«Завещание императора»

Александр Старшинов Завещание императора

Книга I ДОРОГА В СИРИЮ

Часть I ФОРУМ ТРАЯНА

Глава I УБИЙСТВО НА ФОРУМЕ

Лето 866 года от основания Рима[1]

Рим

Женщина и юноша лет восемнадцати в белой тоге гражданина остановились у выгнутой стены Форума с триумфальной аркой посредине. Подросток, запрокинув голову, разглядывал колесницу наверху: бронзовый позолоченный Траян правил шестеркой сверкающих на солнце коней.

Насмотревшись, юноша вопросительно взглянул на женщину. Та кивнула и указала рукой на вход. Облаченная в длинную цветную столу, едва приоткрывающую изящные сандалии, закутанная в легкий шарф-паллу, женщина двигалась слишком быстро и резко, без положенной матроне степенности. Украшений она почти не носила — только маленькие золотые сережки да еще браслет на запястье. Женщину сопровождал вольноотпущенник, немолодой, но еще крепкий мужчина. На улице он шел впереди госпожи, прокладывая дорогу в толпе, сейчас же остановился поодаль. На Форум он заходить не будет.

— Ты готов, Марк? — спросила женщина.

— Это всего лишь разговор… — Юноша волновался, хотя всеми силами пытался это скрыть. На щеках его рдел румянец, он то и дело отирал пот — день был жаркий, а шерстяная тога хороша только в прохладную погоду.

— Как только сладим дела — зайдем в таверну поесть, а потом — в термы Траяна.

— Я с тобой в термы не пойду! — гневно воскликнул юноша, покраснел еще больше и отвернулся.

— Послушай, Марк…

— Иди сама! — отрезал тот. — Что ты все время за мной ходишь? Я уже не маленький! Недаром отец говорит: «Мевия, он уже мужчина!» Муж-чи-на, — повторил Марк раздельно.

Мевия пожала плечами, снисходительно фыркнула. Стоящие у входа на Форум преторианцы даже не повернули голов. Как и положено преторианцам в Риме, они были в тогах, но носили их так, как когда-то Деций повязал, ринувшись в смертельный водоворот битвы, — ткань не мешала движениям, и гвардейцы в любой момент могли взяться за мечи.

— Хорошо… — процедила сквозь зубы Мевия. — В термы не пойдем. Может, ты и с Гаем Приском раздумал встречаться?

— С ним встречусь, — буркнул Марк.

Они вошли. За аркой открылась громадная, похожая на снежное поле площадь[2], вымощенная белыми и голубоватыми плитами мрамора. Со всех сторон ее обрамляли портики, будто солдаты в идеальных шеренгах. Колонны, колонны, колонны… Прекрасный цветной мрамор с тончайшими пурпурными прожилками, привезенный из Фригии, венчали капители из белого мрамора. Наверху, меж колонн, выстроились статуи побежденных даков в длинных одеяниях и плащах. Мраморные варвары походили друг на друга как братья: характерные, выдающиеся вперед лбы, волосы, распущенные по плечам, бороды. Некоторые статуи были выполнены так искусно, что казалось — ветер колеблет непокорные кудри.

Вот бы довелось Платону увидеть это творение Аполлодора из Дамаска! Философ бы наверняка пришел в восторг — идея власти в ее чистом виде воцарилась здесь, в центре этой площади, под дланью золотого Траяна. Властью дышала каждая плита Форума, каждая статуя и каждая колонна. И если старый Римский Форум, поначалу всего лишь базарная площадь, оставался открыт растущему миру, вбирая в узкие ладони мраморных базилик все капли, ручьи и реки общественной жизни, то в нынешнем, со дня своего рождения огражденном высокими стенами, пребывала сила, влюбленная в самое себя. Несокрушимая сила. Или почти несокрушимая. Ведь боги властны разрушить всё, если захотят.

— Нам туда… — Женщина тронула Марка за плечо, указывая вперед.

Юноша дернулся, сбрасывая ее руку. Но пошел, куда ему указали — по снежно-мраморному полю площади к базилике Ульпия. Крышу базилики украшали позолоченная квадрига богини Победы и по бокам — две такие же сверкающие золотом упряжки-биги[3]. По фасаду выстроились ряды колонн из серого египетского гранита, часть из них тоже щедро позолотили. Во всем Форуме чувствовалась такая грандиозность, такая избыточность, что невольно холодок бежал вдоль спины, ведь никто и никогда — в этом был уверен каждый, идущий по белому каменному полю, — не создаст ничего прекраснее, ничего величественнее, ничего роскошнее.

В центре площади возвышался на коне Траян из позолоченной бронзы. Статуя так сияла на солнце, что слепила глаза.

— Золото даков, — пробормотала женщина и коснулась браслета на запястье.

Браслет был золотой — изящной греческой работы, — но выполнен по варварскому заказу: в узоре олени и волки, переплетясь телами, бились за ускользающую жизнь.

Юноша и женщина обогнули статую императора-победителя и вошли в боковой портик. Здесь полы были выложены узором из белого и желтого мрамора. Широкая галерея дарила прохладную тень даже в слепящий римский полдень.

В портике их ждали: мужчина лет тридцати пяти в тоге, украшенной тонкими полосами пурпурной ткани. Такую положено носить римлянину из сословия всадников. Мужчина был черноволос, гладко выбрит, невысок ростом и не слишком широк в плечах, но слабаком или дохляком его назвать не посмел бы никто, хотя под складками тоги трудно разглядеть фигуру. Просто в нем, как и в этом Форуме, чувствовалась сила. К тому же юноша сразу заметил, что на запястьях мужчина носит наградные браслеты — при всей многочисленности даров, коими осыпал Траян центурионов и простых легионеров, такие браслеты считались большой редкостью.

«Наверняка каждый день тренируется, весь в отца», — подумала женщина, глядя на мужчину, и невольно улыбнулась.

— Приветствую тебя, Гай Осторий Приск. — Женщина наклонила голову.

— И я тебя, Мевия. — Голос у мужчины был низкий, с хрипотцой, таким хорошо отдавать команды — сразу послушаются. Так во всяком случае подумал Марк.

Приск вопросительно взглянул на юношу.

— Марк Афраний Декстр, — назвала Мевия своего спутника.

— Я служил с твоим отцом, Декстр, — сказал всадник. Но почему-то не улыбнулся при этом, а нахмурился. Надо полагать, воспоминания о службе не слишком веселили.

— Да, отец рассказывал… — Юноша наклонил упрямую голову.

В этот момент Приск вопросительно глянул на женщину. Та ответила одними губами едва слышно: «Потом».

— Кстати, на этой статуе я изображен собственной персоной в виде центуриона, — заговорил Приск немного театрально и указал на мраморную статую, подле которой стоял. Ярко выкрашенный красным поперечный гребень, такой же яркий плащ. Тщательно проработанная в мраморе лорика[4] центуриона с набором наградных фалер[5] сверкала серебром, поножи сделаны под металл, даже высокие башмаки центуриона, и те тщательно подмазаны коричневой краской под кожу.

— Не похож, — заметила Мевия.

— Да уж, я мраморный куда выше ростом. Видишь у ног моих маленькую крепость на красной скале? — Приск протянул руку и погладил крошечную дакийскую крепость. Основание ее в самом деле было сделано красным. — Крепость тоже не очень-то походит на настоящую. Здешние мастера-греки изображают все укрепления на свой манер — нечто среднее между греческими и римскими кастеллами. Дакийские орлиные гнезда они в глаза не видели.

— А скала в самом деле была красной? — спросил юный Декстр.

— Да, как будто кровь сочилась из камней. И подняться на эту гору можно было лишь по единственному склону — чтобы взобраться по трем другим, человеку потребны крылья. Во время штурма я бился с даками, стоя с легатом Адрианом спина к спине. За это меня и наградили… Эти браслеты, которые я ношу, император вручил мне за Красную скалу.

— А я-то думала… — начала Мевия.

— Нет… — оборвал ее Приск. — Там были другие награды.

— А Декстра здесь нет? Ну, среди статуй? — спросил юноша, вертя головой.

— Нет, — отрицательно покачал головой всадник.

— Это почему?

— Он не брал крепостей, — уклончиво объяснил бывший центурион.

— Приск любезно обещал показать нам Форум, и прежде всего — колонну, — сказала Мевия Марку. — Ее только-только посвятили.

— В прошлом году отец был приглашен на церемонию вступления императора в консулы, — сообщил юноша. — Сюда, в базилику Ульпия.

— Я тоже присутствовал, — не без гордости напомнил Приск.

С Мевией и ее мужем Приск сталкивался не так уж редко — на улицах или в амфитеатре Тита. Да и трудно было не столкнуться, если три года подряд Город упивался победой над Дакией и буквально сходил с ума от бесконечных пиршеств и игр. Впрочем, первые игры, которые устроил Адриан по поручению императора, смотрелись весьма скромно — их никак нельзя было сравнить с теми, что давались в третий год после победы. Фактически празднество заняло целый год — исключались только дни, предназначенные для судебных разбирательств или иных государственных праздников. Одиннадцать тысяч зверей — диких или прирученных, бились с бестиариями[6] на арене амфитеатра Флавиев. Марк часто ходил на утренние представления, когда венаторы[7] не убивали зверей, а показывали акробатические трюки — быки и слоны танцевали, обезьяны разъезжали верхом на лошадях. Особенно обожал он и потешные сражения — венаторы перепрыгивали с помощью шестов через головы тигров и львов, ловко ускользали от страшных зверей и прятались от них в плетеных корзинах. Зверь вертел корзину лапой, рычал, но достать человека не мог. Другой венатор умудрялся всякий раз ловко ускользать ото льва, укрывшись за вертящейся деревянной дверью. Марк хохотал до упаду и кричал до хрипоты.

Вечером бывали представления совсем иные: десять тысяч пар гладиаторов принимали участие в играх. Марк в первый же раз угодил на какую-то дикую бойню, и его едва не стошнило. Свой тайный позор он до сих пор позабыть не мог.

А Рим будто обезумел. Если не было боев гладиаторов, то зеваки бегали на Форум собирать сплетни и глазеть на иностранных послов, что наводнили Рим, на их диковинные варварские одежды, а за посланцами из далекой Индии следовали целой процессией. Но празднества наконец отшумели, и, кажется, именно тогда Траян обнаружил, что денег из казны было затрачено куда более, чем подсказывало благоразумие.

Сам Приск не слишком часто посещал амфитеатр — как участник недавней войны он насмотрелся на кровь и смерть предостаточно. К тому же он не любил оставаться наблюдателем, пассивно вкушающим то, что преподносят другие. Предпочитал действовать — и посему зрелище со стороны казалось ему при всей своей кровавой страсти скучным.

Да, с Мевией Приск сталкивался, но она ни разу не обмолвилась о том, что у них с Декстром есть взрослый сын — юноша уже снял детские одежды и надел тогу гражданина.

«Сколько мальчику лет? Восемнадцать? Семнадцать? Но в то время Декстр служил центурионом в Пятом Македонском. Как он мог встретиться с Мевией? Когда? И где? Или это сын только Афрания?»

* * *

Так и не придумав ни одной правдоподобной версии, Приск сделал приглашающий жест и вошел вместе со своими спутниками в базилику. Судебное заседание, единственное в этот день, уже закончилось, и служители только-только начали посыпать полы опилками, скрывая геометрический узор из пурпурно-белого и золотистого мрамора. Но Марк не смотрел себе под ноги. Как зачарованный, он задирал голову вверх, стараясь разглядеть в высоте кессонный потолок и колоннады: центрального нефа — из серого гранита, в боковых рядах — из белоснежного каристийского мрамора. Базилика поражала своими размерами — потолок был так высок, что невольно напрашивалась мысль о горах. Или о богах…

— Сюда, — сказал Приск.

Его, казалось, нисколько не поражали грандиозные размеры базилики, все эти фризы, барельефы и восьмифутовая статуя императора, установленная в апсиде[8].

По отделанной мрамором лестнице Приск и его спутники поднялись наверх — в библиотеки[9]. Впрочем, гости явились сюда не за свитками — их интересовала галерея, окружавшая внутренний двор. В центре него возвышалась колонна. Она поднималась над базиликой и уходила мраморным деревом в небо — его ярко-синий квадрат служил фоном для золотой статуи Траяна на вершине колонны.

Колонна.

Она завораживала.

Юноша тут же рванулся к перилам, оперся на отполированный мрамор, разглядывая цветной пестрый фриз. В непрерывном марше всё вверх и вверх шагали сотни, тысячи легионеров, строили крепости, переправлялись вброд, сражались с варварами, защищали свои кастеллы и штурмовали орлиные гнезда даков. Вот красный плащ-палудаментум Траяна, вот его гнедой конь, вот блестит на солнце бронзовый гладиус, вложенный в руку идущему в атаку легионеру, и отражает солнечные лучи поднятый навстречу страшный дакийский фалькс[10].

Оглядываясь назад, Приск мог сказать, что на войне с даками прошла вся его молодость. На данубийском лимесе[11] нашел он преданных друзей и верную любовь. Восемь мальчишек прибыли когда-то в лагерь Пятого Македонского легиона. Лишь пятеро из контиронов[12] остались в живых на сегодняшний день. Пришли новые. В разговоре друг с другом они всегда называли себя «славный контуберний»[13], друг друга — контуберналы, хотя с тех пор двое — Приск и Тиресий — сделались центурионами, а Кука перевелся в преторианцы. Где-то на Данубийском лимесе служил Молчун — но о нем друзья ничего не ведали. Малыш сделался фабром[14] и общался в основном с баллистами и катапультами. Наверняка в будущем Малыш видел себя префектом фабров.

Тем временем юный Декстр медленно смещался вдоль балюстрады, и все новые и новые сцены, украшавшие фриз, открывались его взору. Грандиозное действо. Война представлялась на колонне непрерывным тяжким трудом и одновременно — торжественным маршем. Декстр даже не замечал, что еще два десятка людей точно так же обходят балюстраду по периметру.

— Погляди на эти машины у стен Сармизегетузы! — указал Приск на один из барельефов. — Это механизмы Филона, которые сумели поджечь каменную стену. Траян приказал изобразить только фрагменты машин — чтобы, глядя на барельеф, никто не мог понять, как они действуют. А вон… — Приск махнул рукой вверх. — Там есть барельеф по моему рисунку.

Декстр задрал голову.

Он почему-то сразу понял, о каком рисунке говорит бывший центурион.

Старик-дак, державший на коленях сына, отирал слезы плащом.

— Я нарисовал этого человека в Сармизегетузе, сразу, как только мы вошли в город, — добавил Приск. — Потом все мои рисунки забрал Аполлодор. Только у меня на рисунке дак отирал слезы туникой сына. Потом один из скульпторов-греков сделал эту фигурку по моему рисунку.

Эта сцена в камне смутила юношу, он мотнул головой, отвернулся, сделал еще несколько шагов.

— А это? — спросила Мевия, разглядывая другой барельеф.

— Даки принимают яд перед падением своей столицы Сармизегетузы, поят в первую очередь детей, потом женщин… — Приск помрачнел.

Юный Декстр двинулся дальше.

— А это? — Его заинтересовал легионер, стоявший подле мула. В раскрытой сумке сверкали позолотой трофейные чаши.

— Это золото. Тайный клад Децебала. Там было столько сокровищ, что их возили день и ночь. День и ночь… — Приск почему-то опять нахмурился.

— А с мешком — это кто? — Юный Декстр все задирал голову, пытаясь рассмотреть лицо легионера.

— Похож на Фламму, — усмехнулся Приск. — Что и неудивительно: он тут дневал и ночевал на стройке Форума, и особенно колонны. Трудно было не попасть на барельеф.

— В той яме еще что-то осталось? — У юного Декстра загорелись глаза.

— Золото? В пещере под рекой? Нет. Но наверняка даки закопали еще немало сокровищ в укромных местах. Солдаты потом находили клады в самой Сармизегетузе — обычно прямо у крыльца под ступенями, так что легионеры там всю землю перекопали. Но и сама Дакия — настоящий клад. Теперь по реке Марис все летние месяцы плывут в Виминаций корабли с золотом и солью.

— А у парфян, у них много золота?

— У парфян? Не считал. Царь парфянский давненько не присылал мне отчет о содержимом своей казны, — попробовал отшутиться Приск.

— А я слышал, что много! — с жаром воскликнул юноша.

— Мешок с добычей тяжел, лишь пока тащишь его в общую кучу, — заметил Приск. — А когда получаешь долю из казны — она умещается в маленьком кошеле. Поверь, твоя добыча исчезнет в тавернах Антиохии, и в Рим ты вернешься с парой медяков. Разбогатеют ликсы, снабжающие легионы; ростовщики, что дают императору и знати в долг, финансируя грядущую кампанию.

— Ну, может, ты и не получил ничего… А вот я найду столько золота, что нагружу огромный корабль, — объявил юный Декстр без тени сомнения.

— Все говорят о новой войне. — Мевия попыталась направить разговор в иное русло. — Даже мой муж, поначалу решивший остаться в Риме, возвращается в армию центурионом. А уж как Марк хочет повоевать! Я слышала… — Женщина сделала паузу. — Я слышала, ты отправляешься на войну военным трибуном, Гай.

— Да, всего лишь военным трибуном. А планировал стать легатом, командовать легионом… Увы… — Приск рассмеялся, пытаясь превратить сказанное в шутку.

— Военный трибун — это тоже здорово. Твой отец был военным трибуном, не забывай. Сейчас он бы тобой гордился. Ты возьмешь Марка к себе в легион? Но не простым солдатом…

— Я хочу легионером! — перебил Мевию Марк. — Только легионером, и никаких поблажек.

— Погляди, там внизу есть барельеф битвы при Тапае, — сказал Приск. — Я был тогда тяжело ранен — Он тронул левое плечо, прикрытое тканью тоги. — Поначалу думал, больше не смогу двигать этой рукой. Страшная битва, мой мальчик…

Декстр последних слов не слышал — бежал вниз, чтобы с нижней галереи библиотеки рассмотреть основание колонны.

— Сын Афрания? — спросил Приск, провожая мальчишку глазами. — И…

— По усыновлению, — уточнила Мевия.

— Он похож… — Приск не закончил, не стал говорить вслух, кого именно напомнил ему мальчишка.

— По крови он — твой брат по отцу, — шепнула Мевия.

— Мой брат? Но…

— Никто не знал. Даже твой отец погиб прежде, чем я ему сказала. Марка сразу после рождения взяла к себе приемная семья. Много лет он носил на шее вместе с буллой кусочек монеты. А я — вторую ее половинку. Я выкупила его у опекунов, предъявив монету. Потом Декстр Марка усыновил.

— Да, он совершенно не похож на приемного отца — тот светлоглазый и беловолосый. — Приск хотел было добавить: надеюсь, не похож и нравом, но сдержался.

— Мой второй сын беловолос.

— Ты и его хочешь пристроить в мою свиту?! — с притворным ужасом воскликнул Приск.

— Двухлетнего-то? — Оба рассмеялись.

— Так ты возьмешь Марка к себе? Не хочу, чтобы мальчик начинал службу простым легионером — он образован, умен, вполне может сопровождать военного трибуна в качестве секретаря или адъютанта[15], а потом перейти в штаб легата.

— Так он не научится воевать.

— Уверена, рядом с тобой он постигнет любую науку.

— Ты умеешь убеждать. И побеждать…

— К сожалению, не всегда… — Мевия грустно улыбнулась.

— Хорошо. Но учти — мальчишке никаких поблажек. Наоборот — буду требовать с него вдвое.

— Втрое… — Мевия обернулась к колонне. — Траяна повсюду на барельефах сделали выше других ростом.

И подле него Адриан… Это что-то да значит? — Она многозначительно умолкла.

— Получил ли скульптур нарочно такое указание? — уточнил Приск. — Думаю, получил. Поскольку по своей воле Аполлодор не стал бы изображать Адриана вообще. Они друг друга терпеть не могут.

— Ты поедешь к нему в Сирию?

— К Адриану?

— Конечно, к Адриану! Скульптор Аполлодор все еще здесь, в Риме!

— Сейчас — вряд ли. Если я и должен отправиться — то вместе с императором. Кстати, Плиний звал меня к себе. Видимо, заскучал в своей Вифинии. Служба наместника однообразна и утомительна — укрощать воров и варваров. И не поймешь — что хуже и кто опаснее.

— И что ты там должен делать — у Плиния? Воевать там не с кем. Ну разве что слушать, как он читает по вечерам свои сочинения юной супруге и домашним паразитам.

— Он поймал какого-то беглого раба по имени Калидром. Пишет, что это бывший пекарь бывшего наместника Мезии Лаберия Максима. Якобы этот Калидром ездил с какой-то миссией к парфянскому царю Пакору. Плиний просит приехать и опознать пойманного — даже обещает оплатить расходы на дорогу.

— Смешной! — фыркнула Мевия. — Как будто ты должен знать в лицо всех бывших рабов бывшего наместника.

Приск покачал головой:

— Самое смешное — что как раз этого раба я знаю в лицо. Не знаю другого: почему я должен ради этого тащиться в Вифинию? Пусть Плиний закует этого типа и пришлет в Рим. Здесь и установим сходство.

— Ты ему так и написал?

— Нет.

— Почему?

— Я сначала хотел переговорить с твоим мужем. Если этот Калидром в самом деле много лет торчал при дворе Пакора, то Декстра как центуриона фрументариев[16] очень-очень должны заинтересовать сообщения беглого пекаря, учитывая предстоящую кампанию. Посему я не ответил Плинию сразу. Боюсь, Плиний уже строчит мне новое письмо. Он, если не получает ответ на свои послания, — снаряжает за свой счет гонца и отправляет в путь, полагая, что императорские почтари не справились с перевозкой его драгоценных писем.

Мевия покачала головой:

— Ну зачем ты так? Плиний — он хороший.

— Разумеется, хороший. Хороший человек, хороший друг. И еще над ним хорошо смеяться.

Они спустились вниз, чтобы осмотреть нижние барельефы колонны.

— Это штурм лагеря Пятого Македонского во время зимнего рейда бастарнов[17], они перешли Данубий по льду, когда река замерзла, — указал Приск на один из барельефов. — Видишь того парня, что командует варварами? Изображен явно римлянин-перебежчик. Короткостриженый и бритый, среди варваров таких не было.

— В самом деле бастарнами командовал римлянин? — изумилась Мевия.

— Нет. Но на барельефе здесь явно Авл Эмпроний. Тот самый, что написал донос на нашу семью, из-за него отца убили… — Приск замолчал.

Потому что получается, что покойный отец был Мевии куда дороже, чем считал все эти годы Гай. Но бывшая гладиаторша ничуть не смутилась.

— Опять твой рисунок?

— Конечно.

Мевия прищурилась, разглядывая изображенного на колонне римлянина.

— Да, похож. Ну надо же. Хотя даже я бы не узнала, если бы ты не сказал.

— Я зарисовал его по памяти. После того как мы поймали этого гада в лагере Траяна, а он сбежал. Он ведь был замешан в попытке покушения на императора. Потом мой рисунок попал к Аполлодору. И так понравился, что его велели поместить сюда, в эту сцену. Хотя в осаде Эска Авл участия не принимал.

— Он погиб, надеюсь? — У Мевии дрогнули ноздри носа, и кулаки невольно сжались. — Я одно время думала, что он утонул на той дырявой посудине вместе с другими доносчиками, когда Траян велел отправить их в плавание без весел и парусов из Остии[18].

— Я тоже думал, что он утонул. Но нет. Он выплыл. Как всегда выплывают мерзавцы. Причем выплыл очень далеко от Рима — в Дакии. И теперь я почему-то думаю, что он жив. Никто ведь не видел Авла Эмпрония мертвым.

Юный Декстр тем временем вернулся.

— Гай Осторий Приск, — выкрикнул юноша, воображая, что в этот момент очень похож на бывалого легионера, — я готов ехать с тобой куда угодно. Я буду сражаться, я готов дать присягу…

— Тише, — осадил его Приск. — Здесь отличная акустика.

Юноша кивнул и понесся наверх — снова рассматривать барельефы со второго этажа.

Мевия и Приск стали медленно подниматься следом.

— Я должен поговорить с его… отцом? — спросил Приск.

— Нет, — отрезала Мевия. — Да, Афраний его усыновил, но это чисто формальный жест — судьба Марка волнует только меня.

— А ты меня не обманываешь? Понять центуриона Афрания Декстра очень трудно. Может быть, отец против, чтобы мальчишка служил у меня? Центурион сам отправляется на войну и может взять с собой сына.

— Ты мне не веришь?

— Мевия, ни один римлянин не верит женщине до конца. Хоть на палец, хоть на полпальца, но он ее подозревает.

Мимо них пробежал какой-то человек, довольно высокий и, как показалось Приску, по стати — военный. Он так торопился, что едва не задел Мевию плечом, и только выучка бывшей гладиаторши позволила женщине уклониться. И Приск, и Мевия, оба невольно повернулись и посмотрели бегущему вслед. Парень был в тоге, сероватожелтой, не новой, и полу накинул на голову на манер капюшона, так что лица его ни Мевия, ни Приск разглядеть не сумели.

— Ты видела? — повернулся вслед бегущему Приск.

— Конечно — он мчался и чуть не сбил меня…

— Кровь. На тоге были пятна крови.

— А ведь точно…

— Погоди! — окликнул парня Приск. — Стой!

Но тот не остановился — наоборот, ускорил шаги.

Оставив Мевию, Приск помчался вслед за странным посетителем. Впрочем, и Мевия поспешила следом — но не бегом, а быстрым шагом.

Беглец был уже на площади и трусил к выходу. Но трусил через силу, сгибаясь все больше.

— Стой! — вновь крикнул Приск. — Стоять! Кому говорят! — Командный окрик наполнился хриплой яростью.

Но беглец опять лишь прибавил шагу. То есть сделал попытку прибавить. Потому что, едва попытавшись перейти на бег, неловко выгнулся всем телом и пошатнулся.

Приск быстро его настигал. Мевия выругалась и, отбросив всю степенность матроны, как маску, помчалась следом, приподняв края столы — чтобы не мешала.

— Гай, осторожнее с ним! — крикнула она Приску.

Тот уже почти настиг беглеца. Внезапно убегавший остановился и развернулся на месте. Из-под тоги вылетела рука с кинжалом. Приск был уже рядом, но среагировал, ловко ушел в сторону, клинок не достал его — лишь чуть-чуть коснулся ткани.

Тога — не самая подходящая одежда для драки. Ногой не ударишь. А из оружия — короткий кинжал, который Приск всегда носил с собой.

Беглец вновь ужалил кинжалом. В этот раз Приск отбил удар правой рукой — клинок заскрежетал по металлу браслета, вминая податливое серебро в плоть, — а левой всадил свой кинжал в живот нападавшему. И тут же выдернул. Беглец стал валиться на спину. Клинок выпал из пальцев раненого и зазвенел, покатившись по белым плитам.

К Приску уже бежали два преторианца.

— Я все видел, — выпалил первый. — Как этот тип напал на тебя. Воришка или…

— Понятия не имею. Заметил: человек убегает, а на тоге — кровь. Вот и помчался следом. Приказал остановиться. А он на меня кинулся.

Как доказательство Приск предъявил помятый браслет. На преторианца произвела большее впечатление сама награда за Дакийскую войну, нежели вмятина на серебре.

— Хочешь сказать, что там наверху… — нахмурился гвардеец.

Мевия, оказавшаяся уже рядом, кивнула:

— Этот человек удирал из библиотек весь в крови. Он едва не столкнул меня с лестницы! Уверена, он кого-то убил. Или попытался убить.

Преторианец наклонился и оглядел тело.

— Отжил свое, — процедил сквозь зубы.

Приск тоже наклонился, рванул тогу, потряс.

— Что ты ищешь?

— Если этот человек убегал, возможно, он что-то пытался вынести…

Гвардеец принялся помогать — даже перевернул беглеца. Но ничего, кроме тощего кошелька с парой медных монет, при убитом не нашлось. Зато сделалось ясно, почему беглец трусил к выходу, скорчившись, а не мчался быстрее ветра: на боку на тоге виднелись небольшие дыры. Крови вытекло немного. Но бывшему центуриону не нужно объяснять, что такой удар может быть опасным и даже смертельным.

— Скорее всего, его кто-то ударил стилем… — предположил Приск. — Но думаю — на тоге не только его кровь. Если судить по этой ране. — Уж чего-чего, а ран за время службы он навидался достаточно. — Надо вернуться в библиотеки и узнать, что же там случилось.

Преторианец, который обыскивал тело, согласно кивнул. Его товарищ остался подле тела, а сам он направился в библиотеку вместе с Приском и Мевией.

— Мама! — стрелой слетел им навстречу Марк. — Там библиотекаря убили! Труп лежит в зале с книгами. Представляешь!

В голосе юного Марка явно звучал восторг — посещение Форума, не сулившее, как казалось юноше, ничего интересного, обернулось удивительным приключением с убийствами, погоней и схваткой — Марк лишь об одном жалел — что не видел, как Приск дрался с таинственным убийцей. Да и сам был не прочь принять участие в погоне.

— Полагаю, библиотекаря притушил наш беглец, — вполне резонно заметил Приск. — Но получил, на свою беду, удар стилем. Библиотекари — опасные люди! — И он подмигнул Марку.

Преторианец громко заржал:

— Да неужто!

— Точно-точно, — совершенно серьезно отвечал Приск. — Ты бы только видел, как писцы сражались при обороне лагеря Пятого Македонского. Один ветеран из канцелярии за день успокоил трех бастарнов. — В речи столичного жителя мгновенно ожил жаргон легионера Пятого Македонского.

Преторианец недоверчиво хмыкнул — но опровергать человека с серебряными наградными браслетами на запястьях не стал.

— Где нашли тело? — спросил Приск.

— В зале латинской библиотеки.

* * *

Марк сказал правду — на мозаичном полу в луже крови лежал старик-библиотекарь, бородатый, с лысым черепом, в синем хитоне, подпоясанном дешевым ремешком. Крови было много, поскольку старику перерезали горло. Борода и редкие волосы все перемазались и слиплись бурыми сосульками.

На полу, разбросанные, валялись футляры со свитками. Судя по количеству, они высыпались сразу из двух или трех стенных шкафов. Один футляр открылся, и свитки раскатились по полу. Сломанная скалка, на которую прежде был намотан папирус, валялась в углу. Похоже, тут случилась серьезная драка. В итоге старика зарезали. Два писца-подростка забились в угол. Тот, что постарше, пытался держаться молодцом, но младший трясся так, что громко клацали зубы: оба они, судя по всему, были государственными рабами, и в случае разбирательства их должны были отправить на пытку.

— Господин! — завопил тот, что постарше, едва Приск вступил в залу. Вскочил, кинулся навстречу, грохнулся на колени и стал целовать руки. Увидев тогу с пурпурной каймой, парнишка решил, что человек при должности и может спасти его от раскаленного железа палача. — Мы не виноваты!

— Охотно верю, — отозвался Приск, с трудом освобождая руку из пальцев обезумевшего от страха раба. — Убийца и сам погиб, так что к претору вас не потащат. Кто-нибудь послал за старшим библиотекарем?

— Квадрат побежал. Это он палкой огрел убийцу… — Парень осмелился распрямиться, но с колен не встал. — А мы с Харином остались.

— И не уходить никуда! Слышь, мелюзга! — прикрикнул на рабов преторианец. — Пытка не пытка, а спрос еще будет!

Сам он, не найдя в библиотеке ничего для себя интересного, уселся на скамью, чтобы поджидать старшего библиотекаря с комфортом.

— Кто-нибудь, кроме вас, видел, что произошло? Желательно кто-то из свободных, — продолжал свой допрос Приск. Разумеется, преторианцы подтвердят, что Приск всего лишь хотел остановить беглеца, а тот набросился на него с кинжалом. Но все равно — лучше себя обезопасить и постараться выяснить, что за человек убитый.

— Мы ничего не видели… Совсем ничего! Но вот тот, другой библиотекарь, — испуганно залопотал Харин из своего угла. — Тот библиотекарь сейчас вон там… — Парнишка указал на соседнее помещение греческой библиотеки.

— Отлично. Как я погляжу, ты сообразительный парень, Харин. А тебя как звать? — повернулся Приск к старшему, что все еще стоял перед ним на коленях.

— Я… я… — Парень плаксиво кривил губы. — Я вообще греческими свитками ведаю.

— Он — Диокл, — тут же предал старшего товарища Харин. — У него вон на ошейнике написано. Он уже однажды бежать пытался, но Паук его не сослал на каменоломни, а просто надел ошейник. А я не бегаю. Я всегда здесь. Всегда-всегда, клянусь Юпитером. Даже ночую здесь.

— Отлично. Значит, если я приду завтра, то непременно найду тебя?

— Конечно. С самого утра. — Младший совсем осмелел.

Но хотя Харин и оправился от первого испуга, рассказать о случившемся он больше ничего не сумел. Пришлось Приску отправляться в греческую библиотеку искать нового свидетеля. Зал был пуст — ни единого посетителя, порядок в отличие от латинской — идеальный, только на столе забыт чистый пергаментный свиток. Тогда Приск заглянул в небольшую экседру, что отделялась от большой комнаты плотной занавеской. За столом в деревянном кресле сидел человек в тоге, склонив голову на грудь. В первый миг показалось, что он тоже мертв. Но потом Приск увидел его руку. Пальцы мелко тряслись.

— Ты видел… — начал Приск фразу.

При звуке его голоса сидящий вскрикнул и обернулся.

— Фламма? — Старый товарищ по Пятому Македонскому выглядел сейчас не очень браво — тога сбилась, а ком ткани на животе Фламма придерживал правой рукой. Лицо его было мокрым от пота, всклокоченные волосы торчали во все стороны. Нельзя сказать, чтобы прежде Фламма был большим героем, но сейчас он выглядел так, будто спустился в Тартар и только что вернулся обратно.

Из всех легионеров славного контуберния Фламма — единственный, кроме Приска, кто покинул военную службу. Однако Приск ушел из легиона с почетной отставкой до истечения срока службы (редкое исключение), вернул себе право пребывать в сословии всадников, после чего еще год отслужил префектом, а Фламму выставили из легиона по ранению. Никакой почетной отставки писцу при этом не полагалось. Но Фламма, похоже, и не переживал. Теперь он трудился в библиотеке на Форуме Траяна и был вполне счастлив судьбой. Во всяком случае, до сегодняшнего дня.

— Г-гай.. — пролепетал сидящий и сделал безуспешную попытку подняться.

— Что ты здесь делаешь? Ах да… ты же теперь служишь в библиотеке…

Фламма вдруг вытянул вперед левую руку, и Приск увидел, что она в крови.

— Тебя ранили? Этот тип? У «латинцев»? — встревожился старый товарищ. — Тот, что напал на старика?

Фламма спешно закивал. Зубы его выбили громкую дробь.

— Ты потерял много крови… надо послать за лекарем…

— Лучше… домой… — выдавил Фламма. — А к-крови немного… п-просто… ну… от боли… так дрожу… А вообще, это царапина.

— Точно?

— Клянусь Геркулесом…

— Ну и отлично… Тогда можешь сказать, что произошло?

Фламма снова закивал.

— Так говори!

Приказ на бывшего легионера подействовал благотворно. Фламма перестал трястись и заговорил быстро и довольно связно:

— Я услышал крик и побежал к «латинцам». Вижу, какой-то сумасшедший выбрасывает из ниш свитки на пол. А старик наш — Паук — на него орет. А потом взял и замахнулся стилем. Я оглянуться не успел, как грабитель подскочил к Пауку, обхватил за шею, развернул и перерезал горло.

— Это ты ударил убийцу стилем?

— Я. Но он бросился на меня с кинжалом.

— Послушай, давай сделаем так. Я тут с Мевией и ее сыном Марком. Я пошлю Марка за наемной лектикой[19], доставим тебя…

— К тебе домой… — вдруг сказал Фламма, и его опять затрясло. — Только к тебе домой пусть отнесут. Больше никуда.

Приск нахмурился. У него на сегодняшний вечер имелись совсем иные планы, нежели ухаживание за Фламмой и общение с лекарем. Но, учитывая, что библиотекарь жил в съемной комнатушке на четвертом этаже инсулы[20], а его единственный раб, изрядный лентяй и жулик, наверняка убежал играть в кости до самого вечера, то просьба выглядела вполне уместной.

Когда Приск вернулся в латинскую библиотеку, преторианец уже разговаривал со степенным немолодым греком, одетым неброско, но богато. Судя по всему, один из императорских вольноотпущенников. Смотритель библиотеки что-то записывал на восковые таблички.

— Мерзавец ранил еще одного библиотекаря, надо срочно отвезти его домой, — сказал Приск.

— И кто у нас такой невезучий? — фыркнул вольноотпущенник. — Наверняка Фламма.

— Точно…

— Подержи его в кровати подольше… — рассмеялся грек. — Мне иногда кажется, что этот парень притягивает беды. В прошлом месяце он едва не устроил пожар. А сегодня — убийство. Преторианец сказал, что тебя зовут Гай Осторий Приск.

— Именно так.

— Это же твоя статуя в портике?

— Точно.

— Рад, что ты проявил себя снова как герой и не дал уйти убийце.

Похоже, причина происшедшего смотрителя ни на палец не волновала. Типичный ритор. Они приучены видеть мельчайшие детали, но не замечают целого. А вот Приска происшедшее сильно встревожило.

— Хорошо, — уступил Приск, оценив ситуацию. — Сделаю, как скажешь.

— Ты здесь один?

— Нет, я же сказал: пришел с Мевией и ее сыном Марком. Ты меня вообще-то слушал?

— Слушал, да… Постарайся по дороге их отослать… очень тебя прошу…

— Попробую, — согласился Приск. — Но Мевия, как все женщины, любопытна.

— Что может быть интересного в раненом библиотекаре… — простонал Фламма.

— Есть ткань поблизости?

— Вон там… в одной из ниш… немного льна — подклеивать драные пергаменты.

Приск отыскал в указанном месте обрезки полотна, а также — флягу с вином (весьма крепким, как выяснилось после пробы). Это было очень кстати — плеснуть на рану и дать пару глотков раненому.

— Ну вот, ты теперь как новенький… — усмехнулся Приск, разглядывая не слишком удачную повязку.

— Гай… — пробормотал Фламма шепотом, — ты меня прости, ладно?

— За что? — не понял Приск.

Но Фламма не ответил.

Однако, за что просил прощения библиотекарь, выяснилось очень быстро.

Глава II ФЛАММА

Лето 866 года от основания Рима

Рим

Когда Приск подходил к своему дому, то всякий раз старался не смотреть на колонны у входа. Этот пристроенный вестибул (а вернее — настоящий портик) был творением рук самого ненавистного человека в мире. Авл Эмпроний, получивший имущество Присков в награду за подлый донос, начал обустраивать здесь свое гнездо на новый лад. Начал-то он начал, да не преуспел.

Где теперь Авл Эмпроний? В последний раз Приск сталкивался с ним на Данубийском лимесе, но и тогда этот мерзавец снова ускользнул.

Исчез, растворился. А колонны стоят.

И все же по какой-то причине новый хозяин не приказал снести это безобразие. Может быть, он просто любил этот дом, как любят живого человека, а пережитые напасти и горе не в силах поколебать это чувство. Здесь жил его отец, здесь в перистиле он учил Гая сражаться, здесь преторианцы убили отца по приказу императора Домициана. Ни за какие блага на свете Приск не расстался бы с родовым гнездом снова. На втором этаже он велел пристроить деревянный балкон, а Кориолла украсила его цветами в горшках. Такие балконы делались обычно в инсулах, а не в частных домах, но почему бы и нет, если здесь можно с удовольствием посидеть вечерком вместе с женушкой, наблюдая, как кипит столичная жизнь в узкой улочке у них под ногами.

Привратник дрых в тени портика у входа, устроившись на низенькой табуретке в обнимку со здоровенным псом по кличке Борисфен. Хозяина Борисфен учуял, приподнялся, вильнул хвостом. Пса этого Приск привез с Данубийского лимеса, с годами зверь сделался огромен, неповоротлив и напоминал закованного в броню катафрактария[21]. Привратник был стар и к тому же изуродован во время Первой Дакийской войны, но предан не хуже пса и еще довольно силен.

Приск велел остановить лектику у входа, расплатился с носильщиками и помог Фламме выбраться из носилок. За время пути раненому стало немного легче — во всяком случае, он успокоился и перестал трястись. Может быть, потому, что Мевия догадалась остановиться у ближайшего фонтана и дать раненому напиться. Сказать к слову, после того как Фронтин при императоре Нерве назначен был смотрителем водопровода в Риме, вода в столице сделалась намного вкуснее и чище. Приск и Мевия тоже напились. После чего Мевия без всяких намеков со стороны Приска объявила, что ей надо срочно домой — она и так уже слишком задержалась, — и ушла вместе с Марком, как бы демонстрируя, что убийство в библиотеке более ее не касается. Кто спорит, на первый взгляд во всей этой истории не было ничего интересного. Но Приск чуял — тут какая-то опасная тайна. Недаром Фламма трясется и молчит.

Вместе с привратником Приск ввел раненого в атрий. Фламма при каждом шаге стонал и закатывал глаза, но после трех или четырех шагов вдруг пробормотал:

— Ты так мне и не сказал, сколько стоят эти колонны.

Приск остановился.

— Может быть, ты сам пойдешь, а не будешь виснуть у меня на руках?

— Ну и пойду… — Фламма приосанился, но правой руки с живота не убрал. — А этот мрамор точно не по твоему кошельку.

— А плевать… — отозвался Приск.

Речь шла о новых колоннах каристийского мрамора в атрии, которые хозяин установил в прошлом году. Рисунок для мозаики на полу бывший центурион придумал самолично, хотя подобной деталью хвастаться и не стоило — не пристало римлянину такое занятие. Его сфера — война и политика, управление поместьем, на худой конец — если беден — земледелие, а для сословия всадников — торговля. А рисунки, фрески, мозаики — эти безделки хозяева мира всегда оставляли грекам. А римлянину оставалось просто гордиться красотой дома и богатством.

— Пойдем в таблиний[22]? — предложил хозяин Фламме.

— Лучше в библиотеку, — пробормотал раненый. — К тому же это бывший таблиний… Избираем компромисс…

Фламма обожал разные такие словечки, а еще обожал являться к Приску в гости без предупреждения. Впрочем, хозяин не протестовал. И пускай порой Фламма выглядел нелепо, родство их душ с каждым годом становилось очевиднее. Вечером за обедом друзья могли часами обсуждать «Метаморфозы» Овидия. А еще Фламма притаскивал эпиграммы — он их обожал — и зачитывал творения Ювенала самолично, пытаясь под шумок непременно прочитать и пару своих — но бывал тут же уличен и раскритикован за неудачный слог и натужные шутки.

Что касается библиотеки, то половина свитков в ней и так принадлежала Фламме — в съемной комнатушке книги попросту негде было хранить, а Фламма почти все деньги, что оставались после оплаты жилья и еды, тратил на свитки. Так что кресло, в которое его теперь усадили, было ему как родное — здесь он просиживал часами в дни праздников, когда большинство жителей столицы с утра до вечера торчали в амфитеатре Тита или в Большом цирке.

— Прим, пошли внучонка за лекарем, — велел хозяин привратнику.

Ни детей, ни внуков у Прима не имелось, но, как к родному, он привязался к мальчишке, которого Приск купил в Мезии, и теперь все в доме кликали мальца внучонком.

Библиотека в самом деле когда-то служила таблинием отцу Приска, потому что от настоящего таблиния в те дни пришлось отказаться. Теперь молодой хозяин, вернув себе дом, устроил здесь хранилище книг. Комната была просторная, с окном, выходившим в перистиль. От Эмпрония здесь остались кресла и большой стол, а еще за время недолгого своего владения доносчик успел застеклить окно, но летом раму всегда держали открытой.

— Закрой окно, — попросил Фламма. Голос его больше не дрожал, но говорил библиотекарь очень тихо.

И было что-то в его голосе такое, что-то настолько зловещее, что Приск тут же повиновался. Он закрыл окно и повернулся к старому товарищу. Тот наконец разжал правую руку, и складки сбившейся набок тоги медленно развернулись. Тогда библиотекарь извлек из-под шерстяной изжеванной и перепачканной в крови ткани кожаный футляр.

— Здесь нас никто не подслушает? — Фламма покрутил головой.

— Надеюсь, что никто.

Тревога раненого невольно передалась Приску, но хозяин дома не в пример лучше владел собой.

Фламма, помедлив, открыл футляр и достал один-единственный свиток, хранящийся внутри.

— Из-за этого пергамента убили старика, — признался библиотекарь.

— Расскажи, как все было.

— Сначала прочти, — предложил Фламма.

Приск застыл в нерешительности. Печать на свитке имелась, но висела она на оборванной веревке — свиток был вскрыт. А печать была императорской. Рожки скалки из слоновой кости говорили о том, что свиток принадлежал человеку небедному. И еще очень не понравился Приску взгляд Фламмы. В нем были страх и мольба. Человек, не побоявшийся вступиться за дакийскую деревушку — один против мавретанских головорезов Лузия Квиета, о жестокости которых ходили легенды среди легионеров, — сейчас примитивно трусил.

Поколебавшись, Приск развернул свиток и принялся читать. Пергамент был не длинен — всего три красные рубрики разделяли по вертикали «страницы» свитка.

Было еще светло, лучи западного солнца ковром ложились на мраморный пол с наборной мозаикой. В центре узора — сама Минерва с копьем и щитом, в золотом шлеме. А Приск читал и перечитывал пергамент, с трудом осознавая — что именно у него в руках.

— Ты хоть понимаешь, что это? — спросил он наконец, откладывая свиток и глядя на Фламму.

Тот невольно сжался в кресле и нехотя кивнул.

— И как это попало в библиотеку?

— Полагаю, вчера… Когда Форум Траяна посетила Великая дева…

— Старшая весталка? — зачем-то переспросил Приск.

— Ну да. Она привезла в дар несколько футляров со свитками. По матери Великая дева из рода Корнелиев. Сообщила, что дарует библиотеке книгу Суллы[23] — его записки о войнах с Югуртой. Причем не какой-то переписанный издателями экземпляр, а самый что ни на есть подлинный, тот самый, что надиктовал Сулла секретарю. Разумеется, мне лично захотелось ознакомиться с этими записками. И вот я прихожу сегодня в латинскую библиотеку и, к своему огорчению, вижу, что Паук роется в свитках, только вчера доставленных Великой девой.

— Паук?

— Ну да… так зовут… то есть звали этого книжного червя. Я решил, что он первый хочет завладеть рукописью Суллы, и подошел к нему сказать, что я прежде него хочу видеть свиток, все же Паук — вольноотпущенник, а я — римский гражданин. И что пергамент надо непременно отдать переписчику. В первый момент, услышав мой голос, Паук так подпрыгнул, будто я всадил ему стиль в задницу, потом заорал на меня как сумасшедший.

— Что он орал?

— «Вон! Убирайся…» Не давал вставить в ответ ни слова… Центурион Валенс на нас так никогда не орал, как этот сумасшедший грек. Я ушел ошеломленный. Даже перебрался в греческую библиотеку. Но тут меня охватили подозрения. Решил, что старик хочет похитить свиток Суллы. Украдет и напишет свою книгу о войне на Востоке… и это меня так разозлило. Я аж закипел от подобной догадки — будто негашеную известь кинули в воду. Ворюга! Да еще на меня орет! Я схватил стиль со стола и побежал назад. И что же я вижу! Футляры и свитки разбросаны по полу, а Паук борется с каким-то парнем в грязной тоге. Но при этом левой рукой прижимает к груди футляр. Миг — и парень полоснул старика по горлу.

— Ужас… — прошептал Приск без всякого выражения.

— Точно — ужас, — подхватил Фламма. — Не знаю — что тогда со мной случилось. Наверное, вспомнил, как мы с даками сражались. Подлетел я к этому парню и пырнул его стилем в бок. Потом рванул из рук умирающего старика футляр и пустился бежать — назад в греческую библиотеку. По дороге засунул футляр под тогу. Влетаю в залу, ору: «На помощь, Паука убили». А я — весь в крови. Это парень успел меня ранить в руку, но, как и когда — я даже не заметил. Там у нас как раз находился один из рабов, что таскает футляры и всякую мебель, здоровый такой, но жуткий тупица, кажется, и читать не умеет. Он ухватил палку, которой открывает наверху рамы, чтобы в жаркий день не было душно, и помчался к «латинянам». Он-то и не пустил убийцу в греческую половину — треснул пару раз так, что тот понял: меня ему не достать, и дал деру.

— А ты?

— А я забился в экседру, где ты меня потом нашел, ну и… вытащил свиток из футляра. Я был так уверен, что это книга Суллы, что, не задумываясь, сломал печать и развернул пергамент. Стал читать и понял…

— Да неужели? Неужели понял?

Фламма отчаянно закивал. Почему-то Фламма напомнил Приску в этот миг черного щенка, которого обрекли на жертву Гекате. Да уж, сегодня все мысли — о смерти и кровавых жертвах.

— А прежде чем сломать печать, не поглядел, чья она? А?

В этот раз жест отрицательный.

— Ты не обделался, когда прочел? — спросил Приск зло.

— Нет, я просто удивился.

— Чему…

— Ну, тому, что предсказание Тиресия не сбудется.

Фламма замолчал, кажется, до него только сейчас начало доходить, в какую отчаянную историю он влип. И втравил старого друга.

— Это завещание, Фламма, — произнес тоном злобного учителя Приск. — Завещание императора Траяна! Ты слышишь? А? Слышишь или нет?

— Я-то слышу, — прошипел Фламма, — а тебе совершенно не нужно орать, чтобы слышал еще кто-то другой. Что вижу завещание, я понял очень быстро. И еще понял, что имени Адриана в этом пергаменте нет. А ведь Тиресий предсказал Адриану, что тот будет императором после Траяна. Мы ведь это все знаем…

Приск несколько раз кивнул и прошелся по библиотеке.

Ну да! Про предсказание всему славному контубернию известно. И не только одному контубернию, а многим и многим… А вот про то, что пророчество это выдумал хитрец Кука, а предсказатель Тиресий только озвучил, знают немногие. Так что ничего провидческого в этом предсказании никогда не было. Сами выдумали, сами воплощаем… Дела исключительно земные.

— Завещание императора должно храниться в храме Весты, — напомнил Приск. — А не в библиотеке, где какой-то Фламма может сунуть нос куда не надо!

— Великая дева нередко бывает у нас. Она уже посещала Форум Траяна во время посвящения колонны. Ах да! Теперь я вспомнил: в тот день она долго разговаривала с Пауком.

— Колонну посвящали чуть более месяца назад, — уточнил Приск. — Значит, тогда они и сговорились, что весталка принесет завещание, а Паук… Паук должен был его кому-то передать. Но кому? — Приск уставился на библиотекаря.

— Откуда мне знать! — Фламма заерзал в кресле.

— Что же получается? — продолжал рассуждать вслух хозяин, все убыстряя шаги, — библиотека казалась ему теперь клеткой, а сам он — запертым в нее зверем. — То ли Паук проговорился, то ли кто-то другой узнал, что Великая дева переправила завещание в библиотеку. И прислал своего человека опередить Паука и завладеть пергаментом.

— То есть получается… У нас сразу парочка врагов?

— У нас? — Приск остановился и ястребом уставился на товарища. — Парочка? А про императора ты не забыл?

Фламма потерянно молчал.

Приск взял пергамент, медленно свернул, так же медленно положил в футляр (Фламма не отрывал взгляда от его рук, но ни о чем не спрашивал), футляр спрятал в окованный медью сундук и запер на замок. Теперь в сундуке военного трибуна хранилось завещание Траяна. Приск ни мгновения не сомневался, что завещание подлинное, хотя все в окружении императора хором утверждали, что Траян свою последнюю волю еще не записал. Такая маленькая хитрость — не позволить претендентам начать склоку прежде, чем Траян умрет.

Но роль властелина Рима друзья обсудить не успели — в дверь поскреблись.

Приск распахнул ее так резко, что стоявший за ней мальчишка лет восьми едва не упал.

— Лекарь явился… — сообщил мальчонка, с изумлением заглядывая в комнату — что это хозяин так дергается?

Приск молчаливо махнул рукой в сторону кресла, давая понять, что, мол, раненый здесь, и им можно заняться. А сам вышел в атрий.

* * *

Чудища морские получились почти как настоящие. Рыбы били хвостами и разевали рты, очутившись на берегу, кальмары скручивали узлами щупальца, морские звезды лежали на песке — только протяни руку и возьми. Мастер в точности перенес рисунок хозяина на пол, подобрал камешки с любовью: множество оттенков серого — от темного, почти черного, до мутновато-белого, каким бывает густой туман в дакийских ущельях, синие камешки — от лазури до густого черно-синего (такой бывает морская пучина во время шторма, когда ярится и надувает щеки Борей). А вот и желтый — золотистый, воистину солнечный, а рядом светлый, как лепестки отцветающего лютика…

Кориолла сидела на скамье в атрии, поджидая мужа. Накануне они немного поцапались, и теперь Кориолла первая — как всегда — искала примирения. И еще она надеялась — опять же как всегда — настоять на своем.

Заслышав шаги Гая, Кориолла вскочила, одернула длинную столу — хозяйке богатого дома не пристало расхаживать в короткой тунике даже по комнатам.

— Пойдем в сад, я покажу тебе грядку с левкоями… — улыбнулась она.

Когда она улыбалась, на щеках появлялись ямочки. До рождения сына их не было. После вторых родов Кориолла располнела, но полнота ей шла, делала более женственной.

Перистиль был гордостью хозяйки, ее детищем. С двух сторон окруженный портиками — и в каждом по двенадцать новеньких беломраморных колонн. По углам чернели туи и кипарисы, а на грядках с левкоями творилось розово-лиловое буйство.

«Тот самый кипарис», — подумал Приск, глядя на старое дерево в углу садика.

Тот самый кипарис, что рос еще в дни, когда отец учил недотепу-сына орудовать гладиусом и фракийским клинком. Сколько лет с тех пор миновало? Восемнадцать? Или девятнадцать даже. Ну да, это был 847 год от основания Рима[24], девятнадцать лет назад его отец тренировал в этом перистиле Мевию и юного Гая. Девятнадцать лет пронеслись галопом, посеребрив виски и оставив немало отметин на теле. И на душе — тоже.

Юноша из обедневшей семьи без будущего, сын «врага народа» вернул себе место в сословии всадников, женился на любимой девушке, растил двух чудесных детей. Жизнь удалась…

Почти.

— Послушай, мы могли бы и не покупать поместье в Италии, почему бы не найти небольшой домик с садом где-нибудь близ Комо? Там чудесные места… — начала Кориолла. — На дом с садом близ Комо нам вполне хватит денег.

— Ты думаешь, я уезжаю в Парфию ради мифической добычи?

— А разве нет?

— Нет, — отрезал Приск.

Похоже, вчерашняя ссора грозила возобновиться. Но Кориолле хватило благоразумия не продолжать…

— Фламма опять явился в наш дом без приглашения, — изменила она русло разговора, как своенравная дакийская речка. — Без приглашения и без сообщения, что придет. В общем — без всего…

— Неправда, — пробормотал рассеянно Приск. — Он пришел в тоге.

— А, ты все шутишь… Скажи еще: он останется у нас обедать?

— И… да… наверное…

— Ты как будто чем-то опечален? — встревожилась Кориолла.

— Это происшествие в библиотеке… Ты еще не знаешь?

— Еще нет. Дай угадаю: ты вечно влипаешь в разные передряги. И сейчас что-то такое…

— Но за это ты меня и любишь!

— Не только за это! — лукаво прищурилась Кориолла. — Ну давай же, говори!

«Фламма! Ты дурак, каких мало! Ты притащил этот треклятый свиток в мой дом. А у меня жена! Дети! Дети! Я — глава семьи, отвечаю за всех живущих под этой крышей!» — едва не закричал Приск.

Тот, кто охотился за свитком, вполне мог иметь сообщников. То есть наверняка имел. Возможно, кто-то из них проследил за Фламмой и его другом… Теперь заговорщикам ничего не стоило ночью ворваться сюда… Ну да, Приск отличный боец. Но если нападавших окажется человек пять — даже самый хороший боец в одиночку ничего поделать не сможет. На рабов можно положиться — во всяком случае, Приск на это надеялся, — но все они в лучшем случае могут орудовать палками. Разве что сама Кориолла возьмет в руки меч, как в прежние дни на лимесе… Приск искоса глянул на жену. Нет, теперь уже вряд ли.

Приск отослал Марка за лектикой, объяснив, что придется нести на носилках раненого, и нести быстро, а сам вернулся к Фламме.

— Давай я тебя осмотрю, — предложил бывший центурион. — Ты же помнишь — я знаю толк в ранах.

— Нет-нет… — взвыл Фламма и еще плотнее прижал скрученную тогу к животу. — Рана только на левой руке. Ее и перевяжи.

— Ты что, обделался? — насмешливо прищурился Приск.

— Умоляю тебя, молчи… — Фламма округлил глаза так, что сделался похож на филина.

Приск нахмурился. Потом внимательно оглядел дрожащего товарища. Пусть Фламма и не герой — но на берегах Данубия провел несколько лет, побывал и в кровавых сражениях, и в отдельных стычках. Так что в ратном деле не новичок. И так позорно трусить лишь потому, что кто-то кинулся на него с кинжалом, он бы не стал. Рана на руке — пустая царапина и к тому, что Фламма весь дрожит и исходит потом, вряд ли имеет отношение. Значит, случилось что-то совершенно необычайное. И очень страшное.

— Проклятие… — прошипел он сквозь зубы.

— О чем ты? Тебя прокляли? Это ерунда! Забудь. Прим каждый раз, подметая улицу, находит свинцовые таблички с проклятиями. Ими просто засевают перекрестки, как поля зерном по весне, особенно после скачек в Большом цирке.

Приск через силу улыбнулся. Придется рассказать Кориолле. Иначе, оставив в неведении, можно подставить любимую под удар. А Кориолла — женщина умная. И не болтливая… Для женщины вообще — поразительно не болтливая. Уж скорее Кука раскроет секрет, нежели она.

Пока он поведает лишь начало истории. Ту ее часть, которая и так известна многим. Про убийство в библиотеке. Остальное она узнает чуть позже… сегодня на обеде.

— Вор-убийца? Библиотечный вор с кинжалом? — усомнилась Кориолла, выслушав рассказ мужа.

— Видимо, обнаружил ценный свиток, решил спереть, а тут Фламма ему помешал, потом я… — Приск сделал паузу. — Вот что, воробышек мой…

— Подлизываешься?

— Вроде того, милая. Давай устроим сегодня небольшой обед с гостями. Фламма уже здесь. Пошлем вдобавок за Кукой. Кажется, он вечером должен быть свободен… А то сегодняшние события навели меня на грустные мысли.

— Хочется немного развлечься?

— Именно… развлечься. И кое-что обсудить.

— Хорошо, я пойду на кухню, распоряжусь. Но мы не успеем нанять хорошего повара.

— Обойдемся обычной стряпней. — Приск постарался улыбнуться как можно беспечнее. — Мои друзья не привередливы в еде. А я не какой-то там Апиций[25].

Кориолла не угадала — больше всего на свете Приску хотелось не веселиться, а сжечь проклятый пергамент. Нет, сжигать нельзя. Надо бы показать свиток Тиресию. Но Тиресий служит центурионом в Троезмисе, куда был переведен из Эска лагерь Пятого Македонского легиона.

И еще Приску очень хотелось оторвать от свитка веревку с императорской печатью. Эта печать превращала свиток в смертный приговор для всякого, кто к нему прикасался.

То, что завещание существует, оказалось в некотором роде сюрпризом. То есть очень большим сюрпризом. Когда речь заходила о наследовании, Траян неожиданно упирался и не хотел говорить, кого же назначит повелевать миром после него. Но теперь оказалось, что завещание существует. Траян наконец провозгласил, кто именно будет править, когда наилучший принцепс[26] покинет этот мир. И этот человек — не Адриан. Какое разочарование! Приск и его друзья были уверены, что наследником станет именно их покровитель… И не только они прочили племяннику императора такое наследство… Но Адриан теперь в Сирии наместником, так что к нему не побежишь за советом.

О, боги, боги, зачем же Фламма втравил Приска в эту историю!

Хозяин в ярости ударил кулаком по ближайшей колонне. Последние годы прошли на редкость спокойно — и на редкость щедро рассыпала дары Судьба для бывшего центуриона. Подрастала дочь. Родился сын. Дом в Риме. Слуги и десяток рабов. Мозаичная мастерская. И он сам делает для этой мастерской рисунки. Но в глубине души Приск отлично понимал — покой этот мнимый. Если Адриан не унаследует империю, над головой Приска повиснет дамоклов меч неопределенности. Ведь Приск и его друзья — клиенты Адриана. Императорский племянник их опекает, продвигает по службе, они — всегда и всюду за него горой. Его крушение сулило им только неприятности, а кому-то даже изгнание и, возможно, смерть. Возвышение Адриана означало для них удачу. Во всяком случае, они на это надеялись.

А ведь Приск порою мечтал, что маленький Гай, пока мирно спящий в колыбели, лет через сорок станет консулом, первым в своем роду.

Приск резко мотнул головой — не стоит мечтать о несбыточном. Пока завещание Траяна со сломанной печатью лежит в сундуке в этом доме, единственное, что гарантировано его хозяину, — это смерть.

* * *

Друзьям повезло. Так вышло, что Кука, служивший в преторианской гвардии после окончания Второй Дакийской войны, в тот вечер не дежурил во дворце на Палатине. Приск раздумывал какое-то время, стоит ли посвящать Куку в опасное дело. Но раздумывал недолго. Уж коли Фламма показал ему проклятый пергамент, то, значит, подставил под удар и самого Приска, и всю его семью, а возможно, и близких друзей. Так что Кука уже замешан. А выбраться из ловушки без помощи друзей — немыслимо.

То, что дело это не просто опасное, а смертельно опасное, Приск отлично понимал. Внешне приветливый и всегда, кажется, доброжелательный Траян не церемонился в средствах, когда задевались его интересы. Да, император никогда не выискивал мнимых врагов, а из приближенных (пусть они и жаждали власти) никто не желал наилучшему принцепсу смерти. Отцов-сенаторов Траян умел очаровать, оказывая им знаки внимания и не покушаясь на их мелкие прерогативы, армия его обожала, окружение — не смело слово сказать поперек. Единственный, кажется, с кем у Траяна время от времени происходили трения, — это Адриан. Траян то награждал племянника, то отдалял, хотя тот из кожи вон лез, стараясь заслужить благоволение дядюшки. Командуя на Второй Дакийкой войне Первым легионом Минервы, Адриан проявлял чудеса храбрости.

Почти все тогда пребывали в уверенности, что дело с наследством решено. Увы, как теперь выяснилось, не в пользу Адриана. Значит, Траян не забыл главного: племянник никогда не был его единомышленником, мечтал не о захвате новых земель, а планировал обустраивать то, что оказалось во власти империи. Траян же полагал — или, вернее, чуял шкурой старого солдата — как только империя прекратит воевать, она начнет стариться, разрушаясь и умирая.

«Но сил воевать больше нет!» — спорил Адриан.

Задача казалась неразрешимой.

Так что, если рассуждать здраво, тот факт, что в завещании император не назвал племянника, был вполне логичен и не казался таким уж сюрпризом.

У Приска не было ни малейшего желания проверить, как поведет себя Траян, если узнает о похищении пергамента и о том, что ветераны Пятого Македонского легиона оказались посвящены в старательно охраняемую тайну. Так что от варианта вернуть императору украденное завещание Приск сразу же решил отказаться.

* * *

Как только лекарь ушел, Гай Приск отправился в библиотеку. Фламма был бледен, но держался неплохо. Что еще более странно, болтливый библиотекарь все время молчал, пока Гай писал коротенькое письмо Тиресию в Троезмис. После окончания последней Дакийской кампании Тиресий вернулся в свой родной легион уже в чине центуриона. Теперь он возглавлял пятьдесят девятую центурию — ту самую, в которой служил когда-то и которой столько лет командовал погибший при осаде Дробеты Валенс. В Троезмисе, как и вообще в Малой Скифии, ныне было вроде бы тихо — так что Приск надеялся, что Тиресий легко получит отпуск, чтобы приехать в Рим.

Письмо было в общем-то коротким:

«Гай Осторий Приск Тиресию, привет!

Помнишь ты о здоровье нашего патрона? Если да, то знай: ныне этому большая угроза. Приезжай, прошу. Болезнь вышла страшная. И если ее не унять с помощью лекарств — смерть неминуема. Адриан же уехал в Афины и оттуда в Сирию, архонтство его состоялось, но что с ним будет далее — неведомо.

Будь здоров!»

Приск надеялся, что удачно замаскировал намеки: попади письмо в чужие руки, никто не поймет, что упоминание о карьере напрямую соотносится с намеками на страшную болезнь патрона. И при чем здесь титул архонта, полученный Адрианом в Афинах? Но Тиресий догадается: Адриан достиг максимума, выше ему не подняться. Ну а о том, что болезнь угрожает не жизни, но карьере их патрона, Тиресий поймет сразу — в этом Приск не сомневался.

* * *

Фламма так и не ушел к себе домой — лишь послал мальчишку, «внучка» привратника, принести новую тогу. Эта тога, в отличие от прежней, узкой, предназначенной для работы в библиотеке, была скроена по новой моде, и закутанный в нее Фламма напоминал снежную шапку на вершине альпийского пика. Поскольку специально обученной рабыни, умевшей укладывать тогу, у библиотекаря никогда не имелось, перед значительными событиями — праздниками и приемами — он заявлялся к Приску, где Артемона, немолодая женщина, за которую Приск заплатил шестьсот денариев исключительно за ее искусные руки, превращала огромный кусок ткани в настоящее произведение искусства.

Вот и сейчас она так ловко уложила складки, что превратила неуклюжего библиотекаря в степенного уважаемого гражданина. Фламма, в отличие от Приска и Куки, всегда ходил в тоге и с некоторых пор не снимал ее даже на обеде, что было неудобно, — но такая уж появилась у библиотекаря причуда.

На обед, кроме старых друзей, никого не приглашали. Лишних слуг хозяин отпустил в ближайшую таверну — повеселиться. А кто останется в доме — могут посидеть на кухне и доесть остатки обеда — после того как подадут все блюда.

Привратник, как только гости соберутся, пусть наглухо закроет дверь, а сам вместе с Борисфеном расположится в перистиле и следит, чтобы никто под окнами не подслушивал. В преданности старого Прима хозяин не сомневался: в прошлом раб, а ныне вольноотпущенник, этот человек много раз доказывал, что готов умереть если не за господина, то за свою госпожу, отцу которой он когда-то принадлежал.

Кориолла, разумеется, обратила внимание на все эти предосторожности. И — разумеется — спросила: в чем дело.

— Я расскажу на обеде… — пообещал Приск и улыбнулся.

Улыбка вышла кривоватой. Мягко сказать.

* * *

Самым большим украшением столовой-триклиния был мозаичный пол, изготовленный опять же по рисунку Приска. Мелкие камешки создавали сложнейший узор по краю, сама же мозаика была незатейлива и проста. Обычный для столовой рисунок. Объедки. Рыбья голова со скелетом и хвостом, листья, отбрасывающие тень так, что невольно хотелось наклониться и поднять их, розы и розовые лепестки, скорлупа орехов, яблоки — все это изображено было на мозаике. Когда гости начинали отправлять под стол настоящие кости и огрызки, уже было не разобрать, где настоящая рыбья голова, а где — мозаичная. Каждый, побывавший в гостях у Приска, приходил в восхищение и наутро бежал к нему в мастерскую — заказывать для своей виллы или для городского дома точно такой же пол.

Обедали скромно — не до того сейчас было. Разговор не клеился. Кориолла поглядывала на мужа и его друзей выжидательно. Пока слуги расставляли кушанья, пока гости насыщались, поглощая свинину на шпажках (единственное, что умел готовить безупречно не слишком умелый повар хозяина), разговор вертелся вокруг новостей с Востока — выступит ли Траян в этом году в поход или нет. Как минимум двое из славного контуберния — Приск и Кука — должны были отправиться с Траяном, если начнется война. Фламме участие в походе не грозило. Когда рабы принесли разбавленное вино, бокалы и лепестки роз — все потребное для возлияний, наступавших после обеда, — хозяин велел прислуге удалиться и запереть двери в триклиний, а у двери повесить розу — знак тайны, чтобы больше никто не входил. Еще с четверть часа разговор шел ни о чем. Затем Приск поднялся и обошел соседние комнаты и коридор — проверить, не подслушивает ли кто. Убедился, что не спит Прим, что на месте своем Борисфен, потрепал пса по огромной башке и велел — стеречь. Пес глянул понимающе и разлегся под окном, положив большую лохматую голову на лапы. После чего Приск вернулся в триклиний.

— Ты уверен, что Кориолла должна знать? — спросил Фламма, наполняя бокалы для нового возлияния.

— Уверен. Моя жизнь — ее жизнь. Я не могу от нее таиться. А коли ты не хотел, чтобы она участвовала, так незачем было меня вмешивать.

— Без тебя мы ничего не сможем сделать, — вздохнул Фламма. — Ты — наш мозг!

— Ладно, хватит тайн! — воскликнул Кука. — Рассказывайте, вы, двое, что и как. Я уже умираю от любопытства.

— Вот именно! — поддержала его Кориолла. — Ты решил меня посвятить в свое дело, но не говоришь пока ни слова напрямую. Может быть, объяснишь наконец, что стряслось?

Приск повертел в руках серебряный кубок — греческая тончайшая работа из дакийской добычи — и сказал:

— Все просто. И сложно. У меня в сундуке хранится один пергамент… Свиток, который пытались похитить из библиотеки сразу два человека. Оба погибли. Паука-библиотекаря убил неизвестный в грязной тоге, по виду бывший военный, военного убили мы с Фламмой, еще не ведая, зачем тот приходил в библиотеку.

— Гай, ты просто взял и убил человека, потому что он явился в библиотеку в нестираной тоге? — удивился Кука. — Что делает с человеком развратный Рим!

— Я защищался! — почти одновременно воскликнули Фламма и Приск.

— Итак, двое погибли, и пергамент достался тебе, Гай? Что-то вроде добычи? — продолжал насмешничать Кука.

— Пергамент оказался у Фламмы, — уточнил Приск. — Фламму, раненого, привезли ко мне домой вместе с пергаментом. И… — Приск сделал глубокий вздох. — Это завещание императора Траяна.

— Что?! — Кука аж подпрыгнул. — Значит, завещание существует! И… как же узнать, что внутри?

— Я его прочел, — признался Приск. — Как, впрочем, и Фламма. И…

— И… — прошептала Кориолла, а Кука даже открыл рот, ожидая.

— Адриан — не наследник.

— Как? — снова взвился Кука. — Но Сармизегетуза! Ты помнишь! Траян надел Адриану на палец алмазный перстень Нервы. Все видели! Все знают! Тиресий еще об этом болтал, пророча! О перстне болтал, а мы ничего не понимали! — Кука начал горячиться. — Как же после этого Адриан может не быть наследником?

— Кто же тогда наследник? — прервала восклицания Куки Кориолла.

— Неважно. Главное — не Адриан.

— А я хочу знать, — объявил Кука. — Ты вот знаешь. Почему я не могу? Мы все должны быть в равных условиях.

Гай помолчал, переводя взгляд с Фламмы на Куку, потом — на Кориоллу. Та кивнула, давая понять, что согласна с Кукой. Приск поднялся и вышел, но вскоре вернулся с футляром. Достал свиток и протянул Куке. Тот потрогал сломанную императорскую печать, покачал головой и принялся читать вслух.

Когда он закончил, воцарилось долгое молчание.

— Но с этим уже… ничего нельзя сделать? — спросила наконец Кориолла.

— Почему нельзя? — вздохнул Приск. — Ну я один не смогу ничего сделать. Но, пожалуй, есть кое-кто могущий.

— Тиресий? — предположил Фламма.

— Адриан, — ответил Приск.

Кука почесал макушку.

— Так что ты планируешь? — спросил Кука. — Пошлешь Адриану письмо?

Приск хмыкнул:

— Кука, друг мой, разве можно подобное доверять гонцу? Или вообще кому-то и чему-то доверять?

— Я чего-то не понимаю! — взмахнула рукой Кориолла. — Из-за этого завещания, которое так вот случайно попало к Фламме, а теперь лежит в сундуке у нас в доме, — она особо подчеркнула это «у нас в доме», — двое уже погибли. Подумай, дорогой мой супруг, вот о чем: тот, кто пытался завладеть этим пергаментом, не оставит своих попыток. И как только он нападет на наш след, мы все, повторяю — все — окажемся в смертельной опасности.

Фламма взъерошил волосы, залпом осушил свой кубок и предложил:

— Надо восстановить печать и подбросить свиток в библиотеку. И всё, с нас хватит. Мы больше не участвуем в этом деле.

— Нет, — покачал головой Приск. — Во-первых, теперь так просто нам не выпутаться. Наверняка кто-то заметил либо тебя, либо меня, либо Мевию — и рано или поздно дознается, что мы видели свиток. Тот, кто его похитил, — не сторонник указанного в завещании наследника.

— А может… подбросим завещание настоящему наследнику? — предложил опять же Фламма. Он первым влез в это дело, но теперь ему очень хотелось соскочить с опасно разгоняющейся колесницы дворцовой интриги.

— Мы испортили завещание и, возможно, уничтожили его надежды… Думаешь, этот человек будет рад? — поинтересовался Приск.

Кука опять почесал голову. Фламма съежился.

— Значит, мы — ненужные свидетели, — пробормотал библиотекарь.

— Именно. Мы мешаем всем, кроме одного человека. Адриан — наш патрон, и мы должны ему помогать. А значит — обязаны предупредить о том, что его расчеты на наследство неверны.

— Что ты предлагаешь?.. — спросила Кориолла, и голос ее дрогнул.

— Я отправлюсь в Сирию к Адриану и отвезу ему украденное завещание.

Кука присвистнул.

— Сильно, — сказал Фламма. Он любил неожиданные выражения.

— Значит, ты все-таки едешь… — прошептала Кориолла.

До последнего она надеялась, что Приск откажется от этой затеи. Зачем, зачем ему нужен этот поход? Разве мало он отслужил в легионах? Мало воевал? Средств у них достаточно — во всяком случае пока…

— Я уже получил назначение военным трибуном, — напомнил Приск.

— Но я просила тебя отказаться!

— Это невозможно.

— Просто ты рад, что так вышло, — язвительно заметила Кориолла.

— Чему рад?

— Ты жаждал уехать, и ты уезжаешь. Теперь не можешь не ехать…

Кориолла замолчала, кусая губы.

— Да, мой отъезд на Восток к наместнику Сирии Адриану вполне закономерен, — объявил Приск. — Траян выступает осенью или зимой — я просто отправлюсь чуть раньше. И мне всего лишь надо убедительно обосновать то, что я выеду на месяц или два раньше.

— Всего лишь… — покачал головой Кука. — Император готовится к кампании на Востоке обстоятельно. Как ты думаешь, никому не покажется подозрительным, если ты покинешь Рим прежде императора и поскачешь к Адриану сломя голову?

Приск задумался.

— У меня есть причина. Я поеду не к Адриану, а к Плинию, наместнику Вифинии.

— Это еще зачем? — изумилась Кориолла.

— Он сам просил меня приехать к нему в Никомедию[27] и опознать раба Калидрома. Вот и повод…

— Калидром? Это кто? — не понял Кука.

— Один мордатый грек, личный пекарь наместника Лаберия Максима. Он еще достал нас в Эске со стеклянными кубками для наместника. Неужели не помнишь?

— А нужно?

— Неважно… Я лично помню. Так вот, Плиний пишет — что Калидром — лазутчик Децебала и Пакора.

— Погоди! Ну конечно! — хлопнул себя по лбу Кука. — Лазутчик даков! Так бы и сказал! Я всегда подозревал, что этот парень — еще тот подонок. Уверен, не было никаких кубков, он попросту шпионил, вызнавая, сколько народу в лагере Пятого Македонского легиона. Недаром наш лагерь атаковали в ту зиму так яростно. Он только забыл сообщить, что в лагере остался наш славный контуберний, который стоил целой центурии.

— Вот и повод отправиться на Восток до срока, — сказал Приск. — Никто ничего не заподозрит. А уж потом мне будет совсем не резон возвращаться в Рим, и я прямиком поскачу в Антиохию к Адриану.

— Сильный план! — воскликнул Фламма.

— Стой! Стой! Стой! — замотал головой Кука. — Все это хорошо, и даже возможно, ты доберешься до Антиохии без особых приключений. Но!.. — Кука поднял палец. — Есть как минимум два очень даже могущественных господина, которые очень сильно интересуются завещанием. Мы не знаем, кто они. Но уверен, эти люди захотят с нами пообщаться. И прежде всего с человеком, который поедет в Антиохию.

— Тогда мы должны найти их и пустить по ложному следу, — предложил Приск.

— Замечательное предложение. Только как его воплотить в жизнь? — спросил Кука.

— Я бы начал с того… Ты завтра дежуришь, Кука? — вдруг осенило Приска.

— Нет…

— Опять нет? Как тебе это удается?

— Ты недоволен? — хмыкнул преторианец.

— Напротив. Это просто великолепно. Отправишься в библиотеку и от имени городского префекта поспрашиваешь — кто что видел и кто что знает. А уж когда выясним — кто именно охотился за свитком, тогда и прикинем, что нам делать. Кстати, я уже отправил письмо Тиресию с просьбой как можно скорее приехать в Рим.

— Умно, — кивнул Фламма.

— Рад, что ты оценил… — саркастически усмехнулся Приск.

— Значит, я завтра отправляюсь в библиотеку… — проговорил Кука. — А ты, Фламма, что намерен делать?

— Я ранен и останусь здесь, у Приска, выздоравливать.

— Почему у меня? — удивился хозяин.

— Лягу спать в библиотеке и сторожить свиток.

— Вообще-то я собирался спать в библиотеке рядом с сундуком, — сказал Приск. — У меня есть складная кровать.

— Будем почивать на ней по очереди, — предложил Фламма. — А у тебя наверняка найдутся дела поважнее, чем сторожить свиток. Ведь ты должен готовиться к срочному отъезду на Восток.

— Я тоже останусь здесь сегодня, — решил Кука. — Если вас выследили, то за пергаментом явятся нынешней ночью. Не днем же они полезут в дом. Так что надо приготовиться к штурму.

— Мне все это не нравится, — сказала Кориолла. — Наш дом будут штурмовать?

Приск улыбнулся, с гордостью глядя на жену. Другая бы металась по дому в истерике, рвала на себе волосы и одежду, визжала, призывала богов и во всех бедах винила неразумного мужа. Кориолла же сохраняла завидное присутствие духа. Правда, Гай подозревал, что, оставшись с ним наедине, она устроит небольшую бурю. А сейчас лишь копит гнев, и Гай заранее содрогался, предчувствуя домашний шторм.

— Кориолла, дорогая наша хозяйка! Мы отбили атаку бастарнов на Эск! Неужели мы не сможем защитить твой дом! — несколько легкомысленно заметил Кука.

— Ну, возможно, один штурм мы отобьем… Но что будет с нами потом… — проговорил Приск.

— О чем ты? — Голос хозяйки дрогнул.

— Кориолла, милая, тебе надо срочно уехать из Рима. Завтра, пожалуй, мы не успеем нанять повозку. Да и на сборы уйдет дня два. Но через три дня ты уезжаешь. Луций Кальпурний Фабат и Кальпурния Гиспулла[28] звали тебя с детьми к себе в поместье на лето. Ты же знаешь: после того как Плиний увез с собой жену в Вифинию, у них в Комо тоска. В прошлом году тебе понравилось у них — в Комо чудесно в это время. Они уже дважды писали мне и просили тебя с детьми приехать. Думаю, сможешь там остаться на год. А то и больше.

— Что? — Кориолла привстала. Голос ее зазвенел. — Мало того что ты сам едешь неведомо куда, так и меня отправляешь в ссылку? Уехать на год из Рима?! Бросить наш дом!

Фламма невольно втянул голову в плечи, а Кука не очень уверенно хмыкнул.

Приск понял, что этот бой ему придется вести в одиночку.

— Кориолла, воробышек, как ты можешь говорить такое? Я предлагаю тебе пожить с детьми на берегу красивейшего озера в окружении людей наидостойнейших. Я буду писать. Плиний станет слать письма. Вон Фламма, он каждый месяц будет отправлять тебе по письму… — Фламма охотно закивал. — Наш Гай еще мал, чтобы думать о его образовании, а малышка Флорис вполне может посещать местную школу.

— Вообще-то я собиралась отправить детей в Комо к Кальпурнии, а сама поехать с тобой в Антиохию, — заявила Кориолла.

— Сильно… — шепнул Фламма.

— Куда уж сильнее… — не удержался от комментария Кука.

— Антиохия — не место для порядочной матроны, — сказал Приск, как ему показалось, очень решительно.

Но, похоже, так показалось только ему.

— А сам ты чем собираешься заниматься в Антиохии, дорогой супруг? — гневно изломила бровь Кориолла.

— Я буду готовить легионы к сражениям и воевать!

— В Антиохии? — прищурилась Кориолла.

— В Парфии.

Разумеется, он мог бы взять с собой Кориоллу. Но не дальше Антиохии. Но ведь он сам не будет сидеть в столице Сирии всю кампанию. Дальше его поведет дорога войны. Кориолла останется одна. Антиохия же — не то место, где можно оставить в одиночестве молодую женщину. Если, конечно, не хочешь потом решать дилемму — поднимать с земли или не поднимать крошечный сверток, который положила у твоих ног повивальная бабка. И при этом спешно прикидывать в уме: а сколько времени ты не ложился в постель со своей супругой — девять месяцев? Или все-таки десять?

— Милая Кориолла… — откашлялся Кука и заговорил сладостно и льстиво: — Война с Парфией — это такая морока… Там можно застрять и на два года, и на три. А то и больше. Сама подумай, как ты можешь расстаться с детьми на три долгих года? Через три года нашей красавице Флорис пора будет подыскивать жениха[29] — кто этим займется, если ты уедешь вместе с Гаем?

Он очень расчетливо ударил по самому больному месту.

Кориолла залилась румянцем, глаза ее заблестели от слез. Она хотела ответить, но не смогла.

— Я должен знать, что ты и дети наши в безопасности, — спешно добавил Приск. — Возьмешь с собою Прима и Галку. Нет, Галку оставишь здесь за привратника вместе с Борисфеном — все равно, что от одного, что от второго в дороге толку нету. Артемону у меня давно выпрашивал сосед, вот и позволим ей идти в услужение и копить деньги на выкуп. А я сейчас же напишу в Комо…

Кориолла надула губы, но спорить далее сочла бесполезным — Приск прав, ей в самом деле лучше покинуть Рим.

Итак, решено было срочно готовиться к отъезду, а Куке поручили заглянуть в библиотеку и разузнать, что же на самом деле там случилось. Сам же Приск решил повидаться с Декстром — бывший центурион фрументариев, готовый вот-вот вернуться на службу, наверняка был в курсе если не всех, то многих интриг. Не говоря о том, что Декстр слыл в Риме человеком влиятельным и очень богатым.

Что касается свитка с завещанием, то друзья договорились спать по очереди и караулить дом, при этом кто-то должен был находиться в библиотеке подле запертого сундука.

После того как Прим впустил в дом подгулявшую прислугу, хозяин обошел все помещения, лично проверяя, заперты ли двери и ставни. Рабам, как всегда в летнее время, разрешили улечься в колоннадах перистиля — не жарко, и от внезапного дождя есть защита. Но если кто пожалует незваный, то непременно наткнется на спящего, если попытается добраться до библиотеки и сундука.

Однако ночь прошла спокойно. Скорее всего, таинственный противник еще не ведал, кто завладел свитком с завещанием. И потому бездействовал.

Глава III ИНТРИГА ЗАВЯЗЫВАЕТСЯ

Лето 866 года от основания Рима

Рим

Несмотря на принятые меры, в эту ночь Приск почти не сомкнул глаз. Первую ночную стражу он уступил Куке и улегся на складной кровати в библиотеке, но никак не мог попасть в объятия Морфея и все ворочался с боку на бок. Неотвязные мысли вертелись в голове, не давали заснуть. Он злился то на Судьбу, что так внезапно впутала его в это отчаянное дело, то на Фламму, который выступил слепым, но очень опасным оружием Фортуны. Злость эта кипела, не находя выхода, винить Судьбу, Фламму, Адриана бесполезно — отступиться уже не было никакой возможности. Оставалось только одно — двигаться вперед. А куда приведет эта кривая и опасная тропка, неведомо даже богам.

С другой стороны, Приск был уверен, что Адриан без боя ни за что не отдаст империю в чужие руки — не для этого он плел интриги и вел в бой Первый легион Минервы, не ради сомнительного избранника рисковал жизнью и проливал кровь — свою и чужую. Траян был его боевым разящим клинком; а дакийская добыча и дакийские копи — деталями сложного плана, фундаментом грядущего золотого века. С помощью найденных в горах сокровищ Адриан собирался обеспечить безбедное существование Рима на многие годы вперед. Но раз фундамент заложен, пора возводить стены, а не рыскать в горячих степях в поисках новых врагов. Но как ни старался проявлять чудеса отваги легат Первого легиона Минервы, император продолжал питать к своему племяннику скрытую антипатию. Вслед за краткими периодами благосклонности непременно наступала полоса отчуждения. И вот найденный Фламмой пергамент свидетельствовал — все труды Адриана, его друзей и клиентов пошли прахом.

Возможно, Адриан с его недюжинным умом мог бы придумать какой-то неожиданный выход. Но он еще прошлой осенью выехал из Рима, чтобы зимой принять в Афинах титул архонта и сделать указания о ремонте Эгнациевой дороги, а затем переправиться в Сирию — где ему, новому наместнику провинции, предстояло обеспечить базу для предстоящей Парфянской кампании. Фураж, зерно, оружие, дороги — все должно быть готово к тому моменту, когда Траян отправится на Восток, чтобы окончательно сокрушить последнего и самого опасного врага Рима.

Перед отъездом нового наместника из столицы Приск виделся с Адрианом. Новый наместник Сирии был мрачен, раздражен и зол. Он пил неразбавленное вино (хотя обычно надирался лишь в обществе Траяна — по необходимости), ругался сквозь зубы и даже не скрывал, что ненавидит новое назначение. Нет, он не печалился, что уезжает из Рима: Адриан любил путешествия, коллекционировал новые впечатления, как другие собирают греческие скульптуры и вазы. Афины же, как и все греческое, он обожал до сладостной немоты, до восторженной дрожи — недаром его кликали гречонком. Да и против поездки в Антиохию новый наместник ничего не имел — непоседа, бродяга в душе, он мечтал объехать все владения Рима от края до края. Другое тревожило: грядущая война казалась Адриану ненужной. Никто не спорит, Парфия слаба и раздроблена. В Риме даже не ведают, кто именно в этот год сидит на золотом троне в Ктесифоне[30] — Пакор, Хосров или Вологез. Узнавали только по чеканке монет, кто же сейчас владеет монетным двором в парфянской столице. Но Адриан полагал: о новых договорах можно спорить с Пакором, или Хосровом, или Вологезом до хрипоты. Можно подкупать союзников и грозить врагам, можно стравливать претендентов друг с дружкой, обещать признание одному, намекать на дружбу другому… Но начинать новую кампанию в стране, которая всегда была чужда римскому духу и опасна для римских легионов, после столь блестящей победы в Дакии Адриану казалось нелепым — и это было еще мягко сказано. Парфию можно завоевать, но удержать — невозможно. Призрак Красса и его мертвой армии витал над этими землями[31].

С той последней встречи Гай Приск отправил Адриану в Антиохию несколько писем и получал от наместника краткие сухие ответы. Пока что все складывалось не слишком хорошо. Похоже, Хосров таки сумел одолеть Пакора и провозгласил себя царем царей. После чего Хосров низложил армянского царя Аксидара и заменил братом низложенного — Партамазирисом. Язык можно сломать, выговаривая эти чуждые римскому слуху имена. Какую выгоду приобрел от этой замены одного брата другим Хосров, никто пока в Риме не ведал. Но сам факт, что парфянский царь царей вмешивается в дела Армении, которую Рим всегда считал своей зоной влияния, должен был и оскорбить Траяна, и разозлить. Рим не отказывался от притязаний на Армению даже в самые тяжелые годы, в периоды гражданских войн и поражений. Так с какой стати теперь, когда Траян находится в зените славы, уступать слабому и недостойному парфянскому владыке свои права? Все полководцы и приближенные Траяна с восторгом говорили о предстоящей кампании. Особенно усердствовал Сервиан, зять Адриана. После смерти Луция Лициния Суры этот человек изо всех сил втирался в доверие к императору, занять место Суры — стало его целью. Рассудительному Лицинию Суре никогда не было нужды доказывать свою незаменимость. Только Сура мог бы отговорить Траяна от новой кампании. Увы, уже не мог… А Сервиан, Нигер, Корнелий Пальма, Лузий Квиет — все они составляли партию войны, а другой после отъезда Адриана на Восток, похоже, вообще не осталось.

Так что неясность теперь оставалась в одном: когда же новая война начнется — в этом году или поход отложат до следующей осени. Но не это тревожило теперь Приска. Проклюнулась новая и куда более важная проблема: как отнесется Адриан к известию, что Траян оставит империю не ему. Новый наместник Сирии столько сделал для победы Траяна, что гнев и обида попросту могут застить разум проигравшему. Вспыльчивость Адриана была известна не только Приску. Что, если поддавшись гневу, Адриан попробует поднять мятеж в восточных провинциях? В распоряжении наместника сейчас достаточно легионов, чтобы выступить против Рима. Другое дело, что ни один офицер — да и солдаты в подавляющем большинстве — не повернут оружие против обожаемого Траяна, наилучшего принцепса, победителя даков!

А буде такая попытка случится, наместник Сирии тут же свернет себе шею.

Так что еще одной задачей Приска станет — не позволить Адриану совершить безумный шаг в первом порыве ярости.

А военный трибун не был уверен, что у него хватит на это сил. То есть — он был как раз уверен в обратном. Так что Гай проворочался на походной кровати две стражи, пытаясь представить свою встречу с Адрианом, подыскивая доводы и не находя их, засыпая лишь на несколько кратких мгновений и тут же пробуждаясь. Поднялся он сменить Куку с больной головой и тяжестью на душе.

* * *

Зато Кука тут же упал на кровать и забылся сладким сном младенца. Преторианец умел отрешаться от бед, едва голова касалась подушки. Сладкое посапывание вызывало острую зависть, и Приск спешно выскочил в перистиль, обошел садик, вернулся в библиотеку, вновь вышел… Так и бродил он, нарезая круги под светлеющим небом.

Потом с удовольствием растолкал Куку:

— Преторианец! Пора ловить вора! — гаркнул в самое ухо.

Кука вскочил.

Верно, решил, что он по-прежнему в лагере Пятого Македонского и проспал побудку.

Сообразив, что находится в Риме и даже не в казарме, ругнулся незло, попытался завалиться обратно на койку, был извлечен довольно грубо и направлен в сторону домашних латрин[32] несильным тычком в спину. Кука не любил вставать рано — особенно в те дни, когда не нес караул на Палатине или в Городе, но в то утро он вышел из дома Гая до истечения первого послерассветного часа. Дело есть дело. Вызвался — исполняй!

И вот преторианец уже шагает по улицам к новому Форуму. Оглядывается — не увязался ли кто следом. Нет, подозрительных личностей не видать.

Проходя по еще полупустым улицам, он замечал у закрытых дверей толпы обряженных в старенькие тоги граждан — клиенты ожидали, когда их допустят в дом приветствовать хозяина.

М-да, вот, к примеру, Приск, хотя и всадник ныне, и умен, и наградами не обижен, но у него по утрам в вестибуле народ не толпится, умоляя о протекциях и подачках.

Потому что Приск миллионами не ворочает. Не может сыпать медь и серебро в протянутые ладони. Когда Кука уходил, только Борисфен улегся у входа, всем своим видом сообщая, что он на страже.

Улегся и тут же заснул.

А Город просыпался.

Открывались лавки, пекари выкладывали вкусно пахнущие горячие хлеба на мраморные прилавки. Сонные рабыни наполняли у фонтанов кувшины. Обычный день столицы.

На Форуме Траяна уже собирался народ — намечалось разбирательство, и каждая сторона притащила с собой толпу зевак — хлопать юристам и орать, заглушая речи соперника. Кука постоял немного, наблюдая за толпой и пытаясь определить, нет ли среди собравшихся какой-нибудь подозрительной личности. Никого особенного не заметил и отправился в библиотеки.

Ему повезло — один из тех мальчишек, что нашли убитого Паука, сейчас трудился в латинской библиотеке, приклеивая полоски пергамента с надписями на футляры. По таким пергаментным хвостикам можно без труда отыскать нужную книгу, не открывая сам футляр. Разор, устроенный похитителями накануне, уже ликвидировали. Или почти ликвидировали. Прежде окровавленный мозаичный пол был вымыт до блеска. А вот футляры со свитками еще лежали на столе, не водворенные на место.

Увидев Куку, парнишка сразу сообразил что к чему, отложил кисточку с клеем и выпрямился. На вид ему было лет четырнадцать, но, судя по живому взгляду, паренек смышленый.

— Ты Харин? — спросил Кука (Приск запомнил имена рабов и сообщил товарищу).

— Он самый, господин. — Мальчишка по-прежнему смотрел выжидательно.

— Ну-ка, Харин, расскажи, что ты знаешь про вчерашнее убийство, — потребовал Кука у мальчишки-раба. — Меня послал городской префект лично разобраться с этим делом, — добавил он, принимая самый грозный вид.

— Ничего-ничего не знаю, господин, — испуганно затараторил пацаненок. — Паука убили, крови натекло — ужас. Весь вечер замывали. Я вот тунику измазал, едва пятно потом отмыл. А туника у меня всего одна.

— Отвечай честно. Не будешь юлить и обманывать — получишь серебряный денарий. — Кука показал монету.

У мальчишки вспыхнули глаза.

— Я все-все расскажу, господин, только спрашивайте.

— Ты убийцу Паука видел?

— Видел, видел, господин. Только мертвого — во дворе. Мы с Деоклом и Квадратом бегали смотреть, много ли крови натекло. Говорят, его один смелый центурион убил. Этот центурион — настоящий герой, его статуя у нас в галерее есть. Деокл сегодня одного господина водил к этой статуе за один асс. И я могу…

«Плохо дело, на Приска теперь каждая собака укажет».

— А прежде, еще живым, этот убийца сюда не заходил?

«Дурацкий вопрос, — подумал Кука. — Мертвым уж точно он сюда никак не мог прийти».

— Нет, господин. Откуда? — Кажется, первый испуг прошел, парнишка понял, что ему ничто не грозит.

— Может быть, он позавчера, допустим, заглядывал потолковать с Пауком. Или три дня назад… или четыре?

— Нет, господин, н-ни разу. А три дня назад приходила очень красивая и богатая матрона и долго-предолго болтала с Пауком, — охотно сообщил Харин. — У нее с собой был мальчишка-раб, весь завитой, нес вышитую подушку, и, когда матрона захотела сесть, он эту подушку на стул положил. А на ногах у нее золотые сандалии и расшиты жемчужинами. А когда она села, подбежала служанка, рыжая такая девчонка, ужас какая противная, мне еще язык показала, и стала ей на ноги брызгать водой с шафраном.

— И как эта матрона выглядела?

— Красивая… Платье ярко-оранжевое, будто солнце. А накидка прозрачная, ну точно стекло. Но только цветное стекло — голубое такое с зеленью. И узор по краю. Деокл еще сказал — если б она потеряла свою накидку, а кто-нибудь из нас нашел, мог бы из рабства выкупиться. А ты, господин, подаришь мне второй серебряный денарий за то, что я так хорошо тебе отвечаю?

— Подарю, вымогатель. Только скажи, какой у матроны цвет кожи. Или волосы каковы.

— Про кожу ничего не знаю — она ведь вся была в белилах, ну там, где открыто… И шею, и грудь набелила. А когда по двору шла, над ней раб, здоровый такой, зонтик держал. Но волосы ее тебе зачем? И кожа?

— Хочу эту тетку найти.

— А-а-а… — ухмыльнулся мальчишка, как будто все понял — и даже то, зачем это Кука ищет богатую матрону. — Так я ее имя знаю.

— Откуда? — изумился Кука.

— Точно, клянусь Геркулесом. Ее один господин назвал, он тогда в библиотеке тоже был и сказал: «Приветствую тебя, Элия». Я точно расслышал.

— А чем она интересовалась?

— Свитки смотрела… — невинно заморгал Харин.

— Ну конечно, как я сам не догадался! — демонстративно хлопнул себя по лбу Кука. — Конечно, книги! Постой… Элия… Уж не жена ли Луция Цезония?

— Этого не знаю. Чья она и кому жена. А вот центурион вигилов[33], что приходил прежде тебя, тоже про это спрашивал.

Кука нахмурился:

— А этого зачем сюда принесло?

— Утром явился, только-только рассвело… На Форуме еще никого не было. Но я ночую в библиотеке, потому в залы завсегда прихожу раньше других.

— Центурион был при оружии? И с вигилами?

— Да нет… — замотал головой мальчишка. — В плаще каком-то.

— А как выглядел?

— Да никак.

— То есть как это — никак? Лицо какое?

— Нос сломанный. И губы такие — разбитые и толстые. Как у кулачного бойца. И сам такой толстый… — обозначил руками размеры центуриона Харин. — Толстый, и руки толстые, и шея…

— Врешь! — оборвал его россказни Кука. — Только что сочинил. Ты его не видел.

— Видел, но не разглядел. Да зачем мне на него глядеть? Центурион все-таки… Страшно.

Кука наклонился к самому уху мальчишки и сказал грозно, хотя и шепотом:

— Префект вигилов Титиний Капитон никого не присылал по этому делу в библиотеку. Ты видел сообщника убийцы.

Мальчишка испуганно ойкнул, прикрыл ладошкой рот в испуге и отпрянул.

— Так что хватит вранья, говори всё подробно, чтобы я поймал этого типа как можно быстрее. Или он тебя убьет так же, как убил Паука.

— Я его правда не рассмотрел… разве что — смуглый он, темный такой. И в плечах широкий. А роста большого.

— Черный?

— Нет, не нумидиец… посветлее. А больше ничего не заметил. Да… волосы курчавые. Он когда уходил, я ему вслед глянул. И уши увидел. На колбаски похожие. Я у боксеров[34] такие видел.

Кука бросил мальчишке в этот раз медный асс и уже хотел покинуть библиотеку. Но тут его осенило:

— А ты не знаешь, что за господин по имени назвал матрону? Ведь и она что-то сказала ему в ответ. Так ведь? Ну-ка, вспомни.

— А еще денарий дашь?

— Асс получишь. Или по уху. Выбирай.

Харин наморщил лоб:

— Она назвала его… назвала… Декстр. Точно — Марк Афраний Декстр.

Кука охнул.

— Он загорелый, а глаза как будто белые? — спросил почему-то шепотом.

— Точно. Волосы как солома. Но уже кое-где с сединою.

«Декстр. Бывший центурион фрументариев сунул нос в это дело — тут я готов поставить не серебряный денарий, а золотой аурей — он знает намного больше нашего. Это ясно. Вот бы понять, на чьей он стороне — Адриана или…»

Кука не стал заканчивать мысль. Надо не рассуждать, а скорее возвращаться и обо всем рассказать Приску.

Проходя по площади, Кука свернул к тому месту, где накануне лежало тело убийцы Паука. Место определил безошибочно: мальчишка раб из библиотеки, тот, что постарше, показывал зевакам на плиты и, размахивая руками, описывал происшествие. В двух или трех местах прожилки между белыми плитами так и остались бурыми. Кука послушал рассказ вместе с другими. Но без толку. В мифах о подвигах Геркулеса и то было больше правды.

* * *

— Дело принимает не самый худший оборот, — добавил Кука, передав Приску рассказ мальчишки.

Он так спешил, что даже запыхался. Сведения, собранные в библиотеке, буквально жгли. Приск сам только что вернулся домой — он договаривался об аренде повозки для жены. В доме царил кавардак — слуги укладывали вещи, Кориолла делала распоряжения — кто остается, кто едет с нею, что брать, что оставить. Своей порции инструкций дожидался управляющий мозаичной мастерской и раздавал рабам оплеухи — просто так, от нечего делать. Один Фламма валялся на складной кровати в библиотеке и раздумывал над тем, как притащить сюда настоящее ложе. Он предполагал, что пропустит «по ранению» дней пять-шесть, не меньше, и рассчитывал провести это время с комфортом — жизнь в столице развращает даже стоиков, к каковым причислял себя бывший легионер, а ныне библиотекарь.

Но сейчас было не до чтения свитков — друзья совещались в библиотеке, которая в доме считалась самой безопасной комнатой на предмет подслушивания. Кориолла, разумеется, не осталась в стороне, бросила собирать одежду и явилась на совет. Ее это дом, в конце концов, или нет?!

— Если в библиотеку приходила Элия, жена Луция Цезония, то она наверняка пыталась добыть завещание ради Адриана, — шептал Кука. — Ее сынишка Луций — копия нашего патрона. Полагаю, со временем бездетный Адриан его усыновит, и сейчас мамаша старается ради красивого будущего своего сыночка.

— Откуда ты знаешь? — изумился Фламма. — Ну — я имею в виду про отцовство?

— Друг мой, я несу караул во дворце, — с пафосом объявил Кука, — мне ли не быть в курсе самых свежих сплетен. Хотя эта сплетня уже застарела — пареньку лет одиннадцать. Так что пора беспокоиться о будущем чада.

— Если ты прав, то завещание из храма Весты похитила партия Адриана. И Великая дева на его стороне, — сделал Приск нехитрое умозаключение.

— Тогда что значит вся эта интрига?

Друзья уставились на Приска, ожидая разъяснений. Как всегда.

— Ну… полагаю… Великая дева присутствовала при составлении завещания, — начал издалека Приск, потихоньку соединяя факты друг с другом. — Траян собирается на войну — самое время назвать наследника. Так Великая дева узнает, что Адриан отстранен… Она пишет письмо Элии… Потом приносит свиток в библиотеку, спрятав меж другими… Элия нанимает поддельщика завещаний. Когда дело будет сделано, подправленный пергамент вложат в настоящий футляр и вернут на место. Изменить завещание в храме Весты невозможно… Говорят, там все друг за другом следят. Я вообще не исключаю, что подделкой должен был заняться Паук. Он ведь старая лиса — наверняка во многом был искусен. А то, что в библиотеке кто-то подчищает свиток или, допустим, переписывает, — никого не насторожит. Дня через три весталка снова прибывает в библиотеку и забирает пергамент… Так всё примерно могло бы выглядеть.

— Нет, Паук с таким пергаментом не справится. Тут только Посидоний сгодится, — с важным видом произнес Кука.

— Что за Посидоний? — заинтересовалась Кориолла.

— Не знаешь! Твое счастье. Это лучший поддельщик завещаний в Риме, — объявил Кука. — Только он умеет выскоблить пергамент и вписать новые имена так, что ни один даже самый острый глаз не заметит подделки.

— Об этом ты тоже узнал во дворце? — спросил Приск. И сам же ответил: — Разумеется.

— Из разговора парочки очень громкоголосых сенаторов, — уточнил Кука. — Эти дурни почему-то считают, что у преторианцев, как у рабов, напрочь отсутствуют уши.

— Погоди! — Фламма аж подпрыгнул. — А вдруг пергамент уже поддельный? Вдруг там имя исправлено?

Друзья переглянулись и кинулись открывать сундук. Достали злополучный футляр. Долго рассматривали текст. Следов подчистки ни Фламма, ни Приск не обнаружили. Фламма даже потер имя наследника пальцем — но шероховатости не ощутил. Однако, кто знает — может быть, текст переписали заново?

— Нет, думаю, завещание подлинное… — не слишком уверенно заметил Приск.

— Ладно вам… Чего тревожиться? Ситуация не самая бедовая, — ухмыльнулся Кука. — У нас куча союзников. Великая дева на нашей стороне. Раз пергамент попал к нам — нам о нем и заботиться.

— Но кто-то еще знает о похищенном завещании… И наверняка пронюхал, что свиток хотели стащить ради Адриана, — напомнил Фламма.

— Судя по россказням мальчишек, разнюхивать в библиотеку приходил какой-то смуглолицый тип. Так, во всяком случае, сказал Харин, — ответил Кука.

— Может быть, он сказал «смуглолицый», потому что глядел на тебя? — предположил Приск.

— Пожалуй… — согласился Кука. — Парень явно не хотел говорить, кто же вынюхивал прежде нас. Проговорился в первый момент ненароком и потом старательно замазывал свою вину.

— То есть мы по-прежнему не знаем, кто пытался завладеть завещанием, — уточнил Гай.

— Я одного не понимаю, — покачала головой Кориолла, — зачем подделывать пергамент сейчас, если через пару месяцев император с приближенными покинет Рим, и провернуть аферу с завещанием будет гораздо проще.

— Возможно, тот, кто все это затеял, сам вот-вот покинет столицу вместе с императором, — задумчиво произнес Приск. — Я даже не исключаю, что за всем этим стоит жена Траяна Плотина — она всегда благоволила к Адриану.

— Плотина непременно отправится вместе с императором на Восток. И Плотина, и племянница Траяна Матидия. Вот только сестра императора Марциана никуда не поедет, потому как очень плоха, говорят, не доживет до весны, бедняжка, — похоже, Куке доставляло удовольствие само произнесение столь громких имен — император, его супруга, сестра, племянница… Кука и сам, похоже, чувствовал причастность к столь блестящему кругу.

— Мы даже не знаем, что за Элия приходила в библиотеку — жена Цезония, или какая-то другая матрона, или ряженая девка, которая выдавала себя за матрону, — вздохнул Приск.

— Но мы точно знаем, что с этой матроной в библиотеке встречался Декстр, — сказал Кука.

— Что?! — завопили и Фламма, и Приск разом. — И ты молчал?!

— Я хотел обо всем рассказать по порядку.

Приск спешно запер пергамент назад в сундук. После чего крикнул Артемону — чтобы принесла его уличный плащ, который накануне стирали.

— Что ты хочешь сделать? — обеспокоился Кука.

— Я сейчас же отправляюсь к Декстру. За тобой никто не следил?

— Не заметил. Я кружил по Городу лишних полчаса. На улицах уже полно народу. Любая псина потеряет след. А зачем тебе Декстр? — Кука занервничал.

— Я же беру с собой его сына! Вот приду и скажу: если его мальчишка хочет ехать со мной в Парфию, пусть собирается, мы в ближайшие дни выезжаем. А заодно выясню, что ему известно по этому делу, — если смогу, конечно.

— Ты что-то выпытаешь у Декстра? Ну-ну… Погоди! Уезжаешь? Уже? Мы же Кориоллу отправляем. Когда едешь?

— Послезавтра — в крайнем случае, выедем как будто вместе с Кориоллой из дома, а потом разделимся.

— Так рано?

— Наоборот — поздно. Нас могут опередить. А ты, Кука, остаешься здесь в доме и…

— Останусь, конечно. Но учти — я стою третью ночную стражу на Палатине, так что ночью пусть караулит Фламма. Я приду утром и сменю нашего библиотекаря.

* * *

То, что Приск, бывший центурион и бывший префект, перейдя во всадническое сословие, решил сделаться военным трибуном, не казалось странным, хотя обычно эти должности искали в более юном возрасте. После того как на Рим пролился золотой дакийский дождь и столица просто изнемогла от устроенных в честь победы игр, многие кошельки опустели. Удивительно, как быстро исчезают золотые ауреи в этом Городе. Приск не был исключением: проживший почти все взрослые годы на границе, он не представлял, сколько стоит жизнь в столице, и половина добычи и наградных денег исчезла в первый же год после возвращения из Дакии. Ремонт возвращенного отцовского дома потребовал огромных средств. Но все же Приск сумел сделать неплохие вложения, купив мозаичную мастерскую. Но доходы от нее не покрывали и половины нужд городской жизни. Так что на оставшиеся ауреи планировалось приобрести поместье — как дополнительный источник дохода. К тому же в конце лета в Риме всякий год начинала свирепствовать опасная лихорадка, и люди побогаче, да еще с детьми стремились покинуть Город. Хорошо, что Кориоллу готовы были принять родственники Плиния. Но набиваться в гости к кому-то из милости каждый год Приску претило до чрезвычайности.

Да, да, маленькое поместье просто необходимо… А можно и большое, если в Парфии ему так же повезет, как повезло в Дакии.

«Э, приятель, не лги самому себе… — размышлял Приск, проталкиваясь по запруженным народом римским улицам. — Добычу тебе Фортуна не гарантировала. А на Восток ты стремишься не ради золота, а чтобы вновь испытать свои силы, доказать, что от тебя еще что-то зависит… Мастерская — это хорошо. Дом — отлично… Семья — ну, семья бесценна… Но ничто не заменит тебе ощущения, что от тебя лично зависит судьба империи. И пусть таких, как ты, — сотни и тысячи, все равно именно твой неверный или, наоборот, верный шаг определит будущее. Возможно, в этом походе ты больше потеряешь, чем добудешь, возможно — погибнешь… но ты жаждешь отправиться в путь. И ничто тебя не остановит…»

* * *

Афрания Декстра Приск всегда опасался.

Когда-то центурион фрументариев обвинил юного Гая в предательстве, потом произошло внешнее примирение, и даже — вот ирония судьбы — Приск и его друзья были обязаны Афранию жизнью, когда обнаружили клад Децебала в горах Дакии. Но все равно назвать Декстра своим другом Приск никогда бы не решился. Скорее, они были союзниками, поскольку оба числились людьми Адриана.

Хотя и за это союзничество Приск поручиться не мог — Афраний вполне мог вести двойную игру.

Однако, когда Приск появился в доме Афрания без приглашения и без предупреждения, хозяин тут же его принял. Можно сказать, принял радушно, хотя Декстр был несколько озадачен, услышав, что его приемный сын отправляется на военную кампанию немедленно. Много лет Декстр числился формально снабженцем хлебом, а на самом деле — тайным агентом. По римским меркам — агентом очень ловким. С недавних пор он оставил службу, женился и занимался делами — сын консула, он без труда смог бы войти в сенаторское сословие, если бы отслужил как положено, не центурионом, а трибуном-латиклавием и после этого занял должность квестора. Но теперь ему становиться квестором было по меньшей мере нелепо. Когда человеку далеко за тридцать, унизительно взбираться на первую ступеньку карьерной лестницы. Но Траян вот-вот должен был отправиться на войну, посему Афраний вновь собирался надеть шлем с поперечным гребнем.

— В Вифинию? — переспросил Декстр, когда Приск рассказал о грядущей поездке.

— Все равно мне так и так придется ехать через Эфес, — заметил Приск. — А Плиний обещал оплатить дорогу до Никомедии. Мне бы хотелось немного сэкономить на поездке.

— Хочешь сказать, ты опять без денег? — делано изумился Декстр.

Видимо, он считал, что несколько золотых кубков из клада Децебала должны были обеспечить Приска на всю оставшуюся жизнь.

Право же, когда отец оставляет тебе в наследство десятки миллионов сестерциев, денежные проблемы кажутся такой мелочью. Совсем другое дело, если ты был беден и привык оперировать сестерциями, а не их миллионами. Внезапное богатство сбивает с толку. Миллион сестерциев кажется невероятным богатством — но лишь до тех пор, пока ты не приехал в Рим.

— Может быть, тебе дать в долг? — насмешливо поинтересовался Декстр.

Приск отрицательно покачал головой.

— Или у тебя какой-то тайный план?

Кажется, Приск переоценил свои силы, когда решил как бы исподволь вызнать, что известно Декстру и на чьей стороне фрументарий. Да уж, задачка не просто трудная — а наисложнейшая. К тому же сволочная натура Декстра в любой момент могла вырваться наружу — то ли вспышкой ярости, то ли ядовитой насмешкой, то ли маской ледяной надменности. Приск всегда питал к этому человеку смешанные чувства: центурион Декстр был смел, умен, проницателен, но одновременно — бездушен. Приску как-то подумалось, что, получи этот человек куда больше власти — стань легатом или наместником провинции — он бы превратился в настоящего зверя. Возможно, сам Декстр знал за собой это качество и посему на военной службе оставался тем, кем уже много лет знал его Прииск, — центурионом. Но после окончания Второй войны с даками он покинул армию и переехал в Рим — тем более что по завещанию получил огромное состояние.

— Я направляюсь в Вифинию не просто так… — многозначительно заметил Приск и умолк.

— Вот как? — В светлых глазах Декстра не отразилось ни намека на любопытство. — Зачем же ты едешь к нашему доброму Плинию?

Приск еще помедлил, ожидая очередного вопроса, но так и не дождался. Тогда он рассказал о письме Плиния и просьбе опознать Калидрома, бывшего пекаря бывшего наместника провинции Нижняя Мезия. Общаясь с Декстром, Приск многому научился. Прежде всего — умело выдавать мелкие происшествия за значительные. А значительные представлять почти не имеющими значения. На этих двух опорах строятся политика и многие карьеры.

— Неужели спустя много лет ты собираешься опознать какого-то раба, которого видел-то мельком в таверне в Эске? — недоверчиво хмыкнул Декстр.

— Ты забыл, что Мнемозина[35] ко мне благосклонна, — невозмутимо ответил Приск. — Я могу хоть сейчас нарисовать портрет этого пекаря. И — кстати — эта моя способность значилась в моем военном деле.

— Рисуй! — Декстр выложил перед гостем восковые таблички.

Приск на мгновение закрыл глаза, потом взял стиль и набросал на воске голову упитанного бородатого грека. Таким он видел Калидрома зимой в Эске — совсем незадолго до рейда на Нижнюю Мезию бастардов и роксоланов. Что лагерь Пятого Македонского тогда устоял, даже спустя много лет Приск почитал чудом и даром Фортуны.

— Значит — Калидром… — Декстр внимательно разглядел рисунок. — Если этот пойманный Плинием беглый раб — Калидром, то он все эти годы провел при дворе парфянского владыки и многое видел там в Ктесифоне. Этот человек для нас ценен. Очень ценен.

Декстр поднялся и прошелся по таблинию. После смерти отца он не раз говорил, что перестроит дом, но год за годом ничего не менял. Как будто каждый день наслаждался тем, что живет в покоях человека, которого больше всего на свете ненавидел и которому был обязан всем — и жизнью, и богатством. В этом плане у Приска с Декстром выходило много общего. Правда, своего убитого преторианцами отца Приск уважал и обожал, но предатель и доносчик, побывав в его доме, оставил повсюду свой мерзкий след навсегда.

— Можно приказать наместнику Плинию отправить беглого раба в Рим, — решил Декстр.

Занятно — Декстр озвучил мысль, высказанную перед Мевией самим Приском. Но этот вариант уже не входил в планы Приска.

— Видишь ли, опознать его под силу только мне. Но я в ближайшее время отправляюсь на Восток. Что, если раба пришлют в Рим, а я к тому времени отбуду с армией в Сирию? Какой толк будет в этом переезде? Калидром либо сгинет, либо его пристроят на какие-то работы. Но мы ничего ценного не узнаем.

— Пытка развяжет ему язык. Иногда в пытке бывает толк. — Декстр улыбнулся так, будто лично собирался пытать Калидрома.

— Если это тот самый человек, — уточнил Приск. — А если нет?

«О, боги, — сам же про себя отметил, — как я научился ловко выворачиваться. Я когда-то почитал себя честнейшим человеком в Риме. И вот теперь этот честнейший человек…» — ему сделался противен весь этот разговор, и он замолчал.

«Но ты же хочешь, чтобы Адриан стал императором. Ты на многое готов ради этого… Потому что Адриан не просто хочет власти. Он хочет, чтобы наступил золотой век империи. В итоге ты похитил завещание — пусть и ненароком. И ты уже готов его даже подделать… или не готов?»

Декстр прищурился.

— Ха… Понимаю: хочешь сам допросить этого парня и в случае чего получить награду от императора. Ты ведь честолюбив, Приск? Так ведь?

Вдруг сделалось легко — отвечать о себе. Говорить о себе. Говорить правду.

— Ты даже не представляешь, насколько я честолюбив, — совершенно искренне ответил Приск. — И потом, почему я должен отдавать кому-то награду, если она по праву принадлежит мне? Только у меня, слава богам, есть подобный дар, значит, и награда моя! А?

— Хорошо. Думаю, ты прав… — Декстр после недолгих раздумий кивнул. — Но копию отчета, который пошлешь императору, отправишь мне.

«Я готов послать отчет только тебе!» — мог бы с легким сердцем ответить Приск. Но не ответил — потому что в свете вышесказанного такие слова прозвучали бы глупо.

— Хорошо, я пришлю копию отчета тебе, — сделав вид, что колеблется и подозревает Декстра в каких-то махинациях, уступил Приск. — Но мне бы взамен тоже хотелось получить кое-какую услугу.

Римлянин меняется благодеяниями, как торговец на рынке меняет овощи на медные ассы.

— Говори, чего хочешь.

— Тебе известно, какой армией будет командовать Адриан?

— Нет… — покачал головой Декстр.

Приск полагал, что в Парфию римляне пойдут двумя колоннами, как в Первую Дакийскую войну, и одна армия окажется под командованием наместника Сирии. Значит, и сирийские легионы будут под началом наместника…

— Ну… Я бы хотел стать военным трибуном в Шестом легионе Феррата.

— Ты уверен, что тебе там понравится?

— Отличный легион. Не ровня, конечно, Пятому Македонскому…

— Ну это как посмотреть! С Шестым Корнелий Пальма добыл Набатейское царство быстро и почти без потерь.

— Главное, Шестой наверняка примет участие в походе, — подхватил Приск. — Да и твоему Марку начинать там службу не зазорно.

— Согласен. Добуду тебе назначение в Шестой легион. А насчет Марка учти — парень с червоточиной. Любой приказ переиначит, чтобы сделать по-своему. Своеволие непомерное. Так что будь с ним строг, не спускай дерзости.

На самом деле назначение Приск мог бы выпросить на месте у Адриана. Но Приску хотелось, чтобы приказ исходил от императора лично. Целиком зависеть от власти кого-то одного — слишком опасно. В какой-то момент это начинает напоминать рабство.

— Кстати, о Марке, — как бы между прочим, заметил Приск. — Надо же такому случиться — в день, когда мы встречались с ним и Мевией на Форуме Траяна, произошло убийство. Зарезали библиотекаря, мне пришлось заколоть убийцу.

— Слышал, — кивнул Декстр. — Мевия рассказала о твоем героизме в самых лестных выражениях. Но я не понял, из-за чего убийство.

«Вот оно!» — едва не закричал Приск.

В этот момент мысленно он воззвал к богам — как игрок, решившийся на самый отчаянный бросок. Потому что выиграть он мог, только если выпадут все шестерки — то есть Венерино очко.

— Я тоже не понял, почему завязалась драка. Единственное, что успел шепнуть парень перед смертью, так это: «свиток Павсания». Что за свиток такой, и почему за него стоит убивать?! Да и не нашли никакого свитка на теле.

— Павсаний? Что-то не припоминаю среди известных авторов такого имени, — после недолгого раздумья сказал Декстр.

— Я тоже.

«В чью пользу он интригует?» — лихорадочно прикидывал Приск.

Такой человек как Декстр наверняка сохранил все нужные связи, даже уйдя в отставку. Вопрос в другом — на стороне ли он Адриана?

— Думаю, уже послезавтра у тебя будет назначение в Шестой легион, — пообещал Декстр.

В некотором роде это обещание можно было счесть за слова благодарности.

«Он в курсе, что на самом деле пытались похитить из библиотеки, — сделал нехитрый вывод Приск. — И он знает, кто такой Павсаний…»

— Но я рассчитывал выехать как раз послезавтра…

— Один день ничего не решит. Зато получишь назначение за подписью самого императора.

* * *

Кука устроился в библиотеке почти с комфортом. На стол, где обычно раскладывали пергаменты, он поставил кувшин разбавленного вина, тарелку с холодным мясом и хлебом, потом Галка, нерадивый раб, сумевший таки перебраться вместе со своим хозяином в Рим, притащил на складную походную кровать Приска дополнительные подушки. Все, что делаешь, делай так, чтобы получать удовольствие, — этот девиз был почти неисполним для новобранца Пятого Македонского, но подходил человеку, который служил уже семнадцатый год и из легиона перевелся в преторианскую гвардию.

В Риме у Куки не имелось постоянного жилья. Как преторианец он квартировал в казарме лагеря у Виминальских ворот. А когда случалось отлучиться в Город, то останавливался в доме у Приска.

Мышка, девочка-дакийка, которую Кука купил еще на Данубийском лимесе, сбежала через месяц, после того как хозяин сделал глупость и отпустил ее на свободу. Приск советовал не торопиться, дать девчонке вольную, только если та забеременеет, да и то когда станет приближаться срок родин, чтобы ребенок появился на свет свободным. Но Кука не слушал — твердил как заведенный, что девчонка его любит. Ну она и сбежала, прихватив из денежного сундука хозяина золотой кубок, оставшийся от дакийского клада, и с ними кошель, полный золотых монет. Кука как раз получил диплом с извещением, что его переводят в преторианские когорты, и собирался в Рим. Ну а Мышка собралась совсем в другую сторону — недаром подле их дома, как потом выяснилось, вертелся какой-то светловолосый парень, по всем приметам — варвар с северного берега Данубия, из тех, кому посчастливилось избежать плена и приспособиться к новой жизни.

Кука поначалу думал, что ее похитили, пустился в погоню, след привел его в Томы, и здесь в порту ему рассказали, что в самом деле видели девушку, похожую на Мышку, была она богато одета, с темнокожей девчонкой-прислужницей, и сопровождал ее молодой человек, белокурый красавец, в греческом плаще, но по манерам — скорее варвар, нежели грек. На похищенную девушка вовсе не походила — напротив, гуляла по рынку и щедро тратила золотые ауреи — потому и запомнили ее торговцы, что покупала она драгоценные шелка, изящные башмачки, сундуки да ленты. И на шее у нее сверкало золотое ожерелье с жемчужинами. Кука чуть не выл от досады, слушая эти сплетни. Выходило, Мышка истратила всю его добычу от дакийской войны на тряпки да украшения. Мечты о поместье в Дакии, которое Кука надеялся приобрести, после того как выйдет срок его службы, рассеялись утренним туманом над бухтой. Где-то в этом тумане два дня назад исчез корабль, увозивший Мышку и ее спутника дальше на восток. Преследовать беглянку в Вифинии или Киликии у Куки не было ни денег, ни времени.

Сейчас, лежа на складной кровати, преторианец опять вернулся в мыслях к событиям пятилетней давности. Обида, досада, злость всколыхнулись внезапно так отчетливо и ярко, будто Куке только что сообщили, что Мышка взошла на борт корабля в Томах. Что ей было нужно! Любая на ее месте прыгала бы от восторга: свободная, едет в Рим вместе с будущим преторианцем! А в будущем — жена и хозяйка поместья. Никто не поймет этих женщин… никто и никогда…

Больше Кука рабынь себе не покупал. Да и нужды в том не было — в казарму преторианцев девку не приведешь, а в Городе была у него роскошная тридцатилетняя матрона, с которой он резвился в уютной экседре, в то время как муженек крепко дрых в супружеской спальне. Муженьку было почти семьдесят, его изводили ожирение и подагра, к супруге он не притрагивался уже лет пять, так что постельный голод она утоляла весьма яростно и так искусно, что Кука подозревал — график его караулов ловко сочетается с посещениями еще как минимум парочки особ мужского пола. Иногда он делал вид, что ему на это плевать, иногда ревновал и пытался выследить конкурентов, но безуспешно. Особая забава состояла в том, что, перед тем как оказаться в постели, матрона требовала, чтобы Кука в одной набедренной повязке выходил в перистиль, куда и она являлась одетая как кулачный боец — то есть в набедренной повязке из яркого шелка, с запястьями, обмотанными ремнями. После первого удара (Кука бил в четверть силы) она валилась с ног, потом вскакивала и вновь кидалась на любовника с кулаками. Кука легким тычком просто отбрасывал ее. Забава длилась до тех пор, пока матрона не выдыхала устало: а теперь в баню. Домашняя банька была к этому времени истоплена, и в жарком кальдарии[36] две рабыни (чудо какие пригожие и в постели весьма искусные — это Кука в свое время проверил) отмывали их от песка и пота, обряжали в легкие туники, и после изысканной трапезы наступало время боев на льняных простынях, пахнущих шафраном.

Посещения замужней матроны были весьма и весьма чреваты для Куки — там, где гражданскому ничего не грозило, военный мог получить по ушам очень даже пребольно. Помнится, Траян одного центуриона за то, что тот спал с женушкой военного трибуна, разжаловал и отправил в ссылку. Старичок, что дрых в хозяйской спальне, правда, не был военным трибуном (а если и был, то много-много лет тому назад), но Кука, обычно болтливый, об этом своем приключении старался держать рот на замке.

Детей матрона не рожала и никогда не беременела, так что любовным забавам отдавалась без всякой опаски. В конце концов Кука даже привязался к этой милашке и заказал искусному мастеру серебряное зеркало, на обратной стороне которого попросил изобразить себя со своей дикаркой. То есть совершенно обнаженными и предающимися любовным утехам. Что изумительно — женщине настолько понравился дерзкий подарок, что она не стеснялась пользоваться им прилюдно.

Однажды Кука, впав в ревниво-подозрительное состояние, умудрился заявиться в дом к любовнице без предупреждения. Что же он увидел? Его капризуля, обожавшая устраивать потасовки в полуголом виде, корпела над ткацким станком, как какая-нибудь Пенелопа, поджидавшая своего единственного обожаемого Улисса. Ткань на станке была не менее замечательная, нежели знаменитое полотно царицы Итаки, — тканье шло все вкривь, то уплотняясь до толщины войлока, то делаясь редким до прозрачности, обрывки же нитей и узлы торчали во все стороны.

— Чем это ты тут занята? — спросил Кука, расплываясь в довольной улыбке: оказывается, игрунья его — ну просто образец древнеримской добродетели, из тех, о которых в эпитафиях пишут как высшее достижение: она пряла шерсть. — Коврик для новой собачки делаешь?

Концовка этой сцены выглядела еще более неожиданно, нежели ее начало. Матрона прям-таки взвилась из-за ткацкого станка пантерой, завизжала так, что Кука присел от неожиданности, и запустила в него первым попавшимся. Попалась роскошная греческая ваза. Которую Кука, на счастье, умудрился поймать. Потом в него летели другие предметы — веретено, уток, детали ткацкого станка, клочья так и не обретшей своего места в полотне шерсти и само это полотно. Которое (это выяснилось, когда скандал улегся) на самом деле было вовсе не собачьим ковриком, а новой туникой для преторианца. То есть для него, Куки. Матрона планировала в календы января[37] преподнести милому такой вот сработанный собственными руками подарок.

Несмотря на скандал и вопли Кука был тронут до глубины души. Ну надо же — милонька, заинька пребывает вся в заботах о нем. В итоге по-своему преторианец даже привязался к этой красотке. Все мы обречены на привязанности. Вот Тиресий — он в своем даке-найденыше души не чает, отпустил на свободу и относится к мальчишке как к родному сыну. Малыш — тот прикован к своим машинам — кажется, живых существ так не любит, как какую-нибудь новенькую баллисту на полталанта. И чем чуднее машина, тем любимее. Фламма? Тот обожает книги. В этой библиотеке Приска, где сейчас валяется на складной кровати Кука, чуть ли не все книги — Фламмы. А Приск? Ну тот вообще любвеобилен — и жена, и детки, и мозаичная мастерская, и рисунки для этой мастерской, и каждая новая мозаика, исполненная по этому рисунку.

Адриан? Тот привязан к империи — к каждой ее части, каждой провинции и каждому городу, каждой почтовой станции и бесчисленным дорогам, к каждому легиону, к широкому серому, как клинок гладиуса, Данубию, к синему, как дорогая бирюза, озеру Ларий, к виноцветным морям и снежным вершинам Альп, к серебристым лавровым рощам и траурно-черным кипарисам. А Рим — всего лишь одна из жемчужин в сокровищнице имперских городов. За эту сокровищницу Адриан перегрызет любому горло и вырвет сердце…

Кука и сам не заметил, как заснул. Приснилось ему давнее — дакийские горы, тяжкий подъем по опасной дороге к перевалу. Так шел Кука вместе с Адрианом и Приском через Боуты по узкой обходной тропе. Вот и сейчас во сне и Адриан, и Приск карабкались впереди.

Приск вдруг обернулся, глянул недобро и сказал:

— Если Адриан сорвется в пропасть, мы упадем вниз.

Кука шагнул к краю и увидел, что под ногой — отвесная скала, и внизу, очень далеко внизу, — осыпь бритвенно острых камней. А по дну ущелья в полумраке пробирался мелкий ручеек. Камень выскользнул из-под калиги и полетел вниз. Бесшумно летел. Долго. И никак не мог достичь дна. И не было в этом мире ни звука, ни движения. Не колебалась листва, не касался кожи ветерок. Полная тишина и недвижность. И охватил Куку такой ужас, показалось ему, что он уже умер, и узкий ручеек внизу — на самом деле обещанный каждому Стикс. И при этом знал Кука, что видит всего лишь сон, но ужас от этого не становился меньше.

Спал он вроде бы крепко. Но слабый шум… едва слышный шорох — не снаружи, а внутри комнаты — заставил его вскочить. В следующий миг его руки сплелись с руками какого-то здоровяка, как понял Кука в следующий миг, выше него на целую голову. Нож, зажатый в пальцах незваного гостя, метил острием в шею преторианца.

Кука был не слаб — да и служба в легионе сил прибавила. Но с этим неведомо как проникшим в дом — сразу понял — не сладить. Понял это так отчетливо, как будто прочел на невидимом свитке свою Судьбу. Нет, он не сдался, он сопротивлялся яростно, до разрыва жил, до треска в костях, но ни на палец не сдвинул напавшего. Попытался перебороть, опрокинуть. Куда там! Парень стоял скалой. А острие все приближалось и приближалось к шее. Вот оно коснулось кожи…

Кука сделал последнее отчаянное усилие, и… человек вдруг дрогнул, ослабил хватку и начал оседать. В следующий миг пальцы убийцы разжались, и Кука отпрянул, еще не веря подобному чуду.

А парень рухнул подрубленным деревом. И тогда Кука разглядел, что за спиной павшего стоит Тиресий. Кука не видел старого товарища уже несколько лет — три года? Четыре? И вдруг возник неведомо откуда в тот миг, когда преторианец уже прощался с жизнью.

— Ты? — изумился Кука при виде Тиресия и несколько раз сильно фыркнул, будто застоявшийся в стойле жеребец. — Ты же там, на лимесе… Или уже получил письмо?

— Какое письмо? — спросил прибывший, переступая через массивное тело, — в спине убитого как раз под лопаткой торчал вогнанный по самую рукоять кинжал.

— Ты вовремя… — Кука плюхнулся на кровать. Тело ныло — каждым мускулом, каждой косточкой.

Тиресий деловито огляделся и сказал:

— Нужна какая-нибудь тряпка — если выну кинжал, то здесь все кровью залью… так о каком письме ты говорил?

— О том, что Приск отправил тебе вчера, — пробормотал Кука, сам уже понимая, что говорит чепуху.

— Нет, конечно, я ничего не получал. Да и как, если письмо отправлено вчера? Право, такое под силу только богам.

— Тогда почему ты здесь?

— Я же предсказатель.

— И ты… ты видел? Ну там… в своих снах… Мне грозит опасность?

— Вам всем — тебе, Приску, Кориолле, Фламме…

Тиресий наклонился над убитым, попробовал перевернуть, но тут же оставил попытку.

— Ну и здоровый… Настоящий кабан.

— Точно… — поддакнул Кука. — А что с телом будем делать?

— Ночью бросим в каком-нибудь переулке. Главное — не попасться в лапы вигилам.

Тиресий вышел, но вскоре вернулся, и не один, а с парнем лет шестнадцати, светловолосым, круглолицым и голубоглазым. Остриженный на римский манер, мальчишка и одет был как римлянин. С кухни он принес какую-то ветошь, Тиресий вытащил кинжал и тут же заткнул рану тряпьем, как пробкой, — чтобы кровь осталась внутри тела и не испятнала пол. Потом оттащил труп в угол и накрыл принесенной с кухни мешковиной. Впечатление было такое, что Тиресий всю жизнь промышлял наемным убийцей. Да, предсказатель ничуть не изменился. Разве чуть посмуглел, погрубел лицом.

— На кухне мне сказали, что привезут ночью дрова для очага, — стал развивать свой план Тиресий. — Их выгрузят, мы закинем труп в повозку, но из Города вывозить не станем — бросим где-нибудь в тупике. Пославший этого человека не станет заявлять префекту вигилов, что отправил убийцу в наш дом.

— Хорошо бы тогда узнать, кто его послал, — заметил Кука, искоса поглядывая на накрытое мешковиной тело.

Тиресий вернулся к трупу, приподнял мешковину.

— Гладиатор… — сказал, не задумываясь. — Шрамы на руках не от меча, а от трезубца. Здоровяк, к тому же упитанный — чтобы жир защищал на манер доспехов от рубящих ударов. Туника, однако, дорогая, скорее всего — уже вольный, подавшийся на службу к какому-нибудь богачу.

— К какому?

— Понятия не имею. Ошейника нет. На поясе кошель с несколькими монетами — и все. По лицу, разрезу глаз, смуглой коже — он откуда-то с Востока.

— А тебе прозрения на этот счет не было?

— Прозрение было одно: вас убить хотят. Ну а теперь расскажи, в чем дело.

Тиресий налил в бокал Куки разбавленного вина и сам же выпил, после чего уселся в хозяйское кресло. Кука же просто глотнул из кувшина.

— Тит, — обратился Тиресий к мальчишке, — скажи на кухне, чтобы нам принесли еще вина и что-нибудь закусить. И попроси госпожу приготовить комнату — не собираюсь ночевать в гостинице. Впрочем, ты можешь лечь в перистиле — да и я тоже — если найдется еще одна походная кровать.

Тит ушел, а Кука принялся излагать (шепотом, очень-очень тихо) историю похищения завещания.

Договорить они не успели — потому что на пороге возник Либан, нерадивый раб Фламмы. В первый момент Кука решил, что его прислал хозяин. Но тут же по перекошенной роже понял: если Фламма его и послал, то по делу совершенно отчаянному.

— Спасите… — проблеял Либан и грохнулся на колени.

— В чем дело? — Тиресий поднялся.

Кука махнул Либану рукой: мол, говори, не бойся.

— К хозяину кто-то забрался и все перерыл. Всю комнату. Замок на сундуке сломал и бумаги выгреб.

— Мало ли ворья в Городе! — с облегчением вздохнул Кука. — Привратника спроси, кого пропустил наверх. Да и дверь надо иметь попрочнее.

— Привратника уже не спросишь… — застонал Либан. — Привратника зарезали.

— А Фламма где?!

— Здесь уже, на кухне сидит. Госпожа его вином потчует. А меня прогнала… — заканючил Либан. — Господин твердит, что, приди он домой чуть раньше, его бы тоже того… укокошили.

— Ну так ступай к хозяину — может, ему что надо! — приказал Кука. И как только Либан вышел, пояснил: — Свиток искали, не иначе. Но, сам понимаешь, ничегошеньки не нашли.

— А когда не нашли, явились сюда. Ставлю золотой аурей, что привратника зарезал наш гладиатор. — Тиресий кивнул в угол, где лежало тело. На всякий случай потянул носом, не воняет ли. Сморщился: уже малость попахивало. — Как посмотрю, вы, ребята, совсем с ума сошли здесь в Риме. Украсть завещание императора. Вы хоть подумали, что с вами будет?

— Так пергамент Фламма притащил сюда, к Приску. Что ж нам, выкинуть его надо было?

— Фламму я бы точно выкинул. Вместе с пергаментом. Кто поручится, что убийцы не явятся снова? А где сейчас Гай? — Тиресий глянул на преторианца так, будто вел допрос.

— Ушел к Декстру — договариваться об отъезде — старина Гай берет сына Афрания с собой в легион. Ну и выяснить заодно, что известно Декстру.

— Выяснить что-то у Декстра? — переспросил Тиресий ледяным тоном. — Выяснить у центуриона фрументариев?

— Ну да… — Кука невольно поежился.

— Когда ушел Приск?

— Да порядочно. Часу в пятом дня[38].

— И до сих пор не вернулся?

Не нужно было глядеть на устроенные в перистиле часы, чтобы узнать время, — солнце клонилось к закату.

— Надеюсь, ему хватит ловкости выпутаться… — прошептал Тиресий.

Договорить он не успел, Фламма ворвался в библиотеку с радостным воплем и кинулся на шею старому товарищу:

— Тирс, дружище! Ну наконец-то я чувствую себя в безопасности.

— Зря, — покачал головой Тиресий. — Я бы на твоем месте этого не делал.

Глава IV ДРАГОЦЕННЫЙ ПАВСАНИЙ

Лето 866 года от основания Рима

Рим

Выйдя от Декстра, Приск не пошел домой, а поискал глазами подходящее место для наблюдений и приметил небольшую таверну. Взяв лепешку с сыром и чашу вина, он уселся на скамью в тени портика близ таверны и стал ждать.

Вход в дом Декстра был как на ладони. Приск не сомневался, что после его ухода Декстр пошлет кого-нибудь с сообщением. Весь вопрос — к кому направится гонец. Возможно, к таинственной Элии, сообщнице и союзнице Адриана. Может быть, к тому, чье имя Приск назвал мимоходом в разговоре. Декстр — почти наверняка фрументарий посвящен — вполне мог решить, что завещание императора сейчас в руках у поддельщика текстов Павсания.

За самим Декстром Приск даже не думал следить — тот бы сразу почуял неладное и мог сотворить все что угодно — даже убить. Но за обычным посланцем не так трудно незаметно увязаться следом. К тому же у хозяина таверны Приск купил за несколько сестерциев старый-престарый плащ и сумку. Сняв свой — новенький и ярко окрашенный, — плотно его свернул и засунул в кожаную сумку, в каких обычно легионеры носят свое добро на палке-фастигате.

Приск не ошибся — через полчаса дом Декстра покинул молодой вольноотпущенник в ярко-синем плаще. Помнится, этот парнишка поджидал в атрии, пока гость беседовал с Декстром. Отлично!.. А вот чего не ожидал Приск, так это того, что парень перейдет улицу и окажется практически рядом с ним. По одежде уже не узнает — но по лицу… Приск ничего лучше не придумал, как сделать пару шагов в сторону и повернуться лицом к эдикулу — квадратной нише в стене, где установлен был выкрашенный киноварью фаллос. Приск коснулся его рукой и принялся шептать пожелания на день… Вообще-то обряд надобно проводить утром, чтобы день задался. Но кто знает — быть может, ободранец-гуляка только что выполз на улицу из своей норы. Во всяком случае, посланец Декстра ничего подозрительного не заметил, лишь буркнул: «Мне бы так рано вставать» — и, пройдя мимо, бодро зашагал по улице. В следующий миг Приск уже следовал за ним.

Один раз на перекрестке он чуть не упустил парня. Но ярко-синий плащ вскоре вновь вынырнул в толпе, и Приск устремился следом. Уже было ясно, что направляется парень в Субуру. Клонящееся к закату солнце за день так раскалило улицы, что все идущие обливались потом и тяжело дышали, даже струи в фонтанах звенели лениво. Сейчас бы не по улицам бегать, а возлежать в бассейне в термах Траяна — желательно подле какой-нибудь милой красотки. Или, вынырнув из воды, обернувшись тканью, расположиться в библиотеке со свитком эпиграмм или…

Стоп!

Посланец Декстра остановился перед четырехэтажным домом. Половину первого этажа занимала лавочка, где торговали чистыми пергаментами и папирусами, стилями, чернильницами, пемзой — одним словом, всем потребным для писцов и библиотекарей, издателей книг и юристов, составляющих завещания. Посланец зашел в лавку всего на несколько мгновений. После чего вышел и двинулся назад неспешно. Ясно было, что он передал какое-то послание — и только. Приск, недолго думая, переждал, пока парень скроется, и заглянул в лавку.

Внутри никого не было, но стоило посетителю протянуть руку к инкрустированной серебром чернильнице, как дверь, ведущая во внутренние комнаты, распахнулась, и в лавку вкатился низкорослый рыжий парень в грязной застиранной тунике. Судя по всему — вольноотпущенник или раб, прислуживавший хозяину лавчонки.

— Чернила у нас самые лучшие, господин, без комков и не выцветают со временем, — торопливо пробормотал он, видя, что покупатель интересуется чернильницей. — А перья берите тростниковые. Мой господин Павсаний сам пользуется только тростниковыми. А уж он самый лучший в Риме писец.

— Возьму-ка эту чернильницу, — сказал Приск. — И добавь десять тростниковых перьев и пузырек чернил. Сколько всего?

Раб принялся шевелить губами, подсчитывая сумму.

Приск, не дождавшись, когда тот выдаст результат, положил перед ним аурей.

— Я, господин, не наберу сдачи.

— И не надо. Просто позволь мне войти и повидаться с твоим господином.

— Повидаться? Но… — Коротышка облизнул губы, косясь на золотой. — Он в таблинии… я схожу… — Раб спешно спрятал аурей куда-то в глубину своих лохмотьев.

— Стой здесь — я сам найду хозяина! — приказал Приск не терпящим возражений тоном. — А то лавку обворуют, пока ты бегаешь с поручениями.

— Я тогда постучу, чтоб открыли…

Рыжий постучал условным стуком — три редких и два частых удара — и отступил в угол. Ясно было, что он нарушил данное ему строгое указание. Но золотой сумел убедить мгновенно.

Кто-то внутри отодвинул засов.

* * *

Раб не обманул — господин Павсаний — наверняка имя лживое, три-четыре, а то и больше раз смененное, — сидел в таблинии за столом и пемзой выскабливал на пергаменте кусочки текста, чтобы потом вписать новые строки. Искусство состояло в том, чтобы снять очень тонкий слой так, чтобы прежний текст исчез, но при этом разницы в толщине пергамента и качестве полировки никто не заметил.

Павсаний так увлекся работой, что не сразу поднял голову. А Приск не торопил — наблюдал. Полный немолодой человечек. Скорее всего — грек. То есть наверняка грек. Волосы курчавые, всклокоченные, с сединой, нос набрякшей сливой, сочные полные губы, неровно подстриженная почти совсем седая борода. Возможно, по праздникам он одевался иначе — но сейчас на нем была заляпанная чернилами туника. Приск почему-то подумал, что человек этот занимается столь опасным делом из любви к самому процессу. Наверняка, переписывая завещание, он воображал себя каким-нибудь Кокцеем или Клавдием, награждающим слуг и детей, лишающим миллионов тех, кто мало льстил и пресмыкался.

Печать на свитке, который «подправлял» грек, была сломана. Но, судя по всему, это не слишком печалило Павсания.

Заслышав шаги, хозяин поднял глаза…

— Пес! — только и выкрикнул он.

Приск отпрянул — выучка остается с легионером до смерти. Метнувшийся из угла здоровяк промахнулся и проскочил мимо. Бывший центурион еще и добавил в спину — так что парень впечатался в стену, как выпущенный из баллисты снаряд, и тут же опрокинулся на спину — нос и рот его мгновенно окрасились кровью.

— Не стоит так пугаться, — сказал Приск миролюбиво, однако при этом наступая тяжелым башмаком на грудь поверженного охранника. — Один совсем маленький вопрос, Павсаний. Ты ответишь — я уйду…

— Ты от кого? — спросил грек.

— Афраний Декстр рекомендовал.

«Убьет, точно убьет меня Декстр… — пронеслось в голове. — Задушит, а потом отрежет голову…»

Хмельное веселье струилось по жилам — будто не кровь там текла, а вино.

— Так бы и сказал, а не калечил моих людей, — вздохнул Павсаний. — Отпусти Геркулеса, вояка…

«Слабоват оказался Геркулес», — подумал Приск, но ногу с груди поверженного раба убрал.

Тот поднялся, отирая кровь и поглядывая на гостя без особой приязни.

— Пшел вон… — мотнул головой Павсаний, и раб испарился из таблиния. Приск задвинул за ним засов — так надежнее. — Этот парень — немой. То есть без языка. Но все равно о делах при нем не говорю.

— Мудро.

— Здесь тебе не Дакия, вояка. Кем служил? Трибуном? Давно?

— Не очень…

— Что у тебя за дело? — спросил Павсаний. — Дядюшка не оставил завещания? Или папаша пригрел на груди юного любовничка и отписал тому поместье? Давай сюда пергамент, посмотрим, что можно сделать…

Для поддельщика завещаний Павсаний был слишком любопытен. Возможно, в этом тоже была особая сладость — знать всю подноготную заказчиков. Но все равно — задавать такие вопросы! Этот парень просто ходит по лезвию ножа.

— К тебе не так давно приходила богатая матрона по имени Элия…

— Я не спрашиваю имен, — оборвал хозяин. — Просто пишу то, что меня просят, и беру деньги.

«Но чье имя вписать, тебе говорят…» — хотел уточнить Приск, но решил этого не делать.

— Излагай свое дело или уходи!

— Скажем так, — продолжал Приск ровным голосом, как будто и не заметил, что его прервали. — Богатая матрона не сделала заказ, лишь предупредила, что таковой вскоре будет. Очень важный. Очень дорогой, очень опасный заказ…

Грек побелел. Из-за смуглой кожи он сделался грязносерым, губы затряслись.

— К-кто тебя послал? — выговорил он, запинаясь. — Уж точно не Декстр.

— Но тот, кто должен был выкрасть подлинное завещание, погиб. Вот беда! Сам пергамент исчез. А с тебя требуют немедленно подделку.

Прежде чем грек успел что-то предпринять, Приск протянул руку, схватил лежащие на столе таблички, сломал печать (Декстра печать, безумец!) и прочел:

— «Сегодня приду за готовым пергаментом. Афраний Декстр».

Более ничего в записке не было. Приск молча швырнул раскрытые таблички на стол, и Павсаний тоже прочел записку. Побелел еще больше. Точнее — позеленел даже.

— Но у тебя нет никакого завещания, — Приск, казалось, наслаждался ледяным ужасом хозяина. — Ни настоящего, ни поддельного. Тебе его не принесли. Так ведь? Отвечай — я друг и хочу помочь.

— П-почему… — выдохнул грек. Он схватил со стола кубок, плеснул в него неразбавленного вина из кувшина, выпил залпом и только потом с трудом выдохнул: — Почему я должен тебе верить?

— Потому что я видел убитого собственными глазами. Он успел рассказать мне очень многое. Но не все…

«Убьет… точно убьет меня Декстр».

Приска охватил странный хмель. Какая-то неведомая сила толкала его вперед, и он не мог остановиться.

— Ч-что тебе надо? — Старого грека трясло крупной дрожью.

Поддельщик отлично знал, чье именно завещание он согласился «исправить». Ему наверняка обещали строгое сохранение тайны в придачу к баснословной сумме. Однако тайну трудно сохранить, коли в нее посвящено слишком много народу.

— Я не стану спрашивать, кто просил тебя о подделке. Вопрос в другом — в чью пользу ты должен был написать завещание.

Приск уперся кулаками в стол, нависая над греком. Но тот еще пытался сопротивляться:

— Я… я ничего не скажу.

— Тогда я скажу вместо тебя. Ты должен был написать завещание в пользу Адриана. Так?

Грек помедлил и неуверенно кивнул. Громко клацнули зубы.

— Отлично. И заказала тебе подправить пергамент Элия, а забрать его должен был Декстр. А теперь ответь: не пытался ли кто-то еще разузнать у тебя об этом деле.

— П-п-пытался, — проблеял грек.

— И кто же?

— Ты! — выпалил Павсаний и невольно втянул голову в плечи, видимо изумившись собственной ярости.

— Не смешно. Кроме меня.

— Нет. Никто! Оставь меня, вояка… Что тебе надо? — Теперь он скулил по-собачьи, с губ стекала слюна.

— Больше ничего.

Павсаний сделал слабую попытку ускользнуть под стол, но Приск ухватил его за плечо:

— Я сейчас уйду. Кстати… — Приск подтолкнул в сторону Павсания таблички с письмом бывшего фрументария. — Декстр не поверит, что ты не получил от Паука завещание. Решит — ты продал пергамент кому-то еще. Я бы на твоем месте исчез.

— Что? Да кто ты такой?

— Исчезни, — посоветовал Приск и вышел.

* * *

В этот раз Приск даже не стал прятаться в таверне — он просто перешел улицу и встал возле лавки пекаря в тени портиков. Пекарь еще утром продал свой товар, и сейчас лавка была закрыта, деревянные ставни заперты. Ближе к вечеру здесь толклись сомнительного вида личности — тетка с выкрашенными в ярко-рыжий свет волосами и кривой мужик со зверской рожей. Если бы не свет масляной лампы, что висела у входа в соседнее помещение, то сделалось бы совсем темно. Приск не сомневался, что лампа горит у входа в лупанарий. Тетка с рыжими волосами и кривой парень по очереди предложили Приску одну и ту же девку. Товар весьма залежалый — выглянувшая наружу шлюшка в одной коротенькой тунике имела вид самый паскудный.

Приск сказал, что ждет здесь свою красотку, с которой уже сговорился, и продавцы живого товара неохотно отвалили. Тем более что появилась новая цель — какой-то юнец, закутанный в толстый плащ.

С наступлением темноты Город не делался тише или покойнее.

Пока бедняки укладывались спать в тупиках-переулках прямо на мостовой или обосновывались в портиках, а счастливчики — за занавесом опустевшего театра, люди побогаче заполняли харчевни. Здесь до рассвета резались в кости, попивая вино и обсуждая за игрой достоинства возниц и лошадей, гладиаторов и их оружия. Кое-кто из прохожих кидал косые взгляды на Приска, но грязный истрепанный плащ гасил хищные огоньки в их глазах.

Наконец Павсаний возник на пороге своей лавки. Подгоняя помощников — рыжего коротышку и неповоротливого Геркулеса, — он проследил, чтобы лавку заперли на ночь, после чего Геркулес взвалил на плечи здоровенный мешок, рыжий — котомку поменьше, Павсаний закутался в плащ, и троица зашагала по улице. При этом рыжий запалил свечу в фонаре. Вечер был душный, в который раз Приск мечтательно подумал о термах, в которые он сегодня опоздал.

Гай поначалу решил, что троица спешит к воротам, чтобы покинуть Рим незаметно в той уличной кутерьме, которая всегда воцаряется на закате, когда начинают прибывать торговцы, — с наступлением первого ночного часа им дозволялось въезжать в Город на повозках.

Но нет.

Геркулес, направляемый Павсанием, свернул раз, другой, третий, и преследователь понял, что троица постоянно путает следы. Скорее всего, у поддельщика завещаний имелась какая-то тайная нора в Риме, и туда он сейчас устремился.

Приск двигался следом, испытывая странный азарт — стремление охотника загнать дичь, одолеть, победить… Победить! Вот чего не хватало все эти годы — ощущения схватки. Он соскучился по опасности, как другие скучают по дикой и вздорной подруге.

На перекрестке Геркулес остановился у фонтана и принялся жадно пить. Его примеру последовал рыжий, а затем и сам хозяин, уставший кричать на бестолковых рабов, подставил ладонь под струю чистой прохладной воды[39].

В этот момент и выкатилась на перекресток повозка. Небольшая деревянная, запряженная парой крепеньких мулов, она резво подкатила к фонтану. Из повозки выскочили двое. Первый огрел палкой Геркулеса по башке, второй, обхватив Павсания сзади за шею, поволок к черному зеву в деревянном коробе. Рыжий коротышка взвизгнул, отшвырнул мешок и кинулся бежать… Похитители всё рассчитали верно. Кроме одного. Что рядом окажется бывший центурион. Как только повозка вкатила на перекресток, Приск понял — дело неладно. Он рванулся к Павсанию со всех ног. Опоздал на какой-то миг… Геркулес уже валялся, оглушенный, в чаше фонтана, когда Приск, проскочив мимо него, сумел ударить того парня, что волок к повозке Павсания. Но похититель только охнул и слегка присел. При этом, правда, выпустил добычу, зато обнажил клинок. Грек, полузадушенный, осел на мостовую, да так и остался стоять на четвереньках. Приск тоже выхватил меч — первый удар парировал без труда. Второй — с трудом. Теперь уже парень, оглушивший Геркулеса, попытался сгрести Павсания в охапку, но грек каким-то чудом вырвался и, видимо совершенно потеряв представление, что с ним и где он, полез зачем-то под повозку. В этот момент раненный Приском похититель закричал, мулы дернули колымагу, и колесо наехало греку на шею. Спина могла бы выдержать тяжесть широкого колеса, но шея — нет. Приск отчетливо расслышал, как хрустнули позвонки.

В следующий миг раненый похититель отскочил назад и ринулся к повозке. Второй оказался проворнее, взобравшись наверх, он принялся нахлестывать мулов, разворачивая колымагу. Раненый удирал не так споро, и Приск его настиг. Попытался схватить и едва не напоролся на жало клинка. Тогда сам ударил мечом по руке. Парень завизжал. Еще один удар ногой в бок — пленник Приску был нужен живым.

В этот момент Геркулес наконец очухался, поднялся и, ничего не соображая — или соображая очень плохо, — пошел на Приска. К тому моменту, когда Геркулес вновь очутился в фонтане, и повозка, и оба похитителя исчезли. На мостовой осталось лишь изувеченное тело грека и подле него — брошенный рыжим мешок. Приск поднял мешок и зашагал в ближайший переулок — встречаться с ночной стражей и объяснять, кто убил Павсания и как бывший центурион очутился рядом, не было никакой охоты.

Посему он не видел, как за повозкой увязался следом человек в темном толстом плаще.

Глава V ДЕКСТР

Лето 866 года от основания Рима

Рим

Приск вернулся домой злой как Орк[40].

Все труды этого дня пошли прахом — пусть он и узнал, что таинственная матрона действовала в пользу Адриана, но след, ведущий ко второму похитителю, был утерян окончательно.

Дом встретил хозяина разором, суетой и шумом. Слуги упаковали большую часть вещей отъезжающей Кориоллы в сундуки, и дом выглядел так, будто в нем побывали грабители. Или победившая армия. Что практически одно и то же.

Привратник, открывая дверь припозднившемуся хозяину, сообщил:

— У нас гости.

— Кука?

Прим хмыкнул:

— И этот тоже. А еще — Тиресий.

Приску в первый момент показалось, что он ослышался.

— Тиресий? Но ему же только вчера… Впрочем, неважно.

— Гай, старина, где ты шлялся! — завопил Кука, выскакивая в атрий и обнимая старого товарища. — Я уж думал, тебя прибили где-нибудь в переулке. Мы с Тирсом заготовили факелы и собрались идти тебя искать. А ты взял и сам явился! Молодчага!

— Совсем не молодчага, — буркнул Приск. — Наоборот. Сунулся куда не надо. Боюсь, нас всех прикончат еще до утра.

— Значит, так! — Кука обхватил старого товарища за плечи и повел в библиотеку. — Незачем паниковать. Живо говори, что ты вызнал.

— Немногое… Нить опять оборвалась.

Рассказать ничего Приск не успел — послышался отчаянный вопль Прима, затем лай Борисфена, перешедший в обиженный визг.

Друзья кинулись в атрий.

Посреди помещения стоял Декстр. Прим еще не успел запереть дверь за вошедшим хозяином, так что штурм был кратким и успешным. Хотя не сказать что бескровным, — Прим в углу атрия утирал расквашенный нос, а подле его ног, поскуливая, жался Борисфен.

Белые сумасшедшие глаза Декстра смотрели с такой яростью, что у Куки разом отнялся язык.

— Ага, Тиресий, Кука… славный контуберний в сборе… — пробормотал Декстр свистящим шепотом. — Ну и кто из вас убил Павсания? А?

— Не знаю, — заявил Приск. — Его пытались похитить, я помешал, но несчастному сломали шею.

— Кто сломал?

— Греку не повезло — угодил под колесо повозки.

— Та-ак… Иногда Фортуна бьет дураков очень страшно. Где можно поговорить? — спросил Декстр.

— В библиотеке.

— Идем. Все за мной. — Декстр повернулся к Приму: — А ты, лентяй, живо запри дверь и никому не открывай, кто бы ни стучал — назовись он хоть самим императором. Понял?

Прим молча кивнул и выразительно шмыгнул носом. Борисфен осторожно гавкнул.

Когда Приск и его друзья вошли в библиотеку вместе с Декстром и заперли дверь, фрументарий наморщился:

— Что за вонь? У вас тут собака сдохла?

— Человеческий труп. Разлагается, — объяснил Кука. — Ждем вечера, чтобы выбросить.

— Ясно. Завещание здесь?

Приск помедлил, переглянулся с Кукой и кивнул.

— Исправленное в пользу Адриана?

— Нет, — признался Приск. Нельзя сказать, чтобы это «нет» далось ему легко.

Декстр стиснул зубы и несколько мгновений стоял неподвижно. Воцарилась такая тишина, что никто, казалось, не дышал. Друзей было четверо, Декстр — один, но это ничего не значило. Кука попытался отыскать на поясе рукоять кинжала, но пальцы почему-то ухватили пустоту, хотя мгновение назад кинжал был под рукой.

— Вас в самом деле стоило всех прикончить, — озвучил их страхи Декстр.

Он опустился в плетеное кресло. Остальные продолжали стоять.

— За что? — постарался как можно тверже спросить Приск.

— За проваленное дело. Объяснить? Изволь. Ты, Приск, как дурак, пустил меня по ложному следу, вместо того чтобы прийти и все рассказать.

— Я не знал, на чьей ты стороне…

— А сам ты на чьей?

Приск помолчал. Потом проговорил тихо:

— На стороне Адриана, разумеется. Он — мой патрон.

— А я, думаешь, на чьей-то другой?

— Но мы еще можем…

— Уже нет! — оборвал его Декстр. — Ты все испортил! Вернее, вы испортили дело сообща.

— Уж если на то пошло — мы спасли завещание, когда его пытался похитить тот тип в грязной тоге из библиотеки, — напомнил Приск. — И ты об этом знаешь.

— Знаю. Потому и не прикончил ни тебя, ни твоих друзей. Хотя вы, как мыши-переростки, постоянно путались у меня под ногами.

— Не понимаю, почему… — осмелился вставить слово Тиресий.

— Потому что ничего не знаешь. Ни ты, ни твои друзья. Великая дева тяжело больна. Она вот-вот покинет храм, поскольку срок ее обязательного служения вышел. И так мы уговорили ее помедлить еще месяц. Все остальные весталки не на стороне Адриана. А на чьей стороне — не понять. Там у них в храме интриги, подглядывания, бабские склоки… Я не ведаю, кто подслушал или проболтался. Ясно одно — в храме знают про завещание. И теперь кто-то разнюхал, что его похитили. Пока они не донесли императору, потому что хотят воспользоваться сами тем фактом, что завещание исчезло. Когда Великая дева вернется домой — а это случится на днях, у нас не останется в храме союзника, чтобы вернуть исправленное завещание в хранилище. А теперь еще нет человека, который подделает текст. К тому же Паук погиб, а Великая дева ему доверяла — он был вольноотпущенником ее семьи. Не уверен, что она возьмет пергамент от кого-то другого…

Ну вот, расклад сил сделался более или менее ясен. М-да, всё могло случиться куда удачнее!

— В смерти Паука мы не виноваты… — напомнил Кука.

— Знаю! — огрызнулся Декстр. — Но этот вопрос я бы как-то решил… а вот остальные…

— Кто еще охотится за пергаментом? — спросил Приск.

— Неизвестно. Но я-то надеялся, что ты выследил этих людей.

— У нас есть труп гладиатора. Этот парень явился за пергаментом… — сказал Тиресий с таким видом, будто говорил о том, что у него есть новый мул или новое седло. — Теперь он лежит в углу и пованивает… Пришлось накрыть его кожей.

— Кто он? Имя.

— Мы не знаем. Собирались выбросить ближе к утру. Может, ты опознаешь?

Декстр подошел посмотреть на убитого. Сбросил кожу. Фламма фыркнул и зажал нос, остальные переносили вонь более стоически. Декстр повернул убитого на бок, заглянул в рот… Потом наклонился, задрал тунику, спустил набедренную повязку.

— Что… что ты делаешь? — изумился Кука.

— Проверяю, не обрезан ли, — отозвался Декстр.

— В этом замешаны иудеи? — уточнил Приск.

— Пока не знаю. Этого парня вижу в первый раз. Но могу помочь вам избавиться от трупа — на улице меня ждет человек с лошадьми. — Фрументарий накрыл убитого кожей и вернулся в кресло. — А теперь… расскажи мне, что ты собирался сделать.

Холод, который исходил от Декстра, подействовал отрезвляюще и — как ни странно — ободряюще.

— Я хотел отвезти завещание Адриану, — признался почти с облегчением Приск.

Друзья затаили дыхание. Декстр молчал.

— В этом есть резон… — кивнул после затянувшейся паузы фрументарий. — На Востоке полно жуликов, способных подделать текст. А уж как представить потом завещание всему миру, Адриан решит, не торопясь. Главное — чтобы пергамент исчез из Рима. Тогда конкуренты не смогут переделать текст для своего человека. И смотри в этот раз не ошибись, трибун. Марк едет с тобой. В случае ошибки ты подставишь не только свою, но и его голову под удар. Ах да, вот еще что… С тобой отправится мой человек.

— Твой человек? — переспросил Приск.

— Мой вольноотпущенник. Максим.

— Он тоже знает про завещание? — В Куке любопытство победило страх.

— Он будет знать, что военный трибун везет важное письмо Адриану — более ничего. Марка ни во что не посвящать. И смотри, Приск, — не проболтайся. Иначе…

Это была недвусмысленная угроза, и трибун очень хорошо ее понял. В Риме приемный сын ближе новой родне, нежели кровной. Так что юный Марк, как ни верти, теперь дороже Декстру, нежели Приску.

Несмотря на угрозы, все разрешилось не так уж и плохо: план Приска одобрили, Афраний на их стороне. А иметь такого человека, как Афраний Декстр, своим союзником — уже, считай, полдела. Зато такого врага Приск никому бы не пожелал.

И все же тревога не унималась, а, наоборот, росла.

В этом деле было столько неожиданностей, что расклад сил мог поменяться мгновенно, друзья и союзники — превратиться в заклятых врагов или погибнуть, враги — оказаться слишком могущественными. Не говоря о том, что до самого императора могли дойти слухи, что его завещание исчезло…

— Мы все стоим над пропастью, — пробормотал Кука, вспомнив свой сон, и друзьям осталось только кивнуть.

— Фламма, рано утром ко мне в дом, — приказал Декстр.

— Это еще зачем? — Библиотекарь невольно отступил за спину Тиресия как самого высокого из друзей (за отсутствием Малыша).

— Затем, что я приставлю к тебе для охраны нужного человека. Будут спрашивать, скажешь, что это твой новый раб — вместо Либана.

— Но Либан жив…

— Либана отправь вместе с Кориоллой и другой прислугой из Рима. Твоя жена ведь уезжает, не так ли, Гай? — бросил небрежно Декстр.

— Как ты узнал?

— По хаосу в доме и по тому, что сундуки и корзины стоят в атрии.

— А что потом? — испуганным шепотом спросил Фламма.

— Потом объясню. Может быть. А ты, трибун… — Афраний прищурился. — Ты — молодец. Почти обманул меня. Хорошо усвоил урок: делай явное и одновременно тайное. Пока явное отвлекает, тайное достигает цели.

— Не помню, чтобы ты меня этому учил…

— Своими действиями, Гай. Учат ведь не слова.

* * *

Когда Декстр ушел, а его люди унесли с собой труп гладиатора, друзья наконец решились перевести дух в прямом смысле слова — тело уже изрядно смердело. Вдохнув свежего воздуха, Кука тут же вспомнил о том, что они еще не обедали, и побежал на кухню — приказать, чтобы разогревали давно остывшее мясо.

Вскоре друзья расположились на ложах в триклинии. Единственной женщиной на обеде, как и в прошлый раз, была Кориолла. Слуг отпустили. Поначалу друзья сидели, но постепенно их разморило, и они растянулись на ложах.

Кубки с неразбавленным вином опорожнялись уже не по первому разу.

— Тиресий, тебя уже посвятили в наше дело? — спросил Приск.

— Разумеется, — кивнул прорицатель. — Какие тайны от старых друзей. А что у тебя случилось? Из воплей Декстра я понял лишь одно: сегодня ты все запорол окончательно.

— Почти… Я нашел грека Павсания, он в самом деле должен был подделать завещание в пользу Адриана. Но теперь этот парень мертв. А у меня… — Приск встряхнул мешок рыжего раба, который он притащил из библиотеки с собой в триклиний. — У меня, похоже, остались инструменты убитого.

Он запустил руку в мешок и вытащил деревянный ящик. Сундучок был заперт на замок, и Приск попросту взломал его с помощью кинжала.

Внутри оказались инструменты — ножички, бритвочки, многие весьма даже хитроумные. Кусочки пемзы.

— Может быть, мы сами соорудим завещание в пользу Адриана и отдадим Великой деве? — предложил преторианец.

— Кука!.. — пресек его фантазии Приск. — Кто из нас сможет выскоблить пергамент и вписать новое имя так ловко, чтобы никто не заметил, что это — палимпсест? Люди тренируются подделывать документы годами.

— А ты так не можешь?

— Нет!

— Но у тебя же есть теперь инструменты! — не уступал Кука. — Можешь даже потренироваться…

Все уставились на Приска. Он часто выручал друзей — знал больше других, умел больше; в конце концов, был умнее. Но сейчас они требовали от него невозможного. Умение рисовать и умение подделывать почерк — вещи разные.

А завещание было писано рукой императорского юрисконсульта, и славился он, прежде всего, тем, что его руку узнавали с первого взгляда.

Приск отрицательно покачал головой: подделка будет заметна.

— А Фламма? Он же у нас обожает писать…

— Смеешься? — У библиотекаря застучали зубы. — Я и сам порой свой почерк не разбираю…

— Самое верное — передать завещание Адриану, — сказал Приск. — Декстр тоже так считает.

Поддержка Декстра добавляла этому предложению особую убедительность, но не снижала риск.

— Да, вы все тут точно дураки, — вдруг подал голос Тиресий. — Вы что, собираетесь отправиться к Адриану и просто так взять и отдать ему украденное завещание?

— Разумеется. Он же наш патрон, — с важным видом кивнул Фламма.

— Как я посмотрю, совершенно выжили из ума, прохлаждаясь здесь в Риме. Речь-то идет не о завещании на виноградник или на какой-нибудь полуразрушенный домишко, который легче снести, чем отремонтировать. Речь об империи, и занимает она почти весь известный нам мир. Скажи, что значит наша жизнь по сравнению с таким наследством?

— Но мы же клиенты Адриана, — заявил Фламма уже менее уверенно.

— А ты не подумал — почему это Декстр не забрал свиток себе? Да потому, что теперь ему это точно не надо. Он предоставил эту честь нам: либо выкрутитесь, либо точно погибнете… — Тиресий стал как бы центром маленького кружка, потому как Приск больше пребывал в задумчивости. Впрочем, с тех пор как Тиресий сделался центурионом, твердости в нем явно прибавилось.

— А я… Декстр же позвал меня… — робко напомнил Фламма.

— Лишь для того, чтобы поймать на живца более крупную добычу, — пояснил Тиресий, а Приск сожалеюще кивнул.

— То есть…

— Поймать того, кто велел прирезать Паука.

— Нет, тогда я не пойду… — застонал Фламма.

— Еще как пойдешь, — предрек Тиресий. — Декстр обещал тебе защиту. Будешь умным — уцелеешь. И не только уцелеешь, но и врага отыщешь.

— А можно я Кориоллу буду сопровождать в Комо? — сделал последнюю попытку Фламма.

— Что? — Хозяйка глянула на библиотекаря так, что он тут же забыл все придуманные в пользу этого предложения доводы.

Фламма жалостливо дрогнул бровями: идти к Дестру ловить убийцу — он бы от такой чести с радостью уклонился, но, похоже, друзья не оставили ему выбора. Ну что ж… Придется завтра утром тащиться к Декстру. Тем более что больше никто не собирался предоставлять ему защиту. Утешить его могло лишь одно: поездка Приска на Восток могла оказаться еще более опасной.

Приск молчал, потому что уже отчетливо понял, на что именно намекает Тиресий, говоря об Адриане, и эта догадка показалась ему очень даже правдоподобной.

— Значит, никто из вас не подумал, что Адриан попросту всех посвященных уничтожит вместе с завещанием? — спросил Тиресий почти равнодушно. — А уж потом займется обустройством своих дел.

— Но мы ему нужны… — ни за что не желал сдаваться Фламма.

— Ой ли… Когда речь зайдет о передаче власти, все ваши жизни не будут стоить и квадранта[41]. Ему нужен Декстр. И Приск — до той поры, пока не передаст Адриану пергамент. До остальных ему дела нет.

— Нам надо как-то подстраховаться, — догадался Кука.

— Спрятать завещание, — предложил Фламма.

— Не подходит.

— Тогда…

— Погодите! — Кажется, Куку осенила какая-то идея. — Ведь ты, Гай, сначала собирался заехать к Плинию? Так ведь?

— Ну да, — кивнул Приск. — И поеду. На мне еще этот невесть откуда свалившийся Калидром.

— Тогда надо показать завещание Плинию, — решил Кука. — Наместника Вифинии Плиния Адриан не отважится убрать. Это будет наша общая страховка.

— Отличная мысль, — решил Тиресий.

«Совсем не отличная», — скажет вскоре Приск, очутившись в Никомедии, столице провинции Вифиния, во дворце наместника.

Но в ту ночь в Риме он согласно кивнул.

Потому как сделал столь распространенную ошибку: полагал, что если не все вокруг, то хотя бы его друзья рассуждают точь-в-точь как он.

* * *

— Ты ведь рад, — сказала Кориолла.

— Чему? — Приск сделал вид, что не понял.

— Рад, что едешь на Восток, что увидишь новые страны и города. Что снова будешь воевать и смотреть в глаза смерти.

— Нет, ну ты же знаешь…

— Только не говори, что все из-за денег. Ерунда… Разве Фортуна гарантировала тебе еще один золотой клад вроде того, что ты нашел на дне реки в Дакии? Нет… Дважды так не случится. У нас достаточно средств, Гай! Но тебе неинтересно жить. Ты — истинный римлянин, Гай. Рисунки, мозаичная мастерская — всё это только досуг. Настоящее — война и политика. И ты к этому рвешься всей душой. И твои друзья — тоже.

Она обняла его за шею, взглянула в глаза:

— Знаешь, что я вижу в твоих глазах?

— Что?

— Алый вексиллум[42] с изображением золотого быка. Пятый Македонский навсегда в твоей крови…

— И ты любишь меня за это. — Гай улыбнулся и поцеловал жену в губы. — Так ведь?

— Я тебя за это ненавижу, — ответила она на поцелуй.

* * *

Уезжали в один день: Приск — по Аппиевой дороге на юго-восток, Кориолла с детьми в наемной повозке — в Комо, на север. Разные дороги вывели их из Рима и повлекли все дальше и дальше друг от друга. Приск вдруг подумал, что даже богам неведомо, даст ли Судьба им встретиться вновь. И только тут пожалел о той горячности, с которой бросился в омут опасной интриги. Но теперь изменить уже было ничего нельзя.

Дом решили сдать внаем провинциалам из Нижней Мезии, что прибыли в Рим в поисках счастья. Из прежней прислуги остались лишь старуха-служанка и с нею Галка. Старуха была вольноотпущенницей. Прежние хозяева ее, тяжко заболевшую, отвезли в храм Эскулапа и бросили, уверенные, что несчастная нянька троих уже выросших детей не одолеет хвори и уйдет к Стиксу, а посему не желали тратиться на лечение и заботы о погребении. Но старуха выжила и даже сделалась на редкость бодрой и крепкой, будто тело, справившись с болезнью, обрело новые силы.

По закону императора Клавдия брошенная в храме рабыня становилась свободной. С тех пор забыла она старое имя, стала называться Летой, подрабатывала уборкой, иногда милостыней, мытьем. Прим встретил ее на рынке и привел в дом — даровую прислугу, вся забота которой о будущем в том, чтобы ее в свой час снарядили как положено в последний путь.

Вот она-то и должна была присматривать за домом, беречь немудрящий скарб, что оставался в жилище, да прибирать в комнате, где намеревался квартировать Кука до своего отбытия на Восток. Еще ей в помощь оставили Галку и Борисфена — в основном Борисфена, потому что от Галки помощи было чуть.

Оставшуюся от дакийской добычи часть денег Приск — как и планировал — вложил в дело одного судовладельца, который собирался доставлять на Восток оружие и всё потребное для грядущей войны.

* * *

Афраний Декстр, учинивший тщательнейший обыск в жилище и лавке покойного Павсания, отыскал в деревянном сундучке с двойным дном два очень странных послания. Странными были они и по содержанию — потому что в первом письме перечислялись некие числа, но Афраний, как ни ломал голову, понять в них ничего не смог. К письму приложен был кусочек пергамента с пояснением, сделанным рукой Павсания: «Писал Александр Клемент в год 866 от основания Рима».

Про указанного Клемента Афраний знал много интересного. Но то, что этот человек причастен к заговору с подделкой завещания, оказалось неожиданностью. К тому же совершенно нельзя было понять, на чьей он может быть стороне. К тому же Александр Клемент, как и тот парень, которого убили в доме Приска и которого Тиресий называл гладиатором, был иудеем.

Второе послание оказалось шифрованное, разгадать принцип тайнописи Афраний надеялся, но на это потребны были дни и — возможно — месяцы…

А еще Декстру удалось выяснить, кому принадлежала повозка, в которой пытались увезти Павсания. Но это опять же мало помогло приблизиться к тайне и узнать имя человека, интригующего против Адриана. Потому как повозка была наемная, и принадлежала она коллегии возчиков. Так что взять ее мог кто угодно.

Глава VI ДОРОГА В КОМО

Лето 866 года от основания Рима

Италия

Кориолла задремала в повозке, снилась ей усадьба отца далеко-далеко, в Мезии, первая встреча с Гаем… Почему-то снился покойный Валенс, нелюбимый жених, но верный защитник, он что-то хотел сказать ей, открывал рот, кричал… Кориолла не слышала ни звука. Будто их разделяла толстая прозрачная стена.

Внезапно стену качнуло, она пошла трещинами, и Кориолла услышала крик:

— Поворачивай!

И пробудилась.

Повозка раскачивалась, и снаружи в самом деле кричали. Вернее — орали.

Маленький Гай, спавший на руках у няньки, заплакал. Проснулась и задремавшая Флорис.

— Мама… мне страшно… — прошептала она и вцепилась в плечо Кориоллы.

«Что это? Разбойники? Охотники за завещанием?..» — Кориолла заледенела от страха.

— О, боги… — Она приподняла кожаную занавеску на окне и попыталась выглянуть наружу.

Но тут занавеску попросту сорвали, и прямо перед ее лицом оказалась чудовищная физиономия — темная, почти черная, стянутая на сторону безобразным шрамом. Уши были под стать роже — крошечные, похожие на обжаренные колбаски — уши кулачного бойца. Физиономия расплылась в улыбке, демонстрируя редкие зубы и нежнорозовый язык, который высунулся на добрых полфута и едва не лизнул Кориоллу в нос.

Женщина ахнула и в ужасе отшатнулась. А наглец заржал.

— Советую сидеть тихо, госпожа, и наружу не высовываться. Тебя пригласили в гости, и от этого приглашения ты не можешь отказаться… — Наглая физиономия подмигнула.

— Кто пригласил? — У Кориоллы во рту мгновенно пересохло, с трудом удалось выдавить эту короткую фразу.

— Имя ты узнаешь, когда прибудешь.

— Ты не смеешь… — Женщина попыталась возвысить голос.

— Еще как смею! — перебил ее смуглый. — Попробуешь ослушаться — умрешь. Но прежде умрут твои дети. Первым — сынишка — меня бесит его плач. А потом — девчонка… хотя… — Смуглый опять облизнулся. — С девчонкой можно повременить… — И он самым гнусным образом подмигнул Кориолле.

Потом отстранился и за шкирку подтащил к окошку повозки несчастного Прима.

— Говори! — велел кратко.

— Госпожа, их человек пятнадцать… — забормотал вольноотпущенник. — Мы ничегошеньки не успели сделать…

В следующий миг Прим исчез, и в проеме вновь появился смуглый:

— Поняла, госпожа: мне не перечить! Если хочешь, чтобы твой муженек увидел свою женку и детей целыми и невредимыми… Запомни, госпожа… — Слово «госпожа» он произнес с явной издевкой.

И приладил на место кожаную занавеску.

Кориолла почувствовала, что ей не хватает воздуха. Сердце билось как сумасшедшее где-то в горле.

Это они… Охотники за завещанием… Гай, что же ты наделал… Гай, Гай!

Кориолле казалось, что муж должен услышать ее даже далеко в Вифинии, за морем.

Но нет, не услышал…

Только маленький Гай надрывался от плача…

Часть II ГАЙ ПЛИНИЙ, СЫН ЛУЦИЯ, ЦЕЦИЛИЙ СЕКУНД, КОНСУЛ, АВГУР, ЛЕГАТ, ПРОПРЕТОР В ПРОВИНЦИИ ПОНТ И ВИФИНИЯ С КОНСУЛЬСКИМИ ПРАВАМИ

Глава I НИКОМЕДИЯ

Лето — осень 866 года от основания Рима

Вифиния

Дорога в Сирию даже при самых благоприятных обстоятельствах занимала больше месяца. Однако Приск еще планировал заехать в Никомедию — значит, почитай, уйдет два. А то и более.

Путь всякого, кто отправлялся в восточные провинции, лежал до Брундизия, оттуда в Эпир, потом в Афины и наконец — в Эфес. Добираться до Эфеса примерно двадцать дней. Или чуть больше — в зависимости от того, какие ветры дуют на море. От Эфеса до Пергама — дорога на лошадях в повозке или верхом, а далее — опять на корабле — вдоль берега до Кизика и по дороге, идущей у прибрежной полосы, на повозке или верхом. Точно таким же путем ехал Плиний, отправляясь наместником в назначенную ему провинцию.

Назначение Плиния в Вифинию выглядело малопрестижным — его ожидали разборы вечных споров между местными дельцами, погоня за скользкими, как угри, расхитителями, дела мелкие, грязные, хлопотные. В то время как южнее, в Сирии, готовилось новое грандиозное действо любимого императора под названием «война». Но Плиний, хотя и служил в юности в армии, в полководцы никак не годился, посему занимался финансами и бытом подвластной провинции.

* * *

В Эфес путники и паломники стремятся весной, в месяц мунихион[43], когда в храме Дианы Эфесской проходят грандиозные празднества в честь богини. Храм — чудо, одно из семи, названных Филоном Александрийским, или из восьми, по мнению Плиния Старшего[44]. Располагался храм к северу от Эфеса, настоящий маленький город подле города большого. Здесь жили жрецы (всегда накрашенные, надушенные, завитые красавцы в женских платьях) и женщины-жрицы, а также — флейтисты, трубачи, глашатаи, танцоры и акробаты и множество прислуги, убиравшей огромный храм и обряжавшей статую божества. Азиатская Диана, родня не тонконогой и стройной Диане-охотнице с колчаном и луком за спиной, а груботелесной Великой Матери богов, прародительнице всего сущего. Чем-то похожая на поставленный вертикально египетский саркофаг с разведенными в стороны руками, с множеством сосцов, из которых она готова была напоить густым сладким молоком всех, кто припадал к ее ногам и приносил дары. Большую часть времени статую богини окутывало роскошное покрывало из багряных и золотых тканей. И только в дни празднества Артемисий покрывало медленно поднимали, обнажая сначала ноги, едва обозначенные под злотыми пластинами, потом — многогрудое, опять же золотое, тело — и наконец сделанное из слоновой кости лицо. Богиня взирала на своих почитателей глазами из самоцветных каменьев, а ее разведенные в стороны руки, лежащие на золотых подпорках, открывали объятия будущему лету.

Кроме главного кумира, в сокровищницах хранили статуи поменьше — золотые и серебряные, дары разбогатевших торговцев и магистратов Эфеса, здесь же висели бесценные картины, в том числе портрет Александра, сделанный самим Апеллесом, тот самый, на котором великий завоеватель изображен с молнией в руке. Изображен столь искусно, что казалось — рука с молнией выступает из холста, грозя опалить огнем каждого, кто окажется к картине слишком близко.

* * *

Восток встретил путешественников жарой, духотой, малопонятной речью, в которой Приск лишь изредка угадывал слова классического греческого, подозрительными вопросами таможенника.

Покинув гавань через портовые ворота, путники вступили на Аркадиану — широкую мощеную улицу с колоннадами по обеим сторонам. Вдоль главной улицы шли гимнасии и роскошные бани — в городе, обладавшем отличными акведуками, понимали толк в хорошем мытье. Как и в театральных постановках. Но Приск не собирался в театр — его путь лежал на агору, где находились многочисленные лавки и где торговали рабами.

Военный трибун, отправляясь в путь, совершил промашку — не взял никого, кто бы прислуживал ему в пути. Юному легионеру из Пятого Македонского, каким начинал свою карьеру Гай Приск, не требовался помощник — он все делал сам, но военному трибуну без прислуги было уже не обойтись. Стремясь обеспечить как можно больше спутников Кориолле и детям, Приск отправил почти всех домашних с женой, а сам пустился в путь только с Марком Афранием и вольноотпущенником Максимом. К слову сказать, Максим совершенно не годился в прислугу.

В Эфесе находился один из самых бойких рынков живого товара. Беда только в том, что сейчас в средствах военный трибун был весьма ограничен (потратиться в дороге пришлось куда больше, нежели Приск рассчитывал). А рабы даже после Второй Дакийской кампании Траяна стоили недешево.

Обойдя клетки с мужчинами и подростками, Приск вскоре понял, что может приобрести только половинку или четверть раба. Юный Марк плелся следом, ругаясь сквозь зубы: он устал, к тому же в последний день путешествия море штормило, и юноша жестоко страдал от морской болезни. Теперь он постоянно пил из фонтанов и ничего не ел, а Максим, по своему обыкновению, молчал и глядел мрачно, на ходу жуя купленную в таверне лепешку. И хотя он таскал за Приском вещи, делал это с таким видом, будто оказывал военному трибуну огромное одолжение.

Наконец, отчаявшись, Приск обратился к торговцу рабами наугад, сказал, что ищет паренька в услужение, но готов заплатить только двести денариев. Двести денариев? Тучный грек презрительно скривил губы.

— Господин, за двести монет здесь продадут только увечного или хромого. Или такого, что на голову болен. Тебе такой нужен?

— У меня все рабы с изъяном, — усмехнулся Приск. — Одному даки выбили глаз, второй — лентяй, каких поискать, третий был всем хорош, но обжора, к тому же вор. Помер сразу после Дакийской войны… Еще год мне служил сумасшедший красавец, что мнил себя посланцем богов.

— С изъяном, говоришь? — встрепенулся торговец. — А знаешь, найдем-ка мы тебе подходящий товар.

Он прошел между клетками и вытащил из самой последней, уже опустевшей, забившегося в угол парня лет двадцати. Тот был невысокого роста, но ладно скроен, крепок и явно вынослив, так что вполне годился в прислугу в грядущем походе. Изъян был один — изуродованное ожогом лицо. Физиономию парня так свело на сторону красными змеистыми рубцами, что казалось, раб все время скалится в дерзкой усмешке. Приск вдруг подумал, что этот парень вывезен ребенком из Сармизегетузы Регии, и ожог на лице — знак недавней войны, след пламени, в котором исчезла столица гордого дакийского владыки.

— Раб послушен и вынослив, — принялся расхваливать попорченный товар хозяин. — Молчалив только. Слова за день не вытянешь. Разве что — из-под плетки.

— А мне болтун не нужен.

Парень зыркнул из-под ресниц, будто ударил кинжалом, и вновь принялся рассматривать свои босые ноги. Ого! С ним надо держать ухо востро — может и камнем по башке приголубить, а потом сбежит в пустыню известной только ему тропой.

— Одежда у него есть? Плащ? Сандалии? У меня ведь служба впереди, а не развлечения по лупанариям.

— Эк чего захотел! За половинную цену одежду в придачу. Мне его прежний хозяин, почитай, голым отдал. А теперь вот приличная туника имеется.

Приличная туника! Так назывались какие-то лохмотья, лоскуты, наскоро и грубо сшитые, чтобы чуть-чуть прикрыть тело. Эту гадость придется отстирать и использовать вместо подстилки в пути.

— Что он умеет? — поинтересовался будущий хозяин, в глубине души понимая, что парня придется купить — никого лучше он сегодня не найдет.

— Сготовить полбу, коня взнуздать, огонь развести, — принялся перечислять продавец. — Прежде прислуживал торговцу, что водил караваны ослов через Киликийские ворота [45].

«Ого… парень знает дороги, и не только те, что вымощены и отмечены милевыми столбами», — тут же сообразил Приск. Но не подал виду, что прежние занятия паренька ему интересны.

— Как его зовут?

— Сабазий. Но все кличут уродца Баз.

Парень оскалился — видимо кличка ему не нравилась.

Заплатив требуемые двести денариев, Приск отправился с новокупленным рабом в соседние лавки — за толстым плащом на дорогу и крепкими сандалиями.

— Твое настоящее прозвище? — спросил первым делом Приск.

— Первый хозяин звал меня Ганимед, — отозвался парень без тени улыбки.

Красавчик Ганимед, которого Юпитер-Зевс похитил, дабы тот прислуживал богам на Олимпе. Ну надо же… кому пришло в голову так прозвать парня?

— Пусть будет Сабазий, так?

Раб молча кивнул.

— И далеко ты ходил с прежним хозяином? — поинтересовался военный трибун небрежно, после того как снабдил Сабазия не только плащом и сандалиями, но и новенькой туникой (правда, из дешевого грубого льна), поясом, а с ним и кожаной потертой сумкой для нехитрых рабских вещей.

— Далеко ходили. До самой Хатры. А оттуда — и до Селевкии, что на Тигре. И в Нисибис ходили, и в Батны.

Ну надо же! Фортуна решила вновь одарить Приска своими дарами. Селевкия на Тигре стояла напротив Ктесифона, резиденции парфянских царей. Город торговый, по преимуществу греческий, хотя наверняка там можно найти торговцев со всего Востока.

— Далеко… — только и кивнул трибун, опасаясь обнаружить свою радость.

— Чего там… Дело нехитрое, — буркнул парень, разглядывая кожаную сумку, которая прежде служила не один год какому-нибудь ауксиларию[46]. — До Хатры караванные тропы натоптаны, а подле Хатры колодцы чередой — слепой бы дорогу нашел. Ага! Тут и кремень есть! — воскликнул он, вытаскивая завернутый в тряпицу кремень, что так и остался на дне старой сумки.

Скорее всего, сумка наверняка с убитого — продавал бы сам ветеран отслужившее много лет имущество, не забыл бы в сумке верный кремень. Так подумал Приск. И еще подумал — новый раб совсем не молчун. Просто никто прежде не покупал для него новый плащ и сандалии.

* * *

Если уж на то пошло, Вифиния — не самое плохое место для жизни. С юга ее защищают горы, летом тепло, но не жарко, зима мягкая, хотя и прохладная.

Земля здесь плодородна, приносит всяческие плоды и лесом обильна, берут здесь много леса для кораблей. Доходы казне дают каменоломни, в том числе мраморные, но особенно развита добыча хрусталя.

Приск отправил с императорской почтой письмо из Эфеса в Рим, получил опередившее его послание от Куки, где сообщалось, что Траян непременно выступит этой осенью или зимой, а более ничего интересного в Городе не слышно. Удивительно, что нет вестей от Кориоллы — она обещала написать сразу же, как только прибудет в Комо, — и по всем расчетам письмо обязано уже прийти. Видимо, где-то потерялось или задержалось… Приск оставил стационарию[47] денарий с поручением хранить все послания для военного трибуна, которые тот заберет на обратном пути. Потом подумал и отправил послание Плинию, что прибудет вскоре. Следом и сам двинулся в путь. Письмо опередит его на день или два — так что Плиний успеет приготовиться к приему гостей.

Никомедия была городом молодым — в сравнении с извечным своим соперником Антигонеей, которая в нынешние времена именовалась Никеей[48], и уж конечно совсем юная — в сравнении с Гераклеей Понтийской.

Однако столицу, основанную Никомедом Первым[49], старательно украшали, стремясь придать ей воистину имперский блеск. Плиний, разумеется, не отставал от прочих. В провинции процветал пышный эллинистический стиль[50], когда-то в Никомедии при царском дворце работал знаменитый скульптор Дидалс — автор омывающейся Афродиты и Зевса Стратия. Статуя последнего находилось в никомедийском храме, а многочисленные Афродиты копировались местными мастерами десятками — для италийских особняков и загородных вилл. Особенно пышно в городе украшались храмы Деметры и Коры, божественных покровительниц Никомедии. Две улицы, как и положено в римских городах, пересекались под прямым углом. Но сам город имел форму вытянутого ромба. И кроме скульптур, мраморных храмов и пышного дворца наместника, город славен был еще своими великолепными садами.

В самый первый год наместничества Плиния случился в Никомедии сильный пожар, огонь разлился широко, настоящей рекою, сгорели герусия[51] и храм Исиды. С того времени Никомедию восстановили, домовладельцам велено было в зависимости от достатка завести у себя либо водяные насосы, либо ведра и лопаты для борьбы с огнем. Но на создание пожарной команды император Траян разрешения не дал — подозревал в подобной коллегии зародыш бунтарского духа и смуты.

Однако при Плинии город преобразился — появился наконец водопровод, а к старому Форуму пристроили новый, куда просторнее прежнего. Впрочем, стройка эта началась еще до наместничества Плиния — но он и подгонял ее, и следил, чтобы работы велись тщательно. И новый храм Великой Матери богов возвели и освятили по местным обычаям опять же при новом наместнике.

Когда военный трибун в начищенных доспехах и алом плаще вошел в атрий дворца, Плиний ахнул, узнавая гостя, вскочил со своего кресла и ринулся навстречу.

Приск успел сказать лишь слова приветствия, как Плиний уже обнимал его. Потом, смахнув слезу, попросил подождать, пока разберется с делами, а уж потом — обещал поговорить по душам. Полчаса ушло на то, чтобы покончить с просьбами терпеливо ожидавших посетителей, после чего Плиний повел гостя в роскошный перистиль, рассказывая по дороге о своих планах. А планы у наместника Вифинии были грандиозные: построить начатый когда-то неведомо кем, а ныне заброшенный канал, чтобы соединить озеро с морским заливом на радость вифинским торговцам. Однако на такие работы надобно было разрешение самого императора. Траян разрешение выдал, но велел прежде выяснить, не стечет ли озеро полностью, если прорыть канал. На этих сложных исследованиях все и заглохло — товары по-прежнему везли сухопутным путем, пока архитекторы спорили друг с другом.

Поведав о проблемах с каналом, Плиний пригласил дорогого гостя на обед, извиняясь, что стол будет скромным, а настоящее пиршество намечено только на следующий день. Услышав, что гость остановился в гостинице, велел немедленно ее покинуть: военный трибун со своими людьми должен расположиться во дворце, здесь им выделят две просторные комнаты. Приск рассыпался в словах благодарности, но уточнил, что прибыл в Никомедию по делу, а путь его лежал вообще-то в Антиохию… «Ах да, Калидром!..» И еще, помнится, наместником обещано возвращение расходов… «Ах да, позвать квестора! Пусть выдаст двести денариев. Надеюсь, расходы не превысили эту сумму…» Вообще-то превысили… «Могу выделить еще сто денариев из своих личных денег…»

Иметь дело с честными людьми ужасно — снова убедился военный трибун, поскольку надеялся как минимум на тысячу.

Но Плиния поблагодарил, и тот остался доволен собой и гостем.

* * *

Разумеется, на обед Приск пожаловал не в доспехах, а в тунике из тонкой шерсти, но кинжал все равно был прицеплен к поясу: военный трибун заметил в шутку, что не доверяет рабам-разрезальщикам и предпочитает сам для себя выкраивать лучшие куски. Плиний слегка поморщился — экая дикость, — но настаивать на разоружении гостя не стал. Впрочем, если бы наместник понаблюдал за Приском чуть дольше, то заметил бы, что тот не пользуется кинжалом — просто оружие у него в ножнах и под рукой, а мясо в самом деле режет сам, отобрав нож у одного из рабов.

Гостей было немного: заседавший в местном буле[52] старикан, косноязычный по причине отсутствия зубов, в основном налегал на паштеты; новый архитектор, которого Плиний заполучил ненадолго в свое распоряжение и очень тем гордился; бывший легат, обещавший что-то такое построить то ли в Эфесе, то ли в Никомедии, в благодарность за щедрость желавший, чтобы его статую в полный рост водрузили на самом видном месте перед новым храмом Великой Матери богов.

Плиний так и лучился от счастья, руководя этим скромным провинциальным обществом, крошечной копией далекого Рима. Здесь он был маленьким цезарем, отражением великого Траяна. К слову, выглядел Плиний куда лучше, чем в столице. Он только недавно вернулся с целебных источников, называемых Царскими, куда ездил вместе с женой в надежде, что поездка эта сделает его право троих детей не фиктивным, а вполне даже реальным[53]. Его юная жена также казалась счастливой, хотя уезжала из Рима несчастной и почти больной. По виду она была совсем девочка — с тонким личиком и белой кожей, которую местное солнце позолотило, заодно подрумянив щеки.

Несмотря на то что подано было всего шесть перемен блюд, обед прошел очень мило — особенно удались каша со снегом и сазаны из Никейского озера, коими это озеро славилось.

Зато роскошен был сам триклиний, перестроенный во времена Нерона, — тогда здесь появились новые мозаики и фрески, капители колонн засверкали медью, а кессонный потолок — золотом. И немудрено — ведь в те дни наместником Вифинии был сам Гай Петроний, прозванный впоследствии Арбитром изящества, человек, чья утонченность служила каноном при дворе. Но только до того дня, когда Арбитр перерезал себе вены по приказу Нерона, желавшего единолично устанавливать все каноны на свете.

— Жена у меня умница, — рассказывал Плиний. Он почти не прикасался к еде, только говорил. В своем роде это служило ему пищей. — Она читает все написанные мною речи, а когда я выступаю перед знатными горожанами, непременно сидит за занавескою и слушает. Сами понимаете, присутствовать открыто ей не позволяет скромность.

Юная Кальпурния, слушая похвалы, заливалась краской от смущения.

— Кальпурния моя — пример добродетельной матроны, вот о ком стоит писать стихи, а не смаковать те жуткие уродства, коими потчует нас Ювенал в своих эпиграммах, — поучал собравшихся Плиний.

— Никогда не поверю, что сам ты не баловался дерзкими стишками, — усмехнулся Приск.

Плиний неожиданно покраснел. Ну надо же! Вроде и не молодой уже человек, а смущается не хуже юной женушки.

— То лишь невинные шалости, — заверил Плиний. — И я никогда ничего не писал со злобою. Даже описывая мерзости, творимые страшным доносчиком Регулом, я говорил о тех делах не со злорадством, а с сожалением.

— Неужели ни на кого не можешь разозлиться? — недоверчиво покачал головой военный трибун.

Плиний на миг задумался.

— Да, случалось… Не без этого… — признался наместник почти шепотом и даже с некоторым смущением, но, по мере того как говорил, все повышал голос: — На кураторов здешних строек злился и злюсь. Воровство в провинции чудовищное, особенно в строительстве. Представь, дважды никомедийцы пытались возвести водопровод. Один раз — истратили более трех миллионов сестерциев — и соорудили несколько арок акведука из квадратных каменных плит. А во второй раз начали работы, вложили двести тысяч, но опять воды не получили. Какие-то старые плиты нам удалось пустить в дело, а прочие арки акведука я приказал достроить из кирпича — так дешевле получилось и быстрее. Наконец только в этом году появилась в Никомедии чистая вода. А где же три с половиною миллиона? Думаешь, мне удалось их отыскать? Как бы не так! — в сердцах воскликнул наместник.

Беззубый старик из городского совета оказался к тому же и глух — он безмятежно глотал паштет, пока наместник поносил его товарищей по буле в хвост и в гриву.

— Все кураторы строек при этом сами же члены городского совета, то есть перед собою отчитываются за воровство и вранье и друг друга покрывают, как легионеры щитами во время атаки. Так же точно обстоит дело и в Никее — возвели театр на болоте, и достроить нет никакой возможности — театр тонет, идет трещинами, а на стройку истрачено уже десять миллионов сестерциев! Десять миллионов! Вот так, дорогой мой Приск, буквально в болоте топят они миллионы — никому не на пользу.

— Ну тут ты неправ. Кое-кто пользу извлекает — для собственного денежного сундука, — заметил гость.

— О да! — вздохнул Плиний. — Про все их безобразия я отписал императору, и наш наилучший принцепс был страшно разгневан[54]. Он, разумеется, ждет от меня, что я найду виновных и накажу расхитителей со всей строгостью… — Наместник вздохнул. — Но, право же, куда проще схватить каких-нибудь беглых рабов и разбойников да наказать их плетьми или распятием, нежели вырвать из плотного змеиного клубка казнокрадов хотя бы одного.

— А нельзя этих ворюг как-нибудь заставить вернуть деньги? — мечтательно спросил Приск, понимая, что подобные мечты вряд ли сбудутся.

В ответ Плиний вздохнул еще тяжелее.

Ясно было, что завоевать еще одно царство куда проще.

* * *

Наутро, выслушав просьбы и отдав распоряжения секретарю, наместник пригласил Приска к себе в библиотеку — посмотреть на собрание греческих свитков и допросить наконец странного арестанта — то ли беглого раба, то ли посланца Децебалова, что был отправлен к Пакору еще в Первую Дакийскую кампанию и с тех пор так и жил на Востоке.

Как выяснилось, арестанта держали во дворце, к тому же не слишком строго — один из телохранителей наместника за ним приглядывал, да и то время от времени. А обретался Калидром — ни мало ни много — на кухне, где теперь готовил для наместника всякие изысканные блюда. Вчерашних сазанов к столу сварил и полил соусом не кто иной, как Калидром.

— И ты ему доверяешь? — изумился Приск. — Не боишься, что этот парень тебя отравит?

— Он вполне милый человек и кажется мне искренним, — заявил Плиний. — Ликонид, дружок, — обратился он к уже немолодому греку, что прислуживал в покоях наместника. — Позови с кухни Калидрома. Надобно обсудить, что он приготовит сегодня на обед. Мне бы хотелось что-то скромное и в то же время запоминающееся. У нас гости из Рима.

Здесь совершенно замечательные люди встречаются, — воскликнул Плиний, едва Ликонид, бурча под нос что-то не слишком лестное в адрес наместника, вышел. — К примеру, один из моих переводчиков. Авл Сканий, чудный человек. Сам из Рима, бывший торговец, служил в эту в ужасную войну с Децебалом у ликсы[55] в Мезии, но, как только наступил мир, решил поселиться в Вифинии. Я вас познакомлю. Сканий умеет быть полезным. Тебе найдется о чем с ним поговорить. Его суждения весьма здравы, не лишены мрачного юмора, я люблю его слушать и обычно приглашаю к столу, но вчера он отказался, сославшись на нездоровье, — после войны он дичится незнакомых людей.

Калидром тем временем явился. Когда он вошел (вернее, вступил в таблиний наместника) — дородный, даже скорее тучный, неспешный, наглый, с лоснящимся от жара покинутой кухни лицом — Приск сразу узнал в нем любимого раба Лаберия Максима. Курчавые волосы, чуток поредевшие и поседевшие, губы — еще более пухлые, но по-прежнему влажные, глаза — навыкате куда больше прежнего. К тому же румянец сделался более ярким, каким-то болезненным, да во рту не хватало многих зубов. Но все равно несомненно — именно этого человека видел Приск в Мезии.

Калидром поклонился — не слишком низко, отцепил от пояса таблички, раскрыл и принялся зачитывать Плинию меню завтрашнего обеда.

Плиний улыбался и кивал в такт — все-все правильно, говорил каждый кивок наместника.

— Завтра я устраиваю настоящее пиршество, а не скромный домашний обед, как накануне. Надеюсь, ты не подведешь меня, дружок, — обратился Плиний к Калидрому, как к давнему товарищу. — Наш гость — военный трибун, посланец самого императора Траяна, прибыл из Рима, — отрекомендовал Плиний гостя, казалось совсем позабыв, зачем вызывал Калидрома.

— Я могу сделать блюдо в виде Капитолийского храма, — предложил Калидром. — Полить белым и красным соусом — чтобы напоминало белый мрамор и яркие краски росписи, а крышу — посыпать шафраном, чтобы наш гость вспомнил золотую черепицу, сверкающую на солнце.

— Но ты же не был в Риме, — заметил Приск.

— Это почему же не был? — обиделся Калидром. — Я со своим прежним господином многие места посетил.

— Замысел хорош… — Плиний в восторге несколько раз хлопнул в ладоши. — Но прошу, не переусердствуй… Ты порой злоупотребляешь пряностями.

— Это будет самое замечательное блюдо, которое тебе доводилось пробовать, сиятельный! — пообещал Калидром.

Потом искоса глянул на военного трибуна и убрал таблички.

— Это он, — кивнул Приск, как только повар удалился. — Я видел его в Эске. Он был тогда в большой чести у наместника и занимался многими делами, а не только присматривал за кухней.

— Все эти годы он стряпал царю Пакору, а теперь вот мне…

— Мне жаль тебя разочаровывать, — прервал наместника трибун, опасаясь, что Плиний вновь увлечет разговор в иную сторону, — но боюсь, этого раба тебе придется отправить к Траяну, а самому обзавестись новым поваром. Калидром мне необходим для предстоящего дела.

— Отправить его в Рим? — уточнил Плиний, поскучнев.

— Нет, не в Рим. Я отвезу толстяка в Антиохию. Пусть с ним побеседует сначала наместник Сирии, а уж потом раба приведут к императору, если сочтут нужным. Стало точно известно, что Траян прибудет в Сирию грядущей зимой.

Плиний вздохнул. Всяко Траян начнет свою военную кампанию из Антиохии, но не станет, подобно Приску, заглядывать в Никомедию, чтобы повидать «своего доброго Секунда».

— Я и сам могу передать Калидрома императору — отправлюсь в Эфес, когда туда прибудет Траян… — Плиний вдруг вспомнил, что он тоже наместник, как и Адриан, а Эфес — на территории его провинции.

Только произнес имя Траяна — и повлажнели глаза. Чувствительность Плиния была общеизвестна. Наверняка для предстоящей встречи заготовил он и отчеты, и дары, и новый панегирик, великолепнее того, что произносил в год своего консульства[56]. Траяна наместник обожал искренне. После тоскливой безнадежности Домицианова правления обожать нынешнего императора было проще простого.

— Я готов оказать нашему наилучшему принцепсу столь малую услугу… — Возможность «преподнести» императору Калидрома заранее воодушевила наместника.

Но у Приска были другие планы.

— Мой добрый Секунд, — попытался подольститься к наместнику военный трибун, — ты же знаешь, как важно тщательно подготовить столь грандиозную кампанию. А сведения, полученные от Калидрома, могут оказаться бесценными для Адриана. Не забудь, в ведении Адриана все сирийские легионы, да и вообще практически вся восточная армия. Так что Калидрома следует отправить в Сирию как можно скорее.

— О да, наш будущий император всё делает тщательно, — согласился Плиний с печалью в голосе. Он явно страдал от того, что Калидрома придется отдать, — но, похоже, готов был это сделать исключительно на благо принцепса и Рима.

Будущий император… Ого! Только самый преданный друг Адриана мог сказать такое о наместнике Сирии.

Приск счел момент подходящим для начала секретного разговора. Вынул из ножен кинжал и положил на стол. Плиний глянул на клинок с недоумением и нахмурил брови. Военный трибун, сообразив, что Плиний мог неправильно все понять, взял кинжал в руки и показал, что клинок легко убирается в массивную рукоять одним нажатием на острие, которое и не заточено вовсе.

Плиний облегченно вздохнул:

— А я уж невесть что подумал… Ловко.

— Мой друг Оклаций еще в Мезии показал мне этот фокус. Очень удобно — если хочешь изобразить убийство, не убивая. А в ножнах легко спрятать что-нибудь ценное.

Приск отложил кинжал и аккуратно выудил из ножен скрученный без скалки свиток и развернул перед наместником. Пергамент изрядно обмахрился по краям, но это уже не имело значения.

Плиний начал читать текст шепотом… По мере того как он вникал в смысл прочитанного, на щеках наместника румянец разгорался все ярче и ярче, как будто его охватывала лихорадка.

— Где ты это взял? — спросил наместник севшим голосом.

— Случайно нашел… Подле убитого библиотекаря на Форуме Траяна. — Это было почти правдой.

— Ты читал? Хотя, конечно… читал… печать сломана. — Плиний оглянулся, проверяя, нет ли кого поблизости. Понизил голос: — Почему не вернул на место?

— Как раз из-за сломанной печати. И потом — я не ведал, где ему место. Полагаю — в храме Весты, но вряд ли военному трибуну подобает встречаться с весталками.

Приск хотел плавно перейти к изложению задуманного, но наместник его перебил:

— Погоди. Я могу оказать тебе услугу. Верну завещание Траяну, не называя имен. Как только император прибудет в Эфес, передам похищенный свиток. Скажу, что случайно перехватил почтаря со странным письмом. Тут на Востоке много чудес, и никто не ищет причины событий. Правильный ход вещей восстановится. Ты окажешься вне подозрений — меня же император ни в чем не упрекнет и не заподозрит, и уж тем более не станет допрашивать — я дружен с тем, чье имя указано в свитке, так что я никак не могу быть замешан в похищении. Все будут довольны, и никто не пострадает.

— Ты ошибаешься, сиятельный… — Военный трибун на миг растерялся: дело приняло совсем не тот оборот, на который он рассчитывал.

— Поверь, мой дорогой друг, это лучший способ завершить столь сложное и щекотливое дело. Если же ты утаишь завещание и оставишь свиток у себя, то подвергнешь и государство, и себя неизмеримой опасности…

О да, про опасность не нужно ничего объяснять! Приск уже понимал, что совершил глупость. Ясно, что участвовать в подлоге Плиний ни за что не согласится. Он всегда слыл человеком честным, таковым и хотел оставаться.

— Но в этом случае Адриан не станет императором… — осторожно заметил Приск. — А он бы мог столько сделать для империи… Разве не лучше нам с тобой…

— Дорогой мой, не нам с тобой решать, кому править! — достаточно жестко оборвал военного трибуна наместник. Вся мягкость и благожелательность разом испарились, осталась лишь холодная четкость — четкость оружия или машины. Нет, просто так наместником провинции Траян никого не назначает.

— Но…

— Мы от решения подобных дел отстранены… — с неожиданной горечью сказал Плиний.

— И ты готов с этим смириться?

— Мы давным-давно смирились. И даже не мы — но наши деды, на поле близ Фарсала[57]. Теперь нам остается лишь благодарить богов, что нами правит наилучший принцепс, и приносить жертвы за то, чтобы новый оказался не хуже прежнего.

— Так ведь от нас и зависит в данный момент, кто станет этим новым принцепсом! — Приск сделал отчаянную попытку поймать наместника на слове.

Но тот лишь отрицательно покачал головой:

— Нет, друг мой, не пытайся отменить волю наилучшего принцепса — или ты совершишь преступление.

«О, боги, ты глупец, Гай! О чем ты думал! Плиний и коллегию пожарных не может создать без согласия императора. И как улучшить провинциалам баню, советуется с Траяном. А ты предлагаешь преданному исполнителю решать, кто наследует ойкумену, кто будет править миром. Где была твоя медная голова, дурак!»

Плиний стал сворачивать свиток.

— Пока спрячу пергамент здесь, в библиотеке — среди других… тут его никто не найдет. Я понимаю — ты бы хотел показать завещание Адриану, но поверь, этот свиток не принадлежит ни тебе, ни твоему патрону. Вернем его Траяну, и сам убедишься, что это — наилучший выход.

Надо было срочно придумать, как выпутаться из дурацкой ситуации, но ничего не придумывалось. Самое простое (но и самое нелепое) решение — выкрасть свиток из библиотеки. И надеяться, что в этом случае Плиний ничего Траяну не сообщит. Разумеется, военный трибун мог бы попросту отнять свиток у наместника. Гадать, кто сильнее, не приходилось. Но как заставить Плиния молчать?

В голову лезли нелепые идеи: броситься на Плиния с кинжалом, оглушить мраморным бюстом Александра Македонского, поджечь библиотеку — как нельзя кстати придется отсутствие пожарных. Пока местный народ будет вытаскивать, согласно новому приказу, ведра да насосы, убежать со свитком…

Мертворожденность этих планов была очевидна, и Приск лишь сумел заметить, в какую именно нишу поставил наместник футляр с драгоценным пергаментом.

«Кто знает… может быть, Плиний и прав? — подумал военный трибун, покидая библиотеку. — И это решение — самое верное… Во всяком случае — самое честное…»

Но вольноотпущенник Максим! Он ведь знает про послание Адриану. И Афраний Декстр… Что станет делать фрументарий, когда услышит, что Приск вот так запросто отдал Плинию драгоценный пергамент? Какая дурацкая западня! Трибун не мог выкрасть завещание у Плиния, но не мог и оставить его в Никомедии. Ситуация складывалась безвыходная.

А еще ему показалось, что он заметил движение в боковой колоннаде. Но когда нырнул в портик, там никого не оказалось.

* * *

В перистиле Приска поджидал юный Марк.

— За нами следят, — шепнул он, вертя головой так, как будто хотел разглядеть, что у него на затылке.

— С чего ты взял? — Замечание Марка подтверждало собственные подозрения.

— Сам видел. Один странный тип вился тут во дворе, пока ты торчал у наместника. А потом ушел вон туда. — Марк махнул рукой в сторону прохода в соседний двор. — А этот грек-повар, что вышел от Плиния, разревелся, как ребенок, и стал громогласно жаловаться на судьбу, пуская сопли… Прям смешно…

— Толстый грек — это Калидром, он поедет со мной в Антиохию к Адриану. А что за тип тут подглядывал? — Приск уже не сомневался, что видел кого-то в колоннаде, и — возможно — этот человек подслушал разговор.

— Откуда мне знать? Парень все время держался в тени, лица не разглядеть, а когда уходил, капюшон накинул — на улице теплынь — а он в капюшоне.

— Здешний, из прислуги, или только-только прибыл?

— Я же сказал: не знаю! Не ведаю, кто он! — взорвался Марк. — Ты прям как отец! Кто был, что сказал, куда глядел… Да не знаю я! Не-зна-ю!

— Так окликнул бы.

— Я и окликнул. А он сбежал. Не по мне все эти подглядывания. Я в бою отличиться хочу, а не вызнавать, куда поехала повозка, запряженная мулами…

— Какая повозка? — не понял Приск.

— Да это не отсюда… — отмахнулся Марк. — Это отец все искал какую-то повозку в Риме в тот день, когда я уезжал. Даже не попрощались толком.

«Ага, Декстр ищет конкурентов… ну, надеюсь, от нашего фрументария они не уйдут», — отметил про себя Приск.

— Скорее всего, этот парень здешний. Из свиты или прислуги наместника, — решил трибун. — А сражения еще будут — увидишь.

— Да я не видеть хочу — а драться… А не будет драк — в школу гладиаторов запишусь.

— Давай-ка я тебя лучше потренирую.

— Правда? — У Марка вспыхнули глаза. — Отец говорил — ты отличный боец.

— Могу тебя заверить — Адриан еще лучше.

— А с Адрианом? Я смогу помериться силой с самим Адрианом?

— Силой? Это вряд ли… предложи ему поединок. Один твой удар против трех его — вот условие. — Бывший легионер Пятого Македонского улыбнулся, вспомнив свое состязание с императорским племянником. Сколько с тех пор минуло лет?.. А кажется — было только вчера.

— Состязание с Адрианом?! — Марк аж подпрыгнул от восторга.

«Ага, поединок… Адриан нас обоих прикончит на месте… Нехорошо всё… А если этот неизвестный тип подслушал и узнал про свиток, то…»

Трибун даже не пытался вообразить, что в этом случае произойдет. Он как-то наивно позабыл, что у стен бывают уши. Решил, раз хозяин честен, то и его люди — тоже. А вот и нет…

Удивлен?

* * *

Часа три Приск посвятил тому, чтобы отыскать человека, который прятался в галерее. Но напрасно. Марк не мог даже отдаленно описать, на кого походил неизвестный. И опознать среди людей Плиния никого тоже не смог. В конце концов юноша принялся отрицательно мотать головой в ответ на всякий вопрос, так что пришлось оставить Марка в покое.

Но — кто знает — быть может, неизвестный где-то скрывался и не показывался гостям наместника на глаза?

* * *

Как и обещал, Приск устроил тренировку Марку. Приемный сын Декстра оказался неплохо подготовлен, но ему явно не хватало хладнокровия.

Однако юноша очень гордился, что сумел все-таки нанести два удара опытному противнику в обмен на его десять.

— Что ты там говорил про школу гладиаторов? Ты всерьез? — вернулся трибун к утреннему разговор после тренировки.

В гладиаторы! Вот глупец! Разве что ростом высок, а так — сосунок сосунком, даже борода еще толком не растет, только на верхней губе забавно пробиваются темные усишки да на подбородке кучерявятся редкие волоски… Такую бороду приносить в дар богам — вот смех…[58]

— Я сильный… — Парень сжал кулаки, выпятил грудь.

— Я не о том. Гладиатор — позорная профессия… С арены путь в легион заказан.

— Зато известных бойцов обожают! — сверкнул глазами мальчишка.

Обожают… вот чего ему так не хватало! Семья приемная, наверняка не раз напоминалось: если в назначенный срок не явится за Марком настоящая мать или отец или кто-то еще — быть ему рабом.

— Мать тебя любит! — заверил Приск.

— Как же! Она с младшеньким Гаем как возится! А я…

— А ты старший… — Трибун похлопал юношу по плечу. — Старший и уже взрослый…

Юноша насупился и бегом устремился в бани.

Здесь, лежа в кальдарии в горячем бассейне, он вдруг в мельчайших подробностях вспомнил свое детство — вспомнил и содрогнулся от отвращения.

Приск почти угадал насчет детства Марка — приемные родители в самом деле не скрывали, на каких условиях Марк объявился в их не слишком богатой семье. Выкупят мальчишку — быть ему свободным, не выкупят — станет рабом. А может, и не станет, может, ему сохранят свободу. «Мамаша» с «папашей» обсуждали этот вопрос при Марке чуть ли не каждый день.

«Будет хорошим мальчиком — не продадим…» — обещала «мамаша».

«Опять патрону нахамил, опозорил меня, — вопил через час „папаша“. — В тот же день продам, как срок истечет… Так и знай!»

«Стану рабом — пусть продают в гладиаторы — нарочно устрою бучу, кинусь на хозяина с кулаками…»

План свой Марк осуществлял драками с соседскими мальчишками и тренировками с гантелями, которые нашел в углу «папашиной» кладовки. Каждый день махал деревянным мечом… Одно его пугало — как принять с мужеством последний удар. Как не опозориться, не струсить или — чего доброго — не расплакаться от обиды, как с ним часто бывало, когда «папаша» орал: «Ублюдок!»

Потом — незадолго до крайнего срока — появилась Мевия, и «мамаша» с «папашей» исчезли ночным кошмаром; вместо них появились дом, причем роскошный, приемный отец, настоящая мать…

Но… у каждого дара своя темная сторона, к сладости примешивалась горечь, заставляя вновь искать ссор и драк, а по ночам мечтать об арене. Приемный отец его не любил — в этом Марк был уверен — требовал строго, и хотя не бил приемного сына, но от одного взгляда его светлых ледяных глаз мурашки бежали у Марка по спине. В доме юноша оказался чужим, слуги не воспринимали его всерьез, в их почтении проскальзывала небрежность. Заподозрив насмешку в глазах, Марк уже не выговаривал — бил рабов за леность и непочтение, те бежали жаловаться к хозяину… И опять Марка обдавало ледяной холодностью и страхом… Афрания он боялся. Боялся до жути. Вновь обретенную мать обожал, но только до того дня, как на свет появился маленький Гай.

Потом Мевия познакомила Марка с Осторием Приском. И Марку показалось, что вот наконец он нашел человека, который заменит ему всех: мать, отца…

А этот тип, получается, лишь слабенькая, мутная тень Афрания Декстра.

Глава II ПОХИЩЕННЫЕ

Осень 866 года от основания Рима

Италия

Куда ее везли, Кориолла понять не могла. Занавеска задернута, выглядывать наружу не дозволялось. Кто снаружи, что с ее людьми, она не ведала. Дважды Прим приносил ей на остановках кувшин с водой и хлеб… Опять же Прим появился вечером и помог выбраться наружу. Что уже вечер, Кориолла узнала только тогда, когда вышла из повозки. Тело болело и затекло, а от страха все заледенело внутри.

Она огляделась. Остановку выбрали около какого-то задрипанного одноэтажного домишки, явно не похожего на гостиницу. Оно и понятно: с похищенной женой военного трибуна ночевать в гостинице глупо.

«А где главарь?» — Мелькнула надежда: вдруг мерзавец отлучился, и ей удастся подкупить его подручных, уговорить помочь и…

— Что тут у нас? Золотишко? — Кулачный боец возник будто ниоткуда, схватил Кориоллу за руку. — Опасно такие вещички носить — на дороге люди страшные встречаются — могут и вместе с рукой оторвать… — Он заржал.

Потом рванул браслет с запястья, сдирая кожу, и сунул к себе в мешок.

Никаких иных украшений Кориолла не носила. Но в повозке был сундучок с дорогой паллой и набор серег с ожерельем. Все это вскоре очутилось в руках боксера.

— А теперь спать… Я сегодня устал, ублажать никого не буду. — Главарь демонстративно зевнул. — А вот завтра помыться придется, к грязным девкам не хожу, запомни…

Гримаса отвращения исказила лицо Кориоллы.

— Что кривишься? Я, может, тебя и не хочу. Я, может, девочку твою выберу.

Теперь на лице Кориоллы отразился ужас.

— Мой муж… — Кориолла старалась говорить твердо, но голос предательски дрожал. — Мой муж тебя убьет. Разорвет на куски.

— Твой муж? — хмыкнул главарь. — А где он? Что-то его здесь не видно! Или это вон тот красавец… — указал на Прима. На его изувеченное лицо и выпученный глаз не каждый мог смотреть без содрогания.

— Это мой слуга…

— Ах, слуга… Он трясется от страха, вон — щеки аж дрожат, и брюхо дрожит. Отчего он такой трус, а? Тьфу, противно… Эй, красавчик, иди, отнеси тряпки госпожи в комнату, а то ей будет жестко спать на полу. Несмотря на жирок… — И боксер бесцеремонно ущипнул Кориоллу за ягодицу.

В ответ та влепила негодяю пощечину и тут же отлетела к стене — рот наполнился кровью. В тот же миг Прим вскинул руку. Камней на дорожке хватало, и один из них очень удачно лег в руку. Боксер схватился за голову и медленно осел на землю. Меж пальцев его лилась кровь. Камень — страшная сила, в битве при Каннах камень, пущенный из пращи, тяжело ранил консула Эмилия Павла. А ведь тот был в шлеме. В отличие от боксера.

Подручные тут же накинулись на Прима и, повалив на землю, начали избивать.

— Не смейте… не надо! — закричала Флорис.

Нянька обхватила ее и зажала рот рукой.

Кориолла медленно отерла паллой лицо и тут же испуганно отшатнулась. Рядом с нею стоял один из похитителей — так ей показалось… В таком же сером плаще и грязной тунике.

Ни слова не говоря, парень что-то вложил ей в ладонь и скрылся в кустах.

Кориолла повернулась к стене лицом, прикрыла лицо рукой, делая вид, что плачет, и раскрыла ладонь. Незнакомец вложил ей в руку маленький нож. Таким можно порезать… сильно… А если в шею…

Она закусила разбитую губу. Прим уже не стонал и не кричал — слышались только глухие удары.

«Он крепкий…» — попыталась уговорить себя Кориолла.

Она шагнула к боксеру. Один удар. Она уже отвела руку, но тот вдруг поднялся. Шатнулся, размазал пятерней кровь по лицу.

Теперь удар ей было не нанести.

— Хватит! — закричала она в ярости, ненавидя себя за дурацкую медлительность. — Я и мои дети хотим отдохнуть. — Ей показалось, если она покажет свое полное равнодушие к Приму, его прекратят избивать…

«Прим, прости меня…» — мысленно попросила прощения у верного слуги.

— Ладно, довольно… Бросьте пса хозяйке в комнату. Пусть видит, как ее защитник помирает, — приказал главарь.

Он оперся на плечо подскочившего крепыша и пошел к колодцу — умываться. Тем временем двое заволокли Прима в комнату. А боксер, умывшись, поглядел сначала на Флорис, потом на няньку с Гаем на руках и что-то сказал крепышу… Тот кинулся к няньке, вырвал из ее рук малыша Гая. Кориолла ахнула, рванулась к сыну. Но крепышу Гай был не нужен — он сунул его в руки подбежавшей Кориолле и поспешил назад к господину.

В это время двое других схватили няньку за руки и поволокли. Третий уже на ходу задирал на ней длинную тунику. Женщина не сопротивлялась. Мерзкая свора кинулась вслед за лакомой добычей.

Гай плакал, надрывался. Но не мог заглушить жеребячье ржание и пыхтенье того, кто оказался в этой очереди первым.

— Скорее, в дом! — приказала Кориолла дочери и буквально поволокла одной рукой Флорис в комнату, другой придерживая орущего Гая.

На довольно прочной двери оказался запор, и Кориолла задвинула его, решив ни в коем случае не открывать. В комнатушке почти не осталось мебели, только ломаная кровать, на которой невозможно было лежать. Узорная деревянная решетка на окне ломаная, но пролезть человеку невозможно — разве что руку просунуть. К тому же окно выходило во двор, так что беглеца сразу заметят.

Прим лежал на полу и, судя по сиплому дыханию, был еще жив.

— Я не хочу с ним… пусть его заберут! — потребовала Флорис, указывая на окровавленного Прима.

Мать толкнула ее в угол.

— Я не хочу слушать, как он хрипит! — выкрикнула Флорис.

Мать вновь толкнула ее и всучила плачущего Гая.

Сама же встала на колени рядом с Примом.

Закат уже догорел, но разбойники развели перед домом костер, и его всполохи отбрасывали блики на стены.

Прим что-то еще бормотал… Одно и то же слово… Кориолла не сразу поняла, что он повторяет раз за разом: «Пить…» Но воды в комнате не было. Ни капли. Все вещи остались в повозке. А о том, чтобы передать кувшин с водой пленникам, похитители не озаботились.

Все, что имелось у Кориоллы, — это ножик с коротким лезвием… если ударить в шею, то Прим умрет быстро. Кориолла сидела на полу, обхватив голову руками, понимая, что никогда в жизни не сможет нанести этот удар.

Неожиданно какая-то тень легла на решетку окна, раздался шорох, и что-то упало внутрь. Кориолла кинулась на звук, стала ощупывать пол и нашла баклагу с водой. Кто-то из разбойников все же смилостивился над ними.

Глава III ЛЮДИ НАМЕСТНИКА

Осень 866 года от основания Рима

Вифиния, Никомедия

Весь вечер Приск раздумывал, как выпутаться из ловушки, которую сам же себе устроил. Оставлять пергамент в руках Плиния он не собирался. В крайнем случае — военный трибун просто свяжет раба-библиотекаря и заберет свиток. Но Приску не хотелось совершать подлость по отношению к хозяину. С другой стороны, как уговорить наместника добровольно отдать свиток, придумать не получалось.

Во сне военный трибун сам составлял завещание Траяна, но только начинал писать, как тут же буквы меняли очертания, и получалось, что завещает он не империю, а свой старый дом и мозаичную мастерскую. Но эта подмена не отменяла важности пергамента.

Но дописать Приск не успел: рука неизвестного (под капюшоном широкого плаща не разглядеть лица) выхватила пергамент, и похититель кинулся из дома наружу. Военный трибун помчался следом, выскочил из вестибула и… оказался на улице незнакомого города — узкие улицы радиально сходились к центру, вокруг одноэтажные дома с белеными стенами, узкие оконца, сероватый камень мостовой, фонтаны на перекрестках. Приск метался по лабиринту улиц, пока не уперся в стену из красноватого камня, окружавшую центральную постройку — то ли храм, то ли агору или и то и другое разом. Он стал искать вход, но не находил. Вот ворота, вот другие, но все — ложные. Настоящего входа не было. А там за стеной хохотал таинственный похититель.

Приск проснулся на рассвете, усталый, разбитый, как после долгого и трудного пути. Сон не принес облегчения — лишь утомил. Пора на тренировку! Хотел растолкать Марка, но передумал. Надо сначала самому набрать форму.

Военный трибун вышел в перистиль размяться до завтрака — за годы, миновавшие после службы, он сильно отяжелел, и, несмотря на то что продолжал тренировки, домашние потешные бои не шли ни в какое сравнение с марш-бросками и занятиями в военном лагере. «Хорош я буду, если обычные легионеры увидят, что я похож не на бывшего центуриона, а на исходящую паром автепсу[59] этого самого центуриона…» — мысленно подгонял себя Приск, размахивая бронзовыми гантелями.

Утро было прохладным, злой ветерок заставлял убыстрять движения. В рассветном небе ласточки чертили замысловатые петли, в портиках громыхал калигами сменившийся с ночной стражи караул.

Городской раб, уже немолодой и медлительный, выметал насыпанные на ночь влажные опилки, открывая взору искусную мозаику с богиней Деметрой в центре и гирляндами из цветов и плодов по краю. Глаз знатока приметил и сочетание серо-голубых, коричневых и желтых камешков в узоре, и ту искусность, с какой передавались тени на лице Деметры и в глубине розовых лепестков.

Приск отложил гантели. Постоял пару мгновений, потянулся, несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул; орать стихи или команды в тишине осеннего утра, упражняя дыхание и командирский голос, было неловко.

Вместо этого военный трибун обнажил принесенный с собой утяжеленный тренировочный меч. Р-раз… Он сделал внезапный выпад. И тут же над его ухом что-то свистнуло. Приск инстинктивно отпрыгнул в сторону, перекатился и очутился в тени портика за колонной. Тренировочный меч — нелучшее оружие, но все же — оружие. А то, что просвистело над ухом, несомненно, было легким дротиком, если судить по звуку. Легионера в железной лорике или трибуна в доспехах такой дротик не убьет. Но человека в одной набедренной повязке сразит насмерть.

Приск только теперь сообразил, что больше не слышит громыхания калиг в портиках — караул, сменившись, обошел дворец и отправился в казармы, на день солдаты остались стоять у ворот и в первом, доступном посетителям, перистиле. В этом же, внутреннем, куда допускались только живущие во дворце наместника, караула не выставляли.

«Плиний приказал меня убить?» — Приск почти не удивился подобной версии.

Ну то есть любой, кроме Плиния, так бы и поступил. Но в данном случае — военный трибун был уверен — убийцу подослал кто-то другой. Несколько мгновений Приск простоял недвижно, выравнивая дыхание и ощущая, как остывает разгоряченное тело и пот медленной холодной струйкой стекает вдоль позвоночника по обнаженной спине.

Потом выглянул на мгновение, пытаясь определить, по-прежнему ли убийца там, где стоял прежде — у самого входа в перистиль, в чернильной тени портика. Приск смотрел против света — и, разумеется, ничего не увидел. Но услышал шорох. Тут же отпрянул, вновь приник к мраморной колонне. Вовремя. Теперь дротик чиркнул по колонне, за которой прятался трибун. Удар пришелся в стену, искрошив пластину отполированного до зеркального блеска мрамора. Хороший бросок. Явно легионерский.

Но почему же убийца не пытается напасть и вступить в ближний бой? Если оружие у нападавшего боевое, то шансы трибуна невелики. Убийца не хочет, чтобы его видели, — напрашивалось самое простое объяснение. Значит, Приск его знает в лицо. Если убить не удастся, нападавшему точно конец.

«Как же его достать, мерзавца?»

И где этот треклятый Максим? Всю дорогу от самого Рима вольноотпущенник дышал в самое ухо перегаром дешевого вина и чеснока, чуть ли не заглядывал в рот, и спать ложился как пес — у порога. А тут испарился, исчез. И носа не кажет.

Или это самолично Максим балуется с дротиками?

Чушь, конечно. Так недолго и с ума сойти от всех этих подозрений и интриг.

Приск отпрыгнул в глубину портика, подхватил отскочивший от стены дротик — наконечник покорежился, но это неважно, — примерился и швырнул смертоносного посланца назад — туда, где, по его прикидкам, должен укрываться убийца.

Дротик нырнул в черноту тени, кто-то вскрикнул, меж колоннами мелькнуло светлое пятно, человек, хромая, метнулся из внутреннего перистиля в соседний. Кто он такой и как выглядел — ничего этого разглядеть Приск не сумел — в лучах солнца вспыхнуло лишь светлое пятно туники. Но сам трибун тут же устремился следом, сжимая в руке тренировочный меч. Когда добежал до проема в стене, увидел на мозаике блеск алых пятен — трибун все же ранил убийцу.

Однако здесь у порога погоня и закончилась. В соседнем дворе разгружали повозку, слуги, вопя, кряхтя и переругиваясь, таскали на кухню амфоры с зерном и маслом. В общем, царила обычная утренняя суета большого дома, а капли крови, если и окропили двор, тут же смешались с кровавыми дорожками, что оставили оленья туша и два десятка обезглавленных кур, отправляясь на хозяйскую кухню.

«Ну конечно же, сегодня пир в мою честь!» — вспомнил военный трибун обещание наместника.

Еще с четверть часа Приск напрасно рыскал среди прислуги — раненого человека в белой тунике нигде не было видно.

Пришлось вернуться назад во внутренний перистиль. Здесь Приск ополоснулся у фонтана и отправился к себе в комнату. Марк всё еще спал. Как и Максим. Приск почти с наслаждением пнул храпящего вольноотпущенника. Тот вскочил и схватился за кинжал.

— Тихо! — прикрикнул на него трибун. — Пока ты дрых, меня чуть не убили.

Марк тоже проснулся и теперь, в недоумении хлопая пушистыми ресницами, переводил взгляд с трибуна на вольноотпущенника.

Приск, ничего больше не говоря, обошел здоровяка по кругу, проверяя, нет ли на его теле свежих ран и отметин. Нет, ничего. Похоже, парень просто расслабился, решив, что гостям Плиния во дворце опасность не может грозить.

— Пытались убить? — переспросил Максим, растирая волосатыми кулачищами щеки.

— Точно. Дротиками. Два броска. Очень неплохие, кстати, броски. Я оценил. А теперь слушай: мы с Марком сейчас пойдем завтракать вместе с наместником, а ты — живо на кухню, расспроси там прислугу, а главное, узнай у здешнего лекаря, не обращался ли кто за перевязками. Мне показалось, я сумел рассадить парню бедро. Разумеется, он мог придумать любую версию. Но вряд ли так совпало, что невинный человек тоже оцарапался в это утро. Все понял? — прибавил металла в голосе военный трибун.

Обычно Максим поступал как ему заблагорассудится, будто Декстр, опасный его хозяин, все время незримо стоял у наглеца за плечом, отдавая нужные команды и игнорируя присутствие Приска. Но сейчас Максим безропотно поплелся на кухню расспрашивать прислугу. Понял, что провинился.

* * *

Постумий Марин, врач Плиния, по виду вполне мог сойти за восточного вельможу — в шелковых пышных одеждах до полу, с пальцами, унизанными перстнями, с золотым ожерельем вокруг пухлой шеи. За ним вечно таскался хвостиком верткий мальчишка с кожаным мешком, в котором звякали глиняные баночки, а у пояса висели таблички, в которые помощник записывал указания господина. Но при всем своем высокомерии больных медик выслушивал внимательно, а в излечении болезней славен был вплоть до самого Рима.

Однако Максим оказался достаточно умен, чтобы не приставать к самоуверенному лекарю с расспросами, а подарив пацаненку медный асс, мигом вызнал, что Приск не ошибся, этим утром в самом деле приходил к Марину раненый, а именно — переводчик наместника Авл Сканий жаловался, что нечаянно напоролся на острие, когда налаживал острогу, собираясь ближе к вечеру на озеро за рыбой.

Теперь Авл о рыбной ловле, разумеется, не помышлял, а получив помощь, уковылял в свою комнатку отлеживаться, а лекарь после перевязки приготовил ему мазь и питье от лихорадки.

Обо всем этом Максим доложил после завтрака.

— Надобно навестить беднягу, узнать, как его здоровье, — с фальшивым сочувствием вздохнул Приск.

— Сообщим наместнику? — предложил юный Декстр.

— Нет-нет, сначала поглядим, кто же так жаждет моей смерти, — усмехнулся военный трибун.

Приск так и не исключил до конца версию, что его смерти жаждет именно Плиний. В этом случае наместник должен узнать о случившемся последним.

* * *

Человек лежал, неловко свесив одну ногу с кровати. Вторая, перевязанная, покоилась на старой подушке. Раненый медленными глотками пил горячее вино с пряностями и лениво перебрасывался фразами с пухлой зрелой красоткой в заляпанной чем-то жирным тунике — она только что принесла ему с кухни кувшин и чашу и теперь немилосердно кокетничала. Рабыне было уже за тридцать, то есть возраст далеко не юный, но выглядела кухарка аппетитно — золотокожая, с водопадом мелко вьющихся черных волос и черными живыми, похожими на спелые оливки глазами. После рождения третьего ребенка она получила от хозяина вольную и теперь спешно подыскивала супруга, но с одним условием: кандидат должен быть свободным.

— Беда-то какая, — вздыхала кухарка. — Калидрома на днях забирают от нас — повезут то ли в Рим, то ли в Антиохию. Бедный-бедный, куда же его? За что? И кто же теперь готовить будет? Искуснее него в украшательстве блюд никого в провинции нет. А что за пирожные с черным изюмом у него выходили — объедение! Больше нам такие не пробовать!

— Жаль парня, Сира, — проговорил раненый, прихлебывая вино. Но сочувствия в его голосе не слышалось. Он явно раздумывал о чем-то своем.

— Плакал с утра, сердечный…

— И вчера ревел — я видел. Надобно его проведать.

Раненый поднялся и в сопровождении Сиры зашагал вон из комнаты.

— Так всегда бывает, — рассуждал он по дороге, — только жизнь наладится, как явится какой-нибудь выскочка из столицы и все разрушит.

— И не говори… Не иначе враги Плиния подослали нам этого мерзкого трибуна.

Сира не лгала — вид у Калидрома был унылый. Однако он не оставил своих дел и уже стоял у пышущей жаром плиты, как истинный слуга Вулкана, и колдовал над замысловатым соусом по собственному рецепту. Для грядущего обеда приготовили и вымыли огромное блюдо, сейчас поварята натирали его чесноком. А кабанчик, которому надлежало на этом блюде возлежать, пока что томился в листьях сельдерея и кориандра, присыпанный кристалликами крупной соли и обрызганный уксусом.

— Авл! — радостно воскликнул Калидром. — Сегодня будет свинина в кориандре.

— Обожаю!

— Знаю, что обожаешь. И еще — мой фирменный соус с гранатами и персиками. Сладкое с кислым — вот основа вкуса! Сейчас выбираю подходящие гранаты.

— Не маловато ли соли для такой туши? — усомнился Авл.

— Ты прав, стоит еще подсолить! Сира! А ну-ка присыпь! — Калидром протянул глиняную солонку кухарке.

Сира, в тот миг распекавшая служанку за нерадивость, не услышала оклика.

— Я отдам ей солонку, — предложил Авл.

И, забрав глиняный сосуд, захромал к женщине.

— Не расстраивайся, приятель, — сказал он, возвращаясь к повару. — Ты человек подневольный. В том, что много лет жил у Пакора, твоей вины нет. Император это оценит. Траян не злобен и ненамеренную вину прощает легко и с удовольствием.

— Я не хочу никуда уезжать, — вздохнул Калидром. — Мне нравится здесь, в Никомедии.

— Мне тоже. А знаешь… имеется одна задумка. Возможность разбогатеть и стать людьми вольными…

— Серьезно? — изумился Калидром. Но стал слушать — просто так у человека не станут вспыхивать хищно глаза, будто у кота, завидевшего мышь.

— У меня есть один план. Правда, первая часть его не удалась. Но вторая, надеюсь, пойдет как по маслу. Только ты мне должен помочь…

— Так это я… пожалуйста. А что мне делать?

Авл стал излагать. Калидром слушал, кивал, удивлялся. Ну надо ж! В библиотеке у Плиния спрятано завещание отца Сентия на поместье и двадцать миллионов сестерциев. Кто бы мог поверить в такое! Однако Калидром поверил… Потому что очень хотел, чтобы это оказалось правдой.

* * *

Возможно, Максим всё разузнал точно, но, к удивлению Приска, спальня переводчика пустовала.

— Может быть, во дворце есть еще один Авл Сентий? — хмыкнул Марк.

Максим обыскал комнату, перерыл кровать и заметил пятна крови на одеяле.

— Если этот парень и ранен, то очень легко, — предположил вольноотпущенник.

Все трое кинулись вон из комнаты искать Авла. И в первом перистиле столкнулись с раненым — нос к носу.

Приск сразу узнал этого человека — едва увидел. Ну надо же! Не дворец — а просто дом для неожиданных встреч! Да, этот тип изменился за долгие годы. Сильно изменился. Но какую бы личину ни принял, Приск сразу распознал, кто перед ним: его извечный враг Авл Эмпроний, доносчик, предатель и дезертир. Человек, погубивший его отца. Человек, из-за которого Гай сам едва не погиб и был вынужден заново начать жизнь в легионе под вымышленным именем.

Авл тоже узнал гостя. Глаза его вмиг вспыхнули — зло и холодно, по-звериному.

Недолго думая, он швырнул кувшин, который держал в руках, в Максима как самого опасного, на его взгляд, потом пихнул здоровой ногой тетку, несущую корзину с зеленью, и опрокинул женщину на Приска — двести фунтов трепещущего жира и мяса внезапно обрушились на трибуна. Марк получил кулаком в скулу, прежде чем успел обнажить меч.

Когда Приск поднялся, Авл уже почти что пересек двор. На земле стонала и ворочалась служанка.

— Стой! Схватить его! — завопил трибун, кидаясь следом.

Прежний центурион Гай Приск догнал бы Авла без труда. Но нынешний Гай Осторий Приск, военный трибун, явно не олимпионик по бегу. Авл же, напротив, был шустр и на редкость верток — даже раненый, он бы удрал непременно, стоило ему выскочить за ворота дворца и скрыться в сплетении улиц, но окрик Приска заставил стражу у ворот преградить ему путь. Авл попытался прорваться — не сумел. Тогда помчался назад — во внутренний перистиль, и оттуда через боковой коридор — к задней стене дворца. За нею раскинулись обширные сады, где десятки работников как раз сейчас собирали яблоки. Если перебраться через стену, то затеряться среди сборщиков не составит труда. Так бы и случилось, не будь Авл ранен в бедро. Рана открылась, повязка набухла от крови. Приск с Марком нагнали беглеца как раз на стене, куда тот успел взбежать по узкой каменной лесенке. Впрочем, Авл и тут не пожелал сдаваться. Выхватил из оставленного караульными горита[60] дротик, примерился и швырнул в бежавшего за ним трибуна. Поторопился, не прицелился — дротик свистнул возле щеки трибуна. Второй бросок беглецу совершить не дали — Приск нагнал его и скрутил — физически трибун был куда сильнее дезертира.

— Ну вот мы и встретились, Авл. Наконец-то… — Гай усмехнулся. — Смерть твоя пришла, Авл…

— Смерть? О чем ты, трибун? — Авл Эмпроний оставил попытки вырваться, когда Максим стянул ему веревками локти за спиной. — В чем моя вина? Разве я плохо служил наместнику?

В этот момент появился караульный и уставился на странных гостей с изумлением. Судя по встрепанному виду, парень попросту дрых в укромном местечке. Да уж… видать, знает, что наместник мягок с прислугой, и вообразил, что может безнаказанно предаваться безделью! Не ошибиться бы тебе, парень! Стража — все-таки не повара.

Вместе с Максимом Приск стащил пленника со стены. Во внутреннем перистиле их встретил Плиний. Вслед за наместником примчались еще караульные, а чуть позже — и центурион. Приск сдал пойманного караулу. Авл, впрочем, больше не сопротивлялся. Напротив, хромал так, что казалось, и идти не может, и на вид сделался — сама кротость.

— В чем дело, трибун? Мне сказали, ты гоняешься по всему дворцу за моим человеком… — выдохнул запыхавшийся Плиний, он едва не запутался в складках тоги с багряной каймой, так поспешал во двор, дабы навести порядок.

— В карцер его! — приказал Приск.

— Ты здесь не распоряжаешься, трибун! — напомнил Плиний строго, властность вновь прорвалась в голосе, но быстро иссякла. — Я — наместник, и мне судить, как поступить с этим человеком.

— Этот человек — Авл Эмпроний, который обвиняется в убийстве римского гражданина, дезертирстве и предательстве. Разве этого мало для ареста? — прозвучал не менее строго вопрос военного трибуна.

Плиний кашлянул, искоса глянул на Авла:

— Кто его обвиняет?

— Я! — еще наддал ярости Приск. — И дополнительно — обвиняю в попытке сегодня утром убить меня.

— Да… в тюрьму… строго смотреть… разберемся… — кивнул Плиний центуриону из своей охраны.

— Наместник! — воскликнул Авл жалобно. — Этот человек обознался и принял меня за другого… Как я могу быть тем, о ком говорят такие ужасы? Как? Я всего лишь торговец, а не военный.

— Татуировка на плече… — подсказал Приск державшему Авла караульному. — У легионера должен быть знак легиона, в котором он прежде служил… Вернее, служил Марк Монтан, а этот — лишь выдавал себя за легионера и украл его имя.

— Ну если он прислуживал ликсе, то мог знак легиона себе поставить, — заметил центурион охраны, явно вставший на сторону Авла.

Караульный, повинуясь знаку наместника, задрал на пленнике рукав туники. На плече белел старый ожог.

— Вот и доказательство. Достойный ветеран не будет уничтожать знаки своей службы… — Однако обвинитель и сам понимал: такое суждение весьма зыбко. И с каждым мгновением Плиний все меньше верит ему, Приску, и все больше — замечательному, преданному переводчику Авлу Сканию.

— Ожог-то есть… — Наместник явно сомневался. — Но мало ли где он мог обжечься. Это еще ничего не значит, мой добрый Приск.

— Ты забыл, что я могу узнать любого — лишь бы мне довелось однажды его увидеть, — напомнил военный трибун.

Плиний кивнул, нехотя соглашаясь:

— Уведите его! Но не в тюрьму и не в эргастул[61], а пусть запрут его в спальне для гостей, где нет окон. И приставят караул. Я разберу это дело завтра.

Авл странно усмехнулся и опустил голову.

Но тут подоспела к Авлу совсем уже неожиданная помощь: Сира вылетела из кухни разъяренной фурией, сжимая в руке бронзовую кочергу, которой прежде мешала в печи угли.

— Отпустите его, злодеи! Что он вам сделал? Он — мой! Мой!

Максим вовремя сориентировался, перехватил женщину, выбил опасную кочергу у нее из пальцев. Но даже Максиму справиться с кухаркой оказалось непросто. Сира не давалась, пыталась вырваться, голосила на весь перистиль, пока подоспевший караульный не окатил ее водой. Мокрая ткань враз сделалась полупрозрачной, как дорогое полотно, и облепила аппетитные формы кухарки. Сира громко взвизгнула и унялась. А мужчины все как один уставились на женщину, оценивая всю прелесть ее очень даже соблазнительных форм.

— Сира, дорогуша, — кашлянул после паузы наместник и начал смущенно и чуть хрипловато: — Этот человек — не тот, за кого себя выдавал. Я и сам про то не знал: Авл Сканий нравится мне до чрезвычайности. И я просто так, без причины не стану его обвинять.

— Так отпусти его! — закричала Сира.

— Не могу. Надобно в этом деле разобраться. Выяснить, нет ли в прошлом у Скания темных дел. Сегодня мой секретарь все разузнает, а завтра я первым делом разберу дело Авла Скания, обещаю.

Плачущую женщину повели назад на кухню. Но кухарка внезапно вырвалась и кинулась назад — к Приску.

— Это ты все разрушил! — завопила она. — От тебя все беды! От тебя — горе! Будь болен! Болен! — выкрикивала она проклятия, выдираясь из рук, ее держащих, хищно нацеливая скрюченные в бешеном усилии пальцы в лицо ненавистному римлянину.

Наконец ее увели — плачущую, бессильно виснущую на руках караульных.

— Бедная женщина, — пробормотал Плиний, уходя к себе.

Глава IV СЛОМАННАЯ ПОВОЗКА

Осень 866 года от основания Рима

Италия

Путешествие сквозь тревогу и страх… Путь в темноте — под плач Гая, под тихое всхлипывание Флорис.

Куда — не ясно. Ясно — зачем.

Свиток Траяна у Приска, и значит, единственный шанс — выменять его у военного трибуна на жену и детей.

Надо было ехать с Гаем… надо… надо… надо…

Остановка часу в одиннадцатом дня… Скоро закат. У фонтана разрешили не только напиться, но и умыться… какой-то городишко, тихий и сонный, в теплый вечер еще не поздней осени. Длинные тени кипарисов на желтой дороге. Управитель поместья гонит по дороге колодников[62] с виноградников, скрипит повозка, везущая огромную бочку. Мальчишки швыряют друг в друга шишки пиний.

Где-то поют… кажется на виноградниках. Поют заунывно — колодникам труд не в радость.

Какой-то парнишка в грязном плаще закусывает у входа в таверну хлебом и сыром. Потом встает… идет… оглядывается… где-то Кориолла его видела… но где… Вчера? Нет, раньше. Парень слегка кивает Кориолле — да, это он подал ей кривой ножик, которым она не сумела воспользоваться… когда избивали несчастного Прима. Бедный Прим. Утром он все еще дышал. Его бросили в том домике умирать…

В следующий миг парень ныряет под повозку… Кориолла отворачивается.

Кулачный боец сидит в тени дерева, пьет из баклаги. Капли вина стекают на заляпанную кровью тунику. Боксер встречает взгляд Кориоллы, ухмыляется. Держа одной рукой флягу, встает… Подходит, шатаясь… Хватает Кориоллу за руку. Та пытается вырваться. Нож спрятан в складках столы. Его можно выхватить левой рукой…

— Чего рыпаешься? — ухмыляется боксер. — Остынь… Как нагну — не вырвешься… Не переживай, уже скоро… И запомни: Амаст любит покорных девочек. — Как Гай Юлий Цезарь, боксер говорит о себе в третьем лице. Имя может быть фальшивым, наглость и уверенность в безнаказанности — нет.

Он слизывает с ее щеки каплю стекающего с виска пота.

— Всем в повозку. Вечером повеселимся! — кричит, ухмыляясь.

Кориолла залезает в свою тюрьму на колесах. Ее трясет от отвращения и гнева. От чувства бессилия.

Что делал тот парень, когда лежал внизу, под днищем? Наверняка что-то испортил…

— Держитесь крепче, — шепчет Кориолла няньке и Флорис.

А сама берет на руки Гая.

Повозку встряхивает на какой-то колдобине — похоже, дорогу пора ремонтировать… Снова колеса подпрыгивают на камнях… Или это не случайность, и в колею кто-то нарочно наложил камней… еще один прыжок колес. С треском ломается ось… Повозка оседает и становится под углом… Флорис и нянька взвизгивают и сползают вбок, к стенке. Кориолла как можно сильнее прижимает к себе Гая.

Снаружи крики, визг… Кто-то срывает занавеску с окна и тут же исчезает. Кориолла отдает Гая Флорис и толкает дверь. Та не подается. Еще… ну же… Дверь повозки наконец распахивается, и Кориолла выглядывает наружу.

В красноватом блеске заката она видит, как бьются несколько человек друг с другом. И в центре схватки — тот парень, что следил за похитителями и сунул Кориолле в руку нож. Он без капюшона, в легком льняном панцире, дерется кривым фракийским клинком и легким щитом. Длинные волосы реют по ветру. О, боги, да никакой это не парень. Это же Мевия — вот она вспарывает наискось бок своему противнику и, скалясь, поворачивается к другому. Судя по всему — с нею человек десять — примерно столько же, сколько и похитителей… Нет, у Мевии людей уже больше, много больше. Один из них, в шлеме с лицевой пластиной, в таком же как у Мевии легком панцире, дерется так умело, что убивает каждым ударом. Он разваливает толпу дерущихся на две половины, пробиваясь к повозке.

Но он слишком далеко. Мевия гораздо ближе. Гладиаторша тоже кидается к повозке, по дороге как бы мимоходом отбив щитом метивший ей в грудь клинок и в свою очередь вспоров горло противнику. Один из разбойников хватает Кориоллу за руку и пытается утащить за собой. Кориолла визжит и всаживает ему в руку дареный ножик.

В этот миг Мевия уже рядом. Взмах клинка — и незадачливый похититель валится к ногам Кориоллы. Та хватается за открытую дверь… Ноги не держат, зубы клацают.

Перед глазами плывет…

— Не видела боксера? Нет? — спросила Мевия, отирая предплечьем лоб. — Вот же лысая задница! Неужели мерзавец смылся! Эй, Токсил! — крикнула она одному из своих людей. — Уродов не добивать, парочку мне живьем.

— Зачем? — удивился тот, кого Мевия назвала Токсилом.

— Зажарить хочу… — оскалилась гладиаторша. — Декстр меня убьет, если мы опять не выйдем на след.

— Приветствую тебя, госпожа, — раздался рядом хриплый голос.

Кориолла поглядела на говорившего. Это был тот самый боец, что крушил разбойников с четкостью боевой машины. Теперь он снял шлем. Его изуродованное шрамами лицо не спутать ни с одним другим.

— Молчун? — изумилась Кориолла. — Разве ты не в Дакии?

— Нет, госпожа. Я теперь фрументарий и служу под началом Афрания Декстра.

О, боги! Какое счастье! Молчун из славного контуберния. Кориолла знала, что Приск и его друзья считают контуберний своей семьей. Так что Молчун ее в обиду никогда не даст.

— Почему ты называешь меня госпожой? Я же — Кориолла…

— Ты — жена военного трибуна, госпожа, — ответил Молчун. — Значит, госпожа.

— Спасибо, что освободила нас… — Кориолла ухватила Мевию за плечо. Не по-женски мягонькое, а по-мужски твердое.

— А ты не свободна… — засмеялась Мевия, выворачиваясь из пальцев Кориоллы. — И в Комо уже не едешь.

Глава V ПИР НАМЕСТНИКА

Осень 866 года от основания Рима

Вифиния, Никомедия

До обеда Приску больше не удалось поговорить с Плинием. Ему показалось, что наместник его избегает. Возможно — так и было. Вместе с появлением Приска в Никомедии на голову правителя Вифинии одно за другим рушились несчастья. Сначала — украденный пергамент с завещанием. Потом Авл Сканий из услужливого секретаря и переводчика, что был мягче кроличьего меха, превратился в отъявленного преступника. Да и дело Калидрома (которого надо было срочно отдавать в руки императорских фрументариев) не добавляло устойчивости положению наместника. И хотя Плиний ни на палец не сомневался в том, как именно он должен поступить, предстоящее мутило душу.

На обеде Плиний появился нарядный, но сильно измученный — испарина на высоком лбу, подрагивающие тонкие, липкие от пота пальцы. Тога, новенькая, с заглаженными и заколотыми складками, что тяжелила его плечи этим утром, была снята, и за столом наместник мог позволить себе возлечь в тунике из яркого шелка. Его жена по старинному римскому обычаю не возлежала, а сидела на стуле. Она слушала Плиния не как супруга, но как оратора и время от времени похлопывала в ладоши после какой-нибудь особо удачной фразы. На миг Приск встретился с нею глазами и прочел в ее взгляде не кокетство юной матроны, не гордость и уж конечно не спесь — а смертельный страх… Она боялась сделать что-то не так, что-то недостойное своего умного и великолепного супруга-наместника.

Приск улыбнулся ей ободряюще. Она смутилась, покраснела и подумала неведомо что…

За обедом разговор вдруг зашел о строительстве канала, который Плиний так и не успел вырыть. Наместник стал расспрашивать Приска о знаменитом мосте через Данубий, возведенном Аполлодором Дамасским.

Приск решил поторговаться:

— Мой добрый Секунд, у меня есть архитектор и механик не менее талантливый и умелый, нежели Аполлодор. Разумеется, он не так знаменит, но до начала военных действий он бы мог приехать к тебе из Антиохии. Я имею в виду восхитительного Филона, того самого, что придумал машины, сумевшие сжечь стены Сармизегетузы.

— Разве это не машины Аполлодора? — удивился Плиний.

— Ну вот, всегда так! — покачал головой военный трибун. — Нет же, конечно! Это были механизмы Филона. И никто более такого построить не сможет. Даже сам Аполлодор. Однако мне будет стоить немалых трудов выпросить у Адриана Филона до весны в твое распоряжение…

— Какую же услугу попросит Адриан? Как ты думаешь? — По всему было видно, что Плинию до смерти был нужен Филон.

— Если я расскажу наместнику Сирии, что ты по здравом размышлении решил передать ему пергамент… — Приск снизил голос до мягкого шепота.

— Я не могу… — так же шепотом с невыносимой мукой ответил Плиний.

— С обещанием вернуть… — продолжал шептать Приск, суля то, что исполнить ему не по силам.

— Я… не могу…

Тем временем Калидром раздувался от гордости, наблюдая, как в столовую вносят приготовленное им блюдо в виде Капитолийского холма с храмом на вершине.

Раб-разрезальщик принялся накладывать гостям большие, огромные даже куски.

Плиний попробовал первым, одобрительно кивнул.

— Я уже объелся, — признался юный Марк. — Мы что, должны слопать еще целый Капитолий? О нет, без меня…

— А я кусок все же съем, — засмеялся Приск.

Он взял кусок… И вдруг что-то кольнуло палец… Кость?

Трибун опустил кусок на свою тарелку, попытался отобранным у раба ножом отделить осколок кости… и вдруг понял: это не кость — под металлическим лезвием хрустнуло что-то речным песком… Приск наклонился и ногтем подцепил прозрачный крошечный осколок.

Сомнений не было — внутри Капитолий был нафарширован толченым (но отнюдь не в пыль) стеклом. Причем так ловко, что в мягком соусе из шафрана и яиц увязли острые осколки.

— Стойте! — закричал Приск, вскакивая. — Никому не есть! Это отрава!

Калидром, по-прежнему стоящий в углу триклиния, побелел.

— Не может быть… нет… я же сам пробовал. — Он кинулся — но не вон из триклиния, а к своему творению, схватил кусок, положил на язык, подвигал челюстями…

Ощутил на зубах отвратительный хруст, спешно выплюнул не проглоченный кусок, схватил у виночерпия кувшин и, отхлебнув прямо из горла, прополоскал рот и опять выплюнул — струей на пол.

— Вот же лысая задница… — выругался он на солдатский манер.

Плиний тоже поднялся. Поднес к губам салфетку. На белом льне расплылось алое пятно. Но, вместо того чтобы срочно сплюнуть, наместник судорожно сглотнул… стиснул зубы… с уголка рта стекла алая капля…

Юная супруга Плиния испуганно всплеснула руками, но так и осталась сидеть. Вдруг разом взвыли и запричитали сбившиеся в углу триклиния слуги. Если господина отравил кто-то из них, домашних, всех ждет неминучая смерть.

— Почему никто не попробовал блюдо… почему никто не наблюдал… — Приск оглядывался, пытаясь найти виноватого.

Он только сейчас понял, что Плиний и подумать не мог, что один из его домашних попытается убить хозяина или отравить. К рабам и вольноотпущенникам он относился снисходительно, а они платили ему полновесно — леностью и пренебрежением, — но не злоумышляли никогда. Приск зачем-то схватил за шкирку одного из прислужников, кажется структора, который руководил подачей на стол череды блюд, игрой музыкантов и прочими радостями хозяйского пира.

Раб заверещал от ужаса и инстинктивно принялся выдираться, суча ногами и визжа, и едва не опрокинул стол. Приск отшвырнул его, тот больно стукнулся спиной о стену, вскрикнул да так и остался сидеть, оглядывая столовую круглыми от ужаса глазами.

Тем временем Постумий Марин, также присутствовавший на обеде, поднялся со своего места.

— Тита ко мне, — послал он одного из рабов за мальчишкой-прислужником, что в это время вкушал остатки блюд в комнатке при кухне.

— Нет, — прошептала юная Кальпурния и подалась вперед. — Нет… — Она схватила Плиния за руки и принялась рассматривать его пальцы — на одном тоже была кровь. — Ты просто порезался… да, ты просто порезался… зачем ты берешь нож… неужели у тебя нет хорошего разрезальщика… — причитала она, мотая головой и не замечая, что по щекам ее текут слезы. — Ты порезался…

— Это все твой подлый помощник… Авл Сканий, — вдруг забормотал один из слуг, кидаясь в ноги наместнику. — Я видел, видел, как он явился днем на кухню и все вертелся возле чистого блюда…

— А еще он сказал, что маловато соли, — вспомнил вдруг Калидром. — Да-да… Это он наверняка подсыпал толченое стекло вместо соли.

— Рвота… надо немедленно вызвать рвоту, — заявил Постумий. — Приляг, сиятельный, — попросил он Плиния. — Кто не ел последнее блюдо, все покиньте столовую. А кто ел — пусть останутся — я осмотрю каждого.

Плиний подтверждающе махнул рукой, давая понять, что просьба лекаря — его приказ. Тит, примчавшийся на зов, уже подавал врачу специальные перья — как раз для того, чтобы вызывать рвоту.

«Если даже внутренности и оцарапаны, они заживут — мало ли обломков костей довелось мне слопать за свою карьеру, и вот ничего, живой… Так и Плиний выкарабкается», — попытался уговорить себя на счастливый исход происшедшего Приск.

За время службы ему не однажды пришлось очутиться в легионном госпитале. Так что понахватался он всяких медицинских мудростей, мог и нетяжелую рану перевязать, и кровь остановить, стрелу вынуть и прижечь рану, кое-что знал про отраву — когда сам себе готовишь из того, что подвернется под руку, на жаре или из чужих припасов — отравиться тухлятиной или нарочно подкинутой дрянью ничего не стоит.

Постумий и Тит тем временем вывели Плиния из столовой. Кальпурния побежала следом, на ходу бормоча обеты Асклепию и Гигее.

Остальные же гости ринулись в латрины — спешно ковырять в горле выданными Титом перьями и обильно блевать. Даже те, кому не довелось отведать начиненного толченым стеклом блюда, на всякий случай опорожняли желудок. Несчастный Калидром зачем-то побежал наблюдать, как извергаются наружу его кулинарные изыски. Если бы он был философом, то наверняка придумал бы на этот счет какую-нибудь мудрую сентенцию в стиле прежнего обитателя дворца Гая Петрония. Но грек лишь в отчаянии ломал руки.

Приск, не успевший проглотить кусок, не пострадал вообще. Марк и не притрагивался. На всякий случай военный трибун еще раз прополоскал рот и отправился к наместнику — узнать, как он. Наместнику было худо. Плиния, который имел дурную привычку глотать пищу почти не жуя, рвало кровью… Его уложили не в спальне, а в таблинии, куда вынесли хозяйское ложе. Здесь было более воздуха и простора для многочисленных слуг.

Супруга Плиния стояла на коленях рядом с кроватью.

Приск распорядился послать за Авлом.

Того привели. Военный трибун расположился на стуле, что поставили рядом с креслом наместника. Себя он посчитал облеченным властью если не судить, то вести допрос.

— Ты подсыпал стекло в блюдо Калидрома? — спросил, едва арестанта привели.

Авл, руки которому предусмотрительно связали, и два караульных при этом стерегли у дверей, лишь скривил губы:

— Если я скажу нет, ты мне все равно не поверишь.

— Зачем?

Пленник, казалось, не слышал вопроса. Он глядел куда-то мимо Приска и говорил монотонным равнодушным голосом, как будто рассказывал историю, которая к нему, Авлу, не имела никакого отношения:

— Плиний виноват в том, что меня посадили на тот трухлявый корабль и едва не утопили. Я проклял его и поклялся отомстить. Я прибыл сюда для мести. И… вдруг понял, что ненависти больше нет. Как киснет вино в открытой амфоре, так и ненависть моя за долгие годы превратилась в уксус печали. Я вдруг выдохся. Как бегун, который бежал слишком долго.

— Почему ты решил, что Плиний виновен?

— А кто еще мог нашептать Траяну мое имя? Другие, куда виновнее меня, выжили и сохранили состояние. Значит, кто-то лично указал на меня. Кто-то близкий к императору.

Неведомо почему, но военный трибун ему поверил.

— Это я назвал твое имя императору, Авл, — сказал Приск. — Я стремился к мести.

Арестант вздрогнул, перевел взгляд с наместника на трибуна.

— Да? Значит, сама Судьба мне велела убить именно тебя.

— Судьба велела? Или твоя ненависть ко мне так и не успела прокиснуть? — криво усмехнулся Приск.

— Ненависть? О да… тебя я по-прежнему ненавижу. К тому же я узнал о твоем умении узнавать людей спустя много лет — Плиний накануне твоего приезда рассказал на обеде, зачем вызывал тебя в Никомедию. Ты бы непременно признал во мне Эмпрония. Ты явился разрушить мою жизнь. И жизнь остальных. И забрать в Рим моего приятеля Калидрома. Ты был опасен. Ты — а не Плиний.

Приск нахмурился. Похоже, арестант говорил правду. Если Авл был дружен с Калидромом, зачем надобно было подсыпать отраву в блюдо, подвергая несчастного повара риску, быть может, обрекать на смерть и наверняка — на пытку? Опять же — Авла заперли еще до полудня, блюдо готовили долго, и если Авл всыпал толченое стекло утром, то кто-то должен был заметить, либо готовя соус, либо пробуя приправы, либо…

— Сира! — прошептал Приск.

Он вдруг вспомнил истерику вольноотпущенницы, выкрики «будь болен», когда ее тащили прочь со двора.

— Привести кухарку, — приказал он одному из караульных.

Авл вздрогнул и проводил караульного взглядом.

«Она», — еще не начиная допроса, понял военный трибун.

Женщину доставили. Она была бледна и мелко дрожала. Безумным взглядом обвела комнату, увидела наместника на кровати, а подле кровати — таз, полный крови. Зажженные в таблинии светильники наполнили помещение синеватым дымом. После первого вопроса (не понадобилось даже прибегать к плети) Сира созналась во всем — и в том, что толченое стекло пронесла на кухню в стянутых узлом буйных волосах — там можно было спрятать и поболее, нежели кожаный мешочек размером с кулак, и всыпала в шафрановый соус, перед тем как им облили подножие сооруженного из поросенка Капитолия. Проносить яд в прическе — дело не новое, знаменитая смесительница ядов Мартина, та самая, что, по слухам, отравила Германика во времена императора Тиберия, всегда носила яды в прическе.

— Зачем ты это сделала? — спросил Приск.

— За Авла. Мы бы поженились. Я — его Гайя! — выкрикнула она заветную брачную клятву. — А ты все разрушил.

— Но ты же всех отравить хотела! — нахмурил брови Приск.

— Нет! Только тебя! Будь болен! Будь болен! — опять начала выкрикивать Сира как заведенная.

Ее увели и заперли в эргастуле. Авла же вернули в спаленку без окон.

Приск коснулся руки наместника и вышел.

Это походило на прощание — неведомо, как долго продержится слабый здоровьем Плиний: лихорадка уже охватила его тело.

В перистиле Приск огляделся — не видит ли кто — и направился в библиотеку. Еще не открывая двери, понял, что внутри кто-то есть: слабый свет сочился в щель под дверью.

Приск стиснул рукоять кинжала и тут только вспомнил, что по-прежнему носит дурацкий фальшивый кинжал на поясе, хотя завещания при нем уже нет. Этим клинком с большим трудом можно отрезать кусочек мяса, но вонзить его в грудь противнику — невозможно. Ну что ж. Придется, рассчитывать только на силу кулаков. Он пинком распахнул дверь и ворвался в библиотеку.

Человек, что рылся в нише со свитками, вскрикнул и обернулся. Это был Калидром. Приятель Авла… Все ясно — доносчик все-таки умудрился подслушать, сказалась старая закалка.

Увидев военного трибуна, Калидром в ужасе вскрикнул и прижался к стене. Почему его не отправили в эргастул, подивился Приск. Хотя зачем? Калидрома никто и не подозревал…

Разговаривать тут было в общем-то не о чем. Калидром это сразу понял и сделал слабую попытку напасть. В ответ трибун швырнул первое, что попалось под руку. Попалась чернильница с чернилами — Калидрома придется долго потом отмывать. Вторую атаку повар провести не сумел — Приск схватил деревянный столик, за которым обычно трудился секретарь наместника, и обрушил на голову повара. Учитывая габариты Калидрома, трибун даже не сделал попытки его скрутить.

Несчастный повар растянулся на полу. Приск без труда отыскал нишу, в которую Плиний спрятал завещание (Калидром, по невежеству, рылся в соседней), спрятал свиток под тунику, потом связал повара собственным поясом, на котором тот носил таблички с рецептами, и отправился искать караульных — чтобы перетащили раба в эргастул.

Ни в чем преступном военный трибун обвинять раба не собирался, но Калидром не должен удрать: его дорога — в Антиохию, хочет он того или нет.

* * *

Наутро Приск зашел в таблиний к наместнику. В комнате открыли окна и отдернули занавеси — дабы свежий ветерок вытягивал тяжкий запах. Плиний со вчерашнего вечера не вставал. Подле него хлопотал лекарь, готовя все новые настойки. Жена сидела в изголовье кровати и тихонько постанывала. Лицо ее было не узнать — глаза опухшие от слез, такие же опухшие бесформенные губы. Наместник держал в дрожащих пальцах таблички и что-то спешно записывал… Приск, глянувший на восковую поверхность, заметил лишь бесформенные каракули. Лицо Плиния было румяно, глаза странно блестели… Приск коснулся лба больного и отдернул руку — у наместника был сильнейший жар. Лихорадка его сжигала.

«Осколки стекла прорезали желудок и кишки», — шепнул Постумий. Сразу после обеда и неудачной рвоты он дал выпить больному густое питье — дабы осколки обволокло творожистой массой в желудке. Но, видимо, опоздал с принятыми мерами.

Лекарь вдруг ухватил трибуна за локоть крепкими цепкими пальцами — будто ущипнул. Оттащил в сторону подальше от кровати.

— Ему не выкарабкаться, — шепнул Постумий Марин. — Жар не спадает. И живот твердый как доска…

— Что он пишет?

— Письмо Траяну… Он все время пишет Траяну. Прежние письма все переписаны на пергамент, и меж ними вставлены ответы императора. Он собрал уже целую книгу из этих писем… И вот — сочиняет прощальное.

— Сколько ему осталось?

— День… два… может быть. Я дал ему маковой настойки, чтобы облегчить боль. Но он может не дожить и до вечера.

— Наместник знает, что умрет?

— Знает.

— А его жена?

Постумий согласно кивнул.

— Что я могу сделать?

— Видимо, ничего… Просто побудь с ним.

Приск придвинул стул и уселся рядом с кроватью.

— Я чуть-чуть опоздал, — сказал он со вздохом. — Опознай я этого мерзавца на день раньше… — Приск замолчал.

Он вдруг понял, что как раз это не имело значения. Что — напротив — прости он Авла и не скажи ничего о прошлом дезертира, дай понять, что мести не будет, — не было бы и смерти Плиния, и казни Сиры, и грядущей смерти Авла.

— Я прихожу, чтобы разрушать… — покачал головой Приск, сам подивившись своей роли в этой истории.

— Авла Эмпрония отправят в Рим. Калидрома возьми… с собой… — пробормотал Плиний, продолжая бессмысленно ковырять воск. — Калидром не виноват. Он — отличный повар. Будет готовить Адриану. Не убивай его. Я распорядился выдать тебе тысячу денариев на дорогу.

— Благодарю за щедрость, наместник…

— Из моих домашних никого не казни, кроме самой виновницы. Никто не смог бы ее остановить… Ярость женщины всегда опасна. — Плиний попробовал улыбнуться. — Ты же видел. Не хочу, чтобы кто-то из моих рабов умер без вины. Я уже продиктовал нотариусу свою волю. Прочти и подпиши… Никто не должен умереть без вины… — повторил Плиний.

— Никто и не умрет, — пообещал военный трибун.

Нотариус подсунул Приску таблички — так называемый легат, то есть дополнение к завещанию. Трибун прочитал, поставил подпись и покинул таблиний.

Какая странность…

Все разрешилось само собой. Никто более не помешает Приску отвезти завещание Адриану. Крылатое колесо Фортуны повернулось как надо.

Плиний прожил еще почти целые сутки.

* * *

Военный трибун рассчитывал погостить в Никомедии день или два — задержался на восемь — до кончины наместника и его похорон. И еще — чтобы проследить, как отправят в оковах в Рим римского гражданина Авла Эмпрония.

Но до Италии Авл не доехал. Он не доехал даже до Эфеса, куда его везли в отдельной деревянной клетке под охраной. Так случилось, что на дороге возник вдруг затор… Опрокинулась повозка с вифинским лесом и загромоздила проезд. Пока сопровождавший повозку солдат бегал разбираться, что случилось, пока орал на неповоротливых возчиков и грозил всех тут же распять вдоль дороги, возле повозки оказался здоровый парень в грязном плаще с капюшоном. Огляделся, пристроился вплотную к клетке… Авл еще успел повернуть голову, даже рот открыл, дабы спросить: «Что надо…»

Но так и не спросил. Рука незнакомца змеей выскользнула из-под плаща, сверкнуло не на миг — на долю мига — жало клинка меж деревянными прутьями клетки, сверкнуло и исчезло. Авл вздрогнул всем телом — от макушки до пяток, изогнулся, в груди у него захрипело…

Еще доля мига — и рядом с клеткой уже никого не было. Авл же, откинувшись на деревянные прутья, медленно сползал на пол, на землю сквозь щели меж досками быстро и часто капало. Если бы в тот момент Приск оказался рядом, то, возможно, почудился бы ему рядом с клеткой призрак Афрания Декстра.

Но Приск в это время в сопровождении юного Марка, Сабазия и Калидрома ехал в Антиохию. Максим же куда-то пропал накануне, сказав лишь, что надобно выполнить одно дело для хозяина. Приск не заблуждался насчет того, кого именно Максим считал своим хозяином.

* * *

Когда солдат-конвоир вернулся к клетке, то увидел, что арестованный мертв, его туника и доски пола — в крови. И еще увидел, что на руке у мертвеца не хватает безымянного пальца. С полчаса солдат метался по дороге, пока убирали рассыпанные бревна, кричал на хозяина повозки, вновь грозил тому смертью, вытянул некстати подвернувшегося раба плетью, потом помчался верхом назад в Никомедию, но, разумеется, никого не поймал.

* * *

Максим нагнал Приска и его спутника на другой день. Вольноотпущенник ни слова не сказал о том, куда отлучался. А Приск — не стал спрашивать.

Часть III АНТИОХИЯ

Глава I ГОСТЕПРИИМНАЯ ВИЛЛА

Осень 866 года от основания Рима

Провинция Сирия

Пестрая змея из пеших, спальных экипажей, повозок с клетками и верховых растянулась чуть ли не на милю по дороге в сторону Антиохии. Все, кто намеревался этой зимой подзаработать, стремились в восточный центр империи: колесничие из Лаодикеи, комедианты из Тира, мимы из Кесарии, певцы из Гелиополя. Вслед за жонглерами и танцовщицами двигался караван, груженный шелками, благовониями и специями. За ними в двух удобных повозках — юные красотки, закупленные на рынках в Вифинии для храмов Дафны одним богатым антиохийцем, в основном юные белокурые дакийки, — после поражения Децебала и уничтожения независимого царства юные девушки из горный страны высоко ценились на Востоке. Следом — еще один караван с клетками, полными зверья. За опасным грузом ехали верхом борцы, а за ними — канатные плясуны, все гибкие, подвижные. Взрослые, похожие на подростков, подростки — на не сумевших вырасти взрослых. К плясунам пристроился бродячий философ — его тронутые сединой кудри сделались вскоре серыми от дорожной были.

Гомон, крики, ржание лошадей.

И наконец — последними в этом бродячем маленьком городе передвигались гладиаторы, их набралось около трех десятков, ланиста путешествовал в спальной повозке, время от времени пересаживаясь на гнедого жеребца-трехлетку, чтобы размяться. Ланиста выглядел еще крепким мужчиной лет под сорок — с начинавшими седеть на висках курчавыми волосами и короткой, аккуратно подстриженной бородкой. По недомолвкам и намекам Приск решил, что прежде ланиста служил в легионе, но по какой-то причине до срока оставил службу и теперь занимался делом пусть и прибыльным, но совсем не почетным. Звали ланисту Вибий, был он римским гражданином, родом из Эфеса, но на вопросы, где жил прежде и в каком легионе служил, ничего не отвечал и принимался рассказывать о предстоящем веселье в Антиохии и о том, как ловко ведет дела в Сирии новый наместник Адриан, пусть даруют ему боги долгие годы жизни. Ланиста выглядел человеком небедным: спальня на колесах, одежда, отличный жеребец — все это были знаки достатка. Да и гладиаторы у него набрались не из худших. Самые надежные и испытанные бойцы трусили на мулах вслед за деревянной повозкой с дорогим и богато украшенным оружием, замыкала же маленький караван деревянная клетка с пятью новичками — этим хозяин явно не доверял.

Раза четыре за день обгоняли путников скачущие на свежих почтовых лошадях бенефициарии. Приск всякий раз с завистью провожал взглядом быстроногого скакуна.

Однажды каравану пришлось прижаться к самой обочине, пропуская конный отряд. Судя по значкам — в Антиохию следовали всадники из Третьей Ульпиевой милиарной конной когорты петрийских лучников. После того как Корнелий Пальма завоевал для Траяна Набатейское царство (не без усилий, но и без тяжких трудов), из местных сформировали шесть смешанных когорт. Солдаты бывшей царской армии без заминки вступали в новые когорты.

Командир алы приветствовал военного трибуна громким гортанным криком, но не остановился — проскакал мимо, а за ним пронеслись: знаменосец, трубач с ярко сверкнувшей на солнце трубой за спиною, декурион, смуглый, почти черный под янтарно блестящим на солнце шлемом. Отбили дробь копыта коней. Всадники скакали по два. Пять пар, потом опять — декурион. Ала шла налегке, без повозок, навьючив все потребное в дороге на лошадей и мулов.

Приск невольно залюбовался подобранными один к одному конями, серебряными украшениями упряжи, чешуйчатыми панцирями, блестевшими, несмотря на покрывавшую их пыль.

В этот момент трибун отчетливо понял — война уже близко.

* * *

Плоская равнина простиралась почти до горизонта, и только вдали вставали горы с заснеженными вершинами. Вокруг не было жилья — если не считать почтовых станций, построенных на расстоянии дневного перехода. Время от времени на равнине появлялись пастухи с отарами овец, да еще вдали караван верблюдов уходил в сторону гор.

— Хочешь к ним? — спросил Приск у Сабазия и указал на караван вдали.

Сабазий вгляделся, хмыкнул презрительно, покачал головой:

— Это же верблюжники… а я — хаммар, проводник караванов на ослах. Был.

— Ослы лучше? — тут же вмешался в разговор Марк и засмеялся над собственной шуткой.

— Ослы приведут тебя куда угодно, господин.

Похоже, Сабазий был доволен своей судьбой, как и бывший повар Плиния. Услышав, что путь военного трибуна, а значит и его спутников, лежит в Антиохию, Калидром пришел в восторг. Надо же, он увидит Золотую столицу Сирии! Он сможет устроить обед для горожан, которые славятся неумеренной страстью к наслаждениям… И он тоже прославится! Кажется, Калидром совершенно позабыл о своем рабском жребии, о лежащих на нем тяжких подозрениях и о том, что вполне даже может окончить жизнь на кресте. Его умению забывать мгновенно беды можно было только позавидовать. Возможно, этот парень останется жить и будет еще долго готовить новые капитолии, или амфитеатры, или гипподромы для римских гурманов. Хороший повар — большая редкость. Возможно, он даже ценнее честного наместника провинции.

Военный трибун завидовал этому умению отрешаться от дурных мыслей. Вот бы Приску подобный дар! Потому что у него теперь будто камень лежал на душе: мало того что Плиний, человек, которого он уважал, умер столь ужасной смертью, так и в Эфесе ни от Куки, ни от Кориоллы не было писем — стационарий клялся, что сам лично просматривал почту. Приск отправил из Эфеса два письма. Одно — Луцию Кальпурнию Фабату в Комо с просьбой сообщить, как добралась до Комо Кориолла с детьми. Мол, понимаю, не до меня и моей родни — в доме траур, но все же умоляю ответить. Второе — Мевии. С просьбой разузнать, прибыла ли Кориолла в Комо. Писать Афранию или Куке уже не имело смысла — письма вряд ли застанут их в Риме.

Мелькнула даже мысль — все бросить и мчаться в Италию… Потому что тревога порой накатывала такая, что хотелось кричать.

С Кориоллой и детьми что-то случилось…

С другой стороны — Кука бы сообщил, если бы в Риме получил какие-то тревожные известия.

«Письма попросту могли затеряться — такое бывает», — успокаивал сам себя Приск.

К тому же послание из Комо попросту могло еще не успеть прибыть.

Глупо поворачивать назад лишь потому, что почтари слишком медлительны.

* * *

«Странная вещь, — раздумывал Приск, — Плиний говорил, что от нас ныне ничего не зависит. Но с другой стороны — от того, довезу ли я Адриану похищенный свиток, или сожгу его на костре, или отдам почтарю с просьбой доставить самому императору, — вся империя может повернуться совсем в другую сторону. У меня в руках — будущее государства».

Как ни странно, это открытие не пугало его — напротив, он вдруг осознал, что ни в коем случае не хочет бросить опасную ношу, что жаждет этого недоступного прежде ощущения — сознания, что держишь в руках сердце империи.

Вновь азарт охватил его — как тогда, когда он выслеживал Павсания на улицах Рима. Как прежде, когда бросался он в опасные предприятия в Дакии — отыскивал дорогу через перевал Боуты, запоминал укрепления Сармизегетузы.

И еще его почему-то перестало смущать то, что рядом едет Максим, не столько телохранитель, сколько профессиональный убийца, не смущало, что у того привязан к сумке какой-то странный сверточек, и что вечером Максим его разворачивает и густо посыпает содержимое солью, и тогда можно разглядеть, что внутри свертка — безымянный палец. Человеческий. И на пальце — дешевенькое медное колечко.

* * *

Калидром быстро вписался в маленький отряд военного трибуна. Само собой, именно ему доверяли приготовление пищи на костерке во время дневной остановки. Вечером обычно ели в таверне — но и то не всегда. Стряпня Калидрома была куда вкуснее, нежели то, что подавали в местных гостиницах при почтовых станциях.

Максим оказался парнем запасливым. Из выделенных наместником Вифинии денег прикупил и повозку, и мулов, и главное — отличную кожаную палатку, которая еще пригодится военному трибуну в грядущем походе. Запасся он и теплыми одеялами, и пастушьими плащами, были они столь плотными, что самый сильный дождь не мог промочить их насквозь.

В первый же день пути Калидром сам, без всяких расспросов принялся заверять Приска, что знать не знает, что же именно Авл Сентий просил его похитить из библиотеки. Просто велел взять пергамент — и все. Приск не поверил, стал выпытывать, и повар выдал версию совершенно чудесную, будто в свитке этом — завещание для Авла на поместье и миллионное состояние.

— Это Авл тебе такое сказал? — уточнил трибун.

— Ну конечно! Авл обещал поделить все пополам, если я добуду то, что ему надобно.

Калидром, разумеется, часто лукавил, но тут, похоже, не лгал: вряд ли Авл посвятил его в тайну драгоценного свитка, скормил рабу выдумку, а тот проглотил, не моргнув. О том, что пергамент этот теперь у Приска, Калидром, разумеется, понятия не имел.

Днем или вечером, вкушая приготовленные Калидромом яства, Приск как бы между прочим пытался выведать у пекаря, что тому ведомо про Ктесифон и Селевкию, про Пакора и его конкурентов в борьбе за парфянский трон. И вообще про Парфию.

Но тут военный трибун не преуспел. Если Калидром про что и рассказывал, то это про замечательные пиры во дворце царя царей.

Об этом он мог говорить часами:

— Все, кто служит Великому царю во время трапезы, должны принять ванну и надеть белые одежды. Одних только поваров при дворе в Ктесифоне около двухсот и еще тридцать два поваренка. Семьдесят фильтровальщиков вина и почти пятьдесят плетельщиков венков. А еще царь царей держит более трехсот музыкантш, с самыми красивыми сожительствует сам, остальных отдает придворным. Первая половина дня отводится на приготовления. Гостей, приглашенных на пир, всегда делят на две части. Одних помещают вкушать пищу во дворе, а других, избранных, проводят во дворец. Но даже эти избранные не допускаются к царской трапезе — Великий царь вкушает пищу один за шторой. Правитель может за ними наблюдать, а они за ним — нет. Для пиров каждый день убивают одну тысячу скота: тут и лошади…

— Лошади? Их тоже едят? — изумился юный Марк.

— Ну да. Лошади, верблюды, быки, ослы, лани, много птицы, и в том числе — аравийские страусы.

— Вот же обжорство! — Опять реплика Марка.

— Ничуть. Мясо, остатки хлеба и других блюд выносят во двор — телохранителям и лучникам. Ничто не пропадает.

— То есть парфянские солдаты служат за объедки… — засмеялся юноша.

— Ну… не знаю… — Калидром немного обиделся. — Разумеется, римским легионерам платят серебром, а парфянам — хлебом и мясом. А некоторым вместо золота доставались мои пирожные с черным изюмом и кунжутом. Парфяне вообще обожают всякие пирожные.

— Ну тогда победа нам обеспечена… — усмехнулся Приск. — Филипп Македонский говаривал, что ослик, груженный золотом, откроет любые ворота. Ты же напечешь огромный поднос пирожных, а мы будем покупать ими охрану городов вместо золота.

Калидром вновь разобиделся и пообещал, как только он окажется в Антиохии, испечь такие пирожные, за которые наместник пожалует ему целую пригоршню золота. Видимо, Калидром полагал, что Адриан страдает чревоугодием.

Приск его не разубеждал, напротив, намекал, что так оно и есть.

Мечта о грядущем успехе держала Калидрома всю дорогу на привязи крепче любой веревки.

* * *

Однажды после полудня их обогнал отряд городской стражи. Приск отметил, что парни все рослые и явно из местных. Но что странно — командир тоже был не римлянин. Возможно, он раздобыл римское гражданство, как Лузий Квиет, то есть отец этого варвара мог получить сей дар за заслуги, потому как сам командир человеком ценным не выглядел даже с первого взгляда. Что-то в его облике настораживало. То ли съехавший набекрень шлем, то ли колчан, полный стрел, притороченный к седлу, то ли лук, совсем не положенный городскому стражнику.

— Куда едем? — Командир стражников оглядел дорогу и особенно долго задержал взгляд на повозке с рабынями.

Приск в этот момент подумал, что совершенно не зря решил присоединиться в пути к веселой компании, следующей в Антиохию.

— Разве ты не знаешь, куда ведет эта дорога? — спросил военный трибун, хмуря брови.

Командир стражников впился в Приска цепким взглядом, хмыкнул, поправил тускло блеснувший на солнце шлем и вновь оглядел пеструю толпу. Ясно, что у всех этих жонглеров и силачей денег при себе ни асса — затем и устремились они в Антиохию, чтобы пополнить свои кошельки. А силачи-атлеты, колесничие, гладиаторы да фокусники — не тот народ, кого можно задирать беспрепятственно, у каждого из них при себе нож, у многих мечи, и почти все гладиаторы едут вовсе не в клетках, а верхом на мулах. Значит, возможно, многие — бывшие свободные, пошедшие на арену добровольно — за деньги и ради риска, ради того пьянящего чувства опасности, которое и Приска увлекло в дорогу. Что касается Приска и его спутников, то все они вооружены.

Примерно так мог оценить картину со стороны этот человек с наглой ухмылкой и цепким взглядом.

— Попутного ветра… — почему-то крикнул командир стражи и послал вперед выносливую низкорослую лошадку.

Его спутники вслед за командиром поторопили своих скакунов. Отряд с шага перешел на рысь, потом — на галоп.

* * *

В тот день караван замешкался в пути и только на закате достиг гостиницы.

— Почему бы нам не проехать еще полмили в сторону от дороги, — предложил ланиста военному трибуну. — Там поместье моего старого гостеприимца. Чем ночевать в очередной дырище, остановимся у него на вилле. Клянусь Геркулесом, он будет рад меня видеть. А тебя, Приск, примет как родного, потому как у него у самого сын служит военным трибуном в легионе. Вилла большая, всем найдется место и еда — за умеренную плату. Ну а нам с тобой будут отличная баня и отдельные покои.

— Говоришь: примет всех? Даже фокусников и плясунов? — уточнил Приск.

— Мой друг — человек гостеприимный, — похвастался Вибий.

Приск усомнился, что хозяин поместья может дружить с ланистой, но, с другой стороны, в очередной раз ночевать в гостинице военному трибуну совершенно не улыбалось. Кто знает, может, Вибий и не врет — провинция есть провинция, здесь куда проще смотрят на то, как заработаны деньги, — лишь бы их было много.

— Ехать придется в темноте, — заметил Приск, — так что надобно заготовить факелы — освещать дорогу после заката.

* * *

Еще издалека — как только показались ворота поместья, Приск понял — кто-то прежде ланисты Вибия уже напросился в гости, причем не очень вежливо. Ворота ограды были широко распахнуты — очень странно, если учесть, что солнце уже опустилась за море, и вот-вот догорит короткий алый закат. Во-вторых, во дворе перед господским домом пылал огромный костер — и быстрые тени плясали по стенам. А пронзительный, внезапно оборвавшийся крик заставил Приска поднять руку и остановить едущих за ним людей.

— Погасить факелы! — отдал команду Приск едущим рядом и велел передать ее дальше по цепочке.

Ланиста Вибий, недавно вновь пересевший на своего жеребца, вмиг очутился рядом.

— Что слу… — Крик боли, донесшийся с виллы, заставил его умолкнуть на полуслове. Вряд ли хозяин решил пытать кого-то после заката при свете костра.

— Похоже, ланиста, тебе придется вооружить гладиаторов, — сказал Приск, оглядываясь и пытаясь оценить обстановку. — Причем очень быстро.

— Всех?

— Это уж на твое усмотрение. Тех — кому доверяешь.

Трибун спешился, отдал повод Сабазию и вместе с ланистой и Марком подкрался к воротам.

В свете костра можно было разглядеть без труда парня в доспехах городской стражи. Приск уже не сомневался — виллу грабит тот самый отряд, что обогнал их по дроге. И никакие это не стражники, а наверняка переодетые разбойники.

Трибун оставил у ворот Марка, чтобы тот предупредил свистом, если отряд решит покинуть виллу, а сам с ланистой вернулся к каравану.

— Антиох, Геркулес, Тифон… — называл избранных ланиста.

Приск заметил, что Геркулесом кличут темнокожего здоровяка с бритой головой. Да, фантазия хозяев на прозвища небогата.

— Тифона не бери, — остерег ланисту военный трибун.

— Это почему?

— Не надо. Имя мне не нравится.

Приск снял с вьючной лошади щит, затем обнажил меч и повернулся к Максиму, который также вооружился.

— Держись за мной, — приказал. — И за Марком следи. Не хватало, чтобы его в драчке с разбойниками порезали.

— Доспехи надевать не будем?

— Некогда и тяжело для домашней драки.

— Дай мне тоже меч, — вдруг попросил Сабазий. — Я неплохо дерусь, и за тебя, господин, готов умереть.

Приск на миг задумался. Не то чтобы он парню не доверял… но вооружать раба — тут надо сильно подумать…

— Хорошо! Бери мой фракийский клинок. Надеюсь, ты умеешь с ним обращаться. И держись рядом с гладиаторами. Они такие здоровые, что за их спинами тебя просто не заметят.

Трибун построил отряд из десятка гладиаторов, добавил к ним столько же атлетов и бестиариев. М-да — войско еще то. Но это не страшно: у противника силы не лучше. Количеством равны — Приск насчитал, помнится, два десятка подозрительных стражников, — но сейчас нападавшие имели тактическое преимущество, потому как разбойники разбрелись по дому.

Приск ничуть не волновался, готовя вылазку. Разбойники — не тот народ, которого стоит опасаться ветерану. Спору нет, при свете дня или в засаде они опасны — стрела разит и опытного воина, и новичка. Но сейчас, когда ватага занята грабежом и нападения не ожидает, перебить или повязать фальшивых стражников — вопрос лишь правильной тактики. Тут главное — не терять темпа.

Марк тем временем вернулся, сообщив, что во дворе всё без перемен.

Юноша вооружился вслед за остальными, и Приск поставил его рядом с Максимом.

— Вперед! — отдал приказ военный трибун.

Отряд ринулся, набирая скорость. Разбойники так увлеклись грабежом, что забыли выставить караульных: во всяком случае, нападавших не заметили, пока отряд Приска не ворвался во двор. Опознавать противника было легко — кольчуги, криво сидящие шлемы — грабителей не спутать с домашней прислугой. Трое как раз стаскивали в кучу награбленное, один навьючивал на мула мешки со звенящим добром. Еще один, хохоча, что-то кидал в огонь — видимо, то, что не приглянулось грабителям. Шестой только-только появился…

Атака. Похожа на прежние, в которых участвовал Приск. Но не совсем. В легионе слева и справа — свои, прикрывают щитами — идешь как машина. Набираешь скорость, сминаешь. Сейчас военный трибун один впереди — ставить справа или слева тех, кто с тобой ни разу в строю не ходил, — лишний раз подставляться. Но скорость набрать для удара — надобно. Темп держать. Посему строимся клином. И вперед. Приск — острие. Наметить путь. Ясно — вокруг костра. Вперед! Быстрее.

Далее действовали одни инстинкты, к счастью, инстинкты, отшлифованные под золотым орлом Пятого Македонского легиона.

Первым навстречу идет пьяный, что на кучу обломков в костре громоздит плетеное кресло-кафедру. Руки заняты — удар по ногам, чиркнуть, взрезая поджилки — чтоб не встал. Упал и орет? Ор — не помеха. Здесь повсюду орут — от радости, отчаяния и боли. Кто от чего — не понять.

Второй не с кафедрой — с мешком. Там позвякивает. Скорее всего, серебряная посуда. Мешок не бросает, пытается отбиться, будто надеясь звякающим мешком оглушить. Нет, парень, от твоего мешка уклониться — раз плюнуть, и сразу же — клинок в горло. Кровь струей, тело на плитах двора, руки скребут, хребет выгибается дугой. Нету воздуха телу. Смерть.

Третьему — меч в зубы, в самом прямом смысле, то есть в челюсть, вышибая осколки зубов. Парень орет, захлебываясь кровью. Жив — надобно добить, чтоб не мучился. Но — потом. Гладиаторы добьют — эти умеют. Пусть работают на подхвате. Клин давно рассыпался — слаженности не хватило. Да откуда ей взяться в первом совместном бою, да еще когда в клине не легионеры, а бойцы арены. Всем известно, что в войсках гладиаторы — так себе вояки. Их жребий — биться один на один. Вот пусть и бьются, как умеют. Сейчас главное — обеспечить себе свободу маневра. Если загонят в угол — дело плохо.

Четвертый…

Четвертого прикончил ланиста — не забыл, как людей убивать, хотя и отяжелел, путешествуя в спальной повозке.

Над трупом пятого навис темнокожий Геркулес.

Последний, шестой, кинулся к Приску, ударил мечом — трибун легко отвел клинок нападавшего в сторону. Но фальшивый стражник оказался почти вплотную. Двор залит светом костра, так что приметить на поясе Приска кинжал — дело нехитрое. Разбойник хватает рукоять, клинок вон из ножен и военному трибуну в грудь. А тот даже не пошатнулся. Что, удивлен? «Стражник» замешкался и посему получил удар кулаком в основание носа снизу вверх — так, что хрустнули кости, вминаясь, уходя под лобные дуги, парень замертво рухнул на плитки двора. Приск спешно нагнулся и вырвал из пальцев убитого фальшивый кинжал. Вновь вложил в ножны, где вез похищенный свиток. Огляделся. Кажется, ланиста смотрел на трибуна с изумлением.

Смотрел — потому как возникла передышка — разбойников во дворе не осталось.

— Зачем тебе оружие, которое не убивает? — подивился Вибий.

— Иногда от него несомненная польза, — отозвался Приск. — Зажечь факелы! — приказал трибун.

Оставив часть отряда во главе с ланистой охранять двор, с остальными поспешил внутрь дома.

В атрии первым делом бросился в глаза взломанный денежный сундук — и подле сундука два тела. Один, судя по одежде, сам хозяин, второй — слуга, из тех, что преданны господину до последнего вздоха. В этот вечер парень подтвердил свою преданность напрямую. Его пронзили трижды, прежде чем он упал и оставил хозяина без защиты.

Занавес, отделявший таблиний от перистиля, валялся сорванный. Но в саду, похоже, никого не было. Звуки доносились откуда-то сбоку. В одной из комнат, выходящей окнами в перистиль, явно кто-то остался. А вот кто, пока непонятно — родня хозяина, слуги или разбойники. Следовало этот вопрос разъяснить.

Приск сделал знак своим вести себя тихо и рванул на голоса. Оказался в большом триклинии на несколько столов — для пиров и торжественных увеселений. В этот час столовую освещали множество масляных ламп, так что воздух, несмотря на открытое в садик окно, был сизым от дыма. И трапеза — в самом разгаре. На столе — кубки, кубки и кубки, что-то недоеденное, явно жареное или недожаренное — из разрезанной туши на пол капала кровь. На полу — полно огрызков, объедков, пролитого вина.

«Не поскользнуться бы», — мелькнула мысль.

А на ложах, покрытых драгоценными тканями, в грудах подушек командир «стражников» развлекался сразу с двумя женщинами. Одна из них лежала неподвижно лицом в подушки, второй красотке загорелый сириец сдавливал пальцами щеки и требовал:

— Бери за щеку, сука! Кому говорю!

Приск просто шагнул вперед и ударил под лопатку в загорелую спину. Кажется, никогда прежде он не убивал противника так. Но этот парень и не заслуживал иного удара. Клинок прошел насквозь. Приск выдернул меч, и сириец, заливая женщину кровью, рухнул, подминая красотку. Женщина запоздало завизжала и принялась сталкивать рухнувшее тело. Приск перепрыгнул через парочку — мертвеца и визжащую женщину — и вскочил на широкое обеденное ложе[63]. Прыжок на другое ложе — к командиру разбойного отряда. Тот успел приподняться, но и только. Приск нанес удар сверху вниз, каким гладиаторы отправляют к Стиксу побежденных. Выдернул меч, и разбойник грохнулся на заставленный стол. Увлекая за собой кубки, объедки, тарелки, сполз на пол.

Третий участник «пиршества», видя, что к двери уже не прорваться, подхватил свой меч и ринулся в окно — благо деревянной решетки в проеме не было. Марк Афраний и один из гладиаторов тут же прыгнули следом.

— Куда! — рявкнул трибун, но парень уже исчез во дворе.

Приск поднял обеденную салфетку, вытер кровь с клинка.

Девчонка лет тринадцати, которую насиловал главарь, совершенно голая, перемазанная в крови, тихонько сползла с ложа и на четвереньках уковыляла подальше в угол. Вторая женщина наконец выбралась из-под тела сирийца, подбежала к девочке, обняла ее, и обе завыли. Скорее всего, это были хозяйка и ее дочь. Третья — стройная смуглая красотка, от которой ее партнер так невежливо сбежал, поднялась, схватила кувшин вина и сделала глоток прямо из горла, проливая капли на темные задорно торчащие грудки.

Оторвавшись от горлышка, она окинула трибуна дерзким взглядом.

— А ты кто, красавчик? — спросила Приска без тени испуга.

Похоже, все происшедшее ее только развлекло, и ни плакать, ни причитать она не собиралась.

— Военный трибун Гай Осторий Приск, — отрекомендовался тот.

— Приляг, сладкий мой… — Смуглая красавица кивнула в сторону ложа.

— Пожалуй, есть дела поважнее, — заметил Приск.

Оставалось самое сложное — обыскать дом и выкурить грабителей из комнат. А предаваться любовным утехам наскоро, вот так — это развлечение для новобранцев. Приск лишь тронул по-прежнему лежащую лицом вниз женщину, но та не шевелилась.

— Эта дура слишком сильно сопротивлялась… — хмыкнула смуглянка. — Вот ее малость и придавили.

— Где остальные разбойнички? — спросил Приск.

— Кто где… сокровища ищут, вино и баб.

— Придется прочесать весь дом.

— Ну так закончи свои дела и возвращайся, — предложила смуглая красотка и попинала ножкой застывшего на полу командира «стражников». — Хороший удар! — Она усмехнулась одобряюще.

В коридоре подле кухни Приск столкнулся с парнем, что волок охапку тряпья, внутри тканей что-то позвякивало. Увидев человека в красной военной тунике, парень мигом сообразил, в чем дело, швырнул награбленное на пол и завопил:

— Я всего лишь раб… раб господина… Помилуй… я помочь хотел, прятать нес…

Неуклюжая ложь не могла никого обмануть, да парень на это и не надеялся, для него сейчас главное — не схлопотать удар клинка в живот, а уж после, когда запал драки пройдет, никто его резать не станет.

Приск ударил, но не острием, а плашмя по голове, и парень повалился ему в ноги.

— Связать, — приказал трибун подоспевшему следом атлету.

— Чем?

— Да хоть этими тряпками… — Приск пнул груду награбленного, и под тканью опять зазвенело. — Потом оттащи во двор в подарок ланисте. Полагаю, все, кого мы захватим живьем, скоро окажутся на арене…

— Обожаю амфитеатр Цезаря в Антиохии, — сообщил атлет.

Приск выбрался в перистиль. Геркулес, темнокожий здоровяк, которого вооружил ланиста, волочил куда-то мертвое тело.

— Брось эту падаль и за мной!

Геркулес что-то проворчал рассерженное, но повиновался.

На кухне сбились в кучу старые рабы и рабыни — из тех, на кого разбойники не польстились, да еще несколько малолеток — мальчики и две девочки пяти-шести лет. Верно, из детей прислуги. А может, и не только — вон та девчонка в дорогой тунике явно не на кухне живет, мордочка чистенькая, ручки ухоженные.

— Вам нечего бояться, — сказал Приск. — Мы сейчас переловим разбойников. Кто не помогал им — ни в чем не виноват перед господами.

Седая темноликая старуха вдруг поднялась с пола, ухватила Приска за руку и подвела к глиняной бочке — наверное, именно в такой жил в свое время Диоген, когда Александр Македонский встал так неудачно, что заслонил кинику солнце.

— Скажи еще раз, — шепнула.

— Кому?

— Туда… — Она указал пальцем на кувшин.

— Никому не надо бояться, мы убили главаря и сейчас переловим остальных… — громко произнес Приск.

Он заметил при свете факела между насыпанных в глиняную бочку бобов полую деревянную трубочку.

— Кто там? — спросил он шепотом.

— Хозяйская дочка… одна из трех. Успели спрятать.

Старуха погрузила темные заскорузлые пальцы в бочку и принялась выгребать бобы.

— За мной! — позвал Приск оставшихся с ним гладиаторов.

Впрочем, остался с ним только один — тот самый темнокожий Геркулес. Другие были кто где. Дисциплина — она для солдат богиня. А гладиаторы поклоняются Фортуне. Вся их жизнь — на крылатом ее колесе.

Во дворе у костра Приск столкнулся с юным Афранием. Паренек был забрызган кровью, глаза — расширенные, круглые как у кошки. Ну точно — убил. Первого своего человека убил.

— Догнал? — спросил трибун.

— Ага!

Марк вскинул вверх меч. Капли стекли к деревянной гарде.

— Молодец! Но за то, что нарушил мой приказ держаться позади, в лагере я бы велел тебя высечь.

Афраний изумленно открыл рот.

— Ты же планировал записаться в легионеры, — напомнил Приск. — Так вот, легионера за такое ослушничество секут. Но пока ты не легионер… Посему за мной! И без самодеятельности! Или в самом деле…

Приск скорчил зверскую рожу.

Марк тут же проникся и послушно кинулся следом, в этот раз не пытаясь вырваться вперед или свернуть.

Навстречу им вылетел Сабазий. Приск узнал его по ожогу. Парень держал в одной руке факел, в другой — окровавленный клинок.

— Многих убил? — поинтересовался военный трибун. Сабазий поглядел на клинок, с которого еще капало, встряхнул кистью и ответил:

— Одного.

«Врет, — тут же решил Приск. — Наверняка умеет обращаться с оружием…»

* * *

Через полчаса все разбойники, что выдавали себя за городских стражников, были перебиты или захвачены в плен. Пленников оказалось всего трое. Среди этих троих выделялся чернокудрый нагловатый красавец с хищным оскалом. Держался он с достоинством и даже с вызовом. На требование назвать имя лишь громко заржал. Схлопотал по зубам. Но все равно не назвался. Пленников Приск решил отвезти в Антиохию Адриану — скорее всего, там их ожидали арена и дикие звери. Приск бы предпочел куда большее количество пленных, но так вышло, что гладиаторы раненых в пылу схватки добили. Видимо, им доставляло особое удовольствие по своей воле наносить последний смертельный удар, вопя: «Получай!»

В награду за спасение Приск приказал оглушенной случившимся хозяйке выдать каждому участнику штурма из отбитой добычи по серебряному денарию. Хозяйка сделала, как велели. Дом был богатый, но теперь судьба поместья представлялась сомнительной и смутной. Матрона была растеряна и не ведала, что делать. Сын ее служил военным трибуном в легионе и готовился, как и Приск, к предстоящей военной кампании, а три дочери, еще совсем девочки, жили в доме. Вторая юница, лет пятнадцати, извлеченная из огромного кувшина с бобами, растрепанная и грязная, ревела, обнявшись с младшей сестрой, которую изнасиловал главарь.

«Здесь как повсюду», — подумал Приск, вспоминая разграбление усадьбы Корнелия, отца Кориоллы.

Воспоминание о Мезии заставило его развернуться и направиться к повозке ненадежных гладиаторов. Он не ошибся — в клетке сидел Тифон. Тот самый раб, с которым он столкнулся при штурме Эска.

— Привет, старый знакомец, — сказал Приск.

Тифон поднял на трибуна тяжелый взгляд. Кажется, не узнал. Столько лет прошло. Да и римляне для варвара все на одно лицо. Как и варвары — для римлян. Один Приск запоминал каждого.

— Вспомни Эск. Тебя продали на рынке, а потом ты вернулся и штурмовал лагерь. Вспомнил? Мир тесен, а все дороги ведут в Рим. Значит, на одной из дорог всегда тебя поджидает старый враг.

Тифон дернулся (ага, вспомнил штурм), но вряд ли узнал Приска. Но уж коли перед ним был военный, римлянин, то значит — враг. Так что никакого узнавания и не требовалось.

— Хочешь поглядеть, как я сдохну на арене? — скривил губы Тифон.

— Не особенно люблю гладиаторские бои… но да, как ты умираешь — приду поглядеть, — пообещал Приск.

Хотя сомневался, что это обещание выполнит.

* * *

Спать легли за полночь. Пленных разбойников заперли в эргастуле, из преданных ланисте гладиаторов трибун выставил караул у ворот — кто знает, быть может, в суматохе двоим или троим фальшивым стражникам удалось сбежать в окружавшие виллу сады. Приску совсем не улыбалось быть прирезанным во время сна.

Максим вызвался дежурить во вторую стражу (первая незаметно пролетела в пылу драки) и приглядывать за ненадежным караулом. Затем наступит очередь ланисты и потом уже — Приска.

Военный трибун улегся в одной из спален.

— Да оставь ты эту дуреху в покое… — услышал он жаркий шепот за занавеской. — Отсиделась в бочке с бобами и рада. Ты же едешь в Антиохию… Понимаешь, в Антиохию. Возьми меня с собой, красавчик… ну во-озьми…

Сладостный шепот сделался совсем тихим. Похоже, юному Марку не придется в эту ночь спать.

Из-за занавески выскочила полуголая девчонка и с ревом кинулась на кухню. Ну да, та самая, что спасалась в глиняной бочке. Приск поднялся, выругался и вернулся в триклиний. Картинка немного поменялась, но незначительно. Теперь на ложе хозяина возлежал Вибий, пристраивая подле себя на боку хозяйку. Женщина глядела покорно, как корова, и даже не делала попытку воспротивиться. Девочек, правда, в триклинии не было. Младшенькая сидела на кухне, прижимаясь к няньке и дрожа от страха. Гладиаторы вместо разбойников — плохая замена. Приск запер дверь на кухню изнутри и улегся на пол на свернутом плаще.

«Так всегда и бывает, — подумал он, засыпая, — человек живет, уверенный в неизменном устройстве мира. А потом твой мир внезапно рушится и исчезает. Навсегда. И ты не можешь подпереть его плечом и удержать, как Атлант. Ты только можешь его оплакать…»

* * *

Однако утро принесло с собой новые сюрпризы. Приск, поднявшись затемно, обошел караулы, разбудил спящих на посту, наградив для порядку оплеухами. Проверил комнаты, коридоры и конюшни. Ополоснулся у фонтана. Дождался рассвета, наслаждаясь удивительной прозрачной тишиной этого утра. Еще раз обошел дом и застал в саду Марка и ту дуреху из бочки с бобами. Сейчас, умытая и причесанная, в длинной препоясанной цветной тунике, она выглядела очень даже мило. Шейка изящная, на щеках — румянец.

— Я же ничего такого не хотел… — оправдывался Марк. — А ты убежала сразу. Я как тебя увидел…

— Так и я… — бормотала, смущаясь, красотка.

Приск кашлянул, после чего, помедлив, вступил в сад.

Полагал, парочка смутится и исчезнет. А он усмехнется, глядя им вслед, да пойдет поднимать спящих — готовить караван к отправке.

Ничего подобного. Марк ухватил девчонку за руку и дерзко шагнул Приску навстречу.

— Трибун Гай Осторий Приск, — обратился Марк к патрону и даже стукнул себя по груди кулаком, как если бы уже служил в легионе. — Я хочу жениться.

— Что… что ты сказал… — Во всяком случае Приску показалось, что он сумел задать этот вопрос, а не прохрипел что-то совершено невнятное.

— Мы с Аннией Младшей решили пожениться. И просим твоего позволения, поскольку отец мой далеко, а ее отец мертв.

— Вот именно, мертв… траур… — нашелся Приск. — Ты же знаешь — жениться в период траура противозаконно. А для военного человека — вдвойне[64].

— Поженимся как только кончится траур. А пока разреши нам обручиться.

— Я что… должен пойти к хозяйке и сговорить вас? — понял наконец, к чему клонит Марк.

— Ну да… — радостно закивал сопляк.

Приск вздохнул. Покосился на Аннию… Девочка так и сияла. Все это обман — пережитый страх, унижение, счастливая случайность, спасшая ее от насильников, — вот ей и кажется, что сама Тихе, богиня случайностей, покровительница Антиохии, протянула ей руку и подала знак… А, плевать!

— Хорошо. Сговорю, но свадьба не раньше чем через год.

Анния вдруг подпрыгнула, будто горная козочка, кинулась на шею Приску и чмокнула того в щеку.

Приск так и не понял, что случилось накануне, — предавалась эта парочка любовным утехам или дело кончилось поцелуями, а затем — ссорой.

— Ты же собирался вроде как служить легионером, — напомнил Марку Приск. — А легионерам нельзя жениться.

— Но я же в твоей свите, а значит — очень даже могу.

«Ага, передумал подаваться в легионеры… Надеюсь, и с женитьбой все так же разрешится… А то Афраний точно меня убьет. Завещание — простит, а женитьбу сына и наследника не пойми на ком — точно нет…»

Глава II ДРИАН

Осень 866 года от основания Рима

Провинция Сирия

Император Траян по-дружески возложил на наместника Сирии задачу не из простых: обеспечить боеспособность расквартированных в Сирии легионов. Наместнику стоило прежде всего воззвать к заповедям предков и восстановить дисциплину, что было делом совсем непростым, пробудить в солдатах доблесть и так далее, и прочая, и прочая.

Адриан первым делом вызвал к себе квесторов и проверил, много ли уворовали из положенного для легионов довольствия. Вышло, что немало. Потом наместник отправился инспектировать лагеря. Первым на пути был Четвертый Флавиев легион. Адриан прошелся по домикам трибунов, оценил шикарные ложа, девиц, что торчали в лагере на положении не поймешь кого, и уж конечно же — не законных жен, а также выяснил, как много берут центурионы за то, чтобы разрешить солдатам шастать по окрестностям и ничего не делать. Потом собрал солдат на плацу, взошел на трибунал и объявил, что веселье кончилось, пора приниматься за работу — до пота. Центурионов самых рьяных, несмотря на центурионские чины, велел выпороть (трибунов пороть не стал — такое давно вышло из моды), кто провинился поменьше — приказал стоять у своего претория в одних туниках без калиг и поясов, держа в руках какую-нибудь дрянь. Расхищенное приказал вернуть (нашлось немало), а из возвращенного выдать солдатам помимо жалованья новые туники и хорошую обувь. Какой-нибудь блюститель нравов тут же бы счел подобные поступки заискиванием перед солдатами и потребовал бы вернуться к истинной римской суровости, но Адриан в армии не был новичком и отличал потакание безделью от необходимой заботы за состоянием быта. Даже вопрос о дезертирстве[65] разбирал он с учетом прежних солдатских заслуг, а от новичков, еще не приученных к лагерной жизни, всегда требовал меньше, нежели от тех, кто отслужил год и более. Разобравшись с начальством и снабжением легиона, принялся за солдат — выбивал из легионеров лень и многодневный хмель, выселял за лагерную ограду девок и торговцев…

Кроме тренировок (новичкам, как и положено, две тренировки в день, ветеранам — одна), велел он подряжать солдат на ремонт дорог, а также на заготовку леса — куда бы ни отправился в предстоящем походе Траян, ему придется строить суда — и лес ему пригодится в любом случае.

Но, разумеется, особое внимание приходилось уделять кавалерии — превратить набранные не так давно отряды буйной молодежи в боеспособные части, прежде чем они окажутся в бою, — задача непростая и трудоемкая.

Укомплектованные кавалерийские части Адриан собирал в лагере близ Антиохии — и не потому, что здесь держать их было особенно удобно, а затем, что сам лично руководил подготовкой соединений.

Так в трудах проходили дни, мелькали месяцы, Антиохия веселилась, Адриан — работал. Но это не смущало его и не тяготило — империю он почитал уже почти что своей…

Пока… пока не получил то послание из Рима, отравившее его душу, будто гадючьим ядом.

* * *

С тех пор — уже два месяца — Адриан был мрачен. Со дня на день он ожидал сообщений из Рима, но их все не было. Удалось ли Элии заглянуть в завещание? Кто на самом деле назначен повелевать после Траяна? Великая дева, большая подруга Элии, присутствовала при записи завещания императора и обещала помочь. Но, как видно, позабыла о данном слове. Или — кто знает — нашлись друзья покрепче и поближе. Дальние расстояния умаляют все — и любовь, и дружбу. Недаром Адриан не желал этого наместничества. Предпочел бы как в Дакии — легатом легиона, чтобы рядом с Траяном всю кампанию. Хотя не так, не так всё — не хотел он этой новой войны вовсе — ни новой крови, ни нового легатства. Хотел обучать и строить, обустраивать огромные пространства, размышлять над законами и рассматривать чудеса света. Траян уже сделал то, к чему был предназначен, и эта война, что близилась неотвратимо, была ненужной и лишней. Но, казалось, никогда прежде так не рвался Траян в бой, как ныне. Ничего не видел и не слышал, только твердил: в поход… Будто мальчишка…

Итак, Адриан не наследник. В первый момент это известие изумило. Адриан тогда только-только вернулся из расположения Четвертого легиона. И тут — будто германской палицей по голове. Той самой, что варвары любят украшать клыками волчьими да медвежьими — так, чтобы зубы эти при ударе проникали в мозг. И вот один клык как раз и проник. «Пшел вон!» — сказал ему император.

Как же так!

Ведь его уже почти официально именовали наследником.

Адриан ощупал алмазный перстень на пальце. Драгоценный перстень Нервы, тот самый, который вручил ему Траян на развалинах Сармизегетузы… Едкий дым над руинами города, смрад горелого мяса и стоны тех, кто еще не умер, но вот-вот расстанется с жизнью… Дакия после отчаянного сопротивления пала к ногам Траяна.

«Империя будет твоя, сынок…» — Адриан в самом деле слышал эти слова или ему померещилось?

Два месяца назад, прочитав письмо Элии, Адриан поначалу даже не вник в смысл криво скользящих, липнущих друг к другу строк, хотя не было в послании никаких скрытых намеков или двусмысленностей — Элия писала прямо. Просто писала. Наследник — не ты. Глупая неосторожность — такие вещи надобно сообщать иносказательно или составлять письмо особым шифром.

«Империя завещана другому…»

Адриан перечитывал эту фразу десять раз… двадцать… сто…

Уж коли написала, могла бы указать — кому. Не указала. Женское пристрастие к тайнам там, где это совершенно не надобно, одержало верх.

Элия иногда слала наместнику письма — в основном рассказывала о проказах своего малыша. Впрочем, Луций уже далеко не малыш — ему двенадцать — через два года наденет тогу взрослого гражданина. Когда он родился, сходство младенца с Адрианом было разительным, буквально кричало о совершенном прелюбодеянии. Потом лицо мальчугана стало меняться, уличающая схожесть постепенно сошла на нет — сохранившись разве что в форме лба и немного — носа. Но супруг Элии Цезоний Коммод ни о чем не догадывался. А если и догадывался, то помалкивал. Консульство в год победы над Децебалом — такой подарок любому недовольству затыкает рот. А последние сомнения развеются при мысли, что ребенок, носящий твое имя, в будущем наследует империю.

А вот и промах — мимо цели, приятель!

Ничего уже не наследует этот проказник Луций. Потому что ничего не наследует тот, кто его зачал. Адриан уже почти знал, из-за чего всё пошло наперекосяк.

Дело в играх — в тех самых, что устроил Адриан в январе в год своего преторства[66], еще до того, как Траян вернулся в Рим из Дакии и справил триумф. Да, всё дело в этих дурацких играх. И хотя сам император не присутствовал в те дни в императорской ложе амфитеатра и не видел зрелищ, Траяну донесли доброхоты, что все это жалкое действо, устроенное племянником-претором, не достойно великой победы над Дакией и страшным Децебалом, чью голову доставили в Рим вместе с отрубленной десницей и сбросили с Гемоний. Похоже, золото Дакии ошеломило Траяна. Огромные плетеные корзины, наполненные доверху монетами, которые чеканились еще для самого Брута, многих свели в тот год с ума. Найденный в горах клад казался неисчерпаемым — как та пещера на дне реки, откуда эти монеты извлекали мешками и корзинами. Золото таскали как строители таскают песок.

Но сколько легионеров навсегда остались на горных склонах? Сколько дакийских детей и женщин приняли яд? Города и крепости пали, великое царство обратилось в прах.

«Жалкие игры? Я устроил жалкие игры? — спрашивал племянника Траян, и после третьего кубка мокрые лиловые старческие губы кривились, лицо шло пятнами. — Нет! Это ты устроил жалкие игры. А мои… мои будут самыми грандиозными!» — заявил он, опрокидывая четвертый.

Да, его игры были самыми замечательными, самыми грандиозными… самыми-самыми…

Аполлодор явился в Рим, чтобы строить и строить… Мрамор, гранит, бронза, позолота. От всего этого рябило в глазах. Но разве Рим в одиночестве должен объедаться и обжорствовать? Разве только в Риме живут граждане империи? Почему маленькая бедная Ахайя[67] не достойна новых храмов и римской щедрости? Или тот же город Ульпия Эск, названный так в честь Траяна, новая колония в Мезии на месте каменного лагеря Пятого Македонского легиона — разве Эск не достоин новой базилики и новых храмов? Или Сармизегетуза Ульпия Траяна — новоявленная столица Дакии — разве не должна она стать украшением в ожерелье других городов, затмить умирающую на вершине горы прежнюю Сармизегетузу? Если бы Адриан сделался императором, он бы объехал всю империю, он бы обустроил каждую провинцию, каждый ее город… Где надо — возвел бы крепости и города, создал укрепления, обучил легионы…

Да, деньги необходимы на обустройство дорог и городов — а вместо этого они осели в денежных сундуках торговцев, что везли диковинных зверей из Африки и Азии, у поставщиков драгоценных тканей, шафрана, оружия. Дакийское золото уплывало водой, хлынувшей через непрочную плотину. И остановить этот поток было не в силах Адриана…

Одно хорошо — теперь не надо притворяться, заискивать и можно говорить императору в лицо всё, что думаешь. Можно сказать: ни к чему эта война. Нет нужды бросать в бой легионы. Надо вести переговоры и стравливать претендентов на парфянский престол — пусть грызутся между собой — и тем временем стараться занять все земли к западу от Евфрата и строить кастеллы, укреплять лимес, искать союзников…

Траян не послушается — но плевать. Потому что вся эта затея — для нового грабежа. Даже если Траян завоюет Месопотамию — Рим ее не удержит. Страны и народы на Востоке — как песок в горсти — всякий раз выскальзывают из пальцев тех, кто пытается их схватить. Если и есть какая-то цель у всего этого — только парфянское золото…

* * *

— Господин, — склонился к уху Адриана верный Зенон. — Из Рима прибыл военный трибун Гай Осторий Приск.

— Гай Приск? Он теперь военный трибун? Не староват ли? В его возрасте легатом прилично идти на войну. Хотя, впрочем… легат из него никакой. Так что всё верно — военный трибун — и выше ему не подняться. А что так рано? Траян с войском еще не отплыл, нет вестей из Рима…

Зенон на миг замешкался, услышав столь странную отповедь, — не ему обсуждать карьеру военного трибуна, но тут же ответил спокойно:

— У него для тебя важное известие.

— Какое же?

— Умер Плиний Секунд, наместник Вифинии.

— Я уже знаю — был гонец. Печально… Наш добрый Плиний мог бы и дальше писать свои речи, стихи и письма, а главное — панегирики императору.

Адриан замолчал — с каждой едкой фразой злости в душе не становилось меньше.

— И еще трибун привез важное письмо из Рима, — добавил Зенон.

— Что за письмо?

— Не сказал.

Адриан задумался… Кто знает, быть может, именно Приск доставил то послание, которого с таким нетерпением ожидает наместник.

— Хорошо… — Адриан постарался унять охватившую его дрожь. — Пусть приходит во дворец в восьмом часу дня[68]. Один.

Глава III ЗОЛОТОЙ ГРАД

Осень 866 года от основания Рима

Провинция Сирия

Высокие горы защищали Антиохию со всех сторон; река Оронт несла бледно-зеленые воды через город, во время таяния снегов она набирала силу и грозно шумела под каменными мостами. Город, разрастаясь, захватил не только долину по обоим берегам полноводного Оронта, но и все близлежащие холмы. На крутых склонах горы Кассий среди виноградников, садов из персиковых и тутовых деревьев сверкали мрамором стены роскошных вилл.

Дафнийская роща — протянувшийся на несколько миль роскошный сад, перебиравшийся с одной террасы на другую, наполненный звуком немолчных водопадов, — влекла горожан по свою сладкую сень круглый год. На каждой террасе стояли храмы — и в каждой соблазнительные жрицы ожидали богатых изнеженных посетителей. В распоряжении жриц находились еще более соблазнительные рабыни: нумидийки, сирийки, даже восхитительные уроженки Гадесса и белокурые дакийки — их скупали на невольничьих рынках богатые антиохцы и дарили храмам. Рим, давным-давно уже далекий от нравственных устоев древности, был сама невинность в сравнении с этим градом. Здесь, в роще Дафны, имелся свой гипподром, где проводились олимпийские игры, в отличие от большого гипподрома в самой Антиохии, который римляне называли цирком и где проводились гонки колесниц.

Приск въехал на улицу Герода уже на закате. Да улица ли это? Две мили мощеной дороги, по обе стороны которой высились крытые портики. Такое чувство, что центральные улицы Антиохии были созданы не для прогулок или проезда повозок, а исключительно для праздничных процессий.

Сейчас по центральной части катились непрерывным потоком колесницы, скакали всадники, в тени портиков гуляки неспешно направлялись в таверны. Главную улицу пересекали под прямым углом другие, точно так же украшенные колоннадами, замощенные фиванским гранитом. Повсюду общественные здания, храмы, рынки и триумфальные арки. Восседавшая под каменным балдахином, что опирался на четыре мраморных колонны, Тихе — бронзовая, в позолоченной короне — снисходительно взирала серебряными глазами на счастливых обитателей города. Там, где прохожий отмерял неспешным шагом первую римскую милю, прогуливаясь под портиками, находилась колонна из черного фиванского гранита, на вершине которой стоял бронзовый, густо позолоченный принцепс Тиберий.

Отсюда, от этой площади, украшенной еще и нимфеем[69], шла на запад другая, не менее величественная колоннада. Приск и его спутники остановились, оглядываясь. Город сбивал с толку. Казалось, тут вообще нет бедняков, нищих кварталов, лачуг и задрипанных инсул. Только роскошь, только полированный мрамор, фонтаны, гранит, бронза. За колоннадой перед храмом Марса возвышалась статуя Цезаря. Бронзовый диктатор снисходительно взирал на столицу Востока, и губы его морщила ехидная улыбка.

— А это что? — Марк указал на вырезанный на камне рельеф огромного глаза.

— В первый раз зришь пуп Антиохии, парень? — игриво подмигнул Приску прохожий с густо накрашенными на парфянский манер глазами.

— Где дворец наместника? — спросил военный трибун.

— На острове — вон туда, вдоль колоннады к мосту Рыб. Но сегодня тебя вряд ли пустят во дворец — ты слишком провонял потом и дорогой. Загляни в термы, парень!

Приск невольно положил ладонь на рукоять спаты.

— Эй, ты что — за меч хвататься? — заржал дерзкий. — Эй, жители Антиохии, поглядите на этого вояку — не может в ответ и слова сказать, только багровеет от злости.

Вокруг путников уже собралась маленькая толпа.

— Да, я с дороги, и от меня пахнет потом, — согласился Приск. — А от тебя — постелью и любовными утехами.

Ты, видать, только-только подставлял свою побритую задницу «братику». Так что тебе стоит помыться первым. — Приск, недолго думая, ухватил обидчика за тунику и швырнул в нимфей. Максим напрягся, ожидая, что за обиженного сирийца вступятся товарищи. Но толпа ответила хохотом. Все сочли шутку удачной — и, понаблюдав, как обидчик Приска выбирается из нимфея, разошлись.

* * *

Пускай Антиохия и была столицей римской провинции, призванной демонстрировать имперскую мощь и величие Рима, все равно по сути она оставалась городом восточным, и прежде всего сирийским, лишь прикрытая густой позолотой романизации.

Сирийская архитектура предпочитала классической строгости восточную пышность. Черепицу здесь непременно золотили, фасады зданий украшали пилястры, а в колоннах непременно прорезали спиральные каннелюры[70]. На фасадах — множество окон, как и множество дверей, в обрамлении колонн и арок, как будто в каждый дом входили не отдельные гости, но толпы. Повсюду смешение стилей и архитектурных ордеров — коринфские колонны дерзко сочетались с фризами дорического ордера, такое пренебрежение каноном могло бы вызвать удар у поклонника классической Греции.

Ночная Антиохия не походила ни на один римский город, здесь и ночью было светло — если не как днем, то как на закате — точно. В домах горели масляные лампы — они висели рядами в вестибулах и на балконах, порой спускались на цепочках сверху — казалось, это огромные светляки уселись на гибких побегах плюща. Сотни, тысячи огней отражались в бегущей воде фонтанов, вспыхивали на отполированном мраморе колонн. Окна обычно раскрыты — и внутри опять же десятки светильников дарили не желающему спать городу свой переменчивый свет. Сладостный чад, приправленный благовониями, плыл по улицам. От него кружилась голова, и всё слегка качалось перед глазами. Повсюду журчали фонтаны, в любом даже самом маленьком доме воды текло столько, сколько в Риме, наверное, было только в банях Траяна.

Город ни на миг не смыкал глаз.

С каждым мгновением на улицах становилось все больше народу, все громче звучал смех. Приску показалось, что никогда прежде не видел он столько юных прекрасных девушек и мальчиков с завитыми волосами. Тех, кто не молод, несли в лектиках темнокожие рабы, и блики света вспыхивали на их натертых маслом покатых плечах. Стая челяди, разряженная ярко и пышно, бежала следом за носилками.

«Если дождь тут идет, то наверняка только золотой», — подумал Приск.

Он со своими людьми выбрал гостиницу наугад. С дороги надобно отдохнуть, а поутру он встретится с Адрианом и уж потом попробует отыскать Филона, который после окончания Второй Дакийской войны жил в Антиохии. На то, чтобы снимать приличное жилье на долгий срок в этом городе, у Приска средств, разумеется, не было.

«А если Филон меня не приютит, придется быстренько собирать вещички да отправляться в лагерь», — подумал трибун.

Но в лагерь категорически расхотелось. Мысль о военных трудах в Антиохии казалась почти кощунственной. Напротив, как-то сразу сделалось легко, весело, все заботы отступили, будто к воздуху этого города был приправлен особый состав, прогоняющий беды, заставляющий забывать тревоги. Даже мысль о Кориолле и детях перестала тревожить. Письмо вскоре придет… и не о чем беспокоиться. Совершенно не о чем.

* * *

Всю дорогу до Антиохии Приск раздумывал, как представить украденный свиток Адриану, как исхитриться и устроить себе страховку вроде той, что планировали друзья отыскать у Плиния, но которой в Вифинии не оказалось.

Но так ничего и не придумалось — выходило, что, предъявив завещание Адриану, Приск отдавал себя на милость наместника Сирии. Поутру, посылая Максима во дворец наместника с известием о своем прибытии, Приск ощущал себя как человек, которого вот-вот выпустят безоружным на арену, где на песке разлегся голодный лев. А защиты на нем… да почитай никакой. Разве что пара скудных тряпочек под названием: былые заслуги клиента и преданность. Но опять же легкомыслие Антиохии подействовало на Приска самым благотворным образом, тревога отступила, и явилась уверенность, что лев глупого бестиария не тронет, они отлично поладят… почему? Да потому, что это Антиохия.

Максим вернулся после полудня и сообщил, что Адриан ждет Приска у себя во дворце. Причем одного. Времени до назначенного часа оставалось совсем чуть. Приск, уже с утра обрядившийся в доспехи и новый военный плащ, дабы не мешкая «выступить в поход», тут же отправился во дворец, по пути повторяя придуманную накануне краткую речь. Главное, говорить твердо, убедить Адриана в своей искренности и преданности. И еще в том, что Приск наместнику чрезвычайно необходим. Как и все его друзья из славного контуберния. Все будет хорошо…

* * *

Кажется, единственным местом, которое настраивало в Антиохии на мрачный лад, был дворец наместника. Он пользовался дурной славой с той поры, когда известная смесительница ядов Мартина по наущению Кальпурния Пизона и его жены отравила наместника Сирии Германика. Патриций и племянник принцепса Тиберия, Германик, любимец легионов и народа, которого все мечтали видеть правителем, но который так никогда и не стал императором, умер в одной из этих комнат — Сирия умела хоронить надежды. То были времена спокойные для провинциалов и плебса, но мрачные и тревожные для Сената, и наверняка каждый из шестисот восклицал постоянно знаменитое цицероновское: «О, времена! О, нравы!» Подозрительность, доносы, процессы над неугодными, сжигание книг. Что до Германика, то против него в дело пускался не только яд, но и все средства, пригодные для ведовства, — не до конца сожженный прах, еще сочащийся гноем, останки трупов, прибитые к стенам или брошенные на пол. Свинцовые таблички с проклятиями, на каждой из которых непременно было процарапано имя Германика, находили и поныне, хотя с тех пор миновал целый век.

Сравнивал ли Адриан себя с блестящим Германиком? Опасался ли, вступая под эти своды, что и ему Сирия положит предел?

То было известно одним богам.

* * *

Прием посетителей в этот день из-за учений и маневров перенесли на более позднее время.

Однако, чтобы попасть на прием, надобно было получить вызов от одного из вольноотпущенников наместника.

Стража только следила, чтобы к дверям люди приходили без оружия. Впрочем, досматривали посетителей мельком. Куда внимательнее оглядывал входящих Зенон. Цепкий взгляд вольноотпущенника буквально ощупывал лицо и руки, складки одежды. А если Зенон считал нужным, то требовал побеспокоить складки тоги или греческого плаща — чтобы удостовериться, не несет ли посетитель что-то недозволенное, помимо свитка с прошением. Когда Приск в доспехах и в полном вооружении подошел к дворцу, стражники уставились на него в некотором недоумении. Приск был человеком незнакомым. Но доспехи военного трибуна — начищенный анатомический панцирь с белоснежными птеригами[71] и яркий, ниспадающий складками новенький плащ — говорили сами за себя. Плюс кинжал и спата на наплечной портупее.

— Гай Осторий Приск, военный трибун, к наместнику Сирии Публию Элию Адриану, — отчеканил Приск.

Зенон услышал.

— Пропустить! — приказал кратко.

Приск вступил в атрий. Адриан в окружении четырех писцов и секретаря разбирался с какими-то документами. Парочка просителей топталась подле его кресла. Судя по потерянному виду и кислым минам, ничего хорошего этим двоим не светило.

Увидев Приска, Адриан на миг задумался, потом легко поднялся и шагнул навстречу.

— Ага! — воскликнул он радостно. — Военный трибун Приск. Вид бравый! Будет мне с кем охотиться на львов!

Приск странно улыбнулся — охотой он вообще не увлекался. И уж меньше всего мечтал поразить ударом копья такого опасного хищника, как лев. Не то чтобы он был трусом — просто честно оценивал свои возможности: физической силой Адриана он никогда не обладал. И если охотился, то лишь по необходимости, как во время дакийской войны. Адриан же, как и его дядюшка, император, слыл заядлым охотником.

— Запиши все, как я сказал, — оборотился Адриан к писцу, — и пусть похищенное вернут, всё, до последнего сестерция.

Двое, что стояли как потерянные возле кресла наместника, грохнулись на колени.

— До последнего сестерция… — повторил Адриан. — А мне надо передохнуть и угостить моего друга Гая Остория.

Приск так и не понял — обрадовал этих двоих приговор наместника или опечалил. Скорее, опечалил — судя по шелковой одежде и перстням, что украшали каждый палец, эта парочка украла немало, а потратила — и того больше.

Адриан тем временем увел Приска в таблиний и самолично закрыл массивную дверь. Дверь новенькая, наверняка поставленная по приказу Адриана: императорский племянник всегда отличался подозрительностью.

Здесь всё было устроено для работы — несколько шкафов для хранения свитков, стол, на котором секретарь разложил пергаменты, несколько стульев и каменных скамеек с подушками. Здесь же за занавесом стояла походная кровать — чтобы Адриан, если работал ночью, мог немного вздремнуть. У окна маленький круглый столик на резных ножках в виде львиных лап, истинно антиохийский, позолоченный, на котором стояла серебряная ваза с фруктами — темный с легким седым налетом виноград, крупные сливы, янтарные груши.

Рядом — кувшин с вином и несколько украшенных самоцветами серебряных кубков.

— Из Лаодикеи привозят отличное вино, — заметил Адриан. — Занятно, не правда ли: эти два города враждуют, злые на язык антиохийцы высмеивают и ругают обитателей Лаодикеи, а вино у них покупают и пьют с удовольствием. — И тут же без всякого перехода добавил: — В чем дело? Что за спешка с прибытием? Траян уже выступил из Рима? — И добавил с некоторой неуверенностью: — Я о том известий не получал.

— Я привез завещание императора, — так же без всяких вступлений объявил Приск, поразившись собственной смелости и легкости, с которой произнес эти слова.

— Что?

Адриан страшно оскалился, будто увидел перед собой не военного трибуна, а самого царя Парфии Хосрова, размахивающего отравленным кинжалом.

— Завещание императора, что прежде хранилось в храме Весты, — Приск старался говорить как можно тверже, но в голове будто стучали молотки медников. И голос сипел и хрипел, будто не свой.

— А-а-а… — пробормотал Адриан.

Кажется, до него только сейчас дошло, о чем идет речь.

Приск вновь, как прежде перед Плинием, вынул фальшивый кинжал и вытащил из ножен изрядно уже измятый свиток: путешествие в ножнах без скалки, на который полагалось накручивать пергамент, не пошло ценному документу на пользу.

Адриан взял его осторожно, будто опасался ловушки, поглядел на сломанную печать, потом развернул свиток.

Читал медленно, как будто старался запомнить каждое слово.

— Кто еще это видел? — спросил наконец, сворачивая пергамент и глядя куда-то мимо Приска.

— Все знающие будут молчать, — уклончиво ответил военный трибун. Перечислять имена товарищей у него не было никакой охоты.

Адриан хмыкнул и подозрительно прищурился.

— Боишься?

— Я просто осмотрителен. — Волнение давно отступило, вместо него явилась странная легкость. И еще — горело лицо, будто Приск выпил полный бокал горячего вина с пряностями.

— А если я прикажу тебя пытать? — Прищур наместника сделался уже бритвенно острым…

— Кому прикажешь?

«Играет как кот с мышью… а и пусть… пусть…» — неслись в голове опять же горячие и не страшные мысли.

— Хотя бы Зенону. Он знает в этом толк…

— Тогда и его потом придется убить. Как же ты обойдешься без Зенона? — Приск даже попытался пошутить. И что уже совершенно невероятно — улыбнулся.

— А ты наглец. — В голосе Адриана внезапно послышалось одобрение.

Наместник прошелся по таблинию… Потом внезапно схватил пергамент и вышел. Приск подумал отчего-то: Адриан отправился на кухню, чтобы сунуть завещание императора в печь, на которой повара уже начали готовить обед. Приск почти автоматически придвинул к себе стул и сел. Да уж… а ведь наместник мог послать к нему и юному Декстру убийц… потом убрать весь их славный контуберний… и жену Гая… и… но ведь так цепочку можно продолжать до бесконечности — потому как есть еще Декстр-старший и Мевия… и тот, кто сговорился с Великой девой похитить завещание из храма Весты. Кто поручится, что молчаливый союзник не заговорит… И таинственная матрона Элия. И возможно — ее муж… Нет, Адриан достаточно умен, он не пустится в подобное зверство… Приск отер лоб — ладонь тут же сделалась влажной.

Адриан вернулся так же внезапно, как и вышел, хлопнул Приска по плечу.

— Я не убиваю преданных друзей, трибун… — воскликнул почти весело.

Не сразу Приск заметил, что вместо свитка в руках Адриана серебряный кубок, вот наместник наливает вино из кувшина, вот ставит полный бокал перед гостем. Наливает себе…

— Расскажи мне все подробно, — потребовал наместник.

Военный трибун пригубил вино и стал рассказывать.

С того самого момента, как оказался в библиотеке и сделался свидетелем убийства. Впрочем, рассказ его был не во всем точен. Он не называл имен посвященных. Все люди, что появлялись в его рассказе, не видели свитка. Только он, Приск, владел страшной тайной… Да еще Афраний Декстр. Фрументарий — не тот человек, которого Адриан способен уничтожить (во всяком случае, так полагал Приск).

— Что же получается… — проговорил наместник. — Кто-то еще, кроме моих клиентов… — Адриан сделал упор на этом слове, — охотился за свитком, чтобы подделать его и подменить, но дело не выгорело.

— Именно так.

— И кто это?

— Понятия не имею. — Тут Приск говорил чистую правду.

— Я бы поставил на Пальму. Он так старался проявить себя в Сирии — и Набатейское царство завоевывал, и заново обустраивал Бостру, чтобы новая столица расцвела ярче прежней — Петры. Траян удостоил его триумфальной статуи на Форуме, а империю, выходит, не завещал. Вот обида… — Адриан злорадно рассмеялся.

— Не должен спрашивать, но попробую… — Трибун сделал паузу, глубоко вздохнул: — Что ты намерен делать, Адриан?

— Ждать.

— Но ведь завещание уже есть… И вряд ли император его изменит. Никто, кроме Траяна, объявить его последнюю волю не может.

Наместник помолчал, а потом расхохотался. Глаза его при этом хищно сверкнули. Ох и не понравились Приску и этот смех, и этот блеск.

— Замечательная мысль… — проговорил Адриан и, отсмеявшись, вновь сделался мрачно-серьезен.

— Ты о чем?

— Траян должен сам объявить свою последнюю волю.

Приск недоуменно промолчал. Похоже, его слова послужили толчком какой-то новой хитроумной интриге, но он пока не мог догадаться — какой. Ну что ж, станет ясно со временем.

— Ты хочешь его переубедить?

— Я? Пока нет… Но император исполнит обещанное в Сармизегетузе.

Наградив Адриана сначала консульством — в возрасте слишком молодом для этой должности, Траян поспособствовал тому, чтобы племянник получил в наместничество Сирию — провинцию особенно важную в преддверии новой войны. Приск не сомневался, что наместник, только-только прибыв в Антиохию, буквально лез из кожи, дабы обеспечить для армии Траяна удобные зимние квартиры, запасы продовольствия и резерв новобранцев, а уж легионы, стоящие в его провинции, вымуштровал так, что они и с закрытыми глазами могли выполнять любые маневры. И сам наверняка не один день провел в лагерях, устраивая учения и марш-броски, — Приску ли, когда-то служившему с Адрианом в Пятом Македонском, не знать, на что способен императорский племянник.

Так есть ли шанс, что Траян оценит рвение племянника и передумает?

Вряд ли… Адриан имел в виду нечто другое, говоря об исполнении обещания.

— Надеюсь, ты держишь язык за зубами? — спросил Адриан.

— Держу, сиятельный. Так крепко, что искусал уже и язык, и щеки… — попробовал отшутиться Приск.

— Где остановился? — поинтересовался наместник.

Уж больно он дружелюбен… слишком даже. Вариант с убийством всех, кто оказался рядом с военным трибуном, вновь показался вполне вероятным.

— В гостинице «Белый конь».

— Неплохое местечко. Но дорого. Советую перебраться к Филону. Кстати, оценишь его механический театр. Я собираюсь послать игрушку в подарок Сабине, а то она заскучала, оставшись одна-одинешенька в Риме. Надо развлечь милую женушку.

Приск последним словам удивился: известно было, кажется, всем в столице, что брак Адриана — чистая формальность, ехать с мужем в Сирию Сабина отказалась наотрез. Ходили слухи, что жене наместника оказывает особое внимание новомодный писатель Светоний Транквилл. Адриан, похоже, эти слухи игнорировал. Во всяком случае, пока. И слал подарки супруге. Возможно, кровное родство Сабины с императором по-прежнему перевешивало все ее недостатки. С другой стороны — какое дело Приску до семейных проблем наместника?

— У тебя уже есть назначение в легион? — продолжал задавать вопросы Адриан.

— В Шестой Феррата…

— Отлично. Но не торопись в лагерь. Все равно Траян не выступит раньше весны. А у нас с тобой еще много дел.

Глава IV ФИЛОН

Осень 866 года от основания Рима

Провинция Сирия

Вилла Филона располагалась на склоне горы Кассий. Построенная, как и большинство вилл в округе, в истинно сирийском стиле — с множеством окон по фасаду, над каждым — полукруглый фронтон, каждое окно в небольшой нише — так называемой сирийской арке, она подходила куда больше какому-нибудь сатрапу царя царей, нежели скромному механику. Только кто сказал, что Филон — скромный? Виллу окружал роскошный сад на нескольких террасах, невысокая белая ограда нижней террасы служила скорее украшением, нежели защитой.

Ворота уже были распахнуты, когда Приск приблизился, — Адриан не только дал провожатого военному трибуну, но и послал раба к Филону предупредить, что у него будут гости.

Сам механик выскочил на дорогу и спешил навстречу.

— Гай, друг мой! — Филон кинулся к трибуну с распростертыми объятиями, едва тот спешился. — Вот же радость! Столько лет чаял тебя вновь увидеть! И вот же, вот наконец довелось! Слышал, слышал про страшную смерть Плиния. Вот же беда! Достойнейший человек… Добрейший и благороднейший… Право же, ужасно видеть, как боги проявляют неоправданную суровость…

— Быть может, это просто людская подлость? — заметил Приск.

Набежавшие со всех сторон слуги уже вели в конюшню лошадей, закатывали во двор повозку со скарбом, рвали из рук мешки с вещами. Надо же, какое рвение!

— Тебе, мой добрый Приск, стоит поставить алтарь за избавление… Я бы непременно заказал.

— Только из добычи на новой войне! — фыркнул трибун.

— А, ну да… деньги… — Филон вздохнул очень выразительно. — Ну как тебе Антиохия? Воистину — сладостный город, не то что суровые ледяные горы Дакии. Брр… — Филон содрогнулся всем телом. — Там под Сармизегетузой я и не надеялся, что когда-нибудь вновь окажусь в своей золотой Антиохии. А твои друзья?.. — Филон вопросительно глянул на Приска.

— Это сын Афрания Декстра Марк, а это Максим, вольноотпущенник Декстра. Калидром и Сабазий — рабы.

Калидром при этом добавил:

— Самый лучший в мире пекарь, господин…

А Сабазий ничего не сказал — только окаменел на миг лицом — той его половиной, что еще могла выражать эмоции.

Имя Афрания Декстра заставило Филона как-то сникнуть, посереть лицом.

— Сам Афраний тоже прибыл? — спросил он шепотом.

— Еще нет. Явится вместе с императором…

— Замечательно! — вновь ожил Филон.

Он ухватил гостя за руку и повел в дом. Марк и Максим шагали следом.

«Где-то бедняга Филон что-то сделал не так…» — автоматически отметил про себя Приск.

— Ты так и не поведал мне, как понравилась тебе Антиохия, — продолжал трещать механик.

— Город прекрасный, — в тон хозяину отвечал военный трибун, — одна беда: в этом городе могут жить только те, чье состояние исчисляется миллионами… — Он умолк, разглядывая чудесную мозаику на полу атрия, где десятки амуров преподносили друг другу спелые плоды, свежие, как будто только что сорванные в саду на ближайшем склоне.

— Благодетельная властительница людских судеб Фортуна — покровительница нашего города. — И Филон указал на мраморную статую Тихе, местной богини Судьбы, в короне в виде башни, что украшала атрий механика. — В этом все дело. Потому каждый второй здесь богат, а кто не богат — имеет богатых друзей.

— Разве это одно и то же? — вполне серьезно спросил Приск.

— О, на язык ты остер, так что сможешь поспорить с жителями Антиохии… Они, так и знай, никому не дают спуска… Ты слово — они десять…

— Это я уже испробовал, — кивнул Приск, вспоминая перепалку накануне.

— О, ты боец! А мне с местными остроумцами состязаться не по силам. Да что это я пичкаю тебя разговорами! — всполошился Филон. — Ты — мой гость, и тебе, и твоим спутникам нужна горячая баня с дороги, а следом — отличный обед. Причем — не медля. Ах да, еще ты должен поглядеть мой театр и сказать, понравится ли он Сабине.

— Только после обеда! — объявил Приск.

А про себя подумал: «Надеюсь, здесь никто не станет подсыпать толченое стекло…»

В доме полно было челяди. Две юные девицы тут же увели Приска в бани — купаться, еще две — не менее соблазнительные, занялись его спутником Марком Декстром. Максиму и Калидрому не уделяли столько внимания, но чистую одежду, деревянные сандалии и масло для натирания и скребки приготовили.

Кальдарий был облицован желтым нумидийским и пурпурным фригийским мрамором, так что сразу вспомнились Рим и термы Траяна. Приск с удовольствием погрузился в бассейн и прикрыл глаза, всем своим видом выражая удовольствие.

Вот о чем он мечтал всю дорогу — о купании в настоящих банях, о том, чтобы раб тщательно снял скребком вместе с маслом пот и пыль дальней дороги, о чистом душистом полотенце. И еще — о хорошем брадобрее и отличной бритве… И о погружении в ледяной фригидарий.

А потом в чистой новенькой тунике, в венке выйти на воздух с бокалом мульса в предвкушении обеда.

— Где ты раздобыл столько красавиц? — поинтересовался Приск у Филона, который расположился в небольшой уютной экседре.

Впрочем, механик и здесь не бездельничал — чертил что-то стилем на восковых табличках.

— Гай, дружище! Вот теперь ты истинный житель Антиохии! — воскликнул Филон.

Механик лукавил: даже в чистой одежде, только из бани, подстриженный и побритый, надушенный, в венке из дамасских роз военный трибун все равно не походил на обычного сибарита здешних мест.

— Не увиливай от ответа… Для чего столько красоток? Хочешь открыть лупанарий?

— О нет, я честный и достойнейший человек, женатый к тому же. Грязные занятия мне не к лицу. Купил девочек, чтобы преподнести их в подарок храму.

— Я же сказал: хочешь открыть лупанарий.

— Гай! И тебя отравил своим злоязычием этот город! Повторяю: жрицы заказали мне уже третий механизм. Так что в ответ — небольшой подарок храму… Мои красавицы тебе понравились? — подмигнул Филон.

— Оценю, если пришлешь их мне на ночь.

— Сразу парочку?

— Разумеется.

— Антиохия уже действует на тебя, мой друг… — засмеялся Филон. — Здесь просто невозможно обойтись одной любовницей. А знаешь… я, может быть, и раздумаю, не буду никому дарить этих красоток, оставлю себе. Правда, Атна?

Девушка, принесшая второй бокал с мульсом для Приска, игриво улыбнулась в ответ.

— Принеси еще яиц и немного хлеба, — приказал Филон Атне, — а то до обеда около часа, боюсь, мой гость умрет с голоду.

Атна мигом упорхнула.

— А теперь скажи… — Приск проводил красотку глазами, задержавшись взглядом на упругих ягодицах. — Скажи, друг мой… Что ты сделал такого, что теперь боишься Афрания Декстра.

Филон вздрогнул и едва не уронил стиль и таблички.

— Да ничего совсем… я же здесь… машины делаю.

— Вот и скажи, за какую машину тебя не погладят по головке.

У Филона запрыгали губы.

— Клянусь милостью Тихе, ничего я не ведал… Сделал тут один механизм… три года назад… еще до того, как появился Адриан в Антиохии.

— Что за машина?

— Особая баллиста — будет кидать зажигательные снаряды с хатрийским огнем.

— Хатрийский огонь? Нельзя ли подробнее?

— Огненные снаряды из битума, серы и нефти.

— То есть… ты хочешь сказать, что сделал заказ для Хатры?

Филон спешно закивал.

— Друг мой… ты, кажется, забыл, что Хатра стоит по ту сторону Евфрата и не подчиняется Риму.

— Но Хатра не враг — этот город нейтрален. Там сходятся торговые пути, туда со всей Месопотамии съезжаются паломники, чтобы принести дары богу Шамшу. Так они именуют бога солнца. Ктесифону Хатра платит дань — и только. А машины хатрийцам нужны, чтобы защитить свой город и храм от набегов кочевников-скенитов[72], сыновей палаток. И чтобы новый правитель Парфии Хосров не подчинил себе Хатру полностью.

— И ты поверил?

— Из Хатры прибыл один грек, торговец шелком, по имени Дионисий. Мы с ним вроде как гостеприимцы, и он мне клялся, что против Рима машины мои применять не будут.

— Филон, друг мой… мы с тобой в Антиохии. Здесь не делают различия между храбростью и обманом.

— Полагаешь, я зря ему поверил?

В ответ Приск лишь покачал головой.

— Вот беда… И что теперь делать?

— Тот же вопрос когда-то задавал мне Кука. И вот мой ответ: всегда есть два выхода. Но, выбрав, держись одного. Первый выход, и самый верный, — расскажи Адриану про машины.

Филон скривился.

— А второй? — спросил с надеждой.

— Второй — забудь, что ты их делал, а коли спросят, отпирайся и стой до конца. Другой механик в другом городе сделал эти машины.

— Ты бы выбрал…

— Я бы выбрал первый.

Филон глубоко вздохнул.

— Хорошо… я попробую… попробую все рассказать Адриану.

— Пока не прибыл Декстр, — уточнил Приск.

— Я… я все сделаю… — Филон судорожно вздохнул и поднялся. — А теперь идем и посмотрим мои новые машины А… третьего выхода нет?

— Есть. Перерезать себе горло.

Филон вздрогнул и заспешил к переходу на вторую террасу.

* * *

На нижней террасе за домом Филон устроил настоящую мастерскую.

Механик процветал, изобретая десятки забавных механизмов на потеху публике: сделал механический открыватель дверей и вслед — распылитель воды, который намеревался установить перед храмом. Сейчас несколько рабов изготавливали механический театр, способный показать целое представление: трагедию о Троянской войне. Театр был уже готов, теперь шла отладка механизмов.

Филон, раздуваясь от гордости, показывал, как строятся корабли, как флот покидает гавань и путешествует по морям. Игривые дельфины резвятся в волнах вокруг судов. Завершилось действо эффектной сценой шторма с грохочущим громом и сверкающей молнией, после чего греческие герои отправлялись на дно.

— Отличная забава, — пробормотал Приск. — Правда, концовка не слишком веселая.

— О нет, когда тонет кто-то другой, это очень забавляет… Антиохия так веселится… — подмигнул своему гостю Филон. — Тут на днях в одном доме устроили презабавное действо. Вообрази — человек умер… да-да, испустил дух… Или, как говорят солдаты — облегчился…

— Солдаты так говорят? — делано изумился Приск.

— Я слышал… — не очень уверенно заявил Филон, но тут заговорил с прежним напором: — Так вот, супруга велела нарумянить покойного, надушить, позвала писца и нотариуса, а за занавеской поставила чревовещателя, который, имитируя голос покойного, продиктовал нужное хитрой вдовушке завещание. Однако кто-то из слуг донес сыну покойного, рассчитывая на награду. Обманутый сынок примчался в дом, сорвал занавески, выволок актера из ниши за кроватью и чуть было не пришиб беднягу до смерти.

— И что будет с чревовещателем?

— Его казнят… а может, и нет… Адриан, кажется, хотел его все же помиловать… В городе найдется с десяток, кто способен устроить спектакль не хуже.

— Чревовещатель… — проговорил в задумчивости Приск. — И он может говорить голосом любого человека?

— Именно.

«Кто, кроме Траяна, может огласить его последнюю волю…» — вспомнились Приску слова Адриана.

Наверняка наместник тоже слышал эту историю и — кто знает — подумал о том же, о чем сейчас Приск… Ведь спектакль можно устроить и более надежно. Были бы в доме союзники и не нашлось бы — доносчиков.

В этот момент прибежал из кухни мальчишка сообщить, что обед уже готов и пора подавать закуски.

Филон повел гостя назад в дом, но задержался на террасе.

— Забыл показать тебе еще одну забаву… — Механик стремился задобрить гостя, как будто от Приска зависело — выплывет ли наружу дело с машинами или нет.

Ниже первой садовой террасы располагалась другая — засаженная туями, подстриженными так искусно, что казалось, стадо зеленых овец расположилось внизу. Среди них свечками поднимались черные кипарисы. Филон взял у подбежавшего мальчика горсть зерен и бросил вниз — тут же стая птиц устремилась к корму… А из кустов им навстречу выскочил деревянный человечек и замахал скрепленными шарнирами руками. Пернатые с криком понеслись прочь…

— Забавно, да? — улыбнулся Филон.

— Мой маленький Гай пришел бы в восторг… — заметил Приск.

И вновь охватила его тревога — от Кориоллы так и не приходило сообщений. Ни одного. А ведь сговорились, что осенью станет она слать письма сразу в Антиохию, непременно каждые нундины[73].

* * *

Триклиний — вот настоящий центр антиохийского дома. Случалось, хозяева проводили в триклинии целый день, отлучаясь только в латрины да в термы. Разумеется, Филон не из таких, но сибаритства по сравнению с Дакией в нем явно прибавилось. Хозяин расположил трибуна за столом на самом почетном месте подле своего.

Юный Марк запоздал на трапезу — уже подали фаршированные яйца и лангусты, когда Декстр влетел в триклиний — растрепанный, в венке набекрень, — парнишка явно не собирался дожидаться ночи, чтобы оценить, насколько хороши будущие прислужницы храма. Для него путешествие на Восток начиналось весьма бурно.

— Неужели Афраний доверил тебе собственного сына? — недоверчиво покачал головой Филон.

— Центурион Декстр всегда меня ценил, — отозвался Приск. — А парнишка смел и уже проявил себя недурно в бою с разбойниками.

— Я убил троих, — сообщил Марк, хотя, насколько помнил трибун, прежде речь шла об одном. Но какой же солдат без хвастовства!

— А что Адриан? — спросил Приск. — Антиохийцы его любят?

— Жители города любят только самих себя, — засмеялся Филон. — И то — каждый по отдельности. Главный их интерес — скачки в антиохийском цирке или театральные развлечения. Они пишут на Адриана эпиграммы, а наместник отвечает им тем же. Их язвительность не знает удержу. Каждый житель желает перещеголять другого, придумывая императорскому племяннику обидные прозвища. Все стены на улице Герода исписаны этими посланиями…

— Еще не успел прочитать…

— Так что в какой-то степени они его любят — за то, что наместник остер на язык и не приказывает искать сочинителей обидных строчек, — заключил Филон.

— Ты сам-то отправишься на войну? — поинтересовался как бы между прочим трибун.

Механик оглянулся и, понизив голос, шепнул на ухо гостю:

— Полагаю, что нет. Я уже стар для таких забав. К тому же Адриан не будет принимать участия в кампании.

— Ты уверен? — удивился Приск. — Разве наместник Сирии не должен командовать одной из армий, как это делал наместник Нижней Мезии Лаберий Максим во время Дакийской войны?..

— Адриан останется в Антиохии — это уже точно известно.

— Нет, погоди! Адриан был лучшим командиром легиона в Дакии. Или у Траяна так много людей, равных ему по уму и талантам?

Филон скорчил странную гримасу, как будто хотел спросить, но спросить безмолвно: «Ну при чем здесь таланты, старина Гай?»

— На Адриане будет снабжение армии хлебом, набор резервов, обеспечение строевым лесом, — поведал Филон. — Но легионы в бой он не поведет. Легатствовать будет кто-то другой…

— Я стану легатом! — воскликнул изрядно захмелевший Марк, уловивший концовку непонятного ему разговора.

«Траян не хочет, чтобы к дакийской славе Адриана прибавилась еще и слава парфянская… — сделал вывод трибун. — Бывший легат Первого легиона Минервы будет заниматься обозом…»

* * *

Когда Приск ушел, Адриан долго расхаживал по таблинию. Затем достал стиль и чернильницу, кусок наилучшего пергамента и принялся собственноручно записывать послание. Писал он своей давней и верной союзнице в Риме, жене императора Траяна Плотине. Писал в общем-то ни о чем, просто рассказывая о нынешних своих тягостных обязанностях и чувстве одиночества (это в Антиохии-то!) и о том, как не хватает ему, Адриану, общества мудрой и чистой душой Плотины. Это было изящное и льстивое письмо, не сообщающее ничего важного, но укрепляющее и без того прочную связь между стареющей женщиной и молодым мужчиной. Не просто почтение сына перед умудренной матерью — такое письмо вряд ли написал бы Плотине родной по крови сын — но послание одного единомышленника другому. Адриан не сомневался, что сердце Плотины растает, когда она станет читать эти строки. Сейчас ему как никогда был нужен надежный союзник рядом с императором. В конце письма он как бы между прочим поинтересовался здоровьем императора и выказал соболезнования по поводу кончины его сестры — известие об этом только-только пришло в Антиохию. Адриан рассыпался в похвалах достоинствам покойной и сожалел, что теперь подле Траяна будет меньше на одного наипреданнейшего и любившего его человека. А также выказывал опасения, что Траяну в его уже почтенном возрасте тяжело будет переносить долгий поход по знойным пустынным землям Парфии. Разумеется, Адриан точно знал, что император никогда не откажется от задуманного. Но сейчас необходимо, чтобы Плотина особенно тщательно следила за здоровьем мужа… «Ведь мы надеемся, что наилучший принцепс еще много лет будет управлять Римом мудро и милостиво», — говорилось в письме. Ото всех этих фраз за милю разило фальшью, но Адриан был уверен — Плотина ее не распознает.

Затем наместник вызвал к себе Зенона и отправил его отыскать у торговца тканями самую замечательную, самую лучшую паллу — дабы отправить ее «как незначительный подарок» вместе с посланием в Рим.

Адриан понимал, что внезапно пришедший ему в голову план воплотить будет очень и очень трудно. И все же… Он рассчитывал его осуществить. Однако помощь Плотины в этом случае окажется просто необходима.

После покупки паллы Зенон зайдет в городскую тюрьму и вручит центуриону городской стражи письмо наместника. В письме Адриан требовал назавтра доставить к нему во дворец чревовещателя Ордоза и все документы по данному делу, дабы разобрать, кто виновен в учиненном безобразии.

Ну и наконец было еще третье письмо…

Взяв запечатанные послания, Зенон вдруг замешкался.

— В чем дело? — спросил Адриан, разыгрывая изумление.

— Не напрасно ли все? — усомнился Зенон. — Ведь когда Траян вернется в Рим…

— Он не вернется, — отрезал Адриан.

Зенон невольно шагнул поближе к господину.

— Но почему ты так думаешь?

— Все просто, Зенон. Ты ведь знаешь, как Траян преклоняется перед славой Великого Александра? Нет для него звезды притягательней и ярче, нежели македонский герой. Помнишь, как он клянется: «Это так же верно, как то, что я превзойду своей славой Александра…» Мне порой кажется, что и завоевывать Парфию он идет, лишь бы доказать Сенату и народу, что и у Рима есть герой, ни в чем не уступающий Александру. Тот разбил Дария, Траян же захватит Ктесифон и будет плавать в триреме по Евфрату и Тигру.

— Это так… — согласился Зенон. — Но Парфия сейчас ослаблена внутренними раздорами, ты же сам говорил об этом не раз, господин.

— Разумеется, Парфию можно завоевать. И даже не слишком трудно — полагаю… Особенно сейчас, когда Аршакидский дом в упадке. Но сделать провинцией… вот это уже никто не гарантирует. И я очень сомневаюсь, что римский орел сможет удержать парфянскую изворотливую змею в своих когтях. Так что здесь, на Востоке, можно увязнуть на долгие годы. Самое малое — на три. Но легко — и на пять. Но даже если… — Адриан сделал паузу, — даже если Парфия покорится — Траяну наверняка захочется превзойти Александра и сделать то, что в свое время не удалось македонскому герою. Он захочет завоевать Индию. А это нам сейчас не по силам. Ни Риму, ни его императору.

— Было пророчество? — Зенон осмелился присесть на край скамьи — так потрясли его откровения Адриана.

— Зачем? Этого не видит только слепой… или льстец… или тот, кто хочет сам обмануться.

— Но Траян победил Децебала…

— С тех пор прошло семь лет. Наш император не стал за эти годы моложе. А легионы — сильнее. Траян скоро покинет Рим, но отправится он в дорогу, которую не сможет пройти. В отличие от тебя, Зенон! — В голосе Адриана неожиданно проступило раздражение. Он высказал все, что хотел, и слова его так понятны. О чем еще болтать?! — Ступай, отнеси письма.

* * *

Подали вторую перемену блюд, когда в триклинии Филона появился Зенон и передал Приску запечатанные таблички.

«Адриан Гаю Осторию Приску, привет!

Завтра в восьмом часу дня будь у меня во дворце. Вместе отправимся на приятную прогулку в Дафнийскую рощу. Зенон поедет с нами — и никого, кроме охраны. Друзьям своим скажи, что они вольны будут делать в этот день что угодно.

Будь здоров!»

— Ответ я должен написать или передать на словах? — спросил Приск, нахмурившись.

То, что послание принес лично Зенон, говорило о его важности. Но приказ явиться одному не понравился. Очень…

— На словах.

— Тогда передай — я буду.

«В принципе — глупый ответ… что еще может ответить военный трибун наместнику провинции?» — подумал запоздало Приск.

Приглашение Адриана его встревожило. Почему роща Дафны? Зачем?

Приск никак не мог забыть подозрительный взгляд, брошенный Адрианом, и шипящие интонация в голосе, когда наместник спросил: «А читал ли ты привезенный текст?»

Трибун возлежал за столом Филона, наслаждался прекрасным вином с пряностями и пытался хоть отдаленно вообразить, что же именно задумал Адриан? Отправиться в рощу Дафны и убить там Приска? Или перед тем устроить изощренную пытку, дабы выяснить — кто именно посвящен в тайну?

Изысканные блюда уже не радовали. Приск выпил немного лаодикийского вина после обеда во время положенных возлияний, сообщил хозяину, что уходит (Марк Афраний уходит тоже — незачем ему напиваться, молод еще), и поспешил в свою спальню. Здесь, достав из мешка с вещами восковые таблички, он написал краткое письмо Куке.

Вслед за обычными приветствиями была там такая фраза:

«Всем, кто неосторожно отведал принесенного блюда, грозит смертельная опасность. Яд действует медленно, но неотвратимо — и только дальние дакийские воды могут излечить от этой напасти. Боюсь, мне уже ничто не поможет, и я обречен буду умереть подле Адриана».

Закончив письмо, Приск зашел в комнату к Афранию Декстру.

— Завтра ближе к вечеру я отправлюсь на прогулку вместе с Адрианом, — сообщил Приск. — Ни тебя, ни Максима с собой не возьму — таков приказ наместника. Если Адриан вернется в Антиохию без меня и скажет, что со мною стряслась какая-то беда, немедленно возвращайся в Рим (что бы ни говорил тебе Адриан) и передай это письмо Куке.

— Что тебе угрожает?

— Это я выясню завтра.

— Я ничего не понял… Можешь объяснить подробнее?

— Опасаюсь, Адриан убьет меня… А потом всех, кого можно назвать моими родственниками или друзьями… Ты — среди них.

— Ты… серьезно… — Даже в свете масляного светильника было видно, как сильно побледнел Декстр. — Но почему?

— Тебе лучше не знать.

— По-моему — это глупость…

— Ну что ж… Возможно, я ошибаюсь, — сказал Приск. — Но такого варианта исключать не следует. Клянись, что исполнишь мой приказ.

— Все как ты сказал, клянусь Геркулесом! — пообещал Марк.

— Погоди… Нет, в Рим уже ехать и не нужно. Не успеешь. Кука писал, что император выступает в октябре из Рима. Езжай в Эфес. Там встретишь императора. И там непременно будет Кука… И твой отец — тоже. Справишься?

— Клянусь Геркулесом… — повторил Марк.

— Не клянись, лучше сделай как надо.

Глава V РОЩА ДАФНЫ

Осень 866 года от основания Рима

Провинция Сирия

Адриан и его спутники углубились в Дафнийскую рощу на закате. Время, когда мир засыпает. Из Антиохии ехали верхом, но лошадей пришлось оставить у подножия холма — подъем к храму был слишком крут для конных. На нижней площадке расположились и телохранители наместника. Привязали коней, развели костерок, достали флягу с вином… ночь обещала быть довольно прохладной.

Поднимались на небольшую террасу втроем — Адриан, Приск и впереди — верный Зенон. Зенон нес фонарь — в тени деревьев было уже темно. Вот и храм Дианы. Круглая ротонда с нишами, в каждой из которых замерла фигура амазонки.

Колоннада окружала круглую целлу храма, еще восемь колонн из чудесного цветного мрамора поддерживали фронтон и крышу ротонды. Ее основание было вырезано фестонами — ничего подобного не мог позволить себе архитектор ни в Греции, ни в Риме. Восток же допускал вольность во всем, даже в архитектуре.

За храмом в тени кипарисов пряталась небольшая вилла — прибежище жриц и прислужниц. Именно сюда и направлялся Зенон — похоже, не в первый раз — дорогу среди деревьев он находил безошибочно. В просторном триклинии с окнами в сад для Адриана и его спутников наряженные амазонками девы приготовили стол, покрыли ложа дорогими тканями, принесли подушки и удалились.

— Они еще появятся? — Приск проводил глазами юную смугляночку. Одна ее грудь была обнажена, впрочем, разглядеть вторую под «стеклянной» тканью не составляло труда.

Пожалуй, эти девушки были еще красивее, чем те, что кружились пестрыми бабочками в доме Филона.

— Ты же был прежде верен своей Кориолле. Вроде бы… — фыркнул Адриан.

— Этот город кого угодно сделает развратником, — усмехнулся Приск.

— Но сюда я привел тебя не развлекаться, — заметил наместник. — У меня другая цель. Этот храм — в самом деле лупанарий с дорогими шлюхами-жрицами. И никто не подумает, что здесь может происходить что-то, кроме пирушек и соитий.

— Ты хочешь меня убить? — Вопрос в лоб, как и атака в лоб, — самое простое и одновременно — самое трудное.

— Да, — кивнул Адриан и сделал паузу.

Приск взял кусок запеченного мяса. Блюдо было сделано в виде храма Дианы — пестрый мрамор имитировал шафран, посыпанный тонкими прожилками корицы. Из мелкого и очень сладкого изюма выложен орнамент. Гранатовый соус обозначал черепицу.

— Вкуснотища! — Приск облизал пальцы.

— Почему ты не отвечаешь? — Кажется, Адриана такая реакция несколько удивила.

— А что отвечать? Оружия при нас нет — а в рукопашной у меня ни единого шанса против тебя, Адриан. К тому же рядом Зенон и внизу — твоя охрана. Так что предпочту насладиться своей последней трапезой. Ты позволишь?

— Нет, ну надо же… — прошептал обескураженно Адриан, а потом расхохотался. — И ты в самом деле поверил, что я тебя убью?

Трибун сделал большой глоток. Вино было сильно разбавлено горячей водой, но все равно голова слегка закружилась.

— А что, нет?

Приск ощутил, как ледяная закаменелость в груди переплавляется в легкий веселящий жар. Все-таки уже не мальчишка. Умеет держать удар.

— Это вполне предсказуемый шаг, — кивнул Адриан, в свою очередь пробуя запеченный окорок. — Убить всех, кто знал про завещание, уничтожить сам пергамент. Да, поступок предсказуемый. Но глупый. Поступок школяра. Решение испуганного тела, не изощренного разума.

— И что же говорит разум? — осторожно поинтересовался военный трибун.

— Во-первых, ты не сможешь меня предать, потому что сам по себе проступок твой заслуживает смерти. Так что тебе волей-неволей придется молчать. Как и твоим друзьям. Уничтожение завещания не изменит ситуации — без него я не получу империю, а теперь ты сам видишь, что Траян не собирается объявлять меня наследником. Если он обнаружит, что завещание исчезло, то напишет новое, а меня постарается отстранить от всяческих дел.

— Так что делать? — спросил Приск. — Вернуть пергамент на место?

Его ум пока что не мог подсказать ни одного выхода. Но ясно было, что, не имея подробного плана, Адриан не стал бы устраивать эту встречу.

— Видишь ли… — Адриан хитро прищурился. — Теперь это вряд ли удастся. Я сжег завещание в печке, как только его получил.

Приск в растерянности едва не выронил кубок. Более всего его поразило то, что он именно так и подумал: Адриан отправился на кухню и бросил пергамент в печь. Что это — способность провидеть грядущее подобно Тиресию? Или проще… Приск слишком хорошо знает Адриана и потому угадал?

— Другого выхода не было… Во-первых, пергамент слишком уж истерт и покарябан, его невозможно предъявить, во-вторых, у меня нет никого под рукой, кто бы так ловко выскоблил текст и вписал заново, чтобы не было заметно подделки.

— Переписать заново…

— Можно, но не нужно. Подсунуть пергамент в храм Весты уже практически невозможно. Так что устроим все иначе. Если же пропажу заметят — пусть весталки выкручиваются сами. Несколько ударов плетей от великого понтифика — то есть от самого Траяна — пойдут пожилым девственницам на пользу. Говорят, многие из них испытывают наслаждение, когда их бичуют. Но Траян… — Адриан хмыкнул, — этим, кажется, еще никогда не занимался. В самом деле, кого может заинтересовать перезрелая плоть девственных жриц? Так что, полагаю, это дело Великой девы — выкрутиться, если Траян решит вытребовать завещание из храма Весты. Но не думаю, что до этого дойдет… Он написал завещание, готовясь к новой войне. В конце октября император выезжает из столицы. Если до этого времени он не обнаружит, что завещание исчезло, — ни нам, ни похитителям по этому поводу тревожиться не стоит. Ближайшие месяцы Траян будет думать лишь о формировании легионов.

— Что же делать?

— У нас есть одно преимущество. Мы знаем имя того, кто был назван в завещании.

— Его можно убить… — предложил Приск.

— Глупо. Тем самым мы сообщим Траяну, что нам известно, что он высказал свою волю.

— Мы можем как-то его принизить в глазах императора, чтобы Траян счел этого человека недостойным оказанной чести.

— О, ты мне нравишься, Гай, и всегда нравился, — ухмыльнулся Адриан и залпом осушил свой кубок. Глаза его светились, как у льва в зарослях кустарника.

— Я уже слишком стар для этого. В Антиохии полно милых мальчиков для подобных дел, — попробовал отшутиться Приск.

Сработало. Адриан рассмеялся.

— Мне нравится твой ум, Приск. Только ум. В остальном — ты не в моем вкусе. Но если мы начнем делать этому человеку пакости и в глазах императора всячески его хулить — опять же мы выдадим себя. Мои люди рядом с Траяном и следят за императором.

— Декстр… — начал было Приск, но Адриан его оборвал:

— Этого мало. Мне нужны дополнительные союзники. Пора собрать наш славный контуберний.

— Мы слишком далеки от императора и его двора. Что мы можем сделать? Вызнать дорогу до Ктесифона?

— О нет, это ни к чему! Нынешние земли — не дикая Дакия. Здесь полно караванных путей, города в пустыне богатеют за счет торговцев, что везут с Востока пряности и шелка, а назад — кровь Рима.

— Кровь Рима?

— Золото. Потому что ничего иного Рим Востоку взамен дать не может. Так что, друг мой, в одной Антиохии я найду сотню торговцев, что покажут мне дорогу до Ктесифона, лишь бы им хорошо заплатили.

— Так что же делать мне и моим друзьям? — недоуменно спросил Приск.

— То, что я прикажу. Вы — мои клиенты. Пока что первая задача — найти того, кто пронюхал про завещание и пытался его похитить. Того, кто приказал убить Паука и сделал попытку похитить Павсания.

— Но… — трибун замолчал.

Если честно, он понятия не имел, что могут сделать один преторианец, один писец, один центурион и один военный трибун… ах да, есть еще фабр… и палач — то есть Молчун. Правда, что в данном случае будет делать палач, он представил очень даже хорошо. Ну и фабр может сделать катапульту и зарядить ее… Так вот, отбросив в сторону шутки, — все они в принципе никто. Если не считать удивительных способностей Тиресия предсказывать будущее. Сила Малыша, изворотливость Куки и даже ум Приска в этом деле пригодиться не смогут. Однако, если Адриан сказал, что Приск и его друзья по славному контубернию зачем-то нужны, значит, дело найдется.

— Я достаточно близок к Траяну, чтобы знать его любимцев, — продолжал тем временем рассуждать Адриан. — Слухи пророчили в наследники пятерых. Это Корнелий Пальма, Цельс, Лузий Квиет, Нигрин и Нератий Приск.

Военный трибун хотел возразить, что наследник уже назван, но счел за лучшее промолчать и продолжать слушать.

— …У каждого есть недостатки: Нератий Приск старше Траяна на четыре года. Квиет жесток, к тому же он — сын варварского вождя, так что ему империи не видать. Нигрин честолюбив до глупости. Каждый из них жаждет власти — особенно Корнелий Пальма, получивший за победы в Сирии право поставить статую на Форуме. Любой другой на месте Траяна давно бы обвинил Пальму в оскорблении величия и отправил бы в ссылку на острова.

— Траян не подозрителен. Ты хочешь, чтобы Траян начал подозревать этих пятерых? — попробовал угадать ход мыслей наместника Приск.

— Нет. Я назначу пятерых из славного контуберния дичью и пущу по следу пятерых волков-претендентов. Каждому из пяти я через моих людей укажу на одного из вас. Лживые губы нашепчут, палец укажет: этот человек завладел свитком из библиотеки и хочет его продать. И по тому, на кого нападут, я выясню, какой именно волк хочет меня обойти. — Адриан самодовольно хмыкнул: план был прост и гениален одновременно.

— Но кто-то из нас может погибнуть…

— Разумеется, может. Как любой на войне. Но я не оставлю тебя и твоих друзей без помощи. Каждого будут охранять. Как тебя охраняет Максим. Иначе… — В голосе Адриана послышалась угроза.

Да, иначе все они погибнут. А так, скорее всего, умрет только один… Тот, кому не повезет.

Адриан же… о да… он расставит тенеты, посадит туда приманку и будет ждать, когда явится дичь покрупнее. Возможно, сидя подле, он будет читать книгу, или пить вино, или писать стихи…

О, боги, боги, ну зачем Фламма похитил этот дурацкий свиток!

— И кому же ты укажешь на меня? — Приск постарался задать этот вопрос как можно более равнодушно.

— А вот это тайна… — улыбнулся Адриан. — Будем бросать кости в темноте.

— И что дальше?

— Дальнейшее будет зависеть от того, кто наш враг. Впереди война. Надо сделать так, чтобы Траяну и в голову не пришло написать новое завещание. А в тот день, когда он умрет, появится окончательный пергамент. А пока… Император приедет в Антиохию, и я устрою для него шикарный пир. Флейтисты, танцоры, акробаты, чревовещатели и жонглеры — самые лучшие развлечения. Император с некоторых пор полюбил роскошные представления. Попробуем развеселить наилучшего принцепса.

Адриан замолчал и внимательно глянул на Приска.

О да… Чревовещатель, диктующий завещание голосом Траяна в его спальне за занавеской… В то время как тело императора остывает… Приск уже не сомневался, что именно так родится окончательный свиток. Но чтобы подражать искусно, чревовещатель должен услышать голос императора. Оказаться рядом, причем не на Форуме или на улице, а в помещении… «Знает ли Приск о чревовещателе? Пришла ли ему в голову та же мысль?» — Эти вопросы были почти высказаны Адрианом. Но военный трибун постарался сделать вид, что их не услышал.

Кажется, только в этот момент Приску сделалось по-настоящему страшно. Находиться столь близко к тайне — это все равно, что, облившись маслом, сесть вплотную к костру. Он уже чувствовал жар пламени, еще миг — и вспыхнет одежда. Приск отлично понимал, что, открывая ему тайну за тайной, Адриан связывает его уже не веревками — цепями.

* * *

Три девицы в прозрачных «стеклянных» платьях принесли сласти и новые вина в серебряных кувшинах. Одна из них остановилась подле ложа Приска. Лицо знакомое. Белокурые волосы. Серо-голубые глаза — как воды Данубия близ Эска. Другой бы не узнал. Но только не Приск.

Мышка? Здесь?

Спору нет, девушка сильно изменилась — из девочки, диковатой и угловатой, превратилась в роскошную женщину. Но эту линию губ и овал лица глаз Приска определил безошибочно.

— Мышка! — окликнул он дакийку.

Та вздрогнула и едва не уронила кувшин.

Глянула на Приска. Ахнула, узнавая. Прикрыла ладошкой рот, будто боялась сказать недозволенное.

— Как ты здесь очутилась? — Он хотел подняться, но Мышка уже была рядом.

— О, мой добрый господин! — Она схватила его руку и поднесла к губам. — Меня продали в храм, как в лупанарий, а ведь мой добрый Кука даровал мне свободу… Ты же помнишь! Если бы ты мог меня спасти… — Глаза ее вмиг наполнились слезами. Но при этом она лукаво так поглядывала из-под ресниц.

— И кто же продал? Уж не тот ли красавчик, что помог тебе бежать от Куки? — усмехнулся Приск.

— Он самый, господин… Как я ошиблась, как сожалела, что покинула моего доброго господина Куку…

Мышка всхлипнула. Немного фальшиво. Все, что с ней случилось, случилось так давно, что глупо было орошать это прошлое слезами.

— Дафна! — окликнул властный женский голос, и все три девушки разом повернулись.

— О постороннем нельзя говорить с гостями! — строго напомнил голос.

— Я попробую что-нибудь сделать… — шепнул Приск девушке в спину.

Она услышала, оглянулась, умоляюще прижала руку к груди.

«Она, разумеется, стерва и бросила Куку, да еще обворовала… но все же — свободная… А это — важнее всего», — решил трибун.

* * *

Приск проснулся на вилле при храме Дианы на рассвете. Спаленка была темная и без окон, но в открытую дверь вливался свежий воздух из сада Дафны.

Рядом с ним никого не было, но он хорошо помнил, что засыпал отнюдь не в одиночку. Поскольку вино накануне подавали сильно разбавленным, то в памяти сохранились все подробности вечернего разговора.

И того, что случилось после… Кто же делил с ним ложе? Явно не Мышка — другая, темноволосая, чем-то напоминавшая Кориоллу. Из всех женщин, которых Приск дарил своим вниманием, он выбирал всегда один и тот же типаж, искал одно и то же лицо, одни и те же глаза…

Трибун поднялся и вышел. В триклинии, где они пировали, уже никого не было. Судя по всему, и Адриан, и Зенон давно отбыли. На трехногом столике в окружении серебряных бокалов возвышался пузатый кувшин, на тарелках, опять же серебряных, разложены были фаршированные финики, яйца и хлеб. Приск быстро оделся, перекусил и покинул виллу.

Сад был пронизал бледным осенним светом, облит холодной росой. Листья казались стеклянными, цветы — неживыми. Приск невольно поежился, когда на него сверху с задетых ветвей хлынул дождь холодных капель.

Внизу на площадке Приска поджидали два конных телохранителя с верховым конем для трибуна.

«Надеюсь, Адриан еще не начал воплощать свой план в жизнь», — усмехнулся про себя военный трибун, садясь в седло.

* * *

Думал — шутка. Оказалось — предчувствие.

Приск не сразу понял, почему впереди телохранитель валится с коня, — показалось: просто потерял равновесие. Конь споткнулся, всадник упал — ткнулся лицом в гранитную мостовую. Конь испугался, прянул в сторону. И тогда Приск разглядел дрожащую стрелу, что вошла несчастному в шею, — солдат не надел шлем, тот висел у него на плече — ну право же, какая опасность может грозить близ столицы провинции на дороге, да еще ранним утром?

Ошибся. Приск успел выхватить меч, когда второй телохранитель (тот ехал сзади), взмахнув руками, вылетел из седла. А потом на трибуна обрушился град свинцовых шаров. Один из них ударил жеребцу в шею, и конь встал на дыбы. Приск успел вскинуть руку с плащом, натягивая ткань так, чтобы шары отскакивали от нее, пружиня или хотя бы теряя часть своей ярости. Но все же от одного шара военный трибун не успел увернуться. Приск рухнул с коня. Если и потерял сознание, то на миг. Рванулся подняться. Тут же повело. Упал на колено. Тень рядом. Приск успел качнуться назад, уходя от удара. Наконец вскочил. Попытался ударить. Но противник был ловок и увернулся. Но тут кто-то — второго Приск лишь почувствовал, не успевая заметить, не то что разглядеть, — обрушил на его голову удар такой силы, что военный трибун рухнул в черноту. Как ему в тот миг почудилось — навсегда.

* * *

Он будто утонул в этой тьме. Густой, вязкой, без начала и конца. Уходить вниз, в жуть… ну уж нет!

Выплыл. Очнулся. Первое, что ощутил, — боль в затылке, боль во всем теле, боль в руках. Первое, что увидел, — черноту. Моргал, щурился, силясь хоть что-то разглядеть, — напрасно. Дернулся — и не смог ни встать, ни даже повернуться.

Он был закован в колодки, как раб в эргастуле, а руки связаны за спиной. Судя по липкому холоду — его раздели донага и оставили в каком-то подземелье. Было сыро. Где-то рядом протекала вода — Приск слышал ее журчание. И ощущал мерзкий затхлый запах — значит, по подземелью проходил сток для нечистот.

В первый момент мелькнула мысль, что Адриан все же дал выход своей ярости и решил уничтожить посланца, принесшего дурную весть. Но эта версия не продержалась и четверти часа. Разумеется, Адриан мог убить Приска. Мог приказать пытать. Но похищать… это глупо. А вот воплощение того плана, о котором говорил Адриан на тайном обеде, вполне могло начаться. Возможно, нужные люди уже нашептали одному из претендентов и указали на Приска. А приманку для тенет не посвящают в планы охоты. Итак, противник, не медля, нанес удар.

Выходило, что Приска похитил некто — по приказу неведомого — того, кто пытался точно так же, как и Адриан, завладеть завещанием. Если так, то трибун очень скоро узнает — кто же именно их конкурент. Вот только… кому он сможет передать добытые сведения?

Внезапно заскрежетали металлические крюки на двери, мутный свет просочился в подвал, обозначив поверху углы, так что Приск смог определить, что помещение хоть и с низким потолком, но довольно просторное. Потом запрыгали блики по стенам, и в подвал вошли два темнокожих раба с фонарями, а за ними — еще двое.

Тот, кто вошел последним, был пленнику знаком — уродливое лицо бывшего кулачного бойца узнал бы любой.

«Похоже, новый свежий шрам на морде…» — подумал Приск, спешивший в любой ситуации запоминать детали.

Этот человек напал на Павсания. И еще это он наверняка вынюхивал след в библиотеке. Получается, боксер притащился вслед за Приском из Рима. И трибун, как дурашка-поросенок, у него в руках.

Вместе с кулачным бойцом пришел маленький смуглый человечек — бритоголовый, широкоплечий, с длинными жилистыми руками.

«Палач», — сообразил Приск, и сразу стало холодно под ребрами. Пусто.

— Знаешь, что ты должен сказать? — спросил боксер. — Не знаешь? Тогда Амаст скажет нужное словцо… — Парень не боится назвать свое имя. И немудрено. Как только он выбьет из пленника нужные сведения, тот умрет. Это Приск понял так ясно, будто боксер ему всё рассказал о планах. Впрочем… неважно… раскаленное железо развяжет любой язык, даже если вслед за пыткой следует смерть. — Хочешь увидеть женушку и щенков — говори, и говори быстро, а то твоя клепсидра уже последние капельки цедит…

О чем это он? Неужели? Но ведь Кориолла должна… или… Ведь писем не было… ни одного…

— Онемел? А вот это видел?

Перед глазами Приска вспыхивает браслет — золотой, со вставками из сердолика… Кориолла носила…

Приск невольно зажмуривает глаза.

— Убью, — шепчет беззвучно.

Браслет можно украсть… Но вдруг Кориолла и дети у этого Амаста… Или просто убиты… Приск стискивает зубы так, что они скрипят… Я скажу… о да… я скажу… но вы не обрадуетесь моим словам…

— Раскали решетку, — приказал боксер палачу.

Ну надо же…Чего Приск боялся, угодив в плен к дакам, и чего с ним не случилось в Сармизегетузе, ему прочили здесь, в блестящей римской Антиохии.

«Если я, конечно, еще в Антиохии», — уточнил про себя пленник.

— Может быть, что-нибудь послабее? — предложил палач. — А то помрет и не сумеет нам все рассказать. В обширных ожогах мгновенно вспыхивает лихорадка. Пройдет несколько часов — а человек уже в беспамятстве. Я бы не стал его жечь, — заметил палач. — Во всяком случае — пока…

Умен. Или тянет время?

Надежда вспыхнула слабой искрой.

Время… Адриан наверняка уже ищет пропавшего. Тем более что два его телохранителя исчезли вместе с военным трибуном…

— Не успеет занемочь… — хмыкнул боксер.

— Я предупредил.

Палач говорил так холодно и так убедительно, что боксер заколебался.

— Тогда действуй как сам полагаешь.

— Руки, — приказал палач двум смуглым подручным. — Руки привязать сюда — и он указал на стоящий в углу длинный деревянный стол. — И настрогайте мне мелких лучинок…

Палач ухмыльнулся… Ему нравилась его работа.

Глава VI МЕХАНИЧЕСКИЙ ТЕАТР…

Осень 866 года от основания Рима

Провинция Сирия

Филон как раз поутру устанавливал во дворе наместника новую, только что построенную машину — улучшенная модель той, что когда-то он применил зимой в Мезии и которая — воображал Филон — решила исход битвы в пользу римлян. Самострел, мечущий один за другим дротики. Он пытался отладить машину, увеличивая дальность стрельбы, но пока ничего не получалось… Казалось, механизм дошел до предела своих возможностей. Вот если бы под рукой у Филона был иной металл — и если бы из металла, а не из деревянных планочек можно было сделать цепную передачу… И если бы… Придумать можно многое, сложно — воплотить.

Когда Адриан вышел во двор своего дворца, рабы устанавливали мишень для проведения показательных стрельб. Филон — в зеленой тунике и ярко-желтом греческом плаще, расхаживал рядом, раздуваясь от гордости.

Однако первый залп не произвел впечатления на наместника.

— Эти машины нам не пригодятся, Филон, — заявил Адриан. — Легкие парфянские стрелки от них ускользнут — не хватит дальности, а катафрактариям это — как укус комара. Так что оставь свои игрушки и займись делом. На нашем пути… то есть на пути императора, — поправил сам себя наместник, — будет множество крепостей. И Траяну понадобятся штурмовые машины. Например, такие, как гелеполис. Надеюсь, ты сумеешь их построить…

— Да уж конечно… Мне ли не знать! Сооружают гелеполис таким образом, — с жаром принялся излагать Филон, — сбивают огромный штурмовой щит из толстых досок, скрепляя их длинными железными гвоздями; сверху щит покрывают воловьими кожами. А еще можно мокрой глиной, дабы обезопасить от огненных снарядов, — тут же принялся демонстрировать свои познания Филон. — Спереди насаживают отточенные трезубцы. Острия эти выковываются из железа, они очень массивны и сокрушают все на своем пути, гелеполис ставят на колеса, и солдаты, разместившись за ним, направляют машину с помощью канатов. Тут главное — выбрать слабый участок стены, и если защитники не в состоянии дать отпор, то эта машина сокрушает стены и открывает широкие проломы.

Адриан глянул на него рассеянно, нахмурился… Огляделся.

— А где Приск?.. — поинтересовался наместник. — Я бы хотел, чтобы военный трибун посмотрел на стрельбу. Он что, так и остался дрыхнуть у тебя дома?

— Вот беда… Мне это не нравится… совсем не нравится… — пробормотал Филон, отступая за свою машину. — Ты что-нибудь понимаешь? — обратился он к Марку, который помогал закладывать в приемное гнездо стрелы.

— Кажется, да… — прошептал Афраний, и голос его дрогнул. Он совсем забыл про поручение Приска и только сейчас вспомнил.

Юноша спешно засунул лишний пучок стрел назад в колчан и протянул руку за брошенным на базу мраморной статуи плащом.

— Господин… — испуганно проблеял Филон. — Военный трибун Приск не возвращался ко мне домой ни вечером, ни ночью, ни утром… Но я могу послать кого-нибудь, быть может…

— Что? Приск не вернулся? — встрепенулся Адриан и метнул быстрый взгляд на Зенона — вольноотпущенник, как всегда, был рядом. — Точно? Ты не ошибся?

— Именно так, — подтвердил Филон.

— И военный трибун не присылал никого с запиской?

— Нет, господин…

— Зенон! — повернулся к вольноотпущеннику Адриан. — Живо в храм Дианы! Надеюсь, наш бравый трибун еще там в объятиях какой-нибудь красотки. А если нет…

Адриан оборвал сам себя, мрачно глянул на Филона и еще более мрачно — на юного Декстра, повернулся и скорым шагом направился во дворец.

— Неужели первая же ловушка сработала?.. — пробормотал наместник тихо.

Ни Филон, ни Марк его не услышали.

И Зенон не услышал, потому что спешил на поиски.

* * *

— Мог ли Адриан убить трибуна Гая Остория Приска? — спросил свистящим шепотом Декстр у механика, когда Адриан уже скрылся во дворце.

Оба они стояли в растерянности подле машины.

— Убить? А… зачем? — не понял Филон.

— Не ведаю. Но мне показалось, военный трибун Приск в опасности. Я слышал, как отец в тот день, когда мы отправлялись в путь, сказал Максиму, что Приска попытаются убить.

— Кстати, а где Максим? — еще больше встревожился Филон.

— Не знаю… Я искал его утром, но не нашел. Он никогда не говорит, куда идет.

— А что тебе сказал Приск? — спросил Филон. У него внезапно застучали зубы. — Он что-то говорил тебе обо всем этом… или…

— Говорил — что Адриан может его убить… запросто.

— Значит — убил… Но за что?

Декстр огляделся.

Дворец наместника, нарядный, сверкающий полированным мрамором, показался в этот миг опасным, как вражеская крепость. Что… почему… Марк не понимал — тайный механизм движения огромного механического театра был скрыт от него, как в машинах Филона. Он видел лишь, как выскакивают и исчезают фигурки, как вздымаются и опадают искусно вырезанные из дерева волны, слышал, как гремит гром, но не мог распознать ни одной шестеренки, ни одной механической передачи, ни одного рычага или привода…

— Я должен вернуться в Рим, — прошептал Марк. — Так сказал мне Приск. Если он не вернется, я должен…

— Да-да, мой мальчик, конечно, возвращайся… — закивал Филон.

Сам он уже раздумывал над другим — как быстрее построить гелеполис, и каких размеров эта машина должна быть. Ему хотелось сделать нечто удивительное, хотя бы по размерам. Рассуждения о судьбе Приска только отвлекали.

А Декстр не стал больше рассуждать. В конце концов, трибун четко сказал, что делать в этом случае. Марк накинул плащ и торопливым шагом устремился вон со двора.

Филон же уселся на каменные плиты в тени своей машины.

«А меня точно так же, как Приска, если узнают про баллисты для Хатры…» — мелькнула непрошеная мысль.

Филону показалось, что удар уже нанесен, и он ощутил ледяную пустоту в груди — как будто невидимый клинок мгновение назад вошел под ребра. Вот только он понятия не имел, за что же Адриан мог расправиться с Приском и почему с такой скоростью удрал юный Декстр. А вот за ним, Филоном, вина числилась… Признаться — советовал Приск. Ну уж нет!

Тут прибежал мальчишка-раб из прислуги и пригласил Филона со двора во внутренний перистиль, где для него приготовили закуски и ложе.

«Кинжал или яд?» — подумал Филон обреченно.

Но пошел. Бежать не имело смысла. Куда он убежит от своей золотой Антиохии и от своих машин. Так что и вино, и закуски в перистиле он вкушал как в последний раз. Не забывая чертить на восковой табличке новую машину.

* * *

Зенон вернулся довольно быстро — ушел он пешком, а назад прискакал на шустрой тонконогой кобыле в сопровождении верхового центуриона.

Адриан уже был во дворе.

— Военный трибун Приск похищен, двое из конной охраны убиты, — доложил Зенон.

— Отыскать! — приказал Адриан. — Бери моих людей, бери городскую стражу. Пусть обыщут хоть все дома в городе, но Приска найдут. Ясно?

— Это невозможно, господин, совершенно невозможно… Это же Антиохия.

— Зенон, — голос Адриана наполнился холодной яростью. — Я не слышал твоего «невозможно». Ты найдешь Приска. Живого или мертвого. Лучше — живого. Ступай!

* * *

После того как Адриан отдал распоряжения страже, Зенон в сопровождении декурии всадников помчался в храм Дианы. Тот, кто похитил трибуна, наверняка следил за ним от Дафнийской рощи. Появление Зенона произвело некоторый переполох — девушки и жрицы еще спали. Да и охрана — несколько вялых толстяков с накрашенными глазами — не производила бодрого впечатления.

Жрица вышла к Зенону в просторных белых одеждах, с помятым лицом, ненакрашенная.

И не подумав даже отвечать на гневный протест, Зенон потребовал вызвать всех девушек из тех, что им вчера прислуживали.

— Всех до единой, — уточнил Зенон.

Их привели — правда, не сразу — девушки отсыпались после бурной ночи.

— Вы все причастны к похищению римского гражданина и военного трибуна! — объявил Зенон. — Если никто из вас не скажет мне ничего такого, что приведет меня к похитителям, то все вы — все без исключения — будете изображать в амфитеатрах империи Пасифаю, которая совокупляется с быком. Могу заверить — никакого удовольствия вы при этом не получите, даже если сильно захотите. Раскаленный бронзовый фаллос проткнет ваши внутренности до самого горла…

В ответ он услышал истошные вопли. Были крики, ползание на коленях, срывание и без того немногочисленных одежд — попытка тут же ему отдаться. Никакого эффекта. Если Зенон чем и мог упиваться — то своей абсолютной властью над беспомощными существами. Но и на это не было времени.

Он хотел добавить к угрозам что-то еще — уже совершенно запредельное, но тут в его руку вцепилась белокурая дакийка:

— Я видела одного человека. Вчера днем, до того, как здесь появились гости. Нос сломан, губы изуродованы, уши напоминали поджаренные колбаски. На щеке шрам. Потом он появился снова — уже на рассвете, разговаривал со старшей жрицей, пока военный трибун дремал, и указывал на господина несколько раз…

— Знаешь этого человека?

— Знаю, господин… — торопливо закивала дакийка. — Он много раз приходил сюда и всякий раз посещал нашу жрицу и одну прислужницу, которая ныне покинула храм. И меня он тоже посещал. Его зовут — Амаст. Он хвастался, что дом его стоит возле фонтана с тремя дельфинами. Будто у него в доме — самые большие домашние бани во всем городе. Только я почему-то думаю, что он лгал, — не может у такого человека быть такой дом. Он там прислуживает — и только.

Мышка — а это была она — не стала уточнять, что подслушивала нарочно. Ведь для того, чтобы Приск помог ей, надо было чем-то заплатить… А денег у Мышки не было.

В следующий миг Зенон выскочил из храма. В город мчался галопом. Фонтан с тремя дельфинами… Кажется, Зенон знает, где его искать.

Впрочем, долго рыскать не пришлось — выскочивший из тени портика человек ухватил коня Зенона за повод.

— Максим? — узнал вольноотпущенника Декстра Зенон.

* * *

Есть зрелища и зрелища. Наверное, было что-то театральное в том, как личная охрана наместника Сирии шла на штурм дома возле фонтана с тремя дельфинами. Как хозяин, дебелый, в шелковых одеждах, валялся в ногах у наместника Адриана. Как с визгом разбегались хорошенькие девочки и мальчишки, как причитала хозяйка, юная особа лет пятнадцати, как гонялись воины за павлинами в просторном перистиле, как рухнула мраморная статуя на плиты двора и разбилась, как упал один из телохранителей хозяина в бассейн, окрашивая воду кровью.

Театральным было и появление Сабазия — как он ворвался в дом, выкрикивая что-то яростно-злое на непонятном наречии, ворвался и тут же исчез где-то в аллеях, обсаженных кипарисами.

Уже не театральное, а цирковое действо было в том, как выволокли из подвала палача, как он визжал и отбивался чем-то жутким, металлическим, в засохшей крови, от наседавших на него воинов. В конце концов его скрутили, и тогда он снова визжал как свинья и умолял не убивать его, рыдал, бился в истерике и выкрикивал восхваления Траяну, уверенный, что, пока он славит наилучшего принцепса, его не убьют. Ради смеха его отпустили, и он полз к Адриану на коленях, целуя мраморные плиты. И уже совершенно ничего театрального не было в том, как вынесли на руках из подвала военного трибуна. Тело его напоминало восковую куклу — руки безвольно заламывались, голова, запрокинутая, мела волосами мозаичный пол. Кончики пальцев превратились в сплошные кровавые язвы. Кое-где под ногтями так и остались торчать загнанные щепы. Правая нога напоминала красный раздутый сапог… Адриан не сразу понял — что до середины голени кожа покрыта чудовищными волдырями, и многие из них полопались.

— Он жив? — спросил Адриан, невольно облизнув губы.

— Кажется, да, — отозвался не очень уверенно лекарь.

— Кто-нибудь ускользнул?

— Один человек… тот самый бывший кулачный боец Амаст, — шепотом сообщил Адриану Зенон. — Как-то он заметил, что твои люди окружают дом, и успел выскочить в сад. Похоже, был еще один выход из подвала, о котором знали немногие.

— Так ловите!

— Уже ловят, господин…

— Гермоген! — обратился Адриан к лекарю-греку. — Военный трибун не должен умереть!

— Не умрет, господин… его тело выносливо и справится с ранами…

— Где Амаст! Взять Амаста живым! — в следующий миг гремел голос Адриана в обширном саду за домом.

Но приказ запоздал. Амаста так и не нашли. И не взяли. Обыскали дом. Ни донесений, ни пергаментов, ни особых знаков. И все же театральное действо сработало. Один из актеров знал чуть больше, чем положено знать деревянным фигуркам. А деревянные фигурки боятся огня.

* * *

Пока люди Адриана метались по саду в поисках Амаста, Сабазий спустился в подвал, где пытали Приска. Здесь, на каменном полу, он долго сидел, сжимая в руке медный амулет в виде груженного мешками кричащего ослика и вдыхая запах горелого мяса. Вдыхал и касался пальцами изуродованной щеки. Пять лет назад его пытали в этом подвале. И он знал, что подземный ход за неприметной дверью, которую никто не удосужился открыть, ведет в сад — в аллею с кипарисами.

Человек, который сломал ему жизнь и изувечил лицо, час назад убежал этой дорогой. Он сказал Сабазию свое имя. Он обожал называться своим жертвам, чтобы те знали, кого им проклинать перед смертью. Но несмотря на бездумную дерзость, этот человек всегда ускользал. Когда-нибудь Сабазий его все равно настигнет. Когда-нибудь — когда придет время.

* * *

Адриан велел привести захваченного хозяина дома к себе во дворец и подержать одного в комнате часа два под охраной. Пить не давать. Вообще ничего не давать — только караулу греметь оружием да топать калигами по мрамору. Спустя два часа пленника вывели в перистиль. В колоннаде не поставили охраны — лишь Зенон, как всегда, находился подле Адриана.

Телохранители, введя пленника со связанными за спиной руками, удалились. Не было в этот момент в перистиле и секретаря наместника, который обычно записывал все происходящее особой скорописью. Адриан велел принести себе лишь немного вина с горячей водой.

Пленник стоял перед ним на коленях, изредка мелко вздрагивая. Шелковая одежда его была разорвана, но сам он не пострадал — если не считать пары синяков и царапины на щеке.

— Итак, расскажи о себе, — велел Адриан почти дружелюбно.

— Я — Каллист, господин, — охотно заговорил хозяин, — вожу в Рим дорогие шелка, есть у меня друзья и в Петре, и в Хатре, и в Селевкии на Тигре. Многие из них являются ко мне в дом и останавливаются на несколько дней. Так и этот ужасный Амаст, что пленил твоего трибуна, прибыл ко мне из Селевкии и остановился погостить. О том, что он задумал, что слуга его — ужасный палач, я и понятия не имел, сиятельный!

Каллист говорил с таким жаром, так стонал, так ломал руки, что впору и ему было выступать в каком-нибудь театре.

— И что же — ты не заметил, что к тебе в дом привезли связанного римского гражданина, военного трибуна! Что в подвале пытают человека, ты тоже не заметил. Видимо, дикие крики и запах горелого мяса — обычная вещь в твоем доме?

— О нет, господин… Нет, нет, нет! Как я мог заметить это ужасное злодеяние, если в столь ранний час еще сладко почивал и ничего не слышал и не видел! — с отчаянием воскликнул Каллист.

— Если ты спал… — Адриан сделал долгую паузу, — то откуда узнал, что трибуна привезли именно в ранний час, а не в глухую полночь? Я, когда спрашивал, время тебе не назвал.

Каллист побледнел так, что стал белее колонн из афродисийского мрамора, что украшали внутренний перистиль.

— О, сиятельный… — простонал он. На миг запнулся, закатил глаза… — Ну конечно же… за миг до твоего прихода мой управитель, глупый лентяй, наконец-то доложил мне, что на рассвете Амаст привез какого-то человека и спрятал в подвале. И управитель мой — я же сказал, глупый он, каких поискать, подозревает, что человек этот — свободный, и держать его пленником в доме нельзя… Вот потому я и сказал, что спал еще в то время…

— Спал, когда докладывали? — уточнил Адриан.

Зенон лишь качал головой, пока Каллист наспех сшивал лоскуты своих скороспелых выдумок, Адриан же слушал молча, не подавая виду, верит он или нет, будто окаменев. И чем больше каменел, тем бессвязнее и жарче становились оправдания Каллиста:

— Нет, нет, до того спал, а в тот миг уже проснулся… — Каллист извивался, всем своим видом стараясь изобразить преданность. — А потом, потом я услышал крики… и даже спросил и велел поглядеть — что там… думал, одного из рабов наказывают плетьми… я вчера приказал… Но тут появилась твоя охрана, наместник…

— Скажи мне, а с прежним наместником Сирии Корнелием Пальмой был ты дружен? — нанес наконец удар Адриан.

— О да, сиятельный! Очень дружен. В те дни, когда он добывал для Рима Набатейское царство, я поставлял его армии вино, финики, инжир и пшеницу… После победы, когда новое царство было добыто не без труда, Корнелий Пальма часто приглашал меня во дворец и сам бывал у меня в доме.

— Значит, ты лично знаком с Корнелием Пальмой?

— О да, наместник, — охотно закивал Каллист и даже оживился, в надежде, что это знакомство поможет ему выпутаться из страшной передряги.

Адриан и Зенон переглянулись.

Получалось, что враг установлен, но легкость этого открытия смутила Адриана.

— А в последнее время ты поддерживал с Корнелием Пальмой связи? Писал ему, к примеру?

— О да, сиятельный… — еще более охотно принялся излагать Каллист. — Посылал поздравления и серебряную чашу, когда Пальма почтен был триумфальной статуей на Форуме с разрешения нашего наилучшего принцепса. И еще посылал подарки всякий раз на его день рождения…

Зенон едва заметно отрицательно покачал головой: обычные подношения клиента своему патрону. Знаки преданности, и не более того.

Тут в колоннаде обозначилось какое-то движение, и два охранника ввели в портик Калидрома. А вместе с ними, оттеснив дородного грека хлипким телом и выступив вперед, явился секретарь Адриана.

— Сиятельный, ты велел доставить этого раба во дворец…

Адриан нахмурился — он совсем позабыл об условленном часе для бывшего повара Пакора, ибо распоряжения отдавал накануне, а события этого утра смешали все планы. Секретарь же, не посвященный в происходящее, действовал по записям, составленным вечером.

Заминка вызвала растерянность, в отлаженном механизме что-то заело. Фигурки застыли. И Зенон, и охрана, и секретарь ждали распоряжений наместника, сам же Адриан раздумывал, за какой рычаг потянуть, дабы вновь привести в движение нужные шестерни, чтобы фигурки вновь принялись двигаться в установленном порядке, друг за другом.

В этот момент Каллист, ощутив легкую слабину прежде жесткой тяги, обернулся к вошедшим в портик.

Калидром глянул на него…

— Это же Каллист! — воскликнул пекарь с радостным изумлением. — Я видел его многократно при дворе Пакора!

Две театральные фигурки, оставленные без присмотра, вдруг дернулись, столкнулись и застыли недвижно.

— При дворе Пакора? — переспросил Адриан.

— Ну да… — Теперь Калидром осмелился оттеснить секретаря и приблизиться к наместнику. — Каллиста многократно приглашали на пир, и он всегда хвалил мои пирожные с черным изюмом и медом. Я прежде всего пекарь. Но ныне могу готовить многие блюда — и мясные, и сладкие. Стоит тебе отведать мои пирожные, и ты сразу поймешь, что ничего лучше не пробовал в жизни.

У Каллиста вид сделался кислый, будто речь зашла о скисшем молоке, а совсем не о сладостях.

— То есть ты видел этого человека в Ктесифоне? — уточнил Адриан, уже понимая, что это означает, но все еще до конца не веря. Потому что подобного он никак не мог предугадать.

— Ну конечно… — радостно закивал Калидром. — Он не только приглашался на обед, но и затем — на возлияния и всегда располагался на полу возле самого изголовья царского ложа, а точнее, возле золотой ножки в виде львиной лапы. У него обширные лавки в Селевкии на Тигре, где торгуют шелком и пряностями, инжиром и финиками… Он — единственный, кого приглашали на возлияния царя царей и кто не принадлежал к знати.

— Пакор более не правит Ктесифоном… — проблеял Каллист и глянул уже не заискивающе, а зло. — Хосров ныне царь царей…

— Но ты смертельно не хочешь, чтобы римляне дошли до Селевкии и Ктесифона[74],— вкрадчиво проговорил Адриан. — Особенно до любезной твоему сердцу Селевкии…

— О, сиятельный… — простонал Каллист. — В чем провинились несчастные торговцы… Мы всего лишь привозим для Рима шелк и пряности… О, боги, боги… Селевкия всегда была дружна с Римом… — Он примолк, не ведая, что еще добавить.

— Зенон, — обернулся Адриан к вольноотпущеннику, — мы ошиблись. Совсем не те люди стоят за этим похищением.

Вольноотпущенник понимающе прикрыл глаза, затем наклонился к самому уху господина и спросил, но спросил достаточно громко, так, что услышал Каллист:

— Позвать палача?

Адриан помолчал, прищурился. От этого взгляда у Каллиста окончательно отнялись ноги, и он растянулся на мозаичном полу перистиля.

— Господин… Сиятельный… — лепетал он немеющим языком. — Ты хочешь допросить этого раба… Калидрома…

— Нет, Каллист, я хочу допросить тебя.

Глава VII ВСЕ НЕ ТАК…

Осень — зима 866 года от основания Рима

Провинция Сирия

На другое утро рано на рассвете выехал из Антиохии посланец, вез он написанное тайнописью послание Афранию Декстру. Гонец был снабжен подорожной с приказом скакать день и ночь, дабы доставить письмо в Эфес, — Адриан полагал, что именно там сейчас находится центурион фрументариев — вместе с императором Траяном и его свитой.

Каллиста, приговоренного к смерти, распяли тем же утром. Впрочем, к кресту его пригвождали уже мертвым — так истерзал палач тело несчастного.

Далее всё затихло.

Каждый день Адриан навещал Приска. Раненого наместник приказал разместить в одной из лучших комнат дворца с широким окном, в которое вливался свежий воздух — вещь совершенно необходимая для больного. А чтобы прохладный ветер не беспокоил, окно затянули шелком — той самой тканью, что привезли во дворец из дома Каллиста, чье имущество было конфисковано в пользу казны.

Гермоген изготовил самые замечательные мази для ожогов, но все равно пришлось на правой ноге ампутировать все пальцы, кроме большого, — так они были изуродованы пытками. Стопу же Гермоген сумел сохранить. Сохранились и пальцы на руках, только ногти с них сошли и принялись отрастать корявыми и кривыми. Восемь дней больной был без сознания и только на девятые сутки пришел в себя. Об этом тут же донесли Адриану, и он заглянул к больному.

Приск выглядел отвратительно. Лихорадка истрепала его за несколько дней так, что из мужчины во цвете сил превратила в старика — с запавшими щеками и сероватой щетиной на щеках. Волосы больному обрили — чтобы не путались колтунами во время долгой болезни, и теперь они отрастали частью черными, а частью — уже седыми.

— М-да… мы с тобой неудачно повеселились в Дафнийской роще… — заметил Адриан, пытаясь хорошей шуткой взбодрить больного.

— Кориолла… — прошептал Приск. Кажется, все это время, пока он метался в бреду, только эта мысль его и занимала. — Что с нею… и с детьми?

— Она в Италии.

— Этот человек… боксер… у него был браслет. Ее браслет.

— Давай поговорим о тебе.

— Нет писем… столько времени нет писем… Пошли почтаря. Немедленно.

Далее разговора не получилось — явился Гермоген и потребовал, чтобы наместник немедленно ушел, потому как больной еще слишком слаб, и лихорадка может вернуться.

— Я уже послал почтаря. Ответ скоро будет, — сообщил Адриан уже в дверях.

Он так и не понял — услышал его Приск или нет.

Глава VIII ИЗДЕВКА ФОРТУНЫ…

Осень — зима 866 года от основания Рима

Италия

Кориолла проснулась от стука — будто хлопнула дверь. Потом дуновение воздуха, странный скребущий звук. Вскрик. Опять кто-то рядом — задевает плечо — вновь хлопает дверь.

И где-то рядом — только снаружи — крик ребенка.

А потом визг няньки, заглушающий всё.

Кориолла вскочила. Ледяной ужас залил ее мгновенно — как вода пустой сосуд.

Она ринулась вон из комнатки, где они ночевали, на галерею гостиницы — там висела на бронзовом крюке масляная лампа. Схватила, вернулась, осветила комнату. Флорис, только что проснувшись, беспомощно и испуганно озиралась. Нянька сидела, зажав рот рукой.

Мевии не было. Но главное — не было Гая…

Рука, держащая лампу, дрожала, прыгала вверх-вниз…

Почти механически Кориолла повесила лампу на крюк, шагнула к няньке…

— Где он? — прохрипела.

Та замотала головой и замахала руками.

Наконец выдавила:

— Забрали.

— Кто?

— Он… — Нянька икнула от страха.

В этот момент возникла на пороге Мевия.

— Где… где ты была? — повернулась к ней Кориолла.

— Выходила… проветриться да поглядеть, все ли в порядке.

— Гай… Его нет…

— Что? — Мевия огляделась. — Кто?

— Он! — замахала руками нянька.

Мевия ринулась вон из комнаты. Кориолла за ней, но на лестнице у нее подогнулись ноги, и она попросту уселась на ступени, не в силах сдвинуться с места. Этот человек… боксер… Амаст… Он унес ее ребенка…

Кориолла окаменела, как Ниоба, чьих детей расстреляли мстительные боги. О, боги, боги, за что ей после спасения такая беда? Будто над нею кто-то из всемогущих решил поиздеваться самым изуверским образом… Подал надежду и растоптал ее..

Так она сидела неведомо сколько, пока перед нею вновь не возникла Мевия.

— Похоже, Молчун пошел по следу мерзавца, — сообщила Мевия, тяжело дыша. — Молчун непременно настигнет этого гада — вот увидишь…

* * *

Но Молчун не настиг. Они прождали его в гостинице двое суток. Уже собирались двинуться в путь, как Молчун появился — верхом на взмыленной лошади. Он ничего не сказал — только отрицательно покачал головой.

— Ты потерял след?! — воскликнула Мевия. И вдруг закричала истошно, давая выход ярости. Одно бессловесное звериное: — А-а-а-а…

— Не совсем, — сказал Молчун, когда Мевия умолкла. — Я вызнал, куда едет этот парень. На юг, к Брундизию. А значит — на Восток.

— Почему вернулся?

— Одному такое дело не по плечу. У мерзавца — сообщники.

Кажется, только сейчас и Мевия, и Кориолла заметили, что льняной панцирь Молчуна изрядно перемазан — и особенно обильны бурые пятна.

— Гай ж-жив?.. — тихо спросила Кориолла.

— Жив.

— Хорошо… — решила Мевия. — Едем со мной на виллу, а потом снаряжаем погоню.

* * *

Когда ворота виллы закрылись за въехавшей повозкой, и Кориолле позволено было выйти и ступить на землю, она не испытала облегчения.

Мевия въехала верхом следом, спрыгнула с коня и объявила:

— Добро пожаловать в дом Афрания Декстра, Кориолла! За ворота ни ногой — или умрешь.

В тот миг больше всего Кориолле хотелось Мевию прикончить. Увы, не получится…

— Зачем? — только и спросила Кориолла, трясясь от ярости.

— Чтобы тебя не похитили другие.

— Но Гай украден!

— Его найдут. Непременно. Идем, я покажу тебе с Флорис комнаты. Тебе у нас понравится.

Кориолла взяла Флорис за руку и поплелась за Мевией.

* * *

— Мне по-прежнему нельзя выходить? — спрашивала Кориолла каждое утро.

— Ну почему же? Весь сад в твоем распоряжении. И сад, и бани. И маленькая пристройка. А завтра мы пойдем на море… Ты хочешь на море, Флорис?..

— Да, госпожа.

— Умничка… Жаль, у меня нет дочери — только сыновья.

Сыновья… лучше бы она этого не произносила! Где ее Гай, ее любимец… Сами собой из глаз потекли слезы.

— Молчун его непременно найдет, — обещала Мевия, но в голосе ее не слышалось уверенности.

Каждый раз разговор заканчивался ссорой.

— Я слышу это уже много дней! Верни мне моего сына! У меня похитили сына, ты слышишь или нет! Из-за тебя! Из-за твоего Афрания! — кричала Кориолла.

— Слышу. Молчун…

— И я слышу — Молчун!

— Он справится.

После очередного обещания Кориолла начинала рыдать…

— А теперь держат как в тюрьме… — бормотала сквозь слезы.

— Конечно. Но только в этой тюрьме у тебя есть шанс сохранить жизнь.

— Я хочу написать мужу.

— Нет. Обо всем ему расскажет Декстр.

— А если мой Приск не поверит? Если решит…

— Не поверит Декстру? — усмехалась Мевия.

Кориолла стискивала зубы. С этим доводом трудно было не согласиться.

— И как долго я пробуду здесь?

— Пока Афраний не разрешит тебе уехать. А он пока не разрешал.

— Мевия…

— Нет, и не проси.

— Ты стала так на него похожа, Мевия…

— Я всегда была плохой девчонкой! — смеялась бывшая гладиаторша. — И не забывай, что из-за тебя я живу здесь на вилле как в осаде, а не наслаждаюсь жизнью в своем роскошном доме в Риме.

— Мой сын…

— Он вернется.

Вилла была шикарной, и Кориолле здесь нравилось. Особенно сад с фонтаном, крытыми портиками и настоящим лабиринтом из подстриженных туй. Кориолла бы могла привыкнуть к этому заточению… могла бы. Если бы маленький Гай был рядом… Его ищут — заявляла Мевия. Ищут — но не могут найти. Он исчез, как будто провалился в Тартар вместе со своим похитителем и с теми, кто поспешил к нему на выручку. Сколько дней прошло с тех пор, как уехал Молчун с двумя вольноотпущенниками? Безумно много… Кориолла содрогалась, как только вспоминала — в чьих руках оказался ее ребенок. У нее темнело в глазах от злости, когда она вспоминала, что Афраний и Мевия пытались поймать Амаста, рискуя жизнью Кориоллы, ее детей и слуг… Они так поздно пришли на помощь! Прим, ее верный Прим погиб. Кориолла потребовала… настояла… упросила, чтобы двоих из людей Афрания послали отыскать тело и привезти на виллу для погребения. Потом она поставит надгробие с положенной надписью.

Те трое суток, пока Кориоллу с детьми и слугами везли день и ночь в неизвестном направлении, были, наверное, самыми страшными в ее жизни. Ну не считая того дня, когда она узнала, что почти вся ее прежняя семья погибла… И того дня, когда исчез маленький Гай… О, теперь у нее есть с чем сравнивать боль потерь, — ужас при мысли об исчезнувшем малыше перевешивал всё. Одна надежда, что Молчун не отступится и выследит мерзавца. Гаю ничто не угрожает — уговаривала себя Кориолла… Он нужен похитителям живым — чтобы добраться до Приска. Ничто не угрожает, кроме болезней и дурных людей, в руках которых малыш оказался.

Кориолла чувствовала себя игрушкой, которую злобный ребенок спрятал в ямке с песком и забыл об этом.

Гай, Гай! Приди, откопай меня, вытащи на свет и солнце.

Глава IX ВСЕ НЕ ТАК… (продолжение)

Осень — зима 866 года от основания Рима

Провинция Сирия

— Я получил известие, — еще через два дня сообщил Адриан Приску. — Кориолла на вилле Афрания Декстра с Мевией.

— С ней все хорошо?

— Всё отлично.

— Почему она ничего мне не написала?

— Скоро напишет…

— А я не могу…

— Продиктуй моему секретарю.

— Этот человек, Амаст, что захватил меня… Он послан парфянами… — прошептал Приск. — Парфия стоит за всем. Нет никакого второго претендента. Царь Парфии хочет завладеть завещанием.

— Да, я уже обо всем догадался. — Адриан уселся у постели больного. — Тем более что ты оказал мне неоценимую услугу.

Приск лишь дернулся — мол, не понимаю, о чем ты. Ах да, конечно, я послужил приманкой, и треклятый парфянский лев кинулся на меня, как кидается голодный зверь на венатора, едва откроется клетка на арене. Только мне не дали ни меча, ни копья, не поставили плетеной корзины, в которой можно укрыться, как будто я был приговорен к казни… Меня изувечили, я едва остался жив.

Так он мог бы сказать, но ничего не произнес, лишь гримаса боли скривила губы.

— И это тоже, — ответил Адриан на не прозвучавшие упреки. — Но главное… — Наместник сделал значительную паузу: — Главное то, что ты привез с собой этого пекаря Калидрома. Он печет, а вернее — творит удивительные сладости. Боюсь, через месяц все обитатели дворца поправятся на десяток фунтов…

Приск попытался улыбнуться.

— А если серьезно, — сказал Адриан, — именно Калидром опознал в торговце Каллисте одного из приближенных к царю царей человека. Совсем не тот зверь сидел в зарослях, подкарауливая нас с тобой, мой друг. За этим заговором стоит Парфия. И они не собирались ничего подделывать в завещании императора или куда-то его подбрасывать. Их цель — уничтожить само завещание. Чтобы после смерти Траяна наследники сцепились друг с другом, как звери на арене, и в Риме началась новая гражданская война. Самого же Траяна в Парфии, судя по всему, не опасаются. Считают, что император слишком стар для войны.

— Он в самом деле не молод, — заметил Приск.

— Да, император не молод, — согласился Адриан. — А мы ошиблись, пытаясь вычислить врагов. Вот почему в Риме после твоего отъезда не предпринимались более попытки завладеть завещанием. Об этом я получил письмо и уже не удивился, прочитав… — Адриан не уточнил, от кого послание, но Приск был уверен, что от Декстра. — Парфянские агенты прекрасно знали, куда делся пергамент. Возможно, они планировали убить тебя и выкрасть завещание по дороге — но просчитались. Они поджидали тебя на пути в Антиохию, а ты отправился в Никомедию. Спустя какое-то время псы вновь взяли след, но напасть не решались: рядом все время были гладиаторы и атлеты. Потом ты опять их обманул, свернув на виллу и создав из гладиаторов хорошую защиту.

«Зато ты, Адриан, исполнил их волю, когда уничтожил пергамент», — мог бы сказать Приск. Но, разумеется, ничего не сказал.

Но Адриан опять понял его без всяких слов — заметил, как сошлись на переносице брови раненого, а потрескавшиеся губы скривились в очередной раз в болезненной гримасе.

— О том, что пергамент уничтожен, знают только трое: я, ты и Зенон, — продолжал наместник. — Ты ведь понимаешь, четвертый эту тайну не должен узнать.

— Почему ты не дал мне умереть? — напрямую спросил Приск.

Мысль, что Адриан может его уничтожить, с некоторых пор преследовала его неотступно, как овод несчастную корову Ио. О, как же давно он не читал «Метаморфозы»! Зачем ему все это? Зачем?.. Погоня за призрачной властью, за мечтой тайно управлять ходом событий? Глупец…

— Я тебе доверяю точно так же, как Зенону, — ответил Адриан почти весело.

Что же его всегдашняя подозрительность? Неужто не нашептывает скрипуче: Приск опасен?

«Зачем-то я нужен ему… Не просто нужен, а необходим…» — решил военный трибун, хотя и не понял, в чем именно важность его особы.

— У парфян обширные планы… — сказал Адриан. — И, поверь, войну они собираются выиграть совсем не на полях сражений. Поправляйся, Приск… И поправляйся скорее. У меня есть для тебя поручение.

— Ожоги заживают долго, — ответил Приск.

— Ничего, мой Гермоген скоро поднимет тебя на ноги. А ты теперь у нас военный трибун, так что изувеченная стопа не помешает тебе воевать… Я подберу тебе отличного коня, резвого, но послушного, не слишком молодого, но еще полного сил.

— Ты не спросил, что я сказал под пыткой… — прошептал Приск.

— Мне не нужно спрашивать. Я и так знаю, — отозвался Адриан.

— Если честно, я мало что помню… — признался военный трибун. — Кажется… — Он замолчал.

— Да, именно так. Ты сказал, что в завещании мое имя, и пергамент хранится у меня в тайнике. Ты повторял это снова и снова.

— Когда жгут огнем, вранье получается самое примитивное… Я придумал эти две фразы до того, как все началось.

— Отличная версия. — Адриан вновь сделался весел. — Мне она нравится.

Приск еще хотел о чем-то спросить… Но никак не мог вспомнить, о чем. Лишь когда Адриан покинул комнату, а Гермоген в который раз дал выпить раненому приготовленную собственноручно настойку, военный трибун вспомнил, что же именно он хотел узнать: уехал ли юный Марк Декстр из Антиохии. Или нет…

«Мне надо отправить письмо… как можно скорее… немедленно…» — хотел он крикнуть вдогонку, но губы лишь беззвучно шевельнулись.

Глава X ТРЕНИРОВКА КАВАЛЕРИИ

Зима 866 года от основания Рима

Провинция Сирия

С утра Адриан выехал за город. Тренировки вообще всегда лучше проводить поутру — после завтрака, не слишком плотного, но и не скудного. Дышится легко — зима, не так уже жарко, а после дождей — воздух прозрачен и свеж.

Адриан примчался к месту тренировки верхом на отличном аланском жеребце, которого держал для охоты. Накануне наместник лично принимал участие в тренировке, и вороной жеребец, на котором весь день «провоевал» Адриан, совершенно выдохся. Выносливость лошадей была одной из главных проблем кавалерии. Но поскольку аланец был скакуном для охоты, а не для боя, то сегодня Адриан предполагал лишь наблюдать за маневрами.

На прямоугольном поле была выровнена площадка — и не просто выровнена, но и перекопана так, чтобы убрать и камни, и твердые комья земли. А после этого землю разгладили и утрамбовали в меру. С северной стороны построили каменную трибуну, на которую и поднялся Адриан, а вслед за ним — декурион Антиохии с сыновьями, военный трибун Флавий и вездесущий вольноотпущенник Зенон. С ними явились еще два десятка горожан из богачей — поглядеть на действо. Антиохийцы вообще лакомы до развлечений, а уж тренировки кавалерии для них — праздник. Впрочем, для антиохийцев любое действо — развлечение, так что за границами плаца всегда собиралась толпа зевак — потому как зрелище в самом деле было занятное.

Два десятка мальчишек забрались на ветви росших у границ площадки деревьев. В первый день тренировки Адриан попытался прогнать всех лишних — и мальчишек, и зевак, но вскоре понял, что дело это безнадежное.

— Начинать? — спросил военный трибун Флавий.

— Что? Ах да! Конечно! — энергично кивнул Адриан.

Вчера и за два дня до того командиры выводили на учение по четыре декурии всадников — каждую со своим значком. Но сегодня на поле вышли две турмы[75]. Турмы появлялись из-за трибуны, как из-за укрытия, и выезд каждой сопровождался приветственными воплями зрителей. Чтобы различать их, первая была одета во все багряное, вторая носила цвета гиацинта. Вслед за турмами выехала декурия всадников в пестрых одеждах — у этих щиты были прочнее прочих, а на лошадях — двойные попоны. Всадники из дополнительной декурии должны были изображать для багряных и гиацинтовых цели.

Все всадники были в шлемах, командиры турм — в позолоченных, остальные — в обычных, железных. В бою всадники надевают открытые шлемы, но на учениях положены металлические маски с прорезями для глаз, отчего всадники казались не совсем людьми, а некими механизмами, вроде игрушек Филона. Опять же головы лошадей прикрывали налобники с наглазниками из ажурной проволоки — чтобы ни одного скакуна нечаянно не поранили дротик, копье или щепы.

Уже для одной красоты к шлемам крепились желтые султаны. В самом деле чудесное зрелище! Сыновья декуриона смотрели, открыв рты, как колебались перья всадников под налетевшим ветром. Вместо железных панцирей воины надели льняные стеганки, те, что называют киммерийскими. Опять же для тренировок использовались овальные щиты, гораздо легче боевых, из вертикальных тополиных планок. Склеенные и скрепленные кожаными ремешками, они при точном ударе тупого дротика или копья разлетались на щепки. Зато выглядели красиво, учитывая пеструю раскраску, да и двигаться с таким щитом было не в пример легче, чем с боевым. Лошади вместо коротких чепраков, какие берут для боя, укутаны были в широкие стеганые попоны, закрывавшие весь корпус и даже ноги скакунов до колен.

Кавалеристы сначала устроили торжественный выезд, демонстрируя красоту оружия, знаменосцы несли не только вексиллумы, но и «драконов» на манер дакийских — когда всадник стоял неподвижно, казалось, он держит на древке пестрые лоскуты, но чуть разгонялся — тканый хвост «дракона» начинал извиваться подобно змее и выть на ветру. Лошади подобраны всадникам под стать, набрали рослых коней, а то накануне какой-то великан, взгромоздившись на клячу, доставал ногами чуть ли не до земли.

Адриан надеялся эти две турмы вывести перед Траяном, дабы показать, каковы его всадники, и потому гонял немилосердно.

После выезда началась сама тренировка.

Турмы построились напротив трибуны. Одетая в багряное — против зрителей, гиацинтовая — слева, вплотную к краю площадки. Кони стояли плотно, всадники держали щиты за спинами так, чтобы образовать сплошной ряд, закрывая воинов от ударов. Как и в пехоте, такое построение называлось черепахой. После этого из дополнительной декурии, что встала от трибун справа, выехали двое и заняли место между турмой багряных и трибуной.

Тогда началось.

Гиацинтовые поскакали в атаку первыми — неслись по дуге, стараясь не приближаться к багряным, но при этом — промчаться перед трибуной как можно ближе к целям и осыпать недвижно стоявших всадников дротиками. Дротики для тренировок тяжелее, нежели для боя, но с утолщениями вместо боевых железных наконечников. В щит недвижного всадника полагалось метнуть дротик на полном скаку — ну а всадник-цель при этом обязан удержаться в седле, принимая на щит град ударов, и не позволить коню стронуться с места.

Но и это все было лишь частью учебы. Как только сорвался с места первый всадник гиацинтовых, тут же помчался наперерез ему и багряный — чтобы помешать «противнику» достигнуть цели. Бросок дротика багряного… Отличный бросок! Но первый в строю был одновременно первым по доблести и по умению — так что гиацинтовый почти без труда отбил дротик «противника» щитом и полетел дальше к цели. Зато второй гиацинтовый прикрыться щитом не сумел, ловко брошенный дротик свалил его с коня на галопе. Да уж — удержаться в седле во время боя — не так-то просто[76].

Точный бросок был встречен одобрительными криками на трибуне.

Но Адриан смолчал. Хотя и поднял руку в знак одобрения.

Далее было самое сложное — багряный проскакал вперед (надобно было багряным всем собраться рядом с трибуной слева, а гиацинтовым — справа). Но теперь гиацинтовый, уже третий, разогнавшись на кипящей пылью дуге, швырнул дротик «сопернику» в спину. Однако багряный и в этот раз оказался на высоте. Не только прикрылся щитом, но, развернувшись, свой дротик метнул назад. Назывался этот прием особым термином — петринос, — то есть метание дротика над крупом коня. Тут при броске полагалось очень сильно развернуть корпус и при этом не только удержаться в седле, но и прикрыться от противника щитом — все искусство всадника проявлялось как на ладони в этом броске. Но если прием отработать, тогда в бою всадник не подставит противнику спину, а продолжит сражаться.

Накануне днем Адриан таким же броском над крупом выбил «противника» из седла. Метал он дротик вполсилы — но даже такой удар расколол щит кавалериста на бесполезные щепы. Бросил бы в полную силу — убил.

Выведенные турмы демонстрировали неплохую выучку. Вся беда была в том, что они еще ни разу не бывали в настоящем бою. Одно дело тренировка, когда тебе в худшем случае угрожают падение с лошади на мягкую землю и пара синяков, а другое — когда враг осыплет тебя градом стрел или бросит в атаку тяжелую конницу. Хорошо бы в каждую алу хотя бы три-четыре турмы поставить из тех, кто знает, что такое настоящий бой.

— А наместник сам не хочет показать свое искусство? — Голос декуриона так и сочился лестью, как соты медом.

Почему бы и нет? Один раз проскакать — исполнить петринос так, чтобы у остальных потекли слюнки, — для этого и аланский конь сгодится.

Вот только панциря подходящего нет. Ну ничего — в тунике даже сподручнее, все равно никто не попадет в Адриана — это уж точно.

…Он встает за багряных. Несется. Мечет дротики. Два мощных броска — и два всадника на песке. Теперь отбить дротик щитом и поворот корпуса…

Если бы не аланец… тот дернулся, и Адриан слишком рано начал маневр, развернул корпус, и… пущенный твердой рукой дротик гиацинтового пробил щит насквозь, обращая защиту в груду тополиных дощечек… Остро отточенный наконечник дротика прошел над предплечьем руки, что держала щит, вспорол на груди тунику и рассадил кожу…

Остро отточенный наконечник вместо тупого тренировочного…

Телохранители Адриана уже тащили багряного с коня и валили на землю… Значит — поверили Приску парфяне. Нет ничего убедительнее, чем вопль человека, которого жгут огнем. Парфянская партия, не сумев уничтожить завещание, решила ликвидировать наследника… Не ведая, что эта фигурка фальшивая.

Или все-таки нет?

Адриан отбросил изуродованный щит и усмехнулся.

Иногда твои враги могут стать союзниками, если ты достаточно для этого умен. О покушении пусть немедленно узнают в Риме. В Риме, из которого уехал император…

Глава XI ПТИЦЫ В КЛЕТКЕ

Зима 866 года от основания Рима

Италия

Если бы маленький Гай не исчез, Кориолла могла бы привыкнуть к жизни на вилле. Тем более что места здесь чудесные. Но день проходил за днем, а о малютке Гае и его похитителе не было никаких вестей. Кориолла все больше осознавала себя пленницей, птичкой в клетке, пускай эта клетка и просторна, и полна вкусных зерен и свежей воды.

Молчун не возвращался и ничего о себе не сообщал.

Кориолле запрещено было писать Приску, хотя она каждый день заявляла, что должна поведать мужу о случившемся. Но в том-то и дело: именно об этом Приску знать не полагалось. На все просьбы Мевия в ответ требовала, чтобы письмо писалось под диктовку, чтобы Кориолла сообщила, что решила приехать на виллу к Мевии, что чувствует себя замечательно, что дети здоровы, а она, то есть Кориолла, — полна сил и надежд. Кориолла всякий раз наотрез отказывалась.

Письма Приска, направленные в Комо, почтарь Афрания уже дважды доставлял на виллу.

Приск писал редко и как-то странно. То о каких-то делах… то о том, что повредил руку и потому вынужден диктовать послания секретарю Адриана. Спрашивал, как она себя чувствует… как дети… Значит — ничего не знает. Ни-че-го.

На второй день пребывания на вилле Кориолла попыталась сбежать вместе с Флорис, но была остановлена у ворот. Мевия заперла пленниц на три дня безвыходно в комнате. А потом напомнила сухо, что угроза убить — не пустые слова. И что-то было в ее словах, а главное в глазах, такое, что Кориолла ей поверила.

Порой вечером, лежа в постели, она планировала бегство — оставить Флорис у Мевии и рвануть в Антиохию к Приску. Вместе они отправятся на поиски Гая. Прежняя дерзкая натура пробуждалась в матроне и требовала действий… Но следом накатывало бессилие, сознание того, что одной в такое путешествие пускаться — безумие. А главное — от Мевии ей не ускользнуть. Тогда начинало казаться, что с Гаем они уже не встретятся. Ни-ког-да. Это слово Кориолла произносила все чаще и чаще.

Однажды вечером Кориолла, наплевав на все угрозы, начала собирать вещи, потребные в путешествии, но тут в спальню к матери ворвалась Флорис и начала ей рассказывать о том, как она сегодня читала учителю текст и ни разу не сбилась…

И Кориолла понимала, что никуда уже не убежит, что Гая ей в одиночку не найти и оставить Флорис одну — пускай и в доме Мевии — нельзя. И эта мысль держала ее теперь прочнее всех решеток, цепей и колодок.

Она спрятала собранный узел в сундук, понимая, что в другой раз достать его будет еще сложнее…

И однажды, уже не противясь, она написала Приску, что живет на вилле Афрания, что с нею все-все хорошо. И Флорис — с нею тоже всё замечательно… Гай здоров. Мевия внимательно следила за каждым словом, что писала Кориолла. Но, прежде чем запечатать, Кориолла успела смазать слово «здоров» — и рядом с именем Гая образовалась пустота. Приск должен заметить. Обязательно…

Книга II TRAIANUS PARTHICUS

Часть I ВОЙНА НАЧИНАЕТСЯ

Глава I ТРАЯН ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПОХОД

Осень — зима 866–867 годов от основания Рима[77]

Рим — Киликия

Осенью 866 года, а именно в шестой день до календ ноября[78], императорская трирема вышла из порта Остии. На борту — император Траян со свитой. Его жена Плотина и племянница Матидия отправлялись вместе с императором на Восток. Накануне Матидия долго спорила с дочерью. Дело дошло до крика, бросания посуды и пощечин. Сабина наотрез отказывалась ехать в Антиохию к мужу, как того требовала мать.

— Если тебе так нравится мой муженек, можешь сама с ним спать! — орала Сабина, за что получила еще одну оплеуху, третью по счету.

— Да нет, он на тебя не польстится… ты слишком стара…

Четвертая пощечина вызвала приступ едкого смеха.

— Зачем я должна ехать? Траян его ненавидит. Разве ты не знаешь? Это вы с Плотиной его обожаете…

Эта фраза заставила руку Матидии замереть в воздухе.

— Кто тебе это сказал? — спросила Матидия.

— Что сказал? Про обожание? Или про ненависть? — спросила Сабина язвительно.

— Про ненависть… — тихо сказала Матидия.

— Так видно… Мне лично — очень даже.

Мать больше не настаивала на поездке — лишь заметила, что Адриан шлет из Сирии такие прелестные подарки всем женщинам из императорской семьи, что Сабина могла бы что-то послать в ответ…

— Младенца? — хмыкнула та.

Да уж, порадовался бы Адриан, ничего не скажешь, учитывая, как давно он уехал из Рима!

* * *

Море уже бурлило по-зимнему, грозя штормами, но это, кажется, не смущало императора. Вслед за Траяном погрузились на корабли его преторианская гвардия и конная стража. Кука, очутившись на борту следующего за императорской триремой корабля, сжал под плащом крошечную фигурку Нептуна — амулетом он запасся заранее. С каждым годом Кука становился все суевернее. Как будто в переплетении многочисленных примет и поверий пытался отыскать путь, на котором можно избегнуть опасностей. Это не было трусостью — всего лишь осмотрительность старого солдата, который поставил себе целью вернуться с очередной войны. После нескольких лет в Риме, спокойной жизни и не хлопотной службы Кука как-то отвык от тревог военного пограничья и долгих кампаний.

Про Парфию Кука знало мало, а вернее, не знал ничего, и это его смущало. Точно так же когда-то неведомая Дакия преподнесла Траяну свои сюрпризы и погубила многих легионеров. Почему-то все чаще преторианец вспоминал погибших — Квинт Марий, Скирон, Крисп, центурион Валенс и юный Корнелий, брат Кориоллы… Парфия наверняка добавит имен к этому списку.

Но Парфия обещала и другое — контироны Пятого Македонского встретятся вновь. Контироны — они ведь как братья зачастую. Кука своих братьев из Неаполя видел всего один раз, с тех пор как поступил на службу, — когда получил отпуск во время перевода из легиона в гвардию. Старшие смотрели на младшего, что явился в квартирку над мастерской в новеньких доспехах преторианца, с завистью и неприязнью. Двух дней хватило, чтобы напиться, подраться, помириться и расстаться почти без сожаления. А вот Приск, Тиресий, Фламма, Малыш, Молчун и Оклаций — Куке вроде как братья… Нет, Оклаций не совсем, конечно, как брат… Но остальные — точно ближе тех, кто родня по крови. Хотя Фламма и не контирон. Но этот недостаток библиотекарю можно простить.

На борту триремы в первый же день Кука столкнулся с Марком Афранием Декстром. Тот был в доспехах центуриона — как и много лет назад, когда Кука впервые повстречался с Афранием в Нижней Мезии. Ну что ж, известная практика — во время военной кампании вновь призывать под значки ветеранов.

— Ха… и ты тут… — ухмыльнулся злорадно Кука. — А я уж думал: ты-то наверняка останешься в Риме. Погоди, сколько у тебя миллионов?..

— Новая война — новая служба, — кратко отвечал центурион фрументариев, пропустив мимо ушей вопрос про миллионы. — Так что я при деле.

Слова Афрания можно было счесть за некий каламбур — потому что было совсем не ясно, о каком деле говорит фрументарий.

Попытки поймать на живца — то есть на несчастного библиотекаря Фламму — таинственного соперника не увенчались успехом. Скорее всего, противник оказался умен и быстро сообразил, что свиток, даже если и был у Фламмы, давным-давно уже не у него.

Посему Фламма напрасно дрожал от страха, выходя на улицу: никто за ним не следил и на его жизнь не покушался. Афраний даже пару дней подержал охрану Фламмы на солидном расстоянии, предоставив библиотекарю самому заботиться о своей драгоценной жизни. Но и это «предложение» никого не заинтересовало. Фламма напрасно вздрагивал при каждом толчке, обливаясь потом, отступал в тень портиков, завидев какого-нибудь здоровенного сирийца, спешащего с поручением хозяина. Нет, Фламма никого более не интересовал. Решив, что более разыгрывать спектакль не стоит, Афраний позволил Фламме делать все, что тот пожелает, и несчастный библиотекарь заперся в библиотеке Афрания, наотрез отказываясь выходить из дома. Он читал книги с утра до вечера, обжирался до икоты и каждый день напивался неразбавленным вином — только так он мог заснуть.

В итоге Афраний счел за лучшее взять Фламму с собой — в качестве писца.

А вот от Мевии пришли тревожные известия: Амаст, похитивший Кориоллу и ее детей, человек, несомненно, причастный к убийству Павсания, опять ускользнул. Мало того — ускользнул дважды. И еще сумел выкрасть маленького сына военного трибуна. Молчун отправился за похитителем в погоню, но сумел ли догнать или потерял след — не сообщалось. Вот это было плохо. Очень… Молчуну Афраний доверял, потому и взял к себе бенефициарием. Но — возможно — Амаст этот Молчуну попросту не по зубам.

Адриан добился перевода Тиресия центурионом в Шестой легион Феррата. Малыш должен был прибыть с вексилляцией Пятого Македонского легиона из Троезмиса вместе с другими фабрами. Для них на грядущей войне работы найдется немало — как и на любой войне Рима.

Траян призывал на новую войну ветеранов Дакийских войн.

Все были уверены в быстрой победе, на свою долю добычи рассчитывал каждый, а после дакийских кладов парфянские мерещились совершенно несметными.

Что касается Афрания, то он трезво оценивал перспективы — на этой войне потерь будет больше, нежели приобретений.

* * *

В Афинах императора встретило посольство от царя царей Парфии Хосрова. Во главе посольства прибыл зять Хосрова, он умолял императора о мире и еще умолял, чтобы Рим утвердил нового царя Армении Партамазириса, которого выбрал Хосров. Император выслушал посольство с видимым раздражением, не удосужился даже ответить Хосрову на послание. Драгоценных даров, что выложили перед ним послы царя царей, не принял. Траян явился на Восток завоевывать царства, а не раздавать короны. Хосров, так старательно враждовавший с Пакором и с Вологезом Вторым, собственными руками подготовил падение Парфии. Междоусобицы ослабили некогда могучее царство, от грозной прежде армии остались разрозненные отряды. Плод созрел, осталось только протянуть руку и сорвать. Лазутчики и послы даже не знали точно, кто ныне правит в Ктесифоне. Послы Хосрова уверяли, что именно Хосров. Но незадолго до этого и от Пакора являлись посланцы и тоже уверяли, что именно Пакор владеет Ктесифоном и чеканит в столице монету. Как никогда их распри были на руку Риму.

Из Афин Траян отправился дальше на восток — по морю в Эфес, где сделал остановку почти на две нундины.

Здесь он принял несчастную Кальпурнию, вдову Плиния, которая вошла в город пешком, неся в руках урну с прахом своего обожаемого супруга — как это некогда сделала Агриппина, возвращаясь из Сирии с прахом Германика. Тиберий, подозревавший во всем зломыслие, счел безутешное горе нарочитым, да и не горем вовсе, а заигрыванием с подлым плебсом. Траян, к счастью, нравом ничуть не походил на Тиберия и воспринял поступок Кальпурнии так, как только и можно было его воспринять, — как нестерпимое отчаяние, ибо свое горе римляне, скорбя о человеке достойном, всегда выставляли напоказ.

Кальпурнию Траян и Плотина приняли у себя, беседовали с нею часа три, не меньше. Больше всего Плотину поразило то, что дерзкий поступок какой-то служанки лишил столь достойного человека жизни.

Августа[79] вдруг подумала, что так всегда и бывает — какой-нибудь озлобленный раб, или гладиатор, или смотритель двора вдруг схватится за кинжал или яд…

Тут она вспомнила, что один из преторианцев говорил ей, будто знает прорицателя, способного в снах увидеть будущее. Преторианца звали Кука, и Плотина на другой день велела немедленно его позвать. Выспросить имя провидца оказалось делом нетрудным. И когда Тиресий явился к ней, Августа спросила, не было ли у того видений о грядущей войне и о здоровье императора.

Тиресий ответил, что видение было. Что видел он город на холме посреди пустыни, что стена высока и построена по кругу. К городу подступила римская армия и ведет осаду. Высятся штурмовые башни, скачет конница, саперы копают траншеи. В стене уже сделан пролом, император со свитой скачет, чтобы поглядеть поближе на укрепления. Он без шлема, волосы его сверкают серебром на солнце. По гордой осанке и седине его узнают, тут же выпущенная из катапульты стрела убивает едущего рядом адъютанта, а конь под императором встает на дыбы и сбрасывает Траяна на землю.

— Но он остался жив? — спросила с дрожью в голосе Августа.

— Жив… — подтвердил Тиресий и тут же получил в награду золотой перстень с жемчужиной.

— Город в пустыне… — прошептала Плотина. — Это Ктесифон?

— Нет, госпожа… Ктесифон стоит на берегу Тигра, это точно не Ктесифон.

— О, я скажу ему… что в пустыне не стоит осаждать города… — улыбнулась Плотина.

Тиресий кивнул. Не сказал одного: в том краю, куда отправляется император, полно городов, стоящих в пустыне.

* * *

У ворот Эфеса после полудня Кука неожиданно столкнулся с юным Афранием Декстром. Парень был измучен дорогой, грязен и очень худ — а значит, и очень голоден. Шел он пешком. Как выяснилось из нескольких невнятных восклицаний, его ограбили, отняли деньги и коня, и все, что оставили, — это восковые таблички, на которых сломали печать, дабы поинтересоваться — нет ли и в письме чего-либо ценного. К изумлению Марка, таблички вернули.

— Тебе еще повезло, парень, — засмеялся Кука. — Что тебя не убили и не продали в рабство. А впрочем… — Кука похлопал Марка по плечу. — Сейчас, когда Траян приехал на Восток, с похищением свободных и продажей их в рабство большие хлопоты. Легко на крест угодить.

— Послушай, а нельзя сначала поесть, а потом обсуждать наше дело? — спросил Марк почти в отчаянии.

— И поесть, и помыться. Все равно нам торопиться некуда. Траян еще не сегодня выступает.

Так что первым делом Кука привел несчастного в таверну, а уж потом они направились в лучшие бани на Аркадиане. Пока Марк натирался маслом и парился в лаконике, а потом, как молодой тюлень, плескался в горячем бассейне кальдария, Кука расположился в библиотеке бань и принялся читать таблички. Послание Приска (а это было письмо трибуна) его поразило. Старый товарищ очень даже прозрачно намекал, что Адриан хочет их всех уничтожить. А Приск даже не чает уцелеть.

О, боги! Что же получается… быть может, сейчас, когда Кука читает эти строки, его друг уже мертв?

Нет, такого и быть не может… нет и нет… Напридумывал себе все от большого ума, не иначе. Но в груди сделалось пусто, как будто старину Гая Кук уже потерял.

— То ли наш трибун в Антиохии малость спятил… — стал уговаривать себя преторианец. — То ли Тирс был прав, и нас всех вскоре облегчат настолько, что мы прямиком полетим к Стиксу стаей ворон… Вот же лысая задница! Надобно перемолвиться обо всем со старшим Афранием. Потому как мальчишка наверняка толком объясниться не сможет. А прежде Афрания — парой слов кое с кем…

Так что накормленного и отмытого Марка Кука оставил в гостинице отсыпаться, а сам отправился на поиски Тиресия. Нашел в богатом, роскошном доме, где император приказал разместить на постой военных трибунов и центурионов, едущих в свои легионы.

Тиресий прочитал послание Приска весьма внимательно и вернул таблички Куке.

— Как ты думаешь, наш Гай, он… погиб?

— Я в своих снах видел опасность, грозящую Приску… Но исходила она отнюдь не от Адриана. Я вот как думаю: пойдем-ка к Афранию да спросим, не было ли вестей из Антиохии касаемо нашего друга. Уверен, центурион знает куда больше своего сына — просто потому, что позавчера ему привез послание из Антиохии конный почтарь.

— Приск не стал бы просто так сочинять такое… Гай не пустобрех какой-то, чтобы попусту поднимать шум. Он — погиб… — Кука прижал руку к груди — там, где ощутил мерзкую ледяную пустоту, будто тело его было доспехом, и вражеское копье пробило в нем дыру размером с кулак.

— Не думаю… — протянул Тиресий. Но в голосе его послышалось сомнение.

— Раз Гай погиб, мы — следующие… Что ж делать-то… Удирать? Но куда?

— Ну, можно спешно перевестись в Пятый Македонский и не топать в Антиохию, а плыть на корабле в Томы… — еще больше засомневался Тиресий.

— Погоди — кто ж нас спишет с войны?

— Никто. Просто я доподлинно узнал сегодня от одного болтливого секретаря — отдан приказ вексилляцию Пятого Македонского отправить на Восток. Но не в Антиохию, а окружным путем — в Трапезунд. Так что — деру мы дать успеем… но только все равно Фортуна вернет нас назад… Власть принцепса — как сила земли. Как сильно ни толкайся, как высоко ни прыгай, все равно окажешься на песке. Хорошо если не на песке арены.

— Дай-ка мне сюда таблички… — потребовал Кука.

Он огляделся, взял кинжал и соскоблил часть послания.

— Это зачем? — спросил Тиресий.

— Далеко не всё можно показывать Декстру.

Кука вдруг уставился на таблички в задумчивости. Потом вскочил, набросил плащ и ринулся вон из комнаты.

Тиресий недоуменно покрутил головой и сорвался следом.

Товарища он нагнал только через сотню футов — тот шагал с видом человека, который знает, куда идет.

Тиресий ухватил преторианца за плечо:

— Что за дрянь ты удумал?

— Надо всё рассказать Траяну.

— Ты с ума сошел?

— Это единственный выход…

— Выход — из чего?

— Император нас простит… Да, да, Траян, он простит, — внезапно воодушевился Кука. — Приск мертв — ему все равно… Адриан же… Пусть он ответит за все, раз учудил такое.

— Гай не умер! — завопил вдруг в ярости Тиресий. — А ты струсил и хочешь его предать! Ты… — Лицо Тиресия исказилось так, что Кука невольно отпрянул и качнулся столь сильно, что едва не упал — помешала стена дома за спиной. — Я лично тебя задушу…

— Нет, ну если старина Гай жив, тогда да… тогда не пойдем… — пробормотал в растерянности Кука. — И я, я… совсем не собирался его предавать… просто думал о нас… — Он вдруг залился темным густым румянцем, понимая, что малодушные его слова в самом деле выглядят предательскими.

— Даже мертвых нельзя предавать… — проговорил Тиресий мрачно, с нажимом. — Мертвых — особенно. Так что запомни: если вздумаешь отправиться к Траяну…

— То что?

— Умрешь.

Кука побелел.

— Ты это видишь?

— Да… — ответил Тиресий. — Очень отчетливо. Во всех подробностях. Наяву.

— А… Ну хорошо… — Кука попытался ухмыльнуться. — Пойдем тогда к Афранию. Это, надеюсь, мне ничем не грозит? И пойми — Гая я не предам… никогда… просто… я пытался придумать, как нам выпутаться из этой ловушки…

— Чтобы не предавать, надо четко знать, что такое предательство, — назидательно произнес Тиресий.

И подтолкнул Куку назад к дому.

* * *

Афраний расположился на постой в том же доме, только этажом ниже Тиресия. Просторная комната, которую центурион фрументариев занимал со своим опционом и денщиком-вольноотпущенником, сейчас выглядела совсем не просторной по причине весьма странной: комната вся была заставлена корзинами, а в них лежали фляги разнообразных форм и размеров — простые кожаные бурдюки, деревянные, металлические, глиняные… Все они были заполнены водой, и Афраний открывал их по очереди, нюхал, делал глоток. Мозаичный пол блестел, сплошь мокрый, и несколько уже не пригодных к употреблению фляг валялось в углу, вернее, плавало в луже. При виде пожаловавших к нему друзей Афраний нахмурился.

— Что ты делаешь? — изумился Кука, позабыв о деле, с которым явился, и глядя на коллекцию фляг.

— Я занимаюсь снабжением в том числе. Если ты помнишь. А здесь, в пустыне, вода зачастую важнее хлеба. Во многих городах законы требуют, чтобы вора, посмевшего украсть воду, побивали камнями.

— Ничего себе… — пробормотал Кука. — Надо запомнить…

— Так вот, у каждого солдата будет при себе баклага с водой, и моя задача — выбрать, какие закупать, чтобы вода в них не портилась…

Он замолчал, дожидаясь вопросов. Это всегда было в правилах Афрания: много слушать — мало говорить.

Однако и Тиресий умел так повести беседу, чтобы ненароком вызнать тайное. Потому начал с загадочных намеков и рассказов о вещих снах…

— А еще я знаю, что мой сын сегодня приехал в Эфес, — оборвал намеки Тиресия Декстр. — Наверняка примчался с письмом. Но, вместо того чтобы явиться ко мне, почему-то побежал к Куке. Можно узнать — почему?

— Не примчался, а приплелся, — уточнил преторианец. — А письмо при нем было, адресованное лично мне в руки. Только разбойнички по дороге обобрали Марка и размазали половину воска.

И Кука протянул фрументарию таблички, всем своим видом показывая, что не намерен таиться.

— Нелепое какое письмо… — Афраний пытался разобрать то, что осталось. — Пишет про опасность… Верно, в бреду сочинял.

— Хочешь сказать, напившись?

— Нет, именно в бреду. Или ты не знаешь?

— О чем?

— Выходит, не знаешь. Какие-то темные люди захватили военного трибуна в Антиохии чуть ли не средь бела дня, пытали огнем и едва не убили.

Кука едва не закричал: это Адриан пытал нашего друга! Но Тиресий вовремя пихнул его в бок, и преторианец прикусил язык.

— Что ж это такое… Так он жив? — опомнившись, воскликнул Кука и вздохнул с облегчением.

— Адриан пишет, что жив, и личный лекарь наместника Гермоген ухаживает за нашим товарищем день и ночь. — Слово «нашим» Афраний подчеркнул особо.

— Дело серьезное… — решил Тиресий, — раз понадобился постоянный присмотр медика.

— Нет, нет, нет, — замотал головой Кука. — Старина Гай не может умереть… Как же мы без него?! — Он, кажется, позабыл, что полчаса назад в мыслях уже похоронил Гая. Но второй раз признать друга мертвым было для него выше сил.

— Он выкарабкается, уверяю… Никто лучше Гермогена не знает толк в ожогах, — заверил Афраний.

— И как это случилось? — спросил Тиресий.

— Неведомо. Сказано тебе: какие-то темные люди…

— Или сам Адриан, — набравшись храбрости, заявил Тиресий.

— Это невозможно.

— Возможно или нет — решай сам. Только учти, если ошибешься, твой сын тоже умрет. — Тиресий произнес это равнодушно-чужим голосом, каким всегда оглашал свои предсказания.

Афраний прищурился. Кажется, угроза его задела, хотя он не подал и виду.

— Я не ошибаюсь. Хочешь написать Приску? Через два часа я отправлю Адриану послание, так что, если поторопитесь, можете вместе с ним передать почтарю свои таблички.

— Сей же час… миг… идем писать… — Кука попятился к двери.

— Через час принесем, — пообещал Тиресий.

— Пришли вместе с Марком. А то он будто не знает, что я в Эфесе.

— Мы сообщим… — постарался как можно дружелюбнее улыбнуться Кука.

— Что ты собираешься делать? — спросил Тиресий, когда они вышли от Афрания.

— Первым делом куплю себе парочку запасных фляг, не хочу, чтобы меня где-нибудь забили камнями.

— А если серьезно?

— Пойду сейчас в гостиницу и отправлю Марка к отцу отсыпаться. Что мы еще сможем сделать?

— А по-моему, сначала нам надо написать старине Гаю вот что: Афраний — вот наша страховка. И нечего трусить, наместник нас и пальцем не тронет, Декстр не позволит.

— Как хорошо… — с издевкой воскликнул Кука. — А то я решил… что нам всем теперь одна дорога — к Стиксу. А получается, Афраний — наш спаситель…

— Ну в самом деле, у нас у всех одна дорога — к Стиксу, и это вопрос времени. А ты как будто в это не веришь?

— В Стикс? Верю.

— Я про Афрания…

— Разумеется — нет. Волк не может защитить ото льва.

* * *

Сказать, что разговор с Афранием успокоил друзей, было никак нельзя. Напротив, они все больше терялись в догадках. Кука сочинил письмо Гаю Приску, запечатал, после чего поспешил в гостиницу, разбудил Марка и отправил к отцу вместе с посланием. Тиресий уверял, что в его пророческих видениях не имелось намеков, что опасность исходит именно от Адриана. Но Кука, не веривший в защиту Афрания, предлагал в тот же вечер искать покровителя, который сможет перевести друзей в Пятый Македонский легион. Как будто, очутившись под родным значком, они будут защищены от всех бед и несчастий…

— Гений легиона — великая сила… мы ушли от него, он оставил нас… — бормотал Кука.

Так что Фламма, явившись к Тиресию в гости, застал центуриона мрачнее тучи, а Куку в полном смятении. Писцу рассказали о письме трибуна и о разговоре с Декстром.

Фламма сделался белее своей новенькой туники и едва не упал — Кука подхватил его и усадил на походную кровать. Тиресий на всякий случай проверил — не толчется ли кто поблизости от их двери. За дверью не подслушивали, но это мало обрадовало.

— Что же делать… — вздохнул Фламма.

— Мы решили перевестись в Пятый Македонский… — сообщил Кука. — Ты с нами?

— Конечно! — воскликнул Фламма, но тут же остыл. — А что это даст?

— Ну… — сделал неопределенный жест Кука. — Сдохнем на пару месяцев позже. А может, и годик лишний протянем… Подальше от Адриана.

— Пожалуй, все это ни к чему, — вдруг сказал Фламма.

— Это почему же?

— Да потому, что ты сам сказал: гонец от Адриана прибыл к Декстру еще позавчера.

— Точно-точно… — поддакнул Кука, еще не понимая, куда клонит Фламма.

— То есть гонец Адриана обогнал юного Марка на два дня, — разъяснил Тиресий. — И что?

— Ну… если Афраний не помчался резать нам глотки. — Фламма замолчал.

— И не предупредил нас ни о чем… — подхватил Тиресий. — То все это дело касается вовсе не нас. И скорее всего — Афраний сказал правду, что Приска похитили какие-то темные люди. Хотя нет… не совсем правду — что за люди, он-то наверняка знает.

— Жаль… — вдруг сказал Кука.

— Не понял — чего жаль? — изумился Фламма. — Что нас не хотят убить?

— Жаль, что мы не вернемся в Пятый Македонский. Я бы снова встал под вексиллум с быком.

— Точно… жаль… — кивнул Фламма. Однако в его голосе не послышалось особой печали.

— Итак, мы снова верим нашему патрону и служим Адриану, — подвел итоги Тиресий.

— Скорее бы в Антиохию — выяснить, что же случилось… — вздохнул Фламма.

— А когда прибудет вексилляция Пятого Македонского? — оборотился Кука к Тиресию. — Соскучился по нашему Малышу… Да и жулика Оклация хотелось бы увидеть, он наверняка будет в первых рядах.

— Это только будущей весной или даже летом, — заверил Тиресий. — Зиму мы проведем в Антиохии.

* * *

Никогда еще Тиресию не снились такие сны — каждую ночь — яркие, странные. Сразу и не скажешь — пророчества ему грезятся или мучат кошмары. Снилась пустыня и город на холме — тот самый, возле стен которого в прежнем видении императора чуть не убили. Снились горшки с нефтью и серой, что разбивались о камни и обдавали легионеров едким огнем — вмиг вспыхивала одежда, доспехи раскалялись, кожа слезала, будто шкура с убитой свиньи.

Снилось многое, по многу раз одно и то же. Катафрактарии на покрытых броней скакунах, легкие стрелки, что роились вокруг них, как насекомые вокруг быка на лугу. Бронированные всадники мчались в атаку на построившихся черепахой легионеров, их встречали два ряда копий и туча дротиков… Потом снилась крепость с залитыми битумом камнями, снились заросли пальм и кустарника, столь густые вдоль берегов реки, что дорогу приходилось прорубать топорами. Снилось небо, лиловое от зноя… Снились люди со вспоротыми животами на улицах городов… а потом стали сниться города в руинах, колоннады, опрокинутые на землю, будто сам Вулкан обрушил свой огромный молот и разбил мраморные колонны, как глиняные черепки. Города менялись — но всюду было одно и то же: рухнувшие храмы и дворцы, изувеченные колонны и статуи, погибшие люди.

От всех этих снов не было проку: они никак не могли помочь приготовиться к будущему и вызывали только одно чувство — ужас.

* * *

Траян вскоре выехал из Эфеса в Ликию-Памфилию и далее — в Киликию. Пока только император и его свита — дополнительные легионы прибудут позже. Впрочем, основную массу, ударный кулак предстоящей кампании, император рассчитывал сформировать из легионов Сирии. Недаром он направил сюда Адриана — его племянник знает, как должна выглядеть армия, готовая побеждать.

— Право же, Траяну следовало бы послать в разведку кого-нибудь из бывшего славного контуберния, — бормотал Кука, кутаясь в плащ. — Я бы… если бы в разведке был я… то непременно сказал — не стоит тащиться в Киликию в такую погоду… Я бы сказал… апчхи… что Парфия может и подождать до более теплого времени…

С некоторых пор манера разговаривать с самим собой привязалась к Куке, будто чесотка. Он одергивал сам себя, старался говорить неслышно, но все равно время от времени начинал бормотать себе под нос.

Лучше всего, конечно, плыть прямиком в Селевкию на Оронте, эти морские ворота блестящей Антиохии. Но зимой море было слишком бурным, и целые флоты разбивались о рифы, так что император следовал в Антиохию по суше, хотя часть грузов и отправил на кораблях.

Лил дождь. Отличная дорога, построенная через Киликийскую равнину, на самом деле была отличной только летом и ранней осенью. Но если случалось наводнение по причине затяжных дождей, вся равнина — и дорога вместе с нею — превращалась в необъятное море жидкой грязи. Сейчас именно так и случилось. Император и его свита передвигались вперед черепашьим, а не легионерским шагом — на каждой калиге висело по таланту[80] грязи. Германцы из конной охраны императора голыми руками ловили газелей, которые увязали в жидкой топи и не могли выбраться.

Когда дождь кончился, и выглянуло солнце, Кука увидел вдали горы — огромную синюю стену с белоснежными зубцами ледников на вершинах.

Вечером на почтовой станции, что находилась как раз на границе двух провинций — Сирии и Киликии, Куку поджидал посланец с письмом от Приска. Прочитав письмо, Кука тут же помчался делиться новостью с товарищами: трибун ошибся, друзьям ничто не угрожало.

Но мог ли такие гарантии давать Приск — об этом преторианец не подумал, он всегда слишком доверял старине Гаю.

Глава II ИМПЕРАТОР И ЕГО ПЛЕМЯННИК

Зимая — весна 867 года от основания Рима

Провинция Сирия

Адриан встретил Траяна близ Селевкии в конце декабря. Прежде чем вступить в столицу Сирии Второй, Траян решил подняться на гору Кассий, чтобы принести сокровища из добычи Дакийской войны в дар в старом святилище Зевса и попросить у греческого божества покровительства в предстоящей военной кампании против парфян.

В Антиохию император вступил в седьмой день до ид января 867 года от основания Рима[81].

В полдень в большом таблинии своего дворца Адриан докладывал императору — четко и сухо — о сделанных приготовлениях, о том, что к войне готовы легионы: Четвертый Скифский, Шестой Феррата, Третий Галльский, все три из Сирии, Десятый Фретензис из Иудеи, Третий легион Киренаика из Бостры, а также Двенадцатый Фульмината и Шестнадцатый Флавия Фирма из Каппадокии.

Кроме того прибыли отдельные солдаты и целые вексилляции легионеров и ауксилариев из гарнизонов в Египте, Палестине и Сирии. Так, из Египта явились ауксиларии под командованием Валерия Лоллиана, командира Первой когорты Апаменориум. Присоединились к армии и сформированные из бывших солдат Набатейского царства смешанные когорты — в том числе Третья Ульпиева милиарная конная когорта петрийских лучников.

Первая конная когорта ретов, которая воевала в Дакии и только перед Парфянской войной была переведена на Восток, также разместилась в общем лагере.

Сам же Траян ожидал еще дополнительно вексилляции из ветеранов дакийских войн, прежде всего из Паннонии. Но они должны были прибыть не в Антиохию, а в Саталу, уже после того, как основные силы Траяна двинутся в Армению.

* * *

Между докладом и пиром Адриан успел переговорить с Афранием Декстром. К слову — рассказ центуриона фрументариев ничем Адриана не удивил: ведь наместник уже получил ответ на загадку, и от Афрания он ждал не открытий, а подтверждений тому, что выкрикивал, умирая под пытками, глупый Каллист.

Известие о том, что Амаст сумел захватить в плен сынишку Приска, Адриана удивило. Не сам факт, что сумел — таинственный Амаст виделся наместнику человеком весьма ловким, а то, что Амаст, похоже, ничего не сказал про похищение ребенка плененному трибуну, хотя такая угроза могла развязать язык Приску куда действеннее раскаленного железа. Выходило: либо малыша у боксера в руках не было, либо… Адриан велел Декстру про похищение ребенка молчать «до выяснения всех подробностей и обстоятельств».

В свою очередь Адриан вкратце пересказал фрументарию то, что удалось выяснить здесь, в Антиохии. Многие подробности наместник опустил. И не сказал, разумеется, что уничтожил пергамент с завещанием. Теперь такое откровение выглядело более чем неуместно. Эта тайна должна остаться тайной троих. Во всяком случае — пока.

Декстр известию о парфянском заговоре не удивился, лишь сказал:

— Вот оно, недостающее звено…

— Ну да, мы ошиблись, наш соперник вовсе не претендент на звание принцепса, а парфянские лазутчики, присланные в империю Хосровом.

— Это я понял, — довольно дерзко ответил Декстр. — Речь не о том. Я долго ломал голову, почему ниточки моего расследования ведут к Александру, одному из самых богатых римских иудеев.

— При чем здесь иудеи? — настал черед удивляться Адриану.

— Да при том, что многие из них всегда были на стороне парфян, даже если и выражали показную покорность. И если уж в самой столице они нашли себе союзников, то здесь, в Антиохии, их полно, не говоря о Крите или Александрии…

— Невероятно…

— Отчего же. Я кое-что разузнал об этом Александре. При Домициане его престарелого отца притащили в суд и стали требовать с него иудейский налог. Старик отнекивался, доказывая, что он вовсе не иудей и ничего не должен платить — папаша Александра при всем своем богатстве славился дикой скупостью Тогда его заставили в суде обнажиться и показать свой член, дабы проверить — обрезан ли он по иудейскому обычаю или нет. Александр при этом находился в базилике… Скажи, кто снесет такое и не забудет?

— Заплатил бы сразу — не пришлось бы обнажаться, — заметил Адриан.

— А тебе не кажется, что желание показать свою власть приводит к безумию? Старик, разумеется, мало что мог сделать, годы не те. Но он оставил огромные деньги сыну. Полагаю, что тот при удобном случае решил за все рассчитаться.

— Значит?..

— Я перехватил кое-какие письма. Тайнопись, причем весьма искусная. Но вечерами в дороге я разбирал шифр и в конце концов прочел послание. Письмо составлено намеками. Так, писавший сообщал: если к Павсанию попадет пергамент с одним важным завещанием Оптимуса…

— Наилучшего… то есть наилучшего принцепса — как прозрачно… — хмыкнул Адриан. — Не слишком мутны намеки.

— Да, так вот, пергамент этот надобно как-нибудь сильно изувечить, чтобы его нельзя было представить как доказательство наследования, и отправить на Восток в Антиохию некоему Каллисту.

— Жаль, что мерзавец умер до твоего приезда… — мстительно прищурился Адриан. Слова прозвучали чуть фальшиво. Но совсем чуть.

— Твои палачи неумелы, наместник. Я бы в самом деле многое хотел спросить у этого торговца. Но вернемся к моим римским находкам… Поначалу я подумал, что Каллист — твой агент или агент Корнелия Пальмы, бывшего наместника Сирии. Но почему он писал Александру… Вот что было неясно совершенно тогда. А теперь…

— А теперь… — повторил Адриан, для которого этот рассказ пока мало что прояснил.

— Полагаю, не один только иудей Александр тайно поддерживает Парфию.

— Ты считаешь, иудеи восстанут?

— Непременно. В любой момент, как только Траян углубится в парфянские пустыни и степи, и особенно если его армия потерпит неудачу… Сторонников нового иудейского восстания много на Кипре, в Киренаике, в Египте. Если все общины поднимутся…

— Что-то не верится, — перебил фрументария Адриан. — Мне кажется, после осады Иерусалима и разрушения Храма иудеи окончательно усмирены.

— Только кажется, сиятельный, — покачал головой Афраний. — Многие считают, что их ослабляет новая вера, что ныне распространяется в восточных провинциях, особенно после разрушения Храма. Но это обман. Иудеи не смирились.

— Значит, нас ждет…

— Вторая Иудейская война… — пробормотал Афраний Декстр. И добавил: — Я бы предупредил императора.

— Мысль здравая. Загвоздка в одном — как отнесется Траян к подобному предупреждению? Если уж я не верю тебе до конца…

— Он тем более не поверит. И все же надо сказать Траяну.

* * *

Вечером был пир, на котором по старой привычке Траян устраивал долгие возлияния. Пили неумеренно, особенно консуляр Аппий Максим Сантра и префект претория Марк Марций Турбон. Максима Сантру император планировал поставить во главе одной из своих армий. О Сантре можно было сказать многое: он не глуп и не умен, не смел и не трус, подлизывается без низости, пьет, ест много, но знает меру. То есть все в нем было среднее, серое, никакое. Адриан никогда бы не доверил этому человеку даже легион, но перечить не стал — сейчас это было отнюдь не самым важным.

— Наилучший принцепс, — заговорил Адриан, когда решил, что выпито достаточно, чтобы и высказать, и выслушать любой вздор. — Я приметил с некоторых пор неумеренное оживление среди торговых людей, особенно иудеев. Кое-кого мои люди допросили, за другими шпионили, вызнавая секреты, а особенно — мысли и намерения.

— Какие мудрые мысли можно почерпнуть, подслушивая торговцев? — усмехнулся Траян. — Стоит ли заниматься такой ерундой, племянник? Я лично не поощряю подобную слежку.

— Стоит-стоит… Так вот, многим из них присылают из самого Ктесифона письма с просьбами держать наготове людей и оружие. И если придет известие о поражении римских легионов, тут же восстать и начинать резать римских граждан, а заодно и их давних соперников — греческих торговцев — повсюду, где только есть значительные иудейские общины.

— А если поражения не будет?! — со смехом воскликнул Сантра. — Ты, сидя здесь, в Сирии, кажется, позабыл, что наш наилучший принцепс не потерпел еще ни одного поражения!

— С того момента, как Хосров протянул свою руку к Армении, война сделалась неизбежностью, — заметил легат Шестого легиона Цезон Бруттий.

— А мы отрубим эту протянутую руку! — захохотал Сантра, явно перебравший неразбавленного лаодикийского вина.

Адриану и от императора тяжко было сносить насмешки, а от какого-то Сантры — и подавно. Он попытался сдержаться. Закусил губу. Ноздри крупного носа затрепетали. Но нет — это выше сил, сносить подобное!

— Я не спрашиваю твоего мнения, Сантра! Я хочу знать, что думает император об опасности такого восстания.

— Ты требуешь от меня ответа, Адриан? — удивился император.

— Лишь прошу… умоляю ответить… — Впрочем, в голосе Адриана не слышалось никакой мольбы.

— Любое восстание будет подавлено, — снизошел до ответа Траян. — Дерзость надобно наказывать. А что думает Афраний обо всем этом? — обернулся Траян к центуриону фрументариев: с некоторых пор император стал его особенно отличать. Может быть, с тех самых пор, когда Афраний прислал ему известие, что на реке Саргеция в Дакийских горах найдены несметные сокровища Децебала.

— Иудеи восстанут, — отозвался Афраний кратко.

— Значит, диким зверям будет кого рвать на арене… — хмыкнул Бруттий. Даже если владыка не требует лести, приближенные все равно стараются льстить.

— Восстание иудеев — это та вещь, которая меньше всего может меня напугать, — улыбнулся Траян. — Такой ответ тебя устроит, племянник?

Адриан стиснул зубы. Ясно, что все его старательно заготовленные речи оказались выброшены на ветер.

Но он сделал всё, что мог. Траян предупрежден. Остальное от Адриана не зависит. Возможно, он не сумел убедить Траяна, потому как и сам мало верил в такую опасность.

* * *

Кука нашел Приска на вилле Филона. Слуги поставили ложе военного трибуна в саду, и раненый возлежал здесь, наслаждаясь солнцем, свежим воздухом и тишиной. Филон, которому шум и возня домашних мешали думать, устроил лабиринты из туй и кипарисов в саду так, чтобы в ротондах и маленьких портиках можно было уединиться. В такой беседке на небольшой террасе и стояло ложе Гая. Рядом — скамья и столик с бокалами и большим серебряным кувшином.

— А, Приск! Ты живой! Как я рад!

Кука обнял старого товарища, похлопал по плечу.

— Разве ты не получил моего послания… Адриан заверял, что тебе должны вручить мое письмо где-то на границе с Киликией…

— Письмо получил. Но одно дело — жуткие каракули на воске, которые я почти не мог разобрать и уж конечно не узнал твою руку… — Кука покосился на повязки на руках Приска. — А другое дело — видеть тебя живым… — Он помолчал. — Здорово досталось?

— Не могу сказать, что легко отделался… Меч я смогу держать, а вот стиль… или уголь, чтобы рисовать… не знаю… Мне тут делают ванны из густой целебной земли, которую специально привозят в бочках. Обычно эту землю намазывают на себя красотки, но мой врач-иатролипт[82] велел пользовать мои руки.

— Помогает?

— Немного…

— Слышал, искатели завещания настигли тебя в Антиохии.

— Не повезло, — кивнул Приск.

Его сдержанность несколько удивила Куку. Сам преторианец был человеком импульсивным, говорил много, громко, да и старина Гай прежде тоже не казался таким сдержанным — будто запертый на замок денежный сундук скряги.

— И кто тебя спас? Расскажи-ка… — Кука еще кипел, требуя подробностей.

— Адриан.

— И…

Приск стиснул зубы, давая понять, что об этом рассказывать ничего не собирается.

— Э, старик… не стоит так переживать! — похлопал Кука товарища по плечу. — Все уже позади. И все не так уж плохо разрешилось… Ты ведь вообрази: получив от Марка письмо, мы едва не кинулись в бега. Решили, тебе точно конец.

— Меня спасла Мышка.

— Кто? Мышь? Перегрызла веревки? — Кука наигранно расхохотался.

— Твоя вольноотпущенница Мышка. Ныне шлюха при храме. То есть была шлюхой, но я засвидетельствовал, что еще в Мезии ты дал ей вольную, и жрицам пришлось девчонку отпустить, да еще и заплатить ей сотню денариев. Правда, она все деньги почти тут же спустила на рынке…

— И… где она… — Кука откашлялся. — Где она теперь?

— Здесь, на вилле Филона, помогает по дому. — Приск не стал уточнять, что престарелый механик очень даже новую вольноотпущенницу привечает. — Хочешь ее увидеть?

Кука отрицательно покачал головой:

— Нет… Ни малейшего желания. Пусть веселится. Но подальше от меня.

— Она похорошела…

— Все равно не хочу, — огрызнулся Кука.

Обсуждение вопроса само собой прервалось — с появлением Тиресия и Фламмы.

— Гай, дружище… — с ходу принялся бормотать Фламма. — Ну ты нас и напугал. Мы уж подумали, что тебя убили…

— Почти убили… — отозвался военный трибун. — А может быть, в самом деле убили — я еще не решил. Тут Афраний ко мне приходил. За четверть часа до Куки.

— Он вроде как нам теперь покровительствует. Решил — нам одного Адриана маловато, — заявил Кука.

— Кориолла с детьми у него на вилле, — сказал Приск как-то уж очень осторожно.

— Мы знаем… для безопасности… так он говорил… — поддакнул Кука. — Перехватил по дороге в Комо и перевез к себе. Мевия там за ними следит.

— Ни с кем ничего дурного не случилось? — Голос Приска вылинял как много раз стиранная туника.

— А что? — насторожился Тиресий.

— От Кориоллы странное письмо…

Приск открыл таблички и протянул предсказателю.

— Воск смазался, — заметил центурион.

— Наверное, малец заболел… — предположил Тиресий и добавил: — Немного… так что Кориолла решила ничего не писать.

— Точно? — вопросительно взглянул на предсказателя Приск.

— Ничего такого…

Предсказатель утаил, что одно видение было. Но столь странное, что он никак не смог его истолковать.

* * *

Поскольку перевалы в Таврских горах, через которые можно попасть в Армению, зимой блокированы снегом, Траян должен был задержаться в Антиохии до начала апреля. Все это время подходили все новые части, а те, что уже прибыли, проводили время в постоянных тренировках.

Разобравшись с делами, Траян вместе с Адрианом отправились на юг — в Баальбек, дабы принести дары в храме Солнца и получить предсказание оракула.

Эмесса, еще в ту пору, когда ею правили формально независимые цари, никогда не пыталась восстать против Рима, как это постоянно делала ее соседка, мятежная Иудея, или искать покровительства у парфян, как Армения. Царская династия пала вместе с независимостью Эмессы, но жрецы сохранили свою почти царскую власть.

Начиналась весна, и долину вокруг храмового комплекса затянуло розовой пеленой цветущих деревьев. С Баальбеком не могло тягаться ни одно святилище на Востоке. Даже храм Артемиды Эфесской, зачисленный в чудеса света, казался провинциальным рядом со здешними постройками. Высоченный подиум с широкой лестницей посередине, колонны коринфского ордера храма Юпитера, рядом — почти столь же грандиозный храм Вакха. А напротив вставала оградой святилища горная цепь, искрясь на солнце снежными вершинами.

Легионы жрецов обретались в храмах, со всего Востока стекались паломники, руководил этой армией поклонения жрец Ваала, что появлялся на людях в пурпурном златотканом хитоне до пят, с длинными рукавами, в тяжеленном венке, усыпанном драгоценными каменьями. Траяна водили к черному камню Ваала, камню, как говорят, упавшему с самого неба, и здесь жрец нашептывал императору тайные знаки будущего.

Что он напророчил императору, Адриан не узнал. Но Траян вышел из храма в настроении почти веселом. Ну что ж, жрецы никогда не пророчат дурное тем, кто облечен властью.

* * *

По возвращении в Антиохию Траян получил дары и послание от правителя Осроены. Из своей столицы Эдессы царь Абгар, чье имя означало «могущественный», заверял римского императора в преданности. Лукавил правитель Осроены, унижался самым недостойным образом, в надежде сохранить добрые отношения как с Римом, так и с парфянами. Но Траян был слишком близко, а Хосров не торопился присылать армию в помощь, посему льстить Траяну и обещать приходилось гораздо больше, нежели Хосрову. С некоторых пор Абгар подозревал, что у нынешнего парфянского владыки вообще нет армии. Разве что разрозненные отряды стрелков и немного катафрактариев из той знати, что еще не успела разбежаться по отдаленным владениям. Чтобы выставить сильную армию, надо было не только вооружить катафрактариев и всадников-лучников, надо было выковать миллионы стрел, снарядить караваны верблюдов для их перевозки, наладить взаимодействие тяжелой кавалерии со стрелками. Но Великим царям, что сменяли на золотом троне Ктесифона друг друга, было не до снаряжения армии против Траяна. Посему мелким царькам на лимесе придется спасаться и выкручиваться собственными силами. Они и спасались, и выкручивались, как могли.

Прибыли к Траяну послы от Ману и Спорака, уверяли римского владыку в преданности местных царьков. Лгали наверняка, надеялись выиграть время. Торговцы, приведшие свои караваны из владений Ману, доносили центуриону Афранию Декстру, что Ману тем временем собирает войска. Если сопротивление провалится, Ману удерет в Ктесифон — для этой цели в конюшне стоят три прекрасных скакуна, а крепость и войска владыка бросит. Пустыня огромна и поглотит беглецов, как море.

— Похоже, парфяне полагают бегство главным оружием в предстоящей войне, — засмеялся Траян, выслушав донесения Афрания Декстра.

— Тот, кто удрал, всегда может вернуться, — заметил центурион.

Но император оставил его замечание без ответа.

* * *

Пока Траян принимал послов и делал последние приготовления к походу, Адриан вызвал к себе Прииска:

— Гермоген сообщил мне, что ты почти поправился, трибун.

— В самом деле — почти. Мне трудно наступать на искалеченную ногу. Врач-иатролипт каждый день заставляет меня принимать ванны и массирует ногу, но боюсь, бегуна из меня уже не получится и быстроногим меня никто не назовет. Да и руки уже не те… — Приск посмотрел на изуродованные ногти и сжал кулаки.

— Но назовут — хитроумным[83].

— Как я понимаю, ты уже придумал для меня задание, — усмехнулся Приск.

— Придумал. Ты отправишься в Хатру. Официально — чтобы передать послание императора тамошним правителям и преподнести им в дар бюст императора Траяна. Взамен они должны дать обещание стать нашими союзниками и не открывать военных действий против Траяна.

— Траян собирается занять Хатру? Вроде бы это не по пути в Армению.

— Это для грядущей кампании — в будущем году. Или даже через два года. Хатра — перевалочный пункт караванных дорог. Там много колодцев — и Хатру надо иметь в виду как опорный пункт. Путь через эту крепость — кратчайшая дорога к Ктесифону. Но войска в саму крепость мы не станем вводить. Во всяком случае, пока. В этом году Траян отправится в Армению. И в Ктесифоне полагают (у меня есть на этот счет кое-какие сведения), что Траян явился на Восток исключительно с одной целью — вновь подчинить Армению Риму. Хосров боится большой войны и уговаривает себя, что ее не будет. Траян ему подыгрывает: с теми легионами, что я собрал в Сирии, всю Парфию не завоюешь. Посему вторая половина армии прибудет в Саталу, а не в Антиохию, где и содинится с сирийскими легионами. Поход на Ктесифон — в будущем. Но Хосров уже сейчас скликает союзников. Наша задача — как и в случае с Децебалом в Дакии — сделать так, чтобы эти союзники к нему на выручку не пришли. Уверяй хатрийцев, что Траян станет требовать то, что принадлежало Риму всегда, — право назначать и свергать армянских правителей. Пусть Хатра не даст помощи Ктесифону. Только и всего.

— Я понял. Обаять повелителя Хатры, подтвердить им прежние свободы и независимость…

— Нет, — перебил Адриан. — Обещать процветание и торговлю, а насчет независимости — помолчать. Если Траян подчинит все земли до Тигра, зачем ему оставлять независимых правителей в своих новых владениях, в самом сердце новой провинции? К тому же Хатра не является царством — там есть правитель, но он подчинен Ктесифону. Так пусть теперь подчинится Риму — мы дадим Хатре прежние льготы.

— Какой смысл тогда им признавать власть Рима? — Подобная игра в слова была для Приска вещью не всегда понятной. Адриан же умел говорить почти одинаково убедительно совершенно разные вещи.

— А мы пока и не просим подчинения. Мы просим не становиться на сторону Хосрова — только и всего. Тверди про Армению, про то, что Траян стар и ему тяжело в походе, вымани у них обещание смирно сидеть за кольцом своих стен и не соваться в Ктесифон. Заодно посмотришь, каковы их укрепления и военные силы. А впрочем — и каково население… Наверняка многие встанут на стены, если дело дойдет до осады. И еще разузнай, много ли у них конницы. И каковы отношения с теми, кто живет в окрестностях Хатры. И на чьей стороне они, эти кочевые жители палаток.

— Не слишком ли много я должен узнать? — спросил Гай.

— Узнай половину — и то будет много.

— Половину — попробую… — усмехнулся военный трибун.

— И еще будет одно дело. Важное. Даже очень. Но совершенно неофициальное… Слушай внимательно. Потому что тайное дело важнее явного.

Миссия была опасной, но она Приску нравилась. Когда-то он гордился своей честностью… а теперь… чем ближе он оказывался к Адриану, чем выше поднимался по ступеням карьерной лестницы, тем больше лжи становилось вокруг. Он уже и сам не мог разобраться — где ложь, где правда.

«Ну и что? От того, насколько я буду ловок, быть может, зависит будущее всей войны», — улыбнулся Приск, выходя от Адриана.

Он заметно хромал, хотя носил высокие барадайские сапоги. На счастье, Гермоген сумел сохранить ему большой палец на стопе. А значит, можно будет держать равновесие, и хромота со временем почти пройдет.

Все пройдет… и все можно забыть. Кроме странной пустоты рядом с именем малютки Гая.

Глава III МЕЛИТЕНА[84]

Весна 867 года от основания Рима

Провинция Сирия

Выступив из Антиохии, Траян взял курс на Саталу.

Неожиданно для многих (но не для Адриана) сам наместник Сирии остался в своей столице — обеспечивать тылы и заниматься снабжением армии. Сожалел ли он, что не командует больше легионом, не заседает вечерами на военных советах, выслушивая убеленных сединами примипилов[85] и безусых и нагловатых трибунов-латиклавиев, споря с дядюшкиными любимцами, интригуя и издеваясь над теми, кто воображает, что победа над Парфией будет куда более легкой, чем над суровой северной Дакией?

Разумеется, такое отстранение было само по себе унизительным — наместник Каппадокии Юний Гамалла следовал за Траяном, в то время как Адриан оставался в Антиохии, будто мальчишка, наказанный за дерзость. С другой стороны, душа Адриана с самого начала противилась новой войне и этому ненужному и опасному походу. Разве что — выступить эффектно да пугнуть парфян, вырвать из когтей захваченное, вновь взять под контроль Армению. По мнению Адриана — этого было вполне достаточно, чтобы нагнать страху и укрепить свою власть. Встряхнуть легионы, укрепить кастеллы на лимесе, выторговать у парфян выгодные условия, получить пошлину от торговли шелком и пряностями — хватит, чтобы вернуться домой и заявить об очередной победе. Вести же полномасштабную войну наместник Сирии считал глупостью. Но кто прислушается к мнению Адриана, если Траян считает иначе?

Путь в Саталу непрост и долог. Промежуточная остановка в Мелитене.

Первым более или менее значимым пунктом на этом пути лежала Бероя[86], затем — крепость Зейгма, где располагался преторий Четвертого Скифского легиона. Надобно было видеть огромную колонну на марше по дороге вдоль Евфрата. Впереди скакали эксплораторы[87] по двое со своим командиром, за ними — петрийские конные лучники. Потом уже — реты, тоже конные, за ними — пехота из милиарной когорты, далее — всадники из легиона. За ними везли на повозках катапульты и баллисты, и наконец, знаменосец со значком Четвертого легиона. Тут же ехали верхом легат и префект лагеря и с ними — военные трибуны и примипил. Следом легионеры шагали по шесть в ряд — по двое из контуберния сопровождали обоз и палатки. Потом опять — новый легион… и так четыре раза, и наконец — пехотинцы-ауксиларии.

Близ Зейгмы армия форсировала реку и двинулась дальше по левому берегу Евфрата через Самосату к Мелитене. В этой крепости еще во времена Веспасиана освятили преторий Двенадцатого легиона Фульмината, тем самым дав преторию собственного гения, а воинам — возможность проводить свои ритуалы. Отсюда контролировались важнейшие дороги, соединяющие Армению с Киликией. Близ лагеря разрасталась канаба, которой Траян по прибытии даровал ранг муниципия, то есть из бесправного поселка превратил в городок с кое-какими правами.

Здесь Траян остановился довольно надолго. Именно в Мелитене он вновь получил письмо от Партамазириса, надменное по тону, не с просьбами, но, скорее, с требованиями. Траян опять ничего не ответил ставленнику Парфии, претендующему на армянский трон. Никто уже не сомневался, что Траян счел оскорблением само назначение владыки Армении по воле Парфии. И теперь несчастный правитель — слишком молодой и бессильный, чтобы высказывать собственное мнение, своим унижением должен был удовлетворить амбиции римского императора. Не получив ответа от императора, Партамазирис сбавил спесь и прислал новое послание, уже не требуя, но лишь умоляя, чтобы к нему направили наместника Каппадокии Марка Юния Гамаллу. Траян снисходительно слушал, пока ему читали послание, и отправил к претенденту не самого Юния, но лишь его сына.

Покинув Мелитену, Траян вновь форсировал Евфрат, через перевал Елазиг двинулся в Южную Армению и взял Арсамосату без боя.

Потом была новая переправа через Евфрат, и наконец — конечный путь движения армии — Сатала. Стоял конец мая. Армия двигалась без боев и не слишком спешила. Зато спешили гонцы, скликая из близлежащих земель на поклон к императору царьков и вождей. Едва Траян встал лагерем в Сатале, как явились к нему правители Кавказа и прикаспийских земель. Каждый день император принимал послов и раздавал подарки.

В Сатале находился преторий Шестнадцатого легиона Флавия Фирма, самый дальний лагерь из всех на Востоке, но сам легион полностью никогда не стоял в этих местах. Однако этой весной маленький городок стал вместилищем огромной армии, которой Сатала не видела никогда до и вряд ли увидит после Траяна.

Сюда, в Саталу, прибыли еще два легиона — Первый Аудитрикс и Пятнадцатый Аполианис, а также вексилляции Седьмого Клавдиева, Одиннадцатого Клавдиева и Тридцатого Ульпиева, Второго Траянова легиона Фортис, Тринадцатого Гемина, Двенадцатого Примегения, Первого Италийского и конечно же — подразделения из Пятого Македонского[88] — куда уж без него. Путь ветеранов Дакийских войн лежал с берегов Данубия-Истра в Томы, далее по побережью Понта Эвксинского в Трапезун и затем по дороге через перевал Зигана в Саталу.

Здесь, в Сатале, Кука и Тиресий вновь увидели значки Пятого Македонского и почти сразу обнаружили среди фабров Малыша. Гигант несколько располнел и стал еще больше походить на медведя. Обнимались долго, хлопали друг друга по спинам и плечам, всякий раз удар лапищи Малыша вышибал слезу у его контиронов. Вечером пили весь вечер неразбавленное вино, говорили о предстоящей кампании все более дерзко, вспоминали Приска, который остался в Антиохии.

— А Молчун… где Молчун? — спрашивал полупьяный Малыш у совершенно пьяного Куки. — Знаешь, его ведь Афраний забрал к себе банефициарием. Тирс, где Молчун? Ты его прячешь?

— Молчун в дороге… — отозвался Тиресий, с мрачным видом рассматривая свою пустую чашу.

— Э… — погрозил ему пальцем Малыш. — Да ты ведь знаешь, где Молчун!

— Зови его почаще, Малыш… — Тиресий плеснул фабру вина так щедро, что оно полилось через край.

Малыш уставился на бегущую через край темную, почти черную струйку и прошептал:

— Боги, вы еще нас слышите?

Все вдруг замолчали, переглянулись.

— Каких богов ты зовешь, Малыш? — шепотом спросил Фламма. — Здешних? Наши-то далеко…

— Святилище легиона с нами, значит, и боги здесь… — не очень уверенно сказал Кука.

— Гений Пятого Македонского нас защитит, — утвердил Малыш.

* * *

Из Саталы Траян со своей армией двинулся в Армению к Элегии[89], до которой, уверяли картографы, чуть более сотни миль. А оттуда было не так уж далеко и до столицы Партамазириса Артаксаты.

В Элегии несчастный Партамазирис добился наконец встречи с римским императором. Траян велел построить войска и принял царя Армении на виду у своей армии. Построенные на плацу ровными рядами когорты в начищенных доспехах напоминали широкую улицу, окруженную длинными, сверкающими на солнце портиками.

Траян сидел в курульном кресле[90] на возвышении — на специально устроенном для этого трибунале.

Солдаты приветствовали императора криками, как будто он выиграл битву. На фоне римлян царь и его послы смотрелись странно: яркие цветные материи окутывали тела так, что от макушки до пят нигде не было видно открытого тела, но при этом спереди и с боков платье развевалось на ветру. Ожерелья на запястьях вспыхивали на солнце золотом, мягкий блеск жемчуга чередовался со вспышками алых и синих драгоценных камней.

Партамазирис приблизился к императору, снял свою диадему и положил ее к ногам Траяна, ожидая, что тот вручит ее вновь царю в знак того, что отныне Партамазирис станет править Арменией уже с соизволения Рима. Так Нерон когда-то возложил диадему на голову Тиридату. Но Траян не собирался возвращать корону Партамазирису. Несчастный царь растерянно огляделся и спросил:

— А мы не могли бы… переговорить с глазу на глаз?

Траян не ответил.

Партамазирис вновь в ужасе оглядел выстроившихся шеренгами легионеров — видимо, армянскому монарху представилось, что римские воины немедленно набросятся на него с мечами.

Траян все так же молча поднялся с курульного кресла и указал на свою палатку. Они ушли, следом вступили под полог лишь двое преторианцев.

Кука, удостоенный столь высокой чести, стал свидетелем, как, оставшись с императором наедине, армянский царь распростерся ниц.

Потом он поднялся и заговорил. Лицо его покраснело, но неровно, пошло пятнами. Армянский правитель (уже бывший правитель?) говорил все громче и быстрее, но о чем — ни Траян, ни преторианцы не поняли. Император не удосужился позвать с собой толмача. Потом, не позволив Партамазирису закончить очередную фразу, Траян вдруг оборвал его:

— Хватит!

Тот вновь начал речь — быстро, сбиваясь, размахивая руками, повышая голос, уже крича, пока его вновь не оборвал все тот же окрик.

Партамазирис обмер, потом вылетел из палатки, как олень, за которым гонятся волки, пронзительным воплем стал скликать свиту, кричал он лишь одно слово, как перевел толмач префекту претория Марцию Турбону, стоявшему неподалеку от императорской палатки, — «уезжаем». Партамазирис успел сесть на коня и даже выехать за ворота лагеря, но конные преторианцы, посланные вдогонку Траяном, привели его назад. Царь Армении (нет, уже не царь) путался в длинных расшитых золотом одеждах и спотыкался, так что преторианцы в конце концов приволокли его к Траяну под руки, как мешок. Император вновь занял место в курульном кресле и велел армянскому владыке говорить открыто, перед войском.

Партамазирис передернул плечами, кое-как поправил украшенный каменьями пояс, одернул завернувшуюся полу одеяния и, решив, что наконец принял достойный вид, заговорил. Толмач переводил его речь.

— Я не потерпел поражения в бою! — объявил владыка Армении. — Я прибыл лишь затем, чтобы получить венец из твоих рук, наилучший принцепс, как когда-то его получил Тиридат. Чем я хуже других правителей? Чем я хуже Хосрова, который претендует на трон в Ктесифоне? Почему ты не хочешь видеть меня царем, наилучший принцепс! Я страдаю сейчас так, как ни один царь до меня еще не страдал. Почему ты обходишься со мной столь жестоко? Мое сердце кровоточит, мои глаза полны слез, мой голос прерывается от боли!

Траян выслушал гневную речь Партамазириса. Помолчал. А потом объявил:

— Я никому не собираюсь отдавать Армению. С этого момента она становится римской провинцией.

Воцарилось молчание. Партамазирис, не ожидавший такого развития событий, стоял недвижно, понимая, что с каждым мгновением ситуация становится все нелепее…

Толмач что-то попытался ему шепнуть, подсказать, но низложенный владыка толкнул его в грудь, на пальцах в лучах солнца вспыхнули многочисленные перстни.

Затем Партамазирис вновь оборотился к Траяну и поклонился:

— Благодарю тебя, наилучший принцепс, за то, что ты гарантировал мне безопасность…

Отступивший на несколько шагов толмач старательно переводил…

— Но твои слова причинили мне безмерные страдания, и я вынужден удалиться из лагеря, чтобы оплакать свою несчастливую судьбу горючими слезами, как плачет олень, смертельно раненный охотником…

Легионеры ничего не поняли из его слов, но, когда низложенный царь шел поспешно меж шеренгами, солдаты провожали его презрительным гулом и насмешливыми выкриками.

* * *

Партамазирис тотчас покинул римский лагерь. Он хотел взять с собой всю свиту, но с бывшим владыкой Армении позволили уехать только парфянам. Армянам приказали остаться в лагере — как новым подданным римского императора. Вместо армянской свиты Траян приказал але кавалеристов сопровождать низложенного владыку. Префект, командовавший римской конницей, скакал впереди, за ним в молчании — Партамазирис. Он еще надеялся, что быстроногий конь каким-то чудом поможет ему ускользнуть — надобно только дотянуть до вечера… Но солнце еще только начинало клониться к закату, и до темноты оставалось слишком много времени… Низложенный царь торопил застывшее на небосводе солнце…

Внезапно командир римской стражи развернул своего жеребца и ринулся на бывшего царя. Взмах спаты — и Партамазирис мертвый рухнул с коня.

Парфяне из свиты в ужасе спешились и распростерлись ниц, тем самым показывая, что не будут сопротивляться.

Префект приказал их связать и объявил пленными. Один из всадников снял с убитого драгоценный пояс, меч с рукоятью из слоновой кости, украшенной синим индийским сапфиром, сдернул с пальцев перстни и отдал префекту как добычу. Парфяне из свиты свои украшения и оружие отдали сами.

* * *

Между тем Лузий Квиет был послан с колонной римских войск против мардов, что не желали признавать власть Траяна и не прислали своих вождей на поклон императору. Этот бедный народ, не имевший даже коней, жил в суровых землях к востоку от озера Ван. Да, коней у них не было, но сражаться они умели. Атакованные с фронта и с тыла, марды все полегли под ударами кавалерии Квиета. К огорчению мавретанца, добычи в хижинах мардов нашлось немного.

Покорение Армении, почти бескровное для римлян, вот-вот должно было завершиться. Траян лично проверял сведения, доставляемые разведчиками. Иногда приказывал распускать ложные слухи, поднимал армию по тревоге. Отмахав положенные двадцать миль, легионеры ставили новый лагерь. Император обожал подобные тренировки. Всякий раз, убедившись, что застать врасплох легионеров и центурионов не удалось, император приходил в радостное расположение духа. Это заменяло ему в какой-то мере восторг настоящих военных побед — серьезного сопротивления по-прежнему никто не оказывал.

После смерти Партамазириса и объявления Армении провинцией ее первым наместником-прокуратором Траян назначил Луция Катилия Севера.

Тем временем Цезоний Бруттий Преценз, легат Шестого легиона Феррата, отправился в горные районы Армении. Его солдатам пришлось обрядиться в местные башмаки, в которых можно шагать по заснеженным дорогам и карабкаться по крутым тропам.

— И кого мы здесь ищем? Горных козлов? — бормотал Тиресий, возглавляя цепочку легионеров на узкой петляющей тропе. — Да, точно, горные козлы еще не признали власть римского императора. Придется их наказать…

В эти дни Тиресий вновь пожалел, что перевелся из Пятого Македонского в Шестой Феррата. Не прояви он ненужной прыти — сидел бы сейчас со старыми товарищами где-нибудь в крепости да обустраивался на ближайшие лет пять, готовясь к нетрудной гарнизонной службе и присматривая себе кухарочку из местных. Но таинственные видения не посетили в этот раз Тиресия, и в пророческих снах не увидел он заснеженные перевалы и ледники, трудные горные тропы и ледяные ветра, срывающие с плеч шерстяной плащ. Многого он не увидел… Другое снилось ему — низкий нутряной рокот, молния на фиолетовом, страшно светящемся небе, а потом огромная гора тряслась, будто в лихорадке… Он узнавал и не узнавал местность — вроде бы это была гора Кассий, у подножия которой лежала золотая Антиохия, но контур ее странным образом изменился, и буквально на глазах из открывшихся вдруг расселин начинали бить родники, используя старые тропы и дороги как новые русла. От этого сна охватывал Тиресия такой ужас, что он никак не мог досмотреть его до конца и, обливаясь холодным потом, возвращался в реальность.

А может быть, ему мешал спать смертельный холод, пробиравший его даже в палатке до костей.

В те мгновения завидовал он Приску, оставшемуся в изнеженной Антиохии. Вернее — хотел завидовать. Но почему-то не мог. Странная тревога томила предсказателя. Быть может, потому, что за много дней старина Гай ему не приснился ни разу.

А по своему опыту сновидца Тиресий знал: не снятся ему лишь те, кто ушел в сторону Стикса. Ушел навсегда, без возврата.

* * *

Третья римская армия двинулась на восток, достигнув Каспийских ворот. Это подразделение состояло в основном из солдат Четвертого Скифского легиона. Им предстояло построить каменную крепость в Артаксате и оставаться здесь еще в течение почти двух лет. И наконец четвертое подразделение под командованием юного Арриана отправилось к Дарьяльскому перевалу. Казалось, вся Армения ныне подчинена, все долины ее рек заняты, а последние очаги сопротивления подавлены Бруттием и Квиетом.

Никто не сомневался, что вслед за Арменией покорятся другие царства.

Но Траян не спешил, полагая, что падение Парфии неизбежно.

Глава IV ДОРОГА В XATPУ

Весна — лето 867 года от основания Рима

Месопотамия

«Между речными ветвями Тигра и Евфрата, на скрещении дорог, соединяющих Селевкию на Тигре и Ктесифон с Сингарой и Нисибисом, стоит Хатра у каменистого и песчаного русла вади Тартар. Долина здесь плоская, пустыня каменистая, но чередой идут многочисленные питьевые колодцы, удобные для караванов. Город Хатра окружил себя двойным кольцом стен с башнями — коих имеется шестьдесят больших и триста малых, — и на этих стенах множество бастионов. Внешняя стена, а вернее — высокий земляной вал, протянулась почти на шесть миль внутренняя, отстоявшая от первой на тысячу или даже более футов, выложена из массивных каменных блоков. Между стенами располагается ров с водой. Из пяти городских ворот четверо — ложные.

С севера город окружает пустыня, но близ стен сменяется она зеленью орошаемых полей и садов, с которых кормится Хатра. На юге же лежат солончаки, если и есть здесь колодцы, то вода в них горькая».

Так записал Приск на взятом в дорогу пергаменте. С тех пор как палач изуродовал ему руки, он почти не пользовался табличками — на воске трудно было разобрать им начертанное. Приск писал на пергаменте крупными неровными буквами, как ученик, который только-только начинает осваивать грамоту. Марк (он сопровождал Приска вместе с Максимом, как прежде) предлагал делать записи вместо своего патрона, но трибун отказался. Обзавестись писцом — значило сдаться и признать, что увечье неисправимо. Однако письма все же приходилось диктовать Марку — на счастье, у юноши оказался приличный почерк.

«Учитель всю спину исполосовал…» — обмолвился как-то Марк о годах своего учения.

Ну что ж, порка не пропала даром.

* * *

Дорогу в Хатру посланцу Рима указывал Сабазий. Он оказался толковым проводником, и в тот день, когда Приск увидел на закате ворота города, он пообещал парню свободу, как только закончится война.

Сабазий низко поклонился и не сказал ничего, лишь прижал к груди кулаки так, как будто рассчитывал вдавить их в грудную клетку.

— Когда получишь свободу, вернешься в Хатру? — спросил Приск.

— Надеюсь, — отозвался изувеченный раб.

Кони изрядно вымотались, особенно кобыла Максима — на рынке она смотрелась великолепно, а сейчас, после долгого пути, напоминала древнюю клячу. Зато под Марком жеребец хоть куда. Быть может, потому, что мальчишка оказался отличным наездником, да и конь ему достался великолепный.

Хатра удивила военного трибуна — прежде не видел он таких городов на Востоке. Да и нигде не видел. Поселение годами разрасталось вокруг Эсагилы — главного храма бога солнца Шамша. Монументальные и огромные по размерам храмы Хатры должны были подчеркнуть ту власть, что имел бог солнца в этом городе. Четыре главные улицы сходились к центру, где находился огромный храм, окруженный стеной из каменных блоков.

В Хатре селились арамеи, арабы, парфяне, греки и даже несколько сомнительного происхождения римлян — во всяком случае, на улицах порой звучала латинская речь.

На въезде стражник долго выкрикивал путникам короткие рубленые фразы на хатрийском наречии. Сабазий переводил: нельзя заходить без приглашения жрецов за ворота Эсагилы, нельзя посещать святилища, запрещено… нельзя… запрещено…

Проорав заученные фразы, стражник взял с путников пошлину за въезд и пропустил Приска и его спутников через ворота.

— Я так и не понял, а что можно-то делать? — покачал головой Марк.

— Я тоже не понял… — отозвался Приск.

— Без меня никуда не ходите, — предупредил Сабазий, — а то может случиться беда.

* * *

Первым делом, остановившись в гостинице, отправили посланца к царю Уруду. Вскоре посланный вернулся с каким-то закутанным в длинные пыльные одеяния человеком лет сорока. Смуглый, с шапкой вьющихся волос, говорил на ломаном греческом и почти не понимал латынь. На просьбу о встрече с царем придворный ответил, что правит Хатрой не царь, а всего лишь «повелевающий». Во всяком случае, так переводился его титул на греческий.

Что касается встречи с Урудом, то придворный обещал ее через два дня, а бюст Траяна, привезенный в дар, предложил передать Акабе, верховному жрецу Шамша. Хатра — город, живущий за счет паломников и жертвователей в Эсагилду, так что главный жрец здесь почти так же высок по своему положению, как и правитель города-крепости Уруд. Встречу с Акабой пообещали на другой день. Почти успех!

Приска и его людей поселили в просторном доме, который указал темноликий придворный.

Сам город в основном был застроен одноэтажными домами, схожими друг с другом, без окон на уличную сторону, с айванами, то есть внутренними двориками, окруженными портиками, — некий вариант римского перистиля, но только приправленный сводом. Каменные фундаменты, саманные кирпичи — нельзя сказать, что город выглядел нарядно. Куда уж скромной Хатре до золотой Антиохии! Наружные стены, лишенные окон и уж тем более — балконов, смотрелись уныло. Зато внутренние дворики, каждый из которых украшала статуя домашнего божества-гадде, служили как бы лицом дома, обращенным внутрь. Здесь было много фонтанов — что само по себе удивительно, учитывая, что город стоял в пустыне. К тому же в каждом доме имелся колодец. В общем, с водой здесь проблем не было, и это после долгого путешествия радовало.

На другой день после прибытия Приск посетил храмовый комплекс Хатры — удивительное строение, окруженное внутренней стеной. У дверей его встретил один из жрецов и жестом велел следовать за собой. Приск сразу отметил, что в случае осады Эсагила могла служить надежной внутренней цитаделью. Большая часть огороженного пространства была пустой — мостовая, на которой собирались в дни празднеств паломники, что являлись в город со всего Востока поклониться Шамшу. Или в дни осады практически все горожане, побросав свои нехитрые жилища, могли укрыться на этом дворе. Через двенадцать ворот в стене легко было проникнуть внутрь — а вот прорваться сквозь — куда сложнее, учитывая толщину и прочность створок. Внутреннее пространство Эсагилы на две неравные части делила еще одна стена — за нею высились храмы, позолоченная черепица их крыш сверкала на солнце. Однако внутрь второго двора Приска не пустили.

Не пустил Сабазий.

Клещом вцепился в руку:

— Дальше нельзя!

Странно, но жрец, служивший проводником, ничего не сказал о запрете. Он проскользнул внутрь и скрылся. Римлянин и его раб остались в первом дворе.

— Что это значит? — повернулся Приск к Сабазию.

— Сейчас выйдет жрец тебя встретить. Тебе внутрь нельзя. И мне нельзя… нет! — энергично замахал руками Сабазий, как будто боялся, что трибун его не поймет.

— Но почему этот жрец ничего не сказал?

— У ворот сказали. Когда платили пошлину. Помнишь?

— Я? Нет, ничего не помню. Кроме слова «запрещено».

В этот момент двери отворились, и навстречу послу вышел другой служитель — в длинных, расшитых жемчугом одеждах.

— Это Акаба, верховный жрец Шамша, — шепнул Сабазий и склонился до земли.

— Сегодня в святилище никто не входит: ни те, кто живет внутри стен города, ни те, кто живет за стенами, — объявил Акаба. — Только жрецы сегодня входят к Шамшу.

— А дары жрецы принимают? — спросил Приск, с трудом скрывая раздражение.

Он только что чуть не угодил в ловушку.

— Приноси дары завтра, и Шамш их примет, а Уруд примет слова императора римлян. Сегодня, когда золото-светный Шамш уйдет почивать, тебя посетит один из тех, чья жизнь осенена милостью царя царей. Дабы обсудить на пиру важные вопросы и назначенную встречу с повелевающим.

В Хатре, как и Парфии, деловой прием всегда совмещался с обедом, это посланец императора уже знал. Посему его не удивил визит вечерней порой. Эдерат, дальний родственник правящих Аршакидов, явился в дом с многочисленной свитой, которую, впрочем, оставил у порога. Эдерат был молод, румян, с маслянисто поблескивающими глазами, с тщательно завитыми локонами негустой бороды. Шелковые вышитые одежды окутывали его тело, оставляя открытыми лишь лицо и запястья.

Еще он был велеречив, улыбчив, говорил много, но фразы его трескучи и пусты, хотя греческий — хорош, как будто этот парень прибыл прямиком если не из Афин, то откуда-нибудь из Коринфа. Потом Эдерат внезапно замолк и стал просить настойчиво — настырно даже — рассказать о Траяне, расспрашивал не об армии — о дворце на Палатине, о новых дивных постройках Аполлодора, об играх, что устраивали в Риме, и тут же будто ненароком интересовался: в самом ли деле император так стар, и правда ли, что он плачет по ночам и, стеная, призывает умершую старшую сестру, к которой был необыкновенно привязан.

Приск, слыша такие вопросы, дивился, откуда хатрийцы добыли подобные сведения. Сам же отвечал сухо, что не бывал ночами в покоях императора, а днем Траян бодр, хотя и несколько мрачен, на жеребце своем сидит уверенно, но годами он в самом деле не молод. Потом пошли вопросы об Адриане — о том, любит ли его император, не злится ли на него и доволен ли, как его «викстра» все устроил в Антиохии.

Тут Приск сообразил, что надо Адриана хвалить, всячески намекать на его близость к императору и заявлять, что ныне, после смерти сестры, император особенно привязался к кровной родне. Кроме расспросов о делах государственных, Эдерат легко и как бы вскользь поинтересовался личными делами трибуна — скорее из вежливости, нежели из интереса.

— Моя семья далеко, — отвечал Приск охотно.

— Но супруга порадовала тебя сыном? — спросил Эдерат. — Это великое благо — если в семье имеется сын, — заметил он льстиво.

И Приск кивнул, сразу же пожалев об этом. Воспоминание о Гае теперь почему-то вызывало не радость, а глухую тоску.

Хотя… Какой вред могли причинить хатрийцы его сыну, который в этот момент находился на другом конце земли?

— А почему тебе прислуживает такой урод? — Эдерат указал на сидевшего в углу Сабазия с брезгливой гримасой.

— Он хорошо мне служит. И его шрамы тому не мешают.

— Приятно смотреть на красивых мальчиков, а не на таких… — Эдерат презрительно сплюнул. — Я бы продал его на каменоломни.

Приск заметил, как сжались кулаки юноши, как сверкнули ненавистью его глаза. Даже показалось, что парень скрипнул зубами.

Военный трибун прищурился.

— Я не люблю красавчиков, — сказал он с вызовом, и этот выпад можно было отнести в адрес самого Аршакида. — И людей ценю за то, что они делают, а не насколько сладко улыбаются.

Эдерат побелел.

— Ты дерзок, римлянин. Странно, что наместник Адриан выбрал тебя послом.

— Меня выбрал сам Траян. Наместник лишь снабдил меня всем необходимым, — усмехнулся Приск.

Эдерат оскалился и что-то пробормотал на своем языке. Что именно — трибун не понял. Зато понял Сабазий. Глаза его сузились, губы плотно сомкнулись.

— Он обещал тебе сто лет муки, господин, — сказал Сабазий, когда Эдерат вышел.

— Он солгал, мой друг… Сто лет я никак не проживу, — отозвался Приск почти легкомысленно.

* * *

На другой день посланца императора допустили к Уруду — передать краткое, ничего не значащее послание, а в дар храму — бюст Траяна и на словах заверения, что под дланью Рима Хатре будет куда уютнее, нежели под властью парфян и Хосрова. И все блага хатрийцам гарантирует как Траян, так и его племянник, наместник Сирии Адриан. В самих этих словах звучал недвусмысленный намек, что родство в данном случае — больше чем родство. Приску ответили, что Хатра ни с кем воевать не намерена, прежних друзей не забывает, но рада новым. Ответ этот в принципе не значил ничего. Но то, что бюст Траяна приняли, а Уруд к тому же решил изготовить большую статую императора из камня, могло служить тайным намеком, что Хатра готова стать под длань Рима, если… допустим, если Ктесифон окажется слишком слаб, чтобы ее защитить.

Так что в какой-то мере Приск свою миссию счел успешной и вернулся домой в хорошем расположении духа.

Уже вечером, после заката солнца военного трибуна пригласили к греческому купцу Дионисию. Опять Сабазий провел господина лабиринтами улиц и переулков точно к дому, построенному в эллинистическом стиле — с глухими стенами, выходящими на улицу, зато с перистилем, окруженным портиками ионического ордера.

В покоях грека было тесно от многочисленной мебели — два ложа с бронзовыми ножками завалены грудами тканей и подушек, одноногий столик ломился от яств, в шкафах выставлена драгоценная посуда, а в центре комнаты стояли на парфянский манер две серебряные курительницы на высоких ножках. Ароматный дымок струился по комнате причудливыми завитками, смешиваясь с вульгарным чадом масляных светильников, что висели металлическими гроздьями на бронзовых подставках.

Имя знакомое — его называл Адриан, отправляя военного трибуна в Хатру. И о чем надобно говорить с Дионисием и как с ним держаться, Адриан тоже объяснил лично, взяв клятву ничего по этому поводу не говорить более никому.

Грек рассыпался в треске льстивых фраз, спрашивал, не дожидаясь ответов, — о здоровье Приска, как идут дела его, как семья и друзья, и уж как-то нахраписто и опять же льстиво интересовался, отчего это военный трибун хромает, не старая ли рана беспокоит, и предлагал услуги своего лекаря. Потом, как-то особенно хитро закрутив разговор, он вдруг замолчал на мгновение, а потом выдохнул, склоняясь к самому уху военного трибуна так, что обдал его теплом дыхания и влагой слюны: а правда ли, что Адриан провозглашен наследником империи.

Приск подавил отвращение и ответил с ледяным спокойствием, что самолично видел, как Траян надел на палец племяннику алмазный перстень Нервы, и уж это, конечно же, было почти официальным провозглашением императорской воли. На что Дионисий заметил, что с тех пор много воды утекло и в Тигре, и в Евфрате, что умерли верный помощник Траяна Луций Лициний Сура и сестра императора, что супруга Адриана Сабина так и не родила тому сына и вряд ли уже порадует императора внучатыми племянниками. И — вот такие слухи дошли до стоящей на перекрестье дорог благословенной Шамшем Хатры — что нет ныне никакого завещания, и станут могущественные римские аристократы после смерти Траяна биться друг с другом за право повелевать Римом, как бились эпигоны после смерти Великого Александра.

— Адриан — точно наследник, — заявил Приск, поражаясь холодности уверенного тона и своей непомерной наглости.

Просчитать, во что в будущем выльется его дерзкая ложь, он пока не мог — да и никто не смог бы на его месте сделать такой расчет. Разве что Тиресий способен был увидеть в пророческом сне — если бы боги послали ему такое видение. Но Приск не просчитывал будущее, он говорил как условились они с Адрианом: наместник Сирии — наследник империи, и весь Восток должен думать только так, и никак иначе.

— Полагаю, Хатра со временем станет союзником Рима, — заверил Дионисий, — раз повелитель Хатры приказал сделать статую Траяна и установить ее в храме, — опять же сладко и лживо улыбнулся Дионисий.

В этот момент Приску показалось, что за занавесью кто-то подслушивает. Трибун молнией (несмотря на хромоту) ринулся туда, сорвал вышитый покров и, путаясь в складках ускользающей шелковой ткани, сумел все же ухватить человека за шкирку и выволочь на середину комнаты. Тот сопротивлялся, отчаянно и молча, лишь тяжело дыша и скрежеща зубами. Но трибун был куда сильнее, да и ловчее в такой борьбе.

Зато Дионисий заверещал как резаная свинья:

— Отпусти! Отпусти! Отпусти! — Грек пытался ухватить Приска за плечо мягкими слабыми пальцами.

Тут Приск наконец узнал в соглядатае молодого Эдерата, но не выпустил, а стиснул пальцы еще крепче, несмотря на боль, вспыхнувшую где-то в глубине искалеченных суставов.

— Так-так-так… — проговорил военный трибун насмешливо. — Что же ты не присоединился к нашей беседе, а прячешься за занавеской, будто царь царей во время пира. Мы бы тебя не прогнали.

— Отпусти его! — простонал Дионисий. — Эдерат — Аршакид! Как ты мог забыть об этом, сиятельный? — В своем льстивом усердии Дионисий именовал Приска сенаторским титулом, хотя римлянин был только всадником. — Ни один простой смертный не вправе касаться Аршакида, оскверняя его драгоценное тело.

— Э, друг мой, — заявил трибун жестко. — А вот ты позабыл, что я — вовсе не простой смертный. Я — римский гражданин. А любой римский гражданин по своему положению равен любому царю, так было и так будет — всегда. Так что прикосновение мое — равного к равному, оскорбить и унизить не может хотя бы и Хосрова.

После чего Приск разжал пальцы.

Впрочем, Эдерат не гневался. А если и гневался, то никак этого не показал. Напротив, он улыбался, но только эта улыбка не понравилась Приску. И еще не понравилось, что в комнату прокрался человек в темных одеждах, закутанный так, что не только тела, но и лица было не разглядеть, только в узкую щель меж полосками ткани ярко сверкали глаза — будто человека сжигала болотная лихорадка. Он молча проскользнул в центр комнаты, по очереди открыл серебряные курительницы и швырнул на решетку шарики благовоний. После чего вновь закрыл крышки и сам опустился на пол в центре комнаты и застыл недвижно. Краем глаза Приск заметил, что Сабазий забился еще дальше в угол, стремясь укрыться от взгляда человека в темном за шкафом с дорогой посудой. Но странный гость не обратил на раба никакого внимания.

Приск ясно ощутил в воздухе терпкий дурманящий аромат, что добавился к прежним. Голова на миг закружилась, и он едва не упал.

Однако тряхнул головой, покрепче расставил ноги и для уверенности положил руки на пояс.

— Зачем ты прибыл к нам, военный трибун, — спросил Эдерат мягко, как будто накануне они уже не разговаривали целый час, а то и более и о цели визита все было сказано, и не раз.

— Император Траян отправился брать под свою руку Армению, и он надеется, что Хатра… — начал Приск повторять заученный заранее текст.

— Я уже слышал официальные речи, — резко оборвал его Эдерат. — И послания Траяна, и заверения наместника Сирии, и твои шепотки. Вы все болтаете об одном разными голосами, как чревовещатели на базаре…

«И этот про чревовещателей…» — ухмыльнулся совершенно непочтительно Приск.

— Что ты смеешься?

— Ничего… смешно… — Приск удивился тому, что говорит так странно. Будто против своей воли.

Эдерат опешил. Сбившись, он начал менее уверенно:

— Скажи вот что… Ты можешь поклясться, что Траян не потребует от Хатры открыть ворота перед его легионами, что он не свергнет повелителя Хатры и не прикажет ее воинам вступить в армию Рима.

— Как я могу приносить клятву за своего принцепса? — ответил вопросом на вопрос Приск.

— Ты же сказал, что римский гражданин по своему положению равен царю. Царь властен давать обещания и в силах исполнить свои клятвы. Так вот и клянись как царь, отвечая за данное слово.

— Я клянусь Юпитером Громовержцем, что Траян не потребует вашу армию и ваших царей под свою руку. Он предлагает вам союз, а не рабство, — заявил Приск, в глубине души сознавая, что ничего подобного говорить не имеет права.

— Что ж… я слышал, клятва Юпитером — сильная клятва. Но дай повелителю Хатры еще одну клятву. Поклянись жизнью сына, что армия Траяна никогда не войдет в Хатру.

— Клянусь… — прошептал Приск.

В этот миг Сабазий вскочил, ринулся к Приску, ухватил его за руку и потащил вон из комнаты.

Приск не сопротивлялся. На него напал странный нелепый смех. Максим, поджидавший у входа, с изумлением уставился на трибуна, в первый момент решив, что тот нализался неразбавленного пальмового вина.

— Сабазий, вообрази, я равен царю… — бормотал военный трибун, смеясь. Ноги его заплетались, и он чуть не падал. — Я могу сказать Хосрову… а что я должен сказать Хосрову? Ты не помнишь? Нет? Кажется… ничего…

Максим шел впереди, оглядываясь на каждый шорох и держа клинок обнаженным. Сабазий, к изумлению Приска, тоже обнажил кривой фракийский клинок. «Мой клинок…» — отметил чисто автоматически трибун. Но опасались провожатые трибуна напрасно — до дома они добрались без приключений.

Приска уложили спать. Максим лег у входа в комнату, как верный пес. Сабазий расположился во дворе.

На рассвете, когда еще все спали, Сабазий поднялся и тихо-тихо покинул дом.

* * *

Узкий одноэтажный дом с лавками справа и слева от входа. Вон там наверху полузакрашенное имя «Задок». Сабазий помнил темноликого старика в ветхих, но всегда чистых белых одеждах. У Задока было семеро сыновей, и всех их забрала пустыня — или дети пустыни, живущие в палатках… А старик продолжал каждый день появляться в лавке и торговал благовониями, столь необходимыми во время сакральной трапезы. Внизу, под именем — изображение дурного глаза, его прокалывает человек с копьем, клюет птица, жалят змей и скорпион, собака рвет зубами. Но кто-то из защитников позволил дурному глазу глянуть — и сломалась судьба Сабазия, как судьба семерых сыновей Задока. Пять лет не вкушал он священный хлеб с другими проводниками-хаммарами, пять лет бродил по чужим дорогам, следуя чужой воле.

Сабазий прошел внутрь. В большую комнату, где за длинным столом — Сабазий помнил — они когда-то сидели с отцом. В тот день писец внес имя сына главного хаммара в длинный свиток проводников караванов.

— Илкауд, — прошептал Сабазий почти забытое имя, провел языком по губам, вновь прошептал: — Илкауд.

Имя казалось горьким на вкус. Пустыня, плетки надсмотрщиков, прутья рабских клеток стерли имя свободного уроженца Хатры.

Взнос за юного Илкауда составлял сто ассов — по меркам Хатры, сумма большая.

Но меньшее стыдно было вносить, ведь Шамшбарак — отец Илкауда — и был главой хаммаров, проводников караванов на ослах. После главы проводников караванов на верблюдах — это был самый уважаемый человек в Хатре. Выше него — только самые уважаемые, сам повелевающий Хатрой Уруд, а за ним — главный жрец Акаба и следом сборщик податей. То есть Шамшбарак был пятым человеком в Хатре. А его сын сделался рабом.

— Ты кто? — спросил низкорослый погонщик, заступая Сабазию дорогу.

— Хаммар, проводник караванов ослов, — ответил Сабазий и показал медный амулет.

Сколько слез и унижений стоило Сабазию сохранить этот кусочек меди за пять лет своего рабства.

— Амулет знаком. А вот тебя не помню.

— Я был погонщиком только полгода. Потом попал в плен и меня продали в рабство.

— Если ты — хаммар, то не можешь говорить о себе «был». Наше братство — на всю жизнь. И если тебя обманом продали в рабство, то мы выкупим тебя — погонщики недаром платят сыновьям богов с каждых десяти ассов один асс на выкуп несчастных, что попали в плен. Я помню тебя? Или нет?

— Не помнишь. Чтобы меня не узнали, укравший меня человек сжег мне половину лица. Он обожал запах горящего мяса… Но отец записал меня в погонщики. То было пять лет назад — мне было пятнадцать. Меня звали иначе, и я вкушал в этом зале сакральную трапезу.

— Ты хочешь вернуться?

— Отныне я — Сабазий. И нет — вернуться я не хочу. А хочу говорить с верховным жрецом Шамша Акабой. Он видел меня, но не узнал. Как и другие. Я хочу говорить с ним один на один, и так — чтобы нас никто не услышал.

— Так тебя и примет распорядитель культа Шамша… — хмыкнул погонщик. — Слуга-нут не может осквернять слух высокого лица своим мерзким видом и скрипучим голосом.

— Скажи ему вот что: Илкауд, сын Шамшбарака, готов говорить с ним о важном.

— Илкауд? Ты назвал себя Илкаудом?..

— Иди! — оборвал погонщика Сабазий. — И не называй никому больше это имя. Только тому, для чьих ушей оно предназначено.

Через час, несмотря на позднее время, посланный вернулся. И не один — с ним пришел десяток стражи из охраны храма. Они облачили Сабазия в темные длинные одежды и повели. Илкауд хорошо помнил дом, куда они направлялись. Он бывал там с отцом — как раз накануне ухода каравана из Хатры. За пять лет Акаба, главный жрец Шамша, мало изменился — разве чуть более потемнел лицом. Годами он был не стар — лет сорок — сорок пять, но все почитали его стариком.

Он молча указал Сабазию на низкую деревянную скамью, а сам опустился в глубокое деревянное кресло. Легкий дым из серебряных курильниц порой заставлял думать, что Акаба улыбается. Но нет, лицо его было хмуро, губы плотно сжаты.

— Я видел тебя сегодня утром, Илкауд. И я узнал тебя, несмотря на следы огня на твоем лице и минувшие годы.

Только Илкауд, сын Шамшборака, может смотреть так дерзко. Твой род не меньше достоин повелевать Хатрой, нежели род Уруда. Но парфяне хотят видеть слабого Уруда повелевающим Хатрой.

Он замолчал, но Сабазий-Илкауд не сказал ничего. Тогда Акаба продолжил:

— Ты до сих пор ненавидишь Аршакидов, Илкауд? — спросил Акаба.

— Сейчас — больше прежнего, — отвечал Сабазий.

— Я могу тебя выкупить — в память о моем брате…

— Не надо. Я должен остаться там, где я есть сейчас… Я буду куда больше полезен Хатре как Сабазий.

— Но придет время, и ты вновь станешь Илкаудом.

— Надеюсь, в свой час так и будет.

— Будь осторожен, оставаясь Сабазием. Не верь римлянам. И еще меньше верь Аршакидам.

— Римляне уничтожат Хосрова и заставят его слизывать пыль с калиг своих легионеров, — с улыбкой произнес Сабазий.

— Так и будет. А потом наступит время Хатры. Но не раньше.

— Не раньше… — эхом откликнулся Сабазий.

* * *

Они говорили еще долго. От Акабы Сабазий вышел, унося под одеждой золотой амулет — изображение бога Шамша в лучистой короне. Как и должно изображать бога солнца. За самовольную отлучку — ожидал Сабазий — хозяин либо наорет, либо всыплет плетей… Но — что было удивительно — Приска самого не оказалось дома. Как и его верного пса Максима. Один Марк маялся бездельем, слоняясь по внутреннему дворику.

— А где господин… — спросил Сабазий осторожно. — Если надобно — я бы отвел его в нужный дом.

— Господин… А, Приск. Да ушел куда-то — и меня не взял, велел сидеть в этой дыре, как в карцере.

— Я же говорил: это очень опасно — ходить одному, без меня… — забеспокоился Сабазий. — Хатра — сакральный город, чуть что не так… не туда войдешь, не то сделаешь, оскорбишь Шамша, нарушишь установленные здесь правила — и тебя мгновенно предадут божьей смерти…

— Божьей смерти? — не понял Марк. — Проклянут, что ли… Так Приска это не касается — его Юпитер защищает и собственный гений, а еще гений императора.

— Нет, не проклятие! Любой стражник может мгновенно умертвить нарушившего хатрийский сакральный закон. Это и называется — божьей смертью!

— Умертвить?.. — изумился Марк.

— Срубит голову одним ударом. Куда они пошли?

— Да вон туда куда-то… — неопределенно махнул рукой Марк.

Сабазий нырнул в байт — в богатом доме Хатры особое строение, красиво отделанное, с каменной статуей для домашнего божества-гадде. Что-то прошептал, умоляя о помощи, вынырнул наружу и выскочил на улицу — на миг солнце осветило его фигуру, и в следующий миг Сабазий скрылся в тени узкой улочки.

Выскочивший следом Марк даже не понял, куда делся Сабазий.

* * *

Приск проснулся в тот день так же рано — на рассвете. И не стал останавливать Сабазия, когда увидел, что тот решил тайком ускользнуть из дома. У военного трибуна было еще одно особое поручение от Адриана — и он не желал, чтобы даже Сабазий видел, куда направится военный трибун. Раб может сболтнуть лишнее. Посему к торговцу из Селевкии Антаку Приск отправился один. Вернее — с Максимом — от вольноотпущенника Декстра отделаться не удалось бы при всем желании.

Как там говорил Декстр? Явные действия должны маскировать скрытые, и только тайные ведут к цели. Или как-то так… Так вот, настал час скрытых действий.

Дом Антака Приск отыскал без труда — потому как заметил, когда Сабазий вел его к Дионисию, надпись по-гречески над одной из торговых ниш: «Антак». Открывший дверь старик-грек взглянул на предъявленный серебряный браслет в виде сплетенных змей, кивнул и провел гостей в комнату хозяина…

Разговор был недолгий. Приск всего лишь передал Антаку пергамент с письмом наместника Сирии. Что именно обещал наместник человеку из Селевкии, Приск не ведал. Но военный трибун полагал, что в письме гарантии безопасности Антаку, его родичам и друзьям, проживающим в Селевкии на Тигре — напротив резиденции парфянских царей Ктесифона… Гарантии безопасности, если ворота города откроются перед римлянами. Он бы сам, допустим, именно так и написал. Адриан ничем не рискует — а тот, кому адресовано письмо, рискует многим и будет прятать его и хранить как зеницу ока… До того часа, пока он и его родичи не решатся открыть ворота Селевкии перед армией Траяна. Так что встреча с Дионисием преследовала одну цель, а встреча с Антаком — совсем другую.

Приск покинул дом Антака в настроении весьма приподнятом — ему нравилось, что всё порученное Адрианом удалось исполнить так быстро и так удачно. Уже сделалось жарко, улицы казались ущельями, лучами, идущими из сердца Хатры, из Эсагилы. Возможно, Приск задумался, возможно — потерял на миг то особое чувство, которое позволяет спиной чуять опасность и оборачиваться прежде, чем враг за спиной вскинет руку для удара. В этот раз, правда, никто в спину кинжалом бить не стал — просто подлетел какой-то шустрый гибкий парнишка, рванул с плеч плащ и пустился наутек, Приск развернулся и кинулся следом — куда там! Воришка уже был в другом конце улице. Еще миг — и он бы скрылся. Не успел — наперерез вылетела другая юркая тень и повалила на землю. Когда военный трибун очутился рядом с дерущимися и катающимися по земле парнями, плащ его был порван и весь в пыли. Как раз в этот момент воришка оказался сверху — и зря. Подоспевший Максим грохнул по спине ногой, и парень обмяк. Неожиданный помощник сбросил тело и вырвал наконец плащ. После чего поднялся. Приск, к своему изумлению, узнал Сабазия.

— Это ловушка… — Раб сплюнул кровь и отер губы. Похоже, в драке он лишился пары зубов.

— Что случилось? — изумился Приск.

— Сейчас…

Сабазий шагнул к фонтану близ одного из домов, подставил под струю ладонь, омыл лицо, прополоскал рот, сплюнул…

Парень тем временем начал приходить в себя.

— Уходим! — Сабазий ухватил Приска за руку и потянул в ближайшую улочку.

Ни трибун, ни Максим не стали перечить. Лишь миновав два квартала, Приск остановился и сказал:

— Итак…

— Все просто. И прежде так делали, когда иноземца надо было убить. Хатра — сакральный город. И тот, кто совершит святотатство, — умирает. Этот парень, скорее всего, собирался подбросить твой плащ в святилище Эсагилы как свидетельство того, что ты был храме, куда тебе не позволяли войти… И тебя бы убили…

— Убили? А, ну да, я пришел осквернить алтарь и сбросил плащ, который мне в этом мешал… — хмыкнул Приск.

— Не смейся… — насупился Сабазий. — В Эсагиле суровы божьи законы. Если музыкант сойдет с места без дозволения во время сакральной трапезы жрецов, его мгновенно настигает божья смерть. Стражник тут же одним ударом снесет ему голову.

— Мне здесь не нравится… — прошептал Приск. — Я предпочитаю Антиохию.

— Или если кто-то попытается войти в святилище Эсагилы в недозволенное время, стражник на воротах тут же умертвит дерзкого, — продолжал Сабазий. Казалось, он наслаждался эффектом от своих слов.

— За что? — Приск по-прежнему ничего не понимал.

— Божья смерть как совершившему святотатство.

— Зачем?

— Зачем все устроено? Я уверен, человека, укравшего твой плащ, послал Эдерат. Наверняка. Это его нут. Аршакид теперь считает тебя, господин, своим заклятым врагом. Эдерат мстителен, злобен и будет всю жизнь помнить обиду. Обида его умрет только с его смертью.

— Пусть злится… — пожал плечами военный трибун.

— Его злость опасна. Как яд змеи. Надо немедленно уезжать из города.

— Но я…

— Лучше всего уехать рано утром завтра. Уйдем с караваном хаммаров.

— Похоже на бегство, — заметил Максим.

— Почему я должен тебе верить? Не придумал ли ты все это?

— Не веришь? Нужны доказательства? — зло прищурился Сабазий. — Сколько угодно… Пошли Максима к воротам Эсагилы, и посмотрим, что из этого выйдет…

— Ты же сказал — его убьют.

— Конечно.

— Он прав… — тут же поддержал раба Максим. — И чем мы быстрее уедем, тем лучше.

— Я пущу слух, что мы пойдем по царской дороге на Нисибис, — предложил Сабазий. — А на самом деле отправимся дорогой караванщиков. И пусть мой гадде и твой гадде помогут нам в этом пути.

Глава V ДОРОГА ИЗ ХАТРЫ

Лето 867 года от основания Рима

Месопотамия

Сабазий оглянулся и долго глядел назад. Потом двинулся к главному хаммару, что-то сказал. Тот кивнул, махнул рукой и что-то выкрикнул на своем — гортанном наречии. Погонщики откликнулись дружными воплями, ослики затрусили чуть шустрее.

Но только чуть.

А пыльное облако на дороге все увеличивалось, приближаясь.

— За нами погоня… — сообщил Сабазий, вернувшись к хозяину.

— Сам вижу, — отозвался Приск.

— Бросим караван и поскачем? — предложил Максим.

Приск отрицательно покачал головой:

— Лошади слишком устали. Нас нагонят.

— Примем бой… — предложил Марк.

Приск прищурился:

— Судя по облаку пыли — отряд всадников в двадцать. Нас четверо. У погонщиков есть луки…

Сабазий вновь сорвался с места и кинулся к главному хаммару. Что-то закричал. Стал тыкать в лицо рукой. Странно — открытой ладонью. Похоже, показывал какой-то знак.

— Может, сговорится? — с надеждой спросил Марк.

Но нет — не сговорились — глава каравана отвернулся, что-то выкрикнул, поднял руку, и караван встал как вкопанный.

Приску оставалось одно — смотреть, как приближается пылевое облако. Впереди, оторвавшись от прочих, мчался Эдерат.

Картинка мгновенно сложилась.

Этот парень решил посчитаться, наказать римлянина за дерзость.

— Марк, Максим, удирайте, Сабазий, тебя не тронут…

Приск послал коня вперед — шанс был один — попытаться сразить Эдерата прежде, чем погоня настигнет. Всадник, скакавший позади Аршакида, натягивал лук. Только опыт позволил Приску предугадать мгновение, когда рука стрелка спустила тетиву. Как стреляет парфянин, человек не успевает увидеть — валится с коня. Еще один выстрел и еще… Трибун пригнулся, да так низко и свесившись на сторону, что едва не слетел с коня… Позади кто-то завопил. И еще… Приск только сейчас сообразил — стреляют не в него.

Приск выхватил дротик из колчана и швырнул почти не целясь. И попал ведь…

Теперь спату из ножен и в галоп… удар надо нанести в тот момент, когда лошадь ударит передними копытами в землю. Но это — как повезет. Не настолько искусен Приск в конном бою, чтобы такое рассчитать…

Приск сшибся с Эдератом, но удар спаты не достиг цели — Аршакид парировал клинок римлянина и пролетел на своем скакуне мимо. Конь под ним был явно лучше и свежее, чем под Приском. Да и управлялся парфянин с ним куда более искусно.

И разворачиваться Эдерат не стал — на военного трибуна уже летело разом трое.

Первого, самого резвого, Приск все же «отоварил» ударом спаты по шее — благо вся свита Эдерата была без доспехов. И пока парфянин валился с коня, а конь, встав на дыбы, не позволял приблизиться подмоге, попытался достать второго…

Безнадежное сражение. Приск это хорошо понимал. Судя по всему, его хотели взять живым, и это давало шанс выиграть несколько лишних мгновений. Быть может, Марк спасется. Конь под ним был отличный. Но нет, нет… Напрасная надежда — Марк ринулся на Эдерата. Зря…

Что было далее — Приск не видел — удар в спину сбросил его с коня. Панцирь военного трибуна оказался прочным, но само падение на миг оглушило. Прежде чем Приск успел подняться, ему уже связали руки и повлекли по песку и камням.

Когда его подтащили к остальным, он услышал, как кричит Сабазий. Кричит что-то на своем Приску мало понятном наречии арамейского, но одно слово Приск разобрал точно. «Предатель!» — бросил Сабазий главе каравана, пока трое скручивали ему руки за спиной.

И еще трибун успел увидеть, что Максим лежит на песке, голова его нелепо повернута набок, а глаза открыты. И песок вокруг его головы не серо-желтый, а оранжевый. Таким бывает песок на арене там, где гладиатор-победитель нанес последний удар побежденному противнику с криком: «Получил!» Только не удар меча настиг Максима — стрелы, выпущенные парфянским лучником, предназначались ему и еще паре хаммаров, что неосторожно оказались рядом.

Приск еще попытался дернуться, отыскивая юного Марка, и увидел, что тот застыл неподвижно на песке, а лучник, спешившись, пинает его носком сапога. А из руки Марка торчит стрела.

— Не смей! — заорал Приск по-гречески в надежде, что греческий охрана Эдерата понимает лучше, нежели латынь, и, вскочив на ноги (откуда силы?), ринулся к Марку.

Он совершенно позабыл, что веревка, связывающая его руки, приторочена к седлу одного из парфян.

Дерг! И он уже катится по песку… Свита Эдерата ржет.

Но эта забава, кажется, отвлекла лучника от раненого Марка.

Приск перевернулся и, пока его пленитель не очухался, протащил связанные руки вперед — под задницей и ногами — в доспехах это было сделать ох как не просто. А потом стал выбирать веревку… Всего несколько футов… Появилась одна задумка — впереди в трех шагах очень удобный вертикальный камень, похожий на римский милевой столб. Когда всадник вновь дернул и стал тащить к себе Приска, военный трибун прыгнул вперед и обернул веревку вокруг камня… дерг — и всадник вылетел из седла.

Теперь успеть домчаться до упавшего, завладеть кинжалом и..

Не успел — Приск почувствовал, как накатывает сзади опасность — дыхание лошади, топот копыт по каменистой дороге… Подался в сторону… но сбоку подлетел еще один всадник. И новый удар. Опять сзади, в этот раз по голове. Что дальше?..

Только темнота…

Часть II НОВЫЕ ЗЕМЛИ…

Глава I ПРИЯТНЫЕ ХЛОПОТЫ

Зима — весна 868 года от основания Рима[91]

Армения

Пока его легаты утверждали власть Рима в Армении, Траян с удовольствием получал свидетельства почтения от угодливых царьков пограничных владений. Один из них подарил ему чудесного скакуна, способного класть земные поклоны, вставая коленями передних ног на землю. Другие не проявляли особой выдумки, выражая свою преданность, подносили драгоценную посуду, шелка, искусно сработанные доспехи, колчаны, полные стрел, украшенную серебром и драгоценными каменьями конскую упряжь.

Одним правителям Траян подтверждал их права и водружал диадемы на преданно склоненные головы, других смещал и отдавал их венцы новым претендентам. Ни о ком из столпившихся перед ним мелких владетелей император ничего не знал толком, так что и прогонял, и дарил наугад, повинуясь мимолетным симпатиям, капризам старческого настроения или следуя шепоту Ликормы (вольноотпущенник иногда успевал из многочисленных слухов временного императорского двора вылущить нужные сведения).

Впрочем, никакого самодурства или желания показать свою чрезмерную власть в поступках Траяна не прослеживалось — наилучший принцепс стремился окружить новую римскую провинцию лояльными крошечными царствами, чьи правители были бы готовы есть с ладони Траяна, как ручные птицы. Только прутьями клетки здесь служили римские мечи. Кто-то из здешних правителей так стремился выслужиться, что поставлял небольшие отряды во вспомогательные соединения римской армии. Траян просто оценивал на глазок их преданность, порой принимая за таковую непомерную лесть.

Зиму Траян провел в столице Армении Артаксате, здесь были недурные охотничьи угодья, а начальник царской охоты и главный сокольничий за отсутствием ныне царя Армении наперебой старались угодить Траяну. К весне окрестности Артаксаты оскудели дичью — охотился не только император со своей свитой, но и центурионы, и легионеры.

Когда же наступила весна, легионы императора, пройдя через центральную часть Таврских хребтов, двинулись на юг — на земли, лежащие между Евфратом и верховьями Тигра. Поначалу Траян практически нигде не встречал сопротивления — лишь оставлял гарнизоны в крепостях, которые безропотно открывали перед ним ворота, или основывал новые кастеллы.

Потом неожиданно отряд лучников напал на фуражиров и всех перебил. Крошечные владетели земель Адиабены, так и не дождавшись армии Хосрова, решили оказать сопротивление на свой страх и риск. Поймать дерзких не удалось — они, как появились, так и исчезли в пустыне. Возникли в другом месте — и снова напали на отколовшийся от армии отряд ауксилариев. Потом отряд конной разведки нашли утыканный стрелами. Все пали — и всадники, и лошади. Но более значительных происшествий не случалось. Траян приказал захватывать все крепости, что стояли у римлян на пути. Если крепость сдается — сохранять жителям жизнь. Если не открывает ворота — быть беспощадными, мужчин убивать, женщин и детей продавать в рабство.

Глава II СНЫ

Нигде, вне времени…

Приск проснулся как будто от удара. Света не было. Тьма. Как тогда в подвале. Но без боли… То есть боль была, но слабая, вялая, тянуло ногу, пальцы на левой руке ныли, когда он попробовал их согнуть.

— Пить… у кого осталась вода… — раздался раздраженный голос рядом.

Человек завозился, и Приск, напрягая зрение, различил слабый абрис головы и плеч. Значит, уже светает — где-то под потолком узкой щелью бледнело окно, и свет оттуда скорее сочился, нежели струился. Рассвет летом наступал быстро. Приходил вместе с духотой, гудением мух, залетавших сквозь решетку, криками во дворе. Вечером так же быстро опускалась тьма. Впрочем — света в этом каменном мешке даже в полдень натекало немного.

— Кувшин… — пробормотал человек рядом, ухватил находку, встряхнул. Там плеснуло.

Теперь Приск вспомнил, что буяна зовут Хорек — во всяком случае, он откликался на это прозвище. Хорек поднес кувшин к губам и глотнул. Потом в ярости отбросил, грохнули, разлетаясь, черепки.

— Моча… Какая сука отлила в кувшин? Есть желоб! Желоб!

В углу кто-то хмыкнул. Разъяренный и облитый мочой человек нырнул на звук:

— Убью! Суран! Убью!

Началась возня… Двое катались по полу. Сразу вокруг них образовалось пустое пространство. Прижавшись к стенам, узники отпихивали ногами дерущихся…

«Узник… — вспомнил Приск. — Я — узник… Но где?»

— А у меня есть вода, — шепнул Сабазий. — Вот… — Он протянул Приску флягу.

Тот взял, глотнул. Передал флягу Марку. Из них троих юноша хуже всего переносил плен. На счастье, стрела прошла навылет, и рана на руке не загноилась.

— Мне снилась дорога… — сказал Сабазий. Ничего нового: ему каждую ночь снилась дорога. — Будто мы идем далеко-далеко на север…

— Почему на север?

— Не знаю… Так было во сне.

— И что в этом пути на север? — спросил Приск.

— Все то же. Пустыня.

— Ты считаешь дни?

— Пробовал. Но сбился. Потом снова начал. И снова… В этот раз насчитал уже двадцать два.

Двое на каменном полу продолжали валтузить друг друга.

— Глупо, — шепнул Марк.

— Почему глупо? — не понял Приск.

— Это я отлил в кувшин…

— Зачем?

— Достал меня Хорек. И потом — смешно ведь…

— Разве?

— Хватит! — рявкнул легионер Квад.

Когда Приска привезли сюда (куда — сюда?), Квад уже сидел в подземелье. И тогда он уже был обросший, грязный, вонючий. Как теперь сам Приск — борода спускается на грудь, волосы торчат дыбом, как у какого-нибудь галла.

Драчуны наконец расцепились и расползлись по разным углам. Спустя мгновение дверь отворилась, и тощий раб внес корзину с хлебом. Ушел. Вернулся с двумя кувшинами. Это кувшины с маслом. Воду на всех внесли уже двое — целую амфору, установили у стены.

Раздачей продовольствия и воды руководил Квад. После раздачи амфору уберут — каждый запасал, сколько мог и во что мог, на предстоящий день и душную ночь. Кувшины, фляги… У кого не было — страдал больше всех, так как мог напиться всего один раз. Однажды разбили амфору, и теперь воду набирали в ее черепки. Впрочем, амфоры для того и созданы, чтобы биться. На берегу Тибра высится целая гора черепков — после того как товар привезли и продали, амфоры не повезут назад — в Грецию или в Египет. Их попросту разобьют, пополнив холм новым слоем. В детстве Приск бегал с другими мальчишками искать черепки с клеймами торговцев — друзья соревновались, кто больше наберет… У Гая была целая коллекция. Он так и не нашел ее, когда вернулся домой. Авл наверняка выбросил… Вот мерзавец!

Рим — он где-то очень-очень далеко.

Рабы, приносившие еду, ушли. Но почти сразу же дверь отворилась, и по ступеням вниз скатился новый пленник — здоровяк лет тридцати. Судя по тунике и обрывкам облачения — ауксиларий. Пленный. Еще один. Траян в походе. Но близко ли? Что, если пройдет мимо и не явится к стенам крепости?.. Приск почувствовал, как заколотилось сердце — надежда проснулась… О Тихе, богиня случайностей, я воздвигну тебе алтарь, обещаю, только пусть Траян явится сюда…

— Ну и дыра! — Ауксиларий поднялся. — А народу, как горошин в стручке. Кто тут старший?

— Ко мне иди, — отозвался один из пленников. — Квад, легионер.

— А старше никого нет?

— Есть. Но распоряжаюсь — я. Бери хлеб, воду. До следующего утра больше не принесут. — Квад протянул пленнику осколок амфоры с водой и лепешку.

— Зачем мы здесь? — спросил ауксиларий.

Тот же вопрос много дней назад (неведомо сколько) задал Приск. Глупый вопрос — потому что он не ведал, где находится это «здесь». Тогда Сабазий ответил: «Стражник сказал мне — за нас заплатили много монет. Мы можем сидеть здесь до конца времен».

— Мне здесь не нравится… — объявил ауксиларий.

— Мы скоро полюбим это место, — прошептал Приск.

Кажется, примерно так же он шутил вчера. И позавчера. И много дней назад. Шутка давала толчок наступавшему дню. Подняться, стиснуть кулаки, разжать… вновь стиснуть… двигаться — вот задача. Почти невыполнимая в каменном мешке. Более важная, чем считать дни. Не менее важная, чем шутить. Когда-нибудь сюда придет Траян… когда? Неважно. Но придет. А пока двигаться и не вспоминать, как ты очутился здесь. Вместе с Приском начинал двигаться Марк. Когда не хотел — трибун заставлял его подняться. Они боролись, сцепившись пальцами, на крошечном каменном пятачке искали малейшую возможность тренировки быстро устающих тел. Так пройдет день — отдых, движение, снова отдых. Немного воды. Хлеб, смоченный маслом. Иногда только для военного трибуна передают орехи, финики, сыр. Видимо, тот, кто держал их в плену, хотел, чтобы пленники протянули подольше. Приск делил принесенное между всеми. Жрать в углу свое — он не станет. Чуть больше он отдает Марку — тот растет, парню нужна еда. А еще — солнце, которое почти не заглядывает в их узилище. Лишь взобравшись по уступам в камнях к оконцу, можно подставить солнцу лицо и плечи. Каждый день Приск гонит Марка наверх — тренировка рук и ног. И немного света. И еще — когда наступает вечер, Марк поднимается наверх и черепком скребет камень. Прутья решетки с каждым днем держатся все слабее…

Меркнет свет. Ну вот, еще один день миновал. Такой, как все. Или почти.

— Эй, ты, красавчик… Иди сюда… — зовет ауксиларий Марка.

— Зачем тебе? — спрашивает Приск.

— Мальчишка… зачем он еще нужен — только для этого… — Ауксиларий делает неприличный жест.

Марк вскакивает, готовый ринуться в драку. Приск вскидывает руку, успевает схватить Марка за предплечье и отшвырнуть назад. Ауксиларий только этого и ждет — чтобы мальчишка кинулся в драку, потом схватить его и поиметь… Приску и так ясно с первого взгляда, кто сильнее…

— Он свободный и мой друг.

— От него не убудет, если я вдую ему пару раз… — ржет ауксиларий. — Мы тут должны помогать друг другу.

— Ручками поработай… — советует трибун. — Тут все так. По мере надобности.

— Пусть подойдет… Или…

— Или что?

— Или я подойду к тебе.

— Сиди где сидишь.

— Это почему же?

— Я — военный трибун. Так что сиди.

— Квад сказал, что он — старший.

— Он — префект лагеря. А я — командир.

Ауксиларий заерзал. Голос Приска, негромкий, но полный металла, убеждал.

Но тут кто-то хмыкнул. Ну конечно — Суран.

Это хмыканье все и решило. Ауксиларий поднялся и направился прямиком к Марку. Тот поднялся, но вперед не шагнул (сказывалась выучка Приска — второй раз приказывать было уже не надо), только глаза сверкали недобро.

Приск тоже поднялся:

— Я приказал…

Ауксиларий прыгнул вперед, метя Приску в горло… Но почему-то впилился лбом в стену. Отпрянул. Приск, оказавшийся сбоку, ударил, ауксиларий вновь ткнулся лбом в каменную кладку. Марк добавил в бок коленом. Ауксиларий медленно сполз.

Квад оказался рядом, ухватил здоровяка за шкирятник и оттащил на прежнее место. Добавил от себя — ощутимо:

— Тебе же сказали — сидеть на месте…

Ауксиларий ругался, плевался кровью, но с места больше не двинулся. Потом Квад шагнул в угол к Сурану и ударил — хлестко наотмашь, не очень сильно, но очень больно.

Суран взвизгнул:

— За что?

— А за все…

— Проклятая Адениста… — пробормотал ауксиларий. — Богами забытое место…

— Значит, Адениста… — сказал Приск. — Ну что ж, мы узнали, где находимся. День прожит не зря.

Глава III АДЕНИСТА

Весна 868 года от основания Рима

Северная Месопотамия

Мебарсап, один из не покорившихся правителей Адиабены, засел в Аденисте. Получив от Ману, другого правителя крошечного клочка земли близ Эдессы, помощь (а именно жалкий отрядик конных лучников, только что набранный и еще не бывавший в серьезном бою), Мебарсап вообразил, что сможет тягаться с римскими легионами на равных. В его фантазиях этот отряд разросся миражом в пустыне до огромной армии. Ставку правитель Аденисты делал на отряд катафрактариев, который ему удалось собрать из родни и бежавшей с севера знати, а лучники должны были сделать то, что всегда делают парфянские лучники в конном бою: напасть, выпустить тучу стрел и исчезнуть. Но для этого и лучников, и стрел должно быть очень много. Вероятно, глядя на закованных в броню всадников, на их сверкающие на солнце шлемы, на покрытых чешуйчатыми попонами коней и мощные копья-контусы, Мебарсап полагал, что один всадник способен сокрушить целый легион.

Однако все пошло не так, как планировал Мебарсап. Во-первых, отряд легкой конницы Лузия Квиета, наскочив на вражескую «армию», тут же кинулся удирать со всех ног, не желая даже вступать в бой. Обычно этот маневр устраивали сами парфянские лучники, но тут они купились на свой же трюк. Кони мавретанской конницы были легки и быстроноги, так что за ними поспевали — да и то не все — только легкие всадники-лучники. Большая ошибка — потому что первым делом отстал караван верблюдов с запасными горитами! Всадники-лучники ведут стрельбу на скаку, но у каждого в горите запас только в тридцать стрел. Атакуя, стрелки успели по разу сменить гориты, после чего с близлежащих холмов по верблюдам начали бить римские катапульты, до той поры закрытые кожами и спрятанные за камнями, а теперь выдвинутые на позиции. Так что, когда легкая кавалерия подскакала к римскому строю, в их распоряжении остались только мечи и небольшие щиты[92]. Тяжелые катафрактарии значительно отстали. Римская пехота построена была в четыре шеренги — вся плотно закрыта щитами, и первые три ряда ощетинились тяжелыми пилумами, их вполне можно было использовать как копья. За пехотой и на холмах по флангам стояли фабры со своими катапультами. Пока три первых шеренги легионеров своими пилумами не давали всадникам подойти ближе, четвертая метала пилумы во всадников и лошадей, чтобы тут же смениться новой шеренгой, готовой вести обстрел. Одновременно с легионерами начали стрельбу и машины. Баллисты метали снаряды с серой, битумом и нефтью, распугивая коней. Легкая кавалерия быстро отступила, освобождая место для удара катафрактариям. Но только было тут две промашки. Первая — уходя в сторону римских флангов, парфянские всадники оказались под огнем римских машин — огнем в прямом смысле слова, поскольку снаряды с нефтью окатывали парфян пламенем, поджигая одежду и легкие щиты. Вторая ошибка, куда более существенная, состояла в том, что парфянские стрелки не успели сделать главного — смешать римские ряды и образовать бреши, куда могла ударить тяжелая кавалерия. К тому же катафрактарии не смогли разогнаться, поскольку местность шла на подъем. Удар контуса хорош с разгона, а чтобы всадник при этом не слетел с коня, на седле катафрактария имелся специальный упор. Разить контусом, не набрав скорости, — потерять три четверти его эффективности. Так что копья пришлось бросить и взяться за мечи. Но сквозь римский строй им так и не удалось пробиться. После первой же неудачной попытки катафрактарии отступили и попытались ударить во фланг римлянам. Но фланги стояли на холмах, и опять же неровность местности не позволяла бронированным всадникам разогнаться для удара и выдержать строй. Стоявшие на возвышенностях баллисты обрушили на всадников и их скакунов град камней, и атака тут же смялась. Не в силах подняться на холмы, передние тяжелые всадники стали пятиться, опрокидывая второй ряд.

Тогда катафрактарии поскакали назад, но опять совершили ошибку — выбрали неудобную дорогу меж холмами, попали под новый обстрел, уставшие кони буквально валились с ног… Вот тут и напала на них римская кавалерия. Настигали со спины, били копьями, валили с коней… Бегущий — всегда проигравший, даже если он катафрактарий…

Происходящее очень напоминало ту сцену, что украшала колонну Траяна: римские всадники преследуют роксоланов, чьи доспехи на людях и лошадях состоят из сплошной чешуи. Не помогла в этот раз броня. Практически все катафрактарии пали.

Только Мебарсап с несколькими всадниками свиты успел ускользнуть и заперся в своей крепости Аденисте, остальные же стали добычей мавретанцев.

* * *

После столь бесславного поражения непокорного царька Траян отправил к Мебарсапу посланцем центуриона Сентия. Правитель Аденисты выслушал центуриона внимательно, долго переспрашивал об условиях сдачи, торговался, намекал на скорую помощь от Ктесифона, а когда спустя два дня к Аденисте подошла римская армия, не придумал ничего лучше, как бросить посланца в тюрьму. Сентий дрался как лев, не даваясь страже Мебарсапа в руки, убил двоих и третьего ранил, но меч преломился, и центуриона скрутили. Били яростно, с удовольствием, но бестолково. Поваленный на пол, Сентий подтянул колени к груди, прикрыл голову от ударов, как мог.

«Ответишь», — бормотал при каждом ударе.

Стражники Мебарсапа отлично понимали, что им грозит, если Траян возьмет крепость, потому били снова, сумели-таки высадить зуб слева, а потом наградили ударом по затылку. Уплывая в беспамятство и приходя в себя, Сентий чувствовал, что тащат его по ступеням, тащат долго, и лестница узка, а пляшущий свет только от факелов, что несут впереди.

«Подземелье», — решил Сентий и сделал последнюю попытку вырваться, однако совершенно безнадежную.

Мебарсап был уверен в неприступности крепости — ее камни были скреплены битумом, и такие постройки невозможно разбить машинами, а окованные медью ворота настолько тяжелы, что открыть их могли только четверо. К тому же крепость стояла на холме — и с высоких ее башен можно было вести стрельбу из катапульт, не подпуская противника близко. Мебарсап чувствовал себя защищенным, особенно если учесть, что в подвалах хранились запасы зерна на год и в крепости имелось два глубоких колодца. Он уже жалел, что вышел в открытое поле, решив блеснуть доблестью своей крошечной армии. В Аденисте теперь осталось совсем немного стражи. Но правитель надеялся, что ее хватит, чтобы защитить стены. И еще надеялся, что сумеет поторговаться с Траяном, а разменной монетой станут римские военнопленные в подвале.

* * *

Нового пленника втолкнули в едва приоткрывшуюся дверь, блеснул отсвет факела на металле (шлем стражника?), обитая бронзой дверь захлопнулась. Вновь стало тихо и темно. Первое, что ощутил Сентий, — это нестерпимую вонь — запах десятков немытых тел и испражнений.

— Кто здесь? — спросил центурион, напрасно вглядываясь в темноту.

В этот миг пожалел, что сопротивлялся так рьяно, — болело в боку, затылок будто налитый медью, а во рту — полно крови. И пальцы болели — он где-то рассадил их о камни. Но это уже ерунда — если, конечно, раны не начнут гнить.

— Римляне… — отозвалось сразу несколько голосов. Кто-то тяжело закашлялся.

— Пленные?

— Вроде того…

— А может, и не пленные… — пробормотал раздраженный голос рядом с центурионом.

— А ты часом не баба… а то я соскучился… — сказал кто-то в темноте. В ответ раздались тихие смешки — без задорного жеребячьего ржания. Шутка была дежурной.

— Я — Тит Валерий Сентий. Центурион Седьмого Клавдиева легиона.

— О… птица высокого полета… А у нас тут трибун имеется… настоящий военный трибун. Правда, он не говорит, в каком легионе служит. Просто трибун.

— Военный трибун? — переспросил Сентий.

— Это я… — сообщил голос из темноты. — Ступай сюда, устраивайся.

Сентий двинулся на голос. Кто-то ухватил его за руку и усадил на соломенную подстилку, вонючую и липкую от грязи.

— Здесь свет-то есть? — Сентий вздохнул глубоко и охнул от боли. Все же эти ребята били яростно. Ребра сломали — это точно.

— Окошко под потолком. Свет будет, когда наступит утро. Лампы сюда не приносят. Пока что расскажи, как ты здесь очутился, Сентий…

— Прислан с посольством императором нашим Траяном. И — принят с почетом… Бо-ольшим почетом, как видишь… — хмыкнул центурион.

— Почему именно ты посол?

— Знаю немало здешних наречий, но в основном хватает арамейского языка. Однако переговоры не удались. Чуть я начал излагать послание императора, как меня сцапали и сунули в этот каменный мешок. А пожрать ничего не найдется? И попить.

— Пить — это можно…

На ощупь ему протянули кувшин. Пара глотков затхлой с каким-то металлическим привкусом воды. Сентий заставил себя не пить все и вернул кувшин.

— С разносолами тут проблемы… — сообщил трибун. — Утром принесут хлеб и воду.

— Ты сказал, что император с армией близко? — спросил ядовитый голос, тот самый, что отпускал шутки про бабу.

— Уже под стенами с нынешнего дня. Правду говорю, чтоб мне подавиться печенкой мертвеца. А я вот здесь. А ты кто? Назовись.

— Легионер Четвертого Скифского Квад.

— Есть еще легионеры? — окликнул узников Сентий. Во тьме узилища инспектировать военные силы было трудновато.

— Есть… — отозвались сразу несколько голосов.

— А я — Марк Афраний Декстр, — донесся молодой голос. — Служу адъютантом военного трибуна.

Трибун вдруг сказал:

— Что-то имя мне твое знакомо, Сентий. Ты случайно не принимал участия в Дакийской кампании?

— А то…

— Постой! Сражение в долине близ Сармизегетузы? Уж не тебя ли мы вытащили из-под груды тел?

— А, это вы, бездельники, решили улечься на груду трупов!

— Благодаря нашей лени тебя откопали! — хмыкнул трибун. — А особенно благодаря лени Куки.

— Точно! — расхохотался Сентий. Этот смех в тюремном колодце звучал неожиданно и как-то по-особому издевательски. — Чтобы мне подавиться печенкой мертвеца — вы, лентяи, спасли меня тогда. А где теперь Кука?

— В преторианской гвардии.

— Ого! Парень высоко летает! Погоди! Я же видел его среди преторианцев! Только он меня не узнал. А я еще приглядывался к нему, все думал, что-то рожа мне его знакома…

— А ты, Сентий, все время близ императора?

— Конечно. Я же из тутошних мест. Ну не совсем из Адиабены, конечно, — по крови я сириец, и отец мой был центурионом в Четвертом Скифском. Так что я родился в лагере, в лагере вырос, вступил в легион, потом перевелся в Седьмой Клавдиев, когда прошел слух, что будет вторая война с даками. И вот теперь ношу поперечный гребень.

— А… Выходит, за то, что мы откопали тебя, как репу, на поле с мертвецами, тебе пожаловали поперечный гребень на шлем? — рассмеялся трибун.

— Ну можно сказать и так. Только у меня еще был случай отличиться в Дакии. Ты слышал, верно, про нападение на порт близ лагеря Тринадцатого легиона Гемина?

— Кто в Дакии про тот бой не слышал! Там теперь город, который именуют Апулом.

— Точно… Так вот, с кораблей тогда разгружали хлеб, и тут налетели даки. Мне пробили правую руку, так что я сражался одним щитом и сбросил варвара ударом умбона в реку.

— На колонне есть рисунок про это, — вспомнил трибун.

— Я слышал про колонну, но не видел. Говорят — там, на колонне, в мраморе каждый легионер может себя найти. Мы все там — на этой колонне. Не станет нас, наших детей не станет, а колонна так и будет стоять — вот увидишь.

— Нет, уже не увижу…

— Ну да… конечно… — согласился Сентий. — А твое имя, трибун?

— Гай Осторий Приск.

Бледный отблеск лунного света слегка подсветил стены и головы пленных.

— Точно… вспомнил теперь. Тебя еще сам император наградил серебряными браслетами. Как я тебе завидовал! Аж губы все изгрыз со злости.

— Парфяне их отняли. Лучше скажи, что за правитель в крепости? Мне с ним повстречаться не довелось. Но ты вел переговоры. Что за человек?

— Мебарсап, надутый тутошний прыщ. Прогадил сражение, всю конницу свою погубил, но воображает, что сумеет сохранить свою нору.

— Может, он и прав. Стены здесь крепкие, и ворота недурны, — заметил трибун. — Когда меня везли, я подумал, что крепость эту трудно взять. Строили долго и на совесть.

— А вот защитников маловато — две сотни, не больше. Удрать никто не пробовал? — шепотом спросил Сентий.

— Какой шустрый! Чуть что, сразу удрать, — донесся из темноты низкий хриплый голос. — Ты из лупанария, не заплатив, пробовал удрать?

— Ну…

— То-то. А здесь построже будет! — Хриплый попробовал рассмеяться, но закашлялся.

— На окне решетка дерьмовая, — пояснил трибун. — Мы ковыряем ее уже давно. Все прутья держатся едва-едва, рвани — решетка у тебя в руках. Вот только вырваться надо наверняка — второго шанса не будет. И только тогда, когда помощь будет снаружи. Иначе задавят.

— Сможем пролезть наружу? Куда выход? — оживился Сентий.

— А никуда… Нет наружу хода, — вновь отозвалась темнота хриплым голосом неизвестного пленного. — Наверху щелка. Уже бабской. Ребенок — и тот не протиснется. Выходить придется через дверь.

— Прутья. Они послужат оружием. И еще есть это. — Приск что-то извлек из узкой щели в камнях. В лунном свете блеснуло кривое лезвие.

— Ого. Откуда?

— Был тут у нас буян, попытался вырваться, но его убили. Пока шла драка, стражник потерял кинжал. А мой раб Сабазий подобрал и передал мне.

— Когда начнем?.. Мне тут рассиживаться некогда.

— Теперь уже утром. Если ручаешься, что Траян рядом. Только клянись без трупов и их печенок.

— Клянусь самим Юпитером, наш император стоит под стенами.

— Значит, ждем утра… — решил Приск. — Здорово тебя помяли? Хватит сил на отчаянное дело?

— А то…

— А мне, боюсь, тяжело придется… — Трибун тихо выругался.

— Давно здесь?

— Вечность.

— Точнее?

— Кажется, чуть ли не год… Может — меньше, может — больше. А вообще-то я сбился со счета.

— Года еще нет… — уточнил дотоле молчавший человек из темноты. Голос говорившего был молодой, низкий, и говорил этот человек с сильным акцентом.

— А это еще кто? — хмыкнул Сентий.

— Мой раб Сабазий, если бы не он — я бы сдох в этой каменной яме давным-давно.

— Раб? Отчего его посадили в тюрьму, а не продали и не убили?

— Не знаю… похоже, он кому-то слишком сильно кровь попортил, чтобы его просто так убить. И я даже знаю — кому именно он портил кровь. Одному Аршакиду по имени Эдерат.

* * *

Когда утром дверь отворилась, и сонный парень из охраны внес кувшины с водой, пленные с неохотой зашевелились.

Внезапно один из лежащих на полу принялся корчиться, бить ногами и орать. Двое рядом не обращали внимания на вопли и не шевелились. Со стороны казалось — они мертвы.

— Что с ним? — шагнул к занемогшему стражник.

Мгновение — и лежащий рядом с больным вскочил. Короткий замах — и прут от решетки вошел охраннику под мышку — там, где полотняный панцирь не защищал тело. Остальные накинулись на водоноса — будто стая серых безмолвных зверей. Били яростно, не издавая ни звука, лишь водонос кричал, но вопли его никого не тревожили — в каменном мешке кричали каждое утро — куда страшнее.

Сентий выхватил кривой меч из ножен охранника и, как самый сильный и не истомленный, рванулся к выходу. Третий из стражи растерялся и не успел закрыть дверь. Впрочем, и меч из ножен он тоже не вырвал — попытался отбиться копьем — промазал, и тут же клинок полоснул его по бедру. Подскочивший следом пленный легионер попросту ударил его пустым кувшином по голове.

Дорога была открыта. На два десятка пленников оказалось два копья, три меча и кинжал. Оружие распределили самым сильным и ловким. Остальным достались прутья от решетки. Или вообще ничего.

— Погодите… — остановил рвущихся наружу пленников военный трибун. — Надобно троим переодеться местными. Панцири, шлемы, плащи. Выйдем к воротам и откроем.

— Втроем не открыть, — усомнился Сентий.

— Тогда пусть еще трое с нами — вроде как прислуга. А остальные — пускай бегут на стены.

Стражами переоделись Сентий, юный Марк и Приск. Сабазий и еще двое должны были изображать прислугу. Квад взялся командовать отрядом, что пойдет на стены.

План был дерзок. Но дерзкие планы имеют свойство сбываться — пускай и не всегда. Этот — осуществился. Караул у ворот под утро дрых самым бессовестным образом. Ни о чем не заботясь и не надев ни доспехов, ни шлемов — в шлеме спать ужас как неудобно. Только на одном из спящих заметен был льняной панцирь. Этот, в панцире, первым продрал глаза, заслышав шаги, но, увидев знакомое вооружение и плащи, вообразил, что идет им смена, и даже не спросил пароль, а лишь сам сдуру пробормотал отзыв. За что в награду Приск полоснул его клинком по горлу. Возвратным движением вспорол второму караульному руку. Подбежавший на помощь Сабазий с такой силой воткнул металлический прут раненому в живот, что пронзил человека насквозь.

Клинок Марка сломался при первом ударе, но юноша сумел перехватить руку стражника с мечом левой, а правой ухватил противника за горло. В этот раз смертельный удар нанес Сентий, успевший прикончить своего противника.

— Молодец! — похвалил Марка Сентий. — Первый убитый?

— Третий! — с гордостью отозвался Марк.

Но трясло его от возбуждения так, будто этот бой был в самом деле первый.

В отличие от Марка, Сабазий был на удивление спокоен.

— Держи! — Приск всучил Сабазию трофейный меч.

Пока отворяли ворота, восставшие пленники резали стражу в бараке.

Только начальник гарнизона — юркий и быстрый парфянин, попытался оказать сопротивление, выстроил стражу и велел прикрыться щитами. Получилось что-то вроде римской черепахи — собранный командиром отряд ощетинился копьями — не пробиться. Но нет, это сквозь римское построение с наскока не пройти, а тут… вон там копья торчат криво, а справа и вообще кто-то из стражи встал с одним щитом, без копья.

— Сможешь запрыгнуть? — одними губами шепчет Приск и как можно незаметнее указывает на сомкнутые щиты, туда, где не выставлено копье.

— А то… — кивает Сентий.

— Тогда бежим.

Бегут четверо — Сентий, Приск, Сабазий и еще один пленный легионер, что прежде изображал прислугу.

Подскочив ближе, они кидаются в разные стороны, нападая и отскакивая, — но это отвлекающие маневры. Однако не только: Сабазий, ловко изогнувшись, проскальзывает меж выставленными копьями и даже умудряется ткнуть в щель меж щитами. Марк попросту хватает копье руками и вырывает из рук того, что под щитом. Случалось, во время битвы с македонцами легионеры хватали сариссы голыми руками, не видя иного способа сладить с фалангой. Приск пытается поднырнуть под копьем, но не может — отскакивает. А вот Сентий взбегает по щитам, как по ступеням, и сверху наносит яростный колющий удар в щель между щитами. Вопль боли!

Удача! Центурион достал кого-то — чешуя щитов проминается под ним — щель отворяется шире. Вновь удар. Следом Марк колет в щель копьем. Судя по крику — попадает. И Приск уже рядом и тоже бьет, бьет… Трое из стражи повержены, по их телам и щитам Сентий и за ним Марк рвутся вперед…

В следующий миг центурион наносит удар в горло командиру гарнизона, и тут же черепаха стражников распадается. Теперь каждый за себя, пятеро парфян против троих римлян и Сабазия. Впрочем, Сабазий не уступает римлянам. Несмотря на изнурительность заточения, он гибок как пантера и раскачивается взад и вперед, наскакивая на противника и уходя от ударов. А вот Приск чувствует, что устает. Руки каменеют — никакая тренировка в духоте и темноте не может поддерживать так долго тело. Дыхание смерти прорывается сквозь уверенность и ярость. Взмахи клинка все медленнее. Сентий, лишь вчера схваченный и еще полный сил, первым приканчивает своего противника. Марк бьется с двумя — в основном обороняясь — сказывается сила молодости. Приск бьет, и тут же удар обрушивается на не слишком надежный трофейный панцирь, трибун спотыкается, катится по камням. Мир переворачивается. Сверху стены и камни, которые странно кренятся набок. Приск вскакивает, на миг всё выравнивается, потом начинает клониться в другую сторону. Его противник лежит на камнях, пытаясь зажать страшную рану в горле. Слава богам — трибун всё же успел нанести удар.

Приск оглядывается. Всякое сопротивление уже прекратилось. Многие из стражи, проснувшись, даже не стали браться за оружие, увидев, что ворота открыты.

Тем временем на ближайшей башне вспыхнул огонь, в утреннее небо потянулись дрожащие дымные пальцы.

Приск, шатаясь, побрел к лестнице, ведущей на стену.

Сентий был уже наверху, а к воротам мчалась легкая римская конница и была уже почти рядом.

— А вот это плохо… — пробормотал Приск и тронул Сентия за плечо.

— В чем дело? — Центурион оглянулся.

И увидел, как несколько всадников скачут по равнине прочь от крепости. Скорее всего, они покинули Аденисту через задние ворота.

— Мебарсап улепетывает во все лопатки… — в ярости воскликнул Сентий. — Уйдет за Тигр — не догонишь.

— Уже не догонишь… — покачал головой Приск. — Кони у них больно хороши…

— Драпают налегке, — осклабился вдруг Сентий. — Значит, золотишко оставили в крепости. Надо бы поискать.

Опоздал. Въехавшие в ворота кавалеристы уже спешились и теперь ломились в двери — проверять, насколько верна догадка Сентия.

* * *

Спустя два часа толпа оборванцев предстала перед императором.

— Так это и есть наши герои? — усмехнулся Траян, оглядывая грязных, измученных людей с серой кожей и слезящимися с непривычки к яркому свету глазами. Волосы их были всклокочены, отросшие бороды у всех от грязи казались одинаково серыми. Лишь Сентий выделялся среди них, хотя разбитые губы и синяк под глазом не красили центуриона. — А это наш бравый посланец… — Траян поманил к себе Сентия. — Смотрю, ты выполнил приказ наилучшим образом.

— Без моих друзей по несчастью я бы не смог ничего сделать, наилучший принцепс. Я только прикончил двоих охранников, убил лично начальника гарнизона и открыл ворота…

— Вот наглец… — шепнул Марк. — Да без нашей помощи…

— Считаешь, этого мало? — Траян повернулся к Ликорме. — Обо всех позаботиться, спросить имена, выдать одежду и доспехи взамен утраченных.

— Здесь есть один военный трибун, наилучший принцепс… — сообщил Сентий.

— Вот как? И кто же?

— Гай Осторий Приск, — выступил вперед оборванец.

Один из преторианцев чуть не подпрыгнул на месте, но вынужден был остаться в карауле — поскольку при императоре орать от восторга и кидаться обнимать товарища не позволяла дисциплина.

— А, знакомое имя… Но выглядишь ты неважно. Как тебя угораздило попасться в эту ловушку?

— Я был послан от твоего имени в Хатру вести переговоры с тамошним правителем. И на обратном пути меня пленили и привезли сюда. Так что в каком-то роде судьба моя схожа с судьбой Сентия.

— До Хатры далеко.

— О да… Видимо, люди Хосрова полагали, что тут меня не найдут.

— Значит, ты посол императора, и с тобой обошлись столь подло!

— Куда уж подлее — не появись здесь ты, император, с армией, сидеть бы мне и моим людям в каменном мешке всю оставшуюся жизнь.

— И ты тут давно?

— Устал считать дни. Полагаю, меня сюда привезли и забыли.

— Его кто-нибудь знает? — обратился император к стоявшим вокруг него трибунам и преторианцам.

— Я, наилучший принцепс! — выступил вперед преторианец, так и сиявший от счастья.

— Кука… а, ну конечно. Помню славный контуберний — еще с Дакийской войны. Но этот человек…

— Ему нужны хорошая баня, цирюльник и новая одежда… — ответил Кука и не удержался, подмигнул Приску. — Когда-то ты наградил его серебряными браслетами за смелость. Теперь он снова оказался героем.

— А ты как всегда болтаешь больше положенного. Центурион, сменить с караула Куку, — обратился он к центуриону преторианцев. — Пусть займется старым товарищем. Храбрость должна быть вознаграждена. Эти люди бескровно добыли для нас Аденисту.

— Позволь тебе, наилучший принцепс, представить еще одного героя Аденисты, — сказал Приск. — Марк Афраний Декстр, мой адъютант.

— Уж не сын ли нашего Декстра?

— Он самый…

Юноша выступил вперед…

— Ну что, герой, какую награду хочешь? — спросил император.

— Награды мне не надобно. С парфянами биться хочу. И коли ты велел выдать всем пленным новое оружие — так пусть и мне выдадут взамен утраченного.

— Молодец! Оружие тебе дадут — уж поверь, и без вычета из жалованья. А награда тебе будет такая: из сокровищницы Аденисты выберешь самый красивый перстень — какой пожелаешь. Чтобы будущую невесту порадовать.

Марк так и просиял. Почудилось ему в тот момент, что знает Траян про его тайное обручение… Но если Траян знает, то и отец, центурион фрументариев, наслышан. А это уже радует меньше.

* * *

Вечером Приск, отмытый, постриженный и тщательно выбритый (пара свежих порезов в придачу), развалился на походной кровати в палатке, что предоставили в его полное распоряжение. Сабазий, также отмытый и в новенькой тунике, расставлял на походном раздвижном столике яства.

Сабазий, который за проявленную смелость получил право выбрать себе что-нибудь из добычи, выбрал курильницу — пускай не серебряную, но бронзовую, и теперь палатка наполнялась ароматом благовоний. Так что, если кто из пленников и не сумел до конца отмыться, то неприятные запахи забивали ароматы воскурений.

Кука принес вино и всякие вкусности, вдобавок Ликорма потрудился прислать целую корзину припасов.

— Что станешь делать, Гай? — поинтересовался Кука. — Траян чрезвычайно доволен. Легионеры так орали, приветствуя императора, как будто мы взяли не крошечную крепость, а столицу Парфии Ктесифон.

— Полагаю, буду с армией до зимы, но не поймешь, где и с кем, — отозвался Приск. — После сидения в подвалах Аденисты я не годен в бою командовать и декурией.

— Э, приятель, думаю, нам и воевать-то больше не придется. Все эти восточные лентяи сдаются без боя, только увидят вдали облако пыли, что поднимают калиги наших легионеров.

— Никогда не стоит недооценивать противника, — назидательно заметил Приск. — А римляне оценивают врага пролитой кровью.

— Нет, мы его оцениваем золотом, которое нам выплачивают. Мне лично нынешний поход нравится куда больше, чем дакийский. Знай переходи с места на место да собирай добычу. Скоро многим и наклоняться за дарами станет лень…

— За лень платят кровью, Кука! Парфия должна быть разгромлена. Уничтожена, — сказал с неожиданной злостью Приск. — Так, чтобы распалась на десятки крошечных жалких царств, стоящих на коленях перед Римом.

— Гай… — покачал головой Кука. — О, боги, Гай, ты вроде бы никогда не страдал кровожадностью. А наш патрон Адриан — так тот вообще против этой войны. А теперь ты предлагаешь все жечь и крушить…

— Да, я был… и Адриан… — У Приска вдруг перехватило дыхание. — Но все это было до пыток. И до плена в Аденисте. Теперь я хочу одного — увидеть, как владыка Ктесифона ползает перед Траяном на коленях. Я многое отдам за это зрелище. — Приск стиснул кулаки так, что побелели костяшки. Это все, что ему осталось, — бить и разить… рисовать? Нет, такими пальцами не сделать уже тончайший рисунок для новой мозаики… его можно только увидеть в воображении, но нарисовать невозможно. Приск зажмурился, ощущая, как едкая соль щиплет веки.

Ярость, с которой говорил Приск, изумила Куку.

В этот миг полог палатки распахнулся, и на пороге возник Тиресий, а за ним его вольноотпущенник Тит с еще одной корзиной припасов.

— Где наш герой? — воскликнул предсказатель.

Тиресий сильно загорел и сделался почти так же темен лицом, как смуглый от природы Кука. Рядом с ними Приск казался смертельно бледным. И немудрено — подвалы из любого выпьют жизнь за долгие месяцы плена.

— Говорят, намечается небольшая пирушка… — Тиресий поставил кувшин с вином на столик, и без того перегруженный, как купеческий корабль, вышедший из Селевкии на Оронте.

— Наш герой рвет и мечет и жаждет штурмовать Ктесифон, — сообщил Кука и пихнул старого товарища в плечо. — Так и пылает мщением.

— Ктесифон падет, — заверил Тиресий.

— Будут еще гости? — спросил Приск.

— Обещался Фламма. И Малыш.

— О, боги! — обрадовался Приск. — И Малыш здесь?

— Конечно! Вместе со своими машинами. Самыми лучшими, самыми точными. Хотя и не самыми огромными. Что его печалит.

— Ну тогда точно Ктесифон падет! — засмеялся Кука.

— А Оклаций?

— Остался в Троезмисе… — покачал головой Тиресий.

— Жаль…

— А Молчун?

— Про Молчуна никто ничего не знает… — Тиресий отвел взгляд.

— Он прислал письмо, что его переводят во фрументарии к Афранию… — подал голос Фламма. — А после никаких известий не было.

Малыш явился — но не с машинами, а вместе с юным Декстром, в палатке сразу же сделалось тесно, а закусок и вина — маловато. Марк, отмытый и подстриженный, просто преобразился. Теперь стало видно, что за год он вымахал на добрую треть фута и раздался в плечах. Сейчас он смотрелся уменьшенной копией Малыша. Удивительно, что такое произошло с ним в заточении в Аденисте.

— За избавление от плена! — Друзья обнялись.

— Что ты намерен делать? — спросил Тиресий Приска.

— Надеюсь оказаться поближе к императору и Афранию Декстру.

— А еще?..

— Пожалуй, я бы дал моему Сабазию свободу. Ты бы видел — как он храбро сражался, когда нас брали в плен. В него будто тигр вселился. Или лев. Если бы еще хотя бы трое из караванщиков нам помогли, мы бы не попались в эту ловушку.

Лицо Сабазия, который сидел в углу палатки, исказилось.

— Это не проводники караванов и не погонщики, а сыновья тупой свиньи… — пробормотал он с неожиданной злобой. — Они дали слово нас охранять, а потом испугались одного имени Аршакида…

— Не печалься, Сабазий… Все закончилось!

Сабазий что-то буркнул в ответ. Что-то непонятное — на своем языке… но явно — что-то злое.

Потом сказал громко, отчетливо, уже на латыни:

— Эдерат — дурак, как и все Аршакиды.

— Это точно… — засмеялся Приск.

* * *

— Как же ты попал в плен — расскажи, — потребовали друзья.

— Да что рассказывать… Ведь не в бою. А как посланец — то есть подло вдвойне.

Приск поведал свою отнюдь не героическую историю, как их караван на третий день пути из Хатры настиг конный отряд, как римляне затеяли безнадежное сражение, как погиб Максим и с ним под обстрел попали случайно хаммары, а все остальные оказались в плену.

Сначала троих пленников держали несколько дней в палатке, потом в другой. Всякий раз связанными — не удерешь. А потом привезли в Аденисту.

— Я не сразу узнал, как называется крепость. Сказал один ауксиларий. Он через два дня после того, как попал в плен, попытался вырваться, но его убили. Глупо было лезть на охранников с голыми руками. Надо полагать, у того Аршакида из Хатры, с которым я столкнулся, были на меня определенные планы… — Приск помолчал и добавил: — А может — и не было… Может, только жажда отомстить за непочтительность. Я ведь над ним посмеялся. Думаю, это такая страшная месть — бросить меня в подземелье и оплатить мое содержание в тюрьме — до смерти.

— Ты всегда говорил: главное — продержаться на миг дольше врага, — напомнил Кука.

— Иногда миг бывает очень долгим… — скривил губы трибун.

* * *

Наутро Приска вызвали к императору для подробного разговора.

Сложнее всего военному трибуну было пересказывать подробности своего посещения Хатры, опуская детали, связанные с Адрианом. Впрочем, императора интересовало другое. У Траяна вспыхнули глаза, когда он услышал, что через Хатру пролегает короткая дорога на Ктесифон.

— Но эта дорога мало пригодна для большой армии, — уточнил Приск, и тут он не лгал. — Колодцы вмиг обмелеют, и мы останемся без воды. Такая армия, как наша, может передвигаться только вдоль берегов Евфрата.

— Хатра на нашей стороне?

— Она на своей стороне. Но мы можем сделать так, чтобы Хатра стала союзником.

— Разве ты уже этого не сделал, трибун? — засмеялся император.

Хатра — не союзник и вряд им станет в ближайшее время, мог бы добавить Приск. И любая дорога на левом берегу Евфрата и далее на восток — это дорога, на которой тебе в любое мгновение могут всадить отравленный кинжал в спину. Но он не сказал этого императору… Может быть, потому, что Траян вряд ли его услышал бы.

Зато в тот же день перед построенными на плацу солдатами Траян вновь вручил военному трибуну серебряные наградные браслеты взамен утраченных. Солдаты приветствовали это награждение одобрительными криками и грохотом щитов[93].

* * *

А вечером была иная встреча. Центурион Марк Афраний Декстр пригласил трибуна Гая Остория Приска к себе в палатку.

Когда Приск вошел, полог задернули, и у входа встали два человека охраны. Декстр молча указал на складной стул. Приск сел. Перед ним на столике стоял кувшин вина, два бокала и рядом — стопка восковых табличек. Все послания были вскрыты. Приск насчитал восемь писем на табличках и рядом — еще пергаменты. Он сразу понял, что это письма от Кориоллы.

— Я должен тебе рассказать о событиях позапрошлой осени и зимы… — начал Афраний.

Приск сидел неподвижно, уперев руки в колени. Чувство было такое, что он слишком сильно отвел руку со щитом в сторону, и вражеский клинок безнаказанно нацелился жалом в открытую для удара грудь.

Приск слушал, как Афраний рассказывает о похищении его семьи, о смерти бедняги Прима, потом как Мевия, Молчун, а с ним люди Афрания освободили семью трибуна. Слушал и понимал, что удар уже не отбить…

Когда Афраний сообщил про исчезновение Гая, про то, как Молчун кинулся в погоню, Приск почти наяву ощутил, как скребануло лезвие клинка по бронзовой щитовой окантовке, острие беспрепятственно обошло защиту и вонзилось в грудь, пробив сердце. Боль — и следом пустота. Такая, будто внутри за ребрами ничего не осталось, вообще ничего. Приск не двигался, ничего не говорил, лишь стискивал изуродованные пальцы на коленях да все сильнее сжимал зубы. Несколько мгновений ему казалось, что он сейчас упадет. Но он выдержал…

— Молчун настиг Амаста в Афинах… — Эти слова Афрания долетали откуда-то издалека, как будто Приск стоял на одном краю ойкумены, а фрументарий — на другом и выкрикивал свои слова, как приговор, а трибун слышал в каждом слове «смерть, смерть, смерть». Слышал, но не понимал, кому надлежит умереть.

— Догнал, но схватить не сумел, — продолжал Афраний. — Убил двоих людей Амаста, но потерял моих вольноотпущенников и сам был ранен. Амаст бежал. Вскоре Молчуну удалось узнать, что в Афины Амаст прибыл с больным ребенком, и мальчик умер. Полагаю, маленький Гай заболел в пути, а похититель не стал останавливаться и продолжил свой путь в Сирию…

Афраний замолчал.

— По твоим словам выходит, это случилось, когда я еще был в Антиохии.

— Да, так… Амаст прибыл в Сирию вслед за тобой. Это он схватил тебя и пытал.

— Тогда почему ты ничего не сказал мне, когда… — Приск замолчал.

Он вспомнил, как лежал раненый, как Афраний клялся ему, что семья трибуна в безопасности. Вспомнил письмо, где рядом с именем Гая было размазано какое-то слово.

— Донесение от Молчуна пришло уже после твоего отъезда из Антиохии в Хатру. До того времени я надеялся, что мальчика удастся спасти.

— Ты — мерзавец, Афраний. Я бы хотел проклясть тебя… Но не могу — из-за твоего сына. Из-за…

Приск не договорил — стиснул зубы и умолк.

— Это письма Кориоллы? — спросил после долгой паузы.

— Да.

— Ты читал их?

— Конечно.

— Она знает?

— Да.

— Давно? — Афраний кивнул. — Дай мешок.

Приск схватил протянутый фрументарием полотняный мешок, сгреб в него таблички и пергаменты. Затем ухватил со столика кувшин и вышел из палатки Декстра. У палатки трибуна ожидал Тиресий.

— Сожги. — Приск протянул мешок предсказателю.

— Что там?

— Мой сын…

Потом Приск стоял у костра и смотрел, как дым окутывает брошенный в пламя мешок, как вспыхивает хищно огонь, как выгорает полотно, как пляшут оранжевые языки на деревянных телах табличек, как стекают восковые капли меж деревяшек в огонь.

Приск сделал большой глоток из кувшина и отдал его Тиресию. Тот передал дальше — рядом уже стояли Малыш, Кука и Фламма, потом подошел юный Марк. Кувшин по кругу обошел костер и вернулся к Приску.

Глава IV ЭДЕССА, СТОЛИЦА ОСРОЕНЫ, БАТНЫ И НИСИБИС

Лето 868 года от основания Рима

Месопотамия

После захвата Аденисты армия Траяна двинулась в западном направлении на Осроену, к Эдессе. Крепость Эдессы на вершине скалы казалась неприступной. Но правитель Эдессы Абгар даже не думал защищаться. Едва армия Траяна появилась вдали, как царь тут же отправил своего сына Арбанта навстречу императору. Разряженный в сверкающие на солнце шелка и в не менее ярко сверкающем парадном панцире, розовощекий красавчик с едва пробивавшейся курчавой бородкой ехал впереди посольства на великолепном сером жеребце. Приблизившись, юноша соскочил на землю. Два мальчика удерживали его гарцующего скакуна под уздцы.

Арбант поклонился низко, но не без изящества.

— Поздновато прибыл, — заметил Траян юноше, однако не грозно, а с улыбкой.

— О, как я жаждал разделить с римлянами все тяготы военной кампании! — воскликнул царевич с жаром. — И с радостью явился бы раньше, но мой отец опасался парфян.

Это была неприкрытая и жалкая ложь. Но произносили ее губы столь алые и свежие, что Траян, вместо того чтобы нахмуриться, вновь улыбнулся.

— Не иначе император вечером позовет этого красавчика к себе в палатку… — шепнул сам себе под нос Кука.

Из всех преторианцев Кука чаще других находился в охране императора. И уже ловил на себе недобрые взгляды любимчиков Траяна. Однако делал вид, что взглядов этих не замечает. В окружении императора говорили много чего интересного. А интереснее всего то, что в свите наилучшего принцепса говорили об Адриане. Кука всегда был охоч до разного сорта сплетен, а сейчас охотился за ними вдвойне. Так что ему не составило труда узнать вскоре, что особу Адриана вспоминают нечасто и говорят презрительно и зло. Отстраненный от участия в военной кампании, наместник Сирии выполнял роль ответственную, но неблагодарную: снабжение армии, которая передвигалась по просторам между Евфратом и Тигром, было задачей более чем сложной, не сулившей ни награды, ни славы… Но пропади в дороге обозы или опоздай они в назначенный императором пункт — и огромная армия останется без хлеба, оружия, новых машин и пополнений. Здесь требовались огромные организаторские способности, которыми наместник Сирии, несомненно, обладал, но которые никто не оценил по достоинству. Решение не брать Адриана в поход само по себе было открытой декларацией об опале.

Тем временем ворота Эдессы вновь отворились, и навстречу императору вышел уже сам царь Эдессы Абгар. Он шагал пешком по мощенной каменными плитами дороге, выражая всем своим видом покорность. Вслед за ним выехали двести пятьдесят закованных в доспехи всадников, а слуги вынесли шестьдесят тысяч стрел в изукрашенных серебром горитах.

Перед слугами с дарами шли музыканты, отбивая такт в барабаны, увешанные медными погремками. Эти инструменты издавали низкий рыкающий звук, как бы смешанный с раскатами грома, вызывая неприятное скребущее чувство и приводя в замешательство. Шаркая мягкими туфлями, слуги несли гориты на вытянутых руках, как драгоценные вазы.

— М-да, — сказал сам себе Кука, — эти стрелы могли бы оказаться у нас в животе. Куда приятнее видеть их в руках безоружных слуг.

Подойдя к трибуналу императора, Абгар распростерся ниц перед правителем Рима и заявил, что он готов отказаться от своей страны, хотя прежде за огромные деньги купил это царство у Пакора.

— А я дарю его тебе просто так… — рассмеялся император.

Траян из всех даров взял только три роскошных панциря и велел вернуть Абгару все остальное. Приск, с некоторых пор обласканный славой и в этот день находившийся в свите императора, подумал, что зря император не принял гориты, — возвращать стрелы правителю страны, которая все время своего существования зависела от милости парфян, — по меньшей мере глупо. Великодушие свое можно проявить иначе. Но с Траяном давно уже никто не спорил. Что бы ни задумал император — все кидались выполнять пожелания наилучшего принцепса.

Абгар был тут же утвержден в своей должности филарха[94].

Потом, много дней спустя, когда Приск узнает, что оказался прав в своих подозрениях, его это нисколько не обрадует.

* * *

Войско Траяна расположилось лагерем близ города. Лишь отдельные части вступили в ворота. По договору здесь отныне располагался римский гарнизон. И — разумеется — в Эдессу вошли сам Траян и его свита.

Приск тоже осмотрел город, бродил по улицам до темноты — с того разговора с Афранием, когда стало известно о смерти Гая, трибун не мог находиться на месте. Движение отвлекало. Сабазий, как оказалось неплохо знавший город, привел Приска и увязавшегося за ними Куку в небольшую гостиницу при храме, которую содержала коллегия хаммаров. Пока Приск с Кукой обедали, Сабазий выпросил себе полчаса, указав на пухленькую служаночку, что вертелась при кухне.

Приск кивнул, а Кука ободряюще похлопал Сабазия по плечу.

Но уединился Сабазий вовсе не со служанкой, а с хозяином гостиницы. В крошечной комнатке хозяину был предъявлен амулет хаммаров и следом — золотая увенчанная лучами голова бога Шамша. Как ее Сабазий сберег во время плена — никому неведомо. Полчаса шептались раб и хозяин в маленькой каморке, устланной коврами, а наутро, как только распахнулись ворота Эдессы, новый караван ослов отправился в путь. Проводником каравана был сын хозяина, молодой чернобородый красавец, и вез он на поясе амулет в виде бога в лучистой короне — точную копию изображения, что имел при себе Сабазий.

* * *

Далее дорога императора лежала на Батны и Нисибис. Император уже не сомневался, что после Армении прибавит к своим владениям новую провинцию Месопотамию. Места эти пустынны, встречались здесь глубокие пески, а вокруг, сколько хватало взгляда, лежали бесполезные и безводные равнины.

Манисар, прежде мятежный царек, долгие годы воевавший с Хосровом на стороне Пакора, отправил к Траяну послов, стремясь договориться с императором о мире. Манисар обещал добровольно передать императору те земли в Месопотамии и Армении, которые успел прибрать к рукам, а взамен выпрашивал себе право повелевать от имени Рима. Однако Траян не желал разговаривать с послами — покорность Манисару надлежало выразить лично. А уж какова при этом будет его судьба — как у Партамазириса или как у Агбара — предсказать заранее не взялся бы даже Тиресий. Так что Траян ответил так, как и положено отвечать римскому принцепсу мятежному сатрапу: никаких переговоров, пока тот не явится перед императором дать личные заверения в преданности.

Манисар предпочел сбежать, не испытывая Судьбу.

Потом уже Спорак решил не являться на поклон к Траяну, а отсидеться в своей крепости. Владения его тянулись от города Карры (да-да, тот самый городок, близ которого Красс погубил свою армию, потерял сына и погиб сам) и до Апамеи на Евфрате. Траян двинул против Спорака войска — и Спорак мгновенно сбежал, а его главный город Батны был захвачен и разграблен римлянами.

Приск смотрел, как валяются в ногах у императора какие-то люди в грязных разорванных одеждах, как захлебывается плачем какой-то старик, и опять его охватывало странное чувство — боль и пустота. Пустота, которую не удавалось заполнить ни запахом дыма, ни криками умирающих, ни видом неподвижно лежащих тел.

Столь легкое взятие неприятельского города и последовавший за этим грабеж подняли дух армии так, как будто легионеры штурмовали укрепления день и ночь и наконец заставили жителей сдаться. Солдаты встречали Траяна восторженными криками, уверенные, что помощь богов будет отныне с их любимым императором, а значит, и с ними.

После чего Траян двинулся к Нисибису.

Красноватые камни стен, грубо отесанные, залитые большим количеством раствора, со временем превратились практически в сплошной монолит. Город разрушался и восстанавливался заново множество раз. Всякий раз стены его становились толще и выше. Вокруг города лежали серые холмы, кое-где тронутые оспинам чахлой зелени. Среди жалких кустиков бродили козы, тут же пущенные армией на свои нужды. Суп из козлятины на несколько дней вошел в меню легионеров. Ликорма велел выплатить явившемуся к нему темноликому согбенному старцу, который что-то шепелявил, хмуро глядя в землю, несколько серебряных монет. Тот ушел, отплевываясь и поглядывая замутненными бельмами глазами на пришлых, коих в этих местах повидал немало. Армия уйдет — Нисибис останется — до новой армии и до новой осады.

Впрочем, Нисибис пытался оказать сопротивление, но продержался недолго и пал к ногам Траяна, когда сторонники Пакора открыли перед римским императором ворота. Никакие стены, никакие камни не защитят, если слабы духом защитники города. Да и защитников за стенами было немного — зато набилось порядком жителей окрестных селений со скотом и нехитрым скарбом. Город даже почти не грабили. Ну то есть разграбили, но дома не жгли и жителей не резали. И даже отбирали не все. Но многие из местных предпочли уйти, когда было дозволено. На третий день Нисибис покинул большой караван, ведомый старым хаммаром. Незадолго перед уходом старик встретился с изуродованным рабом, бросил взгляд на изображение бога Шамша, кивнул и взял из рук человека, который назвался Илкаудом, запечатанные таблички с письмом.

* * *

Из Нисибиса Траян двинулся назад в Эдессу, куда прибыл к исходу лета. Здесь император провел несколько дней, Абгар вновь клялся в преданности, заверял, что на Востоке у Рима нет более надежного союзника, нежели Осроена и ее правитель. Из Эдессы Траян отправился вместе с армией на запад, в Антиохию, в этот Золотой город, где его ожидал Адриан.

* * *

Больше всех стремился в Антиохию Марк. Когда до столицы Сирии остался лишь день пути, он выпросил у императора через Приска разрешение на три дня покинуть армию и умчался по боковой дороге рано утром, взяв с собой лишь Сабазия, которого Приск великодушно уступил молодому адъютанту.

— Куда это он? — поинтересовался Кука у военного трибуна.

— Гонится за призраком, — отозвался Приск.

Марк, как обещал, вернулся через три дня, сияющий от счастья, как только что начищенная лорика.

— Анния с матерью приедет в Антиохию после календ декабря, — сообщил он, строя многозначительные гримасы. — Анния не поверила, что я погиб. — Юноша расплылся в улыбке. — Упросила мать и опекуна отказать выгодным женихам!

И он тут же помчался к отцу — со столь радостным сообщением.

— Кто такая Анния? — спросил Афраний Старший.

— Ну, Анния… она… мы… обручились уже больше года назад…

— Да? И когда это ты успел?

— Да так… Заехал в гости по дороге в Антиохию и обручился.

— Ладно, если девчонка красивая, я прощу… — притворно нахмурился Афраний. — Но с матерью сам объясняйся.

Часть III АНТИОХИЯ, ЗОЛОТАЯ…

Глава I ВОЗВРАЩЕНИЕ НЕ ДОМОЙ

Декабрь 868 года от основания Рима

Антиохия

— Ну как тебе в Антиохии? Нравится? — спросил Марк.

Анния уже в третий или четвертый раз, как завороженная, вертелась на пяточке по кругу, оглядывая просторную комнату.

Мало того что в покоях имелось большое застекленное окно, так и стены все сплошь были покрыты фресками. Привычный для Антиохии сюжет: прекрасный Аполлон в погоне за юной нимфой. Горы, зеленые леса, серны, прыгающие с утеса на утес, заросли лавров. Вот на следующей фреске Аполлон настигает Дафну. Хватает, срывает одежды, но в его объятиях уже не девушка, а лавр, лишь в листве угадывается юное личико, а в ветвях — заломленные руки, в стволе — контуры бедер, врастающих в древесную кору. И на последней — уже дерево, шумящее серебристой листвой, без намека на недавнюю метаморфозу. Юные нимфы окружают Аполлона, но ни одна ему не мила.

— О, боги, — шепчет Анния. — Я в самом деле могу здесь быть?

— Ну конечно, — с беспечностью юности заверяет Марк.

На самом деле — это одна из комнат его отца, который сейчас совещается с Адрианом и будет совещаться — надеется Марк — до утра.

Анния садится на ложе, гладит струящиеся нежные ткани.

— Это же шелк! Шелк… — повторяет завороженно.

— Конечно! Мы же в Антиохии, а это дворец наместника, гостевые покои. Здесь, представляешь, в каждом отделении дворца своя баня. Можешь выйти из комнат и тут же окунуться в кальдарии, потом вернуться назад.

Марк усаживается рядом на ложе, привлекает к себе.

— Моя нимфа из бобовой бочки… — Он смеется, обнимает крепче, касается губ…

— Не надо, Марк… — Анния пытается отстраниться. — Мы же не женаты.

— Но скоро поженимся. Твой брат-опекун согласен, мой отец — тоже. О, не надо так хмурить бровки… помню-помню, как ты меня укусила тогда на вилле. Каюсь, я был груб и дерзок… но сегодня — буду нежен. Ты ведь не Дафна, моя нимфа? Какой смысл отказывать Аполлону и становиться деревом?

— Так ты Аполлон? — Анния забавно морщит носик.

— А что, не похож? — Марк демонстративно распрямляет плечи, поворачивает голову так, что Анния видит его профиль. Профиль в самом деле замечательный, достойный Аполлона, и Марк это знает.

— Ну… почти… — соглашается с притворной неохотой Анния и тут же прыскает от смеха.

— Вот, смотри… — В руках у Марка сверкает кольцо — золотое с зеленым камнем.

— Неужели изумруд? — шепчет Анния. Настоящий изумруд вблизи она никогда не видела — только крашенный в зеленый цвет хрусталь.

— Разумеется. Я привез его из Аденисты. Оно из сокровищницы бежавшего царя… Император лично его мне вручил. Прежде его носила царевна. А теперь оно твое…

Кольцо окончательно разрушает последние слабые остатки обороны. И Марк уже не встречает сопротивления, когда опрокидывает свою нимфу на шелковые простыни…

* * *

Кажется, он заснул на несколько мгновений… или на час? Или больше? Когда проснулся, Аннии рядом не было. Наверняка побежала в термы — она еще, помнится, спрашивала, прежде чем Марк заснул, — можно ли уйти искупаться и где галерея, ведущая к баням.

Сейчас вернется, скоро… Стояла странная тишина, какая-то мертвенная недвижность в воздухе. Марк поднялся и подошел к окну. Где-то рядом — верно на псарне наместника, вдруг завыли собаки: одна, вторая, потом раздалось ржание лошади.

Марк распахнул окно. В самом деле — в воздухе абсолютная неподвижность, и странное лиловое небо — светящееся, злое — нависало над городом.

А потом раздался низкий нутряной рокот, будто в глубине ожил цербер, вечный страж подземного мира, и разразился хриплым воем. Качнулся пол, дрогнули колонны. Марк задрал голову и увидел, как по потолку змеится трещина.

— Анния! — Вместо того чтобы прыгнуть в окно и спастись, он устремился к переходу, ведущему к баням…

* * *

— О, боги, боги, как я изменился. Давно ли я считал, что лгать и подличать — это дурно. Давно ли все вокруг утверждали, что старина Гай держит слово и никогда не врет, и не дает ложных клятв, и не обманывает, и не кривит душой. Я был прям и правилен, я казался себе почти идеальным, ставил себе в пример моего отца, который отказался склонить голову перед Домицианом и его цепными псами, я думал, что буду достоин памяти моего старика… Что же теперь? Все поступки мои служат лжи, и я уже перестал различать — говорю ли я правду. Мне даже под пыткой оказалось нетрудно солгать, и моей басне поверили. Вообрази, я лгал, когда мои ноги лежали на раскаленных углях. Потом, в Хатре, я вновь лгал, потом стал лгать самому императору… и так череда лжи окутала меня ядовитым туманом. А теперь мой сын умер, и тело его не найдено. Я пишу Кориолле в Италию сладкие лживые письма, но не читаю ответов… Боги отвернулись от меня, и я живу сам по себе.

Так говорил Приск, сидя на террасе на вилле Филона. Обсаженная причудливо подстриженными туями, украшенная статуями, она казалась островом, за которым открывался удивительный вид — океан ночи, в котором лежащая внизу Антиохия светилась огнями. Наверное, никогда еще столь много народу не собиралось у подножия горы Кассий в зимнее время года. Мало того что часть армии явилась из Месопотамии назад в Антиохию вместе с императором — так и все преторианские когорты, которые Траян привел с собой, квартировались непосредственно в Золотом граде. Толпы гражданских — посольства, законники, торговцы, ростовщики, искатели должностей или просто зеваки, решившие, что нынешняя зима в Антиохии окажется куда веселее, нежели пребывание в Риме без императора, — ринулись на Восток. Будто вся империя снялась с места и явилась этой зимой в сирийскую столицу. Все гостиницы были забиты до отказа, так что многие горожане пользовались случаем подзаработать и сдавали приезжим крохотные комнатенки втридорога. Но и этого не хватало — рабы и вольноотпущенники спали на улицах в тени портиков вповалку. В который раз Приск подумал, что ему несказанно повезло в том, что Филон принимает его с друзьями в своем доме совершенно бесплатно — исключительно из дружбы и из чувства гостеприимства.

Какая странная ночь — освещенный город, казалось, отбрасывал на темное небо слабый фиолетовый отсвет, отчего звезды светили тускло и вроде как через силу. Накануне яростный ветер изрядно потрепал деревья вокруг виллы и многие вырвал с корнем, но обломанные ветви слуги уже убрали и с утра вымыли мраморный пол на террасе. Только несколько стволов, уже лишенные и крон, и корней, остались лежать у подножия террасы, свидетельствуя о безумстве злобных ветров, напоминая тела павших в кровавой битве.

Внизу на террасе с овцами-туями почему-то сам собой из кустов выскакивал деревянный человечек и махал руками. Один из вольноотпущенников Филона, проклиная забавы хозяина, запихивал автомат на место, но человечек выскакивал снова и снова.

Речь свою Приск держал то ли перед самим собой, то ли перед старым приятелем Тиресием, который на своем ложе то погружался в сон, то пробуждался. Лицо Тиресия было на редкость сосредоточенно, а взгляд отсутствующий. Так что Приск в самом деле говорил все это скорее для себя. Как ни странно, Тиресий ни разу не завел речь о гибели маленького Гая, не поведал друзьям — видел ли в своих снах эту беду, ни словом не обмолвился о судьбе Молчуна. Будто все это уже осталось в ином мире, за черной тканью небытия.

На столике стоял кувшин с наилучшим фалерном (Филон мог позволить себе такую роскошь), на серебряном блюде остывала свинина в кисло-сладком соусе. Венки из сельдерея, что способен не дать хмелю затуманить мозг[95], венчали головы пирующих.

В городе даже ночью было шумно, хотя сатурналии еще не начинались. Но в Антиохии — каждый день сатурналии[96], особенно с тех пор, как Траян вернулся из похода.

Впрочем, и на вилле Филона веселились — хотя и не так бурно — днями хозяин обдумывал новую машину, заказанную Траяном, с помощью которой можно было бы стрелять с борта корабля по засевшим на берегу лучникам. Малыш, приехавший в Антиохию вместе с несколькими фабрами из Пятого Македонского легиона, помогал Филону. Иногда к ним присоединялся Марк, но сегодня юноша отправился в Антиохию: накануне из поместья приехали Анния с матерью, и Марк собирался познакомить невесту с отцом. Приск дивился: ни расстояния, ни превратности Фортуны не смогли разлучить этих двоих, что были едва знакомы. Значит, связала их особая ниточка, столь прочная, что ни время, ни мили парфянских дорог отныне этим двоим не помеха.

Внезапно молния разрезала небо над городом. Беззвучная эта вспышка выглядела тем более зловеще, что небо сделалось совершенно белым, со слабым лиловым свечением. Потом — накатил раскат грома. Поначалу тихо ворча, он вдруг набрал силу и ударил так оглушительно, что Приск невольно пригнулся. Но тут же и сам рассмеялся — странно бояться грохота, если уж Юпитер ударил своей молнией.

Тем временем новые молнии заплясали над городом, сменяя друг друга непрерывно, а то одновременно ударяя в двух или трех местах. Грохот стоял такой, будто боги принялись лупить в медные щиты. Ветра не было. Воздух лежал недвижно плотным, тяжелым липким покровом. Кисловатый на вкус.

Тиресий вдруг дернулся и открыл глаза.

— Глянь, Тирс, опять гроза — третья или четвертая за последние дни, — вздохнул Приск. — И это зимой. Право же, недаром говорят, что есть страшные знамения страшных событий.

— Где Кука? — спросил Тиресий, сбрасывая на пол венок и вставая.

— У него сегодня вторая ночная стража во дворце, так что он в Антиохии.

— Адриан где? Тоже во дворце?

— Разумеется. Где же ему еще быть? И Траян…

— Марк?

— Тоже там.

— Пошли… Надобно предупредить, — Тиресий уже сбегал с террасы во двор по мраморным ступеням.

Здесь Филон расхаживал вокруг нового макета своей машины. Света факелов не требовалось — странно сияющее ночное небо и молнии сухой грозы отлично освещали двор, никак не хуже антиохийских огней.

— Выведи всех своих домашних во двор и скажи, чтоб держались подальше от стен, — бросил Тиресий Филону на ходу, направляясь к конюшням.

— Э, погоди… о чем ты… — не понял механик.

— Прочь из дома! — воскликнул Тиресий, выводя свою кобылу из конюшни. — Приск, скорее! За мной!

Но, пока трибун седлал коня, Тиресий вскочил на кобылу без всякого седла и скрылся из виду.

— О чем это он? — забормотал Филон. — Он как будто спятил… Вот беда…

— Понятия не имею, — отозвался Приск. — Но по опыту знаю: нашему другу лучше поверить на слово…

— Верю, верю… А лошадей тоже вывести?

— Наверное.

Лошади меж тем бесились, бились в стойлах и рвались наружу, разбуженные конюхи никак не могли с ними сладить. На все голоса выли собаки, а когда их выпустили из загона, они вдруг окружили Филона, прижимаясь к его ногам и жалко поскуливая.

Приск этого уже не видел — он мчался по дороге, ожидая вот-вот нагнать Тиресия. Но не нагонял.

Гроза унялась, так и не пролившись дождем. Зато вновь налетел ветер, бил в лицо сорванными листьями, обломками мелких ветвей, прилипал к коже мелкий сор кипарисовых лапок. Потом ветра не стало. Все замерло — и лишь звуки сделались странными — будто проходили сквозь толстый слой ткани, становясь глухими и низкими. И как ни прислушивался Приск, ничего не мог услышать — даже топот копыт звучал глухо. А потом Приск различил нутряной рокот — он шел откуда-то из самого сердца горы, нарастая.

Конь внезапно встал на дыбы. Раз, другой, потом, совершенно обезумев, принялся бить задними ногами, вскидывая крупом, будто не был приручен с рождения к узде и подпруге, а родился дикарем в сарматской степи.

После шестого или седьмого прыжка жеребец устал беситься и помчался дальше, роняя хлопья густой белой пены и тяжело всхрапывая. Но до ворот Приска так и не домчал — земля содрогнулась, выгнулась, а потом ее не стало. Приск понял, что его конь парит в воздухе, а земля где-то там внизу, безумно далеко. Он попытался спрыгнуть с коня — и так спасся. Жеребец грохнулся всей своей тушей о землю, а Приск приземлился сверху — это смягчило удар. Несчастное животное даже не пыталось подняться — из ноздрей его хлестала кровь. Трибун с трудом встал, его шатало. Он не сразу понял, что именно изменилось. Потом сообразил: он не видит городских ворот — перед ним вставали каменные остовы, а за ними в небе парили обломки колонн, и кроны деревьев плясали как сумасшедшие. Над городом шел дождь из черепицы, расколотых бревен и осколков камней. Гранитные плиты мостовой встали вертикально, на манер частокола преграждая путь.

А потом дикое видение стала затягивать густая пелена седой пыли. Она катилась навстречу Приску морским кипящим прибоем, и он вступил в нее, сам не зная зачем — хотя, следуя здравому доводу разума, должен был повернуть назад. Но не повернул.

* * *

Филон наблюдал за происходящим с высоты своей виллы и видел, как дома буквально взрывались, поднимаясь в воздух, чтобы обрушиться на землю градом обломков. По всей долине внизу поднималась волна — как огромный штормовой вал на море — самый страшный десятый вал[97]. Дома взлетали на ней и падали, как корабли, застигнутые бурей. Многие разламывались, но иным удавалось выстоять. Колоннады шатались, как перебравшие в кабаках выпивохи, и порой целые портики рушились на землю, как шеренга воинов под градом парфянских стрел.

Но вскоре ничего уже нельзя было рассмотреть — огромная туча пыли поднялась в воздух и накрыла Антиохию. Лишь грохот рушащихся камней долетал из серого, густого, непроглядного облака. Холодное фиолетовое небо продолжало светиться — и где-то на востоке еще подрагивали злые молнии, так что казалось, что Гелиос вот-вот появится на своей колеснице в неурочный час.

Это было страшнейшее землетрясение, что обрушилось на Сирию в иды декабря 868 года от основания Рима[98].

* * *

Приск миновал ворота и шагал дальше, ничего более не видя. Остановился, оборвал полу туники и обмотал ею голову. Но это мало помогало от густой пыли — она ела глаза, забивалась в рот и нос. Приск брел почти наугад, будто ослеп.

Разве что звуки — Приск их слышал то где-то рядом, то вдали: грохот катящихся камней, испуганное ржание, крики боли. Топот копыт. В пыльном облаке звуки искажались до неузнаваемости. Приск едва успел отскочить в сторону, когда мимо него промчался всадник на обезумевшей лошади.

— О, боги… — только и выдохнул Приск.

Рядом кто-то застонал.

Только нагнувшись, Приск сумел разглядеть, что на мостовой лежит человек. Трибун попытался его поднять, но не смог: каменная плита, прежде бывшая частью архитрава, рухнула как раз несчастному на ноги.

Трибун огляделся, пытаясь отыскать какую-нибудь балку, чтобы сдвинуть плиту. И тут ощутил новый толчок. Он едва устоял на ногах — как будто под ним была не твердь, а шаткая палуба корабля. Где-то в сером облаке мелькнула наискось тень, а затем раздался оглушающий грохот — это рухнули уцелевшие после первого толчка колонны. Послышался сдавленный визг и тут же смолк. Приск побрел дальше, позабыв, что искал бревно, чтобы вызволить придавленного плитой человека. Лишь когда это самое бревно — обломок балки, упавшей поперек дороги, попалось ему на пути, он вспомнил, что ищет. Но поворачивать назад не имело смысла — он бы уже ни за что не смог отыскать раненого.

Трибун побрел дальше.

В одном месте человек висел, пронзенный бревном, как будто могучая рука насадила его на страшный вертел да так и оставила, раздумав предавать огню. В другом месте из земли торчала лишь одна голова — будто человек был растением, и все его тело росло под землей, а голова, подобно кочану капусты, высунулась наружу. Среди обломков сквозь пыльное облако пробивался огонь: вырвавшись из очага, он теперь сам добывал себе пищу. Где-то заплакал ребенок, но, прежде чем Приск сумел его отыскать, идя на крик, плач смолк и больше не возобновлялся.

Мимо сновали тенями какие-то люди. Промчалась лошадь — и за ней человек в безуспешной попытке поймать взбесившееся животное.

— Гай… — Кто-то вдруг положил ему руку на плечо. Приск обернулся — медленно, уверенный, что это зов мертвых.

Но ошибся. Перед ним стоял Тиресий.

Предсказатель не только не пострадал от удара стихии, но сумел каким-то чудом сохранить лошадь, теперь он вел дрожащую кобылу за повод.

— Мост Рыб уцелел, нам надо перебраться на остров — к дворцу и цирку, — сказал Тиресий так буднично, как будто речь шла о простой прогулке.

— Ты это увидел там на террасе? — спросил Приск.

— Да. Но слишком поздно. Пошли.

* * *

Как Тиресий находил дорогу в этой непроницаемой серой туче известковой пыли, понять было невозможно. Но как-то находил, потому что безошибочно вышел сам и вывел Приска к перекрестку, где сходились две главные улицы Антиохии. Колоннада, ведущая к мосту Рыб, пострадала меньше той, что украшала улицу Герода. Навстречу Приску и Тиресию попался человек, бредущий как пьяный в облаке пыли. Сквозь серую корку налипшей на лицо грязи струйкой, будто из фонтана, била кровь. Человек напрасно пытался зажать рану пальцами. Шаг, другой, и он рухнул на горбину изувеченной мостовой.

Приск шагнул к несчастному, но Тиресий его остановил: — Не надо. Он мертв… Как и другие…

Приск только сейчас заметил несколько десятков тел, придавленных рухнувшими камнями. На миг показалось: они с Тиресием бредут по полю брани, причем поле это почему-то осталось за армией, которая сражение проиграла.

Вскоре они увидели берег Оронта. Здесь облако пыли казалось не столь густым — и можно было даже разглядеть мост. И воду под ним — темно-серую, густую, бурлящую.

Они перебрались на остров, где находился дворец наместника. Здесь опять было не так много пыли — из-за того, что большую половину острова занимали сады. Они тоже пострадали, деревья были повалены и выдернуты с корнями. А из обломанных ветвей устроены настоящие засеки, вроде тех, с помощью которых даки на горных дорогах старались остановить продвижение римских легионов. И все же Приск с Тиресием прорвались ко дворцу — как через вражеские укрепления.

Дворец сильно пострадал, но стены устояли, как и часть портиков. А вот крыша и балки обрушились — все вокруг было усеяно битой черепицей, обломками дерева и каким-то хламом — осколками мрамора, чешуей рассыпавшихся настенных мозаик, обломками мебели, меж которыми комьями лежали тряпки. То и дело Приск видел серые от пыли руки или ноги погибших и на сером — странно алую кровь.

Среди руин весело журчал бегущий из разбитого водопровода поток. Приск отыскал место, где вода была чище, омыл лицо и напился, потом намочил тряпку и вновь обмотал ею лицо. Тиресий последовал его примеру и позволил своей лошади напиться. Потом набрал полную флягу воды. Приск хотел сделать то же самое, но обнаружил, что фляги при нем нет.

Судя по тому, что стало чуть-чуть светлее, солнце все же взошло.

* * *

Трибун целиком доверился предсказателю, не спрашивая, куда они идут и зачем. Тиресий кого-то искал, следуя указаниям увиденного недавно сна. Что именно увидел и как истолковал свое видение Тиресий, Приск не спрашивал. Просто шел, ошеломленный.

Многое он видел в своей жизни. Такое — впервые.

— Здесь… — сказал Тиресий, и вдвоем они стали поднимать балку.

Только тогда Приск увидел среди развалин человека. Балка придавила ему ноги. Но, кажется, не убила. Человек лежал лицом вниз, одежда, волосы, припорошенные пылью, придавали неподвижному телу сходство с упавшей статуей. Наконец балку сдвинули и лежащего перевернули. Тиресий плеснул раненому в лицо водой, и тот очнулся. Дернулся. Открыл глаза, серые от пыли веки, даже ресницы в пыли. Парень совсем молодой. Юноша… пушок на щеках, легкие, опять же серые от пыли завитки редкой бороды в мягкой ямочке под нижней губой.

— Марк… — ахнул Приск.

Перед ним на камнях умирал сын Мевии, его брат…

Юноша вцепился в его руку, сжал пальцы…

— Анния…. Где она?

— Сейчас найдем, — пообещал Тиресий.

— Ты ее узнаешь… на пальце кольцо… с изумрудом… найди…

Вдвоем они перетащили раненого на открытое пространство двора, Тиресий напоил юного Марка из своей фляги.

— Ты знаешь, где Анния? Видел ее? — шепотом спросил Приск.

Тиресий отрицательно мотнул головой, потом сказал кратко:

— Сюда…

И указал на проход среди развалин. Он отыскал балку, потом пнул ногой второй обломок, давая понять, что Приск должен его взять. Говорить по-прежнему было почти невозможно — рот тут же забивался пробкой из пыли. Опять же жестом Тиресий указал на каменную плиту, которую друзьям предстояло поднять. Удалось это сделать только с третьей попытки. Когда плиту отвалили, Приск увидел, что, рухнув, она одним краем легла на обломок колонны, и потому под камнем сохранился зазор. В этом зазоре лежали двое. Один, кажется, мертвый. Второй был еще жив. Приск подхватил человека под мышки, Тиресий — за ноги, и они выволокли наружу спасенного. Голова его была разбита, лицо превратилось в жуткую маску — кровь смешалась с пылью.

— Пить… — простонал раненый.

— Скорее, надо уходить на территорию цирка, — приказал Тиресий. — Скоро будет новый толчок. А нам еще надо перенести туда Марка.

— Тирс… ты… — пробормотал раненый.

И тогда только Приск понял, что это Кука.

Глава II ГИППОДРОМ

Декабрь 868 года от основания Рима

Антиохия

Антиохийский цирк, или как чаще его здесь называли — гипподром, по праву мог называться родным братом Большого цирка в Риме.

Построен он был вплотную к дворцу, оборудован сводчатым переходом, ведущим прямиком в один из перистилей дворца. Переход этот, на удивление и счастье, устоял. Именно сюда устремились люди, когда дворец наместника заходил ходуном от первого толчка. Опять же обитателям острова повезло, что от того первого удара рухнула только часть крыши, а стены выдержали, потому и Адриан, и Зенон, и большая часть тех, кто находился в ту ночь во дворце, спаслись. Час был поздний, но мало кто спал, так что многие успели выбежать наружу. Траян, выпрыгнувший из окна своей комнаты, подвернул ногу, и Адриан самолично помог ему подняться и добраться до гипподрома. Плотину с Матидией вынесли на руках преторианцы. Сюда же, на огромную площадь цирка, устремились и остальные.

И подиум, и оба яруса цирка выдержали толчки. Не рухнула даже построенная над вторым ярусом колоннада из красного гранита. Упали только несколько статуй, что украшали цирк.

Многие раненые лежали прямо на песчаной арене гипподрома. Сюда принесли консула Марка Педона Вергилиана. Ему придавило ноги упавшей колонной, но его сумели вытащить — сам Адриан орудовал рычагом, поднимая колонну. Педон прибыл в Антиохию, поскольку в Риме накопилась масса нерешенных дел. Теперь он лежал подле спины[99], похожей на огромный каменный корабль, навсегда вставший на якорь посреди желтой пены песка, что взметнулся штормовыми волнами в момент первого толчка. Стойка с бронзовыми дельфинами (теми самыми, что отмечают очередной круг, пройденный колесницами в гонке) слетела со спины и оказалась на песке. Ее зачем-то подняли, и умирающий консул смотрел на бронзовых дельфинов, когда открывал глаза. Намеренно или нет, но все дельфины оказались перевернуты — как будто колесницы пошли на последний седьмой круг, и скачка вот-вот должна была завершиться.

Приск с Тиресием отыскали для раненого Марка место поудобнее, но опять же поближе к спине. Уж она-то не рухнет ни за что. Разве что земля разверзнется и поглотит весь город. Кука сумел дойти до цирка сам, несмотря на то что упавшая плита, похоже, сломала ему руку. Приск отыскал Гермогена и привел того Марку.

Врач осмотрел ноги юноши, открыл свой сундучок с инструментами (выбегая из качающегося дворца, медик успел его схватить, как ни странно) и скальпелем сделал два длинных надреза на каждой ноге, после чего из опухших голеней на песок хлынула черная кровь.

Гермоген выдал Приску аккуратно сложенное чистое льняное полотно:

— Перевяжи, мне некогда. Если воспаления не будет, парень выкарабкается.

Однако перевязывать Марка Приску не довелось — его отстранила Плотина. Августа знала толк в ранах — ездила с мужем в Дакию и теперь собиралась отправиться в Парфию. Марк корчил рожи, кусал обломок деревяшки, которую Приск засунул ему в зубы, — но терпел. Юному воину неловко было орать, когда его раны перевязывает жена самого императора.

— Молодец, — похвалил Приск юношу и дал ему напиться. — Теперь тебе никакие испытания не страшны…

— Анния… — напомнил Марк.

— Мы ее обязательно найдем, — пообещал Приск.

Следующим Гермоген осмотрел Педона и велел поить того понемногу водой и следить, чтобы не было рвоты, а если будет, переворачивать раненого.

В пыльном облаке трудно было разобрать, какую мину состроил врач, но Приску, стоявшему рядом, показалось, что грек нахмурился и закусил губу — что означало, что больной, скорее всего, не выживет.

Куке повезло больше: из двух дощечек и кусков ткани Гермоген сделал лубки и поместил в них сломанную руку преторианца.

— Ну вот, теперь у меня точно рука будет кривая, — вздохнул преторианец.

На счастье, в цирке имелась вода, и преторианцы носили ее во флягах и подобранных на развалинах кувшинах.

Песок гипподрома был усыпан какими-то осколками, обрывками папирусов и пергамента, и бродившие как слепые люди порой нагибались их подобрать, пытаясь из обломков ветвей и кусков папируса соорудить что-то вроде костра — зимняя ночь в Антиохии оказалась не такой уж и теплой.

Приск долго искал хоть что-нибудь, чтобы накрыть Марка, но ничего не нашел. Тогда Тиресий снял свой плащ и укутал юношу. Внезапно тот открыл глаза и снова спросил:

— Где Анния?

— Мы сейчас отправляемся ее искать…

Приск поднялся и побрел к выходу из цирка.

Один из центурионов, получив на то приказ императора, строил уцелевших солдат, чтобы вести их разбирать развалины. Однако они так и не вышли через проход во дворец — новый толчок заставил весь отряд опуститься на землю.

Когда земля успокоилась, Адриан выбрал десять человек и отвел их туда, где прежде — он помнил — находились кладовые, чтобы отыскать что-то из еды. К несчастью, многие амфоры с оливковым маслом и вином раскололись, и все припасы буквально плавали в этой жиже, смешавшейся с вездесущей пылью. Все же удалось отыскать несколько не разбившихся амфор, одну с маслом — остальные с вином и бобами.

Приск и Тиресий напрасно бродили среди развалин, расширяя круги поиска от того места, где нашли Марка. Аннии — ни живой, ни мертвой — не было.

Вскоре Тиресий оставил поиски, отправился к кладовым и стал собирать бобы в помятый бронзовый котелок, жестом указав Приску, чтобы тот набрал веток в саду.

Когда они вернулись на гипподром, около Марка сидел Афраний Декстр. Лицо его, покрытое пылью, было воистину каменным, он даже не моргал, так что светлые глаза его казались сделанными из серебра — как у дорогих бронзовых статуй. Марк метался в бреду, звал Аннию.

— Нашли ее? — спросил Афраний.

Тиресий отрицательно покачал головой.

— Она была красивая… — прошептал Декстр.

Глава III ГИППОДРОМ (продолжение)

Декабрь 868 года от основания Рима

Антиохия

На другой день Адриан сумел из подручных средств соорудить блоки и с их помощью сдвинуть несколько каменных плит, открыв проход на кухню. В каменной ловушке оказался заперт не кто иной, как Калидром, — счастливец-грек в который раз избегнул страшной смерти. С помощью пекаря удалось наладить печь на открытом воздухе. Калидром обладал от природы каким-то внутренним чутьем, почти собачьим, посреди развалин умея отыскать уцелевшие амфоры с мукой и маслом и в самодельной печи испечь лепешки вполне даже съедобные, почти вкусные.

«Рим кончился, — думал Приск, разыскивая на развалинах более или менее пригодные тряпки, чтобы укрыться на ночь и укрыть раненых. — Боги чуть-чуть тряхнули наш корабль, и он опрокинулся».

Ночью, лежа подле Куки, которого трепала лихорадка, Приск ощущал спиной, как вновь вздрагивает и качается под ним земля.

Вечером, готовя нехитрую похлебку на костре, он слушал, как Адриан говорит о землетрясениях лежащему навзничь неподвижно Педону:

— Относительно происхождения землетрясений существуют различные мнения. Даже сам Аристотель не сумел сказать ничего определенного на этот счет. Одни полагают, что сотрясение земли — это следствие силы ветров, проникающих во внутренность земли. Поэтому-то наблюдается обыкновенно во время землетрясения отсутствие всякого дуновения воздуха, так как ветры в ту пору пребывают в глубине земли. А еще говорят, что земля, высохшая от чрезмерного зноя или же после страшных дождей, дает широкие трещины, в которые проникает верхний воздух, сильный и мощный, и, будучи сотрясаема через эти щели, колеблется в своих основаниях. Поэтому такие ужасы приключаются в жаркое время или во время крайнего холода.

Под голос Адриана Приск заснул, и снилось ему, что получает он письмо из Рима, в послании этом — уже очень давнем — Кориолла пишет ему, что собирается приехать в Антиохию. И судя по указанной на пергаменте дате, она уже прибыла — еще раньше письма, и значит, в день ужасного землетрясения была здесь, в Антиохии.

Приск кидается ее искать, мечется по разрушенным улицам, дерется с какими-то грязными оборванцами, судя по всему — рабами, решившими на развалинах поискать золота и серебра, бьет и не может их одолеть. Наконец те исчезают — внезапно и почти без причины, как это часто бывает в снах. И тут Приск слышит совсем рядом плач ребенка. Он кидается на звук и понимает — что ребенок плачет у него под ногами — он там, внизу, придавленный плитами, а еще понимает — что это Кориолла и маленький Гай.

Вдруг является Малыш, и вдвоем с гигантом-фабром они сдвигают неподъемную плиту прямо руками. И Приск видит, что в яме, как в могиле (так еще недавно лежал Кука), скрючилась в нелепой позе Кориолла. А подле нее на изгибе руки притулился младенец и сосет грудь…

Приск проснулся с криком. Утром он вместе с Малышом отправился на развалины. И хотя землю вновь трясло — он не обращал внимания на угрожающе накренившиеся стены. И вдруг в самом деле услышал плач, вернее — тихий писк, идущий из-под каменной плиты.

Вдвоем с Малышом — но не руками, а с помощью блоков и веревок, они подняли плиту и сдвинули с места. В ямине, как в гробнице, лежала женщина с младенцем. Только это была не Кориолла. И женщина была мертва. Приск поднял мальчонку на руки. Тот был грязен, вонюч и уже не плакал, а тоненько пищал. Помедлив, Малыш снял с запястий женщины браслеты, а из ушей вынул серьги, оторвав кусок ткани, завязал найденное в узелок — как доказательство того, что ребенок этот наверняка свободный, и чтобы сохранить нехитрое наследство сироты.

— Надо отнести спасенного императору. Тот должен взять под опеку чудом спасенного ребенка, — предложил фабр.

Приск держал на руках младенца и думал, что отдал бы оставшуюся половину жизни, чтобы это был его Гай… Но ведь это и может быть его Гай…

— Я видел на гипподроме женщину с грудным младенцем, — сказал он. — Надеюсь, она покормит нашего найденыша.

Еще спустя день Приск и Малыш отыскали живую женщину с ребенком — та умудрялась все эти дни кормить младенца грудью. Ей повезло — рядом с нею завалило корзину с гранатами, и она питалась их соком. Фортуна со своим крылатым колесом творит порой удивительные вещи.

В этот же день незадолго до заката Марк пришел в себя. Он глянул куда-то мимо сидящего рядом Афрания, слабо улыбнулся и сказал:

— Анния, ну наконец-то… Я же знал, что тебя найдут…

Центурион Афраний дернулся, оглядываясь, но не увидел никого рядом.

— Ты — моя… — прошептал Марк.

Потом он выдохнул с облегчением и больше уже не дышал.

* * *

На другой день умер консул Педон.

Вечером император спросил у Адриана:

— Когда армия будет готова выступить в поход?

— Полагаю — ранней весной, наилучший принцепс, — отвечал перемазанный в пыли наместник Сирии, тащивший здоровенное бревно для костра.

Глава IV МЕВИЯ

Декабрь 868 года от основания Рима

Италия

Мевии приснился странный сон — будто она вновь идет с Марком на Форум Траяна. Только Марк не в тоге, как в первый раз, а в доспехах, шлеме, алом военном плаще.

Мевия хочет взять его за руку, но Марк отдергивает руку.

— Мама, я уже взрослый… — говорит он строго.

И голос у него низкий, незнакомый.

— Ты договорился о встрече? — спрашивает Мевия, и ее охватывает непонятное беспокойство.

— Я умер, мама. И пришел попрощаться, — отвечает Марк.

Они уже стоят внутри — на Форуме… И Мевия видит, что сквозь Марка просвечивают серые гранитные колонны.

— Я хотел познакомить тебя со своей невестой… Но ты и так ее скоро увидишь. Она — замечательная.

— Как ее зовут?

Марк шевелит губами, но Мевия ничего не слышит.

— Как?

В ответ вновь беззвучное движение губ…

А потом Марк выдыхает — и Мевия ощущает легкое касание его дыхания на своей щеке. В следующий миг Марка не стало — только ряды колонн… Мевия обернулась… опять только колоннады и колоннады… Форум был абсолютно пустынен. А колонны шатались, грозя рухнуть на землю… и где-то под ногами нарастал нутряной грозный рокот…

— Марк! — закричала Мевия во сне и проснулась.

Она лежала в своей спальне на вилле. Было тихо. Темно. Ночь.

В комнате тепло — под полом проложен гипокауст. Но ужас, пришедший из сна, заставил ее задрожать…

Марк умер. Он только что сказал ей, что умер. Он попрощался во сне. Он ушел…

Мевия закричала. Она кричала и кричала, пока не сбежались слуги, пока не примчалась Кориолла и не обняла ее.

— Марк умер… — сказала Мевия. — Этой ночью.

Эпилог

По всей Сирии еще несколько дней продолжались толчки, но наконец они стихли.

Там, где вчера лучи солнца играли в фонтанах, сверкали на мраморных колоннах и позолоченных статуях, сегодня в воздух поднимались столбы известковой пыли, и вода из прорванных свинцовых труб, смешавшись с пылью и обломками, текла грязными струями по треснувшим мраморным плитам. Лишь статуя Победы, будто в насмешку, трубила в золоченую трубу над этой картиной всеобщего разора.

Огромная голова Харона, вырубленная на склоне горы Кассий неподалеку от Епифании[100], и до той поры с мрачным удовольствием наблюдавшая за городом, который никогда не спит, теперь исчезла: землетрясение изуродовало скалы вокруг, и каменное лицо Харона обрушилось. Рухнули многие храмы. А те, что уцелели, лишились части колоннад и всех статуй, украшавших крыши. Устояли цирк и амфитеатр Цезаря.

Легионеры из когорт, что расположились лагерем за городом, разбирали развалины, но более никого не находили живым — те, кого не раздавило камнями, попросту умерли без воды и пищи. К храму Эскулапа, построенному Домицианом и почти не разрушенному, приносили многочисленных раненых.

* * *

В Антиохию в канун календ января пришло известие, что Сенат за взятие Нисибиса и Батны даровал императору Траяну титул Парфянский.

Наступал новый год — год падения Парфии и ее столицы Ктесифона…

Приложение 1 ХРОНОЛОГИЯ

Многие даты спорны, историки придерживаются различных версий для периодизации событий.

50 год — женитьба Марка Ульпия Траяна и Марции (женитьба родителей будущего императора).

Между 51 и 53 годами родилась Марциана, старшая сестра Траяна.

18 сентября 53 года — родился будущий император Марк Ульпий Траян (по версии J. Bennet, Траян родился в 56 году).

9 июня 69 года — Нерон покончил с собой.

69 год — год четырех императоров.

73 год — отец будущего императора Марк Ульпий Траян возведен в патриции.

74 год — Траян назначен монетным триумвиром.

75 год — Траян служит трибуном-латиклавием в легионе в Сирии.

76 год — родился Публий Элий Адриан.

77 год — Траян переводится в ранге трибуна-латиклавия в Германию.

78 год — Траян женится на Помпее Плотине.

79 год — умирает Веспасиан, императором становится Тит.

24 августа 79 года — извержение Везувия, гибель Помпеи, Геркуланума и Стабий.

81 год — Траян становится квестором.

13 сентября 81 года — умирает Тит, императором становится Домициан.

85 год — после смерти отца Адриана Траян становится опекуном Адриана вместе с Публием Ацилием Аттианом.

85–86 годы — зимний рейд даков на Нижнюю Мезию. Гибель наместника Мезии Оппия Сабина.

86 год — Траян становится претором.

87 год — гибель Корнелия Фуска и Пятого легиона Жаворонки на перевале Боуты (по другой версии — 86 год).

88 год — первая битва при Тапае, римские войска под командованием Теттия Юлиана одерживают победу.

91 год — Траян становится консулом.

92–93 годы — Траян назначен наместником Германии (неясно — Верхней или Нижней).

95–96 годы — Траян — наместник Паннонии.

18 сентября 96 года — убийство Домициана, Нерва становится императором.

Сентябрь 97 года — Нерва усыновляет Траяна.

Октябрь 97 года — Нерва наделяет Траяна полномочиями, не уступающими императорским.

Январь 98 года — Траян становится консулом вместе с Нервой.

28 января 98 года — смерть Нервы.

Февраль 98 года — Адриан привозит Траяну известие о кончине Нервы в Колонию Агриппины (современный Кельн).

Весна 98 года — Траян инспектирует Данубийский лимес.

Осень 98 года — Траян въезжает в Рим.

100 год — Траян в третий раз становится консулом вместе с Юлием Фронтином. Консул-суффект Плиний Секунд произносит свой Панегирик.

101 год, январь, — Траян в четвертый раз консул.

25 марта 101 года — Траян выступает из Рима на Первую Дакийскую войну.

Сентябрь 101 года — вторая битва при Тапае, Траян одерживает победу над войсками Децебала, после чего вынужден повернуть назад, не дойдя до Сармизегетузы Регии.

Зима 101–102 годов — рейд бастарнов, роксоланов и других племен на Нижнюю Мезию.

102 год (?), январь — февраль, — битва при Адамклисси.

102 год, лето, — армия Траяна входит в горный район Дакии в горах Орештие, где находились главные укрепления даков и их столица Сармизегетуза Регия. Децебал вынужден пойти на переговоры и заключение мирного договора.

102 год, декабрь, — Траян возвращается в Рим и справляет триумф за победу над Дакией.

4 июня 105 года — Траян отправляется на Вторую Дакийскую войну.

106 год, лето, — Траян берет столицу Дакии Сармизегетузу Регию.

106 год, осень, — смерть Децебала.

107 год, январь, — Адриан-претор организует первые игры в честь победы над Дакией.

107 год, лето, — Траян возвращается в Рим.

108 год — Адриан — консул.

109 год — посвящение терм Траяна и акведука Траяна.

112 год — шестое консульство Траяна, посвящение Форума и базилики Траяна.

113 год — посвящена колонна Траяна, вновь открыт храм Венеры.

29 августа 113 года — смерть Марцианы, старшей сестры Траяна.

Осень 113 года — Траян отправляется в Парфию.

7 января 114 года — Траян въезжает в Антиохию.

Май 114 года — Траян прибывает в Саталу.

13 декабря 115 года — землетрясение в Сирии (по другой версии — январь 115 года).

Лето 116 года — Траян входит в Ктесифон.

117 год — смерть Траяна.

Приложение 2 КАРТА ПАРФИИ

Приложение 3 ЗАВОЕВАНИЯ ТРАЯНА

Примечания

1

Лето 113 года н. э.

(обратно)

2

Размер площади центральной части Форума Траяна — 300 на 190 метров.

(обратно)

3

Бига — упряжка пары лошадей, в отличие от квадриги — четверки.

(обратно)

4

Лорика — панцирь. У легионера лорика из стальных полос, у центуриона — обычно чешуйчатая.

(обратно)

5

Фалера — наградная бляха, обычно их выдавали и носили комплектом — по пять или семь, соединенные ремнями.

(обратно)

6

Бестиарий — гладиатор, который сражается с дикими животными в ближнем бою.

(обратно)

7

Венатор — «охотник» на арене, который не сражается с животными в ближнем бою, а показывает трюки, что-то вроде современного дрессировщика. Эти представления составляли часть утренних представлений.

(обратно)

8

Апсида — выступ здания, в данном случае полукруглый, перекрытый сводом.

(обратно)

9

На Форуме Траяна было две библиотеки — латинская и греческая.

(обратно)

10

Фалькс — дакийский меч, дословно — коса. Меч с кривым клинком, заточенным с внутренней стороны.

(обратно)

11

Лимес — граница.

(обратно)

12

Контироны — солдаты одного призыва. В римской армии контироны, случалось, поддерживали дружбу всю жизнь, вместе выходили в почетную отставку, вместе селились в каком-нибудь провинциальном городке.

(обратно)

13

Контуберний — отряд из восьми человек.

(обратно)

14

Фабр — ремесленник, занимался работами по техническому оснащению легиона, в том числе и «артиллерией». Возглавлял их в легионе префект.

(обратно)

15

Dacianus — адъютант или ординарец.

(обратно)

16

Фрументарии — снабженцы хлебом, во времена Траяна эта служба превратилась в службу разведки.

(обратно)

17

Бастарны — одно из варварских племен, союзники даков.

(обратно)

18

Остия — порт в устье Тибра, морские ворота Рима.

(обратно)

19

Лектика — носилки.

(обратно)

20

Инсула — многоквартирный дом. Дословно — остров.

(обратно)

21

Катафрактарий — тяжелый кавалерист. И конь, и всадник были защищены доспехами. Катафрактарии известны у парфян, сарматов, армян и иберов.

(обратно)

22

Таблиний — кабинет хозяина, обычно находился сразу вслед за атрием.

(обратно)

23

Сулла — известный полководец и диктатор. Сулла принадлежал к патрицианскому роду Корнелиев — поэтому его книга могла храниться в семье Великой девы.

(обратно)

24

94 год н. э.

(обратно)

25

Апиций — имя, ставшее нарицательным. Человек, который истратил все свое огромное состояние на роскошные обеды.

(обратно)

26

Наилучший принцепс — официальный титул Траяна.

(обратно)

27

Никомедия — столица провинции Вифиния, где находилась резиденция наместника.

(обратно)

28

Луций Кальпурний Фабат — дед третьей жены Плиния, декурион в Комо. Кальпурния Гиспулла — ее тетка, воспитавшая рано осиротевшую Кальпурнию, третью жену Плиния.

(обратно)

29

Девочек в Древнем Риме зачастую обручали в очень юном возрасте.

(обратно)

30

Ктесифон — столица Парфии.

(обратно)

31

В 53 году до н. э. Марк Лициний Красс потерпел поражение и погиб вместе с сыном в битве при Каррах.

(обратно)

32

Латрины — уборная.

(обратно)

33

Вигилы — ночная стража, пожарные.

(обратно)

34

Боксер, или кулачный боец (pugilatus), выходил на поединок, обмотав кулаки ремнями со свинцовыми пластинками. Посему вид у бывшего кулачного бойца был не слишком привлекательный.

(обратно)

35

Мнемозина — богиня памяти.

(обратно)

36

Кальдарий — теплое отделение в банях. В отличие от фригидария — холодного.

(обратно)

37

Календы января — первое января, день вступления в должность новых консулов, Новый год, день, когда дарили подарки.

(обратно)

38

Дневные часы считались от рассвета. То есть где-то около одиннадцати. Часы в перистиле, о которых говорится ниже, солнечные.

(обратно)

39

В отличие от современных фонтанов, где вода проходит замкнутый цикл, в римские фонтаны подавалась чистая вода из акведуков.

(обратно)

40

Орк — согласно римской мифологии — чудовище подземного мира, пожирающее тела умерших. Отсюда выражения — сильный как Орк, злой как Орк.

(обратно)

41

То есть не будут стоить и гроша. Квадрант — самая мелкая медная монета.

(обратно)

42

Вексиллум — знамя на древке.

(обратно)

43

Мунихион — месяц греческого календаря, вторая половина апреля — начало мая. Месяц Артемиды.

(обратно)

44

Плиний Старший — ученый-энциклопедист, командир Мизенского флота, погибший при извержении Везувия, дядя Плиния Младшего, одного из героев романа.

(обратно)

45

Киликийские ворота — ущелье в Таврских горах.

(обратно)

46

Ауксиларий — солдат вспомогательных войск, обычно негражданин, в отличие от легионера, после выхода в почетную отставку получал диплом о гражданстве, куда нередко заносили и его близких — жену, детей.

(обратно)

47

Стационарий — служащий, отвечавший за работу почтовой станции.

(обратно)

48

Никея — ныне Изник, старейший город Вифинии, основанный Антигоном Одноглазым в конце IV века до н. э.

(обратно)

49

Гераклея Понтийская была основана в 560 году до н. э., Никомедия — в 264 году до н. э. До этого здесь имелось поселение, на месте которого и была построена Никомедия.

(обратно)

50

Так называемое «эллинистическое рококо».

(обратно)

51

Герусия — своего рода клуб, где собирались уважаемые знатные граждане.

(обратно)

52

Буле — городской совет.

(обратно)

53

Право троих детей (определенные льготы и почет) давалось и людям бездетным, хотя вроде бы должно было способствовать поднятию рождаемости в Римской империи, где демографическая проблема стояла очень остро.

(обратно)

54

Плиний Младший описал все «художества» местных кураторов строек в своих письмах Траяну.

(обратно)

55

Ликса — снабженец армии, маркитант.

(обратно)

56

Плиний был консулом в 100 году н. э.

(обратно)

57

Битва при Фарсале — битва, когда Юлий Цезарь во главе своих галльских легионов разбил армию Помпея Магна и сторонников Сената. Ключевой момент битвы — когда Цезарь разбил конницу Помпея, состоявшую в основном из аристократов. На поле Фарсала осталось лежать молодое поколение римской элиты.

(обратно)

58

Когда римлянин начинал бриться, первую сбритую бороду он приносил в дар богам.

(обратно)

59

Автепса — самонагревательный сосуд, самовар.

(обратно)

60

Горит — колчан.

(обратно)

61

Эргастул — тюрьма для рабов. Иногда рабов там держали без всякой вины — просто запирали на ночь.

(обратно)

62

То есть рабов, которых на ночь запирают в эргастуле в колодках, днем они работают, как заключенные, — под внимательным взором надсмотрщика.

(обратно)

63

Одно ложе триклиния рассчитано на трех человек.

(обратно)

64

Наказания для военного были более строгие, нежели для гражданского. Другое дело, что военнослужащие старались своего никогда не выдавать и не свидетельствовали против товарищей.

(обратно)

65

Вопреки расхожему мнению, что за дезертирство в римской армии казнили, дезертирство в мирное время каралось не смертью, а дисциплинарным наказанием, например переводом в другую, менее престижную, часть.

(обратно)

66

Адриан был претором в 107 году н. э., в январе он устраивал первые игры в честь победы над Дакией. Претор — высший магистрат в Римской республике и империи, второй по рангу после консула.

(обратно)

67

Ахайя — провинция Греция.

(обратно)

68

Время римское — дневные часы рассчитываются от восхода.

(обратно)

69

Нимфей — в Древнем Риме сооружение, украшавшее источник воды, обычно в форме грота, иногда в два и более этажей.

(обратно)

70

Каннелюры — канавки на колоннах, вертикальные или идущие по спирали.

(обратно)

71

Птериги — кожаные полосы, крепившиеся к панцирю.

(обратно)

72

Скениты — те, кто проживает в пустыне.

(обратно)

73

То есть каждую неделю, которая равнялась 8 дням.

(обратно)

74

Селевкия и Ктесифон образовывали единый город — причем Селевкия обычно оставалась без защиты, а стены Ктесифона могли выдержать самую трудную осаду.

(обратно)

75

Турма — отряд всадников в тридцать человек.

(обратно)

76

Особенно если учесть, что кавалерия не имела стремян. Хотя хороший всадник должен держаться на лошади и без стремян, управляя шлюзами и шенкелями. Шлюз — внутренняя поверхность бедра всадника, шенкель — внутренняя сторона голени — от колена до ступни.

(обратно)

77

113–114 годы н. э.

(обратно)

78

27 октября 113 года н. э.

(обратно)

79

Титул, который император мог даровать женщине из императорской семьи. Во времена Траяна титул Августы носили Плотина, покойная Марциана и Матидия.

(обратно)

80

Талант — мера веса, примерно равен 26 кг. В данном случае талант — преувеличение.

(обратно)

81

7 января 114 года н. э.

(обратно)

82

Иатролипт — врач, который ваннами, массажем и гимнастикой восстанавливал силы человека, который уже начинал поправляться после болезни.

(обратно)

83

Игра слов. Быстроногий — Ахиллес, хитроумный — Улисс. Приск говорит, что ему уже не быть героем как Ахиллес, Адриан намекает, что ему нужен такой герой, как Улисс (Одиссей).

(обратно)

84

Мелитена — совр. Малатиа, Турция.

(обратно)

85

Примипил — первый центурион Первой когорты, старший центурион в легионе.

(обратно)

86

Бероя — совр. Алеппо.

(обратно)

87

Эксплораторы — всадники-разведчики.

(обратно)

88

Такой список дает J. Bennett в своей книге «Trajan: Optimus Princeps».

(обратно)

89

Элегия — современная Илика.

(обратно)

90

Курульное кресло — парадное кресло, отделанное золотом и слоновой костью, внешне похожее на складной стул без спинки.

(обратно)

91

115 год н. э.

(обратно)

92

Скорострельность парфянского лучника — 8–10 стрел в минуту. Нетрудно посчитать, что через три-четыре минуты колчан должен был опустеть. Чтобы расстроить римскую пехоту, необходимо как минимум 20 минут обстрела, то есть пришлось бы сменить колчаны пять-шесть раз.

(обратно)

93

В разную эпоху одобрение выказывалось по-разному. Римский историк греческого происхождения Аммиан Марцеллин сообщает, что одобрение выказывалось грохотом щитов по поножам, — но Марцеллин описывает события IV века.

(обратно)

94

Филарх (грен.) — в данном случае правитель (шейх) арабов.

(обратно)

95

Римское поверье.

(обратно)

96

Переделанная поговорка — «Не все тебе каждый день сатурналии» (ср. «Не все коту масленица»).

(обратно)

97

Римляне полагали, что самая высокая волна в момент шторма не девятая, а десятая.

(обратно)

98

13 декабря 115 года н. э. Периодизация событий см. Приложение в конце книги.

(обратно)

99

Спина — узкая длинная платформа в центре арены, которую огибали во время гонок, украшенная конусообразными столбами и изображениями семи дельфинов. В Большом цирке на спине стояли вывезенные из Египта обелиски.

(обратно)

100

Епифания — один из районов Антиохии.

(обратно)

Оглавление

Книга I ДОРОГА В СИРИЮ

  Часть I ФОРУМ ТРАЯНА

    Глава I УБИЙСТВО НА ФОРУМЕ

    Глава II ФЛАММА

    Глава III ИНТРИГА ЗАВЯЗЫВАЕТСЯ

    Глава IV ДРАГОЦЕННЫЙ ПАВСАНИЙ

    Глава V ДЕКСТР

    Глава VI ДОРОГА В КОМО

  Часть II ГАЙ ПЛИНИЙ, СЫН ЛУЦИЯ, ЦЕЦИЛИЙ СЕКУНД, КОНСУЛ, АВГУР, ЛЕГАТ, ПРОПРЕТОР В ПРОВИНЦИИ ПОНТ И ВИФИНИЯ С КОНСУЛЬСКИМИ ПРАВАМИ

    Глава I НИКОМЕДИЯ

    Глава II ПОХИЩЕННЫЕ

    Глава III ЛЮДИ НАМЕСТНИКА

    Глава IV СЛОМАННАЯ ПОВОЗКА

    Глава V ПИР НАМЕСТНИКА

  Часть III АНТИОХИЯ

    Глава I ГОСТЕПРИИМНАЯ ВИЛЛА

    Глава II ДРИАН

    Глава III ЗОЛОТОЙ ГРАД

    Глава IV ФИЛОН

    Глава V РОЩА ДАФНЫ

    Глава VI МЕХАНИЧЕСКИЙ ТЕАТР…

    Глава VII ВСЕ НЕ ТАК…

    Глава VIII ИЗДЕВКА ФОРТУНЫ…

    Глава IX ВСЕ НЕ ТАК… (продолжение)

    Глава X ТРЕНИРОВКА КАВАЛЕРИИ

    Глава XI ПТИЦЫ В КЛЕТКЕ

Книга II TRAIANUS PARTHICUS

  Часть I ВОЙНА НАЧИНАЕТСЯ

    Глава I ТРАЯН ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПОХОД

    Глава II ИМПЕРАТОР И ЕГО ПЛЕМЯННИК

    Глава III МЕЛИТЕНА[84]

    Глава IV ДОРОГА В XATPУ

    Глава V ДОРОГА ИЗ ХАТРЫ

  Часть II НОВЫЕ ЗЕМЛИ…

    Глава I ПРИЯТНЫЕ ХЛОПОТЫ

    Глава II СНЫ

    Глава III АДЕНИСТА

    Глава IV ЭДЕССА, СТОЛИЦА ОСРОЕНЫ, БАТНЫ И НИСИБИС

  Часть III АНТИОХИЯ, ЗОЛОТАЯ…

    Глава I ВОЗВРАЩЕНИЕ НЕ ДОМОЙ

    Глава II ГИППОДРОМ

    Глава III ГИППОДРОМ (продолжение)

    Глава IV МЕВИЯ

    Эпилог

Приложение 1 ХРОНОЛОГИЯ

Приложение 2 КАРТА ПАРФИИ

Приложение 3 ЗАВОЕВАНИЯ ТРАЯНА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg