«Степан Бердыш»

Владимир Иванович Плотников Степан Бердыш

Незабвенной памяти Плотникова Ивана Павловича (1924–2003), Отца, Воина, Человека…

Ты был Отчизны верным сыном. Отцом; каких, увы, не тьма. Дай Бог всем тем, кто выше чином, Такого ж сердца и ума!

Самарская хроника, 1585-1587

роман

Часть первая МОСКВА — САМАРА

Польская гульба

Без малого год нету житья посадским ни в Замоскворечье, ни на Сретенке, ни на Солянке от разбойного приплоду. То там, то здесь алые язычища слизывают дома, а то и целые слободы. Самому начальнику патрулей Ивану Туренину управиться с напастью невмочь. На окраинах поджигателей покрывает воевода Колычев, Шуйских сторонник. Ну а тем, верно дело, беспорядки и хай против власти — в руку.

Степан Бердыш невесело усмехнулся, хрустляво давя почернелые останки балок, и двинул вдоль дымящего погорелья. Никак опять ляхи гуляют. Понаехало ж их в Москву — хорьков сапегиных… Что за время? У правителя с царём висельники под носом чего вздумают, то и творят. Осталось от Ивана наследие, однако. Мысль прервалась ожоговой болью в левом плече.

Степан скосился. Ухмыляющийся здоровяк, толстым похлопывая кнутовищем по колену, вызывающе мигал правым глазом.

Тоже ведь рожа, спокойно рассудил Бердыш, узнавая. Сам Пронька Шелепуга. Отъявленный вор, любимец Вацлава Пшибожовского. Ага, так вот же он и сам, «батяня». Стенин взгляд проструился через плечо Проньки, задев стройного всадника, что наполовину отслоился из угла обгорелой домины.

В дыму возникли молодчики, чьи лица не оставляли сомнений насчёт их призванья и ремесла.

И с Пронькой, и с Пшибожовским Бердыша слюбил один уличный «поцелуйчик» тремя неделями дотоль. В тот раз шайка ляха едва упорхнула с-под облавы. А вот сегодня, пожалуй, Стёпа, зажмут тебя — не проскочить. Пшибожовский, гад, хоть и года в Москве не жил, а силу нажрал ой-о-йо. Кромешник. Что ль, правда — не врут, будто Вася Шуйский его услугами не брезгует?

Степан свёл руки к поясу. Ждал. Пшибожовский тоже: видать, силился опознать. Наводчик и покрыватель лихого люда, он мог помиловать, а мог и наказать. Развязку ускорил Шелепуга. Нахально шагнув вперёд, притиснул Степана плечом. Приветная затрещина отстрелила его на исходные рубежи. Тряхнув щеками, Пронька волчьи угнул голову и отступил ещё. Как бы для разбега. Редкие зеваки, горбясь и утрачивая зрение вкупе со слухом, торопко оголяли улочку.

Першисто запахло бойлом.

Размеренным упокоем Степан прошёл мимо Шелепуги, обогнул Пшибожовского, приспешников. Он знал, что пропал. Тело, ноя от напряга, было готово ко всему. Чмок губою за спиной… Наверняка от шляхтича.

Разом стали обступать жертву всею сворой — серпом. На ходу оборачиваясь, Бердыш скинул длинный опашень, одновременно накручивая его на левую кисть. Из резвой правой уже опасно лыбилась сабля.

Негодяи потянулись к ножнам и поясам. Лязг, треск, вжик — в кулаках заиграли клинки и кованые дубинки. На этом дело застопорилось. Да и не могло иначе — сталь в руке Бердыша превратилась в пращевидное облако свиста и блеска.

— Ну, што тянете ошлика жа уши? — выразив недовольство одними шипящими, Пшибожовский не имел удобства разглядеть, что там стряслось за поясом широченных спин. Панов окрик выхлестнул пару шустриков.

И тотчас перваш, суровый детина в неохватном азяме, гундосливо уркнул, выпуская саблю из отбитой руки. Тесак второго с ветерком умчался через голову, звякнул поодаль. Обезоруженные нырнули за спины. Степан не сходящей улыбкой приглашал новеньких. Его помелькивающая сталь заставляла пятиться всю кодлу. Что те коса посредь щетинящихся репьёв.

— Братва, погодь! — взвился Шелепуга. — То ж Стеня Бердыш, Годуновский жнец. Всяка режет, как чёрт белену.

Пшибожовский, кругля пареные зенки, даже приподнялся в седле:

— Хорош добыш. За голову эту оджин боярин, слышал, два фунта шеребра обешщался. Ну-к бери его, хлопцы.

— Спробуй, возьми, — медлительно предложился Бердыш. Гулливая его сабелька ничуть не утомилась писать помрачительные зигзаги. Пробился так к горелой стене — тыл оборонить. Крыкнуло обугленное стропило, да не прибило.

Шустрецы насели — неохотно, но скопом. Ещё один дёрнул перерубленной в запястье рукой. С всхлипом треснуло лезвие четвёртого. Вперёд сунулся Шелепуга. Сыпля мрачные прибаутки, он искусно поигрывал саблей. Бой становился жёстче и опасней. Неуловимыми лучами отражая наскоки прочих, Степан, казалось, замкнулся на поединке с Пронькой.

Пшибожовский понукал головорезов вздорными криками и змеиной смесью русско-польской ругни. Ничто не предвещало перелома, как Шелепуга вдруг обеими руками вкогтился в порудевший висок и брякнулся задницей. Его уволок откормленный бугаёк по кличке Сёма Валенок.

Пшибожовский смурнел. Он даже наполовину выдвинул из ножен саблю. Но, знать, не нашлось духу схватиться с проверенным держаком. Налётчики, хоть и разъярились не на шутку, разумно острожели.

На самом деле, Бердыш изрядно устал. Биться всё трудней. Напуская на него горсть сотоварищей, враг через два позволял себе роздых. Приноровяся к изобретательной бердышовой ловкости, всё успешней отражали они страшные выпады. Брали уныло, но верно — на измор. Их срочно требовалось озадачить новиной.

Улучив миг, Степан ловко перекинул клинок из занемевшей правой в помалу освобождённую от плащевого щита левую. Ещё один резкий выпад — и чужая сабля шваркнулась у ног. На крату самой кратости Степанова голова нырнула к земле.

Взметнулся к небу пушистый срез русого чуба. А вослед с визгливым звяком вспорхнули к небу два поцеловавшихся клинка.

С прозрачным стоном один из лихоимцев сдавил правое предплечье. Грузный пинок втёр его в грязный багрянец мостовой. Высовывая иссыхающие языки, подраконенная пятерица жалась к вожаку.

— Ибрагим, осил! — почти без шипа взрыдал мучнисто запятневший поляк. С мотком прочной волосяной бечевы отделился от прореженной стайки юркий башкирец. Грозная петля осила взмыла над Степаном. Твёрдая рука предугадала линию захлёста. Завидный взмах — и бечёвка разрезана. Да не поспел витязь предугадать всего коварства польского гостя. Из-под синего кунтуша Пшибожовского с чётко рассчитанной заминкой выпорхнул шёлковый аркан. Захлёст полонил богатырские плечи. Шляхтич рванул, да сил повалить недостало. Под жёстким роковым кольцом забугрились мышцы. И тут Сёма Валенок сбоку обрушил на Степана стропильный полуобгарыш. Подломленным стволом, не устояв, Бердыш свалился.

Люто заработали тугие кулаки и гулкие подошвы. Не скульнуть, не ворохнуться. Не сразу Вацлав унял развоевавшуюся «слободку». Приблизясь к поверженному, охватил влажной пятернёй скулу его, издевательски прищурился в закровленное лицо. Молодое, почти красивое. Почти — потому что обезображено тёмным обручем шрама: яхонтовая прожилка в охват от правого переносья до верха левой ноздри. Медленно рука сместилась к копне подёрнутых ранней иневой волнистых волос. Собрав густой сноп в подрагивающий кулак, поляк близко-близко подтянул Степанову голову ко лбу своему, свежему, как у младенца.

— Чё зенки попусту пялишь? Не баба чай. — Сквозь искромсанные губы продавил Степан.

— Лики мучшеников шобираю. Шны нежные ш ними видятша. — Сладостно шепча, Пшибожовский неслабо ткнул в нос Степана. Бурля алым ключом, тот упал навзничь. С трудом приподнялся, шмыгая, пробормотал:

— Остерегись… С царёвым слугой, точно с татем, не пристало… Борис Фёдорович вовек тебе…

— Не учи, пешкарь, щуку промышлу, — осклабился поляк, выпрямился, пнул в бок. — Подохнешь аки пёш на живодёрне. Княжь Вашилий… ушердие шумеет оценить. А твой Борька, быдло татаршкое, и не прожнает, где пёш его шбрыкнулша. Тащи-и его, хлопцы, к Шелепуге в подклеть!

Царь и шурин

Тягучую марь лениво всколыхнул звучный перелив враз проснувшихся колоколов. В сумрак кельи через одну просачивались струйки заоконного ветерка. Худой, болезный бородач в однорядке созерцал причудливый «бегунец» Благовещенского собора. Тусклые глаза непослушно слипались. Таяли воском попытки слепить средоточие.

Временами чело богомольца резала жалкая морщина — след бесконечных потуг слабого ума постичь хоть малость из недоступных пониманию вещей. Ни злобы, ни горечи, ни страха, ни отчаяния. Лишь детская беспомощность и безмерная усталость светились в мутном взоре. Колокольный напев рассеял поволоку в глазах.

Спохватясь, в однорядке преклонил колени и, слёзно ублажась, перекрестился на образа. Молился со страстью, какой и не заподозришь в столь тщедушном существе. Между тем, голос его был не лишён приятности, хоть и не дотягивал в громкости и силе. Со стороны походил он на сухонького старичка, несмотря на совсем молодые ещё лета.

Тихо скрипнула дверь. В душный полумрак образной ступил статный и высокий. По ковровым мохнатинам бесшумно скользнул к богомольцу. В темноте затейливыми блёстками вспыхивало серебряное шитьё боярского кафтана, со златотканой битью по окрайкам.

Застыв у сурьмяного киота, высокий терпеливо ждал конца молитвы. Для порядку сам перекрестился. Будь в образной чуть светлее, во взгляде его бы прочитались жалость, грусть и насмешка. Паче чаянья поклонам не виделось конца. Притомясь, в кафтане громко кашлянул.

В однорядке, даже не вздрогнув, черепашкой умыкнул крошечный череп в широкие, но вялые плечи, вкось взблекнул глазом, с припозданием пробубнил, сопя и покряхтывая, как немощный. Наконец, поднялся с колен, помолчал и обратил невзрачное лицо к почтительно склонившемуся боярину. Выжидательно осанистая покорность станового — подле убогости однорядки…

— А, то ты, Борис. Нешто опять с делами? — слабо проклёкалось из плеч. Борис со вздохом кивнул, тем показывая, как неудобно ему отвлекать хозяина от попечения о духовной вещи. — Ну, так я и знал. И пошто ж ты меня, шурин любезный, весь день нудишь? Покоя я ноне дождусь али как? — в однорядке вернул голову шее и перешёл на плаксивое нытьё.

— Я бы, государь, без надобности, сам знаешь, тревожить не стал… Однако, дело! Скажи, будь милостив, принимал ты утром гонца от верного пса твоего Ватира?

— Из Ногаи-то? Ох, Борис, и что те за радость попусту меня изводить? Зачем вопросы эти? А то не знаешь, когда самолично ковчежец из рук этого Ва… Ватира принял? Что за навык: зарань так темнишь, что я под конец и просвета в витийствах твоих не нахожу?

— Не гневись, Фёдор… Знаешь же, Борька Годунов зря слова по скамье не мажет. Важность неотложно погоняет.

Складка пересекла желтистый лоб царя. На миг мелькнула в глазах остринка и потухла. То, как при слове «важность» Фёдор порадел принять вид мнимого, но надлежащего внимания, от Годунова не ускользнуло. И встревожило. Что-то в последнее время у царя участились приступы постичь хотя бы малость чего. А то, вообще, как пойдёт знатока малевать. Ещё забавней. Но и подозрительно: Фёдор Иоаннович прежде не скрывал равнодушия к беседе государственной, со скучной миной приемля любые подношения шуринской стряпни.

Такие завитки Годунову нравились всё меньше. И без того всяк миг настороже. Давно ли в грузной борьбе скинул братьев Головиных и Мстиславского, вслед за коими с верховины власти исчезли остальные вожди могущественного при Иоанне «двора»? В считанные недели старческая хворь Никиты Романова-Юрьева, что враз ушёл от дел в опекунском совете, расчистила перед царским шурином роздаль вершить и править. И собачья привязанность неспособного Фёдора к Ирине, казалось, лишь укрепляла годуновскую почву.

Однако уж в кой раз убеждаешься: незыблемого в мире нет. Чёртовы Шуйские вновь хвосты дерут. А тут ещё коварный Щелкалов, чьи побуждения и поступки не предвосхитишь. Впрочем, этих бы «волков» Годунов передюжил. Уж с какой настырностью Шуйские склоняли царя развестись с Ириной — ан нет, не поддался Федя. В своё время Грозный и то не снудил «слабого» сына к разводу. Так что всё было б у Годунова ладно, так он сам себя лягни. Какого, спрашивается, лешего затеял эти чёртовы сговоры?..

Те самые — с венским двором — о браке принца Империи с Ириной, не ровен час овдовеет: у мужа-то недугов тьма… Сговоры в разгар Фединой болезни, что и придало им всеобщую огласку. С той шумихи — все эти сдвиги в повадках Федора. Выздоровев, августейший постник пару раз отходил горячо любимого Борю. Палкой, в лучших папиных обычаях. Кровь, она завсегда кровь, как ни упрятывай.

Да, вздохнул Годунов, невелик был ране труд убедить царя в справедливости любого моего предприятия. Ныне всякий шаг, всякий ход, всякую льстивую похвалу сто раз перемерить надо…

Вот и сегодня вспугнутый непривычной задумою царя Борис чуток смешался. Фёдор ничего не заметил. Дела земные, в сущности, почти не волновали его туговатый ум, окуренный дымчатыми житиями святых подвижников. Подозрительность отца к сыну не пошла. И Борис Годунов сейчас желал единственно угадать духорасположение какого-никакого, а властелина.

Недолгий замин позволил внимательней обозреть полусветлый лик царя. На нём уж истаяли все признаки недолгой озабоченности. Весь жалкий облик Фёдора буквально рыдал томлением: ну, чего вам всем от меня? Сцепив руки на пупке, Годунов продолжил:

— Государь, со вниманием послушай и советом помоги.

Фёдор Иоаннович плаксиво заморщился. Но после лоб огладился, и вот уж взор безмятежен. Царь уставился на угрюмый образ в углу и покорно ждал, поклёвывая носом.

— Так вот, гонец сей, государь, прислан к нам от Измаил-бея. От него он и бил те челом, клялся в верности престолу. Всё это ты ныне уже слышал и вразумел льстивую болтовню басурмана. Но всё это, по чести, ништо: пережевать и сплюнуть. После приёма имел я с ним другую беседу. Доверительную — уже в горенке моей. Скрывать не стану, гонец Измайлов, звать его Ураз, мной уж год как куплен. Службу несёт справно. Об него связь с твоим верным холопом в этом улусе и держится. С Ватиром Мисуфом. Сквозь него мы сообщаемся и с некоторыми вельможами Сарайчиковыми.

— Во как? Зело, зело отрадно слышать про это. Уж знай я поране о честной службе оного Ур… Ураса, так уж без подарка не отпустил бы. Нет. Ты ведь скажи, этакий чумазый и дикой, а тоже государев слуга, мгм. Да…

— Ну, о награде ногайчишке, государь, не тоскуй. Он своё берёт с прихватом. Задарма-то и шелудивый пес не поскулит. А вот кабы ты Мисуфа наградить велел примерно, то б и ладно.

— Да я, шурин, вседушно. Одно жаль — нехристь. То б образок золочёный отпустил…

— Однако, не в меру доброхот ты, Фёдор Иоаннович. Ну, на что ему, скажи, псу, милости такие? Или он ближний твой? Рында ли? Вот добрую горсть золота через Ураза отпустить ему, опричь платья из объяри, это да. И Измаилку без гостинца негоже оставить. Эха! Куда ни кинь: одни растраты…

— У-у… с этим ты сам как-нибудь, Боря, с деньгами-то поквитайся. — Торопко замахал царь.

— Да нешто ж я тебя, царь-батюшка, такими мудрями неволить стану?! — в голосе Годунова ни следа издёвки. — Впрочем, не про то речь. Лучше послушай, что мне тот Ураз глаз на глаз сказывал. Измена кругом змеится. Все наши передряги как-то окольно утекают к крымцам или в Ногаи. Сыскать же доносчика, сколь ни силимся, пока не далось. Добро б, на ком улика открылась кака. Ан нет, всё шито-крыто. Правда, я, государь, крепкое взял подозрение на толмача Урусова Бахтеяра. Они с Алогуламом Урмахметовым при людях, смекай, ни здрасьте — ни прощай. В иных же местах очень даже купно держатся. С чего? Не знаю. Оно и странно: Бахтеяр тебе преданность свою всегда кажет. Об Урусе иной раз такое выдаст, что тому и слушать бы — чума. А поглянь: с Алогуламом спознался — мало не как братья срослись.

— А… А-ло-га-лам? Это кой же? — Фёдор подал голос из прерывчатой поклёвки. — Не тот ли, случаем, что и в улыбке сычом зырит?

— Подлинно дивлюсь, государь, сколь ухватлива память твоя. Верно подглядел, — вкрадчивость Годунова польстила царю. — Так вот, о том и речь, что трудны стали дела наши с ногаями. Владыка их Урус в последнее время дерзок донельзя. Клянёт, поганый, безрассудных казаков. Которые, кстати, своим воровством против него и нам немалый вред несут. Но главное, Урус зело осерчал, что казаки его улусы воюют будто с твоей государевой потачки.

— Ой, Борис, не ты ль мне третьего дня хвалил разбойников? Де, чем больше от них урона Урусу, тем нам дышать вольготнее? — скривился в ухмылке Фёдор.

— Ну-так поперву так и было. Теперь же от того же — вред, да немалый. Поскольку казаки воруют как никогда. Всех, и наших купцов — тоже. Урусу же, что тут говорить, разорение от них. Оно б и недурственно — сам разбойник не приведи Господь. Вот только погода не та. Ономнясь отделались от крымцев Белевом и Козельском, благо господь Безнина на победу сподобил. Вдругорядь, кабы не воевода Хворостинин, что на Рязанщине отбился, так и не ведаю, что бы с нами сталось. Татары нам — бич божий за грехи великие. А неравно к ним в довесок Урусовы орды примкнут? А ещё мне доподлинно известно, что Батур-король распротивный в своём логове новый поход против нас замышляет. А с ним заодно и шведские собаки. Вестимо, Руси не устоять под лавиной такой. А тут ещё и в самой Москве, государь, по мягкости твоей никак измены не выведем, — углядев, как Фёдор сморщился, Годунов скороговорно выдохнул. — Попомни мои слова: аспидов чёрных пригрел ты на груди. Продадут они тебя — Шуйские…

— Ну-ну, опять за старое, — набычился царь, безвольно вислая губа дулась и твердела.

— Боже мой, да кто ж тебе, Федя, окромя холопа твоего вечного Борьки, правду-то скажет? Мы ж с тобой кака-никака, а родня. Кому ж как не мне радеть за тебя первому? Хоть и не дождёшься от тебя, прости за дерзость, благодарности. Кто я тебе? Вот вскорости спнут меня, ты и словом ласковым шурина не помянешь…

— Боря, родной, да ты что? Ведь Аринушка да ты… Вы ж у меня всё равно… два глазочка. — Впечатлительный Фёдор не вынес упрёков, пустил слезу.

Не звавший такой отдачи боярин смутился. Не хватало ему ранней падучей. Тут бы задуманное обстряпать сжато и поскорей — к завтра, до возможного схлёста с Думой. Согласия и поддержки царя, причём немедленно — вот чего ждал Годунов.

Уговоры не помогли. Фёдор плакал непрерывно и навзрыд. Унять его теперь мог лишь один человек — нежная супруга Ирина. Борис Фёдорович не замедлил прибегнуть к помощи сестрицы.

Вскоре царёв духовник вернулся со статной лучеглазой женщиной. А спустя полчаса шурин спокойно подводил государя к мысли о возведении на рубежах с башкирами и ногаями новых заградительных «орешков». По словам Бориса, для прикрытия уязвимых участков юго-востока скорейше требовалось заложить крепости в Поволжье: на Увеке, на Уфе, на Белом Воложке и близ волжской излуки — гнездовища казаков.

— А люди из Разрядного приказа стены весной ещё разметили. Цифирью бревна и доски меченые ждут в нужном месте сплава, чтоб скорейше крепостёнки сбить…

Изредка хлюпающий царь до конца не слушал и полностью одобрил затею, узнав, что град на Самаре-реке собирался воздвигнуть его великий отец.

— Слаб я умом. В государстве плохо разумею, так уж мне грех хоть бы замыслов ума вельми премудрого не завершить. С богом, Боря, сполняй батюшкину волю. И не серчай, что я те худой поплечник.

Такой вот добрины удостоил великий государь задумку правящего шурина.

Выгребная слободка

Пшибожовский имел все основания считать, что новое его злодейство умрёт без шума. Чистую православную душу с польских гнусностей выворачивало, как с «гостинцев» золотаря. Однако на сей раз шляхтич дал оплошку. Недалече за кучей отбросов хоронился нищий Свиное Брюхо.

Бедолага только присел по главной надобности, а тут шум и свалка. Жалким червем врылся Свинобрюх в помои и, едва уняв колотун, притаился. Поневоле отследив событие, оборванец благополучно переждал грозу и, припадая на обе ноги, почапал в коронный нищенский закут за Яузой.

Пополудни, обшагивая растопырившуюся в спячке «знать», Свинобрюх прихвостился к веренице калек, бродяг, юродов. Она всачивалась в некое подобие паланкина из ржавой жести и разноцветной рвани, на которую не польстился б и худой ветошник. Под палаткой трепыхалось пухлявое и аляпистое. Оно-то как бы и всасывало очередных. Скоро Свиное брюхо очутился перед пузычем, седлавшим груду отрепья. Махонькая плешивая башчонка топла в обширном разнотканного кроя кафтане, искапленном всякостями, из которых вовсе уж нелепо боченилась толстая златая нить, навитая на шёлковые шнурчатые утолщения. Лысину кругляша венчала режуще-цветистая, как и всё царство голи, тафья. Вождь бродяжного люда уминал снедь, бесперебойно пополняемую из котомок отчитавшейся голи. Глухо бурчащий Свинобрюх вывалил плоды промысла.

— Вот, Лентяй, бахты отрез. Голубой, с каёмкой золочёной. — Замолк, ждя похвалы.

— Ну, чего пасть-то раззявил? — донеслось взамен.

Свинобрюх очумело уставился. Лентяй невозмутимо чавкал. Стрельнув зрачками понизу, нищий разглядел скрюченное существо, что глазело из сумрака. Это нечто, а вернее некто, столь мало походило на человека, что даже у привычных к его безобразию вызывало оторопь. Плоское лицо точно не имело возраста. Остов столь же точно был лишён сообразия. Карлик: плечи широкие, ручищи несоразмерно длинные, с загребистыми перстами. Ноги короткие, узловатые. Шея творцом не предусмотрена: голова бородою лихо и сразу врастала в грудь. Сверху — сплошной изогнутый затылок. Срез уходящего в лоб затылка напоминает гладкий купол. Под узким костистым лбом — тюленьи глазки, ниже — ковшовая челюсть, по бокам — уши нетопыря. С первогляду — убожество. Но и это была не точка, а лишь многоточие доброй природы, даровавшей уродцу щетину сведённых на переносье дуг-бровей. Сие украшение придавало и без того мрачно-затравленному выраженью задираемых кверху глаз настой непроходимой супи и ярости.

Льдистый кол ужаса и омерзения скользнул в гортань, в пищевод, протаранил требуху и утоп в заныло-сжавшемся паху Свинобрюха. Перед ним был Савва Кожан, долгие годы атаманивший над московским отребьем.

Но где-нибудь с год Савва запропал. По слухам, его словил кто-то из сильных бояр и, изумясь такой диковине, решил потешить царский двор. Для остроты впечатлений на запертого в клетке коротышку спустили волка. Савва просто порвал его пасть. Далее — медведя. Этого недомерок заломал на счёт три. После таких чудес на невидаль клюнул сам Годунов.

С той поры Кожана и след простыл. И вот месяца два как снова объявился он ряженный в приличную поддёвку-архалык. Да так и взял за правило в неделю раз наведываться в бродяжные закраины, выспрашивая всё про всё, что творится-говорится. Самое чудное — за дачу особо полезных вестей Кожан дарил наместников злачных дыр полтиною. Но также говорили, что разносчики слухов, взяв жирный куш, вскоре исчезали. И даже само имя их стремглав истиралось из памяти обуянных страхом обитальцев нищенского «дна» — Выгребной слободки.

В общем, Свинобрюху было с чего перетрухнуть. Впрочем, затаённая боязнь доходяжки пуще задорила острую проницательность Кожана, за версту чуявшего тайны и загадки.

И он только ещё щекотнул бронзовым своим ноготком мосластую конечность нищего, как тот, запинаясь, изложил всю оказию… постигшую утреннего путника… скрестившегося с головорезами Пшибожовского…

Савва внимал без малейших признаков любознайства. Лишь под занавес слабо щёлкнул длинным, как бритва, ногтем большого пальца. Свинобрюх, утяжеливший в ходе доклада штаны, крестясь, заковылял до ветру…

Черт из чулана

Годунов был доволен. Надежные люди давно уж собрали сведки о местоположении будущих городков, намечены и строительные начальники. Теперь вот, заручась добром Фёдора, Ближний боярин поспешил в дальний теремной покой. Присел отдохнуть на крытую лиственным бархатом лавку. Крупный лоб — в ладони, локоть упёрт в приземистый стол. Зелень, главенствуя в убранстве уютного пятачка, расслабляла, покоила. Посидел, встряхнулся, нащупал маленький колоколец, потряс.

Из потайного чуланика вкатился Савва Кожан. Чудо без сна и устали. Во дворце мало кто знал о его существовании. Телохранитель и истец-шпион, посыльник и прислужник, он в одиночку стоил сорока слуг и осведомителей. Присутствие в царских хоромах уродца не было редкостью. В то время столичные дворы ломились от убогих, юродивых, карлов. Мало, как раз им-то и поручались дела отдельной щекотливости…

Перебирая бумаги, Годунов любопытствовал:

— A что, Савва, давно ль видел Федьку Стручка и Стеньку Бердыша?

— Федьку я, Борь Фёдь, днесь видал. С безделья у целовальника прохлаждается. А Степана Пшибожовский намедни словил, да в подклеть, — чечёткой прозюзюкал карлик.

— Пшибожовский?! Вишь, расшалился, неугомонь, падаль ляшска! Ну так вот что, поди передай ему моё, нет, государево повеление. Чтоб освободить Бердыша. Немедленно! И приведь ко мне и Федьку, и Стеньку.

— Я, чай, боярин, не послушает полячищка-то. Нынче никто его унять не волен. Окромя Шуйских и Сапеги. Да и мне ль, юроду сирому, на люди государские приказы разносить?!

Годунов и сам горячку свою подсёк. Посуровел, кашлянул и, раздавив бесёнка там, внутри, молвил ровно, почти ласково:

— Зарвались гораздо Шуйские и свора прихвостней ихних… Да. Ну, с людьми, сам знаешь, туго, как никогда. Ты вот что: выжди, а как смеркнется, взломай тайком темницу — где она, чай, сыщешь. Да исторопно доставь Стёпку. Осилишь? Поди, не впервой…

Савва просто закатил свирепые глазки. Красноречие такому без нужды.

— Ага. Вот ещё что, Саввушка. Я так думаю, надобно разок проучить злыдня посполитого. Примерно, чтоб неповадно. Небось на месте докумекаешь, как и что?

— Подводил тебя когда? Что мне лихо и беда? — в Кожане нечаянно проснулся «златоуст».

— Ну и славно. С Богом, Саввушка.

Пружинистыми подскоками Кожан выбрался из покоя. Хозяин проводил его долгим взглядом и отрешённо уставился в бумаги. Несмело заглянул Луп-Клешнин, засветил кенкет. Растягивая слова, выдохнул правителю в ухо:

— Щелкалов с тобой, Борис Фёдорович, потолковать рвётся. Днём с Бахтеяром о чем-то шушукались. С того времени в заботе и хмур.

— Никак пронюхал, леший раздери, про городки, — пробормотал Годунов. — Вот уж кого на ноготок не проведёшь, малости не утаишь. Либо господь дьяка Андрея разумом столь светлым наделил, либо его уши сквозь стены прорастают. Жить бы нам душа в душу — лучше для Руси, ей-богу, не пожелать. Ан нет, больно хитёр дьяк. Двум волчарам одного косого не поделить.

Клешнин, не разобрав невнятицы, ждал в полунаклоне.

— Вот что, Андрей Петрович, — голос Годунова окреп. — Известил ли ты Еронку Горсея, купца аглинского, что я его видеть хочу?

— Вестимо, Борис Фёдорович. С час дожидается.

— Добре. Так ты, милый, займи покуда гостя. А я тем часом с дьяком перемолвлюсь. И постарайся, чтоб не пересеклись…

— Будь спокоен, Борис Фёдорович. Ерон до шахматов падок. За уши не оттянешь. Я уж с им игру начал.

— Вот и чудно. А где, сказываешь, Щелкалов-то?

— Ну, самое много полчаса с Бекманом скрытничают, затворились. А пред тем к тебе мерился.

— Оно так и есть. — Борис ответил каким-то своим думам.

— Чего изволишь? — подобострастно откликнулся Клешнин, но Годунов резко оборвал:

— То не до тебя. Ступай к Горсею.

Поклонясь Ближнему боярину, Клешнин вышел. Борис Фёдорович крепко задумался. И было о чём…

Вербовка

Под вечер никем не замеченный Кожан вернулся в обиталище нищих и воров. Его явление заставило Лентяя раз сорок перекреститься.

— Ну и и-ик-и-ик-спугал ты-ик меня, Са-ик-ва. — Зачастил перебивчато, икая: видимо, от избытка чувств!

— Уйми крик, сатана, — цыкнул Кожан. — А лучше поспешай-ка за мной, да незаметно чтоб.

— Куды это?

— На кудыкину гору, в Пшибожовского нору, — бубнил Савва. — Да сними своё скоморошье убожество, петух разэтакий, — кивнул брезгливо на нелепый наряд нищенского поводыря.

— Ой, да как это, как это, родимый?! Да чтоб я к аспиду и по доброй воле? — отважно причитал пузырь, пятясь от зелёных искрин в карловых глазницах. Не тратя слов и слюней, тот вынул длинный флорентийский кинжал, поднёс к рыхлому подбрадию толстого. Лёха пищал, загребая воздух рыкастым зевом и дробно попукивая. Сверкучая брусничка выпукло зависла на небритой коже, потом пошла бухнуть. Лентяй помертвел и сник. Тут подобие жалости перевернуло Кожана. Клинок отсох к полу.

— Да ты, Лёха, гляжу, не только Лентяй, а трус, каких поискать.

Лёха согласно кивал, тяжко отдувался и быстро темнел в промежности, как куль со свежей свининой.

— Ну и братец мне достался, однако. Да не ловчей ли б сгинуть тебе в полоне татарском, чем сейчас род свой позоришь? — сомневался Савва. — Стоило выкупать такое сокровище. Я-то, мнил, дурень, будешь мне сменой достойной, голованом дельным. А ты… А-а!!! Да и брат ли ты мне? — от Саввы захолодело, жуткий зрак набряк мраком, недобро застыл, рука потянулась к поясу. — Можа, ты выгулок гиены, подладившийся под меня — козла доверчивого?

Лёха Лентяй кургузым пеньком шмякнулся на колени.

— Братка-ик, одумайси-ик! — заголосил, весь провалясь в икоту. Сильный щелчок в губы умерил силу восторга до сиплого шёпота. — Ты вспомни, братка, родимые пятны у нас одни на правых грудях. — Теперь Лентяй не только мок, тяжелея штанами, но и протух. Его вонь саженями отхватывала незаражённый воздух.

Какое-то из трёх этих обстоятельств, видать, образумило Кожана. Ножевой зырк застила сомнительная замена нежности. Залопушив нос губою, уродец, как былинку, поднял увесистого брательника за пояс. Тот пёр влагой уже и в верхней части: слёзы, сопли, слюни, пот…

— Нехай… Последний вечор ты в предводителях. — Савва помолчал, хмуро продолжил: — Кто из надёжных ребят обретается поблизь?

Оправившийся Лёха залопотал:

— Э, да почитай все! Влас Сермяга, Фофан Драный, Филька Макогон, Захар Волку-сват, Кузя Убью-за-алтын…

— У-тю-тю… Расслюнявился, тетёха. Хва, буде, ша… Любого из них с лихвой за дюжину таких вот сонных недоварков отдал бы. — Лёха в притворной обиде загрыз губу, но Кожан устало завершил. — Хрен с тобой, пёсь паскудная. Кликни мне Кузю.

Облегчённо кряхтя, Лентяй брюзгливо заголосил: «Га-ан-нка-а»! Из темноты вынырнула худющая, вертлючая, некрасивая бабёнка от тридцати до полтинника.

— Чаво те, Лёшенька? — отозвалась с готовностью на всё.

— Ну-кось подай Кузю Толстопятого. — Изрыгнул Лёха, для примерной повелительности шлёпая немалой ладошкой по хрустнувшей спине зазнобы. Та с поросячьим визгом понеслась в тучно обвисшую темь. Савва только харкнул на это, затёр плевок крошечным сапожком на мягкой подошве.

Пользуясь удачей, Лентяй сплавился куда-то. Кожан остался один. Брови подрагивали. Лоб рассекли морщины. И куда подевалась сквозящая тупость в одичалом лике?

Зашаркали, близясь, шаги.

— Пошто звал, Лентяй? — набатом затрубило издали. Ещё четко не обозначились очертания узкоплечей мосластой махины, а длиннющая рука Саввы потянулась снизу к вороту посконной рубахи верзилы, дёрнула к земле. Великан машинально мотанул средней величины казанками — в морду предполагаемого налётчика. По вполне понятным причинам словил лишь упругий ветерок. Качнувшись, грянулся ворохом костей на юркое тельце карлика, на ощупь огребая жилистыми лапами.

Минуту катались по взборонённой земле, покуда Кузьма не убедился в превосходстве соперника. Вспорхнул кверху нож. Но коротышка обладал сверхъестественным чутьём. Предваряя выпад, он трахнул Кузю затылком оземь. Заполыхали лепестки приближающегося факела.

— Ну, буде дурить, Кузьма, — тяжело выдохнул Савва, откатываясь.

— Кха, бесовы шутки. Вона, значит, кто меня изломал, змей медноглотый! — заревел детина, отряхиваюсь. — Я бы сказал бы: медведь бы, да на Николу своими руками вот этаку гору умял. Что ж ты, карачун тебя сгуби, вражина коротконогая, брата кровного по песку возишь? Как шакала вшивого. Шершень ты угрюмый, удав недоклёванный!

— Здорово, Толстопятый. Не дуйся даром. Проверял: силён, как прежде, али сдулся?

— Да куда бы силе-то убыть бы? Разве токо такими железными копытами вытрясут?! Сукин ты сын, — засмеялся отходчивый силач: узловатое сплетенье широченных мослов и канатных жил.

— Вижу: твоё на месте, бог не отнял. Ещё б мозгов подкинул чуток для столь раскидистого чурбака, — карлик оскалил острые клычки, отчего вряд ли стал красивей. — Нет бы дурню толстопятому дотумкать: кому ещё, опричь Кожана, так меня уговорить? Нет ведь, пошёл брыкаться, едва ножиком не запырял.

— Эха! Да я ж и дура виноватая! — росляк тряхнул кудлатой башкой. — Посмотрел бы я бы на того бы шутника бы, кто бы на тебя бы так же бы вот наскочил бы, — беспорядочно быкал громадень. — За тобой бы не засохло б — всю бы требуху б по грязи б распустил бы.

Подоспел Лентяй, услужливый, светясь улыбкой и головёшкой.

— Э, оставь, — сердито махнул на свет Савва, подумав про себя: «Эх, ты, Лёшка — ВелИка головёшка». Лентяева улыбка из льстивой переползла в смиренно покаянную. — Ночная работа огня не терпит. Ну, как, Толстопятка, со мной идёшь?

— А завсегда, — тот не раздумывал с ответом, лишь зевнул. Кожан с упрёком покосился на малинового в колышущихся отблесках брата и показал ему тыл. Кузьма Убью-за-алтын зачавкал подошвищами бухлых сапог. Лёха Лентяй осенил себя знамением, с ненавистью плюнул вослед…

Сом и щука

Андрей Щелкалов — с виду самый неприметный из вельмож, окружающих трон. Годунов, тот потакал лишь спеси оставшихся не у дел князей Шуйских и Мстиславских: уступая их старшинству и родовитости, садился четвёртым от государя на заседаниях Думы. Щелкалов пренебрегал внешней высокостью вообще. Держался завсегда скромнейше. Тем не менее, находились, кто ставил его значимость и власть выше годуновских.

Щелкалова тоже частенько звали правителем. Двум медведям, правда, одну берлогу не поделить. Но, что странно, за время разделения власти Щелкалов не имел прямых схлёсток с Борисом. Как понять, чем объяснить? Не прозорливостью ли обоих, не схожестью ли ходов и устремлений? Или, может быть, догадливый дьяк просто вовремя постиг сложность и, скорее всего, безнадёжность боданья с царским шурином? А потому и приноровился уступать Борису шаг за шагом, сохраняя тем самым прочное, уважаемое и доходное место. Но то домыслы.

Сейчас же, в конце вресеня 1585 года, он, Годунов, ещё не мог знать, чем завершится скрытное противостояние. Не ведал, каких вывертов ждать от загадочного именно своею припорошенною силой Щелкалова.

Нет, как бы ни что, думалось Борису, а всё-таки тревожнее иного — размолвки с братьями Щелкаловыми по отношению к Англии и, наперво, аглинским купцам. В этом вопросе у меня, по сути, нет сторонников, а жаль. Щелкалов Андрей на что дальновиден, но делит общую неприязнь к британцу. А пошло-то всё с того злополучного сватовства Грозного к Елисавете. После смерти Ивана злоба боярская сама собой переметнулась на купцов лондонских, что жиреют от барышей у нас в Московии. Вся беда, что никто из наших бояр не понимает нынешнюю торговлю. Щелкалов, щедрый разум, да не разглядел, что за временным послаблением иноземным купцам последует рост отечественной торговли. Вырвясь за рубежи, купечество стократ обогатит казну и укрепит влиятельность нашей хозяйственной мощи.

Щелкаловы и главный регент князь Никита Юрьев наворотили дел после кончины Ивановой. Посла аглинского Бауса смертно обидели. Чуть не под замком держали. Так что, не простясь, на родину бежал да вдобавок восстановил королеву против нового царя. Дела, однако. Как теперь замириться с нею? Посылал в Лондон Бекмана, караулил тот её много недель кряду, дабы щелкаловские огрехи загладить. И что? Приняла, как смерда, в садочке. Молвила пару слов прохладных, и будьте забудьте. Это личителю-то московской державы! С тем посол и вернулся.

У Годунова созрел новый план примирения с Англией. Для чего он, собственно, и пригласил купца Ерошку (а по ихнему, чур, язык сломишь, Иеронима) Горсея, с которым был на дружеской ноге. Горсею королева могла поверить. И уж коль Щелкалов «перехватил» нынче Бекмана, Ближний боярин тоже устроит так, чтоб хитрый дьяк не пронюхал о его встрече с Горсеем. Борис совсем не был уверен, что приказной умник поддержит его в кой-каких начинаниях.

В который раз перелистав скреплённые царской печатью бумаги, перенёсся к ногайским делам. Вспомнил о схваченном Пшибожовским Степане Бердыше, вскипел, зажмурился. Пора с ним кончать! И осёкся…

Трусливо скрипнули половицы. Годунов поднял веки. Напротив охранника Яшки — человек среднего роста. Ничем не приглядчив, тих. Вот так всегда — незаметно — входил он, незаметно одевался и незаметно же правил. От таких обыкновенно и не знаешь, чего ждать. К таким никогда не придерёшься. Они ж тебя сроду не поругают. В глаза. Напротив, глядишь, ещё и посочувствуют, когда тебя упекут в ссылку либо казнят по… их же наговору, а то и с их ведома или прямого указа! Сами-то они, конечно, останутся в сторонке, а злодеями представят серых исполнителей своей вероломной и неумолимой воли.

Сам изрядно скрытный, Годунов за восемнадцать лет Ивановой рубки остался, наверное, самым «незамаранным» из ведущих деятелей двора. Потому и привык там, где скромность, искать затаённое честолюбие, а где тихость — закопанное, и тем более опасное, коварство. Из тиха — жди греха…

— Здравствуй, Борис, — ласково, свойски приветствовал царского шурина пришлец.

— Ба, Андрей, рад видеть тя в добром здравии, — годуновский голос пьянче медовухи. — Что приятного слыхать о царевиче Мурате?

— Только самое отрадное. Преисполнен неизбывной злобы к Исламу. — То он о крымском хане. — Тот-де украл стол отца моего Махмета. Кипяток, не царевич. Велика твоя заслуга — такого слугу престолу выявил.

— Э, пустое. За ними, басурманами, догляд положен. То ли будет, как его в Астрахань под видом князя владетельного двину?

— Мудрая задумка. Мурат-Гирей чтим и ногаями, и крымцами, и прочими нехристями. Авось через него и с тестем его — терским Шемкалом — слад сыщем?

— Да, коль неравно Мурат с ним да с Урусом супротив нас не снюхаются, — усмехнулся Годунов, вперясь в нос дьяка. Он всегда смотрел на этот изумительный нос. Потому как полагал, что если и было в лице Андрея Щелкалова что-то доброе и живое, так это… нос. Почему нос, не объяснил бы, но точно, что нос.

— Э, нет, Борис Фёдорович. Не держи меня за проще, чем есть. Я кумекаю: не так уж и худо. Эта твоя затея добрая. Попажа меткая. Доколе Ислам на Тавриде сидит, Гиреевичи за нас стоять будут. А пока живы Мурат да кромешники его брата Сейдета, так мы завсегда и крымцу хвост придавим. Мол, не прекратишь, Ислам, рубежи наши, аки волк, глодать, так мы на тебя, на антихриста, живо племянников твоих бесноватых спустим. Те, мол, взбрыкивают — еле-еле в узде держим. И сними мы запрет, давно б тебя в клочья распустили. В этом ведь расчёт?

— Всё-то ты, Андрей, видишь на пронизь. Да, в этой прорехе мы, и верно, заклёпку нарядили знатную. Только меня другое тяготит. Что ни месяц, везут нам гонцы от Уруса ногайского и от мирз его с подарками злобу нескрываему на молодого нашего государя. И всё из-за ушкуйных лихостей. Особый вред от ватаги, где вожаком Богдашка Барабоша.

— А! — понял дьяк. — Тот, что дерзновенно прогремел в крымский набег…

Действительно, в своё время молодой Барабоша надолго отметился. Совместная орда крымских татар и ногаев подступила к Москве, наведя ужас на русских начальников. Даже Грозный покинул столицу. Однако на подступах к Москве маленький — сабель в полтыщи — отряд конных станичников дал кочевникам по загривку да ещё гнал и громил улусы. Верховодил храбрецами молодой Богдан Барабоша, ныне зрелый и грозный волжский атаман.

— …Правда твоя, Борис, — подхватил дьяк. — Прямо в сердце моей кручины попал. Ранее, оно точно, казаки нам помогали. Сейчас же от них досада одна. Повадились, шмельё, грабить без разбору всех, вплоть до государских людей. Поди ж угомони. Средь них, особливо на урочище Самарском, в большунах народ бывалый. Вот взять нового атамана Семейку Кольца, литвина беглого. Поговаривают, что брат али свояк достопамятного Ваньши Кольца…

— Постой… — перебил Годунов. — Да он чай в прошлом годе присягал покойному ещё государю…

— То астраханский воевода поторопился с байкой, дабы Ивана Васильевича умилостивить. Да кабы один Семейка. Там много озорных поводырей. Тот же Богдашка. То ли Барабоша, то ли Барбош, всяко его кличут… А всеми ватагами, молвят, Матюшка Мещеряк овладеть собрался.

— Не тот ли, из старых ещё заправщиков в волжских станицах?

— Он самый. Мало, он же из самых чтимых атаманов Ермака. А в живых так один и уцелел за тот поход. Последний, почитай, сибирский атаман. Сей Мещеряк нам до прошлого года службу немалую выказал, особливо у Кашлыка.

— Тоже притча… А я вроде слыхал, что там его и положили кучумцы, Мещеряка этого… — припомнил Борис озадаченно. Или притворялся?

— Запамятовал, либо обвёл тебя кто. Мещеряк опосля в Москве бывал, до очес царских допущен был. Ты ещё его сам на том приеме опрашивал. И людишек своих, до ста сабель, с собой привёл, окромя раненых, осевших на Волжской вольнице. По милости Фёдора Иоанновича определены они были на государеву службу под верховодство Ивана Сукина. Да Матюша, продажный пёс, наплевал на цареву ласку и днесь из Москвы вон подался. Зуб на кон — на Волгу. А там уж бузят! По Самаре до Яика плывут, переволакиваются и в тамошних улусах ногаям спуску не дают. Полон хватают — на юга гонят.

— Вишь ты, — молвил Борис, покусал губу, опять же как будто досадуя на всезнайство дьяка.

— Так вот, мне думается, такой человек навряд уж возвернётся. Ни нам от него пользы, ни улусам ногайским добра не жди. А ногаи и без того шипят. Вот-вот плескаться учнут. А мы тогда, сталбыть, меж двух зверюг?! Хоть самим вой. Не на руку ль это Батуру негодному? От ляхов никогда добра не жди. Досель его шляхта удерживала. Но вот Троекуров из Гродно что привёз? Хоть погибелью назови. Та шляхта, на кою мы уповали, ором opaла и без того неудержному своему буяну: «Иди на Русь, король! Дойди до Угры до самой, стряхни спеси с московитов! И вот тебе, государь, на это и золото наше, и головы наши, и руки наши верные»… Что там Батур? В самой Москве управы на татей нет. А хлеще всех — сапегин угодник, опять же лях, Пшибожовский. Покрывает отъявленных душегубов, а самого не тронь. За него в Москве и Сапега-посол, и Шуйские, а в Литве шляхта опять же. А!.. Слов нет, как худо с поляками. Иди на Русь, Батур! Каково? А?

— Знаю я всё это, брат Андрей… — проронил Годунов.

— Не потому реву, что удивить хочу. От тоски горючей. Ну, дадим, с божией помощью, напуск ляхам, что дюже сомнительно. Так что, швед не попрёт? Как же, куда б ему деться? Где пал и грабёж, свейские ястребы первыми слетятся. Но и тут, как ни тяжко, — всё не край. Так вишь ты, ногаи не ко времени взбеленились. Вот уж где, не дай полезут, и прикрыться нечем. Иль не так?

— Вот чегой-то в толк не возьму, и к чему клонишь? — сощурился Годунов.

Оставив увёртки, дьяк заговорил о назревшей потребности в новых крепостях на Волге, ссылаясь на примеры Тетюшей. Послушав для порядку, Годунов вдруг вскинулся:

— А! Уж не про это ль речешь? — и потянул дьяка за руку к царскому постановлению о строительстве на Волге четырёх городков. Тому самому, которое завтра на совете бояр утвердить рассчитывал.

Недолго повертев бумагу, Щелкалов покачал головой, прищёлкнул языком:

— Хм, не могу надивиться диву твоему, Борис Фёдорович, как в суждениях, так и в поступках.

— Только не серчай. Ну, прямо подмыло мя огорошить тя. Но добром огорошить, — улыбнулся Годунов, легонько трепля думного дьяка за рукав.

— И впрямь огорошил. Добром огорошил. Только не поспешил ли без Думы решить? — усомнился Щелкалов. — Боярский приговор — штука шаткая.

— Я так считаю, выгорит. Дело государству столь выгодно, что только дурак усомнится и вето наложит.

— Хорошо, коль верно. Рад, что одно с тобой в голове держим. Главное, чтоб Руси впрок шло. Ну, спокойно почивать. — Дьяк бесшумно вышел.

Да уж, как же одно? Небось о сговоре с Бекманом ни гу-гу. Не бойся пса иже брешет, а того остерегись, что хвостом молчит. Я тебя, дьяк, ещё одним добром порадую.

Годунов приблизился к волоковому оконцу, нащупал шнурок. Трижды дёрнул. В покойчик вошёл Клешнин.

— Что Горсей? — обратился к нему Борис Фёдорович.

— Вдругорядь меня обводит. Зело силён в игре.

— Хм, вот что: а веди-ка ты его сюда, да с доской. За тебя доиграю, — распорядился Годунов.

Клешнин исчез, чуть спустя вернулся в сопровождении сухощавого мужчины с нерусскими глазами — ледышками непроницаемыми…

Кожан в деле

За Яузой, в глухой окраине стоит дом Шелепуги. Внушительного в жилище Проньки мало. Так себе строение: мрачное, узенькие распашные оконца, как бойницы. Но давно уж не только тутошние знали, какие внутрях гульбища закатывались. Окрестный люд стоном стонал от кровавого непотребства Шелепуги. Бродили слухи, что в подклети кромешника тюрьма местится.

Нескоро добралась забавная пара до логова Пшибожовского подручника. Савва приник к тяжёлой двери. Изнутри сочился заунывный густорёвок. То Сёма Валенок пробовал себя в песне. Скорей всего, внутри никого, кроме. Собственно, и для двоих захват маленькой твердыни — дело несподручное. С возвращением же поплечников Шелепуги, промышлявших сейчас по подворотням, удача свелась бы на нет. Быстрота — залог успеха. Памятуя о том, Кожан шепнул что-то в ухо Толстопятого. Тот кивнул, с разбегу саданул в дверь плечом, пьяно матюгнулся. Наглость пришлась ко двору.

Суровый Сёма как раз любовно выбивал полукафтан и справедливо почёл, что на такую дерзость способен лишь кто из подгулявших дружков. А если чужой — след и поучить.

— Щас намну бока, твою в шесть корыт через перекладину! — пообещал он, отворяя запор.

Вышло обратное. Сзади под ноги громиле катнулся целый кабан, но с железными хваталками. В грудь шарахнули без взмаха, но, по меньшей мере, наковальней. Весело раскидывая лавки, семипудовым валенком заскользил Сёма по нетёсаному полу…

Впереди золотилась щель. За неплотно пригнанной дверью кто-то шуршал. Кузя так мило щупнул её плечиком, что влетел верхом на «плоту». В дальнем углу просторной горницы скрючился Шелепуга. Перевязанный, в одной руке — лучина, в другой — самопал. Нервно хохотнув, он направил дуло в лоб наваждению. Убью-за-алтын растерялся. Он застыл на четвереньках, огромные лапы повисли изогнутыми плетьми. Пронька измывательски щурил уцелевший зрак, медленно приближая палец к спуску. Кузя заворожённо переводил взор от кривого ока к самопальному.

И тут из раздавшихся коленок Толстопятого выскользнуло нечто столь отталкивающее, что пришёл уже Шелепуге черёд стекленеть. Двух мгновений замешки Савве хватило для меткого броска. От боли Пронька взвизгнул, в плече по рукоять стрянул кинжал. Самопал сорвался, угодивши дулом по босой ступне.

Захлёбываясь от воя, Шелепуга распахнул окно, нырнул в темь. Боль глушил неизъяснимый ужас перед лыбящимся обрубком со свирепыми глазками. Увы, проём был узок. Аршинная грудь засела в древесных тисках. Свеча с шипом потухла. Но Савва — истый кожан — видел и в темноте. Подскочив к окну, ухватил бешено трепыхающуюся ногу разбойника. Из последних сил Шелепуга рванул и выпал, оставив в руках карлика штанину.

Время работало не на «освободителей». Вломились в подклеть, — куда просторней наземной части. За отсутствием ключей приспособили топор с ломиком — и давай наудачу двери вышибать. Под напором такой «отмычки» не устояла ни одна.

Связанный Бердыш сыскался в третьей клетушке. Разрезали верёвки. Ноги Степана к передвиженью были годны. А вот глаза заплыли — хоть растягивай. Оглядев спасителей, он только покачал головой, а, может, лишь размял затёкшую шею. Потянулся встать, охнул, но вроде без переломов.

— В Кремль сам? — осведомился Кожан.

— Впервой ли? — кивнул Степан.

— Ступай тогда. Чего сидишь? У Годунова нужда до тебя. На карауле Пахом Говядин и Гнат Арсеньев. Позывной: «кречет». В сенях сабля кинута валяется. Подбери…

Бердыш давно привык ничему не удивляться. Только ещё разок качнул он головой и почти без прихрома вынесся наверх.

Кожан о чём-то пошушукался с приятелем. Оба замешкались. Чуток…

Дипломатия на сон грядущий

Торговец Горсей переломился в механическом поклоне и приветствовал правителя на сносном русском языке. Борис Годунов дружески похлопал его по плечу, дал знак Клешнину. Тот выветрился. Не так давно обоярясь, Годунов не утратил простоты в общении с людьми не сановитыми. Поэтому, уединясь с англичанином, повёл разговор без светских условностей. Сперва перекинулись пустяками. И как-то непринуждённо перешли к шахматам, двигая моржовые фигурки по богато отделанной доске.

— А что мои шкурки? — как бы невзначай полюбопытствовал боярин. — На половицы сойдут?

— Шкурки? И так звать самый прекрасный соболь! Не ведай, кто другой, боярин, исключая тебя, назвай шкурка для половик меха, достойный красить мантия вся монарха? — купец возмущался, улыбаясь.

— А что? Совсем недавно среди лунского купечества находилось немало покупателей нашего товара. А ныне что ж: охотников поубавилось? Или что? Зачем обижаете наше гостеприимство неблагодарностью? Либо я чем не угодил: обиды какие от меня терпите?

Горсей обличился в сгусток недоумения.

— Что ты есть, великий боярин? Выгодней, чем у московит, нам мало где торговатся. И покровители, как ты, не в каждой встречать земля.

— Ну? А пошто ж тогда великая королева Елисавета серчает на нас?

— Признаться для чести, нам самим есть нерадость нежданный гнев её величество.

— Хе, дивлюсь я вам, купцам лунским. Как будто сами выгоду видите, а государыню-матушку вашу-не-нашу не желаете в ейной неправде убедить. Боязно, что ль?

— Не то страх… Другой бизнес, в том смысле, что дело в другой. Посла нашего Бауса обидеть сильно думовской дьяк Челкалло и твой, боярин, френд, excuse me, твой клеврет князь Юрджиев. Взапертью Бауса держал, расправа над он и над всеми гостям от нас грозились…

— Ну-ну, то явный навет.

— Я тоже сомневать, что столь почтенный и многоопытный мэн, как боярин Юрджиев, дозволять подобный обращень…

— Э, оставь, пожалуйста. Князь Аникита… («А ведь Юрьев — Юрджиев — это забавно!») Так вот Аникита наш хоть мэн и достойнейший, не спорю, да хворь у него, знать, разум замутила. Я разумею, вовсе не в обиде Баусу закавыка. Просто великая королева гневается за то на нас, что мы вас, аглинских купцов, с прочими гостями равняем. Это вам досаднее всего. Но, положа руку на сердце, сознай: всюду ль вам торговлишка такой прибыток даёт?

— И снова сознавать: грех жаловать. Оно есть да — королева интерес Британь караулить. Мне не судить о них? Но, истина есть: сноснее вас нигде дела купечество нас не обстоять.

— Вот то и жаль, что преславная ваша Елисавета только вашему брату, купцу аглинскому, и доверяет. Уж на что толкового и велеречивого человечка к ней посылали, и тот с дырой вернулся. Так вот я что думаю… Отыскался бы кто из ваших купцов да и указал королеве: мол, промашку с Москвой допустила. И что, мол, что как раз тут выгоды своей не увидала и обиду напрасную московитам чинит. — Годунов выжидательно покосился на купца.

— Но, славный вельможа, как бы кто знать, о чём говорить королеве, чтоб заубедить?

— Хм, а вот и сказать ей всё начистоту. Для начала напомнить, что все большие и малые, великие и крошечные народы от бога равны и вольны. И каждый народ имеет одинаковое право на вольную торговлю как морем, так и сухопутьем. Так? Затем сказать ей, что московиты, как и другие богатейшие народы, не обделены ни солью, ни мясом, ни медом, ни хлебом, ни лесом, ни мехом, ни рудой, ни деревом. Скудостью, короче, не страдают. Нет у них недостатка и в охотниках на товары их. К нам, то бишь к ним, — поправился Годунов, — сама знаешь, едут продавать купцы немецкие и литовские, гишпанские и португалские, цесарские и франкские, медиоланские и венецейские. Везут к ним, а увозят от них товары гости из Хивы и Бухары, султановы и иберские, персидские и шемаханские. Так что, госпожа королева, могут московиты вольно и без нас, англичан, обойтись. Нам же в угодость русские отнюдь не станут затворять дороги в свои земли для других инородцев. Затем сказать ей ещё для повтору, что для государя великого Фёдора Иоанновича все народы равны. А ты, мол, госпожа государыня, внемлешь лишь тем гостям лунским, коими корысть движет. Не желаешь с нашими купцами всех прочих равнять, что для нас, англичан, конечно, правильно. Но не для русских, ибо они, как-никак, не твои подданные и точно так же свои выгоды держать хотят. Вот. Или неправедно реку? — говоря, Борис «съел» ладью британца.

— Всё гуд… правильно и доходственно, — кивнул тот.

Годунов некоторое время обдумывал ход, состязатель ожидал слова.

— …жалуешься, что торговцы русские застарь не бывали в твоей, то бишь нашей земле, — продолжал боярин, почёсывая за ухом «убитым» конём, — то так и есть. Но зачем им в дальний путь ладиться, когда у них и дома торговлишка ходко идёт? Однако они и впредь могут никогда к нам не наведаться, обидясь. Хотя они и рады видеть лунских купцов в пределах своих. Вот только не след от них требовать прав излишних, понеже таковые не согласуются с установлениями Русского государства. Ну, ещё не мешает повторить ей, что мы-де, англичане, для русских так же равны, как хунгарские гости или ещё какие. Все одинаково равны. Вразумительно глаголю?

— Куда яснее. Вот лишь отыскать, кто взяться вручать королеве данный эпистола с подпись и за печать цезаря.

— Угу, — Годунов помолчал, срубил пешку и как в лоб саданул: — Ну а ты бы как, если: послом от нашего царя к светлейшей королеве Елисавете?

Горсей непритворно опешил. Потом отрывисто и, видимо, с наигранным смущением, заговорил:

— Однако всё это… Не знать, смогу ли оправдать… Велико честь. Не ждал.

— Иного притязателя на поручение сие не мыслю. В тебе я крепко уверен: и к нам одобрительно относишься и свои преимущества грамотно блюдешь, — поддержал замявшегося гостя Годунов.

— Йес… Ну, разве так, премного благодарю за высокий доверенность. Приложать всю старание, дабы ненапрасным вышел петиция, excuse me, ходатайство, — с чувством произнёс Горсей и спохватился: — Был бы быть билль… Да-да, акт непременно нужен.

— О том не беспокойся, — покопавшись в грудке на столе, Борис извлёк что надо, показал Иерониму. — Вот бумага, что завтра будет обсуждена и, надеюсь, одобрена боярами.

Горсей поднялся и учтиво поклонился.

— Ну-ну, благодарить надобно не меня. От его, государя, всё мудрости. Ты уж, расстарайся, сослужи на пользу обеих держав наших. А в костяшки смотреть незачем: я в тот ещё ход мат тебе поставил.

— И то, — согласился Горсей, — йес…

— А королеву развей в неверном отношении к нашему государю. Передай, что царь русский унаследовал от своего великого батюшки немалую приязнь к ней и государству её прославленному. Ну да будет. Поздно уже. Жду завтра вечером. Надобно потолковать о дельце… этакого, понимаешь, свойства… Не для чужих ушей. Искусные лекари нужны для моей сестрицы — государыни Ирины Фёдоровны… Подумай.

Горсей догадался, какого рода целители требуются бесплодной русской царице, но деликатно промолчал.

— Клешнин выведет.

Англичанин покинул покой Ближнего боярина.

— Между тем, пора бы уж Савве вернуться с Федькой и Стёпкой, — прикинул Годунов, перекладывая грамоты из стопки в стопку. Походил взад-вперёд, снял с полки большой том и открыл страницу с жизнеописанием Юлия Цезаря. Ухмыльнулся: «А Никита Юрджиев — что-то в этом есть, хорошо»…

Давно перевалило заполночь, когда книга вывалилась из рук правителя. Тревожный сон смежил веки…

Бездомный бедокур

Когда охающий Пронька примчался с десятком молодцов, его крышу облизывали дымные щупальца и алые языки. Не ласковые, а очень жаркие. Сдирая с пораненной головы тряпку, Шелепуга дико взревел и ну скакать, выстанывая, вкруг потрескивающей хаты. Молотил по затворенной снутри двери и стенам здоровым кулаком. Оголтело взывал спасать добро. Требовал воды, которой поблизости не оказалось. Десять недоумков, привыкших только жечь, отнимать, бить да пить, беспомощно перетаптывались: нет-нет да подкинут в бушующее пламя горсточку земли.

— Братцы! Дверь ломай, спасай добро! Половина вам пойдёт! — наконец сдался хозяин.

Добро не спасибо: поплевав на ладони, трое здоровил схватились за мощное наружное кольцо со стукальцем, повисли тупым углом к двери. Качались недолго. Вывернутое с корнем кольцо изогнулось в шести ручищах, а три задницы сплющились о порог. Оставалась, правда, толстая замочная скоба.

— Веди лошадей! — бесился Пронька. — Привяжите их, что ль, пущай дёрнут!

Но кони брыкались, остервенело косились, не желая подходить к жареву. Тогда кто-то догадался привязать к скобе бечеву в кисть толщиной. За неё уцепились всей улицей. От мощного рывка тянульщики попадали. Дверь вылетела. Успели едва заметить, как в сенях потолок протаранила громадная колода. Тотчас под балкой глушильно грохнула звонница.

Позже определили: воспарившей горой был Сёма. Валенка связали, залепили рот, поставили на рундук, накинули на шею петлю. Хвостик верёвки продели через торчащий из потолка крюк и дотянули его до внутреннего кольца двери. В довершение маковку Валенка украсил казан. Таким образом, чтобы отворить дверь, требовалось вздёрнуть грузного Сёму. Что и было блестяще проделано его подельщиками, которым предстояло теперь до скончания гадать, что послужило смерти приятеля: дым, жар, петля или страшный удар о потолок? С другой стороны, кое-кто и позавидовал столь праведному концу: жил грешником, а ушёл, поди ж ты, колоколом!

Сени только дымились, но и сюда местами врывались алые всполохи. Остальные помещения спасению не подлежали. Ничего и не спасли, если не считать чёрного казана, ставшего посмертным шеломом Валенка. Бездомному Шелепуге оставалось лишь по достоинству оценить остроумие поджигателей.

Так или иначе, распоряжение Годунова было выполнено честно, ловко и не без вдохновенья…

Особое поручение

Годунов спал. Даже в редкие часы отдыха его лицо не ведало мира и безмятеги. Вечная печать забот, прерывистое дыхание, не сходящая встороженность… И куда улетучивалась прилюдная благосклонность, улыбчивость и приветность? Пляшущий огонёк из кенкета подстегивал зловещую игру теней. Подрагиванье воспалённых век, мерное вздутие желваков. Мышцы лица разыгрывали стихиру страстей задремавшей души.

Борису Фёдоровичу привиделся странный сон.

Вот он посреди колдовского круга. В уши адовой громозвоницей давят несмолкаемые тулумбасы — медные бубны. Он мечется по замкнутой кривой — ищет выход. Тщетно: то вдруг наткнётся на лежащего в гробу Стефана Батория, который жмёт мёртвой правой шею чёрного петуха с лицом… Андрея Шуйского. А шуйцей — яростно грозит Борису. Годунов подаётся назад и перед ним уже холм, окружённый водой. При этом он почему-то наверное знает, что это и есть излучье Волги. На верхушке холма — кривой старик. Это ногайский хан Урус. Рядом — державный жёлтый зуб: изгибается к красно-серым облакам. Урус оловянным ногтем тычет в зуб, почём зря понося Годунова тихим голосом Андрея Щелкалова. Борис пятится от него, но путь отрезает толпа во главе с Шуйскими и… царём. Все непереносимо галдят. Годунов в испуге стынет перед Фёдором. Тот, как всегда, кротко улыбается. Толпа рычит, зверея, обступая правителя, готовая разодрать его в клочки. Борис бросается к ногам царя, ища защиты. Тот благосклонно кладёт ему на голову руку. В этот миг взгляд Фёдора искажается, кожа чернеет, пальцы впиваются шурину в чуб. И вот уж над Борисом плывёт чудовищное лицо Грозного — то самое, что было у Иоанна на смертном одре. Годунов жмурится, не в силах стоять на ветошных стопах.

…Открыв глаза вторично, он был уж вне владений сна. Но поперву не мог сообразить, кто это там неподалёку. Видения покуда мешались с явью. Издохший кенкет чернел в проёме окна. Тонким арбузным ломтём отслаивался рассвет. Борис протёр глаза, как ни в чём не бывало потянулся. За сим занятием успел распознать стоящего перед. И уже без лишнего суесловия:

— Никак я задремал, Степан?

— Да, Борис Фёдорович, как явился, ты почивать изволил. Андрей Петрович просил не тревожить, покуда сам не проснёшься. Изводишь ты себя, говорит. Ни сна ни передыху, — отвечал Бердыш.

— Пустое. Ты лучше о себе доложи: отдохнул ли?

— Да вроде и не уставал больно-то.

— Продых никогда не повредит. Дело тут одно припекло. По тебе как раз.

— В Литву?

— Кабы. И подале, и подоле. В Ногаи.

Степан напряжённо гадал: если в улус Казыев, то на Кубань, если в Алтулский — ещё дальше. Вслух предположил третье:

— К Урусу в Сарайчик?

— Не совсем. То есть не совсем в Ногаи. Придётся тебе, милок, покружить эдак кроху по Волге, а то и по Яику. Может, и в Астрахань завернуть понадобится. И на излучину, где Волга с Самарой. А снуждит, так и к мирзам кой-каким ногайским. Смекнул?

— А то что ж. Когда сбираться?

— Ну, чем скорей… Только в начале слушай, в чём служба.

Степан выразил готовность.

— Ну, и добро. Сам знаешь, Стеня, как я ценю твой честный и открытый нрав. Знаю и ценю, уж поверь. Оттого тебя и прочу на это предприятие. Нужен мне там, понимаешь, насквозь свой человек. Смекаешь? Годунова человек! И надо, чтоб был у него и глаз верный, и ухо острое, и ум резвый, дабы чуть что, на месте и вникнул, и упредил, и приворотил. Ну, словом, сам понимаешь, не мне учить. Места дальние. Каждодневно указку с Кремля не уловишь. Так что считай: ты будешь там, как бы я. Далее. Удумал государь наш заложить по Волге крепости. Одну — на излучине волжской — в Самарском урочище, подьячие там уж разметили кой-что. Вот туда я тебя и спровожаю на первый случай…

— Постой, боярин. Растолкуй, какая от меня там надобность? Я чай, не стены рубить? Моё дело ратное. Доселе им кормился. А крепости ставить — в новинку. Да и не тот пошиб. Не из стропальщиков…

— Бу скудоумцем-то казаться, птенец ты непонятливый. А то не знаю, что не в плотниках ходил. Слушай внимательно. Урус со своими мурзами-султанами насилу стоит против казаков тамошних да собственных мятежных улусов. Но коль полезут на нас татарва и ляхи, так озлобчивый Урус тоже возьми да наскочи на нас с самого незащитного пятака. Нам тогда и не на чем против него удержаться. Значит, что? — нужно и нам там клыки заставить, да покруче его коготков. Только городок поставить — ещё не всё… Ногаи или казаки его, городок-то, раз — и в щепы, покуда малый он и неокрепший. Так вот, к чему я?.. — смешался Борис забывчиво. — Ага, ты, кажись, знавал атамана Кольцо?

— Было дело, — охотно признал Бердыш.

— Ну, запоминай тогда первую задачу. Как приедешь на луку, спробуй казаков, а средь них немало его пособников по сибирскому походу, так вот спробуй их смани на царскую службу. Чем нам угрозой быть, пускай лучше со служилыми против ногаев поддержат. А дальше, глядишь, государь и грешки им отпустит. Коль удастся сманить, в детинце Самарском не задерживайся — веди шишей в Астрахань. Перейдёшь под начало воеводы Лобанова и нашего посла в Ногаях. На месте, полагаю, много и мне незнамого уяснишь и, если выйдет, с пользой для дела провернёшь. Известия посылай с верными нарочными, когда уж сладится. Следи за всем чутко. В случае как что, поступай на своё усмотрение. Ты — это всё равно, что я, запомни. Но главное, повторяю, это казаков тамошних на службу сманить. Всем остальным займёшься после того, как удача в главном засветит… Вот так примерно.

— Так, боярин, а как с расходами, дорожными там тратами?

— А, ну да. Заглянь к Клешнину. Возьмёшь с него денег до Астрахани и дополнительные пояснения о дороге. От меня завтра — опасную грамоту. И карта — особая, по ней прямее прямого путь. С собою не берёшь. Всё по памяти… Людей дать не могу. Сумеешь сам подыскать — добро. Но только надёжных. До Самары бы добраться, а там народу хватает. О городке посторонним — ни-ни. Путь на первых порах будешь держать с нашим человеком из ногаев. С ним связку крепи и впредь…

Почти рассвело. У Степана на месте левого глаза Годунов теперь разглядел голубичный взбиток, вместо носа — головёшку, содрогнулся:

— Лепо, лепо. Кости целы?

— А чего им сделается?

— Ну, да ладно. Скоро и Пшибожовский и указчики его… — многообещающе зажмурился, тряхнул густой бородой и веско пихнул Бердыша в плечо…

Поиск попутчика

Ясельная нежность утра раздувалась по разомлевшей Москве. К полудню щекочущие лучи назойливо и бойко покалывали глаз, переливно мутя радужку.

Торговый городок, что у Китайской стены. Наплыв прохожих и продавал, сутолока и гомон. Егозливый мастак по войлоку — полстовал — торопливо проталкивает скрипучую тачку, нарываясь на ругань посадского из Ордынской слободы. Недалече вминают брюхо забредшему не в свои ряды пугвичнику. Режущие всхрюки от мясников. Хриплые густорёвки гречишников и солеников, наперебой зазывающих покупателей к обшарпанным лавкам. А там грохотливо расхваливает себя цирульник. С дальнего конца, состязаясь в мощи горловой, наяривают крикастые ветошники с передвижными коробочками. Всюду бурление и толчея.

Гуртуясь, народец ныряет под хлипкие навесы недужного москотильника-краскодела, расплёскивается вкруг добротных рядов прасолов и лоточков румяных пирожников. А то вдруг завихряется у навесов дородных епанечников и меднощёких, как и их горшки, скудельников. Мелькают цветастые азямы посадских и широченные рубахи из-под карнавок голытьбы. Реже — протяжное: «Дороги! Раз-здайсь». То чистит путь кто из знати.

Покружась у торговых ларей, гуляки чаще всего отходят с неотощалыми кошелями. Чего не скажешь про заглянувших в неказистую избу на отшибе. Эти застревают надолго и вываливаются, прибавив жидкого весу внутри, но порядком облегчась снаружи. То кружало — вроде кабака. Здесь за чаркою знакомятся, а потом обнимаются либо сшибаются подгулявший стрелец и слабаковый ремесленник. Прикрывшись безразмерной кружкой, певчий отважно спорит с младшим стряпчим. А в углу, иной раз, кутаются в сутемень вор и еретик…

Тесные платы винного пара, гром тяжкой посуды, хрипло затаённый шик, крупитчатые пересмешки и одуряющий гул пьяного бу-бу-бу. От всего этого сам друг кружится даже трезвый мозг. Крепкое же зелье закабаляет некрепкого нутром выпивоху до ночи, а то до утра, как важкий зыбун — алчный заглот болотной топи. И это уж на радость кружечника Давыдки, наколупавшего за год московского житья не один мешок серебра. Впрочем, сам Давыдка, после царского запрета на частное шинкарство и изгон жидов из Московии, давно прозвался Ивашковым. И теперича лишь считает прибыток. На хмельную и как бы государеву торговлю им подставлен крепыш из Мытищ. С резаным языком — из бывших крамольников. Кличка — Немой Урюк.

С утра Степан Бердыш осел в дальнем углу кружала, мрачно локотясь о продубившийся стол. К нему не подсаживались. Броское лицо со свежими следами давешней стычки избавляло от навязчивого сю-сю-гуль-гуль. На нём был потёртый ездовой кафтан бледного отлива — чуга. Уткнувшись в кружку, Степан временами резко вскидывал голову, ровно на миг, дабы запечатлеть новоприбытцев. Не из склонности к бражничеству торчал он полдня в скисшем тумане кружала. Просто не в первый уж раз, выполняя царское поручение, начинал именно с кабака. По опыту знал: надёжных неприкупных помощников лучше искать среди изгоев, у которых, кроме пятака на кабак и лихости в сердце, за душой ни черта. В это утро никто из бражников ему не глянулся.

Часы зыбились тестом. С раздражением почуял, как осторожно, но властно расползается по чреву отупляющий хмель. Похоже, пора и кланяться. Не допив бордовой мути, Бердыш двинул на выход. Следом, как позеленённый отливок луны, заковылял плешивый коротыш. Отвратительно ругаясь, наступил Степану на пятку. Равнодушно оглянувшись, Степан увидел, что крикунишке подставили колено, и кто-то кого-то за что-то уже дубасит. У стойки пучилась потасовка, подтягивались добровольцы. По чьему-то горшку гулко грохнуло хозяйское черпало.

Степан вывалился на улицу и едва не сшиб двух посадских, что неподвижно уставились на россыпь мужиков, бойко продирающихся сквозь людскую гущу. Бердыш потеснил ротозеев, проявил любознайство. Первым важно вымеривал рослый стрелец. За ним — поджарый большеган в порванной рубахе. Руки перетянуты верёвкой, рожа — завзятого мордомыла, страхолюдная до мурашек. С тылу семенил невысокий воин, кусая узника жалом бердыша. Народ раздавался. Отовсюду шелестело: «То вора споймали. Кузькой кличут. Допрыгался, вражина!».

Повязанный доблестно сносил злорадства. Но временами как шарахнется к самым глумливым, как клацнет зубами. С воплями, в попытке отшатнуться, мелюзга сбивалась лобно и носно. И вот уже занималась новая свара. Тщедушный стрелец ошалело подёргивал Кузю за бечеву, с трудом унимая уколами бердыша. Степан усмехнулся, случайно примерился к ногам вора. Э, да эти подошвища трудно перепутать!

Толпа уже сжималась, скрыв занимательную тройку, когда он вспомнил здоровяка. Ну, нет, так не пойдёт, долг платежом красен. Да и вообще, из такого зверотура мог выйти помощник самый что надо: лихой, отважный, мощный и, главное, на всё готовый.

Плывя вдоль гомонящей жижи, Степан нагнал конвой и пристроился чуть в сторонке. Ждал оказии. Тут-то из боку и вынырнул рябой купчина в кармазовой рубахе с набоем, всем известный охальник и ругатель голытьбы. От расплывшейся теплыни наглое его лицо лоснилось, будя беса. Засидевшемуся Степану приспичило разрядиться. Когда купцова тыква достигла бердышевых плеч, он вскинул кулак, со смаком погрузил в податливое месиво жира и пота. Точняком между искромсанным свиным ухом и жабьим носом. «Уаа-оо!!!» — надсадился купчина, попорченные челюсти разъялись гнилой пещерой.

Ближний посадский сунул любопытный нос и тоже угодил под мозолистые костяки. Крики и хряские бряки отвлекли мелкого. Страж оборотился. Степан того и ждал. Цепляя осатаневшего купца за ворот, он в толчки пустил его измочаленным рылом прямо на служильца. Задрав куцый клинышек соломенной бородки, мелкий боец узорно всхлипнул и беспомощно расстелился под тяжеленной купецкой «квашнёй». Кузя вроде и ухом не повёл, но в тот же миг его слоновьи ноги оторвались от земли, с хрустом припечатав подогнувшиеся икры переднего. Пронзительный вскрик, и стрелец-дылда покрасил носом мостовую. Степан дёрнул Кузю за хвостик бечевы и загнул в сторону, разметая пласты тел, голов, ног. Толпа кипела и бесновалась: предпосылки к погоне устранялись в самом зачатке.

Вдохновенно трудясь жилистыми руками с обрывками пут, Толстопятый поспевал следом. Долговязая махина без усилий вливалась в клинообразную спасительную брешь. Гул и ор крыли округу. Сумятица усугубилась запоздалыми судорогами купеческих кулаков. Обезумев от испуга, боли и непонятицы, «большой пот» пошёл раздавать гостинцы направо и налево. С особым рвением лупцевал щуплого стрельца. Тот икал и за это страдал вдвойне. Длинный соратник подполз на выручку, намертво опоясал покатые плечи купчины и воззвал к помощи.

Но ни Степан, ни им спасённый его же утренний избавитель оконцовки не дождались. Оба душевно праздновали взаимную услугу в давешнем кружале. Пируя, Бердыш не забывал о деле. Кузе пришёлся впору уговор спутничать в длительном путешествии. Дальнейшее пребывание в столице он мудро счёл не совсем для себя безвредным. В общем, не заставил упрашивать. Бердыш с мутной усмешкой обласкал его затасканный пониток, прорванные остегны с дырами на коленях:

— Однако твои отрепья дюже нарядны для государева человека, — разрешился, наконец, хохотом. — Ну, да не то кручина, что от бедности. То беда, что от дурости.

Опустошив полбратины браги, вывалились из питейного дома. На вечер запаслись объёмистым скудельком хмелящей жижи. Завернув на рынок поскромнее, купили портище сукна и кожу. Насели на портнягу. Отставив все прочие заказы, тот наскоро убольшил невостребованный ездовой кафтан, а ещё продал рубаху, сварганенную нарочно для приманки заказчиков. Она и Голиафа бы до пят укрыла. Там Кузя со своими ремками и расстался. Как и пристало мужчине, без слёз и охов.

При выборе оружия Толстопятый сердечно проникся только к охотничьему ножу и шестопёру. По пути он поведал Степану былину о происхождении своей кровожадной клички. Оказалось, Кузьма накрепко замесил одного купчика. Позарился на красивую бляху, полагая, что из золота. Нищенская братва и подыми на ха-ха: украшение тянуло много на полтора алтына. С той поры за, в общем-то, добродушным вором и укрепилось злыднючее прозвище.

Со скуки Кузя поведал и за что его повязали бравые стрельцы. Всего-то упёр с лотка поросёнка, а тут охрана. Пока крутили, Толстопятый разнёс чушка о служилый череп. К счастью, кость попалась твёрдая — куда прочнее, чем «дитя свинины».

Ночь застала приятелей в маленькой клетушке Бердыша спящими поперёк узкой просеки средь чащи из чар, кружек, мослов и рыбьих остовов, пересекаемой змейками розово-липких ручейков…

Вёрсты, как шаги

Заспанное солнце, выглянув из дальних кущ, принялось лениво разматывать пока ещё блёклую бахрому золочёных волос. Гранатовые разводы едва-едва прорябили тусклые колокола. Пестринами по серому большаку удалялся от столицы конный отряд.

Ногайские гонцы делили путь с парой московитов. Движение замыкал обоз. Один из русских, пониже, ехал в надвинутом на глаза башлыке. Стан стройнее кубка, в светлой чуге с подвешенной сбоку саблей, в тупых сапогах. В лад езде покачивалась ташка — сума. По бокам седла приторочены самопалы. Слева — берендейка с зарядцами.

Второй был облачен в серый ездовой кафтан, коротковатый в рукавах. Верхом на крупном аргамаке, но, по всему видать, новичок в езде: глыбился над седлом как-то неуютно. Знать, уже натёр костистые ляжки. А чтобы скрыть боль и неудобство, чумовато теребил подвесную сумку — кижу, туго набитую всякостью. Голенища сапог ещё не успели искомкаться на слоновьих ножищах, что свидетельствовало о младенчестве обувки.

Рядом на нескладном бахмате трясся узкобёдрый ногай в потёртом бешмете. Остальные попутчики держались позади. Передняя троица о чём-то кумекала. Точнее, говорил русский в светлой чуге, то бишь Степан. Кузьма напряжённо следил за дорогой: малейшие кочки и ухабы болезненно отзывались в его поджаром седалище.

— Чать, боязно тебе, кум Ураз, одному, почитай, шастать по таким далям? — вопрошал Степан у молодого гонца. Тот лукаво щурился и на всё отвечал шуткой. Пронять ногая чем-либо не удавалось. Он умело скрывал мысли и предпочтения. Но по некоторым его коротким намёкам у Бердыша сложилось впечатление, что Ураз искренен в служении Москве. Степан отнёс это на счёт проницательности гонца, видимо, хорошо сознававшего, кому рано или поздно быть покровителем его народа. Впрочем, своих мнений Ураз в растопыр не выпячивал. Степану оставалось полагаться на собственные догадки и прикидки. Скоро пути ногаев и русских разминулись. Первые от Коломны намеревались плыть до Казани, а то и до Астрахани. Вторые верхами правили в поволжскую глушь.

При выборе способа передвижения Бердыш исходил из расчёта, что верхами удобней, скрытней и, возможно, быстрее. А ещё заботился, чтобы спутник Кузя приобрёл навыки езды. Без этого прок от кулачного махалы в казацко-кочевых местах невелик.

Минули дни. Ничто не нарушало одинокого продвижения по пустеющим нивам. Душегубство и разбой клубнились окрест стольного града. А чем дальше — тем тише и добрей. Жизнь глубинки ведь, что осень — чем дольше и позже, тем дремотней и покойней. Холодало. После переправы через Суру косматыми клочьями повалил снег, рано на редкость.

Кони деловито пятнали первопуток. Впрочем, настоящими морозами не пахло. Жильё попадалось всё реже. А скоро и вовсе пропало. Несколько дней перебивались запасами и подстреленной дичью.

Как-то в грязно-белой дали, у кромки густого леса заугрюмился смытый туманом сруб поселенцев — отважных первопокорителей мало обсиженной дали. Издали углядев непрошенный наряд, обжитчики высыпали из дома, и ищи в чащобе.

Путников принял сумрачный, засиженный всякой гадостью, от клопов до мышей, сруб. Ни ломтя хлеба, ни полоски мяса. Предусмотрительные первонасельники прихватили всё, кроме чана с затхлой водой и скамей.

— Вот так корысти, — огорчился Кузя, — прямо скажу: небогато.

— Будем варить похлёбку из мочёных сухарей, — откликнулся Степан.

Привыкнув к седлу, Толстопятый освоился и с прочими путевыми тяготами. Опять постучалась к нему врождённая неунывность духа.

— А вот и телятина! — возопил Кузьма, возвращаясь из прируба-амбара. В задранной над чаном руке, пища и скаля стрелки, корчился зашибленный грызун. Бердыш мудрёно ругнулся, поминая «добрым» словом скаредных хозяев и озорующего спутника.

Занялись ловлей серо-клыкастой живности, пожаловавшей на сугрев. «Промыслового» зверя дубасили мордами об опрелые брёвна. Закусив салом и остатней пылью сухарей, завалились спать. Дежурили поочерёдно. Отчасти, чтоб «хлебосольные» хозяева не увели коней. Отчасти: спасая сапоги от домогательств уцелевших зверьков.

Засветло покинули неуютное домище.

Всё чаще попадались мелкие ручьи, речки и озерца. Природа обещала скорую встречу с Волгой. Но, чем ближе к влекущим местам, тем чаще сыпал снежок, иногда прямо-таки по зимнему уметая путь мягким, зябким, желтоватым от глины крошевом. Слякоть и стынь на долгие вёрсты.

Через два дня после встречи с опасливыми переселенцами солнце пригрело в последний раз. Шутя и ругаясь, Кузьма и Степан тихо-тихо шлёпали по раскиселенной позёмке.

— А скажи, Стеня, и что тя угораздило впрячься в такое тёмное дело? Мало сам, и мя уволок в эту, провал возьми, глухомань, — полусердито ворчал Кузя, ероша опушку мурмолки.

— А ответь: зачем человек по нужде ходит? — не смутился Бердыш. — Непотребно, да живот гонит. Так? Ну, вот то ж примерно и с нашим делом. С ближнего боку вроде и дрянь. А с дальнего — государской важности задача. Город ставим. Понимать надо, браток.

— Буде галиться, — не поверил Кузьма, — от кого же тут, дозволь узнать, крепость городить? Рази только от бирюков? Или же упырей, коих-то, верно дело, и видеть живьём не приводилось?

— Дурень ты. Не было б и заботы, каб от них одних, — зевнул Степан. — Покруче вражина есть.

— Кто таков? Уразовы соплеменники, Кучум али крымцы мелкощелочные? — допытывался Кузя.

— Ну… Разве то враг? Живёт такой неприятель, от коего нигде укрытья не сыскать. Ни на паперти, ни даже, прости, Господи, в бане… Бабы!

— Ха, завернул! По мне, так от такого ворога не бегать и остроги городить, а… Я от ентого… то есть я ентого неприятеля с ба-альшой радостностью сам осаждать люблю. У любой бабы на одно пузо имеется по паре таких башен, пред коими и Спасская каланча мельче кукиша.

— Ну, положим, и у нас на те башни кое-что найдётся.

— Что ли пушки? — возбудился Толстопятый.

— Пожалуй, правильнее будет: стенобитные орудия, назначение коих — пробивать брешь с целию проникновения во вражью, то бишь бабскую крепость, — назидательно дурачился Степан.

— А-а… — закашлялся Кузя, — знаем, как же. Скрытное такое орудие. Если короче: таран!

— Ну, — разочаровался Бердыш, — и всё-то у тебя, как у борова с-под хвоста. Тонкости ни на грош. Таран… Таран — что? Он перед некоторыми крепостёнками и сломаться может. После пары приступов. Самое надёжное оружие супротив твердыни бабского тела — это сила мужского ума. Но то не про тебя. У тебя там, где у прочих мужиков этот самый ум, — глыба, тарану неподвластная.

— Ну, что ты будешь делать, как мажет Кузю — самого большого, самого доброго, самого сердешного и воспитанного… Сам ты хрящ свинячий, а крепость твоя — бабий кут! — заузорил Убью-за-алтын, но тотчас свистнул, вытянул шею и врезал зенки в заснеженный край равнины.

Бердыш обеспокоенно встрепенулся. Святые угодники! Этого не хватало! В полчетверти версты, припадая к гриве лошади, мчался кто-то в шафранчатом коце. Из выступа далёкой чащи навстречу выбились трое. Поравнявшись, «шафран» остановил коня. Степан и Кузьма — тоже. Бердыш медленно обвёл окоём. На западню не похоже. Тронув самопал, выразительно глянул на Толстопятого. Тот понятливо кивнул. Встречные галопом взлетели на холмик. Оттуда долго наблюдали. Обе стороны не решались на резкость. Но было очевидно, что четверица чужаков с возвышки не боится нисколь. То не тихие поселенцы.

Бердыш тронул поводья. Конь послушно взял рысь в огиб холма. Толстопятый — за ним. Теперь их от безмолвных наблюдателей отделяло шагов триста.

— Вот те и бирюки-упыри, — к чему-то пробубнил Кузьма, хлопая рукоять пудового шестопёра. Для храбрости.

— Казаки, — выдул Степан, не шевеля губами, и напряжённо вгляделся в блёкло проклюнувшие бородатые лица, — казаки, они.

Один из четвёрки взмахнул рукой и, крикнув лошади, внезапно утонул за вершиной взгорка. Скрылись и товарищи. Выплюнуло их далеко на востоке, пока опять не сглотнул полуостров едва различимой дубравы.

— Добру конец, начало лиху, — мрачно проронил Толстопятый, жуя губы. Настроение улетучилось.

— Скорей бы до излуки, — проговорил Степан Бердыш и, для вящего успокоения, тщательно ощупал приклады обоих самопалов, проверил саблю на резвость выскока из ножен…

«Весёлые» встречи

Иссочился ослепыш дня. Сгустилась чёрная сутемень и лишь тогда, встревоженные утренней встречей, наткнулись они на низкую рубленую избу. Стулья короткие, одно-единственное окно обращено к степной ширине, боковой прируб — под скарб.

— Зимовье, — догадался Кузя, потирая задубевшие руки и предвкушая: кою уж ночь им приходилось коротать на кошме в шалаше, а то и на полусухом травнике близ тлеющего костерка.

Обочь избы приткнулось строение из чёрных жердей, навроде стойла.

— Погодь. Проверить бы, не ловушка? — сказал Степан.

— Хва бы осторожничать, — пинком разневолил проход Кузьма.

Внутри было зябче: вчерашний морозец ещё зыбился по углам обжигающим туманом. Дверь дубового тёса скрипчато пиликала на проржавевших петлях. Сруб в целом напоминал прочную крепостную башенку. Кто его воздвиг, бог весть. Может, казаки. Столь же вероятно, и служилые: из отряда разведчиков, посланных на Самару для постройки крепости. Во всяком случае, не первый месяц сруб стоит покинут. На столе — соль, сухари, огниво — по обычаю — для гостей.

Растопив печь, нарядили похлёбку из подбитого днём зайца. Изгнавши зябь, расположились на выстеленном кошмой запечелье.

Сговорились о карауле. По порядку. Первым коротал Степан. Обошлось без страхов. Когда на смену явился Кузьма, у Бердыша слипались глаза. Еле добравшись до лежака, замертво брякнулся и захрапел. Мягко скрипнула дверь…

…Как это можно остаться без самопалов, Степан спросонья не понял. Конечно, угодив в такие места, даже бывалому не приходится безоглядно уповать на собственные силу и сметку. С иного боку, Бердыш сейчас был как бы даже удовлетворён завидным своим положением. Он на скамье, а над ним — трое. Без разгляда ясно: шиши!

Без оружия. Лёжа. Спросонья. Один… Однако не прошильцован страхом. Не выскоблен растеряхом.

И эта его одержимая бесшабашность искрила зарядом той могучей дерзости, да от того пласта всеобщей народной силы, что подвигает одиночные её крупицы на непредсказуемые поступки в самых, кажись бы, безысходных переделках. Бердыш не испугался. Нет, ему было до колик весело. Где Кузя? А, его, верно дело, взяли во дворе. Знать, прикорнул в дозоре… Да! Вот ведь дураки-то…

Встороженно отёр рукавом влажный лоб, приподнялся на локте. Казаки ухмылялись, поглаживали бороды. Довольны собой! Выступка гордая, что те вельможи. У одного в руке волнуется степанова сабля. Бердыш неопределённо хекнул, внюхался и привстал. Вот он уже на ногах, с улыбкой ворошит чуб. Казаки наблюдают, тоже усмешливо. Благолепия — хоть раздавай. Покуда не проронено ни слова, ни звука. Выпрямился, оправил чугу и, точно не было иных забот, стал приседать. Раз-два-три-четыре… Всё это с умиротворенной улыбкой. Казаки аж головами замотали от такого нахальства.

— Эгей, милай, и чо ты мешкашь? Подь-ко на привязь, — ласково предложил, в конце концов, один, ступил к скамье и предупредительно щупнул остриём сброшенную у ног пленника ташку.

Из прируба петухом взвились маловнятные глаголы Кузьмы. Скорее всего, связан, с законопаченным зевом. Степан улыбнулся, пожал плечами, как бы говоря: и бес знает, кто вы таковы, и чего вам надо, и вообще я тут сам по себе и нечего мне мешать…

— Уж извиняйте, божьи люди, — губы разлиплись, ноги неспешно ступнули от полатей.

Оголтело заяснилось: бой бесполезен. Молчковый глумёж казаков лишь отчёркивал вывод. И всё же каким-то током улавливаемое, непонятное чутьё подхлёстывало: в угол, в угол глянь. Знать, ввечеру мимолётным оглядом мозг успел заприметить там важное: уцепил зрением, да чётко в память не затесал…

Но сам же опасался уточняющего взгляда, чтоб ненароком не перехватили казаки.

Пришлось размашисто зевнуть и, взведя глаза к потолку, на мгновенье заарканить угол. Из-за куска рогожи чуть-чуть выдавалась рукоять. Топор! Теперь главное — не выдать влеченья, ни полунамёком, ни полунаклоном. Опустив глаза, безмятежно глянул на осклабившегося казака. Двое других отлучились в прируб — к Кузе. По гулкой затрещине и обрыву гундосицы понял: утишили!

Уйкнув, осел, схватился за левую грудь. Казак непроизвольно чуть подался. Воньковато мазнуло потом. Нянченный в волховском скиту богатырями-отшельниками, взбитый на дрожжах старинного кулачного боя, Бердыш того и ждал. Щепкой взметнулось схваченное тело станичника. Розово-желтяной яичницей поплыла по лавке башка. Один из татей, выйдя из прируба, не посмел поднять руки. Пленник не наскакивал, но топор в его руке заставил шиша выгнуть шею назад и присосаться глазами к широкой чёрной калёной пласти.

От бычьего удара вылетела обтёрханная оконная перекладина. Рыбой сиганул Бердыш. На улице изумлённо вылупился дюжий казак с пищалью. Удавливая его глазами, Степан взлетел на ближнюю лошадь и во всю прыть — да в степь к лесочку. Мчал, сжимая в мокрой руке огромный топор лесоруба.

Дикие проклятья и выстрел чествовали недолгий путь.

Впоследствии он и сам не смог объяснить себе, что, как и зачем. Более всего гнело нежданное кровопролитье. Но не до самоедства. Он был воин, вот и всё.

Коня гнал долго. Стрельба давно уж стихла. Тогда лишь ум посягнул на рассудок. Рассуждал так. Лишь дьяволу известны намерения станичников. Не исключено, что они б и не тронули государева гонца. С другого ума, кто поручится, что это не отъявленные шиши, к тому же, настроенные против посланных на градоделье стрельцов? Хуже всего, коль напоролся на служилое казачество. Что, впрочем, весьма сомнительно.

Так или иначе, теперь жалеть и плакать поздно. Уж, если кручина, так это, что без оружия. Ещё плоше, что в плен верный товарищ попал — Кузя. В целом же, судьба детины опасений не внушала. Заполучить такого волкодёра для казаков — царский гостинец. Не стоило сомневаться и в ответном чувстве Толстопятого. Вольготный ветер станицы буйной воровской башке в самый раз будет!

Много часов месил всадник растопленное тесто, взмётывая желтоватую опару. А ближе к вечеру копыта разбрызгивали густеющие комья вперемешку с кольчатой ледокрохоткой.

Вздыбленные холмы ступенились к небосводу. Дело клонилось к ночи, когда меж двумя дугами нагорья блеснула негаданно узкая прядь — серая с бликами. Река! У Степана ёкнуло сердце. Он хлестнул коня, и тот понёс…

Жалкий недоплёвок света — вот всё, что уцелело ото дня. Но и пригоршни солнечного обливка достало, чтоб разглядеть: земля на юго-востоке расколота холодной и блесткой ширью. Вода, вода, вода.

Вот и ты, великая река.

Сам вид стальной глади влил в сердце ковшик твёрдости и силы. Дав краткий передых выносливому казацкому скакуну, он ехал, покуда, ближе к полуночи, не достиг долгожданной реки рек. Опустив голову в ледяное чудо, долго мотал ею в россыпях тягучих брызг. Привязав коня к дереву, развёл маленький костерок, соорудил стельничек из хвои и уснул.

Бирючьи уделы

Ближе к утру насторожил едва уловимый треск. Ещё больше — вой. Не двигаясь, повёл глазами. Ржала лошадь.

Из кустов в семи шагах от головы зеленели две капельки. Сонным ужом левая рука потянулась к топору. Поздно. Матёрая серятина взметнулась рычащей птицей. Но клыки сомкнулись не на шее лошади: навытяжку взлетела рука. Хищник легко опрокинул её. Но и стремительность, сила броска уполовинились. Широкая пасть шумно вонзилась в грудь человека. Хлопок сокрушающего капкана клыков смягчила толща подбитой мехом чуги и лёгкая кольчужка — колонтарь.

Правая рука рванула бирюка вбок. На помощь пришла отбитая левая.

Волчару оттянуло кверху так, что тело изогнулось подковой. Но клыки упрямо цепляли одежду. Тулово твари задиралось всё выше и выше, заносясь всё дальше и дальше за голову человека. Треснула ткань. Хрустнули челюсти, уступая неодолимой силе человеческих рук. Зверюга полетел в кусты. Когда же извернулся, скалясь для повторного лёта, в воздухе свистнула плоская сталь топора. Рык растёрся в скулёж. Вскользь подрубленный волк завалился на левый бок. Вскочил, оступился и, подвывая, спотыкливо почесал в темень.

Степан вытер обильно помокревший лоб, нос, примерился отдохнуть. И вновь сработала воинская ухватка. Почти не глядя, боковым зрением и подкожным, нутряным нюхом прочухал он чью-то близость, — и куда более опасную. С нарочитой беспечностью задрал ногу вроде как снять или подтянуть сапог. Дальнейшее зрению не подчинялось.

Немелкое тело «рассосалось». Рухнув и вращаясь веретеном, Бердыш укатился в подрост кустарника. Оттуда с удивлённым криком взбугрилась голова и следом, чуть опоздав, — дуло пищали. Жахнул выстрел, ночь пугая. Полянка осветилась на миг. Стриженные лихим подрезом, с хрустом сыпались узлы ветвей. Приглушённый стук дерева и стали перемежался глуховатым чертыханом. А ещё бойко шумела рядышком прибрежная волна. Дрались наугад, не видя. Положение Степана осложняла близость к догорающим уголькам…

Удачный взмах — и протяжно скрипнувшее ружьё переломлено. Уже везуха: пищаль подлиньше топора. Была! Ещё удар — и, лопаясь, выстрелил череп. Ночной охотник даже не выдал предсмертного стона.

В жёлтой пляске раздутой головни Степан разглядел кудлатую башку, кряжистое, тесно утеплённое туловище станичника. Подняв пищаль, швырнул обратно: во время схватки дуло искромсало топором и, главное, смяло курок. Сабли обнаружить не удалось. Только нож. Но какой!

Из мрака выстал беспокойный перетоп. Бердыш приник к стволу: как бы не приятели убитого. Из ветвей выдвинулась чёрная косматая тень. Заколебалась непонятной грудой в густом частоколе лесных великанов. И — унылое ржание. Фу, отлегло, лошадь мертвяка. Степан вывел её к костру. В казацкой киже отыскалось сушёное мясо, хлеб, вода. Очень всё кстати. Теперь бы одно — живее убраться.

Поречьем, плотно держась воды, Бердыш двинул вверх, ведя в поводу лошадь казака. В седле качалось привязанное тело хозяина. На встречный случай, для обманки, войнами учёно.

Буйство зарницы полыхающими сколками ссыпалось в светлеющие и тугие воды. Ширь и красота реки поражали, занимали дух. Нигде, кроме балтийского великолепия, не приводилось ему созерцать столь разящей и пленительной мощи, такого величавого и яркого перехлёста донных вспышек пробуждающегося светила. От предчувствия скорого излёта на душе легчало.

К полудню выбрался в широполье. Открытые места опасны: одиночка насквозь беззащитен, как светлячок на ладони. Степан предпочёл галоп. Мертвец болтал головой…

Проскакав версты две, успокоился, перешёл на рысь, потом и на шаг. Вдали вычертились оголённые стволы берёзовой рощи. Над нею вполнеба распёрся мрачноватый тучняк. От свинцового живоглота пьяненько семенило солнце, не острое, полуслепое, застигнутое врасплох.

Опасность рухнула орлом. Откуда-то справа, едва не с-под земли, выросли конники. Шагов до них этак сто-сто двадцать. Семеро! Стегнув коня, Бердыш скривил путь от Волги к роще, наискось. С гиком казаки, в том, что это они, сомнений не возникало, пришпорили коней и пошли следом. Двое ястребиным рывком подкорнали шагов двадцать и взяли крюк, чтоб малость срезать должанку до рощи.

Коряжистое облако зажевало лучистую беглянку. Сумрак навалился на душу и глаза.

Застрекотали выстрелы. Бесясь со страху, лошадь мертвяка металась, одинова чуть не сшибив Степанова коня. Хлестнул её по морде. Чуток поворотясь, пошла под углом к беговой линии бердышевского скакуна. Перегнувшись с седла, Степан по рукоять вогнал нож в её зад. Отчаянно заржав, прибавила прыти и, окончательно сбиваясь с направки, облегчила догонялки передовикам. Степан малость заворачивал к Волге. Угол между ним и мёртвым всадником размашисто «тупел». Оказавшись ближе к раненому коню, «соседние» преследователи почуяли лёгкую добычу и открыли огонь. Их увлекла поимка… трупа.

Степан успел заметить, как что-то ляпнулось в спину мёртвого, разорвав куртку. Но росстань быстро росла. Не до ловли ворон: пятеро издалече метили на улепётывающего Степана. Одна из свинцовых мух впилась в чепрак, опалив шерсть коня. От боли-страха тот прибавил прыти, да — в катящуюся рощу. Вот и деревья. Бердыш, почти не сбавляя конского бега, мчал напрохват.

Ветви драли бока обоих. Прикрыл лицо рукой. Суком рвануло седельные пахвы, взлохматило попону. Роща свернулась сиротой. Проскакав саженей триста, Бердыш обернулся, выругался: попутать преследователей не удалось. Птицами выпорхнув из рощи, легко навёрстывали разрыв. В отличие от их кормленных и свежих коней, Степанов порядком выдохся и износился. А что их осталось всего пятеро — как две капли на пожар? Что топор против пяти сабель и стольких же самопалов?

Прогал сжимался пружиной. Лошадь Бердыша спотыкалась. Он часто оборачивался: чётко чернела борода переднего. Беглец обнимал руками лошадиную шею, пригибался к гриве, понукал то нежными посулами, то волховскими приговорами, то сочной матушкой. Силы четвероногого товарища иссякали. Плечистый ящик с бородою, уплетённый валиками мышц и сухожилий, поддразнивая и беся, маячил то справа, то слева. И с каждым оглядом всё ближе, ближе. Бердыш уже различал загорелую ряшку: резкие черты, сумасшедше огромные, упулённые в его затылок глаза, перерезанное надбровье…

Взведя самопал, черныш стрельнул. Прокатился гром, струя огневая обожгла темя, пулею снесло ухо коня. Напоследях это раздухарило измученную животину. Какое-то время шагораздел не сокращался.

Обернулся ещё раз — уже для достойной встречи убойного клинка — и в полном изумлении… сморгнул! Догоняльцы не только поотстали, но всё заметней убавляли скок. Долго не мог отлепиться от чаровской картины: вот казаки… тпру… застыли, приклады упёрты в колени. Будьте-забудьте! Не сцапали? Почему?

Разгадка явилась спереди. Точно по носу коня стремительно пухла навстречь цепь всадников.

«Сатана… В душу вас!»… Он воздел топор, натянул поводья. Вусмерть замочаленный конь нёс напростёж. Встречная верховая канитель сурово выжидала, лошади спокойно переминались. Степан сдвинул брови, чуть пригнулся, удобно перехватил рукоять. «Авось, перешибу кого! А опосля? Уж тогда их опасной грамотой не вразумишь», — лихорадочно соображало вещество под коробкой.

Но, помилуй бог, что это? Солнце улепетнуло из серо-мохнатого логова уцепистой тучки. Коряжистые, расплавленные клочки облаков расползались по голубизне, и в ядрёном вспыхе беглянки зазолотились головы. То ж защитные бармицы от мисюрки — плоского шлемика! Обилие петлиц, острый клин тяжёлого протазана… Всё выдаёт стрельцова десятского, а то и пятидесятника. Выдернув из подмышечной ластовицы охранную с тамгой, Бердыш увенчал ею конский лоб. Скок взмыленной лошади сумел сдержать, лишь поравнявшись со стрелецким начальником.

С коротеньким «ура» рванул капторги-застёжки, две стрельнули, отскочивши с мясом. Конь протаранил воздух ещё на саженей …дцать и… Мир сморгнул куда-то вкось и в крен. Запоздало хватаясь за гриву падающего коня, особый гонец Годунова грянулся. Разнёс о камни локотки. Всё окунулось в зелёно-красную пустошь…

Стрелецкий разъезд

Когда открыл глаза, уж вечерело. Служилые всем обществом чинили привал в просторной куще. Над ворохнувшимся склонились головы. Кто-то протёр мокрым затёкший орех его ока.

— Кажись, очухался, — загудело в перепонках.

— Ахти, господи. Вот тоже притча, от станичников утёк, а тут незадача пуста. Обидно.

— Дивно, что глаз не выполз. Эк хватился.

— Эй, милый человек, ты где ж так упадать учился?

— Погодь, можа, нам и невместно с ним лялякать…

— Да ладно, братцы. — Степан вымучил подобие улыбки. Язык распух, челюсти саднило, на месте дальнего коренного зуба остренько резьбилось крошево. — Не из бояр. Рад донельзя. Каб не вы, сгинул бы и не зевнул.

— То ладно…

— Будь здоров, коль не зазнался…

— Это надо ж, не поздоровкавшись, изробиться решил…

— На-ка пригуби. Авось вылечит. На здоровье! — богатырь-стрелец поднёс ко рту Бердыша вместительную корчагу сбитня. Степан принял сосуд, выпил, кадык дёрнулся. Поморщась, жарко дохнул и выпалил:

— Ну, ублажил, брат-сытник. Быть бы те царёвым кравчим. Вмиг на стояк вздёрнул. — В доказательство Бердыш встал, вернул корчагу. — Благодарствую.

— Здоровенек ты, дядя! — восхитился сытник. — Ей-богу, быть нам добрыми приятелями.

— А что и не быть? — согласился Степан, присаживаясь.

— Мир те, божий странник! — загремел, входя в кущу и просторно раскоряжив руки, начальный стрелец. Прищурясь, Степан Бердыш оторопело разинул рот.

— Да окстись! Быть не мочь! Поликарп! Звонарёв!?

— Я-то тебя, чума кучерявая, с ходу присёк. — Звонарёв бережно обнял. Но Бердыш ответил таким косолапым обхватом, что Поликарп вмиг отбросил томности. В долгой спевке сдавленные охи сливались с похрустом костей.

— Слушай, Звонарь, с ких же пор мы не видались? Никак, с осады псковской? — кряхтел Степан, тужась из последних сил.

— А то как же… Что, рад? — хрипел окатистый и скользкий Поликарп, кренясь к земле.

— А то как же!.. Ну, пусти-пусти… Не тестомес же, а бывший канонир псковского войска, — тяжело отдуваясь, промямлил отпущенный Степан. — Слушай, и сколь же тебе?

— По весне двадцать пять стукнет, коль живый буду, — сплюнул Звонарёв.

— Эвон как! А виски уж в пепле.

— От забот. Никак шишак!

— Начальный человек. В дворянах, значит. И давно? — усмехнулся Степан.

— Чо скалишься? Два года. Ишь, виски в пепле. Насмешник выпрыгнул, погляньте-ка. Сам на три года обскакал, а чуть не лунь уже, — не остался в долгу псковский пушкарь.

Рассказы не стихали допоздна. Стрельцы уважительно поглядывали на корешков и умно покачивали головами, дивясь непонятности некоторых речений и неисповедимости божьих троп да судеб людских. Отдали долг неповторимым подвигам прежнебылого, и Степан щедро попотчевал засидевшихся в глуши стрельцов байками о москвичах, поляках и венцах…

Бывалый служака, Поликарп не стал выспрашивать о дивном явлении товарища. А вот Бердыш опасение насчёт ночного набега татей высказал.

— Вот уж нет, — беззаботно отмахнулся Звонарёв. — То был верховой разъезд. Конями они — редко. Оно, конечно, шишей хватает. Но не то. Раньше да, головная ватага занимала все Девьи горы, в гротах да близь утёсов обживалась. Ономнясь Мещеряк со своими был из Москвы, денёк осмотрелся, забрал сибирскую сотню свою да увёл. Я так разумею, на Иргиз альбо Яик. Набольшая ватага у Семейки Кольцова. На Покров прошлый тот Кольцов сошёлся с немалым воинством Богдана Барбоса. На сговоры Барбос явился: делить владенья для татьбы. Вот Богдашко, тот завсегда в метаниях. От Ермака когда ещё отбился. К Ивану Кольцу примкнул, опять же приглядеться. Сейчас к литвину Семейке принюхивается. Вместе пару набегов сообразили. Да чую, ненадолго. Не тот норов. Сейчас ихние люди на обе стороны балуют. Наших засек, правда, не замают, чего нет того нет. Семейка Кольцов, бают, как-то даже уду закидывал о переходе на службу государеву. Но думка та, не труд понять, на словах и осталась. А с нонешнего лета казаки впрямь осатанели, чёрта не страшатся, богом не гнушатся. Грабят и купца, и скупца. Однако пора и набок…

— А что, Семейка-то не Ивану ль Кольцу побрательник?

— Да кто их кольцевал, чтоб дознать?

Поутру разъезд Звонарёва двинул к перевозу. На поверку перевоз оказался малым заливчиком, где под ворохом ветвей и кокоры прятался большой чёлн. Погрузясь, отдались течению. Судно было переполнено. Вместе с объездчиками теснились лошади. Через час к ним устремились два струга с казаками. Но за четверть версты распознав хоругвь, отвязались.

Хоть Степан и не оправился от вчерашних треволнений, тутошняя лепота не оставляла равнодушным. Вид знаменитых, чудных по очертаниям разбойничьих гор будоражил ум. В памяти живо воскресали детские мечты о крае чар и сказок, о дремучем лесе, полном нечисти и навий. Скупые краски осени не смазали величавой красоты.

Однажды лишь повстречался большой торговый корабль. Заметив незнакомый чёлн, да ещё переполненный, охрана засуетилась. Весь ближний борт ощетинился дулами пищалей. В двух местах огрызливо заворонели жерла двух мелковатых пушчонок.

— Аглицкие собаки хитры. Вон как свинцом рыгать навострились, — глубокомысленно изрёк давешний кравчий — Алфёр Рябов.

— Аглицкие? — удивлённо переспросил Степан Бердыш. «И откуда это он опознал»?

— А бес их разберёт. Всё одно — собаки стервозные, — убеждённо ответил Алфёр, притворяя рукой распахнутое зевало. С недосыпу зевал весь разъезд.

— Да, навряд станичники супротив такого дикаобраза тыркнутся, — ещё уверенней качнул головой стрелец, по годам середович. — Ни в жисть не тыркнутся.

— Ну, так ещё бы! — уважительно заглядывая в очи опытному вою, подтвердил всех младше.

— Оно-то да, — закрепил третий.

…Четверть часа спустя торговый корабль скрылся за далёким курганным выступом. Тотчас прикатилось эхо пальбы.

— Карачун твоему дикаобразу, дядя, хи-хи, — высмеял тот же юнец незадачливого прорицателя. Прочие зычно подхватили.

— Вот шельмецы. Ну, поганцы, — незло рявкнул Поликарп. — Да уж, прибавится теперича хлопот в Посольском приказе. Это уж, как пить дать…

— Пора б унять казачков. Не время кусать без разбору. — Степан хмуро тряхнул чубом.

— Спробуй — уйми. Неусмиримые, — зевнул Звонарёв, безнадёжно махнув рукой.

— Спробуем. Может, для того и я тут, — вполголоса проронил Бердыш, о чём-то задумался. Алфёр Рябов, не расслышав, лишь хмыкнул и чмокнул губами…

Часть вторая ПЛЕН И ВОЛЬНИЦА

Начало Самарского детинца

Струг причалил к подножию пологого склона. В непросветной чащобе вилась узкая пройма, червонея древесными опадышами. Стрельцы и Степан углубились в лес. Трое остались с караульщиками пяти суденышек, застывших на причале, надо полагать, до весенней ледотечки.

— Далёко? — спросил Степан у переднего, Рябова.

— Да помене двух поприщ.

Трижды за время езды слушали недальний вой волков.

— Заточные места. — Покачал головой Бердыш.

Лесная «улочка» оборвалась как-то сразу. Выбрались на обширное пустоплесье. Посреди разбросаны сиротливые постройки. Больше всех — бревенчатая изба, крепкая, в два жилья — воеводская. Тут же — прикидки под храм, амбары и приказ. Рядом помечена земля, вероятно, будущего детинца, забранная вместо высокого частокола колышками и рогатками едва потолще среднего прясла.

Поодаль колодцем сложены четыре бревна. Под башню — крайнюю левую к серевшему над кронами поясу реки. Почва иссечена сакмами и вмятинами от брёвен. Мужики, отдыхая на толстом незамшелом лежне, опутанном ремнями-вервями, хлопают глазами на галиц, что деловито копошатся по верхам плотно пригнанных слег. Четверо сбивают крепкое перевесище — рычаг для подъёма брёвен.

— Бог помочь, мужички. — Окликнул их Степан.

— Какой помочь? — мрачно отозвались из избы. — Втору неделю лежень валятся. Половина мужиков кровянкой мучится, другие на замётах охотничьих. А на носу пух небесный. — Из низкой двери вылез толстый низкий середович. Седоватая бородка, рачьи глаза. Синий засаленный кафтан туго перепоясан расшитым, но линялым кушаком.

— Эге, никак к нам прибавка, — жизнерадостно пропел он, зорким глазом выдернув новоприходца.

— Степан Бердыш, нарочный из Москвы, — спрыгивая с коня, поморщился от рези в зашибленном мосле.

— Господи! То не моя вина, что дело стрянет. Народишки-то — с котий котях. А тут холода. — Торопливо залопотал толстяк. — И князь Григорий Осипович 3асекин, коего прочут в воеводы, как заехал сюда по весне, сдвинул застройку от реки на эту вот вышину, и напрямки в Казань подался, улаживать там всякое. А мне велено сготовить жильё для работного и тяглого люда и лежней навалить для стен, сколь удастся. Но весь крепостной лес плотами по весне сверху пригонят. Князь суров, да с опытом: засечную черту в Алатыре вёл, черемисов гонял, Шанчурин-град делал.

— Полно. Не с тем сюда, — пресекая стариковский воркоток, Бердыш уже правил дозор, — знамо дело, осенью детинец не поставить, — с любопытством глянул за угол дома — по виду не младенец. Там, за ним имелись ещё длинная приземистая изба с волоковыми окнами — явно для стройщиков, пригон для домашнего скота и жердяная коновязь, её уже начали сносить, верно, для замены добротным зимним вороком. Иных следов городского зодчества на холмистой залысине не наблюдалось.

— Радостно видеть свежего человека. — Лукаво отметил старик, дыша часто, но не тяжко. Тут спохватился, что давно пора представиться. — Ванька Стрешнев. Голова, то есть почти голова по… строительной как бы управе.

— Угу, — кивнул Бердыш и продолжил осмотр. — И сколько мыслите башен?

— Да вить по сей части я… того, значится, не того… я более по разметке домищ да по хозяйской, значится, стороне дела. Иное — князь Григорий Осипович али Федя Елчанинов… извиняюсь — Фёдор Елизарьевич, приятель мой старый, первый голова, да второй воевода. Вот они люди военны и в крепостном деле сведущи. Фёдор — знатный градодельшик. А я хоть в Ливонии и бывал в самые жаркие денёчки, да как начинал сотским в вотчине князя Засекина, так и по сей день себя тем же мню, — уклончиво плёл Стрешнев. — А тут нате вам — голова. А, вообще, не суди облыжно, но вдругорядь незнакомому человеку не след про дело слёта сказывать. Оно, конечно, и лицо у тебя в меру, значится, достойное и стать…

Льстивые гимны Стрешнева оборвал хохот. До Бердыша дошло-таки: увёртливый старик вроде и опасается разгневать царского гонца уклонами, а с другой стороны, и, в самом деле, не доверяет.

Опасная грамота успокоила Стрешнева. Он даже порозовел от довольства. Виделось: по норову человек добрый и радушный, на непривычном стуле чувствовал он себя неуютно. Язык Стрешнева развязался. Степан узнал уйму новостей. О переходе Мещеряка на Яик и о тотчас нанесённом его ребятами уроне улусным мирзам. О застройке крепости. По мысли Стрешнева, стены острога удобнее ставить четырехугольником (100 на 120 саженей), с восьмисаженными башнями по углам. Обойдя просторное пустоплесье, Бердыш в целом одобрил эту затею, но внёс предложение: смотрящие в степь стены усилить парой дополнительных башенок, что отвечало, оказывается, и плану Засекина.

В данное время по месту самарского градостроительства кормилось до двух сотен стрельцов и мужиков, свыше сотни голов лошадей, немного домашнего скота. Гарнизон располагал сорока самопалами, полусотней пищалей, четырьмя пушечками. Пороху не хватало. Подножного корму тоже в обрез. А, хошь не хошь, нужно дотянуть до весенней оттепели, дабы приготовить все требуемое для воздвижения крепости и по возможности раньше начать закладку стен.

Известия о выкрутасах казаков встревожили и омрачили Степана. Не ко времени, совсем не ко времени взялись они злобить «шалостями» ногаев. В любой день разъярённые орды могут хлынуть на урочище Самарское. И тогда: прости-прощай давняя мечта правительства об оборонительном орешке в этом пустолюдном, но бесподобном месте.

До вечера Бердыш со Звонарёвым успели съездить к реке Самаре, что в двух с половиной верстах от застройки. Убедился в редкостно выгодном расположении будущего городка. В самом деле, что может быть лучше? С двух сторон — большие реки. Отличная гавань. Широкий холм, с которого на многие поприща просматривается степная низина. Самара, безусловно, обещала стать незаменимой перевалкой для торговых кораблей и воинских частей, крепостью-портом, а также дозорной высотой за степями и реками Волгой и Самарой.

Ближе к ночи Стрешнев, Бердыш и десятские расселись на длинных ослонах в огиб гладко струганной столешницы. К полному изумлению Степана, хлебосольный «почти голова» выставил подносы с жареными гусями, козлятиной и два кадушкообразных сосуда с невесть откуда взявшейся в такой глуши царской романеей.

Выпили крепко, закусили жирно, толкнули самые замысловатые здравицы. За здоровье государя, Ближнего боярина Годунова и всех вельможных бояр, за сидящих за столом и за погибель всяких супротивников, начиная от Батура и кончая малоизвестными ногайскими султанчиками. За славу Москвы — третьего Рима. За процветание Самарского городка…

Степан, расчувствовавшись, пожалел, что рядом нет доброго выпивохи Кузи. Кто-то, спотыкаясь языком, возгласил довольно складную хвалу ангелу-хранителю Бердыша. «За то, что избавил своего подопечного от сорома пленения станичниками и даже верной гибели, случись которая, не было бы нынешнего пристойного пиршества»… За сим поднялся Степан:

— А теперь, други, последнее. Поднимемте чары за удачный почин моего завтрашнего дела.

— Какой почин, позвольте знать? — заикнулся Звонарёв, при том, что ему было всё по кочану.

— За мой ненапрасный поиск в казачий стан, — стараясь говорить ровно, Степан расплескал вино. Кто-то сыскал сил встрепенуться, изумиться и даже предпринял слабую попытку «указать на всю глупость сей вздорной задумки». Вразумительнее прочих вышло у Алфёра Рябова:

— Енто чушь свиняча. Ишь притча. От одной сугони едва кость унёс, так нет же — мало, снова — в попрыск. Вот хоть ты и главнее меня, а ей-ей анафеме предам за твоё еретическое упорство. — После такой речи Алфёр приложил щеку к столу… до утра.

— Пралльно. Негож-же даж-же во ху-хмеле порос-сячьи реч-чи нести. — Бурчал Стрешнев, сонно и икая.

Но Бердыш упрямо тряс чубом. И все, вернее почти все, приподняли чаши. Некоторые, например, сам Иван Филиппович Стрешнев и тот же Рябов, не могли отлепить голову от столешницы, но обойти зачин сочли за кощунство.

Потом гости дружно захрапели. Бердыш упрятал голову в ладони, елозил пальцами в вихрах и раскачивался. Ужо расслабился после передряжек.

В гостиную по двое-трое стали заглядывать стрельцы. Опрокинув чарку, каждый с достоинством отирал усы и удалялся. В итоге, община почала выставленную уже в конце застолья, но не тронутую начальниками сулею — особую, зачехлённую в замшу. Ошаяли без особой опаски: изробившиеся гости Стрешнева, да и он сам, всё одно поутру не вспомнят, что в нутро вошло, а чего не дошло. Учитывая глушь и однообразие забытого богом и женщинами уголка Руси, пьянки, далеко не частые, оставались одним из ярких и очень редких развлечений в укладе дальнего пограничного гарнизона.

Бердышу хватило сил доковылять до ложницы, где мертвяком и распластался на полатях…

Лишь засветлело, а Стенька уж на ногах. Приторочив к седлу два самопала, наскоро «учинил» заутреню. Обычай этот молиться, когда удобно, он заимел уже давно. И делал, скорее, по привычке, нежели по глубинному убеждению: жестокости Ливонской войны расшатали столб веры, вполовину языческой — от потомков волхвов, среди которых и родился.

Ещё вечером Звонарёв подарил ему солового, прославившегося огурством скакуна по кличке Супостат, своего любимца. Для чужака укрощение своенравного Супостата считалось делом безнадёжным. Тем более, со Степановыми увечьями. Но Бердыш сознавал: в случае провала его честь понесёт поруху в виду десяти стрельцов, с рани топтавшихся по стогну — разметанной площади.

Супостат был, верно, коварен донельзя. Он ничуть не возразил, чтоб Степан навесил на него самопал. Смирно, очень смирно стоял. Дале предстояло кое-что посложнее…

Урвав воздуху, Бердыш выдохнул и стрелой взлетел на круп. Супостат причугунел к земле, но лишь на миг, потом же — давай извиваться и куролесить. Бердышу едва не пришлось пожалеть о приобретении. Однако терпение и тиски богатырских рук-ног перемогли строптивость скакуна.

Коварный зверь вполне отвечал своей кличке. Вот успокоился… и резким вывертом едва не сбросил невольно расслабившегося седока. Но поплатился за выходку: осерчавший объездчик чуть не оборвал его ноздри. А шпоры едва не насквозь пропороли бока.

Стрельцы и продравшие глаза мужики степенно чесали бороды, вдумчиво кивали головами, цокали, делились соображеньями, откровеньями и подсказками. Но по всему было ясно: народ удовлетворён искусным укрощением Супостата.

На прощание Бердыш махнул рукой и поскакал к Волге.

Семейка Кольцов

Огнув поваленные коряги, пересёк узкую рынь и тронул против течения. Подальше лес слегка расступался, деревья редели. Всаднику не требовалось пригибаться и заслоняться от веток. И встречи долго искать не пришлось. Выбравшись на первую же опушку, он почти вплотную столкнулся с четверкой верховых. Клинки обнажились.

«Лишь бы не убили Супостата», — единственное, что подумалось Степану. И не медлить! Шорох слева. Конь пустился грудью — молниеносного взмаха плети не заметишь! Казалось, невооружённый всадник торопится навстречу неминучей гибели. Но под самым носом у головного, Степан вырвал саблю, тот опешил, и вот уж клинок выбит. Спустя долю мгновенья он удалялся от казачьих спин.

Ещё троё скачут на переём. Бердыш, улыбаясь, слегка поигрывает согнутой в локте рукой: сабля ныряет поплавкм. Лесотишь оглашается звоном. Степан опять не отдает отчёта, чего ради ввязался. Что ль от лихости природной… Что ль показать, чем шит.

Отбился от троих. Четвертый вскинул самопал и пальнул в упор. Пуля просверлила воздух в пальце от виска. Эге, так потеха далёко зайдет. Изобразив приветность, он опустил руки и крикнул:

— О-го-го! Люди добрые, незловредные! Ваша взяла. Кончай бойло. Пошто препоните страннику мирному? Привет вам и долгая лета!

— А ну, мирный странник, божия корова, затЫкни хлебало, сымай игрушки и наземь скидай. Не то просквожу, как перепёлку, — злобно гаркнул неуклюжец. Подъехав, не чинясь, ткнул в бок дуло и без сомнения исполнил бы обет. Однако росляк с головой, и поверх, и снизу как седой колоб, сдержал шальную руку. Бердыш беспрекословно подчинился указу. Чувствовалось, господа не из шуткарей.

Велели слезть с коня, связали руки. Один из казаков взял под уздцы Супостата. Коротким взбрыком норовистый конь опрокинул посягателя. Убедясь, что так сразу скакуна не подчинить, круглоголовый спаситель кивнул в сторону Степана. Молодой казачок развязал пленнику руки.

— Ну, вот что. Некогда нам вожжаться с твоим аспидом во гриве. Сидай верхом. Да не вздумай чего там ещё — пристрелю, — поклялся злопамятный.

Бердыш пожал плечами и оседлал коня, тотчас присмиревшего.

— А для порядка, соколы-атаманы, заклейте-ка проныре гляделки, — надумал который пошишкаристей. Чей-то кушак плотно обвил Стенькино переносье. Бердыш опять повел плечами, двинул вслепую. Никак не мог взять он в толк, что за народ вокруг и какой язык тут полезней.

Ехали мало. После первого же «тпру» тряпицу сдёрнули. Степан зажмурился. Так светло в лесу не бывает. Медленно повернулся в седле. Ну да — широкая, под стать Красной площади, поляна.

— Эй, не шуткуй, слазь с кобылы, — прошипел казак-разиня. Видно, всё не мог простить Бердыша за то, что осрамил. Степан обиженно попрекнул:

— Дядя, ты, за ради бога, бей людей, коль хошь. А скотину не трогай. Грешно это, — хлопнул Супостата по холке и прибавил. — Он — такая ж кобыла, какой ты казак.

Станичник дрожащей рукой потянул рукоять. И снова одернул его высокий седой шишкарь.

— Отринь, Барабоша, — недобро хрипел злючник, пихаясь.

Заступник молча сверкнул белками. Степанов недруг был на вид старше Барабоши. Подняв саблю, он оскалился. Лысина набрякла клюквой. Сталь скрестилась и разъехалась. Оба отлетели шагов на пять. Сбегались люди, принимая сторону: кто — Барабоши, кто — Ермолы Петрова, лысого казака. Оба — из знатных атаманов и бойцов, за каждым своя ватага. Бердыш не без увлеченья разглядел забияк. Имя Барбоши, равно как Барабоши и Барбоса, он слыхал, и не раз уже. Когда-то Барабошина ватага прогремела на всю Московию славными набегами и памятным отпором татарскому нашествию.

Теперь атаманил над тутошней вольницей. Бердыш предположил, что сейчас его свезли на знаменитую в туземье Барабошину поляну — к летнему кошу Богдана Барабоши. От Звонарёва Степан вчера узнал, что несколько разбойничьих ватаг и отдельных, оставшихся без людей кошевых сошлись намедни в один большой стан для сговорок по переделу земли под разбойный промысел. При этом набольший отряд у свежеприбылого из Ливонии беглого коненачальника Семёна Кольцова — то ли брата, то ли свояка Ивана Кольца, правой руки самого Ермака Тимофеевича. Исключая Барабошу, все другие атаманы временно подчинились воле опытного ливонского вояки Семейки.

Судя по имени, соперником лихого Барабоши выступил не простой тать. Позже узнал, что Ермола Петров до влития в войско Кольцова был кошевым, покуда ногайская засада рога не обломала. И хотя имя его Степану ничего не несло, окромя сходства с другим Ермаком, было видно: не рядовой казак, коль со станичным вождём схватился.

Кстати, Ермола показал себя недурным рубакой. Стала понятней его неприязнь: обезоружив Петрова на соседней опушке, Степан всем выказал его как бы неловкость. Барабоша не уступал заядлому драчуну, исправно отражая все выбросы. Трудно сказать, чем бы кончилось. Возможно, горячие приверженцы обоих задир, в конце концов, тоже ввязалась бы в схватку, устроив общее побоище. И это вряд ли на руку пленнику. По счастью, кипяток страстей охладил властный голос:

— Эй, вороны, у вас что, крылышки зачесались? Ну, так я вам их враз подрежу, клянусь пупком Николая-угодника. — Пляшущие затяжки в почти русском говоре выдавали-таки литвина. Русские наёмники, равно как и ставленые под ружьё полоняки из более чем наполовину славянской Литвы, не были редкостью в царском войске. Не гнушались литовские и перебегами в разбойничьи станы, где хорошие воины завсегда в почёте. Похоже, этот литвин справно к казакам прибился, коли набрал здесь такой почёт…

Густой обруч из кряжистых тел раздался. В пробоине возник невысокий дядя в горлатной шапке, богато расшитой, подбитой мехом епанче стального цвета. Бойцы двух станов угрюмо вложили сабли, исподлобья побуравили друг друга, нехотя разошлись. И тогда народ возроптал, замахал кулаками, требуя расправы над пришлым баламутом. Один, мужичонка малого роста, воткнув руки в боки, ввинтил в Степана зрачки и торжествующе возопил:

— Братишки! Да вить это тот змей, что порубал намедни Прокошку Голопупа, ночного охотника, и от нас утёк. Вот те крест, не брешу. — Глаза кровожадно заискрились, ноздри вздулись.

Из толпы выступил огромный битюг. По дёгтевой бородке Степан без труда признал самого ретивого из позавчерашних преследователей. «Вот оказия! Что ли пропал?» — тревожно заскреблось под костью. Он закусил губу, что начала предательски подрагивать — как всегда при сильном волнении.

— Он! — признал чернобородый и без лишних глаголов саданул в грудь. От сокрушительного толчка пленник упал.

— Так его! — одобрительно взвизгнул мелкий. — Дай ему нахлобучку, Нечай! Бей по вые, ломай вертлюги!

Над поверженным грозно нависла толпа. Верховный вожак покуда не придумал, что решить, размышлял. Бердыш понял: заваруха зашла далеко. Тут, пожалуй, не до умиротворения сторон, тут как бы дороже шкуру продать. Но пара чувствительных пинков лишила и памяти, и рассудка. Ярость вспенилась.

Метким ударом пяток отбросил нависшую громаду — Нечая Шацкого, известного необузданной свирепостью и силой атамана. Кулаки Бердыша заработали со стремительностью клинка. Но его тут же оглушил вал полновесных тумаков. Он наносил удары редко. В основном, приходилось отражать на противоходе сыплющиеся взмахи твёрдых костищ, прикрывать глаза от досужих кулаков. Коварный — подъяблочный — удар Ермолы Петрова доконал. Степан свалился в ноги озверевшей братии. Тут бы и конец. Каб не ангел-хранитель. На этот раз в облике долговязого Кузи Убью-за-алтын.

Похорошевший за счёт обтяжного кафтана Толстопятый выбрался из ближней кущи. Продрав сонные глаза, как котят, раскидал толпящихся буянов, протиснулся в сердцевину и бычачьим усилием утолкал аж пятерых самых рьяных.

— Мааа-а-ать…!!! Атаман, ораву уйми! — гарк его покрыл весь общий гвалт. — Это ж тот, о ком я вам толковал. Когда вы меня вязали сонным, это он с зимовья упорхнул, с топором. Зея, Ванька Дуда, заголите ж зыркальники! Зея, то вить он так ловко твово брата об ослон утихомирил! — задорно ревел Кузьма. Его детское простодушие взорвало поляну новым негодованьем. Но большинство покинуло скорчившегося богатыря, отдавая долг его удали. Совсем иначе откликнулся на обращение Зея. С саблей и соплями гнева ринулся он к убийце брата. Кто-то коршуном преградил путь, без видимого усилия отшвырнул.

Маленький Зея зверски перекроил лицо, свирепо взвыл, закатывая глаза. Опомнился, разглядев упредителя. Им был сам атаман Кольцов. Глухо ворча, Зея отступил к Петрову, тот ободряюще хлопнул его по плечу. Да уж, яснее неба, Степан разбогател зараз на пару ненавистников. Впрочем, сейчас он мало что соображал, затравленным волком поглядывая на лес голов в шапках и без. И нескоро ещё поймал себя на мысли, что вот только что довелось услышать знакомый густорёвок.

Когда же гранитные руки подхватили и бережно водрузили его на ослабшие ноги, Бердыш окончательно стряхнул охмурь и широко улыбнулся своему Святогору.

Судилище

…У большого костра был суд. Не тот привычный суд с дьяками, писарем да заплечных дел умельцем. Здесь собрались равные повольники. Из просмоленных кущ посматривали редкие молодицы и ещё более редкие детишки — сплошь пацаны, девичий завод пресекался при родах. На шибко любопытных цыкали.

На чашах телепались жизнь и смерть Бердыша. Участь не из завидных: убийца двух бойцов, отменных, уважаемых в стане. Почти все были настроены решительно: карать, так равноценно. Пленник понуро стыл перед бочажком, осёдланным Семейкой Кольцовым. Пора прибауток ушла. Степан молчал…

— А теперя скажи нам, чужак, ради какой-такой манны притопал в наши места, — сурово, с теми же особыми хромыми растяжками в речи, задавал который уж вопрос Кольцов, — и аки бес сечёшь наших ребят… подло? — прибавил неуверенно.

— Упрёки, атаман, справедливы, но и не так чтоб, — не смутился Степан. — Спроси своих видоков, скажут: не подлым образом порешил я твоих товарищей, а в бою честном. Даже неравном. Без оружья. Тот же, кто правоту мою оспорит, он и есть бес подлый, — прямо поглядел Кольцову в глаза.

Видоки заворчали, но не оспоряюще. Не только атаман понял это — весь суём.

— Тута мы хозяева. И неча тут пришлым вольничать и законы свои править. Не прижали в своё время таких вот гостюков, так теперича по всей Руси на свободный люд крепость ложут, — шипел Ермола Петров.

— Помолчи, Ерёма, — оборвал досадливо Семейка. — Правый суд и без тебя сладим. Ну, что сказать? — повёл глазом в сторону полоняка. — Конечно, дрался ты честно и добро, не отнять. Но пойми, — теперь смотрел прямо, в упор, сверля, — тут те, Ермак прав, не государева вотчина. И мы тут не на царской кабале. Устав свой, вольготный, блюдём. Нам опасная грамота, что лапоть взамест ладьи. Мы одной правде верим — вере русской, заповедной.

— Ага. Вере старой и я присягну. Но что будет, коль у меня и для вас, казаков, опасная сыщется? — тихо спросил Степан, глядя ответно, прожигая. Станичники неверяще похмыкали. Кольцов скривился, повёл головой: навряд, мол.

— Ладно. Ну-кась глянь на это. На это вот. Глянь-глянь. — Степан расстегнулся, пронырнул под бахтерцы и выбрал справный костяной вырезок Сварога языческого.

Атаман прищурился, лицо заметало воском. Привстав, простёр руку и почти выхватил образок из ладони Бердыша. Но тот потянул шнурок с достоинством, пояснив:

— Не. С мёртвого сымай.

Кольцов, похоже, гордыней не страдал. Но сейчас, видно было, застрадал. Взволновался.

— Быть не может, — шепнул наконец, — где добыл?

— А это моя первая опасная, — спокойно продолжил подсудимый и поднёс палец к переносью. — А это вот тебе вторая опасная. Сей узор тебе ничего не напомнит? Или ты не брат Ивана Кольца? Ваньши Удалого?

К ним подались сразу несколько казаков. Долго молчали, вглядываясь в бронзовый лик Степана. Потом Кольцов отстегнул свои ножны, протянул Бердышу. Вздох изумления всколыхнул поляну. Степан взвесил тяжёлую саблю, усмехнулся:

— Ну, а это, в таком разе, третья моя опасная, самая верная. Иль кто сомневается и испытать хотит? Колеблющихся и невер ждать не заставлю. Подходи.

Кузьма, одурев от восторга, пустился вскачь по кругу. Однако и порука атамана в суде повольников не высший сказ…

Час спустя у того же костра Бердыш договаривал захмелевшим станичникам историю своей дружбы с прославленным Ванькой Кольцом, единоратники коего нашлись в этом стане и поперёд всех — Семейка. Нет, здешний атаман не был братом Ваньши Удалого, а вот побрататься привелось. Причём, давненько. Бердыша с Иваном Кольцом свела та же огненная Ливонская. Побратим Кольца Семён и другие ближние товарищи согласно кивали головой, подтверждая правду Степанова сказа. Или вставляли слышанное от покойного Ивана. Про то, к примеру, как Степан с Иваном разок удерживали вдвоём старую часовенку от наседавших кирасиров. А в знак своей нерушимой дружбы после горячего дела обменялись образками. Кольцо передал Бердышу костяного Сварога — волховской оберег. Степан ему — образок Ивана Предтечи. Семён с друзьями слышали от Ивана даже о единственном в своём роде носовом обрамлении Степана. И много ещё о чём говорили они…

Отходчивый Нечай, замиряясь, пожал руку Бердыша. Как и многие на кругу, отдавал он почёт мужеству и стойкости. Благоволение братьев Кольцовых — это и был, оконечно, залог общего признания. Вслед за атаманами Кольцовым, Шацким и другие зауважали этого служилого, но главное — бойца. Не за извороты — за доблесть.

Здесь, на Волге, к казакам прибивались разные людишки, коих звали по разному: бродниками, бурлаками, ушкуйниками. И — лихие самые. И не первой лихости. Вперёд всего — свободоохочие. С духом вольных дружинников, витязей, защитников. Лихим оставались два пути. Либо прижиться, взяв за устав по-своему справедливые правила повольников, тем самым преодолев или хотя бы прищемив преступные склонности. Либо — вон. Раньше ли, позднее.

Сам суровый быт первопроходцев и новообжитцев прививал и растил благородство, справедливость, определённую человечность. Лютого до беспредела в самоодури не вынесла бы ни ватага, ни эта земля вековой свободы, ни местные обычаи, ни туземные коренники.

Всё больше народу вкручивалось в словесную покрошку. Как-то исподволь пошли сетовать на переменчивость станичной судьбы. Среди казачества хватало голытьбы, но не меньше утёклых страдников, ремесленников, беглых солдат. Большинство, как и в той жизни, великой удачею не блистали. Так те с непритворной горечью поминали родные места и кинутые ремёсла.

Самыми неподатливыми оказались «чистопородные» ушкуйники с родовыми татскими корнями. У этих тяга к речному разбою струилась в крови. И не то что б ничему не верили — их просто не прельщало всё, связанное с присягой, с двором и, значит, кабалой. Любой договор таким — прощай вольность. Были и, как Богдашка Барабоша, с отвращением отвергавшие всё, что вязалось с сельским и всяким иным трудом. Эти семьями не обзаводились. Для таких верный конь, быстрая сабля и барин-ветер дороже благ мирских. Единственно, кого из ручной животины уважили казаки-ушкуйники — козы, в изобилии населявшие лихие края. От коз был корм: мясо с молоком. И тепло: прочные шкуры.

О воле и Волге, доле и долге

Прознав через Кузю, что Степан Бердыш — приближённый самого Ближнего боярина Годунова, повольники просили особого гонца рассказать об этом человеке, подтвердить или развеять досужие перетолки. Уцепясь за эту ниточку, Бердыш, пошёл ткать паутинку. Он просто, иногда и ругливо, но с приязнью живописал ум и благонравие властителя. И, в общем-то, не врал…

— …Особливо ценит Борис Фёдорович радивость, за исправную службу дарит примерно и щедро… — при этих словах Барабоша свалил на покой. А напоследях смачно плюнул. Часть станичных схлынули за ним.

В слушателях остались из менее удалых — бедные, скучающие по труду и законному пристанищу. Да и не только — все, кому служба в разумном сочетании, опять же, с повольем, была нужна, как твёрдый якорь гулливой ладье. И уже потому вовсе не казалась презренным делом.

Кто-то остался сугубо из любви к россказням, из любопытства, для размешки скуки и тоски. Чему способствовал мёд. Пойло потягивали втихомолку, кто по чуть-чуть, кто ковшами. Тот же Кузя остался, чтобы побыть с другом. При этом во всю сонную ряху с лиловой однозначностью пылал выбор московского вора, сродный сочному «тьфу» Барабоши на все эти царские прикормки да цепные причмоки…

Больше удивило, что атаман Кольцов не только не покинул костра, а чутко вслушивался. Это насторожило и, попутно, в чём-то окрылило. С первого взгляда Степан определил, что Семён — личность незаурядная. Из тех, видать, кто не довольствуются радостями мимолетной удачи, не прельщаются примитивным разбоем. В роду человеческом всегда есть люди призванные. Их тянет высокое. Сверхрассудочный зов посвящения и служения чему-то более глубокому и полезному, чем набивание мошны и страсть. Из них самые бескорыстные и беззаветные — защитники, дружинники, воины. Таким был сам Бердыш. Что-то родственное угадывалось и в Кольцове. Хотя как знать? Не для словесной ли засады затаился Кольцов?

После недолгой заминки слово взял Семейка. И отчасти оправдал бердышёвы догадки. Особенно, когда повёл расспрос об отношении правительства к станичникам, коль раскаются и перейдут на службу.

— Есть тут грамотеи? — поспрошал Степан.

— Как нету? — донеслось издали. К костру пробился одноглазый казак.

— Да, Якуня в чтиве чисто дьяк. — Зашептала поляна.

— Так возьми и читай зыкасто, чтоб всем слыхать было. — Предложил Бердыш, вынимая из проймы бумагу с печатью.

Якуня пожевал губами, для видности выкашлялся и с подвывами заправского дьячка считал царский призыв к виновным казакам, а также их кошевым. В бумаге государевой милостью обещалось перешедшим на службу станичникам «отдать ваши вины», а впоследствии выплачивать полагаемое за службу жалованье.

По прочтении долго не стихали пересуды. Когда помалу успокоились, атаман встал, внимательно с близи осмотрел недрогнувшее лицо Степана, спросил негромко:

— Сознайся: за тем — сюда, чтоб соблазнить нас службой царскою? Так?

— Кривить не буду. За этим, — не стал юлить Степан, — не за чем лихим.

— И что, смерть был готов принять ради?

— И смерть, и хоть пытки. Время ноне такое, братья-казаки, что отчизна нуждается в сильных и верных воях. А в татях, что разоряют её слуг и злят её недругов, она не… она их чурается. Тати множат скопища этих самых недругов, как шакалов, а шакалы в трудный для Руси час кидаются грызть её истерзанные, ослабшие бока. Только чтоб это вот вам сказать, я и шёл сюда, наперёд полагая, как вы можете принять меня… Спасибо Николе угоднику, обошлось пока, тьфу, тьфу. Это ль не вещий знак, что дело мое боголюбо, осенено покровительством и заступничеством божьих посланцев, а царь — он и есть помазанник божий и слуга его на престоле? А слуга царя нашего — исполнитель воли царской и, стало быть, божьей, — голос матерел, разрастался. — Не за это ль государево дело, не за славу ль отечества сложили головы славные атаманы Ермак Тимофеевич, Иван Кольцо и сподвижники их? И за то им вечная память и благодарность Руси. Все студные дела разом искупили они подвигом во славу и укрепление Руси, — в саднящей тишине Степан высоко поднял над головой дарственный образок.

Сам далеко не ревнивый слуга веры, в этот миг он исполнился неподдельного вдохновения.

— Да и в том ли дело, кому нужны ваши головы? Сабли ваши? Царю ли, Годунову ли? Русь, святая Русь, родная Русь нуждается вами. А вы кромсаете её рубежи, множите сонмище её ворогов… С руки ли? Время ли? По чести ль? По совести? Да, я пришел сюда, чтоб предложить вам отказаться от разбоя и, пока время дадено, покаяться в неправедности жизни такой. Чтоб оставили вы татьбу ради кошелька, ибо есть хозяин достойнее — первый и единственный. Отчая земля, коя, могу в том поклясться, не оставит вас без награды. — Устало завершил Бердыш, сел на пенек и провел рукой по бороде.

— Что награда? Нешто татьбой меньше нагребём? Винности б искупить да покойной жизни напоследок куснуть. — Протяжно вздохнул кто-то.

— Брехать всяк могёт, — сердито пробубнили в рядах…

— А ну ша! — атаман пресёк ропот, обернулся к засыльному. — По правде, ждал таких вестей. Гонцов искренних не было. От воевод вестники случались. Пели красно. Да ладу и пониманья в суёме не нашли. Расходитесь же, ребятки покамест спати. А по утряни на кругу трезвой головой порешим как поступить сручнее… Должнее как, то бишь…

* * *

На кругу атаман словесами зазря не истекал:

— Станичники, братва, кому служили досель? — речь была с придыхом и волнующими срывами. — Мошне вечно дырчатой и стервятнику докучному. Ноне предлагаю, кто хошь: айда со мной на государеву службу. По Волге рубежной дозорить станем. Что нам тут? Ясырь наш давно в Астрахани да в Хиве. Корабль вчера упустили, ребят только верных потеряли, деньгой сейчас не богаты. Да и не за тем дело… Будет у нас одна господская голова — православный царь, божий помазок. Кто доныне поминал наших убитых во поле? Унылый бирюк выл над могилами безымянными, да кабан угрюмый копытищами чёрными грязь взрывал над закопанными братами. Теперича отпевать нас станут в церквах православных как страдальцев за дело христово, клянусь пупком Пресвятой Богородицы. Но неволить не стану. Вольному — воля… Да и Волга-то с нами, а мы на Волге.

Говорил просто, но Бердыш увидел сразу, каким влиянием пользуется литовский тихоглас Семейка. Кольцов сказал, в сущности, то ж, к чему вчера, прилагая все силы глотки, взывал он, Степан. Однако доходчивому слову атамана все внимали с открытым ртом.

Не веря глазам и ушам, по поощрительным возгласам Бердыш догадался: большинство за призыв Кольцова, вернее, его — Стёпину — приманку. Это была победа. Выгорело!

Вечерело, когда взбудораженные стрельцы увидали ползучее тучево. Сглотнув холмик, заколыхалось по всей шири пустоплесья: сверкливое, брянчливое, разномастное, многоголосое. Стрельцы было за ружья, но выступивший вперёд ладный конник одним взбросом руки упредил бесполезные стрельбы…

— Мил сокол, батюшка Степан Ермилыч! — восторгнулся Стрешнев. Дотоле тревожно щурившийся на казачью течь, он скинул с плеча тяжёлую аркебузу, перекрестился. — Неужто прокатило?

— Не катит у дураков и мертвяков, — отозвался Бердыш. — А меж казаков горячих голов полно, да нема дурных, а мертвяков в седле не держат…

Городской голова этакому обороту до того развеселился, что вопреки тайному наказу поостерёгся разоружать станичников и, тем более, лишать их боевых трофеев. На первых порах. А что? — мудро: изначальная неучтивость власти могла на корню подрубить хлипкое доверие сумасбродных повольников…

Затемно закатили гулево, какого местная застава дотоле не ведала. Вино лилось из бочонков и кадок, сулей и братин. Порядком захмелев, Нечай Шацкой густо затянул песню, быстро подхваченную окосевшей братией:

— Что ж грустишь ты, старый сыч? Бойла не слыхати? Вот услышу круга клич, ясырь пойду имати. Что казаку родный дом, мягкая постеля? Степь вокруг, конь под седлом, да баба, коли в теле. Ой, сыч старый, не молчи! Душу не терзай ты. Ой, сыч старый, закричи! Голос мне подай ты. Гей, мне ендову вина, братцы, нацедите! Смерть лихому, смерть хмельному, Смерть от сабли не страшна. За меня отмстите… Что ж молчишь ты, старый сыч? Тризны не видати? Ты меня, старик, не кличь. Мне земля — полати…

— Ну, вот, теперь моя стрелка на Астрахань вильнула, — сообщил совершенно трезвый Степан ночью.

— Почто такой спех? — изумился Стрешнев, также не запьяневши.

— То стезя моя, самому непонятная. Чую, там след мне быть. Да вот тоже и добрую горсть станичников воеводе Лобанову доставить пора б. Кому, как не мне, сиротине бездельному?

Больше половины казаков погрузились на струги, частью — служилые. Средь них были сплошь бессемейные: Барабоша, Иванко Дуда, Шацкой, Ермак Петров, Кузя, Зея, Якуня — одни добровольцы. Степана слегка удивил такой подбор охотников. Завзятые ушкуйники, которым казацкая вольница — и дух святой, и брага хмельная. Но выгадывать и медлить не приходилось. Снег зарядил жёстко. Пора. Того и гляди, выкатит конец дороги сухопутьем — по льду…

Богдашко Барабоша

Казаки редко выступали верхами. Главным средством их передвижения являлись струги, по старому — ушкуи. Были среди них и, можно сказать, потомственные ушкуйники, никакую скотину, кроме диколесной и рыбы, не признававшие. Эти зараз могли орудовать саблей, пикой, луком и самопалом.

На самом вместительном челне — насаде — плыли Бердыш и Барабоша. Супостат был единственной лошадью, оказавшейся на борту. Десять судов скользили по сумрачным водам холодной реки. После минувших передряг, ночных пиршеств и приготовлений Степану нездоровилось. Долил сон. Не успели отчалить, а он сомлел, убаюканный мерной качкой. От великой истомы проспал дотемна.

По пробуждении согласился продолжить путь ночью. Богдан заверил, что плаванье впотьмах ничуть не опасней дневного: станичникам река близка и знакома, как рукоять сабли.

Утро разверзло глаза на промашку: струги строчили весьма широкую реку, но росстань между берегами заметно сузилась.

— Дивишься? — усмехнулся Барабоша. — И чегой-то Волга помелела? Прости за в обман, что ввели. Но как ты, так и мы. Дорожки наши с тобой и Семейкой развелися. Нам звезда на Яик кажет, там переволочимся к стану Матюши Мещеряка, давно уж сбирались. Сличья удобного не подворачивалось. А что пошли давеча за Кольцовым, так это чтоб казаки убедились, что за жизнь их ждёт под царским колпаком да чтоб побольше заблудших, на ваш крючок угодивших, к воле увесть. Потом и открыто прекословить решенью схода негоже как-то. А главное: струги царские попрочнее наших, добрые челны. Скарб и часть коней не жалко. Наживное. А за бабью юбку которые цепляются, все там остались. Будет им Самара бабий кут. Мы ж бабёнок добудем сызнова и не одинова. Хочь те персиянку, хочь фараганских девах, хочь черкешенку… Достанем и пощупаем. Эт-те не пуп архангела Михаила, — раздобревший Барабоша был щедр на глаголы.

— Так, — молвил Степан, — я так кумекаю, это Самара-река.

— Кумекаешь правильно. А в обман ввёл оттого, по правде, что казачкам ты показался. Авось, мним, этакий чёрт, опамятась, да к повольникам примкнёт, — говорил важно, да губы лыбились.

— Угу. Значит, Барабоша — опять первый шишкарь, как и бывалыча?

— Не ради атаманства от Кольца оттёрся. Мне и до него власти хватило. Вот только б до батьки Матюши. Он же мой выученик — в моём становище казаковать зачал. — Помолчав, мазнул себя по шее. — Уж вроде сед, да дурь, видать, не лечится, ей и поддался — с Семейками снюхался. А тут уж будь добр: порядок, гость кошевой, блюди перед первым хозяином-атаманом. До первой оказии. Она и выпала. Раз уж Кольцов ласки-награды царской захотел — вольному воля. Не ему! Он пускай теперь сапоги боярам лижет. Выше сотника вряд ли пойдёт. Да и пусть их…

— Ты прости, Богдан, но не выйдет проку из твоей задумки. Сам себя бы проклял, со сраму бы ссох, коль присягу б нарушил.

— Да? — Богдан глядел удивлённо. — А по роже не скажешь, — и с сожалением: — Недужный ты, оказывается, вовсю и неизлечимо. Впрочем, так я, по сути, и мнил. Для порядку ся ласкал надеждой смутной. Чудно мне просто, — впился пристально, проверочно, — почто люди такую верность присяге держат? Было б кого ради… Да ну… Хм-хм, а мы вот присягнули ветру буйному да клинку булатному, и не жалеем о другом.

— Высади меня, Барабоша, коли не полоняк я, — Степан, глядя под ноги, встал, оправил чугу.

— Да… свободен ты. Давай уж доставим к берегу. Тому вон.

— Сим обяжешь до гробу.

— Не спеши. Берега тут, вишь, круты, дно дурное. Потерпи до вечера. Высадим в самом подходящем месте.

Бердыш не настаивал. Сев на днище, охватил колени и уставился в одну точку. На словопренья никто уже не набивался.

Темнело. Струги жались к левобережью Самары, обрывистому, с частыми утёсами. Вдруг на одном из них показалось население. Приземистое, серо-бешметное. В количестве одного человека. У которого, видать, ум, опыт и отвага взыграли одновременно — из места под копчиком. Потому как, клекоча, юный любитель войны пустил пару слепых стрел. Себе на забаву, казакам для «привету» и… родным на погибель!

— Братики-соколики, нас ироды стрелою нзят! — взорвался, ликующе, Ерёма Петров, подмигивая атаману.

— Хлопцы, бачите, хутор ногайский! — взревел ответно с соседнего челна Иванко Дуда, лысый казак с оселедцем, и наудачу пальнул из пищали по засевшим в уступах взрослым ногаям, что обнаружились только теперь, когда подняли хай против безмозглого лучника.

Станичники споро налегали на вёсла. К берегу пристали в непроходимом месте. Но это с виду. Челны даже не покарябались. Зато головы казацкие, служа непробивным щитом, сокрыл широкий скальный «нарост». Ему благодаря, казаки оказались вне досягаемости стрел ногайских.

Впрочем, кочевникам было не до обстрела. Давно уж с пронзительными воплями мчались они куда-то в поле. «Гостеприимный» стрелок никуда не бежал. Он валялся у подножия утёса: рот удивлённо разинут, шея свёрнута. С невероятной ловкостью работая осилами и саблями вместо крючьев, ушкуйники карабкались по скале. Первым достиг верха атаман. Даже не пытаясь упредить разбой, Степан решил не отставать. Одно для себя постановил: в потраве не участвую.

Как и многие ногайские подвижные селенья, куп этот был основан недавно. И ногаи, как видно, по-хорошему обжиться не успели. Десятка четыре терме — шатров — раскинулись неправильным кругом. Узнав о приближении ушкуйников, всполошённый народец метался в запарке. Передовые казаки ворвались, стреляя без особого порядка, выкуривая население из жилищ — в чистополе. Задние слепились в линию и расходовали заряды прицельно.

Расчёт удался: у застигнутых врасплох ногаев хватило сил оттеснить первый натиск. После чего угодили под шквальный огонь главного отряда казаков. Куп огласился стонами. А дальше пошёл кровавый базар. Сабли взблескивали так часто, что казалось, и не степь тут, а сама широкая Самара — бликов слепящих полна.

Входя в раж, станичники зверели. Сметались кибитки, срубались головы, вспарывались животы и шеи… Ветер адской свистопляской разносил вопли, стоны, визг, взрыд железа, храп и ржанье лошадей… Бердыш зажмурился, от прилива крови шрам налился жгучим лалом. Смала не мог он равнодушно переносить жестокость и грабёж мирного населения. В такие мгновенья его нос раздирало, словно клещами.

Отворил глаза, и кстати: на него летел сухощавый кочевник, лицо перекошено ненавистью, скулы судорожно трясутся. Ещё чуть, и копьё бы продело Бердыша. Изогнувшись лаской, Степан отскочил, вырвал из ножен Семейкину саблю. Миг спустя голова с левым плечом отвалилась от туловища.

— Добрый удар! — восхитился дравшийся поблизь Шацкой.

Бердыш не сразу понял, как вышло. В омраке, верно дело. Но теперь ничто не могло остановить молотилку секущих струй стали. Сыпля неуловимые удары, он расчистил целый переулочек. Кочевники рассыпались, как от проказы. Нескольким довелось утечь в степь. Десятки коленопреклонённых людей — женщин, стариков, детей — с воздетыми руками взывали к милосердию победителей.

В плен набрали до полусотни душ обоего пола, восемьдесят голов лошадей, овец — несчитано. С дюжину казаков отлучились на вылов разбежавшейся скотины.

— Ну, вот теперь и не стыдно батьке Матюше казаться, — отирая саблю о полу чьего-то бешмета, Барабоша подмигнул Степану. — Знаменитый, скажу, ты воин. И одной ниточкой с нами повязан теперь. Что ль так и упорхнёшь, не примыкая? Уж ли не по нраву жизнь такая?

— Такая? — Бердыш окинул выстланный смертью участок. — Не по мне. Гнусно то. Не говоря, что грех живого за чих губить, спрошу тебя: скоро ль дойдут до Уруса слухи о татьбе вашей? Ещё как скоро… Что дети малые, неисправные. Ведь студными проказами царю святой Руси вредите.

— Слышь, — со зловещим присвистом отчеканил Барбоша, — не подбивай. Дерёшься, и дерись, а краснобаить не надо: как бы не обрезался. Русь и царь не одно. Русь меня породила. Да. Так за неё живота не жалко. А что мне твой царь? Чего дал? Знать хошь? Так гляди, зенками распахнутыми, — откинув с висков седые кудри, Барбоша вспучил их кверху. — Зришь? Какова награда справному вояке? Завидки не берут?

Бердыш не сразу смекнул, чего добивается атаман. Но скоро дошло: под космами недостает чего-то. А не хватало малости самой: ушных хрящей.

— А тавро царское на стегнах, ледвеях, на горбу не желаешь облюбовать? Зело опрятные метины. Что тебе бегунец Васеньки Блаженного. Не полюбопытствуешь? — вскипая, рыча, пышнея круглой бородой, Богдан взялся за ворот зипуна.

— Нет. Прости. Тебе возврата, видно, нет. Тебе виднее. У всякого путь личной тамгою помечен. Но и меня не неволь. Мой крест — служба царская. — Степан положил тяжёлые долони на плечи казака. — Пусть свой.

— Ступай. Своим путем. Смотри только: не к кресту приведёт, а к смрадной могиле в гнилом зыбуне. — Богдан глядел сумрачно, исподлобья, седой колоб скально врастал в глыбу сырых мышц.

— На всё воля божья, — изрек Бердыш без улыбки, потрепал холку Супостата.

— Бери пару лошадей любых из ногайского табуна.

— Спасибо, атаман. Нам вдвоём вот с ним сподручнее.

Непомерно широкими шагами притопал Кузьма.

— Ну, прощевай, Стеня. Спасибо, что встрел тебя. Не то б сроду не обрёл бы себя бы. Так бы и пропил бы всё бы. А можа бы и под кнутом бы уж бы захлебнулся б. Жалею, что дорожки расходятся наши, — толстопятый говорил без смеха, негромко.

— Ну, давай почеломкаемся по обыклости.

Троекратно облобызавшись с московским вором, Степан взлетел на Супостата, махнул рукой казачеству:

— Верю: свидимся ещё.

— Богу вестимо… — полилось вдогон. Степан с раздражением узнал надтреснутый клёкот Ермолая Петрова.

Верной рысью мерил Супостат неохватность степную. Вот и ногайская степь. Ногаи…

Ногайская степь

Сколько веков стоит Русь? Десять! Поболе. Не веков — тысячелетий. И с самого изначала выпало Ей сражаться — упорно, непрерывно, отстаивая свободу от посягательств оседлых вторженцев с Запада и Севера, от набегов кочевых скопищ Востока и Юга. И в непримиримой той борьбе крепла, ширилась ее мощь, грозным набатом гремя на весь мир славными победами. Поражая как доблестью и честью, так множеством и величием жертв, оправданных и непростимых.

От кочевых нашественников шёл главный урон. Хазары, печенеги, кыпчаки, монголы… Одни степные ураганы проглатывались другими, более свежими, сильными, взметливыми, яростными. Где они теперь, что оставили по себе? Жалким прахом, траченной тлями шелухою развеяло их по белу свету. Ни облачка, ни крохи, ни ростка не осталось от них на земле. Потому, что не было у перекатышей корней в злачной этой почве. Не было родного кола, семейного крова, кормного поля, поколенного погоста, что животом своим защищать приходилось бы. Нет их. Лишь печальная слава отголосками травленной памяти доносится до нас, коренных.

Русь же стояла и стоит, поглощая степные пространства, на которых безраздельно господствовали некогда бесчинные и бесплодные, легкодуйные и перемётные племена. Ныне вот: крымцы, кучумцы, ногаи — переплодье батыево… Ясно, что и эти орды будут сметены северным Иваном, если по добру не сольются в вековом с ним союзе. В предсмертной трясучке, в моровых корчах рычат они и остервенело кусают сильнейшего соседа своего. Но и кондрашка бывает долгой и уморительной. Но и укусы причиняют боль, отрывая лоскуты живой плоти.

Сейчас ногаи представляли силу невеликую, но ощутимую, не считаться с коей — верх неосмотрительности. Числом их в пресловутом Мангытском улусе было не так чтоб много, но и не сказать что тьфу: может быть, даже сто туменов — тыща тыщ. А, значит, в решающий час схватки с более страшными врагами — Польшей, Швецией, Крымом — и ногаи грозили острым вклинением в южные рубежи Московии, разрываемой внешними и внутренними неурядицами. Ногаи могли обрушить на нас махину в сто — сто восемьдесят тысяч всадников. А это, без яких, сила весьма заметная. Предотвратить возможное вторжение конной «саранчи» было теперь делом жизненно насущным.

Мелкой былинкой мнил себя Степан средь взвихрившейся стихии войн, посольских перепалок, боярских раздоров. Но и он мог внести посильную лепту, облегчив муки и горести Родины. Ради того и вступил в степь, мерясь на Астрахань.

Только бы выбраться к Волге, а по ней вплавь ли, верхом ли держать путь на Каспий. Он понимал: настигающая зима станет помехой. Ехать по улусам, где всякий мирза держит себя владетельным князем, крайне опасно. Охранная царя — помощь там лишь, где местный ногайский владетель расположен к русскому государю. А — нет, так нарочного прихлопнуть легче таракана. Одиночка — песчинка в степи.

Так или иначе, но и для того, чтоб добраться до Волги, вдоль которой раскиданы опорные заставы, нужно день, а то и два продираться по незнакомому улусу. Возвращаться к месту Самарской крепости за подмогой — время терять. А после, кто знает, разгневанные ногаи возьмут да перегородят подступы к Астрахани. Словом, поручив себя божьему провиденью, Бердыш правил на юго-запад.

Не успев порядком удалиться от разграбленного городка, он приметил всадников с востока. Летучие, дерзкие. Под десяток. Дотлевающее светило на многие аршины растянуло по равнине многогорбую их тень. Коль ногаи, пропал. Ни до казаков, ни до Самары, тем более, не поспеть. Порешетят. Впрочем, платья на всадниках как будто не монгольские. Вон епанча, вон мурмолка… Станичники? Откуда б им тут взяться? Придержав Супостата, он терпеливо ждал поперечных.

Двое, отделившись, умедлили скок, пока не замерли шагах в двадцати. Прохлаждаясь взад-вперед, старательно разглядывали.

— Ты кто будешь, человек? — крикнул один, молодой, резвый и звонкий.

— Проезжий. Тамкой кличут, Туткой величат.

— А имени мамка не дала, кличками обходишься? — рассмеялся другой, постарше, поплотнее и горлом поглуше.

— Да и вы не больно с отчеством торопитесь.

— Но и не прячемся. — Распалённо давил на глотку молодарь. — Я вот Ванька Камышник. А то Ортюха Болдырев. Из стана батьки Мещеряка. Слыхал, чай?

— Про Камышника али Мещеряка? — подтрунил Степан.

— Но-но, хм-хм… — ерепенился казачок.

— То-то. Мещеряка как не знать!

— А вот чейный ты будешь? — требовательно уставился Камышник. — Я как сужу: коль не наш, так чужой. Коль не сокол, так воробей.

— Ну, ты скор, — озлился слегка Степан. — А сам-то про Богдана Барабошу слыхал?

— Так это, как же, того… Который с Семейкой Кольцом на суём пошел что ль? — сбивчиво зачастила «зелень», удивленно волдырясь в седле.

— Во-во. Так вот он со ста тридцатью казаками тремя поприщами ниже — у Самары-реки. Между прочим, путь к вашему батьке держит. На сцепку. — Добавил Бердыш значительно, при этом глядел сугубо на старшого.

— Э-ге-ге, постой. А что же без Семейки? — середович Ортюха перенял главенство.

— Батька Кольцов с остальным людом перешел на государскую службу. Сторожить там будут… э… — Оплошно сорвалось у Бердыша, на ходу прикусившего язык.

— Вот те на! — И елейно, без заминки. — Что за засеку сторожить. Чай, не городок?

— Живы будем, услышим, небось. А пока обожди спрошать. Сам толком не ведаю.

— Вот вить как оно повернётся. — Крякнул лукавый Болдырев. — Случаем, не они ль шуганули акбердиевский народец? Мы троих видали: тикали, как суслики.

— А кто ж еще? Да как шуганули?! Корысти — на сто возов.

— Погодь-погодь, вы никак весь куп разорили? — помрачнел старый казак.

— Догадлив.

— Эх, мать вашу, стервецы! Мы от Кош-Яика полторы недели им на пятки давили. Потом потеряли, и вот токо на след напали… а вы…

— А ты, Ортюха, не печалься. Вся добыча, весь ясырь — в ваш же кош. На суём к вам Барабоша идет, побрататься жаждет.

— Вот ведь, однако, провал возьми, как только не повернётся. — Снова крякнул Болдырев, крутанул рыжие, с проседью, усищи. — А ты-то, добр человек, куда лыжи востришь? На ночь-то глядючи?

— А у меня поручение особное.

— Особное, говоришь? — опять заподозрил Камышник. — А не мешало бы проверить, можа ты бегляк из Барбошина стана. Ну-ка, вертай лошака. Надобно досмотреть.

— Оставь, Ваньша. Буде он в попрысках, так и скакал бы торопко, нас не ждал лясы точить. — Рассудил Болдырев.

— Могу к тому ж кое-кому и напуск дать, — сердито вставил Степан: его разбередила досада на юнца.

— Да ты… — запетушился тот тетивою в стременах: тянулся выглядеть длиннее.

— Цыц, сказано! — рявкнул старик. Ванька осёкся, потупился, уменьшась на полторы головы. — А что, прости за любопытство, город-то поминал? — переспросил Болдырев.

Э, хитрый кобелюка. Не сразу достаёт. Помалёху. Хитрун из хутора Тихоха. Знает, чёрт, назойливость — добру допытчику во вред. Только и скрывать уж без толку: казаку что запало, про то вынюхает сполна. Барабошины люди первые разнесут.

— Ну, про город, положим, ты сам сочинил, отец, — лениво обронил Бердыш. — Вот и пускай живет твоя придумка: Самара-град.

— Вона что. Ну, буду дальше сочинять: эт при впаденье в Волгу, надо полагать. Добре. Давно ждали чего-то такого. Уместно. Там недалече башенка издавна была сторожевая. Площадка вельми сходная. — Одобрительно кивал головой Ортюха.

— Ну, коли так, бывайте здравы, — попрощался Степан: «И будьте-забудьте».

— Долгая лета, долгая лета, — отвечал старик, подавая знак ждущим. Казаки порысили к станичному дедушке.

Дабы не острить внимания на своей особе, Бердыш тронул поводья и пошёл-пошёл, слабенько добавляя скорости… Значит, Акбердия обидели станичники. То недобро: так трудно с ним замирились. Ну, даст бог, скорее дурной вести проклятый улус миную, рассуждал он, кроя версту за верстой. К счастью, встреч с ногаями бог не дал. С наступлением зимы кочевники старались убраться на юга…

В Астрахани

Весь студеньский оконечник 1585 года лютая стужа мурыжила астраханцев. Потом нежданная оттепель, и вот уже солнце сияет, искриво дразнясь в подгноинах луж.

Без малого две недели жил Степан Бердыш в тереме князя Фёдора Лобанова-Ростовского, астраханского воеводы. На днях ждали приезда самого Уруса, нынешнего ногайского правителя. В канун переговоров следовало утвердить линию русского посла Ивана Хлопова. Оно-то долго и не удавалось, ввиду хвори посла. Две недели в кашле и лихорадке. Простыл в начале зимы, после охоты.

Бездействие угнетало Степана. Дни просиживал, томясь, в выделенной князем светлице. Или бесцельно бродил по городу.

В зяблое время население прирастало к печкам. Одиночные вылазки на выгул мало способствовали настрою. В раздумьях о возложенном и выполненном он частенько ставил себе в вину осложнения последних месяцев. Клял за неудачную переманку Барабошевых лихоимцев. За кровавую потеху, ими ж учинённую над ногайским посёлком. Но не мог сыскать уязвимого звена, подорвавшего начальные задумки.

А, тщательно всё взвесив, даже понимаешь, что, в сущности, тебе, скорее, повезло. Сколько раз мог сгинуть?! Хоть и во время поездки в стан Кольцова. Однако ведь живёхонек, да ещё привёл к самарской засеке шальное казачье пополнение. Пускай, перейдя на службу, сотня Кольцова и воротилась на Барабошину поляну и даже временами наведывалась в отдалённый угол реки Сок — на Семейкин луг. Главное, сотня состояла на царской службе. И в случае чего поддержит стрельцов.

Когда Бердыш старался унять мысли, воз времени катил куда ленивей. К счастью, Иван Хлопов пошёл на поправку столь же резко, как слёг. Предпоследним днём уходящего студеня в гостиной боярина Лобанова сошлись пятеро: сам князь, его верный держальник Фалалей Колотов, Степан Бердыш, Иван Хлопов и Фёдор Елчанинов, тот самый военный голова, что проделал работу по разметке черты самарского орешка. Рассевшись вкруг стола, сперва потолковали о пустяках, о ценах на меха, отдали должное редкой красоте дочери Елчанинова Надежды. Наконец осторожно подступились к предстоящей встрече с Урусом.

— Худы, скажу вам, дела, други мои! — загоревал Хлопов, отмахиваясь от сенной девушки с кринкою топлёного молока вперемежь с мёдом. — Станичники так нашалили, что опасение гложет, как бы самому мне Урус в отмест зла какого не состряпал. Задаст, чую, стружку!

— Да уж, расстарались, — поддакнул Елчанинов, царапая сребряное зарукавье. — Третьего дня гостил я у купца Деменши Пляскина. Так что за диво зрел! Ну, ежель сразу… Тридесять скакунов статных, пригожих. Слов нет, право. Я его: откель невидаль? Дементий, плут, глаза щурит, хихикает: почаще, грит, на рынок ходи. Там, грит, даже сенных девах из татарвы оттяпал. И впрямь, гляжу: из сеней зырят красотки этаки смачные. Глаза, как луны ущербные. Так вот, грит, казаки ноне такого товара навозят, что очеса трещат от пёстрости: тут те и кони, и ковры, и рясны, и людишки… Вот. А, главное, чуете, более всего того добра у ногаев отбито. У ногаев! Воры, они, как делают?.. До Астрахани товар доставят задёшево, скопом и шустро продадут, а уж тут казачью поживу раскупают бойко. Кто ведь за цену купит, а за две, коль не три, в Бухару иль Коканд сбагрит. И так за всё. А ты, воевода, точно в невести. Тут вон лихо како.

— Оно да, лихо, — удручённо покачал головой князь, мелкокустая макушка смешно особилась над длинной и густой бородой. — И мне давно оно ведомо. Правда, что б уж та-ак! — От чувств избытка голова тряхнулась вниз. — Наши купчины сарацинские харемы заводят! Да! Уж точно, чует сердце, Урус нам такую всенощну споёт, что вой от неё до Москвы и дальше прокатится.

— То-то и оно. Не придумаю, как быть, что отвечать, — развел руками посол.

— Как-как? Известно как: отметать всё, как молвки и злой извет, заглазный и преднамеренный, — проронил Колотов.

— Отметать — чё проще! Только веры словам давно не стало. До дна избыла, что у нас, что у них, — отмахнулся Хлопов.

— Грамота! — вклинился Бердыш и пояснил: — Я говорю, что, если веские бумаги Урусу представить?

— Грамота, оно, да — не слово, а всё и не железо, — раздумчиво кивал Колотов.

— Погодь-погодь, — встрепенулся Хлопов, застукал пальцами по дереву. — Обожди-ка, Стеня, растолкуй: какая, что за грамота?

— Есть-есть такая. Боярин, у тебя она. Помнишь, присяга там казаков Кольцова царю. Ну, которую я вручил тебе по прибытии. Стрешневым заверенная. — Бердыш глядел на князя.

— Хм, я уж ладился услать её через Казань с доверенными в Москву, — заёрзал воевода. — Впрочем, и по весне успеется. Грамота важная. Неча скрывать, важная. Умно придумал. Только б Урус в мелкости не вдарился: раз казаки на службу перешли, так куды б деться силе такой? Ведь Урусовы соглядатаи, чай, зорко следят: кто и зачем в Астрахань заходит. А за эти полгода к нам больше чем полста не входило казаков чужих. Тут зяблики Урусовы нюхать и учнут: куда, мол, пропали кольцовские сотни? Так, глядишь, и до грядущей крепости дознаются.

— А отчего б Урусу не сказать, что казаки равными частями осели в малых дозорах на заметах, что по Волге раскиданы? — пришло на ум Елчанинову.

— То верно и складно. Но те сто, семейкины, — с ними всё понятно. Главное, чтоб о городке до времени не прознали. Коль сруб увидят, не беда. С заставами ногаи давно свыклись. Зло в ином: дела Матюши и Барабоши. Ведь чёртовы тати поразорили все улусы северные. Гонят ногаев с исконных обиталищ. А полон и корысти к нам на продажу везут… — воевода оснастил концовку гулким ругательством.

— Вот и я! — вздохнул посол, оприходуя кринку сметаны. — Крутой разговор пойдёт про воров.

— Мало б только грабили, они ж опорное гнездище срубили: Кош-Яик. Оттуда ногаев в наглую полощут. Кто такое потерпит? Да ещё со стороны татей неверных, ну это на их, татарский, взгляд? — поёжился воевода, литые плечи едва не располосовали кафтан. Унял зябь медовухой.

— Тут долго гадать, чай, неча, — Степан просунул под запояску ложку. — Ясно: все заковырки Уруса предвидеть — дело гиблое. А посол наш — человек умом резвый. Я чай, по ходу сам выдумает, когда и что сказать. А коль мы друг друга стращать будем, ему ж хуже — на разговор с князем наладиться. К месту и не к месту, везде подвохи да увёртки станут блазниться, — с этими словами Степан поднял кружку с мушкателью.

Остальные крякнули, по примеру обиходили приборы. Покалякав о том-о сём, обо всём и ни о чём, ближе к полночи разбрелись.

…Впервые за долгие недели Степан уснул, хоть малость довольный. Но тревога по-прежнему тучилась в сердце. Он понял, что Урус — муж в государственных делах ухищрённый и коварный. Засыпая, решил добиться от воеводы разрешения на выезд с Хлоповым к верховному ногаю, который, по донесеньям, покинув Сарайчик, правил к Астрахани.

Ледяным молотком неспешный сечень чеканил унылые дни, несшие снег и тоску. Наконец, 13-го с Корнюши донесли: Урус прибыл в составе немногочисленной свиты. Правда, в ближайшие дни под шатёр властителя слетелось немало послушных ему султанчиков. Прослышав о появлении долгожданного князюшки, Хлопов послал за Бердышом. Тот не заставил себя ждать.

По торжественному случаю Степан приоделся. Наряд совершенно переменил его, облагообразил. Под медвежьим полушубком — узкий кафтан из китайки с обилием петлиц. Перепоясался дорогим кушаком. Руки — в перчатках. Сразу видать начального человека, а то и царского жильца.

Когда он ехал на Супостате к дому Хлопова, народ невольно оглядывался. Смешливые девушки в шубках, завидев ладного ездока, захихикали, зашушукались. И напрасно. От уколов женских сабель — язычков и от женского зелья — их глаз Степан давно оградился. Строгостью и невозмутимостью. Вот и теперь спокойно проехал он мимо. Напрасно старались любушки вниманьем завладеть.

За спиною хлопнуло. От неожиданности оглянулся. Дверь. А на крылечке появилась ещё одна, в душегрее и цветастой ширинке. Встретив взгляд молодца, покраснела. Не то с морозцу, не то смутясь — не понять, потому как тут же слетела по ступеням, толкнула в спину ближайшую из кривляк, крикнула задорно:

— Гей! Почто зря студитесь? Пожалте в хату.

Но подруги не спешили: плечистый всадник врезал: «тпру». Правда, к общему разочарованию, не с тем, чтобы воротиться к красоткам. Просто приехал. Впереди сутулился поживший слуга Хлопова.

— Здоров ли, Мисаил? — приветствовал он старика, соскакивая.

— Благодарствую, барин, и тебе того ж, — беря Супостата под уздцы, с достоинством ответствовал дедушка, благолепный, похожий на архимандрита. Открыл калитку, первым вошёл во двор. Чуя и щадя старость, Супостат покорно брёл следом.

— А не знаешь ли, дед, что за краля в душегрее одной из дома бегает, студиться не боится? — спросил Степан так просто, для поддержания и в знак расположенья.

— Запало?! Запало! — с торжеством возопил старикан. — Оно, конечно. Ахти-охти, стары мои кости! Прохудились руки, то бы взял в прилуки! — глазки заблестели, да так маслянисто и в то же время своднически. — Эха, ми-лай! — Мисаил держась за поясницу, пошёл в припляс. — Так то ж перва красотка нашей слободы. — Хлопов жил в доме зажиточного ремесленника. — То ж Надюша Елчанинова. Наденька-Наденька — сдобнушка-оладьинька! Эгей-го-го! Экой ты, право!

Лакей разошёлся не на шутку. Степан искренне подивился ребячистости столь с виду баженого хрыча. И тут дедулин хребет прострелило. Страдальчески морщась, согнулся кочергой и, заохав, похромылял к дверям.

— Ох-ах! Жизня — мазня… Ох-ох! Не знал, стало быть, барин, ох? Так знай: перва красотка. Елчаниновы, они тако же, как и мой-ой-ой барин, у слободских гостюют. А ты, чай, сразу Надюшу приметил да от остальных-ых-ох-эх обособил?..

Тут старику полегчало и он заворковал что-то мало-вразумительное. Из чего Бердыш заключил, что хлопов холоп навеселе. Либо был таким с зыбки младенческой.

— Да нет, как раз ничего такого вроде не приметил, — не соврал Бердыш, но вспомнил чистый неприлипчивый взгляд девушки и добавил. — А глазки у неё, правда, приятностные. Как-то глыбко, что ль, глядят, хотя и прытко… Не знаю… А так девушка и девушка.

— Ну, это ты напрасличаешь, барин, — убеждённо заверил старый, провожая гостя в сени. — Ты, я так смекаю, не больно её разглядел. Свету мало. — Мисаил к чему-то указал пальцем на потолок.

Степан смерил деда в упор, с ног до головы, но ничего не сказал…

Хлопов занимал две комнаты в доме сырейщика Онуфрия Пляскина, родного брата того Деменши-купца, что прикупал у казачков ногаек, лошадей и прочий товарец…

Утвари у посла было так себе. Зато открытый рундук и стол ломились от бумаг: книги, свитки, письмена, гусиные перья.

Хлопов — у окна — с головой ушедший в какую-то рукопись. Весь в думах, не замечал, как в ярком свете дня, чадя, сирым месяцем с ночи желтеет светец.

— Иван, Иван, пора, — затормошил посла Бердыш. Тот округлил серые умные глаза, не разумея, чего хотят. И спохватился:

— Фу, ты, пропасть, да-да, пора! Ты готов?

— Я-то да, а ты?

— Счас оденусь. Мисаил, запрягай таратайку… Тьфу, сани… — поморщился и улыбнулся собственной рассейности.

— Едем верхами. В санях рытвин и наносов не сосчитаешь.

— Лады. Эй, Мисаил, подбери коней мне и Степан Ермилычу.

— Со мной Супостат. Иного не надо, — отказался Бердыш.

— Исус с тобой! А что, коль к Телесуфу станем? Слыхал о таком? Нет? Хо! Урусов первый угодник, собака ханья. Ни в Христа, ни в Магомета, ни в дьявола, ни в шайтана не верует. У него не гостиный двор — змеекуток. Обчистит, скотина, мать родную. У своего царя лошадь с-под носу уведёт. А сличье подвернётся — зарежет. И концы — в омут. А ты — Супостата! Простота. Ну, бери, коли не жаль. Только не забудь с красавцем почеломкаться. На прощанье. И на том свете не свидитесь.

— Ну, пожалуй, ну… убедил, — хохотнул Степан и нежно хлопнул Супостата. — Пущай покамест у Мисаила на покорме бока наест. Только, слышь, Мисаил, ты его не умори, на молодух-то глядючи. Я те тогда не то что руки-ноги, а всё лысое черпало облуплю. Будут тебе зазнобы да прилуки…

Лакей ворчливо засипел.

Подворье на Корнюши

Хлопов, Бердыш, семеро стрельцов, а также пара писцов двигались на Корнюшь. Там обреталось десятка три отавов — «оседлых» кибиток. Ногайский правитель облюбовал это место для встреч с царскими послами, потому как от Астрахани близко, да не в русском подчиненьи.

По словам Хлопова, заправлял Корнюшью Телесуфа, разжившийся военный обозник, ещё раньше — конский барышник и кладовщик хана Исмаила, а теперь советник его сына Уруса. Самое подлое дело сполнял Телесуфа без затменья совести и сердца.

Для султанов возвели терме — просторные переносные кибитки. Самый крупный предназначался Урусу — «старшему брату» грызливых и чванистых мирз. Его разметали в середине посёлка.

На въезде в полевую ставку Уруса их встречала дюжина ногаев с седоусым Караши, служилым татарином, постоянным приставом к русским послам. Старик-пристав имел наружность несносную. В былые дни у него с корнем выдрали бородку и всё подбрадие являло багровый нетёсаный пень. Седые усищи татарина смешно и безвольно трепыхались на ветру. Поздоровавшись с Караши, Хлопов издали повёл расспросы. Справясь о здоровье владыки, поинтересовался его духорасположеньем. Но хитрый служилый пёс лебезиво лыбился, а толком не отвечал.

Посланников русского царя провели к большому шатру. Навстречу выскочил толстяк с говорящей внешностью. Лицо пупырчатое, обрюзгшее, непрерывно подрагивающее, мокро блестящее. Сальные, спутанные в кудлатый колтун, не тюркские волосы. Мясистый, утиный, безразмерный рот, обдающий редкой тухлятиной. Глазки — две сверкливых, вспученных гнилушки. Если и узкие, не от тюркского разреза — из-за одутловатых бурдючковых припухлостей. Гнилушки кололи, палили и щупали, выворачивая наничь. Но главное: черты горбоносой тыковки кого-то напоминали, напрягая и разбирая любопытство. Кого? Степан не мог сразу вспомнить. Но сразу понял: вот он, Телесуфа. Жирник радостно суетился вокруг Хлопова, слабо бормоча по-русски:

— Мои юрта — на ваш.

И что в нём страшного? Услужлив и скользок? Что скользок, то да. Поди ж ты, великая головёшка!

— Провал тебя сглотни и не подавись, — злобно прошипел Хлопов, щипнув Степана за локоть. — Заметь, он нам даже не поклонился. Эха… Бесчестье для царского посла иметь такое подворье. Каб ещё у османского султана, а то — тьфу, ногайский князёк. Ну, ничё, то ли ещё будет. А Караши тоже подлец.

— Что так? — неопытный в посольских делах Бердыш с ходу не схватывал.

— Ещё в Астрахани просил как человека: ослобони нас от сорома на подворье у Телесуфы стоять.

— А он что?

— А что он? На всё одна байка: Караши рад, но немочно. Караши всё карашо. Тьфу, бесенятина! — Хлопов передразнил татарина, скорчив рожицу, досадуя, брякнулся на толстый войлочный подстил. — Он и их умаслить хочет, и с нами не лаяться. Гнида. Живи теперь погано, как тугарин. И стола не подадут. Жри с руки… Зверьки — не народец. Не зря их собаками кличут. Нокай — пёс по-ордынски. Тьфу, тошно, ейбогу!

— Тошно, клянусь пупком Магомета, — усмехнулся Бердыш, припомнив любимую присказку атамана Кольцова. — Ну-ну, будет горячиться, Иван. Прибереги красные слова для завтрева.

— Не суесловь, клоп, — величественно возгласил Хлопов, прыснул, отходя, но долго ещё не мог заснуть на жёстком подстиле. Степан тоже не спал, но не с непривычки — от тяжких дум, тревожных предчувствий. Тут-то и вспомнил! Ба, Телесуфа-то, равно двойник, похож на Давыдку, подпольного московского шинкаря. Так, может, единоплеменники оба? Как пить дать.

— Слышь, Иван, не спишь? — не утерпел, потрясённый открытием Бердыш. — А Телесуфа не жидовин?

— А..? Что? Нет… — забормотал посол спросонья. — Нет-нет… Не сплю. Телесуфа-то? Да-да… Знамо дело, жидовин. Края-то хазарские. И должность под стать. У него даже имя-то, говорят, вроде как Тель-Исуф. Только, наверное, не совсем верно говорить, что он только жид или хоть бы хазарин.

— Кто ж таков?

— Знаешь, — Иван протёр глаза, — и до ногаев, я, где можно, изучал летописи и старинные манускрипты о прежнебылом. Ну а, живя в этих местах, основательно перебрал сведения о тутошних древностях. Кто быль донёс, кто песню, кто свиток трухлявый, кто обносок чужой памяти. И вот что выткалось. Хочешь, басней считай, хочешь притчей. В общем, такой вот сказ.

Сказка про безродных коберов

— Хазарин… Жид… Жидовин… Жидами искони кличут у нас тех, кто тороват безмерно, к мзде и барышам безбожным склончив. Да тех ещё, кто в вере переходчив ради спасения живота своего. Но ты, знать, сейчас про племя израильво… Сходствен-де Телесуфа черными кудрями и носом гнутым. Только ведь то же и у восточных людей Симова семени. Ущербный его лик — скорее, борозда пороков человеческих. Тель-Исуф им вволю предается. Чего о сыне его не скажут: и красавец, и храбрец. Так что шибко всё было бы просто, коль все беды на язык спихнуть. Племенное дело это… Его нет сложнее. И навскидку тут рубать опасно. Если возьмём народ израилев, что иудейской веры, равно хоть наших выкрестов, то за грехи предательские и ростовщические — за всё им перепадает. Всех нечестных скопидомов жидами кроют. А всё не так, не в обиходных жидах дело и, тем паче, не в племени изгоев вечных с Палестины, — задумчиво пощёлкав пальцами, посол продолжил: — Коль готов, то внимай…

…Давным-давно, так повёл свой сказ Хлопов, до Христа, до рымлян и греков, разноплеменное сборище очень жестоких, злых и жадных людей, соединясь на обоготворении пороков, возгласило себя богоизбранцами. Ни один из народов, имеющих свою почву, свой кров, свой погост, не был ими признаваем за ровню. Эти же пресловутые «богоизбранцы» вроде как стали над народом, ежель по отдельности, частно, и — над всеми народами, коль вообще. Не было у них отечества, но в каждом отечестве они были при власти. Нарекши себя временными насельниками вне земли, они почитали себя вольными перелётышами и владыками над всеми землями и скотами, к коим относились ими добрые люди, не принимавшие их правил злобы, корысти, подлости и неискоренимой мести.

Так кого ж отнесли они к зверям, как думаешь? Э, да всех, кто крепился к какому колышку и очагу. Благодаря своей отвязанности, неуживчивости, неприрослости ни к какой земле, чуждости обычаям хозяев, куда сами вселились… благодаря вечно-временному гостеванию, почитали они себя свободными от обязательств, от долга, чести, слова, верности, правды. Всех же, кто верен долгу, чести, родному приюту, они относили к презренным и недостойным жизни и разума. Звались промеж собой они коберы. Но назвали их так те, кто терпел от них. Коберы — это человеки вне общины, вне рода-племени, это злые звери о двух ногах. А если коротко — злые. Возразишь, мол, злых повсюду хватает. Конечно, ведь слюна коберская заразительна: там, где люди ради корысти, из похоти или зависти теряют голову и убивают, — в каждом таком просыпается кобер. Но всё же человек становится злым и в умопомрачении, от глада, лиха и безысходности. Кобер же таков: зол и беспощаден — всегда. А когда сыт и властен — особенно! В этом различие…

Как, говоришь, выжили они средь солидарных народов? А вот так. Исстари склочивались коберы в большие и малые разбойные орды, что кормились грабительством, нападая на дохристианские и даже доперсиянские державы. Уклад был у коберов, как нигде, кровожадный: войны, грабёж, насильничество, разврат, какой Богу противен. А кара за всё одна — смерть. Летопись коберская — свиток страшных казней и убийств, войн и толпоумерщвлений. Потом все эти казни и злодейства от разных народов были соединены в свод Ветхого завета. И приобщены к летописи уже одного маленького народа. Вижу-вижу, как зыркаешь. Крамолой почитаешь, так и я сам поперву то же думал… Как? Продолжать?..

Хорошо. Продолжу. Заметь: коберы не всегда шарпают и убивают. Да, ежель вкупе, тут они нападают оголтело. Когда же разрозненны и рассеяны, то сбиваются в маленькие купы, подлащиваются к власти, но не сливаются с местными. Так они тихо и подтачивают устои изнутри. Медленно и хитро травят, залечивают и спаивают коренных… Чего греха таить, после изгона и рассеянья с Земли обетованной многие иудеи и выкресты так себя и ведут. Но им же в годину гнева и перепадает по полной. Пузырь лиха лопается, неся муки толпам. Однако омут силы по-прежнему и всегда скрыт и цел. Лишь простые дети племени Израиля снова и снова приносятся в жертву за грехи жидов-коберов, которые вновь и вновь уходят от возмездия. И зло живёт…

Священные же книги зело искусно прославляют народ иудейский и сим наводят на него исподволь тень зла. Ибо поскольку сами иудеи теми же книгами признаны избранными, они не могут и не хотят увидеть двоякости такого состояния и, стало быть, услышать причины ненависти к ним, увидеть подлинные корни зла. В этом хитрость: Добро, коим они почитают своё избранничество, постоянно оборачивается Злом, когда за презрение к остальным людям их время от времени подвергают страшным гонениям. И ещё, когда берут они за святой устав летопись всех злодеяний мира, опять же приписанных только им и бездумно чтимых ими как законы, достойные гордости и хвалы…

Только не всегда так было. А было так. По одной былине то незапамятный царь юга создал коберов… По другой — жрецы этого царя. Надо сказать, что в ветхой той южной стране сначала правили умные жрецы, наследники мудрости предков, знавшие истину и исподволь руководившие царями. Но со временем их сместили злобные лжецы, которым хотелось не выпускать власть и ложью изворотной править миром. Лжежрецы делали так, чтоб сбить с толку простолюдинов и вельмож, направляя их споры и распри на ложные цели. И народы бились за эти цели. Как бьются и по сей день католики с православными, а магометане с теми и другими, а ещё с иудеями, не ведая, что цель сия — от лукавого. Истина же, что Бог есть один для всех, и не раздорщик, а единитель. Но ведома она только жрецам, которые хихикают и жнут плоды от страданий и войн людских. Жрецы эти селились всегда только там, где им удобнее, вольготнее, безопаснее и сытнее живётся. То в Египте, то в Финикии, то в Вавилоне, то в Дельфах эллинских. Так вот…

И как-то раз призадумались эти жрецы, как бы им навсегда укрепить свою лживую власть, навеки разделив и перессорив людей… И кто для этого годен? Кто! Покорные, управляемые и безжалостные рабы, звери среди людей, что в веках бы сопутствовали их цели править и наслаждаться. Чтоб кидались хищно, как псы цепные, по указке хозяина, где велит, на кого и когда захочет. Для этого жрецы отобрали молодой подрост из семей повинных скотоводов. Их освободили от воинской службы. Над ними поставили поводырём жреца не наследного, не посвященного в козни наследных жрецов. И стал он водить этих бедных скотоводов многие годы по бескрайнему пеклу песчаному. Водил полвека…

Зачем, для чего? Эти скотоводы и горсть стариков, верное дело, не могли в пустыне пахать и сеять, рубить лес и строить дома. Но чем-то же питались?! Кто скажет? Может, те самые жрецы-злоумышленники приносили в условные места пищу из храмов, куда люд нёс свои пожертвования…

Как, спросишь, могли выжить участники пустынного жития, в котором сменилось не одно колено? А во всем слушаться воли их провожатого, бессменный образ коего постепенно заматерел до пророческого. За малейшее нарушение всякому грозило лишение воды и еды. Стало быть, смерть! Ведь только вожак знал по заранее оговорённой разметке, куда будут доставлены жреческие припасы. И тот вожак учил их жизни, вытравливая старые знания. Он старался приобщить их к истине и откровению Господа, но все заветы скоро извратили и, гляди-ка, они уже исполнены жестокости и высокомерия, требуют слепой веры в справедливость этих жестокостей, в богоданность насилия и ненависти к чужеродцам. Само собой, первыми в пустыне вымерли немногочисленные старики, хранители опыта всех поколений о прежней жизни, о великом мире человеческом, о дружбе, братстве и добрых отношениях всех со всеми. Лет через десять новонянченные скитальцы утратили знания, накопленные вымершими стариками, и слепо внимали всему, что внушал вожак — уже как откровению!..

В чём, удивляешься, смысл такого испытания над целым племенем? Скрытая суть проста. За полвека блужданий вышел земной срок всем старцам, передатчикам связи поколений и опыта предков, да и самому вожатому. Он сам остался в пустыне, а овцам его остались заветы пастыря. Никто не скажет, когда и как, но что-то из них позднее занесли в Пятикнижие. Что за пустыня и была ли эта пустыня вообще — вопрос! Другой вопрос: как велика должна быть пустыня сия, чтоб вместить целый народ? А если вместила, не отборный ли завод это был вместо народа, не предтеча ли всех безродников: тех же ашашинов, а потом янычар, кои много веков наводили страх на весь Восток?

И вот выходят из долгих скитаний в жизнь совершенно иные люди, утратившие мировидение пращуров, никогда не знавшие соседей из большого мира. И вышли они в благодатные земли без способности видеть разницу меж добром и злом, убеждённые в своей избранности. Ибо за полвека просто не знали иных народов, их правил и уклада. Так гнать же этих тварей! Но твари сильны, здоровы и плодовиты! Тогда — изводить, коль не силой, то коварством. И брать свежую кровь — рожать от их женщин. Пришельцы потеряли дар мыслить сердцем — только холодным умом. Но этим умом обязательно должен кто-то править. Нужна вера! И особенно хороша показалась им вера в богоизбранность одного народа! Зерно спеси упало в готовую почву. Так и пошло…

А дальше что? И поселились они, в конце концов, среди других народов на Земле, в том числе, библейской обетованной. И рассеялись, в том числе, по Палестине, Ханаану, Израилю, Иудее… Где — больше, где — меньше. Но мысль об избранничестве одних над всеми одолевала многих как раз в том месте, где коберы вышли и её посеяли. А там и библейские писцы приспели, раскатали повести о коленах израильских, о хождении по пустыне. Что там быль, что ложь, никому никогда не разобрать уже. Куда проще верить и не сомневаться. Ибо правда — крамола, а за крамолу карают. Но блажен верующий…

Такова лишь одна сказка. Хотя я склонен верить, что коберство никогда не было собрано в одном месте, ибо коберские семена разбросаны по многим землям. И никогда не верил я, что коберы были единственные жители Ханаана и окрестных земель. Коберы — это вечные разбойники мира, независимо от их веры и рода. Коберы пустили по миру язву мзды и ростовщичества — бесчестной ссуды с наваром. С тех пор ссуда с наваром и взятка портят, разлагают и убивают самые сильные из народов и самые мощные из держав. И на море всегда с незаписанных времеён разбойниками были коберы, что действовали почти как ушкуйники, грабя мирные корабли. Но при этом свойственно им было изуверство, да не было у них капли справедливости и милости к жертвам — недочеловекам. Дух наших повольников чужд был им от крови. По счастью, находились молодые и не отравленные народы, что на целые века давали коберам укорот. Так, Ассирия и Вавилон на века пленяли коберов, что оседлали народы, населявшие Израиль. Потом римляне испепелили Карфаген, где пунами заправляли изверги-коберы, что едва не захватили весь тогдашний мир. Рим же развеял по миру всех иудеев за тех их сородичей-коберов, что предали смерти Христа и поставили себя выше племён земных…

Навсегда ли? Через века улыбнулось коберам-иудеям сколотить летучие шайки, что хитрым лисом просочились в хазарский двор, дружественный нам, русам. Всего полвека ядовитого пойла, и случилось немыслимое: возник уже вражеский каганат. Вот здесь, в здешних местах. Более всех мешали коберским хазарам мы — русские. Ведомые раввинами-коберами, хазары возмечтали покорить все земли. И это им сперва удавалось: подкупали родовую знать, опутывали и душили долговыми цепями, внедряли своих мудрецов во дворы вождей и князей. Ещё век спустя измученные хазарскими набегами русичи восстали. Сначала вещий Олег…

Потом Святослав-воитель, что разнёс в щепы каганат. Увы, в щепы, но не в пепел. Ввиду чего коберская зараза поразила уже… его сына, чтимого на Руси как Владимир Красное Солнышко. А потом стал Святослав подбираться к вертепу мирового коберства — византийскому Цареграду, как никто преуспевшему в кознях и казнях, подлости и вероломстве, травле и доносах. Маленькая дружина Святослава громила избранные полчища византийцев. Раз так: не силой, но хитростью. И вот уже купленные хазарами печенеги коварно подловили и убили опасного для них носителя Святой Славы. Так коберы поступали всегда и везде с независимыми и великими борцами за счастье и свободу народа, не желающими быть безумным кистенем чьей-то подлой воли. Гордые вожди убирались скрытно и явно. Мечом и кинжалом. Плахой и колесом. Костром и виселицей. Клеветой и оговором. Ссылкой и тюрьмой. От удара и угара. В бане и пиру. В храме и на одре любовном. При рукопожатьи и через поцелуй… Но, при всём разнообразии средств устранения, каждому ослушнику, правдоносцу и повольнику был уготован ранний конец…

И что же Русь по смерти Святослава? Мало кто сейчас знает про детство Святого князя Владимира Крестителя… А ведь рождённый дочерью хазарского раввина Малушей и воспитанный дядей-хазарином Добранием, Владимир поддался их растлевающей воле. Только не всегда так было. А было так. С пелёнок водимый хазарским окружением будущий Креститель Руси уничтожил связь и взаимопонимание между волхвами и исконными витязями-защитниками земли русской боярами. С лютостью покрестили Русь. Под «мудрой опекой» Добрания и подсказчиков от хазарского кагала Киев из сердца общинного единения, управления и православного духа русского единого народа сделался узилищем ростовщичества, торгашества и разврата. Именно против хазарских ростовщиков подняты были первые восстания в Киеве и других городах. Тогда их, ростовщиков, и назвали «жиды». После этого коберов выгнали с Руси надолго. Но итог посеянного ими раздора не заставил ждать. Сразу по смерти Владимира начались страшные усобицы, распри. И за какой-то век приключился распад Руси. А там и татары на века пожаловали…

Татар худо-бедно скинули. На этом, полагаешь, всё? По первости, оно и может так показаться, ведь Русь вроде как восстановилась, подавив из Москвы удельные стремления. А железным мечом двух Иванов была не только собрана, но и расширена!

Увы нам: болезнь угнездилась глубже, тленом тронула она обручи общины — основы духа. И зачервивел тысячелетний лад сословий. Вместо того чтобы исправно защищать родину, бояре забыли призвание своё, долг и давай хапать земли да вотчины, подкупом добывать чины и тёплые местечки, качать барыши с займов, дань со страдников и горожан за корм и скарб, тяжёлыми трудами же произведённый. Намертво привязавшись к земле, к обмену и купле, бояре очень скоро погрязли в беспросветной и бесплодной грызне за новые блага, приобретения. Начали грабить и закабалять рядовичей, простых общинников…

Вторым медведем, что подгрёб общие земли, стала церковь. Она объявила все верования предков языческим многобожием, чтобы новым властителям и богачам легче было править и взнуздывать ново-верующих. Забыв о воле и справедливости на земле, нововеры безропотно подставляли щёки под кулак сильного. В чём для попов вред старой веры волхвов? А в том, что не давали преимуществ ни князю, ни боярам, а пресекали корысть и утеснения труженика. Теперь же всё поношение, всё гонение обрушилось на веру былую, невзирая на то, что как раз в долгую пору волхвов была у нас вера в единого бога, имевшего насущные и деловые ипостаси: по природе, по духу, по хозяйству, по родопродлению, по ратному искусству. Отсюда разные имена: Ярило, Даждьбог, Хорс, Перун, Желя…Только не всегда так было. А было так. И до крещения была Русь велика, могуча, мудра, грамотна и правоверна. А главное — едина не только дружными областями, но и ладом великой общины всех сословий и племён. Поэтому большим неуважением к старине, законам, обычаям отцов и дедов было сие поголовное понуждение в византийство. То был убой, растянувшийся на века и непростимой отметиной легший в память… Однако потом церковь сильно изменилась. И у неё позднее появились заслуги.

Но за счёт чего, спросишь, одолели волхвов, коль были они праведны? Старцы рекут, что по наущению хазарских нянек и дядек князь Владимир с изменёнными, как те же древние пустынники, боярами и дружинниками побил крестом, огнём и мечом православных волхвов — хранителей знаний, а вместе с ними и тысячелетних Богов русских. Но мало побить идолов из камня и дерева, Бог един всё равно остаётся в сердце, если ты человек, а не слепой последыш, не пустопоклонник прихода тех мест, где поселён. Выжившие волхвы укрылись по скитам, пещерам, дебрям лесным, островам дальним, полям диким и заимкам болотным. Говорят, в тех горах, где ставите Самару-град, доныне живёт отшельно келарь-ведун мудрости волхвов по прозванию Жигуль, правильнее, Жигуголь — Зажигающий уголь правой веры.

Так вот, по тому, как это всё крещение делалось, жестокий Завет ветхий, который князья восприняли и по Руси разнесли, был не Христов, ибо — к людям недобр и к иноверцам нетерпим. А был он — других толкователей, что по своей мерке, охотке, греху и выгоде кроили Библию после Христа ещё тыщу лет, вплоть до наших дней. Таковы и нынешние слуги от новых пророков в западных землях — Кальвина и Лутера, аглинские и германские. Новоявленные коберы, они столь же непримиримы к туземному люду, они беспощадно режут всех, кто стал на их пути к выгоде. Так что коберство — это дело заразное: мозговое, а не сердечное, чёртово, а не родово. Добро в сердце — уже противоядие, а знание предков — надежда на победу. Без знания же ты — просто ведомый коберами, будь хоть трижды честен, смел, справедлив и русопят. Но знание должно быть общим. Одиночке — беда, бесславие и безвесть…

Но разве, слышу вопрос, все церковники плохи? И разве Христос где сказал, что церковь есть вера? Нет, земной храм не есть храм в душе, не есть храм небесный. И храмовые обряды служат не Богу, а, зачастую, мошне корыстных, властолюбивых, самовозглашённых «наместников Бога на земле».

Иное дело рядовые православные священники. Среди них на Руси, особливо в чёрном монашестве, юродах, схимниках и отшельниках, очень много искренних людей, подвижников, праведников, бескорыстных пастырей, идущих к святости. На таких Святой Сергий Радонежский строил дружину пахарей-богатырей, прирастивших хлеба и оборонявших Русь от набегов. Видишь — реку не о прилепившихся к церкви стяжателях в рясах, коих всегда хватает и везде…

В условиях повсюдного господства фарисеев эти святые и праведные люди хоть и не возносят православных староверов и волхвов, зато и не клеймят их в «ереси» за то, что те следуют воззрениям докрещенских предков. И это понятно: рядовые священники и чёрные монахи подкожно чуют общее родство и понимают близость с волхвами. Однако среди начальников церкви истых праведников немного, хоть тоже есть! И потому немногие неправедные, имея силу власти, поднимают крик и предают анафеме любого, кто помнит даже упрёк в их край. Эти церковные начальники с золотыми крестами в два пуда — лукавы и фарисеи, ибо их бог не Христос, а мошна и ссуда, Златой телец, от которых они не уходят до смерти. И таков всяк, кто торговцев из храма не гонит, а святит их промысел, ибо сам торговец, Мамоне преданный, ибо сам добро и землю гребёт, забывая завет Божий, что «земля не ваша, а моя, а вы лишь поселенцы временные на земле»!..

Вопрос: как же удалось коберам изменить и перековать бояр и князей? О, коберы зело изощрённо тут поработали. Все мы ходим на исповедь. И батюшки наши добры и чисты. И верим мы им, что никому тайн и прегрешений наших не разнесут. Только не всегда так было. А было так. После крещения Руси мальчиков из великокняжеских и боярских семей с младых ногтей приучали каяться и исповедоваться. Уловка в том, что во времена Владимира попами у нас состояли сугубо греки, реже хазары. Таковою причудой исповедной и был постепенно отлажен обязательный сбор всех тайных поверий и мыслей от вождей и защитников Руси. Ведая помыслы и грехи каждого, легче ведь рулить каждым и вертеть всеми, направляя личные поступки и общие шаги к выгоде своей державы — Византии. Так заняли исповедники все ключевые и хлебные должности в государстве…

Уже через век-полтора все жирные и вознёсшиеся бояре с князьями — когда-то бывшие первыми среди равных в боярском сословии — переменились в поработителей собственного народа. Так, вместо святого дела защиты общины и дома, мы получили и познали завоевание своими же изнутри общины! Своих старых русских новые русские всеми средствами удерживали в узде, и это стало их главной задачей! Из великой общины равных выделилась небольшая кучка «благородных» — благородных уже не по заслугам, а ввиду своей наглости и подлости. Червивый дух коберов проник в боярское сословие и сгубил его. Но всего больше тому способствовало пьянство, осенённое извратителями заповедей Христа и теми самыми церковниками. Тебе ли доказывать, что пьянство — самый сладкий, но и коварный дурман, позволяющий управлять человеком, толпой, народом? «Веселие на Руси пьянство есть», так?..

И что? Погибелен плод сей — Русь лишилась единого скрепа всерусской общины, каким были Ладога, Киев и Новгород. Четыре века держак стольного града необъятного русского княжества кочевал и плавал между Ладогой, Новгородом Великим, Киевом, Суздалем, Владимиром и Тверью, пока, наконец, не был «присвоен» Москвой. И как присвоен?! Хитростью, изворотливостью, вероломством, подлогом, доносом и жирной калитой ссудных и воровских денег. К общей беде, Москва сделалась не только столицей и дворцом правящего верха, но узилищем ремёсел, бесстыдным торжищем и ссудной лавкой всей Руси. Так выродились, вывернулись, извратились привычки и законы православной державности, общинности, самопожертвования, любви к Отчизне и верности обычаям предков… Так возник в сердце Руси свой продажный и растлевающий Вавилон или, если нравится больше, Карфаген…

Но даже сегодня волхвы и витязи служат Руси. Только вынуждены при этом ратовать из подпола, скрывая свои коренные привязанности, знания, верования и убеждения. Иначе их высмеют, как язычников, да просто изгонят со всех должностей или, как знать, истребят, объявив изменниками, супостатами и еретиками. После этого подумай: иудеи ли, хазары ли, просто ли жиды, тем более изгнанные из нашей земли, — ну как они могут быть крайними и по уши во всем виноватыми?! В них ли дело? Я так полагаю: беда в вечных коберах и их знахарях. А вот их-то, коберов, с лакеями ихними во всех народностях хватает. Есть они и среди русских по крови, но не по духу…

— Так что, друг Стеня, кобер — отнюдь не один жид, иудей, пун, гунн, мунгал или хазарин. Коберу ни к чему настоящая вера, бог его — нажива неправедная и набольшая. Посему тех иудеев, которые стремятся к Святой земле Израилю, почитая свою веру и землю предков, я бы не причислял к коберам. Ведь, ежели коберы получат власть и деньги, то зараз отрекутся от иудейства, предадут, ограбят и перебьют сынов Израиля за их добро, за их корысти и привязанность к отечеству. Так и выходит, что коберы — это те, кто презирает всякую веру, всякую землю, кто подло разоряет ссудой, кто грабит, позорит и растлит добросердечных и доверчивых хозяев и соседей, относя их к зверям, перед коими нет у кобера никаких обязательств и… хр-р… Уф, сморило вовсе… Так вот, Телесуфа из ни-и… — и посол захлебнулся в могучем храпке.

Чуден мир. Тель-Исуф. Хазарянин. Гонят-гонят его по свету, а где только не вынырнет? Это ж уму непостижимо: в глухоманных степных закоулках дворецкий у дикого хана и… жидовин или как там ещё? …Ах, да, хабир, кибир, кобер ли… Нате вам — не подавитесь! Телесука хренов!

То, что изрёк Хлопов, не стало для Бердыша большим откровением. От скрытых волхвов, которых помнил в детстве, он слыхал уж подобные былины. Правда ли всё это про старую языческую Русь или державный вымысел для самоутверждения униженного игом народа, — а доводы такие цепляли, заставляли сопоставлять и сомневаться, но только не слепо верить байкам из причёсанной летописи или приглаженной библии!

Что смущало, так это напор Хлопова супротив церкви. Хотя, по трезвом размышлении, Степан без посторонних нажимов и сам не раз ловился на крамоле: «Не всё, ох, не всё устраивает мыслящего человека в библейских толкованиях. Не толкованиях даже — в догматах, кои всех заставляют принимать слепо и глухо, как есть — без сомнений, раздумий и обоснований».

Бердыш сам не раз сталкивался с фарисейством больших чинов «во Христе». Всего пуще возмущало его вот это рабски трусливое «подставь вторую щёку бьющему» и «бедный обретёт рай на небесах». Что это, как не проповедь смирения трудового большинства ради глумливого жированья злого меньшинства? Сколь помнит, так и долбилось в голове сквозь боязливые запреты: «Эти призывы к смирению и всепрощению выдуманы нарочно, дабы держать в узде покорности, ярме послушания, под страхом анафемы за тягу к вольности всех недовольных: крестьян, повольников, работных людей». Чего ради? Да чтоб на корню выжечь уже ростки бунтовства и войны за справедливость. Мол, бог запретил, и всё тут…

А бог не зол, он — любовь и добро, а не разъединитель по разной вере…

И ещё удивлялся Степан Ивану. Ведь сколько грамотности и велимудрия у человека, а служит дальним послом, исполняя приказы совсем ничтожных временных поселенцев, уж, наверное, управляемых коберами и их царственными холопами.

А, впрочем, сам-то? Или не служишь таковым?

…и разве возьмись всяк заместо дела потакать своим мудрствованиям и сомнениям уклоняясь на основании сего от прямой службы отечеству потому только что не те мол люди правят и благоденствуют и потому-де в этой жизни всё неправильно как коберы тут как тут и вот уж кормилом водят и если каждый вдруг займётся только этим уксусно разъедающим разбором расслабляясь переосмыслением и дотошным толкованием то не дай Бог…

Разве только этим: уйдя в пустые думы и давясь негодованием на несправедливости, — спасёшь Русь, когда ей во все времена, даже самые смутные, нужны дела сильных заступников, честных кормильцев, умелых строителей, мудрых правителей, ясных духовников и толковых послов?!

Дано ль знать кому, сколько таких вот витязей верных, бескорыстных и безвестных раскидано по Руси-матушке?

И суждено ль когда им соединить свои руки, умы и силы ей на пользу и возрождение?

Однако…

У Степана голова пошла кругом. Ко сну.

Ногайский князь Урус

Чуть свет Телесуфа ворвался в их тер — разделённую пологом половину терме — и свойски стукнул Бердыша по голенищу.

— Вставать. Рано! — визг противно давил на перепонки. Бердыш гневно стиснул зубы, но сдержался. Кобер чёртов! Хе-хе, вечерние разговоры дают о себе знать!

Притворясь спящим, зачмокал. Ногайский хазарин ухватил его за ногу, стал выворачивать. Будто б со сна Степан взбрыкнул так, что вонючий дворник завалился на гузно. Хлопов протёр глаза. Над дремлющим Бердышом Телесуфа помахивал саблей. Степанова была в изголовье. Выждав до предела, Бердыш ухитрился подставить клинок под нешуточный удар. Откатившись, отразил последующие нападки.

— Степан, не вздум рубать! — крикнул посол. — Карачун тогда нам.

Но Телесуфа наседал так яро, вид его был так омразителен, что ненависть вскипела и калила мозги. Неодолимо хотелось приколоть! Чуя, что терпению вышка, Степан изловчился и… обезоружил дворника. В ужасе и гневе тот явил голосовой дар Соловья-Разбойника. Первыми в кибитку ввалились стрельцы из соседнего отава. Из-за их спин вылезло полдюжины с глазами поуже. Телесуфа, пенясь, бешено вякал им.

«Кровь высечь успею», — мелькнуло в голове.

— Брось немедля саблю! Христом прошу! Того ждут! — сорвался на неспекшийся кашель Иван. Степана проняло. Опомнясь, быстро глянул на клинок и прямо в полувзмахе как бы сронил. Телесуфа брюзгливо и отрывисто голосил. Итогом: у всех русских изъяли оружие. Пригрозив что-то по-татарски, толстый нечестивец выбежал из терме.

После Хлопов перевёл:

— Он наказал: дабы обезопасить неприкасаемость правителя, русские лишаются оружия. Мало, без него нас и обратно пустят. И один тать с оглоблей, при охоте, всех нас порешить сумеет. О тебе наказ особый. Берегись, при сличье кончат.

Степан до хруста сжал кулаки, образно матюгнулся.

— Да-да, — согласился посол с мнением товарища об Урусе и Телесуфе, ногаях и горькой посланнической планиде в сем диком степном захолустье. Полог приподнялся, запуская угодливого Караши.

— Князя идёт, — умильно вытянув губы, сообщил пристав.

…Ни с дали, ни с близи биев — князев — шатёр не пленял ничем. Серый тупоугольный «шалаш» с источённым серпом на шпиле. Разве что размеры: поболее любой из кибиток.

Русских заставили пождать на пороге. Хлопов от волнения слегка побелел. Бердыш, напротив, зарябинел. От стыдобищи и злости.

И вот два стражника откинули полог. Бердыша, писца и стрельцов-сопроводителей во главе с Караши оставили на месте. Хлопов, передёрнув плечами, решительно шагнул в шатёр.

Степану хватило пары мгновений обозреть убранство княжьего покоя. Куча ковров, а, может, приземистый диван. Поверх — меж кадушек-подушек — нескладный мясистый старец. Расшитый халат с узорчатой вырубкой. На груди — дорогой запон, в самоцветах, финифти. По бокам поясные долгокривые кинжалы в серебряных, с вычурностями ножнах. Под гнутыми шарыками — сапожками — шкура бурого медведя. На бритой голове — расходящийся рогами меховой калган. Прочего разобрать не успел. Заколыхалось… Всё исчезло за спиной Хлопова, а там задёрнулось толстым пологом с двусторонней, пурпурного атласа, крыткой.

Сняв горлатную шапку, Иван отвесил ордынскому бию поклон большим обычаем. Правитель ёлочкой сложил ладони на груди, не склонив головы. Справа скучась: знатные мирзы Урмахмет, Ак, Бабухозя, Араслан, Акбердий, Сатый, Шида Ахмет, Кучум: не сибирский — мелкопороднее. Меж ними с расплёснутым во всё хайло благожелательством путался Телесуфа. Знать покрючилась перед послом. Охранники не шелохнулись, как и толмач.

— Рад видеть тебя в добром здравии, мудрый владыка. Долгие тебе лета на благо всего ногайского люда, — вкрадчиво начал Хлопов, по-туземному.

— Я также рад, что ты здоров, посланец великого русского князя. Я прослышал, что после нашей встречи ты долго недужил, — в ласковости Урус не уступил послу.

— Бог помог. Не заслужил, но благодарен за высокую заботу о холопе царском.

— Здрав ли государь ваш Фёдор?

— Хвала богу. Многие ему лета.

— Здрав ли воевода астраханский?

— Пребывает в отменном здравии.

— А прочие бояре московские здравы ли?

— Бог милостив. Вот только князя Никиту Юрьева недуг долит.

Урус сочувственно прикрыл глаза, не раз потряс подбородком, поводил вниз-вверх лопатисто сплюснутыми ладонями. Его примеру последовали мирзы-султаны, то вознося глаза к потолку, то опуская долу. Беззвучно шевелились губы. Усердней всех, наотличинку, скоморошничал Телесуфа.

— Скорбно, скорбно о великом муже такое слышать. Огради его, Аллах, от напастей и бед, — со смирною миной молвил Урус.

— Кланяюсь за тёплые слова. Не премину передать государю.

— А ты всем ли доволен, Иван? — повернул князь стремительно, впулив в посла быстрый колкий взгляд. — Не чинятся ль тебе какие обузы и препоны? Прямо говори.

Хлопов мимоглядом смерил Телесуфу, чья личина воплощала саму участливость и предупредительность. Понял: не время благоприятное начало упрёком омрачать.

— Благодарствую. Мы люди неприхотные. Крыша есть, покорм дают. Чего ещё-то? Обижаться не на что. Пока и, надеюсь, завсе, — отвечал простодушно Хлопов, украдкою ловя, как жамка, сладенькую улыбку дворника.

— Ну и хвала всевышнему, — торопливо заключил Телесуфов покровитель. Продолжил не так приветливо. — Знаешь, доложили мне о нехороших делах, что чинятся моим подданным с ведома нынешнего московского государя. Желал бы я знать, правда ли это? Слушай сперва, — резким мановением пресёк невольную вскидку посла. — Минувшим летом в ближнем городе Астрахани по указу воеводы Лобанова был схвачен и ввергнут в темницу мой улусный человек Алмас. Или тебе это неведомо, Иван? — Урус ядовито усмехнулся.

Растерянно и правдиво расширил Хлопов глаза, примерился и, в порыве крайнего недоумения переходя на русский, воскликнул:

— Откель, великий князь?

Толмач отрывисто перевёл. Но Урус и так понял.

— Ну, ещё бы, откуда тебе знать? — князь «доверчиво» поддержал притворщика по призванию. Помолчав, негодующе сощурился. — Откуда б тебе слышать о том, в чём сам участвовал?

— Э-э! Клятву даю, напраслину возвели, охулили. Как можешь заглазным поношеньям верить? — отозвался посол, то восклицая в сердцах, то растягивая слова.

— Помолчи, право… — нетерпеливо бросил Урус. — О чём тут теперь спорить? Кабы только это одно! И похлеще злодейства чинятся. Казаки-то, что на Волге в Джигулёвых горах расселились, воры негодящие. Урон мне от них несчитанный. Людей моих бьют, полонят, улусы самочинно воюют, лошадей угоняют и продают, шатры крадут и жгут. — В гневе затряс бий судорожно ладошками заскорузлыми. — А неведомо тебе, Иван, куда ходят эти разбойники с награбленным добром?.. Э! Можешь не отвечать. Знаю наперед, что скажешь: не знаю, или не моя воля на то… Только, пойми, мне-то не легче оттого, что мои люди и табуны у меня ж с-под носа разбойниками этими в Астрахань продаются. И что астраханские жители ворованных коней берут, зная, что всё это неправедно добыто. Кабы только это! — на перевздошье отхлебнул из пиалы. — А то и почище дела казаки творят. Кого в улусах злым набегом уничтожат. Иных, бессовестно в полон захватив, в ту же Астрахань бесстыжую гонят, где сбывают узбекам. И моих бедных подданных невольниками, в цепях, в далёкую Бухару уводят. Не бывало ль такого, посол? Молчи, не прекословь! Кабы только эти преступленья! А не покрывает ли сам воевода наш плен беглый: калмыцкий, литовский люд, нами боем добытый? А? Мало? Мало того… Доподлинно стало известно нам, что князь астраханский отказывается последних — отбитых наших пленников — отдавать назад. Либо лошадей наших, воровски вами добытых, нимало он вернул? Да и лошадей, угнанных беглыми полоняками, у себя оставляет. Скажи ж, не кривя: по нраву б тебе такие бесчинства пришлись, будь ты нашего племени?

Сбираясь в недолгом замолчье с мыслями, Хлопов выдал:

— Пресветлый властитель. Когда снежный барс узрит труп старого козла, то пробежит мимо, брезгуя падалью. И тогда выскочит из норы зловонный шакал и примется грызть мертвечину. Но случится ненароком поблизости гиена, сгонит она шакала и сама возьмётся рвать тварь дохлую. И тут уж обиженный на весь свет шакал поковыляет прочь, голодный, и начнёт вопить всем про то, как чистый благородный барс убил невинного козлёнка и, дав протухнуть, подобно гиене подлой, сгрыз гниль смрадную. Неужто не сыщутся такие простаки, кто шакалюке поверят? Найдутся, как не найтись. Только мудрый-то сразу отметёт непристойные извороты. Вот потому скажу тебе, князь, всегда ты был светочем справедливого образа мыслей в делах межгосударских. Так не уподобляйся ж неискушённому простаку. То тебе нехто, завистливый к русской славе и нашему союзу, наплёл байку не по делу. Но не поверю ни в жизнь, что даже простак поверит молвке, будто ты, мудрый, поверил шакальим наветам на своих друзей. Потому как наш государь, кротостью и благочестием прославленный, наказал воеводе и всем астраханским людям ловить и казнить тех бунтарей-казаков, что громят как ногайские уделы, так грабят и государевых, то бишь наших, торговых людей на Волге. Ослушникам — беда. И вам, мирзы ногайские, — кивок в сторону свиты, — велено в сем правильном деле никаких ограничений не строить. Дабы и вы, со своей бочины, воров этих не жалеючи побивали и судили по-своему. Вот что на деле речет государева указка. А насчёт немецкого люда или там литвин и калмыков, что к нам в Астрахань, случись такое, переметнутся, так государь наш строго распорядился: беглецов возвращать в уделы ваши в веригах и колодках. Верь словам моим, князь, и вы, мирзы, верьте.

Урус подумал, заправился очной поддержкой нурадина и тайбуга, и въелся по новой:

— Красны доводы твои, Иван. Только ведь против пустословных заверений — делам веры больше. Сказываешь, воевода ваш указы нынешнего царя исполняет справно? Казаков-воров обуздывает и казнит? Хе, а мне иное ведомо: что ваши стрельцы — в сговоре с казаками. И, кстати, минувшим же летом, то бишь в твоё присутствие, приходили в Астрахань и сообща наши улусы воевали. Да, слава Аллаху, нам тогда повезло: много разбойников ваших побили. Тех мёртвых вы свезли в Астрахань и с почестями погребли. Был средь мёртвых и брат воеводы, и его же с хвалой вы хоронили. А это подтверждает что? Что сам ваш воевода запятнан связью с теми, кого вы за глаза пестуете и откармливаете нам на горе и кого в глаза честите ворами бездомными! Или не верно говорю? Или разве сейчас воры упомянутые не обитают на Волге, Яике, в наших издревле владениях? Разве не воюют моих улусов, разве не крадут нашу утварь, люд и скот, не сеют лихо? Вот и месяца не минуло, как дошло до меня горестное известие о разгроме нашего поселения в акбердиевом улусе. Сам султан тебе подтвердит. — Акбердий скорбно мотнул куцей рыжиной. — Погром, доподлинно знаю, устроили станичники Кольцова… — видимо, потеряв нить словесных построений, князь чуток задумался. — Увы, всё это злосчастье происходит по смерти великого царя Ивана. При теперешнем государе. Тому царю я шерть чинил от чистого сердца. А как я могу во всамделишной любви заверять нынешнего великого князя? Не скажешь? Какое добро за недолгий год его владычества видели мы, мангыты, от русских?

Хлопов миг-два поразмыслил и ну строгать:

— Злосчастье, оно, от злоречья. Прости, но мнение твоё о нашем молодом государе несправедливое. Фёдор Иоаннович, великий князь, увидя, что ты правдив в отношении к нему, станет держаться ответно, по обычаю, и к Мангытской орде. Так же, как отец его держал твоего достославного отца — князя Измаила. И брата твоего Тинехмана. А сам знаешь, приязнь между ними была неприкровенная. Так что, с этого боку, наш царь точно так же волен заподозрить тебя в занозе меж нами. Впрочем, я не об этом. Хочу открыть тебе, князь, глаза на неправду, которую ты, по незнанию, в сердце на нас возвёл и держишь. Дошло до тебя, что воры Кольцова воевали улус Акбердия, побив немало его людишек?! Так вот, извет это! Наушничали тебе злодеи. Какого дня дерзкое то побоище случилось?

— Да недели, почитай три-четыре назад или поболее. У Акбердия свидетели целы, — подбоченясь, чвакал бий, но не так уверенно, и зыркал на вельмож.

— Ага! Так вот, — посол взял значительную вымолчку, оглядел смело урусов двор, — не могли казаки Кольцова в том зле участвовать. Ибо, — ещё одна вымолчка, — весь его стан перешёл на царскую службу раньше того избиения. Тати тогда же покаялись, шерть чинили царю и ровными долями распределились по весям и дозорам. Вот тебе и поклёп. И злая хула, что рождена, байкана, нянчена и приодета общими нашими смутьянами, — прострельный взгляд на заморгавшего Телесуфу. — А коли словам моим не доверяешь, так у меня, князь, есть видок, который имеет и бумагу о том, и чьё имя в той бумаге проставлено. Сам же он государем уполномоченный. Прикажи его кликнуть, он тебе ту присягу представит. Только нынче ты с ней можешь ознакомиться. И без того её отсылку в Москву много недель откладывали — заранее ожидаючи наговоров охульников. Для тебя берегли, полагая, какие могут у тебя быть на нас неверные взгляды. Так что, надеюсь, приязнь двух высоких повелителей восстановится — всем недругам назло.

Лицо Уруса дрогнуло. Слабым манием он приказал ввести царского уполномоченного. Степан с достоинством поклонился и, не дойдя посла, протянул бумагу. После чего вторично поклонился и вышел. Иван ступил к дивану и передал грамоту толмачу. Тот скороговоркой перевёл господину содержание, не до конца даже. Урус был озадачен, но, так и сквозило, доволен.

— Хорошо, — устало произнёс после раздумья. — Бей челом воеводе астраханскому. Жди гонцов. Стану шерть чинить.

Обливаясь потом, Хлопов вывалился на свежий воздух, нестрастно кивнул Степану. Тот беззвучно выдохнул. Теперь осталось покорно снести тягостные дни ожидания на подворье у несносного Телесуфы.

Дворник Телесуфа

Телесуфа даровито травил жизнь русским. Он строго ограничил их свободу, разрешив прогуливаться возле своего терме. Делалось всё, чтоб расшатать устои посланных. Днями страхолюд частенько мотался по их теру. Своих заставлял громко играть на тулумбасах. У посольского терме с зари и дотемна прохаживался драный ногай, с сирыми перерывами наяривая на длинной скрипучей трубе. Не исключено, всё это творилось с благословения Уруса. Задумка просчитывалась навскид: Хлопов не выдержит, уберётся восвояси, сорвав и отдалив присягу.

Но Иван, приобретя за годы посольской службы завидную закалку, стойко сносил корнюшенные измывательства. Степану подворье далось тяжче. Он не привык к неприкрытому поношению чести. От бунта богатыря удерживал только пример Ивана да угроза телесуфовой расправы. К счастью, в середине месяца (16 января) с утра заявился толмач Бердый Ахмет, известил, что Урус пополудни ждёт Ивана Хлопова в открытом поле.

— С богом, — напутствовал Степан.

Просидел допоздна, томясь от одиночества, нетерпения, подвешенности: в тревоге за исход дела. Радовало, пожалуй, одно — отсутствие Телесуфы.

Темнело, когда Иван вернулся. Истомлён, хмур. Бердыш не задавал вопросов. Хлопов приткнулся локтем к ковру и вдруг рассмеялся:

— Всё. На Коране князь поклялся в верности и приязни.

— Так вот запросто?

— Как же! Сперва очень приятностно прошлись по казачкам… Однако, столковались. При условии… Князишка велел просить государя, чтоб мы вывели шарпанщиков с Яика и Волги. Даров и денег просил. Сиречь, желает будто, чтоб всё сделалось, как прежде, при покойном царе. А опосля… пригласил на угощение в свой юрт.

— Ага, то-то я и гляжу, вроде, как Иван хмелен, — улыбнулся Степан.

— Невежа! Разве ж мусульмане крепким заправляются? — с этими словами посол завалился на боковую.

Бердыш вышел на мороз: подышать. Руки чесались, сила так и пёрла. При входе чернели опостылевшие копейщики. Плюнул. Ну, да хрен с ними. Натерпелись, хва. До завтра, и будьте-забудьте.

Поблазнился ближний свист. Обернулся к страже. Не шелохнутся. Подался вбок и отшатнулся. Видение было не из кротких: над кривой стеной ближнего отава пузырилась… головища в мохнатой шапке.

— Стеня, — негромко позвала башка.

«Меня»? — поражённый Степан ткнул себя в живот.

— Да. То я, Ураз. Помнишь? Из Москвы шли. Молчи. Не шевелить. Слушай. Телесуфу вот только акбердиевы человеки докладать, что в тебе уличить казак, чей погром акбердийский куп у река Самар был. Телесуфа — в Урус. Думай, испроссять тебя схвачать. Не знай, правы ль видецы, но тебе, однако, худо бывать.

— Что ж делать? — руки в боки и как бы безмятежно разминая плечи, спросил Степан. — В Астрахань податься?

— А как ещё? Однако, не всё. Слюшай далш. У Телесуфа крепкий подозрень на московский царь. Вчера Телесуфа делил свой замысла с Исмаилой. Хочет слать вдоля Волга до Самар большуй куч, потому что разорять засека и нюхать о что-то на большой дуга. Все наши выдавать себя за человеки Казый улус, вражий Урус.

— Так. Надо что-то делать. Кого Телесуфа закрутчиком ставит?

— Как?

— Ну, заводилой, начальником.

— Не ведай. Торопися.

— Да как же я утеку без оружия, без лошади?

— Вот глядай: сабль. Вот тут я это ложить. Вот далей: тута, — знак вправо, — у привязя стоит два быстрый лошадка. Они — сына Телесуфа Кирея. Чуешь? Теперь поспешать. Я уходю. — Башка исчезла.

Бердыш оглянулся на приставленных охранников: недвижны. С нарочитой беспечностью, как бы продолжая зарядку, Степан пошёл в огиб соседней кибитки. Ура: здесь, точно, переминаются лошадки. Осёдланные! Достать бы одним скачком. Ах, что за бесьи бирюльки? К лошадям подошёл коренастый ногай, щупнул одну за бабку. Одновременно, с того края шатра, где был только вот Ураз, донёсся хриплый крик. Ногай встревоженно уставился в сумрак.

Бердыш связался в узел, прыгнул на зёву. Не успев дохнуть, конюх остался без сабли и покрыл костистым телом аршина два хрустящего снега. Оказавшись в седле, Степан чуть не полетел вслед за сбитым ногаем. Конь взвился на дыбы. Но завзятый наездник жёстко унял мятеж. Слева возник видный кочевник с задранной саблей. Что-то вопит. Что? Тьфу, лиходей! Думал, с Уразом что. А дурень просто саблю брошену нашёл. Славя бога, Степан поскакал вдоль отавов.

— Эх-ма, выноси, коняжка! — гикнул он, пролетая мимо распахнувшего рот находчика Уразовой сабли. И едва не налетел на пятерицу, резво поспешавшую впереди Телесуфы. Задышливо отдуваясь, дворник Уруса ничего сперва не понял. А мгновенья замешки беглецу хватило, чтоб оставить ногаев далеко на задах. Вровень с его скакуном шёл второй. Наконец, вдогон понёсся дробный перескок, всё более глушимый росстанью. Погоня запоздала и отставала. Причём без всяких надежд на успех — утекновенец забрал лучших скакунов…

По следу

Конечно, худо вышло… Туговато теперь будет Хлопову. Как-никак царский нарочный, и вдруг нате — уличён в грабеже Урусовых подданных на Самаре! Но с этой бочины и польза от бегства. Подозрение оно и есть подозрение, а не обвинение, которое нужно ещё подтвердить. И ежели подозреваемый ускользнёт, как доказать вину? Даже, наоборот, побег может сыграть на руку русским. Мол, не от телесуфовых ли измывательств убрался Бердыш? В таком разе утоку с подворья можно придать и государственный смысл, больше выгодный уже Хлопову: царёв посол остался верен своему долгу, невзирая на бесчинства Урусова любимца, тогда как не посольский, а просто гордый дворянин не выдержал тех унижений и убёг. Впрочем, когда за спиной лязг догоняющих клинков, мудрствовать не приходится. Далеко идущие последствия побега занимали Степана куда меньше, чем просто спасение.

Заспинный цокот быстро стих… Погоня вышла недолгой. За что спасибо выигрышу во времени и выносливости Киреевых коней.

У ворот крепости Бердыш назвал пароль и был впущен караулом. На ночных улицах безгласие и стынь. Лишь однажды повстречался заспанный зорник. Город беспробудно спал.

Поднятый в неурочный час воевода поначалу супливо кряхтел. Охмурь мигом улетучилась, как новости узнал: радостную и тревожную.

— Значит, гришь, идут в разведку и по дороге учнут разорять сторожки? — молвил, выслушав, расчесал пройму зудящей подмышки. — Ну, каковы обплёвки, стервецы, змеёныши? Ясненько. Отписываю приказ… Возьмёшь тридцать верховых и немедля по Волге — до самой Самары. Всем — с собой пай сушёного мяса на десять дён. После сами разживётесь там кто-как-чем. Зарядцев брать без ограниченья. — Боярин натянул архалык, вышел в светлицу и заскрипел пером. Сам!

Спустя пару часов конная часть покидала Астрахань. Мелкоснежье. До ближнего большого сторожевого укрепления двое суток скорой езды. Ногаи, судя по всему, опережали часа на три, не меньше. Вытоптанную старицу на многие вёрсты заволокло пушистым начёсом. Снегопад избыл и догонщики ухвостились по свежему следу.

В чём-в чём, а в медлительности главаря кочевой кодлы не уличишь. И за день настичь не удалось. А ведь тот не знал, что за ним снарядили охоту.

Дав пять часов ночного передыху, Бердыш поднял своих до зорьки. И снова погоня. Таким образом, он рассчитывал не только ухватить подрывников за гузку, но и застать врасплох. В конце концов, если они люди, должны ж когда-то и отдыхать? Однако неутомимый ногайский зажигала придерживался того же порядка: на месте недавней стоянки валялись не затухшие угли…

Среди Степановых нашёлся один охотник. Намётанным глазом вывел: конников не меньше восьмидесяти. Это и много, и не так чтоб. Числом, конечно, превосходство явное. Но, с другой стороны, впервой ли хорошо обученным бойцам при ружьях, самопалах и протазанах нагреть большее, но дикое воинство? До дозорной заставы, подсчитали, часов шесть резвого скока. Ногаи, по приметам, опережают часа на полтора. Но, что важно, о преследователях вряд ли догадываются. Судя по быстроте их передвижения, до цели доберутся всё-таки раньше. А напав на заставу внезапно, без труда истребят десяток стрельцов… Бердыш загнал людей. Шибче нельзя: кони не вынесут.

Застава располагалась на обрывистом со стороны поймы берегу. Чем ближе, тем горше предчувствия. Обойдя утёс с пологой стороны, поднялись взвозом к толстому бревенчатому срубу с жильём. Дубовая дверь грузно свисла на уцелевшей жиковине. Заходить было страшно. И худшие опасения подтвердились! В большом выстуженном после топки жилище — пластами пять трупов. Кровь, раны. И каждый, как ёж, стрелами утыкан. Однако не хватало, по меньшей мере, семерых. Выйдя из сруба, Бердыш услыхал:

— Гляньте-к!

Все своротили шеи, куда казал молодой десятский. То, что открылось ему, другим загородила дровяная поленница. Обогнув, Бердыш узрел упархивающий рой, что осетровыми икринами пятнал сахарное поле.

— Теперь не уйдут, — проскрежетал Степан, харкнул и дал знак: по коням.

— Погодьте, — бухнуло из поленницы. Дрова раздались, из серёдки вытряхнулся крепкий сутулец.

— Ты что там делал? — очень «кстати» спросил Степан.

— Хоронился. Тут така притча: не успел за мечом, как эти шершни совсюду… Постреляли, порубали. Кого с первого маху… Оставшихся повязали и увели. Я, така притча, ещё при подступе мертвяком притворился, уполз да залёг, иззяб.

— Как же тебе это… подвезло?

— Сам не пойму. Но, мнится, один, въедливый, точно усёк, как я затрепыхался. Хотел дорешить. А другой, молодой этакой, не по-ихнему высоченный и зенки не в ниточку, того за плечи так вот приподнял и отворотил. Дал, така притча, мне переждать грозу, жизнь подарил, выходит…

— Как жe вы, растяпы, прости меня, господи, проворонили?

— Да кто ж их знал? Уж скоко от ногаев не случалось лиходурства такого. К тому ж, с реки-то к нам подвалило человек двадцать сперва. Так те назвались людьми Казыева улуса, а тот во вражде с Урусом и, така притча, к нам в приветности. Стали мы с теми, така притча, балакать, так нам в зад как вдарят те, которые… Шестерых наших, всё стрельцов, осилили и там же повязали. Вот и меня нешибко хватанули в плечо. Но боле не замали, така притча. Тех из наших, кто до оружия успел, те — с реки — постреляли. Всё разом сделалось. Те, что в срубе остались, хотели затвориться, но те, ироды, скопом навалились, дверь своротили… Вот как всё было, така притча. Наваждение одно. Скоко служу, таких головорезов в ногаях не встречал. Одному дивлюсь: отчего меня не кокнули? Голову сымай, твердить буду, что видели, какой я мертвяк. Така притча…

— Чего дивиться? — мрачно усмехнулся Степан. — Нужно ж было хоть одного бытчика оставить, чтоб о казыевых злодействах до Астрахани донёс.

— Какой бытчик? Не видал бытчика, — догадливый стрелец уставился на Бердыша.

— Ты — бытчик, — вздохнул Степан.

— Я?

— Ты, ты. Но лясы точить не время. На ногах крепко, что ль, стоишь, воюн?

— Да вроде ляжки целы, — ответил стрелец после раздумья: всё, видать, не мог постичь смысла разъяснений.

— Тропы все тут знаешь? — спрямил мысль Степан.

— Тропы? То да… Да как сказать? А… как не знать? Четыре годка безвыездно тут плесневели. Анахоретами, така притча. Как не знать. Да…

— Это кстати, — уморился Степан. — Хоть какой от тебя толк, — пробормотал тише. — Вот и научи: можно ль ким окольным путём упредить, чтоб в следующей заставе засаду заделать?

Сообразительный воин надолго задумался и медленно, по тютельке, выжал:

— Не-эт, та-ак не-э успе-эть, — слушая тягучину, Бердыш в сердце сплюнул. — А вот коль по старице… Ой, что ж я леплю? — затараторил с полслова вдруг спасёныш. — Коли не по старице, а напрямки к следующей заставе… можно и обогнать. А можно и… нельзя…

Бердыш качнул головой: послал же бог стране надёжу. Но выбора не было. Повелел:

— Кто-нибудь, посадить вторым… Как имя-то?

— Кашин. Ларион.

— Ну, добре, Ларион. Веди скорее, не сбейся, гляди.

Выждав, когда ногаи скроются за дугою склона, русские поскакали малоизведанной дорогой. Была она куда тернистей: коряги, суметы, сугробы, заносы — пролегала в чащах, буераках да по разломам. Но длину пути, и вправду, сократила. По названным Кашиным приметам: высок, зенки не в ниточку, — Бердыш уверился в начальном подозрении: смелый и ловкий заводила налётчиков — тот самый Кирей, сын Телесуфы. Его Бердыш запомнил по подворью на Корнюши.

Выбились из сил, но к тяготам приноровились. В итоге, добрались до своих часом ранее людей Кирея. Бойцов тут было немного: восемь казаков и стрелец-начальник. Он ушам не поверил, узнав, что грозило. Всё приговаривал без устали: «Свят»… Сруб был не мал, бойниц вдосталь, на стропиле красная хоругвь.

Не на шутку обеспокоил доклад о кочующем неподалёку ордынском купе. В случае пальбы ногаи могут испугаться и стрекануть. Но с той же долей вероятности — напротив, присоседиться, ввязаться в бой. И, чёрт его знает, на чьей стороне. Вообще их поведение выглядело подозрительным: днями торчали против сруба, шагах в трёхстах, глазели, но с дозорными так и не перемолвились. Чего им тут, что за нужда?

Степан на случай боя предпочёл подзабытый, но любый рукам бердыш, а также запасся самопалами. Стрельцов десять расторопно попрятал в амбаре. Десяток всадников отправились в густую даже без листвы чащу. Назначенные «засадным полком», они должны были вступить в сечу при крайней нужде. Всё провернули живо и слаженно. Но…

Бердыш только дал последнее распоряжение, а из-за низкой скалы выехали десятка три ногаев. Недоставало где-нибудь с полста! В игре боевой мысли их предводитель остался неизменен. Что понятно: откуда б ему знать, что здесь не только знают о недавней расправе, но и готовы к отпору?

Кирей подъехал во главе самых отъявленных башкорубов. От бойницы их разделяло саженей двадцать. Степан прильнул к оконцу, сомнений не оставалось: кучерявый, глазастый и горбоносый красавец — сын проклятого Телесуфы. Это его коней Степан похитил, бежав с корнюшьего подворья.

— Ну, ребята, готовьсь, — передал Бердыш по строю.

До десятка дул шипами и жалами занозили щели избы.

Как русские лупят басурман

Вперёд выехал некрасивый пожилой ногай, приветливо щерясь, закричал:

— Эй, хирабри воин, мы люди Казий, мирный мангит. Пусти нас гретясъ у костри. Мы не станем поселять в ваш кибитка. А сидатьтя прямо рядом, где всталь. Коли хотишь базар, мы можеть вам менятя.

— А что за товар? — крикнул в бойницу Степан.

— О, многе, многе. Мехи тут, сабля тут, коне тут. А у вас?

— У нас тоже. И сабли и пики, а ещё протазаны, бердыши, пищали. Всё тут. Есть у нас, окромя того, плевки гадючьи, горячие, крепкие, наповальные.

— О, эта хорош товар. О такой не помним…

— Хорош! Помните ж, не забывайте! А мы просветим. Пли! — скомандовал Бердыш. Дом плюнул многоглавым Горынычем. Воздух прокололи стоны и крики. Четверо сбрякнулись под копыта заметавшихся коней. Отлившись от окон, первые стрелки предоставили место второй очереди. Сами чинно, деловито перезарядили ружья.

«Огонь»!

Повторная громорезь. Свалилось ещё трое, заюлили задами лошади. В это время зазвенела сталь, прямо за дверью. Препоручив управу десятскому, Бердыш выскочил на воздух. Рубка была в разгаре. Пять могутных стрельцов, снизанные прочнее кольчуги, заняв удобное положение меж срубом и амбаром, отражали наседающих пёхом. У обходных ногаев не было луков — все лучники попали под сплошной обстрел из бойниц.

Проход между избой и амбаром был узок. И первое время богатыри без труда управлялись со всей кашей. На первый приступ было брошено до тридцати кочевников. Но вот скособочился один стрелец, юзом-юзом осел. Степан поспел на сменку.

Бердыш в руках Бердыша ухал с неуёмной силой. Ногаи в страхе пятились. Вперёд рванулись десять верховых. Положение Степана и его ратников ухудшилось: конница сомнёт и раскрошит на огрызки. Но не успели кони сравняться с амбаром, как земля вздыбилась, от угла сруба до щели в длинной стене натянулась вервь. Сама стена рухнула. Оттуда выступили пищальники, вскинули дула на бердыши. Трое всадников, поползшие со споткнувшихся коней, были изрублены, одного накрыло стеной. Прочих добили лобовым залпом. Онемев от страха, пешие ордынцы дрогнули. А когда пятнадцать сильнейших неприятелей обрушились на них с бердышами и саблями, показали зад. Засверкали бегучие пятки. Но беглецы наткнулись на преграду: свои же двадцать конников выставили против копья. Для вразумления отступников. Теперь вся пешеконная лавина в сорок почти человек жала на кучку русских. Напор был страшен.

Десять их было. Другие успели вбежать в амбар, служивший и вороком. Покинули его верхами. Бердыш подлетел к бьющимся, выпалил, не целясь, из пары самопалов и пошел крошить саблей, пеших поддевая протазаном. «Засадному полку» из удалённой чащи так и не посчастливилось вдарить кочевникам в тыл. Скоро холм был расчищен. Бердыш нёсся вниз — сцепиться с Киреем. Однако уцелевшие одиннадцать степняков, допетрив, за кого удача ныне, отъехали и прикрылись связанными пленниками. Помалу туда же стеклись все, кто спас шкуру.

Вечером состоялся обмен полоняками. Вернув соседних заставников, русские прихватили и с десяток лошадей. Самопалы и пищали, взятые ногаями на соседней заставе, Бердыш также вынудил вернуть.

Сгустилась, зауглилась ночь. Месяц таял убогой сосулькой. Однако Бердыш твёрдо решил извести Киреев разъезд: «Не беда, хоть и затемно на ловитву пойдем. Живым жабёныша не выпущу, сквозь жабры выдавлю»!

Ночь всё поставила на свояка-везуна.

Пятнадцать русских были уже в сёдлах, как вдруг вся равнина покрылась огнями. К срубу с факелами стягивались ногаи, числом никак не меньше сотни. Что такое? Откуда сия прыть и мощь? Верней всего, соседний стан примкнул-таки к разбитому батыру и расколчаненным киреевичам — «к мурзам замурзанным», как зло выругался Бердыш.

Оценив положение, он увёл конный отряд в ту же чащобу, остальные засели в срубе со всем имевшимся огнестрельным оружием, порохом к зарядцам. Ночной налёт — это смело. Ногаями верховодит всё тот же предприимчивый дерзец.

Возможно, не все наступали. Немалая горсть кочевников могла той же порой совершать какую-нибудь обходную хитрость.

Оно, конечно, держать оборону против дикарей, да ещё с пищалями-самопалами, да в знатно укреплённом срубе — дело невеликое. На первый взгляд…

На второй же… Стрельба в ночи — игра в слепую угадайку. Поняв, что факела делают их уязвимыми, ногаи, в большинстве, побросали их. Протяжный бряк палок о лед и шип тухнущего огня…

Отдельные волокна наступающей груды вырвались вперед, спешились. Окольцовывая дом, заскользили по укосу. Несколько факелов заскворчали на плоской крыше сруба. Но оставленные там Бердышом казаки, из вырученных сегодня, скинули головни на карабкающихся и давай расстреливать забияк.

С тылу сруба показались смутные очертанья всадников. Из ворока, пальнув для порядка, встретили сплоченной стенкой: пики наперевес. Но орда, хоть зубы вон, намерилась прорваться на этом участке. Наседали изрядно превышающей толпой пехтуры и лошадников.

Благодаря свежему подспорью из выкупленных бойцов первый натиск славяне сдержали. Часть даже спустились с крыши. Но ногаям, казалось, не было счету: на смену выбитым растут целые.

И тут русский оборонительный вал от ворока до сруба качнулся. С дюжину проворных всадников заполнили все прорехи в пешем решете. Пёрли с диким визгом, страшно блистая саблями. Стан стрельцов редел. Бой распался на очажки.

…Дверь избы распахнулась. Четыре стрельца, припав на колено, целились строго в седловых, что головы на три выше пеших. Да вот, правда, выстрелили… задние — те, что в рост над ними, казаки. Один ногай подкинул ноги и рухнул, сминая двигавшихся позади. Тотчас громыхнул залп из стволов — которые с колена — меткий и урожайный. Сковырнулось два верховых и конь. Увы, всаднический поток дорвался уж до стрелковой запруды. Пешему удерживать конного не с руки. Вот упал один русак, вот второй…

Вопёж с реки нарастал. В нём торжество и предвкушение. И впрямь, защищать дверь почти некому: русичи — из двух один — вырублены. Уцелевшие вполовину затворились в избе, прочие отступили к амбару. В ход пущены уж бревна и колья, корыта и кадушки. Стены ворока трещат от толчков и огня. Укрытые в глуби кони — из вечерней добычи — бешено ржут, грозясь оборвать ремни. К зияющему проёму рвётся упоённый восторгом, раззадоренный Кирей. У срубовой двери, нагибается с седла к жиковине и палит в неё из турского пистоля — единственной, как видно, огнестрелки в его отряде.

Из щели в двери блеснуло сабельное жало, шумно проткнуло шею коня. Кирею подводят другого. Пронзительным визгом что-то велит. Шестеро крепких басурман волокут таран из поваленного ствола: наладились для битья. Вряд ли даже дубовая дверь долго бы противилась громаде корнистого комля. Но до этой крайности не дошло. Задние ряды Киреева воинства смешались. Сын Телесуфы обернулся и побледнел.

Невесть откуда взявшаяся конница опытным косцом расчищала полянку. Посерплённые степняки стлались поленницей. Ночь, темнота смятение. А ружейные огоньки и вспыхи лезвий удесятеряют неведомую силу русской засады.

Кирей до предела отвёл руку с намертво зажатой саблей, завернул коня на помощь своим. Но всё безнадежно перемешалось. Верховые ногаи, обестолковясь, крутились на месте. Стиснутые сшибались с соседями. Взбесившаяся пехота путалась под ногами взъерепенившихся коней. Из дверного зазора стреляли, да густо. И всё-таки Кирей пробился к мощно наседавшим русам.

Среди сарайчиковского двора, не в пример увильчато плутовавшему папаше, Кирея чтили за батыра наряду с великими воинами Юшаном Кулюихом и Иштору.

Расчет Кирея был прост: личным примером доблести возжечь угасшее пламя общей отваги. Лёгкой, изящной, белой змейкой расшил он грудь первого супротивника. Тот завалился на бок, лошадь понесла стенающий полутруп. Скомканные соплеменники воспряли, воплями возвещая о победе заправилы.

Ближняя часть прореженной ногайской пехоты резко усилила сопротивление важно теснившей их русской коннице. Кирей наметил новую жертву: плечистого молодца, размётывавшего смертоносные сабельные струи. Кочевой большун рубанул сбоку: с явным прикидом угадать в висок. Но русский заплётчик исхитрился не только вовремя углядеть, но и увернуться. В следующий миг самому Кирею пришлось изогнуться ужом — на острие гяурской сабли метался клок его бешмета. Оба узнали друг друга. Бердыш — с удовлетворением, Кирей — с крайним изумлением. И досадой!

Наследник Телесуфы отказывался верить глазам… Как, как, как этот неверный, что на паре его лучших скакунов кое-как унес ноги с подворья на Корнюши, мог оказаться тут? Да ещё во главе войска, испортившего все замыслы, укравшего славу и победу!!! Всё, всё украл этот неуловимый русак!

Мысль об угнанных скакунах взвинтила кочевника, доводя до безрассудства. Не суждено им было разминуться.

Солнечным зайчиком мелькал в руке Кирея клинок, доныне крушивший любого врага. Но и сабля Бердыша, не уступая, превратилась в непробиваемый щит и разящее колесо. Порою, Кирею казалось, что у русского вожака не одна, а шесть рук, слившихся в одну вихреобразную мельницу.

— Ну, что, хазарин, бум соседиться али разбредёмся? — издевательски выплеснул Степан. Ответно истекало зловещее: щучий клеск, змеешип, выпья жутень…

Бой почти стих. Стороны жадно дожидались конца. Кирей явно сдавал, но это лишь утроило его упрямство. Молодой батыр свирепо клацал зубами, норовя, коль повезет, хоть куснуть гада. Степан дважды уязвил бешеного: в плечо и грудь. Самому остриём лишь располосовало покрут на рёбрах. Вот сабельное колесо взвизгнуло ещё раз, и правая рука Кирея отвалилась до локтя.

— Бум соседиться? — с задышливым перерывом выкряхтел Степан.

К горлу израненного шишака вытянулось лезвие — сонно и как бы приглашающе: дескать, сдавайся.

— Али разбредёмся?..

С львиным рыком Кирей ухватил сталь зубами. Рванулся, насаживаясь на самую елмань. Чудовищный вопль потряс поляны и рощи. Лениво зажижилось кроваво-студенистое. Тело батыра обмякло. Растёртые ужасом соплеменники содрогнулись…

С победными криками русские продолжили истребление жалкого, растерянного, растерзанного, хотя и по-прежнему многочисленного неприятеля. Затылки степняков поливало свинцом из сруба. Потом оттуда высыпали совершенно бодрые ребятушки. Поразмяться. А прямо с плоского настила и из бойниц на затылки вспятивших ногаев, что еще только вот лезли по взвозу с Волги, прыгали ликующие стрельцы и казаки.

И разбрелась орда, порывисто и трусливо.

Чуть больше половины избегли участи главаря. Эти, смазав соплями пятки, уносили ноги. Семерых взяли в плен. Позже — подобрали пяток раненых.

Воистину, ценная добыча! Пленных — отправить в Астрахань на допрос, для уличения в разбойном нападении на сторожевые избы.

Дюжине, в основном из числа спасённых стрельцов с соседней заставы, поручалось препроводить полоняков к князю Лобанову-Ростовскому. Десятерых во главе с троповодом Ларионом Кашиным Бердыш послал к разорённой заставе.

И подумал про поважневшего Лариона: «Ну, можешь же. Чего ж и себя, и людей загодя тупишь словесно? Эка беда ведь для русского человека: всё может, а выразить красиво не получается. Космато всё и с заковыринкой. А его всякие гладкие и стриженые за это — в дураки. Только дело-то вернее слова».

Степан с оставшимися астраханскими помог местным восстановить покорёженный сруб и подгоревший ворок. Ряды русичей заметно поплешели. Девятерых уже не воскресить. У четырнадцати разной степени раны, глубокие тяжи и мелкие порезы.

Проторчав с неделю, Степан тронулся дальше, к излуке. На всякий случай. Что как, по умыслу Телесуфы, и в северные улусы под личиной мятежных султанов покатили отборные ногайские рубаки с указкой воевать царские укрепления по Волге? Это ведь смертный приговор еще и незаложенному Самарскому городку.

С собою отобрал четверых астраханцев. Остальных послал назад. Брать большой отряд неразумно: теряется быстроходность.

В срубе, как и до столкновения с Киреем, осталось десять сторожей, половина из выздоравливающих. Убитых казаков заместили астраханцы.

Через месяц после бегства с Корнюши Степан Бердыш достиг Самарского урочища. Нигде и намёка на угрозу волжским заставам. И как знать, не эта ли расправа над Киреевым нарядом прищучила ногайскую прыть, отбила охотку соваться, куда не зван?!

Матюша Мещеряк

От Стрешнева узнал, что некий кочевой куп пытался приблизиться к месту закладки будущего детинца, но казаки Кольцова дали ему крепкий напуск, отогнав в степь.

На пятый день Степанова пребывания на Самаре с Яика прибыла дюжина станичников, рассорившихся с Мещеряком и Барабошей. Эти также согласились повиниться перед государем. Но принесли неутешительную весть. Казаки Матюши обрушились днями на улус Бабухози. В главном купе учинили резню, порубав множество ногаев. Сам Бабухозя, перед этим вот только вернувшийся от Уруса, пытался пробиться с личной охраной в сорок сабель. Однако Ермак Петров, Иван Камышник, Ортюха Болдырев, Чекбулат Янбулатов, Нечай Шацкой и Кузя Толстопятый задали такую баню, что укокошили всех. При этом Нечай схватился с самим Бабухозей, смертельно ранив в живот. Свирепый Петров в пылу рубки отсёк голову переодетой в мужское хозиной жене.

Уйти повезло лишь Карашманхозе. Драпал так, что не оглянулся на зов жены, заарканенной Кузей. Между тем, баба приходилась сестрой самому Урусу. Уже это одно могло вызвать несусветный раздор.

С великим трудом объединив своё рассечённое на обрезки войско, ногаи-таки утеснили казаков в лес. Но те дважды ещё послед делали вылазки, отгоняя людей и скот. У кочевников граблено и пленено столько, что на каждого шарпанщика пришлось едва ли не по полоняку и паре лошадей. По ходу делёжки-то и обострился спор между казаками. Особенно, ввиду нехватки полонянок. «Обделённые» той же ночью утекли из стана Мещеряка. Со слов утеклецов, Матюша и Барабоша в ближайшие недели должны нагрянуть на Сатыев улус — подвергнуть такому ж разору.

С этих весток Бердыш призадумался. Может, есть смысл двинуть на Яик: уговорю Матюшу не множить разгромных набегов, а, покуда не поздно, повиниться и перейти на царскую службу. Ясно предвидимы и последствия такого шага. Терпение Барабоши — не пастила. Тянешь-тянешь, она и ломкнет. А там и скорый суд, где вдосталь личных врагов, не говоря про ненависть станичников к царским служакам вообще. И передумал. Не сразу же: пусть утухнет горячка, ужмётся и дурь.

Несколько дней Степан пыхтел в лесу. Помогал валить деревья. За полмесяца наготовили столько лежней, что хватит на добрую половину внутренних построек. Деревья валили восемнадцать мужиков. Остальные стаскивали, зависимо от росстани и величины, как кому спорее: вручную, волоком и тяглым скотом, — к сердцу будущей северной стены, самой незащищённой.

Со дня на день ожидали с большого разъезда воеводу Жирового-Засекина и стрелецкого голову Елчанинова. Стрешнев добивался к их прибытию заготовить и отесать как можно больше столбов. Князя и голову ждали с нетерпением. В их обозе грезилась большая доставка: продукты, рабочие, воины и, главное, женщины…

Бердыш с улыбкой представил хорошенькую дочку Елчанинова. Сам не ожидая, смикитил вдруг, что запомнил её лицо. Больше всего запал взгляд трогательных и в то же время озорных глаз. Вот только цвета их, убей бог, не припомнить. Впрочем, такие глаза могут быть любого цвета. Как радуга. Они как бы всасывали неброскую, но пристёглую, врубельную навек красоту, глубину и нежность женских глаз вообще. Вспоминая дочь Елчанинова, Бердыш горько над собой посмеивался: если без шуток, никогда у него путного с женщинами не выходило.

Однако вот теперь-то и пора. На Яик.

Сочинив Стрешневу подробный отчет о последних событиях для пересылки с нарочным в Москву, Степан с несколькими казаками пошёл на Яик.

Дорога тяжела не показалась, за что спасибо последнему месяцу зимы: теплынный. Ехалось легко. Да и до Кош-Яика добираться не пришлось. На пятый день столкнулись с Матюшей. В его становище… Дело было так.

Вдали закрупилось жильё. С виду не ногайское. Стало быть, казачье. Стан был немаленький, но временный — угадывалось с первого взгляда. Вал с изгородью двойного плетенья, переложенной землею. За ним мешанина жилищ всех родов. Палатки и землянки соседствуют с громоздкими кибитками и даже полубрусяными-полужердяными хибарами. Сразу видно: станичники осели не на день-два, но вряд ли на годы. Скорее, до оттепели. Весь люд был конный и бессемейный. Зимница, догадался Бердыш.

Завидя служилых, отдыхавшие у кострищ тронулись навстречу оторвавшемуся от своих Бердышу. Степан, спешась, вёл коня в поводу. Угождая казакам, стрельцы также топали на нижних. Объёмистый громила в бирюзовом архалыке, что вышагивал поперёд станичников, приблизясь, вдруг осел и бацнул себя по коленкам с силою в полтора медведя. Бердыш засмеялся, признал Толстопятого. Взамен нечёсаным космам и всклокоченной бородище лицо московского грабителя обрело благородную ухоженность, прировнённую бородку и пушистую отмытую чёлку.

— Матушки-святушки, кого Бог сподобил гостеньком! — зазычил Кузя, подхватывая морщащегося от боли Степана в удавьи обоймы. — А мы тута уж с полмесяца как. По весне хотим Самарой к Волге итить, а оттеда хряпнуть по улусам южным. А тебя-то ким ветром занесло?

— Постой-постой, больно скор. Отдышусь дай. — Степан кое-как высвободился из ребродробильных тисков. — Сведи, что ль, к вашим.

— Эт запросто, — кивнул Толстопятый.

…Многие казаки узнавали Бердыша, здоровались, кивали.

— Куды ж ты меня тащишь? Нам и у первой кущи уместно, — ворчал Степан, упираясь. Кузя волок его через весь посёлок, тогда как служивых оставили у рубежной палатки.

— Да уж брось, царёву гонцу у околенки зябнуть?! Щас с головным сведу. По чести, Матюша, это самое, сам до вас какую-то нужду имеет.

Степан присвистнул:

— Так это… Сам Мещеряк тут?

Удача, однако! Веди, Кузенька, да пошустрее…

Обогнув просторную кибитку, свернули к костру. Навстречу издали ещё приподнялся и снова сел мужик лет сорока пяти. В лике — прямо-таки ангельское смиренье. Сощуренные очи мерно голубеют из-под пушистых ресниц. Такому бы век из церквы не вылазить, а гляди ж ты, подумалось Бердышу.

Вокруг хватало станичников, но Степана влёк лишь этот, благодушный.

— Атаман, глянь, кого привёл, — весело крикнул Кузя… этому!

Дивясь, Бердыш слегка качнул головой. Хоть убей, не походил сей попик на грозного предводителя, одного из немногих уцелевших есаулов Ермака великого…

Обиды и обеты

—  Сам бог его послал тебе… — продолжал Кузя.

— Бог ли, чёрт ли, разберём. С добром коль послан, добром ответим, — ласково сказывал Мещеряк, кроткие глаза на миг сузились: игольчато, испытующе.

— Не с худой вестью, атаман. Привет всей честной братии! — поклонился Степан на три стороны, скользнул по сторонам глазами, зацепил пару репейных.

— И тебе того, служивый, — отвечали некоторые.

— А про весть нам дозволь судить, — сказал Матюша. — Пока же рядом сидай. В ногах правды нет. Веры коли русской, отведай шевриги. Да к общему овначу приложись.

— Эт мы с радостью и почтением, тем боле веры самой мы правой — дедовской, — не заставил упрашивать Бердыш.

Довольно долго все ели, редко перекинется кто парой слов. Атаман хлебнул из рога, протянул Степану:

— Отведай теперь это, — и ожидающе замер, лишь рука шарила палкой в углях.

Бердыш выпил. Ядрёна брага! Крякнул, закусил. Надуло разговорец. Первое время гость успевал только отвечать знакомым: Якуне, Болдыреву, Ивану Дуде. Осевший на особицу Зея зыркал рысью.

— А где Барбоша-то? — схватился Степан, вопрошая сотрапезников, но, поперёд прочих, атамана.

— В Кош-Яике, — даже глаза не двинул от углей Мещеряк.

— А вы на кой в мерзлополе студитесь? — любопытничал Степан, сердце ж замерло от великого предчувствия: что-то тут не так!

Атаман задержал на нём взор чуть дольше, чуть заметно пыхнул сквозь левый уголок рта, повёл головой: дескать, экий ты ушлый! Потом с ухмылкой небрежно зевнул, кивая на пламя:

— А мы не студимся. Мы греемся. Сибирью калёны. Но и лишка погреться не грех, чтоб пуще кровь загорячела, как в развед двинем. Поглазеть желаем, что там у вас с заставой на Самаре вышло. Больно места там привольные и родные. Станичники слюной иссохли, вспоминаючи.

Народ одобрительно захмыкал. Затряслись положительно бороды.

— Чего глазеть попусту? Быть граду. Уж и стены готовы, — приврал Степан.

— Ото как. Град, стал-быть! Угу. А как, скажем, нас примут теперя? Вот собрались с ледоходом по Волге прогуляться. С ветерком? Мимоездом и вас минем. Дадите в таком разе?

— Ну, ваша гульба известна… Облыжно не пойми — не дадим. Не для того град возвели, чтоб татьбе потворствовать.

— За право слово спасибо. Открыто баешь. Ну а ежели мы на своём постоим? Силёнок, чай, у нас и на пару таких городков достанет.

— А хотя б и на три. — Бердыш пожал плечами. — Неужто государство мнишь одолеть?..

— Ну, куды уж нам государство-то?

— А ты не смейся. Знаешь ведь, царь уж коль чего замыслил, всех переупрямит. Граду быть, хоть семь раз его палите. Стоит ли? Зачем новыми пакостями старые грехи множить? Кого свалить упёрлись: стол государев? Да и кого спалить — русский же оборонный город?

— Не туды завернул, филин. Я ж это, к примеру, для уму-разуму. Нам-то, смекни, в степях заточных откель ведомо, что там у вас с Самар-городком? Вот и хотим поглазеть.

— Ха, всего-то? Ну и? Теперь знаете. Ужто вспятитесь? He, не для того ты, атаман, силу таку из станицы увёл.

— Хм, можа, и так. Можа, и вправду поступок мой не того… Не знаю, не думал… Но только… но не только ради набега. Не только… По чести, и сам ума не приложу, как дальше нам? — сбивчиво продолжил Мещеряк, морща лоб.

— Воровать, что ль, прискучило? — нащупывал и подводил Степан.

— Э-эх, — глубоко вздохнул Матюша, — коль сможешь, пойми верно… Я без малого двадцать лет казакую, всех ровесников схоронил. В Запорожье бывал, с ляхами крестился. Дон взад-вперёд промерил, татар гонял по Дику полю вдоль и наискось. Волгу от Оки до Переволоки пять раз бороздил. С калмыками, ногаями христосовался. Тобол и Иртыш с Ермаком одолел, кровью покрасил. За что по его смерти великим атаманом Сибири выбрали! С Кучумом-царём ласкался… Да чай и это не всё. Ныне вот буйный Яик не в диковину. И на государя послужил, привелось. Да что — в заслуженных атаманах состоял. Кашлык брал, царской хвалы удостоен. Только, вишь, государь в благодарность свободу нашу взял да зараз вот уважил. Доброй вестью: велено мне с товарищами моими под началом воеводы Сукина снова в Сибирь ползти. А тому ль Сукину мной водить, когда я, почитай, три года там в битвах прозяб, а до того с Ванькой Кольцом всеми здешними ватагами заправлял?

— Стал-быть, обиделся, верховный атаман? За волей на Волгу подался, а следом на Яик!

— Не ехиди, — скривился Матюша. — Нешто не понимаю, что во всём начало требуемо? Сам начальствовал. Но досадно, понимай, головному закопёрщику казацкому подневольным сучонком вдруг стать — под пяткою Сукина такого-сякого, что тех краёв досель и не нюхал! Его, Сукина, заслуга в том лишь, что воевода…

— Плохо обо мне полагаешь, атаман. Мне, ратнику, и не понять? — Степан задумчиво опустил севрюжье поленце. — Да, вить, с иного боку, кабы все из подчинения государевых начальников вышли, что сталось бы? Кабы казаки воеводу Ивана Шуйского ослушались, превознеся свои заслуги поперёд долга и выше его звания, так отстояли бы мы Псков? А? То-то. Либо ты сам Ермаку, блаженные памяти, Тимофеичу не дал первенства?

— Сравнил шелом с репой! Ермак и Сукин! — захохотал Якуня, вертя единственным левым глазом. Смех заразил общество. Не сдержался сам Степан, расползлись иссечённые губы, пощурились веки.

— Видишь! — Мещеряк пренебрёг смехом. — Голова казацкая от ваших служилых тем и отлична, что не мысль ею руководит, а к воле тяга. Всё, про что ты говорил, я и сам до тебя разумел, а всё едино: перемогла присягу вольница. Что ж делать теперь?

— Э, брат, вменять легко. Ты что думаешь, мне так вот прям и охота хребтину гнуть перед боярином пузатым? Прям родился я, что ль, такой вот вьюнок? Пойми, не перед ним гну — перед государем, кой выше всякого Сукина воеводы. — Казаки заусмехались перестановке. — Ибо царь блюдёт пользу всех, всего народа.

— А в первую голову — того ж Сукина, воеводы жирногузчатого, — кончил Матюша.

— А вы-то — чью, в таком разе?

— Я? — атаман задумался. — Хм, свою… вестимо.

— Свою! А ты, думаешь, боярам-воеводам от того хуже, а народу легше? Думаешь, бояре от военных невзгод пуще мужика плачут?

— Эт, оно, конечно… Ежели вот так вот повернуть…

— В том и суть, что от ваших игрищ народ лиха терпит, куда поболе толстозадых. Ну, положим, учините вы взбучку ногаям. А кому от того хуже? Вы-то отбрыкаетесь, в сторонке сховаетесь, ещё наживётесь. И по новой. А на отечество двунадесять языков насядут. Простому-то люду таку телегу да на горб! Воеводы, те уж как-нибудь откумуются. А ломовой мужик всё лихо на своих раменах попрёт… И вытащит, конечно… Сам ли не из мужиков? Да и многие ль у вас — из тиунов да бояр? То-то. Ваши гулянья по простолюдину, по крестьянину первым делом шибают.

— Это мы смутно, но и без тебя разумеем, — проворчал атаман. — Ты вот поясни: выход где? Что, сызнова на службу проситься, в Сибирь возвертаться?

— А что помехой? И почему в Сибирь? Вот Семейка же пошёл. И не плачет пока. На своей же поляне промышляет…

— А, Семейка… Литвин… — атаман досадливо махнул рукой. — То покамест… У меня иное. Ты ведь вникни в обстоятельство. Я уж вроде и состою на службе. Со времени взятия Кашлыка, да-да. Ан, вон как служба-то проходит…

— Боишься, осерчает государь за самовольное огурство? За побег на Волгу? За новые студные дела? Что ли?

— Мало чего боюсь Я. — С нажимом якнул. — И уж, чего-чего, а гнева, пущай и государского, вовсе не боюсь. Другое меня заботит. Славное имя моё. Заслуги долгим сибирским походом добытые ныне завеяны. Кто есть Матюша Мещеряк? А, вор-станичник…

— Ну, витийно накрутил. Всё, впрочем, к одному сводится, всё около того ж вертится: как имя доброе вернуть и доверие! А сам же признаёшь, что путь один: покаяться в лихоимствах да отдаться на милостивый государев суд.

— Ты всё справно глаголешь. Токмо заноза есть одна: суд милостив ли будет? — усмехнулся Мещеряк.

— Понял-понял, атаман. Следует ли из этого, что, коль будешь уверен в отпущении вин, так и разговор может по-другому повернуться?

— Приятностно беседовать с понятным человеком.

— С умным и любезным разговор вкусней… шевриги, — не остался в долгу Степан, отбрасывая рыбий скелет.

— Ну, так ты уразумел, за чем, наверно, дело стрянет?

— Я — да, — Степанова ладонь доказательно накрыла левогрудье. — А вот все ль твои, атаман, думы такие одобрят? — Бердыш повёл головой в сторону казаков, чья напускная беспечность свидетельствовала о неприкрытой увлечённости беседой.

— А какие думы? — с притворной кривинкой повертел головой атаман. — Нету дум, дым один. А за тех, кто со мной, я в ответе. И однодумцы всегда найдутся. Да… А ты-то, я погляжу, за тем сюда и правил… Была охота по степи мотаться, пряниками дяденек соблазнять…

— Нагольная правда. И охота ужасть как приятна: под дулом к уму-разуму звать. Стал-быть, дело за государской грамотой?

— В ней, в ней, милай. Да ещё в условиях, которые там прописаны будут, — подтвердил Мещеряк.

— Экие ж мы упрямые.

— Что делать? Вольный ветер, он из башки дольше хмеля выходит.

— Угу. Только надобно нам в таком разе до слова друг друга понять, Матвей.

— Про чо ты? — как бы насторожился атаман, отдёрнулся овнач, донесённый к губам. — Поясни.

— Про то, что прощение для вас, глядишь, и не так трудно добыть. Только и от вас одно старание попрошу.

— Что такое? Мы завсегда расстараться радёшеньки, батюшке б государю угодить.

— Всё шутишь? А дело не шутейное. Коли вам государеву грамоту об отпущении прежних вин привезут, вы с оно дня новых вин не начудите. Ибо про них может выйти новая грамота, позже. И, кто знает, столь ж ли милостивая? Первая, она строго на досюльные проказы будет.

— Ясен пан, как пню — ясень. Сейчас всё прояснил и высветил. — Атаман почесал голову. Это передалось другим. Ему сочувственно вторили, крякали, чесались. Видать, сопереживали. — Ну, что ж, и мы, в таком случае, порадеем — как бы не обидеть доверие государево. — Непонятно было, без шуток говорит Матюша или юродствует. — Пусть токмо он слово своё держит. Правда, братва, пусть царь всегда держит обещанья свои?.. А наше слово, так оно, — атаман показательно, с воодушевлением сжал кулак и сронил, подмигнув, — крепче гороха.

— Коль его не размочить, — вставил Степан.

— Кого? — как бы растерялся Матвей. — А, горох-то? Дак мокрость токмо от скрытых недомолвок случается, — завершил и засмеялся. Теперь добродушное лицо отливало таким плутовством, что и скомороху в завидку.

— Надо было давно так: по уму да подобру.

— Надо бы, да не ума…

У Мещеряка прожили несколько дней. Вместе с атаманом побывал Степан на рыбалке и ловитве. Матюша обещал не соваться к Самарской излучине. Было время приглядеться к нему. И, в целом, атаман впечатлил: умён, обходителен, скрытен, себе на уме. А непростой союзник лучше, чем простодырый друг.

Стан покидал с дюжиной примкнувших мещеряковцев: ехали вызнать, чем пахнет жизнь станичников под царским скипетром.

Весна

Начало марта выдалось некстати суровым. Лютые холода неволили дни и недели, стреножив круто и сердито. Но в одночасье узда ослабла, разрешась оттепелью. Спешно доготавливались стенные брёвна: на случай пропажи меченых. В зиму мимо главной избы проложили длинную одинарку — рядок изб для ожидаемого подспорья из Астрахани и Казани: воеводская, приказная, зелейный амбар. Построить стены так и не спелось — оцифиренный под башни лес ожидали с севера сплавом, с воеводой. Народу убыло: плод изнурительного зимнего труда. А вот гарнизон прирос за счёт кольцовского подкрепления. Семейка возглавил казаков и отряд иноземцев. Сил теперь, глядишь, и для отпора заблудному супостату достанет.

Сгинул месяц холодов. Изживая зимнюю хворь, природное пробуждение напугало снежную унылку, вытряхнуло из шубы заспанную свежесть, подзудило силу, ещё далекую от буйства.

С волнительным возбуждением ждали прибытку: строительного и военного.

И вот! В конце кветеня-месяца, лишь стаяли последние крыги, один за другим приплыли плоты и насады. Сначала с севера, попозже — с юга. Разлившись, Волга и Самара близко-близко подкрались к месту возводимого детинца, что облегчило выгрузку и доставку меченых (в Казани подогнанных, собранных и снова разобранных к сплаву) брёвен для острога. Не обошлось без накладок. Одно судно с короткими башенными заготовками напоролось на скрытые паводком топляки, и местно запасённые комли впору пришлись.

В мае заселили протянутую наскоро одинарку. Рядом раскинулась охапка временных кущ. В трёх верстах к юго-востоку — селище для лесорубов. Лес там отборный, крупный. Блесткая медь рудовых сосен. Корабельный клад. В строящемся городке отныне жило до двухсот работных людей, до ста военных: треть — иноземцы, в основном русичи из Литвы. Что важно, — набиралось десятка полтора пушкарей.

У Степана хлопот хватало. Заездился. Тоже вот помогал Стрешневу посвящать в дело князя Засекина, которому выпадали долгие отлучки: дозоры, разъезды, побывки на дальних засеках, сношения с начальством. Притом, что прямого указа о произведении в воеводы ещё не было. Оно и понятно: не было и самого города.

Засекин был тучноват, кряжист, далеко не глупый человек. Правда, малость резок и суров, что в поступках, так и, чего греха таить, в образе мыслей. Знамо дело… Из древнего рода ярославских князей, давно утративших свою былую силу, всю свою жизнь тянул Григорий Осипович военную лямку. Пятнадцатилетним отроком впервые примерив латы, уже довольно скоро проявил себя толковым военачальником в Ливонской войне. С начала 70-х не раз руководил лихими вылазками отборных сорвиголов в финских уделах. Отличился и в крупных боях. Сметка, властность и бытовая предугадливость оставляли надежду, что воевода не только освоится с особенностями новостроя, но и поправит в лучшую сторону фортификаторские недоглядки.

В стройке главным ему помощником был второй воевода Елчанинов, давний знакомец князя.

По-мужски суровую внешность Григория Осиповича портила надорванная в боях губа, обнажая левый клык. За что и прозвали Зубком. Впрочем, эта наружная примета недурно подкрепляла зубастость княжьего нрава, его умение держать зуб на неугодника.

Прямоту и неласковость Жирового выгодно смягчал деловой Елчанинов — такоже «без пятки голова». Мужик услужливый, но без угодливости, расторопный, но без мельтешенья. С его приездом возведение кремля ускорилось. За новенькой стеной, обращённой к степи, рыли добавочные шанцы. В пяти местах поблизь наладили страховочные укрепления, два — в Девьих горах. Городок оброс пригонами для скота. За время поводи настругали пять паузов для скорейшей речной переправы. На пяти башнях — из одиннадцати — настилались роскаты для пушек. Всё встрепенулось.

Поутру бабы в утеплённых шугаях стирали бельё в реке. Казаки и солдаты бойко заигрывали с молодками, одаряя нажитым службой, а то и татьбой: сапоги, убрусы, накосники, шелковые головные ленты…

В новой часовенке, храм-то ещё не был готов, обосновались поп и два дьячка. Сразу по приезде набожный Жировой-Засекин участок в середине осадного двора отвел под храм Пресвятой и Живоначальной Троицы. Под навесом у княжеского дома выстроилась череда тяблов — киотных рядов.

После выстрелившей за сотню саженей одинарки все силы были брошены на исторопную подготовку крепостных основ.

По ходу строительных работ Степан близко сошёлся с Елчаниновым. В будущем голове всё и нравилось, и влекло: дружелюбие, толковость, редкая приспособляемость, вплоть до полной при необходимости аскезы.

По-иному отнесся к Бердышу князь. С первой же встречи Степан попал в неугодники: кланялся плохо, и Зубок заточил на него крепкий зуб. Была в этом несправедливость. Заслуженный ратибор, князь не видал Степана на поле брани, хвастать же Бердыш не умел. А то, что слыл человеком Годунова, обернулось ещё одной межой. Блюдя обычаи удельного боярства, Засекин не любил этого выскочку и больше важил Ивану Шуйскому. Все это, отягчённое излишней замкнутостью Степана, и отвело приязнь князя. С годуновичем тот обращался ровно, но прохладно. Боле всего попрекал в слабой вере. И был прав: у Степана вечно не хватало времени на долгие обедни, чего ни под каким видом не пропускал богобоязненный князь. Да и не любил Степан, ежели руку на сердце, поклоны бить зазря.

Неприязнь усугублялась вмешательством властной полюбовницы Засекина. Единственная укротительница сурового воителя требовала, чтоб и подчинённые её сокола ползали под когтистой лапкой соколицы.

Как-то раз, желая помирить и сблизить воеводу с царским гонцом, Елчанинов сговорил их на баньку. Покуда прислуга натапливала, вымачивала духовитые веники, решили в горнице князя квасом заправиться. И пошла оттепель…

Засекинская зазноба ворвалась без стука. Распорядительная, с вызывающе вспорхнутым подбородком.

— Изрядный квас, княгиня. — Поклонились Бердыш и Елчанинов.

— А за угощенье и платить след. — Чвакнула сварливо. Даже князь смутился, поморщился. Та к нему уж подступалась. — А, свет-батюшка, скажи-ка, не ты ль мне обещался дубового тёсу для поставца принесть, а?

— Нешто не знаешь, матушка, людей наперечёт? До того ль? — пробубнил Григорий Осипыч, густо пунцовея и съедая глаза. Это лишь ужесточило приступ.

— А в бане, вишь, сыскали, когда тешиться? Ты для кого ж, сокол, город ставишь? Для чего, сказывай, мы сюда приехали? Для стен у него люди, значит, есть, а на себя недостача. Что ль холопов наперечёт? Воевода мне тоже. — Хищным взором обвела, сверкнула глазом на Степана и давай насверливать ухоронившегося за густыми бровями князя. — А отряди-ка энтого служивого с парой мужичков за дубом. Энтого, — ударно выделила, ожидая, видать, что Степан лакейски подскочит. Ан нет, служивый не понял, не шелохнулся даже: медленно опорожнял питьё, локти — на столешнице…

— Эй, рослый молодец, то не до тебя ль? — бабий голос гневливо возвысился.

Степан слегка порозовел, поставил ковш, поднялся, сгрёб, прижимая к груди, каптур и молвил бархатно:

— Ну, благодарствую за хлеб, квас за чудный. Дела ждут.

— Да… что он… позволяет? — задыхаясь от злобы, заголосила князева прелесть.

Её сокол беспомощно развёл крылами. Елчанинов утаился за поднесённым к лицу ковшом. Степан в дверях ещё раз старательно поклонился, вывел крест, нахлобучил каптур и был таков. «Ишь, бабий кут».

Баня не задалась.

С тех пор ещё сильнее испытывал он подстёгнутую женскими науськами хмурьбу Засекина. Не обижался: всегда ли сопутствует нам на этом свете благорасположение сильных мира сего? И посланнику ль правителя бояться шпилек от захолустного полувоеводы?

…Вихрь весенних забот поначалу так захватил Степана, что и не заметил разительных перемен в общем настроении, привнесенных… женским полом. А между тем отгремели первые свадьбы.

И вот, вдруг нате, на оконечнике мая Федор Елизарьевич Елчанинов пригласил его на свадьбу старшей дочки Анисьи. Женихом заделался Звонарёв. Как оказалось, старшенькую Елчанинова Поликашка охаживал в бытность ещё астраханским десятским. Теперь же молодой пятидесятник стал правой рукой будущего тестя.

Что и говорить, в условиях кропотливой стройки шумная свадьба — дело маломестное. Но Елчанинов кичливостью не страдал. Посему под открытым небом возле недоведённой его избы собрались те лишь, кто сыскал охоту и время. Бердыш поспел, с того берега, когда гулянье перевалило гребень.

Девахи в нарядных сарафанах и ярких кокошниках водили хороводы. Старухи-плакуши наводили удручающую тоску, слагая унылые причети о красавице-невесте.

Бледная, несмотря на обильные румяна, исстеснявшаяся Анисья сидела подле широко улыбающегося здоровяка Поликашки. Хорошо ещё, город молоденький, старух в прижиме, а точнее две, и обе выдохлись скоро.

Уже кончали одаривать молодых, когда к столу приблизился Степан, вот только смывший в Волге пыль. Наскоро опрокинул корчажку браги, поклонился родителям невесты, новобрачным, хотел было ступить к ним, поздравить и подсесть… Да тут ещё поднесли — прямо из бочажины. Бердыш прокашлялся, пожелал «столько счастья и детей, сколько за столом гостей» и «столько горестей и зла, сколько в студене тепла», осушил вторую корчажку.

Пошатываясь малость, подвалил к молодым, преподнёс невесте припасённую ещё в Астрахани яхонтовую пронизь, а жениху — серебряный нагрудный алам, искраплённый самоцветами — память от воеводы Лобанова. Сверх прочего был им водружен на стол мешок соли и головка сахара. Бедная невеста стыдливо потупилась. Смеющийся Звонарев поцеловался с другом, принял подарки, бережно надел ожерелье на тонкую шейку Анисьи, а алам — себе на раскидистую сажень, звонко подогнал его кружкой, захохотал. Тут народ и потребовал: «Горько, горько»! Богатырская грудь была велика, и она показала, что такое богатырский поцелуй.

Жарким мороком пьяная одурь стелилась в мозгу. Ударив по голенищам, Степан вспомнил юность. И пустился в пляс. Честно говоря, такого от него никто не ждал. Одобрительно загудели. В круг ринулись ещё. Каждый хотел хвастнуть «крендельным искусством».

Бердыш был неотразим. В выделывании коленцев равных ему не нашлось. Пляска целиком поглотила воина. Веселью отдавался, как, наверное, ни разу в жизни. Никто и не подозревал, что в этом вечно суровом сбитке деловой воли и служебной узды — столько ребяческого задора и русской разухабицы.

Час назад Степан и сам бы не поверил, что в миру что-либо способно его перевернуть. Но случилось. Дикий, рвущийся из тайников зачерствевшей души разгул радостного восторга… Восторга перед красотой… Как предуходная вспышка утомленного, задёрганного сердца, годами не знавшего ласковой передышки и домашнего уюта. Восторженный разгул Бердыша будоражил, заражал, окрылял…

Конечно, Степану приходилось напиваться, но пьянки лишь робко и ненадолго унимали страшное напряжение, обманывая кажимостью облегченья. Сейчас же он ощущал всплеск счастья, редчайшего и бодрящего.

Вот море перекошенных смехом лиц, вот плывущие кругом ладные молодухи. Восхищённые его удалью, две прямо-таки одолевали, жаркими руковёртами бросая вызов его задору. Зов здоровой плоти снедал Бердыша…

Поощрительно сыпля прибаутки, он игриво подмигивает красоткам. Глядя на бурлящий взводень плясунов-ухарей, не выдерживают старики. И вот уже пир пяток оглавляет сам хозяин — Елчанинов. Необоримый в разливе поток славянского веселья всасывает и вбирает всё на пути. Ничто не в силах застопорить его: ни смерть, ни огонь, ни даже землетрясение…

Карие глазки

Степан вращается всё быстрее, коль подпрыгивая, так на весь аршин. Вот кувырок через голову. И вот уже вместо заманчивых красотулек перед лицом плывут лебёдушками две беленьких девы. Не шибко размахивая платочками, улыбаются самую малость. Не манят, не соблазняют, а просто нежат глаз природной миловидностью. Обе в нарядных киках и обе прелестны.

Только Бердыш заледенело вбурился в одну: пригожую, с золотисто-карими бездонными очами. Ах, этот ласковый взгляд, ненавязчивое свечение проникающих в тебя и сквозь тебя глаз… Нутро похолодело от чего-то, внезапно защемившего огромное его сердце. Ну, да, это была, безусловно, та самая…

Та самая Надежда, дочь Елчанинова. Твои глаза, твой чудный взгляд я приметил ещё в Астрахани. Твой цвет глаз я не мог запомнить, ибо их глубь вовлекла в себя всю радуницу…

Но, врёшь, не это тебя взволновало. Лишь вот только, только сейчас ты сознаёшь, почему так запал в твою душу сей взгляд необъятных карих глаз. Да ведь эти глаза… Ну, конечно же, эти глаза, глаза Нади — это глаза и Нади и всех-всех — да — одновременно, всех тех женщин, которых так неудачно любил ты.

У каждого человека есть сугубо им выстраданное представление о красе женского лица. Так вот, невлипчивые глаза Нади воплощали для Бердыша его образец женщины, женской красоты… Да, такие глаза бывают у хрустальной парсуны, создаваемой воображением человека в первые же дни того состояния, когда посещают его наплывы будущего нового взгляда на всю прекрасную половину рода человеческого.

Потрясающие, сокровенные эти очи… Эти ровные, маленькие, источающие, кажется, ягодную сладость губки. Да ещё прямой, чище подснежника нос. Всё это взрывало его невозмутимость. Его — мужчины, к тому же, одурманенного хмелем и нежданно прорвавшимся весельем… Взрывало раз и навсегда.

Но где были твои глаза там — в Астрахани?..

Степан схватил Надюшу за руку и завихрил…

Для чего выпил ещё один, в полведра, овнач, после он объяснить не мог. Нашло, и всё тут…

Угар объял общину. Елчанинов вёл по кругу круглую супругу. Потом Степана закачало. Позднее вспомнилось, что вроде бы ушёл за угол избы. Что было потом?.. Вроде как стоял и раскачивался, глубоко вбирая, вернее, клубьями вхватывая в себя прожаренный воздух… Затем сообразил, что возле кто-то есть. Поднял отупевшую голову… То была она.

Попытался взять себя в руки. Удалось. Частично. Ноги держались прочнее, много прочнее и крепче… головы. Мозг был слаб. Помнил странный взгляд прекрасных Надиных глаз. Вроде и упрёк, и нежность. Такой взгляд бывает у человека, узревшего что-то заветное, долгожданное, и недоумевающего: как же это? Наконец-то оно, это заветное, отыскалось, но почему ж оно, это долгожданное, так мало похоже на всё, в том числе и на то, каким оно являлось в мечтах?

Пьяно-удалой Бердыш возгордился, приписав срезанную победу молодецкой своей неотразимости, беспроигрышному воздействию мужской лихости и стати. Бессильным убрусом заплескался обычно скупой язык…

Несвойственная хвастливость жижилась откуда-то, делаясь удивительной и мерзкой самому. А она молча внимала. Потом опустила головку, тая то ли улыбку, то ли укор. Преисполнясь самодовольства, Степан попытался обнять…

Полетел, едва не расквасив нос… Хмель малость выветрился. Скукожась, он исподлобья разглядывал девушку. Её локотки, гневно прижатые к трепещущей груди.

Мгновенной воронкой всосало немереную болтливость. Засопел, забормотал нелепые извинялки. Было, хотел сбежать. Бежать без оглядки. От стыда. Ему стало жгуче совестно перед этой чистой красавицей за скотскую разнузданность. За то, что позволил себе быть не собой.

Зачем?

Ещё раз взглянув, облегченно выдохнул: отступив на шаг, она улыбалась. Эта кроткая улыбка всё довершила, всё высветила: никуда-то тебе, молодец, не убежать. И он расплылся в ответном новолунии губ.

…Сплетясь перстами, медленно шагали по ночи. Говорить было не о чем, да и ни к чему. Надя двигалась, не дыша. В Степане гулкой медью всё ещё стучал и свинцово бухал хмель, подливая, как спасение, неизбывную нежность — в душу, что осторожно распахивала запоздалой весне заиндевелые уделы.

Так бродили много часов. Усталый месяц выкресал редкие денежки, а потом взял и выпростал серебряно-сверкливую и сонную порошу. Вечный спутник влюблённых и поводырь по ночным заимкам Млечный Путь.

Давно умолкли припоздалые плотники и свайщики, зачахли выкрики подгулявших гостей. Стеня и Надя гуляли. И ничего другого не желалось. Ничего. Только бледный звёздный путь, только ущербный свет небесной лампадки. Только могильная тишь, чернотемь да ветряной щёкот мягких пальчиков, каких не знала ещё широкая чёрствая ладонь богатыря.

Его охватило волнение, томное и ужасное. Он не мог ничего трезво осмыслить. Он гнал все мысли и докучливые протесты рассудка. О десятилетнем разрыве. О скитальческой, не приспособленной для любви и супружеского уюта, непутёвой жизни своей. О челе, обезображенном в боях, не личащемся с её красотой… О крутостенном своём остове, перед коим упругое её тельце — сиротская хороминка. О лопатной ладони, в которой её ручка — утлый напёрсток.

Он лишь подспудно угадывал: всё перевернулось. Ни о чём плохом и не думалось. Сладко, приятно. Лучше, чем у тёплого камелька с мурлычащей на коленях кошкой. Стократ приятнее, пленительнее, теплее и уютнее. Лишь бы безустанно вкушать изумительное питие горней благодати — вбирать устремлённые на тебя светлые, сказочные глаза дорогого пышноволосого существа, чья дурманно пахнущая макушка под сбившейся кикой едва достигает твоего плеча. Только бы осязать, впитывать согревающую царскую роскошь от всего лишь касанья пальчиков из пуха.

…Уже когда обручами сдавило его виски, Надежда вытянула свою ладошку, пристально поглядела в глаза, откинула вольную прядь с его высокого лба и исчезла. Ах, да ещё мизинчик скользнул по рву его шрама. Ещё много часов пойманный Степан полавливал это упоительное скольжение.

…С утра помогал устанавливать пушку на роскате самой высокой башни. Но вот диво: кипучие государские заботы не могли уж заслонить будоражливость дум. О ней — о Наде. Не мог забыть, как вдруг она ушла, а он ошалело тряс башкой, долго ещё не в силах стряхнуть потрясение и оцепенелость. Здравые и злые доводы ума вернулись, заелозили, закололи. Трезвый, он завздыхал по поводу немыслимости настоящей любви. Ну, что может слепить, а главное удержать его и очаровательную дочку головы?

Но, верно, вдосталь ты всё-таки хлебнул в жизни гари и тлена, раз выжженная душа отыскала-таки местечко для той страсти, что, пылая, внесёт истинную и заслуженную радость жене… Жене! Надо ж, до чего доквакался!..

…Следует избегать её, твёрдо порешил он и нагрузился обозом поручений и забот. Увы, и закалённому вояке, похоже, не уйти от неблекнущих воспоминаний, ворошащих и, словно чётки, перебирающих одни и те же минуты, одни и те же вздохи и прикосновенья. Мыслью он непрестанно переносится в истому того неповторимого вечера.

…Спустя три дня, не выдержав одиночества и лукавого самообмана, явился прямо в дом Фёдора Елизарьевича. Елчанинов удивился. Этого парня уж точно не отличал червяк, нудящий шастать по гостям.

А Степан уже завёл… совершенно никчёмушный разговор о сосновых, дубовых и берёзовых лежнях, о том, как их сподручнее закидывать наверх, цепляя комли толстой вервью. А исчерпав эту занимательную область, умолк.

Был уж вечер. Елчанинов готовился ко сну. А непонятный гость всё топтался, хмыкал, пощёлкивал пальцами.

— Батюшка Степан Ермилыч, каб не знал привычек твоих, позвал бы к трапезе, — наконец, обронил хозяин.

Бердыш покраснел, сознался, что это б доставило ему неслыханную приятность. В то же время сам его вид свидетельствовал о противоположном.

Безучастно поздоровавшись с домочадцами, проследовал к столу. Когда все расселись, недоумённо заморгал и даже, переживающе, оторвал застёжку на кафтане.

— Ну, с богом — чем бог снабдил, — объявил Елчанинов. — Вот только Наденька прихворнула после свадьбы Анисьиной. Придётся без неё откушать.

Бердыш поперхнулся, он то бледнел, то краснел. Кое-как высидел до конца и, совсем смутив хозяина, резво откланялся.

Сон в ту ночь не шёл. Чуть задремав, Степан тотчас просыпался в полоумье: порывался, вскочив, бежать к избе Елчаниновых, к Наде. Зачем? Он не знал. Лишь больно свербела мысль о недуге любимой.

Любимой?!

А ведь, пожалуй. Не пожалуй — а верняк, в точку…

Хм, и вот уж штука — ты совсем не стесняешься этого слова. Тайного и стыдного. Неделя тайных мечтаний и вздохов убедила: ты любишь, любишь глубоко и неподдельно…

…Наутро он снёс к Елчаниновым черемхового мёду, чем крайне озадачил и смутил Фёдора Елизарьевича.

— Батюшки? Да чего эт ты, Степан Ермилыч? Почто усердствуешь без надобности? — залопотал. — Надюше коль, так она утресь свежа, что яблочко наливное.

— Слава Богу, — перекрестился Степан, — ну, так пущай всё ж таки, это самое, медку примет. Не повредит оно, я думаю.

— Ну, коль так… — Елчанинов принял судок духовитой сладости. — Слушай, Степан Ермилыч, она вот с подружками по ягоды собралась. У нас есть кто из стрельцов незанятой? Определить бы в охрану, — и смутясь, — оно, конечно, опять же, коли человеку не в излом — коль отдыхает. Не всё ль ему равно где — тут иль на поляне — отдыхать-то?

— Зачем стрельцов? — вскричал Степан, замялся и смирно продолжил: — Я вот сам как раз скоко дней собираюсь, это самое, в лес на… вылазку… сделать.

— И почто нужда така? — не понял Елчанинов.

— Э… Да тут у мортиры подставка сломалась. У мортиры. Значит… Хочу самосватом чего-нибудь покрепче подыскать, — врал Степан, наливаясь цветом арбузной мякоти.

— Да?.. — неопределённо пробубнил Елчанинов. — Добре… Токмо долгонько их не гуляй. Надюша покеда ослабшая…

Девушки резвились сами по себе, Степан брёл рядом со своей прилукой. Лоб росился испариной: за время прогулки она ни действом, ни словом, ни даже взглядом выразительнейших своих глаз не выдала прежнего расположения…

Ить, дурень… Распоясался во хмелю… Всё впустую… — отчаянно, едуче и метуще тренькало в голове Степана. Чело горело от стыда. Жгло обидой. И подвалил-то, как увалень мокролапчатый. Ни с подругами слова шутливого, ни… Тужишься, пыжишься, а всё молчун дремучий, истукан лопатистый…

— Не больна боле? — выдохнул, наконец, сипло и невнятно. Вот и вся тут песня, злоуст.

Она покачала головой, русая коса встрепенулась под веночком полевых цветов. И снова — молчанка.

Ну и пень. Пню ясень! Пьяный петух. А петухи разве пьяные бывают? Пьяный петух — это питух. И ведь о ком мечтать вознамерился?! Она, видать, и близко мыслей таких не держала. Просто пожалела кривого питуха, бросать в беде не хотела. Знам-дело. Плелась за бухим кочерыжкой…

Э-эх-эх, тебе ль о любви помышлять?..

— А? — её тревожный отклик. — Жестокие слова. За что? Ужель не смею даже думать о любви? — её глаза стали жидкими, отчего казались не то соломенным золотом, не то голубыми, как небо, не то зелёными в желтинках, как эта усыпанная цветами опушка. Невыносимое, слепящее сверкнуло, полоснуло. И всё зараз прояснилось.

Так, значит, дурень, твоя тоска вырвалась вслух?! А она приняла к себе — на свой счёт! Всё оборачивалось чудесной гранью: она любила?.. А дальше…

Но не полно ль? Что сухомятка строчных слов перед музыкой ласк, признаний, вздохов подлинной любви?

Сердце праздничало.

— Я все дни была больна тобой. Тобой… Одним. Во всём свете… — неустанно повторяла она, когда он на коленях с обожанием пробовал на вкус её забрызганные ягодой ручки. Да не мог утолиться.

И тщетно гадать: сладость ли сока, персиковая ль нежность её перстов пьянила и пьянила — всё больше, крепче, сытнее…

Накатывало помутненье. Он вскочил, отпрыгнул прочь.

— Что ты? — испуганно прошептала она, всё ещё в помороке.

— Мы… нам лучше, нам надо… должны расстаться. Пока не поздно.

— Уже поздно, — тихий лепет. — Стало быть, не приглянулась? — её голос дрожал, взгляд умоляющий, снизу.

— Дело не во мне, не в тебе… Надюша, у меня были эти, как их… любови. Пять! Пять! Слышишь? — хрипло молвил он, сгрёб её за плечики, без усилия приподнял хрупкое тельце до уровня своих сверкающих глаз. Губу передёргивало, шрам пламенел.

— Я готова шестой… стать, — преданно глядя, шепнула она.

— Но все, все несчастны… были, со мной.

— Страдать за любовь — счастье. Разве нет? Не счастье? — её исступлённый низкий шёпот сводил с ума. Разнялись на тютель земляничные губы, в глубине их — мелкое биение сапфиров.

— Три из них — там, — он опустил её, указал вниз. Глазами…

— С тобой не страшно и…

— Ты без ума ль?

— От того, что ты рядом, — губы ещё чуток отворились.

— У меня страшный рубец, — грустно проворчал он, но уже без упора.

— Фу… — прильнула пальчиками, нежно огладила шрам большим и указательным, как бы пропустив сквозь ломкий волосок.

— Мне скоро тридцать.

— Тятя куда старше матушки, — глаза её в изнеможении закатывались.

— Ты ничего не боишься? — гладя её ушки, прошептал он, не в силах насытиться, словно всё это — в последний раз.

— Я боюсь одного — презренья твоего.

— Люблю, люблю тебя! Безумно люблю! — не выдержав, вскричал он. — Ты понимаешь?!..

…алые губки раздвинулись без трепета вольно пуская в счастливой и отдающейся улыбке головка умиротворённо склонилась и припала к жгучей груди бумажными пальцами он коснулся глянца её дражайших щёчек…

…Близкие голоса подруг привели в себя. Его. Надя же всё никак не могла выйти из ошеломляющей истомы, крепко сжимая пальцы любимого.

Девушки с первого взгляда поняли всё…

Елчанинову тоже не составило труда разобраться, что к чему: из леса дочка пришла не своя. Помрачённый вид её вполне вязался со странными поступками обычно уравновешенного и хладнокровного Степана.

Фёдор Елизарьевич лишь безрадостно вздохнул… Бердыша он полюбил давно, как родного, полюбил. Но что то был за жених? Без кола, без двора… Пусть даже приближенный вельможного владыки Годунова. Пускай не беден — одни кони с «телесукиного» подворья тянули на приданое. Худо в другом. Степан Бердыш — это вечный мотун, непоседливый бегунок государской воли и военной службы, подплавок волн, которому никогда не просохнуть на сухотверди…

С зазнобой Степан расстался, не помня себя от счастья. Тягучим и терпким вином растворился в бурливой крови дурман страсти и нежности безмерной…

Часть третья ПОЗОР ВЛАСТЕЛИНА ОРДЫ

Смута в столице

—  На Руси быть такого не может, без бунтов чтоб обойтись, — рубанул плотный старик в зелёном кафтане — Шуйский Иван Петрович. У его локтя, упрев в горшочке, мятно дымилась боярская каша — на пшене со сливками да с изюмом.

— Ну, не всяк год. А по паре увеселений на, сказать не соврать, царствие верняк выпадет, — сощурясь на узорчатый потолок, поправил другой Шуйский — Василий.

— Никогда от смут не было пользы боярскому роду, — добавил Иван Петрович, дядька их «семиюродный», — особливо от подлого рода.

— Род роду не родня и не ровня. А нынче година такая, что чернь кой-кому и на руку спляшет.

— Ты про что, Вась?

— Да всё про то ж. Сладенько губы от уха до уха растягивать обрыдело. Князь Василий Шуйский слывёт, гляди-тка, за милягу да шута, угождает всем и вся. А у меня, можа, весёлость рогатиной в сердце давит.

— Ну, вот что, сродственники, хва возок издали подкатывать. Этак мы ни в жисть не сговоримся, — подал голос третий, решительный и вёрткий Андрей Шуйский. — Зачем собрались — знаем. О том же, что родам боярским житья не стало, — тыщу раз плакались. Что отпрыски барышников конских да опричники тухлые кровь сосут из нас… ну, зачем, к чему… опять и снова всё это?.. Всё это тьфу… Ибо ныне-то, — перегнулся через стол к Ивану Петровичу, захрипел с присвистом, — нет у Борьки Годунова сообщников из именитого боярства. Нету! Помер князь Никита Юрьев. Не личит боле первым быть Борьке. Всё! Будя в варежку шептать. Потому ты, Васи лий, дело реки…

— А что тогда и речь-то, Андрей? То, о чём ты петь готов, давно в душе пламенем бушует. Смуте быть коль — глядишь, и пламя изольётся…

— Смуте быть. Это уже точно, — вздохнул Иван Петрович. — Не нынче, так завтра жди погрома, много крови вытечет…

— За нашу остерегаться не след, — осклабился Василий. — Худо Борьке да прихвостням его придётся. Его в первую голову надо… башкой да с колокольни…

— Мало Борьку… Ириницу-царицу добрёхонькую туды ж… — Андрей Шуйский запнулся, поводил зелёными мутняками, извернулся, — подале, в монастырь…

— Ну, расторопы, коль на то пошло, и Дионисия чаша сия не минет. Сукам соли на хвост не жалко — сыпанём так сыпанём, — ухмыльнулся Иван Петрович.

— А этот-то чем плох? Что не знает, к кому липнуть? Так то пустое. То, что твёрдости митрополиту недостает, к нашей выгоде.

— Прав, Андрей. Не за сих псов драных с просиженными задами держаться нам след, — зачвакал, по-своему истолковав слова Андрея, Василий Шуйский.

— Ляхи — вот опора! — возбудился Андрей.

— Тебе скоро за одним столом… — начал было Иван Шуйский, сорвался хрипло. — Ох, далёко забрели. Борька-стервец в ус не дует. Привольничает у царя под бочком. А мы чё только хвостом по навозу ни расписали… Ты лучше скажи, Василий, много ль поводырей… за нашу правду наготовил?

— С дюжину наберётся… головок по слободкам. Два купчины с суконной сотни. Пять — посадские. Пара — стрелецкие сотники. А гостиная сотня при удаче — вся наша. Ну и один — сам себе кесарь среди улицы лихой. Когда надо, и за боярского сына сойдёт.

— Кто таков?

— Шляхтич разорённый… Пшибожовский.

Иван Петрович скуксился брезгливо:

— Фу, тать хищный… Не привык с подонками кашу варить. На таких псах псковскую осаду бы не вынес…

— Ax-ах! А против кого подымаемся? — сорвался Андрей. — Супротив сливок, что ль? Выгулок татарский эт тебе что — король Баторий?

— Это да. Тёмные дела мытыми руками не деются. — Хитрющий Василий приятно улыбнулся. — Вацлав, войди…

Дверь скрипнула. В горенку вошёл Пшибожовский, сальнощёкий. Без подобострастья поклонился боярам. Жирно намазанные ляшьи сапожки впитали желтинку русских свечек.

Андрей Шуйский пренебрежительно кивнул ему и постучал, скучая, по ковшику с клюквенным соком. Иван Петрович, задышав кашельно, отворотился.

Вацлав Пшибожовский затравленно поблёскивал суженными зенками. Василий осуждающе строганул кичливую родню: чистоплюи. Тряхнул строченным позолотой кошелем:

— Возьми, Вацлав. Да помни уговор.

Пшибожовский гнусновато оскалился, взвесил в ладони и, слова не произнеся, оставил горенку.

— Да, с кем ни приведётся нам, браты, объедки собирать, прежде чем на стол попадём, — угрюмился Иван Петрович.

— Борьба! — глубокомысленно изрёк князь Андрей и выловил из каши клопа…

Фёдор Иоаннович сразу с обедни — в образную. Чтоб, помолясь, отойти ко сну. Душно. Хотелось расслабиться в упокое.

Духовник встретил встревоженным зырком — ресницы луп-луп. Тихо оповестил:

— Государь, вот только был Ближний боярин, нужду до тебя имеет. Сердитый.

Царь возвёл глаза к потолку, помотал головой: мол, как мне это всё прискучило. Устало присел на ларь-коник. Тут и вошёл Годунов. Царь Фёдор ожидающе воззрился…

— Фёдор, смута! Смердье Чудов монастырь обступило. Грозят учинить воровство. Сладу нету… Тяжко!

— Что ж теперь, Боря? — Фёдор Иванович беспомощно развёл руками. — Разве стрельцов у тебя мало?

— Какое — стрельцы?! Куда ещё шушель дразнить? Бешеные, не приведи… до Кремля б не добрались?!

— Ой, Борис, не будет сна мне. Почто огорчаешь? — загундосил царь.

— Да ты что, царь?! — потемнел Годунов, но тотчас сбавил обороты. — Пойду я, государь, — при выходе обернулся. — Коли что, заступишься? За шурина?

— Ой, да чего ты… непригожее… совсем? — пискнул Фёдор.

— Не до пригожести, царь. Ну, спокойно тебе почить, — с безнадёжным вздохом боярин перекрестился и оставил слабоумца.

Вкус юшки

На Варварке громили бражные тюрьмы. Пёстрая лава своротила дубовые двери в оковах. Из подполья в объятья ей сыпалась испитая сермяжная голь. Долго чернь копила и спекала злобу, — вот и течь! Хлынуло чёрное, беспощадное, сметая, не обинуясь, утюжа. Отовсюду льётся гулкое, стоголосое:

— Что деется, братья-бояры?

— Покарают нас, ох, покарают…

— Куда ж ещё карать-то? Что за жисть? Вчерась разбойники всю Устюжскую слободу спалили. Это ль жизнь? Эха!!!

— Втору неделю на квасу сидим. На теле не поры, а тяжи, а там и не пот, а кровя. Выйти боязно: кругом грабёж, непотребство. Воруют, кому не лень!

— А заместо воров слободских же секут! Ноне поутру трёх насмерть забили. Остервенели бояры! Грызутся дружка с дружкой! А всё Борька Годунов — заправник!

— А Шуйские? Та ещё сволота. Татей голубят.

— А попадает холопам. К Шуйским дружки из Литвы понаехали. Утex пышных требуют. Угощений. Ляхи хуже всяка лиха. Пшибожовский вчерась сусленика за худую брагу в бочке живьём утопил.

— Тявкам токо на ляхов. А чего им от нашей тявки? Тьфу!

— Так боязно ж. Побьют, закалечат! А то и хлеще — за студную измену, за крамолу в острог законопатят.

— А Сапега-то, посланник ихний, грят, высокомерен зело. Его и шляхта и бояре ненавидят.

— Хлеба не купишь! Бояре да целовальники всю деньгу выкачали…

— Бей кружала!

— Гай-да!

Неуправляемым, трепыхающимся кашевом народ прудил у ближайших питейных домов. С треском вылетали ставни, крышки бочек, скользкие от вина лавки. Досталось и шинкарям. Само собой, кружечник Давыдка схоронился. А, судя по очной торговле, и не при деле был. За все, по обычаю, ответил подставной стоечник Немой Урюк. Ему оторвали уши и завалили бочками, из выбитых дон коих хлестала дурманная жижа.

Когда было покончено с несколькими кружалами, толпа пуще озверела — до безудержу. Теперь она катила, разрастаясь снежным комом, необузданная, пьяная и жестокая, слизывая лавки и терема. Пёр чёрный бунт, распаренный, дрожжевой — клубясь, булькая, бурля, плеща кипящей злобой, изощрённым изуверством, нутряным бешенством. Сырь пещерного сознания, точиво растелешённого порока, праздник раскованного греха. Стрельцы благоразумно уходили в схорон, прятались, оседали по затаинкам и затишкам. Какой-то не уберёгся, в одномижье сплюснули в кровавый блин на мостовой.

— Надоть и лотки кой-чьи пощупать! — взвился чувственно-болезный клич.

— И то верна-аа! Мужики, айда в торговые ряды! — надсаживались закопёрщики.

— Так недолго и до бояр дорваться.

— А чего? Пошто и нет!? Ужто кнуров поганых жалеть станем? Гуляй, орава?

Из подворотни набежало несколько мужиков с саблями и пистолетами — первые ряды смутьянов настороженно застыли, колышимые в спины задними. Мощный кривой мужик перекрестился пистолем:

— Не боись, братва. Свои мы. На Евпловке стрелецкий склад поворошили. Теперь и ружья у нас — по во! — замерил от пола до горла.

— А шалить с нами не станете?

— Пошалим… Пжавда ш бояжами. — Шепеляво усмехнулся другой, высокий, в терлике — длинном мелкорукавном кафтане.

— Эге, да тут служилая собака затесалась! — грозно клацнули из гущи.

— Чего блеешь зазря? Не боись, — снова усмехнулся каланча, безбожно шепелявя. — У меня свой зуб до неба пророс на боярскую заразу.

— Что ты? — недоверчивый смешок. — Так, можа, ты зараз нам и шишкой станешь?

— Тебе свысока, небось, и падать на бердыши красивше? — ядовито вставил тощий посадский, сильно под бузой.

— А что? Коль так, возьмусь атаманить, — не раздумывая согласился в терлике. — Пся крев.

— Никак лях?!

— А лях что не человек?

— И бог с ним! Полез в заводчики — его кручина.

— Так куды повелишь, шишкарь?

— А вы куда навострились?

— А по улице кривой — за боярской головой.

— Ну, эт вы зря, отцы-святцы. Бояр бояру рознь! — крикнул вожак.

— Кака рознь? Все они шакалье отродье, годуновские выкормыши.

— А вот это верно. Так не с хвоста же начинать? Сперва башку снести требуемо!

— Э, да ты чё предлагашь: ближнего боярина сбрыкнуть?

— Як пугало с шеста. Да не робей, братва! Ноне все слободы поднялись. На Кремль — и всё тут. Гикнется Годунов, бояре Шуйские к кормилу придут. — Соблазнял верзила-водитель, поигрывая дулом.

— Радость-то кака! — поехидствовали в толпе.

— А радости поболе будет: жрать, пить — сикоко душа зажелает.

— Можа и копейку обирать не станут?

— Можа. Худо живем, худше некуда. Так нешто ж при Шуйских жизнь горше станет? — засмеялся вещун в терлике, а глаза — без смеха, лиловые, недвижные.

— Оно, конечно, так. Хужее-то не станет, некуда хужее. — Зачесалась не одна сотня затылков.

— Ну, так что ж балабольню водить зазря? К Кремлю!

Сбитый с панталыку народ, взбученно гуркоча, двинул за случайно обретённым вожаком. Идти довелось недолго. В одном из тесных переулочков показались всадники, да немало.

— А ну стоять! — повелительно воздев палаш, сначальничал сипло грудастый воин с белой бородой. Подчинённые его защёлкали пистолями. Предостерегающе лязгнули сабли.

— Иван Туренин. — Зашуршало в толпе. — Годуновский сват иль брат…

— Мети их, подлюг! — подал клич кривой помощник поляка.

— Стой, мужичье! — загремел Туренин. — Куда правите?

— А тебе нужда пытать? — глухо буркнул заводила, пряча пистоль за спину, и подал глаза долу.

Туренин прищурился, вглядываясь:

— Э, да никак знакомый ястреб! Встренулись-таки. Господь вот только пособил аль дьявол? Эх, народ. За кем валишь? А, народ? За кем прете, старичьё-дурачьё? У ухаря крут покрут, да под терликом — кунтуш залокочённый. И борода-то у башки наклеена. То первый поджигатель Пшибожовский-кромешник. Паскуда эта нарочно вас супротив правителя мутит…

Умысел Пшибожовского

Пшибожовский сгорбился, посерел: точь-в-точь развоплощённый и расколдованный злыдень. Но хладнокровия не потерял — в упор стрельнул по Туренину. Пример главаря подвиг приспешников. Улица исчихалась дымом. Завязалась нешуточная бойня.

Укрывая лицо полой кафтана, лях загоношился — шаг-другой и с глаз долой. Впрочем, то была лишняя предосторожность. Слободским-то не до сведения счётов с разбойниками. Накипевший злобёж обрёл исход в схватке с патрульным отрядом. С трудом отбили Туренина. Но надолго сдерживать наплыв жилистых рук и прочных голов никто и не мыслил. Ослеплённая брагой, кровью и потехой очертевшая гурьба валила вперёд, пластуя псов н кошек, шкеря перехожих, прудя улочки. А все улочки раньше ли позднее втекают в Кремль…

…Савва Кожан давно уже предчуял неладное. Шныряя по улицам и трущобам, не первый день ждал он близких беспорядков. Даже воздух в Москве, казалось, был густ и спёрт, как перед грозой. Всё говорило, что народ недолго будет покорствовать по углам. Пятую неделю в городе правили голод, грабёж и гомон. Народ пух от недоеданья. Всё съестное, что свозилось в столицу, отбивалось ворьём ещё на окраинах. Хлеба не видели почти, о мясе забыли вовсе. Патрули не в силах были унять гульбу грабителей. По улицам шныряли юродивые, каркая, камлая, призывая сбросить Годунова, что вроде как охмурил государя.

Многочисленные доверенные Шуйских окучивали недовольных, подстёгивали протестные помыслы, раздували растущую неприязнь к правителю. Перепуганные золотари бросали на переездах, улицах и площадях колёсные вместилища с нечистотами. А эти самые «золотые бочки» на припёке источали столь дурной и ядовитый дух, что повсюду разгулялись моровые болезни. Да чего там?! Кожановская бывшая вотчина — Выгребная слободка — за минувшие недели пополнилась доброй полусотней разорившихся ремесленников и торговцев. Оно, да, народ нынче не тот, что был ранее — до Грозного царя. Терпеливее, опасливее стали люди, но и трусости предел настаёт…

Кожан покачал головой, дивясь гром-гаму, охватившему город. Со «дна» в открытую выныривали самые беззаконные, дюжие и откормленные головорезы. А за ними и отчаянные милостынщики. Держа нос по ветру на верную поживу, лихой люд жадно потянулся вслед за шумными толпами горожан. Причём строго туда, где «светил» приличный разгром.

Развенчанный воровской воевода Лёха Лентяй не посмел и носа казать из своего логова. Кожан в одиночестве брёл по самым замысловато кручёным переулкам, стараясь не напороться на ненужные встречи. Из какого-то окна выплеснули объедки. Грубый женский голос приправил выходку обидным хохотком:

— Ох, кажись, кому-то перепало! Ой, Вань, гля-гля, уродик какой ползёт. Что те паучок. Вот смех-то…

Кожан встряхнулся, побрёл дальше. Там просторно зияла выходная дыра на шумную площадь. Оттуда бухали раскаты гвалта, ломающегося дерева, выстрелов.

— Видать, бой там кипит не забавный. — Савва нащупал верный кинжал.

Дохнуло, завеяло порохом, копотью и мешаниной из пыли, пота и крови.

Под окном богатых хором десятка три мужиков сгрудились над чем-то вихляющимся, сосредоточенно пиная это. Несколько стрельцов, скучковавшись в тесный круг, выдыхаясь, отбивались от наползающего сброда с кольём и топорьём. Некий оборвыш волок расщеплённый сундук со взбитым, порхающим барахлом. Кряжистая, как слониха, баба дубасила мокрого от сукровицы дьячка, походя срывая с него образок. Седой дурень колотил обухом по голове рослого дворецкого, с которого другой мужик деловито стягивал добротные сапоги. Сила у деда избыла лет двадцать назад. Во всяком случае, его недозашибленная жертва хрипло дышала, попуская малиновый вспенок.

Несколько голодранцев метались по площади, маня захмелевших от бойла, осатанелых баб на недолгий «присест». Ножами и саблями убитых стрельцов лупили по немногочисленным страдальцам из боярского дома. Впрочем, их бы запросто прикончили и так — дрекольем с обушками. Короче, не жизнь, а жутень.

Савва давно вполз под небольшое крылечко и внимательно бдил за всеобщим грехотворством. Сейчас крылечко попирал косоглазый образина и что-то орал. Кожан присвистнул, узнавая Проньку Шелепугу. К одноглазому татю подскочил ещё один мутитель, в короткой карнавке. В громиле без труда признавался Пшибожовский.

— Пронька, как ворвёмша в царёв терем, шдохни, а прибей Годунова, шлышь? — хватая Шелепугу за грудки, скрипнул лях.

— А как, ежели не пройдёт? — усомнился кривой. — Не буду… Эй, что ты? Что ты? — его залихорадило от бледного лика взбеленившегося шляхтича. — Мне жисть-то покамест не надоела.

— Не тряшишь, рыло немытое! Будет тебе и жишть, и жвонкая монета. Ты только рашштарайша. Шуйшкие такой грешок уж, верно, покроют. А Годунову шас вшя цена — полушка, да и та — доплата.

Савва сцедил, пережевал все сговорки. Нда, только ли одни они удумали это? Угрюмо ухмыльнулся, ещё плотнее прижался горбом к изнанке крылечка. Рядом жахнул выстрел. Савва закашлялся, глотнув дыма. Завеса пыли напрочь скрыла его от злоумышленников.

— Эгей, голопяты, кончай обноски боярские делить! Айда на Красную площадь! — зычно прорезался шелепугинский густорёвок.

Пригибаясь как можно ниже, Савва помчался к неказистому домишке. Подпрыгнул, подтянулся, достиг крыши, взмахнул полой и, перемахнув через трубу, поскакал дальше. Такому ловкачу ничего не стоило обогнать кривого торопыгу…

Годунов рылся в бумагах. Взлетел жёлтый лист, вчерашний из Астрахани. За ним другой — с кратким отчётом Бердыша о делах на Волге. Письменный отчёт — ничто. На словах доверенный гонец сообщил куда больше. Но всё это сейчас — вчерашняя каша, дело пятое…

Личный телохранитель немец Яшка доложил, что Кремль со всех концов обступает взбунтовавшийся сброд. Затевать кровопролитье, противопоставив себя всему чернолюду, — сумасшествие. Но неужель нынче всё это и окончится? Всё?!

Новый всплеск насилия и ора за стеной, Яшка поспешил разобраться. Борис Фёдорович сжёг несколько бумаг, снял со стены широкую саблю, перекинул через плечо портупею… Взял со стола бронзовый светец и, натужась, смял. Ладонями. Обнажил крепкие резцы:

— Есть покуда силёнка. Живым не возьмёте, проклятые.

Шум и пальба близились. Вбежал Клешнин.

— Вельможа, скорее! В Грановитой палате Шуйские толкутся. Скалятся… Чего-то студное замыслили…

— Иван Петрович там?

— Нету, говорят, у ворот — со стрельцами.

— Так, стало быть, откроет ворота воронью, негодный! А много ль за нас воинства постоять готово? — спросил почти без надежды.

— Ох-ох, боярин, слегка мало тут… ну то никого! — голос немца, и тут же он сам в проёме: шатаясь, захлёбываясь, одышливый, лицо перепачкано кровью. — Туренин где-то вуглупь горот…

— Ладно. Беги к Дионисию. Немедля пускай к Грановитой палате… Под божью длань встану. — Про себя добавил: «Что, как этот бурундук поможет»…

Так-так, проворачивается в мозгу. Ну, вот, кажись, и всё… И грянул час! Давешний сон в руку вышел… Пришёл… Долгожданный… Знал вить, чуял… Недаром казну в Соловки сплавил. Чтобы кораблём и — до Лондона. Нет ведь, сиидел, глупец, чего-то ждал. Дождался. Щас тебе за все разом отольется… Что ж, посмотрим, как государь…

Борис Фёдорович широким шагом вошёл к царю.

— Фёдор, спасай меня.

Царь только вот как стряхнул хмарь послеобеденной дрёмы.

— Да, что, помешались, что ли, все вы? — накладывая на мосластые плечи платно, зевнул безразлично.

Отчаявшийся Борис грубо схватил его, приподнял. Встряхнул. Царь испугался, остекленело уставился на разъярённого шурина.

— Не до шуток, царь, — жёстко процедил Ближний боярин. — Чернь в Кремль всочилась! — в подтверждение кремлёвский двор содрогнулся от пронзительного гомона:

— Выдать Годунова! Бояре хреновы! Го-ду-но-ва!

— Смерть Ближнему боярину…

— Долой Годунова, зверя лютого!

Борис указал в окошко. Фёдор прояснённым взором вгрызся в толпу, оттеснившую строй нарядных стрельцов во главе с рдянолицым Яковом.

— Видишь, государь, каки шутки? — шало посмеялся Годунов, возбуждённо потёр ладони. Ужас отразился в мутных глазах царя. Он судорожно схватил шурина за локоть:

— Боря, я тебя не выдам. Хоть меня убьют, я не спужливый… Только через мёртвого себя… отдам… — шелестели бескровные губы, которые и раньше-то никого не могли устрашить.

Раздвинув шторку пошире, Борис осторожно глянул во двор. В глазах померкло. Их ослепило, обожгло, выело грязно-цветастое море, заполнившее промежуток между Грановитой палатой и Благовещенским собором. Рваные языки несчётного полчища оборванцев и нищих, ремесленников и лавочников разливались, пятнея у всех застроек Кремля.

Часть мятежников, разинув чёрные рты, дивилась невиданной лепоте храмов и лепнистым диковинам верховной палаты. Но большинство, ракоглазое, с вынутыми языками, пучинясь пеной, грозно шумело, жужжало шмелем, гневно ругалось, упорствуя в пользе расправ. В дверях вперемежку с прочими взволнованными боярами стряли Шуйские.

Андрей Шуйский вполоборота поглядывал на окна царского покоя. Кручёные усы его радостно топорщились, глаза зло-весело поблёскивали. Рядом тупился вечно равнодушный с виду Скопин Вася.

Народ всё настойчивей требовал выдать Борьку-быдло на правёж.

— Слышишь, государь? — Борис на миг обернулся к трясущемуся Фёдору и снова поворотился к окошку.

Ба! Когда этот человек с пустым узким глазом успел наставить это чёрное дуло пистоля? Вот и чёрный зрак смерти! Как скоро и нежданно. Пистоль страшен, но ещё страшнее прицел кривого и лихого глаза, что закапканил твою судьбу! Не успел даже испугаться. В груди только сразу так пусто и легко…

Только что там ещё? Где выстрел? Чего медлит? Э-э-э… Дымок… Покуситель шатнулся, упал. Его накрыло небольшое длиннорукое тело. Всё смешалось… Годунов просто не услышал выстрела. Лишь почувствовал, как что-то тёплое стекло по щеке. Вытер щеку. Кровь. Рассыпавшаяся звенящими крошками слюда убрызгала всю комнату. Один осколочек вонзился под глаз. Боярин спокойно посмотрел вниз. Тысячи взоров прикованы к нему, к его лицу с точащейся алой струйкой. Эта струйка манила, дразнила, заражала, задорила, множила жажду палачества, пыток, душегубства. А потом Кремль взорвался шквалом:

— Вот он, злодей!

— Иди-к сюда, Годунов!

— Выдайте его, уйдём с миром! Христом просим!

Бояр и толпу отделяли одинокие посреднические тени Ивана Шуйского и братьев, Щелкаловых. Андрей Щелкалов нехотя теребил правой рукой ворот кафтана, кусал губу. Старшой Шуйский молчал, разводя руками, как бы указывая то ли боярам, то ли голи: «Ну, вот видите, не в моей власти».

Над оравой вознеслись палки и камни. Бояре вспятились. Годунов одно мгновенье, пересилив страх, взирал вниз. Потом взыграла ненависть и ярость на несправедливость, на предательство бояр… Раскованно, без почтения схватил он государя за руку и одним рывком, будто колоду, придёрнул к себе.

Гул стих. Слышно мух. Все почтительно поснимали шапки. Но царь открыл рот и ни слова — как подавился.

— Сейчас с государем выйдем… — сухо, с сипотцой шепнул Годунов. И оба исчезли.

Из-за толстого столба в большой зале выпорхнул перетрухнувший Клешнин и тоненько:

— Нельзя, батюшка Борис Фёдорович…

Годунов сжал губы, в раздумье застыл. Потом решительно коснулся рукояти сабли.

— Фёдор Борисыч, — путаясь, продребезжал Клешнин, — погодь малость. Слышишь, митрополит с бунтарями глаголет. Авось, уладится…

Годунова раздирало что-то несуразное, труднообъяснимое, противоречивое. Не робость, не малодушие, а этакая сторожкость. И в то же время — не показная удаль, не природная отвага, а некий внутренний толчок выставиться напоказ. Ему то хотелось сойти пред очи взбудораженных горлодёров, явив свою смелость, то, напротив — благоразумно переждать первый всплеск бури, препоручив судьбу времени и велеречивому Дионисию, даром что церковник, да и в постоянстве замечен не был. Так он и окостенел, с мизинцем на рукояти. Пот облёк плотным клеем нос, лоб, щёки, виски. Царь тихо отдалился…

Сколько так вот стоять пришлось, Борис не помнил. В себя вернулся, завидя входящих, отдувающихся бояр. Вплывая в залу, снимали шапки и, не смущаясь, напитывали их густыми выделениями — из носа, из пор, из глаз. Ага, убоялись-таки выдать, за шкуры свои перетрухали…

Ни у одного не нашлось сил поздравить правителя с избавленьем. С сучьими глазами, бычась, сквознули мимо Шуйские. Один лишь лиса Василий безмятежно лыбился из-под пухового убора во весь лоб. Иван Шуйский даже не глянул на Годунова.

Последним, пожелтелый, вбежал Дионисий. И напрямки — к Ближнему боярину. Кротко улыбнулся. Годунов по-новому — без злобы и презрения — обнял его, отпустил и сморщился, давя слезу. Обходительно улыбнулся спасённому и Андрей Щелкалов. Верный Яшка подбоченился рядом с навторорождённым господином.

Годунов уронил голову и вонзил пальцы в захолонувшую грудь. Он уже не сдерживал слёз, исщипавших заеденную потом кожу…

Спасён? Да! С двором — ТВОИМ и Грозного царя — покончено? Тоже — да. Конечно, кончено отныне и навек. Но не с ТОБОЙ! Да?! И это важнее… Ха-ха, живой царский шурин ещё кой-чего может.

Но бунт! Этого ужаса он не забудет вовек. Никогда! Никогда не простит и впредь не будет прощать бунтовщиков… Не простит и заводил, всех, кто безучастно топтался в сторонке, когда его…

«Барышника конского внук», — почему-то подумал Годунов, улыбчиво косясь на добрый нос Щелкалова…

Савва Кожан извивался от скользких клинков, что в лапшу распустили его куртку и теперь стегали кольчугу под. Рядом с вытянутой вперёд рукой высился Пшибожовский. Словно бешеная свора, сорвавшись с поводков, рыскали по манию ляха над Саввой свирепые помощнички. Терзали и рубили карлика.

Была уж ночь. Нелепо раскинулся поблизь труп Шелепути с чёрным пятном под мышкой, заваленный трупами двух его же дружков. Из последних сил Кожан подпрыгнул и белкой вскарабкался на крышу дома. Слышно было, как шлёпнулось по ту сторону тело…

— Буде. Пошли, — велел Пшибожовский, супя на лице всё, что можно.

К ночи в Москве успокоилось. Измождившийся, назабавлявшийся люд безмятежно разбредался по домам. Как после ярмарки, пирушки или скоморошьих гульбищ. Сегодня славно отвели душу. Но утро, увы, не принесёт облегчения… И Пшибожовский продолжит свои смрадные дела, благо, что Шуйские дружны с Сапегой и любят ляхов…

Сбой сердечных струй

Любовь превратила время в быстротечную реку. Они встречались не ежевечерне, а через день-два. Прогал между свиданиями, заполненный текучкой по укреплению детинца, допекал Степана почище тянучего свинца. Зато спустя два с лишним месяца, оглядываясь назад, он поразился, сколь шустро они промелькнули. В своенравной памяти отпечатались лишь дивные, драгоценные мгновенья редких и недолгих встреч. А между — тёмные провалы будничной серятины.

Город, тем временем, раскинулся на сотни шагов. Пахнущий свежим лесом детинец раздался обширно, взметнулся над склоном на три сажени. Почти достроили церковь. Оставалось только ограничить межевые черты для будущих слобод.

Верстах в трёх от города к северо-западу, недалеко от бывшего стана Барабоши, Елчанинов по совету Кольцова затеял лесоповал. Ладный лес, отличные сосны. Хоть под стены, хоть на корабли. Отсюда огромные стволы стаскивались к воротам детинца, где их тесали, а из готовых лежней справляли доски, брусья, бочки, челноки, бусы.

В червень приступили к закладке верфи, вдоль причала растянули вместимую складскую избу, сооружали новые лодьи. В порубках и на лугах устраивались первые пастбища.

Город Самара живо и жадно бился, сучил, стучал, скрёб, скользил, дышал, кричал, кормился, подтягивал, наблюдал, внимал, учился, познавал… как и положено крепенькому, любознательному младенцу.

В начале месяца-липеца к самарскому причалу со стороны Казани прибилась целая флотилия. Всполошённые стрельцы ударили в набат. Но с головного корабля замахали хоругвью. Через полчаса Самара приняла первых гостей. Толмач из Москвы Бахтеяр, три царских посла, направлявшиеся в улусы ногайских султанчиков: Иван Страхов — к Кучук-мирзе, Ратай Норов — к Араслану, Фёдор Гурьев — к Урмахмету. Правительство велело им убедить видных мирз в целесообразности и правомочности закладки русскими новых крепостей. Послы сообщили, что в дне пути отсюда — «владыка четырёх рек с царской хартией» свергнутый крымский царевич Мурат Гирей с ратью. Путь Мурата также лежал в Астрахань, где влиятельному царевичу предлагалось возглавить и сплотить русское соединенье кочевых прикаспийских племен и народов.

От Ратая Норова Степан узнал, что Годунов благодарит его за справную службу и велит отъехать к Хлопову. Бердыш должен доложить послу сложившуюся обстановку, а затем, связавшись с Уразом, получить новые свидетельства преданности Фёдору ногайской знати, особенно из улуса Измаила. По исполнении: поступить в распоряжение царевича Myрата, на деле же — следить за астраханскими предприятиями крымца. И всё это — срочно!

Свалившееся поручение Бердыш принял без восторга. По сути, ему даже не оставляли времени толком попрощаться с Надей.

С посольских кораблей сошло тридцать казанских стрельцов — временное подкрепление. По приказу царя для охранного препровождения послов на суда погрузились до полста самарских воинов. С ними Бердышу и предстояло разделить путь…

Сломя голову мчался к дому Елчанинова. Вчера только вечером расстался он с любимой и, естественно, ни о каком отъезде предупредить не мог.

Новая печаль: не застал Нади. Что понятно: привыкши встречаться с перерывом в день-два, девушка с домочадцами отбыла в дальний лес. В сердцах отшиб Степан о перила крылечка кулак и, угрюмый, двинул к причалу. По пути сорвал, искомкал серый коц. Сегодня даже погода отвечала душевному ненастью: холодный лил дождь.

Угнетённый, мрачный, с кормы челна пустым взором испепелял Степан удаляющийся берег с башенками, что настырно процарапывались сквозь лопушистые копны. К нему подсел словоохотливый купчик в узковатом для дебелого тела опашне:

— А позволь поспрошать, мил человек. Мы с Нижнего, значит. До рыбьего промысла виды имею. Как тут с рыбицей? Солить бы — да на родину. Положим, про астраханскую шевригу наслышаны. Да далёко. А вот как в Самаре насчёт?..

— Киты да чуда-юда тут шныряют и всякое брюхатое сословие потрошат, — отзывчиво молвил Степан. Купец понял, извинился, отвял, пятясь…

Даже московские новости не развеяли дурной тоски и угрюмья. Между тем, было ведь — было, чему удивиться. Перемен сундук и малый ларчик!

Умер главный регент князь Юрьев…

На Нарве, под венец переговоров со шведами, чуть не вспыхнула война. Правда, одумавшись, шведы согласились за десять тысяч рублей отдать русским Ям, Копорье и Иванград. Но и это мелочи…

Главное, в Москве едва не пал Годунов. И при Дворе большую силу набрали Шуйские. Пожалуй, лишь при последнем известии Степан малость оживился. Ещё бы, судьба скалилась, да всё недобро…

Водный переплыв до Астрахани показался невыносимо тягостным. Красоты Поволжья уж не радовали. Оторванный от самого дорогого, Степан ушёл в себя…

Через много дней показались могучие стены строящегося астраханского кремля. Величавая твердыня разрасталась вширь и ввысь…

Хлопов проживал на подворье у того же Телесуфы. Положение его сильно ухудшилось. После донесений лазутчиков и, особенно, посольского извещения через Бахтеяра о строительстве новых городов, Урус осерчал, да просто вызверился. В приступе буйства молотил он, чем попало, и ближних, и дальних. Телесуфе тоже перепало. Хлопов нешуточно опасался за свою будущность. Гнев ногайского повелителя за последние месяцы разбухал навроде дрожжевого теста. Уже тесто попёрло из кадки. Казацкие набеги уносили его людей.

Гость-узник в Сарайчике

Сарайчик мало напоминал город в нашем понимании. Величиной вряд ли превосходил хорошее село: погост да тюрьма. Сейчас, правда, термов и отавов понатыкано в изобилии. Степана, вели долго, — только со скуки насчитал свыше двух сотен кибиток. Кой-где возились чумазые дети в овечьих поддёвках. Ещё реже мелькали сбитые бабёнки, закутанные по стрелки глаз. Несносный гам тряс воздух: скрип труб, вой псов, ржанье лошадей, крики забиваемых баранов. Всё двигалось и трепыхалось…

Не без опаски ступил Бердыш в черту ногайской столицы. Его сразу обезоружили и повели к телесуфской кибитке. Узнав о прибытии порученца к русскому послу, Телесуфа живо выскочил, со знакомой дерзкой ухмылкой посеменил встречать. Опознав же, перекорчился дико и визгнул помощникам явно нехорошее. Два ногая схватили Бердыша под локти. Но тот торопливо предупредил:

— Телесука, только тронь — завтра ж астраханскому воеводе доложат, на бумаге, чем сын Кирей твой промышлял…

Бердыш крупно юлил. Воеводу давно известили о забеге Кирея. Просто князь Фёдор помалкивал до поры: всё ж Урусу весть о закладке Самары куда досаднее, чем для Лобанова-Ростовского — донос о разгроме заставы. Степан дерзко пёр на авось, брал на арапа. И снял пенки: в самом деле, не готовый к такому заявленью, Телесуфа подавился слюной, но отщёлкал-таки пальцами отбой. Бердыша выпустили.

— Следуй за мной, — на сносном русском вывел урусов дворник.

Бердыш проследовал в приземистую кибитку. Мясистый удар отшвырнул его на кошму. В горло уткнулся сабельный остряк. Поведя глаза, разглядел гроздь крючьев, цепей. В угловой каменной ступке тлел костерок. Пыточная?

— Мой совет: говорить правда, — отрывисто бросил Телесуфа, давя на рукоять.

— Чего… хочешь? — от движения губ и кадыка на шее проступила кровь.

— Первое: зачем удрал с Корнюши?

— Не по нраву мне такие ласки.

— А такие как? — хазарин усилил нажим.

— Ослабь, не дури. Пойми, я человек служивый, не посол — гадости твои терпеть. Сбегу…

— Врёшь. Признай, ты бежал, ибо узнал, что схватят?

— За что ж хватать? Я не тать.

— Как глядать? Мне доложили: тебя видали на Самаре по осени с казаками, что разорили наш куп. Опознали как участника разбоя. А ещё казачью присягу возил, вор!

— Вздор. Навет. На кой лжи верить? Что, если Лобанову князю кто шепнет, будто сын Урусова дворника Телесуки воровским образом воевал наши сторожевые заставы на Волге? — Степан с язвительной угодливостью вытянул шею. Ногай вынужденно оттянул саблю.

— Это всё пустяки… Но откуда тебе известно это? — зашёлся вдруг дворник.

— Спокойно. Не то горлышко поранишь. Чем тогда отвечу?

— Проткну! — зарычал Телесуфа, повторяя натиск.

— А я, как знаешь, не броюсь, — невозмутимо пропел Бердыш, прямо глядя в разъярённые зенки.

— А! — вскричал тот, налегая на рукоять, но опомнился. — Я точно ведь пропорю, коль не сознаешься.

— В чём? — безмятежно поинтересовался Степан.

— Откуда про всё знаешь?

— Доносят сороки и галицы.

— Долго будешь галиться?

— Не шуткуй, Телесука. Я дворянин. За меня спросят. Самим князем Лобановым послан.

— Степь широка. Крупинку сдувает в провал, как вы там приговариваете, а? — упоительно растянул жабьи губы дворник. Пришёл его черед торжествовать.

— Может, и Хлопов для тебя крупинка?

— Нет, с ним иное.

— Ошибаешься, дворник. Ой, как ошибаешься, — желая выкрутиться, резал на удачу и наугад, — за мою голову и построже спросить могут.

— Глядишь, и надобности в том не будет, коль сам всё скажешь. — Телесуфа издевательски склонил голову.

— Что же?

— Правда ль, что казаки воюют по указке воеводы Лобанова и, стало быть, великого князя Московского? Это раз. И два: кто тот человек, который оповещает вас о наших всех делах?

— Да растолкуй: о ких делах?

— Ну, взять хоть молвку о Кирееве загоне.

— Молвку?.. Так он сам лицо своё казал, когда засеки воевал. Крепкий слух неспуста глыбится.

— Да кто знал его лицо-то?

— Значит находились мудрецы.

— Так ли? — Телесуфа хитро прищурился. — Не ты ли?

— Прости. Про себя я, кажись, не говорил. Да и как бы мне поспеть это самое — Кирея упредить? Я ж в Астрахань бежал! — ужом изворачивался Степан.

— Хм, — прищурился пытливо дворник. — Да, то, пожалуй, немыслимо.

Сабля уже не колола шею.

— Сам видишь: напраслину в ум взял.

— Скользок ты не к добру.

— Для кого?

— Для тебя, — шепнул Телесуфа.

— Что, убьёшь? — Степан не сводил глаз с недруга.

— Кончил бы — не вздрогнул. Но то и подозрительно, что всё у тебя ловко выходит да гладко.

— Сам ловок. — Бердыш вернул любезность.

— Вот за то тебя и не люблю, — не замечая, искренне продолжил Телесуфа.

— Грех отрицать: в том же грешен.

— Да, плут же ты, — засмеялся дворник чуть не любовно.

— За плутовство не режут, — заметил Степан, гладя настил.

— А на кол садить — в самый раз.

— Так и какое ж решенье обо мне вынес?

— Хо, с железом играть надоело? Живи. Пока, — отходчиво потянулся Телесуфа — ну, сущий котяра, — только не вздумай ещё раз поводок сымать… без спросу-то.

— Где уж убогому, — подобострастно расклеились Степановы губы и были они суше хворосту.

— Про то не твои старания, — почтительно заверил ногай, — за тобой теперь не одно зоркое око присмотрит.

— Спасибо и на том. Всякая забота всякому приятна. Обычай гостеприимства! — восхитился Бердыш.

Телесуфа отнял саблю, вложил в ножны, указал на выход. Медленно и щекотно pacсосался в груди Степана снежок. Ноги тоже таяли, подгибались. Потому выходил не спеша: медлительностью припорошивал слабость.

Хлопова узнал не сразу. Иван за прошедшие месяцы изрядно сдал. Что объяснимо: неусыпно ходить под «дамокловым мечом» — не забава. Урус и верховина упёртых мирз уткнулись в саму грань между худым миром и плохой войной. Ближний круг ежедневно подбивал князя к разрыву с Московией. У посла заметно прибавилось седых волос и морщин.

Лишь вежливость покривила уголки его губ. Утомлённо сморгнув, жестом пригласил земляка присесть. Ровно, как дятел, без прежней приподнятости поведал о новых переменах с добра на худо.

Повсеместно и неприкрыто ногайская знать возмущалась русскими, послам отказывали в должном почтении. Недавно в Москву отбыл большой посольский караван от мирз с огромным, до полутора тысяч голов, табуном лошадей. Вместе с детьми боярскими Стремоуховым, Колтовским и Бундеем Языковым.

— …того Бундея хамно ограбил Урмахмет, что аки волк нас не терпит. Меня самого в заточниках держат. Обращаются с прохладцей, с конём служилым — и то ласковей: мол, покуда нужон, потуда и держим. Через неделю встреча с Урусом. И я уже знаю: суровый разговор. Чую: за Самару и крепость Беловоложскую. Вопреки воле князя основали. Про Уфу пока тихо…

Урус в поход собрался

Войдя в шатёр бия мангытского, Хлопов застал зрелище, оскорбительное для православного. Полулёжа на ковре, Урус с ухмылкой принимал серебряный фиал из рук крутобёдрой смазливицы в накидке голубого газа. Издеваясь над послом, князь нарушал вето: открывать одалисок посторонним взорам — позор. Наверняка то были не наложницы, а просто невольницы, но для русского глаза — всё одно сором!

От такого похабства Хлопова нехорошо затрясло внутри. Он стоял и ждал… Урус тянул и, только допив свою кислятину, как бы невзначай-таки заметил, шевельнул шелухливыми пальцами: танцовщицы упорхнули за полог. Из полумрака выступил толмач.

— А, это ты пожаловал, Иван! Заходи, — ласково приветил князь. Хлопов насторожился.

— Почто, князь, оскорбления чинишь? Держат, как на привязи, — без запала, но твёрдо попенял посол.

— Тебе не нравится? Правда, не нравится? Ай-ай-ай! Надо же! Стало быть, ты считаешь, это только мне по нраву за свою преданность небреженье терпеть? От твоего государя. А? Теперь слушай, не сбивай. Приехал толмач Бахтеяр из Москвы. Привёз великую досаду. Вообрази себе, царь-то твой добрый Фёдор заложил на Волге городков пригоршню: на Самаре, на Воложке. Тайком! Знать, друга порадовать решил. Ну, это в чём он признался. А я уж сам дознался, что на Увеке и на Уфе те же дела. И не только там. Где уж мне от друга верного о всех его помыслах угадать? А ведь от века те места — наши вотчины. И царь, знать, из вящей благонамеренности городки поставил. Так ведь? Уж хоть ты бы по доброте, что ль, прояснил, на что все те милости без моего ведома сделаны? Оно, конечно, понимаем: нежданная радость, она сильнее по мозгам шибает. А, может быть, в чём другом дело? Может, это я сдуру возомнил что-то там, а на деле ваши государи теми областями владели, вот и заботятся об их охране и заботе, вместо меня?! — Урус сыпал сбивчиво, не гонясь за созвением. — А? Не перечь! Я шерть для того ль держал? Друг так ли поступает? На что мне прыщами взрастил гнездища? Оно и правильно, в сущности: лихо-то чинить в награду за лад и дружбу. Слов нет от восторга и признательности! Мало того. На меня, в верности на Коране присягнувшего, наклепали, будто я с побитым сибирским царём Кучумом дружбу вожу. Кучум мне не приятель, то всякий подтвердит. Это царь Фёдор лютых моих врагов дружбой и милостью привечает, не скрываясь. Кого? А хоть бы крымского царевича Сайдет-Кирея, что, подобно гиене всеядной, пожирает нашу же прикаспийскую степь. Брата его Мурата жалует: с почестями царскими и войском в Астрахань направил. Разбойника Казыя мятежного другом миловал. Мало тебе? Хоть на это ответь…

— Прости, князь. Но и пойми, в зимнее время непросто извещать о закладке дальних городов. Их ведь уже поставили. Теперь что ж: рушить готовое? Да и вспомни: не твой ли светлой памяти мудрейший отец Измаил тридцать лет тому просил покойного государя Иоанна ставить крепость на большой волжской подкове? Прямо предлагал: надо б там, мол, город, чтоб наблюдать легко было, как мятежные мирзы перейдут с правого на левый берег. Так и заложили мы ныне город, тем более и враги новые появились — казаки. И что же? Ты гневаешься! За что, на что? Так ведь или иначе, а казаков с тех мест мы прогнали и крепко за ними бдим теперь…

— Помолчи, — оборвал князь. — Казаки! Хозин улус кто разорил? Мещеряк. Побил Хозю, жену его, мою сестру угнали.

— То давно было, — тихо сказал Хлопов, в душе перекрестясь: Урус не знал участи сестры, зарубленной Ермаком Петровым.

Князь подскочил аж:

— Давно?! Так то легче, что ль?! Но это ладно. То хорошо. Хозю погубили, сестру угнали… Или вот совсем недавно казаки Мещеряка опять же на Яике Сатыева улуса Наймана и лучшего батыра Куюлиха Ханмирзина убили, с детьми. Много прочих порезали. Это ладно, это пустяки. Или придумаешь что и на это? Мне ж донесли, что всё-всё то с ведома и по наущению воеводы Лобана делалось…

— Навет, и злонамереннейший. Не вмешан воевода. А что до казаков, то ко мне намедни прибыл дворянин Бердыш. Самолично виделся с Мещеряком. Тот на Яике и не был тогда. Мало, Матюша обещался повиниться перед государем и отстать от воровства.

— Ага, сам признаёшь — ну, про сношения государских людей с ворами. Бердыша пресловутого ещё в прошлый раз мои люди уличили: то он по осени был при избиении казаками акбердиевых людей… Ну-ну, дальше… Сегодня у меня сказок много. Молчишь? Тогда я буду. Значит, пойман один казак. И сам сознался, что атаманы Мещеряк и Барабоша заложили на Самаре городок… То есть на Илеке, — скривился хан, услыхав подсказ Телесуфы, — там и скопилось станичников числом до семисот. И это да — не Матюша громил Найманов улус. То его подельщик Барабоша. Мне-то вот только не легче. Филин ли, сова ли? Я твёрдо, неколебимо убеждён: всё то с руки Лобана делается, а значит, и по соизволению царя Фёдора. Однако ведь отец его, на которого ты ссылаешься, так не делал. Нет! А сын меня досадным словом клеймит: друг-де я Кучуму. Негоже друга так клясть! Шибко меня тем самым ваш царь обидел. Забыть трудно будет. Какой друг вообще от того уйдёт, чтоб с ним что-то не случилось, чтоб так было, что и пенять на него вовсе не пришлось? Нет таких. Так при огрехе и попустить не грех. Даже коль винен в чём. Меж друзьями — так! А тут меня, непорочного, оскорбляют — досады приписывают всякие.

— Да все ль твои мирзы право творят? — спросил, волнуясь, Хлопов. — Тот же Сеид-мирза с зимы держит гонца государева Розигильдея Любоченинова…

— Повторяю, — привстал князь, — не бывает друзей без пени… Да и то, разве это зло против мною претерпеваемого — от казаков? Но довольно. Слушай моё решение: орду скликаю сильную и иду сам разбираться с ворами яицкими. Тем паче и от царя вашего разрешение сообразное было. Отмщу поганым за поругание сестры, за Бабухозину смерть, за Куюлих-Батыра, за Наймана, за тыщу достойнейших. — Урус закашлялся и сел.

Хлопов закоченел в раздумье, набрал воздуха…

— Не одумаешься, кхе-кхе, князь? — от испуга аж осип, спохватился: послу ли страх казать. — До войны ль ныне?

— Всякому долготерпению конец есть, — умиротворённо муркнул Урус, — а гнёздам грачиным в уделах моих не бывать. Изведу Яицкий городок… а там и… — Урус умолк, глянул пронзительно на посла, твёрдо прибавил: — И тебя с собой возьму. Увидишь, то бишь увидим, не пожалеешь ли татей, когда их на кол посажаю? Иди. Слушать ничего не желаю.

Понурясь, Иван пошёл на выход. Уже в спину:

— А городам новым не быть! — плюнул бий. — Попомни моё слово! — полог запахнулся.

* * *

…У Степана заворочался чуб:

— И взбрело ж верблюду плеваться. — И ясно дело, приложил князя, чем покрепче. — И ведь не раньше, не позже, а к празднику! Ещё б немного, и, глядишь, казакам бы грамота царская вышла, успокоила бы их. А теперь поди сдержи в узде! Да ни в жизнь. И коша ему не видать взятого. Пока живы, не сдадут!

— Хуже, что Урус твёрд и напирает, мол, казаки всё творят, как и допреж — через связь с государевыми людьми. И на тебе уж не подозрение, а двойная вина, скреплённая донесеньями. Чую, и тебе придётся с ногайским войском идти.

— Ещё не хватало. Мне в кош?

— Да избави бог. Станичники тебя увидят в Урусовой свите, насмехаться точно пойдут: наприклад, с кем, мол, только царёв ближний гонец не якшается. Вот, де, подкузьмил так подкузьмил. Обещался чуть не жалованную грамоту привезти, а вместо того — тьму ворогов зловонных. Тут и ногаи потешатся: ворон ворона признал. В итоге, что казаки, что ногаи поймут тебя превратно: каждый — на свой лад. Но против добра дела!

— Бежать как будто несподручно тож, — раздумывал Степан.

— И думать брось, — замахал руками посол. — Это ж не жмурки. Прошлыми набегами и то каку тень навёл на всё моё дело: едва не посол, а угоняет коней.

— Обо мне они в полной смутности.

— В том и беда. Могут сказать так: погляньте, чьими услугами русский посол пользуется — явного убийцы, конокрада и пособника станичного. Чуешь?

— Язви их… Нет, хоть режь: к казакам не поеду, — отрубил Степан.

— Отдадимся воле божьей. Путь ведь на Яик, чай, не близкий. Авось переменится что?

— Вообще, на мой взгляд, весь поход сей — проба. Если повезёт Урусу, охамеет. Возомнит о себе. А тогда, глядишь, на царские городки полезет.

…На этом походе, считай, завязана вся дальняя доля Уруса, так разглагольствовал посол. Война, пускай и махонькая, негромкая: ни жару, ни пару — но победоносная до смерти нужна ему, совсем уже нелюбимому в народе. Он вышел из доверия и мало-мальского почёта, он просто всем остохренел со своими жадными ближними, что изворовались, изолгались, живя грабежами и набегами, угонами табунов, а при удаче — людей. Эта война бию, как соломинка тонущему. Бойня позволит на байках о внешней угрозе сплотить ногаев, даже его ненавидящих, подверстать под свои знамёна тех, кто его уже просто не терпит в мирное время, но ради единства орды, ради победы и добычи пойдёт в поход. При опасности, исходящей от казаков и русских, «старшего брата» поддержит большинство мирз. Урусу же любая победа придаст новые силы и верных людей, хотя бы на время, а ещё заткнёт рты противникам и злопыхателям, упрочив сан верховного правителя, чингисида. Эта война нужна ему как предлог. Он будет рад, удовлетворён и сыт даже успехом самым малым, но явным. Лучше, конечно, большим, но ни в коем случае не ничтожным, когда количество жертв перевесит поживу и последствия.

— Неуспех и, тем паче, разгром послужат его дальнейшему падению и скорейшему развоплощению как правителя. Поэтому, ставя на войну, он ставит на кон и свою судьбу, своё имя, свою будущность… — знай себе гвоздил посол.

— Однако-ся спи-ка, — посоветовал Степан.

Сам, вопреки пожеланию, уснуть не мог. Лихорадочно вертясь вокруг кипы вопросов, думушки непременно перемётывались к образу любимой Надюши. Ему хотелось рвать грудь, грызть кулаки, бить всё без разбору — от бессилия. Опять, опять, в который уж раз ему грозит неизвестность и, может статься, жестокая, нелепая, безвестная гибель. За что, почему, во имя чего? Какая, к чертям, гибель, когда месяца не прошло с той чудной поры, когда ты утопал в волнах безмятежного и счастливого уединения с любимой?! Что, разве нет у тебя права даже на капельку счастья? Неужто проклят, обречён на скитания, на пожизненное неустройство? Но по чьему такому благоволению? Какой дьявольский владыка швырнул тебя в эту толчею козней, кутерьму передряг, безжалостную коловерть смерти?! Кто право имел — верховное ли, человеческое ли?

Он, разумеется, понимал, что сетовать втихомолку — пустое. Глупо и бесполезно. То сама жизнь, закон выживания. Выживания не животного, а коберского — хитрыми людьми придуманного, подстроенного. И всё-таки как раз этого маленького права, права бессильно, безмолвно возмущаться, не может отнять никто! Только это право и оставалось у него, у тысяч и тысяч малых мира сего, подмятых неостановимой колесницей зла, коберских козней и жизненного несовершенства. Только смерть в силах отнять право противостоять этому катку, хотя бы и в душе. Право возмущаться про себя несправедливостью чудовищных законов, ставящих наперёд не личное счастье маленького одиночки (а что на свете лучше, справедливее этого?). Право восстать на непонятные уму, несущие горести и беды придворные мошенства знати — вселенской знати коберов, их бездумных прихвостней и прислужников: князей и бояр, ханов и мирз, королей и падишахов, султанов и эмиров. Тех, для кого участь маленьких владельцев бессмертных душ ничуть не занятней и не дороже ослиной…

Отбив кулак о войлочный настил, погрузился в тревожный прерывистый сон. Уже светало. И сон не был добрым. Снился большой и шумный пир, на котором его разбил паралич, а он вынужден глазеть, как мерзкий Телесука пожирает варёную конину и непрерывно подмигивает, подталкивая к сведенным губам Степана тухлое мясцо.

Днём среди толп ногаев углядел Ураза — раз или два мелькнуло лицо. Что знакомы, вида оба не подали. Степан кожей чуял слежку, пытливые взгляды телесуфовых соглядатаев. Плохо: Ураз наверняка запасся не безделушками. Самой важной представлялась сводка о состоянии в Сарайчике. А также в улусе Измаила, на который Годунов делал ставку как на грядущую опору русского влияния в Ногаях. С глазу на глаз перемолвиться с Уразом не довелось.

* * *

Орда исполинским роем двинулась вдоль Яика. Одно крыло перешло реку, после чего вся громада полила двумя рукавами — потоком и ручейком. Очевидно, Урус возлагал надежды на восточных мирз и даже на западных казахских владетелей. А ещё ему казалось, что легче усыпить бдительность противника, идя обеими берегами Яика. По доносам, казачий городок щетинился на островке при впаденьи Илека в Яик, ближе к правобережью.

В самом деле, по мере качения к ордынской клочистой копне прибивались кочевые ошмёточки. Имелся у ногаев и свой отборный полк — с огнестрельными рушницами.

Как-то Хлопову случайно повезло словить обрывок сговора Телесуфы с Акмирзой. Так узнали, что северные улусы будут брать Кош-Яик самостоятельно. В короткой беседе мелькнуло имя «Кучум». Стоило ли сомневаться, что речь о том самом Кучуме и что воинственный сибирский царь намерен поквитаться с помётом Ермака? При таком раскладе, положение станичников усложнялось: крепостце на острове грозил тройной, с обходом, нежданный удар значительных сил кочевников.

Дождавшись союзных мирз, Урус повлёк орду на северо-восток. Ставший привычным гул оседлого купа не шёл ни в какое сравнение с адским грохотом, скрежетом, воем, сопровождавшими поход. Рычали тулумбасы, визжали трубы, ревел скот, ржали лошади, скрипели скатки кож и ковров…

Великанская окрошка, казалось, текла по полям, сминая кустарники, выплёскивая ручьи и озерца. Но, отдадим должное, текла споро.

Витязь против батыра

В один из дней Урус соблаговолил позвать русских на полевой выгул. Бердышу наконец-то удалось рассмотреть повелителя орды с близи. Немолод, нестар, плешив и, как говорится, нелеп наружно. Держится заносчиво и, видно, весьма горд затеянным нашествием. Размах не Батыев (где уж!), но тоже не пузыри в кизяк напускаем. Какое никакое, а наглядное назидание: дескать, вот кие мы пироги печи могём! Что-то да значим в политике — этой забаве венценосных разбойников.

Князь восседал на великолепном буланом скакуне: позолоченный чумбур, обшитый синим атласом чепрак, усыпанные самоцветами паперси. На Урусе — богатая риза с зеркалящими зарукавьями. На поясе поблескивал резьбяной запон с пристегнутой парой дагестанских кинжалов. С плеч свисало кармазовое корзно — накидка.

Глянешь, так вроде и не кочевой азиат, а чудо цветистое, Европу задом постигнувшее. Князя окружала свита из батыров и султанов. Всех ближе отирался вездесущий Телесуфа. Хлопова и Бердыша подпустили к Урусу. Тот, само собой, упорно не замечал их. Телесуфа сюсюкал, заглядывая хозяину в самые десны.

— Слышь, Степан, что речёт псина дряблая… — не шевеля губами, шепнул Хлопов. — «Царь, не надо посла брать. Вдруг убьют в походе».

Урус что-то отвечал угоднику.

— А князь ему, — чревовещал посол. — «И что? Мне столько обид и бесчестья пришлось стерпеть от русских, их царю меня не жалко. Что ж мне какого-то посла ихнего жалеть»?

Не кажа себя, Степан той же закорючиной выдал:

— Телесуфа за тебя не зря заступается. И волка подмаслить хочет и агнцу угодить.

— Ну да… Поди нарочно погромче для нас же — намекает, что-де всякое случиться может. Убьют, так что ж? Война спишет.

— Черт его разберет.

— А чего разбирать? Бремя походное. Вот возьмет князь да отошлёт нас одних безо всего, безо охраны. И тут нас хоть грабь, хоть полони… Концов не сыщешь.

— Да. Но разве царь простит насилье над своим послом?

— Брось, Стёпа. Сам что ль не знаешь, как глубоко Русь в г… погрязла? Царь для приличия оно, конечно, нахмурится, разобидится да и простит. Не до войны ему из-за каких-то там послов. А урусова чвань после нашей смерти в самый раз и осядет: хоть легонько да маленько, но свойно поставил: по-княжески. Не только, значит, его ближние задарма гибнут. — Пояснил Хлопов.

— Ну, спасибо тебе, Ваня, за доброе слово.

— Не жалко. Кар-кар. Только не забудь, мы с тобой на одной верёвочке. И не знай, у кого тоньше.

— Моя. Меж нами та разница, что я и не посол вовсе, а так: не разбери что…

— Хоть на этом успокоил, всё полегче, — съязвил Хлопов.

— Рад был угодить. — Бердыш прочувствованно поклонился.

Незлобивые подколки оборвал невообразимый рёв. Русские с любопытством наблюдали странную перемену в степенных повадках Уруса. Ни с того ни с сего князь дико взвизгнул и понесся вскачь, попутно вытягивая из саадыка баснословно дорогой лук. Извлёк из жёлтого сверкающего тула тонкую стрелу, дёрнул и сразу отпустил тетиву, словно и не целил. Всё готово…

Наблюдатели не успели разобраться, куда метил князь и куда унеслась невидимая стрела, а буря восторгов уж прорезала недолгую, почти пещерную тишину. Все указывали на маленькую точку, ринувшуюся с высоты. Два воина спешно устремились к месту падения и под ураганный вой принесли, вытянув: один правую, а другой — левую руки, маленького чеглока. В изящном горле птички зияла алая брешь: стрела прошила напролёт. Оба ногая ехали удивительно чётко и слаженно: соколок неподвижно покоился на соединенных ладонях. Бердыш с жалостью смотрел на глаз умерщвленной твари. Затем перевёл взор на убийцу. Задёргало шрам. Натянул поводья, и запнувшийся Супостат укрыл его за Хлоповым.

Сознавал, что сейчас его лицо вряд ли усладит гордыню Уруса. Бердыш сам не раз охотился из нужды, но ненавидел вздорные причуды, когда цель жестоких состязаний в меткости — свободолюбивый непромысловый зверь.

Мелко колотясь от тщеславного смеха, Урус вырвал из тельца несколько пёрышек и, задорясь, воткнул их в шапки Телесуфы и ближайших мирз. Рысцой подъехал к русским и, скверно дыша, пришпилил по пёрышку к их каптурам. Хлопов благодарственно склонил голову. Бердыш опустил лицо и был рад, что спрятал налитые гневом очи.

Пронырливый Телесуфа, тут как тут, уже под боком князя что-то загнусил. Урус, дивясь, повернулся к угоднику. Воодушевлённый, тот залопотал совершенно немыслимой быстрословицей. Урус любознайно расширил глаза, изучил Степана и, издав пару пронзительных звуков, обдал русских струйкой едкой слюны и несвежим духом с примесью кумыса. Телесуфа, раболепно кивая, выслушал господина и перевёл, не прибегая к помощи толмача или Хлопова:

— О, батыр! Великий князь с радостью узнал, что рядом имеет русский, в искусстве сабли равный его уменью стрелять с лука. Не ты ли этот, Степан Бердыш?

— Брешут, княже! Чур-чур, мы эта того — дюжинные ратиборы, — смиренно отвечал Степан.

Не дослушав перевода, Урус свистнул. Уплотнённый строй телохранителей вязко разжижился. В просторный развод на вороном коне выехал воин.

Эх, вот это был ВОИН! Удивительным казалось, что лошадь держит такого седока. Бердыш и тот лишь покачал головой. Этот ногай был не то что бы сильно высок. Скорее, наоборот. А вот грудь! Грудь батыра столь велика, а вздыбленные плечи широки, что нутро сводит от холода. А длинные, подвижные, могучие руки, в буграх сухожилий! Это вам не какой-нибудь долболом-здоровяк, а безупречный витязь — ловкий и вёрткий. Можно только догадываться о сокрушительной мощи его сабельных ударов. У Степана, давно лишённого оружия, руки чесались пошалить. Но при виде этого Соловья-Разбойника забиячливость его стремглав избыла.

— О, так вот где он, наш великий воин Иштору-Батыр! — возгласил Телесуфа. — И где же ты прятался, батыр? Мы все простыли от холодных слёз, утратив счастье лицезреть твою цветущую красу и силу. Урус-князь желает проверить, чье искусство сильнее: русского беляка или ногайского ворона. Бейтесь до третьей крови.

Белый против черного! Это в точку: рядом с загорелым, поросшим черными клочьями батыром, Бердыш и, вправду, бел как блин. Но вот беляк — заяц — против ворона… Это… Обижаете, господа, гостей обижаете. Посмотрим ещё…

Вслух ничего не произнес. Но уязвлен был в самое сердце: выпал ведь жалкий жребий шута на потешной брани — не шуточной брани, но ради потехи. Но задета честь и слава русского оружия. Это решает все сомнения.

Он не двинулся, как бы не замечая телесного превосходства Иштору, просторно раскинувшегося в седле, вращающего дымными бельмами, где в желтках жирной спеси чернели краешки зрачков. Помедлив для виду, сбросил с правого плеча легкий коц.

Ногайский Тугарин пронзительно взревел, потряс пикой. К ним уж правил телесуфов слуга, тянул на выбор копья и клинки. Иштору ногтём поддёрнул из ножен саблю, с силою вогнал обратно. Правой рукой он взял щит. Второю поднял бревноподобное копьё, что должно означать: мы намерены расправиться с клопиком зараз. Сугубо этой самой оглоблей. И только ею. Причём, в первый же сшиб.

Степан принял и то, и другое. Урус поощрительно постучал пальцами правой руки по тылу левой ладони. Бердыш расстегнул кафтан, сбросил на траву. Остался в рубахе, в скосе ворота продёрнутой алой нитью с кисточкой, белая грудь обнажена, посередине костяной Сварог от Ивана Кольца. В щуйцу он принял копье, десницей зажал саблю, взмахнул ею, по свисту проверяя: без изъянов ли и подпилки.

Витязи разъезжались под визгливые завывы ногаев и тихое напутствие единственного русского зрителя. Бердыш отказался от щита, полагая ошеломить недруга необычной ловкостью. А ещё надеялся применить обе ратных штуковины. Щит же… Ну что тут долго гадать: либо пан, либо…

В последний миг вспомнил о Наде, тишком перекрестил образок. Тут же чертыхнулся на горемычную судьбину и, медленно набирая скорость, поехал навстречу батыру. Лохматя клубы пыли, полускрытый круглым щитом, буйным туром нёсся Иштору на Степана.

Но когда его «тиридатово» копье взалкало нанизать Бердыша, как тушку перепела, «беляк» откинул тело назад вдоль седла, переместился и нанёс удивительно точный и изящный удар. Остриё его пики ткнуло долгомерное древко Иштору в одном вершке от неохватного запястья. Ногайское копьё — в щепы, обломок — в небыль. Бердышево вонзилось в ловко подставленный щит и тоже переломилось.

Удар Степана был столь силён, что Иштору опрокинулся на спину. Лошадь стрелою пронесла размазанное по крупу и чудом усидевшее в седле тело.

Степан не дремал и со сказочной быстротой обрушил на Иштору саблю. Из-за скорости встречных коней удар пришёлся вскользь, по плечу громилы. И его бы хватило распахать руку до кости. Однако сабля с привычным скрипом проехала по железу… Верховой «вепрь» был неуязвим. Степан смолчал. Тем более, всё это пришлось на один короткий миг.

Через сотню шагов он замедлил скок, бросил обломок дерева и поворотился. Батыр, оскалясь, более не набирая скорость, ехал с огромной саблей — Степанова самое малое на вершок короче. Бердыш сам налетел на Иштору, затмевая свет волнующейся вертящейся завесой из железа. Ногай не смутился, оказав достойный отпор. Какое-то время бой вёлся на равных. От напряжения глаза Бердыша застило потом и слезой. Левая рука немела. Батыр ломил и весом, и мощью. Самое тревожное оправдалось: ногай почти не уступал в быстроте, состроченной с силой, а в силе стал даже превосходить. Только и у Бердыша был припасён козырь: он ведь бился покамест левой рукой — правая отдыхала после копья. У Иштору имелось свое преимущество — щит. Степан выжидал оказии, чтоб поменять руки…

Тут-то Иштору и запустил щит. Не имея возможности уклониться, Бердыш прикрылся правой. Рука с задачей справилась, но вышла из строя: напрочь отсушило пудовым пластом железа и войлока. Оставалось отбиваться левой, что изрядно устала. Теперь всякая задержка грозила стать роковой: кроме алтабасовой рубахи и образка грудь не прикрывалась ничем.

Тогда-то Бердыш и узрел клык оскаленной Старухи. Этот клык засверкал в левой руке потного, дико визжащего батыра. Кинжал! От которого не было противоядия. Какое-то время чудом удавалось отмахиваться от вдвое сильнейшего врага…

Не столько зрением, сколько всё тем же выручательным, утробным чутьём, улучил он крайний миг. И вот кинжал Иштору, по всем вероятиям, должен был укокошить Степана. Но…

Мрачно стиснув зубы, русский дёрнул повод и… заслонился грудью верного Супостата. Одновременно клинок его чиркнул по горлу ногайского жеребца. От встряски исполина завалило. Спрыгнуть на землю не сумел — вот где подвели излишние припасы мыщц и им сопутственная тучность. Более ловкий Бердыш изгибистой обезьяной вывернулся и, вложив в удар всё, полосонул на лету…

Батыр упал. Предплечье раскрылось багряною ракушкой. Сабля вывалилась. Из батырова горла потек ишачий вой. Через минуту, другую, много — пять, он утратил все силовые преизбытки. Неверный, этот тонкий «беляк», выбил у него клинок. С кинжалом в здоровой руке, поникший, узкими щёлками беспомощно мигал Иштору под жалом русской сабли. Обеспокоенный Телесуфа растворил пасть для окрика, но Бердыш выбил уже кинжал и саблей указал на брошенную сталь. Иштору недоверчиво жмурился на смертоносную полоску у глаз, потом нагнулся и подхватил свою саблю.

Поединок возобновился. Наступал то один, то другой. Бой длился, пока обескровленный Иштору не закачался. А пошатнувшись, тупо попёр прямиком на выставленный булат. Степан сообразил: от потери крови батыр ослеп. С тоскливым воплем Иштору затряс саблею, но под скорбный взрыдняк тысяч суземцев уронил. И вот… рухнул сам, взметнув пылевой волкан. Лишь тогда Степан воткнул саблю в просушенную почву, нетвёрдой походкой подошёл к трупу четвероногого друга, упал рядом, обнял за шею, поцеловал в холодный нос…

Русский Беляк из леса подрезал чёрного Ворона степей!

Урус, угрюмей грозового неба, придушил ярость и что-то выхрипел Телесуфе. Хлопов, наклонясь над окаменелым товарищем, тихо перевёл:

— Тебе пожалована сабля князя… После похода, конечно…

В глазёнках дворника вызов. Хлопов замолчал. Степану хватило благоразумия поклониться, воздержавшись от прочего. А ведь какой восторг, какое торжество, какой праздник! Бердыш не шелохнулся, ему всё стало безразлично. Всё-всё… Всё казалось сейчас бессмысленным и несуразным. Ничто не могло окупить его нечеловеческой усталости, ничто не стоило крови Иштору и гибели двух замечательных коней. Ни честь громовой, «великой» победы, ни подарок, ни всё — всё вообще и вообще всё. Всё, чем он когда-либо занимался. Всё, что он видел и принимал, всё утратило и смысл, и ценность. Всё казалось отдалённым, воздушным и ничтожным перед этим случайно отступившим накатом вроде бы неминучей смерти. Даже гибель любимого жеребца, даже любовь к Наде… Всё превозмогла, заслонила, вытеснила усталость, а за нею — спокойствие и смирение.

Да, победил, да, выжил. Но какой ценой? Выжил в упорнейшем, нравственно обескровившем победителя и при этом никому, тем более ему, не нужном поединке. Он впервые осознал себя животным, потешным, забавным зверем, который разве что по дури почитается гордым, красивым, складным, благородным. А по сути, не в силах даже избавиться от колодок и хомута, делающего его игрушкой прихотей, холопом и слугой кого-то и даже чего-то более сильного, вознесённого выше. Выше князя, выше царя, выше Бога, данного в предании — библейского, доступного пониманию. Эти тайные силы ради своего процветания очень хитро, ловко, незаметно для своих слуг и жертв, повелевают всем, играют и понукают всеми, стравливают царства и царей, народы и людей. Сами же остаются в тени, в сторонке от бед и ответа, как «кружальный князь» Давыдка и думной дьяк Щелкалов, урусов дворник Телесуфа, царский шурин Годунов и его ручной нетопырь Савушка Кожан. А подставляют они под бойло, страдания и смерть Немого Урюка и Матюшу Мещеряка, хана Уруса и царя Федора, Иштору-Батыра да Степку Бердыша. Нет, в хлоповском сказе про коберов определенно что-то есть…

Ведь вот сейчас, и это совершенно бесспорно, ради забавы хотели отнять его жизнь, неповторимую, прекрасную, единственную. Нет, не хотели, — они даже не задумывались, что она будет отнята, что она ему — ему, козявке — дорога и что она, вообще, представляет какую-то ценность. Для кого-то! Для него хотя бы! Не волновало их это! Тогда ради чего всё? Во имя причуды плешивого варвара? Если да, то в чем же тогда смысл? Есть ли хоть малый смысл в этой череде глупых событий, дней и лиц? Может быть, твоя беззаветная служба или нагрянувшая любовь? Нет! Поединок обнажил всё, выкорчевал, осушил до истока, вытряхнул всё. Остались только уныние, усталость и полнейшее безразличие. Всё: и любовь, и служба, и мысли, и надежды, — всё могло оборваться в один миг. Глупо, безнадежно глупо…

Который раз предавался он таким вот безотрадным размышлениям в последние месяцы, не сосчитать. Но сейчас, сегодня он выдохся как никогда, наверное, выдохся окончательно…

Опираясь на плечо Хлопова, поднялся. Ногаи смотрели. Как? Враждебно? Точно ли это слово? Да, нива здесь добром не колосилась. Но не только враждебно! Но с завистью и потаённым страхом. Только разве понять им его состояние, понять, как их зависть и страх безразличны ему, как не нужна ни слава, ни..?

Полдюжины дикарей суетилась над растянутой тушей, утратившей всю упругость и былую внушительность. Иштору-батыр, комкастая груда мяса. Груда тяжело, с надрывом хрипела…

Через три часа орда полилась дальше. Весь остаток дня Степан ехал молча, в тиходрёме.

На Кош-Яик

Утро освежило и вылечило. Давешняя воюще-всепоглощающая безысходность выцвела в грусть по Супостату, убитому и преданному. Да-да, по предательскому зову хозяина верный конь безропотно, не задумываясь, подставил своё сердце под вражеский нож. И всё-таки беляк не мог уступить черняку. Русак обязан был задрать ворона. И Супостат не стал разменной полушкой, он стал щитом и посохом.

Утро, как всегда, означало начало нового дня — продление жизни с её вселенскими заботами, часть которых лежала на его плечах. Нескончаемые степные улусы жадно укатывались брюхом ползущей орды. Нет-нет, да в великое русло впрыскивались струйки новоприбытцев.

Когда зазеленели рослые кущи яицкой степи, орда распахнула крылья на версту. Над Кош-Яиком сгущалась гомонливая туча самое малое в тьму — сто сотен — сабель. Условия не позволяли Бердышу пересчитать и десятой части кочевой лавы. Ни к чему. Иной вопрос: что коль такие же полчища обступят яицкий городок и с севера, и с запада? Худо придётся казакам. Не устоять… Одна надёжа, что из-за распрей не собрать ногаям такой силы?

Раз пять мелькнул Ураз. Да так и не удалось столковаться накоротке. А ведь завоевательские намерения Уруса, вкупе с его наглостью, пухшею, как опара, и переходившей в прямой вызов русскому правительству, — всё это требовало от Степана каких-то шагов. В случае, если ногаи удумают порушить новые города, — немедля связаться с челобитчиками Москвы в улусах, чтоб те внутренними сумятицами расстроили замыслы князя. В этом отношении связь с Уразом трудно переоценить. Но, к несчастью, втянутый в походную тягомотину мелким десятником, Ураз был бессилен помочь, да и просто сблизиться с подконвойным русским.

Унылые сутки мельчились полосками знойного дня и чёрной холодной ночи. Вёрст за двадцать от яицкого городка ночь снудила орду на последнее пристанище. Итак, не более четырёх-пяти часов отделяли одержимого князя от вожделенной цели. Но ночь есть ночь, перед ней пасуют и султаны.

Костры, костры… Наверное, никогда ещё тутошняя степь не расцвечивалась таким скопленьем красно-жёлтых, нервно трепетавших на ветру лоскутьев.

Русское посольство поместили на краю огромного лагеря. Откинув полог, Бердыш и Хлопов задумчиво смотрели на тёмную, извивающуюся во вспыхах гладь реки, отсекшей Русь европейскую от нескончаемых степей, лесов, пустынь и хребтов необъятной Азии. Ширина и стремительность Яика подавляли. Хотя в величии заметно уступал он Волге.

Хлопов уж зевнул покликать Степана ко сну. И тишь за соседнею кибиткой расшило приглушённым стоном. Оттуда следом в непривычный час пыхнуло заревом, да не рассвет. Укемаренный покой брызнул треском, визгом, сабельным перезвоном. Вспугнутые кони неслись, сбивая сонливых ногаев, сминая кибитки. Ещё немного и запылал весь северный конец стана. Невидимым смерчем Смерть утаптывала и укашивала урусово воинство.

Наконец, смерч этот вырвался из-за ближней кибитки, обретя «лик» пеших… станичников с саблями и самопалами. Степан обрадованно замахал. Один из казаков тут же припал на колено и бахнул с плеча. Пуля снесла шапку. Бердыш отпрянул, увлекая за собой Ивана.

Огненная зарница этаким, в полнеба, снопищем вознеслась над соседней кущей, осветила лица зажигальщиков. Бердыш матюгнулся: свинцом его принежил не кто иной, как лиловорожий Зея. Досадуя на промах, казак вспомнил чёрта, подхватил лук убитого ногая, вставил стрелу, натянул тетиву. Бердыш изготовился к броску за полог, но другой казак с седо-русой бородой дал Зее по локтю. Степан опознал в спасителе Барабошу. От колыхания огня лик атамана казался стариковским, морщинистым, изморённым.

Здесь на казаков наскочило десятка четыре ордынцев. В их числе и Ураз. Кой не замедлил воспользоваться редким сличьем. Степан подался навстречу. Однако Хлопов дёрнул за плечо. Приметливый Ураз проскользнул выдрой. И очень даже кстати: из мрака выколупнулась зловещая харя Телесуфы: сабля наголо. Достигнув кибитки русских, он резко вырвал что-то из-под полы бешмета. Мутно взблеснуло дуло. Рушница!

Бердыша не нужно было учить, что и как. Помыслы врага красно отпечатались на личине. Телесуфе представился случай свести счёты. Позже всё спихнет на казаков либо побожится, что Степан убит при попытке перемёта. Не искушая судьбу, Бердыш просто прыгнул в кибитку. Напоследок мельком скользнул по сечиву глазами.

Не упуская из виду «подневольных» земляков, атаман прикладом пищали, ровно булавой, крушил ногайские черепа. Одною рукой задёргивая полог, второю Степан выразительно тронул свою шею. Опытный Барабоша и сам понял. Не собираясь помогать своим, Телесуфа уселся при входе в посольскую кибитку. Сторож — не более.

В сечу впрягались ногайские подкрепленья. Одолев сон, они давили со всех сторон.

Казаков было мало, да каждый знал своё место. Кочевая же стая в бестолковой колготне шарахалась и ухала: ни цели, ни порядка. Лишь мешали друг другу. Наконец, разбойников столкнули к реке. Не шибко обидевшись, те стройно отступили к челнам, ждавшим у берега, перемахнули через борт, угостили преследователей залпом из схронённых на дне самопалов, и, улюлюкая, пошли себе к тёмной серёдке простуженного Яика.

В горячечном бешенстве кочевники орали, тщась осветить реку, подбрасывали пылающие головни, искрящие пуки. Где там! Крутой склон не позволил… Из-за густоты скопления стрелы чаще всего уносились бесцельно, вспарывая бесчувственную плоть кашляющей реки. Для казаков, напротив, стрельба была детской забавой. И хотя сгрудившиеся под скалою у воды ногаи тоже не были ещё схвачены подростом «алого цветка», целиться не требовалось, ввиду скученности. Пали — не смажешь!

Короткие вспышки со стругов находили «благодарственный» отзыв. Оказавшись в поле пламенной видимости, казаки спокойно укрылись за прочными выставными щитками. А там и стрелы долетали не всегда. Ни одного убитого и трое раненых — вот весь счёт казачьих потерь. До самого утра проторчали удачливые загонщики на безопасном расстоянии, дразня и возбуждая орду самим своим назойливым и любознайским соседством.

Лишь на рассвете трясущийся от ярости Урус дознался об истинном размере урона от горстки наглецов. Без шапки, выставляя под порывистый, проникающий, не по-серпеньски холодный ветер серую плешь, брёл он вдоль скорбной вереницы убитых.

Число жертв впечатляло. Тридцать семь — наповал, полторы дюжины при смерти, сорок ранены. Шестеро пропали без вести. Не считая более сотни убитых, искалеченных, бежавших лошадей, восьми дотла спалённых и двадцати обгоревших кибиток.

Горбатый, противный, плелся Урус, щёлкая по скулам сучивших за ним на подгибающихся ножонках ближних. Сыскалась пара оплеух и для дворника Телесуфы.

Пуще всего князя раздражала безнаказанность татей. От них осталось пять сорванных мурмолок, обломок сабли, пара пустых берендеек и отколовшийся, весь в крови приклад пищали, наверняка той, что орудовал Барабоша.

От злобы Урус осатанел. Хлопов благоразумно воздержался от соболезнований и отсиделся в кибитке. Степан вообще то ли спал, то ли исправно придурялся.

Убитых завернули в холсты, под непереносимый вой то ль глоток, то ли труб зарыли. В тот же час русские вели тихий разговор.

— Авось опосля такого завтрака Урус и образумится, — допускал Хлопов.

— Хрен знает! Нынче он смекает худо. Слеп от гнева и досады. И всё ж ведь князь: зачал ристаться — хоть какую славу, а добудь. Ему теперь гордость да зависть отступиться не позволят. Но я так полагаю: коли не завтрак, то обед казацкого посолу охотку ему надолго отобьёт, — засмеялся Степан.

Угнетающая обстановка тризны русским не передалась. Пожалуй, их даже воодушевила победа станичников: хоть и тати, а всё ж свои, христиане, русские. Да ещё как утёрли нос «сарацинам»! Кровная спесь — цепкое зелье. Великолепные действия казаков опьянили и окрылили: так, глядишь, и кош отстоят. Но это, конечно, уж так — для самоуспокоения. Слишком силы неравны…

Наперёд всего — скрыть от сумрачных азиатов ликование, так и пузырящееся на бледных лицах русопятов.

Телесуфа больше не лыбился: зыркал побитым бранчливым псом. Пришьёт при сличье, однозначно вывел Степан.

Казацкое озорство задержало растерявшуюся орду на сутки. Аж! Целые! И вот несметная гуща пенными всплесками осела у стыка Илека с Яиком, прямо против крутого склона с прочным жёлто-коричневым срубом. У Уруса накипело, слишком накипело, чтобы дожидаться припозднившихся союзников. Имеющиеся силы вполне позволяли разделаться с реденьким казачьим поголовьем. Так считал Урус. Так считали ногаи. Но не все…

Русалки и водяные

Знойный денёк. Ногаи брызжут слюной и потом, крутят колючими головами. Ещё бы, на большом острове — крошечные очертания казацких девиц, что, подоткнув подолы, бессовестно и безмятежно прохаживаются вперёд-назад, вперёд-назад. Бельё полощут! И, конечно же, в упор не видят беснующихся, визгливых и чумазых пришельцев, что прямо напротив. Но за двумястами саженями глыбкой водицы.

Дальше больше. Три бабы взяли, да и вообще разнагишались. И ну плескаться в прохладной воде. Опять же беззастенчиво, не замечая. Телом здорово-белые, ликом розово-румяные — прямо, свежие булки, они дразняще извивались по зелёной бахроме прибрежной рощицы.

Освирепев, ногаи давай галдеть. Которые особо нетерпимые, — пустили по нагим мишеням стрелой. Пустое! Казачки лишь задорно хлопают друг дружку по заманчиво белой коже. Они хоть и далеко, но гудящим кочевникам блазнятся их прельстительный визг и смачные шлепки. Орда волнуется, как рой встревоженных шмелей.

Но вот из ворот степенно выходят мужики. «Распутство» прекратилось. Бабы прыснули по кустам, отжимая косы, накидывая рубахи. Правда, вышло, что оставив воду, девки укрылись от своих мужиков, зато в полный рост — явственней и завидней — забелели на зеленище перед неистовствующими басурманами. Даже Телесуфа, уставясь на развязных купальщиц, ретиво драл вислые свои усы, а боли не чуял.

Когда непутёвые душу травить притомились, из крепости вылезли десятка ещё три казаков в просторных лебяжье-чистых понитках. Уселись в два струга и неторопко так гребут к ногайской стороне. Телесуфа остолбенел. А, встряхнувшись, закарабкался к наспех поставленному шатру князя.

Урус показался в россыпи телохранителей. Князю подсобили спуститься к воде. По счастью, зрелище греховное взора пресветлого не омрачило. Нагие гурии успели обрядиться в белые летники, венцы, повязи…

Тем временем, струг закачался в сотне шагов от лагеря. Вёсла торчком. На носу, под мордой свирепого кабана, выстаёт долговязый Богдан Барабоша и тоненько кричит в ладонный скворечник:

— За кой надобностью пожаловали, купцы заштанные?

В смягчённом виде Телесуфа переводит князю. Тот, давясь желчью, цедит что-то в ухо. Телесуфа на приличном русском — в такой же домик:

— Пожаловал к вам сам великий повелитель Большой… — после передышки отважно выдыхает, — … и Малой Ногайской орды Урус-хан.

— Чаво? Как? Улуса? Какого улуса? — тугоухо тугоумствует Богдан.

— Урус! — зычно повторяет Телесуфа, багровея.

— Ах, Улус, — язвит Барабоша. — Ну, тады я волость!

— У-рус, — сдерживаясь, членит по слогам дворник.

— Это я рус, а ты, скорее, Убрус. Убрус так Убрус. — Глумится атаман. — У вас вить всех муруз замурзанных и не упомнишь. Какую вошь не тронь, тут те и убрус. Он Убрус, а я — рус. Так о чём балакать будем? Свезёт — столкуемся.

Урус воплощенным вопросом зырит на Телесуфу. Стараясь не глядеть в хозяйские очи, тот подхватывает невообразимый хамёж:

— Князь Урус пришел сюда за тем, чтоб сказать вам, воры: не быть вашему вертепу на нашем Яике.

— Да ну? Эт, что ж, за тем сюда тыщу поприщ и пёр? Чтоб вот это вот сказать, да? Велика честь, ой, велика! — восхищается Барабоша. — Токмо мы люди маленькие, неименитые, без кола, без двора, без роду-племени. И сделали-то всего четверть поприща, да скажем на вашу тыщу: валите-ка вы к этакой праматери через всех ваших сарацинских бесов да скрозь пупок Шайтана впридачу!

— За дерзость втройне ответите! Сдайтесь на милость князя, покуда время есть. — Из последних сил увещевает, становясь маковым, Телесуфа.

— Да? Есть ещё время? — в голосе атамана прямо-таки апостольское смирение. — Эк, милостивец! Ну, слава всевышнему! А не сдадимся, тогда что?

— Спалим кош, всех в полон возьмём, есаулов и атаманов на кол. — Без особого подъема грозит дворник-толмач. Он понял, что вся сия брехня — пустое. Казаки просто балуют.

— Слыхали, казаки-атаманы, какую лопух червивый долю нам пророчит? — Барабоша делает поворот к бортным воям. — Что ответим, князьим мурузам грязьим Убрусам?

Громоподобный гогот явил Урусу, Телесуфе и всем их приспешникам столько личных пожеланий, да с такими увлекательными подробностями и приключениями, да так образно и ярко, что Телесуфа враз окривел и сам превратился в кол. Челюсть его сорвало, как свинцовое черпало.

Урус, похоже, тоже догадался о смысле пожеланий. Но не дословно, ибо всё-таки устоял. Топнув ногой, повернулся к своим. Но тут вновь, уже густо, зарокотал Барабоша:

— А теперь, по дедовскому правилу, окажем почесть заштанному хану Урусу и всей его блошиной рати. Аль мы не русские люди? — по манию атамана казаки в рост вывернулись задом к незваным гостям, совсем уж непристойно изогнулись и плюнули промеж ног в их сторону.

Урусу не понадобился перевод. Как стоял, так и ороговел от неслыханного поношения. А ему бы не теряться — отмашку дать лучникам. Ибо не успели ногаи опомниться от непотребства, а станичники, высунули между ног ружья и по второму разу плюнули. Уже свинцовой слюнкой… Отставив, залегли вдоль бортов и пустили в ход заряженные. Так без перерыва — пять или шесть залпов. Ногаям уж было не до счёта: обезумели. Разве что после второго залпа посыпались они на землю, сбиваясь, карабкаясь, топя раненых и оскользнувшихся.

К превеликой досаде орды, её властелин испуганно закрыл уши, зажмурился и, прячась от свинцовых харчков, грузным хурджином брякнулся на грязную, взборонённую подошвами и копытами землю. Лишь в ответ на четвёртый пороховой разряд из-за кибиток и деревьев полетели беспорядочные стрелы. Но пищальникам за бортами — ништо. Довершив показательный отстрел, они выставили щитки вдобавок, да с нарочитой ленцою погребли восвояси…

Посередь содомской сутолоки ближние мирзы волокли под локотки бледного, блюющего не то с перепуга, не то с ярости Уруса. Убитых насчитали шестнадцать: из них семеро затоптаны своими же, восемь полегли от пуль, а один старый молла отдал душу от грома никогда не слышанной пальбы.

— Если и этим обедом не насытился князь, я сильно ошибался, не отказав ему в разуме, — сказал Хлопов.

— Да. Но тут есть и обратный бок. Как не страшно Урусу, теперь для него извести городок — дело чести, да и мести, — поделился Бердыш. — Молю бога, чтоб старого пахучку на ужин так же угостили. Коль подпалят ему пятки в малой разбойной норке, глядишь, и прикинет: мне ль, мешку трухлявому, соваться под царские пушки на государевых крепостях?

— Ух, какой ты умный! — посол восторженно и униженно набил поклонов «проницательному» Степану, после чего прибавил. — А еще надо молить бога, чтоб нас миловал.

Не успел докончить, как в кибитку ворвался зелёный лбом и синий в подглазии Телесуфа.

— Бердыш! — затрещал сварливо, как баба. — Сейчас все войско верхами, плотами, бродами переправит Яик, — от волнения он худо изъяснялся на русском. — Ты пойдешь первяком. Глянем: чей ты? — тут он прибормотнул что-то по своему, и послу. — Переведи.

— Телесуфа молвит: посмотрим, кто тебя первым на тот свет спроворит? — сказал Иван.

Степан благодарственно мотнул чубом. Телесуфа фыркнул и — вон!

— Глядишь, и я кого туда же спровадить успею, — усмехнулся Бердыш, хотя всё это, по чести, было не смешно.

И вообще, что ни говори, а смело: в сумеречную пору брать реку, славящуюся своим коварством. Впрочем, ранее ногаи из северных улусов хозяйничали на здешних землях. Сыскались, видать, знатоки стремнин и бродов…

Речной погром

Не всё сожралось мраком, а уж орда шестью «конечностями» сунулась в омут. Большая часть войска погрузилась на плоты, ещё одна поплыла верхами, держась обочь плотов.

Верстами тремя западней ставки Уруса вброд шёл и отряд Телесуфы. Шагов двадцать кони продвигались, чуя под копытами дно. Потом с добрую сотню плыли. Степан слегка опережал плот, но под неусыпным оком Телесуфы. Сам дворник с несколькими слугами сидел на плоту.

Вот оно: рядом с Бердышом из воды показалась тень коренастого Ураза. Ураз улучил миг и, когда дворник отвлёкся на распоряжения, прибился к Степану. Без «здрасьте» перечислил цепь имён с краткими сопроводильнями: «Ватир Мисуфи — в плену у казаки, Янгыдырь-молла — задержал нарочно в Измайлов орда. С ним связь держать»…

Скорую речь прервал ахнувший выстрел. Почти рядом!

Из темноты утыканным стволами боком вывернул струг. За первым «щелчком» проснулся убийственный волкан. Половину ногаев смёл с плота бортовой залп. Конь под Бердышом затрепыхался. Булькнув, ворочаясь, грузно погружался на глубину, влача за собой. Уразова голова качалась на конской гриве. Шибанул новый перепад грома и красных мушек. Внутри у Бердыша заколотилось. Последнее, что увидел, оборотясь: сиротливая башка уразовой лошади и демонически перекошенный Телесуфа…

Ртом захватил, сколько смог, оттолкнулся от крупа тонущего коня и нырнул, суетливо стаскивая сапоги.

Что-то прошло, скользко вспоров плечо. Копьё Телесуфы? Под водой плыл, покуда воздуху хватило. Что-то пробурлило, считай, у самого носа. Перепонки едва не лопнули от порохового раската. Вынырнуть решился лишь, когда плечо ткнулось о жёсткое. Струг?!

Осторожно высунул лицо. Ужас! На острие взгляда возник шестопёр и — занесён в размахе. Владение такой палицей сделало бы честь самому Яну Усмарю. И вот уже бородавчатой сталью опускается смерть! Скорее молнии и дольше вечности! Бердыш зажмурился. Бахнуло и брызнуло рядом, налипая тёплыми соплями к щекам. В одно мгновенье промелькнуло всё, почувствовалось всё… И свистящая, затухающая в розовых разводах чернота небытия. И мутная осклизлость кипящей солёной крови…

Открыв глаза, увидел, что адский шестопёр с отсосом вычмокивается с чего-то обмякшего — в полутора аршинах от корабельного борта. И понял: бьющий просто не мог заметить его в чернильной гущине реки. Взмах нёс смерть другому — открытому и беззащитному. Над тобой же, Стеня, спаси и помилуй, некий надолб, за которым ни ты казакам, ни они тебе не видны! Не сразу дошло: башку разнесли ногаю, горячие брызги — его мозги. Однако медлить: что сгинуть!

— Братцы, выручай! — диким даже для самого себя рёвом обозначился Бердыш.

— Ктой-то в воду ёкнулся!? — до рези в жилах знакомый хруп. Две уцепистых ручищи дёргают его, мешковатого от слабости, тяжёлого от намокшей одёжи. Кости глухо стукают о спрыснутую скамью.

— Ранен кто? — скрипит рядом. — А… потом разберём. Цельсь! А-агонь!

А у Бердыша ни сил, ни смелости барахтаться. Как в столбняке…

Доблестный набег струга завершился. Выстрелы поредели и стихли совсем. Быстро удалялись вопли и ржанье. И вот уже, ходко разгребая прибрежные кусты, чёлн пристал к неприметному лиману.

Полдюжины сильных рук подняли и бережно перенесли на мох. Сверкнули кремни.

— Э! Да птица-то чужа! — первый оторопелый вскрик, как только Степан привстал на локте и к чему-то пошёл подрагивающей пятернёй забирать чуб к затылку.

— Никак, Стеня? — как из мортиры, шваркнуло над головой.

У Бердыша всё замутилось: над ним из-за спины висела, на изогнувшемся теле взлохмаченная башка.

Кузя!

— Уфф! — только и выдал Степан, повалился затылком на мох. Сколько пролежал, бог весть. Правда, очнулся вперёд зорьки: дёготь над рекою попрозрачнел, но был ещё прилично густ. Мир слабо раскачивался — снова на струге. Казаки, вольготно рассупонясь, увалясь по бортам, пускали байки о минувшем подвиге. Бердыш с перетянутым плечом пополз к ним.

— А, Стеня! — откликнулся на шорох Толстопятый. — А я за тебя ручательствую… Коль согласен ногаев бить, дадим бердыш.

— А… Так… ото… — зазевал Степан, но Кузя строго перебил:

— А вот о прочем — опосля. Ты… Казачки эти тебя, то самое, не знавают. Что: коль лазутчик ты, это, который теперь и… не был даже, может, хоть и? — что-что, а златоуст из Кузи на зависть грекам. — Ежли к ракам на поселенье не соскучал, слухай да помалкивай. Я ноне не правен по сердечному веленью это вот… Оно как таперича я есть в казачьих… сотник я это… — тут Бердыш присвистнул. — И засим, следственно, твой последний сказ, даром что бывал и не так. Так-то! Так решено, как и будет, — постановил новый сотник, придав Стёпину свисту особый смысл: одобрения и восторга перед возвышением и уважнением своим.

— Твоя воля. А у меня разве выбор? — усмехнулся Степан.

— Ну, добре…

Тут и заря догнала. Осели в затаинке на… недели.

И вот…

* * *

Первой гвоздичкой проклюнуло солнышко, а струг уж резво обогнул высокий мыс и прямиком — на Кош-Яик.

— Эй, робяты, давай-ка наше нибудь-что — русское! — гикнул Толстопятый.

— Про бедовых славян пойдёт, а, Ослоп?

— Валяй!

Жирный, явно с Запорожья, с оселедцем зычно завёл:

— Не куча катит из-за гор-то, И то не молнии блестят. Отмстить ворогам за позор то Идёт немаленький отряд!

Тут и все подхватили:

— Не на пиры, не на гулянья… За Русь ложить живот, Бядовые славяне Сбиралися в поход! Сбиралися славяне Сквитаться за народ!

Запевала продолжил:

— Им не страшны ни зной, ни вьюга, Ни ширь степей, ни глубь морей. Перед дорогою по кругу Лишь пустят чарку: больше пей!

Припев.

…Они пройдут, где волк отступит, Змее где узко — проползут. Переплывут стремнину в ступе, Орлами взмоют, лаз коль крут…

Припев.

…В честном бою взметнутся пики, Польётся песней кровь из ран. Эгей, славяне, громче гикнем И опрокинем басурман…

Припев.

…Добыча знатная досталась: Шатры, ковры и табуны, И половчаночек немало С глазами жуткой глубины…

Припев.

…Ночная дикость половчанок, Их буйство, ласки да вино — Вот отдых после схваток бранных Для сил, иссякших уж давно.

Припев.

…Но не нужны им смуглы девы. Ведь русской бабы слаще нет. Зато под бодрые напевы Напиться — славно в честь побед…

Припев.

…Отпели: тризна убиённым. Но смерть кратка, а жизнь долга. И по полям испепелённым Домой дорога пролегла.

Припев.

…Днём труден путь. Но гимн спасённых В честь избавителей бодрит. Что ждёт ещё славян за Доном? Честь-слава иль позор и стыд?

Припев.

…Но пройден путь. И Киев рядом. И пир горою закипел! Вино полилось водопадом, А я чуть зачерпнуть успел…

Молчавшего допреж Убью-за-алтына вдруг прорвало: слоном загорланил заключительный припев:

— Уж не пиры, уж не гулянья. Кутёж кругом крутой! Бедовые славяне Вернулися домой. Вернулися славяне С победою домой!

Яицкий срам Уруса

До городка было рукой достать.

С первого взгляда ясно: после недельной осады незваным гостям не совсем уютно под невысокими, но толстыми стенами казачьего коша. Переправиться удалось не всем. Стены поджечь — тем паче. Бердыш догадался: использовав все суда, часть казаков, по примеру Кузиных рябят, приголубила кочевников на всех самых уязвимых участках. Это раз.

Второе: натиск по линии четырёхугольного частокола принёс Урусу не больше счастья, чем переправа: в мелких окопах внасып стенал кишмиш из подстреленных.

Сам князь с отборной тысячей осел на безопасном расстоянии. Орда беспорядочно толклась у стен. Отряд Толстопятого угадал к самой драке. Осаждённые вот только отразили восьмой приступ. Вволю попалив из ружей и пушек с четырёх башенок, выпустили из ворот конницу, разметавшую передовые силы степняков. Из них сотни полторы отборных с рушницами, отрезанные от своих окопами, дали стрекача вдоль стен. Их сразу накрыло прицельным огнём и «хлебосольными гостинцами» навроде пеньков и камней из рук пышных баб — давешних купальщиц.

Ружья ногайские достались казакам.

Но преимущество казачьей конницы не могло быть долгим…

И тут-то возьми и приспей подкрепление с реки — зараз четыре струга. Гребные бойцы закатали по ордынцам уничтожающим пороховым ураганом. Это внесло полную сумятицу в ряды осадчиков. Так мало ж, по десятку дюжих молодцов от каждого струга с бердышами наперевес врезались в кочевой улей с тылу. Лихо вдарил ливень. Это доконало устрашённых ногаев, усилив копошню. Мешаясь в давке и толкучке, лишённые возможности развернуться во всю ширь своего тысячеголовья, они скоропостижно теряли боеспособность. Шестью разнонаправленными клиньями казаки ловко, как ножами, рассекли орду.

В числе первых рубак Бердыш. Плечо не болело, кровопотеря успела восстановиться. На голове шлем с наносником — подарок Толстопятого. Жуткая штуковина в руках его, прямо как в былине, расчищала целые «проулки». Недалече орудуют Кузьма, Иван Камышник и медведистый Нечай Шацкой — все в плотных куртках со стальными пластинами.

Средь скопища искажённых отчаянием узкоглазых лиц мелькнула обрюзглая морда с перевязанным зыркалом. Повязка поначалу сбила Степана. А потом, как раскалённым гвоздём: да это ж Телесука! Схваченный одним жадным стремлением, начал он прорубаться к заклятому «приятелю».

Кочевники порскнули врассып. Пехота и конница по головам упавших металась у стен, невзирая уже на беспощадный обстрел и валящиеся сверху крошилки из булыжни, бочек и брёвнышек.

Степан на миг перевёл дух, слевил голову: выпятив таз шире лошадиного, рыхлый любимец Уруса нёсся на паршивеньком бахмате. Простреливающие мимо ногаи задевали его пятками и плетьми.

— Улепетнул, хрен сплющенный! — плюнул Бердыш, в сердцах рубанул по корчащемуся в ногах азиату. От удара рукоять бердыша треснула, железное полотно намертво всадилось в сухую землю. Обнажил саблю…

В весёлых лучах разгулявшегося и умытого солнца хорошо видать, как потешно егозились ногаи на том берегу, как суетливо Урус полосовал ногтями цветастый халат. Да, прищучило казачество супостатов, сыпануло извести на драный копец.

— Э-эхай! По стругам! Насс…м им на хвост! — грохочет Толстопятый. Бердыш успевает зацепиться, черпнув сапогами воды, и перекидывается через борт.

Гребут с таким усердием, что пара вёсел — в щепы. На четырёх стругах от силы — восемьдесят-девяносто бойцов. Но у них завидный куш — овечий страх, заразивший ставку Уруса. Там такое столпотворение, что вряд ли когда уймёшь. Не говоря про кибитки, горе-завоеватели в спешке бросают дражайший скарб. Распахнутые, простоволосые, ногайки с визгом цепляются за гривы мятежничающих лошадей. Мужчины остервенело отпихивают их.

В седле, у сверкливой кромки реки застолбенел Урус. Шафранными от вскипевших прожилок глазами пусто уткнулся он на летящие в лоб зубья-носы лихих стругов. Князя Большой и Малой орды тянули наверх. Что-то трескуче вопила крупная женщина на гнедой лошади, припадала щекой к коленям неподвижного всадника. Впрочем, после первого же меткого выстрела — казацкая пуля вспушила ухо его прянувшей лошади — истукан ожил. Дико взвыв, пошпарил меж шатров. Опалённый конь бузил, взбрыкивал. Грузное тело повелителя орды смешно кувыркалось на кочках. От нежданной прыти соседний конь встал на дыбы. С криком свалилась боком о камни женщина. Казаки, по пояс в воде, дали спотыкача: кто до берега шустрее. Временами прикладывали к плечу ружья и палили…

Десятка два охранников заслонили павшую. Четверо понесли её к скученным у кибиток, разволновавшимся лошадям. Казаки дали залп прямо туда. Лошади заметались, размётывая пешье племя копытами. В ту пору станичники уже ступили на берег. Вид всполошенно визжащих баб лишь подстегнул их рьянцу.

Оказавшись близ лютеющего Ермолы Петрова, Степан схлестнулся с защитниками ценной для Уруса бабы. С рыком пхнул свирепый Петров в ближнего противника. Лезвие мягко провалилось в подмышку. Ермола изловчился сграбастать бабу за волосы. Слетела громоздкая шапка, открыв свежее личико совсем молоденькой и недурной, несмотря на раскосицу, девицы. Дрался Петров славно, ничего не попишешь: свободно рубя справа, левой волок пленницу. Бердыш принял на себя двоих оставшихся.

Ногаи лязгали зубами, завывали, не силой, так страхом пытаясь отогнать налётчиков. Но через самое чуть уже все степняки, побросав корысти и голосящих в казачьих лапах баб, ухвостились за яркой расцветкой мельтешащего вдали халата…

«Справная жинка достанется волчаре», — неодобрительно скребнулось у Степана, ослабившего напор, что дало врагам его возможность смазать соплями пятки.

Боевой пыл остыл, спёкся в калёнке буйной рубки. Он разом пресытился убийством и кровью. А рядом вершилось непредсказуемое.

Баба зубами впилась в Ермолову руку. Вырвать не удалось: молодые зубы сомкнулись щепчатым капканом. Взревев и матерясь, Ермак с бычьей яростью рассёк надвое изнемогшего неприятеля. Баба упорно сжимала челюсти. С хрипящим взрёвком Петров махнул, вернее, тряхнул прокушенной рукой, на которой висело пуда четыре упругой и ядрёной плоти. Занёс вторую… Отсёк голову.

Тело кувшином выпростало густую кровь, дрыгая конечностями, плюхнулось на землю. Белея на глазах, ещё не умершая голова дёрнула веками. Карие глаза, казалось, тлели, разбавленные заплесневелым пойлом. Но челюсти не разжались. Измученный Ермак давай колошматить мёртвой, а, может быть, и живой пока головой по корягам. Без толку. Прижав к земле скользким от крови сапогом, тянул что было мочи. Грош проку. Он месил кровавый студень саблей. Народ оцепенел. Взирали, как завороженные…

Брошенные ногайки при виде чудовищной участи красавицы заходились в ушираздирающем плаче и ещё яростней бились в руках победителей. Но вдруг, как по уговору, все разом сникли. Убоялись, верно, как бы и им того ж не стало за лишнее огурство.

Помочь Ермоле никто не вызвался. Кто просто его не любил. Кто опасался угодить под пылкую руку. Кто не одобрял жестокости. А кто не находил сил от ужаса и потрясения.

Бердыш не отвернулся. Лишь сузил глаза, и их заволокло оловом. Он подумал почему-то: «Война… Случись такое же на Самаре, и будь на месте Петрова ногай, а на месте ногайки — Надя…», — брр… дальше додумывать не хотелось. Но очевидно одно: тот же поступок кочевника над русской назвали б изуверским. О чём же говорить сейчас? И у кого после такого найдётся довод или право сетовать и возмущаться, коль оно станется с его девкой, сестрой, дочерью, матерью, зазнобой?

Но вот удар, верно, достаточно справный: челюсть треснула, это поняли по соответствующего звуку. Вид головы был совершенно непередаваем. С усилием просунув в глубь этого лоскутного клубка остриё, Петров разомкнул мёртвые тиски и свалился замертво…

Победа была полной. Кочевое воинство задало стрекача похлеще, чем Мамай на Дону. Станичники убрали все кибитки, до одной. В плен взяли до сотни ногаев, среди них половина — бабы, весь нежный кус орды. Считать переловленных лошадей никто не взялся.

Правда, трубить о завершении осады и, тем более, окончательной победе рановато. Всего ногаев побито до полутысячи. А это значит, что Урус, даром что бездарь, мог из остатков собрать почти ту же силищу и двинуть её на кош вдругорядь. Только уже осторожничая: по учёности и основываясь на неудачах первого опыта. При этом все верили с чего-то: не сунется уже.

И верно, минула пара дней. Покой. Ещё пара: тишь да гладь. Разведка донесла, что в двадцати верстах к югу Урус кое-как собрал треть, не более, уцелевших. У захваченного в плен «языка» выведали, орда лишилась лучших батыров, а князь — второй своей сестры.

Ермак Петров с перевязанной на грудь рукой едко шутил над «безголовой», высказывая похабные сожаления: мол, не привелось поступить с нею так, как поступил бы, знай загодя, что за птаха. Казаки, в основном, добродушно ржали. Были и такие, как оба атамана, которым стрёмная крутость и скотская откровенность — как чирей в ж…

К четвёртому дню на северо-западе и северо-востоке задымилось: серо и низко. То была пыль, взбитая копытами. С припозданием в подмогу битому князю ползла двухтысячная орда из северных улусов. Всплыл и такой домысел: то сам сибирский царёк Кучум пожаловал. Впрочем, толком ничего не прояснилось: вёрст за пять до Кош-Яика орда круто повернула, да и пыль столбом…

Так бесславно завершилось нашествие князя Уруса на казачий городок Кош-Яик.

Бердыш прогуливался по яицкому кошу и усмехался в усы. Несколько шельмецов в пыльных портках с заднею прорехой неслись по кривым, узким, курам пастись, улочкам, горланя свежезапеченную песенку:

Жил да правил хан Урус. У Уруса сто муруз. Хвастал силою Урус, Губошлёпил, как убрус. На Яик попёр Урус. Там ему дал напуск рус. Навалил в штаны Урус На глазах у ста муруз. Ханский замарал убрус. Срам — на сто один улус. Нынче знает всякий рус: Хан Убрус — г…о и трус!

Тесновато было даже в серёдке коша. Размахом выделялась поляна — для казачьего круга. Казачки Степану не пришлись. Бойки, крепки, грубы. Кроме славянок, попадались уроженки Малороссии, Белоруссии и Речи Посполитой. Также слабую долю коша дополняли татарки и литовки, курдки и ногайки, казашки и черкешенки. Целокупно: дюжин семь-восемь. Все иноземки вскорь привыкали к вольному станичному укладу. Да вот не все казаки признавали бабский кут. Зная разъедающий силу казацкую яд женского непрерывного побочья, истые дальнопоходники воевали сугубо мужским товариществом…

По отражении Уруса, одна из пленённых дочек важного мирзы стала подругой Кузьмы Толстопятого, больше теперь известного как сотник Ослоп, по-иному — дубина.

Всего в городке проживали до семисот повольников, часть обзавелись семьями. Подрост из детвы сравнительно мал, весь из мальчонок. Казаческое сословие на Волге с натягом воспитало лишь первое колено. Да и то — за счёт ходоков, падких на бабьи чары. Они-то и разбавили непреклонный строй ушкуйников-женонетерпимцев.

Станичный состав непрерывно менялся: нажив добро, некоторые уходили, иные погибали в боях. Убыль споро зарастала новью, но больше из пришлых, чем из наследников…

Часть четвёртая СЛУЖБА И МИЛОСТЬ

Передряги

После переговора с атаманами Бердыш поступился своей долей добычи, выкупив Мисуфи Ватира, верного царю мирзу. Незадолго перед подходом основных частей Уруса посланный на разведку Мисуфи угодил с другими загонщиками в засаду. По освобождении долго благодарил избавителя. Бердыш провожал его в степь не одну версту, казаки чтоб не тронули. Ногай передал ценные сведения касаемо дел в улусах и самом Сарайчике. Не без радости Степан услышал, что силы надменного князя, по существу, невелики, а влияние в большинстве улусов крепко подорвано. Часть знати, причём весьма значительная, открыто забодалась с ним. Другие султаны, как, например, Исмаил, держались благочинно, но с готовкою в любой миг предать. Попадались и такие улусы, где мирзы искренне поклонялись верховному правителю, зато рядовое большинство при первой же вспышке переметнётся к сильнейшему.

По свидетельству Мисуфи, при всём тщании Урус сейчас располагал не более чем 20–30 тысячами воинов. После же позора от «горстки разбойников» неуверенность и негодование мирз наверняка только выросли. И теперь вопрос, хватит ли ему сил на взятие молоденькой Самары, не говоря про затяжную войну с Московией?

У казаков задерживаться не стал. Барабоша, даром что уберёг от стрелы Зеи, открыто косился на царского «прислужника». А Мещеряк, когда Бердыш осторожно намекнул на невыполнение казаками своего слова не разбойничать до получения государевой милости, уел:

— Мы-то милости ждём. Да вот кого за милостями послали, сам из Яика с бедой вынырнул.

Спорить с Матюшей было не с руки. Бердыш понимал, его здесь просто терпят, и то лишь благодаря заступничеству Кузи и личной доблести при недавней осаде. В целом, казаки не доверяли годуновскому слуге, как и всякому служилому человеку.

Проводив Ватира на безопасное расстояние, он простился с вольницей и нацелился на Самару. Оттуда собирался по пойме либо насадом кольцовских сторожевых сил добраться до града.

Лишь сейчас, после пережитого и злого, при самом упоминании Самары он познал облегчение. Сердце кропилось тёплой волной успокоения, к которому слегка примешалось разочарование. Опять, опять один, в который раз один, и вот всё нежное расцветает с новой силой. Сколько же времени прошло с нелепой той разлуки? Разлуки с невестой. Произнеся в уме это слово, он воспринял его как самое естественное и правильное. Это было удивительно, но не казалось удивительным.

Сомнений не было: по возвращении в Самару женится на Наденьке! В душе снова распустились прибитые двухмесячной стужей почки весны. Между тем, вресень клонился к перелому. Вянула тихо листва. Ни шелухи пока, ни сора. Лишь слабый отлив медленно засыпающего лета. Ещё тепло, временами жарко. Ползущая осень мудро умягчала эту нестерпимую летом жару мшистой прохладцей от листвы и трав, коих едва-едва коснулся желтушный её румянец.

Степь сменилась первозданным лесом, Бердыш с лёгкостью рассекал безлюдные нивы и луга, летя туда, куда рвалось истомившееся сердце.

Наутро средь желтеющих пологих холмиков запупырилась тёмная ящерка верховых. Насчитал семерых. А ещё кочки пониже. Так, прищурясь, сосчитал: семь, ага — неосёдланные лошадки. Семеро — это много для одного, даже для такого. Но степь есть степь, семеро, глядишь, и поостерегутся атаковать одного: вдруг то приманка перед засадой.

Так и поехали, в одной направке, только Бердыш, обгоняя незнакомцев, забирал чуток влево, чтобы, в случае чего, сподручнее утечь. Постепенно сближались, но блюли некоторый боковой зазор.

Смягчая колкость солнечных спиц, Бердыш, приложил ладонь ко лбу. Быстро изучил ездовой покрут попутчиков. Они, похоже, только-только усекли его. Обошлись без хищничества: приняв его правила, длили езду в том же ключе.

Определил одно: это русские, причём, не просто ратники. Те же, судя по всему, признали его: одного разглядеть проще. Трое погнали лошадей на сблизку. Проведя пальцем по рукояти захваченной сабли, не той, увы, что пожаловал Урус, поворотил коня с уже крутым креном влево, выждал малость и припустил галопом. Что-то закричали. В голосах схватывалось знакомое. Перешёл на рысь. Ещё одна слабо уловимая, но въевшаяся в память звуковая мелочина, и вот уже сам Бердыш мчится навстречу.

Да уж, притча: чуть не убежал от русского посольства в Ногайской орде. Передний — Иван Хлопов. И вот уже обнялась. Засим Степан позволил удивиться: посол при особе ногайского князя — и бредёт по незнакомой степи без охраны!?

— Рад, что хоть по два коня на душу оставили, — со всем уж, видать, свыкся Иван. — Меня ж, кто бы думал, Янгыдырь и Илимвет отпустить упросили. Уж и не чаял родной сторонки… Вить, когда Урус драпал Мамаем с кагалом своим растрёпанным, так возле меня всё околачивался детина с копьём. А у нас у всех на семерых и оружия-то, что семь кушаков с одною запонкой. Я давно уж помолился, с жизнью попрощался: ждал, когда кончат. И на те: в верстах семи от, на счастье нам, ещё ногаи идут, немного, правда. Грех и назвать-то подмогой. Но грех не грех, а мне подспорье, да ещё какое! Главенствовали тою ватагой два знатных. Они назвались, я ж обомлел: Куда-Куин Илимвет и Янгыдырь-молла, оповестители наши в Измайловом улусе. Они-то и убедили Мамая вшивого: отпусти посла, не дразни царя Фёдора. А то, мол, сил у нас нет, а если будем его задирать, он и с казаками слепится, они ему всё ближе всяких сарацин, то бишь. Мамайчик наш держался без прежнего ерихонства: прыти-то казачки посбивали. И Телесуфа, хомяк ободранный, не баловАл… Вот и всё. От Измайлова улуса отрадные вести везу: от самого мирзы и от государевых холопов неизменных, как они себя величают: Янгыдыря, Илимвета и Ватира Мисуфа, царство ему небесно…

— Когой-то ты в покойники упёк? — втесался Степан. — Я его давеча из казацкого полона вывел.

— Да? Здорово, как всё оно сошлось! — обрадовался посол. — В общем, я от Уруса письмо царю везу. Князь-то ныне по-иному заговорил. Просит оплатить своих людей в Москве. А вместо меня другого посла просит. По всему судя, нехорош я для него стал: строптив да знаю лишку.

— Погодь, тебя, что, вот так, нагишом, почитай, и спровадили?

— Гол, как сокол. Всё имущество, все пожитки да двадцать шесть лошадей Телесуфа, погань глиномазая, догнав, умыкнул. Я мнил, пришьёт на месте. Нет, пронесло, царствие тебе небесное. Тьфу, чего несу-то? Слава те, господи! Заговариваюсь. Довели собаки, довели.

— Провал им всем! Одно жалею: с Телесукой поквитаться не довелось за все ласки-прелести.

— Э, оставь. Ехидна завсегда дольше праведника землю коптит. Покуда эту бяку сам Магомет или Мамай какой ни приберёт в погребальный туесок, — отмахнулся Хлопов. — Коберы живучи.

— А жалко, право. Изо лба отличный бы козон получился.

— И не один.

— Нам бы хватило…

Вместе ехать веселей. Уже на подступах к Самарской крепости им повстречался струг с казаками. Строгал серёдку реки. Путешественники загорланили и ну ветки ломать. Казаки убрали вёсла. Бердыш и Хлопов забрались повыше. Станичники с любопытством ждали.

— Здорово, Семейка! — гаркнул Степан в обе ладони.

Головной казак признал горлача:

— Вот так ну! Долгие лета, Стеня! Никак, живёхонек возвертаешься?

Три казака безбоязненно поднялись над бортом, спустили долблёный двухместный челнок. Кольцов, налегая на вёсла, погрёб к берегу. Хлопов жрал глазами знаменитого казацкого литвина.

— А что ж не жить? — отозвался Степан, приняв вопрос за шутку.

— Так, стало, не знаешь, — Кольцов причалил. — Ну, слушай. Сперва про хорошее. Стены теперича в Самаре надёжны. Днесь церкву достроили. Князь Засекин из Москвы полным воеводой вернулся. Ему терем срубили. Обоим головам, Стрешневу и Елчанинову, хоромы наладили. Пять новых насадов спустили. Живём… Теперь о мало приятном. Вообще, тут такое, значит, дело… Грят, вскорости Елчанинова дочка, Надежда, замуж выходит…

— За кого? — не вникая в суть, глупо улыбнулся Степан.

— За племяша, что ль, али родню какую, князя-воеводы. Прибыл что с Мурат-Гиреем из Казани. Павелом зовут. Увидал Наденьку да и сомлел. О женитьбе, как бы чтоб поскорее, больно хлопочет воеводская жинка, или кто она ему там. А я так думаю: может, и не настоящий то племянник — сомнительно, чтоб княжьего роду согласился кто на незнатную невесту… Впрочем… времена смутные, непонятные, всё может статься.

До Степана дошло, и с оглушающей ясностью. Попытался затаить боль. Глаза лишь по первости походили на пятаки, потому заузил.

— Ну а ты-то о себе что передашь? — спохватился Кольцов.

— Да так… — неопределённо махнул Степан. — Саблей играл да ковриги жевал… Мало ли… Слушай, брат, свези водой до Самары, а? А всех не могёшь, так меня одного. А?! Иван сам доберётся. Ему только пищалей пару дашь… По рукам?

Губа Кольцова выгнулась дугой. Он не мог поспеть за Степановой мыслью, схватить причину дивной спешки. Наконец, вяло:

— Рад бы послужить. Да не в своём нынче праве. Не могу своеволить. Совсем про главное запамятовал. Из столицы грамота царёва пришла. Да ещё когда? Ты только в Астрахань убыл. Мы и не ждали, а тут ладьи подошли расписные с пушками и шатрами. На передней царевич Мурат. С ним бояре Пивов да Бурцев. Они и доставили от государя милостивую грамоту яицкому казачеству, каку ты добивался. Теперь, значит, везу её Матюше с Барабошей.

— Э… — с досадой протянул Степан. — Какого ж вы… два, почитай, месяца сопли месили?

— Так время тревожно. С людьми недород. Вот воевода с головами и порешили: как крепость добьём, да как людей не боязно отпустить будет, меня зашлют станичников государевым бубликом соблазнять.

— Ну, тогда какой торг?! Поспешайте. A мы — своим ходом. Да, вот вам, кстати, от Матюши пряничек: он у своей станицы ногайской своре такую мыльню задал, — Урус поприщ двадцать траву пятками жарил.

— Во, бесы! Ну, Матвей! Ну, Богдан! Спасибо, Стеня. Порадовал. Ты тоже поспешай. Тебя, вить, там в гиблецах числят. А прилука твоя… Ну-ну, не пяль гляделки-то… Красава твоя три дни, как ты пропал, плакала. Не знай, как не иссочила глазоньки свои янтарные. Так и ходит грустна-приплакана. Тебя, по правде, коль, все не поняли. Почто, не попрощавшись, бросил?

— Тьфу на твой язык прыщавый, — ругнулся Степан. — Сбираемся, Иван.

Хлопов ни черта не разобрал в горячности и переменчивости друга. Но не спорил.

Семейка со дна челна достал самопал и ружьё, передал послу. Заплескались вёсла. Цокот копыт возвестил об отправке сухопутцев. Издали до бывого атамана доплыло:

— Удачи, Семейка!

— Эх, ну и молодцы яицкие, клянусь пупком архангела Михаила и всех православных святых! — восторгался Кольцов.

Шаги, как вёрсты

Вот ведь как. Последние поприща перед Самарой его пожирал пламень самоистязания. Вёрсты ползли, как шаги. Каких только замыслов ни выносил. То являлась сумасбродная, почти детская удумка: предстать Елчаниновым, отчебучить что-нибудь этакое, чтобы все увидели, как разобрала его, зрелого, неглупого мужика, сердечная рана. То — разыграть по приезде безразличнейшего из смертных, непробиваемого, ничем не выдавая горемычных терзаний, тоски.

Добрались, наконец, до слиянья рек. По Волге нарезали рыбацкие бусы с сетями. Попадались налысо «бритые», с щетинками пеньков, поляны. Из-за высоких крон прыщавятся некрашеные верха башен, поблескивает крест церковки на холме…

Вдоль Волги, устав от седла, двигались спешась. Лошади в поводу. Присутствие Степана избавляло от задержек разъездами.

И диво… Если все остатние дни и часы Бердыш всеми силами стремился в город, то за пару вёрст вдруг сник и приотстал.

Настиг галопом…

В ворота пропустили без допросов. Сквозя под высоким деревянным сводом, Хлопов воодушевлённо хлопнул друга по хребту:

— Эха! Сила! Пущай спробует Урус такую шишку после яицких сгрызть. Зубы подошвами пересчитает.

Первый, ими встреченный на площади полупустого города, был, конечно же, хозяйственный голова Стрешнев. Степенно поклонясь, он проследовал мимо: будто не видались день-два от силы.

— Что за незадача? — поразился Бердыш и двинул напрямки к воеводину двору.

Жировой-Засекин оба глаза на незваного гостя заалтынил, но в дверях не задержал. Да и посол, вот тоже…

Разговор с князем тёплым не назвать. Засекин был странно подавлен. А тут ещё в гостиную ворвалась дражайшая половина. С трубным гласом радушной хозяйки — хозяйки всего здесь:

— И кого к нам бог послал?

Налетев на Бердыша, ухмурилась и с развороту: вон. Понятно, в этом доме Степану что-либо разведать не светило.

Часом позже, оставив Хлопова на попеченье воеводы, покинул гостеприимный дом. Где-то споро постукивали молотки и топоры. Доводили пристройку к одной из стен…

Встречные казаки, стрельцы, строители вежливо здоровались, но не более того. Точно не он рука к руке таскал лежни, спускал челны, укреплял пушки, в дозоры ездил…

Эге, видно, князь-батюшка, а больше горлица его, вволю погулькали, примерно порадели о светлой памяти моей!

Стукнул в дверь избы Звонарёва. Открыл хмурый дворовый. Удивясь левой бровью, провёл через сени к Поликарпу. Здоровенный хозяин, не дичась, как иные, крепко обнял.

— Прибыл? Жив-здоров? Рад, брат! А то о тебе всякое, понимаешь, мелют.

— Уж понял. Хоть ты ко мне по-старому… понимаешь… иль при встрече кланяться начнём? — усмехнулся Степан.

— А что, слабо обнял? Шибче могу!

— Спасибо, друже. Шучу я. Что с горя остаётся?!

— Горе… Хм, по правде, моя жёнушка и та к тебе охладела чуток, — чистя горло, пробормотал Звонарёв.

— Только ль она? — скривился Бердыш. — Не скромничай уже. Кем меня воевода разрисовал тут?

— Ну, орёл! Сам зришь, кто у хулы заплетчик! Не стоко, правда, кинжал, скоко ножны. Ну, так… А что там рясны низать? Сам посуди, о тебе что подумали? Ты ведь простыл. Без привета и следа. Тут такое понесли! И самые лютые молвки от воеводиных слуг! Сперва кумекали: подался ты в Астрахань, кабы не в Персию, к тайной суженой, а то и жене. Кто болтал: к станичникам. Чего только ни нагородили! Я-то, как мог, жену разубедил. Сам понимаешь, проще корову стихире обучить, чем бабу — толку.

— Ясно. Коль ты свою жёнку не убедил, её сестрицу и подавно некому…

— Вишь ли, Наденька-голубушка так себя поставила, что не разберёшь, что там у ней на уме. Она сразу, вить, не казала, как отнеслась. Потом всё плакала, да всё втихомолку: при сёстрах. А дальше… В себя ушла. Тут к ней и повадься хахаль гладкоусый, племяш князёв пресловутый. Свататься. Она ему ни слова, ни пол. Ходит, как в омраке. Ну, а как загуляли слухи, что со станичниками якшаешься и цельный гарем ногаек завёл… В общем, покуда считала, что ты в Степи сгинул, как мёртвая была. А как пошла молва, что жив и развлекаешься, тут и ожила. Да вот с левого-то уха — радость, а с правого — обида зараз. Сам понимаешь… — почесав крупное стриженое темя, Поликарп присказал: — Короче, видя такую непонятицу с её стороны, отец и реши замуж её скорей — отвлечь чтобы. Ему-то, как и всем, откель знать про дела твои заветные? И воевода про это — молчок. Вот и гадай: куда сокол наш подался? И где о тебе правда, а чего — выдумка? Да и это самое, породниться с княжескими…

— Хорош! — Бердыш шлёпнул ладонью о стол, взлетели плошки. — Понятно. Мне б ей в очи глянуть только.

— Эт запросто. Айда!

— Да-а… — замялся Степан, рубанул ребром, — веди!

…По-хозяйски отворив калитку, Звонарёв широким взмахом пригласил в избу. Три подруги на лавке перед крыльцом о чём-то шушукались. Услышав скрип, две скоренько обернулись, заулыбались… Но, увидав, кто в гости, одна хмыкнула и презрительно вздёрнула плечом. Вторая поднялась и вбежала в дом.

Надя, третья, краше всех даже в тоске, оборотилась не сразу.

Легко одета — простенький летний платок, покрывающий волосы. На коленях греется кошка. Белая, пушистая, пухлявая, с умными изумрудами во лбу.

— Здравствуй, сестрица, — кличет Звонарёв.

Она переводит задумчивый взгляд, привычно приветствует нового родственника. И тут огромные печальные глаза начинают шириться, потом резко сужаются и вот снова ширятся, как близящиеся ядра. Что-то взблеснувшее переменило всё в карей глубинной зыби. Глаза как будто плавятся под обжигающим взором этого мужчины. Поликарп понятливо испаряется.

— Здорова ли, Надежда Фёдоровна? — низко выперхивается у Степана, он ненавидит свой голос, свои руки: добела сжатую в правом кулаке левую ладонь.

— Благодарствую, — тихо, то ли смеясь, то ли плача.

— Слыхал я, что скоро… — вот и грубая бойкость, которая тотчас же смутила самого: чвань, дрянь, не то. Вовремя осёкшись, еле слышно проронил: — Коли винен в чём, прости.

— За что прощать? Бог всем простит… за всё.

— Тебя ль слышу?! Чую, вскружили голову наветы злые, замутили разум, и нешуточно…

— Может, и замутили. А, может, и помыли? Головке девичьей разве привыкать? Не так давно чьи-то слова, ой, как её вскружили, глупую, доверчивую. Ой, как!

— Ненавидишь?

— Как ненавидеть, кого боготворишь?

— Надежда… Надя!.. — вот и всё, вот и ясность, полная, милая, расслабляющая…

— Проходьте в дом, — поспешно прервала. В нечаянную минуту к калитке приблизился Фёдор Елизарьевич. Степан смущённо приветил старику. Тот отвечал учтиво, пригласил в избу.

Вот уж где шаги, что вёрсты…

Разумеется, за столом продлить беседу не спеклось. Тут оставалось одно: выискивать вопросы и поводы для поддержанья разговора.

Вот уж где хозяин был на высоте. Как всегда, деловит, предупредителен. С гостем говорит ровно, без подначек и намёков. Что правда — и здесь не видать прежней задушевности. Но и не досадует, вроде. Как и раньше, добросерден, не в пример другим.

В сущности, вся застольная беседа была ни о чём. Вопросы быстро исчерпались. Поликарп частенько и неуютно позёвывал. Елчанинов сосредоточился на дерзком паучке, задался сощёлкнуть на пол. Надежда сидела против вчерашнего возлюбленного: глаза в упор, кулачки напряжённо сжаты на краю стола.

Не передать, что то был за взгляд. Она смотрела на него и в то же время как бы проглатывала очами без дна. Он таял там малой снежинкой. Ничего не видела, не желала видеть его теперешнего, зрила того, кого обнимала месяца за два. Степан не мог стерпеть безмолвной укоризны, тем более, не виноват… Он мучился, не зная, что придумать, что бы такое совершить. Может, откланяться? Чего он точно не осилит и не захочет, так это бестолково доказывать нелепость клеветы, надуманность поклёпов.

Его учили никогда не оправдываться. Русский не оправдывается — он доказывает. Либо свою правду — силой и волей. Либо свою вину. Но и, винясь, он снова утверждает Правду. Правда не соломица, силою не ломится. Правда — вот она-то и есть русская жизнь, русский храм. К Правде русский идёт назло всем и всегда. Не окольными, лазейными, тараканьими и подлыми тропами, как батуры, урусы, телесуфы, давыдки-шинкари и их только по виду русские прислужники. Но — дорогою честной, прямой, торной, непоклонной, справедливой. А потому — такою долгой, искровленной и скользкой…

На земле Правда всегда в комьях грязи. И того, кто её разгребает, кличут грязнулей, свиньёй, чернью. Но ничто не своротит русского с пути к Правде.

Он не стал бы объяснять причины, понудившие исчезнуть столь внезапно… Всё решилось само собой. И иначе…

Дверь растворилась, в гостиную уверенно вбежал юноша. Чёрные усики, глазки угольками, нос изгибом к ярким губкам. Статен, высок, гибок и обольстителен: девий плодожор. Во взгляде — такой пылкий, нестерпимый, палящий пламень, да и кожа на лице шелковиста и пряна… Степану то и осталось, что, горько скривясь, встать из-за стола и бить отходные поклоны.

На прощанье ненадолго задержал глаз на Надежде. Из-под девичьих век запрудой млела грусть и зябилась тоска: невыразима, беспросветна. А его, Бердышевы, очи и чуть усмешливо качающееся лицо… всё это как бы выжимало одну лишь горечь: «Ну-ну, желаю успеха. А уж где там нам со свиным-то рылом…».

Когда обсторонял шаркуна, кой даже не заметил незнакомца, вклинясь в невесту страстным и прихватливым взором, хрипло сказал:

— Прощевайте.

Воеводин родич не расслышал. В руке его дрожал суховатый букетик цветочков полевых.

Степан закрывал дверь, когда трепетавшие на краю стола руки девушки мёртво сорвались к коленкам. Клокочущая лава глаз обездвижилась. Ей стало безразлично всё.

Так-так, всё кончено, бессвязно-лихорадочно крутилось в голове. Степан шагал незнамо куда.

Роща, полянки, пеньки рукотворного пустоплесья, блёсткие и топкие калаужины. Если до прихода молодого Жирового в нём теплилась ещё искорка надежды, то теперь всё утухло. Явление родовитого, с иголочки одетого княжонка всё разнесло по полочкам. Куда изуродованному, скучному, лапотному «мотуну» с боярским щёголем тягаться?!

А как он на неё смотрел! Разве без взаимности могут так сверлить, жрать, проглатывать заживо? То ж нe взгляд, а греческий огонь и китова пасть! А ведь неравно знаком тебе сей петушок? Ну, как же! Жировой, князёныш, или как там? В рындах у царя вроде был. Небось, в чём провинился, коли в глушь сослали. А, может, со зла и с завидок зряшничаю. До напраслины спускаешься, Стёпа?! Впрочем, всё одно: наследный боярок. Род, красота и богатство — великие доводы, да, к тому ж, и дело молодое. Князёк, он и тут за без году неделю лучшую кралюшку сосватал. Выхухоль боярская? Где уж нам, голопупым?!

С болью, надсадясь от загрудной муки, глотал щепчатые обиды. Череп рвало. Вон же, вон! Подальше, поскорее, к чертям! Забыться, охолонуться, вырвать занозу! — стучало в мозгу. Тут я не нужен никому. Ни воеводе, ни головам, ни даже махонькой бабёнке!

Дьявол возьми эту Поликарпову свадьбу. Как всё размеренно текло в моей жизни, всё так складно и напрочь утолклось и устоялось. И не давеча устоялось, а кой уж год! Так нет же, нанесла весна нелёгкую, дурость пакостную, въедливую. Всполохнула ум, освежевала сердце, выпотрошила душу. Шкерят, как сазана. Или фазана? Нынче ж вон отсель! Тем паче, надлежит чего-там с Мурат-Гиреем разводить.

В Астрахань!

Особому порученцу Годунова «добро» на убывку не треба…

Отплыл первым же проходящим судном. В Астрахани найдётся оказия, чтобы нырнуть в омут дел, и ими он надёжно закупорит сердце от потрясений, не гася их до конца, но лишь обманно выкрашивая пустоту одиночества. На время. Хотя бы на время! А время, оно, глядишь, отсушит и стряхнёт влипчивые струпья любви. О большем мечтать не приходилось.

В третий раз на астраханскую землю Степан Бердыш ступил под занавес груденя-месяца. Воевода Лобанов-Ростовский непредвиденному возвращению удивился: «Тя уж считали за без вести сгинувшего», обрадовался не показушно — пузырь забот не сдулся, даже вдоха не спустил…

Мурат-Гирей

Новости от воеводы: после разгрома казаками рассерженный Урус и его мирзы не унялись. Снова и снова требовали срыть поволжские городки. Грозили… До казачьего напуска мирзы, помимо Хлопова, так же силком содержали других послов. Мало: «подвиг» князя пытались повторить «сильные» мирзы: Урмахмет, Хан-мирза, Кучук-мирза, опоздавшие к Яицкому городку на урусов штурм. Их постигла та же участь: мещеряковцы поочерёдке каждого бронзовым кулаком приложили. По примеру бия оскорблённые султанчики задрали и ограбили московских послов. Но это, скорее, издержки. Явное достижение Кош-Яицких побед — то, что Урус убедился в вопиющей немощи драться с кем бы то ни было, как одиночно, так и с мирзами вприкуску.

И всё же, начнись большая война с какой державой, и травленный волк способен сострить тупленный клычок. К счастью для Руси, на пограничном окоёме за последние месяцы заяснилось. Правда, не так чтоб ровно: с кочки на уступок. После смерти своего посла Делагарди в водах Нарвы, Рудольф, король Швеции, мечтая ниспровергнуть самого опасного для всех врага — Батория — решился на союз с Москвой. Вослед шведам и датчане выразили готовность с Русью замириться. Но всё ж, пока в Речи Посполитой, вербуя войска для новой войны, правил честолюбивый трансильванин Стефан, русские не были заручены от нового нашествия. А тут ещё из Барабинской степи тревожил налётами, вкупе с Тайбугином, не так давно побитый Ермаком, Мещеряковым и Сукиным сибирский царь Кучум. Что как не заразительный пример для прищемлённого Уруса?

В начале месяца густаря в Астрахань прибыл Мурат-Гирей, встреченный с княжескими почестями. Гулево длилось весь день, веселился весь город.

— Мурат присутствием своим попридавит хвосты ногайским мирзам, — делился князь Лобанов. — К нему да к брату его воинственному Сайдету — уважение в Ногайской орде сплошь. Если, даст бог, за царя до конца постоит, — тьму строптивых мирз к покорству приведёт, да ещё вразумит, чтоб нашего государя зауважали.

— А что царевич? Умён ли?

— Лисий бес. Клянётся, что верен царю. Но полной веры — не так чтоб. Дикой народец. Что крымец, что ногай, все — батыева помета. Баб любит без меры. Смотреть тошно: цельный двор развратниц с необступными чреслами от чужих глаз прячет, морды всем покрывалами закутал. А что с того? В палатах визг, писк, стон, а-ах-а-ах! Подойти близко — мерзостно. А искус!.. Вот и смекни: что он там с ними, шалый, провёртывает! Стыдобища, срам да и только… И завидки… — воевода осклабился, крякнул, впихивая в жирные губы ковш с мёдом.

— Стал быть, не больно государского толку муж?

— А вот это б не сказал бы. Он меня сколько раз просил: дозволь-де, воевода, мне вольно жить, с глазу на глаз с ногаями гуторить. А то, мол, какое мне доверье, если я подзаточный? Все под присмотром. С бабами Мурат оттого много вожжается, что простору истинно царского не видит. С безделья. Вить, по титулу он как бы владетельный князь четырёх рек. А на деле: пугало на привязи. И то ж хрен, как ему совсем уж без проверки доверять? А тут такое вышло: вчера понаехали к нам важные вельможи от Уруса и Ибрагим-султана. Вот где, вот перед кем бы наприклад развернуться царевичу, показать, что муж самостоятельный и, одновременно, государю преданный! Гиреич-то назавтре большую гульку назначил. На пиру, я разумею, и должен разговор с урусовыми прилипалами изойти. Хочу, чтоб ни он, ни они не видели нашей опеки, а совещались искренно: сам друг, око в око, ухо в ухо. С глазу на глаз, но чтоб и третий глаз был, им не заметный — наш. Пусть, это, себе думают, что ухо в ухо. А всю ихнюю беседу и мы уловим…. — воевода поднял палец к буйным копёшкам бровей, пригладил.

— А как то сделать?

— Вот и хочу с тобой помозговать.

— Может, кому из наших перепойным прикинуться?

— А ты, вот, скажем, какого бельмеса по-ихнему?

— И то. Не одну неделю в ногаях, а и словечка не прихватил, — повинился Степан.

— То-то. А придумать надо, Стеня, надо. Вот тоже у Колотова завидная мыслишка наковырнулась…

* * *

Для сборного пира определили площадку у хором царевича. Разметали шатёр. Гости под бубенный брям протискивались в низкий проход. Расчёт устроителей: не хочешь, а голову склонишь. Боярин Лобанов, человек умный и ухищрённый, дабы не поклониться, при входе присел и бочком-бочком.

Поверх мохнатого ковра на диване восседал Мурат-Гирей. Своеобразное положение царевича в Астрахани отразилось и на шатровом убранстве. Посреди: высокий стол и лавки для русских. Ногайским гостям — нурадину, кековату и мирзам помельче — низкие помосты поставили с настланными подстилками в бахромках. На столе, с кувшинным кумысом вперекрут, соседились медовые сулеи, для православных. Слева от Мурата источал благовония высокий золоченый сосуд. Справа — железные обогревальни.

Невысокий стулец с бархатной отделкой, против царевича, занял сам воевода. Остальные русичи разместились по лавкам. Ждали ногайскую знать.

Первым вполз кряжистый Ак-мирза, за ним тучный и напыщенный вельможа Акбердий, следующим — Ибрагимов посол длинношеий Кечю. Замыкая, ввалился…

При виде этакой орясины по шатру прокатился рокот восхищенья. Даже Степан привстал. Имелось с чего: на поклон царевичу прибыл ещё сильнее раздавшийся Иштору. Однако валил батыр как бы на ощупь, щуря и без того шнурковые, навеки близорукие глаза.

После долгих здравиц шатёр наполнился гулом разноязыкого говора. Чем больше вина, тем больше веселья: почти не ощущалось, что столуются иноверцы.

Сперва близ Мурата хороводили пять долгоножек в воздушных покрывалах. Русские, дивясь распутству, покряхтывали от соблазна. Но опытный Мурат, вполне насытив прихоть, одалисок прогнал и возгласил здравицу преславному астраханскому воеводе. От Бердыша не ускользнуло, что Нурадина Акбердия при этом передёрнуло…

Веселье, впрочем, не затянулось. Трое русских, рано упившись, сверзились с лавок. Тут и воевода, в меру захмелев, к немалому удивлению Мурата и его гостей, встал и приложил руку к груди: устроителя благодарил. Далее князь приказал, чтоб и все его соплеменники следом сбрызнули, доставив, тем самым, царевичу право вольготно пообщаться с почтенными посланниками.

Не веря, что избавлен от досужего пригляда неверных, Акбердий подозрительно оглядывался. Но вроде так и есть: русские распрощались. Трое пьяных, валяясь неблизко, не в счёт…

Первым повёл речь старый хитрый кековат Ак: издали и ловко. Долго поминал былую мощь Золотой орды и лишь потом, указав на единый корень всех: ногаев, татар, узбеков и, на всякий случай, калмыков — призвал к завязке оборванных родственных уз.

Мурат, красивый коренастый крымец, упря маленькие кулаки в подвижные, приплясывающие ноги, взглядов и намерений не выдавал. Лишь кивал учтиво: в струю сладкоречному мирзе.

Ак пытливо помолчал и тихонько завернул речь насчёт будущности царевича. Назвав Гиреича достойным престола чингисидов, седой лис отметил, что ныне положение Мурата непрочное и мало льстит громкому титулу.

В ответ нестарый крымский лис взволнил плечи. Это могло означать: «Что тут поделаешь?», либо: «С чего взял? Невдомёк мне»…

На помощь Аку пришёл Кечю:

— Царевич, а подумал ли ты, каково придётся тебе на ханском троне? Вспомни, чем сильны были владетельные ханы? Слабостью русского медведя! А что теперь видим? Воздвигли неверные крепости на Самаре, Уфе, в прочих местах, оборонили свои ранее беззащитные рубежи на юге.

Мурат упорно ваял недоумение:

— Так где же тут беда? Разве не лучше для меня и для всех верных Москве приятелей, чтоб её границы укрепились, а с ними росло и могущество нашего общего покровителя?

Кечю прикусил язык. Не стерпел, однако, Иштору:

— А вот не все бии так же мыслят, — вскричал гневно, — наш славный повелитель Урус иное речёт: не должно быть и не быть тем городам на Волге и Уфе.

— Не всё, что хочешь, можешь, — лукаво заметил царевич.

— Не всё, что хочет один слабый, — вставил Ак и скоренько поправился, — один не слишком сильный. А то, чего жаждут многие слабые, если возьмутся за одну палицу, станет законом для одного, пускай он и силач.

— В том и дело, все чтоб захотели, — уклонился Мурат. — А палицы одной на всех не хватит, да и бить не с руки.

Щекотливый намёк понял даже Иштору. Помолчав, он отчеканил:

— А мы не согласны с тобой, — и припоздало смягчил, — не все.

— Это, я полагаю, плохо. Я так давно оценил благодеяния русского царя. И вам советую то же. Поверьте, то не красивые слова и не для уха воеводы сказаны. Это плод моих долгих дум и искреннее пожелание всем, кто дурно расположен к московскому великому государю. Оставьте дурости и прибегните к его доброте. Тогда вкусите и милостей…

Многое поняв из этих слов, послы почтительно раскланялись. Но бурный нравом и много претерпевший от казаков Акбердий снова не сдержался:

— Досадно слышать, потомок великих владык, что могущественный хан довольствуется скромной норкой в малом муравейнике чужого глупого царя, не столь давно бывшего данником его предков! Куда достойней пример другого потомка великого Джучи — Кучума — или зятя твоего Шамкала… В ненависти к поганым неверным престарелый Кучум не смирился, не простил своих обидчиков и воюет без устали. А если придёт он в Ногаи, найдётся порядочно улусов, что встанут под бунчук сибирского царя. Так не мудрее ль поспешать ещё более великолепному, молодому и предприимчивому воителю, дабы, вовремя заняв достойное место вождя, увлечь за собой послушные орды на притеснителей наших законных владений, прав и славы?!

— Эх, и витийна речь твоя, Акбердий! Право, не знаю, о каком таком предводителе великом? Уж не о брате ли моём Сейдете? Так он сам в Ногаях два года кочует. А если о терском князе, Шамкале, то его вольности скоро конец положат, — уравновешенно и безмятежно лил дробь свинцовую Мурат; Акбердий мрачно уткнулся в ковёр. — А что негодного Кучума помянули, так мне плевать в него противно. Ярее волчищи голодного рыщет, безумствует слепой дуралей. С кем воевать взялся?! Ему ль со своими шкурниками против руса собачиться, когда всю его орду одним приступом казачьего полка опрокинули? Неисчислимы вины Кучума. Но неизмеримо и милосердие царя Фёдора. Бил бы Кучум челом, глядишь, и простилось бы. А я б на себя заботу взял перед высоким другом и покровителем — замолвить слово о мятежнике…

— Так ему грехи царь и отпустит, — ядовито процедил Акбердий.

— …нет, чтоб не гневить великого царя, а прислать через меня в заклад своего племянника иль Ильмурзина… — как бы не замечая возражений, склонял Мурат-Гирей.

— Что — племянника?! — в сердцах крикнул Кечю. — Что — племянника? Родную сестру, даже двух сестёр Уруса побили русские!

— Клевета. — Мурат был само спокойствие.

— Правда! — загрохотал Иштору. — Поверь мне, царевич! Сам в бою был, когда казаки сестру Уруса порубили. А кто казаками верховодит? Известно, кто: воевода астраханский. А ныне и поближе направитель отыскался — самарский Засекин-князь… — горячась, батыр припал на колено, подался к царевичу. Сжал могучей рукою сосуд с благовониями…

В тот же миг из-под стола нетвёрдою походкой выпилил русский с расстёгнутым воротом, только вот в блаженном отупении распростёртый по полу. По рысьи обернулся Акбердий.

Но пьяный уже сгребал Иштору за пояс, а, придёрнув к груди, радостно засипетил:

— Друг степной мой, Иштор-батор! Не признаёшь? Да мы ж с тобой, душа ковыльная, тузились в степи! Узнаёшь? Ну, как так? Я ж тебя едва зрения не лишил, полынь ты моя горюшная! — Бердыш давил не то на память, не то на признательность битого силача.

Мирзы, кто потрясённый, кто повеселевший, отвлеклись.

Завидной же силой обладал этот неверный дерзец! Свекловито надувшись, в ярости плюхнулся Иштору на лавку. Степан рухнул ему на колени, неловко протянул ночву с романеей. Батыр, остервенело отмахиваясь, вдребезги разнёс прибор.

— Прости, сердце багульное. Ты ж вина по дурости сарацинской своей не потребляешь, ж…па твоя ясновельможная. Зря! Может, кумысику? — дурашливо сюсюкая, Бердыш потянулся к полупустому кувшину.

Батыр зверски ощерился и, напружась, швырнул докучного панибрата в угол. Тот что-то невнятно зареготал, барахтаясь, и утих на ковре…

Однако деловой разговор сморщился на том и утух. После тройки любезно-двусмысленных пожеланий мирзы покинули царевича…

…Глубокой ночью пиршественный шатёр разобрали, под настилом таился утлый заземлённый вруб. Внутри корячился узябший толмач в тулупе. Все слова Мурата и его гостей долетали до него сквозь узкую щель, придавленную тяжёлой курительницей на ковре. За неё-то и ухватился пылкий Иштору…

Теперь астраханский воевода знал, чего ждать от льстивых ногаев и как отнестись к владетельному князю четырёх рек с царской хартией…

В иное

После такого развлечения полегчало. Но только поначалу. Дальше захлестнула тоска: горючая, голимая, опустошающая…

Служба на Волге близилась к закономерному итогу, Годунов звал в столицу. Но нутро распирало от не осознанной до конца и смертельной обиды, нанесенной кем-то ему, нет, не ему — всей его жизни. Он понял, что ни Астрахань, ни какой другой город не принесут избавления от гнёта мрачных дум. Его тянуло в другое. И он догадывался, что сила притяжения беспросветным тучевом сгустилась вовсе не в Москве, куда давно пора. В Самаре! Струя самых противоречивых домыслов сварила мозги. И он нащупал, извлёк из тайников сердца непонятую до конца потребность за чем-то, вперед столицы, править в Самару. Да и что — столица?..

Гордый и обидчивый он тщился не думать о той ради кого поедет обязательно поедет в Самару дела-заботы заслоняли но так ненадолго и так непрочно от любви естество побеждало он не поминал даже её имени во всяком случае пытался уверить себя в полнейшем спокойствии безразличии равнодушии но что бы там себе ни говорил ни внушал в чём бы ни пытался убедить своё гордое «я» за скопом мятежных своевольных волнующих стрекал всё-таки прятался самый сильный из толчков — скрываемое и безуспешно бичуемое им чувство любви успевшей затвердеть и переполнить воинское сердце Любви к женщине единственной и неодолимо тянущей…

А чем больше вспоминал о прошедшем, тем сильнее убеждался в дурацкой непоследовательности, бесполезности и губительности своих поступков. Так ли вёл себя в доме Елчаниновых? Нужно ли было мямлить все эти вежливые, нелепые, пустые, робкие, сопливые глупости? Не вернее ль было решительно и цепко схватить невесту, полонить в объятия, завоевать, обессилить, прижать к груди, пасть пред отче её и выкрикнуть с вызовом: «Казни-дери-секи, коль хошь! Но только дочь твою люблю! Пуще света, пуще жизни! И никто, хоть сам шайтан, не заставит отпустить меня её, покуда не дашь ты родительского благословения на нашу свадьбу…».

Вот как следовало сделать! По-хорошему, по-честному, по-мужски. Но зачем об этом квохтать теперь? Слабый ты человек, Степан Бердыш, квёлый и скучный. Раб государев, коему всё, что не служба, второе и даже третье, не главное. Непобедимый в бою, витязь без страха, в любовной баталии ты не мужик совсем, тряпка, о которую вытер подошвы даже юный барчук, боярский петушок, ни пороху, ни петли, ни плети, ни клети не познавший. Правы, ой, как правы — казаки: Барабоша, Мещеряк… Справедливы в презрении своём даже злобный Зея и оголтелый Ермолай Петров. Поделом тебе, и права Надя, что отвернулась…

Всё это, спутанное, озлобляющее, свербящее, яростным червилищем точило ноющее сердце, рыхля и пыряя упругими жальцами, шершавыми шильцами, грубыми баграми, острыми заусеницами, калёными вертелами…

И так во весь путь, когда с полудюжиной воинов правил он по первомерзли в Самару-городок…

На пятый день повстречался большой отряд стрельцов и казаков. Вторых сперва и не заметили. Вольной стаей подпирали они стрелецкий костяк со Звонарёвым в голове.

Сравнявшись, поручкались. Поликарп дал знак своим.

Тпру…

Переждали, как подтянутся казаки.

— Что, Степан, мечешься? — жалостно улыбнулся пятидесятник. — Надя-то твоя того… Всё…

— Взамуж отдана? — хладнокровно, сам дивясь выдержке, спросил Бердыш, тогда как сердце в прорубь сигануло.

— Венчаются скоро. Правда, Надя всё хворает. Оттого и затяжки. А я вот с поручением важным.

— Да у тебя, гляжу, чуть не войско!

— Казаков в Астрахань веду.

— Что? — кровь в висках застучала живее, но без тепла. — Никак яицкие в Самару пожаловали? Да, небось, все?

— Ну уж все! Все — это, брат, за полтыщи. А тут по полста три.

— А остальные где?

— Ну, Семейка Кольцов, вишь, с этими молодцами возвернулся. Богдашка на милостивую не клюнул. Эти ж, с Мещеряковым явясь, загудели с ходу, точно и вин за ними нет. Без просыху вольготничали. Баб позадирали тутошних. Чуть до бучи не дошло. Потом воевода всё же сладил. Велел собираться в Астрахань. Оно б сошло за счастье, не накати ненастье… Послов нам чёрт из Москвы сосватал. На беду, пришлось всё то точняком за день до нашего отбытия. Так бы разминулись, и не знай горя. Ан припёрлись с послами ногаи, без зова, мимоездом. Вестимо, о казаках прознали, и ну ругаться. Вот, дескать, кто татям потворствует! Мол, наворовали, покаялись и прощены! А нашу, мол, рухлядь себе пригребли да с воеводой поделили. Ну, Засекин, знамо дело, мужик хоть и крутой, да только перед своими. Растерялся, сразу не смозговал, что и как. Вот голова Елчанинов — голова настоящая, хоть и гладок с виду, да в деле справен. Он возьми и подскажи князю: вели-к ты казачкам корысти, что у поганых боем достаты, этим вреднюкам и отдать. В общем, слово за словом, от казачков — прыткий такой малой Тихоня Пи…к, ну, ты знаешь: на П, а дальше иконы выноси… Как раскукарекается этот Пи…к прямо перед толмачом: а давно ль мы, станичники, похвальные слова слыхали за свои лихости в ногайских уделах?! Тут уж все загомонили. Мещеряк и вякни: ежели нам сам царь вины отпустил, так, почитай, всё; а кои вины в прошлом были, так те мы по его доброхотному соизволению свершали; теперь же мы-де люди государские и наши минучие набеги — неподсудные; так что неча кривиться перед паршивыми басурманами. Да и рухляди-де нету давно: что на Яике оставили, что прокутили на славу. Вот такое примерно зарядил… Тут все казаки зашуршали. Видим, дело к лютой стравке. Мирзы всполошились, своим языкам не рады, сробели. А мы, прикинь, что? Чуем: щас вам зараз погребай-молла. Мы ж народ простой, русский: всегда на стороне своих, не за басурман же… А Елчанинов тут снова хватился: а чего, брат-станишник, заголосил-то? Что ль на глотку берёшь? Не лучше разве ещё лишку погудеть над медовухой? И вкати пару бочат! Мещеряку здорово то не приглянулось. Ушёл от выпивох с мутилой П…ком и давай ругать воеводу, да не ругательски, а по делу. Такое всплыло!.. Уже и воевода, на что толстолоб, очухался, да при мурзилах блохастых прикажи: возьмить-ка, Поликарп, ослушников под стражу. Ну, моё дело какое? И против души, а приказ. Матюша не удивился. Легко даже как бы вздохнул, словно того и ждал…

Готовый, загодя был готовый к такому исходу, кричало из нутра Степана: знал Матюша, ранее и изначально, что к этому всё идет…

— …саблю отстегнул и сдался, — продолжал Звонарёв. — Вот такой человек. Тишка П…к — тот парень-кремень. Без крови б не дался. Но, на атамана глядя, зыркнул и поник. Станичники той порой крупно подпили, но один, Камышник Ваньша, просёк, что атамана нету. В крик! С грехом успокоили. А казакам внушили: вы-де отныне не в воле. По чину и смиритесь. Ну, на пустое брюхо и зубр копыта протянет. Посудачили — утихомирились. Вот я ими теперь и главенствую…

— А что же Матюша, Тихон, Камышник? — встревожился Степан.

— В подклети самарской. Остужаются. У меня письмо к Лобанову: как дальше с ними быть?

— Ой, не хорошо это! — вскричал Бердыш.

— Я при чём? Моя б воля…

— Ой, нехорошо это! — мотал головой Бердыш, но осёкся враз…

— Привет мил-человеку, избавителю и благодетелю, — раздался нечужой хрипок. Помертвев, Степан увидел поравнявшегося с Поликарпом седого Болдырева, других казаков.

— Милостив государь наш, а слуги его ретивые высших похвал заслужили, — с убойным злорадством вторил Ермак Петров.

Сотня иных, не безвестных глаз немой ненавистью, молчаливым презрением, пронзительной насмешкой поливали, стегали и сверлили Степана. Открыл было рот, да махнул рукой, с треском стиснул челюсти, рванул поводья.

…Сопровождавшие стрельцы-гонцы влились в воинство Звонарёва.

Один остался он на степной росстани перед Самарой…

…Сыпал снежок. Печально улыбнулся Бердыш. Уж сколько?.. Поболе года крутишься ты в этих местах, ровно в клетке зверь. И вот она, какая уж по счёту, «благодарность» за преданность и службу. И в кой раз унылым шилом дырявит ноющее сердце.

…Досада…

Рывок из пут

Вот и город, яркие желтки башен за решёткою голых дерев. Широкая прямая просека от причала к воротам. Маковка церкви, обитая жестью, в тусклых лучах играет, молочно-матовым полыхает малахитом.

Короткополый рыбак на поваленном стволе разматывает бредень. Рядом лодка качается. Бердыш долго наблюдает за рыбарём. Наконец кличет, перепугав, велит править на ту сторону.

Коня привязал к осокорю…

Шли натужно. Ещё не сведенная хрустальной судорогой вода прогибалась тяжко, стыло-студенистой жижей. Или так ему казалось?

Всё было против, всё претило, пакостило, упиралось, издевалось.

И накатила с юности освоенная тяга учудить чего-нибудь, и лучше — бешено-несуразное. От злости, бессилия, ревности, обиды и… бес знает чего там…

С трудом, но унял яростный клокот. Перетерпев, перегорел. А перегорев, исполнился безмятёгой. Даже лениво прикрыл веки и любезно спросил рыболова, не сменить ли. Тот тревожно покосился на сонного и странного барина, испуганно отспасибил и ещё усерднее налёг на весла…

Сидел, не шелохнувшись, покуда нос лодки не вкопался в прибрежный куст вымола. Сойдя, повелел рыбаку лошадь с той стороны переправить на охотницком струге.

Да, у самарян ведь завёлся бойкий охотный промысел. Зверя били везде, но всего успешней — в горах, где, как стало известно, вроде бы лет двадцать обретался загадочный отшельник. То ли Жигуль, то ли Джигуляй.

День близился к исходу. Но мужиков двадцать, расстегнув зипуны, вкалывали до пота — устилали досками спуск от города к Волге. Некоторые, узнавая Бердыша, поснимали шапки. Он, рассеянно кивая, начал подъём.

Дышал тяжко, стариковски. У ворот переругивались две молодицы. Завидев пришельца, смолкли, поклонились, ехидно урывая глаза в земь. Понурый и отрешённый, шёл, не замечая.

Что-то обломилось в душе Степана. Он даже испытал неведомое дотоле: нудливую боль в грудине и прострельные уколы слева.

Шёл прямиком к терему воеводы.

Постучал. Ахнул ключник Вавила. Побежал докладать.

Бердыш брякнулся на скамью в прихожей.

Вышел князь, потучневший, не успевший снять блестящие сапоги — бутурлыки. И при этом — в белом исподнем. Лицо растерянно, без остроты в зрачках… Вонь нестерпимая из двери, капусты скисшей…

— Здорово, Бердыш. Не дивишься тишине в городе? — зашумел Жировой-Засекин, облизываясь: на опереженье шёл.

— Дивлюсь, княже, — жёстко откликнулся Степан, — а ещё более дивлюсь, как умеют некоторые сатанинским образом дела добрые перелопачивать!

— Чой-то ты? — взлохматил чуб воевода.

— А той. Что ли не ведаешь? Так скажи, не виляй: за тем ли я коней загонял, живот булату подставлял, бреши им конопатил, казаков сетями улавливал, чтоб ты с ними этак?.. С Матвеем храбрецом, Ермаковым сподвижником?

— Прознал, стал-быть? — нахмурился воевода.

— Шутишь, боярин? Нешто б скрыл?

— А чёрт его знает?! Делов у тебя тут вроде никаких. Пора б и в Москву лыжи вострить, с дотошными донесеньями. Ушёл, и бог с тобой! Самара мне передана. Сам бы, чай, всё обкумекал, без указчиков…

— Так даже? Ай, спасибоньки! Что ж, и сам думаю, в Москву пора…

— И это дело. И поклон от нас… — воодушевился Григорий Осипович, но Бердыш осадил резко:

— Еду. Нынче ж. Без промедленья. К Фёдору Иоанновичу, к Годунову… Еду. В ноги паду. Заслуги все свои припомню и, немалые, между прочим… Попрошу за станичников, и всё выложу о том, какие ты, воевода, шалости учиняешь…

— Да всё ль ты знаешь? — косо и оценивающе глянул хозяин.

— И чего знаю, хватит от кишок до ушек!

— Вижу: не всё! Послушай же, остынь. Сегодня-то, почитай, бой приключился, — прямой, как жердь, голос князя ретиво сглатывал любые оттенки. — Едва не порезались со станичниками. Камышник Ванька, есаул Матюшин, из заточенья с ворами бежал. А Тихоня П…к, тот через литовчан-копейщиков оповестил недалече тут кочующего атамана Кузьму Ослопа о нашей тяжбе. Камышника мы перехватили, но Барбосова станица и остатние шайки о Матюше прознали. Ну, и я, в таком разе, велел пополудни пытать, — князь вымолчал кроху, — заточников-то. Мещеряк, Тишка да Камышник, стервецы, стерпели. А вот другие, кой-кто, раскололись, как с ног когти содрали и солькой присыпали… Теперь уши прочисть. Эти змеи, слышь, своим татьям-собратьям призывы разослали. Дескать, ослобоните нас от изменщиков слова царского, городок Самару пожгите, побейте людишек, окромя литовских, этих ящеров паскудных. То про нас они так. И полетели крамольные вести на Волгу, на Увек, на Дон. И наказывает Мещеряк наперсникам свершить всё то на Олексеев день али на Благовещенье, али с крыгами. Всех нас, понимаешь, побить удумали, и меня тоже. А город — запалить. Ох, и хитёр Матюша, даром что ликом свят. По мне… так я мыслю: оттого и переметнулся он на службу, чтоб Самарой завладеть и извести царскую власть с поволья. Дальше — больше: когда мы вязать их стали, два казака отчаянно дрались, честили и нас, и послов, закалечили трёх стрельцов, а одного мурзу сбрыкнули. И как сбрыкнули! — Ненароком в воеводском голосе проклюнуло невместное для служаки, где непослушно свивались мечтательное одобрение, восторг знатока и полный смак. — Только мы петлю на строптивца накинули, так он саблю изловчился — прямо в пузо скуластенькому… Да что глаголы?! На это любоваться надо! Загляденье!

Степан тяжело сполз со скамьи, окраил колени руками, как ободьями, в захват:

— Надо ехать в Москву. Буду Годунова о пощаде просить…

— Ты свисти, свисти, да не увлекайся. Смекай, чего молотишь, — втискиваясь в хомут служаки, князь выровнял голос. — За кого пол взялся челом мазать? Воры окаянные как раз государя и воеводу царского позорили! Город, за который все, и ты тоже, живота не щадили, огню предать зовут! А ты!? — Воевода истово перекрестился, индо нечистого усёк.

Бердыш вскочил, мотнул бородой, отворил, не поклонясь, дверь.

— А царю челобитную мы уже отправили. — Сытый торжествующий громорёвок настиг уже на пороге. — И Лобанову упрежденье. И не подумай, что я один, злыдень такой-сякой. О том же просят высокие гости послы Норов, Гурьев и Страхов…

Бердыш отбросил чуб, пытаясь избавиться от досужего крика: и воеводского, и того, рождающегося снутри.

Что делать-то теперь? За кличи такие клубни и повыше слетают — не чета атаманской. Коснись чужого кого, Степан со смертным приговором бы и смирился, и перед доводами исчерпывающими отступил. Да и внимания, скорей, не обратил бы… Мало ли неправых приговоров и невинно срубленных голов. Но сейчас на доску ставились его честь, его слово. Казнить грозят тех, кто положился ни на чьи-то — на его — посулы и обеты. Тех, с кем сам же делил страх и славу яицкого побоища. Тех, кто… Тех, с которыми после их добровольной сдачи поступили уговору вопреки. Обман, предательство! И чего ради? Выставились перед ногаями!

Что ему осталось? Перегнать гонца с челобитной? Перехватить у него прошенье? Или навестить сперва Мещеряка? Уверить его… В чём?! Смешно, однако…

Яснее ясного…

Очнулся он, столкнувшись с парочкой. Растерянно поднял глаза.

— Полегче, удалой, — донеслось слева.

И мир онемел в девичьем ахе.

Сердце Стёпы заколотилось, временами срываясь в стынь дышащего льда. Против стояли, надо же диво тако, племянник князя и… Она. Брезгуя вертеть рылом по сторонам, Павел масляно лыбился на зазнобу.

— Как здоровьишко, Надежда Фёдоровна? — вякнул, как всегда, невпопад.

— А… — молвила еле слышно.

Княжонок нетерпеливо щёлкнул по кончику уса, снисходительно поправился:

— А так то не мужик. Маху я дал, значит. Чуга уж больно в пыли.

— Муж? — кивнул на кривляку Бердыш.

Она не кивнула. Ни да, ни нет! Крылатые малахиты влажнели и мелко вздрагивали.

Вот сейчас, не медля, хватай и уноси на край света! — задыхаясь, толкало, пихало сердце внутрь — в душу и наружу — в ум.

Нет, поздно… Не время…

Глаза прикипели друг к другу. Словно меж зрачками вонзились колья с нервущимися цепями. Племянник воеводы занервничал, что-то каркнул. Ей ли, ему? — не разобрали. В сей миг самым для обоих важным в целом свете были вот эти два печальных глаза, исполненные любви, муки, горечи и радости, тепла и света. Они освещали единственную тропочку друг к другу, от сердца к сердцу. Два глаза пред тобой, и боле ничего…

— Пойдём, — с присвистом потребовал усатик, трогая её локоть. Тщетно, глаза Нади были назначены не ему, они просили, молили, заклинали: «Не могу больше… Возьми… Бери… Уноси…».

— Я в Москву… за казаков заступиться съезжу… — холщовыми губами выродил Степан, вроде как успокаивал: «Обожди чуток. За дровами в лес сгоняю… Всего делов».

Глаза её ширились, пламенея теперь уже медью:

— Что ты, Стеня… Они ж поклялись тебя на первом сучке…

— Айда. — Павел повелительно дёрнул за локоть.

— Погодь, рында, — ласково и страшно прошептал Бердыш, сжал плечо молодчика. Лицо княжича перекосилось, тело повело ящеркой. От боли.

— Ты… чего? — Павел, шипя, прибавил бы ещё чего, но что-то в мужике с сизым шрамом настораживало, припирая к нёбу язык.

— А найдутся ли у тебя кони резвые, княже? — нараспев спросил Степан, не пуская плеча.

— Есть… Как не быть! — сдавленно, корчась, визгнул Павлуша.

— А не одолжит ли мне скакуна княже?

— Могу, могу… Да пусти же. Только отпусти, Христом прошу, покалечишь… На сколько дней? — выдохнул облегчённо, избавясь от «щипцов» и поглаживая сплющенную конечность.

— Да до Кремля на Москве-реке и обратно.

— Шутишь… никак? Что ль… да? — неуверенно, в перебивку, пищал юнец.

— Похоже разве?

Князь благоразумно рассудил, что не совсем. Кликнув застывшего недаль служку, велел привести из конюшни хорошего коня…

— До встречи… до скорой! — хлестнуло по улице.

Конь взвился на дыбы. Вынес за ворота и помчал вдоль берега на север.

Завтра придумаю, что дальше… Переправиться? А то, глядишь, и судно какое нагонит? Главное: нарочного обставить. Атаман Ослоп! Кузя… — всплыли невольно в памяти слова воеводы. Уж не Толстопятый ли верховодит здесь ватагой? Да… Всё едино!

Проехал немало, прежде чем услышал со спины перекликавшийся с дробью лошади скок. Натянув поводья, обернулся. И закрыл глаза от немыслимого. К нему летела, жмясь пухом волос к пуху гривы, любимая. Он открыл глаза и, совсем не желая того, крикнул:

— Что ты? Повертай назад, Надюша. Нельзя ведь…

— Не могу больше! — отвечала исступлённо. — Ты мне один любый. Уноси меня!

Ответить не привелось. Застарелая струнка чуткости снудила развернуться к роще. Так и есть. Оттуда копытили четверо: как раз вперерез между влюблёнными.

Вот оно! Расплата по долгам… Как ко времени! Досадливо и вместе с тем беззаботно прыгало в голове.

Вот Кузьма, вот Зея, а вот Дуда. Степан не притронулся к клинку.

— Хо, никак сам освободитель к нам пожаловал, закуп годуновский! — зычно выдохнул мелкий Зея. — Он у нас парень ответственный. Всегда всё делает в кон. Вот и теперя. Пора, пора ответ держать за все пригожести свои! — потянул из ножен саблю.

Кузьма скучно разглядывал мёртвую траву, что залепила шмат земли у копыт, и не шелохнулся.

«Приплыл, приплыл…» — хладнокровно сочилось под черепом.

Леденея, вспомнил про Надюшу. Приложив кулачки к щекам, она смотрела на приближающегося Ивана Дуду. В глазах — полыньи, во льду и без дна. Только не того, видать, испугалась. А Бердыш — как раз этого, до ужаса, до слепоты…

Страх за милую вплеснул котёл решимости и злости.

За себя, помня личную вину перед этими людьми, не поднял бы мизинца. Но теперь им двигала любовь. И даже не любовь, а святой остерёг — страх за любовь и защита любви, которой угрожали смерть или поругание.

Котёл напитал сердце. Долг защитника пересилил стыд перед «судьями».

Он пустил коня. Оскалясь, занёс саблю.

Благоразумие не оставило казаков. Зея вздёрнул самопал. Пророкотал усиленный эхом выстрел.

В глаза ливануло серой, глотку обожгло.

Неторопко он валился набок, зависая к земле.

Мир двоился, троился, слоился, расплывался. Зрения почти не осталось. Лишь от тёмного яблока убегали, бешено вертясь и перетекая, злащёные разводы. Такое узришь, плывя по воде на животе с открытыми глазами. Всё это крутилось, ускоряясь, порывисто свистя и затопляясь сажей, миг, от силы два…

Последнее, что удержал тускнеющий взгляд, хохочущий Зея, что слапал зашедшуюся в крике Надю… Её опещерившийся на белом рот — крика он уже не слышал… Но многократно отзвенел в его голове, слабея, не словленный вскрик, вскрик смертельно раненой птицы…

Мчась мимо кренящегося Бердыша, Зея мазнул клинком. Прожигающей тяжестью набрякло в месте разрыва. И мрак…

Он не видел, как прыснула на поляну конница во главе с Алфером Рябовым.

Как Зея, в порыве неутолимой ненависти, повторно занёс булат, почти венчая кровную месть.

Как метким выстрелом Алфера подкосило Зеину лошадь.

Как, падая, Зея перебросил безжизненное тело пленницы Ивану Дуде.

Как при падении вывихнул Зея плечо и в порыве бессилия прокусил губу.

Как пролетавший Кузьма одною левой сграбастал его загривок, унося от порубанного недруга и от верной старухи…

Пуля вскользь прострелила кость, чудом пощадив мозг. И в себя прийти суждено было не скоро…

Государева милость

Первое, что впиталось прозревшими глазами, — мельчайший пушистый лес, налипший к небольшой холстине, от изголовья справа. Да это ж оконный крест с белоузорьем. Косить глаза очень больно. Мелькнуло: «Зима!». Первая мысль. Зрачки осторожно сместились вверх: небелёный потолок в знакомой хороминке. Хороминке, ну, да, само собой, Елчаниновых. Давя кузнечными мехами, накатила пелена… И опять ничего. Ничего не видно. Только слышно. Гудко. С улицы. Оттуда нёсся, то наплывая, то усекаясь, забытый в прошлодавнюю зиму закрут вьюги. А ещё тише, как перекат гальки, разноголосье.

— Никак ожил! Чудеса! Впрочем, младенец березень всё наново живит, — с перезвоном врезалось в левое ухо. Березень! Настроил зрачки. Над — обросшая мордаха. Звонарёв!

— У тебя правильное имя. Звон один от тебя, — прошелестел Степан жухлыми лоскутами, что под носом.

— Ты покуда знай — молчи. Кой-как выходили. Каб не жинка моя, погребай-молла настал бы.

— Всё ль в порядке? — упрямился раненый.

— Смотря что к порядку прописать, — неживым каким-то треском отозвался Поликарп.

— Где Надя? — с негаданной силой исторглось из глотки. Только теперь в голову стукнуло: Зея схватил Надю! А дальше?

— Ничо, ничо, — рокотал друг. Это он так успокаивал.

— Всё одно, встану, на дворе узнаю, — пригрозил Степан.

— Нет… Нади.

— ??? — молчал и спрашивал Бердыш.

— Тати увели. Тебя вот отбили. А Надя… — подавленно осёкся.

Затворяя глаза, попробовал медными веками сплющить слезящуюся горесть. Сочтя, что больной забылся, Звонарёв поспешил вон, но… его запястье тут же опознало знакомую хватку.

— Постой, говори, как на духу: что с Матвеем, поплечниками его? — пятерня слабела, но не Степан, что не спрашивал — требовал. Поликарп понял: от ответа не увильнуть.

— Прибыл из столицы сын боярский Косяковский с наказом царя… — осёкся, кашлянул.

— Дальше, — бронзой отлилось в ушах Поликарпа.

— Казнить! — тем же отлилось в Степановых ушах.

— Так…. Стало быть, — медленно пробормотал он. — Головы рубить станут…

— Вздёрнут, — поправил друг, — за шею подвесят.

— Ага, подвесят. Рубить не станут.

…Голове хорошо, ей полегче, а шее нагрузка. Повесят… Кого? Матвея! Покорителя Сибири…

— И когда казнь? — Бердыш казался на удивление спокойным.

— Завтра… утром.

— Вот и всё, — изрёк, помолчав.

— Ну, я пойду, пожалуй. Не смей, это самое, вставать. — Голос Звонарёва удалялся. — Да, едва не запамятовал. Радостная весть: король польский умер. Батур великий и вредный донельзя.

— А… — принесло с лежака…

Итак, всё уложилось по сусекам, стало на места и заполнило ячеи. Зело восхитительно! О том ли мечталось? Значит ты, Степан Бердыш, положив все силы на благо и процветание отчизны, лежишь ноне недвижим, с дюже справедливым воздаянием за всё. С парою дырок. В башке и в теле. Матвей же Мещеряк, прогремев победами над Кучумом и честно отдавшись на правый суд милостивого царя, заслужил награду покруче: ставится ноне под перекладину, как последний тать. Лепо? Любо? И лепо, и любо. Как… Да, собственно, как всегда!

Однако, ответь, Степан, крестьянский внук, ради того ль ты корячился? Что молчишь, природный дурак, русский человек Степан Бердыш, сын страдника Ермила, праправнук мудрых волхвов? За это ты верой и правдой служил юродивому государю и благообразному, мягкосердному его шурину? И так ли мягки управители наши, так ли заботлив государь? Про ближнего боярина помолчим уж? Стелет мягко, а строчит петелькой! Иван-царь тот был жесток, но не прятал лютости своей. И в этом хотя бы честен. Нынешний правитель не страшней ли покойного самодержца? Нешто лучше, личась орлом, изнутри выть выпью?

Завтра казнь, и ничего уж не… Снова забылся. Мысли сумасшедше метались, и из роилища их рос чудной вопрос: так Руси ли служил ты, Степан Бердыш? Или всего лишь царю и своре бездельных спесивцев? Служил?! А в чём она, вообще-то, служба сия? В угоде ли придворным козням и склокам? В подвижении ль честолюбивых помыслов и корыстных потуг Двора, всех этих самоупоённых своей «великостью» князей-бояр? Засекиных, Лобановых, Шуйских и Годуновых? Велик клоп, поколь со лба не снимут. Да и есть ли хоть толика твоих заслуг в укреплении настоящей Руси? Не барской, а той, что в кровянке и волдырях надорвавшегося ратаря? В зелье кружала? В веригах крепостной неволи и каше из лебеды? В горько-лиловом казацком похмелье: кровавом, но честном похмелье? В солянке из слёз и пота ратника и простолюдина?..

…Но что это? Белое размежило веки. Степан открыл глаза. Светло. Ага. Утро. Но почему это полошит душу? Утро… Вчера… Был… Кто? Звонарёв! А Надя?! Её уже нет. А если и есть, то… об этом лучше не думать… Матвей… Казнь! Как бочку пороха разнесло в пределах одной черепной коробки. Казнь Мещеряка. Уже ничего не соображая, бормоча лишь: «Виселица… Мещеряк… Утро… Казнь… Надя…», — раскачался, слетел на пол. Захлюпала повязка на лопатках. Спина теснее пут и вериг сведена ссохшейся сукровицей. Адской болью дёрнул растревоженный шов. Еле-еле, постанывая, Бердыш выровнялся, ухватил прислонённую к печи саблю, пьяно-расхлябанно побрёл на дверь. Каждый шаг давался преодолением некнижных мучений, затратой неведомых кладезей силы. Временами забывался, уплечась в передыхе к стенам и косякам.

Бух! — плечом, дверь захрустела по наросту снега.

Вьюга запустила в щеки самолепный колоб искриво-колючей крупы. Э-эха, лицом в сугроб. Истома любовной сласти — ничто перед живительною лаской льда, прижатого к жаркому, осунувшемуся, соскучившемуся по прохладе лицу.

Шёл, осыпаемый бичами из небесных стекляшек. До площади — рукой подать.

…Глаз сразу выделил пять верёвок на толстой, малость дуговой, перекладине поверху склона. Под — казаки. В азямах, серых портах и онучах. Тоже пять. Без обувки. Стопы скривлены стужей. У одного на голове шапка. Это Мещеряк.

За приговорёнными, напротив Степана, под крутым надворотным навесом, от вьюги хоронясь: воевода, царские послы Постник Косяковский, Ратай Норов, Страхов и кутающиеся в русские шубы мирзы ногайские…

Рядом — стрелецкий строй под верховенством начальника Глухова. Елчанинова не видать. Надо же, мирз пригласили! Стало быть, ничем уж Матюше не помочь. Он — искупительная, на показ степнякам, жертва, уступка и откупная взятка за грехи всех станичников. И лично для услады князя Уруса. Ну не собаки ль?! Гнидовье отродье!

У Бердыша нет сил ни звать, ни протестовать.

За виселицами возникло возбуждение. Народ дивился на самодвижущийся скелет в белой рубахе, что, к крылечку притулясь, раскачивался на знобком ветродуе.

…Воевода воздел чекан. Степенно, поочерёдно из-под казаков вышибаются чурки.

Перехватив удивлённые взгляды наблюдателей, Матвей зевнул на скелет. Степан ждал чего угодно, только не этого тёплого, умиротворённого, слегка насмешливого привета в ясных, как у схимника, глазах. Ни раздражения, ни ненависти, ни обиды, ни досады. Великий атаман лишь пожал плечами, как наперёд всё просчитавший пророк: «Вот те раз. Некстати, конечно. Но что ж теперь поделать? Сегодня я, завтра ты. Иного не ждал. А ты?..» — из левого уголка рта дразняще сквозанул алый кончик. Чуть позднее вывалился весь язык, чернея, взбухая. Чурка грузно отвалилась. И завихрило шапку.

…Последним закачался, дёргая членами, Тишка П…юк. Перед смертью, юродствуя и пуская ветры, успел-таки крикнуть:

— Спасибо тебе, православный царь, за милость неземную! И славься во веки…

…Впитав, вобрав, запомнив до крупицы, до мелочинки эту страшную, самую для него страшную расправу, Бердыш ничком повалился в снег…

Где ты, правда?

Насад чалил от вымола. Насад чалил от вымола. За бортом покачивался до утробной мокроты знакомый, мягкий и волнистый срез Жигулёвых гор, вотчины заглазно чтимого отшельника, коего бог знает, кто там видел, которого и сам хотел, да так и не поискал. А ещё, как крестят казаки, Жигули — это горы, где Жизнь Гулевая.

Поседевший, с кинутой по обветеренной скорлупе сеткою морщин, щурился он на недокушанный кромкою леса детинец.

А вить я понял немой взгляд Матвея. Он шептал: «А чего ж было ждать, недотёпа, от… них?» Он уже знал всё! Но ежели тать дремучий, есаул степной, дикопольный кошевой, последний атаман Сибири был к тому давно готов, что ж двигало тобой, столичная душонка? Верил ли ты, прижиток кремлёвский, искренне, взаправду хоть когда-нибудь, что царская справедливость существует?

Хотя б и с Барабошей спор тот взять. Опять же смел спорить, обещать грешил и… врал, врал. А вышло? Кто, по крупному-то, прав, что излётно, что исходно? Казаки! В таком разе ты-то кому служил, прижимок казённый, для кого старался, если всё так подло в этом мире?

О, попади они сейчас, бояры да Годунов, плюнул бы им в бороды.

…Потешился? Довольно! Хва помадиться-рядиться. Агнец нашелся, в ангелы подрядчик… Без веника подметельник… Сам знаешь, как в метель плевать. Ничто не сменится: рожу разве что замажешь.

Ох-ох-о, и долго ли терпеть? И в кой раз всё сызнова? Это, значит, что ж, в Москву попаду и морду пёсью приклоню на боярский сапожок?! До столицы зараза-то крамольная улетучится. Или не так, а, на миг мятежник, русский долготерпец Стёпа? Дружинник всегда подневольный и вечный терплюк. Не то, что казак. Казак — вот свобода, вот былинная мечта о воле народной, воле славянской общины.

Как не крути, это ведь ты, за долю народную воин, в сети казаков манил, сдавши на суд государев. Твоим усердием они, кто воли лишился, а кто и жизни. Такова, видать, юдоль и такова суть тебе богом данная, глупая, простодырая…

Страх, голод и равнодушие владеют миром. А правит зло. Тут низ, там верх… Но расшивает обе половинки добро, сшивая их же в жизнь, которая, не будь любви, тотчас бы прекратилась. Знак жизни — продление. Знак жития человеческого — созидание.

А если так, то хоть какой смысл есть в жизни, службе твоей? И был ли когда-никогда? Для Руси? Да или нет?

Он проводил уносящийся за ветвистую кущу крайчик здорового зубастого крепыша-одногодка — взметнувшуюся выше соседок западную башню. Там наверху неприкупно и надёжно торчал часовой. Оттуда, без хитрого азиатского прищура, а в полный круглый зрак следила грозная мортира.

Степан раскинул руки, полногрудно заправился ветром, насытил глаза красотой и, впервые после месяцев хворобы не закашляв, размашисто перекрестил загрубелыми перстами удаляющийся Самарский городок…

1985, 2005 гг.

Словарь прежнебылых слов и выражений

Азям — длинный кафтан-рубаха.

Аксамит — дорогой шёлк.

Алам — пристёгивающееся нагрудье.

Алтабас — персидская ткань.

Аргамак — рослый верховой конь.

Архалык — поддёвка, полукафтан.

Баженый — сердечный.

Бармы — широкий воротник, оплечья епанчи.

Бахмат — низкорослый выносливый конь.

Бахта — хлопчатая ткань (вост.).

Бахтерцы — лёгкие латы.

Березень (березозол) — март по-старому.

Бешмет — монгольский распашной халат до колен, приталенный, с поясом.

Бий — верховный князь у ногаев.

Большеган — детина, росляк, великан.

Боярские дети — низшая ступень среди дворян.

Боярский приговор — решение, постановление, намерение Боярской думы.

Братен, братина, кубок, ендова, корчага, скудель, ночва, черпало — виды питейной посуды.

Верви — верёвки.

Вертляги — суставы.

Видок, видец, бытчик — свидетель, очевидец.

Волкан — вулкан.

Ворок — стойло, загон.

Вресень — сентябрь

Голова — начальник дела, в том числе градостроительного.

Горлатный — ценного меха.

Градодельщик — начальник городской постройки, градодели в широком смысле — строители городов.

Гостиная сотня — общество богатейших торговых людей Москвы.

Грудень — октябрь.

Держальник — бедный дворянин при боярине.

Десница — правая рука.

Елмань — утолщение на конце клинка.

Епанча — плащ безрукавный с оплечьями.

Жиковина — дверная петля.

Жильё — этаж.

Закуп — подневольный.

Запон — пояс брони.

Зарукавье — браслет.

Заточный — глухой, удалённый.

Зелейный амбар — пороховой склад.

Зипун — тёплая одежда.

Иже — который.

Индо — словно.

Калаужина — болотистая лужа в лесу.

Камка — шёлк.

Капторги — застёжки.

Каптур — шапка мужская.

Кармаз — алое сукно.

Карнавка — куртка.

Кветень — апрель.

Кенкет — светильник с горелкой.

Кижа — сума со шнуром.

Ковчек — деревянный ларчик.

Козон — игральная кость.

Коник — ларь с подъёмной крышкой, рундук.

Корзно — плащ-накидка.

Корысти — имущество и пожитки побеждённого, трофей, добыча.

Коц — вид плаща.

Крыги — плавучий лёд.

Кунтуш — польский кафтан с откидными рукавами, украшенный нашитыми шнурками.

Лал — рубин.

Ластовица — четырёхугольный кусок материи в пройме подмышкой.

Ледвея — бедро.

Липец — июль.

Литовские — литовскими, литвой звали и русское население Литвы, и наёмников из Литвы.

Мисюрка — железный плоский шлем с бармицей — прикреплённой кольчатой сетью.

Мурмолка — шапка с меховой опушкой.

Налучье — чехол.

Наприклад — например.

Напронизь, напростежь — насквозь.

Напуск — сдача, взбучка, отражение.

Неравно — не дай бог, вдруг, а если.

Нешто — неужели.

Ногаи (мангыты) — самый крупный народ, уцелевший на обломках Золотой Орды, в переводе: собаки.

Нурадин, кековат, тайбугин — высшие ногайские чины после бия — князя.

Объярь — дорогая ткань из шёлка.

Овнач — ковш.

Огурство — строптивость.

Одинова — разок, один раз.

Однорядка — однобортный длинный кафтан.

Окольничий — крупный придворный чин.

Онучи — обёртки на ногах.

Опашень — плащ.

Осил — тип аркана.

Ослон — скамья, лавка.

Ослоп — дубина.

Остегны — штаны.

Охабень — неширокий распашной кафтан с нашивными рукавами.

Паки — опять.

Паперси и пахвы — седельные ремни.

Паперсье — подпруга.

Пауз — мелкий бус (кораблик, челнок)

Понеже — поскольку.

Пониток — верхний домотканый костюм.

Попрыск — в бега, бегство.

Портище — отрез.

Пригон — место для скота.

Притча — беда.

Приказы — «министерства и департаменты» тогдашнего правительства.

Провал — бездна, тартары.

Пронизь — бусина.

Ремки — лохмотья, обноски, рвань.

Рында — знатный телохранитель.

Рясны — ожерелья.

Рынь — песчаная гряда.

Сакма — след от салазок, колёса.

Середович — средних лет.

Серпень, или густарь — август.

Сечень — январь (и часть февраля).

Слега — жердь для крыши.

Становой кафтан — нижний в талию.

Стегно — ляжка, ягодица.

Стогны — площадь.

Струг, насад, бус, ушкуй, челн — виды речных судов.

Студень — декабрь.

Суём — союз, сход, слёт, соединенье.

Суконная сотня — общество столичных купцов среднего достатка.

Сулея — бутыль.

Сытник — ведающий винами.

Тамга — клеймо, знак.

Таратайка — телега-двуколка.

Тафья — татарская шапочка.

Терлик — длинный кафтан с длинным рукавом.

Терме — ногайский шатёр.

Тиридатово копьё — по преданию, парфянский принц Тиридат, демонстрируя в амфитеатре римлянам свою силу, запустил на арену копьё, пронзившее сразу двух быков.

Тоболец — торба.

Тул — колчан.

Убрус — полотенце.

Хашишины — ассасины. Орден ассасинов был основан «Горным старцем» Хассаном ибн Саббахом в крепости Аламут (Иран, XI–XII век), члены секты употребляли гашиш и, беспрекословно выполняя волю вождя, использовались для тайных миссий (убийства, заговоры) в разных странах.

Чекан — символ воеводской власти.

Чепрак — подседельник.

Червень — июнь.

Чуга — ездовой кафтан.

Чумбур — чересседельник.

Шарпать — грабить; шарпанщик — грабитель, шарпальщик.

Шелепуга — кнут, плеть.

Шерть — присяга, клятва.

Шестопёр — кистень, палица.

Ширинка — женская одежда.

Шугай — короткая кофта с рукавами.

Шуйца — левая рука.

Ясырь — плен.

Примечания к роману «Степан Бердыш»

Барабоша (Барбоша, Барбош) Богдан (родился в начале 1540-х, умер в 1588) — один из самых значительных яицких атаманов и, пожалуй, самый вольнолюбивый казачий вожак XVI века. Ни разу не присягал царю. По легенде, прославился во время одного из крымских набегов. В 1580 (или 1581) году вместе с атаманом Нечаем Шацким разорил ногайскую столицу Сарайчик. Регулярно громил ногайские улусы. Отразил вместе с Матвеем Мещеряком поход бия Уруса на Кош-Яик (1586). Мстя за казнь друга Матвея Мещеряка (1587), грабил царские и купеческие речные караваны, стрелецкие разъезды. Схвачен в ходе карательной экспедиции и казнён в Москве. Во время летних рейдов на Волгу облюбовал становище на поляне, которая теперь носит его имя (в городе Самаре, бывшая поляна имени Фрунзе).

Баторий (Батур) Стефан (1533–1586) — гениальный полководец, польский король (с 1575) и великий князь литовский (1576–1586), сын Иштвана IV, воеводы Трансильвании. Приглашённый на польский престол, изъяснялся по-латыни. Отказавшись от недисциплинированных шляхетских отрядов, сумел мобилизовать маневренную наёмную армию на победоносные операции, в том числе против войск Ивана Грозного. Был остановлен под Псковом и в 1582 году заключил перемирие с Россией (Ям-Запольский мир). Во время подготовки к очередному походу скончался на охоте.

Безнин Михаил Андреевич (XVI век) — талантливый русский военачальник, служилый человек, опричник из рода Нащокиных. Активно участвовал в Ливонской войне, одержав ряд побед. Вошел в Боярскую думу. В 1584 году — один из активных участников отражения крымского набега на Оке. С 1598 года — монах Троице-Сергиевского монастыря.

Большая Ногайская Орда — самый крупный «осколок» Золотой Орды, занимавший огромные территории севернее, восточнее и западнее Каспийского моря. В разные годы Ордой управляли князья (бии): Исмаил (1557- 1563), Дин-Ахмед, или Тинехмат (1563–1578), Урус (1578–1590). По некоторым источникам, Урус пришёл к власти в 89 лет, что представляется сомнительным и маловероятным: во второй половине 1580-х он предводительствовал в серии сложных походов: на Кош-Яик, на Самару (то есть в возрасте почти ста лет)! Ураз-Мухаммед, или Урмахмет, Ормамбет (1590–1598). Отпрыски биев звались мурзами. Ближайшими дворцовыми помощниками биев считались: нурадины — «военные министры», отвечавшие за положение на Западе (по Волге), кековаты — «военные министры» по восточным рубежам, тайбуги или буйбуги (тайбугины или байбугины) — высшие придворные чиновники, батыры — военные герои и средней руки военачальники, карачи (караши) — второстепенные министры (отвечали за сношения с послами).

Владимир I (Василий, ок. 960-1015) — наиболее прославляемый русский князь, в образе коего много не всегда заслуженной апологетики. Князь новгородский (с 969), Великий князь Киевский (с 980). Прозвища: Святой, Красное Солнышко, Креститель. Младший сын Святослава. Покорил вятичей, радимичей, ятвягов; боролся с печенегами, Византией, Волжско-Камской Булгарией, и Польшей. Занимался градостроительством: при нём сооружены оборонительные рубежи по рекам Десна, Осётр, Трубеж, Сула, заново укреплён и застроен каменными сооружениями Киев. В 988–989 гг. ввёл христианство. Канонизирован Русской православной церковью.

Годунов Борис Фёдорович (1552–1605) — крупнейший русский государственный деятель, боярин, шурин царя Фёдора I Иоанновича, в 1587–1598 годах единоличный правитель государства. С 1598 года — русский царь. Родом из небогатой боярской семьи. После коронации Фёдора удостоен чина конюшего, звания Ближнего великого боярина и наместника Казанского и Астраханского царств. В сложной закулисной борьбе одолел всех политических соперников: дьяков думных Щелкаловых и боярские группировки Романовых, Шуйских, Мстиславских. При нём развернулось мощное строительство, укреплялись рубежи, осваивались новые земли. Среди возведённых городов и крепостей: Воронеж, Ливны, Самара, Белгород, Царицын, Саратов, Томск, Смоленская крепостная стена, около 10 километров новых крепостных стен в Москве, новый кремль в Астрахани и т. д. Ввёл в 1589 году патриаршество (первым патриархом стал московский митрополит Иов). В Кремле был проведён водопровод. В 1591 году отразил нашествие крымского хана Казы-Гирея. Успешно разлагал власть ногайских владык, внедряя прокремлёвских агентов (таких, как крымский царевич Мурат-Гирей). Вернул стране Ивангород, Ям, Копорье и Корелу. Стремился облегчить положение посадских людей. В 1597 году ввёл крепостную зависимость. Был подозрителен и преследовал политических оппонентов. Легенда приписывает Годунову убийство младшего брата царя Фёдора — Дмитрия (в Угличе). Во время голода 1601–1602 годов запретил продавать хлеб дороже определённого предела, боролся со спекулянтами, раздавал деньги и открывал для голодающих царские амбары. Однако двухлетний голод подорвал доверие к царю, его сочли незаконным и проклятым. В конце правления страну охватили бунты и восстания. В 1604 году Лжедмитрий I при поддержке поляков и казаков двинулся на Москву и был разбит, но вскоре Борис Годунов умер и во время мятежа злодейски убили его одарённого сына (царя Фёдора) и его мать.

Горсей Иероним (XVI век) — английский купец, агент торговой компании, дипломат. Был посредником в ряде торговых дел. Ему же в 1586 году Борис Годунов поручил доставить из Англии лекарку для бесплодной царицы Ирины, которую в Москву так и не пустили.

Дионисий (умер в 1587) — митрополит Московский и всея Руси, видный златоуст и эрудит. С 1581 года митрополит Московский и всея Руси. После смерти Ивана Грозного играл роль миротворца между интригующими боярами и Борисом Годуновым. Его прозвали «премудрым грамматиком». В 1587 году за обличения Бориса Годунова был сослан в Хутынский монастырь, где тогда же и скончался.

Елизавета I (1533–1603) — королева Англии и королева Ирландии с 1558 года, последняя из династии Тюдоров. Период её правления называют «золотым веком Англии»: расцвет культуры (писатели Шекспир, Марло, философ Бэкон, мистик Джон Ди) и начало военно-экономической мощи Англии (2-я кругосветная экспедиция во главе с Френсисом Дрейком, разгром «Непобедимой Армады» с 30-тысячным испанским десантом, предрешивший закат Испании как первой колониальной державы мира, шпионская сеть Рейли, крупнейшая «Ост-Индская компания»).

Елчанинов Федор Елизарьевич — первый самарский военный голова, опытный фортификатор.

Жировой-Засекин Григорий Осипович (ок. 1550-после 1596) — незаурядный военный и государственный деятель, первый воевода построенных при нём городов-крепостей: Санчурск, Самара, Саратов, Переволох (позднее получивший название Царицын в честь Ирины, супруги царя Фёдора), Астрахань. Из древнего рода обедневших князей Ярославских-Засекиных, сильно пострадавших в опричнину. Участвовал в Ливонской войне, воеводил в Алатыре, в Приволжье. В 1596 году служил на Тереке, воюя на стороне грузинского царя Александра против дагестанского владыки.

Иван IV Васильевич Грозный (1530–1584) — одна из самых выдающихся и противоречивых фигур мировой истории, Великий князь Московский и всея Руси (с 1533 г.), первый русский царь (с 1547 г.), сын великого князя Василия III и Елены Васильевны Глинской. Исключительно просвещённый государь Средневековья: писатель, музыкант, мыслитель. Удачно начав Ливонскую войну за балтийские земли, впоследствии потерпел ряд поражений от польского короля Стефана Батория. Присоединил к Московии Казанское и Астраханское ханства. При нём казачий атаман Ермак Тимофеевич начал завоевание Сибири. Провёл важные реформы. В 1565 году ввёл опричнину, поделив Московию на две части: опричнину и земщину. Каждый опричник (из мелкопоместных дворян) присягал царю и клялся не иметь дел с земскими. Опричники были освобождены от судебной ответственности, одевались в чёрную длиннополую одежду, к сёдлам прикрепляли мётла и собачьи головы для «выведения и выгрызания измены». Опричники стали инструментом борьбы с удельной знатью: насильственно конфискованные боярские вотчины переходили к верным опричникам. Недовольных бояр подвергали казням и опале. Был крайне подозрителен и жесток, имел, по меньшей мере, семь жён.

Кальвин Жан (1509–1564) — один из виднейших лидеров Протестантизма, Реформации. Французский богослов, родоначальник кальвинизма, основы которого изложил в книге «Наставление в христианской вере». Установив в 1541 году диктатуру в Женеве (Швейцария), распространил своё учение по всей Европе. Много кальвинистов было во Франции (гугеноты) и Англии. Отличался вопиющей религиозной нетерпимостью.

Кольцо (или Кольцов) Иван (умер в 1583) — прославленный казачий атаман, ближайший сподвижник Ермака Тимофеевича. Из волжских казаков. Осуждённый Иваном IV на смерть за разбои, ушёл в сибирский поход с Ермаком. После взятия Искера отбыл в Москву с ясаком (трофеем) в виде нового царства — Сибири (1582 год). Вернулся оттуда с похвальной царской грамотой, деньгами, дарами и свежей волной переселенцев. Погиб в стычке с мирзой Карача (1583).

Лобанов-Ростовский Фёдор Михайлович — воевода астраханский (1584–1586), затем Тобольский и Терский.

Лютер Мартин (1483–1546) — зачинатель европейского движения Реформации, её лидер в Германии.

Мамай (умер в 1380) — известный золотоордынский политик, темник (начальник тьмы-тумена — подразделения в 10000 воинов). Крупный игрок на политической арене с 1359 года. Не будучи царского рода, много интриговал. Манипулируя ханами-чингизидами, возводил на трон Сарай-Бату своих ставленников. При нём в Золотой Орде началась «Великая замятня» — смута. С 1359 по 1370 год Мамай воевал с девятью ханами Золотой Орды. К 1366 году контролировал западную часть Орды (от Крыма до правого берега Волги). Трижды овладевал стольным городом Сарай-Бату на левом берегу Волги. Ориентировался на Запад. С 1377 года Мамая стал теснить хан Тохтамыш, поддерживаемый великим узбекским завоевателем Тамерланом, «Железным хромцом». Под контролем Мамая оставались лишь Северное Причерноморье и Крым. Мамай спешно организовал и возглавил поход огромного войска на Русь (1380), однако был разгромлен на Куликовом поле Дмитрием Донским. В том же году произошло столкновение Мамая с ордой Тохтамыша. Бежав в Крым, Мамай был убит в Кафе (Феодосия).

Мещеряк Матвей (умер в 1587) — знаменитый казачий атаман из волжских повольников, товарищ Ермака, деятельный участник его Сибирского похода. После гибели атаманов Кольцо и Михайлова, Мещеряк становится правой рукой Ермака. Когда Ермак утонул в Иртыше, он предводительствует остатками казацкого отряда. Герой боя под Кашлыком. По одним сведениям, погиб под Тобольском, по другим — приехал в Москву, затем бежал на Волгу и Яик, где в 1586 году основал казачий островной городок Кош-Яик и успешно оборонял его вместе с Богданом Барабошей от полчищ Уруса. Сманённый на царёву службу, быстро разочаровался и повёл крамольные речи против самарского воеводы Засекина, за что в 1587 году был казнён с четырьмя товарищами в Самаре.

Мурат-Гирей — крымский царевич, агент и агитатор Бориса Годунова среди ногайской знати. Как «владетельный князь 4-х рек», был отправлен с войском в Астрахань. Имея амбициозные притязания на ханский трон, очевидно, двурушничал. В 1591 году отравлен.

Олег Вещий (умер в 912) — выдающийся и загадочный русский политик. Новгородский князь (879–882) и Киевский (882–912). Преемник Рюрика, брат его жены Ефанды и опекун малолетнего Игоря. При нём Русь достигла военного могущества. Покорил много городов и племён (древлян, северян и радимичей), отменяя хазарскую дань. В 882 году захватил Киев, что было принято за официальную дату образования Древнерусского государства. Водил полки и ладьи на Царьград (Константинополь). По легенде, умер от укуса змеи, прятавшейся в черепе его коня. По версии ряда исследователей (например, Вадима Кожинова), в образе Олега Вещего слились разные деятели: воевода Олег Старый и сам князь Игорь.

Регентский совет — высший правительствующий орган, назначенный Иваном Грозным для опекунства над безвольным царевичем Фёдором в 1584 году. Его члены: Богдан Бельский, Иван Шуйский, Иван Мстиславский (родственник Глинских), Борис Годунов и Никита Романов-Юрьев. Вскоре общими усилиями регентов был смещён и сослан могущественный интриган Богдан Бельский. Затем Борис Годунов одного за другим «убрал» прочих членов совета. Так, Никита Романов, разбитый инсультом, вскоре умер (или был отравлен). Престарелый Иван Мстиславский пострижен в монахи и, возможно, умерщвлён. Позднее та же судьба постигла Ивана Шуйского.

Романов-Юрьев Никита Романович (умер в 1586) — государственный и военный деятель, дед царя Михаила Фёдоровича Романова. С 1563 года дворецкий и боярин, любимый шурин Ивана Грозного, воевода в ливонском походе 1559 года. С 1584 года — глава Регентского совета, учреждённого Иваном Грозным при слабоумном Фёдоре Иоанновиче.

Сапега Лев (1557–1633) — один из авторитетных государственных деятелей Литвы и лидеров европейского образования. Юрист, мыслитель и дипломат. Зарекомендовал себя храбрым воином, возглавляя гусарский полк в ливонских походах. Был писарем, подканцлером, а с 1589 года — Великим канцлером Великого Княжества Литовского. Неоднократно бывал в Москве, подписал в 1584 году мирный договор с царём Фёдором. В 1600–1601 годах Сапега возглавлял посольство в Москве. С 1625 года — Великий гетман Литвы.

Сарайчик, или Сарай-Джук (персидский «сарай» — двор, дворец; монгольский «жук» — малый, то есть Малый Двор; другие варианты: Сар-Учуг, Сарайчук, Царские Учуги, Сарай Малый) — изначально один из торговых центров Золотой Орды, затем столица Ногайской Орды. Располагался на реке Яик, соединяя путь из Европы в Китай через Поволжье и Хорезм. Находился примерно в 50 км севернее казахстанского города Атырау (Гурьев). С конца XV века являлся политическим центром Ногайской Орды, позднее — первых казахских ханов. В 1580 (или 1581) году был взят и разрушен казаками Нечая Шацкого и Богдана Барабоши, после чего некоторое время был просто политической ставкой последних биев.

Святослав Игоревич (942–972) — величайший русский полководец, военный герой. Князь новгородский, великий князь Киевский с 945 по 972 год. Сын Игоря и Ольги. С детских лет готовился к походам. Самостоятельно правил с 960 года. Внутренними делами заправляла княгиня Ольга (мать), сам Святослав сосредоточился на внешних походах. В блистательно организованных кампаниях стремительно разгромил Волжскую Булгарию, могучий Хазарский каганат, крепости Северного Кавказа, Приазовья, успешно воевал с болгарами и византийцами, дошёл до Дуная. Последний поход был неудачен и закончился осадой русских в крепости Доростол, снятой по взаимному договору с императором Иоанном Цимисхием. Сам Святослав по возвращении на родину попал в печенежскую засаду на днепровских порогах и погиб в бою.

Стрешнев Иван Петрович — первый самарский строительный голова, думной дьяк.

Феодор I Иоаннович «Блаженный» (1557–1598) — царь всея Руси и великий князь Московский с 1584 года. Женился на сестре Бориса Годунова Ирине Фёдоровне. Был болезнен и набожен. С 1584 года государством управлял Регентский совет, а с 1587-го — фактически единолично Борис Годунов.

Хворостинин Дмитрий Иванович (XVI век) — замечательный русский полководец, воевода. Отличился в Ливонской войне. В 1564 году одержал труднейшую победу над крымцами под Болховым. Многократно отражал крымские набеги. Один из главных героев битвы при Молоди (1572), где была уничтожена громадная орда Девлет-Гирея. Не раз громил шведов, литовцев и ливонцев.

Хлопов Иван — русский посол XVI века. Упоминается в документах с 1584 года, когда был направлен в Большую Ногайскую Орду с известием о кончине царя Ивана Васильевича и жалованьем бию Урусу от Федора Ивановича. Летом 1586 года был направлен в ставку Уруса вновь с заданием не допустить перехода Больших Ногаев на сторону Крыма. Миссия была трудной. Но Хлопов сумел убедить бия и склонить его к шерти (присяге).

Шуйские — знатный род из суздальских князей династии Рюриковичей. Ближайшие наследники престола в случае прерывания московской линии. Клан Шуйских занимал ведущие позиции при дворе после смерти Ивана Грозного (князь Иван Петрович Шуйский, а также его родня: братья Василий, Андрей, Дмитрий и Иван «Пуговка»). Василий Иванович Шуйский (1552–1612) — русский царь c 1606 по 1610 год (как Василий IV Иоаннович). Сын князя Ивана Андреевича Шуйского (около 1533–1573) — видного военачальника. Боярин и глава Московской судной палаты с 1584 года. Воевода в ряде походов. В 1587–1591 годы был сослан Годуновым в Углич, где вёл следствие по делу царевича Дмитрия и первым выдвинул версию о том, что царевич закололся кинжалом в приступе падучей (эпилепсии). В 1605 году разбил Лжедмитрия в битве под Добрыничами. В 1606 году после убийства Лжедмитрия I был «выкликнут» на царствие и коронован. В 1610 году был разгромлен польской армией Сигизмунда, низложен, насильственно пострижен в монахи и вывезен с братьями как пленник в Варшаву. Вскоре умер в заключении, а следом за ним — брат Дмитрий. Третий брат, Иван Иванович Шуйский-Пуговка позднее вернулся в Россию. Андрей Иванович Шуйский (умер в 1589) — русский военачальник, брат Василия. С 1584 года воевода. Умерщвлён по приказу Годунова. Иван Петрович Шуйский (умер в 1588) — доблестный воевода, сын героя Ливонской войны Петра Ивановича Шуйского. Участник многих походов. В битве при Молодях (1572) командовал сторожевым полком «детей боярских», отбив нашествие на Москву 120-тысячного крымско-турецкого войска хана Девлет-Гирея. С 1577 года — боярин. Неоднократно с 1573 года был наместником и воеводой в Пскове. Организовал его знаменитую оборону в 1581 году, нанеся огромный урон польскому королю Стефану Баторию и вынудив его снять осаду. В 1587 году был сослан в Каргополь, где, очевидно, его убили.

Щелкаловы — братья, думские дьяки, даровитые политики. Андрей Яковлевич (умер около 1598) — один из самых влиятельных людей начала правления царя Фёдора. Замечен на политической арене с 1550 года. Возглавлял Разрядную избу и Посольский приказ. С 1581 года — ведущий дипломат, «серый кардинал». Вместе со своим братом желал отмены торговых привилегий для иностранных купцов. Был подвергнут опале и умер иноком Феодосием. Василий Яковлевич получил известность на земском соборе 1586 года, управлял Посольским приказом, Стрелецким приказом, Разрядной избой и т. д. В 1601- 1605 годы пребывал в опале.

Ян Усмарь (Усмович, Усмошвец) — славный русский ратник и военачальник времен Владимира I Красное Солнышко (рубеж X–XI веков). Известен невероятной силой: перед поединком с печенежским витязем голой рукой показательно вырвал у пробегавшего быка клок кожи с мясом. Затем победил противника. Совместно с воеводой Александром (Алёшей) Поповичем в начале XI века возглавлял два победоносных похода против печенегов.

В. Семёнов. Крепость на излучине: боль, судьба и слава

В 2005 году литературно-художественный журнал «Русское эхо» напечатал исторический роман Владимира Плотникова «Степан Бердыш». Роман многоплановый, панорамный, увлекательный.

Тугой сплав сюжета и идей, событий и судеб, духовных поисков и нравственного выбора, любви и… смерти. Где переплелись война России с ляхами и распри между боярами царского Двора. Политика же укрепления восточных рубежей Московии закрутилась в тонкую дипломатическую цепочку вокруг ногайского бия (то есть князя) Уруса. И всё это на фоне строительства четырёх крепостей на Волге и последующего усмирения воинственного Уруса. Плюс набеги вольных казаков, череда сложнейших физических и психологических поединков и, конечно же, родниково чистая и солнечно светлая любовь главного героя романа Степана Бердыша к Наденьке Елчаниновой…

В произведении ярко показана истерзанная войнами Русь — та Русь, которую собирал по крохам Иван III (Великий). Которую приращивал отвоёванными волостями Иван IV (Грозный) и которой правил теперь слабовольный царь Фёдор, сын Грозного.

Роман разбит на четыре части. У каждой свой заголовок, отражающий глубинную суть, сюжетно-смысловой экстракт. Часть первая: «Москва — Самара», часть вторая: «Плен и вольница», часть третья: «В омуте», часть четвёртая: «Служба и милость». В каждой разворачиваются события и действа, которые в целом и составляют роман, точнее, насыщенную хронику одного из переломных этапов в развитии Московского государства.

На страницах романа повествуется о том, как зарождалась Русь Великая. И становление это отмечено было тяжкими муками, утратами, жертвами. За незыблемость и единство русских земель было пролито немало крови. И всё же Московия росла, крепла, мужала. Давая отпор своим ненавистникам, она превращалась в мощную державу, что вызывало ревнивую злобу со стороны европейских государств. Литва, Речь Посполитая и Швеция не раз атаковали с запада русские рубежи. Но у Московии хватало сил выстоять и отбросить захватчиков.

В своём первом романе Владимир Плотников на основе глубокого анализа убедительно изобразил реальные коллизии, сложившиеся после смерти Ивана Грозного. В начальный период царствования его сына Фёдора Русское государство раздиралось не только внутренними противоречиями бояр Двора, но и внешними неприятелями. Отбиваясь от иноземцев, страна истекала кровью. Храбрые и мужественные защитники священных границ Родины без страха жертвовали собой во имя её спасения. Вот об одном из таких беззаветных ратиборов эта книга.

Крупное художественно-историческое полотно, «Степан Бердыш» завязан на перипетиях секретного строительства крепости Самара. Поэтому и все самые драматические события разворачиваются в Поволжье, на великой русской реке Волге. Отрезок времени, охваченный автором, сравнительно невелик — всего полтора года: с осени 1585 по весну 1587-го. Но как раз в эту годину решалась судьба Руси на её мало освоенных восточных рубежах. Именно здесь ногайский хан Урус, сын Измаила, властителя левобережья Волги, терзая и жаля русские заставы мелкими набегами, имел про запас конную лавину для нашествия. Это представляло страшную угрозу для ослабленной Ливонской войной Руси, которой и с запада, и с юга, изнемогая от напряжения, приходилось сдерживать лучшие европейские армии:

«Сейчас ногаи представляли силу невеликую, но ощутимую, не считаться с которой — верх неосмотрительности. Числом их в пресловутом Мангытском улусе было не так чтоб много, но и не сказать что тьфу: может быть, даже сто туменов — тыща тыщ. А значит, в решающий час схватки с более страшными врагами — Польшей, Швецией, Крымом — и ногаи грозили острым вклинением в южные рубежи Московии, разрываемой внешними и внутренними неурядицами. Ногаи могли обрушить на нас махину в сто-сто восемьдесят тысяч всадников. А это, без яких, сила весьма солидная».

А тут ещё в самой Московии разгорелась грызня между боярами царского Двора Мстиславскими, Шуйскими, Юрьевыми, думскими дьяками братьями Щелкаловыми — и всё против царского Ближнего боярина Бориса Годунова, шурина немощного Фёдора Иоанновича.

Не давали Московии покоя и разбойные налёты повольников-казаков, которые, сбившись в ватаги, встали под начало лучших атаманов Ермака — Богдашки Барбоши, Семейки Кольцова, Матюши Мещёряка. Осев на Яике и в Жигулях, лихие станичники грабили и ногайские уделы. Князь Урус резонно подозревал, что казацкие набеги на ногаев совершаются по указке царя Фёдора. А ордынский властитель очень боялся любого усиления Московской Руси вдоль Волги.

Строительство крепости Самара началось весной 1586 года. Возводилась она под началом князя Григория Осиповича Засекина. А помогали ему городские головы Иван Стрешнев и Фёдор Елчанинов.

Поставить крепость в устье Самары государю Ивану IV советовал ещё в 1556 году князь ногаев Измаил, отец Уруса. Заботился он, конечно же, не об укреплении восточных границ Руси, а о собственной безопасности. Не секрет, что не только мятежные мирзы, но и многие из подвластных ему удельных султанов, жаждавших «суверенитета», всячески стремились ослабить своего правителя. Однако в ту пору молодой царь Иван Васильевич был занят прибалтийской Ливонией…

И вот через тридцать лет на месте нынешней Хлебной площади появился Самарский городок, главной задачей которого была нейтрализация воинственных поползновений хана Уруса, тайно связанного с врагом Руси сибирским ханом Кучумом. Ради предотвращения возможного нашествия ордынцев на Волге строились ещё три крепостных «орешка». Они должны были упрочить восточное пограничье Московии.

Осенью яицкие сорвиголовы совершили на редкость дерзкие набеги на ближних вельмож Уруса, нанеся урон «сливкам» кочевой знати. От «казацкого озорства» ногайский правитель пришёл в ярость и, подняв орду, напал на Кош Яик — головной укреплённый стан казаков Мещеряка и Барбоши.

«…На этом походе, считай, завязана вся дальняя доля Уруса, так разглагольствовал посол. Война, пускай и махонькая, негромкая, но победоносная, до смерти нужна ему, совсем уже нелюбимому в народе. Он вышел из доверия и мало-мальского почёта, он просто всем остохренел со своими жадными придворными, что изворовались, изолгались, живя грабежами и набегами, угонами табунов, а при удаче — людей. Эта война бию — как соломинка тонущему. Война позволит на байках о внешней угрозе сплотить ногаев».

Не правда ли, всё это сегодня звучит особенно актуально?

Яицкие повольники разбили Уруса, князь едва избежал плена…

Но вернёмся к строительству Самары. Для присмотра за работой градодельщиков, крепостных гарнизонов и иных забот из Москвы на Волгу был тайно направлен особый порученец Годунова Степан Бердыш. Миссия на Волге станет для него настоящим испытанием на верность служению Отчизне.

В ту пору от Жигулей до Яика «разгулялась» вольница атаманов Богдана Барбоши, Матвея Мещеряка, Семёна Кольцова. Не давая покоя ногайским улусам, они нападали на ногаев, грабя безбожно и вызывая тем самым дикую злобу хана Уруса, без того заточившего зуб против Москвы.

Автор книги с занимательностью описывает сцены, где годуновский порученец последовательно агитирует казачьи ватаги разоружиться и перейти на государеву службу. Семейка Кольцов первым клюнул на сладкие посулы. Зато гордый Барбоша плюнул на них, увёл своих клевретов на Яик…

В этой связи стоит напомнить, что сразу после разгрома сибирского хана Кучума казакам Мещеряка был расписан щедрый перечень льгот и милостей. Теперь вот и Засекин-князь гарантировал простить им прежние вины. Соблазнившись на царские обеты, Мещеряк с полутора сотней казаков решил послужить Отчизне и двинулся в Самару. Но не суждено было Матюше и его удальцам вкусить царских милостей. По прибытии в Самару мещеряковцев разоружили. А позже воевода на виду у ногаев, прибывших в крепость, дюже унизил казаков. В конце концов, новый, 1587 год Матюша Мещеряк и мятежные казацкие заводилы встретили на дыбе. А по весне — на перекладине. Этот момент стал кульминацией духовной драмы Степана Бердыша, переосмысления им жизненных ценностей, ведь это его усилиями казаков удалось переманить на службу государю. И вот она — царская «милость»! Виселица!

Роман «Степан Бердыш» — высокохудожественное произведение. Он написан самобытным, образным языком. Многие слова, фразы, разговорная речь будто взяты из той эпохи.

Вот, скажем, Москва царская:

«Тягучую марь лениво всколыхнул звучный перелив враз проснувшихся колоколов. В сумрак кельи через одну просачивались струйки заоконного ветерка. Худой, болезный бородач в однорядке созерцал причудливый „бегунец“ Благовещенского собора. Тусклые глаза непослушно слипались. Таяли воском попытки слепить сосредоточенность».

А вот Москва боярская:

«— На Руси быть такого не может, чтоб без бунтов обойтись, — рубанул плотный старик в зелёном кафтане — Шуйский Иван Петрович. У его локтя, упрев в горшочке, мятно дымилась боярская каша — на пшене со сливками да с изюмом».

Москва кабацкая:

«Покружась у торговых лавок, гуляки чаще всего отходят с неотощалыми кошелями. Чего не скажешь про заглянувших в неказистую избу на отшибе. Эти застревают надолго и вываливаются, прибавив жидкого весу внутри, но порядком облегчась снаружи. То кружало — навроде кабака. Здесь за чаркою знакомятся, а потом обнимаются либо сшибаются подгулявший стрелец и слабаковый ремесленник. Прикрывшись безразмерной кружкой, певчий отважно спорит с младшим стряпчим. А в углу иной раз кутаются в сутемень воры и еретики».

Москва босяцкая:

«Пополудни, обшагивая растопырившиеся тела здешней „знати“, Свинобрюх прихвостился к веренице калек, бродяг, юродов, что всачивалась в некое подобие паланкина из ржавой жести и разноцветных клочков рвани, на которые не польстился бы и захудалый ветошник. Под паланкином трепыхалось нечто пухлявое и аляпистое. Оно-то как бы и всасывало очередников».

Москва слободская:

«Ясельно-пуховая свежесть утра раздувалась по разомлевшей от дрёмы Москве. К полудню щекочущие лучи назойливо и бойко покалывали глаз, переливно мутя радужку. Торговый городок, что у Китайской стены. Наплыв прохожих и продавал, сутолока и гомон. Егозливый мастак по войлоку — полстовал — торопливо проталкивает скрипучую тачку, нарываясь на ругань посадского из Ордынской слободы. Недалече вминают брюхо забредшему не в свои ряды пугвичнику. Режущие всхрюки от мясников. Хриплые густорёвки гречишников и солеников, наперебой зазывающих покупателей к обшарпанным ларям. А там грохотливо расхваливает себя цирульник».

Москва бунташная:

«На Варварке громили бражные тюрьмы. Пёстрая лава своротила дубовые двери в оковах. Из подполья ей в объятья сыпалась испитая сермяжная голь. Чернь долго копила и спекала злобу, но вот и течь! Хлынуло чёрное, беспощадное, сметая, не обинуясь, утюжа. Отовсюду льётся гулкое, стоголосое:

— Что деется, братья-бояры?».

А это уже «ступени» Самарского детинца:

«Лесная „улочка“ оборвалась как-то сразу. Вышли на обширное пустоплесье. Посреди разбросаны сиротливые постройки. Больше всех — бревенчатая изба, крепкая, в два жилья — воеводская. Тут же — прикидки под храм, амбары и приказ. Рядом помечена земля, вероятно, будущего детинца, забранная вместо высокого частокола колышками и рогатками едва потолще среднего прясла. Подальше колодцем сложены четыре бревна. Под башню — крайнюю левую к серевшему над кронами поясу реки. Почва иссечена сакмами и вмятинами от брёвен.

…Начало марта выдалось некстати суровым. Лютые холода неволили дни и недели, стреножив круто и сердито. Но в одночасье узда ослабла, разрешась оттепелью. Спешно доготавливались стенные брёвна. В зиму мимо главной избы проложили длинную одинарку — рядок изб для ожидаемого подспорья из Астрахани и Казани: воеводская, приказная, зелейный амбар.

…И вот! В конце апреля, лишь стаяли последние крыги, один за другим приплыли плоты и насады. Сначала с севера, попозже — с юга. Разлившись, Волга и Самара ближе подкрались к месту возводимого детинца, что облегчило разгрузку и доставку меченых (в Казани подогнанных, собранных и снова разобранных к сплаву) брёвен для острога.

…В мае наскоро протянутую одинарку заселили. Рядом раскинулась охапка временных кущ. В трёх верстах к юго-востоку — селище для лесорубов. Лес там отборный, крупный. Блёсткая медь рудовых сосен. Корабельный клад. В строящемся городке отныне жили до двухсот работных людей, до ста.

…Насад чалил от вымола. За бортом покачивался до утробной мокроты знакомый, мягкий и волнистый срез Жигулёвых гор — вотчины заглазно чтимого отшельника, коего бог знает кто там видел, которого и сам хотел, но так и не повидал. А ещё, как крестят казаки, Жигули — это горы, где Жизнь Гулёвая.

…Он проводил уносящийся за ветвистую кущу крайчик здорового зубастого крепыша-одногодка — взметнувшуюся выше соседок западную башню детинца. Там, наверху, неприкупно и надёжно торчал часовой. Оттуда, без хитрого азиатского прищура, а в полный круглый зрак взирала грозная мортира.

Степан раскинул руки, полногрудно заправился ветром, насытил глаза красотой и, впервые после месяцев хворобы не закашляв, размашисто перекрестил загрубелыми перстами удаляющийся Самарский городок».

Фрагмент неравного боя стрельцов с отборным отрядом ногаев:

«Бердыш в руках Бердыша ухал с неуёмной силой. Ногаи в страхе пятились. Вперёд рванулись десять верховых. Положение Степана и его ратников ухудшилось: конница сомнёт и раскрошит на огрызки. Но не успели кони сравняться с амбаром, как земля вздыбилась, от угла сруба до щели в длинной стене натянулась вервь. Сама стена рухнула. Оттуда выступили пищальники, вскинули ружья на бердыши. Трое всадников, поползшие со споткнувшихся коней, были изрублены, одного накрыло стеной. Прочих добили лобовым залпом».

Речной погром, учинённый казаками:

«Осторожно высунул лицо. О, ужас — на острие взгляда возник шестопёр, занесённый в размахе. Владение такой палицей сделало бы честь самому Яну Усмарю. И вот уже бородавчатой сталью опускается сама смерть! Стремительней молнии и дольше вечности! Бердыш зажмурился. Рядом бахнуло и брызнуло, налипая тёплыми соплями к щекам. В одно мгновенье промелькнуло всё, почувствовалось всё… И свистящая, затухающая в розовых разводах чернота небытия. И мутная осклизлость кипящей солёной крови».

Такое ощущение, что автор сам побывал среди своих героев, впитав, как губка, каждое слово, обронённое великим ли историческим деятелем в Кремле, последним ли ярыжкой из «Выгребной слободки» — обиталища столичной голытьбы. Впрочем, среди персонажей книги нет ни одного промежуточного типа, каждый характер выписан полнокровно и выпукло.

Следует отметить, что Владимир Плотников показал себя мастером диалога. Его герои говорят на языке того времени. Естественность и живость русской речи, начисто лишённой иностранщины, придаёт роману достоверность. Многие забытые слова автор извлёк из небытия, дав им новую жизнь, что, согласитесь, для романа немаловажно.

Искусно разработан и образ главного героя романа, логически выстроена линия его поступков, побуждений, планов. Сильный, волевой, ловкий, смелый, смекалистый Степан Бердыш предстаёт подлинным русским богатырём, витязем ума и духа. И разве не по таким цельным натурам соскучился замордованный сериальными монстрами русский человек?

«Степан Бердыш» несёт мощный заряд патриотизма.

Сочность языка, эпика исторических обобщений, былинный накал страстей, равнение на светлые идеалы — всё это, на мой взгляд, сближает Владимира Плотникова с такими фаворитами отечественной исторической прозы, как Алексей Толстой, написавший роман «Пётр Первый», Дмитрий Балашов, создавший цикл о московских князьях, Вячеслав Шишков — роман «Емельян Пугачёв»…

Москва, кстати говоря, сразу заметила и отметила появление незаурядной книги. Избранные главы «Степана Бердыша» увидели свет на страницах альманаха «Литературный факел», выпущенного в 2004 году московским издательством «Газоил пресс».

7 апреля 2005 года в конференц-зале центрального офиса ОАО «Газпром» состоялось торжественное награждение победителей и презентация очередного выпуска литературно-публицистического альманаха «Литературный факел». Конкурсная комиссия в составе представителей руководства Межрегиональной профсоюзной организации ОАО «Газпром», издательства «Газоил пресс» и Московской областной организации Союза писателей России подвела итоги литературного конкурса и объявила победителей. Одним из них стал Владимир Иванович Плотников.

Василий Семёнов, член Союза писателей России, заслуженный работник культуры РФ

Оглавление

Часть первая МОСКВА — САМАРА

  Польская гульба

  Царь и шурин

  Выгребная слободка

  Черт из чулана

  Вербовка

  Сом и щука

  Кожан в деле

  Дипломатия на сон грядущий

  Бездомный бедокур

  Особое поручение

  Поиск попутчика

  Вёрсты, как шаги

  «Весёлые» встречи

  Бирючьи уделы

  Стрелецкий разъезд

Часть вторая ПЛЕН И ВОЛЬНИЦА

  Начало Самарского детинца

  Семейка Кольцов

  Судилище

  О воле и Волге, доле и долге

  Богдашко Барабоша

  Ногайская степь

  В Астрахани

  Подворье на Корнюши

  Сказка про безродных коберов

  Ногайский князь Урус

  Дворник Телесуфа

  По следу

  Как русские лупят басурман

  Матюша Мещеряк

  Обиды и обеты

  Весна

  Карие глазки

Часть третья ПОЗОР ВЛАСТЕЛИНА ОРДЫ

  Смута в столице

  Вкус юшки

  Умысел Пшибожовского

  Сбой сердечных струй

  Гость-узник в Сарайчике

  Урус в поход собрался

  Витязь против батыра

  На Кош-Яик

  Русалки и водяные

  Речной погром

  Яицкий срам Уруса

Часть четвёртая СЛУЖБА И МИЛОСТЬ

  Передряги

  Шаги, как вёрсты

  Мурат-Гирей

  В иное

  Рывок из пут

  Яснее ясного…

  Государева милость

  Где ты, правда?

Словарь прежнебылых слов и выражений

Примечания к роману «Степан Бердыш»

В. Семёнов. Крепость на излучине: боль, судьба и слава Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg