорной смерти?

— Да, заслужил. Ибо первое дело центуриона — вести за собой легионеров, а уж затем самому рваться в бой. Какой толк, что Рутилл стойко сражался, если его центурия побежала первой и увлекла за собой остальных?

— Возможно ли одному человеку остановить табун диких лошадей? — в волнении спросил трибун. — Разве ты не видишь, претор, какие недостойные и трусливые люди попали под его начало…

— Трибун, я не нуждаюсь в твоей защите, — подал голос Рутилл. — Претор прав, я виновен и готов нести заслуженное наказание. Об одном лишь прошу: пусть позор и смерть отмеченных жребием не будут напрасными. Я готов положить голову под топор немедленно, если это поможет восстановить железную дисциплину в легионах и уничтожить Спартака.

— Благодарю, центурион, ты понял то, чего не смог понять трибун. Пусть жребий по воле богов решит, кому суждено лечь под топор ликтора. Буду рад, если тебя, Марк Рутилл, минет ужасная участь.

Страшное наказание — смертная казнь каждого десятого из провинившихся — давно не применялось в Риме, и легионеры отказывались верить, что такое возможно. Однако, повинуясь претору, беглецов разделили на десятки и бросили среди них жребий. Согласно древним правилам пятьдесят самых невезучих ликторы сначала принялись избивать розгами. Мало кто верил, включая и подвергшихся наказанию розгами, что децимация закончится для них смертью. Всем казалось, что в последний миг Красс поднимет руку и прекратит страшную процедуру.

Но вот принесли огромную дубовую колоду; возле нее встали два ликтора с топорами. Словно в кошмарном сне смотрели римляне, как их товарищи клали головы на колоду и через мгновение лишались их. Пятьдесят человек, со всех ног бежавшие от рабов, стремясь спасти свою жизнь, позорно лишились ее от рук своих товарищей.

Рутиллу повезло, боги уберегли его от смертельного жребия. Но в глазах старого воина было не меньше печали и горечи, чем на лицах обреченных. Центуриона и остальных, оставшихся в живых легионеров третьей когорты, перевели до окончания войны в обоз. Трусы не имели права защищать свою родину с мечом в руке.

Справедливо ли поступил Красс? Действия его оценивались неоднозначно; большинство порицало жестокое убийство граждан, но отныне легионеры боялись своего военачальника больше, чем войска гладиаторов.

Спартак в Бруттии

Воспользовавшись тем, что Красс был занят восстановлением дисциплины в легионах, Спартак устремился на юг. Не встречая сопротивления, фракиец прошел разоренную бандами Крикса Апулию, затем Луканию и, наконец, остановился в Бруттии.

Красс, потерявший время из-за оплошности Муммия, теперь спешно гнал свои легионы по следам рабов. В Бруттий он вторгся лишь днем позже Спартака.

Таким образом, римляне и гладиаторы оказались на узком Регийском полуострове — в самом носке италийского «сапога». Казалось, столкновения не избежать. На столь малом пространстве просто невозможно разойтись двум враждебным армиям, но Красс не собирался испытывать судьбу в одном решающем сражении. Сама природа подсказала ему другой путь к победе, более долгий, но и более надежный.

Претор приказал в самом узком месте Бруттия выкопать огромный ров и насыпать вал. Легионеры Красса, ставшие теперь на редкость послушными, отложили мечи и с отменным рвением взялись за лопаты и кирки.

В один из дней Красс в сопровождении Публия Пета и военных трибунов осматривал свое детище. Военачальник хмуро наблюдал, как копошатся во рву его люди, и думал о чем-то своем.

— Кажется, строительство вала на этом участке подходит к концу, — удовлетворенно отметил Пет. — Теперь рабам не выбраться из ловушки.

— Я не стал бы радоваться раньше времени, — промолвил Красс.

— Ты думаешь, рабы могут одолеть заграждения, сломить сопротивление легионеров и вновь вырваться в Луканию?

— Весьма сомнительно.

— Что же тебя тревожит?

— Море, Публий, море. При определенных обстоятельствах оно может стать такой же хорошей дорогой, как Аппиева. Но если Аппиева дорога приведет только в Капую, то по морю можно уплыть в любое место земли. Или ты забыл, Публий, как мы ускользнули из Испании?

— В Малаке мы захватили превосходные корабли. У рабов их нет. Надеюсь, что нет, — поправился Пет.

— Вот именно, мы не знаем, чем располагает Спартак. А ведь он не настолько глуп, чтобы так просто дать поймать себя в ловушку. На что-то он надеялся, когда вел гладиаторов в крайне неудобный для маневров Бруттий.

— Если у него и есть несколько лодок или кораблей — их недостаточно для огромной армии рабов, — упорно не желал верить в худшее Публий Пет.

— До Сицилии рукой подать. Если хотя бы части рабов удастся одолеть Мессинский пролив, Риму будет очень трудно подавить мятеж. Возможно, на это уйдут многие годы.

В это время легионеры подвели к Крассу десятка два пленных. Претор сразу заметил, что эти люди не походят на рабов. Более того, мелькнула мысль, что он уже где-то видел людей, одетых в точно такие же пестрые одежды разных народов, населяющих берега Внутреннего моря. Красс не стал тратить время на воспоминания, а просто спросил легионеров:

— Кто такие?

— Пленные пираты, — доложил центурион. — Ночью на триере привезли рабам оружие и хлеб, получили хорошие денежки, но воспользоваться ими не успели. В темноте сели на мель и захвачены нами вместе со всем добром. Прикажешь повесить их, претор? Или распять на крестах?

— Погоди, это успеется, — Красс обратился к пиратам: — Кто среди вас старший?

Вперед вышел могучий корсар и с ненавистью взглянул на претора.

— Твое имя?

— Аристоник.

— Аристоник… — Красс задумался, и на этот раз вспомнил желаемое. — Кажется, лет шестьдесят назад человек с таким именем возглавил бунт рабов в Пергаме. Не его ли лавры не дают тебе покоя?

— Меня интересуют только деньги. Я не обладаю твоими познаниями, и человек, о котором ты говоришь, мне неизвестен.

— И все же ты разделишь его судьбу, с той лишь разницей, что умрешь гораздо более мучительной смертью.

— Я не боюсь смерти, иначе незачем было выбирать столь опасную работу.

— Грабеж и убийства ты называешь работой?! — взорвался Красс, но столь же быстро остыл, осененный новой мыслью. Голос его стал мягче и добрее. — А что скажешь, Аристоник, если я отпущу тебя и твоих товарищей?

— Я принимаю твои слова как неудачную шутку. Вели нас повесить и не трать напрасно время.

— Я даже оставлю тебе деньги, полученные от гладиаторов, и помогу снять с мели корабль, — продолжал Красс.

— Если это не шутка, то сделка, — догадался главарь. — Что ты хочешь взамен?

— Почти ничего. Я желаю, чтобы пираты прекратили всякие сношения с рабами. Убеди своих товарищей, что помогать врагам Рима — чрезвычайно опасное занятие.

— Я готов поручиться за себя и своих людей, но не уверен, что твое требование исполнят остальные киликийцы. Торговля с рабами приносит хороший доход.

— Попытайся уговорить своих товарищей отказаться от этого источника прибыли. Поверь, Аристоник, это и в ваших интересах, ибо, если хоть одна триера приблизиться к побережью Бруттия, я сразу же после того, как разберусь с рабами, займусь пиратами. А Красс умеет держать слово и доводить дело до конца. Можешь спросить об этом любого римлянина.

— Так, значит, я свободен? — переспросил пират, все еще не веря в свое чудесное спасение.

— Да, можешь прямо сейчас отправляться на корабль со своими головорезами, — кивнул Красс и, некоторое время поколебавшись, предложил: — Я хочу дать тебе возможность заработать. Ведь ты признался, что ничем не интересуешься, кроме денег. Привези рабам еще раз оружие, железо или что вы им там продаете и постарайся узнать планы Спартака. Все сведения будут щедро оплачены.

— Сделаю все, как пожелаешь, римлянин. Киликийцы также умеют быть благодарными.

Так неожиданно Марк Красс приобрел союзников, правда, не слишком достойных, но ведь услугами пиратов пользовались и Луций Лукулл, и даже Сулла Счастливый.

Следующие две недели претор занимался исключительно строительством заграждений от моря до моря. Великая и трудная работа сверх всяких ожиданий была выполнена очень быстро. Словно ножом римляне разрезали Бруттий рвом длиной в триста стадий (53,5 км), шириной и глубиной в пятнадцать футов (4,5 м). Вдоль рва насыпали высокий вал, на самом верху которого установили палисады[22].

Красс отгородил рабов от Италии, кроме того, уберег своих легионеров от вредного безделья. Богач знал: ничто так не развращает человека, как лень и невозможность заниматься трудом, физическим или умственным. Свои философские умозаключения Марк Красс в полной мере проверил на легионерах. Теперь утомленные тяжелым трудом люди желали лишь одного: отбросить в сторону ненавистные лопаты, взять мечи в покрывшиеся мозолями руки и бить врага. Сражение с гладиаторами сейчас казалось легкой разминкой в сравнении с задачей, которую поставил перед ними претор.

Красс был доволен настроениями своих легионеров и проделанной ими титанической работой, но одно обстоятельство все же тревожило его. Рабы не проявляли никакого интереса к сооружениям римлян и ни разу даже не пытались им помешать. Опасаясь какого-нибудь подвоха, Красс послал на Сицилию две тысячи легионеров. Они должны были помочь тамошнему претору защитить побережье, если рабы попытаются переправиться на остров. Красс готовил к отправке на Сицилию еще три тысячи воинов, но неожиданно прибыл отпущенный на свободу киликиец.

— Аристоник?! — удивился претор. — Не ожидал еще раз тебя увидеть.

— Ты плохо думаешь о нашем брате, а ведь я пришел с хорошими вестями.

Претор конечно же горел желанием услышать их, но римская гордость не позволяла торопить гостя. После небольшой паузы, показавшейся Крассу вечностью, пират продолжил:

— Киликийские братья приняли решение не подходить к берегам Бруттия до окончания войны с рабами.

— Хорошо. Был ли ты в лагере Спартака? — не удержался претор.

— Да. И получил от него выгодное предложение. Фракиец попросил переправить на Сицилию две тысячи рабов и даже вручил два таланта золота в виде задатка. Поскольку я не собираюсь выполнять эту работу, золото мне не принадлежит. Я прикажу сгрузить его с корабля. Распорядись, чтобы твои люди забрали.

— Золото принадлежит тебе. Более того, я твой должник.

— Оставь это, римлянин. Ты уже рассчитался тем, что сохранил мне жизнь. Хотя мы, киликийцы, мало ее ценим, все же стоит она дороже золота.

— Благодарю, Аристоник, ты принес добрые вести, и главное — вовремя.

— Теперь я могу вернуться на корабль?

— Да, конечно. Прощай, киликиец, и постарайся больше не попадаться в руки римлян. А если это все же случится, скажи, что оказал услугу Марку Крассу. Возможно, это спасет тебя еще раз.

Тем временем вождь гладиаторов ожидал появления обещанных киликийских триер, чтобы переправить свое войско на остров.

Не случайно взор Спартака обратился на Сицилию. Остров всегда был «дымящимся вулканом Рима» и стоил ему немало крови.

Чрезвычайно плодородная земля Сицилии, ее превосходный климат издавна манили к себе соседей. Вначале остров колонизировали греки, затем он вошел в сферу влияния Карфагена. Наконец, на Сицилию положил глаз быстро набиравший силу новый хищник — Рим. Из-за острова разгорелась Первая Пуническая война. Долгое время римляне терпели поражения, но не в правилах этого народа отступаться от задуманного. Ценою десятков тысяч жизней своих соотечественников Рим изгнал карфагенян с Сицилии. Постепенно отстраняя от власти на острове греческих тиранов, по мере возможности придавая своей агрессии видимость законности, Рим овладевал островом. В 227 году до н. э. Сицилия была объявлена первой римской провинцией.

Впрочем, и после этого акта остров приносил римлянам кроме множества благ немало хлопот. Плодородная земля требовала труда сотен тысяч рабов, которые всегда были недовольны своей участью и пытались изменить незавидный образ жизни. Периодически вспыхивали восстания рабов; два из них были весьма значительны.

Первое сицилийское восстание началось в 136 году до н. э. Его возглавил сириец Евн, провозгласивший себя царем Антиохом. Источники сообщают о двухстах тысячах восставших, и, хотя это, вероятнее всего, преувеличение, в руках рабов оказались города Энна, Агригент, Тавромений, Катана, Мессана. Четыре долгих года длилась война римлян с рабами. Лишь в 132 году до н. э. консулу Публию Рупилию при помощи предательства удалось овладеть столицей «рабского царства» Энной.

Перебитых на войне рабов заменили новыми, но мир и спокойствие на Сицилии воцарились ненадолго.

В 104 году до н. э. началось второе восстание рабов, потрясшее до основания владычество римлян на острове. Его возглавил некий Сальвий, который объявил себя царем Трифоном. Практически весь остров, за исключением крупных городов, оказался в руках рабов. Они успешно сражались с сицилийским претором Лицинием Нервой и семнадцатитысячной армией присланного Сенатом Луция Лукулла. Лишь в 100 году до н. э. консульской армии во главе с Манием Аквилием удалось подавить восстание.

Островное положение Сицилии создавало определенные трудности при переброске легионов с континента и способствовало тому, что «рабские царства» могли держаться довольно долго. А плодородная земля и огромное количество трудившихся на ней рабов поставляли мятежникам и необходимые продукты, и воинов.

Марку Крассу даже подумать было страшно о том, что произойдет, если Спартак высадится на Сицилии во главе десятков тысяч рабов. Вот почему претор всеми силами стремился не допустить гладиаторов на остров, а фракиец, в свою очередь, любыми путями пытался туда попасть.

Спартак напрасно прождал две недели обещанные пиратские корабли. Более того, киликийцы прекратили с рабами выгодную для них торговлю. После ухода Аристоника ни одна триера не бросила якорь у занятых гладиаторами берегов Бруттия. Спартак понял, что жестоко обманулся в своих надеждах на пиратов, но все же не отказался от мысли переправиться на спасительный остров.

Он приказал собрать лодки со всего побережья. Тысячи людей таскали бревна, доски, бочки — словом, все, что могло пригодиться для постройки плотов.

За этим занятием рабов застала зима, а вместе с ней наступил сезон бурь и штормов. И вот в один из зимних дней на почти уже готовую флотилию налетел ураган и в считанные минуты рассеял большую часть плотов по морю, а часть разбил о скалы. Кучи щепок и бревен на прибрежном песке — единственное, что осталось от нехитрой гладиаторской флотилии.

Рабов обуял ужас: им казалось, что боги воспротивились их намерениям. Можно было еще раз попытаться соорудить подобный флот, но кто отважится выйти на нем в бушующее море? Все труды оказались напрасными, а главное, было упущено драгоценное время. Берег Сицилии, который был прекрасно виден в ясную погоду, оставался, как и несколько месяцев назад, недосягаемым.

Тем временем еще один враг поразил войско восставших рабов, и был он не менее страшен, чем Красс с его легионами, огромным рвом и стеной. Рабы, привыкшие за время войны не отказывать себе в пище, с ужасом обнаружили, что все запасы съедены и им грозит голодная смерть. В общий котел пошли тягловые, а затем и боевые кони. Вскоре Спартак лишился почти всей конницы — любимого детища и предмета его гордости, часто обеспечивавшего победу гладиаторам.

С наступлением голода, естественно, упало и воинственное настроение рабов, иссякла их вера в победу. Все чаще раздавались голоса в пользу сдачи в плен Крассу — он, дескать, милостив к рабам. Под давлением своего деморализованного войска Спартак был вынужден послать к Крассу людей на переговоры.

Гордый претор с презрением отверг предложения фракийца, даже не пожелав их выслушать.

— Сдача в плен без всяких условий — таково мое единственное требование, — произнес Марк Красс, повернувшись спиной к посланцам Спартака.

— Можем ли мы рассчитывать на сохранение жизни, если немедленно сложим оружие? — спросил раб, бывший одним из самых горячих сторонников идеи сдаться Крассу.

— Могу лишь обещать, что чем быстрее сложите оружие, тем менее мучительной будет ваша смерть.

Известия, принесенные вернувшимся назад посольством, повергли войско рабов еще в большее уныние. Рассказ о многочисленном войске Красса, о глубоком рве и вале, укрепленном палисадами, не добавил гладиаторам храбрости. Несмотря на презрительное отношение римского военачальника к послам гладиаторов, в лагере продолжались разговоры о том, чтобы сложить оружие, уповать на волю богов и милость Красса.

Утром следующего дня эти разговоры прекратились в одночасье. Спартак приказал распять пленного римлянина на промежуточной полосе между враждебными армиями. Легионер на кресте поднял моральный дух рабов лучше тысячи самых убедительных слов — отныне они поняли, что если попадут в руки Красса, их постигнет та же участь.

Убедившись, что его войско вновь обрело решимость сражаться, Спартак обрушился на укрепления римлян. Не обращая внимания на летящие камни и копья, рабы носили вязанки хвороста и бросали в ров, надеясь таким образом проложить себе дорогу. Ценою сотен жизней им удалось завалить ров, и самые отчаянные уже карабкались на вал. Римляне принялись бросать на хворост горящие факелы; впоследствии Красс щедро наградил легионера, подавшего такую мысль. Вскоре мост, стоивший гладиаторам многих жизней, превратился в ловушку. Пламя охватило и живых, и мертвых, и раненых, усиливая их мучения. Часть гладиаторов, отрезанная огнем от своих, оказалась на валу под палисадами. Почти все они погибли, пронзенные копьями, порубленные мечами.

Ничего не добившись, рабы отступили. Под стеной Красса осталось шесть тысяч их бездыханных товарищей, римляне же потеряли только троих человек убитыми, и семь легионеров получили ранения.

Спартак в Лукании

Марк Красс долго стоял на возвышенности и смотрел на трупы поверженных врагов. Особенно много их было на ближних подступах к палисаду. Глубокий ров оказался засыпан телами рабов так, что местами даже сравнялся с валом. Торжеством и гордостью наполнялись сердца римлян, созерцавших эту страшную картину. Даже с самых отдаленных участков приходили легионеры, чтобы посмотреть собственными глазами на невиданный успех римского оружия. Особенно ликовала молодежь, которая до сих пор терпела лишь поражения под началом Геллия, Лентула и Муммия.

Красс, понимая чувства, переполнявшие легионеров, так и не решился приказать немедленно убрать тела врагов и восстановить поврежденные участки гигантских оборонительных сооружений. Он лишь велел выбросить за вал трупы тех немногих рабов, которым удалось проникнуть за палисады.

Были и другие причины непростительной небрежности всегда аккуратного Марка Красса. Прежде всего, он хотел дать отдохнуть легионерам после тяжелого боя. Тем временем начали сгущаться сумерки, а какая работа может быть ночью? В такое время суток римляне даже не преследуют разбитого противника. И конечно же все были уверены, что после страшного поражения рабы не скоро решатся на новую вылазку.

К вечеру пошел снег, усилился ветер, который перешел ночью в снежную бурю — явление небывалое для Южной Италии. Римские часовые, едва различавшие друг друга в снежной пелене, толковали о знамении свыше. Они долго не могли решить, хороший или плохой знак подают им боги неожиданным снегопадом. Сошлись на том, что голодным, лишенным крова рабам еще труднее переносить стихию, стало быть, снежная буря — предвестница победы римлян.

Красс, находившийся под впечатлением небывалой удачи, долго не мог уснуть. Наконец усталость после трудного дня и монотонное завывание ветра начали убаюкивать его. Поле битвы, стоявшее перед глазами претора, поплыло куда-то в сторону, но тут послышались крики и нараставший шум новой битвы. Крассу казалось, что это звуки какой-то странной ночной битвы из сна, наконец-то пришедшего к нему, но почему-то во сне он ничего не видел, а только слышал…

— Марк, вставай, на нас напали враги!

Претор открыл глаза. Над ним стоял встревоженный Публий Пет. Только теперь Красс понял, что это не сон, и слышал он самый настоящий шум битвы, доносившийся с западной части римских укреплений. Не произнеся ни слова, он быстро оделся и вскочил на коня.

…Пользуясь внезапностью нападения, несколько сотен рабов сумели прорваться через палисады, и теперь бой шел в римском лагере. Квинт Арий, отвечавший за западный участок стены, уже наладил оборону. На стену поднялись балеарские пращники и осыпали рабов градом камней. В нападавших летели целые тучи дротиков. Гладиаторы падали словно ячменные колосья под серпом, но все же продолжали с яростью обреченных лезть на палисады.

Ночная темень и снежная буря мешали определить количество нападавших, и Красс колебался: призвать ли для отражения вылазки воинов с других участков стены или достаточно будет легионеров Квинта Аррия. Однако войско само уже решило за претора. Со всех сторон бежали легионеры, горевшие желанием принять личное участие в избиении рабов. Гладиаторов, прорвавшихся в лагерь, оттеснили обратно к стене, и римляне готовились праздновать новую победу.

В это время к Крассу подлетел всадник на взмыленном коне.

— Претор! — крикнул он. — Рабы прорвали наши укрепления на востоке!

«Неужели он опять меня обманул?» — мелькнула в голове Красса страшная мысль. Он отказывался верить в то, что раб оказался умнее его, Марка Красса. Чтобы развеять сомнения, претор опять вскочил на коня и поскакал к месту вчерашнего боя. С огромным трудом на ледяном обжигающем ветру он одолел пять миль и, лишь встретив еще несколько гонцов с востока, понял, что дальше скакать бесполезно.

Как оказалось позже, на Квинта Аррия напал лишь один легион рабов. Спартак же, подождав, пока все внимание римлян сосредоточится на западном участке, повел свое войско вчерашним путем.

Им уже не пришлось заваливать огромный ров, так как он был наполнен окоченевшими трупами собратьев. Погода, которую в один голос проклинали римляне, помогла противнику незаметно приблизиться к укреплениям и внезапным ударом захватить еще вчера неприступный участок. В то время как большинство легионеров Красса устремилось на помощь Аррию, Спартак перебил немногочисленную стражу и беспрепятственно вывел рабов из ловушки.

Фракиец вновь переиграл римлян и вырвался на просторы Италии. И все же стена Красса не была напрасным трудом, как позже утверждали завистники и недоброжелатели претора. Спартаку пришлось пожертвовать легионом, который отвлекал римлян на западе, а вместе с дневными потерями он лишился двенадцати тысяч человек. Такова была цена грандиозного сооружения Марка Лициния Красса.

Претора мало успокаивали груды изрубленных рабов: его главный враг оказался в Лукании. Прорыв гладиаторов вызвал настоящую панику в южных областях Италии. Они вновь подверглись нашествию голодных рабов-легионеров. После стольких бед обозленные гладиаторы никому не давали пощады на своем пути: убивали даже рабов, отказавшиеся следовать с их войском. Дымом пожарищ заволокло весь юг Лукании, повсюду валялись мертвые тела, и некому было отдать им последние почести, предать огню или земле. Бросая нажитое, люди бежали в Рим и своими рассказами о зверствах рабов вселяли страх в души жителей Вечного города.

Сенат выразил недовольство действиями Красса. Все чаще стали раздаваться голоса, требовавшие передать его полномочия Гнею Помпею. Этот военачальник уже разбил мятежников в Испании, и теперь его легионы находились на пути в Италию.

Об успехах Помпея стало известно Крассу; Спартак также получал сведения от рабов, которые по-прежнему бежали к нему со всей Италии. Приход Помпея грозил отнять у Красса плоды победы, на которую претор пожертвовал столько средств, сил и времени; для Спартака война на два фронта и вовсе была гибельна. Получалось, что оба врага были заинтересованы в скорейшей встрече на поле боя.

Марк Красс легко нагнал гладиаторское войско и теперь осторожно шел следом. Не спешил и Спартак. Оба военачальника, несмотря на то, что не располагали временем, терпеливо ждали какой-нибудь ошибки со стороны противника.

Неожиданно от лагеря фракийца отделились два легиона германцев, и пошли на север. Грабя по пути виллы и поселения колонистов, они медленно удалялись от основного гладиаторского войска. Красс решил, что в стане его врагов произошел раскол и конечно же не мог не воспользоваться благоприятной ситуацией. Претор настиг германские отряды Канниция и Каста на берегу Луканского озера и немедленно напал на них.

Рабы не выдержали первого же натиска и, стараясь сохранить подобие строя, отступали от озера. Казалось, еще немного — и неприятель обратится в бегство, но тут пришло известие, что с юга стремительно приближается Спартак. Красс, как ни жаль было упускать победу, приказал трубить отход. Ему стоило большого труда остановить рвавшихся в битву легионеров; лишь угроза новой децимации заставила их повиноваться.

Красс отступил на несколько миль назад, занял удобную позицию и принялся ждать дальнейших действий Спартака. Фракиец же, убедившись, что его затея заманить Красса в западню не удалась, вновь продолжил путь. Причем германцы Канниция и Каста не соединились с основными силами, а продолжали следовать отдельно. Эти два легиона постоянно раздражали Красса словно бельмо на глазу, но так как германцы не отходили далеко от Спартака, то и Красс не решался заглотнуть наживку фракийца. Огромное напряжение, охватившее обе враждебные армии, неминуемо должно было разрешиться в ближайшие дни.

В ту ночь Спартак спал в походной палатке с женой, которая почти два года делила с ним все превратности и лишения походной жизни. Сон человека, привыкшего к постоянной опасности, был чутким, и сейчас фракиец сразу же открыл глаза, едва Мирина повернулась на ложе.

— Ты куда, дорогая? — Спартак нежно обнял жену за плечи.

— Тревожно мне, Спартак. Схожу к храму Диониса, может, бог успокоит мое сердце.

— Сейчас? Ночью?

— Да, мой любимый.

— Путь к храму неблизкий — успеешь ли ты вернуться к утру? Мы выступаем с рассветом.

— Хорошо, я не пойду, а поеду верхом. Если даже опоздаю, то догоню вас в пути.

— Боюсь, как бы ты не попала в руки легионеров Красса, — засомневался Спартак.

— Не волнуйся, ведь позади идут Канниций и Каст.

— Кстати, германцы расположились у подножия храма Диониса. Заедешь в лагерь и скажешь Канницию, чтобы держался ближе ко мне. У Красса скоро должны сдать нервы, и, кажется мне, он нападет на германцев в ближайшее время.

— Все сделаю, милый, как ты сказал.

— И вот еще: возьми с собой кого-нибудь, не езжай одна.

В следующий миг их губы слились в долгом поцелуе.

Спартак никогда не отказывал жене в просьбах; впрочем, просила она крайне редко. Мирина довольствовалась грубой солдатской пищей даже тогда, когда рабы наслаждались изысканными блюдами патрициев, добытыми во время набегов на виллы. Она превосходно чувствовала себя в походной палатке, а если не было даже такой крыши над головой, могла спать в седле лошади или на сырой земле.

Ни в коей мере жена не была для Спартака обузой, наоборот, она стала помощницей ему во всех делах. Мирина пользовалась большим уважением рабов как жрица, причастная к Дионисовым таинствам и обладающая даром пророчества. К ней шли за советом или просто излить душу, узнать будущее или принести дары словно богине.

Когда-то на невольничьем рынке спящего Спартака обвила змея. Жена объявила, что это знак уготованной ему великой и грозной власти. О пророчестве были наслышаны все гладиаторы, но мало кто знал, что она скрыла финал пророчества: именно эта власть приведет Спартака к злополучному концу. Теперь, среди ночи, Мирина почувствовала, что ей нужно поспешить к своему богу, чтобы отвратить беду от мужа.

Когда Спартак просил взять кого-нибудь в ночную поездку, он имел в виду телохранителей-гладиаторов. Однако Мирина привыкла обходиться без посторонней помощи, на этот раз она взяла лишь свою подругу Лидию. Амазонки вооружились короткими мечами, привязали к седлу Мирины жертвенного ягненка и отправились в путь.

Через некоторое время показался холм, на котором стоял храм Диониса. Чуть дальше виднелись огни лагеря германцев. Вдруг Мирине показалось, что у подножья горы что-то тускло сверкнуло, потом блеск повторился еще раз. Подруги проехали еще немного, и тут жена Спартака тихо скомандовала:

— Стой!

— Что случилось? — приглушенно спросила Лидия; она также почувствовала что-то неладное.

— Германцев Канниция окружают римляне. Посмотри внимательно: они занимают холмы вокруг лагеря, в том числе и тот, на котором стоит храм Диониса.

Подруга вгляделась в ночную тьму. Действительно, впереди осторожно передвигались сотни теней. Римляне сделали все возможное, чтобы пробраться незаметно. Свои шлемы они прикрыли ветками, щиты измазали грязью, мечи обмотали тряпками. И все же они шли в гору, и, если присмотреться, их силуэты выделялись на фоне неба.

Женщина в ужасе воскликнула:

— О боги, мы едва не погибли! Какое счастье, Мирина, что у тебя глаза кошки!

— Тише, Лидия, погоди радоваться. Германцам угрожает смертельная опасность — враги хотят взять их в кольцо и уничтожить. Одной из нас нужно предупредить Канниция, а второй спешить за помощью к Спартаку.

— Ты лучше меня держишься в седле, поэтому возвращайся к Спартаку, а я попытаюсь пробраться в германский лагерь, — предложила Лидия.

— Хорошо, — согласилась Мирина, — только старайся держаться подальше от холмов. Они уже заняты римлянами.

Жена Спартака дождалась, пока подруга скроется во тьме. Все было тихо, и Мирина собралась вскочить на лошадь, чтобы тронуться в обратный путь. Внезапно ночную тишину нарушил жертвенный ягненок, о котором женщины совершенно забыли. Голос его прозвучал неестественно громко в ночной тиши, а может, так показалось встревоженной Мирине. Она принялась быстро развязывать ремни, чтобы отпустить на волю ставшее теперь ненужным животное. Почувствовав под ножками твердую землю, ягненок успокоился и начал принюхиваться к траве. Мирина залюбовалась бы идиллической картиной, если бы не надо было спешить к Спартаку.

Амазонка молниеносно вскочила на лошадь. Это было последнее, что успела сделать в жизни хрупкая, но мужественная женщина. Сразу две стрелы вонзились в спину Мирины. Медленно она сползла на землю, прошептав немеющими губами: «Прощай, Спартак…»

Маленький ягненок подбежал к хозяйке и начал тыкаться мордочкой в ее неподвижное лицо. Словно поняв весь ужас случившегося, он виновато и жалобно заблеял.

Лидия все же добралась до лагеря Канниция и Каста. Римлянам не удалось внезапно напасть на рабов, однако численное и позиционное превосходство было на их стороне.

Германцы сражались словно львы, но, окруженные со всех сторон, они не имели ни малейшего шанса на успех. Напрасно Канниций смотрел вдаль, ожидая помощи от Спартака. Он не знал, что единственная надежда — Мирина — лежит на земле недалеко от поля боя, а душа ее уже отлетела к Диспатеру — властителю подземного мира.

То было одно из самых кровопролитных сражений в этой войне. Даже Плутарх отметил мужество германцев: Красс, «положив на месте двенадцать тысяч триста неприятелей, нашел среди них только двоих, раненных в спину; все остальные пали, оставаясь в строю и сражаясь против римлян».

Последняя битва

Гибель двух германских легионов стала невосполнимой потерей для Спартака, а смерть Мирины — величайшим несчастьем не только для фракийца: ее любило все войско. Мирина почиталась как вестница богов, и гладиаторы полагали, что во многом именно ей обязаны победами над римлянами. В лице жрицы Диониса рабы лишились своей путеводной звезды, а Спартак — жены, преданного друга и помощника. После таких утрат фракиец не мог рассчитывать на успех в борьбе с Крассом.

Глубокой ночью рабы покинули лагерь и стремительным маршем ушли к Петелийским горам. Все, что мешало движению и без чего можно обойтись, было уничтожено или оставлено в лагере. Пленных римлян перебили. Уже в пути у Спартака созрел новый план действий. Он состоял в том, чтобы захватить крупнейший римский порт Брундизий и попытаться морем вывезти войско из Италии.

Красс же, окрыленный победой, наоборот, мечтал о скорейшей встрече со Спартаком. Торопиться его заставляли и вести из Рима. Помпей уже находился в Италии и получил приказ сената спешить на помощь претору. Но Марк Красс не собирался делиться победой, которая, как ему казалось, была близка, как никогда.

Еще не догорели погребальные костры с погибшими во время недавнего боя, а римляне уже спешили вслед за Спартаком. В бешеной гонке прошел день, второй, третий. На исходе третьего дня Красс обнаружил, что расстояние между ним и гладиаторским войском не только не сократилось, а даже увеличилось. Тяжелые обозы со снаряжением и продовольствием являлись серьезной помехой, а бросить их по примеру рабов Красс не решался. Тогда претор приказал легату Аррию и квестору Скрофе взять два легиона и идти вперед за Спартаком. Им предписывалось следовать в тылу рабской армии и постоянными нападениями стараться задержать гладиаторов до подхода Красса.

Отряды Аррия и Скрофы, более чем наполовину состоявшие из конницы, довольно скоро нагнали войско Спартака и принялись в точности выполнять указания претора. Их жертвами, прежде всего, стали рабы, бредущие в конце колонны Спартака. Два римских легиона, пристроившиеся в хвосте войска, стали серьезной помехой для фракийца. Они принуждали гладиаторов держаться в тесном кулаке и препятствовали их стремительному маршу. Ежедневно Спартак был вынужден отбиваться от наседавших с тыла римлян, которые с каждым днем становились наглее, увереннее в своей силе и безнаказанности.

В конце концов Спартаку надоело такое положение. Он неожиданно развернул свои войска и всей мощью обрушился на авангард римлян. Нападавшие обратились в беспорядочное бегство, неся большие потери. Раненый квестор Скрофа едва не попал в плен. С огромным трудом всадники отбили своего командира и вынесли с поля боя.

Однако этот успех едва не погубил и Спартака. Победа вскружила голову рабам; теперь они и слышать не хотели об отступлении. В один голос рабы требовали вести их на битву с Крассом, а затем на Рим. Тогда Спартак решился на хитрость. Прибывшая разведка якобы доложила, что в двух днях пути находится Помпей со стотысячной армией и рабы, если пойдут навстречу Крассу, окажутся зажатыми в клещи. Это сообщение остудило боевой пыл гладиаторов, и они послушно продолжили марш к Брундизию.

Неожиданное событие разрушило и этот план покинуть Италию. Уже на подходе к заветному порту Спартак получил известие, что в Брундизии высаживаются легионы Марка Лукулла. Казалось, со смертью Мирины удача покинула Спартака и его войско. Едва фракиец с большими потерями вырвался из носка италийского «сапога», как оказался почти в такой же ловушке в его каблуке. Впереди высаживались с кораблей победоносные легионы Лукулла, сзади преследовал Красс, ему на помощь спешил Помпей с испанскими легионами. С еще большей поспешностью Спартак теперь стремился покинуть узкую Калабрию. Прорвавшись в центральные районы Италии, он получил бы по крайней мере возможность для маневра.

Однако и Красс не терял времени. Он уже не пытался догнать Спартака, а пошел севернее. Претор раньше Спартака получил известие о появлении Лукулла в Брундизии и понимал, что у рабов остался единственный путь бегства из Калабрии.

Спартаку все же удалось покинуть злополучную пятку италийского «сапога» и вырваться в Луканию, но здесь он лицом к лицу столкнулся с легионами Красса. Двое суток противники стояли друг перед другом, поджидая отставшие подразделения. Все это время Красс, верный своей тактике, заставлял легионеров рыть огромный ров на пути гладиаторов. Рабы же всеми силами мешали их труду. Ежечасно в разных местах происходили кровопролитные стычки. На третий день военачальники вывели свои войска для решающей битвы, избежать которой не могли и не хотели обе стороны.

Перед началом сражения Спартаку подвели любимого коня. Фракиец нежно потрепал гриву любимца и вдруг выхватил меч и убил его одним ударом. Войско, пораженное необычным поступком своего вождя, застыло в оцепенении. Голос сурового и мужественного Спартака зазвучал в полной тишине:

— Если мы победим, я возьму самых лучших коней у врагов, а в случае поражения не буду испытывать нужды и в своем. Сегодня нас ждет победа или смерть. Красс может отступить и соединиться с Помпеем; у нас нет другой надежды, кроме как на собственные мечи и копья, на мужество своих сердец и силу рук. Пусть малодушные оставят напрасные надежды сохранить жизнь бегством или сдачей в плен. Их участь будет печальнее и позорнее во сто крат, чем судьба товарищей, с честью павших на поле боя. Только меч поможет нам сохранить жизнь и свободу. Победив Красса, мы сможем одолеть и Помпея. Потом займемся Лукуллом. Мы окружим со всех сторон Брундизий и заставим его умереть от голода или сдаться. И тогда Рим сам падет у ваших ног и распахнет врата. Вперед, братья! Победа или смерть!

Спартак мало верил своим словам насчет грядущих побед, но он не мог отнять последнюю надежду у соратников накануне величайшей битвы.

Фракиец занял место в первом ряду центрального легиона и поднял вверх меч. Сотни труб подали сигнал к битве, и обе враждующие армии начали сходиться. Вперед вышли легковооруженные пращники и лучники. Обычно они начинали сражение. На сей раз лучники успели выпустить лишь по две-три стрелы. В следующий миг легковооруженные воины были смяты и растоптаны бешеной лавиной своих же гладиаторских легионов. Не смог выдержать яростного натиска и римский строй. По всему фронту он начал медленно откатываться назад.

Хуже всего приходилось римскому центру, где во главе тяжеловооруженного легиона сражался Спартак. Здесь рабы пробили брешь в войске противника и теперь раскалывали его на две части. Спартак, сметая и круша все на своем пути, устремился к знамени Красса. Он желал во что бы то ни стало лично сразиться с претором. Под ударами фракийца уже пали два центуриона, а сам он оказался в десяти шагах от заветного серебряного орла Красса.

События развивались со стремительной быстротой и явно не в пользу римлян. Казалось, еще немного — и тяжелая пехота рабов окончательно расколет римские легионы и обратит их в бегство. Красс приказал спешно вводить в бой последние резервы. С правого фланга во главе конницы обрушился на гладиаторов Муммий, слева вступил в дело давний противник Спартака Квинт Аррий. Теперь чаша весов склонилась в сторону римлян. Всадники в мгновение ока смяли слабую конницу Спартака и принялись постепенно окружать пехоту рабов.

В центре лучшему гладиаторскому легиону не удалось разрушить римский строй. Спартак у самого знамени Красса получил тяжелую рану в бедро. Мужественный фракиец вырвал из своего тела дротик и метнул его в ликующего римлянина. Видя, что противник упал замертво, Спартак воскликнул:

— Благодарю вас, боги! Я не умру неотомщенным.

Фракиец упал на колено. Одной рукой опираясь на щит, другой он продолжал сжимать меч и разить врагов. Бледный, истекающий кровью, он отправил в царство мертвых еще троих римлян. Больше не оказалось желающих испытать силу меча прославленного гладиатора. Римляне принялись со всех сторон метать в Спартака дротики ― до тех пор пока, он не упал навзничь. Только теперь легионеры осмелились приблизиться к фракийцу. В этот момент рука Спартака сползла со щита.

— Он шевелится! Встает! — в ужасе закричал молодой легионер.

Римляне отпрянули в сторону, но тут же опомнились. С остервенением они принялись рубить мечами бездыханное тело. Так римляне мстили за свой страх и десятки поверженных товарищей.

Весть о гибели Спартака молниеносно разнеслась по гладиаторским рядам. Это сообщение отняло у рабов последнюю надежду на победу и спасение. Окруженные со всех сторон превосходящими силами римлян, гладиаторы еще продолжали сражаться. Но так как их ряды окончательно расстроились, битва все больше походила на резню. Истребление рабов продолжалось до глубокой ночи. В этой битве, по утверждению Тита Ливия, погибло шестьдесят тысяч рабов. Аппиан же пишет, что число убитых установить невозможно, а римлян в битве пало около тысячи человек. Можно ли считать эти сведения достоверными?.. Других нам история не оставила.

Красс долго искал тело Спартака. Он хотел лично доставить в Рим голову врага, три года державшего в страхе Италию. Но все его старания были напрасны — самый драгоценный трофей так и не был найден.

Шесть тысяч гладиаторов попали в плен к Крассу. Еще пяти тысячам рабов под покровом ночи удалось бежать и укрыться в горах. Их перебил подошедший Помпей. Таким образом, не Крассу, а Помпею удалось поставить последнюю точку в позорной войне с рабами. Победитель Сертория писал по этому поводу в Сенат: «В открытом бою беглых рабов победил Красс, а я, перебив мятежников в горах, уничтожил самый корень войны».

Красс выместил злобу на попавших в плен рабах. Шесть тысяч несчастных были распяты на крестах вдоль Аппиевой дороги от Капуи до Рима. Их останки висели до тех пор, пока не истлели и не рухнули кресты.

Противостояние

Тяжелая война с рабами окончилась. Казалось, римляне могли облегченно вздохнуть, но не тут-то было. Они вдруг с ужасом обнаружили, что у ворот города стоят две огромные армии. Это были легионы, укомплектованные их согражданами и призванные защищать Вечный город от врагов, но после кровопролитных гражданских войн, после мятежа Лепида у римлян было не меньше оснований опасаться победоносных войск Красса и Помпея, чем разноплеменных орд Митридата.

Еще двадцать лет назад квириты и подумать не могли, что будут когда-то бояться собственных легионов и военачальников. Но Рим, который не смог взять даже Ганнибал, переходил от сулланцев к марианцам и обратно словно небольшой испанский городок. Великий город все чаще оказывался заложником борющихся за власть политических партий. Цицерон впоследствии произнесет в адрес Катилины слова, ставшие крылатыми: «О времена, о нравы!» Да. Нравы и времена у римлян изменились до неузнаваемости в течение одного поколения.

К Помпею и Крассу были спешно отправлены посланники с требованием: распустить войска и прибыть в Рим. Ответ военачальников поразил своим единодушием: оба потребовали триумфа и денег. После этого они постарались избавиться от сенаторов, как от назойливых мух. И уж, конечно, ни Помпей, ни Красс не поспешили распускать свои легионы. На этом их единодушие закончилось. Красс принялся оскорблять Помпея, утверждая, что в Испании тот потерпел поражений больше, чем одержал побед, и что своей удачей этот молодой выскочка обязан исключительно предателям из числа товарищей Сертория, которые убили своего военачальника, а не собственному мужеству и таланту. А успехи Помпея в войне с рабами Красс и вовсе сравнил с «участием в охоте шакала, подбирающего падаль».

Помпей не остался в долгу. Требование Красса: дать ему триумф за победу над рабами было названо смешным. «Если так пойдет дальше, — предрекал Помпей, — то скоро триумф будет требовать надсмотрщик на каменоломне, плетью загнавший рабов в эргастулы после работы».

После таких перебранок римлянам уже виделась новая гражданская война. Сенат в таком положении не придумал ничего лучшего, как направить к разругавшимся вконец военачальникам человека, пользовавшегося уважением всех римлян.

Однажды утром Красс вышел из палатки и столкнулся с убеленным сединой принцепсом Сената Луцием Валерием Флакком.

— Привет тебе, доблестный Марк Лициний Красс.

— Привет почтенному Луцию Валерию Флакку, — ответил удивленный претор. — Не ожидал встретить тебя в моем лагере. Признаться, думал, что ты уже на покое и занимаешься разведением капусты или цветов на своей вилле.

— До покоя ли мне, когда Рим охвачен тревогой?

— В чем же ее причина, если все враги побеждены? — вновь удивился Красс.

— Марк, зачем ты держишь легионеров в походных палатках? Они неплохо сделали свое дело и заслужили отдых. Пора твоим ветеранам обнять жен и заняться подрезкой виноградной лозы.

— Я жду триумфа. Рим должен увидеть храбрецов, спасших Италию от банд взбесившихся рабов. Или Рим забыл, как дрожал от страха перед презренными гладиаторами?

— Сенат наградит тебя овацией, а для нее не требуется столько войск.

— А что получит Помпей? — заволновался Красс.

— Триумф, — спокойно ответил Флакк, — но не за войну с рабами, а за Испанию.

— Разве мой противник был менее опасен, чем испанцы, которые разбегаются при первых звуках римских труб? Спроси об этом у поверженных римских консулов и преторов.

— Никто не говорит, что война со Спартаком была для тебя праздничным шествием. Но подумай сам, Марк Красс, стоит ли огорчать Рим триумфом над беглыми рабами? В триумфальном шествии ведут знатных пленников. Кого же будешь вести ты вместо пленных царей и военачальников?

В золотых оковах будут идти гладиаторы, свинопасы, рабы с каменоломни… Далее следуют изображения покоренных городов. У тебя это будут разграбленные виллы, маленькие римские городки, которые разбойники оставили сами, перед тем разорив их дочиста, а иные, спалив дотла. А что у тебя будет военной добычей? Римское оружие и орлы, отнятые прежде рабами у консульских и преторских армий, вещи из ограбленных имений сенаторов, в том числе и твоих собственных? Нет, Марк Красс, я не хочу сказать, что ты не достоин триумфа. Ты заслужил его в большей мере, чем Помпей, но эту позорную войну нужно забыть, как страшный сон. Мы, римляне, не можем поставить победу над Спартаком, какой бы трудной она ни была, на одну доску с победой над Ганнибалом, Митридатом и Антиохом. Не станет ли твой триумф новым несмываемым позором для Рима?

— Я прекрасно понимаю ситуацию и не требую для себя высоких почестей, — смягчился Красс.

— Так что же мешает распустить легионы?

— Во-первых, мои воины заслужили вознаграждение, а им полгода не выплачивалось даже жалование.

— А во-вторых?

— Меня беспокоит Помпей. Неизвестно, какие мысли могут возникнуть в его молодой ветреной голове, когда под началом находится сильная, проверенная в боях армия. Как бы не пришлось пожалеть всем нам, отправив моих легионеров к женам.

— Я прекрасно знаю тебя, Марк. Ты смел, но не безрассуден. Ведь тебя не прельщают лавры Суллы?

— Зачем этот вопрос, если ответ тебе известен? — в свою очередь, осведомился претор.

— Я-то знаю, что Марк Красс достаточно умен, чтобы не натворить бед, но знай и ты, о чем говорят в Риме. Ходят слухи, впрочем, недалекие от истины, что все, попавшее в руки Марку Крассу, приносит ему доход. Сейчас у него в руках огромное войско, и кое-где начали биться об заклад: куда поведет его победитель Спартака.

— Почтенный Луций Флакк, постарайся успокоить Рим, ибо мои легионеры разойдутся по домам, как только будут достойно вознаграждены.

— За этим дело не станет. Назови требуемую сумму, а золото возьмем из восточной добычи Луция Лукулла.

— Это хорошо, принцепс, но ты ничего не сказал по поводу моих опасений. Войско Помпея остается, и вскоре его численность увеличится. Из Испании возвращается Метелл.

— Помпей честолюбив, но, поверь моему опыту, недостаточно решителен, чтобы обратить оружие против римлян, если на то не будет дано согласие Сената и народа. Такого согласия, конечно, не последует — сейчас все устали от бесконечных войн и хотят мира. И все же я попробую уговорить Помпея оставить для триумфа один-два легиона, а остальные распустить. Скажем молодому честолюбцу, что на содержание его войска нет денег. Ты, Марк, пока молчи, что я обещал рассчитаться с твоими легионерами, — при этом старик заговорщицки подмигнул Крассу. — Что касается Метелла — можешь его не опасаться. Он уже отдал воинам приказ расходиться, как только перейдут Альпы.

— Это я и хотел от тебя услышать, — удовлетворенно произнес Красс. — Я сделаю все, как ты желаешь, Луций Валерий Флакк, но отныне вся ответственность за последующие действия Помпея ложится на тебя.

— Думаю, мои плечи смогут выдержать этот груз.

— Жаль, Луций Флакк, что ты не смог поговорить так же с Марием и Суллой; тогда Рим, возможно, избежал бы многих бед, — обронил на прощание Красс.

После визита принцепса возмутители спокойствия римлян — Помпей и Красс — вновь удивили всех; на этот раз их сюрпризы стали приятными. Оба военачальника начали распускать свои войска с поразительным усердием, стараясь опередить друг друга и тем самым покорить своим миролюбием римлян, порядком уставших от войн и перемен в государственном устройстве.

Тридцатишестилетний Гней Помпей в очередной раз отпраздновал триумф как победитель Сертория и покоритель Испании. И опять он стал триумфатором в обход всех законов. Ведь правом на это торжественное шествие по Риму обладал лишь человек, облекавшийся консульской властью, а Помпей ни разу не избирался даже квестором или претором и все еще не был членом Сената. Он не ступил даже на самую низшую ступеньку лестницы ординарных должностей, но римляне ради собственного спокойствия предпочли этого не заметить.

Победители

Дом Марка Красса, как и жилища большинства римских сенаторов, располагался на престижном Палатине. На фоне великолепных, украшенных барельефами и колоннами патрицианских домов он выглядел достаточно скромно. Если учесть, что Красс к этому времени стал богатейшим человеком Рима и ему принадлежала почти половина зданий города, эта скромность бросалась в глаза не меньше, чем роскошь домов его соседей.

Красс и не стремился удивить сограждан изысками роскоши, у него не было намерений поразить их богатством архитектуры. Этот дом был единственным, который Красс построил для себя; о любителях строить множество роскошных особняков он говорил, что они сами себя разоряют лучше всяких врагов.

Красс любил свое жилище — чрезвычайно прочное, добротное и удобное. Дом был его любимым детищем: он сам делал планировку, следил за его сооружением, подбирал мебель. После полугода походной жизни (а именно столько он воевал с рабами) Красс получал наслаждение от простых вещей: одиночества, прохлады и тишины своего атрия. У окна, с двух сторон обвитого виноградной лозой, он целыми днями занимался разборкой писем и документов, приведением в порядок дел. Претор позабыл о своих должностных обязанностях, но Сенат и благодарные граждане не тревожили его.

Так прошло две недели. Но Красс не был бы самим собой, если бы «похоронил» себя в тиши атрия. Ничего необычного не было в том, что неутомимый претор вновь окунулся в стремительный водоворот римской жизни; удивительно было то, что первым, кто удостоился визита Красса, стал Гней Помпей — его давний соперник на военном поприще. Казалось, о примирении их не могло быть и речи после того, как оба военачальника стояли во главе своих армий у стен Рима, готовые вцепиться друг в друга смертельной хваткой. Но Красс был не настолько мелочным, чтобы долго оставаться в плену обид. Ради выгоды он был готов примириться с удачливым товарищем, тем более Красс никогда не считал Помпея своим заклятым врагом.

Покоритель Испании принял Красса в роскошном атрии. Как и во многих престижных домах, посреди атрия находился бассейн, над которым в крыше находилось отверстие для стока дождевой воды. Стены атрия были сплошь увешаны дорогим оружием: римским, африканским или испанским — все это свидетельствовало о многочисленных победах хозяина. Вперемежку с мечами и щитами размещались карты Италии, Галлии, Греции, Испании и даже далеких, неподвластных Риму земель восточных царей. Среди изобилия предметов, имеющих отношение к богу войны ― Марсу, совершенно неуместными казались несколько картин греческих художников. На столе в беспорядке лежало множество папирусных и пергаментных свитков, принадлежащих перу греческих философов, историков и поэтов.

В Риме к восточной соседке сложилось двоякое отношение. С одной стороны, публично высмеивалась греческая изнеженность, сентиментальность, любовь к прекрасному — словом, все греческое презиралось и считалось ненужным суровому неприхотливому Риму. С другой же стороны, среди аристократии Рима считалось признаком дремучего невежества не знать греческих философов, греческого языка, не иметь в доме эллинских скульптур, картин и конечно же учителей-греков. Достаточно обладать поверхностным представлением о трудах греческих мыслителей, чтобы прослыть в римском высшем обществе культурным и образованным человеком.

Хозяин дома, видимо, хотел идти в ногу со временем, потому что в руках у него была «Политика» Аристотеля. Держа свиток так, чтобы Красс видел название на ярлычке, Помпей пошел навстречу гостю. «Основательно подготовился к моему приходу», — мелькнула у Красса мысль. На его рабочем столе уже давно не было никакой литературы, кроме книг прихода и расхода, долговых и прочих счетов.

— Приветствую тебя, Гней, — как можно дружелюбнее произнес Красс.

— Привет и тебе, доблестный Марк Лициний, — на лице Помпея сияла такая радушная улыбка, будто Красса он желал видеть больше, чем пылкую любовницу.

Однако самого делового человека Рима трудно обмануть: за внешним радушием он почувствовал в словах и жестах собеседника скрытое превосходство. Подавив неприязнь, Марк Красс продолжал оставаться самим собой.

— Твой триумф, Гней Помпей, был великолепен. Весь Рим вышел чествовать победителя Сертория и покорителя Испании.

— Триумф прошел хорошо, — согласился Помпей, — но все эти празднества недешево обходятся. Между нами говоря, Марк Лициний, я на грани разорения.

«Еще бы, за чтение Аристотеля денег не платят», — усмехнулся про себя Красс и тут же с дружеским участием предложил:

— Дорогой Гней, мой кошелек всегда к твоим услугам. Я, конечно, не так богат, как утверждают слухи, но для друзей денег найду, и без всякого процента.

«Не богат! Да тебе принадлежит половина Рима! Я не успел отвоевать Испанию, как ты скупил там самые доходные рудники», — мысленно возмутился Помпей, а вслух сказал:

— Благодарю, Марк, ты, как всегда, бескорыстен к ближнему. Сейчас так трудно занять денег под сносный процент. Кстати, а почему ты не принял от Сената овацию?

— Овация — не триумф. Чем малая слава, лучше никакой.

— Но почему же? — не согласился Помпей. — Овация — тот же триумф, только пеший. Никто из римских консулов, удостоившихся овации, не счел ее умалением своих достоинств.

Марк Красс тяжело вздохнул:

— Буду откровенен с тобой, Гней. Сенат даровал мне овацию, так как она полагалась и по числу участвовавших в битве, и по количеству уничтоженных врагов, и по числу пленных, но многие отцы народа намекали мне, что даже овация за победу в войне с рабами неуместна и унизительна для столь почетного отличия. Мог ли я после этого принять ее?

«Уж ты не откажешься от почестей по широте души своей», — подумал Помпей.

— Может, ты и прав, Марк, — вдруг согласился победитель Сертория. — Впрочем, слава и тебе досталась немалая. За заслуги в деле спасения отечества тебя увенчали лавровым венком, как триумфатора, а не положенным по овации — миртовым.

— Победа над Спартаком стоит венка из лавра. Скольких военачальников он разбил до меня? Еще немного — и пал бы Рим. Победа над рабами? Нет! Это была победа над войском, созданным по всем правилам. Поражение римских преторов, легатов и консулов доказало, что легионы Спартака ни в чем не уступали римским. Или ты со мной не согласен?

— Дорогой Марк Лициний, я прекрасно понимаю, что Спартак стоит Сертория, но ведь ты знаешь нашу римскую гордыню, извечное презрение к рабам…

— Так ты считаешь, что наши деяния равны по значимости? — встрепенулся Красс.

— Ну конечно, — утешил его самолюбие Помпей. — Более того, я думаю, тебе пришлось труднее. Ты не имел права на ошибку и поражение.

— Значит ли это, что я могу претендовать на ту же должность, что и ты, Гней?

— О чем ты? — удивился Помпей.

— Мне стало известно, что Сенат разрешил Помпею Магну добиваться консульства.

«Так вот откуда твоя непонятная щедрость! Никак тоже метишь в консулы», — Помпей теперь понял причину визита богача.

В разговоре наступила пауза. Помпей предполагал, что Красс будет его о чем-то просить, и наслаждался замешательством самого богатого человека Рима. Красс же думал, как, не унизив собственного достоинства, попросить помощи у своего счастливого соперника. Наконец он решился:

— Если ты, Гней, считаешь, что наши заслуги перед отечеством равны, почему бы и мне не попытать счастья в соискании консульской должности?

— Я не вижу в Риме человека более достойного консульского звания, чем ты, — неожиданно легко согласился Помпей.

— Хорошо, что я нашел поддержку в твоем лице, но получу ли ее от римских граждан? — немного замявшись, продолжил Красс. — Ты, Помпей Великий, — властитель толпы, народ тебя боготворит. Я на такое отношение к себе рассчитывать не могу: у одних вызывает зависть мое состояние, нажитое годами упорного труда, другие ненавидят меня за децимацию во время войны с рабами. Поверь, Гней, у меня самого сердце кровью обливалось, когда пришлось казнить этих трусов, но иначе было нельзя.

— Ты поступил правильно, Марк. Римляне стали слишком заботиться о своей шкуре, поэтому твои предшественники и были биты Спартаком. Они забыли: Рим стал великим оттого, что его граждане ценили отечество дороже собственной жизни.

— Рад, что ты меня понимаешь, Гней, — расчувствовался Красс.

— Можешь рассчитывать на меня и на моих клиентов, — Помпей продолжал удивлять богача своей доброжелательностью. — Придется немного потратиться на длинные языки, но зато твое имя будут выкрикивать на каждом углу. Через неделю эти крикуны убедят весь Рим, что Марк Красс — самый достойный кандидат в консулы.

— Кстати, насчет денег, — встрепенулся Красс. — Ведь даже твои клиенты не слишком охотно будут рвать глотки бесплатно. Завтра утром мой управляющий доставит три миллиона сестерциев. Трать их по своему усмотрению. Будет надо больше — дай мне знать, и ты получишь любую сумму.

— Три миллиона — это слишком большие деньги. Я не смогу потратить на твое дело и половины их.

— Денег никогда не бывает много, — усмехнулся Красс.

— Повторяю, нет нужды выбрасывать на подхалимов столь огромную сумму, когда они слушаются и бесплатно, — вновь попытался возразить Помпей.

— И все же я пришлю три миллиона сестерциев, — чтобы закончить разговор, грозивший затянуться до бесконечности, Красс подал руку Помпею. — Благодарю за помощь и теплые слова. Прощай, Гней.

— Прощай, Марк.

После ухода гостя Помпей долго стоял в задумчивости. Как человек, хотя и обласканный фортуной, но происходивший из незнатного рода, Помпей гордился тем, что первый богач Рима и победитель Спартака явился просить его о помощи. Помпей Магн с радостью выразил свою готовность оказать содействие сенатору, и здесь он не покривил душой. Просто Помпею хотелось, чтобы Красс был чем-нибудь ему обязан. Единственное что смутило Помпея, — это предложенные Крассом деньги. «Не будет ли это выглядеть так, будто он меня купил?» — размышлял он.

Об одном лишь не подумал Помпей: должность консула ему придется исполнять вместе с Крассом. Как выяснилось позже, это было главное, над чем стоило задуматься Помпею Магну.

Консулы

Помпей с таким усердием принялся хлопотать за Красса, что немало удивил римлян. Накануне выборов он заявил в Народном собрании, что будет так же благодарен за товарища по должности, как и за само консульство. С такой протекцией Крассу было просто невозможно не победить на выборах.

— Гней, у тебя особый дар возвышать своих врагов, — предостерегал Помпея Метелл. — Когда-то у тебя неплохо получилось провести в консулы Марка Лепида и потом самому пришлось с ним бороться. А ведь Сулла предупреждал тебя…

— Метелл, ведь ты не Сулла, а Красс не Лепид. Можно в чем угодно обвинять Красса, но только не в подлости и неблагодарности.

— Что ж, посмотрим, — пожал плечами Метелл, — власть сильно меняет людей. Впрочем, победа над Лепидом принесла тебе еще большую популярность.

— Надеюсь, до этого не дойдет.

Дружба Помпея с Крассом оказалась столь же недолговечной, как любовь продажной женщины. Единодушию пришел конец сразу же после того, как избранные облачились в консульские тоги. Гней Помпей, баловень судьбы и любимец толпы, стремился добиться еще большего расположения римских плебеев весьма простым способом. Его стараниями народным трибунам были возвращены все права, отмененные ранее Суллой. Красс упорно боролся против новшеств Помпея, ведущих к всевластию толпы, но, увы, безрезультатно.

Другим камнем преткновения для консулов стали суды. Со времен Суллы правосудие отправлялось присяжными из числа сенаторов. Они ревностно исполняли свои обязанности до тех пор, пока в качестве обвиняемого не представал их коллега. И тогда добиться осуждения было практически невозможно, каким бы тяжким ни было преступление. Брали верх если не деньги, то чувство сострадания к провинившемуся собрату. Таким положением вещей был, естественно, недоволен народ, и Помпей вознамерился передать суды тому сословию, из которого вышли его предки, то есть всадникам. Красс яростно защищал установленный Суллой порядок, но за сенаторами ему удалось сохранить лишь третью часть мест в коллегии присяжных.

Марк Красс, бывший выразителем сенатской партии, получал удар за ударом от младшего товарища по консульству. Противодействуя популизму Помпея, Красс добился лишь того, что потерял свой авторитет в глазах римского плебса. Отныне богач не смог бы добиться даже самой маленькой выборной должности. Чтобы не кануть в безвестность, Крассу нужно было срочно возвращать расположение народа.

Изобретательный консул прекрасно знал слабые места толпы и выбрал безошибочный путь возвращения популярности у столичной черни. На празднике, посвященном Геркулесу, он совершил грандиозное жертвоприношение. Для народа за счет Красса накрыли десять тысяч столов, и любой желающий мог пить и есть вволю. Затем Красс выдал каждому гражданину Рима хлеба на три месяца из собственных запасов.

На протяжении всего консульства продолжалось соперничество Помпея и Красса. К концу срока они настолько разошлись друг с другом, что прекратили всякое общение. Римляне, наблюдая такую распрю между высшими должностными лицами и самыми влиятельными людьми государства, справедливо опасались продолжения ее на поле битвы. Народ просил консулов примириться, но оба единодушно отказывались, оставаясь во власти чувств, а не разума. Тогда жрецы и предсказатели начали предвещать наступление многих несчастий, если консулы не вернут дружбу, которая существовала меж ними во время выборов. В ответ Красс с Помпеем продолжали хранить дружное молчание, словно подобные обращения относились вовсе не к ним.

И вот оба консула пришли на форум, чтобы сложить свои полномочия пред лицом тысяч римлян. Церемония уже подходила к концу, когда ораторское место занял немолодой человек в простом, довольно старомодном одеянии.

— Я римский всадник Гай Аврелий, — представился он. — Всю жизнь я прожил в Лигурии, и все мои помыслы были направлены на то, чтобы вырастить хороший урожай капусты, вовремя убрать пшеницу, подороже продать свинину. Никогда я не занимался общественными делами и порой даже не знал имен консулов, избранных на следующий год. Лишь один-единственный раз мне удалось попасть в Рим; то было во время триумфа Суллы, да хранят его боги в ином мире. Я до сих пор прекрасно помню день, когда шел за колесницей великого диктатора, избавившего Вечный город от кровавых распрей и установившего мир между гражданами. И вот теперь во второй раз я посетил Рим. Не жажда почестей, не стремление сделать выгодные покупки и не желание созерцать самый великий город мира, хотя он достоин внимания, заставили совершить меня долгий и нелегкий путь. Причиной тому стало необычное видение. Однажды днем я почувствовал неодолимое желание лечь спать, хотя до этого никогда не спал при свете солнца. Едва я опустился на ложе и закрыл глаза, ко мне явился сам Юпитер. Громовержец повелел мне всенародно объявить, чтобы римляне дозволили консулам сложить с себя власть не ранее, чем они станут друзьями. Позвольте же, уважаемые консулы, обратиться к вам с просьбой выполнить волю всемогущего Юпитера.

Многотысячная толпа безмолвно устремила взгляды на консулов. Она ждала каких-нибудь действий, ибо речь всадника не могла остаться без ответа.

Марк Красс поднялся с курульного кресла и обратился к народу со следующими словами:

— Полагаю, граждане, что я не совершу ничего не достойного или низкого, если первым пойду навстречу Помпею, которого вы еще безбородым юношей удостоили почетного звания «Великий» и, когда он еще не был сенатором, почтили двумя триумфами.

Закончив короткую речь, Красс сделал шаг в направлении товарища по консульству. Помпей тотчас же покинул кресло и быстрыми шагами пошел навстречу Крассу. Оба консула обменялись крепкими рукопожатиями под восторженное ликование толпы.

Бывшие консулы часто направлялись в неспокойные провинции, туда, где шла война или существовала угроза таковой. В настоящее время самой желанной для проконсульства провинцией считалась Азия. Восток давно стал привлекательным местом для честолюбивых римлян: там можно было быстро обогатиться, заслужить триумф и немалую славу. Помпей и Красс конечно же мечтали получить именно эту провинцию, но, увы, место было прочно занято. Луций Лукулл — этот изнеженный аристократ — сменил расшитую пурпуром и золотом тогу сенатора на плащ военачальника и блестяще справлялся со своими обязанностями. С небольшой армией он громил стотысячные понтийские и армянские войска и неутомимо гонялся за грозой Рима Митридатом по необъятным просторам Азии. Лукулл ничего не требовал от Рима, а лишь регулярно отправлял в Италию огромную добычу, захваченную на поле битв и в покоренных городах. Естественно, многих в Риме жгла зависть по поводу успехов Луция Лукулла, но не было ни малейших оснований его сменить.

Волей-неволей Помпею и Крассу пришлось отказаться от государственной деятельности и начать жизнь обычных частных лиц. Красс вернулся к своим привычным делам, то есть занялся приумножением своего, и без того огромного, состояния. Вскоре он с лихвой возместил средства, потраченные на праздник Геркулеса во время консульства. Иногда он посещал заседания Сената, изредка упражнялся в ораторском искусстве, выступая в качестве адвоката в судах. Словом, Красс делал все, чтобы римляне не забыли о его существовании, и терпеливо ждал своего часа.

Труднее приходилось Помпею. Еще юношей он одержал множество великих побед, добился необычайных почестей и высшей власти. Ему, привыкшему к почету, вниманию, поклонению толпы, было мучительно больно оказаться не на вершине славы. Голос его редко слышали на форуме и тем более в Сенате, который не мог простить молодому выскочке введение законов, направленных на ограничение власти этого органа римской олигархии. Помпей не мог, подобно Крассу, заняться прибыльным делом, ибо владел одним-единственным искусством — воевать, да и не видел себе никакого занятия в мирной жизни.

Более двух лет прославленный военачальник не находил себе применения. И вот наконец ему представился случай вернуться к своему ремеслу. В Риме все чаще стали раздаваться голоса о необходимости покончить с пиратами, которые превратили Средиземное море в свое государство. Помпей явился в Сенат и, как обычно, потребовал предоставить ему полномочия для войны с киликийцами. Сенат попытался отказать Помпею, ссылаясь на то, что этим делом по традиции должны заниматься консулы или проконсулы. Но Помпей почувствовал запах войны и теперь шел к своей цели напролом. Его клиенты завалили обещаниями и подачками народ, часть сенаторов получила богатые подарки, в защиту Помпея выступили народные трибуны. Его поддержал блистательный оратор Марк Туллий Цицерон.

Помпей добился неограниченных полномочий и немедленно отправился на долгожданную войну. Ему в три месяца удалось разгромить пиратские флотилии и овладеть разбойничьими крепостями на побережье Киликии и Ликии. Успех был небывалым. Около четырехсот кораблей и лодок Помпей захватил, всего было уничтожено до тысячи трехсот кораблей. Погибло около десяти тысяч пиратов, более двадцати тысяч пленено. Наконец-то море стало безопасным для плавания, начала возрождаться совсем было захиревшая торговля. В короткий срок Италия, которой до войны грозил голод, была завалена хлебом, резко упавшим в цене.

Военачальник в полной мере использовал плоды своих побед. Он потребовал передать в его руки восточную войну, и Сенату пришлось молча уступить требованиям победителя. Из Сирии срочно отозвали Лукулла, а на его место отправился Помпей. И здесь удача не покинула соперника Красса. Он одержал много побед, но главным результатом его походов стало то, что самый коварный враг Рима, понтийский царь Митридат, преданный войском и собственными сыновьями, был вынужден покончить с собой.

Новые успехи Помпея были для Красса как кость в горле. Он не мог ничего противопоставить им, кроме как побороться за еще одну высокую должность. Красс без особых усилий был избран цензором, так что в некоторой степени богач удовлетворил свое честолюбие. За время цензорства честолюбец не совершил ничего достойного и значительного. Единственное, он попытался присоединить к Риму ослабевший Египет, но тут воспротивился его товарищ по должности Лутаций Катул, едва ли не самый миролюбивый из всех цензоров. Он не допустил новой войны, да еще и за морем, и затея Красса провалилась.

Красс и Помпей так были заняты соперничеством, что не заметили появления конкурента в борьбе за славу, почести и должности. Это был молодой, но быстро набиравший вес в глазах и сердцах римлян Гай Юлий Цезарь. Некогда его разглядел Сулла, заявив, что в этом мальчишке «много Мариев», но ни Красс, ни Помпей не обладали проницательностью Суллы и вскоре забыли его слова.

Цезарь состоял в родстве с самыми видными из популяров: Корнелия, его жена, была дочерью Цинны, а жена Гая Мария приходилась ему теткой. Имея таких родственников, Юлий Цезарь после прихода к власти Суллы почел за лучшее бежать из Рима. Некоторое время он скрывался в Вифинии при дворе царя Никомеда, затем решил посетить Родос и Грецию. Однако его корабль был захвачен пиратами, которые в то время безраздельно властвовали на море.

Морские разбойники потребовали с него выкуп в двадцать талантов, на что Цезарь разозлился и заявил, что они слишком низко его оценили. Он сам назначил цену выкупа в пятьдесят талантов и разослал людей по городам собирать деньги. Тридцать восемь дней Цезарь пробыл у пиратов, ведя себя так, словно находился в собственном доме в окружении слуг. Когда он ложился отдыхать, то посылал своих людей предупредить разбойников, чтобы те не шумели. Цезарь писал речи и декламировал их пиратам, когда же те не выражали своего восхищения, он называл их неучами и обещал повесить. Пираты воспринимали причуды пленника как шутку и весело смеялись.

Вскоре им стало не до смеха: Цезарь, внеся выкуп, получил свободу, собрал в Милетской гавани корабли и напал на пиратские суда. Ему удалось захватить корабль своих тюремщиков со всеми богатствами на борту, в том числе и с собственным выкупом. Вот теперь пираты вспомнили об обещании своего пленника повесить их и поняли, что это была не шутка; но на этот раз Цезарь изменил свои планы. Он не повесил пленных пиратов — всех их распяли на крестах на малоазийском берегу.

Лишь после этого Юлий Цезарь отправился на Родос, чтобы совершенствоваться в красноречии, и немало преуспел в этом искусстве. По прибытии в Рим Цезарь привлек к суду Долабеллу, обвинив его во взяточничестве и вымогательстве. Сенатор был оправдан, первый блин оказался комом, но Цезарь потому и станет Цезарем, что никогда неудача не заставляла его опускать руки.

Впоследствии обучение Цезаря красноречию по канонам греческой школы принесло долгожданные плоды — Гай Юлий выиграл несколько процессов и добился популярности у римских плебеев. Его обеды и пиры добавляли ему известности, но вместе с его щедростью росли и долги. Когда Цезаря избрали квестором и он уже собирался отправиться в Испанию, возмутились его кредиторы. Возникла угроза, что Гай Юлий так и не вступит в должность, которой добился с таким трудом. И тогда поручителем согласился стать Марк Красс.

Катилина

В тот день Красс закончил намеченные дела и теперь наслаждался вечерней прохладой и тишиной атрия. Вдруг до его слуха донесся стук в парадную дверь, такой сильный и требовательный, что сенатор услышал его через дубовую дверь и длинный коридор. Спустя недолгое время в комнату словно вихрь влетел человек.

Вошедший был высокого роста, гладиаторского телосложения, с бледным лицом, на котором застыла печать развратной жизни в виде многочисленных морщин. Но главное, что бросалось в глаза при виде гостя, — это его дикий, неукротимый взгляд и краснота вокруг глаз, резко контрастирующая с белоснежной кожей лица. В глазах человека стояло какое-то звериное выражение, которое пугало людей, особенно увидевших его впервые.

Бесцеремонным визитером Красса был Луций Сергий Катилина, и первое негативное впечатление о нем не было обманчивым: дурная слава о его проделках ходила со времен Суллы. Еще до введения диктатором проскрипционных списков он убил своего брата, чтобы завладеть его имуществом. Затем Катилина попросил внести родственника в список словно живого, что и было сделано. Таким образом он избежал суда как братоубийца. В благодарность за это Катилина выследил и убил некоего Марка Мария, внесенного в проскрипционные списки. Его голову он принес Сулле, а затем подошел к храму Аполлона и вымыл окровавленные руки в священной кропильнице. Помимо прочих преступлений его обвиняли в сожительстве с дочерью и убийстве шурина.

Всю сознательную жизнь Катилина провел в роскоши и наслаждениях. Расточительный образ жизни помог ему в короткий срок промотать отцовское наследство и имущество убитых родственников. Катилине удалось занять должность пропретора в Африке. Несчастная провинция целый год едва выдерживала огромные поборы. Все деньги шли на удовлетворение порочных страстей пропретора и его товарищей, в сравнении с которыми разбойники были невинными младенцами. В Риме он содержал отряд гладиаторов, следовавших за ним по пятам и готовых ради патрона совершить любое преступление.

Такой вот человек стоял перед Крассом. А позади него лепетал оправдания перепуганный до смерти привратник:

— Я только открыл дверь, он ударил меня… Я пытался остановить… снова ударил…

Красс жестом отослал привратника и поднялся с кресла. Визит гостя, имевшего дурную славу, его, конечно, не обрадовал, но гость был человеком обидчивым, и кроме отряда гладиаторов имел множество друзей, беспутных и необузданных, как и он сам. Красс не любил без крайней необходимости ни с кем портить отношения. Лицо богача не выражало никаких чувств, бесстрастным голосом он произнес:

— Приветствую тебя, Луций Сергий.

— Привет и тебе, Марк Лициний.

— Проходи, садись, — как радушный хозяин предложил Красс. — Мне только что прислали вино с кампанских виноградников. Отведаешь труд моих виноделов?

— Не откажусь.

Неспешно Катилина устроился в предложенном кресле. Движения его утратили стремительность, с которой он ворвался в атрий. Таков был Катилина: то быстрота и уничтожающая все на своем пути сила урагана, то вялость и неторопливость в движениях. Он медленно взял наполненный кубок и начал пить, делая вид, что оценивает качество предложенного напитка.

— Марк, оно великолепно! В жизни не доводилось пить напитка прекраснее. Если бы ты не сказал, что вино из Кампании, я принял бы его за хиосское.

— Благодарю, Луций, — польщенный Красс снова наполнил кубок гостя.

— Прости, Марк, за неожиданное вторжение; чтобы не отнимать твое драгоценное время, начну с главного. — Катилина вновь пригубил понравившееся вино. — У тебя лучшие виноградники, прекрасные виллы, тысячи рабов, но скажи, положа руку на сердце: доволен ли ты положением, которое занимаешь в Риме?

— Я еще не знал ни одного человека, который довольствовался бы тем, что имеет, — ответил Красс, еще не понимая, куда клонит собеседник.

— Как тебе известно, скоро выборы консулов, и я желаю получить эту должность вместе с Гаем Антонием. — Катилина в несколько глотков опустошил кубок и продолжил речь. — Консульство я намереваюсь использовать, чтобы устранить несправедливость по отношению к старым патрицианским родам. Я желаю также, чтобы прославленные ветераны Суллы — от простого легионера до легата — заняли достойное место в Риме, а не влачили жалкое существование. Я считаю, Марк, что и тебя незаслуженно обошли люди недостойные и не имеющие права на то положение, которое занимают. Речь идет о Помпее — ведь он давно тебе мешает?

— Я не считаю Помпея своим врагом, — осторожно заметил Красс.

— Но и к друзьям не причисляешь. Ваше соперничество давно обсуждается римлянами на каждом углу — столь явное не скроешь при всем желании. Сомневаюсь, что у тебя вызывают восхищение его победы на Востоке. Так вот, сразу же после того, как я надену консульскую тогу, я отзову его из Азии, как это ранее сделали с Луцием Лукуллом, когда понадобилось очистить поле деятельности для Помпея. Я сумею поставить его на место, и Рим больше не услышит об этом зарвавшемся всаднике. Римом должны управлять мы, представители древних фамилий, а не выскочки вроде Цицерона и Помпея.

Красс уже понял, что гость будет просить денег, и, пропуская мимо ушей импульсивную речь Катилины, размышлял: дать или не дать.

— Ты сам понимаешь, Марк, выборы требуют огромных средств, — словно в подтверждение мыслей Красса произнес Катилина. — Не мог бы ты ненадолго занять мне некоторую сумму? Поверь, я в долгу не останусь.

Красс размышлял. Ему не хотелось связываться со столь одиозной личностью, как Катилина. С другой стороны, неизвестно, как пойдут дела; вдруг его действительно изберут консулом?

Между тем пауза затягивалась.

— Так что, Марк, каков будет твой ответ? — начал нервничать Катилина.

— Я вспоминаю, есть ли у меня в Риме свободные деньги.

— Сделка сохранится в тайне, никто о ней не будет знать, кроме нас двоих. Лишние слухи не нужны ни мне, ни тебе. Ведь так? — понял причину сомнений Красса Катилина.

Последнее и решило вопрос в пользу гостя.

— Хорошо, Луций, ты получишь деньги; постарайся потратить их с пользой. Буду рад поздравить тебя со вступлением в должность консула.

Накануне выборов Рим напоминал разворошенный муравейник. По призыву Катилины и его сторонников в город пришло множество сулланских ветеранов. Сюда же стекались и беспутные отпрыски благородных кровей, те, кто в развратной жизни промотал отцовские состояния, кто запятнал себя злодейскими преступлениями или просто имел множество долгов, но не имел возможности их отдавать. Они еще помнили, как во времена Суллы многие простые воины поднялись до сенаторского звания и стали обладателями богатств восточных владык. Бездельники надеялись добиться высокого положения не честным трудом, но силой оружия, не умом и талантом, а посредством новых проскрипций и конфискаций. В Рим спешили и разоренные по различным причинам италийские землевладельцы. Часто свое неумение вести хозяйство они пытались оправдать тем, что власть неспособна позаботиться об их интересах.

В самом Риме было множество людей, из-за своей бедности завидовавших гражданам более состоятельным. Римской бедноте нечего было терять: многие из них подолгу ждали выборов, чтобы подороже продать свои голоса, и теперь старались использовать любую возможность набить себе брюхо, а если получится, то и карман. В избытке было и плебеев, и патрициев, испытывавших отвращение к установленному веками порядку и жаждавших новизны, готовых из-за недовольства своим положением идти за преступником и помогать ему в самых неблаговидных делах. Такие люди существовали во все времена, у всех народов, но они становились чрезвычайно опасными, когда объединялись в организацию, и у них появлялся смелый, достаточно способный и красноречивый предводитель.

Страсти подогревал Катилина, носившийся по Риму во главе отряда головорезов-гладиаторов. Добропорядочные граждане спешили укрыться в своих домах, едва на улице появлялся буйный претендент на должность консула. Его соперник, Марк Туллий Цицерон, передвигался по родному городу не иначе как во главе многочисленного отряда своих вооруженных клиентов. Казалось, еще немного — и мостовые Вечного города окрасятся кровью граждан, покроются телами убитых. В такой ситуации Сенат ввел диктаторскую власть. Эта мера остудила самые горячие головы, и выборы прошли без кровопролития, если не считать нескольких стычек в разных частях города. Победу одержали Антоний и Цицерон; последний лишь немного опередил Катилину.

Золото Красса было потрачено напрасно, и богач понимал, что оно вряд ли когда-нибудь к нему вернется. Впрочем, это не сильно огорчило Красса, скорее наоборот, он даже остался доволен, что непредсказуемый Катилина не оказался у кормила власти. А деньги — Красс умел их делать, умел и терять. Он легко переносил неудачи, несмотря на созданный завистниками образ скряги, дрожащего над каждым ассом. В общем, сенатор скоро забыл и о долге, и о самом неудачливом претенденте на консульскую должность; он даже удивился, когда спустя некоторое время к нему на форуме подошел Катилина.

— Марк, мне не удалось победить на выборах; виной тому происки Цицерона и Сената.

— Да, Луций, ты был очень близок к победе и на следующих выборах несомненно получишь консульство.

— Я не собираюсь сидеть сложа руки, целый год, — заявил Катилина. — Завтра вечером в моем доме соберутся друзья, и мы вместе подумаем, как исправить несправедливое отношение государства к уважаемым гражданам. Не сомневайся, Марк, я помню и о своих обещаниях, и о долге. Итак, жду завтра вечером, — последние слова Катилина произнес едва ли не тоном приказа.

Приглашение это поставило Красса в тупик. С одной стороны он не желал поддерживать отношений с Катилиной, с другой — своим отказом он мог нажить могущественного врага. И еще… Крассу было интересно узнать, что замыслил должник на этот раз. В конце концов любопытство взяло верх, и на следующий день с началом сумерек Красс направился в гости.

До дома Катилины оставалась примерно сотня шагов. Сенатор уже видел освещенную мерцающими светильниками парадную дверь, когда с удивлением заметил выходящего оттуда Гая Юлия Цезаря. Встреча с ним не входила в планы Красса, по крайней мере здесь. Он замедлил шаги. К счастью для Красса, Цезарь направился в противоположную сторону и вскоре скрылся во тьме.

Красса провели в комнату, в которой уже находилось десятка два римлян. Никто не обратил ни малейшего внимания на приход сенатора, поскольку все присутствующие были заняты поглощением изысканных яств, вина и общением между собой. Судя по раскрасневшимся лицам, выпито было немало. В комнате стоял страшный шум, ибо гости изо всех сил старались перекричать друг друга. Они подошли к тому рубежу, когда все хотят говорить, но никто не желает слушать.

Не успел Красс хорошенько осмотреться, как за его спиной возник Катилина.

— Рад видеть тебя, Марк. Поздновато ты пришел, у нас пир в самом разгаре.

— Много дел было сегодня… — сделал попытку извиниться Красс.

— Ну, ничего, хоть ты и поздний гость, но самый желанный. Проходи, садись и отведай моего вина. Оно, конечно, не сравнится с твоим, но это лучшее из того, что я смог найти в Риме.

Для нового гостя освободили почетное место, а рабы в мгновение ока поставили перед ним свежие блюда и вино. Красс, чтобы побороть чувство неловкости, взял налитую кружку вина и залпом опустошил ее. Почувствовав приятную расслабляющую теплоту во всем теле, он занялся перепелами, украшенными зеленью. Вдруг сенатор с удивлением обнаружил, что в комнате наступила мертвая тишина, что было довольно странно, если учесть состояние гостей. Вскоре Красс понял и причину необычного поведения гостей: на возвышение в центре огромной комнаты взошел Катилина и поднял руку в знак того, что хочет говорить.

— Друзья! Влияние, власть, почести, богатство — все находится в руках людей, не достойных этого. На нашу долю они оставили лишь опасности, судебные преследования и бедность.

В то время как они скупают картины, статуи, драгоценные украшения, разрушают из прихоти новые здания, а другие воздвигают… короче говоря, имея возможность тратить самыми разнообразными способами свои деньги, они все-таки не в состоянии разориться даже при величайшей страсти к наслаждениям, — мы терпим нужду во всем, да к тому же обременены долгами. Теперешнее положение наше скверно, но и будущность представляется в безотрадном виде.

Но если бы в нас было достаточно мужества, победа была бы на нашей стороне; вы уничтожили бы свои долговые книги, возвратили бы себе почести и звания, которыми пользуются ваши враги, и жили бы в великолепных дворцах, на которые теперь лишь смотрите с завистью. Одно смелое предприятие — и в ваших руках будут свобода, богатство, слава и почести!

Речь Катилины все присутствующие встретили восторженными криками. Среди всеобщего ликования лишь Крассу было как-то не по себе. Он вновь ощутил потребность выпить, и услужливый раб, словно прочитав его мысли, наполнил кружку.

Место Катилины сменил Цетег, которого Красс хорошо знал, ибо тот состоял в сенате и на заседаниях сидел недалеко от него.

— Луций прав: старинные патрицианские фамилии настолько обеднели, что не могут дать достойное воспитание детям. Мы все в долгах у ничтожных вольноотпущенников и всадников, которые прежде даже в цирке не имели отдельных мест, а сидели, смешавшись с толпами плебеев. Вскоре мы лишимся и приличной пищи, а возможно, как нищие, будем ждать бесплатных раздач хлеба. Если мы не изменим существующие в Риме порядки и не обретем права на достойную жизнь, то нас проклянут собственные потомки.

Несмотря на выпитое вино, Марк Красс продолжал чувствовать себя лишним в этой компании. Следующие слова Катилины заставили его вздрогнуть:

— Не желает ли высказаться доблестный Марк Лициний Красс?

— Благодарю, Луций Сергий, здесь и без меня достаточно ораторов. Пожалуй, я лучше послушаю.

В следующий момент вскочил сидевший подле Красса прыщавый юнец:

— Мои славные предки сражались с Ганнибалом и разрушали неприступный Карфаген, а я достиг того положения, что впору становиться в очередь за бесплатным хлебом. Мясник с Бычьего рынка отказался давать продукты в долг, мне нечем расплатиться с девушками, приходившими скрасить мою серую однообразную жизнь…

И тут заговорщики наперебой принялись делиться своими обидами и проблемами. Катилина сделал знак, и гостям подали фрукты и сласти. Внесли их не рабы, как обычно, а молодые, едва прикрытые одеждой девушки. Большинство гостей сразу же забыли о своих бедах и принялись ловить прелестных граций. Рабыни разбежались по огромной комнате: они пытались сопротивляться и уворачиваться от цепких рук, но при этом старались не переусердствовать, чтобы не обидеть гостей.

Прыщавому юнцу досталась молоденькая толстушка.

С ее телосложением было непросто ускользнуть от мужчины, а изголодавшийся по женской ласке сосед Красса схватил первое, что легче всего далось ему в руки. Он обнажил огромную грудь своей добычи и жадно припал к ней губами.

Красс почувствовал, как чьи-то нежные руки забрались к нему под тунику и ласкают грудь. Не оборачиваясь, он оттолкнул девушку и направился к выходу. В коридоре его настиг Катилина, и Красс понял, что незаметно ускользнуть не удастся, придется выдержать разговор с хозяином дома… а так хотелось поскорее покинуть это место!

— Марк, задержись на минуту. Ты последним пришел, а уходишь первым. Или тебе не понравились мои рабыни? Найдем для дорогого гостя других, я готов уступить свою любимую гречанку. Ее никто не касался, кроме меня.

— Благодарю, Сергий, дело не в женщинах. Просто я не люблю оргий. Наверное, становлюсь старым, но мне достаточно жены.

— Что ж, не буду принуждать, как говорится, сколько людей, столько и вкусов. Я давно предполагал, что у тебя женщины стоят не на первом месте, и даже не на втором или третьем. Поэтому начну с главного: мои обещания устранить Помпея остаются в силе.

— Каким образом, не будучи консулом, ты намереваешься добиться этого?

Катилина криво усмехнулся.

— Есть более действенные пути. У меня достаточно решительных людей, готовых ядом или кинжалом остановить зарвавшегося всадника.

— Нет, Луций, этот способ не годится, — испугался Красс. — Бороться с Помпеем следует другими методами. Прежде всего надо отделить его от народа. Нужно сделать так, чтобы Рим сам отвернулся от этого любимчика толпы. А убийство Помпея принесет ему лавры невинной жертвы, превратит его имя в символ бескорыстного защитника Рима. Независимо от того, удачной будет попытка убийства или нет, толпа сметет нас с лица земли, как ураган сметает ветхие хижины плебеев.

— Что движет твоими устами, Марк, — мудрость, которая вызывает у всех уважение, или трусость? Я все же склоняюсь ко второму.

— Если смелостью и решительностью ты называешь подлость и предательство, то я действительно недостаточно смел.

— Ты старомоден, Марк. С такими взглядами трудно достичь успеха.

— И все же я постараюсь действовать согласно своих моральных принципов.

— А ведь мы хотим предложить тебе возглавить общее дело. Твое имя, Марк, твое умение добиваться цели смогли бы многое сделать для нас и для отечества.

— Благодарю за честь, Луций, но в последнее время я плохо себя чувствую, и едва ли от меня будет польза. Твоя рука держит меч крепче моей, твоя мысль смела и оригинальна, а я, как ты заметил, слишком старомоден.

— Не значат ли твои слова, что ты не разделяешь моих идей и целей? — настороженно спросил Катилина. — По крайней мере, надеюсь, ты понимаешь, что не все произнесенное здесь, в стенах моего дома, предназначается для чужих ушей.

— Что ты, Луций! Никто еще так не обижал меня, как ты сейчас своим недоверием. В доказательство моей преданности прими пятьсот тысяч сестерциев на благородное дело и не беспокойся о долге. От этого золота будет больше пользы, чем от его хозяина. В свою очередь, и я надеюсь на молчание твоих друзей.

— Будь спокоен; и спасибо за деньги.

Выбравшись на улицу, Красс вздохнул полной грудью и быстрыми шагами пошел прочь.

Цицерон

Однажды около полуночи в дом Цицерона явились Марк Красс, Марк Марцелл и Сципион Метелл. Они очень удивились, когда дверь открыл не привратник, а вооруженный до зубов легионер. В комнате бодрствовало еще десятка полтора воинов.

— Нам нужно как можно скорее увидеть консула, — обратился Красс к центуриону.

— Сейчас узнаю, сможет ли вас принять Марк Туллий.

Легионер отправился в глубь дома и возвратился довольно скоро. Видимо, его хозяин не спал, несмотря на позднее время. Получив приглашение пройти, гости направились было вслед за ним, но не успели сделать и нескольких шагов, как их остановил суровый центурион:

— Прошу ненадолго задержаться, уважаемые сенаторы. Я отвечаю за жизнь консула и буду вынужден обыскать вас. Если имеете при себе оружие, его придется оставить здесь. Поймите мои действия правильно и примите их как необходимость, без которой невозможны порядок и справедливость в Риме. Я имею приказ обыскивать всех явившихся в дом, невзирая на лица и должности.

— Если это доставит тебе удовольствие, то давай, центурион, пощупай наши бока, — раздраженно проворчал Марцелл.

Пройдя через унизительную процедуру и проследовав за легионером до покоев хозяина, сенаторы наконец оказались наедине с Цицероном.

— Не слишком ли позднее время выбрано вами для визита? — вопросом встретил гостей знаменитый оратор.

— Дело не терпит отлагательств, — с несвойственным ему волнением пояснил Красс. — В Риме готовится новый заговор, Катилина задумал уничтожить тебя, консул, и присвоить твою власть.

— Откуда такие сведения?

Вопрос Цицерона привел поздних гостей в замешательство. Некоторое время сенаторы хранили молчание, пряча глаза от испытующего взгляда консула. Наконец Метелл первым нарушил затянувшуюся паузу:

— Почтенный консул, я не собираюсь скрывать, что нас далеко не все устраивало в государственной жизни Рима…

— Прекрасно понимаю тебя, Сципион, — перебил гостя Цицерон. — Твой предок победил Ганнибала, и ты желаешь повторить его подвиг, но люди ничтожные и недостойные препятствуют этому.

— Это не совсем так. И все же, как граждане, занимающие определенное положение в Риме, мы должны иметь представление обо всех областях жизни нашего государства и по возможности заботиться о его благе…

— О благе государства или о своем собственном? — вновь съязвил Цицерон.

Метелл посчитал недостойным для себя отвечать на выпад консула и невозмутимо продолжил:

— Случай свел нас с Катилиной… Он настоятельно приглашал посетить его дом, и нам показалось, что не будет преступлением его принять. Среди его гостей было много влиятельных людей, но все же лично мне и, думаю, Крассу и Марцеллу тоже, их общество пришлось не по нраву. Мы из любопытства встречались с Катилиной и его друзьями, однако это дало повод Луцию Сергию считать нас своими сторонниками. Вчера в доверительной беседе речь зашла о тебе, консул. Подогретый вином Катилина в гневе проронил, что завтра Рим навсегда избавится от Цицерона. Мы подозреваем худшее, но ни в коей мере не стремимся к такому способу решения своих проблем и не разделяем планов этого негодяя.

— Будем считать, что ты оправдался, — покровительственно произнес Цицерон.

— Ни у меня, ни у моих товарищей нет нужды оправдываться ни перед кем. Мы пришли предупредить тебя, консул, о грозящей опасности. И это единственная причина, почему мы сейчас стоим перед тобой.

— Я не могу отнести вас к числу своих друзей: насколько я знаю, Цицерон не устраивает вас как консул. Так почему бы вам не подождать и не посмотреть, кто победит: Цицерон или Катилина. Думаю, Марк Красс с удовольствием бросил бы горсть благовоний на мой погребальный костер. Сомневаюсь, что он забыл, как я выступил в поддержку Гнея Помпея, успехи которого не дают покоя Марку Лицинию.

— Буду откровенен: я действительно не являюсь твоим поклонником, Марк Туллий; но мой сын Публий без ума от твоих речей и не простил бы мне преступного молчания, приведшего тебя к гибели, — невозмутимо ответил Красс.

— Занятно. Получается, своим спасением я обязан Публию?

— Марк Туллий, мы не хотим крови сограждан. Своих целей мы привыкли добиваться влиянием, умом, в крайнем случае — деньгами, но никак не мечом и, тем более, не предательским кинжалом.

— Вы вовремя сделали выбор. Сейчас в моем доме находится Фульвия, и ваши сведения только подтвердили то, что рассказала о заговоре эта женщина. Кроме того, от нее я узнал о ваших встречах с Катилиной.

— Кто такая Фульвия? — поинтересовался Красс.

— Вы неоднократно видели ее во время обедов у Катилины — прекрасная наложница-гречанка, которая разносила вино и предлагала в качестве закуски свое тело.

— Меня не интересуют рабыни, — Красс прервал Цицерона, излагавшего неприятные для него подробности.

— Прости, Марк, я забыл, что ты предпочитаешь целомудренных весталок. Однако Фульвия помнит тебя прекрасно. Впрочем, можешь не беспокоиться, Красс, а также вы, Марцелл и Метелл; о ваших визитах к Катилине никто не узнает. Я не так кровожаден, как ваш друг.

— Благодарим тебя, великодушный Цицерон, — процедил сквозь зубы Красс. — Надеюсь, мы можем уйти? Или у консула на наш счет имеются другие планы?

— Подождите, сенаторы. Я был с вами немного резок; на то имелись свои причины. Но я не хочу, чтобы мы расстались врагами. Примите искреннюю благодарность за визит и сообщенные вами сведения. Вы возвратили мне веру в порядочность и благородство римлян. Пока существуют такие граждане, как вы, наше государство не постигнет участь Карфагена.

Последние слова консула вызвали такое изумление у гостей, что они застыли на полпути к двери. Если бы Цицерон сейчас вызвал стражу и приказал бросить их в тюрьму, они удивились бы гораздо меньше.

— Мне было бы приятно побеседовать с вами за амфорой вина, но я жду других гостей, а вы можете их спугнуть. Заходите в любое время — двери моего дома всегда открыты для вас, — с последними словами Цицерон крепко пожал руки Крассу, Метеллу и Марцеллу.

На рассвете в храме Юпитера Статора собрался римский Сенат. Несмотря на ранний час, пришли почти все, кто носил почетное звание сенатора и находился в данный момент в городе.

На ростры взошел Цицерон и в самых мрачных тонах начал описывать раскрытый им заговор. Вдруг его вдохновенную речь прервал скрип массивной двери храма. Опоздавшим был не кто иной, как Луций Сергий Катилина. Гордо прошествовал он мимо изумленных сенаторов и занял свободную скамью в противоположном конце зала.

— Я готов слушать тебя, Марк Туллий, продолжай, — бросил Катилина оратору, умолкнувшему на время его перемещений по залу, после того, как удобно расположился на месте.

— Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще в бешенстве своем будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды? Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине, ни стража, обходящая город, ни страх, охвативший народ, ни присутствие всех честных людей здесь, ни выбор этого столь надежно защищенного места для заседания Сената, ни лица и взоры всех присутствующих? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт? Кто из нас, по твоему мнению, не знает, что делал ты последней, а что предыдущей ночью, где ты был, кого созывал, какое решение принял?

О времена! О нравы! Сенат понимает, консул видит, а этот человек еще жив. Да разве только жив? Нет, даже приходит в Сенат, участвует в обсуждении государственных дел, намечает и указывает своим взглядом тех из нас, кто должен быть убит, а мы, храбрые мужи, воображаем, что выполняем свой долг перед государством, уклоняясь от его бешенства и увертываясь от его оружия.

Есть ли позорное клеймо, которым твоя семейная жизнь не была бы отмечена? Каким только бесстыдством не ославил ты себя в частной жизни! Но теперь отчизна, наша общая мать, тебя ненавидит, боится и уверена, что ты уже давно не помышляешь ни о чем другом, кроме отцеубийства.

И ты не склонишься перед ее решением, не подчинишься ее приговору, не испугаешься ее могущества? Она обращается к тебе, Катилина, и своим молчанием словно говорит: «Не было в течение ряда лет ни одного преступления, которого не совершил ты, не было гнусности, совершенной без твоего участия; ты один безнаказанно и беспрепятственно убивал многих граждан, притеснял и разорял наших союзников; ты оказался в силах не только пренебрегать законами и правосудием, но также уничтожать их и попирать. Прежние твои преступления, хотя они и были невыносимы, я все же терпела, как могла; но теперь то, что я вся охвачена страхом из-за тебя одного, что при малейшем лязге оружия я испытываю страх перед Катилиной, что каждый замысел, направленный против меня, кажется мне порожденным твоей преступностью, — все это нестерпимо. Поэтому удались и избавь меня от этого страха; если он справедлив — чтобы мне не погибнуть; если он ложен — чтобы мне, наконец, перестать бояться». Если бы отчизна говорила с тобой так, неужели ты не должен был бы повиноваться ей, даже если бы она не могла применить силу?

Обвинительная речь консула звучала в полной тишине. Не осмелился нарушить ее и Катилина, ибо перебить речь консула на заседании Сената считалось едва ли не преступлением. Но как только Цицерон сделал паузу, Катилина поднялся с места. Видимо, он хотел оправдаться, но своим движением вызвал лишь бурю возмущения со стороны коллег. Сенаторы, которые сидели на одной с ним скамье, поспешили отодвинуться или пересесть на другие места. Среди топота и шума бесполезно было пытаться что-либо сказать. Катилина в бешенстве повернулся к Сенату и голосом, извергающим молнии словно Марс, крикнул:

— Меня оклеветали и лишили права на защиту; так я затушу развалинами пожар, который грозит меня уничтожить!

После этого он столь же гордо покинул зал, как и вошел.

Сенаторы дружно обратили взор на Цицерона. Они надеялись, что консул отдаст приказ взять под стражу того, в чьей виновности он так блестяще убедил отцов Рима. Но Цицерон даже не пытался задержать Катилину. Сенаторы и не догадывались, что это не входило в планы консула. Ослепленные великолепной обличительной речью, они даже не заметили, что в этой речи не было ни малейшего повода лишать Катилину свободы.

Все тонкости и приемы ораторского искусства использовал Цицерон против своего врага, но в его выступлении не прозвучало ни одного факта, подтверждающего существование заговора. Прежние преступления Катилины никогда и никем не расследовались. А сведения о них были основаны на слухах, причем сильно преувеличенных, как и любые слухи. Относительно планов убийства консула и захвата власти у Цицерона были лишь показания Фульвии, но свидетельство продажной женщины стоило немного. К тому же она была так напугана, что наотрез отказалась повторить свой рассказ перед отцами-сенаторами. Красс, Марцелл и Метелл также не сообщили ничего нового, кроме смутных догадок, и Цицерон не хотел упоминать имена уважаемых сенаторов в одной компании с заговорщиками. Кстати, после их ухода, ближе к утру, перед домом Цицерона бродили какие-то люди, закутанные в плащи. Цицерон уже готовился выслать стражу и схватить их, но непрошеные гости, заподозрив неладное, исчезли еще быстрее, чем появились. Само собой, консул теперь не мог утверждать, что у его дома ходили убийцы, ибо их с полным основанием можно было считать обычными прохожими.

Цицерон с блеском доказал Риму, что Катилина закоренелый преступник, но обойтись с человеком сенаторского сословия как с преступником он не мог и не имел права.

Катилина беспрепятственно покинул храм Юпитера, а консул так и остался стоять на рострах. Гордый вид уходящего врага вызвал у Цицерона новый прилив желчи. На сей раз его гнев обратился на товарищей-сенаторов, которые своей близорукостью и равнодушием якобы попустительствовали заговорщикам. Среди прочих досталось и Марку Крассу.

— Сенаторы! — призывал Цицерон. — Мы должны быть бдительными как никогда. Отложите все дела! Пусть каждый подумает: что он может сделать для защиты Рима. Если нас и далее, как Марка Красса, будет заботить лишь умножение богатств, то вскоре мы потеряем все, включая жизнь и отечество.

После бурного заседания Сената Красс с трудом пробился к консулу сквозь плотную толпу клиентов-телохранителей.

— Марк Туллий! Позволь задать тебе один-единственный вопрос.

— Я готов тебя выслушать, Марк Лициний, если это не займет много времени, — милостиво разрешил Цицерон, даже не замедляя шага.

— Не сегодня ли ночью ты хвалил меня и называл образцом порядочности и благородства?

— Я просто-напросто упражнялся в искусстве красиво говорить о низких предметах.

Красс от ярости побагровел до самых корней волос и едва сдержался от каких-либо действий.

— Я прощаю это оскорбление лишь потому, что час назад ты вызвал мое уважение пламенной речью против врага нашей общей отчизны. Но не стоит забываться, Цицерон, ведь ты не отчизна, от лица которой говорил. Ты человек; и постарайся не совершать ошибок, ибо за них приходится платить.

Аллоброги

Рим бурлил и волновался словно водоворот в реке.

Цицерон официально не мог уничтожить Катилину, не мог даже заключить его в тюрьму. Однако блестящая речь консула в Сенате, переписанная его единомышленниками и расклеенная на стенах домов, сделала свое дело — Катилина не мог больше находиться в Риме.

Слова великого оратора нашли горячий отклик в сердцах патриотов отчизны и побудили их к действию. В разных концах Вечного города начали создаваться вооруженные отряды, имевшие целью уничтожить Катилину и его сторонников. Один из таких отрядов молодых людей возглавил Публий Красс, готовый пренебречь мнением отца ради своего кумира — Марка Туллия Цицерона.

В ближайшую из ночей Луций Сергий Катилина бежал из Рима.

Путь мятежного патриция лежал в Этрурию. Там по его приказу Гай Манлий уже несколько месяцев собирал для своего патрона войско. В свое время Манлий воевал под началом Суллы, и весьма успешно, ― после битвы при Херонее сам всесильный диктатор назначил его центурионом в один из лучших легионов. Ветерану было далеко за пятьдесят, но рука по-прежнему крепко держала меч, а сердце, полное юношеского задора, рвалось в бой. Подчиняясь сердцу, а не разуму, Манлий легко дал вовлечь себя в опасную авантюру Катилины.

Костяк отряда мятежного центуриона составили бывшие легионеры Суллы. Одни из них во время походов под его предводительством награбили несметных сокровищ в Греции и Азии, другие разбогатели на проскрипциях, скупая или получая в дар имущество поверженных врагов, третьим Сулла щедрой рукой нарезал земельные наделы на территории извечных врагов Рима — самнитов.

Сулла позаботился о своих преданных легионерах. Но, увы! Легко доставшееся богатство, не нажитое праведным трудом, имеет свойство столь же быстро улетучиваться. Золото и серебро Востока вскоре перешло в сундучки хозяев таверн или было оставлено под подушками продажных женщин; земля, к которой постаревшие в боях легионеры не проявляли должного внимания и заботы, заросла сорняками и была продана или заложена. Герои войн, которыми во время триумфов восторгался весь мир, оказались в весьма бедственном положении.

Редкий человек может привыкнуть к бедности, тем более после того, как он был сказочно богат и у его ног лежали все блага мира. И эти люди, столь бездумно потратившие свои состояния, вознамерились вернуть себе достойное положение в обществе привычным способом. Они по первому же зову отчаянного Манлия достали из кладовок свои затупившиеся от долгого бездействия мечи, начистили их до блеска и дружно встали под знамена авантюриста.

Кстати, о знаменах. На какой-то вилле нашли старинного орла Гая Мария, под которым этот консул водил легионы на битву с кимврами. Его немедленно водрузили в лагере Манлия близ Фезул. Так бывшие легионеры Суллы подняли знамя своего злейшего врага — Гая Мария. Жест по меньшей мере достойный удивления.

Впрочем, удивиться этому вряд ли кто успел. Вскоре к отряду Манлия начали присоединяться бывшие политические противники — родственники попавших в проскрипционные списки врагов Луция Корнелия Суллы. Плечом к плечу встали люди, лишившиеся своих состояний в результате репрессий, и те, кто получил в награду эти состояния и бессовестно их промотал. Одни требовали прощения долгов и возврата заложенного имущества, когда-то полученного в дар от Суллы, другие — возвращения добра, конфискованного Суллой у их родственников. Никто не задумывался о том, как можно дать одну и ту же вещь двум разным людям.

Дальше увеличение численности отряда Манлия пошло еще более интересным путем: за счет лиц, не требовавших ничего и присоединившихся с единственной целью — безнаказанно пограбить. То были спустившиеся с гор разбойники, беглые рабы и прочие любители легкой наживы.

Когда Луций Сергий Катилина достиг лагеря Гая Манлия, там уже находилось около трех тысяч отчаянных головорезов. Появление решительно настроенного, влиятельного сенатора придало новые силы и уверенность людям, выброшенным за борт жизни. В общем-то, их не нужно было долго уговаривать на безрассудные поступки, ― в любом случае новоявленным легионерам Катилины было нечего терять, кроме жизни. А жизнь в те кровавые времена стоила недорого.

Катилина критически осмотрел свое разношерстное воинство и принялся немедленно раздавать посулы: влезших в неоплатные долги он порадовал обещанием после победы уничтожить все долговые и закладные книги; желающие получить землю могли рассчитывать на огромные наделы в любом месте римских владений; рабы получали свободу, а разбойники — прощение всех злодеяний.

Неслыханная щедрость возымела должное действие. Новые толпы народа, обиженного кем-либо или чем-либо, потянулись под сень серебряного марианского орла, случайно вытащенного из небытия и поднятого близ Фезул ветеранами Суллы.

Отряд мятежников, увеличивающийся уже не по дням, а по часам, вызывал нарастающую тревогу у добропорядочных граждан Рима. Они еще не забыли тяжелую войну со Спартаком, а теперь призрак новой войны стоял у ворот Вечного города и с каждым днем становился все явственнее. У стен Капитолия раздавались настойчивые призывы покончить с разбойниками Катилины, которые нагло грабили виллы в Этрурии, даже не спрашивая имен их владельцев. Дело принимало серьезный оборот, и римляне склонялись к мысли, что в Этрурию следует отправить одного из консулов.

Но вот беда — среди высших должностных лиц не оказалось человека решительного и мало-мальски знакомого с военным делом. Цицерон получил признание сограждан как великолепный мастер слова и пера, но он был чрезвычайно далек от ратных дел; более того, консул совершенно не желал славы Суллы, Мария или Помпея. Его больше прельщали лавры Демосфена. Другой консул — Гай Антоний — всегда был не прочь переложить и мирные свои обязанности на плечи коллеги, а теперь меньше всего на свете стремился отправиться на войну.

Была еще одна причина, оправдывающая медлительность консулов. В самом Риме имелось достаточно много сторонников Катилины как среди патрициев, так и среди плебеев. Они только и ждали, когда в Этрурию уйдут наиболее надежные легионы, чтобы попытаться захватить город.

Таким образом, сенат и консулы не предпринимали никаких действий против нараставшей опасности, Катилина вербовал в свое войско новых легионеров, а его сторонники в Риме затаились в надежде использовать удобный момент. Такое противостояние не могло продолжаться долго. И действительно, ситуация вскоре разрешилась благодаря событию, в общем-то, незначительному.

В Рим прибыли послы племени аллоброгов с просьбой смягчить налоги, ставшие непосильными для их народа.

Несколько дней аллоброги безуспешно пытались пробиться на заседание Сената или к консулам. В дни, когда решалась судьба Рима, никому не было дела до маленького народа в далекой Галлии. В полном отчаянии данники Рима расположились у подножия Капитолия, и тут судьба послала им Публия Корнелия Лентула Суру. Он занимал должность претора и по долгу службы поинтересовался у послов, кто они такие и что им нужно.

Получив ответ, претор проявил несвойственное римлянам радушие и отеческое сострадание к бедственному положению аллоброгов.

— Уважаемые послы, от всего римского народа я приношу извинения за то, что вам не оказано должного приема. Рим сейчас находится в тяжелом положении, но это его не оправдывает. В любое время он не должен забывать о своих народах, как отец не должен забывать о детях. Следуйте за мной, и я помогу решить ваши проблемы. Вы получите все необходимое на время пребывания в Вечном городе и деньги на обратную дорогу.

Изумлению послов не было предела, но, поскольку выбирать было не из чего, они с готовностью пошли вслед за Лентулом. Аллоброги, как, впрочем, и большинство римлян, не знали, что Публий Лентул был ближайшим сподвижником и другом Катилины.

Римский претор происходил из старинного патрицианского рода, но, как и его друг, вел весьма беспутный образ жизни. Во времена диктатора Суллы он получил должность квестора и ухитрился растратить большую сумму вверенных ему государственных денег. А когда разгневанный диктатор в Сенате потребовал отчета о пропавших средствах, Лентул заявил, что отчета дать не может, выставил ногу и показал икру: так обычно делают мальчики после игры в мяч, когда признают свое поражение. После этого случая проворовавшийся квестор и получил прозвище «Сура», ибо сурой римляне называют икру.

В другой раз, привлеченный к суду за вымогательство в провинции, Лентул подкупил несколько судей и был оправдан большинством в два голоса. Покинув здание суда, он заметил, что взятка, данная одному из судей, была напрасной тратой денег: для оправдания вполне было достаточно большинства в один голос…

Аллоброги действительно получили теплый прием в доме Публия Корнелия Лентула Суры. В честь дорогих гостей устроили пир, на котором кроме хозяина и послов присутствовали видные аристократы: Гай Цетег, Луций Статилий и Публий Габиний.

Здесь же, на пиру, аллоброги поняли истинную причину радушия римского претора. Заговорщики, нисколько не таясь, объяснили послам, что власть в Риме находится в руках недостойных людей и очень скоро они ее лишатся. Обращаться с просьбой о снижении налогов послам следовало бы к лицам, сидящим здесь за столом, или в лагерь Катилины в Этрурии. Именно они представляют законную власть в Риме.

Послы и рта не успели раскрыть, чтобы передать просьбу своего народа о смягчении налогового бремени, как «великодушный» Публий Лентул Сура освободил аллоброгов вообще от всех налогов. После нескольких чаш вина он и вовсе пообещал предоставить этому галльскому народу независимость, однако взамен потребовал военную помощь Катилине.

Едва ли аллоброги когда-либо получали более лестные предложения, поэтому согласились, даже не раздумывая, а в ответ столь же великодушно пообещали привести в лагерь Катилины пять тысяч воинов. Соглашение немедленно было закреплено на пергаменте, кроме того, новые союзники получили два послания: одно в лагерь Катилины, другое — к своим старейшинам. Утром слуги Лентула дали аллоброгам все необходимое и отправили их в обратный путь.

Тяжелые от выпитого вина головы аллоброгов еще очень плохо соображали, но ноги несли вперед и довольно быстро. Они спешили порадовать соотечественников благими вестями. Однако по мере удаления от дома Лентула Суры их головы светлели, а лица становились все печальнее и печальнее.

Послы получили неслыханные по своей щедрости обещания; но невероятные обещания у людей здравомыслящих вызывают тревогу, и небезосновательную, ибо, как правило, они либо остаются невыполненными, либо за них приходится платить высокую цену.

Ввязываться в междоусобную войну римлян на стороне мятежников было шагом очень и очень рискованным. Аллоброги хорошо помнили, что сделал мстительный Рим с самнитами — народом еще недавно воинственным и многочисленным. Не лучше ли еще раз попытаться получить ту малость, за которой их послали старейшины, от законных консулов и Сената, чем везти домой гору сомнительных обещаний от заговорщиков, да еще оплачивать их кровью собственного народа на полях сражений?

Поразмыслив таким образом, аллоброги направились не к Катилине, и не к своим старейшинам, а прямиком к дому Марка Туллия Цицерона.

Римские весталки

Цицерон начал действовать, едва ознакомившись с письмами аллоброгов и наспех допросив их самих. В величайшей тайне были арестованы Лентул, Цетег, Габиний, Статилий и в закрытых повозках доставлены в тюрьму под Капитолием. Во время ареста легионеры-преторианцы перевернули их дома вверх дном.

В руки Цицерона попали все нити заговора. В доме Лентула обнаружили целый склад оружия, предназначенного для уличных боев. Нашли и несколько писем Катилины к претору. В одном перечислялись сенаторы, которых следовало убить в первую очередь. Второе письмо советовало захватить в заложники детей Помпея и оберегать их как своих собственных. Ходили слухи, что Помпей одержал блестящую победу на Востоке и в скором времени собирается возвращаться в Италию. Имея в заложниках детей военачальника, Катилина был уверен, что сумеет с ним договориться.

Много интересных вещей было найдено и в доме Цетега. В одной из комнат оказался склад пакли, серы, факелов. Их назначение прояснилось, когда нашли карту Рима, на которой город был разделен на сто квадратов. В каждый квадрат было вписано имя человека. Срочно нашли несколько человек, чьи имена оказались на загадочной карте. Под пытками выяснили, что на вторую ночь праздника сатурналий они должны были поджечь в отведенном участке как можно больше зданий, а их товарищи — захватить водопроводы и убивать всех, кто приходил бы за водой. Так открылись самые чудовищные планы, какие могли придумать только злейшие враги Рима.

На следующий день в храме Согласия состоялось заседание Сената. Цицерон ознакомил собравшихся с содержанием писем, переданных ему аллоброгами, а также рассказал об аресте Лентула с сообщниками. Для Сената эти события не стали неожиданностью. Слухи о заговоре витали в душном воздухе Рима давно, а в последнее время заговорщики не слишком скрывались. Сенатор Юний Силан заявил, что его клиент слышал, как Цетег в частной беседе предрекал смерть консулам и преторам. Слова Силана подтвердил и сенатор Пизон.

Отцы народа были возмущены коварством и подлостью заговорщиков, и тогда Цицерон задал вопрос: что с ними делать? Казалось, ответ должен быть один — допросить под пыткой и убить. Но не тут-то было. Лишь несколько человек высказались за такое наказание изменников. Дело в том, что Сенат с древнейших времен не имел права лишать жизни римлянина вне зависимости от его вины. Такое право было у народного собрания, но созывать его в это смутное время не решались ни консулы, ни Сенат.

Цицерон перенес решение этого вопроса на завтра ― с тем, чтобы дать сенаторам время подумать. Сейчас же постановили заставить Лентула отречься от власти претора. Гай Сульпиций спустился в подземелье и сорвал с Лентула окаймленную пурпуром тогу, оставив вместо нее траурные одежды. Остальные преторы получили приказ усилить охрану города и особенно тюрьмы с преступниками. И, наконец, Сенат милостиво удовлетворил просьбу многострадальных аллоброгов о снижении дани.

Марк Лициний Красс возвращался из храма Согласия во власти тревожных дум, навеянных последними событиями в Риме. Тем не менее, как человек осторожный, он сразу приметил возле своего дома женщину. Она с головой была накрыта плащом, будто шел проливной дождь, хотя на небе не было ни облачка. Сенатор, искоса поглядывая на женщину, подошел к дому и уже собирался скрыться за дверью, как незнакомка окликнула его по имени:

— Марк Красс!

Красс остановился, пытаясь узнать навязчивую незнакомку:

— Кто ты?

— Быстро же ты забываешь старых друзей.

— Я не ясновидящий, почтенная матрона. Сними хотя бы плащ с головы — дождя в ближайшее время не предвидится, — посоветовал сенатор и признался: — Мне любопытно знать: кто называет себя другом Марка Красса, потому что таковых немного?

Женщина изящным движением обнажила голову.

— О боги! Лициния! — воскликнул Красс. — Как я мог не узнать твой чарующий голос, твои небесные черты, которые не в силах скрыть даже грубая материя!

— Марк, ты и дальше будешь засыпать комплиментами непорочную жрицу богини Весты на глазах у всей улицы или все же пригласишь ее в дом? — на губах красавицы появилась ироничная улыбка, а в глазах заиграли озорные искорки.

Спустя пятнадцать минут Красс и весталка уединились в атрии за накрытым рабами столом.

— Что же ты остановился, Марк?

— Ты о чем, Лициния?

— Почему не продолжаешь говорить мне приятные слова, которые сорвались с твоих уст на улице? Или, сняв плащ, я стала менее привлекательной, а может, мой голос в стенах атрия звучит не столь мелодично?

— Лициния…

— Ах да. Я забыла, что деньги — вторая натура Красса. Он выманил виллу у бедной весталки, и теперь незачем тратить слова на комплименты.

— Лициния, я не видел тебя лет десять, но выглядишь ты еще прекраснее, чем во время нашей первой встречи.

— Ну, наконец-то мне удалось вытянуть у скряги Красса несколько приятных слов против его воли. На этом обмен любезностями и закончим, иначе, боюсь, тебе опять придется оправдываться в Сенате…

— О, прекрасная Лициния, посмотри на меня! Я старый больной человек и почту за великую честь, если меня заподозрят в связи с весталкой.

— Ты постарел, Марк, но все еще мне нравишься, — весталка окинула собеседника проницательным взглядом. — Однако поговорим о деле.

— О деле? — удивился Красс. — У тебя что, есть еще одна вилла на продажу?

— Марк! Опомнись! Рим рушится. Впрочем, чему удивляться — ты и на смертном одре будешь думать о выгодных сделках.

— Да, пожалуй, ты права, — согласился Красс, — сейчас не время для покупок. Но кто знает?.. Как раз сегодня Цицерон с Сенатом пытались спасти Вечный город. Может быть, скоро я смогу заняться привычным и любимым делом.

— И что же решил Сенат?

— Пока ничего. Цицерон дал всем время подумать, а завтра мы с новыми силами будем ругаться друг с другом.

— То есть главные преступники живы, и городу по-прежнему угрожает опасность. Марк, ты поражаешь меня своим равнодушием.

— Ты неплохо осведомлена, Лициния, — удивился Красс. — С каких пор весталки начали интересоваться государственными делами?

— С тех пор как почувствовали, что Рим может разделить участь Карфагена и сотен других городов, от которых остались лишь жалкие развалины. Я не хочу, чтобы в огне пожара погиб храм Весты, а тебе, Марк, и подавно следовало бы проявить больший интерес к судьбе государства. Ведь Марку Крассу в городе принадлежат сотни домов. Если тебя не беспокоит участь Рима, позаботься хотя бы о своем имуществе.

— И что я должен сделать?

— Выступи завтра с речью на заседании Сената.

— Ты думаешь, мое мнение кого-то интересует? Будут ли вообще меня слушать?

— Будут, Марк, еще как будут, — заверила Лициния. — Слово Красса стоит много, может быть, даже больше слова консула Цицерона.

— Уж не подготовила ли ты мне речь, Лициния?

— Нет, Марк. У тебя были великолепные учителя риторики. Но в начале, середине или в конце речи обязательно должно прозвучать требование казнить главных преступников. Еще лучше, если твое требование прозвучит три раза.

— Такое огромное желание лишить жизни римских граждан многим может не понравиться.

— Еще больше им может не понравится, если имя Марка Лициния Красса будет упомянуто рядом с именами Катилины и Цетега. Ведь многие считают тебя замешанным в заговоре.

— Уж не пугать ли меня ты вздумала, Лициния? — прорычал не на шутку рассердившийся Красс.

В ответ весталка одарила сенатора одной из своих самых восхитительных улыбок. На атласных нестареющих щечках появились милые ямочки, которые свели с ума не одного мужчину. Большие глаза засияли лучезарным светом.

— Марк, я прошу выступить в Сенате ради меня. А позже поймешь, что это и в твоих интересах.

— Лициния! Ради волшебного блеска твоих глаз я готов убить пол-Рима, — под ее чарами сенатор преображался на глазах.

— Ты обещаешь мне, Марк?

— Да, Лициния, обещаю. И не будь я Крассом, если к концу завтрашнего дня эта четверка не окажется в руках палача.

— Вот теперь я слышу слова настоящего мужчины. Чтобы я могла окончательно убедиться в этом, поцелуй меня, Марк.

— Не пострадает ли от этого целомудрие весталки? — засомневался Красс.

— Скажи лучше, что беспокоишься за свою жизнь. Однажды из-за меня ты едва не погиб… — Лициния по-своему истолковала нерешительность Красса. — На этот раз можешь оставить напрасные волнения. Меня послала коллегия жрецов, обеспокоенная судьбой Рима. Завтрашнее выступление в Сенате снимет с тебя маленький грешок.

Произнося эти слова, весталка постепенно приближалась к сенатору.

— Ведь твои рабы, Марк, все так же преданы тебе?

Красс сделал лишь небольшой шаг навстречу, и их губы слились в долгом поцелуе…

Цицерон покинул Сенат позже других. По пути он заглянул к своему брату Квинту, и затем оба направились к жившему по соседству Публию Нигидию. С Нигидием Цицерона связывали узы давней дружбы. Они часто встречались и проводили время за философскими беседами. Иногда в пылу словесных битв дело доходило даже до оскорблений, но Цицерон и Нигидий всегда расставались друзьями.

Сегодня Цицерон не был расположен к философским спорам. Он с удовольствием пошел бы прямо домой, но его дом заняли толпы женщин. Они справляли праздник Доброй богини, на котором мужчинам запрещалось присутствовать. Богине ежегодно полагалось приносить жертвы в доме консула. Ритуал совершали его жена или мать в присутствии жриц богини Весты.

Цицерон поведал друзьям о последних событиях в Риме — от визита аллоброгов до сегодняшнего заседания Сената.

— Итак, завтра предстоит решить, что делать с вождями заговорщиков, — закончил свой рассказ Цицерон.

— А как ты предполагаешь с ними поступить? — полюбопытствовал Публий Нигидий. — Ведь от твоего слова многое зависит.

— Ты хочешь узнать мое мнение, Публий, чтобы потом высказать противоположное и проспорить весь вечер? — Цицерон горько улыбнулся. — Нет, Публий. Сегодня тебе не удастся завести со мной спор. Я еще ничего не решил и поэтому с удовольствием выслушаю твои мысли на сей счет.

Нигидий задумался. Затянувшейся паузой воспользовался брат Цицерона:

— Надеюсь, Марк, ты не остановишься на полпути и доведешь начатое дело до конца. Ты много сделал для разоблачения заговора Катилины, и теперь пришло время действовать решительно, смело и последовательно. Рим необходимо очистить от врагов.

— Пожалуй, я склонен согласиться с твоим братом, Марк Туллий, — наконец подал голос медлительный Нигидий. — Однако ты стоишь перед опасной дилеммой: любое решение принесет тебе вред. При твоем врожденном человеколюбии, Марк, тебе нелегко послать человека на казнь. А посылать придется не каких-нибудь рабов Спартака, а римлян знатного происхождения, занимавших в государстве высокие должности. Это может не понравиться не только твоим врагам; люди, далекие от заговора Катилины, могут обвинить тебя в злоупотреблении властью консула.

С другой стороны, было бы большой глупостью оставлять в живых величайших преступников, когда на свободе остаются тысячи их сторонников. Подвергшись наказанию более легкому, чем смерть, они не оценят твоей доброты, консул, и приложат все силы, чтобы погубить тебя. Если ты поступишь мужественно, Цицерон, то по крайней мере четырьмя влиятельными врагами у тебя будет меньше.

Внезапно дверь в комнату друзей распахнулась, и на пороге показалась возбужденная Теренция — жена Цицерона. Властная, гордая патрицианка не стала обременять себя приветствием.

— Благоприятное знамение! — торопливо воскликнула женщина и, переведя дух, пояснила: — Мы уже заканчивали жертвоприношения Доброй богине, и огонь на алтаре почти потух, как вдруг из пепла вырвалось большое яркое пламя. Женщины очень испугались, а весталки, наоборот, обрадовались. Они истолковали случившееся так: Добрая богиня взяла тебя, консул, под свое покровительство. Яркий свет предвещает тебе благополучие и славу. Делай то, что считаешь нужным для блага государства, и пусть твои поступки будут самыми решительными и смелыми. Так сказали благородные весталки.

— Что вы на это скажете, друзья? — задал Цицерон вопрос, когда жена ушла продолжать обряды, посвященные Доброй богине.

— Теренция — женщина умная. Ты сам, говорил, что часто пользуешься ее советами. Не вижу причин, чтобы отвергать их и на этот раз, — уверенно ответил Квинт.

— А что думает Публий?

— Однажды Рим спасли гуси, сегодня это вознамерились сделать женщины. То, что нам предложила Добрая богиня, не совсем законно, но, по-моему, правильно. Хотя я не ожидал от Доброй богини такой кровожадности.

Отец отечества

Первым на ростры поднялся Цицерон. Его властолюбивая жена приложила немало усилий, чтобы на заседание Сената явился Юпитер, мечущий гром и молнии, а не мягкий, добродушный человек, каким, в сущности, и был Цицерон. Он заготовил великолепную, не оставляющую от заговорщиков камня на камне речь, понравившуюся даже его Теренции, которой обычно трудно угодить.

С высоких ростр консул окинул взглядом собравшихся сенаторов, и увиденное удручило его. Холеные лица римских патрициев были обращены к консулу, но в их взглядах великий оратор не нашел ожидаемой поддержки и симпатии. Сенаторы смотрели на консула, как смотрит путешествующий господин на раба, починяющего его коляску, с единственной мыслью: «Скорее бы ты закончил».

Для потомственных сенаторов, ведущих свои роды едва ли не от основания Рима, Цицерон оставался простым выскочкой. Он был первым в семье, получившим консульское звание, а этого мало для того, чтобы стать своим среди людей, имеющих за спиной десятки предков-консулов. Ни высокая должность Цицерона, ни острый ум и ораторский талант, ни заслуги перед отечеством — ничто не смогло сломить римскую гордыню. Оттого и нелегко было консулу отправлять на смерть римских патрициев.

Скрепя сердце Цицерон начал речь. Но это были не суровые, как удар молнии, слова ― написанные дома и отрепетированные с Теренцией. Против обыкновения, Цицерон был немногословен. Он изложил все обстоятельства заговора против Рима, фактически повторив свою вчерашнюю речь в Сенате. В заключение, едва ли не силой выдавливая из себя слова, Цицерон сказал, что, по его мнению, преступников следует немедленно предать смерти. По измученному лицу консула было видно, что такое решение далось ему нелегко.

Цицерона сменил Децим Юний Силан. Он высказался за казнь преступников без суда, одним решением консула, наделенного чрезвычайными полномочиями. Для Цицерона это было слабой поддержкой. Во-первых, Силан с таким же предложением выступал и вчера. Если остальные сенаторы проявят вчерашнюю пассивность, то дальнейшее заседание грозит пойти по замкнутому кругу. Во-вторых, сенатор фактически перекладывал всю ответственность за судьбу заключенных капитолийской тюрьмы на консула, то есть на Цицерона.

И тут неожиданно поднялся Марк Красс, в последнее время посещавший сенатские собрания только в качестве зрителя. В огромном зале стало тише, чем даже во время выступления Цицерона.

— Уважаемые сенаторы, в любом государстве всегда есть граждане, которых не устраивает существующий порядок. Люди неимущие завидуют благополучным гражданам, превозносят злоумышленников, ненавидят все старое, жаждут новизны. Государство же должно следить за тем, чтобы несогласные выказывали свое недовольство здесь, в Сенате, или женам в постели, но никак не на улицах и не с оружием в руках. Что же происходит у нас? Все люди, заявившие о себе дерзкими поступками, все, кто в развратной жизни утратил отцовское достояние, все, кого преступления и злодейства заставили бежать из дома, стекались в Рим, как в клоаку. Наконец, в Рим спешили и те, кто предпочитал праздную жизнь в Вечном городе тяжелому труду на полях и виноградниках. И что же делали отцы-сенаторы?

Достойные мужи внесли посильный вклад, чтобы превратить Рим в притон разбойников, бездельников, развратных женщин и пьяниц. Мы дружно голосовали за бесплатные раздачи хлеба, развращая тем самым последних честных тружеников; на многочисленных празднествах и триумфах люди толпились у бочек с вином, а грандиозные гладиаторские игры удовлетворяли их потребность в зрелищах. Но аппетит приходит во время еды. Этому сброду показалось мало всего, что им давалось бесплатно. Они вознамерились уничтожить лучших мужей Рима, забрать их имущество, жен, дочерей. Это с нашего молчаливого согласия где-то в Этрурии с тысячами вооруженных разбойников бродит Катилина, а его сторонники строят планы сжечь наш город.

Что стало с Римом, покорившим Испанию, Африку, Грецию, Азию? Куда делся Сенат, решавший в несколько минут судьбы царей и вождей народов? Вот уже два дня мы не можем передать в руки палача четырех преступников, замысливших уничтожить город и нас с вами. Великий Сулла за такое разбирательство отправил бы в ссылку весь Сенат. Смерть заговорщикам — таково мое слово!

Крассу удалось то, чего не смог добиться своим красноречием Цицерон. Грубоватая речь Марка Лициния пробудила сенаторов от спячки и подтолкнула к действиям. Следующим взял слово Квинт Катул.

— Почтенные сенаторы, Марк Красс сказал то, о чем думали многие, но не решались произнести вслух. Я могу лишь добавить, что держать заговорщиков в тюрьме — занятие весьма опасное. Мы взяли лишь вожаков заговора, а тысячи их сторонников живы, свободны и строят планы освобождения своих вождей. Благодаря нашему попустительству в Риме нет недостатка в разбойничьих шайках, способных на отчаянные поступки. По городу бродят толпы вооруженных гладиаторов, нанятых неизвестно кем. Собственно, целый отряд фракийцев содержал Цетег, что ни для кого не является тайной. Мы должны уничтожить главных заговорщиков, и сделать это следует как можно скорее.

Неожиданная активность Сената побудила высказать свое мнение и безвольного товарища Цицерона — Гая Антония. Он вовсе не горел желанием решить судьбу узников капитолийской тюрьмы, просто должность консула требовала хотя бы изредка совершать какие-нибудь действия.

— Достойные ораторы говорили весьма убедительно и правильно, но мы забыли, что речь идет о римских гражданах, и без согласия народного собрания их не могут лишить жизни ни Сенат, ни консулы.

У несчастного Антония вспотел лоб, пока он произносил эту короткую речь. И тут он встретился взглядом с Марком Крассом. Самый богатый человек Рима едва не испепелил гневным взором недалекого консула. Тот немедленно ощутил потребность продолжить речь.

— С другой стороны, чтобы созвать народное собрание, нужно время, а оно работает на Катилину и его сторонников. И еще: я не вижу в Риме такого места, где можно спрятать заговорщиков без опасений, что их не попытаются освободить сообщники.

— А ведь Антоний прав, — поднялся Гай Юлий Цезарь. — Сенат существует для того, чтобы блюсти законность в государстве. Чем же мы, уважаемые отцы народа, будем отличаться от обычных разбойников, если отправим на смерть римлян вопреки всем существующим законам. Сейчас для нас ясно как день: они преступники и должны быть уничтожены. А ведь спустя несколько месяцев, или лет, Рим взглянет на наше решение по-иному. Не поставят ли Сенату и консулам в вину нарушение законов, установленных нашими мудрыми предками? Не лучше ли арестованных удалить в города, какие покажутся вам достаточно безопасными, и держать их в оковах под стражей до победы над Катилиной? Имущество преступников можно немедленно передать в государственную казну. На это мы имеем право.

— О каких надежных городах ты ведешь речь, Цезарь? Даже консул признал, что во всем Риме не найдется безопасного места, чтобы содержать заговорщиков, — вновь подал голос Децим Силан.

Не успел он занять место на скамье, как поднялся раскрасневшийся от гнева Марк Порций Катон. Это его предок настойчивыми требованиями в Сенате решил судьбу Карфагена. Этот город был словно бельмо на глазу Катона Старшего, он рассорился со всеми сенаторами, но все же добился своего. Между собой сенаторы шептались: «Придется разрушить Карфаген, иначе Катон не даст нам ни минуты покоя». В настойчивости, целеустремленности и любви к отечеству Катон Младший нисколько не уступал предку.

— Не о своих ли друзьях ты проявляешь заботу, Гай Цезарь? Признаться, я удивлен, что вижу тебя здесь, а не у Катилины или Манлия. Ведь у Цезаря долгов больше, чем у Красса денег, а Катилина, как известно, обещает списать все долги.

— Я рад, Катон, что ничего не должен тебе, и ты моих долгов не касайся, — невозмутимо ответил Цезарь на выпад Катона. — Ты сам, Марк Порций, не из дружеских ли чувств помогаешь Цицерону, которому страстно захотелось посмотреть, какого цвета кровь у римских патрициев?

Тут уж не смог сдержаться Цицерон.

— Катон мне друг, но истина дороже, — знаменитый оратор перефразировал известный афоризм греческого философа Платона[23]. — Я уже долгое время не беседовал с Катоном и не виделся с ним нигде, кроме Сената. Единственное, что нас объединяет в этом деле, — наши имена в письме Катилины к Лентулу. Там был длинный список лучших людей Рима, которых следовало уничтожить в первую очередь. А вот твое имя, Гай Юлий Цезарь, там почему-то не значилось.

— В этих списках не было имен и множества других сенаторов. Не хочешь ли ты, Марк Туллий, сказать, что они в сговоре с Катилиной?

— Конечно, нет. Однако, как ни прискорбно, ты, Гай Юлий, недалек от истины. В упомянутом письме не оказалось имен сенаторов Луция Кассия Лонгина и Публия Автрония Пета. Как ты думаешь, где они?

— Публий Пет — твой школьный товарищ, — заметил Цезарь. — Тебе лучше знать, где его искать.

— Их видели торопливо покидавшими Рим, а направились они в сторону Этрурии, — ответил Цицерон на свой же вопрос, пропустив мимо ушей выпад Цезаря. — Я нисколько не удивлюсь, обнаружив этих сенаторов в лагере Катилины.

— Мне кажется, Цицерон, ты хочешь опорочить всех сенаторов, чьих имен не оказалось в проклятом списке. Я даже начинаю подозревать, что его составил кто-то из отцов народа, чтобы поднять свой авторитет накануне выборов.

— Довольно словоблудия, Цезарь — Катон попытался завершить позорную для Сената полемику. — По-моему, все ясно: четверых заговорщиков следует предать казни. Для остальных тайных врагов это послужит хорошим уроком.

Вновь поднялся неугомонный Юлий Цезарь, но Цицерон успел перехватить инициативу:

— Довольно слов, Гай Юлий, мы внимательно выслушали твое мнение. Лично я склоняюсь к мысли, что твое выступление продиктовано не заботой о государстве, а лишь привычкой идти наперекор всем. В свое время ты не побоялся возразить Сулле и первым вернул из небытия имя Гая Мария. Твои смелость и упрямство достойны уважения, но примени их с пользой для государства и в другом месте.

Вечером того же дня консулы, многие из сенаторов и преторы в сопровождении сотни легионеров направились к тюрьме. В подземелье вошли палачи и при свете факелов задушили Лентула, Цетега, Габиния и Статилия. Кое-кто из сенаторов, в том числе и Катон, спустились в подземелье, чтобы убедиться, что дело, стоившее Сенату стольких нервов, наконец завершено.

Цицерон с чувством выполненного долга покинул тюрьму. И тут консул с удивлением обнаружил, что, несмотря на поздний час, форум заполнен народом, и взоры граждан обращены на него. Сенат решил держать в тайне время и место казни, но, увы, известное всего двум людям часто перестает быть тайной.

Цицерон, окруженный ликторами и стражей, приблизился к толпе и громко крикнул: «Они прожили!» Так римляне говорят об умерших людях, когда не хотят произносить слово «смерть».

Толпа принялась рукоплескать консулу, раздались крики: «Спаситель отечества! Отец отечества!» Так как Цицерон продолжил путь, толпа расступилась, образуя живой коридор. Под ноги консула полетели цветы, а женщины выставили у дверей светильники и факелы, таким образом осветив всю дорогу от форума до дома Цицерона. Тысячи людей вышли поблагодарить консула за спасение города и избавление граждан от великой и страшной опасности.

После бегства одних вождей заговора и казни других в Риме воцарился порядок, но оставался еще Катилина с весьма внушительным войском. Против мятежников было решено послать консула Гая Антония, который погрузился в полное отчаяние от такого поручения. Едва легионы вышли из Рима, консул объявил, что заболел подагрой и передает командование своему легату Марку Петрею.

Катилина собрал около десяти тысяч воинов и ожидал известий о восстании в Риме. Бежавшие в его лагерь Луций Кассий и Публий Пет вместо этого сообщили об аресте главных заговорщиков. Вслед за ними разведка донесла Катилине, что встретиться с мятежниками жаждет отважный и весьма способный легат Марк Петрей.

Петрей еще только выступил из Рима, а войско Луция Сергия начало таять с каждым днем. Все, кто не успел обагрить руки кровью и не участвовал в грабежах, почли за лучшее вернуться домой.

Катилина не осмелился вести свою поредевшую армию против Петрея и решил перебраться в Галлию. Он надеялся склонить к мятежу жадные до добычи галльские племена. Мятежное войско подошло к Апеннинам возле Пистории, чтобы через находящиеся там проходы перейти горы. Катилину продолжали преследовать неудачи: горные проходы уже занял Квинт Метелл, который привел свои легионы из лагерей близ Равенны и Аримина.

Путь вперед был закрыт, сзади подходила консульская армия под началом Марка Петрея (самого консула никак не отпускала внезапная болезнь). Катилина с верными ему сторонниками оказался зажат между двумя армиями в узкой долине. Подходило к концу продовольствие, и мятежникам ничего не оставалось, как напасть на какую-нибудь из армий или сдаться. О Катилине рассказывали много ужасных вещей, но трусом самозваного консула назвать было нельзя, и потому никто не посмел предложить ему сдаться.

Перед боем Катилина надел на себя консульские знаки отличия. Его сопровождали двенадцать ликторов, а впереди несли серебряного орла. Катилина отослал своего коня в лагерь, желая показать, что будет сражаться до победы или до смерти.

Бесстрашный авантюрист первым напал на консульскую армию. Борьба долго шла на равных, ибо узкая долина не позволяла Петрею воспользоваться численным превосходством. Лишь, когда легат Гая Антония сменил часть уставших воинов на свежих и отдохнувших, центр мятежного войска попятился назад. Легионеры шли по трупам, их ноги редко касались земли. То была битва на уничтожение: никто не помышлял о бегстве и не просил пощады. Катилина, увидев, что надежды на победу нет, бросился в самую гущу неприятелей. Как и подобает римлянину, он принял достойную смерть, хотя и боролся за дело презренное, имея своими союзниками людей подлых и ничтожных.

В долине близ Пистории пало три тысячи приверженцев Катилины. Лишь немногим удалось бежать в горы. Среди павших заговорщиков опознали и Публия Автрония Пета — друга и товарища Красса еще со времен первого военного успеха Марка Лициния в Испании. Участник гражданской войны на стороне Суллы, сражавшийся с Крассом бок о бок в войне со Спартаком, сейчас из-за своей склонности к авантюризму принял сторону Катилины и поплатился за это головой.

После битвы неожиданно выздоровел консул Гай Антоний; он отстранил от командования Марка Петрея и повел войско обратно в Рим. Сенат наградил консула за успешное уничтожение мятежников лавровым венком.

Наибольших почестей удостоился конечно же Марк Туллий Цицерон. В его честь готовились празднества, а Сенат объявил консула «отцом отечества». Речи Цицерона против Катилины переписывались молодежью и служили образцом ораторского искусства. Спаситель отечества достиг вершины своей популярности. За вершиной, как известно, начинается спуск. Для Цицерона он стал таким же головокружительным, как и подъем.

Юлия

Минуло три года.

В ту ночь в Риме никто не спал. Нет, не нашествие враждебных племен помешало сну граждан, не внутренние раздоры или мятежи. Событие весьма радостное нарушило покой Вечного города — консул Гай Юлий Цезарь выдавал замуж свою дочь.

Десятки тысяч людей вышли на улицы со свадебными факелами. Вряд ли процессия была бы больше, если бы сама Венера изъявила желание заключить брачный союз с Юпитером. Кое-где запылали дома от неосторожного обращения с факелами, но на такую мелочь никто не обратил внимания. По традиции мальчики разбрасывали в толпе народа орехи. Расточительный Цезарь отличился и на этот раз. Среди обыкновенных лесных орехов в граждан летели и изготовленные по приказу консула орешки из чистого золота. Тысячи легионеров стояли вдоль улиц на протяжении всего пути от дома невесты до дома жениха и следили, чтобы очередное нововведение Гая Юлия не вызвало ожесточенных споров и драк.

Впереди шествия, растянувшегося на несколько миль, шла двадцатитрехлетняя красавица Юлия. Шла неторопливо, размеренным шагом, будто совершала обычную прогулку. Прекрасное гордое лицо невесты не тронула даже тень смущения или боязни, оно было абсолютно спокойно, словно многотысячные толпы народа не имели к ней ни малейшего отношения.

— Достойна отца! Достойна Цезаря! — восхищались Юлией те граждане, которым удалось сквозь железную стену легионеров проводить взглядом дочь Цезаря.

Начало свадебной процессии поравнялось с домом Помпея, и Юлия, такая же спокойная и невозмутимая, вошла в широко распахнутую дверь.

Именно сорокашестилетний Гней Помпей Великий стал избранником блистательной Юлии — мечты римских поэтов. Простоватый сенатор во втором поколении с трудом скрывал радость, разбавленную тщеславием и гордыней, когда драгоценнейшая жемчужина Рима переступила порог его жилища.

Боги щедро одарили красотой единственную дочь Цезаря, а от отца она унаследовала острый ум и необыкновенные способности. Подобно Гаю Цезарю, Юлия добивалась успеха в любом деле, за которое бралась: она писала стихи, великолепно играла на кифаре, а ее познания в литературе были настолько велики, что девушка могла бы вести споры с лучшими философами Рима. Родись она мужчиной — несомненно ее ожидало бы блестящее будущее, но римские законы и традиции оставили женщине малое поле для деятельности.

Юлия нисколько не тяготилась своей участью — стать женой человека незнатного происхождения и вдвое старше ее. По римским понятиям для новобрачных это был обычный возраст. Мужчины, как правило, вступали в брак, добившись определенных успехов на том или ином поприще и побывав на войне. Очень часто молодые вдовы выходили замуж повторно, и это не встречало осуждения со стороны общества. Туллия, дочь Цицерона, была замужем три раза.

В первый раз она стала вдовой, не достигнув и двадцати лет, когда ее сорокалетний муж покинул сей бренный мир. Так что у Юлии не было причин быть недовольной браком с прославленным военачальником, по римским меркам вовсе для нее не старым.

Такой роскошной свадьбы Рим еще не видел. Лучшие повара со всего мира, прежде услаждавшие изысканный вкус восточных владык, трудились над блюдами для свадебного стола. До изнеможения плясали профессиональные танцовщицы, привезенные Помпеем из Сирии и выписанные из Египта. Нежные греческие флейты сменяли привычные римскому уху дудки, свирели и рожки. Утонченные греческие гетеры развлекали гостей беседой. Для любого присутствующего они могли подобрать тему для разговора в соответствии с его интересами и степенью образованности. Каждый, кто общался с этими мастерицами своего дела, получал именно тот комплимент, который хотел услышать.

Огромный дом Помпея едва вместил приглашенных. Здесь была вся знать Рима, сенаторы и всадники, иноземные послы и разбогатевшие вольноотпущенники — словом, все, кто хоть что-нибудь значил в жизни Вечного города, чье слово имело хотя бы малейший вес. Тем более странным могло показаться отсутствие на свадьбе, ставшей общим римским праздником, Марка Туллия Цицерона. Ведь Цицерон всегда считался другом Гнея Помпея и до восточного похода был с ним в очень близких отношениях.

Еще недавно купавшийся в лучах славы спаситель Рима оказался совершенно ненужным Риму сегодняшнему. И достиг такого положения Цицерон, как это ни странно, во многом благодаря своему красноречию. У оратора имелась скверная привычка отпускать остроты в адрес ближних, причем довольно обидные и оскорбительные. Этот его талант достиг небывалого развития, когда Цицерон стал консулом и за свои деяния удостоился признания римским народом.

Мишенью для острот Цицерон все чаще стал избирать людей сильных и влиятельных. Однажды Марк Красс сказал, что никто из Крассов не прожил дольше шестидесяти лет. В ту пору ему шел шестой десяток. «Ты знаешь, что римляне с радостью услышат об этом, и заискиваешь перед ними», — поддел его Цицерон.

В другой раз Марк Красс заявил, что ему нравятся философы-стоики, утверждающие, что богат тот, кто добродетелен. «А не тем ли они тебе нравятся, — заметил Цицерон, — что согласно их учению все принадлежит мудрому?»

Вдобавок к злословию боги наградили оратора непомерными честолюбием и самомнением, совершенно лишив скромности. Ни одно заседание Сената или суда не обходилось без выступления Цицерона, начинавшегося рассказом о том, как он разоблачил Лентула и уничтожил Катилину. Его книги и речи писались с единственной целью — воздать похвалу самому себе. Рассказ о том, как он расправился с заговорщиками, Цицерон в сотый раз повторял любому, даже случайному собеседнику, и собеседников с каждым днем становилось все меньше. Человек, который часто повторяется, не может вызывать симпатию, когда же он постоянно занимается самовосхвалением — вызывает отвращение.

Цицерон растерял своих друзей, и этим не замедлили воспользоваться враги. Один из них — народный трибун Клодий — внес на рассмотрение Сената предложение, что всякий, кто казнил или приговорил к смерти римского гражданина без суда, объявляется преступником и подлежит изгнанию. Всем было ясно, что речь идет о Цицероне, который в свое время отправил палачей к знатным заговорщикам. Оратор, не дожидаясь решения Сената, оделся в знак протеста в траурные одежды и покинул Рим.

Поэтому отсутствию Цицерона на свадьбе Помпея и дочери Цезаря никто не удивился: ведь оратор на глазах всего Рима с поразительным упорством наживал себе врагов и одновременно терял друзей. Гораздо большее удивление вызвала мирная беседа Красса, Помпея и Цезаря. Эти три человека на празднике были неразлучны словно братья или добрые друзья. До нынешнего дня Помпей и Красс не общались добрый десяток лет и даже в Сенате старались садиться подальше друг от друга. Что за сила смогла побороть годами копившуюся неприязнь двух влиятельнейших римских сенаторов? И как в компании Помпея и Красса, чьи имена всегда были на слуху у римлян, оказался ничего замечательного пока не совершивший Гай Юлий Цезарь?

После разгрома мятежников Катилины Цезарь в должности пропретора должен был отправиться в Дальнюю Испанию. Там началась война с местными племенами, и Цезарь жаждал как можно скорее попасть в неспокойную провинцию, чтобы испытать себя на поле битвы.

И тут произошла досадная задержка. На пропретора ополчились многочисленные кредиторы, потребовавшие немедленной выплаты долгов. Их тоже можно было понять: должник отправляется на войну, и неизвестно, вернется ли живым.

А долги у расточительного Цезаря были немалые — двадцать пять миллионов сестерциев. С таким трудом Гай Юлий добился испанского наместничества — и теперь имел больше шансов оказаться в долговой тюрьме, чем в Дальней Испании.

В отчаянии Гай Юлий обратился к самому богатому человеку Рима — Марку Крассу. К удивлению многих, Красс в один день расплатился с самыми настойчивыми кредиторами Цезаря, а иным от своего имени выдал поручительства. Впрочем, чему здесь удивляться: богач считал Цезаря способным и подающим большие надежды человеком и полагал, что в будущем дружба с ним может оказаться весьма полезной.

Дальновидный Марк Красс не ошибся в новом наместнике Испании, по крайней мере в его недюжинных способностях. Цезарь молниеносно разбил мятежных каллаиков и лузитанцев, затем покорил еще несколько племен и расширил границы провинции до Внешнего моря — то есть Атлантического океана. Не забыл пропретор из захваченной добычи пополнить и собственную казну — недавние трудности с отъездом просто обязывали его это сделать.

В короткий срок наведя порядок во вверенной провинции, Цезарь, не дожидаясь преемника, отправился в Рим. Он рассчитывал получить триумф и надеялся успеть к выборам консулов. Гай Юлий во что бы то ни стало решил добиться высшей должности.

Рассказывают, что, когда Цезарь проезжал мимо небольшого городка галлов, его спутник со смехом спросил:

— Неужели и здесь есть соперничество из-за должностей, споры о первенстве, раздоры среди знати?

— Что касается меня, то я бы предпочел быть первым здесь, чем вторым в Риме, — без тени иронии ответил Цезарь.

У ворот Вечного города наместник Дальней Испании оказался перед выбором: лицам, претендующим на триумф, запрещалось въезжать в город, а граждане, ищущие консульской должности, наоборот, обязаны были находиться в черте Рима. Выставив свою кандидатуру на консульскую должность, Цезарь мог ее и не получить, и вместе с тем лишиться триумфа, такого желанного для любого военачальника.

Друзья советовали предпочесть триумф, а консульской должности добиваться на следующий год, но Цезарь привык рисковать. Из легкодоступного меньшего и труднодостижимого большего он всегда выбирал последнее. С криком: «Голосуйте за меня!» — Цезарь через легендарные Коллинские ворота вступил в Рим.

Целеустремленность, настойчивость и упорство победили — Юлий Цезарь стал консулом. Более того, он оттеснил слабовольного товарища по должности, Марка Бибула, и фактически один управлял Римом. Современники острили по этому поводу, говоря, что такое-то событие произошло не в консульство Цезаря и Бибула, а в консульство Юлия и Цезаря.

Гай Юлий постарался извлечь из своей должности все, что только можно, но ведь она давала власть всего на год. Чтобы продолжить восхождение на Олимп могущества и славы, Цезарю недоставало поддержки Красса и Помпея — их богатства, опыта, связей, влияния на умы и сердца римлян.

А в это время Гней Помпей Великий оказался в весьма трудном положении. Как Цицерон пострадал от своего красноречия, так и Помпей стал заложником своих блестящих побед на Востоке. О его успехах ходили легенды: Помпей свергал и назначал царей, менял границы государств и даровал свободу городам. Не зная поражений, он провел римские легионы по неведомым ранее землям и благополучно возвратился в Италию.

Сенаторы, вместо того чтобы радоваться успехам римского оружия, с тревогой смотрели, как высаживаются победоносные легионы в Брундизии. Ходили слухи, что Помпей уже примеряет царский венец и собирается разогнать и Сенат, и консулов.

Покоритель Востока конечно же мог без особого труда объявить себя царем, но у него и в мыслях этого не было. Помпей поблагодарил своих легионеров за верную службу и велел им расходиться по домам, но помнить о том, что нужно будет собраться для триумфа, назначенного Сенатом.

Триумф Помпея был столь велик, что двух дней не хватило, чтобы показать Риму деяния удачливого военачальника. Впереди длинной колонны трофеев несли таблицы с изображениями стран и народов, где римляне одержали победы: Понт, Армения, Каппадокия, Пафлагония, Мидия, Колхида, Сирия, Киликия, Месопотамия, Иудея, Аравия, племена Финикии и Палестины, иберы и альбаны и, наконец, Средиземное море, очищенное от пиратов. Среди знатных пленников вели жену Тиграна — царя Армении, его сына с женой и дочерью, царя иудеев Аристобула, сестру Митридата — царя Понта, пятерых его детей и многочисленных жен. Прочая добыча растянулась в триумфальном шествии на многие мили. Помпей внес в государственную казну чеканной монеты, серебряных и золотых сосудов на двадцать тысяч талантов.

Римские плебеи искренне радовались успехам своего любимца, и Помпей полагал, что без особого труда получит консульство. И тут против него ополчился весь сенат. Недавнему триумфатору объявили, что в силу одного из законов Суллы он может быть избран консулом в ближайшие несколько лет. Все его распоряжения и назначения на Востоке не были утверждены, более того, сенат принялся их отменять больше назло Помпею, чем для пользы дела. Самое обидное для Помпея было то, что ему отказали в земельных наделах для ветеранов восточной кампании. Помпей не смог сдержать обещаний, данных легионерам, и мучительно страдал из-за этого.

Главной причиной неудач Помпея была, конечно, зависть со стороны более знатных, но менее удачливых собратьев. Ведь Помпей фактически отнял восточную войну у Лукулла; на Восток рвался и Марк Красс; Марк Катон не стремился на поле битвы, но популярность Помпея внушала ему опасения, как бы тот не попытался стать единовластным правителем Рима. Яростный защитник республики упорно не замечал, что царский венец уже много раз лежал у ног Помпея, но тот не сделал ни малейшего движения, чтобы поднять его. Нет! Не того человека следовало опасаться Катону и прочим стражам непорочности республиканского Рима.

Отвергнутый сенатом, Помпей неожиданно нашел поддержку у вновь избранного консула Гая Юлия Цезаря. Более того, Цезарь в считаные дни решил все проблемы Помпея весьма простым способом: обратился к народному собранию.

Народ одобрил действия Помпея на Востоке и проголосовал за земельные наделы для его ветеранов и беднейших граждан. Бибул, товарищ Цезаря по консульству, и Катон попытались помешать этому, в сущности, противозаконному акту. Тогда Цезарь позвал на трибуну для ораторов Помпея.

— Одобряешь ли ты, Гней Помпей Великий, решения, принятые народом? — спросил Цезарь.

— Да.

— Если кто-нибудь вздумает насилием помешать законопроекту, придешь ли ты на помощь народу?

— Конечно, — живо ответил Помпей, — против тех, кто угрожает мечом, я выступлю с мечом и щитом.

Помпей и сам не заметил, как позволил себе прямую угрозу сенату. Спустя мгновение он был готов пожалеть о словах, сорвавшихся сгоряча, но Цезарь едва заметным кивком успокоил его.

Кампанское поле, в том числе и Стеллатский участок, с древних времен объявленные неприкосновенными, разделили между легионерами Помпея и многодетными римскими гражданами. Это были последние общественные земли в Италии, приносившие казне немалый доход от сдачи в аренду.

Завоевав таким образом расположение Помпея, Цезарь стал ощущать недовольство Красса. В этом не было ничего удивительного: друг Гнея Помпея рисковал стать недругом Марка Красса из-за их давнего соперничества. Цезарь меньше всего хотел портить отношения с влиятельным сенатором.

Марк Красс не принимал особого участия в политической жизни Рима, но иногда показывал свое могущество. Ни одно из его предложений не решался отвергнуть даже сенат. Красс был сказочно богат, и Цезарь добился нынешнего положения отчасти благодаря его деньгам. Богач всегда спасал Цезаря от кредиторов, когда тот вступал в очередную должность за пределами Рима. С мнением Красса поневоле приходилось считаться всем, в том числе и Цезарю.

И вдруг случилось чудо: Помпей и Красс протянули друг другу руки. Никому не известно, каким образом они договорились, но Цезарь, этот великий мастер интриги, сумел бы примирить даже волка с ягненком.

В довершение, Гай Цезарь, чтобы скрепить свой союз с Помпеем, отдал за него свою единственную дочь. Злые языки говорили, что Помпей развелся с прежней женой оттого, что уличил ее в любовной связи с Юлием Цезарем, и теперь тому приходится откупаться дочерью. Вполне возможно. Многие знатные женщины побывали в постели этого рано полысевшего и не отличавшегося красотой развратника. Некоторые даже жену Марка Красса подозревали в связи с Цезарем. Как бы то ни было, Помпей такой заменой был чрезвычайно доволен. Юлия безраздельно завладела его сердцем с тех пор, как он впервые увидел этот нежный цветок в доме Цезаря.

Старые аристократы с изумлением взирали на союз троих столь непохожих друг на друга людей. Многим из них, вроде Катона, Катула или Метелла, не по душе был амбициозный Цезарь. Не радовала их и дружба, воцарившаяся между Помпеем и Крассом, хотя еще недавно их соперничество повергало в трепет весь Рим. Однако теперь никто уже не мог противостоять троим самым могущественным римлянам. Вся римская знать, подавив тревогу, пришла повеселиться на свадьбе дочери консула и покорителя Востока.

От всей души веселились и римские плебеи. Помпей, Красс и Цезарь позаботились, чтобы для них накрыли столы на форуме и близлежащих улицах. В цирках разноплеменные гладиаторы показывали свое кровавое искусство. Народ радовался не только обилию бесплатных удовольствий. Свадьба казалась им залогом мирного существования, избавлением от кровавых гражданских войн, несших разорение их жилищам и полям.

Цезарь в Галлии

Истекали последние дни консульства Гая Юлия Цезаря. Многих сильных мира сего раздражал энергичный консул, не считавшийся ни с товарищем по должности, ни с Сенатом. Предстояло решить, куда направить неугомонного Цезаря. На этот счет мнения разделились. Лишь в одном были едины отцы народа: в Риме Цезаря оставлять нельзя.

Сам консул хранил упорное молчание, ничего для себя не прося и не требуя. Своим поведением он озадачивал сенаторов гораздо больше, чем если бы предъявлял непомерные требования.

Неожиданно народный трибун Публий Ватиний предложил направить Цезаря наместником в Цизальпинскую Галлию. Сенаторов такое предложение устроило: это была едва ли не единственная провинция, где наместнику невозможно было проявить себя. Окруженная со всех сторон дружественными землями, с миролюбивым населением, Цизальпинская Галлия, казалось, призвана была усмирить мятежный дух Цезаря.

К удивлению многих, консул безропотно принял назначение Сената. Однако спустя некоторое время он потребовал, чтобы наместничество было закреплено за ним на пять лет.

Назначение на такой длительный срок противоречило всем законам, но римляне успели привыкнуть к тому, что в последние годы установленные предками законы и традиции чаще нарушаются, чем соблюдаются. После недолгих споров решили: если Цезарю нравится сидеть пять лет в Галлии, не будем ему мешать — главное, отправить его подальше от Рима.

Цезарь сложил с себя полномочия консула и отправился в назначенную провинцию. Первое, что он сделал по прибытии, — принял у Луция Афрания командование тремя легионами, постоянно располагавшимися в Цизальпинской Галлии. Проконсул внимательно осмотрел военные лагеря, вооружение, провел несколько учебных боев. Увиденным Цезарь остался чрезвычайно доволен, он сейчас же распорядился увеличить легионерам жалование, ― хотя на это у него не было ни прав, ни оснований. Отныне легионеры стали чтить нового наместника, как отца.

Спустя некоторое время Сенат получил очередное требование Цезаря: он хотел присоединения к своему наместничеству еще и Нарбонской Галлии. Это совсем не понравилось Сенату, но было уже поздно. За спиной Цезаря стояли три преданных легиона. Так как согласно законам на территории Италии не должны были располагаться войска, три легиона Цезаря были самой близкой к Риму армией. На передаче Нарбонской Галлии своему новому другу настаивали и Помпей с Крассом. Народные трибуны также поддержали Гая Юлия.

Проклиная себя за то, что легкомысленно отправили Цезаря в Цизальпинскую Галлию, сенаторы согласились с очередным требованием. Они еще не понимали, что Цезарь привык любой ценой добиваться желаемого и отныне бесполезно стоять у него на пути.

Таким образом, Юлий Цезарь удвоил территорию своего наместничества и получил еще один легион, размещавшийся в Нарбонской Галлии.

Что представляла собой Галлия в те времена?

Цизальпинская Галлия, или, как еще ее называли, «Галлия в тоге», находилась на севере Италии. Она давно была колонизирована римлянами, и население Предальпийской Галлии ничем не отличалось от остальных жителей италийского сапога.

Нарбонская Галлия начиналась сразу за Альпами. Она стала римской провинцией в 120 году жо н. э., то есть за шестьдесят два года до описываемых событий. Ее крупнейшие города Массалия, Нарбон и Аквы Секстиевы также давно были освоены и заселены римлянами. В сельской местности в большинстве своем жили галлы, местами перенявшие римские обычаи и язык, а кое-где сохранившие свои традиции. Поэтому в отличие от «Галлии в тоге», ее северную соседку называли «Галлией в штанах».

Еще севернее раскинулась Трансальпинская Галлия. Она была неподвластна римлянам, и поэтому ее презрительно величали «Косматой Галлией». Огромнейшая территория, намного превосходившая размерами обе римских Галлии, была населена разными народами кельтского корня. Самые многочисленные и могущественные из них были арверны, эдуи, секваны, белги, гельветы. Народы эти часто воевали между собой, но иногда тревожили и римские владения в обеих Галлиях и Испании.

Цезарь перевел три своих легиона через Альпы, и словно волк на овцу посматривал на неподвластную ему Трансальпинскую Галлию. Его намерения вскоре стали понятны многим. Однако чтобы воплотить их в жизнь, нужен был хоть какой-то повод, и он не замедлил представиться удачливому Цезарю.

За несколько лет до описываемых событий возник спор между секванами и эдуями — двумя народами Трансальпинской Галлии. Секваны посчитали, что у них недостаточно сил, чтобы доказать свою правоту соседнему народу, и пригласили германского князя Ариовиста.

Князь перешел Рейн с пятнадцатью тысячами воинов и помог секванам разбить эдуев. Он получил обещанную плату, но не спешил уходить за Рейн. Наоборот, в Галлию хлынули по его приглашению германские племена свевов, неметов, трибоков вместе с семьями. Германцы на правах сильнейшего расселялись на кельтских землях, и секванам пришлось уступить для «гостей» треть своих владений. Вот к чему привело необдуманное обращение секванов за помощью. А ведь спор между секванами и эдуями возник из-за такой мелочи, как сбор налогов при переезде через пограничную реку Сону. Теперь оба народа — и победители, и побежденные — платили налоги германцам Ариовиста.

Еще меньше повезло их соседям — гельветам. Теснимые со всех сторон пришельцами, гельветы сожгли свои поселения и устремились на запад в поисках новых земель. К ним присоединились раураки и остатки бойев, разбитых германцами. Число покинувших родные места вместе с женами и детьми превышало триста тысяч человек.

Вся эта огромная масса народа оказалась в Нарбонской Галлии. Гельветы не собирались воевать с Цезарем и тем более вторгаться в Италию, просто через Нарбонскую Галлию лежал самый удобный путь на запад. Вожди гельветов вступили в переговоры с Цезарем с единственной целью добиться разрешения на проход через территорию наместничества.

Цезарь решил по-своему использовать ситуацию. Переговоры с галльскими вождями он затянул на целых пятнадцать дней, используя это время для набора двух новых легионов. Сенат, не без умысла напуганный Цезарем «гельветской опасностью», одобрил все действия проконсула.

Гельветы уже покинули Нарбонскую Галлию, когда Цезарь выступил им вдогонку. Еще недавно он возмущался нарушением границы гельветами, теперь же без колебаний повел легионы через владения кельтов. Гельветов Цезарь застал на переправе через реку Сону, ту самую злосчастную реку, из-за которой и разгорелась война между секванами и эдуями, приведшая к нашествию германцев. Теперь на этой реке началась новая война, грозившая обрушить на Галлию еще большие бедствия.

Цезарь приказал напасть на часть не успевших переправиться гельветов и всех их безжалостно уничтожил. Переправившиеся ранее галлы решили изменить направление движения. Они повернули на север, полагая, что римляне не осмелятся преследовать их в глубь враждебной страны, покрытой непроходимыми лесами и болотами.

Несчастные гельветы не знали, с кем имеют дело. Цезарь за одни сутки переправился через Сону, хотя его враги потратили на это целых двадцать дней. Проконсул настиг гельветов уже на следующий день. Теперь целых пятнадцать дней он шел на расстоянии одной мили от гельветского арьергарда. Цезарь ждал удобного случая, чтобы напасть на переселенцев, но случай никак не представлялся. Юлий Цезарь, привыкший рисковать всем и всеми, соскучившийся по сражениям и победам, все же сознавал, что противник в десять раз многочисленнее его и находится в местности, совершенно незнакомой римлянам.

Затянувшееся преследование поставило римские легионы в весьма опасное положение. Углубившись на территорию «Косматой Галлии», они лишились возможности получать продовольствие из провинции. Дружественные эдуи обещали подвезти им продукты, но явно не спешили это делать: они, как и вся Галлия, ждали исхода борьбы Цезаря с гельветами.

На шестнадцатый день пути римляне приблизились к главному городу эдуев — Бибракте. Цезарь принял решение захватить город медлительных союзников, чтобы взять заложников и принудить их обеспечить римские легионы продовольствием. Но от этого плана пришлось отказаться.

Гельветы увидели, что римляне остановились, и решили, что те собираются бежать. Преследуемые сами обратились против Цезаря. Поневоле римлянам пришлось разворачиваться для битвы.

Цезарь понимал, от результатов сражения зависит его карьера, а может быть, и жизнь. Когда проконсулу подвели коня, он приказал отослать его в обоз со словами: «Я им воспользуюсь после победы, когда дело дойдет до преследования бегущего противника. А сейчас — вперед, на врага!»

Гельветы рассеяли начавшую бой римскую конницу, затем смяли легкую пехоту и балеарских пращников, но тесные ряды ветеранов во главе с Цезарем выстояли и отбросили разъяренного противника. Отступление врагов к вечеру перешло в бегство.

Огромных усилий и крови стоила римлянам битва за галльский лагерь. Поставленные в круг повозки гельветов превратились в настоящую крепость. Вместе с мужчинами нехитрый скарб защищали женщины и дети. А когда римляне в нескольких местах подожгли повозки, гельветы принялись бросать в огонь свое имущество, чтобы оно не досталось врагам. В ярости легионеры изрубили мечами всех защитников лагеря, не разбирая пола и возраста. Оставшихся в живых гельветов (а их было свыше 100 тысяч) Цезарь принудил вернуться в родные места.

Победа была впечатляющей, но разгромом гельветов Цезарь пробудил в народах Трансальпинской Галлии лишь ненависть и страх к себе. Эдуи наконец привезли обещанное продовольствие, но при этом их старейшины осторожно попытались выяснить: сколько времени намерен оставаться в их землях римский наместник. Цезарь понял, что лишь одно может укрепить его положение в Галлии, может заставить ее население подчиниться Риму и ему, как представителю Рима. Чтобы авторитет Цезаря в Галлии достиг нужной высоты, ему необходимо разбить германцев, которые держали в страхе всю Восточную Галлию и намеревались продолжить движение на запад.

Со свойственной только азартным игрокам привычкой ставить на карту все Цезарь повел свое поредевшее после битвы с гельветами войско навстречу новому врагу. Его легионы словно одинокая рыбацкая лодка в безбрежном океане шли по чужой неведомой земле навстречу опасности еще более страшной, чем гельветы. Они искали встречи с врагом, заставившим триста тысяч гельветов покинуть родину и двигаться вместе с женами и детьми куда угодно, лишь бы это место находилось как можно дальше от соседей, пришедших из-за Рейна.

Однако действовал Цезарь не столь опрометчиво и безрассудно, как казалось многим. Он учел все свои ошибки в недавней войне с гельветами и начал с того, что занял главный город секванов — Весонтион. С помощью эдуев, секванов и других народов он заготовил огромный запас продовольствия и лишь после этого посчитал возможным помериться силами с грозой галлов — Ариовистом.

И тут случилось непредвиденное. Легионеры Цезаря, еще недавно проявлявшие чудеса храбрости в войне с гельветами, вдруг отказались выступить против германцев. Жители Весонтиона рассказами о непобедимости и жестокости германцев нагнали такого страха на молодых легионеров, что те не помышляли ни о чем ином, кроме как о возвращении в Италию или хотя бы в Нарбонскую Галлию.

Цезарь построил свое войско и начал речь спокойным, уверенным голосом:

— Граждане! Я никого не собираюсь подвергать опасности против их желания. Кто не хочет сражаться с германцами, может идти домой.

Цезарь сделал паузу. Кое-где раздались крики одобрения.

— Я отпускаю всех трусов и малодушных. Они лишь мешают сражаться храбрым и достойным, — повысил голос Цезарь. — Я пойду в бой с одним десятым легионом. Этот по крайней мере не боится диких германцев и никогда не позволял себе отступить перед врагом, каким бы многочисленным и страшным он ни был.

После этой короткой речи настроение римлян изменилось. От десятого легиона пришло несколько центурионов, чтобы поблагодарить Цезаря за оказанную великую честь. От остальных также явились пристыженные представители, они просили прощения за проявленную слабость.

Цезарь не стал ждать, пока вновь изменится настроение его войска. На следующий день он покинул Весонтион и направился в долину Рейна.

Найти Ариовиста не составило труда; тот, уверенный в собственном могуществе и силе, вовсе не стремился прятаться от небольшого войска Цезаря. Германцы всей массой навалились на римлян. Правое крыло, где сражался сам Цезарь, выдержало удар и перешло в наступление. Левый фланг римлян, наоборот, начал пятиться назад, и германцы уже издавали торжествующие крики.

Положение спас Публий Красс — сын Марка Лициния Красса. Оставленный вместе с конницей в резерве, он напал на ликующих врагов. Преследование германцев продолжалось до самого Рейна, и лишь немногим удалось спастись.

После победы над германцами Цезарь почувствовал себя хозяином Галлии и принялся наводить порядок по своему усмотрению. Ненавистных галлам свевов он вынудил перебраться обратно за Рейн. Остальные же германские поселения наместник оставил и даже поручил им охранять границу Галлии вдоль Рейна. Между делом он объявил о присоединении всей Трансальпинской Галлии к Риму. На этой формальной ноте, впрочем, Цезарь остановился — он не решился обложить данью свои новые владения и удалился на зиму в Нарбонскую Галлию.

Весна 57 года до н. э. принесла наместнику новые хлопоты. Возмутились белги, чьи земли лежали на северо-востоке новых владений Рима, завоеванных Цезарем. Многочисленный народ белгов не подвергался германскому нашествию и не имел случая близко познакомиться с Цезарем. Чтобы выразить свое несогласие с действиями наместника, белги собрали трехсоттысячную армию.

Огромная, неповоротливая, разноплеменная армия поползла на юг и дошла до реки Эн. На другом берегу уже стоял стремительный Цезарь во главе восьми легионов. Вместе с присоединившимися союзниками под его началом было около пятидесяти тысяч легионеров.

Оба войска долгое время стояли друг против друга, не имея возможности перейти реку, чтобы встретиться. В огромной армии белгов вскоре начался голод. Вместе с ним в разноплеменном лагере послышался недовольный ропот, затем начались и раздоры. Чтобы подлить масла в огонь, Цезарь послал эдуев разорить владения белловаков — самых многочисленных участников коалиции. Последние покинули лагерь и бросились защищать свои жилища. Следом за ними разошлись и другие народы. Так Цезарь, даже не вступая в битву, победил трехсоттысячную армию.

Лишь самые воинственные из белгских племен — нервии — упорно сопротивлялись Цезарю. Они внезапно напали на римлян, когда те строили лагерь. Нервиям удалось окружить двенадцатый и седьмой легионы. Если бы знаменитый десятый легион не пришел вовремя на помощь, два других навечно остались бы в белгской земле. Нервии, теперь сами окруженные, продолжали биться до последнего. Из шестидесяти тысяч нападавших в живых осталось лишь пятьсот человек.

После этого Цезарь отправил своих легатов покорять остальные народы Галлии.

Публию Крассу досталась Арморика — область на северном побережье Галлии. Легат блестяще справился со своей задачей: населявшие край венеты признали римское владычество и выдали заложников.

В следующем году Публий Красс был послан в Аквитанию. Жившие здесь иберы были весьма храбрым народом и считались давними врагами римлян. Они принимали участие в войне с Римом на стороне мятежного Сертория. Серторий приложил немало усилий, чтобы обучить иберов, привыкших ранее биться толпой, римскому военному искусству. Поэтому Публий Красс нашел в Аквитании противника, почти равного по воинскому мастерству и превосходившего его численно. Легат Цезаря в нескольких упорных боях сломил сопротивление иберов.

С разгромом аквитанских иберов Публий Красс распространил римскую власть до Пиренеев и соединил обе римских провинции: Испанию и Трансальпинскую Галлию.

Встреча в Луке

Завоевания Галлии подняло Цезаря на недосягаемую высоту. Римский народ восторгался своим новым кумиром; повсюду только и говорили, что о победах Гая Юлия Цезаря.

Покоритель Галлии поддерживал сложившиеся о нем благоприятное мнение различными способами. Он подробно описывал свои деяния в Галлии и посылал труды в Рим. Писал Цезарь простым слогом, стараясь не употреблять трудных и малознакомых слов, которых, по его мнению, надо избегать, как опасных утесов. Он стремился, чтобы его произведения были доступны и понятны всем римлянам без исключения. Впоследствии его годовые отчеты были объединены в книгу под названием «Записки о Галльской войне».

Цезарь вел обширную переписку с друзьями, многими сенаторами, вольноотпущенниками, всадниками. Гениальный человек мог диктовать письма, сидя в седле, одновременно нескольким писцам, которые едва поспевали за мыслью Цезаря. Его письма, как, впрочем, и литературные произведения, отличались точностью, содержательностью и знаменитой краткостью. В общем, Гай Юлий основательно позаботился о том, чтобы о его деяниях узнал Рим.

При этом Цезарь прекрасно понимал, что одними словами многого не добьешься. После первых же побед в Италию потянулись вереницы рабов. Тысячи пленных галлов и германцев развлекали римлян гладиаторскими боями. Чтобы народ и впредь не испытывал недостатка в зрелищах, Цезарь приказал построить в Капуе огромную гладиаторскую школу.

Золотым потоком потекли в Рим налоги, собираемые с народов Трансальпинской Галлии. Немало средств досталось и лично Цезарю при взятии вражеских лагерей и городов, разграблении святилищ кельтских богов, от выкупа пленных. В короткое время наместник Галлии из человека, живущего в долг, превратился в одного из самых богатых людей Рима. Впрочем, деньги у Цезаря долго не задерживались. Он щедрой рукой одаривал своих преданных легатов и простых легионеров, много тратил на подарки сенаторам и влиятельным людям в столице.

Римский сенат, видя всеобщее ликование, предпочел закрыть глаза на самовольно развязанную Цезарем войну в Трансальпинской Галлии. Отцам народа ничего не оставалось делать, как принять из рук Цезаря новую провинцию, размерами вдвое превышавшую территорию Италии. Более того, под давлением народа Сенат объявил пятнадцатидневный праздник в честь богов, даровавших Цезарю победу.

В разгар этих празднеств Марк Лициний Красс вошел в дом Помпея.

— Привет, Гней!

— Привет и тебе, Марк!

— Весь Рим благодарит богов за победы твоего тестя. Что же ты не спешишь на праздник? Я ни разу не видел тебя в эти дни, ни среди народа, ни среди сенаторов.

— Не люблю шума.

— Особенно если он не в твою честь, — заметил Красс. — Помнится, твой последний триумф произвел гораздо больше шума. И он тебе не мешал два дня стоять на триумфальной колеснице и слушать крики восхищенной толпы.

— Марк, если ты пришел в мой дом, чтобы оскорблять меня…

— Подожди, Гней, не горячись. Честное слово, не хотел тебя обидеть, — попытался оправдаться Красс. — Виной всему мой недавний разговор с Цицероном. Скорее всего, от него мне передалась дурная привычка говорить собеседнику неприятные вещи. Мы поспешили вернуть из изгнания Марка Туллия.

— Пожалуй, ты прав. Говорить ты стал много, но не по существу. Я долго тебя слушаю, но никак не пойму, к чему ты клонишь. Ведь Марк Красс не приходит без дела?

— Признаюсь, Помпей Великий, слова твои справедливы, — согласился Красс, стараясь загладить вину. — Даже не знаю, с чего начать…

— Начни с главного, — посоветовал Помпей.

— Что ты скажешь о победах Цезаря в Галлии?

— Весь Рим только о них и говорит.

— Что говорит продажный Рим, мне известно; а что думаешь ты?

— Мне остается вместе со всеми радоваться успехам нашего общего друга.

— Не могу разделить твой восторг, Гней. Кстати, и ты весьма искусно его скрываешь…

— Отчего же? Твой сын Публий отличился под началом Цезаря. Его подвиг в битве с германцами сравнивают с твоим у Коллинских ворот, когда ты, Марк, спас и Суллу, и Рим. Успехи Публия — твои успехи.

— Я рад, конечно, что мой сын вырос настоящим воином. Но… Меня больше восхищали бы успехи Публия, если бы он был моим легатом. Гай Юлий пользуется плодами побед моего сына и через них становится еще сильнее.

— В тебе говорит зависть, Марк? — предположил Помпей.

— Нет, нет, Гней! Лишь тревога за Рим, в том числе и за нас с тобой.

— Не хочешь ли и ты, Марк, отломить кусочек от галльского пирога?

— Зачем же кусочек? Ты же знаешь, я не люблю делиться и предпочитаю пирог целиком.

— Ты вознамерился отобрать у Цезаря Галлию? — ужаснулся Помпей.

— Я не веду речь о Галлии — мир велик. Думаю, и нам с тобой найдется место под солнцем.

— Так ты и обо мне проявляешь заботу, Марк. Весьма трогательно, но я об этом не просил.

— Оставь свои колкости для разговора с женой. Если ты в обиде за мою невинную шутку в начале беседы, то я готов еще раз принести извинения. Но и ты в конце концов употреби свой ум на то, чтобы трезво оценить ситуацию. Думаю, ты достаточно потешил свое самолюбие, издеваясь над каждым сказанным мной словом.

Помпей воспринял призыв Красса мыслить трезво весьма своеобразно. Он поднялся и налил вина себе и гостю. Неторопливо прохаживаясь по комнате, Помпей осушил кубок и лишь после этого вернулся к разговору.

Вино, хотя оно имеет свойство возбуждать людей, подействовало на Помпея как успокоительное.

— Ты прав, Марк, и я благодарен тебе за визит. Просто в последнее время слишком много людей стремится доставить мне неприятности, и я стал не в меру раздражительным. Иногда с недоверием отношусь даже к людям, желающим мне добра, — миролюбиво произнес Помпей.

— До сих пор со мной разговаривал обиженный, озлобленный мальчишка, но теперь я вновь услышал Помпея Великого, — облегченно вздохнул Красс. — Что скрывать, порой мы относились друг к другу, как два озлобленных пса, не поделивших кость. Наши интересы часто пересекались, и мы бездумно тратили свой пыл на взаимные оскорбления. И все же главное то, что мы не способны замыслить подлое предательство друг против друга, как, впрочем, и против государства. И ты, и я часто были не согласны с решениями Сената, а отдельных отцов народа считали своими врагами. Но никто из нас даже не помыслил разогнать Сенат и заменить его личной властью, хотя такая возможность была, и не раз. Особенно у тебя, Гней.

— Полностью с тобой согласен, Марк, — охотно поддержал собеседника Помпей.

— Цезарю наплевать на всех. Он идет напролом к своей цели, не считаясь с мнением Сената и законами предков. Мы создали его своими руками, но наступит время, и он отрубит руки, что возвысили его, и скормит их псам.

— Теперь и я понимаю, что напрасно мы отдали Цезарю наместничество в обеих Галлиях.

— Дело вовсе не в этом. Не было бы Трансальпинской Галлии — Цезарь нашел бы себе иное место, которое обеспечило бы его нынешним положением и славой. Печальнее другое: мы сами без принуждения повесили над своими головами дамоклов меч. Ты, Гней, прибег к его помощи в минуты отчаяния, но как я оказался среди вас двоих — до сих пор не пойму.

— Цезарь умеет даже врагов обращать в друзей. Цицерон, не без его помощи отправленный в изгнание, теперь разделяет восторги толпы по поводу успехов Цезаря. И мы с тобой, Марк, в последние годы только и делаем, что помогаем Цезарю удержаться в Галлии. Хорошо бы лишить его наместничества вместе с легионами. Тогда мы смогли бы разговаривать с Цезарем на равных.

— Или же по примеру Гая Юлия получить наместничество и иметь под рукой по крайней мере несколько легионов, — продолжил мысль Помпея Красс.

— Я разделяю твои опасения, Марк, но не могу выступить против Цезаря с оружием. Его дочь Юлия — моя жена, и, как это ни странно для моих лет, я люблю ее…

— Речь идет не о войне против Цезаря. Я лишь хочу находится в более-менее равном с ним положении. Самое лучшее, что мы можем сделать, — это встретиться с Цезарем. Мы сообщим о желании получить наместничество в провинциях и послушаем, что он на это скажет. Я хочу Сирию. Что желаешь ты, Помпей Великий?

— Я пока не думал об этом.

— Согласен ли ты по крайней мере встретиться с Цезарем вместе со мной?

— Да, видимо, в этом есть необходимость.

Наместник Галлии, конечно, не мог знать о разговоре Помпея с Крассом. Но зато он знал другое: сенатор Луций Домиций Агенобарб во всеуслышание заявил, что Цезарь незаконно получил наместничество в Галлии. Агенобарб пригрозил, что, как только станет консулом, немедленно отзовет Цезаря из провинции и привлечет его к суду. Сенатор был очень богат и влиятелен. Его угрозы не были пустым звуком. Поэтому Цезарь не просто дал согласие на встречу с Крассом и Помпеем, но и настоял на том, чтобы она произошла как можно скорее.

Свидание трех самых могущественных людей Рима состоялось в Луке, на севере Этрурии. Чтобы скрыть свои истинные намерения, Юлий Цезарь пригласил в Луку сенаторов и всех влиятельных лиц Рима. Поводом послужило желание наместника посоветоваться насчет дальнейшего устройства завоеванной Трансальпинской Галлии.

Такого количества именитых гостей скромная провинциальная Лука еще не видела. Приглашение Цезаря приняло более двухсот сенаторов. Среди них были проконсул Ближней Испании Квинт Метелл Непот, пропретор Сардинии Аппий Клавдий, множество преторов, квесторов. Только ликторов, положенных должностным особам, насчитали сто двадцать человек.

Одним из последних прибыл озлобленный Гней Помпей Великий. У зятя Цезаря были на то свои причины. По поручению Сената Помпей ведал хлебными поставками в Рим. Он приложил немало усилий, чтобы доставить зерно из Египта, Сицилии и Сардинии, а народный трибун Клодий бесплатно раздал его плебеям. Теперь Рим был поставлен на грань голода. При этом щедрого трибуна плебеи возносили до небес, а в адрес Помпея звучали лишь проклятия народа и упреки Сената. Помпей подозревал, что Клодий, тесно связанный с Цезарем, и на этот раз выполнял волю своего патрона.

Настроение Помпея встревожило Цезаря, но он самым простым способом заставил покорителя Востока забыть свои обиды. Не дав Помпею и рта раскрыть, Цезарь завел разговор о своей дочери. Помпей безумно любил Юлию и мог говорить о ней бесконечно. Цезарь, несмотря на то, что его ждали более двухсот сенаторов, терпеливо слушал Помпея, то и дело вставляя лестные замечания.

На следующий день Цезарь устроил для многочисленных гостей роскошные гладиаторские игры, а сам с Помпеем и Крассом уединился на одной из вилл.

— Друзья, — как можно дружелюбнее произнес Цезарь, — наконец-то мы одни и можем спокойно поговорить. Прошу высказаться прямо и откровенно о том, что вас не устраивает, что вам мешает, каковы ваши намерения и помыслы. Со своей стороны я постараюсь оказать любую помощь и, в свою очередь, рассчитываю на вашу поддержку.

— Ты весьма неплохо использовал свое пребывание в Галлии, — проворчал Марк Красс. — Когда мы с Помпеем согласились на твое наместничество в Цизальпинской и Нарбонской Галлии, не было и речи о том, что будут завоеваны все кельтские земли.

— Это вышло само собой. События развивались стремительно, и у меня не было времени посоветоваться с вами, — начал оправдываться Цезарь. — До сих пор ты, Марк, не выражал недовольства моими действиями. Или же, как многие отцы-сенаторы, ты рассчитывал, что Гай Юлий Цезарь найдет себе конец в снегах за Альпами?

— Честно сказать, не ожидал таких успехов, хотя всегда считал тебя, Гай Юлий, талантливым военачальником и верил в твои необычайные способности, — признался Красс. — Однако довольно о твоих победах — о них каждый день говорит Рим. Ты просил, Гай Юлий, быть откровенным, и я буду. Мы с Помпеем уже несколько лет сидим в Риме. Это, конечно, великий город, но лучшее, что в нем можно делать, — это шествовать в триумфе. Жить же долгие годы просто невыносимо: постоянная духота, зловоние из плебейских кварталов, пьяные драки, мутная вода Тибра. Хотелось бы на некоторое время по твоему примеру поменять место жительства.

— И на что ты хочешь поменять душный воздух Рима, Марк Лициний?

— Провинция Сирия, если ты не возражаешь, Гай Юлий.

— У меня нет интересов в тех краях, где от жары даже земля трескается. Однако в качестве кого ты намереваешься появиться в Сирии?

— Уж конечно, не частным лицом, путешествующим за свой счет. Проконсулом, наместником — в общем, как тебе будет угодно, но Сирию я хочу получить так же, как тебе достались обе Галлии.

— Что же молчит доблестный Помпей? — обратился Цезарь к хранившему упорное молчание зятю. — Что он желает получить для себя? Насколько я понял со слов Марка Лициния, ему также хочется променять Рим на провинцию.

— Мне хочется находиться там, где война, — Помпей выражал свои мысли более откровенно, чем Красс.

— Ты говоришь не по делу, Гней, — заметил Цезарь.

— Не по делу… Среди нас один деловой человек — Марк Красс. За тобой, Гай Юлий, я не замечал деловой хватки. Сколько помню, ты всегда был в долгах.

— Гней, не занимайся демагогией, — попытался остановить товарища Красс.

— Я никогда не питал к ней склонности, но вы забрали самое лучшее.

— Гней, посмотри на карту римских владений, — Красс прилагал все старания, чтобы направить союзника на верный путь. — Перед тобой Испания с ее серебряными рудниками, которую ты знаешь, как свои пять пальцев.

— Марк, ты купил пол-Испании вместе с рудниками. Мне доведется лишь охранять твои владения.

— А Греция, в которой мечтает побывать хоть раз в жизни каждый мало-мальски образованный человек?

— Она давно разграблена Суллой и Марком Лукуллом.

— А провинция Африка? — продолжал Красс, пропуская мимо ушей реплики Помпея.

— Что Африка? В ней-то что хорошего?

— Не мне объяснять тебе ее достоинства, ведь ты сам получил триумф за усмирение этой провинции. Однако заметь, рядом находится Египет, который кормит пшеницей половину Рима. Египет, который так же богат золотом, как Испания — серебром.

Глаза Помпея засветились алчным блеском, и Красс решил надавить на честолюбивого военачальника:

— Вдобавок ко всему Египет чрезвычайно слаб, и если бы не противодействие моего товарища по цензорству, он уже был бы римской провинцией. Тот, кто возьмет в свои руки Египет, будет с легкостью диктовать условия римскому Сенату. Ты можешь выбрать любую из римских провинций, кроме Сирии, и, я полагаю, Гай Юлий пожелает оставить за собой Галлию. Согласись, мы просим не так уж много и тебе оставляем немало.

— Не торопи Помпея Великого, Марк Лициний. У него есть больше года на размышления и достойный выбор, — подал голос Цезарь.

Собеседники недоуменно взглянули на наместника Галлии.

— Вы смотрите так, будто я произнес что-то необычное. Ведь в провинцию направляются проконсулы и пропреторы. Следовательно, чтобы получить желаемое, нужно сначала добиться консульства или, на худой конец, преторства.

— Время летит очень быстро. Потерять еще один год жизни — для меня слишком много, — возмутился далеко уже не молодой Красс.

— Ничего не поделаешь, Марк. Иным путем заполучить Сирию невозможно. Естественно, я говорю о законном пути — другим способом ты попросту не добьешься желаемого. Ведь речь идет, насколько я понимаю, не просто о наместничестве.

— С каких пор ты, Гай Юлий, стал заботиться о соблюдении законов? — удивился Помпей.

— Я стараюсь придерживаться их. А если нарушаю какие-либо законы, то в интересах Рима. И один раз пошел на это ради тебя, Помпей Великий, или ты забыл, кто наделил землей твоих ветеранов?

— Должность консула отдаляет меня от Сирии, но все же она почетна и дает определенные преимущества. Но я не представляю, каким образом ее получить, — засомневался Красс. — В Риме сейчас большим уважением пользуются Клодий, Катон, Цицерон, Агенобарб. Если им придет в голову тоже добиваться этой должности, то я сильно сомневаюсь в собственном успехе.

— Для вашей победы на выборах я сделаю все, что смогу: пошлю письма друзьям и клиентам, а их в Риме немало, колеблющиеся получат деньги из галльской добычи. В день выборов я отпущу побольше легионеров отдать за вас свои голоса. Вы должны пройти, или эти Катоны раздавят и уничтожат нас.

— Твой план, Гай Юлий, впечатляет и внушает надежду на успех, — задумчиво промолвил Красс.

— Что опять тебя смущает? — по голосу Красса Цезарь почувствовал, что собеседника одолевают сомнения.

— Ты внимательно выслушал нас с Помпеем, с большим участием отнесся к нашим планам и даже пообещал оказать помощь в избрании консулами, — в задумчивости начал речь Красс. — А что ты хочешь для себя? Мы не услышали ни единого слова о твоих намерениях. Или ты будешь помогать нам бескорыстно?

— Услуги, о которых я попрошу, не будут слишком обременительны для вас, но если вы откажете, я погибну, а Рим потеряет Трансальпинскую Галлию, — Цезарь старался говорить как можно мягче. — Честно признаюсь, мое положение очень сложно. Галлы с легкостью дали себя завоевать, но лишь теперь осознали, что потеряли независимость, и начали проявлять недовольство. Пока что новые римские подданные ограничиваются тем, что создают разбойничьи шайки и избивают сборщиков налогов, но я чувствую: в Галлии зреет огромный мятеж. Мне нужно увеличить войско хотя бы до десяти легионов, а обязанность уплаты им жалования возложить на государственную казну. Если я не добьюсь этого от нынешних консулов и Сената, то надеюсь на вашу помощь в следующем году, когда вы получите консульство.

— Это все? — недоверчиво спросил Красс.

— Еще одно. Я хочу оставить за собой Галлию еще на пять лет. За это время я надеюсь наконец привести галлов к окончательной покорности.

— Твои требования вполне приемлемы, — согласился Красс. — Надеюсь, и ты, Гай Юлий, понимаешь, что, получив провинцию Сирия, я попытаюсь расширить римские владения на Востоке?

— Прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду, и поддержу любые твои шаги.

— И ты не будешь препятствовать мне набирать легионы в Италии?

— Более того, я отпущу твоего сына Публия и постараюсь помочь тебе воинами, как только ты сообщишь о начале похода. Я поддержу Помпея Великого, едва он пожелает получить любую из римских провинций кроме Сирии и Галлии, естественно.

— Гай Юлий просит умеренно, наши пожелания воспринял благосклонно — мне остается лишь согласиться с ним, — подвел итог Красс. — Меня волнует другое: желаемое я получу не ранее чем через год. Не изменятся ли планы Цезаря и Помпея за это время?

— Мы давно знаем друг друга, и до сих пор у нас не было повода для недоверия, — поспешил успокоить Красса Цезарь. — В крайнем случае, если один из нас нарушит договор, двое других найдут силы и средства поставить его на место. По-моему, никто из нас троих не отличается кровожадностью. Братоубийственной войны не хотят сенат и народ — еще свежи воспоминания о кровавом споре Мария с Суллой, который очень дорого обошелся Риму. Будет лучше, если в случае размолвки мы вновь встретимся втроем за амфорой старого хиосского вина и решим все проблемы.

— Что скажешь, Помпей Великий? — обратился Красс к союзнику.

— Мне остается лишь присоединиться к вам.

Помпей уже думал о любимой жене, поэтому его мало волновали вопросы власти и сам Рим. Даже недолгая разлука заставляла его тосковать о Юлии.

Триумвиры

Приближался день выборов консулов.

Как обычно, претендентов было много, но почти все кандидатуры были настолько незначительны, что едва ли могли рассчитывать на избрание. По Риму упорно ходили слухи, что получить консульство будут пытаться Гней Помпей и Марк Красс и что их поддерживает Гай Цезарь.

Чем ближе подходил день выборов, тем больше росло изумление граждан, и вызвало его упорное молчание тех, кому уже прочили победу. Их действия породили много домыслов в народе. Неопределенность поведения первых граждан государства пугала обывателей, нарушала их спокойствие и побуждала к действию отчаянных людей, привыкших ловить рыбу в мутной воде.

Внести ясность попытался консул Гней Корнелий Лентул Марцеллин, бывший ранее в хороших отношениях с Помпеем, но в последнее время перешедший под крыло Катона. Во время народного собрания он прямо спросил Красса:

— Марк Лициний, будешь ли ты домогаться консульства на следующий год?

— Если это принесет пользу Риму, то буду, в противном случае — воздержусь, — уклончиво ответил сенатор.

— Гней Помпей, выставишь ли ты свою кандидатуру на выборах консулов? — обратился Марцеллин к товарищу Красса.

— Может быть, выставлю, а может, и нет, — еще более неопределенно ответил Помпей.

— Времени для раздумий не осталось: через несколько недель выборы, — не унимался консул. — Народ желает услышать от тебя, Гней Помпей Великий, более конкретный ответ.

— Для добрых граждан я, наверное, выставлю свою кандидатуру, но не сделаю это для дурных.

— Гней Помпей, твой ответ я расцениваю как оскорбление народного собрания. В своей гордыне ты потерял уважение к сенату, римским обычаям и законам, но последнее слово не за тобой, а за римским народом.

Угрозы Марцеллина задели военачальника за живое:

— Ты, Марцеллин, самый несправедливый человек на свете, к тому же абсолютно лишенный чувства благодарности. Ведь это я сделал тебя из немого — красноречивым, а из голодного — пресыщенным обжорой.

Крассу не по душе было слушать перебранку товарища с консулом, и он покинул собрание.

Второй консул, Луций Марций Филипп, также был враждебно настроен к триумвирату: союзу Помпея, Красса и Цезаря.

— Почему мы должны спрашивать у Красса и Помпея, желают ли они стать консулами? — вопросил Марций Филипп. — Разве у нас в Риме нет больше людей, достойных управлять государством? Почему обязательно Помпей с Крассом? Почему снова вместе? Лично мне это непонятно — ведь они никогда не были друзьями. Прошлое совместное консульство Помпея с Крассом принесло лишь беды и угрозу новой гражданской войны. Я уверен, что консульство нужно им не для заботы о благе государства, а для тирании, захвата провинций и ведения кровавых войн.

После такого заявления шансы союзников Цезаря сильно упали. Дело в том, что именно консулы должны были составлять список кандидатов и оглашать его народу. Само собой, они могли вычеркнуть любого неугодного им человека, и Рим не сомневался, что Лентул и Филипп воспользуются этим правом.

Многие граждане со страхом следили за происходящим, ведь Помпей и Красс были не теми людьми, которых можно остановить одним словом, даже если это слово самого консула.

Тем временем консулы назначили день выборов. И тут два народных трибуна вспомнили о старинном праве вето и наложили его на решение консулов. Народные трибуны, ссылаясь на неблагоприятные знамения, запрещали выборы всякий раз, как только консулы изъявляли желание их провести. Так продолжалось до тех пор, пока не окончился срок полномочий Гнея Корнелия Лентула и Луция Марция Филиппа. Теперь каждые пять дней из числа сенаторов избирался интеррекс, который вместо консулов был обязан проводить выборы.

Союзники дождались, когда место интеррекса занял сенатор, получивший богатые подарки от Цезаря, и выставили свои кандидатуры.

Все прочие претенденты на консульство благоразумно отказались от соперничества с всесильными триумвирами. Только Луций Домиций Агенобарб под давлением Катона продолжал предвыборную борьбу. Для обоих эта затея окончилась весьма плачевно. На следующий день на них напали какие-то люди. Под ударами предательских мечей пал человек, несший перед Домицием факел, многих из сопровождавших ранили, в том числе и Катона. Больше оспаривать консульство у Помпея и Красса желающих не нашлось.

Цезарь облегченно вздохнул, узнав о результатах затянувшихся выборов. Он давно нуждался в помощи союзников, ибо самые худшие опасения наместника Галлии начали сбываться. В то время как Красс и Помпей с помощью подкупленных трибунов вели словесную борьбу с консулами, их союзник сражался с несметными полчищами германцев.

В конце 56 года до н. э. германские племена узипетов и тенктеров перешли Рейн и появились в Галлии. Шли они целыми семьями, вместе с женщинами и детьми. Общее число вторгшихся составило четыреста тридцать тысяч человек.

Возможно, их вытеснили за Рейн более сильные соседи, и узипеты и тенктеры искали место для поселения в Галлии. Ходили слухи, что германцев пригласили кельты, недовольные римским владычеством… Гай Юлий Цезарь не стал долго разбираться в причинах и мотивах. Со свойственной ему способностью действовать молниеносно наместник прошел всю Галлию и стал на пути германцев.

Гостей из-за Рейна было раз в десять больше, чем римлян, но вереница их отрядов чрезвычайно растянулась — многочисленность переселенцев, обозы с семьями и имуществом мешали слаженному движению. Германские всадники рассеялись по окрестностям в поисках добычи и пропитания, многие ушли вперед на десятки миль. Их товарищи еще только заканчивали переправу через Рейн. В таких условиях вожди узипетов и тенктеров не решились напасть на легионы Цезаря, а почли за лучшее вступить с римлянами в переговоры. Старейшины германцев просили у Цезаря места в Галлии для своих поселений.

Цезарь подозревал, что германцы вступили с ним в переговоры с единственной целью — получить время для сбора воинов в единый кулак. А вскоре невесть откуда взявшийся конный отряд тенктеров напал на всадников Цезаря и даже обратил их в бегство. Это возмутило покорителя Галлии. Он приказал связать старейшин, пришедших на переговоры, и бросить на германцев все имеющиеся у него силы.

Лишенные вождей толпы германцев, несмотря на свое численное превосходство, не смогли оказать достойного сопротивления. Часть их пала от мечей римлян, часть утонула в холодных водах Рейна — всего погибло или было пленено около четырехсот тысяч германцев. Лишь тридцати тысячам пришельцев удалось переправиться через реку и найти приют у германского племени сугамбров.

Но и эти жалкие остатки бесчисленной орды Гай Цезарь не собирался оставлять в покое. За десять дней римляне построили свайный мост через Рейн и вторглись в германские владения. Несчастные узипеты и тенктеры вместе со своими покровителями сугамбрами бежали дальше на восток, бросая обозы, дома, имущество.

Цезарь не стал углубляться во враждебную территорию. Он прошелся по опустевшим германским селениям и после восемнадцатидневного пребывания на правом берегу Рейна вернулся обратно в Галлию.

Гай Цезарь не присоединил никаких территорий, не мог он похвастаться и блестящими победами на германских землях, но после его вторжения за Рейн германцы не осмеливались появляться в Косматой Галлии по крайней мере, пока там находился Цезарь.

И еще одно грандиозное предприятие пытался осуществить Цезарь. Бесстрашный военачальник спустя некоторое время уже стоял на корабле, плывущем на завоевание Британии. Этот остров служил пристанищем беглых материковых кельтов и всячески поддерживал их в борьбе против Рима. И еще: в Риме бытовало мнение, что гигантский остров полон золота, серебра и жемчуга.

Цезарь не нашел там ни первого, ни второго, ни третьего, но получил ожесточенный отпор многочисленного и воинственного народа. Римляне долго не могли даже высадиться на британский берег, так отчаянно его защищали кельтские войска.

Цезарь приказал плыть дальше, но боевые колесницы кельтов двигались по берегу так же скоро, как римские суда по морю. Римлянам с большим трудом, под прикрытием метательных орудий с кораблей, удалось захватить полоску земли и закрепиться на ней. Необходимо было починить корабли, поврежденные штормом и выброшенные на мель.

Цезарь был очень недоволен результатами экспедиции, но не оставил намерения завоевать огромный остров. На следующий год к британскому берегу отплыло восемьсот кораблей. На борту их находилось пять легионов пехоты и две тысячи всадников.

Бритты, встречавшие римлян на побережье, как и в прошлый раз, сейчас не решились вступить в бой с такой грозной силой. Войну с римлянами вел храбрый и мудрый князь Кассивелаун. Он понял, что в открытом сражении бриттам не победить римлян, и поэтому применил другую тактику.

Римляне, с трудом продвигаясь по незнакомой стране, везде заставали покинутые селения, в которых даже при огромном желании нельзя было найти ничего ценного. Цезарю удалось принудить к покорности тринобантов и захватить в лесу скот, но это были его единственные успехи в Британии.

Римское войско еще некоторое время пыталось настигнуть основные силы бриттов, ведомые хитрым Кассивелауном. С трудом преодолевая болота и непроходимые леса, римляне все дальше уходили от своих кораблей и продовольственных складов, но Кассивелаун по-прежнему ускользал от них. Лишь на открытых участках словно из-под земли появлялись его быстрые колесницы и, выпустив по римлянам тучи стрел, вновь исчезали за холмами.

Наконец Гай Цезарь заметил, что предприятие становится крайне опасным, и приказал возвращаться к кораблям. Чтобы хоть как-то сохранить лицо, Цезарь вступил в переговоры с Кассивелауном и даже добился с него обещания платить дань Риму. Впрочем, об этом обещании бритты забыли сразу же, как только легионеры Цезаря погрузились на корабли и покинули остров.

Неудачи Цезаря в Британии вызвали волнения в Косматой Галлии, которая в Риме давно считалась окончательно усмиренной провинцией. Действительно, Цезарю удалось довольно быстро покорить Галлию, а его удачные войны с германцами, которых кельты считали непобедимыми, необыкновенно высоко подняли престиж римского оружия. Галлия, раздробленная на множество враждебных друг другу племен, признала власть Цезаря. Вначале это было формальное соглашение, но вскоре в галльских селениях появились сборщики налогов, начали строиться военные лагеря, которые местные народы должны были обеспечивать продуктами и всем необходимым.

Объединенные мечом Цезаря в единый народ, кельты забыли о межплеменной вражде. Они наконец поняли, что из-за своих мелочных претензий друг к другу лишились самого главного: независимости. Некоторое время новая провинция молча платила положенную дань, пока две экспедиции римлян на остров не показали галлам, что с Цезарем можно бороться, и весьма успешно.

После возвращения из Британии Цезарь разделил свои легионы и развел их по разным округам Галлии. Сделал он это для того, чтобы легче было обеспечивать войско продовольствием и иметь возможность подавлять любой бунт в зародыше. Тактика неплохая, если бы между легионами существовала прочная связь, и все легаты беспрекословно исполняли приказы наместника.

Самый восточный лагерь расположился во владениях эбуронов — одного из белгских племен. Легион этот ввиду своей удаленности был значительно усилен и поручен заботам наиболее способных легатов Цезаря — Квинта Титурия Сабина и Луция Аврункулея Котты.

Далеко не лишние меры предосторожности оказались бесполезными перед галльской хитростью. В одно прекрасное утро римские легионеры проснулись и увидели, что их лагерь окружен бесчисленными толпами эбуронов под предводительством Амбиорига и Катуволка.

Нападение совершилось столь неожиданно, что большинство легионеров, оказавшихся за пределами лагеря, было пленено. Однако положение оставшихся в лагере было не слишком плачевным: продукты имелись в изобилии, первый штурм мятежников был с успехом отбит, и имелась определенная надежда, что рано или поздно Цезарь узнает о положении своего самого восточного легиона и придет на помощь.

Поняв, что силой римлян не взять, вождь эбуронов Амбиориг прибег к обману. Он явился в лагерь римлян для переговоров и объявил, что в этот день по всей Галлии римские лагеря подверглись нападению. Хуже всего, конечно, пришлось лагерю в краю эбуронов, так как против него спешат из-за Рейна германцы. Однако Амбиориг и эбуроны из дружеских чувств готовы дать уйти римлянам, чтобы те могли соединиться с ближайшим легионом, который располагался в двух днях пути.

— Вы поднимаете мятеж, окружаете наш лагерь, а теперь отпускаете с миром? — удивился Квинт Сабин.

— Как я уже сказал, против вас спешат германцы. Эбуроны не хотят, чтобы пришельцы с востока и юга превратили нашу землю в поле сражений. Всем известна жестокость и безжалостность германцев, не разбирающих, кто союзники, а кто враги, — вполне правдоподобно объяснил Амбиориг. — Поэтому как можно скорее покиньте землю эбуронов, а мы со своей стороны не будем препятствовать этому. В знак нашего расположения мы отпускаем всех пленных римлян.

Военный совет римлян сильно затянулся, ибо среди них не было обычного единодушия. Квинт Титурий Сабин поверил Амбиоригу и стремился поскорее воспользоваться его предложением. Неожиданно этому воспротивился его товарищ — Луций Аврункулей Котта:

— Цезарь не давал нам приказаний сниматься с лагеря и соединяться с кем-либо.

— Но ведь мы окружены и не можем даже послать гонца к Цезарю, — возразил Сабин.

— Это, конечно, плохо, но у нас есть укрепленный лагерь и огромный запас продуктов. Мы в состоянии отбиваться от трусливых эбуронов до тех пор, пока Цезарь не заинтересуется отсутствием новостей от нас.

— Ты забываешь о германцах, Луций. Ведь Амбиориг сказал, что встречи с нами жаждут гости из-за Рейна.

— Вот именно, Амбиориг сказал о германцах. Мы же об их передвижениях не имеем сведений. В конце концов Цезарь неоднократно бил германцев и будет бить еще не раз.

Слова Котты убедили многих, но только не Сабина. Легат поверил Амбиоригу и по праву старшего принял решение выступить следующим утром.

Римляне удалились на полмили от оставленного лагеря и вошли в узкую лощину. Вдруг дорога оказалась перекрытой засекой из толстых бревен. Сабин приказал убрать бревна, но едва легионеры приблизились к преграде, на их головы полетели камни, стрелы, копья. На высоте своих позиций эбуроны оставались неуязвимыми, римляне же оказались в положении скота в загоне. Они попытались вернуться назад, но заблаговременно подрубленные деревья были повалены и образовали точно такую же засеку, как и впереди. Ловушка захлопнулась.

Сабин, отказываясь верить в столь чудовищное вероломство, требовал встречи с Амбиоригом. И вождь эбуронов откликнулся на зов легата. С высокого холма он жестом пригласил военачальника римлян к себе. Долго Сабин карабкался на крутой холм, цепляясь за ветки деревьев и кустарников. Он спешил достичь вершины, надеясь, что все вскоре прояснится и его легион сможет продолжить путь. Как оказалось, он спешил навстречу своей смерти. Лишь только военачальник и сопровождающие его центурионы поравнялись с густой цепью эбуронов, все они были перебиты.

Смерть легата внесла еще большую панику в ряды римлян. Луций Аврункулей Котта под градом камней и снарядов метательных орудий попытался вывести римлян обратно в лагерь. Большинство воинов, в том числе и сам второй легат, нашли свою смерть в лощине. Лишь небольшой части легионеров удалось вернуться в покинутый лагерь. Вследствие своей малочисленности они уже не могли защититься и при подходе эбуронов все бросились на собственные мечи или перебили друг друга.

Окрыленные легкой победой, эбуроны перешли в округ нервиев и окружили римский лагерь Квинта Цицерона — брата великого оратора. К мятежникам присоединились адуатуки и менапии; их количество достигло шестидесяти тысяч человек. Вдобавок ко всему они повели осаду римского лагеря по римским же правилам. Кельты принялись строить осадные машины, сооружать валы и рвы. Ежедневно на лагерь Цицерона сыпались зажигательные снаряды и камни.

Квинту Цицерону приходилось труднее, чем Сабину, но он не повторил ошибки своего товарища. Легат ежедневно посылал гонцов к Цезарю, и одному из них удалось дойти. Цезарь выступил немедленно, имея под рукой лишь семь тысяч человек и четыреста всадников. Он поспел вовремя, ибо в лагере Цицерона боеспособной осталась лишь десятая часть легионеров.

Само появление Цезаря навело такой ужас на мятежников, что они дали разбить свою шестидесятитысячную армию семи тысячам утомленным после марша римлянам. Многие галльские отряды, даже не вступая в битву, разбежались по своим округам.

Цезарь не стал никого преследовать, чтобы не подвергать войско испытаниям тяжелой галльской зимы. Но едва в лесах появились первые подснежники, наместник Галлии пожаловал в область нервиев и разгромил их ополчение. Та же участь постигла сенонов, далее римляне подчинили менапиев и разбили треверов.

Оставались только зачинщики мятежа — эбуроны, и они не были забыты. С тех пор как Цезарь узнал о гибели лагеря Сабина и Котты, он надел траурную одежду и поклялся снять ее лишь тогда, когда отомстит за гибель своих легионеров, павших не в честном бою, а предательски убитых. Цезарь дал возможность эбуронам увидеть гибель всех их союзников и, наконец, пожаловал к ним самим во главе десяти легионов.

Римляне рассеяли конницу Амбиорига и пригласили всех желающих грабить поселения эбуронов. На этот призыв откликнулись многие кельтские племена: некоторые рассчитывали найти себе добычу, иные таким образом выразили свою покорность Цезарю в надежде спасти свои народы от участи эбуронов. Пришли племена, еще недавно считавшиеся союзниками эбуронов в борьбе против Квинта Цицерона. Даже из-за Рейна прибыл отряд не знающих жалости разбойников-сугамбров.

Цезарь стремился расправиться с эбуронами как можно более жестоко, чтобы ни у кого из галльских народов больше не возникало желания восстать. Вначале разграбили и сожгли поселения эбуронов, затем началась настоящая охота, и не было спасения молодому и старому, женщинам и мужчинам. С помощью предателей отыскивали их тайные убежища среди болот и лесов и всех безжалостно убивали.

