««Короткий Змей»»

Бернар дю Бушерон «Короткий Змей»

KNUD RASMUSSEN. MUT ÂVANERSSUARMIUT ERKAISSUTIGSSIÂT[1]

…mot vest, mot vest!

Nordahl Grieg[2]

1

Он не пал ниц.

Не облобызал перстень.

Ошеломленный величием миссии, он безмолвно принял письма с предписаниями от Кардинала-Архиепископа.

Итак:

Нашему возлюбленному сыну ИНСУЛОМОНТАНУСУ,[3] аббату Ярма Господня,[4] легату a latere,[5] черному протонотарию,[6] инквизитору ординарному и экстраординарному, Мы, Йохан Эйнар Соккасон, Высокопреосвященнейший Кардинал-Архиепископ Нидароса:[7]

«I. Нам докладывают, что христиане Новой Фулы,[8] на Севере мира за отсутствием епископа в епархии ее в Гардаре[9] и за отсутствием священников в церквях ее, некогда многочисленных и цветущих, пребывают под угрозой возвращения во тьмы неверия. По причине воцарившихся издавна и превосходящих всякую меру холодов, суда, некогда многочисленные, что доставляли им из наших портов все необходимое, больше не достигают их берегов, попадая в плен морских льдов. Среди необходимого, коего они лишены, в том что касается телесных потребностей, находятся пшеница, елей, вино, солод, простые и прочие целебные травы, фризское полотно для капюшонов, топоры простые и обоюдоострые, ножи, лопаты для торфа, прялки и веретена, железо, бечевы судовые и бельевые, лес строительный и корабельный; они ограничены в пище отвратительным мясом тюленей и моржей и постепенно утрачивают искусство кораблестроения, необходимое для того, чтобы вырваться из диких условий, куда погружает их обособленное существование; в итоге эта обособленность лишает их средств выйти из нее, замыкая порочный круг, в коем глаз без промедления усмотрит проделки Лукавого. Что же касается души, бесконечно более ценной, нежели тело, прекращение навигации лишает их возможности принимать посредничество вестников Божьих, в том числе Наше: уже пятьдесят лет ни один епископ не обитал в тех предельных краях; за неимением епископа невозможно рукополагать новых священников, а из-за отсутствия морских сообщений никто из священников, назначенных Нами, не высаживался на сих берегах. Доносятся слухи, что среди нескольких уцелевших старых священников, рукоположенных во время последних епископов, иные впали в грех отступничества и обращаются к колдовству и чарам более, чем к молитвам; что по примеру этих заблудших священников многочисленны стали христиане, кои отказались от обетов крещения и практикуют под звуки бубнов темное искусство магии – в надежде, что, отказываясь спасать свои души, они получат от Лукавого средства для спасения тел, либо благодаря таянию льдов, что позволит опять проходить судам, либо благодаря приумножению числа морских животных, посредством коего Лукавый покровительствует их охоте. Богу было бы угоднее, чтобы все они умерли в благочестии и восстали одесную Отца, паче чем выживали так, в заблуждениях, что обрекут их, после того как оставят они бренную оболочку, на вечные муки ада. Свидетельства из Исландии, достигшие ушей Наших священных предшественников, заставляют опасаться, что сии заброшенные христиане предаются содомии и обмену женами, отец возлежит с дочерью своей, мать с сыном, брат с сестрой, и, далекие от того, чтобы отречься от чудовищного потомства, происходящего от этих преступных сближений, они оказывают ему предпочтение перед тем, что дается им Господом в союзах, кои были бы освящены Церковью, если бы она была еще в состоянии это делать. Рассказывают даже, что в голодные зимы случается им пожирать мертвецов взамен того, чтобы предавать их христианскому погребению.

II. Следуя рекомендации, которую Мы получили от капитула ордена Ярма Господня, равно как от Нашего коадъютора[10] Бьорна Ивара Иварсона, Мы предписываем вам, как по причинам ваших заслуг, так и ваших обстоятельств, отправиться на эти оконечности мира, осведомиться о состоянии христианского народа, оказать ему поддержку словом, не упуская при необходимости наставлений огнем и мечем, и подать Нам по вашем возвращении донесение о том, что вы видели и совершили, с тем что если Нам, равно как Его Величеству Королю, покажется оно достойным и приятным, вы возвратились туда в должности епископа и взяли под начало Гардарскую епархию. Ваши заслуги представились Нам многочисленными и блестящими. Вы Доктор Теологии при капитуле Лунда, обладатель диплома экзорциста из Уппсальского университета, освященный на этот предмет Нами лично в Нашей епархии; преданный делу расследования и искоренения ереси, колдовства и безверия, о чем свидетельствуют ваши труды против мавров и евреев, равно как костры, разожженные вами в Испании, Португалии и во всех полдневных Эстремадурах, где вы были переведены коллегиальным представительством из Ордена Святого Доминика в орден Ярма Господня, в коем доныне и пребываете. Ваше милосердие не ограничивается заботой о заблудших душах посредством отделения их от тел, преступно их приютивших; не довольствуясь потрясанием мечем воздаяния, вы умеете сочетать суровость с мягкостью и участием, как для того, чтобы обращать еретиков и неверных, так и для того, чтобы оказывать помощь жертвам посредством открытия благотворительных заведений, где принимают вдов и подкинутых детей, вплоть до сирот, оставшихся от тех, чье упорствование в безверии было истреблено через ваше посредство. Вы учредили в Нашей епархии и содержите из своих доходов с десятины, перед тем как разделить их с Нами (в чем Мы вас весьма сдержанно укоряем), лепрозорий, который вы навещаете и, не боясь заражения, даруете прокаженным поцелуи, дабы изгнать из смертной оболочки грехи, ответственные за ее убожество; вы даже, не принимая во внимание недовольство народа, отменили использование трещотки во время выходов этих несчастных, после чего самолично разгуливали по улицам города Нашего Нидароса, поигрывая сим приспособлением и покрывшись саваном. Таким образом мы остановили свой выбор на человеке действия, равно как и учения, способном к состраданию, как и к твердости.

Что же до ваших обстоятельств, нам известно, что вам случалось живать в Риме, где в течение долгих лет вы имели возможность пребывать невдалеке от наших Святейших Отцов Григория и Урбана[11] и служить Им. Вы жили во дворце Аскуань-Мадзини на положении близкого друга господина. графа д'Аскуаня, французского дворянина, в чьем обществе, помимо языка сих отдаленных народов, вы изучили и нравы, которые, как Нам сказано, сочетают наиболее изысканные нежности с непристойностями наиболее отвратительной мерзости, вплоть до того, что мужи не брезгуют приближаться к своим женам, когда те страдают своими недомоганиями, или вплоть до того, что сами они кишат вшами, подхваченными в домах разврата, кои, всякому известно, в Риме бесчисленны. Из этих французских обычаев вы переняли пристрастие к пище, отличной от ячменной похлебки и соленой селедки, привычных у Нашей паствы; и, для совершенствования ума, помимо благочестивых рукописей из Ватиканских Архивов и тех, что были вам доступны в Равеннском Катехуменате,[12] господин граф д'Аскуань позволил вам ознакомиться с великими древними, греками, латинянами и арабами, ибо не существует по-французски сочинений, достойных к прочтению христианином. Кроме того, наречие сие, ежели только годится оно на то, французы согласуют с приписанным им темпераментом; это сочетание твердости в риторике и легкости в умозаключениях, сказано Нам, и формирует их странную участь. В доме господина графа д'Аскуаня живал также некий венецианский адмирал, менее занятый делами религии, нежели созерцанием неба (ибо две эти сферы противостоят друг другу, несмотря на видимое подобие) и изучением механики. Благодаря ему, вы, уже привычный по вашим путешествиям к морским делам, преуспели в искусстве навигации. Именно это обстоятельство в сочетании с вашими заслугами и достоинствами, перечисленными выше, рекомендует вас к Нашему выбору. Ибо наука, позволявшая достичь оконечностей севера во времена отцов наших и дедов, увязла в туманах – тех самых, через кои призвана была пробить путь.

III. И теперь, по всем этим причинам и по другим, которые раскроются, если Нам будет угодно, после вашего возвращения, Мы предписываем вам следующее:

Посредством двенадцати тысяч марок серебром, которые Мы беремся вам перечислить из Нашей капитальной казны или, если на то будет Наша добрая воля, из Наших доходов по десятине, вы должны построить, согласно искусству наших предков, судно, способное беспрепятственно пересечь Великий Северный океан, по ту сторону Овечьих островов,[13] септентриональных[14] Оркадских островов[15] и Исландии, вплоть до Новой Фулы. Это судно должно быть способно противостоять ледяным островам, кои согласно свидетельствам из Исландии и других достойных уважения источников, плавают в прибрежных водах Новой Фулы; ледяным горам, как Нам говорят, откалывающимся от них; наконец, ледяным полям, что сжимают ее с юга и с севера в продолжение трех или даже порою четырех четвертей года; и таким образом, что паче попадет оно в ледовый плен, недвижное судно могло бы служить вам убежищем вплоть до весеннего ледохода.

Вы осведомитесь о мнениях лучших мастеров, преуспевших в деле кораблестроения, которых сможете вы отыскать в Бергене, Стральзунде, Бремене или Любеке; следя за тем, чтобы привычка иметь дело с большими грузовыми кораблями не препятствовала им сообразовываться с мудростью наших предков, искавших свою безопасность в скорости, а не в размерах судов; следя также за тем, чтобы Верховная Судебная палата Ганзы в ее Особенные Дни[16] не впала в уныние от осуществления предприятия, участвовать в котором на протяжении длительного времени отказывалась; Мы представили прошение Его Святейшеству Папе, дабы Он предостерег Его Величество Императора, чья повсеместная власть не позволит Ганзе творить препятствия в чем бы то ни было и по каким бы то ни было причинам к помощи, кою милосердие приказывает оказать отдаленным христианам, пусть даже помощь сия способна стать основанием для успешной коммерции. Вы доверите строительство судна, согласуясь с полученными советами, самому известному из корабельных мастеров-плотников в городе Нашем Нидаросе или, за неимением, в Бергене, но вы не станете нанимать на работу ни одного немца, будь то из Гамбурга, из Бремена, из Любека или из Ростока. Мы запрещаем вам это по трем причинам. Во-первых, немцы имеют привычку грубо командовать, на военный манер, и, кроме того, что такие ухватки плохо приспособлены к церковному миропомазанию, свойственному нашему делу, они рискуют вызвать раздражение плотников, которые есть не солдаты, но мастеровые, тем самым нанося урон качеству их работы. Во-вторых, ежели случится, что при спуске на воду судно даст течь, опрокинется или рассыплется в куски, вследствие пороков конструкции, у Нас не будет возможности настоять на повешении немецкого мастера-плотника, в виду ограниченности Нашей юрисдикции касательно Ганзы. Наконец, в-третьих, искусство кораблестроения наших предков, которое было утрачено в незапамятные времена и которое Мы призываем вас возродить, отличалось деликатностью сборки, а не силой молотков и гвоздей; легкостью сооружений, а не их неуклюжестью; так, что суда скользили поверх волн, вместо того чтобы врезаться в них; и, как Мы верим благодаря изучению предмета, мастера, достаточно проворного в своем искусстве, дабы возродить, под вашим вдохновением, виртуозность наших отцов, грубый нрав плотника утомит необходимостью бороться с брутальными концепциями и ухватками, усвоенными на верфях Германии. Размер корабля будет достаточным, чтобы нести, помимо вас с вашим скарбом, капитана с боцманом, рулевого, восемь гребцов левого борта и восемь гребцов правого борта, сидящих на сундуках с одеждой и запасом провизии на два месяца плавания. Ежели вы попадете в ледовый плен в месте, удаленном от земли, где вынуждены будете провести зиму. Мы предоставляем вас Божественной милости и вашей сноровке охотника, которые, в совокупности, обеспечат вам пропитание. Вы пойдете на этот риск или на этот выигрыш, зная, насколько опасно перегружать судно, скорость коего должна обеспечить успех вашего предприятия. Вы возьмете также на борт некоторое количество груза, предназначенного христианам, в гости к коим вы направляетесь, дабы облегчить их страдания; вы составите список, оценивая нужды, которые ваше милосердие, равно как Наше, имеют целью удовлетворить. Это милосердие не распространится, между тем, до того, чтобы делать им подарок, из опасений их изнежить и предоставить им думать, что бедствий и нужды самих по себе достаточно, чтобы претендовать на поблажки. Для добрых дел надобно участие обеих сторон, и, поскольку Мы опасаемся, что раскаяние и возвращение к вере окажутся не более, чем средними, вы запомните, что не следует отдавать ваши товары иначе как в обмен, в надлежащих пропорциях, на то, что смогут доставить новообретенные: шкуры медвежьи и лисьи, кость моржовая и нарвалья, амбра из китовых брюх, дягиль медоносный для приготовления наших сладостей и для исцеления наших болезней и прочие подобные полезности. По возвращении вы немедля разгрузите товар в Наши кладовые, в возмещение двенадцати тысяч марок серебром, которые Мы вам выдали авансом, за вычетом той части, кою Нам будет угодно ассигновать как бенефиций в пользу ваших учреждений религиозных или благотворительных.

Форма судна и устройство его парусов должны позволить ему, без помощи весел, идти быстрее, чем самые скоростные корабли Ганзы, как по ветру, так и против ветра: ибо именно так плавали наши пращуры. Паче случится, что в море вас атакует какое-нибудь из ганзейских судов, грузовое ли, караульное ли, вы будете сопротивляться во имя Бога, без оглядки на жизни ваших атакующих, ибо вера, спасать которую вы отправляетесь, важнее торговли. Посему вся ваша команда должна быть вооружена и снабжена круглыми щитами, как в древние времена.

Чтобы достичь Гардара на юго-западе Новой Фулы, вы будете следовать заветам наших предков, издавна преданным забвению и напоминаемым ниже. По причине лояльности Ганзе, вы не выйдете из Бергена, из страха спровоцировать зависть и подтолкнуть к преследованию и уничтожению вашего судна. Также не выйдете вы и из города Нашего Нидароса, наводненного шпионами Ганзы и расположенного слишком далеко на севере для нужд надежной навигации. Вы поднимете паруса в Киркезунде, в бухте, защищенной островом Витсё, куда вы организуете доставку сухим или морским путем припасов, перечисленных в Письмах с Инструкциями. Оттуда вы будете держать курс строго на запад, так чтобы Полярная Звезда всегда находилась на высоте ста двадцати четырех лунных диаметров над горизонтом. Ежели небо окажется слишком светлым, как это случается, Нам говорят, после весеннего равноденствия, вы будете справляться по таблицам Одди,[17] Звездного Учителя, незабываемого авторитета, коими наши отцы пользовались, дабы определить высоту, на коей солнце должно находиться в полдень во время пути в Исландию. Итальянский ученый муж, помогающий Нам в этой части Наших предписаний, уверяет Нас, что между весенним равноденствием и летним солнцестоянием и (Мы просим Бога, чтобы вам не представилось случая это наблюдать) летним солнцестоянием и осенним равноденствием вы должны следить, чтобы, согласно этим таблицам, высота солнца в полдень весной равномерно росла от пятидесяти шести солнечных диаметров во время равноденствия до ста двух диаметров во время солнцестояния; и наоборот (да не будет Богу это угодно!), от солнцестояния до равноденствия. Итальянский ученый, самолично продиктовавший эти слова Нашему секретарю, сдержанному и простому монаху из обители Св. Андрея, велит вам заказать по мерке линейку из орехового дерева, замечательно прямую, на коей столяр сделает насечки, обозначающие, от дюжины к дюжине, числа лунных или солнечных диаметров – это одно и то же, – что позволят вам вычислять высоты, держа линейку в вытянутой руке. Паче линейка эта сломается или потеряется, знайте, что если с напряжением вытянуть правую руку, то расстояние от конца вашего большого пальца до конца мизинца будет равно тридцати лунным или солнечным диаметрам; это есть шестая часть квадранта, отмеренного от горизонта до зенита у вас над головой; ученый излагает предмет, не будучи знаком с вами, но предполагая, что сложены вы гармонично. Если солнце слишком высоко, вы направите судно на север; если слишком низко – на юг; и наоборот для Полярной звезды. Вы обогнете Овечьи острова с севера, так, чтобы они были едва видны в хорошую погоду с левого борта; потом вы пройдете югом Исландии, так, чтобы показалось, будто море достигает двух третей ледника Ватнайокулл; потом, следя без перерыва за Полярной Звездой ночью и за солнцем – днем, вы придвинетесь ближе к Новой Фуле; вы рассудите, что вы к ней приблизились, когда, пронизанные холодом, увидите птиц в небе и китов в море. Тогда вы пойдете вдоль берега, оставляя льды с правого борта, пока не обнаружите, за мысом, покрытым высокими горами, Нашу епархиальную церковь в Гардаре, приютившуюся в конце фьорда. Там вы возблагодарите Бога и благословите этот фьорд, дав ему имя святого, на день коего придется ваше прибытие.

Когда вы достигнете нужного порта, вы представитесь как Наш посланник, легат, коадъютор, инквизитор ординарный и экстраординарный и велите так себя именовать христианам, которые вас там встретят.

Вы составите опись церквей и их имущества, священнических риз, церковной утвари, ценностей из золота, серебра, жемчуга, перламутра, янтаря и более скромных материалов, а также церковных угодий со служебными и сельскохозяйственными строениями, лошадей, коров, овец, свиней и собак, не забывая, паче оно там сохраняется или зародилось вновь, вопреки наставлениям Святой Нашей Матери Церкви, отвратительное сословие рабов. Вы пересчитаете фермы, их обитателей, скот, рабов (как выше) и площади пастбищ и возделанных земель, ежели таковые обнаружатся; равно как запасы сена, вяленой рыбы и мяса, тюков шерсти, пушнины, узорных полотен и одежд. Вы возьмете в каждом фьорде под учет плавательные средства, способные пересечь Океан, ежели таковые еще остались, хотя Мы склоняемся к мнению, что вы не отыщете ни одного; вы сосчитаете рыбацкие лодки и челноки, снасти и сети на рыбу и птицу; имея в виду взыскать десятину там, где богатства находятся в наличии, и оказать милосердие там, где их не хватает. На этот случай вам останется сольдо от двенадцати тысяч марок, которые мы вам перечислим, и получатели бенецифий выдадут вам расписки.

Сверх всего вы приведете в порядок христианский народ как касательно его численности, так и религиозного рвения и точности исполнения обрядов, от Рогаций[18] вплоть до Дня Всех Святых[19] и Рождества; состояние нравственности потребует вашего особого внимания. Вы расследуете, верны ли жены своим мужьям и соблюдают ли мужья общепринятые границы распутства; или, напротив, им мало развратничать с дочками и женами соседей, и они проделывают это с собственными дочками или матерями, а зимой докатываются и до содомии. Вы примете во внимание, между тем, что бурная кровь, унаследованная ими от наших общих предков, не может порицаться иначе как с состраданием, ибо она ищет выход из бесконечной гиперборейской ночи: добродетель – дело сезонное. Не ограничиваясь делами плоти, вы возьмете под наблюдение каждодневные манеры и привычки, скромность или роскошь нарядов, поведение хозяина со слугой и наоборот, чистоту домов, рвение к работе – единственный источник процветания и податей.

Вы будете столь же безжалостны в исправлении пороков, сколь щедры в поощрении добродетелей. Вы станете настойчиво искоренять ересь, отступничество, безверие, небрежение к обрядам, клятвопреступничество, чревоугодие, сластолюбие простое и содомическое, со строгостью, которая сошла бы за свирепость, когда бы не была вдохновлена любовью пастыря к своему стаду. Вы составите, на сьое усмотрение, но имея в виду необходимость отчитаться Нам по возвращении, список злодеяний, которые рассудите заслуживающими смерти, не опуская наложенных кар и удерживая ваше сочувствие от того, чтобы предписывать их слишком мягкими. Касательно каждого прегрешения вы изберете по своему вкусу сожжение, колесование, зажимание головы в тисках, четвертование, медленное удушение, подвешивание за ноги или за скотские части (наипаче для мужчин, ибо телесное устройство женщин к тому не приспособлено), погружение в кипящее масло и побиение камнями, как делали наши предки, пока Христос не явился преподать им Его милосердие; эта языческая казнь покарает в особенности возврат к язычеству. Вы оставите без внимания как слишком быстрые или даже смягчающие: яд, поскольку он к лицу только политикам; клинок, превращающий злодея в благородного мужа; утопление, ибо в том климате приговоренный умирает от холода прежде, чем начинает захлебываться, и варку в пиве, при коей опьянение усыпляет боль, расточается редкий напиток, а звание палача опошляется до презренного ремесла трактирщика».

2

ОТЧЕТ О ПЛАВАНИИ И. МОНТАНУСА И ЕГО ТОВАРИЩЕЙ

Судно, согласно требованиям Вашего Высокопреосвященства, построенное в Киркезунде, под прикрытием острова Витсё, было спущено на воду в день Рогаций, после таяния снегов, под народное ликование. Святой Мамерт,[20] вдохновитель молитвенных обрядов, предназначенных для полевых работ, не мог и мечтать об условиях более подходящих, дабы просить Бога распространить Его благоволение на пытки и морские труды. В тот же день судно было крещено. Первоначально я подумывал дать ему имя святого по календарю, но потом решил этого не делать по двум причинам: во-первых, то оказался не святой, а святая, и предприятие, финансированное Вашим Преосвященством, не могло быть безнаказанно отдано под покровительство женщины; во-вторых, то был день Святой Пруденции;[21] хотя достоинство сие необходимо мореходу, но все-таки в меньшей степени, чем отвага и мужество, которые, взамен того, чтобы побуждать его возвращаться в порт при первой же буре, должны, паче осмотрительность перехлестнет через край, возвращать моряку хладнокровие. Я выбрал для судна имя «Ormen Körte», «Короткий Змей», в память короля Олафа Триггвасона,[22] принесшего Христа в наш край и погибшего в Ан-Миле, на борту своего корабля «Длинный Змей», в морской битве, которую он героически проиграл. Хотя Ваше Высокопреосвященство осведомлены о сих делах куда лучше меня, мне представилось полезным обосновать свой выбор: имени христианской святой я предпочел имя, подсказанное крестившимся язычником.

Я поднял паруса с дерзостью наших отцов и согласуясь с простыми словами Вашего Высокопреосвященства, коего достигло эхо столетий: из Киркезунда, под прикрытием острова Витсё, откуда мы вышли в Троицын День, я взял курс строго на запад, так, что Полярная виднелась над горизонтом на высоте ста двадцати четырех диаметров Луны или четырех вытянутых ладоней от большого пальца идо мизинца. Когда мы оставили позади себя Исландию, от коей виднелось всего лишь плечо под капюшоном туманов, и первые суровые испытания морем уже были позади, ужасная буря, пришедшая с юга, неотвратимо свернула нас с курса. Люди из гребной команды, к которым Капитан, боцман и я лично вынуждены были приложить тяжелую руку, вычерпывали воду без еды, питья и отдыха в продолжение четырех дней и четырех ночей. Обшивка из шкур, натянутых на подпалубные балки, на которую низвергались горы воды, была бессильна против ярости моря, раздиравшего ее мало-помалу в лохмотья. Да простит Ваше Преосвященство этих несчастных из команды: борьба со стихиями доставляла им столь сильные неудобства, что за отсутствием моего предупреждения они бы рассудили, что у них нет времени препоручить свои души Богу. Сиречь основное их телесное занятие заставило их ожесточиться против черпаков; и Вашему Высокопреосвященству решать, заслуживает ли проклятия такое неблагочестие, что упустило из виду последние цели, или оно простительно из-за следования первой цели, состоявшей в том, чтобы обезопасить земное присутствие Его будущего Гардарского епископа. Последовал период штиля, доселе неведомого в прибрежных водах Исландии. Далекий от духовных занятий, я принялся скупо рассчитывать провизию и распределять воду посредством арифметического деления; языки гребцов распухли, а зады покрылись фурункулами. Сидя на собственных испражнениях, слишком слабые, чтобы справлять нужду за борт, они без отдыха налегали на весла; судно провоняло нечистотами, как средиземноморская галера. Наши достижения в попытках отдалиться от Полярной и заставить ее понизиться над горизонтом были столь мизерными, а страдания гребцов столь огромными, что последние принялись роптать. Мы с Капитаном подумывали вздернуть кого-нибудь на рее; но помимо того что я не был уверен в своем праве устанавливать такой порядок, я рассудил, что жизнь каждого остается необходимой для спасения всех. Я принял меры предосторожности, поместил их оружие в большой сундук, который служил мне ложем и командным креслом, и запер на замки и цепи. Я им напомнил, что, являясь слугой Божиим на земле, я трижды являюсь им на борту: посредством рукоположения, сделавшего меня священником, посредством требований Вашего Высокопреосвященства и, наконец, потому что я единственный постиг искусство навигации; что без меня или против меня они не смогут ни достичь цели, ни вернуться в порт; что если они не могут любить меня из благорасположения, им придется сделать это по необходимости. После чего я велел боцману выдать каждому по кружке пива, сдобренного водкой, и приказал вычистить судно самым тщательным образом и никогда впредь не ходить под себя; они христианнейше повиновались. Но Ваше Высокопреосвященство увидит, что сие было лишь началом выпавших нам испытаний. Новая буря отбросила нас так далеко на север, что мы повстречали ледяные острова; потом, с течением времени, все новые причины мешали нам идти на юг, мы достигли безграничной ледяной равнины, шли вдоль нее и радовались что не разбились вдребезги о ее край, пока не очутились у нее в плену. В августе пошел снег. Мы шли узким коридором свободных вод в океане льда, пытаясь смещаться на юг или на запад, но мне показалось, что мы беспрестанно крутимся вокруг того же ледяного острова и возвращаемся к исходной точке в постоянно сужающемся фарватере. У гребцов выпали зубы, кожа сходила лоскутьями; к мукам голода и жажды прибавились муки холода. Лишь страх не позволял им роптать; лишь высота моей миссии не позволяла мне сжалиться над ними и над самим собой. Капитан и боцман, с детства закаленные морскими мерзостями, гордые, несмотря на свое жалкое состояние, величием предприятия, неспособны были произнести ничего, кроме слов повиновения, обращенных вверх, и команд, обращенных вниз. Тем временем вокруг корабля уже не оставалось воды, достаточной для движения весел. Мы в некотором смысле коснулись тверди посреди океана. Помимо грядущего опустошения запасов мы мучились перспективой увидеть судно, раздавленным льдом. Во время первых ночей без движения мы приняли меры предосторожности, посвятив необходимое количество парусины и носильных вещей на то, чтобы прикрыть судно таким образом, что снег нас не погреб, но служил нам укрытием, однако спать нам не удавалось из-за угрожающего грохота глыб льда, наталкивавшихся друг на друга. Я рассчитывал на податливость судна, собранного с помощью веревок, как делали наши предки, а не сбитого с силой клиньями и гвоздями, на его способность прогнуться под этим сжатием. Вскоре мне пришлось убедиться, что стыки зияют, соединявшие их канаты и ремни разорваны и судно вскоре будет раздавлено – хрупкая раковина, в коей мы были всего только мягким внутренним тельцем. Опасность становилась угрожающей, мы все собрались глубокой ночью, под снегом и в темноте, чтобы вырвать судно из льдов и вытащить его на поверхность. Никогда еще со времен Страстей Христовых столь ничтожной кучке людей не приходилось прилагать столь мучительных усилий. Однако эти испытания были ничем по сравнению с теми, что пришли им на смену, и паче богохульство наблюдалось, оно бы простилось смеха ради, когда бы милосердию не нашлось места. После двух дней и двух ночей трудов нам удалось вывести судно из тюрьмы и, срубив мачты, опрокинуть его на лед, так что получилось подобие дома. Паруса, сундуки, одежда, всевозможные предметы, прикрепленные к верху корабля, стали его низом и образовали что-то вроде стены между перевернутым корпусом и поверхностью льда. Чтобы противостоять ветру, мы привязали все эти вещи, пробивая во льду глубокие сквозные дыры и протягивая в них канаты и ремни. Само судно тоже было привязано крепкими канатами, проходящими через киль от одного борта к другому. Сие обустройство, о коем должен я отчитаться Вашему Высокопреосвященству, исходит от сметливого ума Капитана и боцмана, лучших людей после Св. Иосифа, коему, однако, не были ведомы все опасности льда. Невзирая на их отъявленное неблагочестие, Ваше Высокопреосвященство поймет, что оба были вдохновлены Святым Духом.

Я видел, как близятся наши земные концы вместе с этим последним бочонком селедки. Капитан и боцман попробовали ловить рыбу в проруби, как это делают в озерах нашей страны. Лед был уже слишком толстым; да и, по правде говоря, так далеко от берега – если не сказать, в открытом море, – что можно поймать через прорубь? В то время как смерть приближалась, оба они выбрались на лед, с пустыми утробами, в надежде (которую я не поощрял) встретить дичь. Они слыхали, что белые медведи заходят далеко на припай. Они исчезли однажды утром под падающим снегом, не обратив внимания, что их следы быстро затираются, и они не смогут нас найти, если буря или туман скроют нас от их взгляда. Люди из гребной команды, мечась между жалостью и голодом, на коленях молили их не отдаляться и всей душой желали, чтобы они не вняли мольбам. Только инструкции Вашего Высокопреосвященства и необходимость сохранить главного в этой экспедиции не позволили мне пойти с ними. Вскоре после их ухода, пока я пытался заменить провизию молитвами, а поскольку облатки были украдены и съедены, я больше не мог служить мессу, один из людей отрезал себе руку, чтобы ее пожрать. Он сказал нам с плачем, что, отмороженная, она все равно ни на что не годится. Ибо к нашим страданиям прибавился мороз; суровость наших зим и ужас наших ледников были, в сравнении, мягкостью италийских садов. К мукам голода и холода стало прибавляться тленное зловоние, источаемое обмороженными конечностями, описание коего не может быть поверено пергаменту из чувства достоинства. Несмотря на истощение, я обрел в предписаниях Вашего Высокопреосвященства силу, позволившую мне упражнять тело и сохранить его тем самым в целости. Увы, многим из команды такого мужества не хватило, и мне пришлось неоднократно заниматься ампутацией, орудуя топором и зашивая раны суровыми нитками. Стенания несчастных исторгли из моего сердца ту крупицу живого чувства, которая в нем еще оставалась. Я запретил им вести себя подобно их товарищу и поедать зараженную плоть, которую я от них отсекал. Один ответил мне, что у него не пост, и пожрал собственные пальцы ног. Сострадание помешало мне наказать это богохульство. Люди из гребной команды были слишком слабы, чтобы думать о мятеже, и мне не составляло труда сдерживать их нетерпение подкованным сапогом моей власти. Глядя на звезды, я обнаружил, что льды, в плену у которых мы оказались, движутся к югу, и мы вместе с ними, а ориентация корабля относительно небесного свода изменилась. Ваше Высокопреосвященство не поверит – а это меж тем чистая правда, – что мы перемещались к югу, оборачиваясь вокруг своей оси, подобно стрелкам больших часов с кафедрального собора в Нидаросе. По истечении дней, когда страдания людей не поддавались описанию, боцман возвратился; без Капитана. Я заподозрил, что лютая нужда подтолкнула его к преступлению жертвоприношения для отвратительной обедни, на коей он поглощал плоть другого человека. Он поклялся мне на коленях, что всего лишь повиновался Капитану в приказании вернуться к нашему убежищу, тогда как Капитан в одиночестве продолжил путь свой в поисках дичи. Боцман уверил меня, что он не ел и не спал в продолжение четырех дней, и я поверил ему. Я счел за чудо, что он сумел отыскать путь к судну: он же полагал, будто отдалился от него не больше, чем на четыре мили. Он ориентировался по приметным ледяным конструкциям, форму коих снег затушевал не до конца и кои запечатлелись в его памяти из-за их сходства с контурами церквей или гор его родной долины. Чудо заключалось даже в том, что он нашел нас без помощи чуда. Он плакал от признательности, когда я дал ему кусочек прогорклого сала, сбереженный в тайной кладовой. Капитан появился наутро, едва живой от голода и холода; за ремешки, пропущенные за плечами, он волок тушу медвежонка. Этот медвежонок предвещал другого, вместе с матерью убитого и брошенного в двух днях и двух ночах ходьбы; это было нашим спасением, и никогда никакая облатка, да извинит Ваше Высокопреосвященство сие земное чревоугодие, не бывала поглощена с подобным рвением. Я распределил добычу неравным образом, давая куски покрупнее и получше людям, наиболее подходящим, чтобы отправиться за остальным провиантом: Капитану, боцману и двум гребцам, кои, по виду их, представлялись самыми далекими от смерти и коих пощадил мороз. Они набросились на сырое мясо с урчаньем диких зверей, погружая лица, как рыла, в свернувшуюся кровь. Несмотря на лишения, что заставила меня испытать моя миссия, я впервые понял тогда, в какие бездны способна низвергнуть нужда тех, кого Бог сотворил по образу Своему, и я обрел из этого, да не возгневается Ваше Высокопреосвященство, некое сочувствие к порокам бедняков. Моих заслуг было не много в том, что я не стал есть это мясо, к коему испытывал отвращение, сошедшее за самопожертвование. Наблюдения Капитана привели его к выводу, что льды, захватившие нас в плен, дрейфуют вдоль берега, и что можно рассчитывать найти другую дичь или, быть может, выйти на сушу, пусть земля в этих местах и окажется негостеприимнее льда. Он собрал отряд, снабженный луками и копьями, чтобы забрать медведей, которых он оставил на месте, и предпринять новую охоту. Я благословил их поход с такой сосредоточенностью, как если бы речь шла об отпущении грехов, ими не совершенных. Я проникся безбожной идеей, что наше спасение меньше зависит от Господа Нашего, нежели от ловкости этих людей. Они возвратились через четыре дня, волоча за собой куски замороженного медведя и тушу морского льва. Как христиане могут поедать такую мерзость, превосходило мое понимание, но голод прояснил дело. Под шкурой этих животных расположен слой сала, которое мы научились жечь, пропитывая им фитили, сделанные из обрывков снастей. Мороз пробудил в нас такую жадность до жира, что нам пришлось выбирать между желанием проглотить это сало и извлечь из него тепло. Вдохновению от божественного света мы радостно предпочли бы воспоминание о языках пламени на Троицу, в день нашего отплытия. Меж тем, несмотря на недостаток еды, это спасло нас от верной смерти. Те из нас, чьи внутренности бунтовали против сырого мяса и отказывались принимать то, к чему понуждал голод, теперь могли есть вареное и горячее. Ваше Высокопреосвященство едва ли поверит, что некоторые доходили до того, что пожирали блевотину своих товарищей. С этой практикой покончило пламя, на котором мы готовили свое гнусное жаркое. Благодаря убогой сей охоте мы провели месяцы, обманывая наш голод и ни разу его не удовлетворив, а благодаря двум денно и нощно горевшим лампам, о коих мы радели не хуже, чем весталки, мы держались на краю жизни, одолеваемые морозом, коего с излишком хватало, чтобы мучиться без передыха, но недоставало, чтобы умереть. Пар от нашего дыхания замерзал под перевернутым корпусом «Короткого Змея», так что вскоре тот покрылся слоем инея, зачерненного копотью. В день Святого Реверьена[23] мы разглядели берег Новой Фулы. Во льду открылся канал, и я приказал выходить в море. Дедал не сооружал лабиринта более адского, нежели тот, что мы прошли во льду, который ветер относил на зюйд-вест, едва позволяя нам увиливать от помех. И опять был необходим тяжкий гребной труд; истощение людей было таково, что Капитан, боцман и я сам, чтобы добиться успеха, должны были взяться за весла сами, преисполнясь величия, как случается со свободными людьми, добровольно перешедшими на положение рабов. Это усилие хотя бы избавило нас от окоченения рук и ног, убого запеленутых в обрывки медвежьих шкур. Ваше Высокопреосвященство с трудом узнали бы легата, протонотария, пропрефекта и инквизитора в матросе самого низкого звания, укутанном в лохмотья и покрытом струпьями, каким я сделался для общего спасения и успеха моей миссии. Меняя в свободных водах курс, когда южный ветер наконец позволял нам идти на север, мы достигли в первый день Поста берегов, где море глубоко проникало меж гор, и эта картина напомнила нам родной край. Мы заключили из этого, что находимся близко к христианским учреждениям, в кои был я послан Вашим Высокопреосвященством. Да представит Ваше Высокопреосвященство безграничный ледяной стол, сползающий к морю между гор и с ревом порождающий, в свою очередь, ледяные горы, в десять раз выше кафедрального собора Нидароса и даже тех, что строят франкские короли, – мертвые корабли, угрожающие смертью всем кораблям. Эти фьорды, покрытые снегом и загроможденные морским льдом, являют зрелище опустошения, при коем ветер и мороз не позволяют вырасти ни одному дереву; и Ваше Высокопреосвященство поймет, почему вскоре я усомнился в уместности Его поручения и в присутствии христиан в этих пустынных пределах. Я готов был поставить под сомнение традицию, делавшую из этих берегов дальнюю и древнюю колонию нашей родины, и свидетельствующие о том исландские анналы, к коим я приучился относиться с доверием, хоть и писаны они на варварском наречии. Сотню раз я раздумывал, не войти ли в один из этих фьордов, чтобы заставить «Короткого Змея» проникнуть в глубь суши. От тревоги я прибег к описаниям древних лоцманских практик, что Ваше Высокопреосвященство позволили мне позаимствовать в архивах Его капитула, но их неточность привела к тому, что я ничего не признал. К мукам сомнений прибавлялась, для Капитана и для меня, мука ошибочных определенностей: едва успевали мы поверить в то, что узнали остров, мыс или другой береговой ориентир, как описание его очевидцами вступало в противоречие с тем описанием, что приводилось следом. Мы прошли вдоль берега везде, где позволяли льды, и, подкрепившись благодаря охоте, которой мы занялись, пристав к суше, мы обследовали окрестности и не нашли ни одной живой души. Нам выпала меж тем удача добыть оленя, во всех смыслах похожего на тех одомашненных, что приводят наши варвары с севера и чье молоко они пьют. В нас затеплилась надежда, что олень этот принадлежал к подобным стадам, выпасаемых подобными пастухами. Но нам попадались только дикие олени, раскапывающие снег в поисках мха. Наше разочарование было отчасти смягчено удовольствием есть мясо, не отдававшее рыбой. Только на пятый день Поста, в жестокий мороз, мы обнаружили в устье одного из проходов двух карликов, обряженных в сальную кожу; они сидели в чем-то вроде убогого ялика и проталкивали его при помощи весел по ледяным лабиринтам. То не были наши христиане, и мы убили их несколькими меткими стрелами. Ветер был сильным, лед – не сплошным, и я решил рискнуть: карлики жили тут наподобие тварей морских, и можно было надеяться, что они сменятся потерянными христианами. Мы прошли на парусах меж двух больших островов; на их берегах, казалось, виднелись несколько зарытых в снег жалких каменных хижин, откуда не доносилось ни дымка.

У нас ушло пять ужасных дней на то, чтобы приблизиться к концу фьорда, в который мы вошли. Ветер был встречным, гребцы едва живыми, и льды заставляли нас то и дело идти обходным путем, я оценивал наше продвижение едва в сотню футов в час. Эта неторопливость позволит Вашему Высокопреосвященству убедиться в уместности имени, которое носило наше судно, ибо должен признаться, что ползло оно как змея. Ваше Высокопреосвященство поймет, какое мученичество досталось нам в удел; но не рука язычника наложила его на нас, устанавливая цену спасения. Мы, грешные, вынуждены были претерпеть казнь, достойную висельников, в горькой определенности, что она не искупит ни единого греха. Я мог бы утверждать перед Господом, что состоя – через посредничество Вашего Высокопреосвященства – на Его службе, я выдержал испытание. Но Он, кто видит в сердцах, и Ваше Высокопреосвященство, кому политика дозволяет проникать в тайны, разгадаете настроение, с коим я искал спасительную гавань в мыслях, далеких от духовных. Я сомневался день и ночь, удастся ли мне в конце сего фьорда обнаружить добрый христианский народ, способный поддержать нас, и вовсе не задумывался о том, какой помощи ждал я от сего народа, тогда как предполагалось, что я сам должен ее нести. Это беспокойство не позволяло мне спать по ночам, если только причиной бессонницы не были удары ледяных глыб, коих в темноте рулевому было не избежать. Список прегрешений, совершенных моей душой этими длинными ночами, длиннее списка моих страданий. Меж тем, на заре шестого дня, в каких-то сорока милях от устья, где карлики поприветствовали нас ценой своей жизни, мы заметили с подветренной стороны, на склоне безграничной горы из камня и льда затерянный в снежной пустыне христианский дом с клубом дыма над ним. Формой и способом постройки он напоминал дома нашей родины. Конечно, его невозможно сравнивать ни с великолепными домами Нидароса, ни даже с хижинами наших крестьян. Но дом был христианским, без сомнения, – каменный, с двумя коньками, с двускатной крышей, крытой торфом, и с печной трубой. Фарватер, открывшийся во льдах, позволил нам пристать к берегу. Вопреки морозу, остужавшему жар моей радости, я припал к земле Новой Фулы и возблагодарил Господа, позволившего нам по-христиански достичь христиан. Наступил день, но солнце было упрятано за горами и, в это время года, обещало остаться там до вечера. Мы были поражены, что в час, в который даже зимой пробуждаются деревенские жители, вокруг не было видно ни движения, ни работы. Необычное зрелище поджидало нас в загоне, отделявшем дом от берега. Там умирали овцы, не способные подняться из-за инея, который, прихватив их шерсть, не позволял им встать с земли. Жалкие твари едва шевелились, погибая от голода, ибо неподвижность мешала им выкапывать еду из-под снега и льда. Гораздо худшее видение ждало нас в доме. Посреди мерзейшей грязи и невообразимого беспорядка, на полу и на семейном ложе были распростерты десять трупов – обезглавленные, пронзенные насквозь и изувеченные до того, что лишь количество голов позволило нам сделать грустный подсчет. Ошеломленный сим безмолвным странноприимством, я устрашился необходимости рапортовать Вашему Высокопреосвященству о том, что препорученный мне пасторат коснется исключительно душ. Впрочем, еще нужно было, чтобы тела эти хоть когда-нибудь содержали души. Голод, вероятно, и какая-то другая болезнь истощили их до чудовищной степени, кожа была попросту саваном для костей, так что профессора анатомии могли бы не затрудняться вскрытиями. Кожа была покрыта черноватыми изъязвлениями, опухолями и нарывами – роспись демонов, как легко было поверить, или для женщин и девушек – инкубов, под коими стенало их угасающее сладострастие. Желтая или красная пена выступила на губах у некоторых; кровь хлестала из ран на стены, вплоть до балок, поддерживавших чердак. Один из гребцов, коего я полагал не самым нежным, намеревался прибавить зловоние своей блевотины к смраду экскрементов, вывалившихся из еще теплых внутренностей мертвецов. Ибо резня лишь ненамного предшествовала нашему прибытию. Торф в очаге еще горел. В углу я заметил ужасно искромсанный труп обезьяны – не без удивления, ибо знал, что животное это неведомо в борейских землях. Собака лизала раны мертвецов, и было непонятно, от сострадания или же от алчности. Мы пнули ее и вытянули ремнем, она выбежала на снег и заплакала. Я заставил людей опуститься на колени перед этой сценой скорби и произнес несколько слов поминальной службы. Я отказался по причине мороза даровать этим людям христианское погребение, коего они, впрочем, и не заслуживали, если смерть застала их за каким-то бесовским промыслом. И спросил я себя, свободны ли наши молитвы от благочестивого расчета, так что их убыточность в отношении злодеев уравновешивается их благотворностью для праведников; или же они потворствуют святотатству, являясь, в некотором смысле, молитвами за демонов.

Мы обошли бедные строения в поисках выживших. Обнаружились только несколько коров в хлеву, с пересохшими выменами, да лошадь, до того неухоженная, что несоразмерные копыта мешали несчастному животному стоять прямо. Все они гибли от голода над пустыми яслями. Мы заключили из этого, что недостаток сена подтверждает разграбление сеновала. Самые закаленные из моих спутников, у кого в прошлом было немало страданий, плакали при виде нужды, не менее жестокой, чем их собственная. Это не помешало им убить без раздумий и промедления свинью – или, вернее, призрак свиньи, который они обнаружили в свинарнике, прилегающем к дому и вряд ли намного грязнее последнего. Заодно они прикончили нескольких овец, агонизировавших на льду. Они отказались сделать то же самое с коровами и конем – вес этих животных, пусть и очень худых, все-таки не позволял дотащить их до корабля людям, истощенным и измученным; так усталость и голод лишают средств избавиться от них. По одной из причуд климата, столь частых на этих окраинах мира, небо заволоклось тучами и посыпался снег, набрасывая толстый ковер на прежний покров земли, который был всего лишь льдом. К моему сожалению, вместе с нашими стирались следы, кои были бы так полезны в дознании, отнесенном судьбой на мой счет. И верно, никаких следов не оставалось вокруг дома, когда мы его покидали, дабы вернуться на борт. У нас ушло еще две ночи и два дня на то, чтобы добраться до конца этой долины мучений. Мы прошли на веслах против ветра, удаляясь от ледяной пустыни, что занимает возвышенности страны. Этот ветер, нагруженный снегом, пронизывал нас тысячей иголок, и рулевой угадывал путь с большим трудом, идя вдоль берега правым бортом. Незадолго до рассвета мы достигли конца фьорда. У меня не было сомнений, что перед нами то самое место, кое имелось в виду в предписаниях Вашего Высокопреосвященства, ибо, несмотря на снег и тусклый сумеречный свет, я разглядел силуэт мощной церкви, однако без колокольни, окруженной несколькими домами. Пристань, грубо сработанная из камней и деревянных опор, выдвигалась между глыбами льда и была предназначена для приема судов, но пройдя мимо головы пирса, мы не заметили ни одного – ни причалившего, ни на якоре, только несколько убогих лодок, вытащенных на берег. Место окружено высокими горами, слегка защищающими от ветра; мне показалось, что, несмотря на суровую торжественность пейзажа, животные могут там жить и поддерживать жизнь людей.

Я обсудил с Капитаном, какое из трех возможных решений окажется разумнее: пришвартоваться к причалу, дабы под его прикрытием было проще разгрузить то, что у нас на борту; выйти на отлогий берег с подветренной стороны, как делали наши предки, когда являлись грабить монастыри и умыкать монашек в угоду своей похотливости и бытовым надобностям; или бросить якорь на безопасном расстоянии и ждать наступления дня. Несмотря на ропот гребной команды и продолжение мучений, на которое оно обрекало всех, именно это третье решение подсказывала мне бдительность. Резня, коей мы были если не свидетелями, то преемниками, заставляла меня, среди прочих и серьезных причин, относиться столь же с осмотрительностью, сколь с надеждой к знакомству с моей так называемой паствой. Я приказал соорудить наблюдательную башню, а поверх бортовой обшивки установить стену из щитов. Когда нас разбудила поздняя заря этого времени года, весь народ был уже на берегу, в странном молчании, вокруг большого креста, который несли самые сильные. Но либо убогие их лодки были слишком хрупкими и слишком разобщенными, чтобы достичь нас, либо из-за бешеного ветра они сомневались, что смогут вернуться к берегу, либо попросту из страха, несчастные ничего не предприняли и не предпринимали, чтобы приблизиться к кораблю. Ваше Высокопреосвященство вряд ли поверит, но вода была настолько холодна, что невозможно было упасть в нее и не умереть, а спасенный из воды немедля превращался в ледяную статую. Я не стану описывать те христианские сцены, кои воспоследовали. Перед тем как ступить на землю, я принял, дабы показать, кто я такой, предосторожность натянуть столу и мантию. Невозможно вообразить контраст разительнее того, что образовался между этими прикрасами и лохмотьями, ставшими моим повседневным платьем: подобно моим спутникам, я был затянут в криво сшитые шкуры медведей и оленей, ноги и ступни были обернуты в тряпки и обрывки кожи, и если бы я потрудился взять с собой зеркало – предмет, необходимый придворному, но не моряку, – я бы увидел, что больше напоминаю дикого зверя, нежели пастыря Господня. Но стола и мантия, накинутые поверх этой дикой шерсти, послужили мне пропуском, и весь этот добрый люд принял меня на коленях. Я возблагодарил Бога за то, что он не наделил меня тщеславием, кое могло бы заставить меня принять на свой счет знаки почитания, предназначенные лишь Ему. Эти несчастные, долгие годы лишенные помощи Церкви, ползали у моих ног по льду и плакали от радости. Не сходя с места и не обращая внимания ни на голод, ни на затхлую вонь, разившую от меня до того, что мне было неловко, я собрался немедля отслужить мессу в церкви, кою уже полагал своей, дабы воздать хвалы за то, что был препровожден до сих пределов, а заодно препоручить небу наименее недостойные из душ, растерзанные тела коих мы взяли под учет. Я был счастлив видеть моих спутников в том же положении: упавшие ниц из благодарности за прибытие в нужный порт и не держа на меня зла ни за мою строгость, которую они могли воспринять как жестокость, ни за строгость Капитана, они с жаром участвовали в священных таинствах, перед тем как посвятить себя еде и женщинам. Похвальная первоочередность! Редкое проявление добродетели у этих людей, более привычных к власти кнута и веревки, чем к власти потира[24] и корпорала![25] И Капитан, которого я подозревал в большем доверии наблюдению за стихиями, чем соблюдению ритуалов, был в церкви, в последнем ряду, рядом с плебеями. Далекий от любых соображений выгоды, он хотел свидетельствовать свое повиновение господину, коему удалось им командовать, и признательность мореплавателю, тем ему ценному прежде всего.

Мои обязанности священнослужителя позволили мне рассмотреть как место, так и общество. Что до места, большая церковь, лишенная служб, была заброшена в своих структурах, но не в своем хозяйстве. В этой последней отрасли, Ваше Высокопреосвященство узнает с чувством, что, несмотря на редкость зерна, были приготовлены для освящения лепешки из пресного теста. Потолочные балки несли как бремя веков, так и торф, который напихивали туда годами и который кое-где обвалился, разрушая побелку. Я не в состоянии вообразить героические грузы дерева, которые с опасностью как для кораблей, так и для жизней нужно было направить с родины через жесточайшее из морей, чтобы вытесывать балки и стропила. Ибо из-за недостатка почвы и солнца и из-за бешенства ветров ни одно дерево не произрастает в ледяной бесконечности Новой Фулы. Эти убийственные путешествия были столь же актами веры, сколь воплями к Господу. Небольшие окна, пробитые за хорами, утратили стекла, если когда-то их имели, и были где затянуты грубо сшитыми бычьими пузырями, а где попросту забиты досками. Свет Божественной истины прибавлялся счастливо к свету дня, скудному в это время года, несмотря на соседство белизны ледников. Итого в храме сем одна только жестокая бедность – ни украшений, ни статуй, ни сокровищ, только макет старинного судна, похожего на наше, был выставлен как ex voto[26] в абсидальной часовне,[27] напоминая о ночи времен, из коей явился этот маленький народ; сердце мое сжалось. Что же до общества, в глаза бросалась крайняя худоба большинства, причины коей я вынесу ниже на суд Вашего Высокопреосвященства; множество причин или только одну, в зависимости от точки зрения. Некоторые были изуродованы такими же пятнами, кои мы обнаружили на трупах на месте резни. Все новообретенные имели потусторонний вид, свойственный людям, фамильярно обращающимся с собственной смертью; их «oremus»[28] звучало еле слышно, но не из-за отсутствия религиозного рвения; грусть, вызываемая их состоянием, вступала в противоречие с радостью созерцать такое великое благочестие. Знание латинских молитв выжило в отсутствие церковных властей, но исказилось временем и опростилось на манер народных говоров. В противовес всеобщему пылу, я заметил в притворе плебеев, которые не молились вовсе. Мне показалось, что они отличаются от прочего народа; маленького роста, но сложения крепкого, как если бы их нечестивость имела два противоположных следствия: помешала им вырасти, но избавила от мора.

В прежние времена для народа Новой Фулы не существовало власти, кроме Церковной и Королевской. Долгая заброшенность, когда они лишились как одной, так и другой, привела к тому, что в каждом фьорде появился свой вождь, и, как это часто бывает, должность, сначала выборная, стала передаваться от отца к сыну. Я умоляю, чтобы этот обычай не был воспринят как мятеж или оскорбление величества. Это всего лишь слабое подобие древней республики, что установили между собой хозяева внесеньориальных владений перед тем, как Новая Фула была отдана нашему королевству, кое не станет ставить в упрек этим потерянным крестьянам вынужденную меру, на которую их толкнула его собственная оплошность. Гардар расположен в Эйнарсфьорде, ставшем, согласно старинным преданиям, наделом Эйнара, когда норманны пришли из Исландии и учредили Новую Фулу. Это рассказал мне Эйнар Соккасон, сын Сокки Эйнарсона, сына Эйнара Соккасона и так далее, в глубь поколений. Жители этого фьорда считают его вождем. Небесное установление, таким образом, распорядилось, чтобы я был принят на краю земли человеком, который носит имя пославшего меня. Я не знал, нужно ли мне больше восхищаться этим совпадением или бояться бунта против моей власти. Но сердце мое не сомневалось ни минуты, что Ваше Высокопреосвященство, хоть и остается в стране, имеет все основания считать Эйнара сына Сокки отдаленным наследником той же фамильной ветви.

После мессы Эйнар Соккасон препроводил меня в мои апартаменты, некогда резиденцию епископа, если позволительно так именовать пару жалких лачуг. Поддержание единственной церкви, которую они торжественно именовали кафедральным собором, полностью поглотило этих несчастных, и у них больше не оставалось ни сил, ни средств, ни надежды на то, чтобы содержать жилище епископа, всегда ожидаемого, но всегда отсутствующего. Я опишу ниже для пользования Вашего Высокопреосвященства, с соответствующими тому рассуждениями, падение старого священника, обеспечившего охрану собора на протяжении полувека после смерти последнего епископа, коим он был рукоположен.

Я рассказал Эйнару Соккасону о резне, на еще теплые следы коей мы наткнулись. Дом был ему знаком, но из Гардара его можно достичь только морем; иначе нужно два дня идти по льду, не упуская из виду расщелины и овраги, которые приходится обходить; лед изрыт естественными рельефами; его предательская тонкость рада поглотить путника – таким образом, ее хватает, чтобы брать в плен суда, но не всегда достаточно, чтобы безопасно ходить. В Гардаре больше нет кораблей, способных пройти к злополучному месту путем, который наше судно проделало в обратном направлении. Что же до сухого пути, который был возможен в более счастливые времена, о коих Сокки, отец Эйнара, передал ему память, Эйнар поведал мне, что нужно было подняться до примечательной ледяной равнины, распространявшейся на всю внутреннюю часть, пройти добрых сорок миль и спуститься вниз, пересекая тысячу расщелин, – предприятие, с коего никто еще не возвращался. Уже много лет никто из жителей Гардара не встречал никого с фермы, называемой «Долины», расположенной в месте, известном как Ундир-Хёфди,[29] рядом с церковью, ныне заброшенной, которая некогда подчинялась кафедральному собору. Эйнар выказал не слишком много чувства, узнав о смерти десяти своих подчиненных. На мои вопросы о мотивах и возможных подозреваемых, он отвечал не иначе как с безразличием; очерствевший, ибо он привык видеть, как вокруг него умирают, в том числе среди его близких, люди, того не заслуживающие, не испытывая насилия ни с чьей стороны, если не считать природу и голод.

Содержание моего донесения будет отличаться от того, что предписано Вашим Высокопреосвященством. Что до церквей, то этого звания достоин лишь кафедральный собор Гардара. От часовен остались только руины, занятые под пристройки, дозорные башни, хлевы, склады, кузницы и прочие надобности, – немые свидетели прежнего благополучия, в которых разворованы все деревянные части. Сокровища, если когда и были, пропали так давно, что исчезли из памяти, равно как из ямы, некогда способной сойти за крипту. При том, что золото не годилось ни на что, кроме удовлетворения страсти к накопительству, ибо обнищание таково, что самый богатый не получит ничего в обмен. Подобным образом были украдены или захвачены капитальные выгоны, пахотные земли и скот. Это чудо, что вера выжила при том, что все материальные субстанции испарились. Что же до прочих благ мира сего, опись, потребованная Вашим Высокопреосвященством для установления десятины, – это простая задача. Говорить ничего не придется. Описание бедности этих несчастных вызывает желание из сочувствия ее разделить. Жестокость зим до того усугубилась со времени Учреждения, что с пяток всего десятин земли еще обрабатываются в местах, наименее открытых для ветров; ко всему нужно, чтобы защита от ветра не оказалась одновременно преградой для солнца, коего летний путь не длиннее вздоха умирающего. Бесконечный поток льда, с грохотом сползающий с северо-востока к дверям домов, источает ледяное дыхание. От вида хлевов сжимается сердце. Из-за недостаточных урожаев сена коровы перестали телиться и доиться, а вымена их пересохли. Их приносят в жертву выживанию, обрекая на медленную смерть; съедают все, вплоть до реберного мозга, обсасывают кожу и копыта, заглатывают глаза, как яйца. Некоторые поселяне взамен того, чтобы сжигать навоз для отопления, съедают его высушенным и растолченным с отрубями. Овцы, лишенные пристанища, не имеют больше сил добывать еду из-под слишком крепкого льда. Отцы семейств встают перед невыносимым выбором: заколоть скот ради выживания, жертвуя годовые запасы голоду сегодняшнего дня, или умереть с женой и детьми, глядя на чахнущее стадо. По слухам, иные кончины имеют следствием гнусные пирушки, в том смысле, что по тайному установлению плоть трупа не принадлежит его семье, если та состоит более чем из шести душ; за пределами этого числа происходит раздел между соседями в пропорциях омерзительного имущественного права. Из-за недостатка дерева и железа, некогда прибывавших из Европы на торговых кораблях, не хватает орудий для рыбной ловли и охоты. Лодки дают течь, несмотря на починки, произведенные мхом и костяным клеем, или, по меньшей мере, шкурами животных, обернутыми вокруг корпуса. Эти заботы не способны противостоять разрушению, вызванному временем: я слышал о лодках, доставшихся владельцам от их прадедов, коим служили они непростую службу. Лед мешает дрейфующим деревьям, вырванным на берегах Европы или Маркландии,[30] достигать берегов Учреждения, как порою случалось встарь. Таким образом иссяк и этот драгоценный источник, честно прибавлявшийся к угасающим поставкам с родины.

Эйнар Соккасон дал мне список ферм и хуторов, прибавляя, что не следует заводить обычай накладывать на них десятину: со многими из них была потеряна связь из-за трудности доступа к ним, и нет никакой уверенности в их населенности. В Герьольфснесе находятся самые южные фермы Учреждения, неподалеку от Песчаного Порта, где грузовые корабли, приходившие из Европы, имели обычай делать остановку. Оттуда товар доставлялся небольшими кораблями до самых отдаленных ферм, в концах фьордов. Но это движение прекратилось из-за наступления льдов. Говорят, тамошнее население было истреблено чумой из-за какой-то нечестивости или голода, большая братская могила была выкопана для мертвецов мертвецами, перед тем как они умерли. О последних живых думали с грустью, ибо, умирая, они не успевали вырыть себе христианскую могилу. К северу от Герьольфснеса находится Кетильсфьорд, названный так по имени первого жителя – Кетиля, соратника Эрика, основавшего Учреждение. В Кетильсфьорде больше нет ни одной живой души. Дела тем более плачевны, что во времена предков в месте, известном как Арос, процветала церковь Святого Креста, коей принадлежали все окрестные блага: возделанные поля, пастбища, торфяники, берега и течение ручьев и рек, озера с рыбой в них, скалы с их птицами, острова, островки и рифы вплоть до оставшихся от крушений обломков кораблей, ценных деревом, из коего они сделаны, и содержимым трюмов. На мой вопрос, как обстояли дела с отвратительным пиратским промыслом, Эйнар ответил, что народ не рисковал до того, чтобы изводить ради чьей-то пользы ценности, предназначенные для всех. Я оставляю Вашему Высокопреосвященству задачу оценки искренности этих отпирательств. На левом берегу Кетильсфьорда, неподалеку от вершины, был учрежден в месте пустынном, у подножия ужасных и гигантских гор монастырь, подчиняющийся правилам святого Олафа[31] и святого Августина[32] и владеющий территорией, едва ли не бескрайнее той, что принадлежала церкви Ароса; в том смысле, что между этими двумя церковными владениями не было ни одного независимого землевладельца, на коего можно было бы наложить хоть плохонькую десятину во спасение его души. Но согласно слухам, проверенным Эйнаром, не много значил этот раздел, произведенный из необходимости, ибо все было мертво в Кетильсфьорде от устья и вплоть до оконечности.

К северу от Кетильсфьорда начинается Альптафьорд, некогда занятый разрозненными фермами, о коих память мудрецов не сохранила ничего примечательного. К северу от Альптафьорда находится Сиглуфьорд, целиком занятый – или некогда занятый – бенедиктинской женской обителью. Судьба этих женщин покрыта тайной. На мои вопросы я не добился от Эйнара никакого ответа, кроме натужного молчания, которое заставляет Ваше Высокопреосвященство и меня самого мучиться самыми разными предположениями. Я не могу поверить, что монахиням удалось выжить во всеужесточающихся суровостях природы, без помощи мужчин в земельных работах и в уходе за скотом. Я спрашивал себя с беспокойством, почему, если такое случилось, Эйнар отказался мне об этом сообщить и, в противном случае, пересказать мне то, о чем повествует традиция или память. Еще севернее, за Рафнсфьордом, где расположены две фермы, откуда не поступает никаких вестей с тех пор, как льды стянули свои объятия, простирается Эйнарсфьорд, куда нас привели предписания Вашего Высокопреосвященства, Бог и наши мореходные умения: там находится двадцать две фермы, состояние которых, в зависимости от расположения относительно солнца и ветра, работы льдов, морских и сухопутных, и здоровья обитателей, варьируется от самой грязной нищеты до весьма сдержанной бедности. Вот их владельцы.

На правом берегу, к югу от Эйнарсфьорда – Эгиль Эгильсон, Гудмунд Скаллагриммсон, Торвальд Бьорнссон, Сольви Гафгримссон, Бьярни Сигурдссон, Снорри Тордарсон, Йон Хаконарсон; на левом берегу, к северу от Эйнарсфьорда – Арнлауг Стефанссон, Лейф Герьольфссон, семья которого происходит по побочной линии от Герьольфснесов, Стейнгрим Олафсон, Тиркир Тевтонец, который, сказывают, происходит от одного из товарищей Эрика, и в нем поэтому нет ничего немецкого, кроме имени, Якоб Кракасон, Иоханнес Ульфссон; во главе фьорда и окрестностей Гардара – Эйнар Соккасон, Торир по прозвищу Человек-с-востока, праправнучатный племянник крепостных, работавших в Петурсвике на бенедиктинский монастырь Сиглуфсфьорда, Харальд Рагнарсон, Торфинн Арнальдссон, Арне Арнарсон, Сигурд Ньяльссон, предок которого, носивший то же имя, имел в тех местах репутацию хорошего морехода, Стейн-Тор Язычник, который ни во что не верит и, из духа противоречия, не прекращает протестовать, Гермунд Кодранссон и Симон Магнуссон.

Эти двадцать две фермы, или очага, дают приют тремстам двадцати семи душам переменного благочестия, но Эйнар не сомневается, что оно окрепнет благодаря моему присутствию.

И совсем к северу расположен самый большой фьорд Учреждения, Эриксфьорд, куда еще можно добраться пешком или даже на лошади: летом требуется два дня пути вдоль моря и через холмы и долины, с очень опасными переправами через потоки и сквозь устья ледников. Два лета пролетели с тех пор, как оттуда прибыли или туда отправились последние визитеры. Эриксфьорд насчитывает по переписи десять ферм, принадлежащих наследникам (действительным или претендующим на то) Эрика, обосновавшегося там в ночи времен; так что к именам древним или христианским – Эрик, Триггве, Кнут, Хельги, Бранд, Фридрек, Олаф, Расмус, Пер, Сольви, Поуль – прибавляют этот знак наследования, Эрикссон. Все эти фермы занимают то, что составляет владения Эрика в Браттахлиде. Чтобы осведомиться об их состоянии и населении, следовало отправиться взглянуть на них и расспросить вождя, которого они, вне сомнений, избрали, но Эйнар ничего о том не ведал.

Традиция утверждает, что на бесконечном расстоянии к северу от Исафьорда было основано другое Учреждение, о коем нет известий более ста лет и о коем поговаривают, что жители его забросили веру и христианские ценности; другие же говорят, что все они умерли, и неизвестно, что лучше; сердце мое обливается кровью от неопределенности, которая не предоставляет иного выбора, кроме смерти и нечестивости. Еще дальше на север, на расстоянии бесконечно большем, расстилаются вплоть до вершины мира ледяные пустоши, о коих традиция говорит, что предки предков ходили туда охотиться на разных зверей. Это было до того, как замкнулось почти непрерывное ледяное объятие, и ходили они туда морским путем. Они доставляли оттуда мясо медведей и мускусных быков, на месте засоленное и высушенное, снежных зайцев и жирных птиц, сохраняемых в снегу или в китовом жире, и, на продажу, шкуры медведей, лис и других животных, равно как кожу и бивни нарвалов и морских слонов – удачный заменитель, в игрушках для тщеславных святош, сходивший за слоновую кость. Так бедняки кормили свои семьи, недорогой ценой удовлетворяя аппетит богатых во всем, что касалось снабжения предметами культа. Из Грейпара и из Крогсфьорда доставляли они также самое драгоценное богатство, коим являлось дрейфующее дерево. К этому абсолютному северу причуды течений и ветра и в самом деле выносило плавучие стволы и ветки, вырванные в новых землях – Хеллуландии, Маркландии и Винландии, о которых поговаривают с боязливым благоговением как об утраченном рае. От этого дерева, по ценности превосходившего пальмирские украшения, зависело строительство кораблей, которые позволяли несчастным не ждать, как ненужного мессию, гонца из Европы, а самим отправляться продавать свои шкуры и поддельную слоновую кость, загружая на обратном пути товары, необходимые для их Учреждений. Но эти времена, как я уже сказал, прошли.

Эйнар Соккасон рассказал мне об единственном выжившем священнике; впрочем, нужна неслыханная смесь дерзости и веры, чтобы упорствовать, награждая прекрасным титулом по единственной причине его рукоположения то свинское чудовище, которое он приволок к моим ногам. Я возблагодарил Бога, что этот несчастный не в состоянии больше праздновать святую мессу и осквернять ее своей низостью. Покрытый вшами, он приволок за руку девицу-плебейку, едва ли взрослую, и из окаймленного слизистым мхом рта, следом за зловонными испарениями, исторглась сотня богохульств, чему при отсутствии крепких напитков на этом краю света, опьянение не могло служить извинением. Непристойность его отношений с юной колдуньей проблескивала во всех его словах. Блудливые забавы были для него поводом для мелкого тщеславия до того даже, что богохульство, в сравнении, хотелось ему простить. Омерзительные подробности, которые я не могу здесь воспроизвести, становились еще более гадкими из-за несоответствия его возраста и возраста ребенка, коего он осмеливался называть женой; неизвестно, кто из двоих совратил второго, природа должна была возвратить старику невинность, юностью еще не потерянную. Я решил тотчас покарать их огнем, одного и другую, его – за ересь, отступничество, осквернение таинств и содомию, а ее – за безнравственные делишки, сопровождаемые колдовством. Я надеялся этой двойной казнью достичь двойной цели: во-первых, утвердить мою власть, предупреждая одной немедленной суровостью будущую необходимость более крупных суровостей, и, во-вторых, покарать грехи приговоренных.

Я приказал, чтобы их сожгли утром следующего дня. Препятствием моему плану был недостаток дерева; я велел использовать сено и солому, на что Эйнар мне ответил, что их не хватает для животных и что голод умножится от такого применения, каким бы скромным оно ни было по количеству. Было достигнуто таким образом соглашение, что оба приговоренных будут сожжены на смеси торфа с тюленьим жиром, откуда проистекали мудрая экономия корма и крайняя неторопливость казни, выгодная для справедливого искупления. Поскольку пришел час разжигать костер, плебеи собрались толпой, и я должен был искать спасения у людей из моей команды. На мольбы женщин, взволнованных судьбой одной из них, из самых молодых, я ответил, что с моей стороны было гуманным и мягким наложить кару огнем, ибо столь большое прегрешение, согласно обычаям наших отцов, подпадало под процедуру, называемую «искривленные деревья», когда казнимых подвешивали за ноги к вершинам двух деревьев, согнутых до земли, затем резко их отпускали, перерезая веревки, притягивавшие их к земле, так что тела приговоренных раздирались надвое, как бычьи туши. Я сказал этим бедным женщинам, что, взволнованный от сострадания, я не хотел, чтобы суровость моя прослыла чрезмерной или не отвечающей требованиям времени. Ко всему, не было деревьев, пригодных для такой экзекуции; но я счел малополезными рассуждения на эту тему.

Я потратил немало времени, чтобы понять, кем были эти плебеи, ибо никто не говорил об этом открыто; Ваше Высокопреосвященство, читая мои записки, без сомнения, найдет ключ быстрее, чем я, соприкасавшийся с ними каждый день. Так распространяется свет, излучаемый Духом. Если у них и не было статуса рабов, то условия жизни были вполне рабскими. Это были бастарды и потомки бастардов, которых норманны в падении нравов своих прижили от жен и дочерей карликов, называемых ими скрёлингар. Со времен большого обледенения те завладели устьями фьордов, где находили тухлую еду, соответствующую их вкусам. Они добились этого малым числом и с диковатой скрытностью, свойственной их породе. В течение лет случались столкновения, убийства и кое-какая торговля, среди прочего – женщинами, коих эти люди охотно продают за оружие и охотничьи приспособления. Вот почему наши христиане бездумно обменяли охрану своего будущего (ибо эти вещи невозможно восстановить) на преходящие радости сладострастия. Мне говорят, что эти женщины были очень подходящими из-за покорности их и мягкости, но они отцветали так же быстро, как горные цветы, таким образом что удовольствиям плоти очень скоро наследует бремя содержания, тем более тяжелое, что бедность повсеместна. Попутно у наших христиан установился обычай порабощать потомство от таких связей, которое тем самым платит за свое содержание, и такой еще обычай, о котором я содрогаюсь говорить, когда затаскивают в свои кровати падшие плоды собственных постельных утех: увы, предписания Вашего Высокопреосвященства содержат на этот счет точное предчувствие. Эти плебеи – христиане только на словах и злословиях. Поставленные вне семей, к которым они принадлежат по крови, низведенные к самой низкой службе и к рабству принудительных отношений, они изгнали из своих сердец поучения Церкви, которые им отмерены шаткой верой их хозяев. Вот почему их существование продолжает и усугубляет пороки, произведшие их на свет. Вместе с Эйнаром и с моими людьми я подумывал о том, чтобы уничтожить их всех. Но помимо того, что в таком предприятии мало было бы христианского, я скоро понял, чьим интересам оно бы противоречило. Только самые бедные, самые больные и самые слабые не имели таких плебеев. Если от недозволенных похождений этих несчастных и случается потомство – событие нечастое по причине здравого рассудка плебеев, более расположенных к разврату с теми, к кому судьба благосклонна, – эти дети отдаляются от домов, которые увидели их появление на свет, чтобы отправиться предлагать себя чуть менее обездоленным. Я, однако, узнал, что между христианами и плебеями существуют связи гораздо более изощренные. Плебеи, сказано мне, избегают, как правило, болезней кожных, внутренних и заразных, которые опустошают христианский народ. Поэтому, несмотря на их врожденную беспечность, у них достаточно сил для охоты и рыбной ловли на границах льда; что же до скотоводства и того скудного земледелия, кое допускается климатом, они на то не способны, у их предков никогда не было для этого ни вкуса, ни возможности. Таким образом, рассказывают мне, что в тех домах, где их много, плебеи обеспечивают большую часть средств существования и, подобно рабам, могут иногда, при трагическом стечении обстоятельств, стать господами своих господ, которые вместо того, чтобы убить их за провинности, не осмеливаются их выпороть, даже если сами они еще в силе.

Противоположностью зиме стала передышка в виде короткого лета, благодаря выпасу скота принесшая народу небольшое облегчение. Мы получили, мои спутники и я, некое удовольствие вновь увидеть пресную воду в ее жидком состоянии, так что стало возможным помыться, чего мы не делали с нашего появления в Киркезунде в прошлом году. Я восхитился, что Бог воздал внезапной щедростью цветения за мрак, который ему предшествовал. Плебейская рука украсила мою лачугу букетами, регулярно обновляемыми. Мне повезло, что во время солнцестояния, несмотря на близость гор к нашему югу, луч солнца приходил освещать камнеломки и гусиные лапки, кои саксонцы и французы именуют пятилистниками. Но летние радости были омрачены большими и хлопотными делами.

Казнь недостойного священника и его плебейки должна была, безусловно, приостановить практику порабощения, но не практику блуда и инцеста. Я с грустью узнал, что по одной из превратностей судьбы, коими заведует Лукавый, теперь уже христианские женщины отдавались плебеям, включая своих сыновей и отцов по крови, чтобы обеспечить таким образом пропитание и содержание; ибо сила этих людей, их способности к охоте делали из них спутников более желанных, чем христианские мужья, ослабленные болезнью и голодом. Посему я принял решение относиться к этому греху не слишком сурово, в сравнении с тем бедствием, коим стал у этих женщин грех отступничества. Ибо плебеи, с коими они соединялись в пары для совместного проживания, вопреки какому-никакому христианскому образованию и вопреки моему присутствию в соборе, возвращались к пагубным верованиям предков, почитавших лишь природные вещи, такие как ветер, лед, течение воды и дичь, которым, по невежеству своему или порочности, они приписывали дух и волю, мстительную или щедрую. Их христианские сожительницы были этим заражены. Мои люди и я застали не одну из них за жутким смешением в одних и тех же обрядах варварских заклинаний и христианских молитв. Вплоть до языка, который был испорчен или соединялся с латынью нашей родины и невнятным дикарским говором этих охотников. Я поощрил Эйнара Соккасона к тому, чтобы созвать народное собрание, обещая ему, что мои люди, вооруженные на всякий случай, будут удерживать плебеев в стороне. Эйнар воздал хвалу моей большой твердости в борьбе с безбожием, одобрительно упомянул справедливую казнь старого священника и его подружки, оплакал расцвет язычества и беспутства женщин с плебеями. «Разве не видно, – восклицал он, – что им мало принимать их в своих кроватях и жить, подобно блудницам, когда их ласки оплачиваются парой клочьев тюленьего мяса, разве не видно, что они привязаны к ним до того, что бросают свои очаги и отправляются с ними жить как дикие звери? Поглядите на их зубы и отдалите от вас тех, чьи челюсти разрушены пережевыванием шкур. Это неблагочестивое занятие, оскверняющее уста, предназначенные для того, чтобы принимать Тело Господне. Вдохните их запах и откажитесь от тех, что исходят нашатырным душком, ибо это знак, что они предались, плебейкам подобно, обычаю мыть голову мочой. Отрекитесь от ваших жен и изгоните ваших дочерей, если вы застанете их за отправлением языческих обрядов. Пусть они лучше умрут, чем опускаться до такого». Я в свою очередь взял слово. «Изгоняйте неверность, коя просочилась в веру. Не допускайте больше на службе, в притворе, где я наделяю вас благами культа, этих бубнов, этих палочек из моржовой кости, этих танцев медведей в клетке, слишком часто сопровождающих песнопения, кои я до вас доношу. Изобличайте тех плебеев, кои осмеливаются разыгрывать из себя жрецов; я прикажу их сжигать. Вы узнаете их по множеству их богов, вы, у которых только один, по их вере, что у Луны есть большая душа и что мертвые возрождаются в тех, кому дают их имена». Эйнар в порыве страсти порицал мою мягкость и осторожность моей политики, отдавая голос за всеобщую казнь. Я спорил тем увереннее, что понимал правомерность такого мнения. Не народное это дело, сказал я, замещать власть Церкви в вопросах, касающихся догмы и обрядов: для этого послан я. Несколько стариков бросили вызов моей власти, утверждая, против всякого разума, что речь идет о гражданском споре. Не плебеи ли возжелали своих женщин? В обстоятельствах менее вопиющих, не челядь ли, юная поросль с ферм, подозревалась в бунте? Бастарды имеются в домишках у многих, и это дело отцов – свободно являть на них свою власть, максимальную доверенную обычаем. Я прекрасно ответил этому последнему умнику, что Евангелие не дает отцу никакого права на жизнь его детей, а они мне дерзко напомнили о Библии и Аврааме – неожиданно воскресшее знание в этих крестьянских головах. Собрание закончилось смутой и смертельными воплями; оно рассыпалось по берегу, вокруг домов, в поисках жертв избиения. Мне пришлось отдать распоряжения моим людям, которые из защитников собрания от плебеев превратились в защитников плебеев от собрания. Богу было неугодно, чтобы все завершилось без кровопролития. Так погибли трое самых приметных христиан, но лишь после того, как расправились с равным числом плебеев. Так оказался я в состоянии войны со стадом, коему был определен пастырем. Кое-какие из тех женщин, заплаканные от мольбы, ползали по прибрежному песку, обнимая мои колени. Кровь из их ран окрашивала тающий снег. Я мигом дал им понять, что я хоть и назначен им в защитники, но это не значит, будто им дозволено запросто хвататься за легата Вашего Высокопреосвященства; я велел выпороть одну из них, она умерла от этого, вовсе без моего приказания. Я не смог помешать тому, что тело ее было брошено собакам. Но этот несчастный случай явился счастливым поводом показать, что я держу весы моего правосудия в равновесии между христианами и плебеями и что я без колебаний караю злоупотребления обеих сторон. Моя справедливость доказывалась двумя противоположными источниками крови, которую я заставил пролиться. Суматоха была усмирена такой политикой, но не в меньшей степени утолением жажды крови. Эйнар Соккасон и старейшины преклонили колена и публично покаялись.

Ни мученьям моим, ни публичным беспорядкам конца не было видно. Я использовал период солнцестояния, чтобы возродить в народе затухающее пламя. С помощью двух молодых плебеек, коим я велел в знак смирения обрить головы, я организовал в соборном притворе приют для самых больных. Так было занято умирающими христианами место, в иные дни неблагочестиво захваченное языческими плясками и притворствами. Я приказал изъять в закромах и на выгонах кое-какое продовольствие, чтобы подсластить последние мгновения немощных; дабы они умирали, если уж суждено, но не от голода. Мои люди и я знали по опыту, каким преддверием ада была такая смерть. Я преподал Эйнару Соккасону урок гуманности и силы, так что, отвергнув свой первоначальный порыв, он помог мне подавить народные волнения. Безумие, говорили некоторые, расточать на умирающих провизию, столь редкую и столь необходимую для живых! На это мы ответили, что нынешние живые завтра примутся умирать. Недовольство вызвало также вышеуказанное использование соборного нартекса,[33] далекое от его предназначения; я напомнил об Иисусе, который предпочитал немощных здоровым, и о том, что дом его есть преддверие того, что ждет по ту сторону. Пусть лучше верные возлежат в церковном притворе, чем безразличные восстанут перед алтарем. Волнения происходили от того, наконец, что работа в соборе была поручена плебейкам; я призвал и христианок ухаживать за умирающими; ни одна не отозвалась; так молчанием своим выказывали они свой протест.

Позаботился я и о том, при участии собственном и своих товарищей, чтобы оживить полевые работы. В этих широтах сенокос требует крайней срочности, ибо именно он дает скоту, а значит, и людям надежду на выживание зимой. При помощи Капитана я обучал этому самых работоспособных. Капитан, назначенный на командование, растормошил сонь и лежебок, направил наших моряков на отдаленные фермы, поднял своих подопечных лаской или угрозами и поставил их на работу под песни матери-родины. Было чудом видеть, как мертвецы эти возвращались к жизни, дабы обеспечить существование, какого большинство не ведали никогда. Было дивом слышать ритурнели моряков, придающие ритм косам; так соединялись два богатства родины: море и пастбища. Капитан не умерял своих стараний, дабы подстегнуть старания христиан. Он распорядился, чтобы все плебеи, не занятые на полях, шли охотиться или рыбачить на льду. Рыбу сушили на солнце, мясо тюленей вялилось в тени по обычаю их народа. Потребовались немалые усилия, чтобы приучить их добывать дичи больше, нежели требовали сиюминутные потребности, ибо сытость, даже мимолетная, делает их совершенно праздными, и они теряют в играх и болтовне драгоценное время, скупо отмеренное коротким летом для подготовки к длинной зиме. Как и прежде, они знали, что это продовольствие, по крайней мере, наименее омерзительной своей частью, предназначено наипаче христианам, недостаток их усердия вызывал необходимость в дубинке принуждения, как только они были обеспечены едой на несколько дней.

Капитан занял работой даже детей, коих разбил на группы и велел ловить сетями птиц и доставать яйца из гнезд в скальных разломах. Яйца должны были ждать зимы и сохранялись в золе или вялились в выпотрошенных тушах тюленей, согласно рецептам, подходящим для христиан или для извращенного вкуса плебеев, питающих слабость к еде, которой прибавило пряности долгое хранение. Некоторые из детей были так слабы, что не могли удержаться немощными руками за скальные выступы и падали на песок или лед, разбивались, и их тотчас пожирали волки. Но досадная потеря этих молодых жизней затмевалась бедствием гораздо более жестоким – комариным нашествием. Капитан, мои люди и я удивлялись, что бич сей изводил, даже больше, чем нас, местный люд, открытый ему во все времена. Тот, кто не живал на этих окраинах мира во время, кое только бес в насмешку мог бы именовать прекрасной порой, никогда не приближался к преддвериям ада. Козявки, обитающие в нашем краю, – ничто по сравнению с бесконечными, затемняющими воздух тучами, которые доводят до изнеможения Новую Фулу и обрушиваются на ее обитателей с беспредельной ненасытностью. Они не щадят и животных, и те становятся от этого как бешеные. Нашествия длятся до конца августа, а на смену им приходит, сказано мне, обострение заразных болезней, нередко поражающих в начале зимы тех, кто был от них прежде избавлен. Так посредственное утешение, приносимое солнцем, заточено меж комариной зловредностью и зловредностью болезней, появляющихся с исчезновением комаров. Мы с Эйнаром часто обсуждали эти хвори, начавшиеся за несколько лет до моего прибытия, тогда как комары известны с доисторической древности. Последовало итоговое суждение, объявляющее без дальнейших церемоний насекомых ответственными за болезни. Народ Гардара и окрестных фьордов всегда был жертвой хворей, которые повсюду считаются людским уделом, а здесь вдобавок усугублены морозом. Новая Фула была царством изогнутых хребтов, закостенелых спин, опухших от жидкости колен, бессильных ног еще в большей степени, чем на матери-родине, где меж тем убожества сии так часты, что никто и не думает на них жаловаться. Я упрекал в этом Бога, с которым эти люди плохо уживались, и лед, на котором они существовали с грехом пополам. Тот или другой пощадили этот народ от пытки проказой. Другое дело заразные болезни. Что плебеи наиболее от них защищены, вызывало подозрения, но, тем не менее, не обвинения; я выразил надежду, что Эйнар не впадет в заблуждения, приписывая колдовству то, что исходит от природы, и станет действовать так, чтобы в дрязгах с плебеями жажда мести не основывалась на этом подозрении. Он ответил мне, что против них нет недостатка в доказанных обвинениях, так что напрасный труд фабриковать непроверенные. Я убедился из этого, что Эйнар, невзирая на уважение к моей власти, сохранил в отношении плебеев враждебность, передавшуюся ему от его сограждан. Неуязвимость плебеев заставляла усомниться, что дело в болотных испарениях и миазмах, ко всему державшихся в таком морозном краю, ибо эти неудобства испытывали обе расы. Что же до комаров, хотя мне казалось, будто равновесие установилось между неопределенностью и презумпцией, я приказал на всякий случай окурить дома и обмазывать открытые части тела медвежьим или тюленьим жиром. Это не помогло: то ли комары насмехались над этими предосторожностями, то ли народ их не соблюдал. Мучения не прекратились, а хвори усугубились. Потому мое внимание и привлек Йорген Ульфссон Йорсалафари, Путник из Иерусалима, чье прозвище ясно говорило о том, что, не довольствуясь посещением Мавритании наживы ради, он обратился к Святым местам из благочестия. Он перенял восточную говорливость и манеры. Он рассказывал о приключениях столь необычных, что лишь человек, путешествовавший столько, сколько я, был в состоянии ему поверить. Он купил, чтобы продать с выгодой, слоновую кость, несравнимо более ценную, чем моржовая или нарвалья, и шкуры львов, лучше, чем медвежьи шкуры из Новой Фулы, годившиеся на то, чтобы украшать доспехи рыцарей или покрывать ложа купцов. Он обзавелся, по его рассказам, чередой обольстительных наложниц с синими щеками, кои следовали за ним повсюду, и чье сладострастие, приправленное молчаливым поведением, помогало ему коротать жаркие ночи. Я знал из моих путешествий по Италии и Испании, что за морем живут люди, чья чернота располагает как к рабству, так и к неге. Если бы я сомневался в его повествованиях, то свидетельства римских дворян и господина графа д'Аскуаня помогли бы мне в них поверить. Но в особенности свет, пролитый им на резню в долине, прибавил достоверности этим рассказам. Он сказал, что привез с Востока обезьянку, которую любил как собственного ребенка и повсюду с собою возил. Он не расставался с ней, пока, возвратившись домой, не предпринял поездку из Исландии, дабы купить шерсти и перепродать, обманывая Ганзу, купцам с материка. Буря отшвырнула его от Исландии до берегов Новой Фулы, где его груженное шерстью судно потерпело кораблекрушение в Эйнарсфьорде. Он был спасен и выхожен крестьянином с берега, у которого и жил уже десять месяцев. Обезьяна чудесным образом уцелела в бедствиях путешествия и суровостях климата. Когда настала пора отправиться на поиски возможности вернуться на родину, Йорген Ульфссон, потерявший в кораблекрушении золото, шерсть и товарищей, не смог уплатить крестьянину за гостеприимство. Дети того, в качестве платы, потребовали с громкими воплями обезьянку, которую они успели полюбить. Йоргену было тем труднее отказать, что животное не вынесло бы длинного перехода по льду, необходимого, чтобы достичь Гардара.

Об обезьяне понеслись слухи. Простые эти люди окружили неизвестную доселе зверюшку злокозненными легендами, сделали из нее тварь Откровения и приписали ей внезапное наступление болезней, которые действительно появились именно в то время.

3

Капитан снялся с якоря в конце июня. Вместе с Аббатом и динаром Соккасоном он принял решение снарядить экспедицию на север, на поиски других учреждений и на охоту, чтобы заготовить зимние припасы. Экспедиция оказалась неудачной. Капитан направил «Короткого Змея» на север, следуя вдоль западного побережья Новой Фулы. Он надеялся достичь Западного Учреждения, согласно традиции, располагавшегося в четырехстах милях к северо-западу от Гардара, и, согласно традиции же, последний контакт с ним был «три поколения тому», без дальнейших уточнений. Еще севернее его целью были охотничьи угодья, которые легенда смутно упоминала как «Страну без Домов», в двух неделях морского пути от Гардара. Капитан, таким образом, отвел на путь туда и назад месяц, прибавив к этому две недели на охоту и две недели на высадку и обследование Западного Учреждения с окрестностями, время это он был готов, в случае необходимости, сократить. По такому расчету возвращение приходилось на конец августа. Капитан тщательно выяснял скорость, которой соответствовали продолжительность пути и расстояния; хотя прямых свидетельств и не осталось, но старики сохранили из повествований своих предков несколько полезных сведений. Речь шла о плавании в открытом море на Границе видимости берега в хорошую погоду, без помех и объездов из-за льдов, со встречным ветром, говорили они с усмешкой, дующим один день из двух. «Короткий Змей» был приспособлен, подобно всем судам эпохи, чью конструкцию он наследовал, идти против ветра, хоть и был снабжен всего одним квадратным парусом, четко держать курс и идти в спокойных водах, благодаря силе гребцов. Исходя из всего этого, Капитан оценил среднюю скорость в два узла и три четверти в час. За месяц, не считая выходов на берег, это давало примерно две тысячи миль в обе стороны, то есть тысячу миль, чтобы достичь Страны без Домов. Дальнейшее показало, что Капитан был чрезмерно оптимистичен. В Западном Учреждении, которого «Короткий Змей» по плану легко достиг через неделю, Капитан и его товарищи не нашли ничего, кроме опустошения. Вокруг руин большой церкви они увидели заброшенные фермы с провалившимися торфяными крышами и проломанными стенами. На подворьях и в хлевах валялись скелеты овец, коров и лошадей. Человеческие останки, еще обернутые в клочья одежд, свидетельствовали, что кончина, насильственная и внезапная, помешала погребению. Моряки обыскали дома и пристройки, но сразу поняли, что события произошли так давно, что невозможно надеяться повстречать живую душу. Они не нашли ничего, что стоило бы прихватить на борт. Они тщетно обходили окрестности. Отдаленные фермы, изолированно стоящие в ложбинах или на холмах, пребывали в таком же запустении. Капитан, позаботившийся запастись чернилами и веленем, набросал план и несколько рисунков, которые должны были послужить отчетом. 15 июля «Короткий Змей» вышел из прибрежных вод и взял курс на норд-вест, следуя вдоль берегов. Он достиг Страны без Домов и ее бесконечных охотничьих угодий только после двух недель плавания против сильного ветра с вест-норд-веста, с дождем, снегом и ледяной крупой и при плохой видимости, увеличивавшей опасность айсбергов. Они остались там на три недели, чтобы наполнить свои бочки и бочонки охотничьей и рыболовной добычей, которая удалась не вполне, зато солнца оказалось довольно, чтобы сушить мясо и рыбу на освещенных склонах. Медведи с дрейфующих льдин были редки. Годовалые гуси, остановленные линькой маховых перьев с их крыльев и неспособные летать, перед тем как обрести возможность направиться к зимовкам, были дичью изобильной, простой в добыче и сохранении в жире. Люди с «Короткого Змея» устроили им немалую резню. Они убили также нескольких тюленей и моржей, несмотря на отвращение, которое вызывало такое мясо у этих людей с материка. Капитан бдительно следил за белым светом с открытого моря, выдававшим, в нескольким милях к северу, неуклонное приближение дрейфующих льдов. Ледяные линзы намерзли вдоль берега и по ночам начинали сковываться в единое целое. Чистики и глупыши мало-помалу покидали нависающие над морем высокие скалы, белые от помета. Эти знаки предвещали приход беспощадной зимы, которая преждевременно застигла «Короткого Змея» и его команду. Капитан велел загружать припасы с такой поспешностью, что люди не узнавали его. Они отправились за кусками мяса, что сушилось на холмах. Они наскоблили соли в лужицах морской воды в стоячих проливах фьорда, чтобы засолить последних рыб. Птицы, сваренные в собственном жиру на кострах из торфа и тростника, были утрамбованы в бочки. Люди, одержимые перспективой голода, лишь с трудом смогли прекратить охотиться и ловить рыбу, чтобы привести «Короткого Змея» в мореходную готовность. Капитану пришлось проявить власть и прибегнуть к угрозам, которые заставили их оценить все уменьшающуюся высоту солнца над горизонтом. Отчалив от берега, они принуждены были идти полмили, разбивая веслами лед. На выходе из фьорда Капитан наблюдал на горизонте пласт льда, медленно движущийся им навстречу с севера.

На протяжении трех дней льды оставляли им фарватер шириной в десяток миль. Они прошли к югу примерно двести миль, под попутным ветром, наперегонки с айсбергами. Капитан, подчинявший действия истине, не скрывал от своих людей, что, несмотря на благоприятные навигационные условия, их отделяет от порта назначения расстояние вчетверо больше пройденного. Мороз усиливался – лед намерз прежде за кормой, а затем и повсюду вокруг. Капитан нашел у берега узкий извилистый фарватер. Эта отсрочка длилась недолго. Каждой ночью их настигал жестокий мороз. По опыту плавания из Киркезунда они кое-как согревались при помощи ламп на тюленьем жиру, зажженных под прикрытием палубного брезента, который меж тем покрывался ледяной крышей. Рулевых сменяли каждые два часа, под угрозой смерти от переохлаждения. «Короткий Змей» был зажат льдом в день Святой Ингрид[34] (2 сентября) после перехода в четыреста миль из Страны без Домов. Они были, таким образом, в шестистах милях от цели, под приблизительно 72° северной широты.

Ранним вечером двое мужчин разговаривали на льду.

– Где видели большой умиак?[35]

– Охотились на тюленя сквозь прорубь, – отвечал тот, что моложе.

– Где видели большой умиак?

Прямых ответов избегали из боязни выказать свою похвальбу и вызвать недовольство Духов.

– Ждали почти весь день, перед тем как убить тюленя, – сказал тот, что моложе.

– Умиак, умиак!

И опять:

– Умиак, умиак!

Вопрос стал навязчивым рефреном, а вскоре темой словесного поединка.

– Умиак! Умиак! молодое дерьмо, – говорит тот, что постарше, – будет ли сказано, где видели большой умиак?

– Умиак! Умиак! старое дерьмо, – говорит молодой охотник, – большой! большой!

Речь не шла о традиционной женской лодке, которая не могла обнаружиться тут, среди льдов. Большой умиак – совсем другое дело, молодой охотник называл его, но не рассказывал о нем, чтобы раздразнить старших. Собаки ворчали и повизгивали во сне, упрятав носы под хвост.

– Забота удивляться оставлена старшим.

Перебранка – старое дерьмо, молодое дерьмо – продолжалась до ночи. Наконец, молодой охотник указал направление, которым можно было следовать, ориентируясь по складкам снега на льду, перпендикулярным направлению ветра. Большой умиак располагался в полуночи ходьбы. Эта новость вызвала взрыв веселья и активности. Мужчины разгрузили нарты и упрятали тюленьи костяки под кусками льда. Потом они принялись распутывать собачьи постромки. Из-за мороза это превращалось в мучительный труд, они орудовали голыми руками и зубами. При свете луны нарты медленно тронулись по хаотичному рельефу льдины. Мужчины бежали рысцой, похлопывая хлыстами. Они остановились обменяться парой слов, поскольку молодой охотник рассудил, что они приблизились к большому умиаку на расстояние звука. Мужчины тихо пожевали замороженного тюленьего сала. Некоторые помочились на лед, удерживая собак на длину хлыста, из страха, чтобы у тех не возбудил аппетит резкий запах их междуножий. В жаре зимних хижин, при свете масляных ламп, обычным занятием было подтрунивать над несчастными, которые по неосторожности бывали искалечены собаками и стали из-за этого посмешищем для женщин. В словесных нападках, главным образом и делавших их изгоями, припоминали по этому поводу собачий язык, согласно едкой сатире песенок, которыми обменивались противники, замещавший мужество изувеченных. «Язык! Язык! ты лижешь, вместо того, чтобы проникнуть внутрь», – говорил один. И другой: «Зубы собаки! Зубы собаки! Живот твоей жены зудит, вместо того чтобы принять!» Женщины хохотали и обнажали зубы, сточенные жеванием шкур.

Но в тот раз мужчины не смеялись, и слово было полностью подчинено действию. Они распределили роли, как при охоте на медведя. Самый старый стерег собак, которые испытывали к его хлысту уважение, заложенное шрамами на носах, ушах и хвостах. Он не позволял им пожрать кожу постромок и провизию. «Молодое дерьмо» показывал дорогу, которую узнавал под лунным светом, ориентируясь по складкам на снегу, потом по следам. Они распределили гарпуны и луки перед тем, как скользнуть в ночь.

Едва проснувшись и открыв глаза, Капитан заметил под перевернутым корпусом «Короткого Змея» странный свет. Лучи солнца, обнажая горизонт, проникали в укрытие между планширом и льдом, на который корабль был опрокинут килем кверху. Опираясь на свой прошлогодний опыт, экипаж из предосторожности закрыл эту щель бочками, свертками, сундуками с провизией и кусками льда. Все это лежало поверх палубных обшивок, разложенных снаружи, как юбка, и привязанных к корпусу веревками, которые были крепко притянуты к отверстиям, умело пробитым во льду. Итак, провизия и обшивки исчезли, и планшир поддерживался только кусками льда.

Капитан не стал терять времени на перекличку и скользнул наружу. Три изувеченных трупа лежали в лужах замерзшей крови. Руки, ноги и головы были отделены, вероятно, ударами топора. Капитан разбудил выживших пятнадцать человек, и, смирившись с ужасом происшедшего, они обсудили план действий. Четверо, в том числе Капитан, отправляются на поиски дичи. Они возьмут с собой оружие для охоты и шкуры, чтобы соорудить палатку. Двенадцать прочих, в том числе боцман, остаются под прикрытием перевернутого корабля и ждут возвращения товарищей. Капитан отмахнулся от вопроса о питании для этих людей, которые при отсутствии везения и невозможности отойти далеко не найдут дичи. Из-за боязни перегрузки или обеспокоясь движениями кого-нибудь из спящих, нападавшие оставили бочку с тюленьим жиром, которым можно было наполнять лампы и не умереть тем самым от холода.

Капитан решил обсудить направление, куда пойдут охотники. Ульф Йонссон напомнил о традиции. Он начертил на льду крест и предложил бросить жребий при помощи считалки (Святой Павел! Святой Олаф! Святой Иоанн!), чтобы одна из вершин креста указала, где находится дичь. Так делали в его родной долине, когда зимой отправлялись охотиться на полярного зайца. Прочие присоединились к этому мнению. Капитан неторопливо объяснил, что считалка не может замещать рассудок.

– Но я нарисовал крест. Решает Бог.

– Бога не интересуют места нашей охоты, – сказал Капитан. – Он предоставляет нам свободу.

– Веришь ли ты, что Бога интересуют наша жизнь и наша смерть? – спросил Ульф.

– Конечно, – ответил Капитан.

– Ну так вот! Если мы ошибемся, мы умрем. Поэтому Бог и говорит нам, куда идти.

Моряки бормотали слова одобрения. Капитан, человек действия больше, чем веры, предложил следовать разуму. С приближением зимы животные убегают на юг. Самый тонкий лед, благоприятный для охоты на тюленя через прорубь, встречается на юге. Следы грабителей ведут на юг. Если искать отмщения было бы слишком неосмотрительно, то можно было бы следовать за ними на расстоянии, ибо именно в этом направлении расположен их охотничий лагерь. Итак, следует идти на юг. Люди согласились – после того как доверились собственным глазам. Тогда Капитан воззвал к невыразимому. Он призвал на помощь Бога, несмотря на безразличие, выказанное при выборе направления. Разумеется, Бог желал, чтобы выжили верные, затерянные на льдине, которым угрожали язычники, кровожаднее диких зверей. Язычники похитили у них всю провизию, так кропотливо собранную. Но они оставили три изувеченных тела. Капитан увидел в этом руку Провидения. Он представил своей команде следующий расчет. Двенадцать человек, в том числе боцман, останутся под защитой перевернутого корпуса, в то время как четверо остальных пойдут на охоту. Этим четверым нужно изобильно питаться, пока они не найдут дичь; они возьмут останки одной из жертв, сохранные благодаря морозу, и будут тащить их на заледеневших шкурах, которые сослужат службу грузовых санок. На месте, таким образом, останутся два тела, вес которых Капитан оценил в двести пятьдесят фунтов. Для двенадцати человек, находящихся в укрытии и бездействии, которым масляная лампа дает немного тепла, это обеспечивало, из расчета одного фунта на человека в день, больше двух недель выживания, за вычетом пятой части, составляющей отбросы, которые голод, если он продлится, заставит поглотить силой. Не скрывая этого, Капитан думал, что в противном случае выживание представляется сомнительным. Смерть, нанося удар по одним, увеличивала рацион других: если возникнет необходимость, они съедят мертвецов. Капитан представил эту программу с дружелюбным спокойствием. Один из людей принялся плакать, а Ульф Йонссон отвернулся, не в силах сдержать рвоту. Обоих грубо одернули товарищи, которые обвинили их в забывчивости, ибо сам Христос принес свое тело в жертву; ко всему он сделал это будучи живым и с горячей кровью. Боцман, который заблаговременно принял командование своим маленьким отрядом, решил есть замороженное, ибо он понял, что отсутствие варки и запаха уменьшат отвращение. По этому вмешательству Капитан рассудил, что боцман заслужил свое старшинство и можно доверить ему ответственность за экипаж.

Капитан с тремя спутниками стал удаляться на юг. Довольно скоро оказалось, что Ульф Йонссон плохо подходит для этой экспедиции отчаяния. Он плелся в хвосте и без конца стонал. Капитана это удивляло, ибо Ульф, хоть и не был первоклассным моряком, хорошо нес службу на борту «Короткого Змея», и сила его весла ценилась напарниками. Именно физическая мощь определила выбор Капитана, но, как показало дальнейшее, крепости духа ему недоставало. Они шли без пищи три дня. Капитан оценил пройденное расстояние по меньшей мере в двадцать миль, но оставил эту оценку при себе, чтобы не приводить в уныние своих людей. Не давая обогнать себя, он шел первым, чтобы вдохновлять их, из стыда или из страха. Он никогда не оглядывался и дожидался их только ночью. Так остальные поняли, что если они будут отставать, то потеряют вместе с вожаком ориентацию, а значит – и жизнь. Движение по льдине было мучительным. Глыбы льда, расщелины, фирны и сугробы превращали каждый шаг в испытание, тем более тягостное, что за ним следовало другое, не менее изнурительное. Поскольку они шли на юг, безжалостный блеск отраженного льдом солнца сжигал обмороженную кожу их лиц, вскоре превратившихся в раны, с которых свисали окровавленные лоскутья. Они не тратили тюлений жир на смазывание лиц, чтобы оставалось чем обогреваться ночью, под шкурами, из которых они делали общую палатку. Ко всем бедам стала прибавляться снежная слепота. Их веки были разъедены изнутри, и солнечный свет проникал в глаза подобно раскаленным иглам. Капитан подал пример, идя с опущенной головой, не глядя на горизонт и обмотав голову куском полотна с двумя прорезями для глаз, который он оторвал от рубахи. В итоге свет казался не таким жестоким, но веки оставались воспаленными, мучительно зудели, а вскоре загноились.

Утром четвертого дня, когда они шли все медленнее, голод заставил их есть человеческое мясо. Остриями стрел они отковыривали замороженные стружки, поначалу стараясь не задевать внутренности, отвращение к которым было самым сильным. Эти предрассудки усиливающийся голод должен был неизбежно изгнать. У всех, но не у Йонссона – тот упорно отказывался от еды, и самый вид человеческого мяса вызывал у него тошноту. Он разлегся на льду и заявил, что ценой своей души не пойдет дальше. Товарищи не смогли его поднять и призвали на помощь Капитана. Тот повернул обратно, остановился перед Ульфом Йонссоном и, обняв его, поклялся, что осталось не больше двух дней пути до свободных вод и тюленей, на которых можно охотиться. Ульф умолял: нельзя ли продолбить во льду прорубь и наловить рыбы? Он был согласен на сырую рыбу – при условии, что она будет заморожена. Капитан объяснил, что лед слишком толстый, и они умрут, пока сумеют худо-бедно пробить льдину, даже если вообразить, что по невероятному везению они находятся над рыбьим косяком. Ульф Йонссон скорчился на льду и стал с рыданиями скрести его голыми руками. Вскоре его пальцы превратились в кровоточащие культи. Тогда Капитан пригрозил убить Ульфа на месте, чтобы не позволить ему тянуть время и деморализовать людей.

«А потом, – сказал он, – мы сожрем твой труп, если нас к тому принудит голод». Угроза прибавила Ульфу мужества, и он покорно шел до наступления ночи. Но потом не смог заснуть и тревожил сон товарищей бесконечными вздохами. Вскоре презрение и злоба заменили у этих грубых людей участие, которое они поначалу испытывали к Ульфу, и Капитан, спавший очень чутко, лег рядом, чтобы его защищать. Ибо он был решительно готов принести Ульфа в жертву для спасения остальных, но не желал допускать преступления, угрожавшего развалить все их предприятие. Лампа на тюленьем жиру не спасала от сильного мороза, пробиравшегося в самодельную палатку, и всем приходилось спать одетыми. Утром они поднялись, измученные ознобом. Замерзший пот покрывал их, как панцирь. Состояние и поведение Ульфа ухудшились. Он шел так медленно и останавливался так часто, что менее чем за час товарищи опередили его на полмили. Он сел тогда на смерзшийся снег и стал умолять их вернуться за ним. Не раз укладывался он на замороженные шкуры, что служили грузовыми санками, и просил его тащить. Остальные поднимали его пинками – и прикончили бы, если б не вмешательство Капитана. Они убили глупыша, отставшего от стаи во время перелета. Выслеживали его несколько часов, пока он кружил над ними в поисках пропитания. Капитан, который остался с подчиненными, чтобы предотвратить драку за этот скромный трофей, предложил его Ульфу Йонссону еще теплым, несмотря на протесты остальных. Ульф попытался пить кровь, его вырвало. Капитан вырезал печень и протянул ее Ульфу, тот положил ее в рот, мгновение продержал, не пытаясь жевать, и с отвращением выплюнул. Один из двоих жадно схватил ее и заглотил. Именно тогда Капитан решил пожертвовать Ульфом во имя успеха экспедиции. Ульф остался лежать на льду и с завываниями призывал удаляющихся товарищей, пока те находились в досягаемости его голоса. Капитан вернулся, встал на колени перед Ульфом и спросил его, вправду ли он ни за что не пойдет дальше. Ульф подтвердил. Капитан оглушил его обломком льда и погрузил ему в сердце нож. Потом прочел молитву о погибших в море и продолжил путь на юг.

Наступила ночь. Капитан, на две мили опередивший своих людей, достиг свежего льда, который под ним провалился. Он направился вплавь к берегу, проламывая тонкий слой льда, чтобы достичь более толстого и крепкого, способного выдержать его вес. Ему казалось, что он умрет от усталости, пытаясь выбраться на лед. Тряпки, служившие ему рукавицами, все больше замерзали, мешая ухватиться за неровности льда. Чтобы подняться, он с большим трудом разбивал лед, вода смачивала тряпки и сглаживала поверхность льдины. Он чувствовал, что силы его растворяются в воде, а окоченевшие пальцы не позволяют ухватиться за лед. Он взялся за нож – тот самый, которым убил Ульфа. Капитан вонзил нож в лед на высоте своего лица. Держась за рукоятку обеими руками и отталкиваясь от воды ногами, он сумел выбраться и лечь ничком. Капитан с ужасом обнаружил, что находится на ледяном островке, отделенном все расширяющимся протоком от льдины, от товарищей и от палатки, которую они должны были соорудить ночью и которая, вместе с масляной лампой, была для него единственной надеждой на выживание. Проток превращался в морской пролив; островок, подталкиваемый ветром, удалялся к югу, и, несмотря на темноту, Капитан мог оценить его скорость относительно айсбергов, которые тот обгонял. Капитан обошел свое убежище, поверхность которого не превосходила нескольких сотен квадратных футов, так что стоило ему приблизиться к краю, островок под его весом кренился. Таким образом он даже не мог, как первоначально рассчитывал, использовать лук вместо весла, чтобы менять курс плавучего острова. Голод и холод быстро заставили Капитана забыть страх. Он услышал сопенье тюленя, но стрелять в темноту не стал, боясь потерять одну из нескольких стрел, имевшихся у него на перевязи, в крошечном колчане. Вдобавок, даже если ему удастся убить тюленя первым же выстрелом, как он вытащит его на лед? Ему ничего не оставалось как ждать смерти, сидя посередине острова, изъязвляемого ударами плавучих кусков льда. Его отставшие товарищи скоро достигнут свободной воды, где смогут охотиться и рыбачить. Запасясь продовольствием, найдут ли они силы вернуться к кораблю, где ждала их оставшаяся часть экипажа? Капитан провидел свою судьбу с равнодушием, смущаемым лишь беспокойством за людей. Между тем бриз стал смягчаться. Начал падать снег. Капитан соорудил убежище из кусков льда, лег и заснул. Его разбудила голубизна, проникавшая сквозь лед, куски которого были спаяны смерзшимся снегом, так что Капитан оказался заточенным в узком саркофаге. Поначалу он попытался разбить его ногами, но из-за тесноты не было возможности размахнуться. Он заметил также, что ноги утратили чувствительность, и понял, что они обморожены. Пядь за пядью, он сумел опустить руку к своему правому боку, где крепился на кожаном ремешке драгоценный нож. В результате этих трудов, продолжавшихся целый час, растаял пот, будто раковиной покрывавший его под одеждой. Ножом, зажатым в правом кулаке, он кромсал лед, перемешанный с замерзшим снегом, вокруг левой руки и сумел ее полностью высвободить. Тогда он переложил нож в левый кулак и попытался пробить стену за головой, но это ему не удалось. Левой недоставало силы, и он решил, что правая будет мощнее. Он зажал нож в левой руке и принялся освобождать правую руку, как он это уже сделал с левой, когда действовал одним только правым кулаком. Он весь взмок, и теперь его усилиям мешал, главным образом, голод. Когда он смог наконец обрушиться правой рукой на стенку за головой, полдень уже миновал – он понял это по сочившемуся сквозь лед свету. Ему нужно было переместить к другой оконечности убежища, к ногам, отколотые ножом осколки льда, из-за которых он задыхался и слеп.

Только к вечеру, на границе забытья, он увидел небо над головой. Но битва за то, чтобы освободить плечи и наконец выбраться из ледяной могилы, продолжалась всю ночь, и только на рассвете, уже запоздалом, он сделал первые нетвердые шаги по снегу. Его поджидала приятная неожиданность: по прихоти ветров и течений его ледяной островок наткнулся на льдину и был к ней отныне прикован! Капитан не ел уже два дня. Он решил повернуть на север, навстречу своему отряду. С большим трудом забираясь на торосы или фирны, он вглядывался в даль вокруг, из страха разминуться с товарищами и в неведении, куда именно занес его островок. Обморожение избавило его от боли, но делало походку неуверенной. Капитан упал и потерял сознание. Очнулся он под кустарной палаткой, сооруженной для него товарищами, которые случайно на него наткнулись. Он жадно набросился на клочья человеческого мяса, но досыта не ел, зная, что после длительного голодания следует соблюдать осторожность. Оставалось сделать самое суровое. Одна из обмороженных ног Капитана была поражена гангреной. Ступня, распухшая до размеров человеческой головы, источала непереносимый смрад. Для экономии веса они не брали с собой топор. Капитан отдал приказание тому из своих людей, кто был полегче, разместить нож поперек основания пальцев ноги и зафиксировать в земле острие клинка, навалившись на него всем весом. Другому подчиненному он приказал обеими ногами прыгнуть на рукоятку. Отскочили отрезанные пальцы. Капитан, которому в рот положили клок звериной шкуры, стиснул зубы, стонал и не молился Богу.

Этот способ, сказал он, не такой жестокий, как тот, что с подачи плебеев прижился в Учреждении Новой Фулы и состоял в том, чтобы отдать гниющую плоть на пожирание крысам, запертым в клетке из тростника, надетой на больную конечность.

4

Дожидаясь возвращения Капитана, с безнадежностью, остававшейся в границах веры, я составил на имя Вашего Высокопреосвященства несколько рескриптов, имеющих целью реформу нравов, испорченных нищетой и проделками плебеев.

Во-первых, я обратил внимание на бедность одежд, вернее сказать – рубищ, ибо даже наименее обездоленные из поселян были покрыты всего лишь тряпками. Шерсти не хватало из-за истощения стад; несколько овец, которых труды онемевших от холода пастухов еще заставляли существовать, были скупы шерстью; и ткаческое искусство было утрачено в пользу тех женщин-плебеек, что приучились с помощью собственных зубов и слюны дубить шкуры морских животных. Небо и лучи Благодати, без сомнения полученные от Вашего Высокопреосвященства, перед тем как передаться дальше при моем посредничестве, возалкали, чтобы языческие сии шубейки были уделом неблагочестивых, от коих и брали начало. Наши добрые христиане предпочитали гибнуть от холода в ставшей редкостью шерсти, унаследованной от Агнца Спасителя, но не приводить свои истощенные тела в бесстыдное соприкосновение с этими шкурами, плохо отчищенными от прогорклого сала. Впрочем, самим плебеям ныне становится все труднее на опустошенных ими берегах выуживать сих апокалиптических тварей. Я не нахожу ничего более противоречащего Божественному закону и здравому смыслу, нежели пагубная привычка к накидкам с длиннейшими капюшонами, расточающими на украшение и понапрасну драгоценную шерсть, которая могла бы куда благочестивее и полезнее быть использована для защиты от ветра и мороза. Весьма забавна сия абсурдная потребность в украшениях и излишествах, когда не хватает самого безоговорочно необходимого. Ваше Высокопреосвященство углядит в страсти сей труды Лукавого. Его обольщение принуждает забыть первейшие потребности, среди прочего – спасение, – в пользу самых легкомысленных пороков, в том числе одежды и телесных прикрас. Не дикарей ли с Востока вскоре узрим, даже африканских негров, питающихся одной саранчой, пропарывающих губы коралловыми шипами и вделывающих жемчужины в зубы? Или женщин, с грудью обвислой, как пустой бурдюк, неспособной питать младенца, удлинняющих шею нагромождением медных колец? Несчастные, забывшие, что украшательство, тщеславие, расточительность должны, дабы не прогневать Бога, быть уделом богача! Ибо роскошь его одеяния не лишает его необходимого, он умеет распределить издержки в соответствии со своими потребностями. Лишь тому к липу украшения, чей стол ломится от еды. Сие никак нельзя сказать об убогой моей пастве. Этот обычай, пришедший от наших предков и утраченный везде, кроме нескольких долин Исландии, со времен, когда Святой Реверьен перестал служить князьям Гонзага,[36] велел сначала углубить съемный капюшон на затылке, чтобы помещались волосы, главным образом – дамские. Вещица покорила простых крестьянок, а за ними – их мужей и сыновей до того, что не было средь них пахаря, чей капюшон не оказался бы длиннее полутора локтей. Но наши норманны с Фулы, по мере обнищания, перешли все границы; и в день, когда я пишу эти строки, у детей под шевелюрами свисают по три локтя шерсти, у мужчин и женщин – по четыре, они сковывают движения и хлещут воздух или воду, когда их обладатели мотают головой. Жалко выглядят глаза, сочащиеся гноем, и впалые щеки под этими безразмерными колпаками, будто несчастные ищут способа уравновесить свое убожество. Я запретил поэтому, во славу Бога, носить капюшоны, удлиненные на спину более шести пядей. Я велел отрезать все, что превосходило эту длину. При соборе я организовал мастерскую, в которой юные девицы под мудрым руководством престарелой девственницы или выдававшей себя за таковую сначала щипали старую шерсть, а потом ткали и шили из нее блузы и накидки. Мои девушки были готовы возродить искусство своих прародительниц, из-под их рук выходили красивые вещи, которые я отдавал самым нуждающимся, хотя иные хотели бы на этом нажиться. Чем, в конечном итоге, они бы платили? Овцами, чьей скудной шерсти не хватало для подобного рукоделья и от которых остались кожа да кости? Несколькими золотыми монетами, полученными от торговли с родиной и никому не нужными со времен окончания этой торговли?

Наиболее тщеславные протестовали против рескрипта касательно роскоши, другие пытались уклониться, пряча в волосах запрещенные раструбы. Я велел выпороть и тех, и других.

Во-вторых, я заботился о том, чтобы оградить детей от жестокости родителей – обычного следствия наимерзейшей нищеты. Мне помогла в этом религия: из наставлений Вашего Высокопреосвященства мне удалось заключить, что именно нищета питает, если осмелюсь сказать, злобу, когда жертвуют сыном ради выживания отца и сохраняют мать путем устранения дочери: какое будущее можно извлечь из уроков Вашего Высокопреосвященства и Евангелия, если младший умирает прежде старшего, если девушки призваны погибнуть прежде, чем прийти на смену матерям в священном деле зачатия, разрушая тем самым порядок, угодный Богу? Хорошенькое дело, если святые евангелисты и доктора богословия, мудро их истолковавшие, будут впредь читаться только на кладбищах! Я запретил поэтому выбрасывать детей из дому, что было общепринято у бедняков. Этот обычай в наиболее варварских формах перенят у плебеев. Тогда как у нас брошенный ребенок сохраняет шанс выжить, благодаря милости Божьей, если его тайно доставляют к окошку доброй сестры привратницы или оставляют на паперти, положив в короб, наполненный мягкими стружками и хорошо просушенным мхом, мои бедные подопечные переняли от плебеек обычай бросать голых младенцев на льду или даже под грудой камней, так что это ложное укрытие служит одновременно орудием убийства и могилой. Поэтому можно быть уверенным, что деятельной помощи не приходится ждать от народа, привыкшего сбывать с рук, а не выкармливать. Некоторые пытаются изобразить подобие заботливости, вплоть до того, что вкладывают в рот младенца кусок тюленьего сала, дабы заставить поверить того, кто его откопает, что родители не желали его смерти. Я решил, напротив, что крайняя нужда должна обрекать родителей на голодную смерть, дабы жертвовать детям худое пропитание, сделавшееся возможным из-за родительского воздержания. Недавно я даже разрешил или, как сказал бы, дал согласие на то, чтобы дети, когда питание их становится скудным до крайности, принуждали родителей и родителей их родителей, паче возраст превратил их в совершенно бесполезных, уходить в безвозвратное изгнание во льды Верхней Страны, откуда никто еще никогда не возвращался. Решение до такой степени нарушить самое торжественное из приказаний Вашего Высокопреосвященства не прошло без угрызений совести. То, что я в некотором роде поощряю патрицид, было вызвано гнетом самой смертельной необходимости и вовсе не противоречило почтению к произведшему меня учетверенному отцовству: мой отец по плоти – простое орудие даже в самых благородных отцовствах; Бог, Отец наш всеобщий; Ваше Высокопреосвященство, без коего я бы ничего не значил; и, наконец, Святейшие Отцы, благодаря которым я отчасти являюсь тем же, кем и Ваше Высокопреосвященство. Я уверяю Ваше Высокопреосвященство, что я таким образом ограничился лишь тем, что воспроизвел жертвоприношение верховного Отца во благо Его детей, дошедшее до предложения поедать Его собственную плоть. У голода – своя мудрость, а у холода – свое милосердие. Лукавый хотел, и Предвечный позволил, чтобы я позаимствовал одно и другое у плебеев. У них, и правда, когда старческая немощь делает их непригодными к охоте и рыбной ловле, ибо не могут они ни метнуть гарпун, ни подналечь на эти их весла, старцы приглашаются покинуть жилье и удалиться в ледяные пустыни Верхней Страны, с почтительной твердостью, инспирированной их бесполезностью и естественным движением крови. Эти несчастные уходят без слова, без прощания, без сожаления, чтобы стать добычей волков, коим отдаются они добровольно, или мороза, у которого просят они вечного сна. Так обычай совершенно языческий стал помилованием для моих христиан. Я должен был даже сдерживать их рвение, ибо застал самых изголодавшихся за тем, что они побивали своих родителей камнями, после того как выкололи им глаза, чтобы те не смогли найти дорогу назад. Я прошу Бога и умоляю Ваше Высокопреосвященство, чтобы сие варварство, воспоследовавшее от излишнего рвения при выполнении моих приказов брльше, чем от приказов самих по себе, не обрушилось опять на народ Новой Фулы.

В-третьих, я искоренил в Учреждении отвратительную игру в повешение, коей частенько предавались дети. Да поймет меня Ваше Высокопреосвященство: у несчастных малых сих речь шла не о том, чтобы в игре казнить через повешение убийц, воров и содомитов, коих преследовало их воображение, перед тем как препоручить придуманному палачу. Такая игра была бы вполне невинной, не без пользы для руководства душами, ибо дети усвоили, что преступление влечет наказание, даже если игра заканчивалась, случайно или в безумии жестокого развлечения, настоящей смертью. Дети Гардара предавались забавам гораздо более извращенным. Я понял из их исповедей и сбивчивого рассказа Эйнара Соккасона, что они вешают себя сами или при помощи друзей, дабы почувствовать, посредством головокружения и угасания мышления, кои они считают сладостными, приближение смерти. Многие не верят в вечность или не придают ей никакого значения; вовсе не преддверия Рая, как они очарованно говорят, познают они в забытьи, а остановку движения влаги к голове, как от очень крепкого пива или тех дурманных листьев, одновременно едких и приятных для жевания, о коих иные крестоносцы отзывались как о лакомстве.

Две причины заставили меня осудить эту практику как неблагочестивую. Вначале упомяну опасность, угрожавшую жизни детей, из-за безумного желания продлить повешение или из-за недосмотра товарища, который должен был отвязать повешенного; но еще больше заслуживало наказания ложное стремление достичь при жизни телесного рая, когда забвение становилось заменой добродетели, а безумие одного мгновения – заменой трудов всей жизни. Покарать за преступление такой редкой разновидности не было пустяковым делом. Я не решался казнить виновников, ибо это было бы странным вознаграждением – дать преступникам то, чего они хотели от своего преступления; кроме того, мне было тяжело убивать детей даже по справедливости, и потому что они, измученные голодом и холодом, не нуждались во мне, чтобы умереть. Я думал об отрубании одной конечности. О ноге речь не шла, о руке тоже, даже левой, из страха взвалить на народ тяготы содержания молодых увечных, тогда как от работы наименее ослабленных зависело спасение всех. Я решил выкалывать им один глаз – наказание достаточно суровое, чтобы предотвратить рецидив, но подходящее, чтобы сохранить для детей возможность охотиться (кроме, быть может, как посредством стрельбы из лука), ловить рыбу, пасти скот и пахать землю.

В-четвертых, я взялся пресечь манеру, с коей наш маленький народ разрешал тяжбы и вершил то, что под другими небесами именовалось бы правосудием. Мне показалось, что это правосудие неявным образом унаследовано от плебеев, ибо вершилось оно украдкой в углу собора, чуть ли не во время служб, восстановленных там мною, или под прикрытием какой-нибудь кучи торфа. Наши норманны, коих голод и холод сделали рабами их рабов, лучше приспособленных к ужасам климата, пришли к этому мало-помалу, приправляя обычай щепоткой христианства. Истощение Церкви и, несмотря на провозглашаемую власть Эйнара Соккасона над окрестными крестьянами, отсутствие всякого светского правления оставили простор для неблагочестивой практики, кою вынужден я описать Вашему Высокопреосвященству. Какой инквизиции без костра, какому суверену без стражника могли бы они, впрочем, представить на рассмотрение свои дрязги, оплачивая кровью переменчивые прихоти гнева, ибо у народа сего не осталось больше золотых и серебряных монет, дабы искупить вину справедливым денежным взысканием? У тех, кто являлся на собрание, дабы вершить правосудие, все начиналось с невинной считалки, похожей на детские присказки или ведущей происхождение от древних плебейских легенд, где, Ваше Высокопреосвященство заметит, святые пробираются в языческий бестиарий, чтобы навесить на него толику сакральности. Поэтому, перед тем как затеять дрязгу о супружеской измене (частая тема для споров, несмотря на мороз, который должен бы остудить страсти), я слышал, как обе стороны задирают друг друга; при этом одна изображает орла, а другая – треску, в диалоге, довольно далеком от природы:

ОРЕЛ:

У меня красивые усы И чуткое ухо.

ТРЕСКА:

Святой Реверьен, поддержи мое дело, Сидя на камне, Сидя на камне.

ОРЕЛ:

Святая Плектруда,[37] докажи мою правоту, Сидя на камне, Сидя на камне.

ТРЕСКА:

Пусть Святой Реверьен отрежет твои усы И заткнет твое чуткое ухо, Сидя на камне, Сидя на камне.

Как эти простодушные, десятилетиями лишенные наставлений Вашего Высокопреосвященства и Его августейшего предшественника, сохранили воспоминание о святом Реверьене и святой Плектруде, милых моему сердцу, но редко призываемых в Христианстве, о том я предоставляю судить Вашему Высокопреосвященству. Несмотря на странную отрыжку, которую вызывала такая смесь, и на варварское неблагочестие, отличавшее продолжение процедуры, я был тронут этими ничтожными следами набожности, дошедшими через века, из страшной глубины французских лесов.

Но то была, если я осмелюсь сказать, всего лишь словесная забава, предваряющая их правосудие. Вскоре оба тяжебника, стоя перед присутствующими, что сидели вокруг них, пританцовывали на месте и развивали, под звуки бубна, длинную цепь едких насмешек. Ничто не ускользало от кислоты их иронии: ни внешность противника, в которой ни малейшая несуразность не оставалась без дерзких толкований; ни запах, часто сильный, – плебеям тут было нечего противопоставить друг другу, но неприбранность их тел или нищета доводила до того же и наших норманнов, заставляя их вносить свой вклад в сотню зловонных испарений; ни скверные свойства души или нрава; ни даже несчастья по прихоти судьбы. Жены спорщиков прибавляли тирад по адресу муженьков, поддерживая таким образом противоположную сторону, ибо они жаждали мщения за недостаточность плотских воссоединений, или докучливые нежности, или рукоприкладство, или бесстыдное предоставление их соседу. За вонь: «Аналурше», «Аналурше», что на языке плебеев значит «старое дерьмо»; за беззубость: «Сосунок, не умеющий кусаться», с подразумеваемой непристойностью, сопровождаемой широкими улыбками, которые Ваше Высокопреосвященство разглядит за этой последней тирадой; за отвратительные проделки с животными: «Не смешивай свое молоко с молоком коровы своей»; или еще: «Не засаживай член в зад кобыле; когда она подымется, ты повиснешь в воздухе»; охотник, не добывший дичь, рыбак, оставшийся без рыбы, точно так же распинались публикой: заставляли явиться их детей, которым подавали в насмешку миски с торфом, разведенным морской водой. Эти невинные блевали в лица своих отцов, бесталанных кормильцев. Результат сих словесных баталий жесток. Уделом тех, кто – хохотом или прибаутками – признавался проигравшим, было бесповоротное изгнание. Ибо у плебеев позаимствован обычай, что никто из друзей, родителей, детей или соседей никогда больше не заговаривал о побежденном и никоим образом не оказывал ему помощи, так что он становился неумолимо отвергнутым. Вместе с честью и уважением, больше крови необходимыми народу, живущему столь замкнуто, несчастный терял все: дом, поля, пастбища, скот, детей, рабов и жену. Боль была тем ощутимее, что орудием часто служило предательство домашних. Жертве проскрипции не оставалось ничего, кроме белой бесконечности Верхней Страны. Вот почему итогом того, что начиналось песнями, являлась смерть.

Как и для других преступных извращений, мне было довольно трудно выбрать меру пресечения: ибо как можно карать подобным подобное, то есть тоже смертью – обычай, приводящий к смерти? Не стану ли я способствовать тому, что обязан осудить? Прибегнув к молитвам, я получил от Духа Святого и от мысленного обращения к Вашему Высокопреосвященству совет счастливого обходного маневра. Мой рескрипт, таким образом, предусматривал казнь победителя. Я с мгновение сомневался, не заставит ли людей свойственная им злокозненность придумать хитрость и проигрывать намеренно, дабы в итоге выиграть, благодаря смертной казни, наложенной на соперника. Я расстроил планы хитрецов посредством нескольких тщательно сложенных костров, на которые взошли те, кто хотел победить проиграв. Источник споров тем самым мигом иссяк: ибо кому нужно выигрывать, чтобы проиграть? С того времени мое правосудие, вернее – Божественное, – было единственным, кое могло наказать предгорными ледниками Верхней Страны.

Наконец, я запретил конские бои. Что крестьяне, умирающие от голода, предаются этому развлечению, столь же пустому, сколь дорогостоящему, мне показалось противоречащим благочестию. Этим людям следовало бы посвятить размышлениям о своей смерти, столь близкой, все свободное время, кое оставляли их порокам истощение природы и убогие полевые работы, все больше сокращающиеся из-за холода. Некоторые пытались объясниться, ссылаясь на возрастающую бесполезность лошадей – в том смысле, что лед захватил земли, некогда обрабатывавшиеся. Но я не принял этих причин: если лошади настолько бесполезны в работе, то пусть их съедят, кое-как откормив сеном, позаботившись о том, чтобы сохранить достаточно жеребцов, дабы покрыть нескольких племенных кобыл. Чего ради, начиная с Вербного Воскресенья и все последующие воскресенья, вплоть до дня Святого Луки, отощавших этих жеребцов заталкивают в дрянной сарай, а неподалеку от них помещают, чтобы их возбудить для боя, вульву разгоряченной кобылы. В те времена, когда еще происходил обмен, пояснили мне, имбирь, добытый большой ценой с другого конца света и растертый с медвежьим жиром, втирался, дабы больше разогреть, в те части кобылы, кои невозможно назвать тайными, ибо, напротив, их выставляли на всеобщее непристойное обозрение. Потом жеребцов ставили пару против пары перед людьми, и те ободряли их рукоплесканиями и воплями. Каждого из животных его хозяин охаживал палкой с насаженным на нее острым камнем, на манер плебейских охотников. Несчастные твари истекали кровью под ударами палок, но еще от укусов и ляганья противников. Иногда по воскресеньям я видел, как трупы жеребцов со вспоротым ударами копыт брюхом дымились на закате, в дыхании ледника, а дети спокойно играли горячими потрохами или делали из них ожерелья. Мое решение было принято, когда однажды я увидел, как один из хозяев бьет чужого жеребца, желая согнать с него боевой пыл: Ваше Высокопреосвященство признает, что столь низкий поступок противоречит одновременно как чести, так и правилам, пусть варварским, этих турниров. Я с ужасом увидел, что конский бой переходит в человеческую битву. Хозяева пошли друг на друга с палками, с пиками, наконец с топорами, пока зрители не разбились на два лагеря, и каждый не принялся уничтожать тех, кто принадлежал к враждебной партии. Я вспомнил об императоре Юстиниане[38] и о знаменитом мятеже, вспыхнувшем во время скачек, когда он думал, что потерял свой трон, и я набрался мужества по примеру императрицы Феодоры,[39] которая из блудницы и дрессировщицы медведей, коей была перед тем, как заполучила корону басилеи, стала святой, спасшей Империю. Не имея при себе ничего, кроме моего пастырского креста, лишенный вооруженной поддержки, которую могла бы обеспечить моя команда, если бы она не пропала в северных льдах, я ввергся в людскую толпу, умоляя принести в жертву лучше меня, нежели друг друга. Эйнар Соккасон, менее, чем я, восприимчивый к примеру Феодоры, спрятался где-то на конюшне. Я остался один против всех, но в этой переделке память о несгибаемой императрице помогла мне восстановить мир. Эйнара Соккасона я убедил запретить конские бои, при помощи религии и слабой поддержки тех, кто был ему вместо стражи. Так был счастливо упразднен этот позорный обычай, унаследованный (сказано мне) от наших далеких предков.

Следующим утром, когда сон скрадывал боль от этих горестей, мальчик, исполнявший при мне обязанности ризничего и служки, разбудил меня, дабы сообщить, что на горизонте фьорда показался «Короткий Змей». Когда я вышел на берег, люди, уже собравшиеся там, со слезами радости приветствовали судно, силой весел пронзавшее надводный туман, что царствовал надо льдом и Божьим миром.

Глаза и тела моряков несли отпечатки неслыханных испытаний, превосходили кои лишь Страсти Господа нашего. Трое из команды были убиты и разрублены в куски неведомыми разбойниками, которые разграбили всю охотничью и рыболовную добычу, собранную в Стране без Домов. Команда питалась человеческим мясом даже в постные дни, меж тем как маленькая группа под командованием Капитана направлялась на юг, дабы найти там свободные воды и дичь, причем не обошлось без гибели сильного гребца. Я заметил, что одна из ног Капитана обернута чем-то вроде рукава, сделанного из кожи, тряпок и веревок, с коего свисали иголки замороженной крови. Ему пришлось, сказал он мне, подвергнуться ампутации по причине оскорбительного зловония, мне не удалось узнать ничего сверх этого, ибо был он человеком, не склонным к жалобам. Направленная на юг экспедиция достигла границы льдов после странного похода, когда цель без конца исчезала, и доставила прочей части команды, остававшейся под прикрытием перевернутого корабля, тюленьего сала в тот момент, когда, съев трупы, та уже умирала от голода. Возвышенное мужество, кое эти люди явили впоследствии, потрясет Ваше Высокопреосвященство до глубины души, пусть даже благочестие Капитана, который ими командовал, сыграло очень небольшую роль в их спасении. Они распилили судно на столько частей, сколько понадобилось, чтобы дать ему возможность скользить по льду. Для этого странного транспорта они использовали шкуры тюленей, продубленные и вылощенные при помощи их собственной замерзшей мочи. Впрягшись, подобно скоту, в это подобие санок, полозья которых были сделаны из их собственных испражнений, они тащили судно, разобранное на куски, по океану льда, питаясь исключительно тюленьим салом, пока не достигли после долгих дней пути свободной воды. Тогда они сложили куски судна, связали веревками, скрепили шипами, выточили гнезда, вбили штыри, как делали корабельные плотники во времена предков наших, и погрузились в собранный таким образом корпус. Но ветер с юга был довольно сильным и встречным, и скорость их уменьшилась до того, что они должны были день и ночь налегать на весла, в противовес злобе вод, вплоть до устья Эйнарсфьорда, где милость Божия позволила им достичь, пока мы уже раскрывали им объятия, того, что стало их портом приписки.

Тем временем передо мной предстала молодая плебейка в лохмотьях, только что прибывшая из ледяных дебрей Верхней Страны. Она прошла на коленях, сказано мне, по окрестностям Гардара, невзирая на грубую береговую гальку, моля со стенаньями отпустить ей грехи, коих она не совершала. Такое благочестие было необычно для девушки ее расы. Она поведала о муках и смерти, которые ничуть не уступали тем, что встретили на льдине и в море Капитан с его командой. Мне с трудом удалось распутать нити рассказа с помощью Эйнара Соккасона. Из-за жестоких воспоминаний в рассудке ее воцарилась изрядная путаница, и было почти невозможно разобрать говор, на котором она излагала: нечистую смесь старого языка наших отцов и местного сатанинского наречия плебеев. Чтобы слегка привести ее в чувство, тронутый жалостью, я попробовал опустить на нее нежный плащ Божественного милосердия. Я приказал дать ей крупяную лепешку, которую я скупо отмерял, зная об опасности внезапной сытости после долгого поста. Она постанывала от удовольствия, подхватывая ртом кусочки, кои я протягивал ей на манер облаток, ибо, душа возвышенная и нежная, она пожелала оставаться передо мной на коленях. Она упорно обращалась ко мне на плебейском наречии, так что мне пришлось приказать найти толмача. Ко мне привели мелкого карлика, желтого и наглого, который сразу же заинтересовался синеватым пятном вокруг рта несчастной. «Ты убила своих братьев, чтобы съесть их», – сказал ей карлик и на мое разбирательство показал, что у этих простых людей винного цвета пятно вокруг губ разоблачает сие беззаконие. Ваше Высокопреосвященство окажет мне доверие, поняв, что я не увидел в этом обвинении ничего, кроме самого наивного суеверия. Из ее сбивчивого рассказа и из посредственных услуг толмача мы с Эйнаром заключили, что она действительно убила двоих младших братьев, которые пришли с ней в ужас Верхней Страны, убегая от ужаса тем большего, что ни на каком человеческом языке христианин не мог бы назвать его семьей или домом. Если ей верить, а я поверил ей без колебаний, речь шла не о преступлении, а об акте гуманности – эти несчастные дети, истощенные от жалкой провизии, которую их старшая сестра засунула, предвидя бегство, в нечто вроде корзины, что образовывала на спине ее подбитая мехом накидка, уже умирали от голода и плакали так горько, что она повесила их, дабы облегчить их муки. В этом не было никакого преступления, кое требовало бы отмщения Вашего Высокопреосвященства или Бога. Я попросил ее рассказать нам, что заставило ее пуститься в бега, подвергая опасности три жизни. Я не осмелюсь повторить это Вашему Высокопреосвященству, ибо невозможно сделать это в выражениях, не оскорбляющих Его ухо. Достаточно сказать, что эта девочка была рождена от вынужденных любезностей бенедиктинской монахини из обители Сиглуфьорда, в десяти днях ходьбы от Гардара через Верхнюю Страну, с одним из карликов, которые мало-помалу проникали на службу при обители. От этого монастыря, как я уже рассказал Вашему Высокопреосвященству, не осталось ничего: ни престола, ни реликвий, ни утвари, ни священника, стены были низведены до высоты человеческого роста и служили низкому предназначению являться опорой отвратительным хижинам, которые охотники за гагами или перепончатолапыми птицами, воняющими рыбой, осмеливались называть домами и из которых уходили осенью. Я подметил в глазах Эйнара отблеск понимания, позволивший мне заключить, что он уже давно слышал об этом мрачном деле, но взял труд его от меня скрыть. Сестры блаженной памяти Святого Бенедикта,[40] лишенные пастырской власти и осажденные наступающим холодом, оставили умирать свои стада и истлевать свои фермы, забросив нивы, косы, отаву. Карлики у них на службе, ловкие до охоты на перепончатолапых птиц и медведей, чьим жиром, за неимением лучшего, можно питаться в случае голода, и еще на омерзительных тюленей в разломах льда, перешли в статус любовников, мужей и хозяев; если только можно назвать любовниками тех, кто соединяется, подобно скотам, мужьями, если это слово применимо к язычникам, не знавшим иного брачного благословения, кроме умыкания, за коим немедленно следуют самые грубые совокупления: ибо именно так этот народ творит свадьбы и детей, умножающихся, подобно гальке, перед тем как умереть от голода; хозяевами, ибо монахини, приманенные пищей, живо превратились в рабынь и обращались с ними хуже, чем наши крестьяне обращаются со своим скотом. Блуд творится сообща, при свете ламп, на глазах у детей, в почти полной наготе, не отличая лица от изнанки. Свободные женщины становятся публичными; ежели дочь или сестра достигла половой зрелости, ее обменивают на шкуру медведя, ежели еще нет – то на тушку зайца, а ежели у нее прекратились регулы – то на моржовый клык; тем самым дозволены и даже поощряются наиболее чудовищные и противоречащие природе бесчинства. Эти охотники творят мужскому члену культ, который мы предназначаем Богу, выставляют его из-под непристойных меховых подштанников, заключают его благоговейно в футляры из костей мускусного быка, и фелляция, к коей они принуждают женщин, есть дьявольская версия святого причастия. Они предлагают своих жен прохожим гостям, оставляя за собой право позаимствовать взамен их жен во время охоты, паче собственная жена не может сопровождать мужа из-за беременности или болезни, или паче не успеет она сшить или выдубить шкуры. Прихоть мужа, одалживающего жену, не препятствует самым большим жестокостям, если жена по собственному желанию отдается кому-то, помимо мужа; в этом случае муж убивает жену столь же легко, как вешает собаку, слишком медленную для упряжки. Когда предзнаменования заставляют их опасаться крупного несчастья или когда отвратительный шарлатан, что у них вместо жреца, дает такой совет, они производят всеобщий обмен женами, чтобы, говорят они, ввести в заблуждение злобных духов, коих сбивает с толку слишком большое количество убежищ, предоставленных их похотливости в деревне, таким образом превращающейся в лупанарий. Новорожденных девочек убивают, чтобы положить конец кормлению грудью, долгому у этой расы, кое мешает матерям зачать вновь с надеждой произвести сына. Это, как рассказала наша молодая плебейка, затронутая христианством, и было поводом к бегству, тем более ужасным, что сама она несла во чреве плод варварских любовей. Она разрешилась на Сретение мертворожденной девочкой. Таким образом, следствием ее побега явилось то, что этот побег призван был предотвратить.

5

…Неизменно водя, по науке Вашего Высокопреосвященства, дружбу с доносчиками, вспомогательными ревнителями Божественного правосудия, я выслушал не одного, явившегося пропеть мне хулу о Йоргене Ульфссоне Йорсалафари, человеке, пришедшем с Востока с обезьяной. Мне сказали, что он увлекся колдовством, преуспел в вызывании духов и в чарах, нашептывали еще, что обезьяна, чьи таланты и ловкость он с готовностью расхваливал, была никем иным, как его собственным сыном, прижитым от козы, животного посредственной нравственности; моя паства совсем не знала, что такое обезьяна, и потому приписывала ей пагубные свойства. Один из осведомителей, настроенный мистически, поклялся мне жизнью своей матери, очень по правде говоря немолодой, что во рту у обезьяны – тридцать шесть зубов, а на левой руке – шесть пальцев: она несет на себе, стало быть, Знак Зверя, согласно патмосскому[41] Откровению. Что Святой Иоанн на своем острове, раскаленном солнечным жаром, неведомым в Фуле, заранее извлек квадратный корень из тридцати шести зубов, чтобы вырвать отсюда (если я осмелюсь так сказать) дважды цифру 6; и что он приписал к результату количество пальцев на левой руке, подсчитав, таким образом, Число Зверя – вот чего было вполне достаточно, чтобы удивить меня, паче согласился бы я с этими нелепостями самого низкого пошиба. Но нет такой человеческой глупости, из коей не вырастает зерно, подходящее для помола, глупость сего мистагога[42] не явилась исключением. Я намекнул ему, что панибратство с чертовщиной может предоставить мне повод отдать его гражданскому суду, а торфяной костер, особенно мучительный своей медленностью, который сверх того согреет людей в сию пору усиливающихся морозов, угрожает поджарить его ноги немножко больше, чем было бы ему по вкусу. Между тем, я дал ему понять со всей мягкостью и твердостью, применению коих я обучился у Вашего Высокопреосвященства, что, возможно, казнь торфяным огнем будет отсрочена, если мистагог соизволит поведать мне подробнее об обстоятельствах, сопутствовавших смерти животного и резне на ферме «Долины», расположенной в месте, известном как Ундир-Хёфди, неподалеку от заброшенной церкви, – резни, как вспомнит Ваше Высокопреосвященство, дымящие итоги коей мы застали, когда, впервые пристав к берегу Новой Фулы, высадились и попали на злополучную ферму. Я сохранил об этом деле мучительные воспоминания, ибо первые христиане, обнаруженные при поисках, на которые я был откомандирован Вашим Высокопреосвященством, были всего лишь призраками, свирепо разорванными на куски. Я заставил мистагога открыть мне, было ли это плебейское злодеяние. Я чувствовал, как он колеблется между желанием заставить ценить себя и признанием в своем невежестве. Он обвинил плебеев с убежденностью столь слабой и со столь большой ущербностью в понимании следствий оного обвинения, что я склонился к убеждению в их невиновности. Ненависть, которую взаимно испытывали плебеи и норманны, рожденная от наполовину рабского положения одних и немого признания другими своей пристойной и бессильной подчиненности, как мне показалось, в достаточной степени доказывала необоснованность обвинений мистагога, чьи голубые глаза и светлые волосы служили верным знаком того, что в его жилах текла самая чистая из наших кровей. Я использовал обольщение и угрозы, суля ему попеременно Небесное блаженство и муки огня как временного, так и вечного, пока он не решился назвать свидетеля. Свидетелем этим оказался Эйнар Соккасон.

6

Ваше Высокопреосвященство представит себе всю торжественность аудиенции, данной мною Эйнару Соккасону. Произнести что-то, кроме слова «вопрос», – значит не сказать ничего, ибо за исключением телесных пыток, кои я был бессилен применить к лицу столь заметному, слывшему богатым, ежели только в Новой Фуле осталось еще какое-то богатство, Эйнар Соккасон испытал все мыслимые муки. Что же до меня, я подготовился посредством молитв и также чего-то вроде епитимьи, если только нужда, которую я испытывал, находясь в гуще народа, чьи лишения я разделял, позволяла мне наложить на себя еще более серьезную кару. Какую похлебку мог я поглотить для умерщвления плоти, если все мы были ограничены чистой водой, в которой болталось несколько водорослей? Какой отвар, гнуснее, чем оскребки шкур морских животных, приправленные копытами павших лошадей? Из-за холода, разогнавшего всех птиц, медвежий жир и тюленье сало, пища в высшей степени и действительно гнусная, кою мои храбрые моряки привезли в нескольких бочонках, избежавших разграбления, нам показалась более приятной, чем аквитанские овсянки, коих итальянцы в томности своей, а провансальцы – в мягкой извращенности, называют ортоланами, то есть садовыми птицами. Мы оставили этот небольшой запас жира и сала для детей и беднейших из бедных. Не только на празднованиях служб, но для неизменной степенности моей осанки, хотел я носить те ризы моего посредничества, кои мудрость Вашего Высокопреосвященства повелела мне доставить на север мира, дабы утвердить присутствие Его и присутствие Бога. Увы, я отдал несчастным мантию и стихарь, остальное было утрачено в море и во льдах. Вместо омофора,[43] альбы,[44] далматики,[45] паллия,[46] ораря,[47] плаща и сутаны на плечах моих болтались жалкие обрезки капюшонов, конфискованные некогда как слишком пышные. В таком-то одеянии я и принял Эйнара Соккасона или, скорее, бросил его к своим ногам. То ли он сопротивлялся, когда за ним пришли, то ли мои моряки, совершенно измученные несчастной экспедицией в Страну без Домов, сорвали на нем справедливую злость, Эйнар предстал моему взгляду как воспоминание о человеческой внешности, облеченное в лохмотья. Трепке, которую он претерпел, лучше бы соответствовал стол для разделки туш, принадлежащий мяснику из Нидароса, что рядом с собором, нежели власть и уважение, которыми он пользовался во фьорде, носившем его имя. Оба его уха были оторваны. Один глаз превратился в кавернозную рану; от зубов, и прежде не слишком многочисленных, остался только один, чтобы помешать языку, распухшему до размеров телячьего, вываливаться изо рта на рассеченные губы. Мое сострадание не освободило его от вопроса, как не спасло оно его, вне всякой связи со мной, от кулаков моих товарищей. Состояние пленника было таково, что мне не оставалось ничего, как самому отвечать за него на вопросы, что я ему задавал. Это было бы странное дознание, если бы Святой Дух, что присутствует во всех сыскных службах и во всех жарковатых комнатах, где ищут истину, не пожелал, чтобы я уже все понял раньше. Таким образом, Эйнар ограничивался тем, по мере раскрытия дела, что высказывал свое мнение по поводу моих речей посредством жалобных стонов или покачивания тем, что ему осталось от головы. Именно этим тихим способом сознался он в ужасах на ферме Долины в Ундир-Хёфди, поблизости от заброшенной церкви, которая в ночи времен была, вместе со всеми окружающими угодьями, капитульной церковью кафедрального собора в Гардаре. Совершенно справедливо, как наставляет меня Ваше Высокопреосвященство, что преступление судят по мотиву, так что Суд вечности или защитник, обвинитель и судья задерживают вынесение приговора, если один из них окажется мнения, будто имеются смягчающие обстоятельства. Рассматривая, что все заразные болезни, пожиравшие Учреждение подобно медленному огню, появились с прибытием Йорсалафари с его обезьяной, рассматривая также тот факт, что народ видит в этой обезьяне Зверя Апокалипсиса, понятно, что этим мякинным головам было недалеко до мысли, что уничтожением обезьяны можно положить конец заразе. Было ли истребление крестьян, приютивших обезьяну, актом порыва предосторожности, рожденным из желания убить все, что окружало ее, дабы иссушить поток миазмов, или завершением драки, в коей крестьяне пытались защитить свое диковинное животное, – вот что я не смог выяснить, даже лживо обещая Эйнару, что он спасет свою бренную оболочку (а не только душу), открыв мне правду. Ибо я решил умертвить Эйнара, что бы ни случилось и что бы он ни сказал. Я не мог забыть, как мы вдыхали испарения этой резни, еще горячие экскременты, извергшиеся из выпущенных внутренностей, кровь, бьющую ключом до самого чердака, тела, обезображенные до неузнаваемости, – жуткая вечерня, устроенная нам под видом приема этими пропащими христианами, коих мы явились спасать на краю света. Я извлек заодно из этой ответной суровости политическую выгоду. Я пришел к мысли, что невозможно в этой тесноте и в этой крайней нищете сохранять в Гардаре две власти: одну, основанную народным согласием, другую – Высочайшими приказаниями и волеизъявлением Вашего Высокопреосвященства. Со времени бунта, едва не разразившегося из-за конских боев, я ощутил нечто вроде расшатанности в древнем союзе плуга и креста. Эйнар Соккасон потерпел неудачу совокупно как в своем долге повиновения, так и в своих обязанностях управления. Слишком внимательный к народным шепоткам, он глухо сопротивлялся наиболее строгим из моих предписаний и наиболее суровым из моих требований. Помимо отвратительной резни, он оказался виновен в наименее прощаемом из преступлений, кои способен совершить вождь, – желании нравиться. Я приказал обезглавить его на берегу, на глазах народа. Голову его бросили волкам. Тело же предано христианскому погребению.

7

Моя власть, укрепившаяся с казнью Эйнара Соккасона, главные народные пороки, с корнем вырванные строгим правосудием, и кое-какое продовольствие, заготовленное благодаря усердию, которое нам удалось вдохнуть в полевые работы, не помешали зиме обрушиться на нас со всей жестокостью. Мороз каждодневно сменялся еще более ужасным морозом – вплоть до того, что я расслышал ропот против Бога и обещания Ему адскому пламени. Кое-кто дошел до того, что пообещал Ему вернуться к своим прежним бесчинствам, если наказанием за них служит огонь. Ибо это награда – быть поджаренным, – больше, чем казнь. Некоторые, в погоне за самыми чудовищными грехами, предались отступничеству и ренегатству в надругательстве над крещением, когда они обсыпали себя дерьмом и отрекались от имени Бога. Я немедля велел повесить этих несчастных, больше за недостаток рассудительности, чем за недостаток веры: ибо на кого им было надеяться, как не на Бога, даже если они были не согласны с наказанием своего отступничества? Торф, источник жизни, стал заканчиваться в домах, несмотря на большие запасы, которые я велел накопать и накопить перед осенью. Никто не решался выходить из деревни, боясь умереть от холода, и даже если бы удалось добраться до торфяников, они так окаменели от льда, что не поддавались кирке и лопате. Глаза леденели в орбитах, иссыхая от слез самых законных. Дети умирали в тростниковых корзинах, устланных сеном, что были им вместо колыбелей; открывая их в час последних таинств, я видел маленькие лица, распухшие и посиневшие. Хорошо еще, если родители не бросали в огонь эти жалкие убежища, принося в жертву собственных детей. Вся провизия была проморожена насквозь, так что даже растолченная в крестьянских ступках, она не поддавалась тем, у кого не было зубов, и вызывала у тех, у кого они еще имелись, ужасные кровавые поносы. Эти испражнения недолго имели удовольствие дымиться, ибо тут же пожирались собаками. Я велел пригнать в собор стадо овец и коров, дабы теплом, исходящим от них, спасались те, кого бедность, жизненные несчастья или злоба соседей лишили пристанища. Я снизошел до того, чтобы спать с ними, а не в своей резиденции, так мое милосердие вознаграждало себя само посредством облегчения, кое этот порыв души приносил телу. Я был измучен опасениями, будто можно списать на счет корыстного интереса то, что было всего лишь исполнением моей миссии. Я сам шел в дома выбирать наименее слабых младенцев или наиболее достойных похвалы, чтобы поместить их под мордами моих животных, которые нежили их своим дыханием. В Рождественскую ночь, когда звезды были так холодны, что прихожане умирали по дороге на мессу, один из этих детей и наименее отощавший из быков воспроизвели, при убогом свете тюленьего жира, священную картину Вифлеема, меж тем как снаружи волки в ожидании добычи завывали у подножия ледника.

В первые дни весны молодая плебейка явилась признаться мне, на коленях, что она опять беременна. Разрешившись на Сретение мертворожденным ребенком, творением развратника из ее расы, она не прекратила, в невинности своей или распутстве, находить вкус в полноте жизни, от коей некогда, напротив, страдала. Я пожелал выслушать ее на исповеди. Уверенный в полномочиях, которые, посредством Вашего Высокопреосвященства, даны мне Богом, считая к тому же, что к моменту, когда Ваше Высокопреосвященство прочтет эту реляцию, меня уже не будет в живых, и пребывая в уверенности, что ложное разоблачение одного мнимого позора мне позволяет не хранить тайну, я простираюсь к ногам Вашего Высокопреосвященства, тем самым умоляя верить больше мне самому, нежели моему жалобному раскаянию. На мои настойчивые вопросы о причинах ее состояния, она стала в дерзкой безнадежности заверять, что повинен в нем я. Что испытания, кои она перенесла, и подавленность, бывшая их следствием, извиняют столь чудовищную ложь – следствие расстроенности ее рассудка и помутнения памяти, – с этим я добровольно согласился и немедленно ее оправдал. Она, тем не менее, стояла на своем и договорилась до того, чтобы потребовать признать сие преступное отцовство. Я дал ей понять, что ее требование выходит за границы исповеди, какова бы ни была, с другой стороны, сущность нашего дела. Она повторила просьбу, наклоняясь над моим телесным низом. Она прижалась ко мне, коленопреклоненная передо мной, если бы таинство, которое я над ней совершал, уже не повергло ее на колени перед Богом. Но для поисков истины нужно было узнать все до последней детали, каким бы отвращением это ни грозило: в конечном счете, не постигли я из наставлений Вашего Высокопреосвященства и господина графа д'Аскуаня, что Бог целостен во всех своих частностях? Я прошу посему Ваше Высокопреосвященство принять благосклонно возвращение к этим низким пустякам. Для начала я приказал этой девушке открыть мне, с кем и в каким позах, запрещенных или дозволенных, имела она любовные отношения со времени ее родов, хоть и прекрасно понимаю, что вне брака даже разрешенные позы запрещены. Она поклялась ребенком, находившимся в ее чреве, что ни для какого мужчины, кроме того, который, по ее словам, является Вашим покорным слугой, она не расстегивала и не спускала, и не срывала плохонькие меховые подштанники, кои носила на стыдных своих частях, дабы защищаться от холода, по моде женщин ее расы. Говоря это, она приподняла юбчонку, обнажая чресла, дабы явить мне, при помощи какого приспособления она прятала то, что открывала. Этого видения было довольно, я признаю это, чтобы меня смутить, несмотря на грязь, запекшиеся подтеки крови и запах нищеты, разгоняющие интимность. Я спросил ее, не случилось ли так, что ее беспутная рука переместила семя из ее рта в закоулок посекретнее. На это она ответила, что я был единственным, кому она могла бы даровать подобное благорасположение, паче оно таковым являлось, дабы вкусить затем лакомство. Я ей растолковал, насколько такое поведение внушает отвращение Небу, посредством объединения четырех смертных грехов: греха Онана, греха фелляции, греха прелюбодеяния и греха чревоугодия. Она сделала вид, что не поняла моего урока, ибо какую разницу мог увидеть Бог между сладострастием, семенем, пролитым впустую или проглоченным, когда это одна и та же вещь и, стало быть, не может складываться сама с собой, чтобы оправдать многократное проклятие. Я увидел в этой словесной уловке, не позволявшей мне признать невинность моего убожества, работу Лукавого, привыкшего грубо вторгаться своими ловкими умствованиями в самые грубые рассудки, тонко соблазняя в то же время умы более изощренные. Я понял, в каких заблуждениях погрязла молодая плебейка, вплоть до того, что, возможно, в безмерности ее злодеяний не было греха. Затем я упомянул содомию. Я умоляю Ваше Высокопреосвященство поверить, что вовсе не любопытство двигало мной, ибо, как и Ему, мне известны повороты и покруче, откуда следует, что никакое разоблачение, как бы крепко оно ни было приправлено перцем, не способно разгорячить нас, ни одного, ни другого. Она страстно отрицала. Я проникновенно настаивал, что, возможно, все дело в ошибочном темпераменте и умеренном беспутстве, если, принужденная распахнуться навстречу требованиям природы, она даровала некой мужской бестактности сени ее excreta1. Она упорствовала в отрицаниях, тем более живых, что подобное происшествие, по ее собственному небезосновательному мнению, не могло привести к беременности. Я хорошо позабавился, напоминая ей, что в грозу всякий порт ценен не менее соседнего, и плавание, по необходимости остающееся бурным, может нечаянно завести вместо одного в другой. Она упорствовала на этот счет в своих обвинениях, вмещая столько очарования в свою клевету и постоянства в свои наветы, что почти заставила меня сомневаться в моей собственной невиновности. Она дошла до того, что помогала рассказу жестами, в коих я узнал именно те, что и подозревал; исповедь стала, тем самым, вдохновительницей грехов, кои призвана была отпускать. Она вовлекла меня в помутнение рассудка, приподнимая края одежд и приоткрывая сочленения, кои, по сану моему, обязаны быть скрыты днем. Ваше Высокопреосвященство, зная о страданиях людей и о слабостях их, решит и без моего признания, правдоподобно ли, что я мог уступить этому и уступал ли я и прежде, до такой степени и таким образом, что в ней зародилась надежда материнства. Я отказываюсь оправдываться, ибо не мне расхваливать собственные добродетели, после того как я провел достаточно времени, обличая чужие пороки. Пусть Ваше Высокопреосвященство вообразит, однако, ледяную черноту ночи, которую мы только что пересекли; очаги без торфа, когда единственное тепло можно было найти в общей постели, и в главном занятии, состоящем в том, чтобы трястись от укусов паразитов и страданий пустой утробы. Ночи, когда туман, спускающийся с ледника, мешался с испарениями моря, чтобы пробираться во все щели домов, вплоть до тайной интимности тел, самый обволакивающий из саванов; счастливый саван меж тем, что смягчал суровость мороза и о котором сожалели во время ночей еще более жестоких, когда взгляд звезд и безжизненное молчание луны распространяли на наш окаменевший предгорный ледник свет, что был холоднее тьмы. В эти ночи волки умирали и медведи, и по утрам мы выходили разделывать их ударами топора. Ваше Высокопреосвященство рассудит, является ли такая стужа побуждением к сладострастию, дающему немножко тепла своими встряхиваниями и трением и подобие освобождения от летаргической неподвижности, на какую мы были обречены; или, напротив, эта неподвижность и эта летаргия не запрещали ласк и других выходов для любовных порывов.

Наступившее лето, помимо его краткости, которая чуть ли не заставляла сожалеть о зиме, помимо насекомых и усугубления болезней, принесло нам новые беды.

В то время, как мы выбивались из сил, собирая худые плоды скупого и низкого солнца, в боязни зимы, коя должна была стать всего лишь продолжением предыдущей, бесчисленные полчища гусениц обрушились на поля и пастбища, под корень пожирая наш убогий урожай травы, не успевающей превратиться в сено. Иные плебеи, следуя обычаям своего народа, вздумали заморить червячка, но были наказаны за неукротимый аппетит тысячами отравленных жал, которыми, как мехом, были покрыты твари. Безобразная их смерть ясно указывала на пищу, что явилась ей причиной. Несчастные бегали взад и вперед, хлопая руками, в поисках ветра, который их унес бы, с губами и глоткой, распухшими от яда, потом падали на землю, лежали, задыхаясь, трясясь в ознобе, и беззвучно стонали, напоминая мне рыб, выложенных на продажу на рыбачьем причале Нидароса. Некоторые искали спасения в море, бросались в него, чтобы пить и облегчить страдания, но находили только ледяную смерть. Насекомые бестии множились, кишели в домах, хлевах, даже в соборе, облекая пол мантией, что проседала под шагами, сочась чем-то наподобие смолы.

8

Но не только на травы Господни пал гнев Его. Коровы, лошади, свиньи были покрыты личинками подкожного овода до такой степени, что на памяти поселенцев подобного не случалось никогда. Худоба этих недокормленных животных настолько усугубилась, что пора, в которую они должны были тучнеть, превратила многих в живые трупы. Они ходили, шатаясь, покрытые нарывами, из коих сочилась слизистая муть, раскачиваясь, падали наземь и выпускали бессчетное множество паразитов. Мы поняли, что это лишь семя, из коего народятся еще более многочисленные орды и коим иные плебеи норовили подкрепиться. Так наш несчастный скот отбивался от своей казни, готовясь к казни еще более жестокой. Их шкуры, дырявые как решето, стали непригодными ни к какому использованию, и против их истощенной плоти нам казалось лакомством высасывать мозг из самых худых их костей или заглатывать их глаза. Что же до овец, то, поскольку их шерсть мешала насекомым отложить личинки под кожу, они подверглись вторжению через нос, и внутри головы черви прогрызали свои ходы. Злополучные животные шатались, как пьяные матросы, но потешало это лишь детей, ибо тление разъедало трупы до наступления морозов, кои позволили бы нам их сохранить, а солнце было недостаточно жарким, чтобы высушить мясо.

В великую стужу молодая плебейка родила сына, коего упорно приписывала мне. Радость быть матерью загладила стыд материнства. Что же до отца, то не было другого, кроме назначенного ее обвинениями. Несмотря на огласку, я принял милосердно то, от чего должен был юридически отказаться. Шепотки людей, переходящие в громкий ропот, убеждали меня слушать больше мое сердце, чем мой разум, и, в противоречии с движениями природы и крови, я полюбил этого сына, молва о коем больше, возможно, чем порывы плоти, обязывала меня к отцовству. Нужно было ускорить крестины, из опасений, чтобы мороз, оборвав жизнь младенца, не отправил его в лимб, тогда как он был рожден в обетовании рая, несмотря на грех, омрачающий его происхождение. Мы долго обсуждали его имя, не оставляя выбор крестным родителям, касательно коих тоже разразилась меж нами сотня споров. Она хотела дать новорожденному имя ее деда – Соркак, до того искусного, по ее словам, в охоте на медведей, что он стал легендой и примером от Ундир-Хёфди и вплоть до Страны без Домов. Она рассказала мне даже, ничуть не убедив меня, что он со своими собаками в одиночку пересек Верхнюю Страну, эту ледяную пустошь, откуда никто еще, кроме него, не возвращался. Он обнаружил на востоке неизвестное море, промерзшее до дна и черное от тюленей. Я посмеивался над этим пращуром, тем более лгуном, что он зашел слишком далеко, ибо как представить тюленей без воды, плавающих во льду? И не знает ли она от племени своего, почему в древние времена, когда их было много перед Колонией, ее народ ел их с тем же удовольствием, с каким тюлени едят рыбу? Я привел еще такое возражение: не знает ли она, как умер великий Соркак, о коем она повествует с такой гордостью? Она призналась, что, возвращаясь с неудачной охоты и сам умирая от голода, он был пожран собственными собаками. Его дико разодранное тело, обломок саней и сохранные трупы его собак нашли на дне одной из тех расщелин, что прерывали громогласное движение ледника, спускающегося из Верхней Страны к фьорду. Что Соркак встретил смерть, столь постыдную для охотника, было плохим предзнаменованием для того, кто будет носить его имя. Хоть и не зная целиком систему дурацких суеверий, заменяющую плебеям религию, я затронул верную струну: для этих простых душ (речь шла именно о душах) несчастие имени переходит на того, кто его носит, – какое удачное изобретение, не в пример нашим мученикам, чья неудачливость защищает тех, кого помещают под их покровительство! Я разглядел в этом знак превосходства истинной веры. Потому я успешно прибег к обоим источникам, варварскому и христианскому, из коих она черпала ту малость, что складывалась в ее рассудительность. Я предложил имя Эйнар, имея в виду Ваше Высокопреосвященство, кого я представлял себе не кем иным, как крестным отцом, благодаря плодотворным и многочисленным полномочиям, которые были мне Им предоставлены. Тем самым готовился я удовлетворить благородные потребности: Эйнар, как духовный племянник и крестник Вашего Высокопреосвященства; Эйнар, потому что он родился в Эйнарсфьорде; Эйнар, у кого темень и безверие прошлого будут развеяны светом, какой Ваше Высокопреосвященство распростирает вплоть до пределов своей архиепархии. Нашлось, конечно, несколько человек, припомнивших мне имя Эйнара Соккасона, которому я велел как злодею отрезать голову; но то был христианский злодей, тезка и однофамилец Вашего Высокопреосвященства, сбитый с толку слишком бойким чтением Апокалипсиса.

Дабы не выказывать постыдное благоговение, которое вызывала у меня мать, нужно было умышленно кормить ее на плебейский манер. Что же до ребенка, тому хватало молока, коим щедро наделяла его мать в течение трех лет, ибо, как и у всех женщин ее расы, грудь ее отличалась чрезвычайной производительностью. Рассказывают, что иные кормят грудью своих сыновей вплоть до возраста, когда те способны убить медведя. Хоть я и не видел такого собственными глазами, я не устаю восхищаться мудростью Провидения: грубая пища, которую эти люди отбирают у скупой природы, доходящая из-за бережливости до гниения, лучше годится, чтобы заставить детей умереть, нежели чтобы заставить их жить. Материнское молоко защищает их. Я отметил в равной мере такое следствие, что кормление грудью мало располагает к повторной беременности или даже делает ее совершенно невозможной. В результате рождения приостанавливаются, за исключением тех случаев, когда несчастные из-за чрезмерно большого количества ртов слишком часто выбрасывают новорожденных – преступление, о коем я уже докладывал Вашему Высокопреосвященству. Но было необходимо – из-за того у молодой плебейки и было вдосталь молока, – чтобы охота и рыбная ловля обогащали кровь. Вот почему мне пришлось поощрять имитацию обычаев этих варваров – хотя они мало соответствовали моему сану и званию, склонным к пурпуру, а не к звериным шкурам, и к умелому обращению с дароносицей, а не с гарпуном.

Близился день нашего отплытия на Родину-Мать. Я испытывал тысячу душевных мук, разрываясь между необходимостью отчитаться перед Вашим Высокопреосвященством о моей миссии и прислать помощь этому народу, находящемуся в беде, и обязанностью, которую я взял на себя – оставаться с ним, дабы разделить его последние мгновения. С одной стороны, я страшился, не будет ли приписано трусости то, что могло сойти за бегство. С другой стороны, по-христиански ли это было бы – обрекать себя на смерть за компанию и, поддерживая паству словом, отказаться от поддержки делом? Мне хватило – во время долгих приготовлений – удовольствия взвесить, что было бы почетнее: терпеть ежедневно усугубляющиеся страдания до самой смерти – едва ли не единственного из них выхода, – утопив недовольство народа в потоке молитв, или же уйти прочь в океанские опасности. Еще перед тем, как принять окончательное решение, я приказал самым дотошным образом привести в порядок наше судно. Поскольку оно было разрезано на куски для буксировки по льду, я приказал боцману и Капитану провести инспекцию и осмотреть стыки, освободить трюм от всех внутренних обшивок и всех удобств, чтобы иметь из чего соорудить настил и шпангоуты; отчистить, отскоблить, оздоровить дерево удалением его больных частей и освободить его от водорослей и раковин, кои есть корабельная проказа; наконец, законопатить мхом, вымоченным в том, что нам осталось от смолы, щели, трещины, разломы и вмятины. Мне хватило возможностей убедиться, что смола и даже сало значительно дороже золота, имеющего мало значения для здоровья моряков, которые не смогут оплатить дублонами и дукатами усмирение волн и успокоение ветров; отсюда распря с моим народом из-за необходимости удовлетворить корабельные потребности, и прежде всего – великий такелажный спор. Изношенность и налет от соленой воды, что не высыхает никогда, обошлись мне в сотню футов. Я должен был самолично обшарить закоулки домов, чтобы добыть снасти нужной длины, с коими поселяне расставаться не желали. Мне пришлось воспользоваться крестом, коим я потрясал перед собой как Иоанн Златоуст,[48] задирающий императрицу Евдоксию,[49] дабы заставить открыть двери, по крайней мере те, что заслуживали еще этого названия, ибо пороги были теперь защищены лишь обрывками шкур да пуками соломы, слишком гнилой, чтобы сгодиться в пищу скоту. Квадратный парус «Короткого Змея» в неменьшей степени, нежели снасти, стал яблоком раздора с моей паствой. Должен сказать, что парус светился насквозь и, потрепанный годами и милями, угрожал разодраться при первом же порыве ветра. Мне безотлагательно и резко возразили, что парус мой не заслуживает того, чтобы пожертвовать ему ту малость тепла, которую сиротам, вдовам или увечным дарят покрывала надлежащей толщины, а если же я собираюсь посвятить этому шкуры животных, как те монахи, о коих рассказывает легенда, что совершали плавания до отдаленной и мглистой Гибернии,[50] это будет равнозначно тому, чтобы проделать дыру в заграждениях от страшного ветра, несущегося из Верхней Страны. Что до провизии, которую я из предосторожности хотел заготовить на месяц, беря в расчет как штиль, так и встречные ветры и бури, об этом нечего было и думать: придется уж мне, так мне сказали, ловить рыбу в открытом море, чтобы кормить мою команду. О себе я не задумывался – я всегда был готов пожертвовать жизнь мою во имя Христа, на чье представительство я заявлял свое право. Эта благочестивая мысль закалила меня, и я прибег к превосходной стратагеме: идти просить милостыню зерном, соленой селедкой, копчеными в золе яйцами, прогорклым тюленьим салом, толкая перед собой молодую плебейку с ребенком, которого ради такого случая я высочайше объявил своим сыном, так что, принимая его на борт в сопровождении матери его, у меня не получалось верить, будто народ мой способен осудить обоих на голодную смерть.

9

Странно было видеть, как мой маленький народ повернулся против меня, когда я покидал во спасение его убежище, кое давал мне кафедральный собор, и убогое содержание, состоящее из сухих лепешек, которые я делил с молодой плебейкой, и когда я направлялся ради любви к нему навстречу ужасам ледяного моря. Бешенство народа росло по мере моих приготовлений. Я думал, что могу – без того, чтобы нанести вред безопасности судна, – приказать вытащить его на сушу, дабы удобнее было работать. Недоброжелательство принудило меня день и ночь держать вооруженную охрану. Конопачение, столярные работы и погрузка производились в тени щитов и под прикрытием луков. Мы спали в «Коротком Змее», служившем, таким образом, защитой против тех, кого он некогда готовился оборонять. Не всегда уворачивались мы от камней, что бросали в нас дети, подстрекаемые родителями, а «Короткий Змей» – от попыток поджога, злоумышляемых при помощи пращей, из коих вылетали комья подожженного торфа; так расточался огонь, который, с наступлением морозов, мог спасти нескольких младенцев. Я даровал Богу печаль видеть меня до такой степени недооцененным или недопонятым. Но гораздо большая мука еще была впереди. На заре дня отправления, когда «Короткий Змей», толкаемый командой, начал скользить к морю, молодая плебейка, которую я пригласил согласно моим решениям и ее собственным, внезапно отказалась взойти на борт и протянула мне своего сына, как протягивают дароносицу. Я едва успел подхватить его, когда нос корабля уже был в воде и боцман отмерял такт первых ударов весел. Вот почему я увидел с ужасом, как толпа, собравшаяся на берегу, побивает камнями эту Аварану, которую, успела сказать она, испуская дух, я так нежно любил.

10

Он решил, что пришло время возвращения, не потому, что он исполнил свою миссию – до этого было далеко и, к тому же, было ли это еще возможно? – но по причине возрастающей враждебности поселенцев. Все началось с того, как однажды ночью перед порталом собора были навалены груды мусора и экскрементов. Сама по себе куча нечистот перед домом не была знаком бесчестья. Она не была даже проявлением неопрятности. Во времена изобильные или сходившие за таковые в воспоминаниях, то есть перед великим морозом, фермы гордились, напротив, своими выгребными ямами, где хранились самые ценные удобрения, а именно человеческий навоз, делающий тучными поля и пастбища. Но, в силу предназначения его, кафедральный собор и подступы к нему должны, были содержаться в чистоте, несмотря на хлев в приделе. Аббат понял и принял знак недоброжелательности. Вскоре он стал испытывать трудности с добыванием продовольствия, хотя прежде щедрость фермеров не подвергалась сомнению, несмотря на упадок всех форм земледелия и царящий голод. Потом он заметил, что прихожане пропускают службы. На Страстной Неделе и на Пасху, когда в другие времена собор переполнялся, явилась только горстка верных, главным образом, женщины, которые забились в глубь нефа и боязливо бормотали молитвы. Две-три непокрытые черноволосые головы замешались среди светлых кос, видневшихся из-под драных капюшонов. Обычай предусматривал, что после мессы верные заходили в закоулок хоров, служивший ризницей, за благословением Аббата. Вместо этого, в те дни, когда заканчивалась служба, верные давали тягу и живо неслись к тропинкам, покрытым льдом. Еще через какое-то время Аварана пошла за водой для хозяйственных нужд и вернулась с лицом, разбитым камнем. «Кто-то очень боялся, кто-то плакал бы от боли, если бы она умела плакать как вы, другие», – сказала она Аббату в вывернутом стиле, свойственном ее народу. Аварана никогда не плакала. Но рот, отмеченный пятном цвета вина, дрожал, составляя контраст с безучастным лицом. Аббат утешил ее как мог. Он решил поставить на охрану собора двоих вооруженных моряков.

Оснащение «Короткого Змея» накануне большого плавания было постоянной причиной стычек с поселенцами. Как ремесленные инструменты, веревки, полотно для паруса, шерсть и смола для конопачения, так и провизия были с жестокостью реквизированы. Аббат предусматривал десятидневный переход, но беря в расчет штиль, встречные ветры и плохую погоду, он поставил цель обеспечить экипаж продовольствием на месяц. Это ему далеко не удалось.

Он составил вместе с Капитаном и боцманом список недостач. Не хватало, как минимум, пятидесяти фунтов ржаной муки, двух бочонков соленой сельди и шести бочек тюленьего сала. По этому последнему пункту Аббат особенно порицал дурное расположение поселян, ибо, впервые за долгие годы, в мае видели тюленей и, несмотря на усталость и нехватку оружия, охота удалась на славу. Втроем они обсудили последствия. Они пришли к соглашению урезать рацион и сбавлять его в назначенных пределах, чтобы иметь в виду риск ветров, слишком слабых или встречных. Сам по себе экипаж потерял четырех человек, многие моряки перенесли ампутацию, и больше сокращать его было нельзя. Аббату не было безразлично и состояние морали на его борту. Он решил бросить Аварану.

Во время отплытия, когда «Короткий Змей» уже тронулся к морю по дорожке из круглых галек, натертых тюленьим салом, Аббат оттолкнул женщину, которая пыталась взойти на борт с ребенком на руках. Он выхватил мальчика, положил его на палубу и, повернувшись к Аваране, тумаком сбросил ее в воду. Аварана поднялась и уцепилась за борт, требуя отдать ей сына. Рулевой, который подтянул наверх лопасть рулевого весла, чтобы помешать ему скрести по дну, вопросительно взглянул на Капитана, тот кивнул. После чего вынул из-за пояса нож и отрезал Аваране палец. Та разжала руки и потащилась к берегу, на коленях, окрашивая ледяную воду кровью. Затем, подняв искалеченную руку, она побежала по гальке к небольшой толпе, которая осыпала проклятьями «Короткий Змей», его хозяина и его экипаж. Какой-то мальчик швырнул камень и разбил ей нос. Она упала. Град камней и гальки обрушился на нее. Поселяне методично и на свой манер спокойно бросали в нее камни с криками «Епископская шлюха!», пока ее распростертое тело не застыло без движения на залитых кровью скалах.

Примечания

1

Кнуду Расмуссену, полярному эскимосу, с признательностью (гренландск.).

Кнуд Расмуссен (1879–1933) – гренландский полярный исследователь, сын гренландской эскимоски-инуитки и датчанина. – Здесь и далее прим. переводчика.

(обратно)

2

На запад, на запад (норвежск.). Нурдаль Григ (1902–1943) – норвежский писатель.

(обратно)

3

Имя аббата в переводе с латыни значит «горно-островной».

(обратно)

4

Такое аббатство клюнийского подчинения имелось в Бургундии (основано в 1115 г.), но здесь название употреблено в нарицательном смысле.

(обратно)

5

Кардинал-легат, папский посланник.

(обратно)

6

Секретарь при консистории (высшая папская коллегия кардиналов).

(обратно)

7

Историческое название норвежского города Тронхейм.

(обратно)

8

Фула или Туле (лат. Ultima Thule) – в античной традиции, восходящей к мореплавателю Пифею, остров, самая северная из обитаемых земель.

(обратно)

9

Главное из основанных викингами гренландских поселений; слово, однокоренное с русским «град».

(обратно)

10

Помощник и заместитель епископа.

(обратно)

11

Вероятнее всего имеются в виду Папы Григорий XI (1370–1378) и Урбан VI (1378–1389).

(обратно)

12

Пастырский институт катехумената предназначен для подготовки к крещению взрослых верующих.

(обратно)

13

Имеются в виду Фарерские острова.

(обратно)

14

Северных (от лат. названия Большой Медведицы «Septemtriones», дословно – «Семь быков»).

(обратно)

15

Оркадские, или Оркнейские острова – группа островов на северной оконечности Шотландии.

(обратно)

16

Ганза – торговое объединение северо-немецких городов во главе с Любеком, контролировавшее в XIV–XVI вв. торговлю фактически во всей Европе. Ганзейские съезды назывались Tag'и, что значит «дни».

(обратно)

17

Одди, известный также как Звездный Одди, по преданию был ирландцем, жившим в X–XI вв. в Исландии и составившим таблицу полуденных высот Солнца для широты северного побережья Исландии.

(обратно)

18

Трехдневный молебен об урожае (май – начало июня).

(обратно)

19

1 ноября.

(обратно)

20

Святой Мамерт (ум. 477 г.) – епископ города Вьенн в области Дофине. К нему восходит обычай молений во время Рогаций. В народе известен как «ледовый святой» из-за того, что в день Св. Мамерта (11 мая) нередко случаются заморозки.

(обратно)

21

Пруденция – итальянская монахиня (Милан, затем Комо), умерла в 1492 г., т. е. веком позже времени действия романа. День Св. Пруденции празднуется 6 мая, имя значит «осторожность», «осмотрительность», «благоразумие».

(обратно)

22

Олаф Триггвасон (963/64 – 1000) – норвежский король, герой саг и латинских жизнеописаний. Был рабом, воином и пиратом, в т. ч. в России. Крестился в 994 г., избран на царство в 995 г., крестил Норвегию, погиб в морском сражении с коалицией королей Дании, Швеции и норвежских оппозиционеров.

(обратно)

23

Реверьен (ум. 273) – местный святой одноименного городка в Бургундии. День Св. Реверьена – 1 июня.

(обратно)

24

Литургический сосуд для освящения вина, от греч. poter – «чаша».

(обратно)

25

Белый льняной плат – то же, что илитон в православной церкви.

(обратно)

26

Ex voto (лат.) – согласно желанию; дар, приносимый Богу в благодарность за что-то – статуи, утварь, таблички.

(обратно)

27

Абсидальная часовня – часовня, помещаемая в абсиде, круглом, прямоугольном или многогранном выступе здания, перекрытом полукуполом.

(обратно)

28

Помолимся (лат.), призыв к общей молитве во время службы.

(обратно)

29

Под головой (исл.).

(обратно)

30

Скандинавское название Америки.

(обратно)

31

Олаф II Харальдссон (995-1030) – король Норвегии, миссионер, после канонизации – Святой Олаф. Королевский норвежский орден Св. Олафа основан только в 1847 г.

(обратно)

32

Августин (354–430) – один из отцов церкви. Устав Св. Августина, которому подчиняются несколько различных монашеских орденов, как мужских, так и женских, был составлен в середине XIII в. монахами-отшельниками, но основан на трудах и письмах Св. Августина.

(обратно)

33

Притвор, входное помещение, обычно примыкающее к западной стороне храма.

(обратно)

34

Ингрид (ум. 1282) – шведская принцесса, дочь короля Кнута Шведского. Став вдовой, совершила паломничество к Святым местам, по возвращении основала монастырь.

(обратно)

35

Эскимосская транспортная («женская») лодка.

(обратно)

36

Святой Реверьен, скверно относившийся к имперской власти и обезглавленный в 273 г., вряд ли мог состоять на службе у итальянского княжеского рода Гонзага, ведущего происхождение от императора Лотаря. Меж тем, Св. Гонзага (13 июня), придворный угандийского царька Мванги, тоже, в буквальном смысле, сложил голову за веру (1886 г.). Не в пример тезке-мученику, Св. Луиджи де Гонзага (21 июня), иезуит, мирно умер от чумы в возрасте 23 лет (1591 г.).

(обратно)

37

Плектрудой звали жену Пипина Короткого, немало способствовавшую упрочению междуцарствия и весьма причастную к бургундской истории. О святой, носившей это имя, неизвестно практически ничего, кроме имени.

(обратно)

38

Юстиниан 1(482/483-565) – византийский император.

(обратно)

39

Феодора (Теодора, ум. 548) – византийская императрица, жена Юстиниана І, в молодости была цирковой артисткой.

(обратно)

40

Св. Бенедикт из Нурсии (480–542) – итальянский монах. Устав (или правила) Св. Бенедикта довольно строг и соблюдается сразу несколькими монашескими орденами.

(обратно)

41

Патмос – остров в Эгейском море, на который был сослан апостол Иоанн, автор Откровения.

(обратно)

42

Мистагог (греч.) – жрец, посвящающий в таинства во время мистерий, прорицатель, мудрец.

(обратно)

43

Часть облачения священника, длинный плат с вышитыми крестами.

(обратно)

44

Часть облачения католического священника, широкая белая туника.

(обратно)

45

Верхняя риза у католического духовенства.

(обратно)

46

Белое оплечье, посылаемое Папой новоназначенному епископу.

(обратно)

47

Короткая, расшитая лента, носимая священником на левой руке или на шее (епитрахиль).

(обратно)

48

Иоанн Златоуст (347–407) – один из величайших отцов церкви, архиепископ Константинополя, обличал роскошь дворцовой жизни.

(обратно)

49

Императрица Евдоксия (или Евдокия) – жена императора Аркадия, мать Юстиниана II. По ее наущению Иоанн Златоуст был отправлен в заточение.

(обратно)

50

Старинное название Ирландии.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10 X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?