Старейший вождь эбуронов Катуволк покончил с собой. Главному зачинщику мятежа Амбиоригу с четырьмя спутниками удалось бежать за Рейн. Цезарь не стал его преследовать. Достаточно было и того, что Амбиориг лишился своего войска, его народ превратился в дичь, предмет охоты и был почти весь уничтожен заезжими охотниками, а земля с некогда богатыми поселениями стала пустыней.

Но жестокость Цезаря успокоила Галлию очень ненадолго. Впереди наместника ждала трудная и опасная борьба с энергичным и искусным арнвернским вождем Верцингеторигом.

Мечты Красса

Красс и Помпей начали свое консульство с того, что исполнили все обещания, данные Цезарю в Лукке. Наместнику Галлии оставили его провинцию еще на пять лет и позволили увеличить войско до десяти легионов, а заботу об их содержании возложили на римскую казну.

Гай Юлий Цезарь получил неограниченную власть над огромнейшей территорией, преданное войско и деньги. Особое положение честолюбивого и могущественного Цезаря встревожило в Риме многих. Катон даже предложил выдать Цезаря германцам. Ранее, как мы помним, Цезарь задержал послов тенктеров и узипетов во время переговоров и напал на германцев. Имело место несоблюдение древнего обычая, и на Рим ложилось пятно клятвопреступления. Чтобы очистить город от проклятия богов, римлянам следовало выдать Цезаря обманутым врагам.

Катона никто не поддержал; промолчали даже сенаторы из старых патрицианских родов, ненавидевшие Цезаря с самых первых его шагов на государственном поприще. Даже они понимали нереальность предложения Катона, ― в то время весь Рим радовался и ликовал, когда Цезарь одерживал очередную победу и переживал из-за его неудач в Британии. Над Катоном посмеялись и многие товарищи-сенаторы, значительно улучшившие свое материальное положение за счет галльской добычи.

Последствия незаконного возвышения одного человека нисколько не волновали консулов, в обязанность которых входила забота о соблюдении законов в государстве. Увы! Помпея с Крассом совершенно не беспокоила судьба государства. Оба достойных мужа спешили поделить то, на что не претендовал Цезарь. Через некоторое время после выборов народный трибун Требоний внес законопроект, по которому Марк Красс сроком на пять лет получал в наместничество Сирию. На этот же срок Гнею Помпею передавались четыре легиона, обе Испании и Африка, хотя в его владениях вести войну и не предполагалось.

В законопроекте о передаче наместничества Марку Крассу также ничего не говорилось о войне. Однако все понимали, что Сирия нужна консулу, чтобы помериться силами с парфянами.

В день, когда народный трибун сообщил римлянам, что их государство разделено между тремя гражданами, Красс пришел домой чрезвычайно возбужденным. Шестидесятилетний старик с юношеским задором делился с близкими своими мечтами, утратившими всякую связь с реальностью. Парфяне были лишь ступенькой к невиданным ранее подвигам и завоеваниям. Следующими разделить судьбу Парфии должны были Бактрия и Индия. Возомнивший себя новым Александром Македонским, старик презрительно называл детскими забавами походы Луция Лукулла против Понта и Армении, а также недавнюю войну Гнея Помпея против Митридата. Впрочем, это была лишь минутная слабость человека, отличавшегося холодным рассудком и всегда умевшим соразмерять свои силы с возможностями. Не стоит слишком упрекать Красса за его фантастические планы — трудно удержаться, когда начинает сбываться то, о чем мечтаешь десятки лет.

Планы планами, но для начала войны необходимо иметь значительный повод. Римляне, ― эти хищники, захватившие полмира, ― всегда заботились о том, чтобы война носила видимость справедливости.

В этом деле невольную помощь Крассу оказал Помпей во время своей триумфальной войны на Востоке. Правда, Помпей меньше беспокоился о последствиях, когда часть земель, подчинявшихся Парфии, передал Армении.

Царь Парфии Фраат, смирившийся с этим, вскоре был убит своими сыновьями Митридатом и Ородом. Митридат II, став царем Парфии, напал на Армению и вернул все парфянские земли. Но новый царь чем-то не угодил придворной знати и был свергнут, а на троне оказался его брат Ород II.

Митридат бежал к римскому наместнику Габинию и попросил помощи против брата. Наместник Сирии чрезвычайно обрадовался появившемуся поводу вмешаться в парфянские дела. Он уже собирался перейти границу, как вдруг получил приказ силой оружия посадить египетского царя на трон. Наместник уговорил Митридата начать войну с братом самому, обещая вскоре помочь.

Митридату удалось овладеть Селевкией и Вавилоном, но в последнем городе он был заперт войсками Орода II и поставлен перед выбором: сдаться брату или умереть голодной смертью. Уповая на родственные чувства, Митридат выбрал первое, что с его стороны было крайне опрометчиво: на Востоке каждый здравомыслящий правитель первым делом стремится уничтожить родственников, чтобы оградить себя от возможных претендентов на престол. Чем ближе было твое родство с царем, тем больше шансов умереть не своей смертью. Митридат не стал исключением: он отправился в мир иной тотчас же после того, как попал в руки брата.

Из последних событий в Парфии Красс сделал вывод, что если в государстве братья убивают отца и воюют друг с другом, то покорить его не составит труда.

На ближайшем заседании сената Марк Красс заявил, что Парфии следует объявить войну. Причины были названы следующие: во-первых, парфяне напали на владения армянского царя — союзника римского народа; во-вторых, Митридат II — царь Парфии и союзник Рима — предательски убит братом.

— Если в Индии лягушка проглотит кузнечика, то Марк Красс организует поход на Индию, чтобы наказать лягушку, — съязвил по своей прежней привычке вернувшийся после долгого изгнания Марк Туллий Цицерон.

Злобный взгляд Красса, брошенный в сторону оратора, заставил того умолкнуть до конца заседания сената.

Цицерона сменил Катон, которого не пугал блеск глаз разгневанного консула.

— Марк Красс, вероятно, забыл, что на Армению напал Митридат, только что названный им союзником римского народа. Получается, что один наш союзник воюет с другим. Не лучше ли предоставить парфянам и армянам самим решать свои проблемы? Тем более что Митридат уже обезглавлен братом и, следовательно, наказан за вторжение.

— Парфия не возвратила земли, захваченные у Армении, — настаивал на своем Красс. — Мы не можем бросить в беде своего союзника, иначе другие народы перестанут уважать римлян.

— Еще не известно, чем окончится авантюра Цезаря в Галлии, а Красс хочет втянуть Рим в новую войну, — упорствовал Катон, не обращая внимания на метавшего молнии Красса. — Я считаю недопустимым без весомых причин начинать войну с народом, связанным с Римом договором о дружбе.

Крассу не удалось на этот раз убедить сенат в необходимости объявить войну Парфии, но никто не сомневался, что консул добьется своего. И действительно, Марк Красс принялся собирать сведения о нарушениях парфянами границ римских владений. Шпионами парфянского царя были объявлены разбойники и киликийские пираты. Спустя месяц консул представил столько доказательств вероломства парфян, что сенату оставалось только удивляться — как этому народу до сих пор еще не объявлена война.

Получив согласие сената, Красс должен был заручиться поддержкой богов. Без благословения жрецов, без объявленных ими благоприятных знамений не решился бы выступить ни один военачальник.

Первым делом Красс посетил храм Юпитера Статора. Уже приблизившись к дверям храма, консул вдруг споткнулся о случайно подвернувшийся камень.

Марк Красс никогда не отличался особой богобоязненностью и не придавал значения различным жреческим табу, но именно в эту дурную примету он почему-то верил. Видимо, поэтому Марк Лициний всегда ступал осторожно, глядя под ноги. Но так всегда и бывает: случается то, чего больше всего опасаешься.

Красс даже изменился в лице. С удивлением и страхом он уставился на злосчастный камень.

— Откуда он здесь взялся? — с едва заметной дрожью в голосе изумился консул и окинул взором абсолютно чистую мостовую.

Разбираться было некогда.

— Возьми-ка этот камень, Галл, и отнеси в храм, — приказал Красс рабу. — Может, жрецы что-нибудь посоветуют.

Мудрый служитель Юпитера быстро понял, в чем дело.

— Это боги предупреждают тебя, Марк Лициний: сдержи гордыню. Ты смотришь вдаль и строишь грандиозные планы, но не видишь, что делается вокруг тебя, не смотришь себе под ноги.

— Как же мне быть?

— Этот камень можно обратить в доброе знамение.

— Сделай же что-нибудь, добрый жрец! — взмолился Красс.

— Очень дорого будет стоить сие священнодействие. Нужно положить камень на весы, а на вторую чашу насыпать столько серебра, сколько весит преграда на пути к твоей удаче. Серебро пойдет на нужды храма, а камень следует бросить в ту сторону, где находится твой враг.

— Я согласен, — Красс вытер пот со лба. — Галл, беги за серебром, а камень бросьте в сторону Парфии. Враг у меня сейчас один.

На следующий день Красса сопровождал Гней Помпей. Оба консула прекратили многолетнюю вражду, так как их интересы отныне не пересекались. У Красса Помпей нашел сочувствие и понимание, когда его постигло огромное горе — он потерял свою любимую жену, умершую при родах. Со смертью Юлии ничто уже не связывало Помпея с Цезарем, и ранее внушавшим ему немалые опасения. Помпей инстинктивно потянулся к Марку Крассу, словно пытаясь найти у него защиту и спасение от непредсказуемости бывшего тестя…

Памятуя о вчерашнем случае с камнем, который столь дорого ему обошелся, Красс решил путешествовать верхом.

Сегодня Марк Лициний отправился к старинному храму Спасения, возведенному на Квиринале. По пути ему встречалось множество больших и малых храмов, возведенных в разное время. Красс не ставил целью посетить все жилища богов в Риме — это было просто невозможно, — но в некоторые он все-таки заходил. Посещая храм, Красс оставлял жертвоприношения в соответствии со значимостью бога в римской жизни.

— Ты слишком возбужден, Марк. Судя по выражению лица, ты хочешь подарить жрецам все свое состояние.

— Не беспокойся, Гней, когда Красс дает деньги, чувство меры его не покидает.

Подъезжая к Бычьему рынку, спутник Красса, глядя на его высоко поднятую голову, посоветовал:

— Марк, умерь гордыню, впереди храм Скромности.

— Но ведь за ним следует храм Фортуны. Завернем лучше к нему.

В храме богини счастья и удачи всадники надолго не задержались: оставили у подножия статуи Фортуны несколько золотых сестерциев и продолжили путь. Вслед им неслись слова благодарности и пожелания успеха во всех начинаниях от жрецов.

Советы Лицинии и упрямство Красса

Ежедневные хлопоты по подготовке парфянского похода изрядно утомляли Красса. По вечерам консул едва передвигал ноги от усталости, и единственным его желанием было побыстрее добраться до мягкого ложа и до утра забыть о делах.

Сегодня, когда Марк Лициний счел все дела завершенными и приказал готовить постель, явился привратник.

— Господин, к тебе женщина.

— Кто такая? — недовольно спросил консул.

— Она отказалась назвать свое имя, но велела передать: «Тебя хочет видеть та, которая могла стать причиной твоей смерти, но ныне желает уберечь от гибели».

— Нельзя ли от нее избавиться? — Красс с надеждой посмотрел на слугу.

— Вряд ли это возможно — поздняя гостья настроена весьма решительно, — высказал свои наблюдения привратник. — Я не могу прогнать ее как обычную просительницу. По всему видно, она богата и влиятельна, ибо ее сопровождает десяток не самых дешевых рабов.

— Ладно, зови… — озадаченно промолвил триумвир. — Скажи страже у дверей, чтобы не дремала.

Едва гостья вошла, Красс указал ей на стоящий у двери стул:

— Садись.

Сам он благоразумно оставался в противоположном конце комнаты. Первым делом Красс попытался удовлетворить свое любопытство, которое начало брать верх над усталостью:

— Скажи, кто ты, зачем хотела меня видеть и что значат твои слова, переданные привратником?

— Да разве не узнал меня доблестный Марк Лициний Красс? Ты, чьей памяти завидуют все, кто тебя знает, забыл черты лица женщины, которую любил и которая любит тебя до сих пор!

— Лициния! — воскликнул Красс. — Неужели это ты?

Через мгновение самообладание вернулось к консулу. Он открыл дверь и приказал стоявшим на страже легионерам:

— Вы свободны. Свой пост займете через час.

— Ты осторожен, как в молодости, — усмехнулась Лициния, — но, право же, напрасно. Год назад я покинула храм Весты и теперь вольна делать все, что хочу.

— Сколько же тебе лет?

— Считай сам: в восемь лет я стала весталкой, тридцать лет прослужила в храме — таков обязательный срок службы богине Весте. И, как я уже сказала, год назад он закончился.

— Да, немало, — подвел итог Красс и тут же поправился: — Но выглядишь ты прекрасно. Годы не властны над тобой, Лициния.

— Что же ты сразу не узнал меня, старый хитрец? Надеюсь, ты не будешь утверждать, что я совершенно не изменилась за прошедшие годы?

— Во-первых, твое появление стало для меня большой неожиданностью. Во-вторых, ты, конечно, немного изменилась. Но только в лучшую сторону: стала женственнее, желаннее…

— О желаниях помолчи, — оборвала Красса весталка. — Сколько я помню, все твои стремления ограничивались двумя вещами: богатством и славой. Или к старости тебя стали интересовать женщины?

— Деньги, женщины, — усмехнулся Красс, — их всегда не хватает в молодости, а к старости испытываешь недостаток покоя и тишины.

— Так это за ними ты спешишь в Парфию?

Красс невольно залюбовался Лицинией, пропуская мимо ушей ее колкость.

— Что же ты молчишь, Марк? У тебя на все всегда готов ответ. Помнишь, как ловко ты отверг обвинения в сожительстве со мной? Тогда ты спас от смерти и позора и себя, и меня!

— Да, было такое…

— Вдобавок за бесценок приобрел мою виллу и, поговаривают, недорого купил виллу своего обвинителя — сенатора Квинта Аврелия.

— Обычная сделка.

— Не скромничай, Красс, ты не на заседании сената.

Лициния вдруг замолчала. Ее долгий немигающий взгляд застыл на лице консула. Словно что-то далекое и давно забытое пыталась она отыскать на этом, покрытом глубокими морщинами, лице.

— Ты очень постарел, Марк, — наконец произнесла она.

— Спасибо, отблагодарила.

— Не обижайся, Марк. Я до сих пор тебя люблю. Ты мне нравишься своей целеустремленностью, неуемной жаждой деятельности, умением добиваться любых высот. Вот и сейчас ты, убеленный сединой старик, достигший всего, что может пожелать человек, готовишь поход в неведомые земли.

— Я уже не тот, что был в молодости, — вздохнул Красс. — Признаюсь честно, Лициния, годы давят меня тяжким грузом. Боюсь, поход на парфян будет моим последним делом. Временами я даже сомневаюсь в его успехе.

— Так откажись от войны с Парфией, — посоветовала Лициния. — Чего тебе не хватает? Для любого из смертных твое положение — предел мечтаний.

— Я мечтал о далеких восточных странах, когда был мальчишкой. С годами мои детские фантазии принимали все более реальные очертания. И вот, наконец, сенат дал согласие на войну с Парфией. Чем бы все это ни закончилось, я знаю одно — Марк Красс не откажется от задуманного, это не в его правилах.

— Тебе просто недостает славы. Ты ввязался в какую-то сумасшедшую гонку с Помпеем и Цезарем. Каждый из вас хочет опередить соперника, но все вместе вы несетесь навстречу собственной гибели.

— Скажи, Лициния, знаком ли тебе Александр Македонский? — вдруг спросил Красс.

— Кто же не знает великого греческого воителя? — удивилась бывшая весталка.

— Вот видишь! Все знают Александра. А ведь он жил почти три столетия назад.

— Так прикажи написать о себе книги. Разве мало писак, готовых за несколько десятков или сотен сестерциев посвятить тебе стихи, поэмы, запечатлеть на пергаменте или папирусе каждый твой шаг? Твою биографию прочтут и через триста, и через пятьсот лет.

— Произведения этих писак умрут раньше них самих. Вот если бы Гомер описал мои деяния, как Троянскую войну, я был бы спокоен.

— Опомнись, Марк, Гомер умер тысячу лет назад.

— Нет, Лициния, он не умер и не умрет никогда. Гомер есть у каждого времени, у каждого народа. Его невозможно купить, и в то же время нужна лишь самая малость: деяния твои должны быть достойны его великого пера. И тогда твоя слава будет жить вечно.

— Я думала, Марк Красс лишен предрассудков. Мне казалось, что ты и в медный асс не ставишь людское мнение. Вспомни, ведь ты занимался позорными для сенатора ростовщичеством и торговлей; скупал дома, виллы, рудники своих же собратьев-сенаторов, попавших в проскрипционные списки. И вдруг тебе понадобилась вещь, которую словно призрак невозможно ни купить, ни продать.

— Я римлянин! Что для римлянина может быть дороже славы, доблести и долгой памяти потомков?

— Неужели и тебя, человека практичного и расчетливого, не миновала сия болезнь?

— Ты сама не понимаешь, Лициния, что для Рима твои слова опаснее парфянских и германских мечей. Только благодаря непомерному людскому честолюбию Рим стал властителем земного круга. И как только римляне начнут прежде Отечества заботиться о своем животе и мягкой постели, как только забудут о том, что они рождены защищать величие Вечного города, едва перестанут стремиться к тому, чтобы их имена и изображения остались выбитыми на камне, вылепленными из глины, вытесанными из мрамора, выведенными буквами в книгах на века — Рим сразу падет.

— Ты думаешь, тебя зовет в Парфию жажда славы? Заблуждаешься, Марк. Это Цезарь с Помпеем подсунули тебе парфян, чтобы избавиться от соперника. А заодно ты уведешь с собой весь нищий плебейский сброд. Погибнут — не жалко, меньше раздавать хлеба, спокойнее будет в Риме.

— Лициния, ты слишком мрачными красками рисуешь мое будущее.

— Таково оно в действительности. Это давным-давно поняли Помпей и Цезарь, лишь дальновидный и всегда осторожный Марк Красс почему-то не в состоянии оценить свое нынешнее положение. Тебе не кажется странным, что Помпей отдал без споров сирийское наместничество, а сам предпочел спокойную Испанию? Тот самый Помпей, который едва ли не силой отнял у Лукулла войну на Востоке!

— Дорогая, ты забываешь, что теперь мы с Помпеем друзья, а Юлий Цезарь послал мне в помощь тысячу всадников.

— Для Цезаря это прекрасная возможность избавиться от галлов, готовых взбунтоваться, — объяснила Лициния щедрость наместника Галлии. — Посмотри на свое войско, Марк Красс. Уж не надеешься ли ты с этим сбродом разбить парфян?

— А почему бы и нет? С более слабым войском я уничтожил гладиаторов Спартака.

— Понимаю, на что ты надеешься: одна хорошая децимация — и победа в руках.

— Вполне возможно, придется прибегнуть и к этой мере.

— Не получится, Марк. Ты забываешь, что в войне со Спартаком речь шла о спасении родины, а парфянский поход предпринят лишь для удовлетворения честолюбия Марка Красса. Римляне не позволят во второй раз забивать себя, как овец.

— Может, ты в чем-то и права, Лициния, — согласился Красс. — Но ничего не поделаешь: я начал дело, значит, доведу до конца. Даже если после его завершения я не получу ни малейшей пользы.

— Какая польза?! — ужаснулась Лициния. — Тебе грозит гибель! Войско парфян считается одним из лучших в мире!

— Пойми, Лициния, нам троим — мне, Цезарю и Помпею — становится тесно в Риме. Пока наши силы почти равны, но если я разобью парфян, я стану первым. Я буду выше их, и Цезарь с Помпеем покорятся моей воле. Если погибну… что ж, лучше сложить голову во славу Рима, чем воевать на его улицах, как Марий и Сулла.

— Разве мало вам Рима на троих?

— А разве для троих мужей достаточно одной жены? — вопросом на вопрос ответил Красс.

— Марк, я испросила у богини Весты, будет ли твой поход удачным. Богиня ответила отрицательно, — прибегла к последнему аргументу Лициния.

Марк Красс грустно усмехнулся:

— Веста обманула тебя, а может, ты плохо расслышала ее слова. Авгуры[24] объявили, что боги желают войны с парфянами и будут ей покровительствовать.

— Сколько ты им заплатил?

— Кому? Богам?

— Авгурам…

Консул промолчал.

— Боги щедро наградили тебя всеми достоинствами, но на погибель дали тщеславие и гордыню. Эти пороки, доблестный Марк Красс, сильнее тебя, их не победить, как Спартака или мятежных самнитов. Впрочем, ты даже не пытаешься бороться со своими пороками. А ведь победа над ними могла бы сравниться с победой под Коллинскими воротами.

— Лициния! Не трать напрасно свое красноречие, ты все равно не заставишь меня отказаться от мечты.

— Вижу, тебя не переубедить, — подвела итог Лициния.

Она поднялась с кресла и подошла к консулу. Правая рука Красса оказалась в маленьких изящных ладонях весталки. Их взгляды встретились: глаза триумвира спокойно и сурово взирали на все еще прекрасное лицо женщины. Лициния смотрела на него то с нежностью, то с тревогой, то, как бы в нерешительности опуская взгляд.

— Ну что еще, Лициния? Говори, не бойся.

— Марк, продай мне мою виллу.

— С этого надо было начинать. И я мог бы пораньше лечь спать, — недовольно проворчал старик.

— Так продашь? — в голосе весталки слышались мольба и робкая надежда. — Я заплачу вдвое больше, чем ты дал мне тогда.

— Зачем же мне продавать виллу? Она мне нравится и приносит неплохие деньги. В конце концов она мне дорога как память о тебе.

— Подлый лжец! Мог бы на склоне лет хоть раз проявить великодушие! Я ведь в состоянии купить другую виллу — более комфортную, на берегу моря, но этот клочок земли дорог мне тем, что я на нем родилась и сделала первые шаги. На земле своего отца и деда я хочу провести оставшуюся часть жизни.

— Не злись, Лициния. Ведь, судя по твоим словам, мне осталось жить немного.

— С момента, когда ты сделаешь первый шаг в сторону Парфии, можешь начинать отсчитывать свои последние дни.

— В таком случае, Лициния, отныне у тебя нет оснований быть недовольной мною: завтра же я составлю завещание, и ты получишь виллу после моей смерти. А пока назначаю тебя, Лициния, управляющей этой виллой; с завтрашнего дня приступай к своим обязанностям.

— Благодарю, Марк, — лицо весталки, однако, не выражало радости. — День, когда я получу столь щедрый дар, будет для меня самым печальным днем в жизни.

Триумвир, казалось, не слушал Лицинию. Он думал о чем-то своем.

— Ну вот, на свете появился еще один человек, который с полным основанием может желать мне скорой смерти.

— Живи вечно, славный Марк Красс, — Лициния обняла старика и дважды поцеловала его в морщинистые щеки.

Проклятие трибуна

Выхода Марка Красса ждала многотысячная толпа, состоявшая из представителей всех сословий Рима. Такого скопления людей не бывало даже на годовых празднествах в честь богов.

Блистательный Марк Лициний Красс не обманул ожидания граждан. Едва распахнулась парадная дверь дома консула, как все вокруг смолкло, и тысячи пар глаз устремились на неторопливо выходившего хозяина дома, Рима и всего земного круга. Казалось, восходит второе солнце, так сиял наряд человека, по праву считавшегося самым богатым римлянином.

Все доспехи консула, казалось, были отлиты из чистого золота. Блистали золотом и драгоценными камнями щит и меч, которые несли за господином слуги. На пальцах Красса сверкали кольца, каждое из которых стоило приличного дома в Риме. Никогда не кичившийся богатством Красс сегодня изменил своему правилу. Он прекрасно знал настроения и желания толпы: к золоту потянутся люди, за ним пойдут римляне.

Толпа разразилась приветственными криками:

— Слава Крассу!!! Слава императору!!!

Многочисленные клиенты Красса не жалели глоток. Чуть подальше вечно голодные представители шестого сословия, гордо именовавшие себя римскими гражданами, требовали:

— Хлеба! Зрелищ! Хлеба! Зрелищ!

Эти бездельники не работали и ничего не умели делать. Свободный римлянин считал физический труд уделом рабов. Те, кому было не по карману содержать рабов, часами и днями стояли на форуме или перед домами богачей в ожидании подачки. Случалось, они умирали от голода, но умирали истинными римлянами, так и не прикоснувшись к лопате или кирке.

Государство освободило их даже от обязательной военной службы. Граждане, по цензу не достигавшие пятого цензового класса, могли служить лишь акцензами. Так назывались воины, вооруженные пращами и дротиками; они должны были беспокоить неприятеля перед началом битвы. Как правило, к концу битвы мало кто из них оставался в живых. Но это было потом, а весь путь до начала битвы акцензы получали сытный солдатский паек. Поэтому многие из них стояли, подняв вверх свое нехитрое оружие, готовые следовать за непобедимым Марком Крассом хоть на край света.

Красс, в свою очередь, был чрезвычайно доволен тем, что такое огромное количество римлян изъявило желание идти на парфян. Консула нисколько не заботило то, что многие из его будущих легионеров никогда не держали в руках меч. «Ничего, выйдем из города, распределим их по легионам, а ветераны научат этих бездельников сражаться и побеждать», — думал он.

С такими мыслями консул направился к народу. Налетевший порыв ветра распахнул полы пурпурного плаща военачальника, и людям показалось, что сам бог войны Марс летит им навстречу. Восторженные крики и приветствия стали более громкими и дружными. Красс даже стал бояться за свой слух.

И вдруг в момент самого высокого напряжения все стихло. Причиной тому стал маленький невзрачный человек, преградивший путь Марку Крассу. От такой наглости консул даже остановился в нерешительности; возмущенный, он не мог произнести ни слова.

Маленький человек между тем поднял над головой пучки прутиков — знаки ликторского достоинства — и с пафосом возвестил:

— По приказу народного трибуна Гая Атея Капитолина я обязан задержать тебя, Марк Лициний Красс.

— По какому праву Атей обращается со мной, как с преступником?! — прорычал Красс, к которому наконец вернулся дар речи.

— Только преступником и можно назвать человека, замыслившего поход против ни в чем не повинных парфян, — произнес невесть откуда взявшийся народный трибун. — От имени народа я призываю тебя отказаться от несправедливой войны.

На помощь растерявшемуся Крассу поспешил Помпей.

— Атей! Вина парфян известна всему Риму. Решение наказать их принято Сенатом и одобрено народным собранием. Так что освободи дорогу консулу, Атей Капитолин.

— Вина парфян лишь в том, что слухи об их существовании достигли ушей Красса, — не унимался народный трибун. — Но кровь и смерть ждет в Парфии римлян, возжелавших найти там золото.

— Доколе ты будешь оскорблять консула, трибун?! — возмутился Помпей. — Своими действиями…

Но Красс перебил Помпея:

— Ликторы! — дрожащим от гнева голосом воскликнул он. — Очистите дорогу своему консулу!

Атей не стал дожидаться, пока до него доберутся телохранители Марка Лициния, и исчез столь же быстро, как и появился.

Марк Красс с помощью ликторов уселся на коня и медленно двинулся по главной улице города.

Дальнейшее его шествие напоминало триумф. Многотысячная толпа плебеев неустанно кричала: «Слава Крассу! Слава императору!» Их нисколько не смущало, что звание императора давалось военачальнику, победившему в битве, а Красс еще даже не выбрался из Рима. Тем не менее приветствия толпы польстили консулу, и он уже начал забывать о неприятном столкновении с Атеем.

Но недолго Крассу пришлось наслаждаться восторгами толпы. Около Капенских ворот возник все тот же упрямый Гай Атей Капитолин. Он не только каким-то непостижимым способом опередил Красса, но уже сидел возле пылающей жаровни и воскурял фимиам.

— Марк Лициний Красс! — прокричал трибун. — Заклинаю тебя в последний раз: остановись, еще не поздно вступить в переговоры с парфянами и решить все миром.

— Боюсь, из Рима парфяне меня не услышат, я буду разговаривать с ними в Сирии, — сдерживаясь из последних сил, ответил Красс.

— Еще не окончился срок консульства, и ты, Марк Лициний, не имеешь права на сирийское наместничество.

— Ничего, пока я доберусь до Сирии, консульство закончится, и мои права на Сирию не сможешь оспорить даже ты, Атей Капитолин.

— Так будь же ты проклят, консул, приносящий страдания Риму и его народу ради личной выгоды! — воскликнул трибун, понявший, что Красса не остановить простыми словами.

Тут самообладание покинуло Красса. Он в ярости схватился за меч, но Помпей вовремя успел удержать руку товарища своей сильной рукой и не дал совершиться ненужному кровопролитию.

— Марк, — произнес он, продолжая удерживать руку Красса, — не обращай внимания на пустую болтовню.

Крассу ничего не оставалось, кроме как пришпорить коня. Через несколько десятков метров он вновь вынужден был остановиться: городские ворота, против обыкновения, оказались закрытыми.

— Открыть ворота! — распорядился Красс.

— Не могу, — ответил на это легионер-стражник, — трибун приказал никого не выпускать из города.

— И ты не подчинишься приказу двух консулов? — сурово спросил Помпей, тоже начавший терять хладнокровие.

Стражник молча попятился к механизму, открывающему Капенские ворота. Легионер испугался не столько консулов, сколько плебеев из войска Красса. Беднейшие римские граждане надеялись поднять свое благосостояние за счет военной добычи и теперь не на шутку рассердились на привратника, стоящего между ними и богатством, пусть даже призрачным и далеким. Стражник понял, что будет немедленно растерзан, если встанет на пути толпы. Подгоняемый пинками, он бросился одновременно исполнять приказ консула и нарушать распоряжение трибуна.

Заминкой у ворот воспользовался Атей. Раздувая жаровню и совершая ритуальные возлияния, он принялся изрекать страшные заклятия и призывать каких-то ужасных, неведомых богов. По словам стариков, эти таинственные древние заклинания имели такую силу, что никто из людей, на чьи головы они призывались, не избежал их воздействия. Более того, сам произносящий навлекал на себя несчастье, а поэтому изрекали их лишь немногие и в исключительных случаях. Позже Атея порицали за то, что он, вознегодовав на Красса ради государства, на это же государство наложил такие страшные заклятия.

Угрозы Атея конечно же не могли остановить Красса, но их невольно пришлось выслушать и его свите, и легионерам, и, естественно, слова эти стали известны всему Риму. Страшные проклятия не добавили храбрости плебеям. Некоторые из них почли за лучшее вернуться к своим очагам и позабыть о манящих богатствах Востока.

— Будь ты проклят, трибун! — бросил Красс на прощание и вылетел в ворота, еще не раскрывшиеся до конца.

Вслед за Крассом поскакал Помпей; за ним едва поспевали консульские ликторы. В воротах возникла давка: легионеры стремились как можно скорее покинуть город, чтобы не слышать леденящие душу вопли Атея.

Лишь у первого камня, отмечающего каждую милю на дорогах, идущих от римских городских стен, Красс остановился, чтобы подождать растянувшееся войско. Вид камня несколько успокоил Марка Лициния — ведь на расстоянии мили от Рима кончалось право трибунского вмешательства, и если бы здесь появился Атей, Красс нашел бы способ с ним расправиться. Здесь он не стал бы терпеливо выслушивать оскорбления народного защитника, ибо за чертой города власть консула над войском была абсолютной и безграничной.

Между первым и вторым милевыми камнями находился храм Марса, а подле него расположились легионеры, наспех собранные для Марка Красса со всей Италии. К ним присоединились и римские горожане.

Красс приказал квесторам вынести из храма знамена и походную казну.

Едва серебряные орлы покинули сокровищницу бога войны, консул начал выводить легионы на Аппиеву дорогу. Уже в пути его легаты распределяли людей по центуриям, манипулам и легионам; войско на ходу выстраивалось в походную колонну.

— Удачи тебе, Марк Красс!

— Удачи и тебе, Помпей Великий!

Старые соперники в борьбе за почести и славу расстались как добрые друзья.

Аппиева дорога

Страшный грохот стоял за спиной Красса, с тех пор как он вывел легионы на мощеную камнем дорогу. Консул был вынужден повышать голос, чтобы дать очередное распоряжение легатам; напрягать слух, чтобы услышать их ответы. И все же звуки, создававшие определенные неудобства, радовали Красса.

Исходили они от довольно немногочисленной конницы, следовавшей позади военачальника. Дело в том, что римляне не знали подков и для защиты копыт лошадей применяли так называемый солеа — железный башмак, прикреплявшийся к копыту ремнями. Кроме того, что изобретение продлевало срок службы коня, солеа оказался полезным римлянам и с другой, неожиданной стороны. Оказалось, что грохот атакующей римской конницы приводил противника (особенно незнакомого с изобретением) в почти священный ужас, парализовал его волю и обращал в бегство.

Естественно, на Аппиевой дороге Красс и не помышлял кого-то пугать. Как раз наоборот, он рассчитывал, что шум, раздающийся на много миль вокруг войска, привлечет в его ряды новых легионеров.

Вскоре легионы Красса подошли к Синуэссе — последнему городу Лация на Аппиевой дороге. Дальше начиналась Кампания — самая плодородная и богатая область Италии.

Путь до нее по отличной, хотя и древней, дороге занял немного времени. Римляне не жалели денег на ремонт и содержание детища Аппия Клавдия. И на то были свои причины. С тех пор как после разгрома Карфагена интересы Рима переместились в Грецию и дальше на Восток, путь от Вечного города до Брундизия стал самым оживленным в Италии.

По обе стороны дороги лежали ухоженные поля, сады, виноградники, одинокие виллы и целые деревни из небольших, но добротных и красивых домов. В Кампании стремились осесть ветераны, отслужившие свой срок в легионах, виллы в этом краю охотно приобретали сенаторы и богатые всадники, ибо они приносили неплохой доход.

Марку Крассу принадлежало несколько поместий на плодородной Стеллатской равнине и, конечно, виноградники в знаменитой Фалернской области на севере Кампании.

Остались на Кампанской земле и другого рода свидетельства деятельности Марка Лициния Красса. Неожиданно вдоль Аппиевой дороги легионеров встретили тысячи крестов и провожали их почти до самой Капуи. Многие из них были полуразрушены, иные покосились, другие и вовсе лежали на земле. На некоторых, почерневших, потрескавшихся на ветру и солнце, еще висели человеческие останки. Птицы и звери обглодали плоть, дожди отмыли их добела, и кости зловеще белели в сумерках. То были кости шести тысяч рабов, распятых по приказу Красса после победы над Спартаком. Зрелище это не украшало придорожный пейзаж, но римский Сенат на вечные времена запретил снимать с крестов бренные останки мятежных рабов и предавать их земле или огню.

Многие молодые легионеры с ужасом взирали на дело рук своего консула. Заметив это, Красс прокричал:

— Так будет со всяким, кто дерзнет помериться силами с Римом!

Наконец зловещее «сопровождение» на дороге закончилось, и на пути легионеров Марка Красса встала Капуя — столица Кампании. В этом городе консул сделал первую большую остановку. Целых два дня легионерам было позволено наслаждаться прелестями жизни в жемчужине Италии.

Город был основан в незапамятные времена этрусками и носил название Вольтурн. В 423 году до н. э. его захватили самниты и нарекли Капуей, по имени своего предводителя Капия. А в 343 году до н. э. Капуя, окруженная враждебными племенами, вынуждена была просить защиты у Рима.

Тяжело дался такой шаг Капуе — могущественному и богатому городу, знаменитому роскошью и надменностью, тому, у кого еще недавно соседи просили защиты. Но вопрос стоял так: погибнуть или встать под крыло римского орла.

Римляне по достоинству оценили свое приобретение — в 338 году до н. э. кампанцы получили римское гражданство. Но, даже удостоившись столь высокой чести, утонченная Капуя продолжала смотреть на римлян как на неотесанных мужланов и тяготилась вынужденной зависимостью.

Едва в Кампании появился великий карфагенский полководец Ганнибал, Капуя перешла на его сторону. В благодарность за это пуниец пообещал после победы над Римом сделать город столицей Италии.

По заключенному с Ганнибалом договору кампанский гражданин был не подвластен карфагенскому военачальнику или должностному лицу; кампанский гражданин поступал в войско и нес те или иные обязанности только добровольно; Капуя сохраняла своих должностных лиц и свои законы. Договор кампанцы скрепили кровью своих бывших сограждан: всех римлян, находившихся в городе, схватили и заперли в бане, которую топили до тех пор, пока пленники не задохнулись от жары и пара.

Дорого обошелся Капуе столь опрометчивый шаг. Ганнибал так и не смог взять Рим и был вынужден покинуть Италию. Капуя осталась наедине с Римом, который, как известно, никогда не прощал предательства, обид и оскорблений, нанесенных ему кем-либо и когда-либо. Поэтому капуанцы даже не пытались вести переговоры с преданным ими союзником.

Римские легионеры осадили стены мятежного города быстрее, чем ожидали капуанцы. Больше года длилась осада, принося тяжкие лишения не только недавним союзникам Ганнибала, но и самим римлянам.

Когда надежды на спасение не осталось, собрался на последнее заседание сенат Капуи. Большинство его начало склоняться к отправке послов к римскому военачальнику. Тогда поднялся всеми уважаемый, седой, как снежные вершины гор, Вибий Виррия:

— Вы думаете сдаться на тех же условиях, что и в прежние времена? Вы забыли, в каком положении были римляне, когда мы освободились от них? Как мы издевались над римским гарнизоном и замучили его? Его ведь можно было выпустить! Я слишком хорошо знаю Рим, чтобы надеяться на прощение. Я готов к смерти, но пока я свободен, пока я сам себе владыка, я избегну мучений и позора, которые готовит враг, и умру достойной и даже легкой смертью. Меня не протащат в оковах всем напоказ по Риму в триумфальном шествии, не спустят в тюрьму, не истерзают розгами, я не подставлю шею под римский топор. Я не увижу родной город в огне и развалинах, не увижу, как поволокут насиловать наших матерей, девушек и благородных отроков. Так вот, тех из вас, кто решил умереть раньше, чем увидеть столько горького горя, я приглашаю на обед. Угостимся, выпьем, а потом всех, начиная с меня, обойдет кубок — и этот напиток избавит тело от мучений, душу от обид, глаза и уши от горьких и недостойных речей и зрелищ — от всего, что ждет побежденных. Во дворе будут ждать те, кто положит наши бездыханные трупы на большой костер — мы умрем смертью, достойной свободных людей.

На обед к Вибию Виррию пришло двадцать семь сенаторов, а остальные… Остальные впоследствии им позавидовали. Всех пленных отцов города римляне привязали к столбам, высекли розгами и отрубили им головы.

Убедившись, что прощения не будет, кампанцы умирали мужественно. Когда руководивший казнью легат Гай Фульвий уже поднялся с кресла, к нему обратился кампанец Таврея Вибеллий:

— Вели и меня убить; сможешь потом хвалиться, что убил человека гораздо более мужественного, чем ты.

— Не спеши умирать. Римский народ решит твою судьбу, может быть, даже дарует жизнь.

— Мое отечество захвачено, родных и друзей я потерял. Собственной рукой я убил жену и детей, чтобы их не опозорили, и мне не дано даже умереть так, как мои сограждане? Пусть доблесть освободит меня от этой ненавистной жизни!

Молниеносным движением Таврея Вибеллий выхватил из-под одежды меч и вонзил себе в грудь.

Было убито человек семьдесят виднейших сенаторов; около трехсот знатных кампанцев посажено в тюрьму; остальных разослали под стражей по разным городам союзников латинов, и они так или иначе погибли. Прочие кампанские граждане во множестве были проданы в рабство.

По поводу дальнейшей судьбы Капуи мнения в римском сенате разделились. Многие считали, что могущественный враждебный город нужно стереть с лица земли.

Победила все же забота о насущной выгоде: его сохранили как пристанище для землевладельцев, так как по плодородию земли вокруг Капуи не было равных во всей Италии. Из прежних жителей в нем оставили вольноотпущенников, а все земли и общественные постройки перешли во владение римского народа. Заселять пустующие дома разрешили всем желающим. Фактически от города осталось только название. Но поля, дававшие по два урожая в год, сады и виноградники, в которых произрастали плоды небывалой величины и неповторимого вкуса, и пустующие дома манили к себе новых и новых колонистов.

Через несколько лет бывшая соперница Рима не только возродилась, но стала еще краше. О трагедии напоминали лишь огромные валы, которыми римляне окружили город во время осады.

Как ни странно, хотя население города почти полностью обновилось, новым кампанцам были присущи те же надменность, утонченность, склонность к роскоши, что и прежним. Казалось, эти черты характера заложены в самой земле, на которой стоит город, и от нее переходят к людям.

Немногие в Капуе пожелали присоединиться к войску Марка Красса. Зачем кампанцам далекие царства, затерянные в песках, когда их земля — благодатный край, подобный обиталищу богов. Может быть, сыграла роль и многовековая неприязнь к Риму, от которого город претерпел столько бед.

Ни римский меч, ни дарованное гражданство и свободы, ни даже полная перемена населения Капуи не смогли изменить отношения горожан к Риму. Впрочем, и Рим никогда не отличался благожелательностью к Капуе. Даже недавнее восстание Спартака Рим поставил в вину капуанцам. Ведь это их рабы-гладиаторы зажгли искру, которая выросла в пламя, едва не поглотившее могущество Вечного города.

Красс был очень недоволен равнодушием, проявленным кампанцами к его великому походу. А накануне выступления войска из Капуи к консулу пришел его легат Гай Кассий. Он отвечал за прием на службу добровольцев.

— Марк, — обратился легат к хмурому, как небо в грозовых тучах, Крассу, — уже второй день в легион просится древний старик.

— А слепая и хромая женщина не просилась в мое войско?

— Старик говорит, что воевал с тобой в Греции и хочет участвовать в походе на парфян, — невозмутимо продолжал Гай Кассий. — Мне жаль обижать ветерана; не мог бы ты сам объяснить, что он уже достаточно послужил Риму?

— Ладно, зови, — устало махнул рукой Красс.

Вошедшему действительно было немало лет — об этом свидетельствовали глубокие морщины, избороздившие лицо, шею и руки. Однако держался ветеран прямо и вошел довольно бодрым шагом.

Консул некоторое время всматривался в старика, пытаясь отыскать эти черты лица в памяти.

— Едва ли ты сможешь узнать меня, Марк Красс. Честно признаться, и ты здорово изменился — видно жизнь в Риме никому не идет на пользу.

— Почему же, — возразил Красс, — настоящий герой всегда остается самим собой. Даже время не властно над мужеством. Ты Рутилл — центурион Суллы из четвертого легиона.

— У тебя великолепная память, консул. А ведь меня не узнал даже старый боевой товарищ, который вместе со мной брал Афины. Теперь я вижу — войско имеет надежную голову.

— Сколько же тебе лет, Рутилл?

— Семьдесят семь, но рука еще тверда. Я могу сразиться на мечах не только с тобой, но, если пожелаешь, и с твоим легатом, — Рутил кивнул в сторону Кассия.

— И все же годы…

— Годы изрядно потрудились и над тобой, Марк Красс, но ведь ты не желаешь мирно доживать свой век на одной из роскошных вилл, — заметил Рутилл. — У меня также есть неплохой дом, земля, виноградник, рабы — Луций Сулла хорошо заботился о своих легионерах. Я имею все необходимое, чтобы в достатке и без забот встретить смерть. Но, увы! Чем дольше я живу такой жизнью, тем тревожнее и неспокойнее на душе.

— В чем же причина тревоги? — удивился Красс.

— Ни один из Рутиллов не окончил свои дни в постели, все полегли на полях сражений. Негоже мне нарушать славную традицию предков. Их души зовут меня разделить их судьбу. Я лишился сна, утратил всякий интерес к жизни. Если ты, Марк, откажешь мне в праве умереть за отечество, я пойду в обозе за твоим войском.

Слова старика растрогали консула едва не до слез.

— Твое место не в обозе или возле походной кухни, доблестный ветеран. Ты будешь получать положенное за твои заслуги двойное жалование. Я дам тебе сотню новобранцев, и постарайся сделать из них легионеров, хотя бы немного похожих на тебя.

Брундизий

В начале 54 года до н. э. Марк Красс прибыл в Брундизий — конечную точку Аппиевой дороги. Когда-то небольшой порт в Калабрии, к этому времени он стал важнейшей гаванью римлян в сношениях с Востоком.

За полтора столетия до Красса, в 200 году до н. э, в Брундизий прибыл честолюбивый консул Публий Сульпиций Гальба. Впрочем, не более честолюбивый, чем все римские военачальники, жаждавшие триумфа, славы, подвигов, бросавшиеся ради этого в огонь и в воду, не щадившие жизни ни своих легионеров, ни тем более врагов.

За плечами Публия Сульпиция стояли победители Ганнибала, ветераны самой трудной из войн — второй Пунической. Участники битвы при Заме подбадривали молодых новобранцев, лишь немногие из которых дослужатся до триариев. Кровь их обильно польет и греческую землю, и гористую Малую Азию, и леса Испании, и африканские пески. Но пока молодежь гордо шагает на корабли. Им выпала честь сражаться за Великий Рим…

Обратно в Брундизий плыли корабли, груженные добычей: золотом, серебром, скульптурами, картинами.

Рим покорял Грецию мечом, Греция же своего поработителя сражала роскошью и изнеженностью. Чем дальше двигались римляне на Восток, тем больше предавались забвению суровые дедовские обычаи, благодаря которым Рим стал повелителем мира. С нескрываемой завистью смотрели римляне на наложниц, всех в золоте и драгоценных камнях, на дворцы, более роскошные, чем жилища богов. Все это римляне покоряли, и им хотелось попользоваться хотя бы частью завоеванного.

Брундизий первым из римских городов почувствовал на себе растлевающее влияние Востока. Тогда, в далеком 200 году до н. э., все население Брундизия высыпало на улицы провожать в поход доблестное римское войско. Народ с гордостью и ликованием смотрел на ровные колонны римлян, сверкающих начищенным оружием и доспехами, на слонов, отнятых у Карфагена по праву победителя и теперь отправлявшихся топтать врагов Вечного города.

Со временем к проходящим через город войскам привыкли, как привыкают в любом другом городе к прохожим, спешащим по своим делам. К войску, отправляющемуся за море, спешили проститутки, предлагавшие за несколько монет подарить все земные и неземные радости. Наперебой расхваливали свои продукты и вино алчные торговцы. И деньги текли в их карманы рекой, ведь впереди легионеров ждала удача и богатая добыча или смерть в чужом краю — в любом случае экономить деньги было бы глупо. Встречали легионеров из похода все те же лица, только к ним присоединялись скупщики, надеясь подешевле приобрести часть добычи.

Город радовался войне, война стала для его жителей едва ли не единственным источником дохода. И Рим не слишком часто разочаровывал проституток, торговцев, бродячих актеров и судовладельцев Брундизия. Город стал неотъемлемой частью истории Рима. Он был свидетелем его славы и упадка, великих завоеваний и кровавых междоусобиц…

По прибытии в порт, по праву считавшийся воротами Востока, войско Красса предалось обычным развлечениям; и никто не осмеливался остановить творившиеся повсюду оргии — это стало традицией. Целых семь дней консул не беспокоил своих легионеров. Лишь по истечении недели, когда воины полностью опустошили свои кошели и порядком устали от разврата и пьянства, Красс приказал трубить сбор.

Теперь легионеры послушно грузились на корабли. Смех и шутки сыпались со всех сторон. На пристани их провожала толпа продажных женщин, несмотря на холодную пору весьма легкомысленно одетых. Здесь же сновали торговцы вином, таскавшие за собой тележки с вожделенным напитком. То тут, то там с трапа падали пьяные легионеры. Товарищи с веселым смехом вытаскивали их из студеной воды и тут же вливали в рот неразбавленное вино.

В это время море считалось закрытым для мореплавания. Отправляться с войском в плавание было в высшей степени неразумно. Ветераны и моряки, прекрасно знавшие, что представляет собой Внутреннее море зимой, отговаривали консула от опрометчивого шага.

Но Красс оставался неумолим, он спешил. Ведь консул был уже далеко не молод, и этот поход стал его последней надеждой покрыть себя бессмертной славой. Славой, которая поставит имя Марка Лициния Красса выше имен Александра Македонского, Ганнибала, Пирра, Сципиона Африканского.

Марк Красс мечтал о небывалом триумфе. Он смотрел на безобразия, творившиеся при посадке на корабли, но едва отводил взгляд, ему виделось совершенно другое. Красс явственно представлял себя въезжающим на триумфальной колеснице в Рим. Позади шел, опустив голову, парфянский царь, индийские владыки, вожди неведомых племен. Потом вели их чернооких жен, дочерей, наложниц. Следом несли огромные чаши золота, драгоценных камней, повозки везли груды восточных тканей…

Все было у Красса: виллы, сады и виноградники, разбросанные по бесконечным просторам римских владений, мастерские, производившие все, что только можно было произвести, тысячи и тысячи рабов, сотни домов в богатых и бедных кварталах Рима, горы золота и серебра. Теперь ему нужна только слава военачальника, и ради нее самый богатый человек Рима без колебаний расстался со всем, что имел, и отправился в опасный поход. Его пытались остановить родные и друзья, прорицатели и авгуры грозили тысячами бед, но ничто не смогло удержать Красса в его ненасытной жажде славы — единственного, чего недоставало этому человеку.

Консул недовольным взглядом следил за погрузкой. Ему противно было смотреть на пьяных легионеров, не нравилась медлительность, с которой несли на суда провиант и снаряжение. Но Красс сдерживал себя: он ждал этого дня годы, и несколько часов ничего не изменят. «Не стоит раздражать воинов перед трудным походом, у них и так мало радостей в жизни», — рассуждал он.

Неожиданно на пристани возник огромный бешено крутящийся вихрь. Покружив по набережной, он налетел на одну из триер, подхватил ее и увлек в открытое море. Сходни рухнули в воду, а вместе с ними всадник с конем, воины в полном облачении легионеров и два раба, катившие бочку с водой. Все смешалось в студеной воде: раб, взобравшийся на полузатонувшую бочку, пытался как можно скорее покинуть ледяную купель, всадник оказался раздавленным собственным конем, а легионеры в тяжелых доспехах, стоя по горло в воде, проклинали все на свете и одновременно взывали о помощи.

Накануне отплытия Красс столкнулся с еще одной проблемой. Невозможно было найти опытных лоцманов, которые решились бы довести флот римлян от Брундизия до Сирии. Зимнее море отпугивало всех желающих заработать. Рокот волн даже в порту гремел так, что двум собеседникам, стоявшим рядом, нужно было громко кричать, чтобы услышать друг друга.

Несколько кораблей вынесло на мель, одну триеру увлекло в открытое море вместе с легионерами и грузом. Красс приказал бросить дополнительные якоря и связать суда между собой веревками. Так корабли, полностью груженные и готовые к отплытию, простояли в гавани Брундизия еще сутки.

На утро следующего дня буйство стихии пошло на убыль. Наконец-то Крассу удалось за тройную цену нанять лоцманов, и флот покинул гостеприимный Брундизий.

Через несколько дней плавания, к большой радости Красса, на горизонте показалась полоска земли. Она принадлежала Пелопоннесу — самой южной части материковой Греции.

— Считай, половина пути пройдена, — сообщил не менее довольный лоцман с флагманской пентеры.

Морским богам, видимо, не понравилась преждевременная радость людей, рискнувших зимой потревожить их покой. Внезапно налетевший порыв восточного ветра остановил движение кораблей к суше. Затем невесть откуда взявшиеся волны еще дальше отбросили флот Красса от вожделенной земли.

Моряки, накрываемые с головой гигантскими волнами, пытались бороться со стихией. Красс с верхней палубы с ужасом увидел, как очередная волна смыла за борт двух гребцов с его пентеры.

— Да помогите же им! — крикнул консул.

Через несколько секунд он забыл о существовании оказавшихся за бортом моряков, ибо слева от него столкнулись две триеры. Все смешалось в бушующей воде: обломки кораблей и люди, цеплявшиеся за них; лошади и детали подвижной штурмовой башни, которые перевозила потерпевшая катастрофу триера.

Им никто не пытался помочь, каждый корабль заботился лишь о собственном спасении. Все из последних сил стремились добраться до близкого, но труднодоступного полуострова. Лишь к ночи, когда шторм пошел на убыль, первые корабли достигли Пелопоннеса. Многие капитаны даже не искали удобной бухты, а просто сажали свои корабли на мель, а римляне прыгали в ледяную воду и пешком или вплавь добирались до берега. Все горели лишь одним желанием: поскорее покинуть негостеприимное море и ступить ногой на твердую землю.

Надо сказать, римляне всегда ненавидели море, хотя и жили на полуострове, с трех сторон омываемом водой.

До первой войны с Карфагеном у Рима практически не было флота. Команды немногочисленных кораблей комплектовались из представителей низших слоев населения. Вскоре римляне поняли, что победить карфагенян невозможно без мощного флота. С истинно римским упорством они принялись осваивать новое дело. Всего за два месяца было построено сто пятипалубных (пентеры) и двадцать трехпалубных (триеры) судов. Корабли получились тяжелые и сильно уступали карфагенским быстроходным судам в маневренности и скорости.

И вот в 260 г. до н. э. молодой римский и прославленный карфагенский флоты сошлись около мыса Милы у берегов Сицилии. Результат битвы был ошеломляющим для Карфагена, да и для Рима тоже. Пунический флот потерпел поражение, какого не знал сотни лет: было потоплено четырнадцать кораблей, взято в плен тридцать одно судно с семью тысячами моряков.

Римляне одержали верх благодаря одной лишней детали, установленной на носу кораблей. Это был огромный подъемный мост — ворон. Во время битвы мост перекидывался на корабль противника, по нему переходили легионеры и захватывали судно. Таким образом Рим, не имевший опыта в морских сражениях, превратил их в сухопутные. Побеждал в конечном итоге не моряк, а все тот же бесстрашный легионер.

Научившись одолевать врагов в морских битвах, римляне по-прежнему оставались бессильными перед стихией. В 255 г. до н. э. шторм у берегов Сицилии уничтожил почти весь флот римлян: погибло двести восемьдесят четыре корабля, на них было около семидесяти тысяч гребцов и двадцать пять тысяч воинов. Через два года буря потопила еще сто пятьдесят судов.

Огромные потери, нанесенные римлянам не врагом, а неведомым божеством, скрывающимся в морских глубинах, привели к тому, что сенат принял решение никогда не снаряжать впредь большое количество кораблей, а содержать лишь несколько транспортных судов для перевозки грузов на Сицилию. Но римское упрямство и воля к победе вскоре одержали верх. Постановления сената были забыты, и новые эскадры боролись со стихией и побеждали противников на море.

Катастрофа флота Красса у берегов Греции не шла в сравнение с трагедиями римлян во времена Первой Пунической войны, и все же военачальнику стоило немалого труда уговорить свое войско продолжать путешествие. Срочно выплаченное двойное жалование помогло преодолеть многовековую неприязнь римлян к морской стихии.

Как только море успокоилось, легионеры вновь заняли места на судах, но плыть в далекую Сирию они наотрез отказались. Конечной целью морского путешествия был избран ближайший малоазийский берег, а до провинции Красса было решено добираться более привычным римлянам сухопутным путем.

Эгейское море, по которому сейчас плыли корабли, было буквально усеяно островами. Почти постоянно видя перед собой землю, воины Красса чувствовали себя гораздо спокойнее. Острова мешали шторму разыграться, сдерживая напор волн и уменьшая силу ветра, но опасность подстерегала с другой стороны. Малейшая ошибка лоцмана, порыв ветра — и корабль оказывался на мели.

Две триеры Красса выбросило на остров, облюбованный пиратами для зимовки. Морские разбойники, зная мстительность Красса, не решились воспользоваться добычей, которая сама приплыла в руки. С помощью своих быстроходных кораблей они сняли с мели беспомощные римские триеры и даже подарили путешественникам в дорогу несколько бочек вина.

Красс в Сирии

Вконец измученные морским переездом легионеры Красса получили двое суток отдыха на малоазийском берегу. Немного, но римляне и не требовали больше. Едва они почувствовали под ногами твердую землю, к ним вернулись их обычная жизнестойкость, уверенность в собственной непобедимости и желание помериться силами с любым врагом.

Довольно быстро Марк Красс достиг Галатии — постоянного союзника Рима в борьбе с Арменией и воинственным Митридатом VI. Царя Дейотара — человека весьма преклонных лет — консул не нашел во дворце. Властитель Галатии был занят основанием нового города.

Красс, пришедший разрушать и уничтожать, с презрением отнесся к созидательному труду.

— Дейотар! В двенадцатом часу начинаешь ты строить, — пошутил Красс, намекая на возраст собеседника.

— Да и ты не слишком рано идешь на парфян, — рассмеялся в ответ властитель галатов.

Дейотар дал Крассу продовольствие и лошадей, но отверг требование предоставить воинов для его легионов.

— Марк Лициний, победишь ты парфян или нет, в любом случае ты уйдешь в далекий Рим, а мне оставаться в Галатии. Не хотелось бы портить отношения с соседями.

Красс не стал настаивать. Он не считал галатов хорошими воинами, но римлянину не понравился ответ царя. Нахмурив брови, он сказал:

— Дейотар, кроме легионеров война требует денег. Галатия, я думаю, в состоянии дать пятьсот талантов. И поспеши, царь, доставить эту сумму в лагерь, если и дальше хочешь оставаться другом римского народа.

Тем временем окончился срок консульства Красса, и он мог на законных основаниях вступить во владение Сирийской провинцией в качестве проконсула. Там его дожидался сын Публий, прибывший от Цезаря вместе с тысячей воинственных всадников-кельтов. В Сирии Красс должен был принять у бывшего наместника Габиния два легиона опытных воинов.

Легионеры Габиния были привычны к войне в песках и к страшной жаре. Они участвовали в подавлении восстания иудеев; в Египте помогали водворять на трон угодного Риму царя; активно вмешивались в междоусобную борьбу парфян и даже переходили могучий Евфрат.

Как все и ожидали, Марк Красс повернул на юг и вышел на дорогу, ведущую в его долгожданную провинцию. Без особых трудностей новый наместник достиг границ Сирии, и тут он решился на шаг, удививший всех — и друзей, и врагов.

Он не стал спешить на встречу с сыном, которого не видел несколько лет; не пошел на соединение с двумя легионами Габиния; не дал ни единого дня отдыха своему войску, уставшему за время перехода от Галатии до Сирии. Стремительным маршем Красс вывел свои легионы к Евфрату и перешел реку по наспех починенному мосту.

Неожиданное вторжение принесло неплохие плоды. Вблизи города Ихны Красс настиг небольшое войско парфянского сатрапа и разбил его. Вслед за этим римляне занялись покорением небольших городов Междуречья.

Заселенная в глубокой древности благодатная Месопотамия повидала множество завоевателей: ее земля дрожала под колесами тяжелых ассирийских колесниц; разноязыкими криками наполняли Междуречье войска персидских царей; победоносным шествием прошла греческая армия Александра Македонского. После смерти Александра Великого и распада необъятной империи Месопотамию захватил его военачальник Селевк. Он заложил здесь столицу и без лишней скромности назвал ее своим именем — Селевкия.

В 141 году до н. э. до н. э парфянский царь отнял Селевкию у ослабевших потомков военачальника. А в 90‑х годах вся Месопотамия перешла под власть парфян. И вот теперь римский орел на знаменах Красса расправил свои мощные крылья над землями между Евфратом и Тигром.

Жители Междуречья давно привыкли, что их постоянно кто-то стремится завоевать. Во избежание больших бед они почти не давали отпора очередному честолюбивому пришельцу.

Для Красса месопотамцы также не сделали исключения. Ему сразу же открыли ворота Апамея, Ихны, Никефорий. В Каррах, где стоял небольшой парфянский отряд, горожане подняли мятеж и сами напали на парфянских лучников. Греческое население Карр (а именно оно составляло большинство горожан) встречало Красса как освободителя.

Неожиданно упорное сопротивление римлянам оказал небольшой городок Зенодотия. Укрывшиеся в нем парфянские переселенцы перебили продажных греков, пытавшихся открыть ворота, и достойно встретили римлян. Потеряв во время штурма около сотни легионеров, легат Красса так и не смог ворваться в город. Тогда Красс привел к Зенодотии все войско и с помощью осадных машин овладел ею.

Город в наказание за непокорность был отдан на разграбление легионерам, а все жители проданы в рабство. За взятие Зенодотии войско наградило Красса званием императора.

Проконсул принял его и тем навлек на себя нарекания со стороны ветеранов, ибо ни одному военачальнику не давалось это почетное звание за столь малые заслуги.

Все лето Красс провел в северной Месопотамии. Небольшие греческие и полугреческие города почти не оказывали сопротивления его войску, но, увы, легкая победа приносила малую добычу.

Легионеры требовали вести их на юг, туда, где две полноводные реки приближаются друг к другу на расстояние нескольких миль. Там, на берегу Тигра, раскинулся один из красивейших городов мира — Селевкия. Напротив нее к Евфрату прилепился древний Вавилон. Население этих городов враждебно относилось к завоевателям-парфянам, и римляне могли рассчитывать на его помощь при штурме.

Напротив Селевкии, но уже по ту сторону Тигра, находилась столица Парфии — Ктесифон, где, по слухам, были собраны все богатства парфянских царей.

Города эти манили не только простых легионеров. Легаты Красса настоятельно советовали ему перестать терзать маленькие городки северной Месопотамии и обратить свой взор на юг.

Но Красс продолжал удивлять всех. При всем своем неравнодушии к богатству он не сделал даже шага в сторону богатейших и почти беззащитных Селевкии и Вавилона. Проконсул разместился лагерем в окрестностях Карр и посылал лазутчиков в Парфию.

Шли дни за днями, недели за неделями, но никто из ушедших назад не возвратился. Сведения, сообщаемые местными кочевниками, часто пересекавшими Тигр, были настолько противоречивы, что Красс перестал их слушать.

Пришла осень, а римский военачальник по-прежнему не имел представления о численности войска парфян, его местонахождении и планах царя. Наконец Красс оставил в покоренных городах семь тысяч легионеров и тысячу всадников, а остальное войско увел в Сирию на зимние квартиры.

В пути легионеры возмущались, что вместо Селевкии их ведут в провинцию, — пришлось опять выплатить им повышенное жалование.

В Сирии Красс с изумлением и ужасом обнаружил, что его походная казна почти пуста. Война, вселявшая небывалые надежды на славу и богатство, до сих пор приносила одни лишь убытки.

За неимением военной добычи проконсул принялся пополнять свои сундуки другими способами. Красс обязал каждый город подвластной ему провинции поставить определенное число легионеров. Затем он предложил городам откупиться от воинской повинности, им же установленной. Жители Сирии прекрасно знали, что представляют собой парфяне в бою, и в большинстве своем активно и даже с удовольствием расставались с деньгами.

Когда все сирийские города расплатились со своим проконсулом, тот посчитал, что казнохранилище все еще недостаточно наполнено. И тогда Красс решил последовать примеру Луция Корнелия Суллы Счастливого, то есть взять золото из храмов.

Действовал Марк Лициний как очень плохой и трусливый ученик Суллы. Своими жертвами он избрал богов, которые были безразличны римлянам и грекам. Первым грабежу подвергся храм хеттско-арамейской богини Деркето в городе Йераполисе, что на севере Сирии. Далее проконсул прибрал к рукам сокровищницу тысячелетнего храма иудейского бога Яхве в Иерусалиме.

Красс не стал, как Сулла, переплавлять золото и серебро храмов в монету и чеканить на ней собственный профиль, а просто сложил награбленное в сундуки, как говорится, на черный день. Утверждали впоследствии, что Марк Лициний так и не притронулся к золоту даже чужих богов. Увы! Деяния великого Суллы невозможно повторить.

Занимаясь исключительно добыванием денег, то есть занятием более для него привычным, Красс совершенно, казалось, перестал интересоваться своими легионами, месопотамскими городами и даже парфянами. Парфяне сами напомнили о себе. В конце зимы послы царя Орода II явились к проконсулу Сирии.

Держались они надменно и гордо, словно сами были владыками Парфии. Будь на месте Красса менее терпеливый военачальник, не сносить бы заносчивым послам головы. Впрочем, если бы они вели себя по-иному, их лишил бы жизни собственный царь. В памяти еще свежи были воспоминания, когда парфянский посол был казнен только за то, что во время переговоров с Суллой сел не в то кресло.

Говорил в основном старший из послов по имени Вагиз. Остальные, блистая золотом одежд из дорогих тканей, составляли его весьма достойное сопровождение.

— Римлянин, — обратился Вагиз к Крассу, — почему твое войско напало на города царя Орода?

— Земли между Тигром и Евфратом никогда не принадлежали Парфии.

— Чьи же они? — удивился Вагиз.

— Тебе и твоему царю известно, что города, занятые моими легионерами, заселены греками, а не парфянами. Римский народ решит их дальнейшую судьбу и сообщит об этом царю Парфии.

— Какое дело римскому народу до далекой Месопотамии?

— Где бы ни находился обиженный народ, Рим придет и защитит его.

— До твоего прихода ни один город между Тигром и Евфратом не выражал своего недовольства правлением царя Парфии.

— Я не намерен оправдываться перед тобой, посол. Говори, что велел передать твой господин, и уходи прочь.

— Надеюсь, ты оценишь великодушие царя Орода. Он повелел передать, что если войско Красса послано римским народом, то война будет жестокой и непримиримой. Если же, как говорят, Красс поднял на парфян оружие и захватил их земли не по воле отечества, а ради собственной выгоды, то мой царь воздерживается от войны. Снисходя к твоим годам, Ород готов отпустить римских солдат из наших городов, где те находятся скорее под стражей, чем на сторожевой службе.

— Посол, ты злоупотребляешь моим терпением, а оно не бесконечно.

— Каким же будет твой ответ? — невозмутимо спросил Вагиз.

— Ответ?! — Красс начал выходить из себя. — Ты и твой царь получите его в Селевкии.

Вагиз рассмеялся и протянул обращенную вверх ладонь:

— Скорее здесь вырастут волосы, чем ты, Марк Красс, увидишь Селевкию.

Плохие знамения

Визит парфянских послов, казалось, разбудил Красса. Прямые оскорбления, брошенные в лицо бесстрашным Вагизом, заставили проконсула действовать быстро и решительно. Великий вымогатель, талантливый мастер добывания денег вновь стал военачальником.

Все наиболее значимые дела римляне начинали, только посоветовавшись с богами. Красс не стал нарушать древние традиции, хотя ему и жаль было тратить время теперь, когда враг бросил вызов.

Для посещения Марк Красс избрал храм Афродиты — богини любви и красоты. Афродита была весьма почитаема в Сирии и вообще на Востоке. Она обладала огромной силой и властью, но все же не очень годилась в помощники Крассу. Просто храм Афродиты оказался ближайшим жилищем бога на пути проконсула.

Красс с презрительной усмешкой взглянул на роспись в храме, где Афродита была изображена в окружении свиты диких зверей — львов, волков, медведей, — усмиренных любовным желанием, вселенным в них богиней. Красс не собирался покорять парфян любовью, но очень скоро он был наказан за свое легкомыслие и гордыню.

На дороге к храму Афродиты оказалась небольшая впадина. Раньше здесь росло дерево, и желающие поклониться богине были вынуждены обходить его. Жрецы решили спрямить дорогу к храму и приказали уничтожить это препятствие. Рабы разровняли землю, но сделали свою работу спустя рукава, недобросовестно, не утоптали, как следует, почву на этом месте. После каждого дождя земля здесь оседала и образовала небольшую ямку.

Красс вышел из храма вместе с сыном Публием. По обе стороны дороги тысячи легионеров приветствовали проконсула и его сына, известного своими подвигами в Галлии. Естественно, оба Красса отвечали на приветствия, а не смотрели себе под ноги.

Вдруг нога Публия попала в злополучную ямку, и он споткнулся.

Стоящие по сторонам легионеры издали возглас ужаса. Марк Красс решил, что сзади возникла какая-то опасность, и инстинктивно обернулся. В это время и его нога соскользнула в коварную ямку. Проконсул налетел на сына и свалил его наземь.

Произошедшее посеяло такой панический страх среди легионеров, словно было проиграно решающее сражение. Однако это была не последняя неловкость Красса. После досадного случая с падением он внимательно смотрел под ноги, но теперь его подвели руки.

Перед походом проконсулу предстояло совершить очистительную жертву. Жрец подал Крассу внутренности животного, но старческие руки дрогнули, и печень оказалась на земле. Видя опечаленные лица присутствующих, Красс, улыбнувшись, произнес:

— Такова уж старость! Но оружия мои руки не выронят.

Предсказания гадателей были также неблагоприятны, но Красс не стал ожидать лучших. Во главе сорокатысячной армии он направился к Евфрату — реке, служившей границей между сирийскими владениями Рима и Парфией.

Неприятные известия преследовали Красса и на марше.

Навстречу его огромному войску устало брели полтора десятка легионеров. Многие из них были ранены, у иных отсутствовало оружие, а от одежды остались лишь грязные лохмотья. Вел этих людей центурион с повязкой на левом глазу и кровоточащим шрамом через всю щеку.

— Рассказывай, — коротко произнес Красс. В его голосе звучала плохо скрываемая тревога.

— Перед тобой, проконсул, стоит все, что осталось от тысячи воинов, оставленной в Никефории, — ответил центурион.

— Я не спрашиваю, что произошло; я требую объяснить, как тысяча римских легионеров в городе, окруженном высокими стенами, оказалась побежденной и истребленной?

— Проконсул! Это страшная сила. Они обрушились на нас, как гром с ясного неба. Их лошади, не знающие устали, все покрыты железом, равно как и всадники. Ни коня, ни человека невозможно поразить нашими стрелами или пращами, и даже копья бессильны перед парфянскими доспехами. Их стрелы невидимы в полете и пронзают все, что встретится на пути. Я видел легионеров со щитами, пригвожденными к телу этими проклятыми стрелами. Мы не могли из-за стены даже руку высунуть, ибо она сразу же оказывалась пронзенной. Оставшиеся в живых легионеры вступили в бой на мечах. Но наши мечи отскакивали от парфянских панцирей, не в силах причинить им вреда.

— Как вам удалось спастись? — перебил Красс центуриона.

— Мы сражались, окруженные со всех сторон противником, и готовились к смерти. Вдруг подъехал парфянин в богатом убранстве и остановил бой. Он приказал выпустить нас из города, и вот мы перед тобой.

— И что же, парфяне непобедимы? Ты так считаешь, центурион?

— Не мне судить о непобедимости, но наши мечи были бессильны против парфянских стрел.

— И это говорит римлянин, — насупил брови Красс. — Уж не вселилась ли в тебя душа трусливого грека, центурион?

— Проконсул, вскоре ты сам познакомишься с парфянами поближе. Тогда, может быть, поймешь, почему пала Никефория. И поспеши, Марк Красс; возможно, тебе удастся спасти остальных легионеров, оставленных в городах за Евфратом.

— Оставь свои советы для жены, центурион, впрочем, как и рассказы о страшных парфянах. А пока веди своих беглецов в обоз. Будете таскать дрова для костра, коль не умеете воевать.

На следующий день лагерь римлян посетил весьма важный гость. Прибыл армянский царь Артавазд II с шестью тысячами всадников так называемой царской стражи.

— Слава богам, я успел вовремя, — произнес Артавазд, пожимая руку Красса.

Римлянин озадаченно спросил:

— Что же такое могло произойти, если бы ты прибыл днем или двумя позже?

— Тогда ты перешел бы великую реку и совершил непоправимую ошибку. Я надеюсь, ты откажешься от неразумного шага.

— Разъясни поскорее смысл своих слов, царь, или я сочту их оскорблением, — начал сердиться Красс. — Что ты можешь сообщить мне, чтобы я изменил свое решение и оставил в Месопотамии наедине с врагом восемь тысяч моих соплеменников?

— Извини, проконсул, я вовсе не хотел тебя оскорбить. Однако я гораздо лучше знаю парфян и хочу предложить другой план войны с ними.

— Я готов его выслушать.

— В Месопотамии остался только Сурена с одиннадцатью тысячами всадников. Царь Ород с остальным войском идет на Армению. Если мы объединим силы, то разобьем Орода, а затем расправимся и с Суреной. Армения выставит кроме шести тысяч всадников, которые меня сопровождают, еще десять тысяч. Кроме того, тридцать тысяч пеших воинов готовы сразиться с парфянами. Если ты решишься начать войну с Парфией в Армении, я берусь обеспечить римское войско всем необходимым. Путь в мое царство безопасен, ибо защищен непрерывной чередой холмов. В горах парфяне не смогут использовать в полной мере одетых в маргианское железо катафрактариев.

— Твой план хорош, царь, но я не могу оставить на произвол судьбы своих воинов в Месопотамии, — продолжал упорствовать Красс. — Как только я разобью Сурену, я сразу пойду в Армению вслед за Ородом. Мы зажмем его с двух сторон и раздавим, как блоху.

— Проконсул, я боюсь, что ты ничем не поможешь легионерам в Месопотамии. Сурена действует невероятно стремительно и у него лучшая часть парфянского войска. У тебя же мало всадников, а пешие воины бессильны против катафрактариев.

— А почему бы тебе с шестью тысячами всадников не помочь мне победить Сурену, а затем вместе пойти на Орода?

— Марк Красс, ты пришел завоевывать чужие земли, а мне нужно защищать свое отечество. Возможно, в это время Ород уже топчет поля великой Армении.

— Ты ведь сам сказал, что у Сурены только одиннадцать тысяч всадников. Разбить его не займет много времени. Ведь у нас воинов во много раз больше.

— Сурена очень хитер. Долгое время он будет изматывать нас и примет битву лишь в удобном ему месте. Если ты его победишь, то будешь великим военачальником, и Парфия безропотно примет твою власть.

— Артавазд, ты, видимо, сомневаешься в силе римского оружия. Или ты забыл, как Лукулл с ничтожным по численности войском грабил и бил армян сколько хотел? Разве Помпей не разбил и уничтожил грозу Азии — понтийского царя Митридата?

— Очень жаль, Марк Красс, что мы не смогли договориться действовать совместно против общей опасности.

— Отчего же, я принимаю твой план и приду в Армению, как только разобью Сурену.

— Хотелось бы, чтобы все произошло так, как ты говоришь. Буду рад тебя видеть в Армении, проконсул, — без особой уверенности в голосе произнес Артавазд.

Распрощавшись с царем Армении, Красс устремился к Евфрату. На обоих берегах реки не было даже и следа парфян. Римляне без помех навели мост и начали переправу.

И тут возмутилась природа. Неожиданно небо затянули плотные черные тучи, устрашающе загрохотал гром. Слева и справа от моста засверкали молнии. Две из них ударили в то место на противоположном берегу, где Красс предполагал разбить лагерь. Внезапным порывом налетел ураганный ветер и разметал большую часть моста. Один из личных коней Красса вместе с возничим ушел под воду. Римский серебряный орел в руках знаменосца развернуло назад.

Лишь на следующий день римлянам удалось починить мост и закончить переправу.

После того как последний легионер оказался в Месопотамии, Красс приказал разрушить злополучный мост. При этом он сказал:

— Я разрушаю мост, дабы никто из легионеров не вернулся назад.

Взглянув на побледневшие лица своих воинов, Красс понял всю неуместность своих слов.

— Чтобы никто не вернулся назад ранее, чем мы одержим победу, — поправился проконсул. — Тысячи пленных парфян построят мост во сто крат лучше и красивее. Он навсегда соединит римскую провинцию Сирию с римской провинцией Парфией.

Навстречу войску Красса спешили оборванные, израненные, голодные легионеры. Это были те, кто остался защищать завоеванные в Месопотамии города.

Один за другим эти города становились легкой добычей парфян. Большая часть защитников была перебита или захвачена в плен; лишь немногим удалось бежать и вновь соединиться с войском проконсула.

Только Карры продолжали держаться из последних сил. Греки, поднявшие мятеж прошлым летом и нанесшие удар парфянам в спину, не смели даже надеяться на пощаду. Все как один они вышли на городскую стену и помогали римлянам сдерживать бешеный натиск парфян Сурены.

Во власти огня

На востоке поднималось солнце, озаряя землю ласковыми лучами, даря свет и тепло. Пробуждались после недолгой майской ночи птицы, на деревьях расправляли свои лепестки душистые цветы. Лишь только защитникам Карр новый день не сулил ничего хорошего.

Чернобородый Силлак, которому Сурена поручил осаду города, покинул свой шатер, когда небо на востоке едва заалело. Он расставил лучников вдоль городских стен и зорко следил за их работой.

Невдалеке свирепые и беспощадные массагеты (племена, жившие в Закаспии и Приаралье) тащили к воротам Карр «черепаху». Громоздкое сооружение местами сильно обгорело; крыша его, обильно политая смолой, кое-где зияла дырами. Многие части черепахи были наспех заменены кривыми необструганными бревнами. Все говорило о том, что штурмовое орудие уже побывало под стенами города, и, может быть, не раз.

Таран черепахи был сломан у самого основания, и штурмующие не стали его восстанавливать. Вполне возможно, что защитники Карр замуровали ворота, и эта важная часть черепахи стала ненужной. Скорее всего, парфяне намеревались проникнуть в город с помощью подкопа или перебраться с верхней части подвижного сооружения на стену.

Вдруг возня сотен работающих людей прекратилась. На коне подъехал мужчина весьма своеобразной внешности и властно крикнул:

— Прекратить! Всем назад!

Мужчина был огромного роста, с красивым женственным лицом. Женоподобный лик никак не вязался с широкими плечами под панцирем. Вдобавок ко всему мужчина по обычаю мидян натирал щеки румянами и разделял волосы на пробор.

Силлак, на лице которого одновременно отразилось почтение и тщательно скрываемое недовольство, поспешил навстречу гостю.

— И ты хочешь с помощью этой развалины взять Карры? — спросил щеголь подошедшего Силлака.

— Я возьму город, Сурена, и довольно скоро, — заверил Силлак военачальника.

— Может быть. Но при этом погубишь множество моих воинов. Я не нуждаюсь в таких победах.

— Какая война обходится без крови, Сурена? К чему жалеть диких своенравных массагетов? Вместо погибших у стен Карр мы наберем тысячи новых. Ведь этот народ не может жить без войны, убийств и грабежей.

— Мы не успеем это сделать, Силлак. Гонец принес известие, что римляне переходят Евфрат. Немедленно снимай осаду Карр, и поспешим достойно встретить непрошеных гостей.

— Очень жаль. Не сегодня завтра город был бы наш. Его защитники почти перестали сопротивляться…

Парфяне сожгли злосчастную черепаху на глазах у лишившихся всякой надежды жителей Карр. Спустя час в окрестностях города не осталось ни одного врага. Долго еще греки и римляне не могли поверить в свое чудесное спасение и опасались выходить за пределы городских стен.

Несколько затруднял движение парфянского войска огромный караван повозок и вьючных верблюдов. Из повозок часто слышался девичий смех и щебет, привлекая горящие желанием взгляды воинов.

— Сурена, зачем ты таскаешь за собой столько женщин? Им не место на войне, — недовольно проворчал Силлак.

— Я все время воюю. Когда погиб отец, пятнадцатилетним мальчишкой я взял его тяжелый меч и с тех пор не выпускаю его из рук. Где же мне наслаждаться женской красотой, как не в походе?

— Ты уверен, что сейчас уместен караван с десятками твоих жен и наложниц, да сотни сундуков с их тряпками?

— Может быть, и они окажутся полезными, — оборвал товарища Сурена. — Силлак, я все хочу тебя спросить…

— О чем же?

— У тебя седые волосы на голове, но борода черная как смоль. Чем ты ее красишь: углем или каким-то египетским средством?

— Тебе-то зачем? Ты же не носишь бороды, — не захотел объяснить Силлак. Его так и подмывало съязвить насчет нарумяненных щек своего военачальника, но он сдержался.

Силлак и Сурена принадлежали к влиятельным парфянским родам. Они соперничали между собой в погоне за богатством, славой и, естественно, недолюбливали друг друга. Но Сурена был гораздо более знатным, могущественным и богатым. Ему принадлежали обширные земли в восточной части Парфии, тысячи рабов, рудники и каменоломни. Род Сурены владел наследственным правом возлагать диадему на царя при вступлении его на престол. Порой они меняли неугодного царя на более сговорчивого.

Нынешнего Орода II посадил на трон именно Сурена. Он помог царю расправиться с братом и отвоевал Селевкию. При штурме ее Сурена первым взошел на стену и собственной рукою поразил множество врагов.

Сейчас Сурене не было и тридцати лет, но он по праву занимал в Парфии второе место после царя. Добился он такого положения не столько своим происхождением, сколько умом, талантом, силой и мужеством.

Войско остановилось. Из крытой дорогими коврами повозки показался Сурена. Вслед ему тянулись сверкающие золотыми украшениями изящные женские руки.

Военачальник небрежно сбросил их с плеч и размашистым шагами пошел навстречу юркому, небольшого роста человеку. Последний весьма походил на ужа, гибкого и скользкого, готового пролезть в любую щель. Как оказалось, этот человек возглавлял парфянских лазутчиков.

— Говори, Баяндер, — приказал Сурена.

— Господин, дальше идти незамеченным невозможно. За холмом войско Красса. Римляне расположились лагерем, и, насколько я понял, их военачальники собрались на совет.

— Что ж, я помогу им принять решение. Силлак, оставайся здесь с катафрактариями. Повозки с женщинами также останутся — разверни их в обратный путь. Я с легкой конницей подъеду поближе познакомиться с войском гостей.

— А верблюды с добром твоих наложниц тоже остаются?

— Нет. Эти сундуки должны увидеть римляне, а посему грузите на верблюдов что только возможно и вперед.

Сурена неторопливо спускался с холма. Не отставая от него ни на шаг, скакали десятка три телохранителей. Все они, как и их повелитель, отличались высоким ростом и сверкали великолепными доспехами. Следом выстроилась длинная цепочка верблюдов. Животные были так нагружены, что с трудом переставляли ноги.

По обе стороны каравана беспорядочно скакали несколько тысяч всадников. Набранные в многочисленных племенах, подвластных Парфии, они были по-разному одеты, столь же различным было и их вооружение. Вся эта кавалькада напоминала скорее торговый караван с охраной, чем бесстрашное войско.

Под звуки труб римлян, подающих сигнал тревоги, парфяне подъехали примерно на полмили к лагерю Красса и, описав полукруг, направилась в обратный путь.

Римляне были не готовы к битве, но и не могли равнодушно смотреть, как ускользает добыча. Им грезилось, что сундуки доверху набиты золотом и драгоценными камнями. Все это было таким близким и казалось почти беззащитным.

Сотня всадников вылетела в преторианские ворота лагеря с недвусмысленными намерениями. Когда до соблазнительной добычи осталось совсем немного, на них со всех сторон посыпались стрелы.

Упал замертво один всадник, второй, третий… пятый… В римском лагере труба подала сигнал отхода.

Смельчакам пришлось отказаться от своей затеи и вернуться к воротам без добычи и нескольких своих товарищей. Из-за частокола тысячи римлян наблюдали, как парфяне изо всех сил колотили верблюдов, чтобы как можно скорее убраться за спасительный холм.

Войско парфян, не останавливаясь, направилось в глубь Месопотамии. К нему на ходу присоединился Силлак с катафрактариями и наложницами своего военачальника.

Сурена не стал выходить на одну из многочисленных дорог в этом давно обжитом краю. Он пошел прямо через степь с чрезвычайно бедной растительностью, а порой и вовсе лишенной ее. Вскоре начались сплошные пески, затруднявшие движение. Однако парфянские лошади отличались выносливостью, а верблюды и вовсе остались равнодушными к жаре и прочим неудобствам нового маршрута. Воины верили в счастливую звезду своего военачальника и терпеливо переносили все невзгоды.

Лишь Силлак был недоволен маневрами Сурены.

— Мы проделали долгий путь, чтобы показать римлянам свою слабость и убежать от них? — ворчал чернобородый.

— Если ты, Силлак, считаешь, что мы показали свою слабость, значит, цель достигнута, и весь путь от Карр до римского лагеря не напрасен.

— Все было великолепно: мы в считанные дни отняли у римлян города, Карры держались на последнем издыхании. А теперь мы бежим от римлян по горячему песку, и ты, Сурена, весьма этим доволен.

— Нам не удалось испугать врага своей силой, и римляне перешли Евфрат. Так попытаемся стать в их глазах легкой добычей.

— Мы стали ею — ты добился своего, Сурена. И случилось это, когда ты отдал царю всех пеших воинов. С одной конницей против огромной армии римлян мы не устоим.

— Я рад, что Ород ушел в Армению, ибо у войска должен быть один военачальник. Два — это уже плохо. Два человека — это два мнения, и одно, как правило, неверное. Когда рядом с тобой царь, невольно приходится соглашаться. Выигранная битва — заслуга царя, а в неудаче оказывается виновным его военачальник.

— Большая часть войска, уведенная Ородом, — слишком высокая цена за то, чтобы безраздельно властвовать на поле боя.

— Я хорошо знаю, что представляет собой римский легион. В молодости я столкнулся с этой страшной силой, когда помогал Митридату в войне с Помпеем. Я лишь чудом остался в живых. Поверь мне, Силлак, пешие воины бесполезны против римлян. А вот с катафрактариями им еще не доводилось иметь дело.

— Если мы не остановим римлян, царь возьмет наши жизни. Единственное, что может нас спасти от гнева Орода, — это смерть от меча легионеров Красса. И то и другое весьма безрадостно.

— Умирать когда-нибудь придется всем.

— Хотелось бы как можно позже и без чьей-либо помощи.

Сурена рассмеялся, увидев страх на лице товарища.

— Ты неплохо пожил, Силлак. Имел прекрасных рабынь, хорошее вино, много золота, верблюдов и лошадей. Седина тронула твои волосы — это не так мало для человека, имеющего большую власть в Парфии. Тебе ли бояться смерти?

Впереди словно мираж возник небольшой оазис. В тени огромных пальм приютилась деревня из нескольких десятков домов. После долгого пути среди песков этот зеленый островок казался земной обителью богов. Даже Силлак позабыл свои тревоги и радостно воскликнул:

— Эти хижины кажутся дворцами после стольких дней в пустыне!

— Так поспеши насладиться холодным дыханием их земляного пола. Готов спорить, сейчас это лучше жарких объятий красавицы.

Парфяне неторопливо пообедали, пополнили запасы воды и теперь отдыхали в тени деревьев или в крестьянских домах. Солнце уже миновало зенит; неторопливо, но все же нестерпимый зной шел на убыль.

В это время протрубил рог, и оазис ожил. Воины привычными движениями надевали вооружение и занимали свои места в походной колонне.

В центре селения по приказу Сурены были собраны все его жители. Военачальник обратился к ним с короткой речью:

— Парфяне! Страшный и жестокий враг напал на нашу страну. По нашим следам идут римляне, уничтожающие все на своем пути. Я разобью их и прогоню обратно в Сирию, но вы должны помочь мне.

— Мы готовы! Приказывай, Сурена! — раздались воодушевленные голоса крестьян, польщенных вниманием первого после царя человека.

— Интересы Парфии требуют, чтобы ваша деревня была сожжена, причем немедленно. Возьмите с собой все самое ценное, выводите скот и уходите в горы. Хозяева каждого дома получат в возмещение убытков по два десятка золотых. Тот, чей дом загорится первым, получит четыре десятка золотых.

Самые сообразительные из жителей бросились к своим жилищам. Первой была охвачена огнем самая бедная, кое-как накрытая пальмовыми листьями хижина. Ее бывший владелец, сверкая голыми пятками, спешил за наградой.

Невдалеке один из крестьян о чем-то громко спорил с воинами. Он то и дело указывал перстом в сторону довольно внушительного особняка.

— Что хочет этот человек? — спросил Сурена.

— Он говорит, что его дом стоит больше двух десятков золотых, и отказывается его поджечь.

— Всыпать плетей, — приказал Сурена. — А если его дом загорится последним — отрубить голову.

Спустя несколько минут военачальник с удовлетворением наблюдал, как огонь лизал кровлю богатого особняка. Внезапно горящая дверь отворилась, и оттуда вылетел Силлак. К груди он прижимал свой меч, доспехи и какие-то тряпки.

Сурена громко рассмеялся. Воины дружным хохотом поддержали его веселье.

— Что ты наделал?! Я едва не сгорел заживо! — закричал возмущенный чернобородый. — В огне погибла моя лучшая одежда!

— Дорогой Силлак, когда трубит мой рог, все должны выполнять его команду.

Через два часа пути по пескам слева по ходу войска замаячил новый оазис. До него было миль пять, и Сурена не стал сворачивать с намеченного маршрута.

— Силлак, — обратился он к товарищу, — видишь ли ты слева селение?

— Вижу, — кивнул чернобородый, — ты хочешь там остановиться для ночлега? Если так, то ты опоздал дать команду войску сворачивать влево.

— Нет, мы не будем тратить время, пока не выясним планы римлян. Возьми у казначея сколько надо золота и человек пятьдесят порасторопнее на хороших лошадях, поезжай туда и сожги селение.

— В нашей казне не так много денег. Почти все золото увез царь, а нам предстоит война с противником, которому нет равных. Зачем платить последнее золото за развалюхи, которые обратит в прах первый же порыв ветра?

— Мне нравится твоя забота о казне, но теперь важнее не золото, а люди. Я верю, что жители, чьи дома я сжег, поймут меня, и в этой войне будут на моей стороне. Я надеюсь, они не станут проводниками римлян, не помогут им в поисках воды и продовольствия.

— Воля твоя, исполню все, как ты говоришь, — не стал больше спорить Силлак.

— Исполни, будь так любезен. Да смотри, не завались опять спать в каком-нибудь доме. Сделаешь дело — и тотчас же скачи вслед за войском.

«С наложницами и женами ты далеко не уедешь», — подумал Силлак. Он был недоволен тем, что Сурена поручает ему работу, достойную простого сотника.

Совет

Парфянские соглядатаи не ошиблись: в римском лагере шел совет. Жаркий спор продолжался уже третий час, а войско терпеливо ждало решения вождей.

— Нужно спасать наших легионеров в Месопотамии, — в который раз повторял Марк Красс.

— И как можно скорее! Тем более, мы знаем, что там находится и Сурена с войском, — вторил отцу Публий. — Насколько я понимаю, мы пришли бить парфян. Так в чем же дело? Есть противник, наши легионеры в опасности, а мы сидим и не можем решить, что делать.

— Я не уверен, что мы поможем месопотамским городам. Скорее всего, они разделили судьбу Никефории, — подал голос военный трибун Петроний.

— Мы должны хотя бы что-то узнать о планах Сурены, — высказал свою мысль легат Красса Октавий. — Крайне неосмотрительно ― действовать вслепую в чужой стране.

— Я полагаю, Сурена напал на наши города с единственной целью: вынудить нас поспешить им на помощь, — предположил Гай Кассий.

— Чего же он этим добьется? — проворчал Красс.

— Он приготовил какую-то ловушку для нас, что весьма несложно сделать, сражаясь на своей земле.

— Это с одиннадцатитысячным войском против наших сорока тысяч!.. — презрительно воскликнул Публий Красс. — Сурена вскоре пожалеет, что совершил глупость, напав на наши города.

— Сулла и с меньшими силами побеждал стотысячные армии Митридата, — напомнил Гай Кассий.

— Не сравнивай Луция Корнелия Суллу с каким-то Суреной. Еще месяц назад я не подозревал о его существовании, — горячился Публий.

— Что же ты предлагаешь, Кассий? — грозно спросил старший Красс.

— Прежде всего, не торопиться встретиться с Суреной. Направимся на юг вдоль Евфрата. Река защитит наш правый фланг от внезапного нападения, по ней корабли доставят продовольствие войску. Мы же сможем навязать противнику битву в удобном для нас месте.

— С чего ты взял, что Сурена будет преследовать нас?

— Я уверен, что парфяне сделают все, чтобы мы не достигли Селевкии — одного их богатейших городов в этих краях. Насколько я знаю, его греческое население недовольно парфянским владычеством и вряд ли окажет нам серьезное сопротивление. Падение Селевкии откроет путь к сердцу Парфии — Ктесифону. Если мы возьмем столицу с царским дворцом, казной, женами и наложницами парфянского владыки, нам не придется воевать с Суреной. Ород тотчас же пошлет ему шелковый шнурок с приказанием удавиться…

— Парфяне! Парфяне! — раздались вдруг крики легионеров вокруг палатки Красса.

— Вот оно, решение наших споров! Я надеюсь, Сурена сам пожаловал к нам в руки! — воскликнул Красс и поспешил лично убедиться в этом.

Участники совета вместе со всеми наблюдали внезапное явление войска Сурены с верблюдами и сундуками, столь же быстро, как возникшее, так и исчезнувшее за холмом. Проводив войско взглядом, они вернулись в палатку Красса.

— Что скажете на это, друзья? — начал прерванный совет проконсул Сирии.

— Враг перед нами; решение напрашивается само собой. Теперь главное — не упустить время, а вместе с ним победу и, чего скрывать, богатую добычу, — легат Октавий мгновенно позабыл о своей недавней осторожности.

— Это же толпа, разный сброд! — еще больше разгорячился Публий Красс. — Вы же видели хваленое парфянское войско?! Они шли, как овцы на бойню.

— Эти овцы, — заметил Кассий, — мгновенно остановили сотню наших всадников, десять из которых догорают на погребальном костре за твоей спиной.

— Да, они убили десять наших товарищей; но с каким страхом парфяне колотили верблюдов, чтобы те скорее уносили ноги! С какой быстротой они бежали от нас, не разбирая дороги! Видимо, парфяне случайно вышли на наш лагерь, а, увидев нашу силу, решили спасаться бегством, — высказал свои предположения военный трибун Петроний.

— Быстро же вы изменили свое мнение, — разочарованно произнес Кассий, окинув презрительным взглядом Октавия и Петрония.

— Что же мешает Кассию присоединиться к своим товарищам: юношеское упрямство или что-то другое? — спросил Марк Красс.

— Я не видел катафрактариев, о которых говорили наши легионеры из Никефории и которых так боялся армянский царь, — поделился своей тревогой квестор.

— За Суреной ехало несколько десятков одетых в железо всадников, остальных, возможно, перебили защитники месопотамских городов, — предположил Октавий.

Гай Кассий громко рассмеялся.

— Октавий, ты, видимо, не слышал рассказов тех немногих защитников Никефории и прочих городов, которым удалось спастись, — с горечью сказал квестор. — Я уверен, что парфяне приготовили ловушку и только что забросили наживку. Мы будем последними глупцами, если проглотим ее.

В это время в палатку Красса вошел центурион и доложил:

— Арабский вождь Абгар привел несколько сотен своих соплеменников и желает с тобой встретиться.

— Не тот ли это Абгар, что был проводником Помпея и помогал ему воевать с армянами?

— Видимо, тот, — утвердительно кивнул центурион. — Его узнали многие ветераны, воевавшие с Митридатом и Тиграном.

— Зови его прямо сейчас. Самое время послушать человека, знакомого с повадками парфян.

Вошедший оказался человеком средних лет, среднего телосложения, не выделялся он и ростом. Одет был гость в просторную легкую тунику, опоясанную ремнем. Справа на ремне болтались ножны от короткого римского меча. Сам меч предусмотрительно отобрали телохранители Марка Красса.

В общем, в этом человеке трудно было бы узнать сына пустынь и степей, если бы не смуглый цвет лица и привычка щурить глаза, чтобы защитить их от солнца и песчаных бурь. Глаза эти, совершенно неуловимые, постоянно бегавшие с предмета на предмет, сразу не понравились Гаю Кассию. Да и весь облик вошедшего, его подчеркнутое желание понравится римлянам ― не вызвали симпатии квестора.

— Приветствую тебя, доблестный Марк Красс, — с почтением раба склонил голову Абгар. — Приветствую и вас, храбрые и мудрые мужи.

Участники совета сдержанно ответили на приветствия гостя.

— Ты выглядишь как римлянин, — заметил Красс.

— Ничего удивительного: одежда ваша очень удобна, а меч просто незаменим в ближнем бою. Его, кстати, подарил мне сам Помпей Великий.

— Так ты знаком с Гнеем Помпеем?

— Я даже осмелюсь назвать его своим другом. Благодаря покровительству Помпея мне принадлежали многие земли в окрестностях Карр и Эдессы, тысячи голов скота. Но мой благодетель далеко, а Сурена отнял у несчастного Абгара все, что смог увезти или унести.

— Чем же ты прогневал Сурену? — поинтересовался Гай Кассий.

— Тем, что был и всегда буду верным другом римского народа. Я надеюсь, что Рим не оставит своего преданного союзника, и Сурена заплатит за все нанесенные мне обиды.

— Римский народ никогда не забывает друзей, — успокоил араба Марк Красс.

Последние слова военачальника придали уверенности Абгару.

— Я думаю, римлянам не составит труда восстановить справедливость и защитить меня и мой маленький народ. Я вижу огромное, великолепно вооруженное и обученное войско, которое невозможно даже сравнить с толпой презренных парфян. У Помпея Великого не было и половины того, что имеешь ты, достойнейший из достойнейших, — хитрый араб быстро нащупал слабое место Красса и решил, что несколько льстивых слов не будут лишними. — Но почему войско, которому нет равных во вселенной, стоит без дела? Почему не смешает с песком проклятых Силлака и Сурену? Почему не освободит народы, живущие между двумя великими реками, от власти парфян?

— Видел ли ты войско Сурены? — прервал разглагольствования араба Гай Кассий.

— Оно только что промчалось в нескольких милях от меня. Парфяне безжалостно стегали верблюдов и лошадей и даже не обратили внимания на моих воинов. Чем вы так напугали Сурену?

— Парфяне двигаются быстро? Сможем ли мы их настигнуть? — спросил Марк Красс.

— Они спешат, но может ли двигаться быстро войско, обремененное огромным обозом? По слухам, царь воюет в Армении, а Сурене поручил заботу о своих сокровищах. Ленивые верблюды, груженные сундуками с царской казной и прочим добром, связывают Сурену по рукам и ногам.

— Ты считаешь, что настигнуть их будет несложно?

— Не вижу в этом особых трудностей. Более того, я думаю, для борьбы с этими людьми нужно не оружие, а проворство ног и рук, ибо Сурена только и помышляет о том, как бы, забрав наиболее ценные вещи и царских жен, умчаться к гирканам и скифам.

— То есть ты советуешь выступать немедленно?

— Не смею советовать мудрым мужам, но я не стал бы терять время. Во-первых, если Силлаку и Сурене удастся достичь диких народов, найти их будет намного труднее. Во-вторых, им на помощь может поспешить царь с основным войском.

— Видел ли ты катафрактариев в войске Сурены? — спросил араба Гай Кассий.

— Видел, но очень немного.

— Немного — это сколько? Десять, сто, тысяча? — не унимался Кассий.

— Несколько десятков, не больше. Точнее сказать не могу, ибо не считал. Я полагаю, это личная охрана Сурены.

— Насколько я знаю, катафрактариев должно быть гораздо больше, — выразил сомнения квестор.

— Несколько дней назад железных всадников у Сурены забрал царь. Он начал войну с армянами…

— Зачем парфянскому царю тяжелая конница, которая совершенно бесполезна для войны в горах и крайне необходима здесь, на месопотамских равнинах? Он что, совершенно лишился разума?

— В конце концов, Гай Кассий, ты начинаешь утомлять всех этими проклятыми катафрактариями, как и своей излишней осмотрительностью, — не выдержал Петроний. — Ты не видел их в глаза, а боишься больше мести богов.

— Я боюсь лишь одного: что боги накажут нас за излишнюю гордыню и выберут орудием своей мести презренных парфян. Меня настораживает их внезапное появление с огромным обозом и бестолковым войском. Слишком все просто: нам остается лишь догнать этот сброд, перебить и захватить богатую добычу. Именно к такому решению вы и склоняетесь, но мне кажется, это не вы избрали подобный вариант, а Сурена навязал вам его.

— Не слишком ли ты все усложняешь? — подал голос Октавий. — Наши легионы по численности в несколько раз превосходят войско Сурены. Восток уже имел несчастье ощутить на себе силу римского меча, и я не вижу ничего удивительного в том, что парфяне спасаются бегством. Наконец, наш союзник, — Октавий кивнул в сторону Абгара, — принес сведения, подтверждающие правильность выбора в пользу преследования парфян.

— Я не могу полагаться на слова араба, будь он хоть трижды друг Помпея. Я вижу его впервые, и мне хорошо известны хитрость и коварство восточных людей.

Римляне невольно обратили свои взоры на Абгара. Тот никак не отреагировал на нападки Кассия, словно слова квестора совершенно к нему не относились. На лице араба продолжала оставаться слащавая, подобострастная улыбка.

— Римляне! Я не узнаю вас, — потерял терпение Публий Красс. — Мы тратим время на пустую болтовню и не решаемся преследовать врага, в четыре раза меньшего по численности. Вместо того чтобы ошеломить парфян стремительностью, бесстрашием и решительностью, мы словно почтенные римские матроны ведем беседу с одной лишь целью: убить время в предобеденный час. А враг пользуется этим и с каждым мгновением уходит от нас все дальше и дальше. Опомнитесь, сограждане: приближается не время обеда, но час жестокой битвы. Время брать в руки не чашу, но меч. Быстротой и неожиданностью нападения Цезарь с ничтожным количеством легионеров побеждал войска кельтов. Сражаясь под его началом в Галлии, я много раз был свидетелем невероятных побед, и поверьте, Гай Юлий не стал бы колебаться на нашем месте. Или вы собрались идти на поводу у квестора Гая Кассия Лонгина? Я не хочу никого оскорблять, но в таком случае вы поступаете по меньшей мере не как римляне.

— Публий прав: нужно как можно скорее догонять Сурену и Силлака, — согласился с младшим Крассом Октавий. — Многое, конечно, и мне не ясно в поведении парфян. Отчасти я даже разделяю сомнения Гая Кассия, но принять его план не могу. Силы парфян разделены надвое, и какие бы козни ни строил Сурена, легче разбить их поодиночке. Нужно воспользоваться моментом, пока парфянский царь занят Арменией. Попытаемся уничтожить войско его визиря и захватить главные города Парфии.

— Я полагаю, настигнуть Сурену будет не слишком трудно, — подал голос Петроний. — Отягощенный огромным обозом враг не сможет уйти далеко.

— Почему бы не сказать прямо: тебя беспокоят сундуки, которые тащили парфянские верблюды. Но ведь ты не знаешь, что в них лежит. Возможно, вместо золота парфяне набили их обыкновенными камнями, — вновь не удержался квестор.

— Гай Кассий Лонгин! — сурово произнес Марк Красс. — Ты приглашен на совет, хотя и не должен находиться здесь ввиду твоей низкой должности и молодости. Я позволил высказать мнение, потому что боги наделили тебя рассудительностью не по годам, отвагой и мужеством. И все же, Гай Кассий, ты присутствуешь здесь не для того, чтобы оскорблять товарищей выше тебя по званию и заслугам перед отечеством. Если не можешь ничего добавить по существу дела, то изволь замолчать и подчиниться мнению большинства.

— Твои слова справедливы, Марк Лициний Красс, — смиренно склонил голову Кассий. — Мне ничего не остается, кроме как принять решение моих товарищей и проконсула Сирии. Я призываю немедленно начать преследование парфян, — к немалому удивлению всех предложил квестор. — Воспользуемся же нашим старым союзником — римской стремительностью. Возможно, она поможет настигнуть врага в пути и навязать бой на марше. В таком случае мы избежим коварных восточных ловушек, которые, я уверен, давно заготовлены для нас.

По следам Сурены

Увы! Пресловутая римская стремительность, на которую возлагал небезосновательные надежды Гай Кассий, да и прочие участники совета, на этот раз не стала союзницей римлян.

К тому времени, когда закончились споры в палатке Красса, солнце давно миновало зенит и начало приближаться к земле на далеком западе. А ведь требовалось время, чтобы свернуть лагерь и выстроить сорокатысячное войско в походную колонну.

Несмотря на огромное желание поскорее встретиться с парфянами, Красс был вынужден отложить выступление на утро следующего дня. Единственное, что мог сделать проконсул, — это приказать легионерам лечь спать раньше обычного, чтобы быть готовыми на утренней заре покинуть лагерь.

Даже ранним утром солнце палило так, как в Риме оно могло греть лишь в полдень жаркого дня. Легионеров буйство небесного светила пока что мало заботило. Они шли под тенью цветущих деревьев, покрывавших берега Евфрата. Чужая природа благоухала весенними ароматами. Тысячи птиц на деревьях щебетали на все лады, в воздухе кружились бабочки невиданной красоты. С любопытством и восторгом смотрели молодые легионеры на это великолепие…

Идиллия закончилась довольно скоро. Дорога повернула на юг, а вместе с ней ушло и все, что радовало глаз и облегчало путь. Красс повел свое войско по следу, оставленному копытами тысяч животных.

Чем дальше удалялись легионы от великой животворящей реки, тем беднее становилась растительность. Тенистые пальмы сменились кустарниками, которые почти не давали тени, но доставляли многие неудобства. Некоторые кусты были усеяны длинными шипами, которые впивались в тела животных и людей, едва те неосторожно касались ветвей. Поэтому римляне даже обрадовались, когда началась бескрайняя степь, где самое высокое растение едва доходило да колен. Но жаркое майское солнце, поднявшееся к этому времени в зенит, отняло у них и эту короткую радость.

Легионеры то и дело оборачивались назад, пытаясь отыскать глазами свой обоз. Ведь почти у каждого из них там был припрятан небольшой запас вина, а оно было бы сейчас как нельзя кстати. Но даже этой маленькой мечте не суждено было сбыться до остановки на ночлег.

Дело в том, что обычно легионы на марше двигались так, что за каждым из них шел его обоз. Однако если враг был близко (а именно так и считал Красс), то обоз помещался в середине войска, причем две трети шли впереди, а одна треть — позади объединенного обоза.

Если учесть, что римское войско растянулось на полтора десятка миль, то легионерам оставалось лишь облизывать соленые от пота губы и довольствоваться водой из баклаг. Вода была теплая и безвкусная. Она совершенно не утоляла жажду, и пить хотелось вновь, едва отнимешь баклагу от губ. А впереди легионеров Красса ожидал новый неприятный сюрприз. Степь, которой, казалось, не будет ни конца ни края, сменилась пустыней.

Воины с трудом преодолевали песчаные барханы. Потревоженные людьми, разбегались из под ног ящерицы и прочие мелкие обитатели этой, совершенно не приспособленной к жизни, местности. Лишь змеи, оскалив ядовитые зубы и гордо подняв головы, шипели на людей, посмевших потревожить их покой. Хозяева пустыни не привыкли убегать от кого бы то ни было. И теперь, в надежде на свой смертельный яд, они без страха смотрели на проходящее мимо войско Красса.

Легионеры, чтобы хоть на ком-нибудь выместить накопившееся в пути раздражение от жары и жажды, поднимали ядовитых тварей на копья; некоторые охотились на них с короткими мечами. Неожиданное развлечение ненадолго подняло настроение римлян, отвлекло их от унылого пейзажа.

Коварные пресмыкающиеся не простили людям бессмысленного убийства. Ближе к ночи, когда мрак опустился на походный лагерь римлян и все, кроме дозора, спали безмятежным сном, дневным шутникам стало не до смеха. Многие были разбужены внезапным диким ржанием коня. Обезумевшее от боли и страха животное взметнулось на дыбы, проскакало шагов десять и свалилось как подкошенное на спящих людей. Видимо, в темноте, в дреме, переминаясь с ноги на ногу, конь случайно наступил на одну из змей, и та ужалила его. Кроме коня от укусов змей этой ночью скончалось несколько легионеров.

Змеи были не единственной напастью. Непривычный холод, еще более жуткий после жаркого дня, отнял остатки сна у римлян. Окончательно продрогнув к середине ночи, они принялись повсеместно жечь костры. За неимением дров в ход пошли обозные повозки, сожгли даже некоторые части от осадных машин.

Совершенно не отдохнувшее войско Красса продолжило путь по песчаным барханам. Быстро поднимающееся и набирающее силу солнце снова сулило изнурительную жару.

Римляне имели приличный запас продовольствия, но воды взяли немного, без расчета на путь через пустыню. Экономить пришлось на лошадях. Чтобы хоть как-то облегчить участь животных, всадники спешились и вели их на поводу.

Около полудня войско римлян догнали послы армянского царя Артавазда.

— Я надеюсь, ваш царь идет мне на помощь? — спросил их Красс. — Пусть же он поспешит, если желает разделить со мной радость победы.

— Царь ведет тяжелую войну с Ородом и не может покинуть пределы Армении.

— Вот как! — воскликнул Красс. — Тогда зачем вы здесь?

— Наш повелитель просит тебя напасть на Орода с юга. Если ты, Марк Лициний, не сделаешь этого, армянам придется заключать мир на условиях Орода. Когда мы покидали лагерь царя, он потерпел поражение и отступал в глубь страны.

— Скоро я приду в Армению. Как только мои доблестные легионы разобьют Сурену, я разберусь и с парфянским царем, и с армянским.

Посол посмотрел на изнемогавших от жары и еле бредущих по сыпучему песку римлян:

— Позволь заметить, проконсул, Сурена ведет тебя по узкой полосе пустыни. Немного севернее в том же направлении идет отличная дорога. Там ты найдешь воду, продовольствие, свежих лошадей. Холмистая местность весьма удобна для твоих пеших легионов и затруднит действия конницы парфян, если они решатся на внезапное нападение. Чтобы проследить за Суреной, достаточно выслать по его следам небольшой отряд всадников. Собственно говоря, Сурена сам заинтересован во встрече с тобой.

— Довольно, посол, я не нуждаюсь в твоих советах. А своему царю передай: у меня нет на него времени, но позже я приду в Армению и рассчитаюсь за предательство.

Следующий день не принес никаких изменений. Все тот же нестерпимый зной и унылый пейзаж: песчаные барханы, редкие кустики верблюжьей колючки, ящерицы, змеи, скорпионы. Вот только сил у легионеров Красса с каждой пройденной милей становилось все меньше и меньше. Животные, лишенные воды, начали падать на песок, и никакая сила не могла их поднять. Менее брезгливые ветераны, сражавшиеся ранее в африканской пустыне, добивали лошадей и пили кровь из ран.

— Марк Лициний, — обратился Гай Кассий к проконсулу Сирии, — через несколько дней мы останемся без конницы.

Красс промолчал, нервно покусывая пересохшие губы.

— Мы упустили время, воины и животные истощены, — вновь заговорил Кассий. — В таком состоянии мы не можем вступить в битву с парфянами. Посмотри на трупы лошадей, на свое войско, изнемогающее от жажды и жары. Мы уже в ловушке. Еще несколько дней — и парфянам останется только завершить то, что уже наполовину сделала пустыня.

— Ганнибал с африканцами перешел покрытые снегом и льдом Альпы. Римскому легионеру должно быть стыдно отступать перед песком и солнцем, — произнес Красс, впрочем, без особой уверенности в голосе.

— Прими предложение армян, пока еще не поздно, — продолжал Кассий, пропустив мимо ушей историческое сравнение Красса. — Если не желаешь признать свои ошибки перед армянами, поверни на юг. Всего один переход отделяет нас от богатых городов, источников воды и пищи, всего, в чем нуждается смертельно уставшее войско. Легионеры отдохнут, а потом, если пожелаешь, продолжи преследование Сурены. Впрочем, лучше обрати взор на беззащитные Ктесифон и Селевкию, и тогда вы поменяетесь местами — Сурена сам будет лететь за тобой через пустыни и леса.

— Мы скоро настигнем Сурену, — стоял на своем Красс. — Он тоже идет через пустыню и испытывает те же страдания, что и мы.

— Лошади парфян привычны к жаре, а верблюды целыми неделями могут обходиться без воды. Ты настигнешь Сурену лишь тогда, когда он этого захочет. Посмотри на навоз от парфянских лошадей: он высох так, словно лежит здесь целую вечность.

Для убедительности Кассий поддел ногой кучку. Та закружилась в воздухе, следуя порыву ветра. На головы римских военачальников посыпалась труха.

— Ты встретишь врага, отдохнувшего и полного сил, — подвел итог Кассий.

— Абгар утверждает, что скоро начнутся оазисы, где мы сможем отдохнуть и пополнить запасы воды. Так что силы римлян и парфян сравняются, а числом и мужеством мы их превосходим.

— Почему ты так веришь проклятому арабу?! — в сердцах воскликнул Кассий и ушел прочь.

Абгар тем временем скакал на своей маленькой неприхотливой лошаденке и подшучивал над уныло бредущими римлянами.

— Вы, должно быть, воображаете себя шагающими по родной Кампании? Тоскуете по воде ключей и ручьев, по тени деревьев, по термам и тавернам? Вы печалитесь о трудностях пути, забыв, что переступили границы арабов и ассирийцев!

Араб так увлекся, что не заметил, как к нему приблизился Гай Кассий.

— Какой злой дух привел к нам тебя, сквернейшего из людей?! — накинулся на него квестор. — Какими зельями и приворотами соблазнил ты Красса? Зачем ты увлек войско в глубь пустыни, вынудил нас идти путем, приличествующим скорее разбойничьей шайке или кочевникам, чем римскому военачальнику с армией?

Застигнутый врасплох араб потерял дар речи, но лишь на мгновение.

— Твои слова обидны и несправедливы, о доблестный римлянин! — начал оправдываться лукавый варвар. — Однако я понимаю, что виной тому непривычная для вас жара и утомительный переход через пустыню. Позволь заметить, вы сами на совете приняли решение преследовать Сурену, сами избрали этот путь…

— Не появись ты, римляне пошли бы другим путем. Так что учти, любезный друг Помпея, если через сутки я не увижу ничего более интересного, чем песок, можешь прощаться с жизнью. Тебя не спасет ни Марк Лициний Красс, ни даже Помпей Великий, если он свалится с неба.

— В таком случае моя жизнь вне опасности. Приглядись внимательнее, доблестный римлянин: впереди виднеется темное пятно. Через два часа пути оно превратится в цветущий оазис. Я часто останавливаюсь в этом селении, когда пересекаю пустыню. Там мы найдем воду, пищу и кров, там возьмем верблюдов взамен павших лошадей.

Действительно, вскоре вдали замаячили верхушки пальмовых деревьев. На радостях легионеры принялись бездумно расходовать остатки воды, выданной на весь день. Они пили до изнеможения, а некоторые поливали голову и тело.

В это время к проконсулу приблизились разведчики, уже побывавшие в селении. Военачальник выслушал их с хмурым видом и приказал:

— Беречь воду!

Его слова передали всей колонне, и легионеры послушно спрятали походные баклаги, но большей части римлян уже нечего было беречь.

По мере приближения к оазису росла тревога воинов Красса. Вместо обещанного рая их встречали еще кое-где дымящиеся груды пепла. Легкий ветерок носил в воздухе неприятный запах разлагающейся плоти.

Римляне бросились к ближайшим колодцам. С каждым шагом отвратительный запах тления становился все сильнее и сильнее.

— Проклятье! — вскричали легионеры. — Они засыпали колодцы падалью!

Воины расположились на пепелище, теснясь под пальмами. До заката оставалось еще несколько часов, но ни приказы, ни просьбы Красса не смогли поднять людей. Безысходность, разочарование, равнодушие к планам своего военачальника и смертельная усталость царили в лагере римлян.

— Марк Лициний, не лучше ли дать отдохнуть легионам сейчас? Смотри, многие уже спят. А ночью, когда в пустыне холодно и спать невозможно, продолжим движение, — посоветовал Гай Кассий.

— Не воспользовались бы темнотой парфяне, — колебался Красс. — Я представляю, каких бед может наделать даже небольшой отряд, если нападет на растянувшееся на многие мили войско.

— Парфяне панически боятся темноты и никогда не воюют после заката солнца. Ночью у конницы не будет никакого преимущества перед пешими легионерами. А если мы вышлем вперед сильную разведку, то будем в большей безопасности, чем днем.

Красс согласился с доводами не по годам умудренного квестора и последовал примеру своих легионеров.

Среди ночи римский лагерь разбудили сотни рожков. Начавшие замерзать легионеры безропотно подчинились их призыву и привычно выстроились в колонну. Звездное небо и яркая луна помогали делать это спокойно и без суеты. Чтобы облегчить путь своим воинам, Красс разрешил сдать в обоз все снаряжение кроме оружия.

Остаток ночи не принес каких-либо неожиданностей. Первую половину дня легионы также провели в пути. Воины еле волочили ноги и проклинали небесное светило, которое так любили и боготворили в Италии и успели возненавидеть всей душой в Месопотамии.

Около полудня показался новый оазис, и войско, не сговариваясь, начало сворачивать к нему. Разведка уже сообщила, что их ожидает еще худшая картина, чем в предыдущем селении. Даже пальмы парфяне безжалостно вырубили, но люди упорно тянулись к клочку еще недавно обжитой земли. Легатам стоило большого труда уговорить своих подчиненных не тратить напрасно время и продолжить путь.

На глаза Кассию попался Абгар.

— Проклятый араб! Где наконец обещанные вода, верблюды и кров?!

— Если парфянам пришло в голову уничтожить эти жемчужины пустыни, в чем же моя вина?

— Твоя вина мне известна, и за нее ты заплатишь сполна!

Рука Кассия потянулась к мечу. Это движение заметили арабы и поспешили закрыть своими телами предводителя.

— Ты напрасно гневаешься, доблестный римлянин. Скоро вашим неудобствам и мукам придет конец. Если вы поспешите, то уже сегодня к вечеру достигнете края пустыни и выйдете к реке.

Первая битва

В тот день римляне так и не увидели обещанную реку. Задолго до вечера они совершенно выбились из сил, и Красс был вынужден разбить лагерь. Все повторилось, как и в предыдущие сутки.

Ночью во время подъема Красс вышел в черном плаще, а не в пурпурном палудаментуме римского военачальника. На легионеров это произвело тягостное впечатление. Наконец Октавий взял на себя смелость посоветовать сменить наряд.

Едва Красс исправил свою оплошность, как до него дошли слухи о новой плохой примете: некоторые из знамен были подняты с большим трудом и после многих усилий, словно они вросли в землю.

— Так поменяйте знаменосцев, немощных отправьте в обоз, — распорядился Красс.

Наконец утром на горизонте показалась долгожданная река. Собственно, реки еще не было видно. Взору римлян открылась извилистая лента кустарника по ее берегам.

Проконсул облегченно вздохнул…

Но что это? От прибрежного кустарника отделились несколько точек и начали двигаться в направлении римского войска. Следом показалась более многочисленная группа, движущаяся в том же направлении.

Скоро все стало ясно.

— Парфяне преследуют нашу разведку, — произнес Гай Кассий вслух то, о чем подумали многие. — Похоже, шансов выжить у них нет. Парфянские кони быстрее наших.

Неожиданное участие к судьбе римских разведчиков вдруг проявил Абгар.

— Проконсул! — обратился он к Крассу. — Позволь оказать помощь храбрым воинам.

Не дожидаясь разрешения Красса, Абгар поскакал прямо на парфян. За ним с воинственными криками на своих небольших, но прытких лошадках последовали все арабы.

Парфяне остановились, послали вдогонку римлянам по нескольку стрел и повернули обратно.

Войско Красса издало ликующий возглас, наблюдая, как парфяне превратились из преследователей в беглецов. На глазах у всех арабы загнали врагов в реку, а вскоре и сами скрылись за кустами.

Тем временем к войску римлян приблизились четверо всадников из числа разведчиков. Только им и удалось спастись, и то благодаря вмешательству арабов. Впрочем, одному из четверых вернувшихся жить оставалось недолго: в его спине торчали две стрелы. Кровь из ран стекала на коня, а с животного капала на землю. Лицо воина было бледнее самой смерти.

Два товарища поддерживали раненого справа и слева, и лишь поэтому он еще держался в седле.

— Говорите же, вы нашли войско парфян? — нетерпеливо спросил Красс разведчиков. Он даже не стал ждать, пока те снимут с коня умирающего товарища.

— Мы их видели, проконсул. Враги стоят лагерем в пяти милях за рекой. Сейчас они выстраивают тяжелых всадников для боя.

— Вы уверены, что для боя, а не для бегства?

— Несомненно. Парфяне одеваются в железо сами и покрывают им своих лошадей. Строй обращен лицом в сторону нашего войска, а не в противоположную, как если бы они собирались бежать.

— Что вы можете сказать о численности парфянского войска?

— Их великое множество.

— А как-нибудь более точно нельзя выразить ваше «великое множество»? — недовольно буркнул Красс.

— Проконсул, мы видели лагерь парфян несколько мгновений… Очень много людей и коней. Может быть, десять тысяч, может, восемь, а может, и пятнадцать… Затем на нас со всех сторон посыпались стрелы. Парфяне стреляют очень метко, а их стрелы вонзаются со страшной силой. Из посланной тобой сотни уцелели лишь мы, и то, как все видели, только чудом, — все вместе разведчики попытались описать то немногое, что они смогли рассмотреть.

— Вы принесли хорошую весть, — мрачно промолвил Красс. — Я рад, что парфяне наконец отважились сразиться с нами.

Истощенные переходом через безводную пустыню легионеры вовсе не разделяли оптимизма проконсула. Сейчас им меньше всего хотелось ввязываться в битву, но перед лицом опасности они безропотно подчинялись приказам Красса.

Проконсул поспешно принялся строить войско в боевой порядок. Чтобы исключить обходы и окружение, он растянул пеший строй на возможно большее расстояние. Конницу распределил по обоим флангам. Один из флангов Красс поручил Гаю Кассию, другой — своему сыну Публию, а себе взял центр.

Построившись подобным образом, легионы продолжили движение к заветной реке. Вспомогательные отряды быстро вырубили прибрежный кустарник на ширину боевого порядка римлян и убрали его с дороги. Войско, не нарушая строя, начало спускаться к воде.

Легионеры вслух благодарили богов, позволивших им дойти до реки, а многие благодарили даже парфян за то, что те повременили с нападением и дали возможность утолить жажду. Все радовались. Лишь Марка Красса мучили тревога и сомнения. Он не мог понять: почему парфяне не сделали эту реку на краю пустыни рубежом своей обороны? Почему враг дал беспрепятственно выйти к воде, недостаток которой легионеры ощущали много дней? Возможно, парфяне боятся римлян, а возможно, настолько уверены в своей победе, что великодушно позволили ослабевшему противнику хотя бы частично восстановить свои силы…

— Как думаешь, Гай, — проконсул обратился к своему квестору, — куда подевался Абгар со своими арабами?

— Он там, где ему и следует находиться — подле шатра своего господина Сурены. Я же предупреждал тебя, Марк Лициний, не верь подлой змее.

Река была немноговодна. Самые глубокие места доходили человеку до пояса. Она не создала никаких препятствий для переправы войска.

Римляне заходили в воду и жадно пили, обливаясь при этом с головы до ног, затем набирали полные баклаги. Первые в строю легионеры в полной мере насладились водой Балисса, которая в этот миг была вкуснее и желаннее самых лучших вин в мире.

Река бурлила и пенилась под копытами лошадей, под ногами десятков тысяч людей. Идущим сзади воинам пришлось довольствоваться мутной жидкостью, смешанной с илом и песком. Легионеры черпали воду сложенными в ковшик ладонями и пили, подождав лишь несколько секунд, чтобы дать песку осесть на руки.

Опасаясь внезапного нападения, Красс, его легаты и военные трибуны изо всех сил подгоняли легионеров. Многие даже не успели толком утолить жажду.

Римляне поднялись на небольшую возвышенность за рекой, и их взорам открылся лагерь Сурены.

Парфяне вели себя совершенно беспечно. Они разбрелись на огромном пространстве и занимались кто чем желал: многие, собравшись толпами, варили в котлах какую-то еду, другие просто лежали.

Прошло уже несколько часов, как разведчики донесли, что парфяне строятся для битвы, но с тех пор, по мнению тех же разведчиков, ничего не изменилось. Казалось, время остановилось в этом краю. Собственно, такая мысль посещала многих легионеров, когда они долгими днями шли по однообразному ландшафту под неизменно беспощадным солнцем.

Впрочем, не все предавались беззаботному отдыху в лагере парфян. Тысячи две тяжелых всадников, так называемых катафрактариев, стояли подле одетых в железо лошадей и готовы были в любую минуту вскочить на них и броситься в бой. Лошади не просто послушно стояли возле своих хозяев, они образовали строй в виде клина. С возвышенности он напоминал наконечник стрелы, своим острием направленный против римских легионов.

Красс понял, какую опасность представляют железные всадники для растянутого строя римлян. Они могли в любом месте пробить брешь и разделить легионы надвое. С лихорадочной поспешностью он принялся перестраивать войско. Проконсул приказал легионерам сомкнуть ряды и построиться в глубокое каре. Конницу же он разделил между легионами, дабы ни один из них не остался без прикрытия и мог ударить врага в любом направлении, не страшась за собственную безопасность.

Легаты Красса посчитали такие распоряжения весьма разумными и старались выполнить их как можно быстрее. Некоторые про себя удивились бездействию парфян, но не стали говорить об этом вслух. Да и не до разговоров было.

Тем временем легионеры все настойчивее напоминали, что давно прошло время обеда и не мешало бы перед битвой набраться сил. Красс разрешил пить и есть, но не покидая строя. Ни о какой горячей пище не могло быть и речи.

Парфяне продолжали терпеливо ждать, пока римляне утолят голод сухарями из пшеничной муки и запьют водой из Балисса.

— Проконсул, — обратился Октавий к Крассу, — парфяне не спешат в битву. Разумней было бы и нам разбить лагерь и дать возможность легионерам отдохнуть до завтрашнего утра. Ведь они на ногах с середины ночи.

— Похоже, Октавий, у нас нет выбора, — негромко промолвил Красс. — Сурена тотчас нападет на нас, едва мы попытаемся уклониться от битвы. Начнем же битву первыми, как всегда делали наши предки.

По знаку Красса железная труба подала сигнал к наступлению. Этот сигнал по всему войску передали рожки манипулов.

Лагерь парфян также оживился. Враги начали колотить в обтянутые кожей полые инструменты, которые вдобавок были обвешаны медными погремушками. Леденящие душу низкие звуки, как бы смешение звериного рева и раскатов грома, обволокли римские легионы. Одновременно с первыми звуками катафрактарии взобрались на коней с помощью оруженосцев, приняли у них длинные копья и сбросили покровы с доспехов.

Живой клин, подобный пламени, предстал перед римлянами — всадники в шлемах и латах из ослепительно сверкавшей маргианской стали, их кони в также старательно начищенных медных и железных чешуйчатых латах.

Гай Кассий с тревогой и восхищением смотрел, как неторопливо, соблюдая строй и сияя на солнце, движется тяжелая конница Сурены. Казалось, что огромный монолит, скала оторвалась от горы и надвигается на римлян.

Катафрактарии были на Востоке и прежде, но использовались они в основном в качестве почетной свиты полководцев и царей. Были они у понтийского царя Митридата Евпатора, который вел бесконечные войны с Римом. Владыка Понта упорно пытался противопоставить римским легионам свою пехоту и очень поздно понял превосходство тяжелой конницы. И лишь парфяне сумели создать из неуязвимых всадников силу, державшую в страхе всех соседей. Один лишь вид этой сверкающей зловещим блеском живой крепости обращал в бегство войска противника. И теперь парфяне надеялись остановить победоносное шествие римлян с помощью этой силы.

Немногие народы могли похвастаться тем, что видели бегущих римлян. Легионеры, подбадриваемые легатами, военными трибунами и центурионами, упорно шли навстречу несущейся железной армаде. Сказать, что легионеры нисколько не испугались неведомых катафрактариев, что на них совершенно не произвела впечатления дикая музыка парфян, было бы неправдой. У несчастных гастатов[25], составлявших первые ряды легионов, от страха глаза вылезли на лоб, лица стали бледными, у многих тряслись колени и руки. Но они упорно шли вперед, и не только потому, что римлянин не должен отступать, но еще и потому, что сзади на них напирали более опытные и храбрые принципы и триарии. При необходимости они подталкивали новобранцев острыми мечами, зорко следя, чтобы те держали строй.

Не зря глаза гастатов были полны страха. В том месте, где парфянский клин врезался в римское каре, все они погибли в считанные минуты. Принципы, находившиеся во второй линии, продержались ненамного дольше. И лишь старые опытные ветераны, которым не впервой сражаться с конницей, были полны решимости остановить врага. Они воткнули в землю копья острием вперед на уровне лошадиной груди и терпеливо ждали катафрактариев, пробивающихся по трупам гастатов и принципов.

Левой рукой держа копье, правой работая мечом, ветераны пытались выбить или привести в негодность длинные копья парфян.

Вскоре потери начали нести не только римляне, но и парфяне. Последние не привыкли вести затяжные бои. Обычно они мгновенно опрокидывали противника или разделяли на части, предоставляя другим добивать его. Тяжелые доспехи и жаркое солнце не шли на пользу катафрактариям; римляне же постоянно сменяли уставших, раненых и убитых товарищей. Лошади парфян спотыкались о трупы поверженных римлян, их строй нарушился, а воины Красса, свалив наземь несколько катафрактариев, утратили перед ними былой страх. Всадники уже не наступали, а лишь оборонялись от наседавших со всех сторон легионеров.

И вот в лагере Сурены зазвучала музыка, не похожая на прежнюю смесь раскатов грома со звериным ревом. Тяжелые всадники все как один остановили бой и повернули назад.

Римляне пытались преследовать порядком утомленного противника, но тут появились всадники-лучники. Они осыпали легионеров такой густой тучей стрел, что тем пришлось отказаться от преследования.

Обстрел продолжался до тех пор, пока катафрактарии не отошли на безопасное расстояние. Затем исчезли и лучники, растворившись словно злые духи пустыни за тучами пыли и песчаными барханами.

И тут римляне с удивлением обнаружили, что парфянский лагерь также пропал. Еще недавно в долине находились тысячи беспечных парфян, которые ели, спали, хозяйничали, а сейчас остались лишь догорающие костры да выброшенные за ненадобностью вещи.

Опасаясь, как бы враг снова не ускользнул, Красс приказал войску двигаться вперед. Наспех были убраны из-под ног убитые и раненые. Брешь в рядах, пробитую катафрактариями, заполнили легионеры из задних рядов каре, они же заменили погибших от стрел лучников.

Римлянам казалось, что войско противника укрылось за ближайшим холмом, и огромное каре перешло на быстрый шаг. Люди были чрезвычайно утомлены долгим переходом через безводную пустыню и тяжелым недавним боем, но близость врага придала им новые силы. Пальцы привычно сжимали рукояти страшного оружия — коротких римских мечей.

Собственно, страшно было не само оружие. У многих народов мечи были и длиннее, и массивнее. Ужас внушали твердость рук, державших этот меч, и глаза его владельца, в которых можно было увидеть лишь бесстрашие и ненависть к врагу. И еще, конечно, железная дисциплина в легионах, где каждый знал свое место в строю в отличие от восточных армий, привыкших сражаться толпами, толпами и бежать при малейшей опасности.

Воинственные потомки Ромула презирали лучников, пращников и копьеносцев, привыкших разить издалека. В эти подразделения шли служить самые бедные римляне, представители союзных народов или наемники. Так, например, пращников на протяжении нескольких веков набирали на Балеарских островах, стрелков — на острове Крит. Их обязанностью было разозлить нерешительного противника и начать битву.

Не пользовалась уважением и конница, основная задача которой состояла в преследовании обращенного в бегство противника. В последнее время ее набирали среди народов покоренной Галлии, а также среди бедных римлян, получавших коня и оружие за государственный счет.

Исход боя полностью зависел от непоколебимого строя легионов.

Легионеры привыкли биться с противником лицом к лицу, ощущая его дыхание, чувствуя запах пота. От народа, презиравшего смерть, бежали войска, во много раз превосходившие его численностью. Бесчисленные армии талантливого военачальника, царя Понта ― Митридата, пали под римскими мечами. Стотысячные армии обращались в бегство, едва столкнувшись с первыми рядами римских легионов. Они бежали, как им казалось, от римского безумия, от римской постоянной готовности отдать жизнь без лишних раздумий. Получалось наоборот — погибали дорожившие жизнью враги, а презиравшие смерть римляне побеждали малой кровью.

На такой же исход надеялся Красс и сейчас. Но, увы! За холмом его легионы встретили не войска парфян. К ним приближалось лишь несколько сотен презренных всадников-лучников.

Летучая смерть

Римляне приняли лучников за обычных застрельщиков, высылаемых вперед, чтобы начать битву. В каре образовались проходы, через которые на поле вышли противники парфян — балеарские пращники, разноязыкие лучники и копьеносцы.

Завязался бой легковооруженных воинов, который обычно предшествовал битве между основными силами противников.

Остальное войско, как правило, безучастно наблюдало за их противоборством, как наблюдают за сражением гладиаторов в цирке. То, что произошло на этот раз, неприятно поразило римлян.

С первых же минут стало очевидно огромное превосходство парфян. Их луки обладали большей силой и дальнобойностью. Даже критские стрелки-наемники не смогли с ними сравниться, а метатели копий и вовсе остались не у дел. Парфяне были великолепными наездниками и вели стрельбу на полном скаку. Сами же, вследствие необычайной подвижности и удаленности, оставались почти неуязвимы.

В короткое время они истребили около полутысячи римских стрелков, вышедших для противоборства. Жалкие остатки лучников Красса вернулись в каре.

Парфяне потеряли всего лишь десятка три воинов. Несколько человек лишились своих коней. Они продолжали бой пешими, а когда он закончился, ловко вскочили на крупы коней своих товарищей и вместе с ними умчались прочь.

Римляне остались без воинов, способных вести бой на удаленном расстоянии, и не видели настоящего противника. Некоторое время они стояли неподвижно, с ужасом взирая на кровавую работу парфянских лучников.

— Вперед! — подал команду Красс.

Он также был ошарашен результатами новой небольшой битвы и не знал, что предпринять далее. Проконсул приказал наступать скорее для того, чтобы совершить хоть какое-то действие и вывести своих воинов из оцепенения.

Каре двинулось навстречу неизвестности. Легионеры переступали через корчившихся от боли раненых, шли по трупам своих товарищей, еще час назад стоявших в строю рядом с ними. Шли с единственной надеждой, что наконец встретятся с противником лицом к лицу.

Многие из воинов Красса побеждали фаланги греческих наемников, истребляли многочисленные толпы не боящихся смерти галлов и германцев, сражались в Африке с нумидийскими слонами и с гордыми жителями Испании. Но эта война, состоящая из сплошных неожиданностей и неимоверных трудностей, пугала даже ветеранов. Они уже не мечтали о восточных богатствах и красивых наложницах. Поскорее бы все это закончилось, и вернуться бы домой живыми — такое настроение давно царило среди большинства легионеров.

Впереди за очередной возвышенностью раздались звуки все той же леденящей душу сумасшедшей музыки парфян. Вслед за этим послышался топот, от которого начала дрожать земля под ногами у римлян. Топот становился сильнее и отчетливее с каждым мгновением. Еще немного — и он материализовался в виде многих тысяч всадников, спускавшихся в долину.

Марк Красс остановил каре. Легионеры уже имели опыт борьбы с конницей; они воткнули древки копий в землю под нужным углом и приготовились к встрече. Накануне проконсул поставил в первые ряды более опытных воинов, а новобранцев отослал в середину каре.

Красс не знал, что парфянский военачальник Сурена больше всего на свете не любил повторяться. На этот раз римляне не увидели катафрактариев, к встрече которых готовились. На них летели такие же легковооруженные всадники, как те, что накануне безжалостно уничтожили римских лучников и пращников. Только число их было неизмеримо больше.

Парфяне не стали испытывать мощь римских легионов в лобовой атаке. Перед каре они разделились и с двух сторон объезжали огромный живой квадрат, осыпая его при этом тучами стрел. Всадники молниеносно опустошали колчаны, и тут же отступали назад, освобождая место для следующей волны лучников.

Собранные в железный кулак римские легионы оказались удобной мишенью для презираемых ими лучников. Тяжелые стрелы пробивали доспехи и поражали римлян, как в первых рядах, так и в середине строя. Ввиду большой скученности почти все стрелы находили себе жертву и наносили огромный урон легионам Красса. Римляне оказались в положении овец, пригнанных на бойню. Лучники, которых римляне никогда не воспринимали как серьезную силу в бою, истребляли и покрытых шрамами ветеранов, и молодых гастатов с одинаковой легкостью.

Все новые и новые волны неуязвимых всадников проносились мимо римлян, сея смерть и не получая ни малейшего отпора. Если с катафрактариями можно было сразиться, то конные лучники были недосягаемы. Римские стрелки и пращники — единственные, кто мог вступить с ними в противоборство — были истреблены накануне битвы.

Римляне надеялись, что они еще померяются наконец силами с вполне осязаемым противником, что у парфян скоро иссякнет запас стрел.

Надежда улетучилась, когда из-за холмов вышел караван верблюдов, нагруженных стрелами. Парфяне подъезжали к ним и наполняли колчаны смертоносными жалами. Безнаказанное истребление римлян грозило продолжаться до бесконечности. Укрытый щитами Марк Красс с ужасом осознавал, что только чудо может спасти его войско.

Неожиданно его сын Публий заметил среди нападавших «большого друга римлян» Абгара во главе его арабов. Они со зверским ожесточением поливали стрелами тех, с кем недавно делили пищу и воду.

Молодой Красс выхватил у центуриона рожок и протрубил сигнал атаки. Вслед за этим он во главе тысячи трехсот всадников погнался за предателями.

Галлы, присланные Цезарем, давно ждали подобного сигнала. Этот бесстрашный северный народ жил ради войны и жизни своей в мирное время не представлял. Ходить за плугом считалось недостойным свободного кельта. Более того, Цезарь отправил Крассу самых буйных и отчаянных головорезов, чтобы избавить от них и без того неспокойную Галлию.

С безудержной храбростью они бросились на арабов и вскоре их настигли. Могучий галл поразил копьем Абгара. Он спешился, по кельтскому обычаю отрубил голову врага и привязал, как ценную добычу, к шее своего коня. Полураздетые всадники Публия Красса в ярости преследовали врагов, не замечая ни свистящего вокруг дождя парфянских стрел, ни своих тяжелых ранений.

Благодаря мужеству галлов страшный дождь, сыпавшийся на каре римлян, ослабел. Марк Красс отбросил щиты своих телохранителей и обратил взор туда, где сражались галлы. Чтобы помочь сыну закрепить успех, он послал вперед восемь когорт тяжеловооруженных легионеров. Посланы были и все оставшиеся лучники. Многие легионеры подобрали луки погибших критян и римских лучников, а стрелы собрали из-под ног или вытащили из тел своих убитых и раненых товарищей.

Парфяне не выдержали столь стремительного и неожиданного напора римлян. Бросив на погибель своих друзей арабов, воины Сурены повернули вспять.

— Враг бежит! — крикнул Публий Красс. — Вперед же, добьем его — и победа наша!

На призыв галлы откликнулись немедленно. Пешие легионеры побежали за конницей, стараясь не отставать от нее. Некоторое время это им удавалось. Затем Публию Крассу, его товарищам Мегабакху и Цензорину пришлось с большим трудом сдерживать галлов.

Как бы ни спешила пехота, охваченная радостью и надеждой на победу, за конницей ей все равно было не угнаться. Равно как и коннице не добиться победы без пехоты, ибо как бы ни были храбры всадники молодого Красса, их была лишь горстка в сравнении с конницей врагов.

Таким образом, хотя римлянам и казалось, что они одерживают победу и гонятся за неприятелем, по сути дела они плелись в хвосте отступающих парфян.

Последние подождали, пока римляне Публия Красса удалятся на достаточно большое расстояние от основных сил, и начали стрелять из луков по галлам и легионерам. Парфяне настолько осмелели, что начали обходить отряд молодого Красса с флангов. Все больше и больше врагов собиралось вокруг них, все чаще парфянские стрелы находили себе жертву.

Публий приказал своим бесстрашным галлам вновь напасть на врага. Он надеялся, что его конница завяжет бой, а тем временем подоспеет и пехота. Главное было начать битву, и тогда парфянские лучники не станут стрелять из боязни поразить своих воинов.

Под новым яростным напором галлов легкая конница врага разлетелась в разные стороны. Легионеры посчитали, что враг струсил и по традиционной восточной привычке спасается бегством. Так было всегда со времен походов на Восток Суллы, Лукулла, Помпея…

Но торжество римлян оказалось преждевременным. Своим бегством конные лучники лишь расчистили место для нового опасного противника. Легкая конница галлов наткнулась на тесно сомкнутый строй катафрактариев.

Галлы бесстрашно напали на врага, но, увы, силы были слишком неравными. Всадники Публия бросали дротики в доспехи из прочного железа, а сами получали удары копьем в незащищенные, а порой и вовсе обнаженные тела.

Катафрактарии копьями остановили бешеный напор галлов, а затем, вклиниваясь в самую гущу воинов, безжалостно рубили их длинными мечами.

Галлы гибли десятками, но продолжали показывать чудеса храбрости. Они хватались за вражеские копья, вырывали их и убивали парфян их же оружием. Многие спешивались и, прикинувшись мертвыми, лежали до тех пор, пока не окажутся вблизи броненосного всадника. И тогда они бросались под вражеского коня и поражали его в живот. Лошадь вздымалась на дыбы и падала, давя и седока, и своего убийцу.

Но даже такое самопожертвование и мужество не смогло повлиять на исход короткой битвы. Жалкие остатки римской конницы отступили к пехоте. Могучий Мегабакх вывел Публия Красса, изнемогавшего от многочисленных ран.

К этому времени пешие легионеры заняли небольшой песчаный холм. Они образовали круг, выставили вперед копья и приготовились встретить железных всадников.

И на этот раз катафрактарии не стали атаковать римскую живую стену, предоставив лучникам возможность довершить начатое ими дело. Вокруг холма появились тысячи легких всадников. Они подняли такое облако песчаной пыли, что римляне не могли ни ясно видеть, ни даже говорить, ибо рты их оказывались полны песка, едва они начинали шевелить губами.

Со зловещим свистом полетели тысячи стрел. Почти все они достигли цели. Построившись на холме, римляне невольно упростили задачу вражеским лучникам. Ибо на равнине стоящие в первых рядах принимают основной удар на себя, облегчая участь находившихся за ними; на холме же воины стоят один выше другого, никто никого не заслоняет, и все в равной степени подвергаются опасности быть пронзенным парфянской стрелой.

Отовсюду слышались стоны умирающих, проклятия и самые черные ругательства раненых. Сраженные насмерть скатывались с вершины холма, сбивая с ног стоящих впереди. Строй разрушался, а это вело к еще большим потерям. Некоторые пытались вытащить стрелы из тела, но этим причиняли себе только лишние страдания, потому что парфяне так хитро зазубривали острие стрелы, что его невозможно было достать иначе, как вырывая вместе с плотью.

Собрав последние силы, Публий Красс призвал легионеров ударить по парфянам и попытаться спастись или по крайней мере умереть достойно. В ответ его легионеры показали руки, пригвожденные к щитам, и истекающие кровью, пробитые стрелами ноги. Они были не способны ни к защите, ни к бегству.

В войске римлян находились два грека — Иероним и Никомах. Они предложили Публию переодеться в парфянское платье и попытаться бежать в находившийся неподалеку их родной город Ихны.

— Нет такой страшной смерти, испугавшись которой, Публий Красс покинул бы людей, погибающих по его вине, — произнес молодой человек, обращаясь к грекам. — Вас я благодарю за заботу обо мне и освобождаю от службы. Спасайтесь, если сможете.

Сам же Публий приказал оруженосцу помочь ему умереть, ибо его правая рука была совершенно искалечена, и юноша не мог даже лишить себя жизни.

Верный слуга со слезами на глазах исполнил просьбу господина.

— Окажи и мне честь быть убитым тем же мечом, что и доблестный Публий, — попросил слугу Цензорин.

Он был удостоен сенаторского звания, прославился как великолепный оратор и вместе с молодым Крассом участвовал в галльских походах Цезаря. Теперь Цензорин бездыханным упал подле своего друга, умерев лишь несколькими мгновениями позже.

Могучий Мегабакх покончил с собой, как и многие другие римляне, не желавшие попасть в плен и не имевшие возможности защищаться.

Из шести тысяч воинов, ушедших с Публием Крассом, парфяне взяли в плен около пятисот человек. Спастись не удалось никому.

Отступление

Что же происходило в лагере Красса-старшего, в то время как Публий со своим отрядом вел неравный бой?

Парфяне не стали дробить силы и все ушли за младшим Крассом. Истерзанное каре наконец получило передышку.

Проконсул восстановил поредевший строй и занял с войском небольшую возвышенность. Там он получил первое известие от сына. Гонец сообщил, что парфяне бегут, а римляне вот-вот должны их настигнуть. Красс разрешил своим легионерам пообедать, не покидая строя, и принялся ждать новых сообщений.

В неизвестности, к которой присоединилась тревога, прошел час, второй… Наконец на исходе третьего часа до лагеря Красса удалось добраться молодому контуберналу[26] Публия. Юноша был ранен и еле передвигал ноги.

— Скорее отведите меня к проконсулу, — слабым голосом, но требовательно произнес контубернал.

Это было излишним — Красс сам спешил навстречу гонцу.

— Проконсул, немедленно пошли помощь Публию, или он погибнет. Галлы почти все перебиты, а римлян парфяне окружают и очень скоро замкнут кольцо.

— Почему же раньше Публий никого не посылал — надеялся справиться с Суреной своими силами?

— Твой сын посылал гонцов, и до битвы, и во время нее. Скорее всего, им не удалось добраться к тебя из-за парфян. Они везде и всюду. Я проскочил лишь чудом. Враги гнались за мной, им удалось сразить коня. Он упал на меня, и парфяне, видимо, сочли нас обоих мертвыми. С трудом я выбрался из-под него…

— Прошло очень много времени, — спохватился Красс и приказал: — Трубите сигнал атаки.

Едва каре сдвинулось с места, как римляне увидели, что к ним с угрожающей скоростью приближается черная туча пыли — это возвращались парфяне. Следом за всадниками неслась вселяющая страх музыка, в такт которой враги издавали дикие крики.

Один из всадников держал на копье человеческую голову. Он подъехал ближе других и, издеваясь, спросил по-гречески:

— Кто его родители и какого он рода? Трудно поверить, чтобы от такого отца, как Красс, — малодушнейшего и худшего из людей — мог родиться столь благородный и блистающий доблестью сын.

С последними словами парфянин бросил голову Публия к ногам римлян.

Все обратили взоры на Красса. Неожиданно для всех он проявил мужество Гая Муция Сцеволы, сжегшего правую руку и не издавшего при этом ни единого звука. Прижав окровавленную голову сына к груди, Марк Красс обратился к легионерам:

— Римляне! Меня одного касается это горе. А великая судьба и слава Рима, еще не сокрушенные и не поколебленные, зиждутся на вашем спасении. И если у вас есть сколько-нибудь жалости ко мне, потерявшему сына, лучшего на свете, докажите это своим гневом, обратите его на врагов. Отнимите у них радость, покарайте их за свирепость, не смущайтесь тем, что случилось: стремящимся к великому должно при случае и терпеть. Не без пролития крови низвергнул Лукулл Тиграна и Сципион Антиоха, тысячу кораблей потеряли предки наши у берегов Сицилии, в Италии же — многих военачальников, но ни один из них своим поражением не помешал впоследствии одолеть временных победителей. Ибо не только счастьем, а стойким и доблестным преодолением несчастий достигло римское государство столь великого могущества.

Так говорил Красс, но лишь немногие слышали его из-за грохота парфянских литавр и топота лошадей, до немногих сердец дошла речь старого сенатора. Когда проконсул приказал напасть на парфян, он увидел, что войско не в состоянии выполнить приказ. Не жажду мести, как следовало ожидать, вызвала брошенная к их ногам голова Публия, а страх и бессилие. Немногие сдвинулись с места, повинуясь слову проконсула и чувству долга.

А парфяне между тем в огромном количестве собирались вокруг каре. Вновь полетели смертоносные стрелы. Некоторые враги, осмелев, подъезжали вплотную и поражали римлян копьями.

Красс в бессильной злобе метался от легиона к легиону, уговаривая наконец оставить страх и сокрушить парфян. Он скакал на виду у тысяч врагов в плаще военачальника и надеялся, что парфянская стрела или копье избавят его наконец от мучений и позора. Все напрасно. Его телохранители давно лежали бездыханными в пыли, Красса же словно заговоренного не коснулась ни одна стрела.

Тогда проконсул решился на отчаянный шаг. Он выхватил у знаменосца огромного серебряного орла и бросил в самую гущу врагов. Прием был давний и испытанный в критических ситуациях. И на этот раз многие легионеры и всадники бросились спасать святыню, но вскоре все полегли под градом стрел и дротиков, иных порубили мечами.

Знамя досталось врагу, как накануне знамена Публия Красса. Они впоследствии хранились во дворце парфянских царей как самая ценная добыча, ибо немногие народы могли похвастаться тем, что держали в руках римских орлов и остались после этого живы.

Потеряв знамя, римляне и вовсе пали духом. И вот, когда все приготовились к смерти, неожиданно пришло спасение — на землю опустились сумерки.

Враги поскакали прочь, крича напоследок, что даруют Крассу одну ночь для оплакивания сына.

Парфяне явно лукавили. Они панически боялись темноты, и сам Сурена не смог бы заставить их сражаться ночью. Даже лагерь свой они разбивали как можно дальше от врага, чтобы не быть застигнутыми врасплох после захода солнца. Так что жертва Публия не была напрасной. Парфянам не хватило времени расправиться с основными силами римлян; времени, которое они потратили на уничтожение шеститысячного отряда Публия Красса.

Парфянам не удалось обратить римлян в бегство и уничтожить. Даже после многих потерь римляне числом превосходили врага, но у Сурены появился сильный союзник в лагере Красса. Имя ему было страх. Он парализовал волю римлян, отнял желание бороться и защищаться.

К сожалению, в войске Красса было очень мало ветеранов, а после сегодняшней битвы их стало еще меньше. Огромнейшая армия по боеспособности значительно уступала легионам Цезаря, часто укомплектованным лишь наполовину. Тяжелый переход через пустыню, гибель Публия Красса и тысяч товарищей, незнакомая страна и противник, который сражается вопреки всем римским правилам ведения войны, — все это окончательно подорвало боевой дух молодых легионеров.

Для римлян наступила страшная ночь. Никто не думал о погребении павших товарищей, об уходе за ранеными, об утешении умирающих — каждый оплакивал только себя. Именно оплакивал, ибо эту ночь римляне расценивали как короткую отсрочку смерти.

Марк Красс, мужественно принявший известие о гибели сына и весь день пытавшийся противостоять убийственной тактике парфян, теперь окончательно утратил душевные и физические силы, и даже саму способность здраво мыслить. С уходом врага сенатор ощутил всю боль невосполнимой утраты. Гибель любимого сына, деморализованное, понесшее страшные потери войско, крушение множества надежд и далеко идущих планов — таков был итог сегодняшнего дня для Красса.

В жизни Марка Лициния Красса случались и ошибки, и неудачи. Как у каждого человека, бывали у него и черные полосы, когда не везло буквально во всем, все валилось из рук или получалось совершенно не так, как хотелось. Тогда сенатор откладывал самые срочные дела и удалялся на одну из своих многочисленных вилл. Несколько дней он безмятежно наслаждался природой. Единственным его занятием была рыбная ловля. Управляющие, хорошо знавшие характер своего господина, зорко следили, чтобы к нему не приблизился ни один человек с деловым разговором, чтобы в его руки не попал ни один документ. Дня через три-четыре он полностью восстанавливал силы и был готов снова вершить дела, вызывающие изумление, восхищение или зависть у соплеменников. Он отдыхал всего несколько дней, но потом работал долгие недели и месяцы, не тратя напрасно ни мгновения и удивляя всех своей работоспособностью даже в преклонном возрасте.

Здесь, на чужой негостеприимной земле, не было утопающей в зелени виллы, полных рыбы прудов, не было управляющего, который позаботился бы о покое своего господина.

Красс удалился в палатку и укутал голову черным плащом, чтобы не слышать криков легионеров, стонов раненых и умирающих. Он лежал в полной темноте на голом песке, являя страшный пример непостоянства судьбы для безрассудной толпы, для людей же здравомыслящих — печальный пример великого честолюбия. Один вид Красса говорил лучше всяких слов, к чему может привести затмившая разум непомерная жажда славы, власти, почестей и богатства. Ведь он не удовлетворился тем, что был первым и влиятельнейшим человеком среди тысяч и тысяч людей, но считал себя почти обездоленным только потому, что его ставили ниже Цезаря и Помпея…

У палатки военачальника собрались толпы легионеров. Они еще верили, что проконсул может их спасти. Они хотели видеть его, слышать его голос. Легат Октавий и квестор Кассий пытались поднять Красса, расшевелить его, вернуть к жизни. Они сняли плащ с головы, начали говорить с ним, но все тщетно. Открытые глаза проконсула неотрывно смотрели вдаль, плотно сжатые губы даже не дрогнули.

Так ничего и не добившись, Октавий и Кассий покинули Красса.

Вслед за ними в палатку попытался войти древний старик легионер, но стража его задержала.

— Пропустите воина, — распорядился Октавий. — Что бы он ни сделал, проконсулу не станет хуже, чем сейчас.

— Узнаешь ли меня, Марк Лициний? — услышал над собой Красс шепелявый голос.

Ему показалось, что сама смерть пришла за ним, но страха не было, скорее наоборот, появилась надежда, что наконец закончатся все его мучения. Сенатор отрешенно посмотрел на склонившееся над ним морщинистое лицо и разочарованно произнес:

— Старый воин из Капуи. Я узнаю тебя, Рутилл. Но что ты хочешь от меня в минуту величайшего горя?

— Я рад, что память осталась с тобой, — облегченно вздохнул Рутилл. — В лагере говорят всякое…

— Это единственное, что у меня осталось.

— Я сочувствую твоему горю и понимаю его. В свое время я тоже потерял сына — молодого, красивого и сильного. Как и твой Публий, мой Мамерк пал в битве. В отличие от тебя я не стал лежать в палатке наедине со своим горем. Я оставил еще теплое тело сына, поднял тяжелый меч и сполна отомстил врагам за его гибель.

— Я уже стар махать мечом, Рутилл.

— Этого делать тебе и не надо. Ты должен вести войско. Выйди наконец из палатки. Десятки тысяч людей ждут твоего слова. Покажи, как римлянин должен держаться в минуты величайшего горя. От тебя зависит судьба многих тысяч легионеров, а ведь у них тоже есть отцы, матери, дети, жены — все они ждут своих мужчин. Подумай, что будет с Римом, если погибнет самое большое его войско. Из-за твоего горя наше отечество может остаться без защиты.

— Я попробую сделать все, что в моих силах. Спасибо, Рутилл, что пробудил меня.

Кассий и Октавий по собственному почину созвали совет. Они уже отчаялись увидеть Красса в добром здравии и ясном уме, а потому взяли на себя заботу о войске. Были приглашены легаты и центурионы. Судя по количеству приглашенных, совет должен был протекать бурно и окончиться нескоро.

Марк Красс вошел в огромную палатку, и державший речь Гай Кассий запнулся на полуслове.

— Продолжай, Кассий, — спокойно разрешил Красс, — только коротко и самое главное.

— Я предлагаю немедленно идти к Каррам. На открытом пространстве мы не сможем противостоять парфянам. Если дойдем до города, то по крайней мере получим отдых и защиту от парфянских стрел.

— Я согласен с тобой, Гай Кассий. Не будем терять время на разговоры — выступаем немедленно. Если у кого-то есть другие мнения — выскажете их, но не сейчас, а в Карах, — тоном, не терпящим возражений, окончил совет Красс.

Легионеры, несмотря на то, что смертельно устали за день, с воодушевлением приняли приказ выступать. Никто не хотел далее оставаться на месте, ибо все понимали, что здесь их ждет только смерть. Жажда жизни придала римлянам сил. Огромными толпами они повалили в направлении Карр, обгоняя в пути и легатов, и знаменосцев. Не было даже и речи о том, чтобы попытаться построить их в кромешной тьме.

Красс лишь собрал триста всадников и под командованием Эгнатия отправил вперед.

Позади войска, в оставленном лагере, начало твориться что-то невообразимое. Слышались шум, душераздирающие вопли и крики. Легионеры решили, что на них напали парфяне, и свернули с дороги: кто влево, кто вправо.

Причиной переполоха явились тяжелораненые, неспособные двигаться легионеры. Это они подняли шум, когда стало ясно, что их оставили. Собственно, о раненых кто забыл, а кто и не захотел вспомнить, потому что повозок на всех явно не хватало, а если немощных нести на руках, они бы сдерживали отступление войска и в конечном итоге могли бы погубить всех.

Ситуацию понимал каждый и, уходя, старался не оборачиваться назад. Римляне забыли, что венок за спасение товарища считался одной из самых высоких наград. Они забыли, что позором было оставить непогребенными павших на поле битвы собратьев. Никогда римляне не покидали места сражения, не отдав последних почестей мертвым и не позаботившись о раненых. Увы! Никто уже не думал ни о традициях, ни о венке спасителя. Впрочем…

Всю ночь между умирающими ходил старый легионер. Одних он утешал словом, другим подавал воду и делился сухарями, третьим давал несбыточные обещания, что Красс разобьет парфян и вернется обратно. А утром он вошел в оставленную палатку и вонзил меч себе в грудь. Этим легионером был Рутилл.

Красс с помощью легатов и военных трибунов с трудом собрал разбежавшееся войско. Оно стало еще меньше. Легат Варгунтей с четырьмя когортами заблудился и не вышел на дорогу. Многие легионеры сознательно бежали, куда глаза глядят, и вовсе не собирались возвращаться в свои легионы. Они надеялись в одиночку и по несколько человек дойти до римских провинций.

Первым добрался до Карр Эгнатий со своим отрядом в триста человек. Он сообщил Капонию, возглавлявшему римский отряд в городе, что Красс потерпел поражение и направляется в Карры. После этого Эгнатий со своими людьми ускакал к Евфрату и вскоре благополучно добрался до Сирии. Тем, что он оставил своего военачальника в трудную минуту, Эгнатий навлек на себя вечный позор.

Бесстрашный Капоний, недавно отстоявший Карры от варваров Силлака, немедленно принялся действовать. Он разослал людей в ближайшие селения собирать продукты. Сам же с отрядом поспешил навстречу Крассу. С почетом, достойным римского проконсула и наместника Сирии, Капоний проводил Марка Красса в город и позаботился о его утомленном войске.

В поисках Красса

Утром в оставленном лагере Красса появились парфяне. Они принялись собирать брошенные римлянами нужные и ненужные вещи, попутно безжалостно уничтожая раненых легионеров, оставленных товарищами на произвол судьбы.

Особенно свирепствовали массагеты Силлака. Даже мертвым римлянам не было от них покоя. Они отрубали им руки, если на пальцах были кольца, ноги вместе с обувью. Делалось это вовсе не из мести или злости, а просто, чтобы успеть больше других набрать добычи, а затем уже спокойно отделить понравившуюся вещь от части тела. Массагетов не смущал ни смрад разлагавшейся плоти, ни кровь, забрызгавшая их с ног до головы.

Сурена не стал входить в покинутый лагерь. Он окинул его взглядом и тут же брезгливо отвернулся. Страшная картина мародерства варваров была неприятна ему — воину, но не палачу.

— Силлака ко мне! — приказал Сурена.

— Римляне бросили много раненых и всякого добра, — радостно доложил чернобородый. — У моих воинов очень много работы.

— Как только твои шакалы насытятся кровью, догоняй меня, — с презрением бросил военачальник парфян.

Сурена повел войско по следу римлян. На одном из холмов он застал легата Варгунтея с четырьмя когортами. Некоторое время вождь парфян колебался: продолжать преследование Красса или остановиться и уничтожить его легата. Все же Сурена не решился оставить у себя в тылу более двух тысяч римлян.

На этот раз враги не изобретали никаких хитроумных новшеств, а применили вчерашнюю тактику. Холм окружили лучники и в течение часа осыпали стрелами когорты Варгунтея.

Одним из первых погиб легат, призывавший не прятаться за бесполезными щитами, а смело напасть на парфян. Почти все легионеры разделили его участь. Лишь на вершине холма оставались в живых человек пятьдесят. Некоторые легионеры имели особо прочные доспехи, изготовленные сирийскими мастерами, к тому же они подобрали щиты павших товарищей и выстроили из них двойной круг. Теперь горстка воинов стала недосягаема для парфянских стрел.

Тогда в бой вступили катафрактарии. Но и новый противник не испугал оставшихся в живых римлян. Они отбросили лишние щиты и с победными криками напали на железных всадников. Словно всесокрушающий смерч налетели легионеры на середину парфянского строя и пробили в нем брешь.

Парфянским коням было чрезвычайно трудно подниматься на крутой холм, они то и дело спотыкались о камни, трупы римлян. Животные падали и сбрасывали седоков. Тяжелым и оттого неповоротливым всадникам на неровной земле было нелегко противостоять бешеному натиску римлян. Лучники ничем не могли помочь из-за боязни поразить своих и лишь наблюдали за ходом неожиданного боя.

Римляне вознамерились дорого отдать свои жизни. Казалось, эти пятьдесят человек решили отомстить за все четыре когорты, безнаказанно перебитые лучниками. Легионеры не пытались дотянуться до груди или головы врага своими короткими мечами, а наносили удары, куда могли достать: по ногам и всадников, и лошадей. Ноги катафрактариев были защищены более тонкой броней, нежели грудь, и удары римлян не пропадали даром. Раненые лошади бросались в стороны, внося сумятицу в тесный строй и сбивая с ног находящихся рядом.

Маленький отряд римлян совершал чудеса храбрости. Он прошел середину строя железных всадников, задние же ряды сами расступились, чтобы пропустить разъяренных легионеров.

Их осталось всего двадцать человек, а впереди ждали лучники. У каждого в руке по меткой стреле, тетива натянута. Еще несколько шагов, смельчаки отделятся от катафрактариев — и в них полетят тучи стрел.

Неожиданно Сурена приказал остановить бой. Приближенные были изумлены приказом господина, но с восточной покорностью поторопились его исполнить. Ни одна стрела не полетела в римлян.

— Оставьте их — эти храбрецы достойны того, чтобы жить. Пусть парфяне увидят, что добиться жизни и свободы можно лишь мужеством и смелостью, но не трусостью и предательством. Я хочу, чтобы наши воины запомнили этот пример храбрости и верности долгу, даже если он исходит от заклятых врагов, — пояснил Сурена и добавил: — Раненых римлян оставьте Силлаку — я вижу, за нами движется черная туча пыли. Нехорошо лишать товарища добычи.

Парфяне направились дальше по следам римлян. А чуть поодаль в том же направлении шли двадцать легионеров. Они совершенно не обращали внимания на тысячи врагов, проносившихся мимо них. Несколько парфян неторопливо скакали за ними. Они должны были передать Силлаку приказ не трогать этих римлян.

Недалеко от Карр поймали бродившего легионера. Его немедленно доставили к Сурене.

— Где Красс и Кассий? — спросил через переводчика военачальник парфян.

— Они ушли в Сирию, — ответил римлянин.

— Почему же римский след ведет в Карры? — не поверил его словам Сурена.

— В Карры бежали те, что не смогли далее идти. За его стенами укрылись самые немощные и обессилевшие легионеры. Не дураки же Красс с Кассием лезть в эту западню. Ведь если они там, вы возьмете город в осаду и уморите всех голодной смертью, — весьма разумно рассудил римлянин. — Вот следы Красса прямо перед вами.

Воин показал на взрытую лошадьми Эгнатия полосу. Следом за всадниками прошло несколько десятков дезертиров, надеявшихся также добраться до Сирии.

— Похоже на правду, но и на ложь тоже, — колебался Сурена. — Уберите пленного, больше он мне не нужен.

Наконец-то появился Силлак. Он был чрезвычайно доволен и о проблемах, тревоживших Сурену, пока не подозревал.

— Сурена! — воскликнул чернобородый. — Ты оставил после себя много работы. Эти римляне на холме, которых ты разбил… Многие прикинулись мертвыми и начали расползаться, как только ты ушел. Мои воины неплохо поохотились.

— Давай-ка подъедем поближе к Каррам, — предложил Сурена, пропуская мимо ушей хвастливую речь товарища.

Тот все не унимался:

— К чему эта бабья жалость к врагу, Сурена? Почему ты не велел трогать два десятка этих римлян? Они что, родственники тебе?

— Добрый я стал, Силлак, — пояснил Сурена, — оттого и терплю твою пустую болтовню. В другое время я приказал бы вырвать твой поганый язык и скормить его псам.

Силлак, обидевшись, отвернулся от товарища. Молча военачальники парфян проскакали около мили и остановились на расстоянии полета стрелы от городских стен. Далее двигаться было небезопасно.

— Знакомые места! — воскликнул Силлак. Желание говорить у него пересилило обиду и страх. — А ведь я был так близок к победе: защитники Карр отдали бы ключи от города в тот же день, не прекрати ты осаду.

Спустя некоторое время Силлак увидел остатки полусгоревшего тарана.

— Проклятые греки сожгли нашу единственную осадную машину. Попробуй сейчас возьми город с луком и копьем.

— Силлак, что у тебя с памятью? Ты же сам приказал сжечь черепаху, — рассмеялся Сурена.

— Да?.. — растерялся Силлак. — И все же я не представляю, как мы будем брать город, когда в нем столько защитников.

— Никуда от нас Карры не денутся, — успокоил товарища Сурена. — А Красс, если не покинет город, окажется в худшей западне, чем я смог бы ему приготовить. Через месяц римляне будут есть друг друга. Но прежде на обед пойдут мужественные греки, отказавшиеся сдать тебе город.

— Так в чем же дело? Почему ты не приказал взять город в осаду?

— Нужно для начала выяснить, в городе ли Красс с Кассием.

Сурена послал к городским воротам переводчика, говорившего на языке римлян. Вместе с ним пошли два араба, состоявшие ранее в свите Абгара.

Переводчик попросил вызвать Красса или Кассия, чтобы передать им слова Сурены. Через некоторое время на стене появился Кассий — арабы его узнали.

— Сурена приветствует тебя, доблестный Гай Кассий! — прокричал переводчик. — Но где же почтеннейший Марк Красс? Жив ли он, здоров ли?

— Пусть Сурена не беспокоится за проконсула. Он в добром здравии и сейчас отдыхает. Говори все, что велел твой господин, — я передам его слова Марку Крассу.

— Сурена предлагает заключить перемирие. Если вы впредь готовы дружественно относиться к царю Парфии, то он даст вам возможность беспрепятственно покинуть Месопотамию. Это будет выгоднее для обеих сторон, чем продолжать кровопролитие.

— Предложение неплохое, думаю, Марк Лициний согласиться с ним. Остается только назначить место и время, где наши военачальники встретятся и заключат перемирие.

— Я передам твои слова Сурене, — пообещал посланник и поспешил к своему господину.

— Вот мы и выяснили все, что хотели, — повеселел Сурена, когда переводчик и арабы доложили результаты переговоров.

— Арабы видели только Кассия, — заметил Силлак. — Красс мог и сбежать.

— Красс тоже здесь, я уверен. Впрочем, я больше опасаюсь Кассия. Если судить по сообщениям нашего друга Абгара, да примут боги его душу, этот молодой человек весьма умен, прозорлив и не страдает манией величия подобно проконсулу Сирии. Он единственный из римских военачальников, кто в состоянии реально оценить обстановку и принять решение. Если бы Кассий стоял во главе римлян, думаю, наши шансы на победу были бы ничтожны.

— Хорошо бы заставить наших воинов воевать ночью или, на худой конец, сторожить римлян.

— Мудрая мысль, — согласился Сурена. — Тебе, Силлак, и поручим сторожить римлян. Ты ведь имеешь опыт осады Карр, так доведи начатое до конца. Довольно твоим дикарям грабить мертвых и добивать раненых.

— А что будут делать ночью твои люди? — занервничал Силлак.

— Отдыхать, как обычно, на удаленном расстоянии. Согласись, одетые в железо катафрактарии не могут всю ночь стоять под стенами Карр. Не могут они и разбить лагерь вблизи города — чтобы облачиться в доспехи и покрыть ими лошадь, нужно немало времени. А если римлянам взбредет в голову напасть ночью, представляешь, что будет?

— Я думаю, в эту ночь римляне вряд ли на что-нибудь решатся.

— Это твои заботы, Силлак.

Воины Силлака расположились в ближайшем селении и наслаждались отдыхом. Они и слышать не хотели о каких-то ночных караулах и осаде. С большим трудом чернобородому удалось выслать небольшой дозор к стенам Карр.

Как и предполагал Силлак, ночь прошла спокойно. Измотанные до предела римляне и не помышляли о каких-либо действиях. Визит посланника Сурены вселил в них надежду на спасение и отбил всякую охоту к ночным вылазкам.

На следующий день к стенам Карр подошло все войско парфян. Переводчик, который вчера вел переговоры с Кассием, вновь приблизился к воротам. На этот раз он не стал требовать для переговоров римских военачальников, а обратился к легионерам.

— Римляне, если хотите вернуться живыми на родину, выдайте Красса и Кассия заключенными в оковы.

В ответ полетели дротики. Римляне не пожелали такой ценой спасать свои жизни.

Кассий ожидал чего-нибудь подобного от коварного врага и не очень удивился его новым требованиям. Он постоянно находился с легионерами, подбадривал их и призывал надеяться не на милость врага, а на римское мужество, стойкость и силу рук. Не обращая внимания на стрелы, квестор осматривал стены и тут же давал распоряжения усилить те или иные участки. Он лично расставлял защитников на случай штурма.

По его пятам бегал грек Андромах. Это был местный купец, неплохо нажившийся на торговле с Сирией. Теперь он выдавал себя за друга римлян и изо всех сил старался угодить их военачальникам.

После Абгара Кассий стал еще более настороженно относиться ко всем, так называемым, «друзьям» римлян, но никак не мог отвязаться от назойливого грека. Толстый торговец лез за Кассием на самые опасные участки стены. При этом он смешно шлепался наземь, как только мимо со свистом пролетала стрела.

Весь день парфяне провели под стенами Карр. Они требовали военачальников римлян и стреляли из луков по защитникам города. Их стрелы иногда находили цель, но существенного вреда войску Красса не причинили. Наконец перед заходом солнца враги исчезли.

— Друг Андромах, — обратился Кассий к торговцу, — весь день ты мне помогал, хотя я и не просил тебя об этом. Будь так добр, окажи мне еще одну услугу.

— Сделаю все, что в моих силах.

— Думаю, это тебе по силам, учитывая род твоих занятий. Нужно пересчитать запасы продуктов, хранящихся на складах Карр. Я хочу знать, сколько времени войско может оставаться в городе и чем его кормить.

— Много всего. На месяц должно хватить, — залепетал грек.

— Я должен знать точно, — настаивал на своем квестор.

— А что будет делать сейчас доблестный Гай Кассий?

— Пойду спать. А почему ты спрашиваешь? Хочешь разделить со мной ложе?

— Нет, — испугался грек, — у меня есть жена.

— Очень хорошо. Вот и возвращайся к ней, когда выполнишь поручение. Меня не буди — обо всем расскажешь утром.

Избавившись таким образом от любопытного грека, Кассий поспешил к Марку Крассу. Проконсул расположился в одном из небогатых греческих домов. Андромах и прочие торговцы предлагали Крассу свои огромные особняки, но тот отказался. К нему вернулась воздержанность и умеренность, присущая всем Крассам, особенно его отцу — цензору и блюстителю нравов Рима. Когда вошел Кассий, проконсул лежал на простом соломенном ложе.

— Марк Лициний, позволь войти.

— Конечно, проходи, Гай. Рад тебя видеть, — Красс приподнялся на ложе. — Я благодарю тебя за заботу о войске. Ты великолепно исполняешь мои обязанности.

— Прости, Марк Лициний, я не имел никакого желания посягать на твою власть.

— Все правильно, Гай Кассий, моя власть сейчас стоит немного; не надо извиняться. Неудачи на поле боя и смерть сына совершенно выбили меня из колеи. Я рад, что в моем войске есть светлая голова, способная заменить немощного старика. Говори прямо и открыто: что ты думаешь о нашем положении? Ведь ты, надеюсь, пришел не только пожелать мне спокойной ночи.

— Я полагаю, Марк Лициний, нам нужно выбираться из города как можно скорее, и лучше всего нынешней ночью.

— Ты же весь день потратил на укрепление городских стен. Не жаль напрасного труда?

— Я больше старался для парфянских глаз. Надеюсь, они заметили это, а значит, наш труд не пропал даром.

— Ты прав, Кассий. Помощи нам ждать неоткуда. Армяне — плохие вояки и, вероятно, уже сдались на милость парфянского царя. Из Армении нам скорее следует ожидать Орода с пехотой, и тогда мы обречены… — размышлял Красс. — А как быть с парфянскими дозорами? Они же поднимут тревогу.

— Парфяне ведут себя беспечно и не надеются, что мы решимся на что-нибудь так скоро. Они выставили стражу лишь у ворот. Вчера их сидело у костра человек тридцать. Сегодня еще меньше. Через четверть часа стемнеет совершенно и, если по веревкам спустить десятка два ловких легионеров, то с парфянами можно будет покончить без лишнего шума.

— А наше войско, как думаешь, выдержит новый переход?

— У римлян было достаточно времени для отдыха и восстановления сил. Если мы не уйдем этой ночью, следующей будет труднее. Я опасаюсь, что парфяне перейдут к настоящей осаде, а провианта в городе немного, и еще меньше корма для лошадей.

— На том и порешим. Займись, Гай Кассий, нашими сторожами, а я буду готовить войско к походу.

— И еще одно, проконсул. Я подозреваю, что у парфян в городе есть соглядатаи. Нужно, чтобы никто из жителей Карр не узнал раньше времени о наших планах.

— Разумно, — согласился Красс.

Меж строящихся легионеров сновал Андромах. Он что-то пытался у них выяснить, но римляне лишь недоуменно пожимали плечами. Наконец на глаза греку попался квестор.

— Доблестный Гай Кассий, что все это значит? Вы куда-то уходите?

— Нет. Просто мы с Крассом решили пересчитать войско. А как твои дела?

— Я обошел половину складов.

— Так продолжай работать, к утру я должен знать точное количество продуктов.

От Карр до подножия Армянских гор

Ночь выдалась на редкость темная. Лишь в полумиле от городских ворот едва мерцал единственный источник света. Это догорал костер вражеских дозорных. Подле него валялись трупы воинов Силлака — посланные Кассием легионеры великолепно справились со своей работой.

Все складывалось как нельзя лучше. Римляне могли не опасаться преследования по крайней мере до рассвета.

Впереди шел наиболее боеспособный легион Октавия. За ним вел основное войско Красс. Замыкал шествие Гай Кассий с остатками конницы. Квестор следил, чтобы легионеры не отставали, обессилевших и раненых он сажал на запасных лошадей или на обозные телеги.

Около часа ночи легион Октавия оторвался от основных сил и ушел далеко вперед. Некоторое время Красс шел по следам своего легата. Неожиданно в темноте возникла развилка из трех дорог. Проконсул хотел и далее идти за Октавием, чьи следы остались на средней дороге, но тут вмешался Андромах. Кассию удалось от него избавиться, но хитрый грек переметнулся к Крассу. Он вызвался быть проводником у проконсула и теперь неотлучно находился при нем.

— Октавий ушел по дороге, которая ведет в пустыню, — убеждал Красса грек. — Идти нужно правее — эта дорога выведет нас к армянским горам.

— Хорошо, — согласился Красс. — Пошлем всадников, чтобы вернули Октавия, а сами остановимся и подождем его.

— Не стоит терять времени — летняя ночь так коротка, — советовал Андромах. — Надо продолжить путь, а Октавий нас догонит. Ты же видишь, его легион идет гораздо быстрее нас.

И все войско Красса, естественно, за исключением легиона Октавия, свернуло направо.

Поначалу дорога ничем не отличалась от предыдущей, но с каждой милей от нее ответвлялись другие дороги и тропы, и она становилась все хуже и хуже. В конце концов после долгих и утомительных блужданий римляне вышли к болотистой местности, пересеченной рвами и глубокими канавами. А дорога… она и вовсе закончилась. Как оказалось, ее проложили местные жители, чтобы добывать торф и болотную руду, из которой плавили металл.

Римляне вернулись немного назад и вышли на один еще укатанный телегами путь. На небе появилась луна. В свете ее римляне скоро увидели себя точно в таком же тупике, как и накануне: вокруг рвы, болота и квакающие на все лады лягушки.

В это время к Крассу приблизился Кассий. До сих пор он оставался в хвосте войска, но теперь решил узнать причину непонятных блужданий.

— Андромах, откуда ты взялся? — изумление квестора было столь велико, что он прежде обратил внимание на грека, а не на проконсула.

— Этот милый грек любезно согласился быть моим проводником, — прорычал Красс, из последних сил стараясь сдержать гнев.

— И где же дорога к горам, проводник? — спросил Кассий. — Куда дальше идти?

— Простите меня. Я немного ошибся, — виновато пробормотал Андромах. — Я найду дорогу по звездам. Надо только подождать, пока луна пройдет через созвездие Скорпиона.

— А я больше всего опасаюсь Стрельца, — проронил Кассий.

— Как же ты, Андромах, заблудился в десятке миль от родного города? Ты — торговец, исходивший с караванами сотни народов и стран, — возмутился Красс.

— Местность мне совершенно незнакома. Я же не торгую с лягушками в этом болоте, — пытался оправдаться Андромах.

— Сиди здесь и жди своего Скорпиона или богов, чтобы они указали тебе правильный путь. Если через десять минут он не будет тебе известен, ты пожалеешь, что родился на белый свет, — бросил Красс поникшему греку и взял за локоть Кассия: — Пошли, Гай, нам нужно решить кое-какие вопросы.

Военачальники отошли в сторону, но разговор начать не успели. К ним подъехал на коне Петроний. Красс знал, что тот ушел вместе с Октавием, и поэтому удивился.

— Петроний?! Тебя послал Октавий?

Петроний успел только утвердительно кивнуть.

— У него не нашлось контубернала? Зачем Октавий гоняет тебя, как мальчишку? — продолжал Красс удивленно.

— У Октавия все хорошо. А меня он послал потому, что не понял твоего приказа и очень беспокоится за тебя и остальное войско.

— Что с легионом Октавия? Он продолжает путь или вернулся назад и идет за нами?

— Ни то ни другое. Он остановился и ждет дальнейших указаний, — ответил Петроний и тут же добавил: — Легат решил, что твои посыльные что-то напутали. Октавий уверен, что он на правильном пути. Тебе же велел передать, что правая дорога ведет к болотам. Так сказали его проводники.

— Да, Петроний, мы находимся на краю болота, а это значит, что проводники Октавия — надежные люди. Передай ему, чтобы не ждал меня, а уводил легион к горам. Как только доберется до мест, недоступных для действий конницы Сурены, пусть разобьет лагерь и дожидается меня. Поспеши, Петроний, близится рассвет.

— На твоем месте, Марк Лициний, я бы немедленно отказался от услуг Андромаха, — посоветовал Гай Кассий, как только они снова остались одни.

— Я сделаю лучше, — пообещал Красс. — Я утоплю этого жирного борова в болоте.

— С удовольствием помогу тебе сделать доброе дело. Думаю, боги будут к нам благосклонны за то, что мы избавим землю от подлеца, и помогут войску наконец выйти из проклятых болот.

— С Андромахом разберусь я, а у тебя, Гай Кассий, есть дела поважнее. Тебе предстоит далекий и опасный путь в Сирию.

— В Сирию? — удивился Кассий.

— Да. Пора вспомнить о моей провинции. Мы вывели из нее войска, и несчастная Сирия осталась беззащитной. Постарайся собрать бежавших легионеров, объяви набор по всей провинции, обратись за помощью к Помпею и Цезарю, но не допусти парфян за Евфрат.

— Но как же остальные легионы? Как ты, проконсул? Разве мы все не стремимся попасть в Сирию?

— Я попробую добраться до Армянских гор, а там будет видно. Сомневаюсь, что этот сброд сможет когда-нибудь дойти до римских владений, — Красс презрительно кивнул в сторону своих легионеров, которыми еще недавно так гордился. — На бескрайней равнине парфяне перебьют их за несколько часов. У них нет даже желания защищаться.

— Мы выйдем все вместе, Марк Лициний. До ближайшей горной гряды осталось совсем немного.

— Гай Кассий, я не послушал многих твоих мудрых советов и, признаюсь, был несправедлив к тебе. Ты не имеешь права страдать из-за моего упрямства и честолюбия. Еще меньше виноваты в моих бедах беззащитные Сирия, Палестина, Галатия… и кто знает, куда еще может дотянуться парфянский меч, куда долетят их стрелы. Так что, квестор, немедленно возьми пятьсот всадников и возвращайся в Сирию той дорогой, какой посчитаешь нужным.

— Ты сказал, пятьсот всадников — это же почти вся твоя конница!

— Когда я доберусь до гор, конница будет мне обузой, а если парфяне настигнут нас раньше — пятьсот всадников положения не спасут.

— Я не могу тебя бросить, проконсул…

— Гай Кассий, у нас нет времени спорить. Приказываю тебе защитить римскую провинцию. И да пошлют боги тебе удачу, ты ее заслужил.

Красс крепко, по-отцовски обнял Гая Кассия. Квестор понял, что спорить со стариком действительно бесполезно.

— Удачи и тебе, Марк Лициний. Береги себя — я буду ждать тебя в Сирии.

— Обо мне не беспокойся, Гай Кассий. Что бы ни случилось — это будет лишь малой расплатой за мои ошибки, за мою непомерную гордыню. А может быть, повезет нам обоим, и мы еще свидимся в Сирии. Будем надеяться на лучшее.

Некоторое время Красс потратил на поиски Андромаха. Грек, как и всякий удачливый торговец, любил риск, но всегда чувствовал, когда предприятие становится опасным и нужно остановиться. Толстый, неповоротливый Андромах словно растворился во мраке ночи.

Красс был взбешен.

— Клянусь Марсом и Минервой, — кричал проконсул, — проклятый грек не проживет и минуты, как только попадется мне на глаза!

Увы! Проводник давно скакал на резвой лошадке в направлении Карр.

Рассвет уже наступил, когда войско Красса вышло на злосчастную развилку и нашло следы Октавия. Красс из последних сил гнал своих легионеров. Позабыв о возрасте, он метался от начала колонны к концу и обратно: он уговаривал двигаться как можно быстрее, просил, угрожал и требовал.

К полудню в хвосте войска Красса появилась парфянская разведка, а вслед за ней и все войско Сурены.

Впереди виднелись величественные, покрытые снежными шапками горы. Еще ближе, всего в каких-нибудь двух милях от Красса, на горной гряде расположился лагерь Октавия. Место легат выбрал чрезвычайно удачно, и Красс мысленно его похвалил. Крутые склоны невозможно было одолеть на коне, и это делало лагерь Октавия практически неприступным. Спасительные высоты были так близко, но скоро они стали недосягаемы для легионов Красса.

Сурена молниеносно оценил ситуацию. Он не стал нападать на колонну Красса сзади и истреблять обессилевших и раненых легионеров, которые плелись в хвосте. Парфяне описали полукруг и начали скапливаться между Крассом и Октавием. По мере увеличения численности враги становились все более наглыми. Они начали стрелять из луков с такой интенсивностью, что вынудили римлян остановиться. Сзади на колонну римлян напал Силлак со своим диким воинством.

Красс приказал легионам занять ближайший холм. Он был не совсем недоступен для конницы, но все же затруднял ее действия. Проконсул надеялся продержаться здесь до ночи.

Намерения римлян поняли и парфяне. Они окружили холм со всех сторон и с лихорадочной поспешностью обрабатывали его своими стрелами. По наиболее пологой стороне холма начали взбираться грозные катафрактарии. Вот они поднялись, столкнулись с римлянами и начали крушить наспех выставленные заслоны.

Октавий увидел, в какое бедственное положение попал военачальник, и устремился ему на помощь. За ним весь легион покинул безопасный во всех отношениях лагерь и поспешил спасать Красса, которого только что ругали за неумелое руководство. Следуя единому порыву, легион Октавия разметал трусливых лучников и даже обратил в бегство катафрактариев. Римляне окружили проконсула плотной стеной щитов. Они кричали вдогонку парфянам, что нет такой стрелы, которая коснулась бы военачальника прежде, чем все они умрут, сражаясь за него.

Парфяне были готовы к легкой победе, теперь же предстояла битва с противником, готовым сражаться до последней капли крови. Прекрасные охотники, они знали, на что способен раненый зверь. Запас стрел был на исходе. До наступления темноты осталось несколько часов. Многие обращались к Сурене с просьбой отложить битву до завтра.

Увы! Воины Сурены не могли, подобно римлянам, вести сражение долгое, упорное, кровопролитное — на протяжении многих часов. Они привыкли к молниеносным битвам. Если не удавалось сломить противника в первой схватке, то парфяне долго выжидали удобного момента и отдыхали, прежде чем предпринять вторую попытку. Но отложить сражение с римлянами на завтра Сурена не мог. Вождь парфян понимал, что утром он уже не застанет Красса на холме.

Неожиданно в римский лагерь вернулись пленные, которых парфяне захватили по дороге и во время недавней битвы. Сурена отпустил их без всяких условий и даже приказал вернуть отобранные вещи. Пленные принесли обнадеживающие известия. Они слышали разговоры в лагере парфян, что Сурена не желает непримиримой вражды с римлянами, а хотел бы, наоборот, приобрести расположение и дружбу великого народа.

Вслед за этим военачальник парфян с большой свитой приблизился к холму. Он спустил тетиву лука в знак мирных намерений и протянул правую руку. Раздался знакомый голос переводчика:

— Военачальник парфян от имени могущественного царя Орода желает встретиться с Марком Лицинием Крассом и прочими его легатами, чтобы обсудить условия перемирия. Мужество и мощь царя Парфии испытаны римлянами против его воли. Ныне, когда вы отступаете, царь по собственному желанию выказывает свою кротость и доброжелательность, заключая мир и не препятствуя спасению римлян.

С восторгом и ликованием встретили римляне предложение Сурены. Спасение пришло неожиданно, когда они утратили последнюю надежду. Легионеры побросали свои позиции и столпились вокруг Красса. Они ожидали от него ответного слова и конечно же согласия.

— Друзья мои, — Красс старался перекричать своих легионеров, — умерьте свой восторг. Вспомните наконец что все беды мы терпели от обмана парфян. Разве не тот же голос предлагал вам мир под Каррами? Что потом вы услышали, когда враги выяснили все, что хотели? Разве вы сейчас живы благодаря милости парфян, а не мужеству Октавия и его легиона? Неужели вы так наивны, что поверите в столь внезапную невероятную доброту коварного врага? Опомнитесь! Враг в очередной раз решил добиться хитростью того, чего не добился силой оружия. Посмотрите на небесное светило — оно близится к закату. Ночью мы доберемся до гор и будем недосягаемы для парфян. Осталось совсем немного…

Крассу не дали закончить речь, когда поняли, что тот вовсе не собирается вести переговоры с парфянами.

— Мир! Хотим мира! — кричали римляне так, будто у них отнимали последнюю надежду.

— Красс, ты бросаешь нас в бой против тех, с кем сам не решаешься даже вступить в переговоры, — хулил своего военачальника легионер, не высовывавший носа из-за щита во время недавней битвы.

Трусливейшие и худшие из римлян окружили старика и обнажили мечи.

— Либо ты сам пойдешь на переговоры, либо мы понесем тебя на мечах и копьях. Выбирай! — услышал проконсул.

Обступившие его легионеры пришли в полное неистовство, и Красс понял, насколько серьезны их намерения. Военачальник принял решение.

— Октавий, Петроний и вы все, сколько вас здесь есть, римские военачальники! — обратился он к боевым товарищам. — Вы видите, что я вынужден идти, и сами хорошо понимаете, какой позор и насилие мне приходится терпеть. Но если вы спасетесь, скажите всем, что Марк Красс погиб, обманутый врагами, а не преданный своими согражданами.

«Вакханки» Еврипида

Красс начал медленно спускаться с холма. Сделав с десяток шагов, проконсул остановился и повернулся лицом к своему войску. Он приказал ликторам возвращаться назад, а сам обратился к крикунам, вынудившим его идти к парфянам.

— Кто из вас страстно желает парфянского мира — проводите своего проконсула, и вы получите его первыми.

Молчание было ответом на предложение Красса. Легионеры, несколько минут назад угрожавшие мечом своему военачальнику, теперь стояли, переминаясь с ноги на ногу, и боялись встретиться с ним взглядом.

Из середины толпы пробрались человек десять и встали позади Красса. Октавий и Петроний также присоединились к проконсулу, несмотря на его просьбы и приказы остаться.

Первыми из врагов посольство Красса встретили двое полуэллинов. Они соскочили с коней, поклонились Крассу и заговорили по-гречески.

— Сурена просил вас оставить оружие. Пошлите вперед несколько человек убедиться в том, что военачальник парфян и те, кто едут с ним, — безоружны и сняли доспехи.

— Если бы я хоть сколько-нибудь заботился о сохранении своей жизни, то не поехал бы на встречу с твоим коварным господином, — произнес Красс и швырнул свой меч в траву.

Товарищи проконсула сделали то же самое.

Греки, убедившись, что римляне безоружны, помчались обратно к своему владыке.

Красс все же послал двух братьев Росциев навстречу парфянам, чтобы узнать, на каких условиях должна состояться встреча и сколько человек отправляется на переговоры. Римляне так и не дождались возвращения братьев. Вместо них появились Сурена, Силлак и десятка два могучих воинов, составивших их свиту.

— Что это? — удивился Сурена. — Римский император идет пеший, а мы едем верхами. Приведите коня проконсулу Сирии!

— Ни я, ни ты, Сурена, не совершим ничего дурного, поступая каждый по обычаю своей страны, — отказался Красс от предложения.

— Итак, с этого момента будем считать, что война между царем Ородом и Римом прекращена и вражда сменилась миром, — объявил Сурена.

— Пусть будет так, — согласился Красс.

— Однако следует написать договор и скрепить его нашими подписями, ибо вы, римляне, совершенно не помните о соглашениях, достигнутых ранее. Помпей и Лукулл признали Евфрат границей между Парфией и Римом. И что же? Прошло немного времени, и Марк Лициний Красс оказался с войском в Месопотамии.

— Излагай письменно, если тебе угодно, — вновь согласился Красс.

— У реки подготовлена палатка для этих целей: там есть пергамент, печать, чернила и хорошее вино. Верхом мы быстро доскачем и совершим благое дело для пользы наших народов.

Красс приказал было привести своего коня, но Сурена остановил его посланника.

— Не стоит тратить время, Марк Лициний, царь дарит тебе вот этого.

В мгновение ока подле Красса очутился конь, украшенный золотой уздечкой, покрытый дорогим ковром.

Проконсула окружили парфяне и суетливо пытались подсадить его. Один из них держал коня за уздечку. В спешке полы одежды некоторых врагов распахнулись, и Октавий увидел спрятанные на их телах мечи и кинжалы. Он выхватил меч у одного из врагов и сразил человека, державшего коня за поводья. Петроний по примеру товарища пытался отнять меч у ближайшего парфянина.

Началась схватка, и Красс, не долго думая, бросился в самую гущу ее. Он искал смерти и нашел ее. Проконсула убил парфянин по имени Эксатр. Октавия, сражавшегося до конца, предательски убили ударом в спину. Погиб и Петроний.

Парфяне подъехали к холму и объявили, что Красс наказан по заслугам. Легионерам предложили спуститься вниз и отдаться на милость парфянского царя.

Многие так и поступили. Некоторые римляне отказались сложить оружие, но, лишенные вождей и покинутые большинством товарищей, они были обречены. Часть войска разбежалась: те, которым удалось добраться до гор, не теряли надежды на спасение, на равнине же многих перебили арабы или парфяне.

Более чем сорокатысячная армия Марка Красса перестала существовать. Половина ее погибла: трупы римлян устилали места боев от реки Балисс до предгорий Армении — погребать их было некому. Десять тысяч воинов Красса парфяне взяли в плен и позже поселили на северо-восточной окраине Парфии в Мервском оазисе. Еще около десяти тысяч разбежалось по огромному пространству между Евфратом, Тигром и Армянскими горами. Одичавшие, голодные, абсолютно деморализованные, они пытались добраться до римских владений в Азии.

Голову и руку Красса Сурена послал Ороду в Армению, сам пошел с войском в Селевкию.

По дороге парфяне устроили что-то вроде шутовского шествия, издевательски называя его триумфом. Среди пленных они нашли одного римлянина, очень похожего на Красса. Гая Пакциана — так звали того несчастного — одели в женское платье и научили откликаться на имя Красса и титул императора. «Красса» посадили на коня, позади него на верблюдах ехали ликторы. К их розгам были привязаны кошельки, а на секиры насажены отрубленные головы римлян. За ликторами следовали селевкийские гетеры и в наспех сложенных песнях издевались над жадностью и малодушием Красса.

Парфянский царь Ород к этому времени заключил мир с армянским царем. Как это часто бывает на Востоке, война закончилась свадьбой: Артавазд отдал свою сестру за сына недавнего врага — Пакора. Пиры следовали за пирами. Вчерашние враги состязались в стрельбе из лука, в беге, борьбе, а восседавшие на тронах цари щедро награждали победителей.

Во время празднества часто приглашались актеры, как придворные, так и бродячие греческие труппы, ибо Ород был знаком с греческим языком и литературой. Артавазд даже сочинял трагедии, писал речи и исторические сочинения.

Когда в столицу Армении доставили голову Красса, оба царя смотрели трагедию «Вакханки» греческого поэта-драматурга Еврипида. Театр был заполнен парфянской и армянской знатью. Многие из них не знали греческого языка и почли бы за лучшее провести время на охоте, но в угоду своим правителям с восторгом на лицах смотрели трагедию.

Лишь один человек осмелился прервать игру актеров.

В зал вошел Силлак, пал ниц перед царем и положил перед собой отрубленную голову.

— Что это значит, Силлак? — грозно нахмурил брови Ород.

— Мой повелитель, — дрожащим голосом промолвил чернобородый, — перед тобой голова нашего злейшего врага Марка Лициния Красса.

Парфянский царь одобрительно кивнул:

— Благодарю, Силлак, за добрую весть. Займи место подле меня и насладись бессмертным творением Еврипида.

Парфяне, а следом за ними и армяне встретили известие о победе над римлянами радостными криками и рукоплесканием. Восторг зала длился несколько минут. Но вот Ород поднял руку, и вновь наступила тишина. Еще один взмах руки в направлении сцены — и тишину прервали диалоги греческого драматурга.

Зазвучал женственный голос Ясона, актера из Тралл. Он играл роль вакханки Агавы, которая разрывает на части собственного сына и возвращается с берегов Киферона, неся на жезле его голову. В этот момент Ясон вместо бутафорской головы подхватил голову Красса и начал декламировать стихи своей роли:

Только что срезанный плющ — Нашей охоты добычу счастливую — С гор несем мы в чертог.

Восторг вновь охватил присутствующих, даже самых далеких от поэзии и не понимающих ни слова по-гречески.

Затем вступил хор:

— Кем же убит он?

— Мой это подвиг! — прозвучал ответ Агавы.

Эксатр, состоявший в свите Силлака, вскочил на сцену и выхватил голову у Ясона.

— Мой это подвиг! — грозным и сильным басом, но чрезвычайно фальшиво продекламировал парфянин.

Зал разразился бешеными воплями одобрения.

Импровизация пришлась по вкусу и царю парфян. Он щедро наградил Эксатра, а Ясону дал талант серебра.

Так во время показа греческой трагедии была поставлена последняя точка в судьбе Красса. Конец самого богатого и влиятельного сенатора Рима был весьма печален: тело его осталось непогребенным, а голова брошена к ногам царей Парфии и Армении.

Красс потерпел поражение, но все же не заслужил таких насмешек после смерти, а парфянский «триумф» с селевкийскими гетерами лучше оставить на совести врагов. Красс ведь не поддался обману парфян накануне гибели, не сдался в плен; он уступил требованиям своих легионеров и пал жертвой вероломства врагов.

Для римлянина конечно же почетнее было встретить свой последний час в кровавой схватке с врагом, а не искать смерти, бросаясь на парфянские мечи. Однако жестокие обстоятельства оставили проконсулу небогатый выбор: либо пасть от мечей собственных сограждан, либо вступить в переговоры с врагом, коварство и подлость которого он познал сполна.

Гибель военачальника стала логическим завершением целой цепи оплошностей и ошибок, совершенных Крассом в войне, на которую он возлагал большие надежды. Всегда холодный и расчетливый даже в отношениях с женщинами, Марк Красс, как мечтательный юноша, воспылал страстью к своей идее покорения Востока. Однако чувства — плохой советчик разуму. И последняя, самая сильная любовь Красса погубила его.

Как заметил Плутарх: «Красс… множеством своих ошибок отпугнул от себя счастье, и поразительно не то, что этот глупец оказался слабее парфян, а то, что перед его глупостью не устояла даже удачливость римлян».

Впрочем, Плутарх имел в виду один конкретный случай; в целом Красс был далеко не глупым человеком. Сенатор обладал разнообразными талантами и доказал всей своей жизнью, что способен добиваться успеха везде и во всем, в том числе и на военном поприще. Успех всегда сопутствовал Крассу, потому что он все делал обстоятельно, не торопясь и обдумывая каждый последующий шаг. «Торопись медленно» — это крылатое выражение в полной мере можно отнести к образу жизни и деятельности Красса.

Лишь на закате своих лет Красс изменил золотому правилу. Он спешил воплотить свою мечту и оттого совершал ошибку за ошибкой. В бешеной гонке за врагом Красс перестал быть самим собой. Проконсул страстно желал того дня, когда он встретится с парфянами на поле битвы, а когда этот день настал, оказалось, что к нему не готовы ни военачальник, ни его войско.

Красс понял свои ошибки, к сожалению, слишком поздно. И человек, являвшийся хозяином жизни, который не считался ни с волей богов, ни с законами и общественным мнением, единственный раз покорился судьбе и пошел навстречу своей смерти.

Рим после Красса

Первыми последствия страшного поражения Красса ощутили на себе жители Карр. В город, дольше всех в Месопотамии сохранявший верность римлянам, был прислан новый наместник. Им стал Андромах — тот самый вероломный греческий торговец, который завел римлян в болота и стал причиной их гибели. Почти все мужчины Карр были перебиты или проданы в рабство.

Слава блестящей победы по праву должна принадлежать Сурене. Если учесть, что накануне он отвоевал Ороду царство и возложил на него корону, то сам парфянский царь был его большим должником.

Владыка Парфии вызвал своего лучшего военачальника во дворец, чтобы наградить его по заслугам. Когда Сурена в одной из комнат дожидался царя, вместо Орода вошли палачи и задушили удачливого героя. Так неожиданно Красс был отомщен за вероломство Сурены руками слуг парфянского царя.

После разгрома Красса парфяне вознамерились развить успех и изгнать римлян из Сирии, а потом и вообще очистить от них Азию. Место Сурены занял принц Пакор, а советником при нем стал Силлак.

Однако Сирией теперь управлял дальновидный и энергичный Гай Кассий. Ему удалось из остатков войск Красса и жителей провинции собрать два легиона. Немногочисленное войско под умелым руководством отбросило парфян за Евфрат и разрушило их надежды на легкую победу.

Кассию пришлось также сражаться с восставшими иудеями, озлобленными разграблением своего храма по приказу Красса. И с этой задачей бывший квестор справился блестяще.

На следующий год парфяне с огромными силами опять вторглись в Сирию. Они осадили Антиохию, но взять ее не смогли ни силой, ни хитростью. На обратном пути войско Пакора попало в засаду, устроенную Кассием, и понесло огромные потери. В числе убитых был и Силлак. Без Сурены парфянское войско стоило немного.

Несколько позже в битве с римлянами погиб и принц Пакор. Ород тяжело переживал смерть любимого сына. Он начал чахнуть, часто болеть, и, наконец, водянка уложила его в постель. Младшему сыну царя, Фраату, не терпелось заполучить парфянский трон. Однажды он, по сговору с врачом, вместо лекарства дал отцу аконит. Однако яд, вопреки ожиданиям наследника, подействовал как лекарство и вышел вместе с водой. На следующий день Ород поднялся и начал снова ходить. Взбешенный Фраат приказал задушить отца. Такова была судьба победителей Марка Лициния Красса.

Для Рима же неудача Красса на Востоке имела гораздо большие последствия, чем провал планов завоевания Парфии и гибель десятков тысяч легионеров.

Марк Красс при всем своем честолюбии, при своей неуемной жажде славы, богатства, при желании быть первым везде и во всем, все же обладал холодным рассудком. Своим весом в обществе, своей значимостью, подкрепленной богатством и умом, он сдерживал горячность Помпея и честолюбие Цезаря. Порой, сам того не осознавая, он отвращал их от действий, которые могли привести к новой братоубийственной войне. Красс чувствовал ее страшное дыхание и надеялся, что его успехи на Востоке остудят горячие головы претендентов на неограниченную власть над Римом.

Со смертью Марка Красса нарушилось хрупкое равновесие сил на римском политическом небосклоне. Противовес, служивший гарантией спокойствия римского общества, был безвозвратно потерян в предгорьях Армении, и ничто не могло его заменить. После кончины прекрасной Юлии разорвалась единственная нить, связывавшая родственными узами Помпея и Цезаря, зятя и тестя. Два самых значимых человека остались один на один, и двоим им было уже тесно в одном государстве.

Помпей стал хозяином Рима, Цезарь же — огромной Галлии, и они совершенно перестали считаться друг с другом. Когда Помпей при поддержке Сената принял постановление лишить Цезаря галльского наместничества, военачальник последнего заявил, положив ладонь на рукоять меча: «Ну что ж, тогда вот это даст Цезарю продление полномочий».

В 49 году до н. э. Цезарь подошел к небольшой речушке Рубикон, которая являлась границей между Цизальпинской Галлией, то есть владениями Цезаря, и собственно Италией. Плутарх пишет о долгом раздумье Цезаря перед Рубиконом, о его колебаниях и сомнениях. Все это так не похоже на стремительного, мгновенно принимающего решения Гая Юлия. Цезарь давно был готов к такому шагу, если он и колебался, то, скорее всего, для римских граждан и для истории. Таковы уж римляне — им нужно покорить весь мир и при этом выглядеть в глазах современников и потомков освободителями. Как бы то ни было, Рубикон галльские легионы перешли.

Прежде чем сделать это, говорят, что Цезарь произнес ставшую впоследствии знаменитой фразу: «Жребий брошен!»

На бескрайних просторах Римской республики началась война между Цезарем и Помпеем. Римская кровь лилась на полях Италии, в африканских песках, на равнинах Греции и в горах Испании. Римляне убивали друг друга, убивали не во славу отечества, не ради защиты родины, а лишь для исполнения прихоти своих вождей.

Древними авторами много написано о великодушии Цезаря по отношению к своим противникам. Да! Цезарь щадил пленных, как простых легионеров, так и центурионов и легатов. Он отпускал на все четыре стороны своих вчерашних врагов и даже возвращал им отобранное имущество.

Но пленных легионеров Цезаря безжалостно убивал его же бывший легат Тит Лабиен. А сколько их гибло в многочисленных сражениях! Только в битве при Фарсале в Греции полегло пятнадцать тысяч римлян. И это несмотря на то, что Цезарь накануне битвы напомнил легионерам, что они должны видеть во врагах своих сограждан. В марте 45 года у испанского города Мунда произошло самое кровопролитное сражение за всю гражданскую войну. Там погибло более тридцати тысяч человек.

Не на том ли решительном, отважном, талантливом человеке их кровь, который, немного подумав, перешел небольшую речушку под названием Рубикон?

Марк Красс был лишь первой жертвой мании величия, охватившей Рим. В горниле гражданской войны Рим лишался лучших своих сыновей. Давнего соперника Красса ― Гнея Помпея Великого ― бесславно обезглавили в Египте на глазах у своей семьи. Погибли оба его сына. Тит Лабиен — лучший легат Цезаря в галльских походах, едва ли не половиной своих успехов в Галлии Гай Юлий был обязан ему — погиб в Испании, сражаясь против легионов, которые раньше сам водил в бой. Марк Катон — неутомимый защитник республики — бросился на собственный меч после поражения в Африке. Выдающийся оратор той эпохи Марк Туллий Цицерон также оказался втянутым в междоусобицу. Он, правда, пережил первую гражданскую войну, но позже был безжалостно зарезан человеком, которого когда-то защищал в суде.

Сколько десятков тысяч римлян, не столь великих и известных, погибло в те страшные годы, подсчитать просто невозможно. Их смерть была тем страшнее, что погибли они от рук соотечественников.

Цезарь стал править один, но его торжеству не суждено было длиться долго. В марте 44 года до н. э., когда Гай Юлий был очень близок к царскому венцу, его честолюбивые устремления оборвали кинжалы заговорщиков.

Одним из вождей заговора стал бывший квестор Красса Гай Кассий Лонгин. Наивные мечтатели полагали, что двадцать три удара кинжалами, нанесенные диктатору, вернут Риму республику. Войско заговорщиков было разбито, а Кассий в 42 году до н. э. покончил с собой.

Римляне уже не могли остановиться в своем сумасшествии. Новые победители убийц Цезаря — Антоний и Октавиан — схлестнулись между собой в смертельной схватке за власть над Вечным городом.

Старый республиканский Рим неумолимо шел к Империи. Почетное звание «император», которым во времена республики легионеры величали своего удачливого полководца, со временем обретало новый смысл. И скоро яркое соцветие сильных личностей, щедро одаренных талантами, которыми блистал республиканский Рим, померкнет, и настанет пора тиранов — жалких, жестоких, порой бездарных, но одинаково не терпящих подле себя выдающихся умов. Очень многих римлян, чем-либо выделившихся из безликой, покорной толпы, будет ждать судьба, похожая на судьбу Сурены.

Жестокий век все же позволил нашему герою Марку Лицинию Крассу дожить до старости и оставить немалый след в истории. А его ошибки… ну, кто их не совершает в жизни — разве что тот, кто ничего не делает.

1

Римская миля — 1480 м.

(обратно)

2

Малака — так в древних источниках называли город и порт в Испании современную Малагу.

(обратно)

3

Номенклатор — раб, обязанностью которого было называть господину встретившихся ему людей.

(обратно)

4

Локоть — 44,4 см.

(обратно)

5

Манипула — горсть, пучок. Подразделение пехоты в римском легионе. Состояла из двух центурий. Полная центурия — 100 воинов.

(обратно)

6

Триарии — тяжеловооруженные пехотинцы. Комплектовались из старших по возрасту граждан (40–45 лет). В боевом порядке строились в третьей линии (отсюда и название).

(обратно)

7

Триклиний — столовая древнеримского дома.

(обратно)

8

Денарий — серебряная монета в Древнем Риме.

(обратно)

9

Талант — наибольшая весовая и денежно-счетная единица в Древней Греции и некоторых странах Востока.

(обратно)

10

Палудаментум, палудамент — пурпурный плащ полководца, украшенный золотом.

(обратно)

11

Югер — 2523,3 кв. м.

(обратно)

12

Харон — в греческой мифологии перевозчик душ умерших через Ахеронт (Ахерон), реку в царстве мертвых. У греков существовал обычай класть покойнику в рот мелкую монету, чтобы тот мог расплатиться с Хароном.

(обратно)

13

Эскулап — бог врачевания у римлян.

(обратно)

14

Беллона — римская богиня войны и подземного царства, считалась матерью бога войны Марса, иногда — его сестрой или кормилицей.

(обратно)

15

Атрий — закрытый внутренний двор в середине древнеримского жилища, куда выходили остальные помещения.

(обратно)

16

Ростры ― ораторская трибуна в Древнем Риме. Название «Ростры» появилось после Латинской войны 340–338 гг. до н. э., когда трибуна была украшена носами вражеских кораблей с железными и медными таранами в память о морской победе над латинянами (от лат. rostrum — «нос корабля»).

(обратно)

17

Клиенты — в Древнем Риме отдельные лица или общины, отдававшиеся под покровительство патрона; получали его родовое имя, земельные наделы; несли военную и сельскохозяйственную повинности в его пользу.

(обратно)

18

Фортуна — богиня счастья, случая и удачи у римлян.

(обратно)

19

Бахус — римский бог виноградарства и виноделия, отождествлялся с греческим Дионисом.

(обратно)

20

Эргастул — частная тюрьма для рабов в Риме.

(обратно)

21

Принцепс — первый в списке сенаторов, обычно старейший из бывших цензоров.

(обратно)

22

Палисад — оборонное сооружение, забор-частокол из вбитых в землю заостренных кольев.

(обратно)

23

Оригинальное выражение «Сократ мне друг, но истина — больший». Источник выражения — сочинение александрийского философа Аммония Саккаса «Жизнь Аристотеля», где приводится этот афоризм Платона. Вместо имени Сократа обычно встречается имя Платона.

(обратно)

24

Авгуры — в Древнем Риме одна из коллегий жрецов, ведавшая гаданиями по полету и крику птиц.

(обратно)

25

Гастаты — (копьеносцы; от гаста — короткое копье), воины тяжелой пехоты в составе римского легиона.

(обратно)

26

Контубернал — молодой человек, приставленный к военачальнику для изучения военного дела.

(обратно)

Оглавление

От автора

Беглецы

Ночной гость

В пещере

Добрые вести

Малака

Африка

Пираты

Луций Лукулл

Луций Сулла

Митридат

Гай Фимбрия

От Брундизия до Рима

Коллинские ворота

После победы

Визит претора

Месть Красса

Смерть диктатора

Рим после Суллы

Гладиаторы

Везувий

Публий Вариний

Консулы против Спартака

Децимация

Спартак в Бруттии

Спартак в Лукании

Последняя битва

Противостояние

Победители

Консулы

Катилина

Цицерон

Аллоброги

Римские весталки

Отец отечества

Юлия

Цезарь в Галлии

Встреча в Луке

Триумвиры

Мечты Красса

Советы Лицинии и упрямство Красса

Проклятие трибуна

Аппиева дорога

Брундизий

Красс в Сирии

Плохие знамения

Во власти огня

Совет

По следам Сурены

Первая битва

Летучая смерть

Отступление

В поисках Красса

От Карр до подножия Армянских гор

«Вакханки» Еврипида

Рим после Красса Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg