«Искупление»

Василий Алексеевич ЛЕБЕДЕВ

Искупление

Исторический роман

Роман Василия Лебедева охватывает 70 - 80-е годы XIV века. Писатель рассказывает об исторической битве на Куликовом поле и о времени, ей предшествующем, В основе сюжета - борьба Дмитрия Донского за объединение русских земель, за независимость от Золотой Орды.

СОДЕРЖАНИЕ

Часть первая. ЖАРКОЕ ЛЕТО

Часть вторая. РОЗНЬ

Часть третья. КУЛИКОВО ПОЛЕ

Часть первая

ЖАРКОЕ ЛЕТО

Не пленена ли земля наша? Не взяты ли грады наши? Не пали ли отцы и братья наши трупием на землю? Не уведены ли жены и чада наши во полон? Не порабощены ли оставшиеся вживе от иноплеменников? ...И дани тяжкие, и глад, и мор не престают. И не можем хлеба своего всласть вкусити. И стоны наши, и печаль сушат кости.

Поучение Серапиона Владимирского.

1280 г.

От Бела озера и до самого Понта, что со времен Святославовых прозывалось Русским I морем, от древних Смоленска и Брянска до Галича и Нижнего Новгорода, от Киева и до Мурома - вся земля эта вот уже полтора столетия не ведала покоя. Нелюдским проклятием обрушился на нее меч и огонь - ярость иноплеменников, и мнилось присмиревшей Европе, что ежели - не ровен час - не подняться Руси, то близок и ее конец... Но неведомой силой жизни полнились новые поколения меж Волгой и Днепром, и хоть вновь и вновь налетали восточные суховеи, исчезали города и селения, долгими русскими зимами оплакивали метели порубленные тела, но земля эта жила, восставая из пепла. И выходили из лесов люди, по-братски преломляли кусок гаревого хлеба, кланялись пепелищам и окровавленной земле своей, одинаково дорогой и тяжкой - в горсти и в могиле. Это ими вновь строилась жизнь. И через все страдания - через меч и огонь, - сквозь полымя ада земного пронесли они язык и веру, обычаи и обряды - душу народа, неопалимую купину.

1

- Царица небесная! Русь!

Елизар Серебряник рухнул на колени и широко и долго крестился на ту сторону реки, крестился без молитв и поклонов, будто страшился опустить очи долу и хоть на миг выронить из виду вожделенное виденье, явившееся ему на закате. Это был последний закат на чужбине, одаривший Елизара райской тишиной, легким комариным зоем - первым намеком на скорое тепло, а из-за реки, из лилового сумрака родных пределов, накатывала березовая светлынь.

- О сердце мое хрустальное! Прими страстотерпца свово, многогрешна и страждуща...

Он стоял на коленях по своей воле, и было от этого еще слаще, еще умильней очерствевшей в страданиях душе его. Он знал, что там, на том берегу, начиналась Русь - его земля, истерзанная, но живая. И пусть неведомо было ему, что эта притененная кустарником река - Красивая Меча, а земля за ней - вовсе не Ряс-ское поле, шагнувшее за Переяславль-Рязанский навстречу ордынским просторам, - чуял он, что осталось совсем немного день или два пути - и он услышит родимую речь.

Минувшим днем он измаялся, пока огибал две кочующие в этих местах семьи - два аила. Сначала он увидел одну войлочную ставку на телеге, а немного после нежданно показалась еще одна, уже побогаче: телегу тянули шесть быков, а вокруг теснилось стадо кобыл, баранов и волов. Дыма не было видно в течение всего дня, а это подсказывало опытному полонянику, что аилы не стоят на месте, они в движении. Он опасался их, пробираясь лощинами, но под вечер пошли перелески, они прикрыли Елизара от пронзительного ока кочевников, только сердце оставалось неспокойно, пока разодранные онучи еще ступали по ордынской земле.

"Обесстрашилась татарва", - сокрушенно думал Елизар. И впрямь: меж перелесков, коих они опасались издавна, под самым боком у русских дубрав и бескрайних пущ режут колесами землю их тяжелые телеги, щурится кочевник на полунощную сторону, на Москву..,

Оставаться на ночь по эту сторону не хотелось, ночлегу тут противилось все существо беглеца-полоняника, да и то сказать: к чему испытывать судьбу? Вот уж одиннадцатое лето наступает, как повязали его, еще молодого, и на аркане повели за широкой повозкой в полон. Помнится, твердили мужики, что и набег-то был пустяшный: какой-то царек татарский переплыл Волгу с полком своим, просочился отай, по-волчьи, в окраинные земли, а Елизару - надо было так лечь судьбе! - приспичило выехать с обозом из Москвы на Переяславль-Рязанскнй торговать пенькой. В Рязани товар не пошел, как надеялись, - шатки оказались цены, и все книзу гнули рязанцы, будто сговорились, вот тогда-то и помыслили мужики тронуться для начала по Рясскому полю, объезжая редкие порубежные деревни, потом повернуть на солновсход, заваливая понемногу на полу-ношную сторону, к Мурому, а уж оттуда - метили торговцы - домой на Москву по Володимерской дороге. Думали-гадали уложиться в три недели, а вышло - на одиннадцать лет. Длинен для Елизара оказался тот веревочный кончик, а для многих и вовсе стал бесконечным... В новой ордынской столице. Сарае Берке, продали его татарин татарину, а через год спустили вниз по Волге-реке до древней их столицы - Сарая Бату, что доцветает у самого моря, вся в рыбьем плеске, во птичьем гаме, где дремлют среди запущенных садов полуразрушенные дворцы старых ханов - хранят предания золотого Батыева века... Четыре года с лишком мыкался Елизар в черных рабах, потом приметили в нем дедовскую хватку кузнеца - стал бронником, а на пятом году открылось в нем претонкое уменье ладить с серебром, и тогда стал серьги лить, браслеты, колтки, плечья, рукоятки для кинжалов и всякие безделицы на утеху огрузневшему ханству. Стали кормить и одевать лучше. Пускали ходить по городу, вот тогда-то и надумал он бежать, но не суждено было: продали его в Персию за четыре лихих скакуна. В непривычных местах стал похварывать Елизар, а во персидском жарком голокамье и вовсе занемог. Быть бы ему зарыту вдали от православных церквей и часовен, да жалко, видать, стало новым хозяевам убытка такого - повезли его в Тебриз-город, что у самого моря стоит, при горах, там ветры повольней, там русские купцы талдонят с татарами, персами, евреями, армянами - кого там только нет! - одним словом, Вавилон, да и только. Там поокреп, освоился Елизар, о побеге вновь задумался, да вдруг продан был генуезским купцам из знаменитого города Сурожа, что в Крыму над морем стоит, а от степи стеной боронит себя неприступно. Там-то и прознал он от русского купца Некомата про дорогу на Русь. Помощи просил у "его, клялся служить ему, коль поможет бежать, до того дошло, что под крестное целованье запродал себя для верности. Заманчиво было купцу заполучить себе хорошего мастера, но убоялся, корыстная душа, прямую помощь дать, как уговаривались: не укрыл в телеге, не схоронил в сундуке с двойным дном ничего, лишь су-яул немного серебра, указал дорогу - беги, испытывай судьбу! Загорелся. Поначалу все просто казалось: вышел за город, изловил в табуне коня - и был таков. Только недаром генуезцы держат прилежную стражу по стенам, а кроме той стражи рассыпали по степной луке - один конец у моря, другой коней у моря - поселения грозной генуезской пехоты - железная подкова в степи. Эта безлошадная сила не раз бивала самих татар, не воины звери ученые, многооружные, бесстрашные и злые, вот и пройди сквозь них, там зайцу не проскочить, а человеку где ж! Разве что под землей, кроту уподобясь... Только как ни стереги, а уж коль заскулило сердце по земле родной - утечет пленник или сгинет.

Выждал Елизар ненастную ночь.-Ждал он ее, грозовую, первовеееннюю, пуще пчелы, соскучавшей за зиму по воле. На стене стражника придушил - не помнит как, по веревке спустился с его коротким копьем, сули-цей, прямо в виноградники, подступавшие к стене. По запаху, по слабому ржанью нашел табун и повел было коня, но наткнулся на новую стражу. Гнались они ггвое во тьме под дождем, под грозой. Нелегко было Елизару без седла, да и давненько не сиживал верхом. Настигать стал его караульный, вот-вот саблей достанет. Повернулся Елизар, изловчился и метнул копье почти наугад. Лошадь стражника тонко заржала и рухнула с маху оземь: копье угодило не во всадника, а в коня его. Всю ночь скакал Елизар, пока перед рассветом конь не пал. Жалеть, однако, не приходилось: корма в весенней степи не было, и коню не продержаться бы и трех дней...

В бескрайней степи в ту первую ночь могли быть только татары, но Елизар знал, что в грозу лежат они веспамятно в ставках, под телегами, завернувшись в черный войлок, - боятся грозы пуще хана, немало, вирть, побито молнией в открытой степи за сотни лет кочевий. А как они валятся в черный войлок, это он видал не раз даже в городах. Навидался, насмотрелся, век бы больше не видать...

А теперь вот она, Русь!

Вниз по течению реки, за прибрежным увалом, где означился поворот, должен быть брод: берега заметно приплюснуло по обе стороны. Он уже размышлял, как перейдет реку, наломает сухих веток и раздует костер. Худо ли угнездиться у огня после холодной весенней воды! Жалко, что нет с собой хоть завалящей сети - наловить бы рыбы... Еще сызмала наслушался он от стариков, что русский полоняник не бежит из плену без сети: не выжить, а с сетью на Руси без горя прокормишься. Ну да на нет и суда нет, лишь бы огонь воспылал на той, на родной стороне. Елизар нащупал за пазухой кремень, замотанный в тряпку вместе с обломком меча и паклей, - быть огню! Подымаясь на увал и спускаясь с него в лощину, он не мог глаз оторвать от того берега, смотрел туда, как голодный конь на клеверное поле за пряслом. Вдруг он вздрогнул от визга и глянул вправо.

- Мати родная!.. - Он на миг окостенел, но тут же кинулся бежать, унося в сознании неожиданное и страшное наваждение: лощина, а посреди нее, саженях в десяти, - совсем рядом! - походная татарская ставка-маломерка из серого войлока без горловины для дыма, а рядом с ней - косматый степной конь и его хозяин, плотен и простоволос. Это он взвизгнул от нечаянности и охотничьего восторга.

- Гайда! Гайда! - слышал Елизар позади себя, когда уже переметывался через увал.

Крик этот смешался с топотом коня и относился к коню - не к человеку. Ни одна стрела не шоркнула в воздухе, верно, татарин решил догнать беглеца и взять, как водится, живым.

"К лесу! К лесу!" - заколотилась мысль, как птица в силках, придавая Елизару силу. Он видел, что до перелеска чуть не полверсты, понимал, что татарин все равно догонит, а у него ни копья, ни ножа, и все же никак не соглашалось нутро его, чтобы так вот просто, под самым боком у Руси, погубить многотрудное дело - побег из неволи... Все исчезло - запахи весенней земли, закат, думы о костре, и только перелесок впереди стоял единой свечой жизни. Среди деревьев человек завьется как хочет, а конному там не с руки - известное дело, потому лес всегда спасенье пешему от конного. Слева, совсем близко, набежало пятно ивняка, и главное, он был ближе рощи! Елизар взял влево, но тут же почуял, не оглядываясь, что татарин разгадал его замысел: слева затряслась земля. Оглянулся - отрезает ворог дорогу. Вот он уже совсем близко. Свистнул аркан, и петля его шаркнула по спине, не накрыв головы, на миг пахнуло дегтярным духом веревки. "Не словил, окаянный!" - подумалось Елизару, но следующая петля, широкая, как ушатный обруч, смертным знамением означилась перед его грудью. Он хотел на бегу откинуть ее рукой, но она западала к поясу - не перепрыгнуть, не отринуть - и вот уже жестко стянула колени. Елизар с размаху пал на землю, перекатился, заматывая себя в веревку, и застонал, но не от боли, которая еще не успела проступить, а от обиды на горькую свою судьбу.

- Эх, пропало бабино трепало! Мати родная... - Он ожег лицо слезой.

Кочевник визжал от радости, галдел, оглядываясь на увал, но там никто не появился. Тогда он спешился, достал из-за пояса нож и приблизился к пленнику, рассматривая его и что-то обдумывая. Это был невысокий, широкоплечий молодой воин, он был без доспеха - без шлема, даже без шапки-аськи, без сабли, без копья, лишь за поясом торчал кривой нож. Лука не было, и не было боевого колчана с традиционными тридцатью стрелами, зато торчал из-за спины малый колчан - джид, для трех стрел: боевой, охотничьей и факельной. На нем была баранья шуба, надетая еще по-дневному - мехом наружу, а в ее распахе виднелся дорогой, но затасканный, некогда синий халат под красным кушаком, тоже захватанным донельзя, да это и понятно: нехристи никогда не моют одежду, боясь наказания неба - грозы... Вот уже рядом смуглое узкоглазое лицо, кожа на нем блестит и кажется туго натянутой, как на татарском барабане - тулунбасе. Молодое лицо, полное жизни и радости. Внимательным глазом Елизар определил: этот кочевник не из бедных - ножны на поясе и джид отделаны серебром и дорогими каменьями. На груди блестела бронзовая бляшка десятника.

Елизар лежал тихо, полуприкрыв веки, и устало наблюдал за врагом. Тот осторожно обошел поверженного, убедился, должно быть, что он сильно ударился и неопасен, вернулся к коню и отвязал конец аркана от арчака деревянного остова седла. Было слышно, как он там ворчит что-то или молится, призывая луну в свидетели своего подвига.

"А ведь этот скоро в асаулы выбьется", - не к месту подумалось Елизару, будто и в самом деле это было важно - станет командовать сотней этот воин или останется в десятниках... Вот он идет обратно. Спешит. В руке арканная веревка, он подергал ее - тело Елизара шевельнулось. Татарии довольно оскалил белые зубы, в сотом колене .прополосканные кумысом, и склонился связать пленника ненадежнее. Нож ему мешал, и он зажал лезвие -зубами.

"Помилуй мя, боже, и помоги..." - скорей подумал, чем прошептал Елизар, и в тот же миг, когда кочевник наклонился, нави-с над ним, все существо Елизара будто подбросило навстречу этому пахнущему йотом плотному телу, а руки точно и крепко вонзили пальцы в горло врагу. Тут же Еллзар подумал в испуге, что надо бы выхватить нож из этих ослепительно белых зубов, но руки были заняты, да и дело было сделано: пальцы судорожно вкогтились в горло, углубляясь в жесткий, неподатливый хрящ гортани. Кочевник всхрапнул по-лошадиному, обронил нож на грудь Елизару и ухватился . за его кисти, стараясь оторвать от горла его руки, но это было трудно сделать даже самому Елизару. Рука кочевника шаркнула по груди Елизара, нащупывая нож, у самого лица качнулся засаленный локоть шубы, но в тот миг, когда вражья рука нащупала нож, Елизар вцепился в эту руку зубами. Послышался стон, будто не в горле, а где-то в самом животе. Тело врага обмякло, хотя он еще брыкался, бил локтями и коленями, но все слабее и беспорядочнее были эти движенья...

- Вот те и "гайда"! - прорычал Елизар, когда почувствовал наконец, что тело совсем ослабело и -мешком наваливается на него. - Наг-айдачил, Батыево исчадие!

Оя торопливо откатился в сторону, ослабил и скинул с себя петлю. Его трясло мелкой, дрянной дрожью, какой не было ни в Суроже, на стене, ни той ночью в степи, там он был готов ко всему, а тут налетело несчастье нежданно, когда все нутро его отмякло и преклонилось пред чудным виденьем березового перелеска... Дышалось коротко, тяжело. Не верилось, что так скоро будет повержен враг, но, поднявшись на ноги и глянув, как замирает в судорогах кочевник, как скрючились его толстые короткие пальцы с клочьями шерсти, выдранной в агонии из шубы, он понял, что с этим кончено. Подошел ближе, наклонился, подобрал нож. Подумал и сорвал дорогие ножны с пояса, тут же броско перекрестился и отвернулся, чтобы не видеть вспухшего,

потемневшего горла - черные бугры разорванного под кожей хряща.

- Вот уж где пропало бабино трепало... Прости FOC-педи...

Квнь упрямился недолго. Елизар вспрыгнул в седло и хотел было поскорей отскакать от этого места туда, где угадывался брод, но какая-то непонятная и властная сила дотянула его за увал, чтобы хоть мельком взглянуть на крохотную, походную ставку, оставшуюся теперь без хозяина. Вот он на гребне. Вдоль по лощине пролег сумрак, во все еще хорошо была видна ладная островерхая станка, ее еераай стожок с тонкой деревянном спицей вверху. Бока ставки были любовно разрисованы накладным орнаментом из белого и черного войлока в виде листьев, цветов, ягод и причудливых птиц. Вход, как и заведено у татар, смотрел на полдень. Перед ним легонько придымливал небольшой костер, белесый дым .медленно тянулся по лощине. Тишина. До ближайшего кочевого аила полдня ходу, и до ночи никто не ступит на берег этой реки.

Елизар подъехал вплотную к ставке. Прислушался, В конце лощины проскрипел коростель, а с русского берега долетали плаксивые вскрики чибиса.

"Есть там кто аль нет?" - вопрошал в Елизаре все тот же бес любопытства, сманивший его в эту лощину наперекор здравому смыслу, коему человек меньше всего уступает на земле... Он спешился, прислушавшись еще раз. Тихо. Стреножил коня и шагнул к черной щели полузавешенного входа. В тот же момент полость шевельнулась и высунулся квадратный сундук с боками голубого шелка, и, будь Елизар новичок в татарском быте, впасть бы ему в еще большее изумление. Тут же резанул по ушам визг и сундук упал с головы женши-ны. Она кинулась назад в ставку, а ее нарядный головной убор - бокка - свалился на землю. Это мог быть свадебный убор, но без дорогой ветви сверху. Раньше, в Сарае Бату, а особенно в богатой столице Сарае Берке он видел на богатых татарках такие сундуки с костяными, серебряными и даже порой золотыми ветвями, укрепленными поверх этого шелкового ящика с лентами для привязки под губой...

Елизар откинул бокку ногой и раздернул полог входа. Снова раздался визг и выдал татарскую невесту - она забилась в правый угол. Он оглядел это крохотное жилище и успокоился: больше в ставке никого не было, еели не считать висевшего на опорном колу войлочного "хозяина", - женщины зовут такую куклу "братом хозяина".

- Почто устрашилась? - спросил Елизар по-русски и сделал худо: она взвизгнула, пихнула Елизара пластом войлока, за которым скрывалась, и кошкой порскнула мимо него к выходу.

- Мати родная... Стой! Стой, окаянная!

Удивленья достойно было, как проворно молодая татарка выскочила наружу, но еще больше подивился Елизар, когда кинулся вослед за ней и увидел ее уже в седле. Она хлестнула коня - тот дернулся и тотчас остановился, едва не упав: Елизар связал ему ноги. Татарка побелела лицом и со страхом, с мольбой глядела на высокого русского, уже догадываясь, что произошло там, за увалом, но еще не покоряясь судьбе.

- Почто слезы в очах? Почто страшисся?

Он осторожно, но крепко взял ее за бока и высед-лал, но не опустил.на землю, а держал, прижав к груди и глядя в ее крупные черные глазищи, то и дело стрелявшие в стороны, рассматривая плотные, гладкие волосы, шею, молодую, красивую, сладко пахнущую травами.

- Ишь, как ладна и благовонна, - бубнил он, принюхиваясь к ней, а ладони ощущали тугое, еще стянутое испугом юное тело. - Ишь коренья какие нашла благоуханные. Не к свадебке ли ладилась? То-то! Вот она, судьба-то: попалась пташка степная - привыкай к клетке...

Не выпуская татарку из рук, он шагнул к ставке, локтем откинул полог, вошел внутрь.

- Ну, не верещи, коли так судьба повелела! - грозно прорычал Елизар, а потом уж тише заговорил по-татарски.

* * *

Во сне ему привиделось, что конь коснулся головы. Он проснулся от громкого фырканья и прикосновенья к волосам. Вздрогнул, открыл глаза. В ставке было сумрачно. На опорном коле висел, еле видимый, "брат хозяина" саягачи, а в распахнутом пологе входа торчала голова коня. Елизар вскинулся, тронул рукой теплый еще войлок слева от себя, но женщины рядом не было.

- Халима! - позвал Елизар громко и почувствовал в ответ, как ее рука легла ему на лоб. Он повернулся, запрокинул голову и различил ее в полумраке. Она сидела, поджав под себя ноги, в одном халате из розового алтабаса [Алтабас - персидская ткань]. У самого его виска слоновой костью светилось ее колено. Она сидела с ножом в руке.

- Халима! - Он испуганно приподнялся, но тут же в смущении лег снова: женщина отрезала конец веревки и привязывала его к палке. Он уткнулся лицом в полу ее халата, но она провела ладонью по волосам, отросшим до самых плеч, и легко, без помощи рук, поднялась - так легко, как это умеют только женщины Востока, чуть качнувшись телом вперед.

- Халима, прогони его! - пробурчал он по-русски. Она, верно, поняла и отогнала коня от ставки.

Войлок, мокрый от ночной сырости, слегка подрожал и затих. Елизар понял, он знал, что палка на веревке, которую прилаживала Халима снаружи, это седер - запрет: входить постороннему нельзя. Такие знаки татары вывешивают на ставках больных, но этим знаком пользуются и молодожены...

"Малоумная, - думал Елизар с жалостью. - Мнит, поди, что мы тут с ней долгую жизнь заведем". Тут же он жестко прищурился, кляня себя за неосторожность: татарка могла его сонного зарезать!

- Халима! - позвал он требовательно.

Она вошла и покорно легла рядом, забившись под шубу.

- А почто ты меня не зарезала? - спросил он снова по-русски и взял нож, оставленный ею.

Она поняла. Посмотрела ему прямо в глаза - близко-близко, воззрясь ему в зрачки, потом схватила нож прямо за лезвие. Он испугался за ее руку, отпустил, и она отшвырнула нож.

- Вельми ты хороша, Халима... Сколько заплатил за тебя твой жених? Вопрос он задал по-татарски.

- Дорого, - ответила она и, похоже, не лгала.

- У него много жен?

- Он взял пять жен своего отца. Отца убили в Персии...

- И свою мать взял в жены? - изумился Елизар.

Она отрицательно покачала головой. Лицо было плохо видно в полумраке еще не проступившего утра, а свет луны почти не проникал в ставку через узкую щель полога, но он угадал, что Халима тоскует.

- Ты меня продашь? - спросила она.

- Того не ведаю, господь не умудрил, да и не доводилось мне бабами торговать... - промолвил он задумчиво, забыв, что снова говорит непонятно для нее.

- Ты меня продашь? - повторила она.

- А что за тебя дадут: ты теперь не девка... - пояснил он по-татарски.

Она закрыла лицо ладонями, круглыми, с пухлыми пальцами, привыкшими сызмала доить коров, ставить в степи и на телегах ставки, делать войлок, смазывать телеги, запрягать быков и управлять телегами в кочевьях и походах - вершить эти важные дела татарской женщины... И в то же время - Елизар знал это хорошо - какими бы крепкими и умелыми ни были эти руки, они не могли устроить свою судьбу: в Орде никто не принадлежал себе, а девушек и женщин хан волен забирать бесплатно сотнями, отбирая их на ежегодном празднике, волен раздавать излишки своим эмирам, угланам, темникам, сотникам... А какая избежит его всевидящего ока, ту продадут в жены без спроса и разбора...

- Эх, Халима, Халима-а... Пропало твое трепало! Ну да ладно, бреди уж до своих, а мне на Русь пора. Чего воззрилась? Сыт я вашею Ордою, и Персиею, и Сурожью... Сыт по самое горло!

Он приодернул на себе рванину, поворошил волосы, раздумывая, не забыл ли чего, но все добро его было при нем, Вспомнил дорогой нож, отыскал его в темном углу, вложил в богатые ножны и пошел к коню. У входа он обернулся и увидел, что Халима засуетилась по ставке, подбирая какие-то тряпицы и всхлипывая, как ребенок.

"От-то мутноумная баба!" - подумалось ему.

Конь лишь попрядал ушами, но не отслонился, даже не переступил, видатъ признал его за хозяина, покорно дал себя взнуздать, оседлать, потрогать за морду.

- Морь, морь, добрый ты морь [Морь (монг.) - конь], - вполголоса говорил Елизар, а сам думал о Халиме: "Токмо не завыла бы..."

Он поймал левой ногой стремя, тяжело бросил свое длинное тело в седло.

- Прощай, Халима! - И тронул коня.

Позади шоркнул полог ставки и послышался вскрик, короткий, как при уколе, но воя не было. Он оглянулся - Халима семенила за ним изо всех сал и еще волокла большой квадратный мешок - каптаргак.

"Отста-анет... Ну и мутноумная баба, ей-богу!" - изумился Елизар и подбодрил коня уздой. На берегу реки он вновь оглянулся - семенит! "Вельми горяч показался, поди... - призадумался Елизар в мужской гордыне, но не ухмыльнулся и тут же подумал о ней: - Ужели Руси не страшите"?"

Халима подбежала и ткнулась мокрым лицом ему в колено.

Елизару стало жалко ее. Он протянул руку и забрал ее кисти в свею ладонь, отвел другой: рукой лицо ее, чуть запрокинув вверх, и наклонился к ней. Гуты ее, полные, как крымские вишни, были солоны и горячи,

- Вельми добра ты, Халима... Я отмолю свой грех, а тебя окрещу... - Ей не требовалось перевода, и он, по-ниэдая это, уже неожиданно для себя сказал по-персидски: - Курет-ум-айн! [Курет-ум-айн (перс.) - свет очей моих]

Других слов в ту минуту у него не нашлось.

- Ну, иди ко мне! - Как ребенку, он протянул ей руки, а она тащилась с мешком, наполненным тряпками и костями, не доглоданными ее женихом. "От-то дурной обычай", - усмехнулся Елизар и сказал по-татарски:

- Брось каптаргак! Вонищу прескверную! Будет Русь - будет и пища!

Халима поняла и все же вынула из мешка ком сыра - зеленоватый камень. Хурут - овечий сыр - сушили кочевники солоно и крепко, он хранится столетия и всегда насытит в походе. Его растворяют в воде, потому что татары не пьют чистой воды... Она деловито еунула сыр в суму у седла и решительно протянула к нему руки.

"Ой, пропало бабино трепало-о! - весело и греховно подумалось ему о самом себе. - На Русь с. татаркою! Господи, укрепи и направь на путь истинный,.."

На одном коне, в одном, седле они подъехали к пологому берегу, что был ниже той лощины, пустили коня вброд. Вымокшие, веселые, оказались на русском берегу. Издали, из той лощины, где осталась дорогая, сердцу Халимы ставка, доносился скрип коростеля, а из обширной низины северного берега, от изморозно-белых стволов березняка, из сырого весеннего подлеска долетал печальный крик чибиса. Вчера он накликал поначалу беду, потом - нежданную радость, а что он пророчит на завтра?

- Землица премилая моя! Долгие годы добирался до отчих пределов, не обессудь, прими, и порадею для тебя!

Халима слушала, припав плечом к его груди, согреваясь теплом его крупного тела, и сладко трепетала от звука его голоса, наводящего головокруженье и дрему. Она целиком подчинилась его воле, воле человека, убившего ее единоверца и мужа. Тот прискакал на берег этой русской реки, подальше от своего богатого аила, для любовных утех с купленной женой, а этот русский одолел его в единоборстве и теперь владеет ею по праву сильного, а она любит по велению сердца, впервые познавшего любовь, так виновата ли она?

"Повинен ли я, боже? - думал в этот час и Елизар. - Еже помутнен разум мой, то рука сатаны, еже спроста заблудилось ягня твое, надоумь, сохрани и помилуй..." Но, обращаясь к богу, Елизар думал и о том, как он приедет в Москву. Он знал, что там всей и родни у него - сестра. В прежние годы сговорена была замуж за кузнеца-бронника Лагуту. А живы ли они? Был еще брат во Пскове, но за эти годы и он мог сгинуть от немецких напастей или междоусобиц княжеских...

- Эх, мати родная! - махнул Елизар рукой и оглянулся: с востока на степную сторону текла заря.

2

Кровавой зарей осенило ордынскую сторону, текла та заря, ширилась, расточая густоту свою, и тихо стыла на краю холодного русского неба, невольно напоминая об иных зорях, исполненных страха и горя людского. То было не зарево пожара, не страшные отсветы сонмища вражьих костров, а заря. Она пришла как исцеление от долгих ночных дум, мягко влилась в резное оконце терема, перетакнулась со скорбным светом лампады и позвала к себе пречистой багряницей рожденного дня, неизреченной радостью бытия.

Дмитрий, великий князь Московский, будто от камня оторвал голову от пухового взголовья и, чувствуя неприятную тяжесть во всем теле от бессонницы, осторожно высунулся из-под беличьего одеяла. Евдокия не проснулась. Правда, в этот час он заботился не о ней, а о сущем младенце Данииле, которого жена пристрастилась класть с собой, да и как тут укоришь: первенец. Князенок был еще мал и в своем запазушном возрасте то и дело подмачивал родителям бока. С вечера он накричался, наломал руки и кормилице, и княгине, и вот теперь она спит крепко, но по опыту он знал, что стоит только шевельнуться ребенку - мать встрепенется, кошке подобно... Он призадернул шелковый полог - пусть поспят - и направился через отворенную дверь в соседнюю, крестовую палату навстречу зоревому свету. Босые ноги ступали по толстому половику, ражему в своем многоцветье, покрывавшему разом две широченные половицы терема. Такие половики любил отец, князь Иван, и Дмитрию по душе были они, выбитые вальками притеремных баб-портомойниц на Москве-реке, такие половики мягкие, послушные, пахнут привольем подмосковного поля, сравнятся ли с ними ковры немецкие?

Дмитрий подошел к оконцу, заслонив его широкой - в отца - спиной, и надолго приник к слюдяной соте. Там, внизу, за Москвой-рекой, за Великим лугом, был уже виден монастырь Иоанна-под-Бором и совсем близко, правее Рязанской дороги, темнело избами село Ка-дашево. Левее, за великим изгибом реки, завиднелся монастырь Андроньев, чуть ниже, к ордынской стороне, проступил на краю зари Рождественский... Между ними темнели слободы и небольшие села - ласточкины гнезда Примосковья. Смотреть в эту сторону было сейчас отрадно и удивительно: с ордынской стороны целы посады, села и слободы, а вот с полуношной мало что ныне уцелело - всю зиму чернели пепелища после нашествия Ольгерда. Этот огонь, пришедший с литовской земли, смел села Сущево, Напрудское, Кудрино, что на реке Пресне, Михайловское на Яузе... Подобно Батыю, выжег Ольгерд Занеглименье - нежданно напал, подгадал, когда войско московского князя было далече, под началом брата, Владимира Серпуховского, - выжег все в ту роковую неделю и утек восвояси. Не решился ворог брать Кремль: не по копью пришлись новые белокамкг-ные стены, да и войско Серпуховского вот-вот могло прищемить ему хвост, так и утек, нечестивец, упившись кровью христианской. И откуда нагрянула беда? С немецкой стороны! Разве ждешь...

Но Дмитрий понимал, что не просто себя потешить да коней размять нагрянул Ольгерд. Он пришел на Русь, дабы смести престол московского великого князя - возвеличилась и грозна стала Москва - и утвердить на старинном престоле Владимирском, главном престоле русских князей, зятя своего, тверского князя Михаила, а заодно и прихватить порубежные северные земли русские. Вот она, привада-то волчья! Вот зачем восемь дней и ночей горели посады, Занеглименье, села, слободы... И чего ему, Ольгерду, не сидится? У самого житье не сахарное: то с западной стороны грозят-то восходная сторона нет-нет да и помянет ему старые грехи. Вот и бьется Ольгерд между коварным немецким орденом и заносистым Псковом. Не раз и не два псковская поволыцина бросала соху и громила замки немецкие и литовские - кто попадет под. горячую псковскую руку... Вот и хотелось неуемному Ольгерду, поседевшему в боях,- разом, поставить всех на место. Для того вошел он в- тайный сговор с Тверью и с Орден, но не так-то просто ныне сокрушить Москву.

И все же горько, было оттого, что вольны покуда недобрые соседи войти в его землю и чинить в ней погром. Горько!

Вчерашний день ездил Дмитрий с малою дружиною. пасынков по сожженным местам, и тесно было в груди, нехорошо... Доколе же, думалось, будет литься кровь на землю эту? И все стояли в глазах те дни, когда выла Москва по убитым, по угнанным во полон, когда сносили во скудельницы [Скудельница сиротская (братская) могила] на платах да плащах-мятлях тела христианские. Жили в родстве, умерли безродными: кого вместе с семьей побили, кого во полон увели, вот и хоронили в скудельницах за малую плату и без гробов от митрополита и от князя - так-то на Руси повелось... Но обиднее всего было Дмитрию, что и тут не обошлось без черной помощи тех же христиан: смоленский князь Святослав - то ли от трусости, то ли добычу почуя - пришел вместе с Ольгердом, своих бил - вот она, погибель-то Руен!

"Доколе терпеть? Избудет ли сие?" - едва не вслух вырвалось у него. Прикусил губу, уперся высоким чистым лбом в бревшшу над оконцем, смял темную скобку волос, брошенную к правой брови, жарко дышал, хватая сосновый дух свежих бревен и понемногу успокаиваясь. Но душа не желала покоя, да и сам он не мог отринуть гнев свой на смоленского князя, а с того перекннулся на рязанского Олега. Он дивился порой его изворотливости и. ненавидел его тонкие лживые уста, бесстыжий, немигающий взгляд, уже в который раз клялся не доверять ему, хоть Рязань нет-нет да и выступала заодно с Москвою, и все-таки... Было что-то затягивающее в этом сокрытом ото всех гневе на князей меньших, иные возлюбили прозывать себя тоже великими. Он не признавался себе, что любил иной раз разжигать в себе этот гнев на всех подряд, будто четки: перебирал, - и новгородцам тут доставалось, и псковичам, и тем, коих недавно усмирил и привел под крестное целование на верность Москве, - и всем. Вот и сейчас душа была обуяна гневом на князя Михаила Тверского, гневом и стыдом. Гневом потому, что Михаил после бегства Ольгерда из-под Москвы, не дождавшись желанной победы и княження великого, кинулся в Орду - последнее дело! - домогаться у хана ярлыка на престол Володи-мерский, великокняжеский, коим по дедине и вотчине поверстан был он, Дмитрий, великий князь Московский... Но и стыдно было Дмитрию в этих думах, стыдно за род свой, за то, что дед, Иван Калита, оклеветал в прежние годы соперника своего, князя тверского, нашептал на ухо хану пречерные мысли - и погиб тверской князь в Орде, откуда многие не вернулись... Может, кровь та невинная не дает покоя ни Михаилу, ни ему, Дмитрию? Хорошо бренному телу: убралось в могилу - и нет его, а дела человеческие, добро и зло остаются на земле и незримо меж людей веками бродят, теням подобно... Что ему суждено будет оставить на сей земле?

Медленно разгорался зоревой свет, и так же медленно, неприметно слабел свет лампады, розовевшей з углу пред иконами древнего письма, спасенными при пожаре Кремля четыре года назад. Сколько было их, пожарищ! А вот же стоит снова княжеский терем и дворы боярские, стоят церкви каменные, псковским и новгородским подобны, пречудно отекают Кремль по холму новые, не виданные прежде белокаменные стены. Отныне за ними спокойно. Ольгерд испытал их неприступность, но не довлеет ныне за стенами пребывать - чего высидишь?

Дмитрий тяжело отпрянул от оконца, будто матерый, но это - от дум, а дальше понес свое молодое, но крепко сбитое тело легко, упруго ступая по заскрипевшим пол. тяжестью половицам крестовой палаты. За плотной дубовой дверью послышался шорох. Он знал, что это спешно подымаются боярские сыновья из гридни [Гридня - дружина боярских отроков при князе], по трое спят разом, и мечи под головами. Не торопясь - надо дать им опомниться! отсунул на двери засов и, босой, прошел, держась половиков, через спальную гридников в трапезную, а оттуда - на рундук. Походя отметил, что проворнее всех вскочил Захарка Тютчев, отрок горячий, языкастый да и драчлив с сотоварищами. Ближние бояре не единожды советовали прогнать его от княжего двора за дерзость, да как прогонишь, коли отец его недавно скончался от старых ран. Зашепталась гридня за спиной, зашикала, кто-то меч уронил со взголовья, кажись, сын костромского воеводы - Арефий Квашня. Перья ощетинили, петушатся один перед другим - кажут, притворщики, что никто не спал. Добрые отроки...

На рундук из поварной подклети подымался тонкий запах дыма и кисло-сладкий дух подошедшего за ночь теста. В полумраке дворовых углов уже кто-то шевелился - конюшенная челядь, должно быть. В одной половине конюшни - ржанье, не его ли любимая белая кобыла Ратница? В подольной стороне двора тихо проскрипели ворота челядные, через них погонят коней на Москву-реку, поить и чистить. Ворот не видно с рундука, они за теремом-гридницей, там спит еще сотня добрых молодцев-кметей [Кмети - переходная, по возрасту, ступень от гридни к боярской дружине] с начальником своим Григорием Капустиным. У половины кметей синяки на лицах - строг с ними Капустин: недавно при дворе поставлен, старается... Слева, над дубовой городьбой двора, над тесовыми, обитыми медью воротами, что как раз выходят на красное крыльцо, подымалась церковь Иоанна Лест-вичника с колокольнею. Сейчас там стоит неусыпный страж, глядит во все стороны - за реки, за поля, за луга большие и малые, за перелески, дубравы, за монастыри и села, за дальние слободы вдоль всех дорог - вдоль Смоленской, Ржевской, Тверской, Дмитровской, Переяславской, Великой Володимерской, Калужской, Рязанской и, понятно, Ордынской, - вдоль всех девяти, не покажется ли откуда ворог или нет где пожара. Стоит страж, и колокол над его головой с отвязанным языком тоже не спит, лишь придремывает, тихо позванивая порой на ветру... Заря вырумянила купола еще трех церквей - Успенья, Михайлы-архангела и Спаса, что у ворот на торг. Где-то на соседнем дворе бился в конюшне горячий конь, глухие удары копыт по бревнам разносились в прохладном майском утреннем воздухе. У бояр Беклемишевых, построивших башню в кремлевской стене у своего двора, распелся петух, ему отозвался со двора Гавшиных. Там, в крепком дубовом подклетье, сидел три года назад князь тверской Михаил. Послушался тогда Дмитрий бояр-советников, заманил Михаила хитростью, будто на совет добрый, а сам посадил его в подклеть, будто татя, пойманного в ночи. Нехорошо...

Митрополита Алексея бояре подговорили, тот руку давал за Михайлову целость и честь, но нарушил он, Дмитрий, и свое слово и митрополитово поручительство преобидел, вот и слушай после этого бояр ближних. Не-ет, пора своей головой жить, уж не отрок ныне - двадцати одного году от роду...

- Эй! Кто тут? Михайло? - Дмитрий наклонился с рундука.

- Я, княже!

Голос у сокольничего свежий, сочный, осанка гордая и телом ладен, ничем князю не уступит, - грудью широк и плечами размашист. Росту хорошего, с князем они - бровь в бровь и волосом оба темны. Бороды у обоих легкие, веселые, и обоим по равну лет... Любил князь, чтобы рядом был этот человек, близкий душе его, и, если утром он знал, что там, внизу, на дворе, ходит Михайло Бренок, ему спокойней думалось на рундуке, лучше гляделось на этот древний город на холмах, беспокойный, не всегда понятный даже ему, великому князю Московскому, дружный, многострадальный, еще не ясный в своей судьбе...

- Княже, вели слово молвить!

Бренок стоял внизу, запрокинув голову, обнажив сильную молодую шею, держал шапку в руке и смотрел с радостью во взоре, как спокойно, не ежась, стоит на прохладном майском ветерке князь, стоит в одной нижней длинной рубахе, положив по привычке крепкие руки на перила рундука.

- Молви.

- Ныне зима пречудна была, княже: по желтому листу снегу навалило, на рождество морозы ударили небывалые, Ольгерда поморозили, а потом все истаяло напрочь, и хлеб жали, не убранный ране. Ныне поля внове темны и зверь повсюду на виду ходит, мы же на ловах другой год не бывали...

"Ему бы только ловы звериные, рыбные, птичьи..."

- Ходил я за Великий луг, на Кадашевское болото, птицы там всякой превелико, а коли дальше отъехать по местам нашим, на Тверской дороге тьма птицы весенней! Княже...

- Чему весел, Михайло? - еще не отойдя от своих дум, спросил Дмитрий.

- Птица, говорю, пожаловала, охоту по ней править - премило дело!

Дмитрий потеплел взором. Вспомнились ему молодые забавы, птичьи и рыбные ловы, облавы на волков, горячие медвежьи выступы из берлог... Давно ли было? И поныне душа тоскует. Тут память вывела опять на Бренка: вспомнилось, как скакали они за волком. Княжеский конь чуть опередил коня Бренка. Князь оглянулся, - толстенный сук - вот он, у самой головы, в трех локтях... И не сносить бы головы князю, да Бренок вытянулся над шеей коня и, как молнией блеснул, срубил тот сук с пути князя. Саженей пять проволокся суп на плече Дмитрия... Лет шесть тому, а не забывается такое.

- Вельми пречудна затея твоя, Михайло, токмо не до радостей ныне... Покусал по привычке губу нижнюю, скрывая вздох сожаления. Не давая возразить сокольничему, наказал: - Позови немедля тиуна. До заутрени!

- Исполню, княже!

Дмитрий пошел в трапезную, но повернулся, снова шагнул к перилам рундука и обронил сверху:

- Вместе с ним и ты приди!

- Исполню, княже, единым махом!

* * *

Бренок подымался по красной лестнице княжего терема вместе с тиуном Никитой Свибловым, правителем двора. Сам Свиблов устроился двором у Боровицких ворот, он тоже держал своего тиуна, помыкал им порой, а службой своей у великого князя был горд. Сейчас он не догадывался, зачем на "утреннее слово" зовет князь своего сокольничего. У Бренка, имевшего два отцовых села, тоже был тиун, но то был тиунок, из холопов, ходивший в рогожном корзне-накидке. Тиун тиуну - рознь. Вот Свиблов и одеждой и помыслами красен, самому великому князю норовит советы давать, недаром в давние годы он, по слухам, ездил в Новгород учиться грамоте вместе с князем тверским Михаилом. У брен-ковского тиуна все хозяйственные помыслы и разверста-ния умещались в одном месте - в шишке на лбу, у Свиблова - в длиннющих свитках, и все это опричь лба. Вот и сейчас свитки эти Никита засунул в рукава и нелепо помахивает ими, будто руки отморозил.

На середине лестницы тиун остановился в одышке - втрое старше Бренка, - плеснул недобрым глазом мнительного хозяина, спросил:

- А тебе почто в покои?

- Велено! - загадочно ответил Бренок и в ответ на тяжелый взгляд тиуна крепко сжал губы, будто и знал, да скрывая какую тайну от человека, от которого и у князя-то мало тайн,

Свиблсв недовольно засопел: худородный бояришка в княжьи покои лезет, да еще нахрапом. На Москве и посильней есть, да до ворот не допущены, а этот... Сверху посыпались гридники, загромыхали ножнами мечей по ступеням отпущены князем, радехоньки. Едва тиуна не снесли.

- Стой-тя-а! - решительно остановил отроков движеньем руки. Нахмурился недовольно, рассматривая поочередно всех троих - Арефия Квашню, Захарку Тютчева и третьего, Егора Патрикеева. Особо дерзок показался Захарка Тютчев, и он ему: - Надо бы подрать уши тебе, а то чрез меру резво бегаешь. Штаны не потряс?

- Потряс!

- И как же ты без оных?

- А у меня другие есть!

- Где?

- Дома!

Фыркнула гридня, заутирала носы рукавами.

- Язык у тебя зело востер, топору бранну подобен. Не новгородска ли поволыцина гуляет в тебе? - Тиун ткнул пальцем в живот Тютчеву.

- Во мне молоко вчерашнее гуляет, дядька Никита!

- То ведомо: после этаких спальников во княжем терему дух вельми тяжел. Вот доведу ныне великому князю, дабы не пускал более этаких спальников: хорь на хоре!

- А я и сам ответ дам великому князю - у меня, мол, разъединой раз этака промашка вышла, да и то из-за тебя, тиун!

- Ну? А меня-то чего приплел?

- Я на Великом лугу вчера молоко испил.

- Ну?

- Вот те и ну! А коровы-те твои там были!

- Ах ты бес! А ну подите вборзе! Вот я вас! Гридники осыпались вниз.

Старик Свиблов поднялся на рундук и только там осенил себя крестом. Оглянулся.

На дворе у самых ворот на вытаявшей соломе, на которой зимой во время нашествия Ольгерда спал московский люд, - на потемневшей соломе этой гридники затеяли спор и тотчас перешли на кулаки. Квашня двинул Тютчева кулаком в лицо - верно, за злой язык, сам получил в нос и упал тут же. Бренок с тиуном поглядели сверху - правильно дерутся: мечей не вынимают и шапки оземь. Пускай...

* * *

Дмитрий вышел из покоев одетый по-домашнему, и кожух белоовчинный внакидку: май в тепле что-то долго раскачивался. Прошел в ответную палату, где обыкновенно выслушивал по утрам тиуна, постельничего, чашника... Палата эта хоть и много меньше большой гридницы (в ту по три сотни душ набивалось), зато теплее, уютнее, поскольку при тереме, ладно прирублена позади постельного крыльца. Тут, в двадцати саженях от покоев, долго ли перейти по крытому переходу? Зато сердечнее получались разговоры, спокойнее думы с ближними людьми.

В полуотворенную дверь Дмитрий видел, как Свиб-лов сразу, как вошел с рундука, повернул направо, но прежде ревниво оглядел, как прибрали полавочники спавшие гридники, нет ли пера, потому что подушек брать сюда не велено: не спать сюда приходят, а лишь придремывать и князя беречь со княгинею.

- Премногие лета тебе, Дмитрей свет Иванович! - низко поклонился тиун от самого порога, не одобряя, что Бренок поклонился малым обычаем - в пояс.

- Садись на лавку да слушай... - повелел Дмитрий.

Дмитрий прошел к порогу, сам притворил дверь поплотнее. Теперь он был хорошо виден в окрепшем свете разгоравшегося утра. На нем была зеленая шелковая рубаха без опояски, кожух бараний висел на плечах вольно, матово поблескивали слегка потертые сапоги зеленой кожи.

- А ты чего приоскудел? - кивнул он Бренку на ту же лавку.

Гулко раздавался его голос в просторной палате. Слабо пропускали свет слюдяные оконца - все шесть. Широкие кленовые лавки зеленели со всех четырех сторон тканиной шерстяных полавочников, еще не сбитых думными людьми, и хорошо пахло свежерубленой сосной от стен, от пола и потолка.

- Ныне вот какой тебе сказ, Микита Ондреич... Доходны записи ныне нету время разверстывать. Сего дни, поутру, думу станем думать в палате ответной. Созови мне сюда первостепенных, больших бояр. Пусть не разъезжаются после заутрени.

- Добрынской хвор... Белеутов в отъезжем поле... Гавшин грозился по селам отчинным отъехать по твоему, батюшко, позволению - семена проверять да городьбу на выпасах глядеть: в прошлом годе я ему шею ломал, понеже городьба в его вотчинных землях не по старобытному уставу - не по девяти жердей на вересо-вой вязке, а токмо по семи, да и та худа вельми, батюшко...

- Пошли по больших бояр и по ближних.

- А тысяцкого?

Дмитрий не смог погасить порыв нетерпения и закусил губу. Привычка эта у него старая, с младых ногтей, теперь, когда подросла борода, не так заметен стал этот нервный покус, а раньше в глаза бил, и мать, княгиня Александра, то и дело пощелкивала ему пальцем по губам - убери зубки, дитятко, не кусай губку, на то в мясоед барашек будет...

- Тысяцкого не надобно.

Свиблов передохнул облегченно. Ему даже захотелось подняться с лавки и поклониться князю за одина-кие мысли, коими они оба были озарены. Хотелось заговорить о тысяцком Вельяминове, многое высказать, что наболело у него и у бояр многих, но поостерегся Бренка, только и вымолвил:

- Василей Васильевич превыше ветру голову носит... - Поджал губы и смиренно, чуть скоса уставился в пол, и руки крестом на коленях - суди, мол, княже, сам, а я свое высказал.

Дмитрий не ответил тиуну. Тысяцкий, главный военачальник самого большого московского войска - про-столюдинного, в которое в тяжелый час вливались все сотни мезинных, черных людей - все гончары, кузнецы, плотники, сапожники, швецы, литейщики, кожемяки, - все, кто не был обельным холопом и не значился собственностью бояр, купцов, церкви, монастырей, то есть весь громадный московский податной круг с городом вливался по приказу тысяцкого в войско московское и весь был под началом его, Вельяминова. Его чин высок, освящен самим митрополитом. Так было прежде, так и ныне. Тяжело терпеть рядом столь великую силу князю и боярам. Пятнадцать лет назад кончилось терпенье это, и бывшего тысяцкого нашли после заутрени близ кремлевской церкви, на площади, единого, на земле ле-жаща, в крови и бездыханна... То был тысяцкий Алексей Хвост, боярин, любимец народа, и народ поднялся на бунт. Не сдержать бы беды старым стенам кремлевским, не убеги бояре из Москвы - кто в Новгород, кто на Двину, кто в Рязань.

Эти мысли, вновь нахлынувшие на Дмитрия сейчас, не должно было делить ни с кем, и он спокойно ответил:

- Вельяминов Василей отменно служит, благонравен и спор во делах ратных!

Он произнес это медленно, задумчиво и потому, должно быть, не очень уверенно. Сейчас он был недоволен не столько Вельяминовым, сколько тем, что тиун вмешивается не в свое дело, ведал бы землею, рухлядью, конюшнею да иными маетностями князя. Дмитрий строго спросил:

- В табунах ладно ли?

- Конюхи доводят: на страстной неделе ожеребилось два десятка и семь кобыл Конюшни теплы., сенов предовольно, а овес.

- Ведомо! - остановил его князь.

Как тут не уразуметь про овес, если с осени ранней все под снегом осталось до половины зимы, а зимой, когда снега нежданно сошли, много ли убрать довелось, да и какое это зерно? И чем Русь бога прогневила? Только-только означилось журавлиное время, а тут - на тебе! - снег.

- Скакуны, княже, как младые, так и кованые, а также кобылицы-молочнины съедают ежедень по тобольцу [Тоболец - мешок, торба] овсеца. Глядел я намедни конюшни и табуны на легком выпасе - все резвы, слава богу, как в пре-жни годы у отца твоего, князя Ивана, царствие ему... Забыл! Дмитрей Иванович! Свет наш, солнышко красно! Ведь кобылка твоя любимая, Ратница, ожеребилась ныне!

- Экой же ты!.. И молчал!

- В голове все утро держал, да сбили меня на рундуке окаянные дети, спальники твои из гридни... Принесла, матушка, белого как снег жеребчика!

Дмитрий в волнении заходил по палате. Давно он ждал, не принесет ли Ратница белого коня. Сама она тоже бела, лишь чулочки серые на передних ногах да яблоко на правом плече, но до сей поры все приносила пегих, а тут - на тебе! Умница какая! Вот радость-то...

- И ножонки белы - я глядел, - токмо яблочко серо на правом плече, как у матери, - торопливо и тоже с радостью, заражаясь настроением князя, заговорил тиун, но Дмитрий строго напомнил:

- Присмотри за кормами! Глаз не своди с сытенного, кормового и со всех иных дворов да накажи всем тиунам сельским строго-настрого: пусть зерно берегут, не ровен час, голод найдет! Приметы у старых людей неважны...

- Исполню, Дмитрей Иванович! Чего в поварне наказать?

- Доведи чашнику, что-де бояре у меня будут трапезничать.

У Михайлы-архангела ударил полутяжкий колокол, благовестный, мягкий, и тотчас ответили ему в иных кремлевских, а за ними и в других церквах - на Великой улице, на Ильинке, в Замоскворечье и в монастырях. Дмитрий приблизился к оконцу и увидел в утреннем московском небе черную сеть галок. Любил он колокольный звон - не заполошный, по пожарной опаске поднятый, не тревожный набат походный и уж конечно не заупокойный перезвон, а вот этот, спокойный, плавно текущий над семью холмами его стольного града, многострадального, но величавого и славного, родного ему и земле его.

- А тысяцкого позови ввечеру, когда бояре изы-дут, - промолвил Дмитрий, не оборачиваясь к тиуну, но громко, а потом повернулся навстречу поклону и отпустил Саиблова кивком. В ответной наступила тишина. По всему, надо было сбираться к заутрене, а Дмитрий стоял и снова смотрел в оконце, оборотясь к Бренку спиной. В углу потрескивала и медленно оплывала з предсмертном пламени уже ненужная свеча: солнце ударило по оконцам терема.

- Поди ко мне, Михайло, - послышался голос князя,

Бренок осторожно приблизился и остановился в шаге.

- Давно я тебя возлюбил, Михайло... Помнится, батюшку хоронили, ты шапку мою носил... А сколько у нас с тобою лесов исхожено, сколько воды намучено, сколько рыбы да зверя изловлено! Вот и решил я ныне: почто тускнеть тебе во сокольничих? Отныне станешь у меня в мечниках ходить!

- Спаси тя бог, княже... Уж я на мечниковой службе порадею для тебя. Любого преломлю и порушу! - Он потупился после этих слов - похвальное слово всегда гнило, - вспыхнул румянцем на щеках и на лбу, чистом, как у князя, да и уши залило краской.

Это понравилось Дмитрию. - Я тебя деревней дарю!

- Благодарствую премного, княже... Токмо мне не чаша медвяна со двора твоего сытенного нужна, не слава мне дорога, но честь твоя. Ни дела, ни слова худого не услышишь от Бренка, сироты твоего...

- Про слова-то ты ладно отрек. Слово со стороны - нежданный ветер, Михаиле Вон сколько ныне наедет сюда советчиков, а все надобно свой ум держать в прохладце... Земля, как и семья, не безнарядьем гииет, а недобрым советом чуждого ей сердца.

Бренок стоял, потупя голову и обдумывая слова князя. Дмитрий выпростал из-под кожуха руки и приобнял своего мечника. Кожух сполз с плеч. Он поднял его и, волоча за рукав, медленно двинулся к двери, уводя с собой Бренка.

- Не от добрых предчувствий жалую тебя, Михай-ло, в мечники. Мнится мне, что грядут тяжкие дни, и не посторониться от них, не утечь.

У растворенной двери на рундук они приостановились. Еще слышен был колокольный звон. Дмитрий постоял, послушал, полуприкрыв глаза, и тихо промолвил:

- Вот так бы всегда над Москвою! Этот звон благовестный так бы и слушал, и слушал, не утомясь... - вздохнул и покачал головой: - Токмо не в то время народиться довелось. Непокоем исполнена земля наша.

3

Они пришли по зову великого князя прямо из церквей, не заезжая на дворы свои, и теперь сидели в ответной, ожидая, когда войдут вместе с князем брат его, Серпуховской Владимир Андреевич, и зять, Волынской Дмитрий Михайлович, величаемый в народе и боярстве - Боброк. Эти родичи уже были тут, но ушли в покои, будто взглянуть на младенца, но верно - шептались по лавкам - назрели иные дела, не без этого...

В палате тем временем расселись по широким резным лавкам, сбивая зелень суконных полавочников, ближние бояре: Лев Морозов уже давненько розовел крупными ушами, вместе с ним раньше молодых пришли и все еще утирали пот старики Патрикеев и Гав-шин, Беклемишев и Добрынской. Лет пять назад к их слову прислушивалась Москва, ибо их слово было словом княжим, а ныне... Ныне молодой князь всех слушает, не перечит, а свое вершит. Хоть стариков не обижает - и то радость.

На рундуке забухали сапогами молодые ноги, и тут же весело ввалились в ответную два советника великого князя - воевода Акинф Федорович Шуба, двоюродный брат Серпуховского и троюродный князю, похож сильно на Владимира Серпуховского: высок, тонок, прям станом и взглядом, только и разницы что усы не топорщит, как тот, и голосом потоньше. Рядом с ним - сотоварищ его, не разлей вода, тоже воевода, тоже молод и задорен, - Иван Минин. Рыжая голова его засветилась в палате, раздался смех, хоть и сдержанный, то старики осудили его по новому заведению наряд - короткорука-вую чугу из синего сукна поверх вышитой рубахи.

Дмитрий вышел из покоев и услышал в отворенную дверь смех Минина. Минин да Монастырев - вот весельчаки, всегда радостно думалось князю, легкое у них сердце, тяжела рука супротив ворога. Эти по силе разве немного уступят самому Григорию Капустину... Дмитрий пропустил в ответную Серпуховского, а сам приостановился с Боброком, притворил дверь: что-то норовил сказать ему Боброк с глазу на глаз. И верно, угадал.

- Митрей Иванович! - Боброк задумчиво уставил крупные немигающие глазищи куда-то в подбородок князю - так глубоко он ушел сейчас в себя. Анна, сестра твоя, в Нове-городе пребывала две недели, ко святой Софии ездила...

Дмитрий слышал об этом и кивнул, но что-то Боброк знал еще, да на то он и муж!

- Довели мне купцы проезжие, что-де Анна в Новгороде на игрища бесовские хаживала...

- Анна?

- Анна. Купцы сказывают, что-де сбираются тамо мужи и жены вкупе и визжат и пляшут бесстыдно.

Дмитрий молчал, соображая, как могла Анна пойтя на те игрища новгородские, о коих он слышал издавна, хоть митрополит и ворчал и посылал грамоты тамошнему епископу, дабы тот пресек нарушение святой веры. Хотелось Дмитрию и самому взглянуть на то веселье, а вот Анна опередила... Она моложе Боброка вдвое, святочных увеселений мало ей, вот и...

- Побил, что ли, ты ее, Дмитрей Михайлович?

- Побил, - закивал Боброк. - Нешибко. . - Ну, а мне чего велишь?

- Повнушай ей словом княжим, - попросил Боброк и со страстью во взоре добавил поспешно: - Токмо не бей!

Дмитрий кивнул и прикусил губу, чтоб не выдать набежавшую улыбку. Боброк - человек проницательный, почитай, каждого насквозь видит, а тут улыбка...

Дмитрия позвали накоротке в покои к княгине - чего бабе надобно в такой час? - а Боброк прошел в ответную и сел на лавку рядом с Серпуховским и Шубой - родня подобралась.

Осмотрелся Боброк - покатал по ответной строгий взор свой не каждый выдерживал, иные опускали глаза в пол. Это помогало Боброку рассматривать бояр. Рядом с Морозовым сидит родной брат кияжего тиуна - Федор Свиблов, вылитый братец снаружи, только не рачителен в хозяйстве: деревни свои в запустении держит, землю зарастил кустьем, зато воин преславный. Вот и сейчас приехал верхом в боевом плаще-корзье, схваченном на правом плече простой железной застежкой. Голова чуть дергается порой, это саблей шею задело... Дальше сидел Назар Кусаков, маленький, щуплый, но резвый, как вьюн, и огневой в деле ратном. Сидит, на дверь посматривает и шапкой место рядом придерживает - известное дело: Монастырева Митьку ждет... На него недобро косится первостепенный боярин Федор Андреевич Кошка, ищет место поближе к Князеву стольцу, но Кусаков не отдает место сотоварища. Кошка привык сидеть поближе, как велел ему отец, Андрей Кобыла, ныне старый, больной. Кусаков отдал бы ещ место или сдвинулся бы, но сердит на Кошку: слухи прошли, что-де тверской князь сватал его дочь-красавицу за своего сына, а Кусаков, неженатый, локоть кусает... Недвижной глыбой сидел тоже ближний боярин Юрий Кочевин-Олешинский, но это сидя он кажется глыбой, а вот когда вошел - и походка у него такая блудливая, будто он только что покрал в поварской подклети кусок гуся... Нежданно приехал Дмитрий Всеволожский, внук татарского мурзы Четы. Еще при Калите этот мурза выехал на Русь, крестился и основал род будущих первостепенных бояр московских. Дмитрий Всеволожский во втором колене ноект прозвище - Зерно... Неожиданно оказался в ответной костромской воевода Александр Пле-щей, тучный, вроде Кочевина-Олешинского, но не в пример тому чист взглядом и помыслом. Он с большим опозданием привез оковец податного серебра ко двору великого князя, но не смущен, видно причина была. Сидит, крестится. Младший брат митрополита Алексея... По левую руку от Боброка, занимая край скамьи, сидели два брата Пронские - Даниил и Владимир. Последний прибаливал больше года. Всю зиму не показывался на сиденьях боярских, а ныне выбрался со двора, сидит, прикрыв глаза. Младший, Даниил, громко переговаривается с Акинфом Шубой. Веем слышно, как егремел Шуба:

- А намедни новгородцы, гости торговые, шли через землю рязанскую и наслушались премного хульных словес про нас, про московских бояр, про черных людей, такоже и про нашего пресветлого князя. Конец Москве предрекали ог гладу, от Литвы Ольгердовой, от немцев, от Орды, а особливо от меча рязанского.

Боброку было это неприятно слышать, особенно после того, как рязанский полк ходил недавно с московской ратью на Литву, но и верил он: могли так говорить рязанцы.

- Похвалялися собою, а про Москву твердили, что-де она, Москва-та, токмо и умеет злато-серебро считать, а меч, мол. держать разучена.

- Недоверни! - буркнул Боброк, растирая колени широкими, как москворецкие лещи, ладонями.

- Истинно, Митрей Михайлович! И вельми превозносили князя своего, Ольга.

- Высмерток! - обронил Боброк.

- Истинно высмерток, а не воин, - вставил свое слово Федор Свиблов. Еще сущим ребенком обрезал, мечом играючи, перст малый на деснице, а ныне по всем землям слух пустил, что-де в великой брани с татарвою рану сию нажил.

- Вся земля рязанская за него горой стоит, - заметил тихо Федор Пронской.

- А отчего стоит? - спросил его Свиблов, но смотрел на Боброка, прикованный взглядом его крупных серых глаз. Пронской молчал, покачиваясь, как бы успокаивая боль, и Свиблов сам ответил: - А оттого, что Ольг Рязанской татей развел и татьбу их по вся дни щедрит. Сказывали мне коломенские люди, что-де ухватили рязанцев на московской земле. Приволоклись те рязанцы на Осетр-реку, к самой Коломне, и наловили те тати рязанские воз бобров карих...

- Ох, окаянные дети! - крякнул Кочевин-Олешин-ский с завистью. - Целой воз?

- Целой воз, и утечь норовили с целым-то возом бобров карих!

- Заваруи! - снова вставил Боброк.

На дворе послышался конский топот и тут же - заразительный смех Дмитрия Монастырева. Прискакал и что-то там учинил с конюхами. Владимир Серпуховской поднялся, подошел к окну, заодно выглянул за дверь - не идет ли князь - и снова вернулся в палату. У всех на виду прошел он, высокий, светловолосый и похудевший еще больше. В минувшую зиму литовского нашествия он пережил немало и когда готовил полки в Пере-мышле, и когда вернулся на разоренную землю - в сожженные села отчинные, на свою треть Москвы, пострадавшую более всего. Лучше бы, думалось порой ему, не доставалась бы она ему по отцову завещанью... Прежде чем сесть снова на свое место, Серпуховской мельком окинул палату, пронизанную из трех южных окошек снопами солнечного света, хотел сказать что-то боярам, но в дверь влетел сначала Монастырев - раскрасневшийся, улыбка во все лицо, глаза простодушно мигают, будто молят прощения, а ямки на щеках вновь грешат неуемным весельем. Заворчали было старики на него, тут в ответную палату вошел великий князь.

Радостным, но сдержанным гулом встретила его палата. Закланялись первостепенным большим обычаем - касаясь пола рукой, ближние - малым, в пояс, родичи - низко голову склоня, и каждый норовил меж тем выловить в лице князя настроение: забота ли обуяла его внутри княжества и обыденные дела на их думу положены будут, или внове грозовой набат, походный, ударит над Москвой? Так или иначе, но не минует ничто их боярского сиденья, их участия в судьбе стольного града, их княжества, с их землями, их людьми. И вот присмирели по лавкам. Ждут. Глядят.

Дмитрий был все в тех же заношенных сапогах мягкой зеленой кожи, но без кожуха, а поверх была надета белая льняная рубаха под кушак с кистями, вышитая княгиней. Голубая отбка вышивки ладно оттеняла молодую шею и темный волос князя. Та же вышивка, только шире, обливала грудь и весело перекидывалась на рукава и подол рубахи, перетакиваясь с темно-голубым кушаком. Из рукавов выпростались сильные кисти рук, с младых ногтей привыкшие к тяжелому мечу. Густая, темная волна-скобка волос упрямо гнулась над правой бровью, оттеняя бледность лица Дмитрия. Следом за Дмитрием вошел отрок теремной, сын погибшего ныне зимой боярина, внес кувшин с сытой и берестяной бурачок с орехами. Через плечо у него были надеты деревянные кружки на столбце. Все это он выставил на широком подоконнике, ближнем к князю, поклонился только ему и вышел, прихлопывая сандалиями, плетенными из ремней и с высокими задниками, кои издавна звались на Руси плесницами.

Дмитрий сел на столец, положил руки на колени а крепко сцепил их пальцами. Он уже успел окинуть ответную взглядом и отметил, что брат тысяцкого, Тимофей Вельяминов, здесь. В голове мелькнуло: правильно ли, что не позвал военачальника на совет, но теперь уж не время было размышлять об этом...

- Бояре! Вчерашний день, ввечеру, прибыл с ордынской земли, из самого Сарая, гонец от тамошнего слуги нашего...

Приостановил речь свою. Все ждали, не скажет ли между деловым пословьем, кто такой слуга тамошний, но князь по ранним наказам старших никогда не проговаривался, сейчас он тоже умолчал о сарайберковском епископе Иване.

- Гонец тот привезен был нашим полоняником, из Крыму утекшим. Не было грамоты у того течца, была стрела в спине... - Дмитрий после этих слов, сказанных тихо, повысил голос: - Князь Михаил Тверской идет во Володимер-граа с ярлыком ханским на великое княжение! Отныне вокняжится и возвеличится Михаил со Тверью, поставя власть свою не на праве отчины и дедины, но на лести и обмане!

- Блядиею [Блядь (древнерусск.) - ложь, обман] не проживет! проворчал Боброк, наливаясь кровью по крепкой шее, еле видной из-за широкой бороды-лопаты, и завозил в волнении ладонями по коленям.

- Не желаем! - крикнул Акинф Шуба.

- Козел тверской! - хохотнул Иван Минин.

- Мы-те не тверские! Мы-те бороду повычешем ему! - поддержал Монастырев, а дальше, как обвал, повалились голоса, набегая друг на друга:

- Усладил хана!

- Немало ввалил!

- Ханьё - прорва! Брюхо без дна!

- Истинно!

- Сам не избудет дьяволовой сети!

Короткие выкрики эти, в коих не слышно было голоса двоюродного брата Серпуховского, уже знавшего загодя новость, ничего не давали уму, но сердцу было отрадно, что верные его соратники готовы и на сей раз выступить в поход по зову своего князя.

- Вот уже четыре... - Дмитрий выждал, когда смолкнет гул в палате. Вот уже четыре десятка лет минет, как земля русская не ведала великого огня, но нынешней зимой пришел тот огонь из Литвы.

- За грехи наши... - перекрестился Плещей, ему молча вторили крестными знаменьями старые бояре.

- Коль нагрянуло безвременье, откуда ждать ныне ворогов? -спросил Дмитрий, однако никто не решился молвить слова, и он продолжал: Стараниями деда моего князя Ивана Калиты и отца моего князя Ивана Красного Русь выжила в тихости и безмятежье, многи годы копя силу людскую, конную, денежную, но паче того - силу духовную, и судьба ниспосылает нам испытание той силы. Готовы ли мы встретить судьбу сию?

Опять асе молчали, глядя в широкие половицы, нл" чавшие щеляветь и выгибаться: не было сухого леса даже для ккяжего двора после страшного пожара четыре года назад.

- Что мыслит сам великой князь? - спросил Вельяминов.

- Наведи нас, княже, на добромыслие, - опережая старых бояр, попросил Свиблов.

Дмитрий не чаял, что так скоро, раньше старых бояр, придется отвечать на свой же вопрос. Он задумался ненадолго, глядя на бояр открыто, притягивая взоры ко взгляду своему, а когда убедился, что все до единого смотрят, тряхнул темной скобкой волос:

- А мыслю так, бояре... Непочто было нам, бояре, в обман вводить князя Михаила Тверского, непочто было заманивать его на Москву медвяными речами, а потом сажать его в крепь, как в замок немецкой, на дворе Гавшином. Все три года он зло таил, а зло навлекает зло, ибо от крысы не родится голубь. Потому-то не без сговора с Михаилом волком напал на Русь Олыерд, - Он переждал минуту тяжкого молчания и закончил: - Моя вина в том, что послушал в те годы совет боярской, вас, бояре-советчики. Вину перед богом и людьми на себя принимаю также и за то, что обидел митрополита, владыку Алексея, во грех ввел его, нарушив его святое слово защиты князя Михаила.

Теперь вика была видна всем, но кто же легко признает вину свою?

- Он руку твою сильную почуял, княже! - сказал Акинф Шуба.

- А ныне он против моей руки ищет иную сильную руку!

Теперь после княжеского укора совет умолк прочно. Нет, не думал он сегодня ни бессонной ночью, ни утром, что вот так станет говорить на совете. Не надо бы так...

- Не лаяться собрались мы в ответную, а думу думать, - мягко заметил Владимир Серпуховской.

- Разумны речи твои, браге, - обрадовался Дмитрий, стараясь поправить нескладный зачин в думном си-деньи, но в то же время испытывая совет. Он спросил, глядя на тех старых бояр, которым раньше давалось первое слово: Приговорите, что делать станем ныне, когда Михаил Тверской с ханскою грамотою идет во Володимер-град?

- Надобно послать гонцов, княже, во Володимер, на все иные грады княжества нашего, дабы там все черные люди, бояре и холопы - все крестным целованием крепились за тебя супротив тверского вокняжения, - веско сказал Лев Морозов.

Бояре закивали.

- А ежели Михаил с войском татарским? - резко спросил Данила Пронской.

- Уж коли тестюшко Ольгерд сбежал с помощью своею, пойдет ли татарин? - возразил Федор Свиблов.

- Пойдет, дабы ярлык свой не преобидеть, но утвердить! - сказал Серпуховской.

- От татарвы всего жди, - подвел итог Шуба.

- Вот и хрен-то! - поддакнул Кошка.

На это испокон не было возражений. В новую минуту затишья, перед тем как сказать боярам остальные новости, Дмитрий задумался - уже в который раз! - над мыслью, непонятной совету, дикой, отпугивающей всех и до сей поры не прижившейся даже в его душе, - мыслию о том, чтобы отречься от звания великого князя в пользу другого русского князя, Михаила Тверского или Олега Рязанского. Да, вот так вот, просто - отказаться, но с одной и великой целью, чтобы никогда впредь на Руси не было раздоров, не лилась бы кровь, чтобы навсегда исчезли самые постыдные войны - братоубийственные, измышленные сатаной на утеху иноземному холодному оку. Но кто, думалось Дмитрию, руку даст на этом? Кто поручится за мир грядущий среди братьев-единоверцев, ежели он уступит ярлык Михаилу? Во имя чего стремится Михаил вокняжиться на главном престоле русском, не во имя ли новых побоищ братских? Так когда и где станет сбираться воедино русская сила? И тут он снова услышал голоса предков своих, кои не простят ему утрату великокняжеского ярлыка, не простят ушедших прахом трудов их по сби-ранию Московского княжества. А не оно ли ныне самое прочное, самое богатое и самое надежное в отечестве всем? Не ему ли наречено первым быть и премножаться силою ратною и силою духа?

- Что молчишь, брате? - тихо спросил Серпуховской.

- Слово с духом исходит, а ум в молчании начальствует... Токмо не было пищи уму в ночи бессонные, токмо червь сосал меня... Ведомо стало мне от того же гонца, коего привез на Москву беглый полоняник, что Михаил Тверской не добился крестоцелования от Воло-димер-града, тамо люди ответили ему: есть у нас князь законный! И то любо мне, бояре, и молю бога, что и иные все грады такоже верны станут.

- Без войска Михаил? - спросил Иван Минин.

- Устыдился брать войско татарское да наводить его на Русь - о душе, поди, думал, - ответил Дмитрий.

- Аль серебра недостало? - удивился Монастырев,

- У сатаны бы вылгал тыщонку! - поддержал дружка Кусаков.

- Тот токмо душу берет в заклад! - ввязался в смешки Свиблов и посмотрел на князя: не шибко ли развеселились?

Великий князь покачал головой и выдал совету еще одну новость:

- Ведомо нам учинилось, что Михаил Тверской в Сарай Берке оставил хану сына родного... за десять тыщ рублев.

Охнула ответная, замерла, только Владимир Серпуховской нервно пощипывал светлый ус да Дмитрий Боброк снова загладил ладонями по коленкам и изрек:

- Ирод!

- Истинно ирод!

- Козел тверской!

- Вишь, широко как размыслил: с Литвою - в зятьях, сыном от Орды откупился, как же тут не стать великим князем? - всплеснул руками Шуба.

- Чего мыслишь, княже? - спросил Свиблов насовсем как брат-тиун, добавил: - Дмитрий свет Иванович?

- А то и думаю: Михаил наехал не один - с великим послом хановым, Сарыхожою, а тот при крепком полку татар и велит мне ехать во Вол-одимер-град, дабы самому узреть, как станет посол ярлык ханов Михаилу всучать.

- Не бывать тому!

- Не бывать Москве под Тверью!

- Не бывать московскому медведю под тверским козлом!

Палата гудела вся разом, крики заглушали друг друга. Лица раскраснелись. Руки рубили воздух, как на бранном поле, и ругань, черная, обидная, по тверскому князю, по всему его княжеству хлестала наотмашь. Дмитрий слушал все это, надо бы радоваться вновь, а он не мог: так легко подымается единоверец на единоверца. "Вот оно! Вот она, погибель земли русской, зачатая еще на Калке-реке..." Но сейчас и эти раздумья не могли отвлечь его от жестокой мысли о походе и наказании строптивого соседа.

Тут поднялся с лавки Боброк, и все приумолкли, а он прошел тяжелым шагом немолодого уже человека к оконцу и медленно налил полную кружку сыти. Медовым духом повеяло по палате. Боброк оглядел всех, молча выпил и снова оглядел. Вытер широкую бороду-лопату и только после этого веско изрек:

- Не бывать Москве под Тверью. Сбирай полки, княже!

* * *

В переходных сенях новый мечник раздавал боярам оставленные на лавках мечи. Хмуро посматривали ближние княжьи люди на юношу: "Эва! Приластил себя ко князю! Пиявочна душа, присосал себя ко князю и радехонек..."

Недолюбливали бояре новых людей, заводившихся около князя, особенно молодых, уж больно скоры и востры они на слово - чище татарской сабли бреют. Вот Кочевин-Олешинский выступил из ответной, глаза выкатил в удивлении, волосы пальцами боронит одной рукой, бороду - другой, будто голову разодрать намерен на части. Нет, чтобы молча меч принять, уколол, назвал по-старому:

- Дай-кося мой меч, Михайло-сокольничий! Молча Бренок подал ему меч в дорогих ножнах - на сорок гривен серебра.

- Казной-то поверстан? - ткнул Олешинский Брен-ка кулаком в живот.

Слава богу, сдержался Бренок, не ответил тем же, но благочестиво изрек:

- Я князю служу не за злато и благо - молю ему по вся дни за душу христианскую его.

Тут Митька Монастырев сунул меж ними медвежью голову, схватил меч в золоченых ножнах и стал его прилаживать к поясу.

- Эй! Эй! Тать окаянный! Почто меч мой похэтил? А? - взревел боярин Шуба, вмиг налившись краской злобы,

А Митьке того и надо: заржал так, что из княжей половины испуганно выглянула сенная девка, но увидала здоровенного красавца и убралась, охнув, - неделю Митька сниться будет...

- Яко тать, на чужое добро накинулся?

- Держи, боярин Акинфей! Не надобен мне твой позлащенный меч, понеже годен он тохмо девок пугать. А ну, Бренок, дай-кося мой!

Бренок охотно подал Монастыреву его крупный, тяжелый меч в простых кожаных ножнах, отделанных медью.

- Ладен у тебя меч, Митька, - похвалил Бренок.

- А вот убьют - тебе завещаю! И опять засмеялся.

- Не буди судьбу, Митр-ей! - набожно перекрестился воевода Плетей. Взял сам свою кривую, татарского пошиба саблю, поправил на голове мурмолку, тоже не русского пошиба, и направился к митрополиту, брату своему, узнать, почто не был на сиденье боярском, здоров ли старец.

Шуба уходил недовольный. К Монастыреву больше не вязался, но не удержался и заметил Брейку:

- Коль в милостники попал, бога не забывай!

- Судьба озолотит - свечку Михайле-архангелу поставь, а нам меду бочку! - встрял Кочевин-Олешин-ский (все-то выгоду зрит во всем!) и засеменил коротко-шагой походкой своей блудливой.

"Шел бы ты, шелудивый!.." - в сердцах подумал Бренок, отвернувшись, чтоб не видеть, как зацапал опять он бороду и сальные волосы на голове пальцами.

Монастырев наклонился к уху Бренка, двинул его плечом и кивнул на Олешинското:

- У боярина Юрьи своя чужую гоняет, вишь чешет" ся! - И снопа засмеялся, вывалившись на рундук...

Шуба тоже обронил на ходу наставительно:

- Молись за князя. Бога не забывай!

- За князя молясь, не тебе же я поклоны кладу! - ке выдержал Бренок.

- Эва, язык-от у тя! Наперед разума стелется! Великий князь вышел последним, пошутил:

- Все мечи роздал?

- Все, княже...

- Ну, так ты не разбогатеешь: надо себе оставлять!

В переходных сенях густо пахло щаным духом мясным, гаревой сытью гречневой каши - исконной приправы к щам. Запахи звали к себе и бояр, и воевод, но Дмитрий никого не удерживал и не приглашал к столу, изменив намерение утреннее: сейчас каждый час был дороже гривны.

4

Дмитрий вышел из Кремля небольшим полком. Не повелось так-то выходить великому князю во главе небольшого воинства да еще против какого-то посла, единственное утешение и оправдание было в том, что Михаил Тверской держал наготове свои полки. Однако Дмитрий не пошел в землю тверитян, не пошел он и на зов Сарыхожи во Владимир, путь княжего полка пролег на Переяславль-Залесский. По левую руку от князя ехал Владимир Серпуховской. Справа был отныне Михаил Бренок. Как ни косились старики бояре, а слово княжье обрело силу и не позволяло открыто перечить воле Дмитрия. Брейку, по всему было видно, хотелось показать свою службу, он готов был ко всему, вплоть до тяжкой битвы, но полк выступил небольшим числом, не слишком дружно и неярко: все были в походных неброских доспехах, даже шлемы на великом князе, на больших воеводах, даже на князе Серпуховском и воинственном Боб-роке не горели златом, правда, брат лишь провожал Дмитрия за городскую черту, оставаясь за него в Москве.

Впереди с двумя слугами ехал московский тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов, слева от него - под-уздный, справа - мечник. За всю дорогу тысяцкий лишь раз оглянулся, прикинул расстояние меж князем и собой, и больше князь не видел его прихмуренных, узко поставленных глаз. Дружина Вельяминова, его гридкя, была оставлена в Москве по повелению князя. Вельяминов не перечил, но был обижен, что без него прошел боярский совет. Упрямо щетинился его посеребренный затылок, вспыхивая на солнце. Он ехал в самом легком воинском наряде, даже шлем вез на руке его мечник, младший брат купца Некомата. Тысяцкий порой молодцевал впереди, как бы расчищая для великого князя дорогу, но в то же время в этом выезде вперед, в этом ненужном облаке пыли сказывалась обида за холодность Дмитрия, вдруг забывшего родственную связь с Вельяминовыми. Сутулая, боевым луком выгнутая спина Василия Васильевича, казалось, кричала: знаем себе цену! Но Дмитрий не мог простить ему самовольныэ связи с Ордой - подарки туда и прием оттуда. Большую волю взяли тысяцкие на Москве, и случай с Алексеем Хвостом, убитым среди Кремля, ничему их не научил. Дмитрий знал, конечно, истоки силы тысяцких, истоки эти уходили во глубину московского люда, в его доверие и поддержку, но грядут времена, в коих двоевластию места нет.

Полк миновал торг перед Кремлем, проехал по Ильинке, через разбитые ворота в разрушенных Ольгердом деревянных стенах выехал на Сады. Левее лежал пустырь - Глинищи, правее - Сады, а еще правее отекала их дорога, шедшая на переправу к небольшой речке Рачке. На пепелищах Глинищ почти не осталось изб. Черные трубы пожарищ все еще торчали тут и там: видно, ремесленному люду, холопам некогда было ставить новые жилища, весна оторвала их, позвала к земле, тут впору справиться с сараями для скота, поставить кузницы, гончарни, а избы... Можно лето пожить и в землянках, на Руси так-то не привыкать жить... Правее, вдоль самой Яузы, избы сохранились, тут испокон века стояли кузнечные слободки, гордясь своим первородством на Москве перед теми, кто взял обычай устраиваться кузницами в Заяузской слободе, под боком у монастыря Козьмы и Демьяна. Дмитрий, всматриваясь в низкие избы и высокие кузницы за ними, радовался, что столь важное дело не остановилось на Москве. Тут билась жизнь.

Собаки взлаивали на конных издали, бабы выкликали любопытных ребятишек от дороги, сами сторонились, не уходили, смотрели серьезно и строго: не вздумал ли великий князь потихоньку сбежать из стольного града? Ежели так, то довесть надобно мужикам, те ударят в набат, затворят ворота, пересекут дорогу: умирать - так вместе, бояре хорошие и красно солнышко великий князь! Бывало так-то... Но полк был небольшой, и потоку, должно быть, особой тревоги не было у жителей города в тот час. Лишь выбрели сотни две народу из Великого посада, да еще от Москвы-реки, от Васильевского луга потянулись, а от Яузы пастухи выскакали из голодных стад, ревевших на малотравье. Пастухи, что вражий разъезд, приостановились и высматривали издали, Знамени над полком не было, значит, поход невелик, можно пасти спокойно... Но как там ни раздумывай, а большому спокойствию не бывать, коли княжьи вой в седлах: в такую пору всегда тревожно думается о своей судьбе, не позовет ли она в поход. А позовет - оставляй, человек, плуг, кузницу, гончарню, кожедель-ный чан, литейную печь..,

Впереди тысяцкий. Вдруг он приостановил коней вместе с подуздным и мечником. Свернули с дороги направо, к низкой избе под корявой сосной, но не доехали, а стали близ дороги у громадного пня. Уже было видно от полка, как там возятся малолетние отроки. Был виден заводила - постарше, как обычно, других - он сидел на том широченном пне, поджав ноги по-татарски. Стало видно и баловство: рожа у заводилы вся измазана желтой глиной, под татарина, на голове мурмолка из тряпок. Парнишка держал в руке длинную палку, на конце которой было привязано что-то съедобное, похожее на крупную кость. У пня в тесном загоне из жердей метались голодные собаки. Каждая норовила достать кость, высоко прядая за нею. Иногда озорник давал схватить кость одному-другому псу, но тут же на потеху ребятне вновь выдергивал ее. Если собака брала мертвой хваткой, заводила бил ее другой палкой и отымал добычу. Вой и лай увлекли детей, и они не сразу заметили полк.

- Ерлык! Хватай ерлык! Ерлык! - кричал заводила, и ему вторила вся орава. Они прыгали, хохотали и кричали наперебой:

- Тверской схватил!

- Вельми голоден!

- Ольгерд! Ольгерд напал!

- Рязань голопуза налетела! Рязань!

- Не спи, хан, эвона нижегородской крадется! Смотри!

Но "хан" вдруг бросил палку с привадой и заорал дрянным ревом:

- Беда-а-а!

Прыгнул с пня и кинулся бежать к избе под кривой сосной.

Только тут ребячья ватага оприметила трех конных, а за ними и весь полк. Поздно оприметили! Кинулись кто куда, и только отрок лет семи завязил ногу меж прясел загородки, на которой он висел, и не мог утечь вместе со всеми. Казалось, он не испугался, а неторопливо рассматривал всадников, любуясь их конями, оружием, блеском доспехов. Он даже с сожалением поглядел вслед убегавшим сверстникам - напрасно, мол, сбежали, краса-то какая!

- Ерлык схватил! - промолвил отрок, указывая на крупную, темной масти собаку, отвоевавшую кость. Он совсем освободил ногу и теперь безмятежно почесывал ее, поясняя: - За ерлык псы-те дрались - зо!

- Кто это схватил-то? - спросил громко Вельяминов, прищурив узко поставленные глаза, и покосился назад, на подъезжавшего князя.

- Великой князь схватил! - наивно улыбаясь, честно сказал малыш. Он даже расплылся щербатой улыбкой по конопатому лицу, измазанному глиной на скулах, видимо ему тоже хотелось походить на заводилу-"хана".

- Кто схватил? - коварно повторил Вельяминов.

- А великой князь!

Резкий удар плетью свалил парнишку на землю. Он закрыл головенку руками, молча пополз в сторону на коленях, пополз за пень, а из-под ладошек, не умещаясь под ними, уже обозначился багровый шрам с тонким протеком алой крови,

- Почто взъярился, тысяцкой? - строго спросил Дмитрий, все слышавший.

- Зломыслию противокняжему подвержены, окаянное отродье!

- Уймись!

- Я за княжу честь...

- Молчи!

А от приземистой избы под дерновой кровлей торопилась моложавая, статная баба в холщовой однорядке, в синем платке, повязанном до самых бровей, и босая. Она глянула из-под ладони на княжий полк и поняла, что где-то там остался ее сын. Она увидела его за пнем и кинулась, как в огонь, как в дым, к облаку оседающей при дороге пыли. Дмитрий велел трогаться воинству. Полк двинулся, как цепь на валу колодца - ряд за рядом, и казалось, что княжьи воины, князь и его воеводы убегают от бабы, от ее гнева. Она схватила малыша, прижала к себе, и только тут послышался его плач - дрянью вырвался наружу. Крепкий оказался ребенок, до матери вытерпел! Дмитрий невольно оглянулся и увидел, как мать уносила свое дитя, отирая и целуя рассеченную голову, а у избы в тени сосны стоял мужик, верно отец. Широкую рубаху на нем пошевеливал ветер. Он стоял неподвижно, опущенные руки его тянулись к земле в обманном и страшном бессилье.

* * *

Владимир Серпуховской проводил брата до первых подмосковных перелесков. Дмитрий сам поторапливал вернуться его в осиротевший стольный град и уже снял шлем, готовясь к прощанью. Остановились. Серпуховской молча смотрел на поредевшие леса - всю зиму возили москвичи деревья на избы - и ждал, когда Дмитрий заговорит. Молчанке затянулось, и Серпуховской заметил со, вздохом:

- Истаяли до дыр, леса-то!

- Не досадуй, - успокоил Дмитрий брата. - Зато люд- московский посад и села взградит.

Серпуховской тоже снял шлем, но прощаться в ту минуту им не пришлось: в задних рядах послышался ропот. Дмитрий с ближними привстал в стременах к увидел, что вослед им скачет во весь опор целая сотня на косматых степных лошадях - татары! Выше голов, выше пыли металось в воздухе поднятое на копье темное жало конского хвоста.

Гридники, окружавшие князя, первыми вынули мечи, но Дмитрий остановил их и велел трогать вперед, однако коня пустил легкой грунью, и татары вскоре настигли княжий полк. Они что-то выкрикивали по-татарски и по-русски, но Дмитрий не останавливался, и, лишь когда они обтекли москвичей справа, где обозначилась большая поляна, и выскакали вперед, Дмитрий поднял руку и остановил полк.

- От Сарыхожи, - буркнул Серпуховской.

- По всему видать... - так же тихо отозвался Дмитрий.

Сотник татарский вытянул конников вдоль дороги, сам же выехал на середину и улыбался издали. Перья яловца на шлеме трепетали по ветру.

- Ишь, зубозев окаянной, - посол посла, а сидит, ровно те сам хан! остро щурясь, сказал Боброк.

- Немного не застали в Кремле, - обронил Бренок.

- Оно и лучше: без застолья с дороги спровадим! Михайло!

- У стремени, княже!

- Поговори-ка ты с послом Сарыхожи... Да не так! Возьми гридников на обе руки, а мы поглядим!

Бренок почувствовал, как седло уходит из-под него: никогда не доводилось ему править такую службу. Румянец волнения заиграл на скулах княжего мечника. Он выскакал на сторону, пронесся вдоль полка и высвистал к себе двух сотоварищей - Захарку Тютчева и Арефия Квашню, вымоливших великую честь - поход с кметями и большими боярами.

- Захарка! Чего рыло вытянул? Правь ко мне, живо!

Захарка, поплевывая, выправил к Бренку.

- Орехи жрешь во походе? А един почто? Где Квашня?

- Тута я, Бренок! Во! Пред очима твоима!

- Очима твоима! - передразнил Бренок. - Коль проворонишь чего - мечом сим уполовиню! - И тронул свой меч.

На ходу разобрались: Тютчев - на правую руку Бренка, Квашня слева облег коня княжего мечника. Сбруя всех трех коней была не из ражих, но выбирать сейчас было не из чего.

- Чего велишь, княже? - приостановился Бренок.

- Испытай, Михайло, чего им надобно?

Бренок кивнул. Он лишь кинул углом глаза на полк князя, увидел многотяжкую массу железа на плечах, на головах, в руках дружинников, плотный частокол копий и смело выехал к послу.

То, что эти трое - молодые из молодых - выехали к послу да еще двое откуда-то из хвоста полка вывернулись, этого татары не могли не заметить. Посол ядовито улыбнулся в лицо Бренку.

- Толмач есть? - выкрикнул княжий мечник, но голос сорвался от волнения.

Посол вновь улыбнулся, и Бренок увидал на растянутой губе его белую полосу - омертвевший шрам, потом услышал ответ по-русски:

- Я сам толмач!

- Толмачам не пристало во главе сотни да еще по чужой земле скакать!

- Я асаул и толмач, - чуть припепелил улыбку татарский сотник. Он небрежно расстегнул богатую дыгиль[Дыгиль - монгольская шуба, носится днем мехом наружу, ночью - внутрь] и достал бумажный свиток.

- А не ханов ли ты вычадок? - дерзко спросил Тютчев.

Бренок двинул его локтем - наперед батьки в пекло не лезь! - и вновь спросил посла:

- Ну, и чего те надобно?

В ответ посол тронул косматую лошадь. Блеснула начищенная до блеска крупная медная бляшка - знак сотника на шее, и посол протянул грамоту. Порядка никто из Бренковой троицы не ведал, и потому свиток был тут же развернут.

- Князю отдать надобе! - испугался Квашня.

- А може, там лягушка какая сидит? - усомнился Тютчев, но Бренок стрельнул глазом назад и понял: грамоту надо тотчас отдать великому князю, недаром послышался строгий кашель Серпуховского.

К полку подскакали разом. Тютчев, знавший грамоту, выпалил на ходу:

- Во Володимер великого князя требуют!

- Нишкни! - нахмурился Серпуховской, уставя белесый, колючий, как шило, ус на Захарку.

Дмитрий прочел грамоту сам. Про себя. Так оно и было: Сарыхожа звал опять во Владимир слушать грамоту хана, по которой ярлык великокняжеский передавался Михаилу Тверскому. Помолчал. Покусал неприметно губу, буркнул в бороду:

- Боброк далече?

- Тут я, княже! -- послышался голос Боброка. Он держался за спиной князя в первом ряду воев.

- Митрей Михайлович, отпиши ты.

Походный покладник князя, Владимир Пронской, уже отвязывал от тороки седла малый оковец с чернилами, перьями, хартиями и бумагой, недавно прижившейся на княжем дворе. Вот уж он подъехал и спросил, наклонясь:

- Митрей Иванович, на чем писать станем - на хартии [Хартия - тонкая телячья кожа для письма] али бумагу изведем?

- Много чести! Отпиши на тыльной стороне грамоты ихней: "Ко ярлыку не еду. Михаила в столицу не пускаю, а тебе, послу, путь свободный!"

Дмитрий принял от покладника печать серебряную на цепочке, омакнул ее в чернила и собственноручно приложил к белому краю листа.

Троица Бренка уловила настрой князя, и Тютчев развязал снова язык, когда мечник вручил ответ послу:

- Скачите к своему Сарыхоже да скажите, что-де Москва по закону вотчину держит свою!

Вон куда забрал Захарка, в великие таинства посольских речей! Бренок хотел ему отвесить оплеуху, но не ведал доподлинно, дело сказал гридник или снова ляпнул навозину.

Татары резко развернулись, а Бренок все же укорил Тютчева:

- Помене буесловь наперед - шея-то у тебя не бычья!

Дмитрий и воеводы молча смотрели вслед татарскому посольству - весь полк невольно повернул головы к Москве, пока Дмитрий молча размышлял о том, что произошло. Воеводы и князь Серпуховской пережидали молчание великого князя, понимая, что это был не простой разговор, не случайная встреча с татарским посланником, а что-то большее, что уже назрело с годами и парило в воздухе, от чего невозможно все равно уклониться. Многим воеводам московским было это понятно, но что вот встреча на дороге с посольским разъездом станет началом новых отношений с Ордой, никто, даже сам Дмитрий, не знал.

В этот час не знал своей судьбы и еще один человек - Иван Вельяминов. Подросток только что догнал княжий полк, пропылил вдоль конных воев, но, едва поравнявшись с отцом своим, что был в голове полка, рядом с князем, он стремительно сорвал коня с места и помчался в сторону Твери, к Кучкову полю, что раскинулось левее дороги на Переяславль-Залесский. Мелькнули по передним рядам его узко поставленные глаза, на миг показалась под тонким носом улыбка, и вот уж он загорбился в седле, как отец, полетел туда, где только что коршун ударил в воздухе голубя. Никто не понял, зачем он погнал туда коня, только Дмитрий смотрел в ту минуту задумчиво вперед и видел в воздухе коршуна, как упал он вместе с голубем на землю. Иван Вельяминов тотчас вернулся, держа в руке мертвого коршуна.

- Почто смертию путь княжий метишь? - строго прикрикнул на него Боброк.

Сын тысяцкого смутился. Он растерянно подержал коршуна на ладони и отшвырнул далеко в сторону, будто устранял и впрямь чью-то смерть.

* * *

Дмитрий не изменил своего решения: полк его двинулся в Переяславль-Залесский, к берегам Плещеева озера.

В пути вспомнился Дмитрию рассказ отца, князя Ивана. Говорил отец маленькому Дмитрию, как много-много лет назад встретились на земле Киевской Руси рать князя Владимира Святославича и рать печенегов и долго не решались ни те, ни другие перейти реку. Тогда печенежский князь предложил русскому единоборство богатырей, и, кто победит, тому воля. Победит русский - три года печенеги не нападают на Киев, победит печенег - три года кочевники будут грабить русскую землю... Был у печенегов страшной силы богатырь, а в русском воинстве не нашлось о ту пору никого. И тут пришел един стар муж и привел сына, мала ростом и телом средня, но рукою крепкого. Усомнился русский князь, что-де может ли сей отрок перенять славу силача печенежского. Решили испытать. Привели быка, большого и шального, каленым железом разъяренного. Набежал бык, огнедышащ и страшен. Схватил юноша быка за бок и вырвал пласт кожи с мясом - сколько рука захватила, а потом в единоборстве с печенегом он удавил хваленого витязя - отнял, перенял славу его. И с той поры стал на том месте город Переяславль, старший брат Переяславля-Залесского...

С малых лет помнит Дмитрий этот рассказ, и сердце его полнится гордостью за народ, имевший таких богатырей, а с годами все чаще и бережней вспоминались и вновь обдумывались давние рассказы отца и старых бояр о древней славе земли своей, о пречудных людях ее, о городах красы небывалой, исчезнувших под пеплом нашествий. Вместе с городами сгинули многие книги, иконы старого письма, рухнули в огне древние соборы неимоверной красоты в Киеве, в Чернигове, во Владимире... Не потому ли так часто тянет его в древний Владимир, где еще стоят древние храмы, светлы и велелепы? "О Русь! Что утратила ты? Что оставишь потомству?" - не раз вырывалось у Дмитрия горькое восклицанье.

Из Переяславля Дмитрий выслал крепкую сторожу, многоконную, с боевыми воеводами, дабы перенять Михаила Тверского на пути в Тверь. Через несколько дней сторожа вернулась ни с чем, а еще через неделю стало известно, что князь Михаил Тверской, боясь столкновения с московским полком, далеко стороной обошел опасное место. Ведая, что Дмитрий стоит небольшим полком в Переяславле-Залесском, Михаил разорил Кострому.

- Несытый пес! - воскликнул Дмитрий и хотел было идти войной на Тверь, но время было шатко, неясно.

Между тем наступила жаркая пора. Во второй половине мая солнце распалилось так, как давно не палило в эту пору. Дождя просила земля, но его не дождались. Сбывались приметы старых людей, о которых Дмитрий упоминал тиуну своему Свиблову. Угроза неурожая, голода людского и бескормицы нависла над Русью.

В полдень Дмитрий с воеводами купался в реке, далеко ушли по заросшему ивняком берегу, к дальним слободам. Проворней всех разделся Боброк - вот уж ст кого не ждали такой торопливости! За ним, не уступая в нетерпении никому, кинулся в воду Серпуховской, только меньшие бояре да кмети с гридниками не посмели опередить великого князя. Но вот и он бултыхнулся з чистую воду. Радовался Дмитрий, что все до единого умеют плавать, не то что татары: ежели на пути река - надувают кожаные мешки...

Обед правил покладник Поленин, измыслив его по-охотничьему. Привезены были котлы на берег, и мясо свежее в корзинах, и квас, и меды, и печиво, и сети были уставлены выше по течению, дабы рыбой свежей украсить трапезу, но и эту малую радость омрачило известие из полунощных краев: Михаил Тверской разорил еще Мологу, Углич, Бежецкий Верх и уже сидит во Твери, черными мыслями полон. А еще сообщил Бренок, высланный с малым отрядом в порубежные земли, что из Твери выехал сам Сарыхожа и правит путь на Москву.

Дерзкая грамота-ответ ханову послу не могла кануть бесследно, все это время гонцы татар скакали к Сараю Берке и обратно, и вот уже едет Сарыхожа в Москву. Неспроста едет. Неспроста и Михаил Тверской затих в ожидании после бесчинств своих, зная исстари, что судьба земли русской решаться будет не в Москве, а в Орде...

Дмитрий нарушил обед побережный и велел сбираться в путь.

Он решил в Москве дождать ханова посла.

5

В оконце еще сочился свет вечерней зари, и Лагуте хватало его, чтобы дочинить хомут: кузнец он отменный, бронник знатный, но и кузнецу в хозяйстве без лошади нельзя. Ребятишки крутились у избы - молока ждали: мать ушла корову доить. Даже меньшой пообмогся от плеточного удара, не лежится в закуте, тоже выполз.

Голова побаливает, ночью тронет рубец, заденет подгнившую корку - в слезы, а сейчас вместе со всеми весел. "Хорошо еще, не убил тысяцкой насмерть", - думалось Лагуте. Он высунулся в оконце, крикнул старшему:

- Акинька! Акиндин! Затвори кузницу! Жена пришла невесела.

- Что кручинна? - спросил строго.

Анна не ответила, выставила вместо трех лишь одну кринку - корова сбавила удой. Другая еще была в запуске, и семье не приходилось надеяться на молоко, а трава, не успев подняться, начала сохнуть на невиданной жаре. Если не будет дождя еще недели две, всходы яровых посохнут на корню.

Ребятня ввалилась в избу следом за матерью, за подойником - все пятеро, - едва кринку не опрокинули. Анна плеснула молока в кружку малому, во вторую - дочери Олисаве, а остатки пустила по рукам. Старший первый схватил кринку и, торопясь, качнул молоко на щеку. Потекло оно по шее и груди - светлая, видимая я в полумраке драгоценная струя.

- Не лей! Не лей! - захныкали братья.

Отец подобрал с полу чересседельник и молча опоясал Акиндина по спине.

- Живо спать на кузницу!

- Помолитесь! - напомнила Анна.

Сегодня она была особенно пуглива и не перечила мужу. Ей и раньше он воли не давал, а тут так сошлось все, что Лагута стал защитником и спасителем ее родни. Два года назад отдал все сбереженные куны да еще запродался на три года князю Серпуховскому, дабы выкупить из полону брата ее родного, Ивана, повязанного в немецких землях, когда псковитяне ходили "по немец". Не успели с князем разобраться - на тебе! - второй брат, Елизар, из полону сам утек, объявился нахлебник, да еще с женой, да еще с татаркой! Анна думала, что Лагута языка лишится иль хватит его падучая, а он только посерел лицом и еще раньше стал подыматься с постели и вставать у горна. Анна радовалась, что все пока так обошлось, и радость свою боялась показать, она прятала ее за сердитыми криками на детей, ругала ругмя тысяцкого за младшего своего, а сама все же радовалась и не могла утаить радость в голосе, по которому Лагута знал все, что творилось в ее душе. Он принял брата до осени, но поставил условие: татарку - вон или пусть окрестится немедля!

Елизар обегал все церкви на Москве - никто не желал задешево крестить татарку, всюду попы грозили ему епитимьей за прелюбодейство с иноверкой. Тогда все тот же Лагута и посоветовал Елизару поехать в Коломну к отчаянному попу-златолюбцу Михаилу. Славился Михаил Коломенский среди всех московских иереев статью своею, зычным голосом, умением читать по книгам...

- Спати пора, Лагутушко, - напомнила Анна.

Он только вздохнул в ответ, но хомута не оставил, а растворил настежь оконце, и свету стало чуть больше, чем проходило его сквозь сушеный бычий пузырь на раме.

Анна ушла в запечный закут, вынесла мужу пареной репы, капусты квашеной, кусок хлеба, поставила соль в резной солонке и снова ушла в закут, зашуршала постельником.

Вскоре пришел туда сам Лагута. Помолился во тьме - похрустел руками, наломанными молотом, и повалился на соломенный постельник.

- Лагутушко, возьми Елизара в подручные молотобойцы, покуда он тут, тебе легче будет.

- Он сам с усам! - промолвил Лагута, поскребы-вая грудь.

Айна помолчала и сказала заветное:

- С будущей весны он своим домом заживет... Это значило, что Елизар с татаркой и зиму будут у них. Лагута засопел сердито, и Анна отвела его гнев:

- Брат Иван отписал ведь нам на бересте, что-де долг возмещать станет отныне. Сказывали ввечеру богомольцы придорожные, что-де во Пскове пока дешевая рожь.

- Надо бы послать Елизара по хлеб, - тотчас заметил Лагута. - Нынь от жары этакой да и по приметам стариков хлеб дороже коня будет, а где те куны взять на хлеб?

- Князю Серпуховскому поклониться разве?

- Поклониться! И в прежни-то годы, когда не я ему, а он мне полторы гривны [Гривна - около 160 г серебра. Гривенка - 0,5 гривны] должен был, тогда и то не ведал, как к ему подступиться, а ныне, после разорения... Мелешь, баба, не дело! Сказала бы лучше, как гривенку с Некомата содрать.

- Возьми-ко у него! Рожа нагла, а глаза мутны, заплеваны, гахой отдаст тебе!

- На княжий суд выволоку! Живы, поди, древние законы!

- А что ему законы, коли судьи знакомы! Тиун княжий во кармане Некомата сидит! Сей купец и на Елизара лапу вскогтил, токмо не ведаю пока за что.

- У их счеты не тутошние, сурожские дела тянутся, нам не до них: скоро свейское железо на торгу будет - брать надобно.

- А хлеб, Лагутушко?

- Вот тут и рвись, хоть иди с кистенем на дорогу, а не то - в ушкуйники новгородские, знатно, по Волге гулять с ножичком вострым...

- Полно, Лагутушко, тебе ли так мыслить? Руки-те у тебя золотые, с такими руками да душу губить...

Такие слова покоили душу Л а гуте.

- Ладно. Спи. А ко князю, по совету твоему, не пойду: ко князьям, како к чертям, без креста не приступишь, а и приступишь, так проку мало.

- Он ведь христианская душа... - слабо перечила Анна.

- Он князь и до смерда не снизойдет! Это пред богом все мы ровня. Бог, он до всех милосерд - что до царя, что до нища.

Анна умолкла. Она села в постели, взяла его тяжелые заскорузлые руки в свои и стала разминать их. Это любил Лагута: руки его меньше гудели ночью, не ныли от тяжелого молота. Он сладко придремывал, убаюканный ее прикосновением, радуясь, что у него хорошая жена, статная, благонравная, работящая, детолюбивая и красивая. Век бы прожить с нею, детей бы поднять... И верил Лагута, что хватит его на долгие годы, ежели не грянет над Москвою тревожный набат... "Токмо бы не это, - думал он, засыпая. Токмо бы пребывала в покое земля, а всякое иное горе претерпится, избудется..." И еще подумал Лагута, что не пустит больше Анну в Коломну молиться к попу Михаилу, как это было на пасху. Собрались бабы кузнецкой слободы и отправились пеши молиться в Коломну да смотреть, где будут каменну церкву ставить, а потом пять недель судачили, какой красавец Михаил. Нельзя пущать туда жен: осоловевши приходят...

* * *

В тот самый вечер, когда душный день свалило наконец сутемью, а Лагута дошоривал хомут, - в тот вечер возвращался из Коломны в Москву Елизар. Косматую степную лошадь он постриг, вычесал, но не укрыл от людских глаз главное - жену-татарку. Натерпелся он дорогой немало. Хоть и смел уродился, а селенья объезжал - от греха подальше. Был он недоволен собой, а вернее советом Лагуты ехать в Коломну. Взял он с собой малую калиту серебра - то, что было у Халимы в ставке, и все серебро пришлось отдать иерею Михаилу, коего все в Коломне прозывали - Митяй. Этот златолю-бец глазом не моргнул окрестил Халиму, нарек Хев-роньей, но сначала забрал все серебро. Елизару вроде не жалко было денег, все равно достались за так, к тому же ее было крещенье - ее и деньги, да жалко сил, мытарств дорожных, коими насытился он только что от Сурожа до Москвы... Не мог успокоиться Елизар и оттого, что не послушал советов на московском торгу. Говорили всезнайки приторжные, что самый ходовой и смелый поп - архимандрит из Переяславля-Залесского, Пимен. Тот мог и за половину серебра окрестить, а половина пошла бы на устройство житья-бытья, так нет же! Поспешил Елизар, в угоду Лагуте. Можно было бы достучаться в церковь Николы Мокрого, что на Великой улице, тут под боком, по-свойски можно было бы за эти же деньги, без новых дорожных хлопот.

Елизар выехал из Коломны до рассвета и хотел в один день достичь Москвы, но кончились силы в вечерних сумерках у коня, кончились и у него с Халимой. В потемках достигли Симонова монастыря. Звон его колокола слышался еще издали - небольшой ветерок потягивал от Москвы, но к вечерней службе не успели, да и сил не было отстоять вечерню. Ночевать попросились в кладбищенскую сторожку. Сторож не зажег свечи и только спросил из темного чулана:

- Православные?

- Православные.

- Ложитесь у порога. С богом!

В пол-избице светилась лампада перед единственной иконой на почерневшей доске. Елизар отвел рогожную завесу и увидел крупную, округлую спину человека, стоявшего на коленях. Тот шептал молитвы и кланялся. Когда услышал за спиной шорох, поднялся и смиренно отступил от чистого угла к порогу. Его крупное тело вышло из освещенного круга, и в пол-избице стало просторно. Потом он вернулся неслышно, сгреб с полу что-то серое, легкое и стал устилаться на ночь у порога.

"Не пойму - чернец или так, божий угодник?" - подумал Елизар, разостлав длинный плащ-мятель, взятый

у Лагуты в дорогу. Халима тотчас легла и свернулась комочком, Елизар снял однорядку, положил ее под голову Халиме и решил помолиться на ночь один за двоих. Молитва была короткой, и, когда он ее окончил, вновь появился божий угодник. Он молча положил на лавку, у их голов, краюху хлеба. Перекрестился и вышел наружу. Елизар разломил краюху и подал Халиме. Она улыбнулась и стала есть радостно, умиленно, прислушиваясь к голосу незнакомого соночлежника, разговаривавшего с их лошадью. Вскоре он опять появился и смиренно сказал:

- Я коня отвязал и стреножил.

Елизар молчал, не зная, сердиться или смолчать, а тот пояснил:

- Кругом пусто, а у могилок травушка мягка вельми и сладка - конек не уйдет и насытится...

- Спаси тя бог, добрый человек, - ответил ему Елизар из чистого угла, а погодя спросил: - Куда путь правишь?

- По земле-матушке брожу - родню обхожу да с миром прощаюсь...

Последние слова плохо вязались с его молодым, сильным голосом, ладными движениями.

- А как тебе, добрый человек, имя-прозвище?

- Акинфом наречен. Из брянских я бояр. Захудал и развеян род наш.

Снаружи кто-то зацарапал дверь, зашуршал, и на пороге появились еще двое странников.

- Мир дому сему, что при вечном покое! - зычно возвестил один. Второй скромно помолился на свет лампады.

Сторож вышел из чулана, осмотрел ночлежников, но не разобрал в полутьме ничего и махнул рукой:

- Ложитесь с богом! - и ушел к себе.

Елизар уже спал, но очнулся, не ведая, сколько прошло времени, может быть, полночи или совсем мало, от зычного голоса того самого человека, что пришел последним.

- ...сие такоже заблуждение есть! - восклицал тот. - Ныне отцы духовны саном святы, а обычаем похабны! Мясо жрут по вся дни! Мало их извержено из епископии за мзду превелику, за лжу и прелюбодейст-во? То-то!

- Спаси тя бог... - вздохнул А ;инф в ответ, а Елизар навострил ухо, ему показалоа , что ночной пришелец открывает истины всезнаемы, вот и он, Елизар, только что за великую мзду, за серебро, окрестил Хали-му...

- Ты речешь: единая вера на Руси! Едина, да неверно отправляема! Отцы церкви гласом и видом своим - часто агнцы божий, а суть волчью внутри хоронят. То не пастыри - то наемники! Все они своевольны вель-ми, гневливы и недобры к странникам, холопям, ко всим мезинным людям, а как князья на исповеди стоят - вси грехи их отпускаемы. У самого господа норовят откуп справить: монастыри взградят за серебро и злато, у людей отнятое, а им за то отцы духовные рай сулят. По писанию ли сие?

- Да оборонят их ангелы небесные! - вздохнул в ответ Акипф.

- Вестимо ли те, доброй молодец, что у человека не един ангел, а два!

- Новоук я в церковной премудрости, - ответил Акинф,

- Вот то-то - новоук! И у тя и у мя два ангела: един праведен, другой злобен. Праведен рвет человека к себе, злобен - к себе, оттого смертному беспокойно на земле. Праведен несет в сердце помыслы чисты и праведны, злой же сам по себе несыт, корыстен, завистлив и гневлив, но хитер и потому силен. Кто устоит пред ним? То-то!

- Есть люди святы... - несмело промолвил Акинф.

- Где? Не в этом ли Симоновом монастыре? Игумен со братнею на постелях мягких возлежат, а мы с тобой на полу, яко псы нечисты! А что в писании сказано? Монаси призваны богом обогревати и корчити трудом своим страждущих, в нужде пребывающих. То-тоГ А мы ныне без яди ко сну отходим.

- Игумен с братиею не святы, потому не ведают про нас.

- А ведают - куска не отымут от уст своих!

- Уйми гнев свой, странник, - мягко ответил Акинф.

- А почто гладом плоть умертвляти? Плоть - она божьим провиденьем создана, почто губить ее? В писании сказано: не тоимо-де странников, но и врагоз своих имущий ухлебить должен. Аще алчет враг твой, ухлеби его, аще ли жаждет, напой его, сие гворя, углие огнен-i ie сбираешь на главу его. Не побежден от зла тот, к о побеждает благим злое, то-то, новоук!

- Премудры речи твои, странник, - ответил Акинф все так же смиренно. Сия премудрость ждет меня впереди, коль войти предстоит во храм смирения от бренности мира сего,

- И куда стопы направил свои?

- С миром прощаться иду - в землю володимерь-ску, поклонюсь тамо пресветлым соборам Боголюбовым, потом - в землю рязанскую, а уж в конце лета поклонюсь преподобному Сергию Радонежскому, в обитель тихую попрошусь. Коль душа твоя обуяна страстью и ярью, пойдем в одном хлебе, и усмиришь огонь всепа-губный. Просветит тебя отец Сергий.

- Не уймет меня вера его, - ответил странник.

- У тебя иная вера? - изумился Акинф.

- Я на распутий, яко белорыбица меж двух озер.

- Меж верой и волхвованием?

В сторожке стало тихо и было слышно, как в стороне фыркает лошадь Елизара, бродя среди могил.

- Меж верой и безверием, - задумчиво промолвил странник.

- Православно ли имя твое, человече?

- Православно: Карп.

- Куда же несешь ты безверие свое?

- Покуда в Ростов Великий ко диакону Никите, духовному наставнику моему, а от него внове пойду по земле русской, потрясая веру нынешнюю своею верою.

- Безверие у тебя же! - воскликнул Акинф. Он порывисто сел на полу лампаду качнуло воздухом.

- Безверие - та же вера, токмо гонимая. Акинф сидел неподвижен, как скала. Молчал.

- Ты не стригольник ли? - спросил Акинф, собравшись с мыслями.

- Таков и есмь!

- И вместе со своею ты и душу отрока рушишь? - спросил Акинф, кивнув на спутника Карпа, в котором он признал юношу.

- Душу рушит вера неправедная! - воскликнул Карп.

- Истинно! Твоя вера и есть неправедная!

- То суесловие пустое!

- Так ли? Чем вера твоя праведна? Отвещай мне с рассуждением.

- Мою веру гонят, и посему она праведна, ибо по вси века не тот прав, кто избивает, а тот, кого избивают!

Из чулана своего вышел сторож, остановился у рогожной занавески и хотел, должно быть, что-то сказать ночным гостям, но все, что услышал он, было страшно и непонятно. Он молча постоял, махнул, как прошлый раз, рукой и снова ушел спать.

Теперь молчали все. Акинф долго ворочался, заматываясь в рыболовную сеть, с которой он бродил по княжествам, что-то шептал порой беспокойно. Карп уснул тотчас, и храп его раскатился по всей сторожке.

"Стригольник... - с изумлением думал Елизар. - По Мономаховым временам как раз и сошлись бы с волхвами. Смелые и пречудные люди, с раем и адом играют! Непостижимы в помысле своем..." Он слышал беззаботный храп Карпа, беспокойный шепот Акинфа, и ему казалось, что тот, кто так ангельски беззаботен после страшного спора, или прав, или беспредельно грешен и закоренел в грехе своем, а тот, кто смущен крамольными речами и неспокоен, - простодушен и честен и потому близок душе Елизара. Ему было не до сна так неотвязны и тяжелы были мысли его, коих не одолеть не только за эту ночь, но и за день и за все дни, отпущенные ему на этом свете. Он лежал неподвижно, опасаясь потревожить Халиму. Она тоже, казалось, не спала, знобко прижавшись к нему, слушала, должно быть, как беспокойно бьется его смятенное сердце, и, не понимая еще русскую речь, пыталась постичь не постигаемое даже им, ее мужем.

Утром, чуть забрезжил рассвет, случилось то, что назревало с вечера: сторож кладбищенской церкви, всю ночь ворочавшийся в своем чулане, уложил наконец все помыслы о вчерашнем споре и вышел к ночлежникам. Елизар проснулся оттого, что сторож гнал стригольника Карпа, замахиваясь на него веником, плевал ему в спину, грозил затравить собакой. За Карпом он выгнал и отрока, пришедшего с ним, и все это сделалось в одну минуту.

- Вероотступники! Песий помет! Батыя науськаю! Затравлю! - кричал сторож уже в кладбищенских воротах, и там же слышался тяжелый лай Батыя, большого пса.

Елизар с Халимой скоро собрались и вышли из опустевшей сторожки. Конь стоял совсем близко у ограды, прислушиваясь к лаю собаки и голосам людей. Рядом с ним темнела в рассветной сутеми крупная фигура Акинфа. Он ласково гладил коня по шее, бокам, по подбрюшью, а увидав хозяев, смутился и пошел к воротам, крестясь. Елизар только сейчас, при свете нарождающегося дня, увидал на несколько мгновений лицо этого человека - молодое, румяно-белое, как у девицы красной, и с таким тихим, таким чистым взглядом больших серых глаз, что Елизар и Халима засмотрелись на него, не ответив даже на прощальный поклон. Акинф вышел за ворота, прямо на крик сторожа и лай собаки.

- Антихристово семя! - кричал сторож на Карпа. Карп сидел на камне саженях в десяти от ворот я

перематывал онучи.

- Вот она, вера-то! Гляди! - воскликнул он, увидав Акинфа. - Суди, православный: мою веру гонят - не она ли праведней?

- Спаси тя бог, странник, сохрани и помилуй... - ответил Акинф.

Собака, лаявшая издали - страшна, но труслива, - подбежала к Акинфу, обнюхала его и села у его ног, привалившись боком к чужому человеку. Сторож воззрился на пса и тоже, как Елизар, не ответил на прощальный поклон Акинфа, а когда тот пошел по дороге, окликнул:

- Кто ты, добрый человек? Акинф обернулся и ответил:

- Из брянских я. Из роду Пересветов.

Над зарослью ивняка, охватившего дорогу от монастыря, еще некоторое время светилась его большая русая голова.

Елизар оседлал коня и одним поклоном простился со сторожем.

6

- Ну и тяжел, пес!

Бренок сдернул петлю с деревянной пуговицы на кафтане, обнажил распаренную грудь.

- Как не быть тяжелу, коли меду хмельного испил ведро! - так же сердито вторил ему Захарка Тютчев.

Пот тек с него градом. Скинуть бы кафтан, да при службе нельзя. Он украдкой посмотрел на княжий терем и пнул пьяного посла Сарыхожу - ни звука: пень пнем.

От большой гридной палаты до колодца - саженей сорок, понеси-ка такую тяжесть, да в жаркий день! Хорошо еще Квашня тянет за другую ногу. А с крыльца гридни спускается гроза отроков, Григорий Капустин, тащит из духоты в тенек сразу двух татарских ратников - по голове на руку, как котят. Здоров начальный дружинник: тащит и будто весу не чует, только шея надулась да сопи г по-бычьи, тыча в сторону колодца взглядом исподлобья. А тут еще тиун княжий заорал с рундука, велит вести скороспешно, и Бренок тоже в голос:

- Волочить надобно, зубозевы!

А сам потом уливается, примеряется, как удобней взять - за голову или под спину. Помощники ноги разобрали, но Сарыхожа зашевелился, подобрал ноги под себя, на спину перекатился и пошел ногами небо толочь - не дается, шевелит остроносым татарским ла-потьем.

- Эва, ногам-та месит! Тпрру-у! - Захарка уловил ногу- Эва как: коня куют, а жаба лапы подставлят! Так и подставлят лапы-те!

Тиун давно бы сорвался на озорников, обративших важное дело на смех, но он и сам радовался делу рук своих: напонл ордынское воинство, а особенно Сарыхо-жу, как повелел великий князь. Только собрались посмеяться над пьяными иноземцами по старому обычаю - беззлобно и для души, как все переменилось. Час назад прискакал из Сарая Берке запыленный татарский отряд с неведомой грамотой для посла. Косяк татар в Кремль не пустили, указано было ехать на Арбат, отныне это место всем ханским слугам, что наезжают порой на Русь. Ближние бояре собрались на думу: показать посла в том виде, как он сейчас у колодца, или временно придержать, отходить? Показать поставить под удар в Орде: ему несдобровать от суровой ханской руки, но главное, что ему не будет веры, а княжескому верху стало казаться, что такого посла, коль он идет на браж-ный мед, можно хоть сколько-нибудь да порастрясти в ордынских тайнах... Нет, тут как ни кинь, а выходило, что надобно укрыть Сарыхожу, отрезвить, а потом пустить на Арбат, будто с тяжелого боярского совета. А сверх того, неведомо никому, что в новой грамоте ханской, и тиун Свиблов получил новый указ: опростать посла, вдохнуть в него жизнь, а не губить, ибо в этом толку нет, Сколько их гибнет от беспощадной ханской руки, а все равно много...

- Что стали? - взъярился Свиблов с рундука. - Волочите с солнышка вборзе! Отливайте!

Поволокли, Уложили в тень у колодца. Пошла бадья дубовая в осиновую гортань глубокого колодца, так лихо пошла, что новая веревка задымилась облачком костры.

И пошла потеха.

- В харю качни! В харю, - неслось с рундука. - Знаем, дядька Никита! Знаем!

- На темечко лей! Да помалу пей, помалу!

- Знаем, знаем!

- Зело помыслы широки по себе имеешь, Захарка! Давно ль все тебе знаемо стало?

- Давно, дядька Никита, когда твоя бабка внучкой была!

- Тьфу ты, частослов окаянной, прости мя боже за гнусно слово... Доберусь до тебя, Захарка! Погоню из гридвиков за дерзость, восплачешься! Не бывать тебе во кметях, не носить... Да в харю-ту плесните! В харю! Во! Вот так! Во!

Из новорубленой гридни, из оконец, из растворенных дверей, с крыльца, еще не потемневшего от дождей, смотрела молодая дружина князя, гридня, завидуя двум своим счастливцам, коих возлюбил новый кияжий мечник. Быть им скоро в боярской дружине... У гридни-ков сегодня редкая служба: в оба глаза смотреть за двумя пьяными десятниками и за полестней простых, напившихся допьяна. Непривычно, правда, видеть, как развалилось на полу ордынское воинство, развалилось там, где великий князь созывает на большой совет бояр, детей боярекях, воевод, сотников, дружины, пасынков, судебные власти подвойеких, ябедников, но в первую го-лаву митропо-лита и московскую еписконию... Однако нынче такая служба - не спи, но терпи! Хорошо еще, не вся сотня ввалилась сюда, а. избранные. Хорошо, что и новый косяк оголодавших с дороги татар не допустили, а услали на Арбат.

Там, в избах, крытых землей, в длинных конюшнях, крытых соломой, на широких дворах, где земля черна от конского перегнившего с годами навоза, где сладок человеку дух конского пота, ременной упряжи, издавна останавливались татарские арбы, на которых до Ивана Калиты прибывали длинными обозами ордынские баскаки за данью на Русь. Там меняли они колеса, истертые, изломанные многоверстьем, готовясь в обратный путь, отягченные данью... Арба - телега да ат - колесо сошлись в московском просторечии в единое слово: Арбат. Там и поныне кормится и поится Орда. Вот и в сей жаркий день повезли возами пиво, мясо, печиво... Едят и пьют татарские конники, стреляют прижмуренным глазом на злаченые купола церквей, на белокаменные степы Кремля, неожиданно ставшего неприступным. Теперь в Кремль войти можно лишь по веле московского князя или хитростью, но не силой. А совсем недавно стоял среди московского Кремля ордынский двор, неприкосновенный остров Золотой Орды. Но сгорел двор, и на его месте хитроумный и ловкий русский митрополит выговорил у хана за исцеление ханши Тайдулы построить Чудов монастырь. Митрополит Алексей свершил чудо: вернул несчастной женщине зрение... Ордынцы до сей поры жалеют, что утратили свой двор посреди Кремля, да еще в центре самого сильного русского княжества.

А теперь тихо на Арбате. Мечут ордынцы недобрые взгляды на Кремль, и ни песен, ни гортанных криков. Молчание. Затишье перед грозой...

Но Русь ждала иную грозу - живую, с дождем и свежим ветром. Иссохшая земля ждала воды, люди ждали от земли хлеба. Седьмую неделю не упало ни капли дождя. Травы, едва поднявшись на весенней влаге, посохли. Яровые хлеба, еле пробившись сквозь корку земли, пожелтели, закаменели. Половина прошлогоднего урожая ушла под снег, рано выпавший, немало разграбил Ольгерд, а теперь - засуха. Еще была, еще оставалась надежда; если пройдут дожди, еще можно поправиться. По церквам служили водосвятные молебны, но небо, с утра до ночи затянутое белесой жаровой хмарью, оставалось глухим к молитвам. Отцы церкви винили за эту напасть грешников, стригольники все громче кричали на папертях и по улицам о прегрешениях отцов церкви. Церковь Николы Мокрого на Великой улице ломилась от прилива страждущих и просящих, но и этот святой не послал дождя.

В ответной палате сидели бояре и воеводы в одних рубахах. Теремные оконца были растворены настежь, но и здесь, на высоте княжего дворца, стоявшего на самом верху кремлевского холма, не было ветра. Душно в палате. Рубахи раскрыты на груди. Пот струится по спинам. Смолз на стенах терема потекла. Запахло сосновым бором в ответной палате, как в сенокосную пору.

От Фроловской башни, от ворот, прискакал сотник. Тиун Свиблов не пустил его в терем - не по чину сотнику: всего-навсего из пасынкового полка. Расспросил сверху. Оказалось, ордынцы всей сотней вернулись ;: Арбата и вновь требуют посла Сарыхожу. Тиун довел князю и боярам ту новость.

Дмитрий не стал ни с кем советоваться и настоял на своем: в Кремль не пускать, а для сотни выслать на Арбат четыре воза пищи.

- Напровадь им немедля с Капустиным и гридней три воза брашна и на четвертом - две бочки пива! - повелел Дмитрий. - А жильем устроятся в избах, по конюшням и так, на дворе по-ихнему, по-степному... Что Сарыхожа?

- Отливают, Митрей Иванович! Отливают, батюш-ко... Надо бы не отливать: преполно ведро меду хмельного да пряного вылакал! С перцем! Я сам себе сдумал: дай-кося перцу подбавлю - не устоит!

- В этаку теплынь и без перцу мед свалит, - сказал Лев Морозов, еще сильнее прежнего разгораясь крупными ушами.

- Истинно свалит! Помню, в запрошлом годе...

- Подыми посла до вечернего звону! - строго наказал Дмитрий, останавливая болтовню Свиблова.

- Небывалой страсти жара! - сказал Кочевин-Олешинский.

- Небывалой! - поддержал его Акинф Шуба. - Старики сказывают, со стародавних времен не бывало жары подобной.

- За грехи наши! - истово перекрестился митрополит Алексей. Только утром вернулся он из поездки по митрополии, но пришел на сиденье, страдая усталостью.

Дмитрий посмотрел на старца, на согбенное, иссохшее в заботах о пастве, о делах княжеств тело его и почувствовал тепло и нежность. Сейчас он по-сыновьему любил старика, ведь это он, митрополит Алексей, в тот нелегкий, смутный для княжества год нашел в себе силы сесть на коня и отправиться в Орду, дабы утвердить на главном русском княжеском столе - на Владимирском - московского князя, девятилетнего Дмитрия. Тогда он, Дмитрий, ничего не смыслил и желал одного, чтобы его оставили в покое, не тащили в ответную палату княжеского терема, не сажали пред хмурым боярским сиденьем, не пугали бы Ордой, пред которой-де надобно денно и нощно держать ответ в делах княжеских. То ли дело в отчинных деревнях! Табуны, соколиная охота, звериные и рыбные ловы, прохлада чистых омутов, песчано-шелковые рыбьи плесы... Вспомнились села, где раньше любил бывать, - Напрудское, у самой Москвы, а особенно хороши отдаленные - Островское, Горки, Малаховское, Астафьевское, где какой-то радостью тешилось младенческое сердце, вспомнился отец, тихий, болезненный, пугавшийся крови даже на охоте, и легкая, но неуместная тоска западала в душу, как тогда, во младенчестве, перед обязательными боярскими сиденьями. Тогда вся родня и мать, княгиня Александра, а особенно митрополит Алексей мягко, но неуклонно твердили ему: ты - князь, наследник отцова и дедова престола! Твердили, что от Мономаха идет род его, что сам великий Александр Невский, прапрадед его, тоже в малы лета заступил престол и славно правил, был благочестив, бояр-де чтил, званьями да землями их тешил и не кобенился... В те первые годы княжения он недолюбливал старика митрополита, но с годами все ясней становилось для Дмитрия его значение в делах церкви и государственных. Он был едва ли не единственный, кто вживе держал ту единую и важную для Московского княжества нить, что соединяла времена Ивана Калиты и время его, Дмитрия...

За одиннадцать лет боярских сидений он вошел во вкус княжего правления, раскусил бояр, видел сполвзо-ра, что написано у каждого на лице, что отпечатано в душе за поклоном, за улыбкой, и пусть он еще ошибался, но все верней и ближе был к тому престольному часу своему, когда ошибок быть не должно. Он знал, что скрывают в лице, что прячут за бородами - скуку, злобу, неудовольствие, страх, надежду или коварную неправду, корысти своей ради. И чего только не было на сиденьях боярских и тут, в ответной, и на больших - в гридной палате, пока не обрел он к двадцати годам свой голос, пока не укрепил руку на первопрестольном княжестве Московском! Теперь голос его слушали не в бывалом притворстве, когда можно было для чину покивать бородами, мол, молодо-зелено, а сделать свое, теперь большинство бояр даже заглазно считало юного князя ровней по уму им, старикам. Побаивались скрестить с ним мысли свои, взгляды и слова. Брал Дмитрий боярское сиденье не властью, не красивым голосом, клиросноисправным, широким, исполненным и юношеских переливов, и мужской твердости одновременно, а тем как раз, чего многие боялись, - неожиданной простотой и разумом, которые черпались князем из неведомого им кладезя и которыми одарила его природа.

Дмитрии смотрел, как состарился митрополит Алексей, смотрел и буато впервые видел его таким. Он подумал, каково будет Руси без него, и испугался: много значил этот старец для Москвы, для других княжеств, чаще всего лишь им и объединяемых, и все для него, для великого князя. Как мог он в те годы недолюбливать его? Ведь не своего сана ради - Орда и без того чтила и заигрывала с духовенством! - сел этот старик на коня и поехал с двумя отроками в Сарай Берке в страшный год смерти князя Ивана. Он поехал, но на обогнал толпу князей, кинувшихся за ярлыком, как те собаки, которых дразнили мальчики-холопы. Они приехали к хану загодя, наушничали, одаривали его серебром и золотом, льстили, молили, клялись в вечном холопстве, готовые бросить всю Русь к его ногам, как было при Батые, обиравшем эту землю до нитки, - на все готовы были князья, в том числе и его разлюбезный тесть, князь Нижегородский Дмитрий Константинович... Все они, волкам подобно, взалкали власти, дабы сесть на священном Володимерском престоле, в городе ангельской тихости и красоты, где так светлы Боголюб-ские соборы... Сколько сил, терпенья, выдержки, мудрости, сколько даров из кладовых церковных потратил митрополит Алексей, чтобы отринуть ярлык от нечистых княжеских рук - тверских, рязанских, нижегородских - во имя того, чтобы он, Дмитрий, вокняжился по законной заповеди - по отчине и дедине.

- Не желаешь ли прохладиться, святитель? - ласково спросил Дмитрий митрополита и сделал знак.

Двое бояр - Шуба и Олешинский - кинулись к кувшину на подоконнице и налили небражного меду со льдом. Митрополит испил, окстясь. В ту же кружку Дмитрий велел налить себе, а потом потянулись к медовой прохладе и остальные. Грузному Боброку было тяжелей многих переносить жару, но он переждал всех я только потом выпил немного, что осталось, и снова сел, начал растирать колени ладонями. В ответной не только он страдал от жары, страдали все, но не менее мучительной была неизвестность - что в грамоте из Орды? У каждого были дела по дворам, но как тут уйдешь? С другой стороны, сидеть и ждать, когда оклемается Са-рыхожа и обретет дар речи, не было смысла: еще неизвестно, скажет ли он, что в грамоте.

Серпуховской выкликал Свиблова, спросил;

- Что, рассмехнулся?

- Ожил! И рукама и ногама водит!

- Фыркат ли от воды?

- Фыркат, Володимер Ондреич, и главу трижды воздымал!

Это известие немного расшевелило палату, однако митрогголкт вздохнул и промолвил, крестясь:

- Не ждет мое сердце добра от треокаянного. Слова эти показались Дмитрию верными,

Он задумался, потом тряхнул головой и обратился ко всем:

- Видать по всему, бояре, что ныне ногайские торги ране прежнего разгорятся, потому бескормица, и ногайцы коней сбыть до падежа норовят.

- Хитры! Ой, хитры! - встрял в речь князь Коче-вин-Олешинский, чем привлек внимание палаты, а главное - Дмитрия.

- Но и мы не простаки, - заметил тот. - Надобно извернуться каждому боярину, каждому воеводе да хорошо бы и податному люду, кто в силах, дабы скупить подешевле и побольше тех коней.

- А како прокормить оных? - спросил митрополит.

- Думал и об этом, владыко... Ныне во степях ордынских падеж коней, волов, баранов превелик будет. Хоть и дожди пройдут днями, то все едино кони их надорваны гладом, все едино ныне Орда обезножела...

- А мы? - спросил Шуба.

- И мы обезножим, коли не сбережем табуны.

Дмитрий умолк, оглядывая палату - всех по очереди, и в глазах у каждого были недоуменье, испуг или любопытство: что такое надумал великий князь?

- У Орды нет спасенья от зною, у нас есть! Мы сберем табуны свои и перегоним их на полуношный край княжества, где земля не вельми опалена. Туда отошлем и холопей наших, дабы сено косили, сколько есть и сколько по силам придется. Будут табуны - будет у княжества воинство!

- Пресветел глагол и слышать сладостно!

- Исполним, батюшко...

- Порадеем для тебя и себя!

Дмитрий дал погудеть немного, потом наставил:

- Но то - забота о божей скотине, а о людях кто за нас думу сдумает? Хлеб сохнет, бояре! Как быть?

- Глад великой грядет, - покачал головой митрополит, не совета никакого не подал, он будто устранялся от дел мирских, отяжеленный старостью, или просто стал спокоен за воспитанника своего, веря в его светлую голову.

- Истинно речет святитель наш: глад грядет! Да поможет Руси боярство оградиться ныне от мору великого! - Дмитрий сделал остановку, осмотрел лица советников - молчат, но опаска в глазах.

- Всю Русь, княже, боярству не прокормить! - осмелел Кочевин-Олешинский, боярин из доверенных.

- За всю Русь я в ответе! - пресек Дмитрий резко и; глянув еще, как чешет Олешинскийг бороду и голову - вразнос двумя руками, пояснил: - Вам надобно холопей своих не уморить, хлеб продавать по цене божеской.

Тяжело перевело дух боярство, но никто не осмелился возразить. То ли было бы лет пять назад! А князь продолжал:

- А коли ныне бог дождя даст и надобна станет пахота внове - одарить семенным зерном христиан по деревням своим, такоже и горожан, кои окромя поскотины свой присевок держат.

- То дело свято! - возвысил голос митрополит Алексей.

- То наш долг христианский - не токмо души, но и тела подданных хранить. Не они ли опора нам в черную годину? А коли не исполним мы долга своего, коли Русь обесхлебим - грош цена нашим высоким сиденьям!

При этих словах Дмитрий поднялся со стольца и неистово тряхнул темной скобкой волос на лбу. Он, верно, хотел добавить что-то еще, но передумал и отпустил бояр: дел у них по этой засухе немало и слишком много чести дожидаться княжему верху, когда опростается пьяный ханов посол. Придержал он только Никиту Свиблова и долго еще держал его - выслушивал и выспрашивал за все утра, в кои он не удосужился выслушать его. Дал строгий наказ: объехать все вотчинные и прикупленные деревни, довести до тамошних тиунов наказ строгий: зерно беречь, скот хранить, особенно коней.

Служба у Свиблова затянулась, но Дмитрий пожелал просмотреть свитки, в коих помечены подати серебром и мехами с князей меньших, владетелей городов. Свиблов (вот чем угоден был Дмитрию этот старый, опытный тиун) тотчас вытряхнул из рукавов свитки, пал на колени и развернул те свитки на чистой половице, у стены. Дмитрий преклонил колено перед великой силой жизни - состоянием. В городах, селах, деревнях, слободах - по всему княжеству великому вершили смерды и холопы, податные люди и служивые свой труд, и превратился их труд в серебро, меха, мед, пеньку, воск, многие железные поковки - во все то, без чего не живет человек, без чего не устоит государство, без хлеба - в первую очередь...

Дмитрий просмотрел свитки. Почти все князья расплатились, как повелось исстари. Все привез на Москву князь Суздальский (Нижегородский), тесть Дмитрия. Молодец, не затянул. Рассчитались с княжей и ордынской половиной городецкий Борис, ростовский Андрей, которого почему-то Дмитрий недолюбливал. Почти все, без малого, привез Василий Ярославский. Как всегда, раньше многих, привез податной пай Федор Белозерский, помнится, он приезжал на Москву ранней весной, до пасхи, вместе со своими братьями и сыновьями, дивился каменным стенам, коих еще не видывал раньше. Князья Кашинский, Моложский, Стародубский и другие многие - все смиренно внесли свою лепту в общекняжескую казну. Немало уйдет из нее в ненасытный Сарай, и будут там новые и новые ханы, алчущие престола, резать, давить и душить друг друга. Ну, что тут скажешь? Неправедное злато прожжет злодеев и испепелит их ненасытные души, истает их могущество и сила... Дмитрий был доволен и тем, что все больше богатств остается в казне великокняжеской.

- Дядька Микита...

- Чего велишь, княже?

- Изыщи купца праведна и благочестива и направь того купца с грамотою моею в землю свейскую [Свейская земля - Швеция], и в

немцы такожде пошли другого, мужа праведна и честна. И пусть они там высмотрят и запросят оружья нова и сподручна. А дабы промашки не вышло, пошли с ним воеводу Минина, а с другим - иного воеводу же, Назара Кусакова.

- Дмитрей свет Иванович, да можно ли этих насмешников в чужие земли слать? Обсмеют все дворы!

- Некогда там насмехаться будет.

- И серебро им дашь?

- Немного. Пусть отберут, что понадежней, а такожде и предивное какое оружье пусть купят... - Дмитрий посмотрел на тиуна и шепотом пояснил: Слышал, есть страшенное оружье - огнем плюет и железом!

- К чему такое оружье? - изумился Свиблов.

- А к тому. Мои кузнецы выльют такое оружье, а зелья купим, не то сами измыслим.

Он отпустил наконец тиуна, а сам так и остался сидеть на полу, думая про дивное то оружие.

* * *

До вечера оставались у княгини Евдокии ее теремные боярыни - Марья, жена Дмитрия Всеволожского, и боярская дочь, круглолицая, легкого сердца и ладная станом девка Анисья. Дмитрию нравилось в последнее время, когда они подолгу оставались у княгини, тогда он сидел в раздумьях или бродил по полутемному терему - по переходам, по рундуку, окликая сверху конюхов, сторожей, подуздных или стремянных гридников, разговаривал с постельничим или чашником, обговаривая еду на завтрашний день или толкуя с новым сокольничим об охоте, о ярых соколах, добытых им на севере княжества, но разлюбезнее всего были ему беседы с Бренком.

В тот вечер ему не сиделось одному во внутренних покоях, и, чтобы не томиться неизвестностью, ожидая ханской грамоты, он вышел на рундук.

- Михайло?

- Пред тобою, княже!

Бренок торопливо поднялся с верхней ступени и преданно глянул в лицо князю, вылавливая настроение карих глаз.

- Почто в томленья пребываешь? - спросил Дмитрий, вяло окинув сумеречный двор взглядом, но тут же внимательно посмотрел на Бренка и прищурился: - Анисью укараулить норовишь? В терему она, у Евдокии, от полудня засели с Марьей Всеволожской.

Бренок молчал, взором в пол потуплен.

- Красна девка, Михайло! Глазом с тобою схожа, такоже и лицом, круглым да белым... Не гаси взор-от, не гаси, Михайло! Ныне уж вдругорядь совалась челом на переходы - тебя усмотреть норовит.

Бренок стоял все так же, потупясь, легкий румянец, будто свет вечерней зари, орумянил его щеки, и это понравилось Дмитрию.

- Молчишь? - Он положил руку на плечо мечника, приобнял душевно, но о боярской дочери Анисье больше не поминал. - Сойдем вниз да глянем на бела конька. Слышал, какого ныне Ратница принесла?

Они сошли по ступеням крыльца, перешли двор наискось и крикнули конюхов. Им отворили конюшню. Свет умирающей зари гляделся в тот час прямо внутрь помещения, и они увидели сразу все внутреннее его - выметенный пол, тесовые перегородки по обе стороны, упряжь на деревянных крючьях матово поблескивала серебром, отливала жирной желтизной золоченой меди. Кони лениво переступали с ноги на ногу, сыто всхрапывали. Пахло навозом, овсом. Большинство стойл пустовало - кони были на выпасах, а этих пригоняли на ночь из-за Москвы-реки, чтобы всегда были под рукой. Княжева любимица, кобыла Ратница, издали светила белизной своего крупа. Под нею, под самым брюхом, лежал еытый жеребчик и смотрел на подходивших людей. Вот он беспокойно повернул голову, встрепенулся, забился, скользя копытцами, желтыми, как янтарь, и поднялся, ткнувшись острой хребтинкой в брюхо матери. Ратница осторожно переступила, пропустила дите за себя и, как бы ненароком, приподняла ногу, защищая малыша от людей.

- Как назван будет? - спросил Дмитрия Бренок. Князь ощупал брюхо Ратницы, репицу, погладил шею. Жеребчику не стоялось за матерью, он обежал ее и ткнулся мордочкой в пояс человеку. Бренок придержал его голову и воскликнул:

- Зри, княже: ухо-то!

Ухо у конька, его еще мягкое правое ухо, было перечеркнуто по самому краю черным пятном-серпом. На самом кончике уха черный серп бледнел, растворялся в белизне и переходил в мелкий черно-белый горошек.

- Пречудно! Пречудно, Михайло! Экой серпик!

- Наречем его - Серп! - предложил Бренок. Дмитрий подумал и поправил:

- Серп - неладно... Наречем поласковей - Серпень [Серпень - август].

Бренок хотел возразить, напомнить князю, что конек родился не в августе, а в мае, но, посмотрев на быстроногого, остро стригущего ушками, немного нервного конька, он понял, что такая кличка ему пойдет. И, как бы закрепляя ее, Бренок нежно повторил, поглаживая дрогнувшую шею жеребчика:

- Серпень! Серпень!

Дмитрий еще постоял, стараясь как бы заглянуть в будущее: где, по каким дорогам, по каким полям предстоит скакать ему на этом жеребце необычной белой масти? Помыслил о будущих боях, но никак не мог их вообразить себе, в глазах всплывали мирные, дорогие сердцу картины: вот он выехал верхом из Коломны навстречу нижегородскому князю Дмитрию Константиновичу. Вот он встречает свою невесту, Евдокию, и дивится она белому коню... Встречал-то он ее на другом коне, а встречая - не видел, ее укрывали от взоров согласно обряду... Потом возник коломенский иерей Михаил, послышался его медовый голос, покорявший Евдокию, и подумалось, что коломенского иерея надо бы залучить на Москву, ведь и сам он питает к нему несказанное чувство любопытства и доверия вместе...

Они вышли из конюшни. Двор был пуст. У больших ворот, поблескивавших золоченой медью, маячила фигура стражника из кметей. У первой ступени крыльца уже стояли двое гридников, еще трое прошли, верно, наверх и изготовились к ночной полудреме. Среди, замиравших в Кремле звуков означился в покоях тихий голос Климента Поленина. Чем дальше к преклонным летам, тем больше становился он похожим на старушку - и голосом тихим, и руками, тонкими, белыми, и лицом, тоже узким, женственно-нежным, опрятным и бледным оттого, что мало видиг живого солнца и ветра, бывая то в подклеточной поварне, где правят княжьи блюда, то в покоях, где исполняет долг покладника-постельничего великого князя. Надо бы завести отдельно покладника, но так уж повелось после смерти князя Ивана, что По-ленин был един в двух лицах.

Дмитрий свернул налево и направился с Бренком мимо гридной палаты и конюшни вниз по холму, где от Портомойных ворот вдоль по Подолу кремлевского холма ютился митрополичий садец плодовый, взбегая краем на холм. В сутеми сторож сада грянул было на них недобрым словом, но, узнав великого князя, сдернул торопливо стеганую шапку и повалился на колени.

- Подымись! - велел ему Дмитрий.

Они прошли по усыпанной яблоневым цветом дорожке до стены Беклемишева двора и медленно побрели обратно. Сад процвел. На голых еще ветках яблонь кустились гроздья завязей и торчали зачатки неразвер-нувшихся листьев. Завязи отмирали, подсохнув от безводья, и волосы князя были усыпаны ими, опадая на ходу на плечи и скатываясь с шитого оплечья рубахи на землю. Было тихо, лишь за стеной гомонили торговцы, укрывая товары до утра, да за рекой ревела голодная корова.

- Велика сушь, - обронил Бренок.

Дмитрий вздохнул и через десяток шагов вымолвил:

- Того ли страшиться нам? Чует душа: напасти изготовлены иные...

Бренок не ответил. Не ведал того слова, коим можно было бы дать ответ достойный. А тут еще сторож вновь повалился на колени и отвлек князя от дум.

- Восстань, душа христова!.. - промолвил Дмитрий, внимательно разглядывая испуганное лицо подневольного митрополичьего человека.

- Как звать тебя? - спросил князь.

- Митрей... - промолвил сторож.

- У нас с тобой, Митрей, един ангел.

Сторож сморщился при этих словах, как от кислого яблока, и показал в улыбке редкие зубы. Дмитрий не понял этой улыбки, не понял взгляда прижмуренных глаз митрополичьего смерда и, смутясь почему-то, хотел обойти стоявшего на коленях, но что-то удержало его. Он сунул руку за пояс штанов, нащупал в кармаве-загашнике несколько монет и подбросил к его коленам.

- Вот те, смерд, четыре резаны [Резана - мелкая монета].

- Храни тя, княже, ангел небесной...

Они торопливо поднимались по склону холма, будто уходили от стыда.

- Молва, княже, широка по Москве о смердолюбии твоем, - гудел Бренок у правого плеча князя.

- Смердолюбие - заповедь Мономахова... - Он не докончил и неожиданно приостановился: на срезе холма, наполовину скрывавшего конюшни и гридню, высилось, касаясь головой крыш, и потому казалось снизу еще громадней мощное тело Григория Капустина.

- Княже! - Голое мрачен и неровен. Немалое дело могло заставить Капустина, новоповерстанного начальника гридни, искать ввечеру князя и окликать его издали.

Дмитрий быстро поднялся и глянул на воя своего немного снизу. В этом взгляде Капустин прочел вопрос и нетерпенье.

- Княже, по повеленью тиуна я отвозил посла Са-рыхожу на Арбат, в особую избу ко второму послу...

- Оклемался ли?

- Этот оклемался, а другой напился пивом браж-ным...

- И что? - возвысил голос Дмитрий.

Капустин оглянулся по сторонам, посмотрел на меч-вика и жарко прошептал:

- Я речи их внял... Новый посол во хмелю изрек Сарыхоже о грамоте новой: тебя, княже, в Орду требуют.

- Так ли уразумел их пьяную речь? - Не выдержал Бренок, хмурясь неистово.

Капустин не ответил ему, а перед князем низко склонил голову. Дмитрий не повторил вопроса, он знал, что то неясное, что томило его в минувшие дни, стало явью, определенностью и принесло вначале облегчение, тут же обернувшееся тяжелым раздумьем. Дмитрий шел по двору, отринув все мелкие заботы, и не понимал, что там чернеет посреди двора около колодца, и только приблизившись, он понял, что это громадная лужа с растекшимися, будто страшные щупальца, струями-подтеками. Эта лужа напомнила ему о том, что Сарыхожа, которого отливали тут несколько часов назад, второй посол и сама Орда - это такое же неотвратимое бытие, как нынешняя жара, от которой невозможно посторониться... Через два дня, после вечерней службы, нежданно пожаловал на княжий двор сам Сарыхожа. Он прошел за великим князем в ответную палату, усмехнулся и объявил по-русски, что хан требует великого князя в Орду.

7

Утром Дмитрий опять поднялся до зари и ходил по крестовой, неслышно ступая по половикам. Ходил долго, дважды поправлял лампаду, снимая нагар, останавливался пред иконами древнего письма, будто стремился получнть совет или с их помощью обороть в себе сомнения, снова отходил, едва укрепившись духом, помельки-вал босыми ногами, неслышно, будто тать в нощи, а из оконец, прорезываясь чрез мелкоплетье свинцовых рам, вливался и креп свет нарождающегося дня. Еще немного, и растечется ранняя заря, осенит правым крылом ордынскую сторону - укажет ему дорогу, а следом подымется красное солнышко, гибельное ныне в своей безмерной азиатской щедрости.

Сутки вынашивал в себе он ордынскую новость и лишь вчера негромко поведал ее ближним боярам, но еще в ту первую ночь он убедился - непонятное дело! - в том, что по Москве уже ползли слухи об отъезде великого князя в Орду: в ту ночь он выходил на рундук и слышал, как шепталась сторожа, вздыхала и молилась за него, Дмитрия. Сегодня было то же и на дворе, и, кажется, в гридне. "Вот уж и Москва ведает о грозе ордынской", - подумалось ему невесело, и где-то в самой глубине души колыхнулась теплая волна любви к тем людям, коих он не видал и не знает, - ко всем этим кузнецам, кожемякам, гончарам, каменщикам, плотникам, ко всем холопам и смердам, что молятся сейчас за него и, быть может, когда-нибудь покажут ему свою верную службу в черную годину земли русской...

Он не вздрогнул, он только приостановил дыхание от нечаянности, кегда неожиданно почувствовал на плечах руки. То была Евдокия. Мгновением раньше он ощутил, как накатило на спину, на затылок теплом ее разгоряченного во сне тела, и тотчас коснулся, все так же спиной, жара и несказанной тайны ее полураскрытой груди, которой она так крепко, так преданно и обреченно прижалась к нему. Когда коснулась лопаток сырость от ее мокрого, в слезах, лица, он понял, что напрасно вечор поведал ей о тяжелом и нерешенном деле...

- Не пу-щу-у-у! - вырвался у нее приглушенный стон, который Евдокия сдерживала, чтобы не разбудить ребенка. - Ми-тенька-а-а-а...

Она не могла больше вымолвить ни слова, затряслась в поначалу беззвучных рыданиях, но горе вырывалось наружу, ей было не сдержать его внутри себя, оно выплескивалось в коротких негромких стонах. Горе отобрало у нее силы, ноги ее подкосились, она сползла на пол, на колени, целовала его тяжелую руку, колени, наконец нагие стопы, окропляя их горячими, как воск, слезами.

- Ми-тень-ка-а-а-а!.. - И больше слов не было.

Он опустил руку к ее голове, нащупал теплую путаницу рассыпавшихся волос, щеку и родинку на шее, но все так же глядел сквозь ячеи оконца на Москву, ждущую нового дня, и страшился опустить глаза вниз. Когда же он решился на это и увидел ее мокрое, распухшее, подурневшее от слез и еще более дорогое от этого лицо с ямкой на детски круглом подбородке, с большими серыми глазами, болезненным изгибом бровей и губ, то и сам не смог обрести себя, собрать силы, чтоб утешить ее. Он знал, что можно ненадолго успокоить лукавым обещанием, и уже хотел было сказать, что не нужно лить слез раньше времени - раньше решения боярского совета, но не сказал: хуже всего было то, что сам он не решил для себя, ехать ли в Орду по требованию хана. Правда, Сарыхожа не показал ему грамоту - она была только для посла, - но Дмитрий догадывался, что там сказано более требовательно и грубо... Сарыхожа, будто бы в благодарность за милость к нему московского князя, обещал помощь и посредничество в Орде между ханом и Дмитрием, но тут могло быть не чисто. Нельзя было верить ни Сарыхоже, ни тем более - хану, но нельзя было и встать на перепутье, оставив не только себя, но и все княжество, а быть может, и Русь в труд-. ном, неопределенном положении... После неподчинения ханскому приказу - вернуть ярлык и присутствовать при вручении его ярлыка новому обладателю, Михаилу Тверскому, - рассчитывать в Орде на мирный исход не приходилось. Можно было надеяться на чудо, на смерть хана или на бунт в Орде, но уже не ждать милосердия в Сарае Берке. Весь вопрос заключался в том, великим ли наказанием отметит хан непослушание Дмитрия - ограничится ли потравой мелкой, вроде козней и угроз, смирится ли, прельщенный дарами, бросит ли своих эмиров, бегов и темников зорить для острастки русские окраины или пойдет на большой огонь на кровавую войну: все супротив всех, - на ту войну, к которой Русь еще не готова. А когда будет готова, Дмитрий не ведал...

- Не реви, Овдотья, - вымолвил он наконец как можно мягче и спокойнее. - Не оплакивай покойника ране смерти, негоже так-то...

- Не езди в Орду! - заговорила она жарко, всхлипывая, глотая слезы. Митенька-а! Не пущу тебя в Орду! Убьют тебя, солнышко мое единственное, погасят тебя! Лишат отца Данилушку и... второго, слышишь, Митенька-а?

- Слышу... Коль родится мальчик, назови его Ва-сильем...

- Не пущу-у!..

- Слышишь, что сказываю?

- Слышу, слышу, Митенька-а... Не пущу-у-у! Они отравили прапрадеда твоего, Александра Ярославовича, это от их зелий умер князь Невский на пути возвратном, горьком из Орды. Это они убили благочестивого князя Черниговского со боярином Феодором еще при окаянном Батые. Вспомни, Митенька, как издевались над князем Михаилом Тверским - в колоде на шее во-дшш по торгам... А не они ли, свет ты наш, солнышко наше, не они ли, нехристи, вырезали всех предков Ольга Рязанского?

При последних словах жены Дмитрий шумно передохнул, будто пламенем полыхнул в бороду, губу прикусил нервно и даже переступил в нетерпении вспомнил, что она, вот эта самая Евдокия, была, по упорным толкам домашних, назначена в жены князю Олегу Рязанскому... Это воспоминание, толкнувшее в груди что-то тяжелое и очень старое, придало Дмитрию силы, покидавшие его при слезах жены.

- Поди к Данилке! - сказал он, впрочем, не очень строго, но твердо и, глядя в оконце, смягчил: - Плачет, кажись...

Ей будто что-то передалось от его настроения. И раньше, замечала она, когда приходилось поминать Олега Рязанского, Дмитрий каменел и покусывал губу... Сейчас она помолчала, затем тяжело поднялась, грузная животом, поцеловала его в плечо и пошла в постельную, ступая в полумраке палаты по половикам. Он глянул на нее скоса и увидал, как сиротливо помель-кивают ее узкие стопы из-под длинной, до пят, рубахи. По ее наклоненной голове он угадал ту горечь и покорность, в которой она пребывала в сей час, понял, что обидел ее, отослав к ребенку, спящему безмятежным сном, но не пошел за нею, не успокоил, сам искал успокоения и одиночества в этот предрассветный час - единственный во весь длинный божий день, когда он, великий князь Московский, принадлежал самому себе.

* * *

По утрам он не принимал услуг ни покладника По-ленина, коего можно вызвать колокольцем, ни спальных гридников, - издавна одевался сам. Вот и сейчас он надел шелковые летние порты, просторные, как татарские шаровары, зеленую рубаху под кушак и свои потертые, зеленой кожи, невысокие, тоже летнего покроя, сапоги. На рундук вышел, перепугав гридников в их сенях-опо-чивальне, постоял, глядя на Москву. В полумраке еще тонули посады. Не видна была в полуношной стороне деревянная церковь за Кучковым полем, даже Никола Мокрый за Васильевским лугом, что в конце Великой улицы, уходившей от кремлевского Подола вдоль Москвы-реки, виднелся неясно. Город досыпал последний час, и Дмитрию вдруг захотелось уйти в него, раствориться в его сумрачном далеке, стать частью этой тишины, этих безбрежных просторов, уходящих за посад, за села, за слободы и носивших великое и горькое название - Русь... Понял он теперь тех людей, что оставляли дома свои, терема, города и престолы и уходили в монастыри или пустыни, не простясь, но прощая всему и всем.

Он медленно, сам замечая, что не идет, а крадется, неслышно спустился на двор, держась не перил, а стены терема - там не скрипели ступени.. Двор еще не проснулся. По углам лежали тяжелые, почти ночные тени, а тот свет, что сочился в оконца терема, был светом месяца, сиротливо западавшего за храм Спаса-на-Бору. Это его порадовало: значит, есть еще время! Как грязную лужу, он обошел сырое пятно у колодца и направился к конюшне, радуясь тому, что стражник у Больших ворот придремывал с наружной стороны, а дворовый гридник безмятежно похрапывал, привалившись к столбу гридного крыльца. Никто не должен был увязаться сейчас за князем - ни мечник, которого он вчера отпустил домой, ни чашник, еще не поднявшийся и не открывший съестных погребов, ни тиун, коего отпускал он до своего двора на день-два, а то и по неделям давал ему вольную от службы. Даже собаки не было на дворе - отвели собак, как родился у князя сын, чтоб не пугали младенца лаем дрянным. Митрополит Алексей тоже не одобрял собачьи утехи, называл это злобесием, недостойным христианина, потворством лени стражной и рассадником грязи. Не спал в этот час лишь сторож конюшни, где стояла Ратница с юрким Серпенем. Там, как доводил тиун, стояли еще четыре жеребые кобылицы, за ними-то и следил неусыпно сторож из опытных конюхов. Недреманное око конюших хранило богатство и силу княжества - коня.

Сторож заслышал шаги, сердито покашлял и вышел из полуотворенных дверей. Приметив и узнав издали князя, он засуетился, торопливо запер дверь в конюшню и, выйдя вновь из-под навеса, пал на колени.

Дмитрий остановился над ним, глядя на лохматый затылок конюха, на широкую спину, покрытую нитяным плащом-мятлем, длиннополым, как княжеское корзно. Хотелось сказать конюху: отворяй! Та радость, что понемногу прижилась в нем от удачи - от того, что никто из ближних слуг не видит его, вырастала в озорную и почти крамольную мысль: пойти пешком за стены Кремля! Никто и никогда не осмеливался от княжего престола пешком выходить в город, ходить по улицам, подобно смерду. Это осуждалось. Не завелось так-то и не по чину великому князю ходить пешком даже по Кремлю, но так устроен смертный, что запретный плод ему слаще, а чем дальше, чем недоступнее то вожделенное нечто, тем необоримей тяга к нему...

- Подымись!

Холоп поднялся, но продолжал держать шапку в руках, уперев ее обеими руками в живот.

- Красен мятель у тебя, - заметил Дмитрий, но конюх не знал, что ответить на эти необычные слова князя,

- Не жарко ли в столь парную ночь?

- Мы обыкши, княже...

- Набрось-ко мятель свой мне на рамена,

Мужик растерялся, едва не заплакал, думая, что князь решил наказывать его, а для начала хочет посмеяться. И хоть, по слухам, такого за молодым князем не водилось, чего не бывает на белом свете!

- Чего дивишься?

- Верою-правдою, княже, служу...

- Вот и послужи: набрось мятель мне на рамена! Мужик, еще не доверяя словам князя, расстегнул, скинул петлю с деревянной застежки на правом плече, вывернулся из плаща и, держа его в руках, замер.

- Ну!

Дмитрий повернулся спиной, и мятель лег ему на плечи.

- Спаси тя бог! - буркнул Дмитрий благодушно, застегнул плащ на плече - накинул пеньковую застежку и обронил: - Не проговорись у меня! Посмотрел на небо и про себя добавил: - Не скоро зазвонят...

Он огляделся. Гридная стража спит или вся притаилась, завидя князя, но всем этим беспорядкам он сейчас был рад, опасался лишь того, чтобы княгиня не вышла через переходы на свою половину и не выставилась из навесного пресветлого теремка, что вызарился на Москву-реку многими мелкими оконцами, весь в пре-чудных деревянных резных прилепах...

Дмитрий направился к южной стороне, миновав за Благовещенской церковью старую границу Кремля - Заруб, - прошел низину, в прошлом - Подол, плотно заселенный некогда черным людом. Недавно здесь было начало Великой улицы, отрезанное ныне стенами и ставшее частью Кремля. Тенью и прохладой дохнула на князя могучая стена. Он приблизился к ней, потрогал камень ладонью хорош камень нашли у деревни Мягко-во! Всю зиму возили телегами... Он прошел вправо и приблизился к Чешковым воротам. За ними., теперь ча малом пространстве, все еще по старинке приплескивала жизнь - торговали, лепили лачуги по летнему делу, грызлись с кремлевской стражей, а порой и бились с нею в кровь. Зимой торг перемещался на лед и все затихало. Привратник тоже спал, обхватив копье, но спал чутко, поскольку место у него было горячее: озорники не раз закидывали в ночи кованую кошку на веревке и, зацепившись ею за гребень стены, перелезали в Кремль. Если такое случалось, не один синяк и не одну неделю носил стражник от Григория Капустина. Строг начальник... Страж вскинулся на шаги, рыкнул для порядка, но тут же присел и хотел бежать, вызнав князя по открытой голове его, по черной скобке волос на белом лбу. Дмитрий вернул его и велел отворить.

Тишиной и безлюдьем встретила его застенная Москва. На берегу, среди избенок, заборов, летних лачуг и опустевших на ночь лавок - никого. Он прошел к самой воде, постоял у светлой кромки, долго смотрел на ветки плакучей ивы, полоскавшей свои длинные листья в.струях воды, и пошел наконец в сторону Великой улицы, вспоминая, как с той ивы ловил он в детстве широкую плотву. Хорошо брала! Поравнялся с Живым мостом, перекинутым на тонких сваях. Сколько раз сносило его по весне! Почти каждый год этот легкий, истинно Живой мост настилали снова. Мостки - первая работа древних жителей этого, ныне кремлевского, холма. Неведомо, сколько сотен лет настилали тут старые люди мостки через реки, дабы выходить на большую Русь - торговать, смотреть на мир... Еще отец говорил маленькому Дмитрию, что в старину жителей тутошнего холма, то и дело ладивших мостки, прозывали ходовым в старину, всеохватным словечком - мостква. Мостква тоже в долгу не оставалась и прозывала холопей боярина Кучки, что разметались по другую сторону реки, памятуя их лесную жизнь, словом - лесва... Так и жили они в старину - мостква да лесва - у одной реки. Деревня на холме иначе уж и не называлась, как Мостква...

Дмитрий посмотрел на новые отесанные бревна мостового настила и вспомнил, что нынешней весной пришлось сегодняшней мосткве, только не с холма кремлевского, а из посада - черным людям - менять четыре пролета, снесенных ледоходом. Мостква по-старому служит новой, большой, уже белокаменной деревне - Москве, первопрестольному граду Руси великой... От темных бревен моста пахло высохшим навозом, сырью свайных бревен, прелью. Он раздумал переходить реку и править путь в Заречье. На торг, налево, тоже не свернул, а пошел вдоль реки и вскоре увидел густое гнездовье прокопченных кузниц с широкими, на два раствора дверьми. Тут черные люди кузнецкой сотни ковали лошадей, ладили сани и колымаги, крепя передки железным шкворнем. Тут вершилось великое таинство превращения закупных, свейских железных полос или русского кричного железа в латы, калантари, шлемы, кольчуги, наконечники стрел и страшные врагам русские тяжелые мечи... Дмитрий любил солоноватый дух железной окалины, любил волшебный труд кузнецов, которых недаром прозывают в народе колдунами. Он знал, что зять его, что взял в жены сестру Анну, воевода Боброк, любил сызмала стоять у горна. Сам себе отковал меч. Бояре шепчутся, что-де Боброк потому и молчалив, и глазами пучен, и силой необычен, что привык трудить мышцы свои в единоборстве с силой нечистой. В пасхальные дни, напившись меду бражного, кричал на церковной площади Кочевин-Олешинский, что Боброку в его дворовой кузне сам сатана мехи раздувает, а черти молотом бьют по очереди... На что уж смирен Боброк, а не сдержал себя - придавил боярина Юрыо спиной к колокольне Ивана Лествичника, и повинился пустослов принародно...

У церкви Николы Мокрого, что прилепилась к берегу на Подоле, густели тени людские, то были нищие, спавшие на паперти, благо ночь мягка, как рытый бархат. Толпа была большая, и она шевелилась, пересыпая горохом голов: видимо, всем хотелось пролезть к ступеням паперти. А там, спиной к запертой церковной двери, стоял человек и размахивал руками. Что-то тревожное, вечевое слышалось в его голосе, да и толпа не молчала - там слышались голоса. Дмитрий помнил заветы Мономаха, не чурался нищих и всех иных мезинных людей, но в это утро ему не хотелось подходить к ним в мятле конюха. Он слышал: ходят по Руси угрюмые люди, раскольники веры христовой, твердят на всех перекрестках об истинном пути в вере, известном лишь им, этим стригольникам. Уже войдя в Великую улицу, он услышал с правого плеча выкрики охрипшего человека и голоса из толпы:

- Иде моль пребывает, тамо бояр ищите! Иде лжа процветением радужна, тамо отцов церкви изыскивай!

- Истинно!

- Твои словеса - и есть лжа нагбльна!

- Кто землю сеет, тот гладом сморен есть, кто зорит землю, тот пищу вкушает бесскудну!

- Истинно!

- Сие вершится именем Христовым, а его учение - равнозаконие! Так ли, православные?

- Изыди, сотона!

- Ты, Карп, со диаконом Никитою - богоотступники!

- Пакостники и вере развратники!

- Изыди в свой Ростов! Изыди добром, понеже главы не сносишь.

- Дайтя волю человеку, в сумлений пребывающу!

- Дайгя, дайтя кулаком по окаянной шее!..

Эти выкрики ранним утром, на которые выходили из ближних изб заспанные люди, казались Дмитрию идущими не от мира сего. Рассказы, упоминания о стригольниках или проклятия им он воспринимал как проклятия нечистой силе, которой он никогда не видел. И вот увидал толпу, и то, как он увидал ее сзади, со спины, внушало ему, что увидел настоящих земных людей, смятенных в вере. Он как бы подсмотрел их и потому поверил в их существование. А эти выкрики? Не так уж мало в них смысла... О, Русь... А он-то, великий князь, думал, что в высокие оконца терема видна ему вся земля, известны все ее невзгоды! Думал, что на княжих судах, разбирая судные дела, вершит правее дело христианина и купно постигает суть жизни, а вот же - вышел в Москву и понял нежданно, что не с чем ему подойти к тем людям, нет у него княжеского слова, отцовского, коим сумел бы успокоить их смятенные души.

Он торопливо свернул в Большой посад и дошел до Ильинской улицы. По ней, как по прямой дороге, уставленной с обеих сторон заборами из частокола, толстого теса или просто законных семи жердей, он вышел на Глинищи и вскоре почти достиг того места, где недавно догнал его полк посла Сарыхожи. Тут он понял, что тянуло его к тому широкому пню, где завелась у московских отроков игра в ханский ярлык с собаками-князьями...

Вот он, пень. При Иване Калите тут шумел дремучий дуб, ровесник Мономаха, а теперь... да и теперь могучие корневища держали на себе остаток былого могущества - широкий пень с косым срезом. Тут же раскиданные прясла - загон для тех собак. Так просто: разбросали жерди - и псы на воле, а как же быть князьям русским? Он стоял и смотрел на этот загон - крохотный пятачок земли, ребячья забава, в которой ему вот уж другую неделю мнится молва людская, ранее тоже неведомая ему. Да, отроки малолетние берут у больших...

Послышался собачий лай - это Дмитрий наступил на еловую жердь, и она треснула. Он огляделся и увидел ряд низких изб под дерновыми крышами и ту самую избу, из которой тогда выбежала женщина и унесла на руках ребенка. За избами хорошо были видны кузницы, разбросанные по берегу быстрой реки Рачки, Еще кузницы, как в Заяузской слободе...

В дыру забора просунулся мужик. И этого узнал Дмитрий: отец того отрока. В тот раз он стоял в страшной неподвижности, а сейчас уверенно шел на Дмитрия, как бык, наклонив всклокоченную голову и смяв бороду о грудь. Однако, по мере того как он приближался, шаг его становился все медленнее, неувереннее: под простым мятлем мужик рассмотрел дорогую рубаху, да и осанка, чистое лицо, ухоженные волосы наводили на мужика опаску, и лишь любопытство двигало его вперед. Наконец он вовсе стал, намереваясь повернуть назад. Но пока еще оба смотрели друг на друга.

- Поди ближе! - потребовал Дмитрий властно, чувствуя, как после этих слов к нему возвращается уверенность, поразвеянная в одиночестве на этих улицах.

Теперь было ясно видно, что мужик жалел о своем выходе. Он безнадежно глянул назад, прихмурился на собаку, сбившую его с толку, и пошел на зов. Сделав еще шагов пять, он вдруг приостановился и пал на колени:

- Батюшко князь!..

- Подымись! - Дмитрий сам приблизился к нему. - Чей?

- Из мезинных людишек... Кузнецкой сотни человек... был.

- А ныне?

- Братца твово, Володимера Ондреича, холоп.

- Обельной?

- Бог милостив: не вверг в вечные, на три года запродан.

- Как наречен?

- Лагута, по прозвищу Бронник. И дети мои, кня-же, все Бронники...

Мужик стоял, опустив руки к земле, как в прошлый раз, будто невидимая, но страшная сила тянула их вниз и сама незримо входила в эти руки-корневища, похожие на корни дубового пня.

- Веди в кузню! - повелел Дмитрий.

Мужик на миг замер, опасливо глянул из-под лохматых бровей и пошел, тяжело переваливаясь с боку на бок, как осенний гусак.

В кузнице было темно, но и в темноте было видно, что вся она завалена железом, углем, заготовками и поделками. Груда золы у входа заглушила шаг Лагуты, иа мгновение пропавшего в полумраке, но вот он обернулся, шаркнул мимо князя и растворил обе створки двери. Зоревой свет влился в кузницу, и ясней проступили все предметы, наполнявшие ее, - косы, тонеры деловые и боевые, серпы, ухваты, вилы, молотки. В широком деревянном лотке светло роилась груда новых наконечников для стрел, среди которых были двух обличий - круглые и сплющенные на татарский манер, похожие на острый конец кинжала. Такой наконечник рубит порой кольчужное кольцо, устойчивее держит стрелу в полете, подобно второму оперению. Дмитрий взял плоский наконечник, потрогал острие, нахмурился чему-то. С тем же хмурым челом он взял наконечник копья и тоже потрогал пальцем рожон.

- Не точены покуда... - промолвил Лагута несмело.

- А вот у татарвы по вся дни и стрелы и копья изготовлены ко браням!

- Как им не уготовить: татарва, вестимо...

По стенам висели подковы, цепи, блестящие бляхи для калантарей. На лавке ворохом лежали кольчужные кольца, склепанные и с просечкой. Особо отметил про себя не доведенный до дела меч, уже покованный, строгий, пока без рукояти. На другой стене висел настенный шкап-поставец, в котором кузнец держит мелкий инструмент и мелкие, чаще всего дорогие поковки. Однако внимание князя было обращено не на поставец и не любопытство - что в нем? - занимало его, а предмет, что возлежал на поставце. Это был шлем. Добротный шлем, как определил Дмитрий с первого взгляда. Его обтекаемая форма московского толка, блестящий шишак, основание которого надежно схватывало верх половины шлема, тонко и чисто отделанные швы, покрытые по наружной стороне просечной пластиной, соединенной с нижним кольцом-охватом, изукрашенным той же просечкой, весь его блеск и глухой отзвук, если коснуться его, будто хранившего еще тепло Лагутиных ухватистых рук, - все это указывало князю, что кузнец ходит по Москве в больших умельцах и не зря на целых три года закупил его брат Владимир.

Лагута достал шлем, подержал его в руках, потер рукавом и хотел поставить на место.

- Подай! - потребовал Дмитрий.

Лагута вжал голову в плечи, забагровел шеей - жалко ему шлема! Эта поковка, по всему видать, нравилась самому мастеру, но делать нечего: великий князь пожаловал, предстал в Лагутиной кузне пресветлым ликом своим. Сказать кому - не поверят, а станешь божиться - побьют за нахрапистую ложь и осмеют всесветно... :

- Что смур? - скосился Дмитрий, принимая шлем.

- Не мой шлем, княже...

- Чей? Володимеру Ондреичу ковал?

- Дружиннику твоему, княже, дружинником назвался.

- Как наречен?

- Не сказывал и не открылся, токмо кулаками махал - огрозиться норовил, коли шлем худой выкую.

Дмитрий между тем обдул шлем и надел, ощущая приятную прохладу и тяжесть металла. Он оказался как раз по голове князю: если поддеть стеганый колпак на шерстяной подкладке, как это водится у бывалых воинов, то сольется с челом. А если этот шлем отдать золотых дел мастеру и тот изукрасит позолотой - ну чем не княжий шлем? Он будет, пожалуй, не хуже, а то и лучше нынешнего великокняжеского, оставшегося ему от отца, и конечно, лучше другого, сделанного шесть лет назад на голову Дмитрия-отрока. Тот шлем маловат... Чем дольше тянулось молчание, тем больше опасался Лагута за свое изделие, откованное потихоньку из железа князя Серпуховского. Утаил на бедность, а тут - на тебе! - великий князь пожаловал. А если узнает князь Серпуховской - беда: на три года весь он, Лагута, его руки, голова, его пот и время, все поделки и мастерские измышления - все принадлежит ему, владельцу одной трети Москвы с ее податями, черными людьми, холопами, челядью, дружиной, вот этой кузницей. Ежели этот шлем Серпуховской пристегнет к старому долгу, гривны эти еще полгода отрабатывать Лагуте. Так пойдет дальше, в вечные попадешь, не выкупишься в срок...

- Добрый шлем ладишь, Лагута-кузнец! - похвалил Дмитрий, сняв шлем и рассматривая его снова. - Чем светлость наводишь?

- Песком наперед крупным. По крупному - мелким. По мелкому - еще меле. Потом кирпич толченой, а уж после кирпича беру войлок...

- Добры у тебя руки! А пошел бы ты ко мне в холопы?

- С превеликой охотою, княже!

- Что так? Брат мой обиды наносит?

- Вестимо, что: лучше у великого князя в дерюге ходить, неже у иного в благоистканной багрянице.

- Не постигаю, вразуми...

- Великий князь - и гроза над тобою велика, зане и щит не мал: кто тронет княжего холопа? То-то! Он един себе судья и защитник, а у боярина да захудалого князя всегда рука свыше ести... Ныне пришел в кузню великий князь - истаяла вмиг прежняя защита надо мною...

- Обиды не нанесу, не страшись... А скажи мне: коли откупишь себя у брата моего, пойдешь ли ко мне в холопы?

- Коли откуплюсь - не пойду! - ответил Лагута и прямо глянул Дмитрию в глаза.

- Почто так: у великого князя, сказал, слаще? - прихмурился Дмитрий, но Лагута не отвел глаз и твердо пояснил:

- Воля, княже, слаще! Не гневайся...

Дмитрий сунул шлем в руки Лагуте и вышел из кузницы.

Пройти по городу и остаться неузнанным ему не удалось, но досады в душе не было, напротив: за этот короткий час, пока боярство и воеводство досматривало сладкие сны, он увидел утреннюю Москву - с ее спящими улицами, с кузнецом Лагутой, он слышал споры стригольника и толпы... "Не навлекла бы беды сия ересь новгородская", - остро кольнула мысль и омрачила размягченную душу.

По Варьской улице он вышел к торгу перед Кремлем. Далеко слева он увидел длинные вереницы людей, тянувшихся из-за реки по Живому мосту. Это были, должно быть, крестьяне подмосковных и дальних деревень, ехавшие на торг, но пешие были богомольцы. Многие уже расселись по берегу реки и ждали утреннего звону, чтобы направиться к воротам Кремля и приобщиться к белокаменному таинству невиданных церквей. Вскоре послышались голоса. Дмитрий вышел к угловой башне Кремля, никем тут не узнанный, и услышал причитания бабы, стоявшей на коленях.

- Да раскрасавица ты наша, краса писаная! - восклицала она, со слезами умиления обратясь лицом к церквам на кремлевском холме.

Он отошел к воде и снова направился к старой горбатой иве, полоскавшей ветви, чтобы оттуда тоже взглянуть на Кремль. Отошел и взглянул. Под сладкие причитания пришлой бабы он будто впервые увидел высокую свечу колокольни Ивана Лествичника, а вокруг нее толпились золоченые купола церквей, уже озаренные там, на высоте, лучами нового солнышка, еще невидимого на земле. Купола вытягивались на белокаменных резных шеях барабанов, оттенялись зеленью деревьев, прикрывавших их от глаз пришлых богомольцев, ладно перекликались с белокаменными стенами, не виданными прежде на Москве. Он на миг вообразил, как все это великолепие открывается русскому человеку, пришедшему издалека, и стали понятны ему слезы умиления, что глотала в причитаниях баба, стоявшая на коленях. В ее высокий голос подголосками вплетались другие, сливаясь в единый благостный хор:

- Матушка наша, красавица-а-а!.. Пречудны маковки твои позлащенные-е... Да не будет мне веры, грешнице, да не поверят мне во родном дому, что есть на Москве краса пречудная... Нетленна ты, моя матушка-а... Да стоять тебе, красоваться веки вечные-е!..

Левее куполов нежно синел свинцовой крышей княжий терем с пристройками, с теремком княгини, нависшим над кручей холма и будто плывущим в утреннем небе, посвечивая разноцветьем слюды в резных оконцах, из которых сейчас смотрит, должно быть, его Евдокия, глотая слезы не умиления, а горя.

На Подоле, у самых Чешковых ворот, спорили мужики, рассуждая о чем-то. По нескольким словам, брошенным в запале, Дмитрий понял: спорили о том, поедет великий князь в Орду или останется в Москве за крепкими стенами.

- Прежни князья ездили, и наш поедет! - уверял высокий мужик, весь зиявший прорехами на старой однорядке.

- Во стенах сидючи, с добытком не быть!

- Наипервейший добыток - голова на плечах своя! Але у тебя голов не одна и все в ушате впрок посолены?

Небольшого роста второй мужик, с которым спорил высоченный детина, опешил на миг, глядя из-под тяжелой бараньей шапки на противника, потом обежал телегу, пропылил босыми ногами и сдернул рогожу с воза:

- На! Зри, словоблуд! Нет у меня иных голов, как токмо на плечах, но случись татарва - не пощажу и единую!

- Смел таракан, покуда баба спит!

- Изыди от греха! - взмолился малый мужик, давая понять насмешнику, что только благочиние сдерживает его от драки.

- Эва! Ноздри-те распушил, яко пес подворотной! - резал самоуверенный детина, и оба, казалось, забыли суть спора, до которого им уже дела не было, и только обида от тяжких слов горячила их, тянула к рукопри-; кладству, ..-..; ...,. ,

Из Чешковых ворот смотрели проснувшиеся гридни-ки И митрополичья стража, готовые выбежать, разнять и отвести на суд, где обоим мужикам придется платить за драку свои сирые куны и резаны - князю и митрополиту поровну... Дмитрий прошел мимо. Маленький мужичок схватил было его за полу мятля, дабы призвать в свидетели, но он направился дальше к воротам, радуясь, что Москва неравнодушна к его судьбе. - Изыди! - неслось сзади.

- Упокою тя единым перстом!

- Раскосмлю-ю!

Стражники вывернулись из ворот, но Дмитрий взглядом остановил их и взглядом же рассеял. Он привык, что его боялись, и не удивился, что исчезли все, кроме приворотного стража, он другому дивился: как скоро на Москве расходятся княжие тайны. Откуда пробиваются они в народ?

Дмитрий прошел в ворота, медленно поднялся по тропе на вершину откоса, чувствуя, что из-за деревьев митрополичьего сада следят за ним глаза сторожей. Он подходил к конюшне, на ходу снимая мятель конюха, когда грянул над Кремлем тяжкий колокол и разбудил все живое, что еще не успело проснуться. Звук колокола, величавый, низкий, понесся над городом навстречу солнышку, разбудил новый день, разбудил в Дмитрии его тревогу: ехать в Орду или не ехать?

Он не пошел в покои, а направился в церковь, однако не в каменный собор, а в маленькую церквушку у Боровицких ворот - в Спас-на-Бору. Молодой попик не ожидал великого князя, да еще одного, убежал в алтарь и долго там не мог напялить на себя пристойные ризы, волновался, повторяя молитвы и готовясь выйти в самом лучшем виде пред очи самого князя. Дмитрий не заметил ни переполоха в полупустой и плохо освещенной церкви, ни самого попика, он прошел в правый угол, где в пяти шагах от алтаря темнела каменная плита, и медленно опустился перед ней на колени. Он молился долго и сосредоточенно, не видя набежавших богомольцев, среди которых было много пришельцев из дальних деревень, не слыша пересуда московских нищих.

Он молился над прахом самого близкого из сотоварищей - Дмитрия Минина. Это он, Митя Минин, полный веселья и легкий сердцем, выступил по велению великого князя навстречу Ольгерду с малым сторожевым полном. Он был порублен со всеми вместе, не побежал от реки Троены - защищал Москву...

Дмитрий не мог объяснить, почему он молился сегодня не над прахом предков своих, а над ним, Дмитрием Мининым... Быть может, потому, что это самая свежая могила из всех дорогих ему могил, которые выросли на Руси за три последних года.

8

Колокольный звон к обедне совет боярский будто мимо ушей пропустил никто не поднялся с лавок, лишь один митрополит, чин свой блюдя, ушел в церковь Успенья. Он с утра был возбужден: слухи прошли, что идет сквозь леса игумен Радонежской обители - Сергий. Ждал его митрополит, не по чину волновался: удостоит ли ныне отец Сергий зайти в кремлевские храмы...

А сиденье продолжалось. Вот и обеду время приспело, и чашник Поленин легкой тенью заплывал в палату, кланялся великому князю и доводил с укором, что еда истомилась на малом огне. Ему и в другой раз сказано было: помедлить надобно - не до щей ныне...

- Сарыхожа письма ханского не кажет? Не кажет! А по сему ответствуйте мне: что задумано там у их? - кипел Иван Минин, такой же горячий и прямой, как его покойный младший брат. Его поддерживал Монастырев, сегодня и ему было не до смеха:

- Потому и не кажет, что велико зло держит хан с послом своим, а того больше - с Мамаем супротив нашего князя и земли русской!

- Вот и хрен-то! - причмокнул щуплый, сутулый Федор Кошка, которому не раз попадало за "гневны речи" от митрополита.

- Замышлено, замышлено! - поддакнул Лев Морозов.

- Пытать огнем посла! - выкрикнул Кочевин-Оле-шинский, потом поцапал бороду и голову двумя руками - волосы в сторону, бороду - в другую. Чудная привычка...

На это предложение поднялась вся палата в едином супротивном гуле:

- Не повелось так-то на Руси!

- Преобидим Орду!

- А оне нашего брата-христианина? А? - Уймитесь!

- На огне изречет истину!

- То набегом великим пахнет!

- Вот и хрен-то!

- Уймитеся!

Это унимал не великий князь, унимал Серпуховской. Все ждали, что скажет он. Ведь если погибнет в Орде великий князь, ему, Владимиру Андреевичу, заступать на престол. Тут как ни крути, а выгода ему была, и все это понимали, ждали слова Серпуховского. Занятно было еще и оттого, что он вот уж который час молчал, будто из кустов наблюдал за всем, что творится в ответной палате, будто выжидал чего, нервно подергивая свои прямые и белесые, как у кота, усы. Утих шум в палате, а он, успокоив бояр, опять присмирел и как сидел, прямой, высоченный, как истекал потом в жаре несусветной, не шевелясь и не стеная, так и остался сидеть, пока сам великий князь не подвигнул его на слово прилюдное:

- Премноги речи льют ныне бояре наши, а почто ты умолчал о помыслах своих, брате?

Только тут встрепенулся Серпуховской, оглядел всех до единого, потом отыскал взглядом Боброка и долго, молча, как-то рассеянно смотрел в его глаза, будто зацепившись за тяжелый, истинно колдовской взгляд этого бывалого воеводы. Оторвавшись наконец от этого взгляда или от дум своих, Серпуховской вскинул голову и тут же низко опустил ее, скрывая печальную улыбку.

- Видит бог, княже, и вы, бояре наши, не ведаю стези иной для великого князя, для тебя, Дмитрий Иванович, как оставаться на Москве, в неприступных для ворога стенах Кремля! Таково слово мое...

По-за дальним оконцем палаты пролетала пчела, и всем слышна была божья мошка - так тихо стало во палате ответной. Был еще слабый шорох - то гладил колени Дмитрий Боброк. Серпуховской сам, видать, не ожидал, что от слов его так притихнет совет, и заговорил дальше окрепшим голосом, без улыбки:

- Стены неприступны. Отсиделись от Ольгерда, отсидимся и от Орды. Ныне Русь не та, что прежде, и сила...

- Увы, брате, вся Русь нам неподвластна! - перебил его Дмитрий, не подымая глаз от пола. Он будто скрывал в лице что-то важное, нужное только ему.

- Я про Москву говорю, княже. Она не одинока ныне! И брань случись, един ли стяг московский воспле-щется над русским воинством? Сколь много городов... - Тут Серпуховской приостановился, как бы устыдясь словесного разгона своего, но остановка далась ему трудно, и он выпалил то, что томило его все эти часы:

- Не езди, Митя, в Орду! - И чинно добавил, покраснев нежданно: - Не езди, княже, молим тя!

- Не езди!

- Молим тя!

- Мы обороним тя, княже! - обвалилось со всех сторон, но тотчас все и умолкло: Дмитрий нахмурился, тряхнул было темной скобкой своей, но Боброк пророкотал низким голосом:

- Подумай, княже! Совет не впусте речет: не езди... В голосе Боброка послышалось Дмитрию как бы ожидание ответа на вопрос, еще никем не решенный - ни советом, ни Боброком, так и не сказавшим свое слово. Даже больше, Дмитрию слышалось в голосе Бобро-ка-Волынского желание знать, каков ныне его бывший ученик - юный князь, коего он, Боброк, учил вместе с Дмитрием Мининым скакать на коне, держать меч, ведать повадки разных врагов - татар, литвы, немцев... Дмитрий узнал это по голосу, по взгляду, которым окатил Боброк великого князя. Показалось теперь, что иные из бояр - ближний воевода Тимофей-окольничий, еще вон сидит, дергает пораненной шеей Федор Свиб-лов, словно не согласен с криками, что тут гремели, - также ждут чего-то еще, что встанет за ответом князя.

Дмитрий молчал.

Сколько раз в этой самой палате и в той, старой, что сгорела несколько лет назад, но казалась ему уютнее оттого, что в ней бояре меньше спрашивали юного князя, а только притворно кланялись ему и сами решали все важные и трудные дела - поземельные, судные, ордынские, военные, - сколько раз хотелось ему решительно пойти наперекор всем, по-мальчишески, бездумно, но какой-то, природный, что ли, здравый смысл всегда останавливал его. А что же сейчас? Неужели сейчас он поддастся порыву и станет противоречить всем? Или это - снова добронравие его? Нет, в этой новой палате - помнят, у кого память жива! - он не раз осаживал крикунов и выводил их помыслы на свою тропу. Пусть сначала это было робко, но потом смелей и смелей обнажал нрав перед советом бояр и ближних людей. Скоро насытил гордыню свою, внимательней стал смотреть на советников, различая их по уму, по характеру, и уже, как казалось, знал, что от кого ждать...

Вот Тимофей, ближний человек, отменный воевода, мало чем уступит самому Боброку, а в глаза не лезет - вот, мол, я! - не перебивает других и не сует свои-думы! вперед Князевых. А вот Пронские, Даниил и старший,

Владимир, эти любят поговорить, ну да кто без греха? Разве что Юрей Кочевин-Олешинский так про себя думает, а сам, глядишь, как Рязань брали у Олега Рязанского, он тут как тут: Владимир Пронский на кормление и на власть там поставлен, а боярин Юрья возы оттуда направлял в вотчину свою. До серебра да злата больно дотошна душа его. Ох, Юрья, Юрья... За тиуном Свиб-ловьш тоже нужен глаз да глаз. Нет, княжего он не возьмет, он иной поковки человек. Зато на сборах податей, слухи доходят, обмеряет и обвешивает черный люд! Ему - доход, а княжеству - урон ото зла, что ложится в душу людей медленно и плотно, как ил в реке Москве, люди видят, что разницу Свиблов Никита себе волочет. Брат его, Федор, тот уже отяжелел в походах, особенно в последнем - против земли мордовской: всю ее разорил за опустошение Нижнего Новгорода, а сколько при этом возов добра увез на двор свой - того и сам не помнит, военная добыча свята. У татар учился, поди... А ныне на пирах загрызутся - чисто собаки! Доносят друг на друга татарская зараза въелась! Половина другого веку на исходе, как Русь привыкла к междоусобию, наговорам, резне... Но есть крепкие кочки на болоте! Вот Бренок, солнышко красное! Ничего-то ему не надобно, только бы ездить с князем на охоту, поозорничать немного, и хоть теперь он приосанился - чин мечника велит губу поджимать, глаза все такие же, чистые, прямые, как у отрока. Рядом с ним сидит сын тысяцкого Василия Вельяминова, Ванька, - обычай завел, приглашать пятнадцатилетнего на советы! - ему бы галок гонять по уму-то, а мнит о себе! Тысяцким стать желает, смерти батькиной, поди, не дождется. Вон глаза-то шмыгают, кабы не носа пластина тонкая - расшиблись бы глаза его друг о дружку. Вот и тут глазами выблес-нул на Бренка, будто вор-придорожник. Что из него выйдет? Остуда на Ваньку Вельяминова перекинулась и на отца: расселся вольно, руку на подоконницу вывалил, на ветерок...

Чашник истомился. Жалеючи князя и ближних его, внес кувшины с ледяным квасом, рукой показывал на них и уходил, но никто не осмеливался подняться и пить, пока великий князь пребывал в раздумье.

Дмитрий сидел в полузабытьи, покусывая нижнюю губу, захватывая ее все больше и больше зубами, пока они бело не обнажились, будто в улыбке. И странна была многим эта улыбка при задумчивом взоре, в оконце уставленном, где воссиял на жаре и солнце золоченый купол Успенской церкви. Там лежит его дед, (но отец, а где суждено лежать ему, Дмитрию? Не в Орде ли?

Молчал совет боярский. Не решались подтолкнуть великого князя ни ближние бояре и воеводы, ни первостепенные старики, больше всех истомившиеся, ни даже Боброк с Серпуховским не осмеливались нарушить тишину. Дмитрий слышал эту тишину вполуха и рад был, что не шикают, не сморкаются, не ерзают в нетерпении, - и на том спасибо...

- Чего так прискорбны? - вдруг весело спросил он, сам не ожидая, что так легко выйдет из тенет нелегких мыслей. - Молчите... Али князя жалости предали?

Загудела вновь палата, согласно закивали, замахали подолами легких кафтанов, заутирались ими всласть. Чашник Поленин на радостях вбежал, думая, что настал конец необычно длинному, тяжелому сиденью.

- Ну, а землю московскую и всю иную Русь вам не жалко? - вдруг жестко спросил Дмитрий. - Молчите? А не пора ли порассудить так: открестись я от Орды - и быть внове нашествию ордынскому! Полягут дружины, сгинут города, села, погосты, грудной дрянью вос-плачет полон, и матери не оросить слезою сына, мужа, брата... Всех нас рассеет Орда, и так будет во веки веков... покуда мы каждый во свои колодцы глядимся, мним, что - в зерцало, а глядимся во гроб.

Ответную как холодной водой окатило - окостенела. Друг на друга не глядят. С князем взглядом встретиться страшатся. А тот, будто на коня сел, взъярился на весь совет и пошел колоть то одного, то другого, как копьем с размаху, да не подтоком колол - рожном:

- Паленым запахло на Руси, а у вас уж серебро в землю легло, камнем придавлено со молитвою. Уж кони, поди, у многих под седлами выстоялись, бежать на Двину, в Новгород, что богат да белокамен, во Псков своенравный, в Стару Ладогу - велика земля русская, примет. Только и ее пределам конец есть! - Дмитрий снова выждал минуту. Никто - ни звука. - А когда побежите, бояре, меня не забудьте взять с собою. Что глядите? Не рассмехаться мне ныне день выпал, а очей от истины не отводить... Внимай и ты, брате любезный мой: силушки у нас супротив Орды не сметалося во единый стог. И будет так, покуда Тверь волком кидается на Москву, Рязань камень держит за пазухой. Новый город казной кичится да любовь свою меняет - то к Москве главу преклонит, то к Твери, как купец-персиянин в нечистом гареме своем. Хорош и Псков! Он думает, долго проживет на ватагах своих похмельных! А иные города? Где они? С кем они? Очи катают за Днепр и за Волгу, а нас, единоверцев своих, не приметят: слепы. Котята слепы первую неделю, а мы полтораста лет, да не молоко лакаем, а кровь, и не чуем по дикости своей, что кровь та - единородна! Не простится нам та кровь, отольется на этом свете в детях, на том страданиями души нашей...

Как ни старался Дмитрий выстоять перед боярством, не сорваться голосом, не выбрызнуть слезой, но не сумел до конца: пересохло горло, завяз язык, прилип к нёбу. Поднялся со стольца, подошел к подоконнице, налил квасу, отстранив чашника, и выпил всю кружку единым махом. Швырнул кружку.

- Орда ярлыком нас манит, пряником заморским. Меня, грешного, Михаила Тверского, Ольга Рязанского. А давно ли подкидывал ярлык, будто падаль-приваду, нижегородскому князю, тестю моему разлюбезному? То-то радости было! То-то вожделенного ярлыка возжаждал, готовый за него всей землей русской к Орде отложиться! Не с того ли люди черные московские над нами, над князьями, посмехаются, а отроки сущи, вторя им, мяса кусок кидают псам, будто тот ярлык... Любо им и горько нам, понеже достойны мы глумления их, когда те отроки в веселии пребывают, во собак нас об-ратя. Поделом! Поделом нам, нынешним, и тем, кто до-прежь княжил... Святитель наш, митрополит Алексей, истинно речет по всем церквам и монастырям, пред миром и на советах наших боярских: за грехи, мол, людей та пагуба нашла на Русь святую. И внемлем мы тем словам митрополита, и молимся молча, не смея бога гневить, но кому из нас не ведома еще изначальная вина нынешней горькой поры? Уж не всех ли нас обуяло недоумие? Молчите? То-то! Ведомы нам те люди и те грехи их, что ввергли землю в сию геенну огненную. То князья высокомерные, что пред Калкою-рекою прияли на душу свою великий грех: междоусобицею презренной выказали безродье земле своей! Вот он, грех - грех властолюбия, братопредания, небрежения землей своей, и гнездится он в душах наших со времен Батыевых и доднесь... Кто укажет нам путь искупления того греха, путь избавления? Где он, тот путь? Откупиться? Русь отдала горы злата и серебра! Отдала детей и жен! Слезами ее полнятся реки и солонеют моря, а черная ночь все простирает крыла свои. И мнится мне, бояре, что иная плата суждена нам во искупление - плата кровию великой на поле брани... И да простится мне дума сия, а кто покажет мне иной путь?

И на это палата не могла ответить великому князю.

Дмитрий нервно шагнул от стольца к окошку, наступил на брошенную кружку-корец - береста расплющилась под его сапогом. Запахло березовым корьем. Бояре сидели окаменело, дивясь Князеву преображению: доселе в тихости проговаривались советы, а ныне...

- О моей голове восплакалась сердобольная боярская дружина моя. Восплакалась, по слухам, и Москва - то преслезно и ласково сердцу моему, токмо о моей ли голове слезы лить? Ныне надобно о земле русской скорбеть, а моя голова - легкая дань хану. Ныне всенощно помыслы мои были не о смерти, а о том, како в Орде великому князю Московскому в вере и чести соблюстися да силу их черную на Русь не допустить... - все тише и тише выговаривал Дмитрий, опуская голову, будто покоряясь судьбе; но вдруг вскинул подбородок, тряхнул темной скобкой волос и громко возгласил: - Еду в Орду!

9

Дмитрий сам объявил время отъезда - июня пятнадцатого дня.

Оставшиеся недели он старался быть бодрым и даже было едва не поддался на уговоры Бренка и не отправился на охоту - на рыбные и птичьи ловы по берегам реки Рузы. Но дни его оказались заполненными настолько, что некогда было отвести душу, да и до забав ли? С утра до ночи давал распоряжения, сам испрашивал советов, проверяя погреба, меховые амбары, житницы. Выезжал в ближние отчинные деревни, рассылал людей своих и купцов в немецкие земли для покупки железа доброго и оружия, узнавал, сколько и куда отогнано стад, распоряжался, сколько на княжьи гривны купить коней на ногайских торгах, где и на каких землях пересевать рожь, сам смотрел, где и какие строились амбары и погребницы, - вся эта важная суета оставалась все же только суетой, которую способны были выполнить тиун с подтиунными, ключники с под-ключниками, ближние бояре... Но это нужно было Дмитрию, дабы занять себя, не оставаться один на один с тяжестью ордынских раздумий.

В княжем терему не стало ему уюта: трудно выносить просительные взгляды жены. Евдокия не молила его больше, плакать он ей тоже запретил, но все ее милое сердцу, родное существо как бы кричало сразу тремя голосами собственным ее голосом, младенца Даниила и того, третьего, еще не заявившего о себе громогласно, но которого носила она уже скоро полсрока. В последнюю неделю он ладил было отъехать в Радонежскую обитель к отцу Сергию, давно туда сбирался, но все те же дела, коим не было видно конца, удержали его в Москве. А за стенами Кремля, его белокаменного кремника, происходили какие-то события, о которых ему нашептывали бояре, особенно чашник по вечерам. Прелюбопытное дело: чашник почти безвылазно торчал в терему, но обладал редкой способностью слышать обо всем и знать все с чужих слов. Слухи текли к нему, как ручьи в болото, Дмитрий, испытывая к этой его способности смешанное чувство брезгливости и любопытства, часто выслушивал его и почти всякий раз убеждался, что сведения чашника верны. Вчера вечером чашник Поленин говорил, что-де народ, черные люди московские, плачет и молится по церквам за своего князя. Нашептывал, что-де, по слухам, сбирается на Москву Сергий Радонежский, дабы воспрепятствовать отъезду Дмитрия в Орду. Доводил с опаской, что черный люд сбирается после церковных служб в толпы и кричит, норовя подбить весь податной люд, дабы накрепко затворить городские ворота, заложить дороги и не выпустить, как бывало встарь, князя из города на его и людскую погибель... Чего только не наговорит чашник Климентий!

А по ночам Дмитрий слушал отдаленные голоса - то ли вправду, то ли чудилось, - но сухие, душные ночи и верно наполнены были неким дальним гулом - может, ревом скота от бескормицы, а может, стоном и криком народных толп. Он вслушивался, и ему представлялся почему-то Новгород с его вольным вечем, где народ вершит дела, бушуя, сметая бояр, тысяцких, старост, ставя порою на должности своих, простолюдинов. Не раз нарушал его покой Новгород, пробуждая любопытство, принуждая размышлять о непостижимых явлениях новгородской жизни. Так, князь никак не мог понять, почему вольный город оказывается крепче невольного. Почему вольный город Новгород богаче невольного, той же Твери, даже, может, самой Москвы? Если княжья власть от бога, то почему бог дает столько силы городу, где нет той власти?

Дмитрий вслушивался, хотел убедить себя в том, что дальний гул - это всего лишь стук крови в ушах от бессонницы, хотел и не мог. Город за стенами Кремля пугал его по ночам неуемной и неуловимой силой, но и радовал вместе той тяжкой мощью людской, тем единством, которое не раз видел он на сечах и в лютых бранях. Как, как же унять эту силу? Как сделать ее послушной воле одного? Сколько он ведал по житиям своих и не своих предков, никому из князей не удавалось этого достичь, и только те, что слыли в народе смердолюбами, легче правили свое многотрудное дело княжеского столоначалия. Легче было им в битвах. Ему ежедень вспоминалось то утро в Москве, когда он бродил по улицам, вглядываясь и вслушиваясь в пробуждающуюся жизнь стольного града. Светло думалось и о пустыннике Сергии, игумене Радонежской обители. Презрев боярство с его властью и златом, уединился он в лесах Подмосковья и многие годы прожил в единении с природой, в раздумьях о жизни людской и ее прегрешениях, в раздумьях о земле своей. Не раз проходил он в своей скудной одежде по городам и весям Руси. Там, где вспыхивал всепожирающий пламень княжеских междоусобий, где назревала угроза новых нашествий, - там раздавался его голос, исполненный силы и мудрости. "Одеянием скуден, но разумом обилен", - повторял Дмитрий.

* * *

В стольной палате ждал великий князь брата своего Владимира Серпуховского. За ним было послано.

С раннего утра Дмитрий обошел погреба, житницы, амбары с мягкой рухлядью, где раскапывал, осматривал и вновь укладывал собольи меха. Осмотрел связки выделанных рысьих, лисьих, волчьих, куньих, беличьих шкур и остался доволен: нигде не выпорхнула моль. Всюду пахло травами, от коих гибнет это сатанинское исчадие. После осмотра амбаров со всем их богатством Дмитрий повелел удалиться главному ключнику с под-ключниками и двумя путными боярами, коих главный тиун всегда брал в обход, но теперь они были не нужны. С великим князем остались лишь тиун Свиблов и чашник Поленин. Оба преданно смотрели на великого князя в ожидании приказа.

И Дмитрий кивнул, Свиблов и Поленин - один немного впереди, второй чуть поотстав - направились вокруг княжего терема, за постельное крыльцо, на глухой двор, где у подклети стояла неусыпная, денно-нощная стража. Немногие кмети удостаивались стоять здесь, строго поверял их Григорий Капустин, зато перед пасхой бил он челом великому князю о дарении верных кметей портищем сукна еже-годь и кружкой бражного меду после каждой стражи у потаенной двери.

Небольшая дубовая дверь, вроде двери обычного овощного погреба, была заперта небольшим замком. Свиблов приблизился, вывернул замок скважиной вверх и отомкнул его ключом. В растворе показалась вторая дверь, окованная железом. Две широкие медные плахи были сомкнуты с толстыми пробоями двумя большими, в решето величиной, замками. Дужки замков - толще вожжевой веревки. Тиун распоясался, выпростал с кушака ключ, в локоть длиной, и отомкнул верхний замок. Подошел Поленин, достал ключ со своего пояса и отомкнул второй замок. Дверь отворилась во мрак, в желанную прохладу.

- Надобно огонь взгнести! - прошептал чашник. Тиун извлек из кармана трут и кресало с кремнем.

Высек искру. Раздул.

- Свечу! - бросил чашнику.

В свете свечи показалась другая дверь. Дмитрий оглянулся - тиун с чашником кинулись притворять наружную.

- Посматривай там! - прикрикнул Свиблов на кметей, окостеневших наруже.

По трем каменным ступеням Дмитрий спустился к двери без замков висячих, но с внутренней засовой. Достал ключ с пояса и сам отворил эту последнюю дверь, тоже тяжелую, тех же железных статей.

- Засвети еще свечей! - приказал он Свиблову. Голос омерзительно дрогнул, будто те богатства, что покоились в сундуках, выступивших из полумрака, в мелких сундуках-оковцах, в дубовых, окованных железом бочках, - будто сами они имели власть, еще более сильную, чем власть князя. Дмитрий сердито прокашлялся, окреп голосом и повелел:

- Открывайте все подряд!

Сундуки и мелкие оковцы, бочки и бочонки были открыты, и перед взором князя предстали россыпи серебра, нагромождения дорогих чаш с каменьями, позолотой. Тиун и чашник тянулись друг за другом, кланялись каждому сундуку, каждой бочке, трогали сокровища дрожащими руками, оглядывались с опаской на князя.

Дмитрий стоял недвижно - видел и не видел, воззрясь куда-то поверх тяжелых открытых крышек, взявшихся зеленью по медной обивке. То были богатства отцов, дедов, прадедов. Это было то, что удалось сохранить в огне бесчисленных пожаров, междоусобиц, набегов, то, что изымалось из-под пепла, будучи зарыто в земле, сокрыто в тайниках, и вновь служило княжеству, его будущему. Дмитрий доходил пусть не умом, но сердцем еще до одной истины, быть может самой высокой и трудной: он разумел, что все это - пот и кровь тысячи тысяч черных, податных, численных людей, холопов-закупов, обельных холопов или, проще, - рабов, ныне живущих и уже давно ушедших.

- Дядька Климентий! - позвал Дмитрий чашника. - Взгляни, сколько серебра в том оковце?

Чашник, а за ним и Свиблов наклонились над раскрытым небольшим сундучком, отыскали сверху желтый квадрат хартии и прочли чернильную запись: "Един берковец сребра".

"Десять пудов, а и сундучишко-то невелик..." - подумалось Дмитрию. Он велел подсчитать все серебро, кроме чаш, блюд, цепей серебряных и прочего. Тиун с чашником скоро справились с задачей.

- Закройте все и повяжите ключи на едину цепь!

Когда и эту службу исполнили старые слуги, он велел выйти обоим. Оставшись один, он оглядел погреб, выложенный тесаным камнем. Отыскал взором розоватые бока гранита и приблизился к заветной, десной от входа стене. Гранит лежал не кряжем, а тонкими пластинами, они легко вынулись все пять, и открылась еще одна тяжелая, тоже окованная, небольшая дверь. Дмитрий достал толстый позолоченный ключ и отворил ее. Вернувшись за свечой, он втиснул себя в узкий лаз и оказался в малом душном погребке, чисто выложенном камнем. Здесь все было в том же порядке, как и три года назад, когда водила его сюда мать: на широких дубовых лавках стояли ладные сундучки-оков-цы, наполненные дорогими старинными украшениями и монетами. Он открыл лишь один, крайний, и увидел золотую россыпь древних киевских монет, каких ни на Руси, ни в ближних, ни в дальних странах уже не чеканили. Ушло то золотое время Мономахово... Он отворил крышку другого оковца и увидел наследные вещи, отказанные ему, Дмитрию, отцом: сердоликовую коробку, а в ней - жемчужную серьгу, дорогие бармы, алмазные камни на поручи кафтана. На одном из сундуков покоились, обвернутые в синий шелк, сабля и шишак золотые - тоже отцом оставленные для юного князя Дмитрия.

В тот день ничего не убыло в сокровищнице: Дмитрий решил взять на расходы в Орде пятнадцать тысяч из того серебра, что было доставлено из княжеских городов минувшей весной и хранилось пока в тереме. Он сам затворил все двери, сам навесил и замкнул тяжелые замки. Теперь нужен был наследник этих богатств, и Дмитрий спросил тиуна:

- Послано ли, дядька Микита, за братом моим? - И строго добавил еще: Не замедли!

По красной лестнице, через постельное крыльцо он прошел в стольную палату, прирубленную по другую сторону княгининой половины, сел на лавку у оконца и стал дожидаться Серпуховского, покачивая ключами на серебряной цепи.

Тихо было в терему и на княжеском дворе. Никто еще не расшевелился, всех стравила жара и тяга ко сну после обеда. Дмитрий и сам любил придремнуть, памятуя наказ Мономаха, что-де послеобеденный сон - от бога, но нынче, как все последние дни, было ему не до сна. И сегодня напрасно ждала его Евдокия. Тоже, должно быть, не спит, плачет потихоньку. Вчера вечером поцеловал ее во тьме, а щеки солоны, как коровий лизунец. Он пожалел, что не принес ничего из сокровищницы, что могло бы порадовать жену, однако тут же горько усмехнулся и даже покачал головой: его Евдокию никакой драгоценностью сейчас не утешить. Разумна она, хоть и молода, сердце цельное, побрякушкой ее горе не расплескать.

А над теремом, над Москвой, над всей Русью истаивало в жаре белесо-синее небо. День ото дня иссыхали последние травы в низинах, а на взгорьях давно уже пожелтели и ломались под ногами с хрустом, с палевым треском. Деревья свернули листву, а ели и сосны сбрасывали иглы - с воды долой! Скот исхудал на желтых пастбищах, льнул к воде в поисках прибрежной зелени. Громадные стада с утра до ночи ревели вдоль Москвы-реки, вдоль Яузы, на отмелях Синички, Ольховки, Сетуни, Пресни, Чечоры, Рыбинки, Золотого Рожна... На днях дохнуло первой пожарной опаской: загорелся Самсонов луг за Саввиным монастырем. Огонь потек по сухой траве и едва не спалил село Лужниково, пожрав риги на отшибе и несколько слобод. К зимним пожарам добавились летние, но Москва, испокон привыкшая к пожарам, отстраивалась в эти жаркие недели напористо, рьяно. Лес давал бревна, а руки - свои. Не будет хлеба, опустятся те руки, не удержать им топора.

А посевы безнадежно погибали.

В отворенное настежь оконце - ни ветерка. Глядело оно на полунощную сторону, на колокольню Богоявленского монастыря, а за ней - Николы Старого. Правее стоял на приволье Петровский, у самой Петровской слободы, что вышла к Яузе. Приволье открывалось за той слободой до самого села Сущева, а дальше - леса...

Чашник вкрался в палату неслышно и стоял, дожидаясь, чтоб услышал Дмитрий его прикашливания.

- Не изволишь ли, княже, кваску с хренком да со ледком?

- Пожалуй...

Дмитрий пил холодный квас, а Поленин вздыхал, сложив белые бабьи ручки:

- Ныне льду расход превеликий! Днесь в поварной уши драл причашной челяди, дабы не изводили льду понапрасну. Осетры в напогребнице брашной завоня-лись, а льду мало, так я велел солью присыпать, а семгу печерскую досолить такоже и каменьем в бочках придавить...

Дмитрий кивал одобрительно, но мысли его были в утреннем совете с боярами. Из Орды дошли слухи, что прибыл туда сын Михаила Тверского. Иван, привез отцов долг и пребывает у хана под рукой. Тот же раненый христианин, скакавший от епископа Сарайского, довел боярам перед смертью своею, что гуляет по Сараю Ванька тверской, сорит на базаре деньгами, окружил себя татарскими асаулами, купил себе двух полонянок персидских и обещает отдать их тем асаулам, как поедет на Русь... Разгул Ваньки не беспокоил Дмитрия, но то, что виделось ему за разгулом, достойно было опаски: недаром хан держит Ваньку не как заложника, а как сына кунака своего. Невесело все это и пахнет потравой Руси. А тут еше Олег Рязанский почал шалить в порубежье. Давно ли, осенью, посылал полк свой на помощь Москве против Ольгерда, а тут - на тебе! - на пасхальный поклон великого князя - на коня вороного, что в подарок был послан, ни словом не ответил. Чует Олег Иванович грозовую тучу над Москвою, сидит над Окою да ветер выверяет: куда тучу понесет.., Понимает Дмитрий, что нелегко ему под самым боком у Орды, да ведь и Москва недалече.,

- Митрей свет Иванович! Слышь? - Свиблов вдругорядь окликнул великого князя. - Нетути Володимера Ондреича на кремлевском дворе, уехал, сказывают, на свой большой двор у Трех Гор. Чего велиши, княже? Посылать туда, за Пресню? - Сам поеду! Коня!

- Кметей полк подымать?

- Хватит полгридни!

Коня подвели к самому крыльцу. Дмитрий медленно спускался с рундука, ступени жалобно поскрипывали под тяжким телом его. Был он в легкой полотняной рубахе под шелковым пояском, в светло-желтых легких сапогах, коротких наподобие татарских башмаков. Широкие, летнего покроя штаны синели из-под рубахи, нависая над сапогами просторным подгибом. Позади спускались тиун и чашник. Поленин уже сбегал в покои и нес легкий плащ светло-зеленое корзно с кроваво-красной отокой по краям.

- Жарко и так! - поморщился Дмитрий, но чашник был упрям:

- Непристойно князю без корзна! Не повелось, ба-тюшко, так-то... - И, как маленькому, накинул плащ на плечи князю.

Он неторопливо, чтобы дать время молодым воям собраться и сесть на коней, осмотрел своего скакуна, легко, уклонясь от помощи подуздного, бросил себя в седло. Подуздный боярин Семен Патрикеев, недавно поверстанный службой у великого князя, гладил край шитого золотом голубого седла, край черного потника, тоже шитого серебряными травами.

По правую руку от князя залегла широкая тень от терема, а в этой тени, обгоняя друг друга, мельтешили гридники - багряно-ягодная россыпь кафтанов. Тянули из-под навесов оседланных лошадей, подтягивали подпруги, кидали в седла легкие, гибкие, молодые тела.

- Захарка! Придержи коня: Квашню опрокинешь! Хохот пресекся окриком Григория Капустина.

- Копья бери! - приказал сотник Капустин.

- Без оных! - тотчас поправил Дмитрий, зорко вглядываясь в отборную сотню боярских детей и с трудом скрывая в бороде улыбку удовольствия. "Пора их всех в кмети пожаловать", - подумал он.

На малом дворовом крыльце показался человек в зеленой шелковой рубахе под желтый поясок. Увидел князя, воинские приготовления и неторопливо, не суетясь сошел на землю. По двору не пошел, а остановился у нижней .ступени и отвесил великому князю поклою

Дмитрий кивнул ему, но слов почему-то не нашел, стал перебирать поводья.

У крыльца стоял один из подручных князей, ростовский князь Андрей. Еще перед страстной неделей он отправил часть ордынской подати, а нынче довез остальное. Вот уж третий день он выживает в теремном приделе, где обыкновенно останавливаются все мелкие князья, нарочитые и ближние бояре. Там их кормили и поили особо, нередко великий князь звал к своему столу, ежели был в духе или нуждался в них. Раньше Дмитрий недолюбливал его., а за что, сам не ведал. Так случается порой у людей: уловит нечаянно косой взгляд, услышит неверное слово - и остается в душе оскомина, бывает надолго, а то и на всю жизнь. А может быть, в детстве нашептал ему на ухо недобрый голос из боярского окружения, и незримый порог лег меж ними и лежал бы еще, не появись днями князь Андрей. Он приехал, сдал - из полы в полу серебро тиуну и чашнику, а узнав о сборах в Орду, вызвался ехать вместе с Дмитрием, разделить с ним опасности, лишения, может и смерть, как это было при Батые, когда с черниговским князем погиб его верный боярин...

Теперь Дмитрию было неудобно за прежние помыслы об этом хорошем и преданном человеке. "Вот она, чистота и нетленность сердца, в тени пребывающа!" - думал Дмитрий, а найти нужных слов для князя Андрея не мог. Хорошо бы поехать сейчас вместе с князем Андреем к брату Владимиру - на что лучше ему, рискующему головой своей в Орде, проехаться сей день с великим князем на виду у всей Москвы... Только поездка эта была особая, она продумана Дмитрием как откровенный и, может, последний разговор с братом-наследником, тут любой человек - помеха.

По счастью, вышла на рундук княгиня Евдокия, за ней - боярыня Анисья, неотступно, тени подобно. Евдокия выждала, когда Дмитрий не вполглаза глянет, а повернется к ней, спросила громко, дабы сразу услышал за топотом, ржаньем, звоном стремян и говором молодых воев:

- Куду сбираешься?.. - И едва не добавила прилюдно: "Митенька".

- К князю Володимеру. Я скоро!

После этих слов он глянул на Андрея Ростовского - это был ответ и ему.

Стража растворяла пышущие жаром, кованные медью ворота.

10

На дворе князя Серпуховского было пусто. Из терема вышел заспанный боярский сын, живший у князя в чашниках. По лицу его, мрачному, зверообразному, Дмитрий признал породу главного дворового Серпуховских Вербова. За этим тиуном брат, как за каменной стеной: все недоимки с холопов вытрясет и себя, не забудет. На ком недоимки сребреца с прошлых лет - рост накинет столь велик, что мезинные людишки стоном стонут, а что до челяди - то нет ей покою на дворе серпуховском ни днем, ни ночью. Конечно, великому князю это дело - сторона, но сам он не держал бы этакого тиуна.

Чашник признал великого князя, рухнул со ступеней на землю:

- Чего велишь, княже? - И - челом под копыта.

- Дома ли князь Володимер Ондреич?

- Нетути! Во Кудрине-селе суд правит!

- Давно ли?

- Аже поутру призвал отца моего и послать велел во Кудрино-село двух подвойских, двух ябедников и всех тиунов сельских, мелких собрать.

- А сам?

- А сам после обедни направился со Кудрино же.

Дмитрий задумчиво подергал поводья, не трогая коня, ронявшего пену с узды и глазом косившего на воду - река Москва делала перед Тремя Горами, у двора Серпуховских, крутой изгиб и подходила совсем близко, сотня саженей с небольшим. Дмитрий развернул коня и легкой грунью поскакал в Кудрино. Коней напоили в быстрой речонке Пресне, через которую пришлось переезжать.

Село Кудрино издали зажелтело золотистыми бревнами новых изб. Отстроились на диво скоро - истинный скородом этот многострадальный посад московский. Сколько свету от свежих бревен, не тронутых дождем! Но пройдут осенние дожди, и поблекнет краса Руси - посереет, исщелявится с годами, а внутри еще долго будет хранить тонкий запах смолы - запах жаркого лета... Пахло по всему Кудрину свежей щепкой, бодрым запахом сосновой смолы. Иные избы уже были покрыты и бугрились подсохшим дерном, будто старые курганы. И хоть многие еще не достроились, стояли уже под крышами кузницы, гончарни, приземистые мшаники кожемяк, особо отстраивались житницы и амбары. Это-то взградили москвичи в первую очередь, а о себе люди подумают осенью. Коль успеют, поставят избы, а не успеют - в земляных норах перебьются до весны. Такое на Москве, как по всей Руси, не внове...

"Поторопились с житницей, кажись..." - невесело подумалось Дмитрию, да и что за веселье при виде пустых житниц в засушливый год?

Суд вершился посреди села.

Князь Владимир Серпуховской, владелец трети Москвы по духовной грамоте отца своего князя Андрея, восседал на высоком - в сажень - помосте со ступенями к дороге. Широк помост и прочен. Сидел князь на стольце, покрытом зеленым сукном. Тиун Вербов стоял на нижней ступени и по княжему слову пред его очами вершил суд, изредка покидывая головой назад. На люди он надел новую домотканую рубаху, широко вышитую на груди, и, когда выкатывал грудь, подымал голову, заламывая бороду вверх, все видели шитье.

По левую и правую руку от тиуна сидели на нижней ступени двое подвойских, а еще ниже, уже на земле, поджав ноги под себя, устроились два ябедника с чернилами, пачкой перьев, стопой дорогой бумаги, до коей прикасаться им было запрещено, писали же они на хартиях. Куски светлой кожи принимали на себя чернильные завитушки и навеки утверждали решения княжеского суда. Вместо столов ябедникам служили перевернутые лубяные лукошки.

"Давно правят", - еще издали прикинул Дмитрий, видя возбуждение толпы крестьян и работных податных людей. В стороне, чуть поодаль от толпы, в загоне о пяти жердях уже похаживали телки-нетели, молокопойные телята, коровы, кобылы с жеребятами, отобранные по суду, на телегах громоздились открытые навстречу жаркому небу лари и сундуки, куда ссыпалось зерно, когда мешки снимали с безмена. В иные лари ставились большие кувшины с конопляным и льняным маслом. По широким тесинам вкатывали бочонки с медом и воском. Шкуры сваливали сначала на рогожные подстилки, там их меньшие тиуны перебирали и уносили на телеги. Массивные круги толстой пеньки тяжелыми колесами стояли, прислоненные к княжескому настилу. Более тонкая веревка была сложена стопами, возвышаясь вровень с головами толпы. Вплотную к ноге князя стоял небольшой оковец для серебра. Тут же у помоста скучал без дела разрубный целовальник, опершись задом о широкий дубовый пень. Тут, на этом пне, острым каленым топором он рубил пластину-гривну серебра на целых десять частей. Ежели надобность есть у суда, разрубит надвое - будет полтина серебра. Для мелкой монеты есть у целовальника нож каленый, которым он каждую полтину разрежет на мелкие части, - будут, как встарь, резаны. Мельче тут, на суде, денег не ходит, а там, среди мезинных людей, режут резаны еще мельче...

Суд как суд. Все, как всегда: кричит большой тиун, подвойские подвывают ему да мелким тиунам помогают порой отсчитать серебро или выверить безмен. Ябедники копаются в закладных, долговых и иных крепях, выводят престрашные словеса - решение суда.

- Ты, тивун, дай слово молвить! - долетел до Дмитрия сорванный по-пастушьи голос мужика. Крупный, сутулый, он на шаг выступил из толпы к помосту, дальше не смел, выказав босые черные ступни, мосластые, широкие. Грязная рубаха-однорядка свисала ниже колен. Он теребил ту рубаху на груди, стараясь выцарапать нужные слова, но подвойские перебивали его со смехом.

- Княже! Вели слово молвити! - обратился он к князю с низким поклоном, до земли.

- Молчи! - не давал тиун. - У ябедника мово вписано: рубль целковой да полрубля брал ты, половник Симеон, будто бы самому тебе с семьею мало было половины урожаю с княжей землицы... Молчи! И брал ты те полтора рубли на две трети года - от рождества богородицы до святой пасхи...

- От рождества христова! - воскликнул Семен уже совсем осипшим голосом. Неверной записью крали у него сразу четыре месяца. За это время можно еще извернуться и выплатить князю деньги, но время-то как раз и отымал тиун.

- В грамоте прописано - от рождества богородицы!

- Побойся бога, тивун: от рождества христова долг мой!

Тут выперся подвойский, сделал кому-то знак, и тотчас из толпы вывернулся мелкий, черный, как шкварка, мужичонка, ощерился многозубо и заученно прокричал:

- Тивун со ябедники верно речет: от рождества богородицы тот долг волочет половник Симеон!

- Побойся бога, Жмых! Ведь этак я в обельны холопы сойду! Тивун! Князь, батюшко...

- Премолчи! Стража!

Семену разодрала стража рукава на рубахе, завернула подолом руки и потолкала в напогребницу, к риге.

Обочь толпы стоял косячок хмурых людей. Молча, бесстрастно глядели они на все, что творилось посреди Кудрина. Им и верно все было безразлично: это были обельные холопы, смерды, а проще - рабы. Им непонятно было, как можно лить слезы из-за долга? Кончится долг, и улыбнется этим холопам свобода, которой никогда не будет у них, разве что на смертном одре князь вспомнит о ком-либо из них, задумается о душе и отпустит на волю, дабы сим добрым делом упросить божьей милости за грехи свои...

В ту минуту, когда уводила стража Семена, толпа вдруг пала на колени, закланялась в землю. Серпуховской оглянулся и увидел Дмитрия:

- А! Брате!

Серпуховской поднялся со стольца. Тиун стащил шапку и двинул ногой ябедников - те повалились на землю, обронив лукошки и перья.

- Суди, суди, я пожду...

Дмитрий подъехал вплотную к помосту, но остался в седле.

Тиун приосанился, откашлялся и прокричал:

- Человек гончарной сотни Микита Черепок! Иде ты?

- Тута! - выжался из толпы невысокий, в чистой рубахе гончар, ладно подстриженный, в новой синей шапке, которую он тотчас стащил и сунул за пазуху.

- Бьешь ли челом на Юрыо Кожемяку?

- Бью.

- Пехал ли он тя на масляной неделе к собе али от себя?

- Пехал.

- Юрья Кожемяка, поди и стань поблизку! Во. Так. Говори суду: по какой вине пехал гончара Микиту?

- Безвинно.

- Почестну отрек ты суду, почестну и дале молви: чем бил того Микиту жердью или пястью?

- Ежели бы я был псковитянин...

- Реки справно! Жердью али пястью?

- Пястью.

- Во. Так... - Тиун покосился на ябедников: пишут. - До малой крови али до великой?

- До малой...

- До великой! - поправил пострадавший. - Носом,

мне ту кровь пустил и срединной перст на деснице выломал!

- Так ли, холоп Юрья? - Тиун выставил бороду вперед, откинул голову и прищурился, будто бил из лука.

- А он мне око перстом тем копал!

Позади о чем-то негромко заговорили князья, и тиун понял: дело ясное, надобно кончать.

- Побитой Микита Черепок! Дабы неповадно было впредь копать тебе очи Кожемяковы - рубль с тебя во Князеву казну да рубль во митрополичью! Юрья Кожемяка! Дабы и тебе неповадно было пясть подымать на соседа свово - рубль с полтиной князю да рубль с полтиной митрополиту!

Князья в это время уже, казалось, обговорили дело и норовили отъехать, оставив суд на тиуна Вербова, но тут тиун прокричал:

- Купец Некомат прозвищем Сурожанин бьет челом князю Володимеру Ондреичу, дабы вернуть собе на двор Елизара Серебряника, бежавша из полону, а ране, во граде Суроже, продавшего себя в холопы обельные... - Тут тиун Вербов простер ладонь к толпе и сладко позвал: - Выйди, Некомате!

Из толпы выступил купец Некомат в богатом легком иноземном платье выплыл лебедем, этаким дьяволом беленым вырядился, князьям самим глаз не отвести. Русского на нем ничего не осталось, вот ведь какие они, сурожане: до самого моря ходят через степи ордынские, и никто их не тронет. Все задарены. Все по ханову указу остерегаются саблю поднять на них или стрелой задеть. Зато и они не оставляют благодетелей: дары шлют то сотникам, то темникам, а раз в год и хану воедино складывают серебро да заморские диковины. Не внакладе, сердечные! В дальних землях и на своих торгах втридорога выгребают за всякие безделицы. Губку морскую - плевый товар, а нахвалили по всей Руси, и теперь не только князья и бояре, а и черные люди на Москве без той губки в мыльню вроде как идти не смеют... Да что там губка! Ткани, оружие, золотые да серебряные поделки, всякую прянь благовонную для медов сладких да печива возами везут, а продают, наперстком за великую цену. Ох, сурожские купцы-дальне-ходцы! На злате едят, на серебре спят и златом же осыпаны. А Некомат этот - вся Москва ведает - из дальних земель девок навез в сундуках с дырьем верченым, дабы не задохнулись, а девки-те оказались не куплены, как водится, а крадены, допрежь того зельем снотворным напоены. По слухам, бояре первостепенные и те в долгах у него ходят - вот он, купец-то!

- А вестимо ли Некомату, что беглый полоняник Елизар Серебряник пристал к кузнецкой сотне и вошел в мои численны люди? - спросил Серпуховской.

Серпуховской привстал со стольца, наклонился в сторону великого князя и негромко проговорил:

- Это он, Серебряник, подобрал во степи стреляного человека, что из Сараю притек...

Кивнул и с интересом стал рассматривать Елизара.

- Почто, Некомате, вырядил ты себя супротив князя? - виновато спросил тиун. Казалось, он боится купца: верно, немало кун заплатил ему сурожанин за помощь, а тут - князь...

- Сей холоп - мой! Он мне божился куны отслужить и в смердах моих остаться до конца живота! Он беглый, а со времен Мономаховых...

- Вольной я! - крепким голосом грянул Елизар. Он вышел на целых два шага вперед Некомата, и всем открылась его высокая стать, сильные руки, торчащие из засученных рукавов, и жарко горела рыжая голова, стриженная под "горшок" - работа сестры.

- Ты мой холоп! - топнул ногой Некомат. - В иные годы он за день гнездо стрел ладил, сам мне похвалялся, когда пособить просил в Суроже! Мой отныне холоп!

- Вольной я!

- Молчи! - вмешался тиун. - Помолись и скажи суду: помог ли тебе купец Некомат из полону утечь?

- Не было того! В Суроже я куны брал у него - то истинно так, а бежал я един! Не было там никаких Некоматов, ночь была с грозою... Не было купца сего и тогда, когда меня, младого, на аркане вели в Орду. Куны я верну ему - пусть так и пропишут ябедники, а во холопы не пойду, не то что в смерды!

- Ты холоп! Иди ко господину своему! - взвизгнул Некомат.

- Пойду, когда камень по воде поплывет!

- Эко, мудростью насыщен! - крякнули в толпе.

- В мудрецах не хаживал, а сапоги мудрецов нашивал!

Дмитрий улыбнулся на эти слова, и улыбку эту тотчас заметил Елизар. Он вышагнул ближе к помосту и низко поклонился великому князю:

- Великий княже, вели слово молвить!

Тиун Вербов кинулся было оттеснить Елизара, но Дмитрий обронил сверху:

- Пусть скажет холоп!

- Великий княже! Не дай сгинути холопу твоему! И ты, князь Володимер! На твоей трети поселился я ныне у сестры, оборони и ты меня! Того ли ради тек я из полону, чтобы Некомат за горсть серебра внове топтал меня? Из полону притек да убережен - заново рожден! А ему любо кабалить меня, видал сей лукавый Некомат, как я серьги лью да усерязи лажу, вот и желает, дабы я тешил его, богатства преумножая. А за что? За липку горсть сребреца? Так его, серебро-то, во степи растряс - поди-ко собери! Не я ли молил его: вывези неприметно меня на Русь! Не-ет... Страшился пехоты генуезской, с ней шутки плохи! А как я утек - он тут как тут! А я живота своего мог двукраты лишиться. Копьем-сулицею от ворога отбился, а в порубежном поле своима рукама татарина придушил, вот те крест, княже!

- Хоробрым пролыгается! Видывал я этаких во-ев! - воскликнул Некомат.

- Видывал, да токмо не таких! Попался бы ты мне...

- Премерзкий холоп! Я тя сгною!

- Вольной я, и затвори уста свои поганы!

- Не лайся! - встрял тиун. - Тут суд княжий, а не торговой ряд!

Елизар проворчал что-то непонятное.

- Княже! Он лается черно! - донес Некомат и руками за уши, будто не слыхивал.

- Это по-каковски он тебя? - спросил Дмитрий с интересом.

- По-персидски!

- Так ли, Серебряник?

- Истинно, княже, по-персидски, токмо... на русский лад!

- А что!

Елизар помялся, но тряхнул головой - рыжим костром и смело выпалил:

- Сказал: во честном бою я таких Некоматов на дюжину сорок кладу! Княже! Оборони сироту своего!

- А не истаяла ли вера твоя на чужбине?

- Не истаяла, княже.

- А не ел ли ты мясо по средам и пятницам, по малым и великим постам? : .

- Он тамо кобылье молоко пил! - как удар кнута, резанул по спине Елизара выкрик Жмыха. И чего надобно поганцу?

На судах такие крикуны - дороже золота для тиунов, подвойских да ябедников. Они всегда готовы распутать узлы в пользу тиуна. Хоть и лгут они, хоть люди страдают от облыжных слов, зато суд идет скоро...

- Так ли?

- Не скрою, великой княже, пил тамо кобылье молоко - поганился, токмо с той поры отмолил тот грех.

- Ну, коли отмолил...

- А у него баба татарка! - острее сабли срезал Жмых.

Елизар барсом кинулся на Жмыха и стал давить поганую глотку.

- Стража! - взревел тиун.

Елизар уже придавил Жмыха к земле и держал так крепко, что стражники не могли оторвать его от кляузника. В два копья подкололи они Елизара в спину, сдернули обессилевшего и поставили перед князем.

- Верно ли доводит Жмых? - спросил Дмитрий. Елизар не ответил, лишь покаянно опустил голову. Позади примолкшей толпы еще хрипел Жмых, к нему никто не подходил. Такие жмыхи и прежде водились, особенно у татар. В прежние, докалитинские времена баскакам, сбиравшим на Руси дань, переписывавшим численных людей, трудно было без доносчиков: там, глядишь, люди попрятались, там добро прихорони-ли... Не-ет, без доносчиков извелись бы баскаки, вот почему, как драгоценные цветы, из десятилетия в десятилетие выращивали они это гадкое племя, ценили, обороняли его. Доносчик для баскака - начало и венец делу... Иван Калита устранил баскаков от тягот сбора дани, сам вызвался сбирать и отсылать ее. В этом была немалая мудрость русского князя: он отсек повальные толпы баскаков от земли своей, люди немного вздохнули. Изводя жизнь свою на ханскую дань и княжью подать, душу свою держали в чистоте и крепили ту чистоту, но... жмыхи остались.,

- Что велиши, княже? - спросил тиун. Дмитрий молчал.

- Татарка-та красна вельми! - крикнули из толпы.

- Вестимо, красна! Вот Некомат-от и возжелал на постель ее поять!

- Любо!

- На постель? Некрещену?

- Затвори пасти! - рявкнул тиун, оберегая Неко-мата.

- Дадено, дадено серебра...

- Некрещену на постель? - еще дивились в толпе. Тут вступил и Серпуховской:

- Верно ли, холоп, что живешь ты с некрещеной?

- Она крещена! - ответил Елизар.

- Иде? Иде крещена? - прохрипел Жмых из-за людей, и ему тотчас вторили подвойские - их кормовое дело:

- Иде, скажи-ка нам! Уж не в Орде ли?

- Не у отца ли Федора? - прищурился тиун, стараясь опорочить беглого полоняника хоть связью с Тверью.

- Нет. Во Твери давно не бывал.

- А в Рязани?

- А в Рязани был, да токмо епископ отец Василий не пожелал крестить.

- Мало посулил?

- Не ведаю, токмо тоболец серебреца давал. Тут и великий князь снова возвысил голос:

- Кому же ты, холоп, руку посеребрил?

- А крестил жену мою и венчал Михаил Коломенской. Иерей! - с каким-то вызовом ответил Елизар и смотрел прямо в лицо великого князя.

Шепот прошелестел по толпе. Злорадно прихлюпывал Жмых. Осклабился какой-то тощий мужик, избитый, должно быть, в начале суда, и вся толпа неспроста присмирела, да оно и понятно: всей Москве ведомо, что молодой великий князь избрал себе в духовные отцы Михаила Коломенского, тоже молодого еще, красавца, книгочея. Это он, Михаил, венчал Дмитрия и Евдокию в Коломне, и слава о нем пошла по Руси: статен, велеречив, голосом крепок, чтец, в писании прилежен и премудр, а что до серебра да злата охоч - то в княжем терему не слышно, ибо говорились речи негожие лишь на папертях средь нищего сброду...

- Тиун Вербов! - строго окликнул Дмитрий.

- Чего велишь, княже?

- Где тот ряд [Ряд - договор], по коему сей холоп запродал себя купцу Некомату? Что молчишь? Есть ряд?

- Ряд не был писан! - воскликнул Елизар.

- А кто станет руку давать на то, что Некомат купил Елизара?

- Темна ночь токмо, княже, - рассветился улыбкой Елизар, а Некомат ел его взором волчьим, брызги взора того попадали и на тиуна Вербова: серебро брал, а суд скривил не в ту сторону.

Дмитрий не стал ждать окончания суда, было и без того много забот.

- Пора нам, брате! - молвил он Серпуховскому. Серпуховской махнул тиуну: суди! Поднялся со стольца и зычно крикнул:

- Коня!

* * *

Сотня великого князя поотстала саженей на сорок - велено было. Братья ехали шагом. Разговор тек неторопливо. Немногословно. Многое у них было позади - и споры за власть, и мелкие стычки из-за порубежных земель, сел и слобод, ссоры из-за беглых и перекупленных людей - все это минуло, и двоюродные братья по совету мудрых старых бояр и митрополита давным-давно примирились и единодушно сошлись на том, что Владимир признает Дмитрия за старшего не только по рождению, но и по власти, а Дмитрий тоже крест целовал на том, что станет чтить брата и во всем с ним совет держать. Больше не портят они крови друг другу, как это было в юности, из-за сел, рыбных ловель или холопов, ибо у каждого своя вотчина и всяк по-своему в ней хозяин, но превыше вотчины возлюбили они свое княжество и радели, и трудились для него, и думы думали о земле своей безраздельно.

- Кажись, ты око положил на серебряника Елизара?

- Он податник сотни кузнечной в твоей трети.

- Коль Некомат не высудит - бери!

Дмитрий на миг придержал коня, покусал губу. Сказал сдержанно, но твердо:

- Сегодня ввечеру пришли его ко мне! Ныне неважно - чей он: Некоматов али твой. Елизар поедет в Орду наперед меня. - Молчал с минуту, потом пояснил: - Ему ведомы татарва и язык. Он знать должен все ухватки их. Он послужит мне покуда. Послужит?

- Я тако мыслю, брате: ухлеби его, награди, а татарку его да и сестру, что за Лагутой живет, придержим, вестимо, во внимании своем. Исполнит службу - еще ухлебим и наградим, а коль сгинет - не оставим их. Серпуховской вздохнул и напомнил брату: - Токмо не нашла бы его стрела татарска, как того гонца, что от владыки Ивана.

Дмитрий подумал и с облегчением пояснил:

- Я думаю, поедет он в рясе монашеской с грамотою от митрополита Алексея. Не тронут...

Кони меж тем неприметно тянули к воде, влево, где сверкала Москва-река. Дохнуло отрадной прохладой. Берега были тут приволокнуты ивняком, державшим плотную листву: влаги хватало.

- Освежиться бы... - вздохнул Дмитрий.

- Чуть подале - песок на берегу, да и тут... Серпуховской не договорил, из-за кустов, из воды с визгом кинулись девки. Сарафаны их лежали на открытом склоне, и каждая выскакивала из воды - вся на виду, хватала сарафан и с тем же заполошным визгом неслась вдоль берега по-за кустами. Молодые, статные, румяные, в русой туче длинных волос, понравились они братьям. Последняя визжала громче других. Бежала она за подругами, и груди ее взмелькивали на стороны, как молодые поросята.

- От-то непутевы... - выдохнул наконец Дмитрий. - А ты чего выстоялся во стременах-то?

Серпуховской заметил усмешку брата, приметил и сам, что неуклюже поднялся на стременах, смущенно вседлился.

- То мовницы мои, вот я им ужо... - Он все еще задумчиво подергивал белесый хвостик уса.

- Оженишься когда? - спросил Дмитрий.

- На то божья воля...

Дмитрий в ответ резко сблизил лошадей, схватил повод братова коня и глянул строго-настрого в глаза тому:

- Ты думаешь, поди, посмеиваюсь я над тобою... Не ведомо, Володимер, быть ли живу мне в Орде... А коли свершится злодейство... Ныне не Руси, головы моей восхотел хан... И коль суждено свершиться смерти моей, тебе княжить, тебе Русь беречь, по заповедям предков наших ходить.

Дмитрий отпустил повод коня Серпуховского и продолжал негромко, будто прислушиваясь к шагу лошади:

- Коль свершится зло, возьмешь у Евдокии ключ от тайной двери и употребишь те богатства, как и казну великокняжескую, и свою тоже! - Он коротко глянул на брата, тот согласно кивнул. - Употребишь на оружье крепкое, на кормы великие, многолетние для великого же воинства. Ничего не жалей - все тлен! Купи все в немецкой, в литовской земле, в венграх, в греках, подыми Русь и сам нагрянь на Орду! Что дивишься? Не бывало такого века, а тут будет, и порушь, раскосми Орду! Токмо сборы верши тайно, поучись у хитрого Ольгерда, а потом иди! А допрежь того вокруг воззри: зверь на звере сидит у порубежья нашего.

- Оно так: Михаил Тверской, Олег Рязанский...

- Ныне речь не про тех: Ольгерд! Что рысь наверху, затаился, выжидает, когда сподручнее кинуться, вкогтиться в нас, а наши русские города порубежные - Псков, Новгород - не преградят ему пути на Москву, нелюбо им толстое брюхо трясти за чужую кровь. А чужая ли?

- Нелюбо трясти, нелюбо, - согласился Серпуховской, еще не ведая, куда ведет свои помыслы великий князь. - Того гляди, с Ольгердом стакнутся, души кривые.

- Ольгерд, брате, это токмо наковальня, а молот - Орда! Ладно ли нам крицею обожженною лежать на той наковальне да под тем молотом? Уразумел?

Серпуховской не понимал до конца мысль брата и потому смолчал, упершись взором в гриву коня.

- Адам, первый человек, вельми скоро приучал зверей диких, имя давал каждому. Всяка тварь, страшна и грозна, мерзка и ладна, смиренна была при нем, - опять забегал Дмитрий издалека, но Серпуховской уже напал на его мысль.

- А кого нам приучать?

- Ольгерда! - выкрикнул Дмитрий прямо в лицо брату.

- Презабавно что-то...

- Забавы не ищи, то надобность великая. И не нам, а тебе приручать его!

- Какою привадою? - насторожился Серпуховской.

- Адамовой...

- Что есть та привада, брате?

- Надобно дать ему новое имя... - все так же загадкою ответил Дмитрий и снова ухватил повод братова коня, сильно потянул, остановил коней.

- Какое имя? - растерялся Серпуховской. Он по-ребячьи мигал, и улыбка детского смятенья ненадолго озарила его лицо.

- Вопрошаешь, какое имя может дать Ольгерду мой брат, дабы усмирить его?

- Вопрошаю: какое?

- Тесть! - выпалил Дмитрий жестко, так, чтобы не оставалось никакого сомнения j[ Серпуховского, дабы понял он: все тут продумано.

Серпуховской сразу обмяк и затих. Дмитрий знал, что давно он зарится на Анисью, боярскую дочь, комнатную боярыню, что при его Евдокии пребывает, и одобрял в душе выбор брата: девка красна собою и всем взяла - статью, нравом, лицом румяно-белым, но иная судьба должна лечь поперек дороги брата его, а Анисья пусть Бренку достается. Хороша пара...

Позади послышался топот навалившейся сотни, однако, наехав без повеленья на них, сотня сбилась в кучу.

- Что приумолк, брате? Отринь кручину, не думай: то не в седле размыслится, а тамо! - Дмитрий указал на небо. - То есть путь неведом, да иной тебе судьбы нет. Засылай сватов, бери Елену Ольгердовну. Старый дьявол сам предлагал, когда почуял осенью, что у Москвы попадет под твои полки... Бери Елену, а то так и будешь до старости во стременах стоять над рекою Москвою...

Серпуховскому было не до веселья, и он не поддержал шутку великого князя. Дмитрий в эту минуту опасался резкого отказа и был напорист:

- Бери Елену, Володимер, иного пути у нас нет!

Он вложил поводья в руку Серпуховского и пристегнул своего коня. Истомившийся на жаре конь шаркнул сбруей, боками и грудью о плотные кусты ивняка и сладко впоролся в воду.

- Княже! А мы? - донеслось из сотни.

- Всем велю!

Сотня сорвалась было с места, но Капустин так рявкнул, что все откатились от берега:

- По десятку! Ровно! За береговой улом - гайда-а!

Проскакали на сто саженей ниже по течению, куда скрылись модницы со двора Серпуховского. Река вспенилась, забурлила там, за уломом.

Сотник оставил князьям чистую воду.

11

Он трижды проклял тот день, когда обагрил руку кунами Некомата: не надо было брать у него ту горсть серебра, все равно растерял во время ночного бегства, в степи пол Сурожем, в грозовую ночь. Тиун Вербов круто повернул суд после отъезда князей: мигнул подвой-ским, те выкликнули Жмыха, и на хартию ябеднику легли неверные слова, что-де Елизар Серебряник за неделю до суда сам хвастал в торговых рядах, что обманул именитого купца Некомата, взял, мол, серебро, продавшись тому в обельные холопы, а теперь-де и не подумает служить ему - нет свидетелей! Некомат на том суде убивал сразу двух зайцев: закабалив Елизара, он записывал в смерды и его Халиму, поскольку не могла она жить без него среди чужих ей людей, без языка и обычаев...

С суда Елизар прибежал весь мокрый, как мышь из кринки.

- Лагута! Анна! Сберите нам чего ни есть! Чего стоите-то? Бегу я! Бегу! Халима! - И он затараторил по-татарски.

Велики ли сборы вчерашнему полонянику? Мигом сложил среди избы пожитки, Халима завернула их в рогожный мешок. Она, казалось, была довольна, что надо мчаться: кровь ее требовала движения...

- Не скупись, Лагута, дай коня твоего, у моего подковы сбиты.

Лагута, человек обстоятельный, неторопливый, повел на Елизара квадратным лбом.

- К Ваньке во Псков, что ли?

- Во Псков ал-и на Двину, токмо не во холопы к Некомату

- Засудили, выходит? А иде Мономаховы законы?

- Что им законы, коли судьи знакомы! - воскликнула Анна в чулане и заревела. Опять за брата станет сердце рваться.

Лагута еще постоял с минуту посреди избы, тяжелый, как кряж, опустив ручищи к полу, покачал молча головой, видимо поддакивая мыслям своим, и пошел к порогу:

- Анна! Собери им мяса вяленого!

Но едва вышли они из избы и направились к Яузе за лошадью, что паслась в прибрежной осоке, как заметили, что по дороге от моста через реку Рачку скачут трое. Елизар признал в одном тиуна Некомата, остальные двое были, видать, из дворовой челяди.

- Ну вот и пропало бабино трепало... - промолвил Елизар, но слова эти он произнес с такой злостью, что Лагута понял: быть драке.

- Холоп Елизар Серебряник! - крикнул тиун на подъезде. - Держись стремени и беги со мною немедля!

- Эко разгрозился! - первым ответил Лагута, выходя вперед Елизара и как бы прикрывая его.

- А ты, Лагута, отпрянь! - Всадники уже крутились перед избой. Елизар! Поневоле поведем!

Елизар вышел из-за прясел городьбы, молча и не спеша приблизился к тиуну. Та обреченность, с которой он покинул суд и бежал сюда больше двух верст, сменилась неистовой злобой. Как туман, застлала она ему глаза и здравый рассудок. Грудью привалился он к ноге тиуна, ухватился левой рукой за луку седла, а правой со всего размаху ударил по лицу посланца Некомата. Тот застонал, закрыв лицо ладонями, на рукава холщовой рубахи полилась кровь. Один из помощников кинулся было на Елизара, но Лагута выпростал жердь из прясел и пошел крестить по коням.

- Убью! - взъярился он, но бил все-таки не по всадникам, стараясь лишь отогнать их, не дать обезумевшему Елизару впасть в большой грех, и так суда не миновать...

Некоматовы служки поскакали, ошалев, в испуге взяли сначала сильно вправо, к Гостиной горе, и лишь потом свернули снова на мост через Рачку.

Елизар нет поскорей убраться, пошел с Лагутой по избам хвастать, как они отчестили людей Некомата. Вернувшись от кузнецов-соседей, пошли в погреб пить холодный квас и все хвалили друг друга. И нахвалились.

Старший сын Лагуты, Акиндя, прибежал от моста и довел:

- Тятька, едут!

Елизар кинулся в избу, за руку потащил Халиму на двор, но спрятаться было негде. Он выглянул из-за угла и увидал десятка полтора всадников, а дальше семенила через мост пешая дворня Некомата. Сам купец ехал на коне впереди.

"Ой, ты, бабино трепало-о-о..." - подумал он и уволок Халиму в кузницу. Затворил двери изнутри.

Около получаса водил их за нос Лагута, убеждал, что уехал Елизар за Яузу, будто бы в Лыщикову слободу наниматься туда. Это было похоже на правду, и мост через Яузу был как раз за кузницами, а слобода - напротив моста. Но хитрый Некомат послал туда лишь пять всадников, а сам учинил розыск и велел отворить кузницу.

- Там Елизар! Там, ворожий сын! - кричал тиун и страшно мерцал темными пятнами запекшейся крови на щеках, на шее, на рубахе. Вид крови озверил Некомато-ву челядь.

Все наперебой заглядывали в щель меж створками двери, убеждались, что Елизар там, радовались и грозили.

- Вылезай, рукосуй!

- Ты не рядника, ты тиуна пястью пехал! То-то тебе!

- Отворяй кузню!

- Отольются слезы гривенкой!

- Отворяй! Кузню на поруб [Поруб - тюрьма в виде крытой бревнами ямы] меняй!

Сам Некомат спешился и подошел к дверям. Послушал. Велел выламывать дверь. Затрещали доски. Заскрипели кованые крючья.

- Отпррянь! - послышался крик Лагуты. - Не рушь кузню, то моя кузня! Моим тщанием возведена!

- А ты отворяй! - возразил Некомат.

- Почто?

- Холоп Елизар мне присужен! Отдавай его!

- Кого? - будто не понимал Лагута, нацелив на Некомата широкий плоский лоб в черных брызгах железной окалины.

- Вестимо, кого - Елизара Серебряника, али ты с ума спятил?

- Какого Елизара?

- Да во кузне!

- Там поло!

- А коли поло, то коим духом дверь затворена исподно?

- Ушел Елизар за Яузу!

- Там он - в кузню канул! - появился опять Жмых.

- Я тя порушу, татарско исчадье! - Лагута не вынес - кинулся на Жмыха, но челядь повисла на кузнеце. Подергался Лагута - шевелиться можно, выбраться из людского кольца нельзя: завяз, как в трясине.

А дверь в кузнице затрещала и рухнула одной створкой внутрь.

- Изрублю! - послышался крик Елизара. Челядь Некомата отшатнулась на сажень, увидав меч в руках Елизара. Но на силу найдется сила. На оружье есть оружье. Дружина дворовая похватала жерди из городьбы и пошла на Елизара, как на медведя с рогатинами.

- Шибай по рукам! Вышибай меч! - командовал Некомат, забравшись в седло.

Кололи, били Елизара жердями. OEI рубил - отлетали концы, как поленья, но на каждый его удар мечом сыпались три жердями. И вот уже выбили меч. Притиснули Елизара к стене, и тут вскрикнула Халима из-за горна.

- И баба тута!

- Со татаркою в кузне, яко дьявол у пещи огненной!

Повязали обоих. Кулями перекинули поперек седла, пограбили в кузнице поковки Лагуты. Тому тоже досталось. Анна выбежала с воем, с проклятьями. Лагута молча стоял и смотрел, как увозят Елизара и Халиму. А челядь Некомата насмехается и все больше к Халиме льнет.

- Ишь каку черную выискал! Ну чисто сатана!

- Вот и погана, да красива!

- Ишь! Ишь, глазами стрижет!

- Поцапай ее по всем буграм - мягка!

- Ишь она - глазки масляны, уста сердечком христовым, а сама сотоница блудяща!

- У-у! Ведьма!

Лагута, сломленный - сила силу ломит! - побоями и грабежом, отвернулся, чтобы не видеть хоть этого. Отошел к разобранной городьбе, напустился на Анну:

- Это от твоей родни вся поруха на нас! То Ванька во Пскове немцу дался - выкупай, Лагута! Ныне Елизар из полону приперся, да добро бы один ан нет! - с татаркою! Корми их! Пои, Лагута! Ну? Чего? Чего молчишь? Много ль еще у тебя родни непутевой? Кого еще ухлебить? Давай всех к нам! Лагута богат вон как - цела кузница поковок! Серпуховскому долги отдал - не закабалит!

Оттого, что все было не так - и поковки все побрали, и совсем они остались голы, и ребята тихонько подвывали за порушенной городьбой, голодные, даже репа в загороде засохла, - и угроза закабаления главы семейства, Лагуты, стала близкой и страшной, - от всего этого было тошно.

- Тятька-а-а! - выли ребята. - Иди в избу-у-у! Лагута повернулся и пошел в кузницу. Там он лег на грязную скамью. Он слышал, как где-то проскакали кони. Слышались и голоса, сначала у избы, потом у моста через Рачку Лагуте было теперь все равно, кто и куда скачет, кто и что там делает... Он только что причал налетчикам о правде, о законах, что не забыты еще с Мономаховых времен, но горький опыт подсказывал ему и другую старую истину, с богатым да не судись.

А у моста тем временем завязалась свара. Десяток великокняжеских кметей был послан за Елизаром, дабы привести его в Кремль. Григорий Капустин еше издали заметил неладное в кузнечной слободке, расспросил соседей Лагуты, и те сказали, что произошло. Некомат с челядью еще и мост не переехал, как налетел на них Капустин. Мечей не вынимали - много чести! - наляпали оплеух. Развязали Елизара с Халимой.

- Держись, Серебряник, стремени - во княжий дворец торопись!

Елизар опешил. Растерянно глянул на перепуганную Халиму.

- А бабу обратно отошли, к Броннику. Тут Елизар оправился.

- Эти грабельщики, асаул хороший, вси поковки у Лагуты Бронника побрали. Это Некомат - потатчик татям своим!

Некомат подъехал к Капустину. В прищуренных глазах металось сомнение: дать денег сотнику или припугнуть? Денег такой не возьмет, да еще принародно.

- Самовольство творишь? - нахмурился Некомат.

- Княжью волю исполняю! А ежели еще уста отворишь - то пястью вот этой нос на затылок вытолкну!

И тут Жмых вывернулся:

- У его нос-от вельми ал - в сутеми светит!

И таким смешком угодливым раскатился, а ведь только что подвывал Некомату! Глазами по-собачьи поедал знаменитого на Москве силача и Князева слугу, но Капустин откинул его ногой в сторону от коня:

- А ну, Некомат, вернись и отдай добро Лагутово!

- Не кричи на мя! У меня сила велика за пазухою - байса! [Байса - знак отличия и поощрения. Знак власти]

Вмиг все притихли. Даже на Капустина это произвело впечатление, когда он увидал: хотя и деревянная, но все же это была байса! Некомат держал на ладони небольшую доску - символ безграничной силы и власти. Байсы выдаются ханом. Их получают за особые заслуги сотники (асаулы), темники, эмиры, члены семьи хана. Редко получали их иноземцы, но купцам удавалось за богатые подарки. Байсы были нескольких видов: деревянные, глиняные, железные, серебряные и золотые, весившие по целому безмену [Безмен - старая русская мера веса, равная 980 г], а особо ценные, с львиной головой - по два безмена! По байсе владелец имел право по всему ханову улусу - на всех покоренных землях - брать бесплатно лошадей для проезда, корм для них, пользоваться кровом, пищей в неограниченном количестве и про запас. Байса сила, богатство, уважение, страх... Капустин с пеленок слыхивал об этих чертовых досках, но видел впервые так близко и никогда не читал, не ведал, что там.

- А чего там прописано? - Он взял доску, повертел ее. - Эй! Полоняник! Разумеешь ли по-агарянски?

Елизар подошел и нехотя взял байсу. Читать стал сразу по-русски:

"По воле великого бога, по великой его милости к нашему государю, да будет благословенно имя хана и да помрут и исчезнут все ослушники".

- О-о-о-о! Ишь, как оно выходит! - промолвил Капустин задумчиво, уставясь в землю диким, невидящим взглядом, но ни страха, ни растерянности не было - злоба давила его.

- И да помрут и исчезнут все ослушники! - возвысил голос Некомат, победно оглядывая всех, а на Елизара посмотрел, как на собственность.

- И исчезнут ослушники! Ослушники! - запрыгал Жмых, вновь заискивая перед Некоматом.

- Та-ак... Мы-те ослушники, Некомат, а ты - кто?

- Купец я большой руки! Меня чтят не токмо в землях закаменных, персиянских и фряжских, меня чтит сам хан!

Некомат вырвал байсу у Капустина и сунул ее за пазуху.

- Ты - купец?

- Купец!

- Ты - христопродавец! Ты землю и людей попираешь! Ты грязную ханскую доску рядом со крестом носишь!

- Да есть ли, сотник, крест-то на нем? - спросил Елизар.

- А вот и узрим без прометки! - Капустин ухватил Некомата за его белоснежное иноземное платье. - Ишь он в иноземну тканину заоболокся, яко мертвец! Мертвец и есть!

- Отпрянь!

- Я те отпряну! Вот так! Вот!

Капустин рванул одежку на груди Некомата, а надорвав - дернул прореху вниз, до седла. Голое жиреющее тело купца обнажилось, забелело меж сермягой челяди.

- И ты еще носишь крест православный? Затвори уста - нос подковою на затылок загну! А ну, агарян-ский помет, правь до избы бронника Лагуты! Все поделки его до единой отдать доброму кузнецу!

- Ты умрешь по ханову слову...

- Ах ты прорва сотонинска! Изрублю!

Капустин рванул меч - Некомат скатился с коня и побежал на мост, потрясая рваниной. Кмети Капустина без команды кинулись за ним, столкнули на землю, подняли и повели к начальнику.

- На агарянску заступу уповаешь? А? - наклонился с седла Капустин. Некомат молчал. - А ну, веди татей своих ко избе Лагуты! Ну!

Челядь Некомата послушно поплелась во главе с хозяином. На месте остался только Жмых. Он стоял с застывшей улыбкой, будто напряженно следил за весами - куда пойдет чаша. Капустин подъехал к нему и с маху влепил ему ладонью по уху. Жмых рухнул в пыль и не шевелился.

- Не убил ли, Григорья Иваныч? И пятой не дрыгнет, яко мертв.

- Отойдет к покрову... А вы спровадьте татей да проверьте, все ли они отдали холопу Володимера Он-дреича! Я поехал во Кремль с Елизаром... - Он оборвал себя, глянул на Халиму и нахмурился. - А ей вели идти, где была!

...В стольной палате сбирались первые сумерки. Великий князь сидел с братом своим и зятем. Митрополит был тут же. Серпуховской.. Боброк одобрили затею Дмитрия, только митрополит Алексей поупрямился, но дело не ждало, и он отписал епископу Сарайскому, владыке Ивану, что едет к нему монах Чудова монастыря.

Монашеская одежда уже ждала Елизара Серебряника.

* * *

Соседи-кузнецы разбрелись от избы Лагуты поздно, еще поздней укладывались спать Бронники. Халима не пила и не ела в тот вечер и сидела в углу у порога, как затравленная. Лагута, совсем было потерявший голову, выгнал бы, наверно, ее, но несчастье немного отступило - вернулись все поковки, злодей Некомат предстал тут порванным, - и Лагута помягчал, не выгнал Халиму, но ворчал долго:

- Ума рехнулся Елизар: сам едва из полону утек, гол, как сокол, а хомут надел. Чего в ней? Нет бы нашу взял, наши бабы белы, что те сахар, татарва-та недаром вызарилась на их - чуют коротки носы, где лучше пахнет. Ишь, сидит, не ложится и спать.

- До сна ли ей! - вздохнула Анна, но тут же насторожилась: - Идет кто-то! Елизар!

Еще не отворилась дверь, а она уже услышала шаги брата.

Елизар не вошел - ввалился в избу.

- Анна! Подымайся! Где лучина? Огонь взгнести надобно!

Халима уже была рядом и как кошка ластилась к нему, беззвучно плакала, чтобы не рассердить угрюмого хозяина.

- Елизар, уймись! - подал голос Лагута.

- Не уймусь! Подымайся и ты! Ишь, лежебока! Лагута не желал понимать шуток, хотя и слышалось в голосе Елизара веселье - до шуток ли ныне? Все же поднялся, дабы поссориться с беспокойным нахлебником раз и навсегда. Но когда он вышел из-за рогожного полога, увидал избу, освещенную лучиной, широкий скобленый стол, а на столе серебро, он сердито прокашлялся и сел под икону, но не спрашивал ничего и даже не глядел на серебро Елизара.

- Бери! - сказал тот. - Тут хватит тебе выкупить себя у Серпуховского.

Анна не выдержала - ахнула и упала в ноги брату.

Елизар отстранил ее, повернул к Лагуте - ему кланяйся, он муж и хозяин, один тянул три воза: семью, брата Ивана и его, Елизара с Халимой.

- Спасибо тебе, Лагута, что не отказал мне во крове, ныне я с тобой тоже по-людски: бери серебро! Оно не граблено, не крадено - князем дадено.

- За что те князь? - на последнем сомнении спросил Лагута.

- За службу грядущую...

- Что за служба?

- Покуда мне то не ведомо... - утаил Елизар " свернул разговор: - До осени послужу, а коль приглянусь - еще послужу, благо осеребрил и ухлебить готов.

- Ну, коль сам великий князь... - Лагута дотронулся до серебра и нахмурился: - Много даешь мне.

- Все бери, мне ничего не надобно... - Он тяжело вздохнул и высказал: - Едина у меня забота и докука - Халима...

- А чего - Халима? - вскинулся Лагута. - Пущай живет, разве ей тут худо? В работе не переломится. Анна ее не обидит... Чего Халима?

...На рассвете Елизара вытребовал конный. Тот вышел и увидал ладного скакуна, что был пристегнут к седлу всадника длинным поводом. Ладный буланый скакун. В седле был гридник Капустина.

- Не ревите! - не строго прикрикнул Елизар на женщин. - Отрочат побудите, а слезы для загороды поберегите, тамо ныне воды мало... Ну, давайте прощаться, что ли!

Халиме он до утра втолковывал, что он на князевой службе, что надо ему уехать на месяц-два. Он держался молодцом. Легко и бодро сел на коня, приосанился, высокий и статный, качнул на прощание рыжей головой, перекрестился и стегнул скакуна. Только тогда, когда издали послышались снова рыдания, он подумал о своей судьбе: "Эх, пропало бабино трепало!"

У Чешковых ворот Кремля его поджидали двое кме-тей из вчерашних гридников Капустина - Тютчев и Квашня. Они провожали Елизара до границы Руси и ордынских пределов.

До восхода успели выехать за подмосковные перелески. Миновали Симонов и Рождественский монастыри. На душе у Елизара становилось все тяжелей и тяжелей. Сначала он не мог разобраться, откуда это тяжелое чувство, но вот прочие сомнения отошли, отпали и осталась одна тревога: Некомат не простит ему.

12

Выезжали рано поутру. Еще затемно были выведены кони, и к рассвету, когда Дмитрий вышел на рундук, уже одетый, уже оплаканный Евдокией, он увидел сверху выжженный солнцем, вытоптанный лошадьми и людьми двор, а посредине его, чуть в стороне от конницы кметей и ближних бояр, ехавших с ним в Орду, как раз напротив трапезной половины - своего буланого коня под черным в серебре седлом, матовый блеск серебряного стремени и бармы на очелье конской головы, тоже отделанные серебряным звездопадом, - увидел все и понял, что с этой минуты даже он, великий князь, ничего не может изменить в предстоящей судьбе своей и своих людей. На миг пустое седло, которое в тот момент старательно поправлял подуздный Семен Патрикеев, показалось ему опустевшим навсегда, будто он, Дмитрий, смотрит на него из будущего в сегодняшний день, в котором он живет и уже не живет, погибнув где-то в Орде и принадлежа вечности. Вообразив, что так и будет когда-нибудь, даже очень скоро, он ощутил неприятный холодный ком, шевельнувшийся где-то в груди, почувствовал, как деревенеют ноги. Он перемог слабость и стал спускаться вниз, считая зачем-то ступени. Следом за ним, да так близко за спиной, будто подгоняя и выталкивая, спускались князь Владимир Серпуховской и Дмитрий Боброк, ночевавшие в княжем терему.

Внизу, у первой ступени, сняв при появлении шлем, стоял в походном облачении боярин Дмитрий Монасты-рев, опытный ратник, правая рука Боброка и большой весельчак. Вчера, когда Дмитрий объявил ему нежданно, что берет его с собой в Орду, тот побледнел и низко поклонился. Казалось, бледность не сошла и до сей поры с его круглого, белого, будто девичьего, лица, будто не ему, здоровяку, принадлежащего, а кому-то другому, хрупкому, не воину. Рядом с ним, чуть отступя, как бы оставляя дорогу великому князю, стоял "неразлейвода" Монастырева - Назар Кусаков. Этот сам напросился, увязался за дружком. Издавна, с малых лет, ходят один за другим бык да теля Монастырев да Кусаков, коего обделил бог телом и силой, но не обделил ловкостью. Раз с боярином Кошкой боролись на святках - ни дать ни взять два ужа невеликих! - но Кошка хитрей, ловчей и руганью, коль нет близко митрополита, зашибет... На Кусакове новехонький калантарь, насвет-ленный войлоком, блестел ослепительно даже в предрассветный час. У больших ворот проминал своего каурого князь Андрей Ростовский. В этом поклонном походе он был при Дмитрии первым по званью среди всех ехавших в Орду бояр. Завидев великого князя, князь Андрей остановил коня, бросил поводья своему подузд-ному дворянину, спрыгнул гга землю и подошел.

- Доброго вам здоровья, братья мои! - поздоровался Дмитрий как можно бодрей.

В ответ все молча поклонились.

Дмитрий чуть отстранил Бренка, подававшего ему меч, сам приблизился к князю Андрею, и некоторое время они смотрели в глаза друг другу. Ночью Дмитрия снова мучили сомнения: спроста ли князь Андрей так охотно и смело едет в Орду? Уж не вознамерился ли заполучить ярлык на великое княжение, коли погибнет там он, Дмитрий? Кому только не мутили ум тот ярлык и власть вместе с ним? Но сейчас, посмотрев в глаза слуге своему, он снова убедился, что больше не следует сомневаться в этом человеке.

- Ладно ли покручен в дорогу? - спросил негромко Дмитрий, спросил ласкоро, как бы прося прощения за недобрые мысли, обуревавшие его несколько лет подряд и даже в эту ночь.

- Спаси тя бог, княже, за заботу. Коли велишь, то не возьму и слуг своих, но сам тебе слуга буду верный.

- Любезны мне слова твои, княже Андрей. Да будут слуги мои - и твои слуги.

Только после этих слов, повеселевший, он повернулся к Бренку, принял от него меч и препоясался.

У красного крыльца, растянувшись до гридного прируба, стояла молчаливо боярская толпа, за которой замерла конная сотня Григория Капустина, а за ней мирно и домовито темнели пасти растворенных конюшенных дверей, источая упоительно сладкий запах овса, навоза, конского пота, упряжки - знакомые с детства притерем-ные запахи... Впереди всех бояр стоял тысяцкий Вельяминов, опять пришел со своим молодым сыном Ванькой. Рано ему бывать на важных княжих выходах и выездах. Небось в гридню служить не загонишь - ниже чести, должно, считает, вознамерен, видать, сразу унаследовать отцову степень с дружиною, со слугами, со землями, с почестями... Все это мигом пронеслось в голове Дмитрия, пока подводили его буланого под черным . седлом, пока разворачивали на копье темно-багровое княжеское знамя. Надо было бы сказать еще одно, может быть, последнее слово боярам, но плач Евдокии, уже совсем отяжелевшей животом, плач, не только обычаем надсаженный, но горестию самой, вырвался наружу через растворенные оконца, звонко раздавался среди утренней тишины в тереме, таком гулком, будто он опустел отныне и навсегда.

- Великой княже! Святитель ждет тебя у колокольни Лествичника! прокричал привратный страж.

И будто тяжесть снял с души.

Дмитрий решился. Ловко кинул себя в седло, чуть привалясь к гриве коня, и поднял руку. Тотчас послышалась команда Капустина, растворились настежь большие ворота, и сотня потянулась со двора. За ней поскрипели телеги с дарами для хана и его прожорливой своры, с едой для дружинников, дабы есть в Орде свое, не поганое и избыть возможной потравы, обычной в смутные времена...

В последний день Дмитрий раздумал брать с собою дань хану. Почему так решил, он никому не сказал, но почти всем было ясно: коли убьют князя пропадет дань за так, а останется это богатство на Москве - лишняя сила супротив Орды.

Митрополит Алексей не осмелился на старости лет сесть в седло, его везли в легком оковренном возке рядом с великим князем и впереди сотни. Дмитрий указал Андрею Ростовскому ехать справа от себя, а тысяцкому досталось место лишь с левой руки. Впереди всех расчищал дорогу Капустин с молодыми воями, но это была не озорная двойка - Тютчев с Квашней - другие, а те выехали за Коломну, провожая Елизара. Капустин был виден сейчас всем. Длинные, как у немца, каштановые волосы сотника надежно скрывали отсеченное ухо и синее пятно на той же, правой, щеке - след сабли. Он был спокоен, но зорок, успевал следить и за дорогой впереди и за сотней позади князя.

За Фроловскими воротами, сразу, как переехали мост через ров, свернули направо, к Живому мосту. Пришлось воинству растянуться еще больше: через легкий, на тонких сваях мост пошли лишь по двое, да и то с осторожностью великой - мост качался, скрипел, толкал волну по уснувшей водной глади. Кричали на колокольнях вспугнутые галки, всколыхнулся спозаранку и стольный град. И хоть Москву не удивишь сотней воев да двумя десятками телег, видала она и князей с митрополитами, но такого выезда, когда великий князь отправляется на риск во имя спокойствия города и земли своей, такого часу Москва не могла проспать. Отовсюду нашли ко Кремлю, на берега реки сердобольные, любопытные, озадаченные, встревоженные люди. Густые людские множества темнели на противоположном берегу реки, даже на Великом лугу попадались толпы слобожан, богомольцев от Иоаннова монастыря, что стоял у болота, близ села Кадашева, а по мере того как подымался над Замоскворечьем день, все больше и больше народа выходило на разлет двух дорог - Рязанской и Ордынской - самой горькой дороги Руси. Набегали из села Хвостова, из Голутвенной слободы и провожали до самого Даниловского монастыря. Молча, угрюмо смотрели вслед князю мужики, все еше не веря, что едет в Орду великий князь. Женщины ревели и крестили пропыленную дорогу. Вездесущие отроки, босые и в шапках, бежали до изнеможенья, - кто дальше! - пока не насмотрелись на князя, на митрополита, на сотню Капустина, пока хватило сил.

За Даниловым монастырем, у Перевесья, как издавна прозывалось место в излуке Москвы-реки, конников Дмитрия догнала наконец сотня Сарыхожи. Дмитрий не велел останавливаться, и две сотни - татар и русских - долго ехали бок о бок. Сарыхожа был весел, скалил зубы, но вся повадка его и его сотни - гиканье, перекличка, припавшие к гривам тела, тоскующие по настоящей скачке, - все выдавало азарт охотников, гнавших добычу по нужному пути, поближе к дому...

- Не по нраву мне они, - промолвил Дмитрий князю Андрею. Тот лишь вздохнул в ответ. Дмитрий поравнял коня с возком митрополита, посмотрел на того вопросительно - не скажет ли чего святитель московский, но и у того не нашлось нужных слов успокоения. Он лишь крестил юного князя, призывая к смиренью.

До самой Оки, до перевоза за Серпуховом, провожал митрополит великого князя. А над рекою уже ожидал со своим причтом коломенский иерей Михаил-Ми-тяй. В праздничных одеждах, торжественный и красивый, он приблизился к возку митрополита и лишь под самой рукой святителя чуть склонился, согнув прямую, богатырскую спину, и то не надолго, пока принимал благословение. Потом сам. по праву духовного отца великого князя, благословил Дмитрия и, что не понравилось митрополиту, всех дружинников, но в первую очередь князя Андрея Ростовского, тысяцкого Вельяминова, Бренка, Монастырева, Кусакова - этих каждого отдельно. Когда Капустин распорядился сотней, остановившейся для короткого отдыха, он подъехал к властителям, Митяй благословил и его.

Митрополит Алексей отслужил на берегу молебен, простился со всеми с целованием и благословил воинство и великого князя в опасный путь.

Во р,ремя молебна татарская сотня, стоявшая в стороне, вдруг сорвалась в сторону перевоза и оказалась на том берегу. Через несколько минут она и вовсе исчезла из виду, исчезла так быстро, будто гнало ее какое неотложное дело. Дмитрий спросил митрополита, что бы мог означать такой скорый уход татар, но тот лишь ответил со вздохом, прикрыв в усталости глаза:

- Темны их помыслы, но свято дело твое!

Дмитрий помог митрополиту сесть в оковренный возок, расцеловался с ним троекратно, и возок покатил обратно, к Москве, где ждали многие неотложные дела, среди них и обручение Владимира Серпуховского с доверью Ольгерда, Еленой.

- А стар святитель-то наш, ой стар! - скорбным голосом вымолвил Митяй, но глаза его, горящие молодым огнем, улыбка на вишневых полных устах, коей никак было не спрятаться в кудрявой темно-русой бороде, сильно противоречили скорби в голосе.

Дмитрий глянул на него и ответил угрюмо:

- Воистину стар есть, понеже не отрок, но святитель. Отцов наших крестил.

Вослед возку митрополита и его причта ускакал и Вельяминов со своими слугами. Стали сбираться в дорогу и вой капустинской сотни, осиротевшие, приумолкнувшие пред лицом бескрайней выжженной степи, что ждала их где-то близко, за перелесками, куда стремительно умчались конники Сарыхожи.

- Не устроили бы западню, поганые, - поделился опаской Дмитрий.

- У меня тоже смуро на душе, - чистосердечно признался князь Андрей.

Дмитрий думал: ежели татары мыслят умертвить его, то проще всего свершить им это в чистом поле, будто пал великий князь русский от рук случайных кочевников... Сарыхожа, Сарыхожа... А ведь обещал проводить, помочь, подготовить прием у хана. Этот подго-то-овит! По-русски говорит, с виду воин огневой, за посольство свое, ежели он выполнит его, как у них там, в Сарай Берке, задумано, получит пожалованье великое - звание темника, а может, и земли,..

Переправившись на другой берег, сотня и обоз княжий двигались некоторое время по следам ускакавших татар. Куда они поскакали - проведать была послана передовая сторожа из десятка кметей под началом Мо-настыревым. Ждали их к ночи, но они вернулись задолго до заката, встретив в поле двух возвратных конников, сопровождавших Елизара Серебряника, - Тютчева и Квашню. Эти молодые вой выследили татар - причем Тютчев узнал Сарыхожу - и без ошибки вызнали их путь: лежал он прямо на новое татарское поселение на красивом берегу реки Упы - самое близкое из ордынских поселений.

- Младенец сущий уразумеет: во Тай-Тулу поскакали! - решительно сказал Григорий Капустин великому князю.

Дмитрий не ответил ни слова, молча согласившись с этой догадкой. Он снял свой шлем, как бы показывая всем, что нет опасности, ослабил латы на груди и позволил сделать это всем, потому что солнце пекло нещадно до самого своего захода.

- Ты, Григорий, не помыкай ими, - кивнул он на сотню. - Отныне мы идем все во единой судьбе, во едином хлебе.

"Тайдула, Тайдула..." - стучало в висках Дмитрия в такт лошадиному шагу.

И вдруг вспомнился ему долгий зимний вечер во княжем дворце - в том старом, допожарном, когда жив был еще отец, князь Иван. Вспомнилось, как пришел тогда в их крестовую палату митрополит Алексей, отмолился, и они с отцом ушли в ответную. Кажется, тогда и рассказал старик о том, как вызвал его хан Джанибек лечить жену, красавицу Тайдулу.

У знаменитого Узбек-хана был темник, не уступавший по жестокости самому Ногаю, зверю из зверей, убивавшему ханов,назначавшему новых и повелевавшему Ордой. У того темника родилась от русской пленницы красавица дочь. Сын Узбек-хана Джанибек купил ее в жены. И как ни старались темники, беги, эмиры, как ни выискивали они ему жен из своей родни - не было прекрасней и умней ее. Русская кровь дала ей спокойный нрав, русые волосы, легкую поступь длинных красивых ног, каких не сыскать во всей Орде, неискоренимую и удивительную для кочевников привычку к чистоте тела. Умом превосходя многих советников хана, она стала и его первой советчицей в делах государственных. С ней он чувствовал себя спокойно, и, кто знает, не Тайдула ли целых семнадцать лет держала татарские орды в степях, не отпуская на милую Русь. Боялись и ненавидели ее в Золотой Орде...

И вот однажды - помнит Дмитрий переполох в Москве - уезжал митрополит в Орду. Вот так же провожали его. Народ не спал, выходил на улицы. Мальчишки висели на деревьях, чернели шапками, будто прибавилось грачиных гнезд... Это митрополит ехал в Орду лечить Тайдулу. Она ослепла в одночасье. "Мы слышали, что небо ни в чем не отказывает молитве главного попа вашего: да испросит же он здравия моей супруге", - написал хан в Москву. Митрополит догадывался, что Тайдулу замыслили отравить, но она осталась жива. В ночь перед его отъездом сама возгорелась в церкви свеча такова молва шла по Москве, - воском той свечи да водой святой митрополит вернул зрение Тайдуле. На радостях хан Джанибек одарил митрополита Московского великими дарами, а красавице Тайдуле сделал тоже подарок - как сказывали - заложил будто бы в порубежье русской земли и ордынских пределов город ее имени - Тайдула, что стал зваться на Руси то Ай-Тула, то проще Тула... Так ли было оно - неведомо.

"Тайдула, Тайтула, Ай-Тула ты, Тула...." - повторял Дмитрий в такт шагам своего коня, а сам думал о другом, о том, что верно решили они объехать Тулу.

13

Первые путевые сутки прошли спокойно. И вот уже другие сутки истаивали благополучно. Перед закатом, еще не избавившись от жары, обоз и дружина искали ночлег - присматривались в пути. Вперед выскакивали те, что были помоложе, - Тютчев и Квашня. Они высмотрели подходящую луговину, не выжженную солнцем даже ныне - так низка и притененна была эта низина вдоль небольшой реки. Решено было расположиться станом на другом ее берегу.

Из деревни доносились петушиные перепевы и голодный рев скотины: травы недоставало даже в начале лета. Деревня виднелась за кущами старых и в и тополей, небольшая порубежная деревня, отчаянная хранительница веры под боком у Орды, на пути торговых да воровских, разноязыких земноводных прошатаев. Чего только не повидала эта рязанская деревня! Как тут не понять Олега Рязанского, коему денно и нощно следить приходится сразу за всеми ветрами, со всех сторон. Он и спит-то небось зайцу подобно: одно ухо и во сне торчком!

Дмитрий, по-прежнему ехавший впереди- так меньше пыли, пустил коня к мостку под уклон, зная, что умный конь не разбежится ошалело. Мосток казался не старым, значит телеги пройдут, только о чем это кричат там Тютчев с Квашней? Ага! У кривых, суковатых перил мостка стоит косматый мужик, размахивает топором.

- Стойтя! - ревел он. - Стойтя, говорю вам!

- Ты чего буесловишь, холоп? - спросил Дмитрий, приостанавливая коня.

- Не пушшу!

- Чего так?

- Мостовщину платитя! Сам, поди, ведаешь!

- Пригаси-ко страсти, мужик! - вмешался князь Андрей. - Не ведаешь, поди, что на самого великого князя Московского задираешься!

- У мяня свой князь есть! Пл.атитя куны!

- Лх ты Рязань кособрюха! - приступил было Тютчев, разворачиваясь в своем огнесловии. - Да в ту ли ты сторону - зри добре! - пасть свою отверз? Не по тебе ли нынь лягушки подмостны в нощи тосковали?

За спиной Дмитрия Григорий Капустин, не привыкший много разговаривать, уже вынимал меч, медленно и страшно.

- Дозволь, княже, я его уполовиню!

- Уймитесь все! - остановил Дмитрий. И уже мужику: - Ты что же так взволчился?

- Куны платитя за проезд по мосту!

- А еже тябя, - тут Дмитрий произнес слово это по-рязански, - мои вой и впрямь уполовинят?

- Ня страшуся! - мужик при этом весь затрясся - руками, рванью штанов, особенно клокастой, как у дикой лошади, гривой волос, бородищей, косо отхваченной, должно быть, в спешке ножом, даже рубаха у самых колен волнами качнулась по подолу, а босые ноги вышагнули вперед на целый шаг.

- Нечто могуч ты вельми? - спросил Дмитрий с интересом. В этой беседе он отдыхал после утомительной тряски в седле и-с любопытством рассматривал отчаянного рязанского мужика. Могучего в нем ничего не было; сухой, будто выпаренный на нещадном нынешнем солнышке, по-оратайски сутулый, но ноги, торчавшие из обтрепанных порток, широкоступные, мосластые, выдавали широкую, крепкую кость. И радовало Дмитрия, что такие отчаянные люди живут на огневом рубеже Руси у ордынских пределов.

- Почто - могуч? - спросил мужик. - В батырях не езживал, а воинство твое не пушшу. Платитя куны!

- А еже за слова твои, нечестивые, я и впрямь напущу на тебя воев моих? - бросил опять Дмитрий.

- Ня страшуся! - истово проревел мужик. - Мяня лось ногама топтал и рогама бол!

- И жив? - удивился Дмитрий.

- Божьим провиденьем.

- А со своего князя, Ольга Рязанского, ты тоже куны теребишь?

- Он тожа-ть ня бог!

- И ты его не страшисся?

- Страшуся, токмо днем!

Дмитрий прикусил губу, скрывая улыбку, потом что-то проговорил Григорию Капустину, откинувшись назад. В тот же миг сотник вырвался на обочину и зыкнул:

- Кмети-и! На тот берег - водой! Телеги - по мосту!

- Ня пушшу!

- Отпрянь! Куны возьмешь с последней телеги!

- С перьвой - за все! - затрясся мужик, думал, что его решили обмануть: он видел, как шептался с сотником князь.

- Бренок! - уже открыто улыбнулся Дмитрий, сдаваясь перед упорством рязанца, - Накажи Монастыре-ву, пусть оковец откроют - дать надобно рязанцу...

Бренок привез деньги, Рязанец стал считать и не сошел с моста, пока не сложил серебро в кожаную кали-ту, висевшую рядом с крестом на шее.

- А комони почто не по мосту? - спросил он великого князя, с сожалением глядя, как конница пошла вброд. ;

- В ель-ми богатством отяжелеешь! - одернул его князь Андрей.

- Богатства ня страшуся, бо ноне скот падет от бескормицы.

- На дорогах да мостах проживешь!

- Кабы мне едину с тех мостов жить! А нас цела деревня!

- И все такие лихие?

Тут мужик оглянулся на деревню. Только сейчас оба князя и Бренок заметили за овинами, за пряслами при-околичной городьбы плотно сбитые гнездовья мужичьих шапок, а далеко-далеко в стороне, на выжженном поле, что припало к дубраве, - толпу баб и ребятишек, отошедших подальше от возможной беды. Дмитрий опять подумал, что жизнь в этой порубежной деревне нелегкая и тревожная. Он достал из-за пояса рубль серебра и протянул мужику.

- Спаси тя бог, великий княже! - Каким именем крещен?

- Ямельяном наречен.

- Емельян Рязанец, а како прозывается сия река? - Вестимо как Непрядвою!

Дмитрий тронул коня, и оставшиеся с ним конники шагом миновали мост. За ними двинулись телеги. Мост зашатало. Емельян Рязанец кинулся вниз, к опорам, и что-то там торопливо делал, стуча топором.

- Стойтя! Стойтя-а! - донеслось из-под моста, но было поздно: предпоследняя телега провалилась сквозь настил задними колесами, сев на уцелевшие бревна гнездовиной колес. Телегу быстро разгрузили, выжали йагами и откатили. Последнюю не решились пустить через мост, стали переправлять вброд. Возник последней телеги был сердит: всю дорогу ехал позади, пыль глотал, а тут - на тебе! - еще и мост провалился. Он вынул кнут и налетел с ним на человека, недвижно сидевшего на откосе у моста. Не все обратили вниманье на широкую, как валун, запыленную спину странника, присевшего передохнуть у перевоза. И как раз его возник принял за тутошнего мужика, мостового стража. Со всей силы он опоясал неизвестного кнутом, но тот не двинулся, лишь прикрыл рукой серый мешочек, из которого что-то ел. А возник озверел и продолжал хлестать его кнутом - вышибал пыль.

- Вот те, окаянная рязань! Вот те, косопуза! Куно-имец! Куны берет, а мост гнил! Вот те! Вот!

Отхлестав человека, он свел свою лошадь с груженой телегой к воде и, перекрестясь, взобрался на телегу. Там он стоя разобрал вожжи, хлестнул лошадь, и она устремилась в воду, подняв облако брызг. От берега и даже до середины реки лошадь шла уверенно, хотя вода доходила ей почти до спины, стала уже выбираться на другой берег, но тут-то, под самым берегом, колеса сели в ил, и, как ни старался возник, как ни бил скотину, телега - ни с места. Подошли двое кметей и возник другой, предпоследней телеги... Они с завистью посмотрели, как сотня и весь обоз домовито разворачиваются на берегу неподалеку от моста, и торопливо взялись за дело. Однако сил у них не хватало. Возник хлестал лошадь нещадно, она дергалась, тянулась к берегу, но колеса всосало намертво.

- О, волчья сыть! Забью-у! - хрипел рассерженный возник и бил лошадь уже кнутовищем по репице.

- Подпяки, подпяки яя! - поддакивал Емельян Ря-занец, но сам не помогал.

- Уймитесь, православные! - послышался с откоса ровный крепкий голос.

Глянули - идет к ним побитый кнутом странник, светел лицом, походкою тих, но престрашен ростом и плечами. Кмети отступили от телеги, возник спрыгнул с воза на берег и опасливо устранился.

Странник подошел, тронул лошадь за морду, ласково охватил громадной ладонью ее горячие ноздри, огладил ее костлявый лоб - успокоил и стал выпрягать. Потом он налег на передок телеги грудью, немного подал ее назад, связал вожжами оглобли. Лошадь тянула к нему голову.

- Отдохни, милая, отдохни, я сейчас!

Он впрягся в оглобли, уперся перевязью вожжей в грудь, но тянуть сразу не стал, а немного отвернул колеса вправо, где берег был положе, тут он напрягся, утробно вымолвил: "Господи, благослови!" - и скрянул телегу с места. Было видно, как синие комья глины бухнули с повернувшихся колес, и воз медленно выкатил на берег. Из воды потянулись на прибрежную луговину полосы - следы колес, а между ними сорванный дерн - следы больших босых человеческих ног.

- Вязко тут, - смиренно заметил странник и застенчиво улыбнулся.

- Невиданное дело! - крякнул Емельян Рязанец.

- Страсть как силен, - шепнул один кметь другому. Хозяин воза, хлеставший кнутом силача, сбежал.

- Кто ты, человече? - послышался сверху голос великого князя. Он был еще в седле, объезжая место, где разбивали стан.

- Из брянских я, княже великой, - с поклоном ответил странник, а когда поднял лицо на князя, всем открылось оно, молодое, с легкой, чуть рыжеватой бородкой, и глаза, тихие, с синевой, грустные. - Из роду Пересветов. Истаял наш род от набегов и ратного дела...

- Чего ты взыскался в земле рязанской?

- Места ищу для покою души своей.

- Иди на службу ко мне. Род у тебя боярской, в дружину боярскую станешь. Званьем да честью поверстан будешь, землею награжден.

- Прости мне, великой княже, токмо душа моя отныне не приемлет мирскую суету... Не бывать мне во славном воинстве твоем, понеже и без того навиделись крови очи мои...

- Ну, коль ищешь покою, иди во Чудов монастырь кремлевский. Благоволит тому монастырю сам митрополит Алексей, святитель наш преславный...

- Я немощен духом, княже, а на Москве - соблазн велик, потому путь мой ляжет в Радонежскую обитель, ко святому старцу Сергию.

Дмитрий повернул коня и отъехал к стану, а в ушах так и пел глубокий и чистый голос Пересвета. "Вот ведь какие люди ходят по Руси! - думалось ему. - А досада велика, что не бывать ему в моем воинстве. К отцу Сергию путь правит, а по силушке - старший брат Капустину..." Тут кольнула его ревность к монастырю - ревность, которую Дмитрий не раз испытывал за время своего княжения: живут устранясь от мира, а устранились ли? Вон какие люди уходят туда от него, от князя, от дел насущных... Дмитрий уловил себя на недобрых помыслах, броско осенился крестом и отдал повод под-уздному.

Кругом уже трещали сухие ветки прибрежного кустарника, пахло дымом костров. Раздавались сдержанные голоса кметей. Устало фыркали истомившиеся от жары и дороги кони. Расседланные, они катались по берегу, пили воду из Непрядвы.

"Непрядва, Непрядва..." - повторял между тем Дмитрий и подумал, как много на Руси этих малых рек, а век человека короток, и многие десятки и сотни таких рек останутся неведомы ему... А хотелось бы все повидать, хотелось бы проехать по всей земле своей. Вот как: в рай не пускают грехи, а по своей земле - дела суетные, премногие...

За ужином он вспомнил Пересвета и велел найти добра молодца. Несколько кметей обскакали окрестность, были в деревне, а Пересвета не нашли. Уже перед сном Дмитрий выходил из шатра, и ему показалось, что далеко-далеко, под тем лесом, куда норовили сбежать бабы с детьми, светился одинокий огонь. Это был костер, у которого, должно быть, искал покою на неспокойной земле завтрашний инок Пересвет.

14

- Княже! А княже!

Еще было легкое прикосновение, после которого голос Бренка стал ясней и громче.

- Княже! Бога ради...

Дмитрий открыл глаза и вмиг сообразил, что он не в терему своем, а в шатре, на краю неведомого обширного поля, близ Дону-реки. Увидел, что шатер потемнел от росы и провис, что утро еще не разгулялось, встревожился, зачем его будит мечник.

- Почто не спишь? - строго спросил он.

- Не гневайся, княже...

- Ну?

- Неведомо, увидим ли Москву и белый свет...

- Ну?

- Зорька ныне вельми красна - по всему окоему течет!

Теперь нетрудно было догадаться, куда тянет мечник. В раздумье покусал губу: выругать или похвалить?

В раздумье этом он не спешил и слегка смежил веки, сладко придремывая. Думал при этом: вот и еще одна ночь на пути в Орду прошла, но не кончилась пока Русь, немного еще осталось этой земли. Немного еще... А там? Что там? Может, и ладно задумал Бренок погулять на зорьке, как бывало в милом и таком далеком отрочестве? Доведется ли еще выехать на охоту? И, чувствуя, как томится мечник ожиданием, спросил:

- По птице?

- По птице! - встрепенулся Бренок, зарозовел щеками. - Тут правее села Рождествена поле великое есть. Вчера в деревне Рязанца холоп ткнул перстом правее дальнего лесу. Да и сказано тем холопом: поле то по все годы зелено и мокро, а ныне сушь и его объяла.

- И ныне оно пусто?

- Коли оно пусто, то за дубравою, Дону поблизку, есть речка Смолка, в коей вода черна и студена.

- А там что?

- А там - кулик ходит и много иной птицы живет. А не то - поедем по Непрядве-реке, версты четыре и - вот он, Дон!

- А тамо?

- А там, княже, в самой год худой и то утка в камыше держится.

- В сие раннее время млада птица худа, жиром не залита - перо да кости.

Бренок сник от этих Князевых слов. Вздохнул, как всхлипнул, опустил красивую голову. Темный волос в полумраке рассвета казался еще темней, и так же свежо и ангельски чисто высвечивало лицо. Дмитрий не раз слышал, что они с Бренком немало схожи на лицо. "Вот вернусь, бог даст, из Орды, в тот же день погляжусь в зеркало у Евдокии", - подумалось ему сладко, и так сладко и недоступно привиделся ему терем на великом холме московском, половина Евдокии, где всегда разлит пряный дух трав и благовоний египетских, купленных у Некомата, где таинственно шуршат сарафаны теремных боярынь...

- А что ты смур, Михайло? Али не желаешь ехать?

- Княже!..

- Седлай! Токмо... - Дмитрий поднес палец к губам.

- А князя Андрея?

- И его не буди.

Они вышли из шатра. Дмитрий еще придерживал полог, отяжелевший от росы, но уже чувствовал, что

Бренок поднял его не напрасно. Прохлада, желанная прохлада, по которой в это жаркое лето соскучилось все живое, пришла только сейчас, на рассвете. Было по-погожему росно. Намокший полог холодил руку, напоминая о том, что в самый страшный суховей сбережет природа и подарит человеку живительную влагу. А кругом, по всей приречной низине, пахло дымом вчерашних, все еще дотлевающих костров, но огня не было видно, даже у сторожевых воинов. Увидав князя, они встрепенулись, но Дмитрий успокоил их движением руки и велел, чтобы оставались на месте.

Стан расположился по чину боевого порядка, перенятого еще дедами у Чингиз-хана и Батыя, еще в те времена: на лучшем месте ставился шатер князя, а вокруг него выстраивались телеги, за ними - тоже кругами располагались ратники по старшинству, и каждый живой круг отделялся от другого кострами. Дмитрий никогда не жил посредине такого стана, вот и сейчас сотни хватило лишь на один круг с редкими кострами.

Выехали и сразу взяли в сторону от Непрядвы - прямо на ордынские просторы. Где-то там, у самого горизонта, еле видимый перед рассветом темнел лес, за которым, как говорил Бренок, была та река Смолка. Оттого и Смолка, что вода в ней черна, что течет по черной и благодатной, исполненной жизненной силы черной земле. Вчера Дмитрий видел эту землю, когда Монасты-рев копнул ямку под шатровый шест. "Тут бы ратаю идти с сохою, тут бы колосу зеленеть..." - думалось Дмитрию. А кони несли и несли их меж кустарников да тополиных перелесков, мимо одиноких корявых дубов. Копыта сухо стучали по затвердевшей а безводье земле, болью отдаваясь в душе: голод неминуем. Вон ведь как напористо требовал куны Емельян Рязанец - с топором, - так выходят только в большой нужде, чуя впереди лихую годину. Такое Дмитрий замечал и раньше и понимал, что голодного человека, будь он вольный, третник, половник, обельный холоп или вовсе с рождения смерд - все едино: голодного человека ни страхом, ни молитвою, ни пеклом адовым - ничем не запугать, не пронять и не остановить его повальное, до безумия порой, стремление добыть хлеб насущный - так велика над живым власть хлеба. Обыкновенно об эту пору вот уж полтора столетия кочевники шли на Русь по свежей июньской траве, и праздник троицы испокон был омыт кровью христиан, пропах дымом пожарищ. Так было и так может быть снова.

Даже на охоте тяжелые мысли не отпускали его, стоит пробудиться, как снова берут они в полон ум, терзают душу. Что будет с Русью ныне, на другой год, в грядущем? Что будет завтра? Что ждет его в Орде? Бояре успокаивали, мол, в Орде кутерьма, неспокойно - котора меж ханом, эмирами, бегами, темниками, расхватавшими по кускам весь Улус Джучи [Улус Джучи - земля Джучи, сына Чингиз-хана, в русских источниках Золотая Орда] - на податные, а то даже и тарханные [Тарханные уделы - уделы, освобожденные от податей] уделы. Сидят там, правят, сами ходят в походы и готовы ринуться хоть до моря. Вон сидит в Крыму темник Мамай, всех во страхе держит, подобно знаменитому Ногаю, и тоже, как тот, станет скоро менять ханов, как пастухов, - вот где опасность! Такой сольет все силы Орды и станет страшнее Чингиза и Батыя. Распря в Орде, но от этого Орда не слабеет почему-то. Помнится, Дмитрий был еще отроком лет семи, поднялся во княжеском терему переполох - прискакал тысяцкий Вельяминов и закричал: хана в Орде задушили! Джанибека! Отец вышел в крестовую и долго молился, а за вечерней трапезою твердил, что-де все это не к добру. С той поры, как воцарился сын-убийца Бердибек, не стало в Орде покою. Через два года сменил его Кульна-хан, затем воцарился Темир-Ходжа-хан - и пошла распря, полетели ярлыки во все русские княжества. Распря в Орде, а кочевой люд признает ханом только того, кто ведет свой обох - род свой - от Чингиз-хана, однако слабы пошли родичи великого завоевателя. Вот ныне поставлен чьей-то невидимой и сильной рукой юный хан Абдулла, но чьими мыслями набита его голова? Неужели все тот же коварный Мамай? Вот уж двадцать лет, как этот темник вплотную сблизился с родом Чингизидов, женившись на дочери хана Джанибека. Не он ли услал на тот свет тестя, а за ним - и шурина? А если Мамай убьет Абдуллу а возьмет власть? Этот стянет воедино все части Орды - сила необоримая! Не приведи бог такого несчастья...

- Сухо, княже, и тут. Надобно влево править, во-он за ту дубраву.

Дмитрий придержал коня, будто обдумывал слова мечника, но на самом деле все еще во власти раздумий своих.

- В дубраве какой-никакой, а найдется зверь али птица боровая, продолжал Бренок, он жаждал теперь успеха на охоте как оправдания за княжий недосып.

Они свернули налево, а с правой руки осталось громадное поле, отлого подымавшееся вдали, в ордынской стороне, поле это венчалось холмом, уже проступившим на багрянице погожей зари. Здесь, у самой дубравы, держалась трава. Верещали птицы. Где-то за опушко-вым кустарником взгомонилось стадо и даже послышался щелк пастушьего кнута.

Дмитрий неожиданно приостановил коня:

- Зри, Михайло: тополек-то - рогатина чистая, хоть на медведя бери!

"Слава богу - не гневается!" - первое, чему обрадовался Бренок, услыхав голос князя, потом глянул на молодой тополек. Дмитрий трогал с седла макушку тополя, достававшего ему до плеча, макушку необыкновенную ровно раздвоенную и лихо выгнутую, будто двурогие вилы.

- Добра рогатина, - промолвил Дмитрий.

- Велишь срубить, княже? Осенью с этой рогатиною на медведя пойдем. Добры медведи у села Радонежа! Раз поехали мы с батюшкой к отцу Сергию в монастырь, стали у речки Вори, а они, медведи-то, возьми и выйди на бережок, возьми и кинься в воду! Един фыркает, другой ворчит, а иной, младенец, скулит. А как на берег-то полезли - нам с батюшкой коней не сдержать.

- И сам, поди, устрашился?

- Так кабы рогатина была... - потупился Бренок. - .Так велишь срубить, княже?

- Пусть растет божье древо...

Из кустов порскнул серый заяц, тощий, еще не выгулявшийся. Только тут охотники вспомнили, что луки их еще не натянуты. Дмитрий накинул тетиву на свой и протянул руку к мечнику. Тот вынул из колчана пук стрел и сунул их копейцами в короткий сапог - так удобнее, а колчан подал князю. Они разъехались, чтобы встретиться, как солнце взойдет, на той же опушке, у тополя-рогатины. Бренок, почуяв свободу, ускакал через кустарник в чащу, Дмитрий взял чуть левее. Ехал осторожно, прислушивался. На большую живность в малой дубраве рассчитывать не приходилось, но боровая птица взлетала порой из-под копыт. Дубрава неожиданно кончилась, открылось небольшое покатое поле, убегающее вниз, где светлой полосой блестел на рассвете Дон. Где-то левее, верстах в трех или пяти, Непрядва впадала в него. Тихо было на опушке, не хотелось и ехать дальше. Вскоре показался Бренок, скакал по полю в сторону реки Смолки, верно выследил зайца. "И зачем коня томит?" покачал головой Дмитрий, подумав о дальней дороге в Орду.

На опушку выскакал лосенок. Повертелся на гонких, будто негнущихся ножонках - сразу видно, нынешний, весенний, - поднял горбатенькую мордочку, понюхал воздух. Дмитрий не двигался. Лосенок шевельнул ушами и пошел к лошади.

- Поди, отроча звериное! - тихо произнес Дмитрий.

С нижней губы лосенка тянулась до колен светлая слюна - нацелился, должно быть, на матку, но вот что-то его остановило. Он уперся прямыми ножками в землю, задрожал, увидя человека, и вдруг отпрыгнул в сторону, пошел подкидывать задними копытцами, только мелькали белые промежни задних ног, пока не скрыл его опушковый кустарник и дубрава. "Вот и добро, что нет тут Бренка, сгубил бы звереныша - взял бы грех на душу", - подумал Дмитрий.

Убивать и резать молодняк испокон считалось на Руси грехом.

Он тронул коня и направил его по опушке, объезжая дубраву справа, откуда-то доносились мычанье коров и пощелкиванье кнута. Вскоре показалось разбредшееся стадо, жавшееся к дубраве, где выжила трава, и пастух. Старик стоял и смотрел в ту сторону, где от Смолки скакал Бренок, а князя он увидел поздно, когда тог подъехал вплотную. Старик вздрогнул, вглядываясь во всадника, потом медленно стащил шапку, но не поклонился. Он был бос. Из-под длинной холщовой рубахи торчали подвязанные пенькой штанины. Лицо, пропеченное солнцем, высвечивало темно-багровым пятном из седых волос и такой же белой бороды.

- Чье стадо, старче?

- Мирское, боярин, - послышался голос. Старик ткнул шапкой в сторону и тут же снова умял ее под грудь.

Лихим татарином налетел Бренок, размахивая подбитой уткой. Старик набычил голову, строго, враждебно глянул на него, и нескоро растаял лед этого взгляда - вот она, порубежная привычка встречать незваных гостей...

Надо было спешить в стан. Над высоким краем поля, чуть левее того холма, что венчал это просторное поле, показалось солнце, а далеко, справа, где-то у самой Непрядвы, подымался дым утренних костров их небольшого стана. Там ждут и, должно быть, волнуются.

- А что это за поле, старче? - спросил Дмитрий на прощанье, чтобы не отъезжать без слова.

Старик молчал, разглядывая Дмитрия и Бренка из-под ладони, потом, будто спохватившись, покачал головой и проговорил недоконченную мысль:

- ...энто поле, а холм-от - холм-от Красным именуют,

- Да я тебя вопрошаю про поле! Поле-то чье?

- А ничье. Куликово оно, поле-то, Куликово и есть. Наше, стало быть... А холм-от - холм-от Красный. Егда пасешь да глядишь, видишь, куда кака корова пошла. А вам, бояря, куда путь лежит?

- Пред тобою, старче, великий князь Московский! - остановил старика Бренок.

Старик принагнулся, глядя с опаской, и будто уполо-винился в страхе.

- Мы, старче, до хана путь правим, - сказал Дмитрий. - А скажи-ка мне: татарва ныне не станет шалить?

- Татарва-та? Не-ет... Нынь ей не до походу: обезножат кони на бестравье. А вот в иные годы - ждать надобно, понеже давно не бывали.

- Нападут - князь Олег необоримым щитом станет люду рязанскому, - со скрытой ревностью произнес Дмитрий.

- Необорим щит - мужик мужику, а князья бегут за ракитов куст, старик сказал и натопорщился, будто ждал палку.

Бренок дернул удила и толкнул старика конем, но - удивленья достойно! - старик уперся, не отступил, только голову - белый шар - вжал в плечи.

- Михайло! - окликнул Дмитрий и тронул коня к стану.

Издали донесся колокольный звон. Взошло солнце, и открылось во всей громаде большое покатое поле, резко проступила обестуманенные дали, перелески и крохотная церквушка села Рождествена. Это было одно из последних порубежных сел, а церковь уже точно последняя, что выдвинулась к самым границам ордынской степи, осеняя крестом русские пределы.

* * *

В версте от стана им встретился князь Андрей Ростовский. Он казался угрюм и, верно, давно находился в седле.

- Чего взыскался? - миролюбиво спросил Дмитрий.

- За вами скакал, да ископыть потерял: суха землица - не видать и сакмы [Сакма - след по росе] на мураве.

- Ты ликом уныл, князь, - заметил Дмитрий, чувствовавший себя бодро.

- Пред восходом, княже, проскакал неведомый чернец, во-он там! указал он на опушку далекого перелеска, что был правее Красного холма.

- Куда тек? - спросил Дмитрий.

- С Руси - на восходную сторону, прямо на солно-всход.

- Обличьем - рыж?

- Не приметил... Но православного духа мантия и конь русских статей.

"Не Елизар ли Серебряник?" - В задумчивости Дмитрий кусал губу, но тут же тряхнул тем"ой скобкой волос - быть не должно!

- Все утро мнится мне, княже... Но Дмитрий не дал ему договорить:

- Наш гонец Елизар должон в сей час пред владыкой Иваном в Сарай Берке стоять и важны вести слушать.

- Вельми славно было бы то дело, а еже сгинул гонец с грамотою святительскою?

- На то - божья воля... - перекрестился Дмитрий.

- Вот то-то и есть...

Они шагом двинулись к стану.

Из низины, от Непрядвы, подымался дым утренних костров, запахло овсяной кашей и конопляным маслом; среда - постный день. Послышались окрики десятников. Смех. Эти бодрые голоса, этот смех и еще обрывок какой-то старой песни, доносившейся с самого берега, где поили коней, - все это отозвалось в Дмитрии нежданной волной благодарности к этим людям, легко идущим в Орду, не думая о возможной смерти, соединясь со своим князем поистине во единой судьбе, во едином хлебе. Ему захотелось вместе с дружиною, как когда-то князь Святослав, прибиться к котлу и есть овсяную кашу, и он уже прицеливался, слезая с коня, к какому лучше десятку пристать, но Дмитрий Монасты-рев, заменявший в походе и чашника и покладника, уже нес в шатер серебряные чаши с питьем и едой. Принес, раскинул на сундуке баранью шкуру поверх войлока - садись, княже! - и будто пеплом осыпал тот чистый жар, которым на минуту воспылал Дмитрий к своим воям.

- Велишь коня напоить, княже? - спросил Мо-настырев.

- И позови князя Андрея: немочно мне едину...

Теперь он был недоволен и Монастыревым, и Брейком, что вытянул его на охоту и заставил затянуть отъезд по холодку, собой - что ведет целую сотню молодых кметей, за возможную смерть которых ему предстоит держать ответ на страшном суде, за то, что часто преходится забывать долг христианина, властью попирая смердолюбие. "А ведь митрополит Алексей в Орду ездил лишь с двумя отроками", - подумалось ему.

- Митр ей!

- Пред твоим а очима, княже!

- Зови сюда Бренка, бояр всех и сам приди на трапезу!

Он выглянул из шатра, поставленного по-татарски - входом на денную сторону, - и невольно прищурился: солнце окрепло на левой руке, готорюе снова целый божий день с бездушной ярью иссушать все живое. Порубежная земля... Четырнадцать десятилетий назад где-то тут пронеслись первые тьмы Чингиз-хана. В исступленной ярости отвращения к оседлой жизни они рвали эту землю, до поры притаившую силы свои.

15

Судьба снова круто повязала Елизара Серебряника. В тот вечер на берегу Красивой Мечи мнилось ему, что все несчастья остались там, в Сарае Берке, в Сарае Ба-ту, в Персии, р, Суроже, в том горьком поле, наконец, где в последний раз жесткая петля затянула ему шею, - ан нет! На Москве привязался Некомат, и если бы не великий князь... Службу у него, такую нежданную и такую необычную, Елизар принимал как спасенье и бога благодарил за этакую благодать, но извелся оттого, что солгал и суду, и великому князю, сказав, что они с Халимой повенчаны. Окрестить - окрестил, а венчаться - кунами Елизар не богат был, когда же на кня-жем дворе серебро взял - надо было спешно ехать в Орду.

Тютчева и Квашню Елизар отправил обратно раньше намеченного рубежа, и, когда они пор,ернули навстречу княжескому обозу и сотне, он тоже повернул коня и стороной поскакал к Москве. Риск в этом был немалый, но и сдержать себя не мог Елизар. То беспокойство, что запало ему в душу при выезде из Москвы, разрослось в необоримое чувство страха перед опасностью, что нависла над Халимой и всем домом Лагуты. На стороне Некомата - суд и деньги, слуги и ночь, На стороне Лагуты - великий князь, которого Елизар обманул. Что перетянет?

На рассвете другого дня Елизар был уже снова дома. Поставил коня на овес, а сам принялся уламывать Лагуту и уломал: взялись они вместе с Анной ехать во Псков навестить брата Ивана и оставить у него Халиму, пока не вернется Елизар. Елизар скакал обратно, к Орде, уже зная, что великий князь с обозом и сотней Капустина отправился к берегам Волги. "Проведает кто, что вернулся на Москву, что укоснел в княжем посольстве, - пропало бабино трепало..." - с ужасом думал Елизар. Опасность и верно была немалая.

У Непрядвы он едва не столкнулся с обозом Дмитрия. Устранился к перелеску и заночевал на краю поля. Его-то костер и видел Дмитрий, приняв за костер Пересвета. Князю Андрею тоже не померещился чернен в то утре это спешил Елизар в Сарай Берке. Обогнув обоз великого князя, Елизар успокоился, теперь он знал, что дня на три раньше прибудет в Сарай и, почитай, благополучно встретит князя на правом берегу Волги. Все вызнает, что наказано, все высмотрит и доведет князю загодя. Ему ли не порадеть службою, платя добром за добро?

Не прям лег его путь. Не раз он объезжал кочующие аилы и снова нападал на старую ордынскую дорогу. Иногда останавливался у бедных аилов, тихих, неопасных, пил кумыс, творя молитву, говорил с хозяином по-татарски и вновь продолжал путь. Аилы в степи - не опасность, страшны снующие по степи дружинники хала и его сподвижников - нукеры. От этих степных псов, стерегущих степь, взимающих дань с простых кочевников, никому не уйти. В каждом малом отряде нукеров есть свои прославленные батыри и мергеры [Мергеры - меткие стрелки лучного боя]. Останавливали они и Елизара. Он не убегал, хорошо эная, что боевая стрела быстрей коня. Грамота митрополита к епискому Сарайскому приводила нукеров в уныние: нечем поживиться у бедного монаха, а убить его - мало радости, да и запрет есть: священиков и купцов не трогать. Елизар, правда, слышал, что погибали в безответной степи и те и другие, но всякий раз при ограблении. Умеют и любят грабить нукеры в степи. Со времен Чин-гиз-хановых укоренилась привычка - убивать, грабить и красть. Это стало жизнью, потребностью, степной верой военизированного племени, где каждый, кто умел держаться в седле - от млада до стара, - все воюют, все грабят, все крадут... Тяжелую заразу принесли они на Русь, не ведавшую замков и запоров...

Удивлял Елизар кочевников знанием их языка, обычаев, порой умилял этим, и нукеры бросали ему кусок сухого и крепкого, как камень, сыра хурута, наливали из меха кумыс.

Памятнее всех иных встреч степных была ему встреча с бедным аилом, кочевавшим на малом прилесном поле, близ рязанских земель, где обогнал Елизар обоз великого князя. К вечеру того дня он приметил, что конь его задыхается, резко и жарко выхаркивает воздух и весь покрылся потом - от гривы до репицы. "Запалю! Видит бог, запалю коня!" - с ужасом подумал Елизар. Останется он без коня среди бескрайней степи, не успеет в Орду раньше княжего обоза... В отчаянии он повернул на дым аила, показавшийся вдали. И это было спасенье. Хозяин аила, угрюмый и бедный кочевник, еще молодой, но замученный невзгодами, имел всего одну жену, одну войлочную ставку о двух быках и малый табун коней. Семья была новая, только родился первый ребенок - было слышно, как он пищал в бараньих шкурах. Елизар подъехал трусцой к ставке, спешился. Хозяин доил кобылицу в стороне, подошел и спокойно оглядел русского монаха. Из ставки высунулась жена его и тотчас убралась, устыдясь чужого. Елизар лишь отметил, что у нее был очень маленький приплюснутый нос, некрасивый на русский взгляд, но для кочевников - лучшая краса. Елизар поздоровался:

- О кочевник! Пусть небо всегда будет милостиво к тебе!

- Сдохнет конь! - сразу определил кочевник. Елизар вовсе пал духом. Его пригласили к казану, что стоял на малом огне за ставкой, и он поужинал с хозяином. Звали кочевника Саин. После ужина он вынес большую шубу, дыгиль, и бросил под арбу.

- Спи тут! Утром возьмешь моего коня, а этот пусть ходит!

И ушел в ставку, чтобы не слышать благодарности.

...Еще за день до Волги Елизар чувствовал близость великой реки: в осыпях степных оврагов виднелись мощные слои глины. Он помнил эту глину с той поры, когда вели его тут на аркане, опуская на ночь в овраги. Думал ли он тогда, что снова пройдет этим путем, уже по воле князя? Вспомнился обоз с пенькой, налет кочевников. Вздрогнул, вспомнив блеск кривых сабель, тупые удары по телу, - стариков сразу изрубили, а тех, что помоложе, повязали и выспрашивали, кто каким ремеслом владеет. Поделили пленников. Ремесленникам крепче аркан, зорче за ними глаз, лучше кусок...

Визг прошил воздух, как стрела. Глянул Елизар - скачет справа плотным косяком десяток нукеров. Быстры, целеустремленны, как голодные волки с хорошим вожаком. Вожак впереди припал грудью к косматой гриве степного коня. Налетели, нахлынули тяжким запахом пота, немытой одежды. Защелкали языками, ослепили блеском сабель, белозубым оскалом на радостях.

Елизар приподнялся в стременах и осенил себя крестом, глядя на восток. Сделал он это с намереньем, дабы утвердить свой монаший чин, смиренный, безгрешный.

- Куна! Куна! - кричали они по-русски, требуя денег. Десятник вплотную подъехал к Елизару с правого боку, унял коня и, не отрывая глаз-щелей от лица русского, спросил, кто он, откуда и зачем едет в Сарай Берке. Пришлось показать грамоту и перевести ее на татарский.

- Почему по-татарски ведаешь? - спросил по-татарски же десятник.

- Жил смладу при татарах.

- Пленник? Сбежал? - насторожился десятник, и рука - вот привычка ворожья! - потянулась к веревке арканной, что кольцом надета была на луку седла.

- Нет, - твердо ответил Елизар, выдерживая взгляд нукера.

- Как язык узнал?

- На Москве, при дворе крещеных татар, - солгал Елизар и перекрестился, дабы бог простил эту ложь, а сам подумал: "Спросит, в каком дворе, назову крещеного мурзу Чету".

Десятник принял крест Елизара за подтверждение слов, но по всему было видно, что так оставлять русского монаха ни он, ни подручные его нукеры не хотели.

- Куны везешь попу сарайскому? - спросил начальник.

- Токмо грамоту, - смиренно ответил Елизар. - Изможден гладом и безводьем.

Но нукеры не желали оставаться без добычи. Один сорвал с Елизара черный пояс, и тотчас распустились монашеские одежки. Десятник протянул руку к груди Елизара и разорвал рубашку.

- Куны! Куны! - радостно оскалился он, увидав на гайтане крохотный мешочек со шепотью мелкого серебра, и в тот же миг сорвал с шеи гайтан с серебром и крестом.

Завизжали нукеры. Один кинулся к ноге Елизара и стал снимать короткий, яловой кожи сапог. Второй Елизар стянул сам и бросил, как кость собакам. Нукеры успокоились, но не отъезжали. Потом десятник спросил:

- В Сарай Берке скажешь? Елизар подумал и правильно ответил:

- Нет. Бог вам простит, добрые кочевники...

- Дай клятву богу своему, что не скажешь про нас!

- Нет у меня сил на клятву..,

Поговорили о чем-то вполголоса, оглядываясь на русского монаха. Потом один из нукеров подъехал, велел подставить ладони и налил из меха воды. Елизар выпил и подставил ладони снова. Татарин зарычал и плюнул в протянутые руки.

- Теперь молись! - крикнул десятник.

- Не могу, кочевник хороший, - ответил Елизар смиренно, но твердо.

- Зачем не можешь?

- У меня нет креста на шее, ты поял его. Десятник посопел, достал из кармана гайтан с крестом и мешочком и оторвал крест.

- Бери и молись!

Елизар вытянул из переметной сумы веревку, отслоил самую тонкую прядь, осучил покруче и навязал на нее крест.

- Господи, благослови и помилуй... - прошептал он и несколько раз осенил себя крестом, приговаривая дальше со страстью:

- Разрази врагов моих! Раззнамени их во бранях великих и малых! Да сдохнут и эти десять супостатов моих!

Десятник крикнул что-то. Елизар понял, что он требует молиться с поклонами, и с удовольствием продолжал:

- Суди мя, господи, яко аз незлобою моею врагов смирил и, на тя уповая, не изнемог. Искуси мя, и исть тай мя, разожги утробу мою и сердце мое, со законо-преступн-ыми супротив поставь и помоги, господи, ненавидящих церковь твою во брани тяжкой преобороть... да сгинут нечестивы!

Десятник удовлетворенно крякнул, развернул коня и с визгом ускакал в степь. Остальные еще покрутились немного, высматривая, что бы сорвать еще с монаха, ничего не приметили больше и ускакали за своим начальником.

Утром о" достиг берега Волги. Место переправы ему указали многочисленные степные тропы, сливавшиеся в кривые дороги, полузаросшие выжженной ныне травой, все они наконец слились в одну большую, пробитую до глубокой пыли дорогу, лотком пробившую берег великой реки и вышедшую к простору ее, к отрадной прохладе. Противоположный берег скрывала предрассветная мгла и туман. Татарин у перевоза спал, и будить его не следовало, пока не подъедет кто-нибудь еще, а и подъедет, так подходить к перевозчику надобно с умом, коль нет денег. К полудню собрались попутчики в столицу Золотой Орды, но ум не помог Елизару. Не помог и сан монаха, и язык. Пришлось отдать седло и уздечку - все было добротной московской работы.

"Да подавись ты, нехристь! Не пропало б токмо бабино трепало..." подумал Елизар и не дыша ступил на настил весельного парома.

- Гайда! Гайда! - кричали татары возчику, торопясь в свою роскошную столицу и совсем не обращая внимания на босого, распоясанного монаха с лошадью без седла.

Паром медленно сносило вправо, к дальнему загородному взвозу.

16

- А что мой гонец?

- Он допрежь того преставился, - перекрестился Елизар, и крест его повторил сарайский епископ Иван.

- Где настигли его вороги?

- Почитай, на самом порубежье ордынского поля. Стрела его нашла.

- Там, сыне, чаще всего шалит татарва. Там смерть христианина безответна... О, господи! Любомудр, пре-славен был делами своими, ко службе рачителен, как богу, так и князю. - Старик повернул к Елизару иссохшее, но все еще румяное личико, страстно тряхнул белесой бороденкой и нежданно прослезился: - А ведь он повадкою и волосом с тобою был схож - исчермнарус [Исчермна-рус - рыжий].

Елизару это не понравилось, как если бы владыка предрекал ему похожую судьбу. Не-ет, он еще не живал на белом свете по-людски, и нечего хоронить его до-прежь смерти.

Они сидели в алтаре, доверясь только этому святому месту. Служба кончилась. Церковный сторож собирал свечные огарки и воск в старую, помятую медную лохань. Потом стало слышно, как гонит нищих с паперти, видимо, владыка опасался доводчиков ханских - своих, саранских жмыхов, выращенных на тутошних колобашках. А разговор был долгий и важный. Владыка поведал о Сарае, о хане и его эмирах, бегах, темниках - все, что удалось вызнать, и выходило так, что прямой угрозы московскому великому князю пока не видно.

- А бегов да эмиров Абдулка-хан распустил по дареным землям тарханным, - вслух размышлял епископ. - А коли б назначен был у поганых курултай, почто отсылать?

- А ежели бы поганые поход готовили, сновали бы в степи нукеры многие, скликая кочевников, а нету того. Покойно кочуют аилы, колчаны в ставках висят запыле-ны, - поделился наблюдениями Елизар, поделился и тревогой: - А чего измыслит хан, встретя великого князя?

- Того никто не ведает, сыне. То ведомо сатане токмо.

- Встречать ли мне великого князя, отче?

- Надо ли? Помолись за него во храме, и станем уповать на господа нашего. Два дни назад прискакал из степи гонец к хану, рыбаки мои видели его на перевозе да слышали по воде, как молвил он про Сарыхожу-по-сла...

- Сарыхожу великий князь задарил!

- Волка, сыне, не накормишь: брюхо ненасытно старого добра не помнит... - Старик покачал круглой, облысевшей головенкой и высказал то, что беспокоило его больше всего: - Ныне надобно не Сарыхожу бояться, не хана Абдулку, что по вся дни в гареме своем пребывает, а престрашного темника и властелина - Мамая треокаянного.

- Он в Сарае?

- Ждут. Вот-вот из Кафы [Кафа - ныне город Феодосия в Крыму] наедет со псами своими.

- По душу великого князя едет, - заметил Елизар скорбно.

- Никто, как господь... - перекрестился епископ. - А ехать тебе на тот берег и там великого князя встречать - того делать не надобно: судьбу не обойдешь... Боюсь, что на Москве научили нашего князя, что-де храни, мол, веру, не следуй обычаям поганым.

- Натакали, вестимо, - тотчас согласился Елизар, горькой улыбкой и голосом обвиняя советчиков московских, не знавших всей опасности неверного поведения в Орде.

- Потому, коль приедет великой князь, то станем говорить ему: отринь гордыню, исполни обряд их поганой, понеже не сносить головы, как сталося с Михаилом Черниговским во старые времена Батыевы. Ныне зла Орда на Русь. Ныне испытать восхотят московского князя: каков-де улусный слуга, дорожит ли ханской честью.

- А великой князь свою честь бережет, - снова заметил Елизар.

- Вот то-то и оно-то, сыне... Боюся я за него. - Епископ вздохнул. Да ведает ли он обычаи поганые?

- Разве что святитель наш надоумил.

- А коли не было того? - встревожился епископ.

- Наставим! - твердо ответил Елизар и в ответ на пристальный взгляд епископа пояснил: - Мне ведомы их обычаи все - от степи до дворца ханова.

- Не в рабах ли ходил?

- Истинно так, владыка...

- Рабам степь ведома да закуты зловонные, а тут - дворец ханов испытание пошлет.

- Ведаю и про дворец, владыко. Знаю я обычаи ордынские. Жена моя татарка!

Старик отпрянул. Перекрестился трижды.

- Да как же сподобился ты, грешнице?

- Лукавой попутал... Да я окрестил ее, владыко!

- Допрежь прелюбодеяния?

- Не допрежь...

- Ох, господи, твоя воля... Да понес ли ты епитимью, душа пропаща?

- Две недели поста да двести поклонов на день.

- Это ли епитимья за грех сей? Господи, твоя воля! Владыка заметался в расстройстве по алтарю. Во

шел в ризницу, но никак не мог отыскать заветный стаканчик. Оглянулся - не видит Елизар - налил церковного вина причастного прямо в потир великий и ЕЬШИЛ из него. "Помилуй мя, боже, помилуй мя!.."

Он вышел к Елизару, умиротворенный, с потеплевшим старческим взором.

17

Он явился как вожделенное, но престрашное чудо в дрожащем мареве раскаленного дня - громадный, больше всех иных городов, какие довелось видеть Дмитрию, раскинувшийся на большом и розном пространстве от воды Ахтубы-реки и влево, до парного, жаркого горизонта, - явился в гордыне своей Сарай Берке. Среди бескрайнего нагромождения камня и дерева возвышался дворец хана с золотым серпом полумесяца над крышей, окруженный дворцами эмиров, а те - единой стеной. Сам город не имел стен и был отворен воде реки и всей степи радостно, бесстрашно, ведь он - порождение ее сынов. Что-то было неприятное в паутинной настройке улиц, кругами расходящихся от центра к окраинам, и только небольшой деревянный квартал на левой, северной, стороне города отрадно гляделся простотой и обычностью построек, над которыми скромно возвышалась деревянная глава православной церкви, то был русский посад. Звонница отчаянно противостояла всем тринадцати высоченным минаретам мечетей, изукрашенных резным камнем, глазурью, золотом. В этом лишенном зелени городе было что-то обреченное, мертвящее и мертвое одновременно. Дмитрий смотрел с высокого берега на этот город, построенный рабами, и, казалось, видел те богатства, что текли в Орду из Руси - ее хлеб, мед, лен, лес, ее драгоценные меха, до коих охочи Орда и Восток, далекие страны вплоть до Египта, ее серебро, золото, ее, наконец, сынов и дочерей, чей пот и чья кровь пролились в основание этого ленивого и крикливого, изнеженного и разбойного города. Дмитрий смотрел на него и не мог поверить, что на земле, под божьим всевидящим оком возможна эта страшная несправедливость. "Неправеден град, да сокрушат тебя силы небесные, да рассыплются камни твои в песок, а песок развеет ветром!" думал Дмитрий, не ведая того, что городу этому осталось стоять немногим более двух десятилетий.

Внизу - так далеко, что люди у самой воды казались совсем крохотными, - суетилась с утра алчная толпа городских бродяг, пронюхавшая о прибытии в Сарай русского великого князя. Как всякий богатый город, Сарай Берке сумел очень быстро породить и размножить наглую толпу бродяг, бросивших трудовую жизнь дикой степи и живущих отбросами жирного города, ночным грабежом, кражей, случайными заработками. Эта толпа, мельтешившая внизу, приплыла сюда на лодках, чтобы подработать на перевозе, унести, что плохо лежит, затеять драку, утопить неглубоко вещь, чтобы потом достать ее, - словом, была той самой толпой, что неизменно отражает, без лоска и потому особенно точно, самое суть духовной жизни всего города, его повелителей, отцов государства и предрекает их конец гнилью и смрадом своего существования.

- Дорогу! - доносился от воды голос Монастырева.

Он спустился к воде с десятком кметей, чтобы расчистить путь для телег, путь к паромам, поданным по приказу посла Сарыхожи, который со своей сотней невесть как оказался на перевозе к приходу русского князя. Татары в перзую очередь завели коней, заняв паромы, а сами прыгали в лодки и покрикивали на ленивых гребцов. Тем не хотелось везти своих: от этих нукеров вместо денег можно получить только по шее, иное дело русские... Вот уже убралась сотня Сарыхожи, а народу на берегу не убавилось: наперла толпа городского рванья.

- Отпрянь, окаянные! - надсаживался Монастырев. Сарайская рвань напирала. Кто-то сдернул пуговицы с кафтана Тютчева. Тот взъярился и двинул - ничего, что молод! - кулаком в чье-то лицо. Взвыла толпа. Мелькнул нож и брызнула кровь из руки у Тютчева.

- Зззарублю-у! - сорвался Монастырев и выхватил меч, высвистнул им над толпой, но не стал опускать на головы.

Вниз сбежал Григорий Капустин. Схватил за узду коня и крикнул сотнику прямо в сощуренные глаза:

- Великий князь велит тебе, сотнику татарскому, унять сих татей! Бери серебро и делай дело!

Капустин сунул татарину горсть серебра. Тот не торопясь, хотя вокруг Монастырева уплотнялась и посверкивала ножами рвань, пересчитал серебро, так же не торопясь убрал его за потный гашник шаровар и только потом спокойно и внятно сказал по-русски - так же чисто, как тогда за кузнецкой слободой в Москве, когда он догнал сотню великого князя;

- Заруби двоих.

Капустин не понял, казалось, и сотник снова сказал:

- Троих заруби.

Капустин взялся было за меч, но передумал. Он с разбегу ударил первого попавшегося в грудь ногой, свалил на землю. Тут же в ярости он схватил двумя руками за босую ногу другого, сдернул его на землю, чтобы по-былинному, как палицей, размахнуться им по толпе, однако татарин сжался в комок, пытаясь достать руку Капустина ножом, но мощная сила повела его сначала в сторону, крутанула на полколеса. Капустин швырнул татарином в его сотоварищей. Ощерившись, как собаки, они ловко отскочили, и тело ткнулось в лодку. Послышались треск весла и глухой стук головы о кромку борта. Из носа и ушей бродяги хлынула кровь, безжизненно упала разбитая голова, повисли скрюченные руки.

Толпа взвыла, Капустин выхватил меч и пошел вперед:

- Отпрянь, некрещеные рыла! Уполовиню!

Ворье затопало вдоль берега, хозяева лодок прыгнули за весла и притихли в ожидании.

Полумертвого татарина свои же столкнули в воду. Он шевельнулся,повернулся вниз лицом и больше не двигался. Тело его и темное пятно крор.и относило вниз течением.

- Тьфу, зараза! - плюнул Капустин, злксь на сот-кика, что заставил его вмещаться в эту нечистую затею. Повернулся к Тютчеву, спросил: - Что шуйца твоя?

- Пекет! - поморщился юный кметь.

Он сжал зубы и, перехватив руку у локтя, посеменил к воде замывать. На миг он оглянулся через левое плечо и увидел татарского сотника - его асауловскую бляху и холодную застывшую улыбку с белым, омертвевшим шрамом на растянутой губе. Ему захотелось сказать асаулу что-нибудь дерзкое, не досказал тогда, на дороге за кузнецкой слободой, но сверху, по глубокому лотку дороги, косо метнувшейся к воде, летела первая груженая телега.

- Придержива-ай! - рявкнул Монастырев, опасаясь за поклажу.

Погрузка началась.

- Квашня! - крикнул Тютчев, уловив момент, когда телега не тарахтела, увязнув колесами в прибрежном песке.

- Чего-о? - упало сверху.

- Сведи коня моего!

Асаул по-прежнему сидел в седле неподвижно и все с той же улыбкой щурился вдоль берега, а Тютчеву казалось, что он все еще посмеивается над ним.

"Ну я те вдругорядь покажу-у, окаянная образина! Всем отольется моя кровушка!" - молча ярился он.

Присмиревшие лодочники настороженно улыбались, ожидая русских дружинников. С левого берега подплывали те, что перевозили сотню Сарыхожи. Медленно надвигались порожние паромы. Еще час, и большая вода отделит московскую дружину, великого князя и его обоз от родимого, правого берега.

- Итиль широкы! Итиль широкы, - закричал татарин-перевозчик со своей лодки, бесстыже набивая цену.

С берега верхом съехал Назар Кусаков. В тот день он охранял тыл обоза и не поспел к драке на помощь дружку своему, Митьке Монастыреву. Спрыгнул с седла, подбежал к воде, низкорослый, щуплый, криво выкидывая резвые короткие ноги. Зашел в воду, пал руками вперед и, стоя на четвереньках в воде, купал в отрадной прохладе лицо, пил, кряхтел, молился, благодаря бога, и поругивался сладко.

- Итиль широкы! - опять крикнул татарин.

- Какой те Итиль? Итиль! То - Волга, моя река. Уразумел? В деревне моей она чуть шире рожи твоей! Итиль!

- Презабавно, Назар, творят татарове: сами некрещены, а реку перекрестить норовят! - заметил Тютчев.

Отродясь хитростию поверстаны. У-у, дьяволы!

- Небось во иные земли то прозвище пускают. Неслышно подкрался Монастырев, легонько толкнул

Кусакова ногой в зад:

- Сосудец-то мал у тебя: выпьешь всю Волгу! Оглянулся Кусаков, увидал Митькино широкое лицо, ямки на щеках от простодушной улыбки и подумал: как это хорошо, что есть у него такие друзья.

- Вылезай, Назар, едут! - уже серьезно добавил Монастырев. Темно-красное знамя плыло над берегом - к перевозу подъезжал великий князь Московский.

18

Не сразу, лишь на вторую неделю оборол Елизар Серебряник никудышное и липкое, как смола, чувство - страх. Вроде не ребенок и не новоук, впервые попавший на чужую землю, а не выдерживали в груди какие-то

старые, кадорванные еще в юности гужи, видно памятны были те черные дни рабства с побоями, голодом, петлей на шее... Через неделю он по повелению Дмитрия уже на целые дни выходил в Сарай для догляду и сбору новостей. Иной раз отправлялись с ним кмети для закупки на рынке съестных припасов. Все остальные - сотня дружинников князя, обозники - тосковали в небольшом яблоневом саду владыки, где о"и и жили, благо лето такое, что не холодно, жары хоть отбавляй. Для развлеченья и поварной подсобы Дмитрий Мо-настырев с Кусаковым Назаром брали помощников и уходили вверх по Ахтубе - от грязи подальше, - ловили сетями добротную речную рыбу, до которой татары небольшие охотники, а едят, как известно, лишь такую, что не меньше барана...

За десяток лет мало что изменилось в Сарае Берке. Поприбавилось мелких мечетей, богатых дворцов, да и сам город немного пораздался в степную сторону, а особенно - вдоль реки Ахтубы. Но по-прежнему в каждом посаде - в русском, персидском, черкесском, византийском, асском [Асы - осетины], кыпчакском и главном - татаро-монгольском, - в каждом из них пестрели, как и прежде, шумные базары. Каждое утро базарного дня из-за каменных стен купеческих домов выезжали телеги, выходили верблюды, ослы, лошади с товарами разных стран - от Китая до Египта. Хан всем здесь дал волю торговать, славить его великий улус, из которого увозили русский хлеб, мед, шкуры крупного зверя, дорогой мех, кожи, лен... А в бездонных сундуках ханских и его эмиров оставались серебро, золото и заморские товары. Оставались рабы, и рабы же уводились отсюда, купленные на базарах Сарая Берке.

В то утро Елизар направился в татарский квартал, вырядившись в старый русский кафтан, в добротные лапти, и, конечно, надел баранью шапку. Отзвонили православные колокола, отмолились в мечетях мусульмане, среди них и ханская знать, недавно принявшая мусульманство и внешне - только внешне! - признавшая его, а на деле по-прежнему, где тайно, где явно, поклонялась войлочным болванам, боялась неба, почитала покровителей воды, земли, почитала шаманов - камов - более, чем мулл. Прошли и мастеровые рабы. Следом за ними - ремесленники. Они сбирались на тесных улочках небольшими толпами, горланили о делах, но, завидя своего выборного начальника, шейха, расходились по своим местам - к горнам плавильных печей, к гончарным кругам, в кожевенные вонючие сараи, на бойни, где ревел скот, а в воздухе города уже пахло дымом поварен и литейных печей. Еще час-другой - и потечет в лавки, на ковры торговцев, бронзовая, чугунная, железная посуда - котлы, чаши, тарелки, светильники, а в недавние годы ханы измыслили вилки высмотрели у византийских купцов, и им надо...

Елизар всюду, где мог, приостанавливался, слушал разговоры, но более всего - присматривался к мастерам. У серебряников или мастеров золотого дела ему не надо было учиться, а вот ремесленники иных дел, вроде изразцовщиков, занимали Елизара, только говорить с ними было тяжело: были они или рабы из разных концов белого света, или жившие на вольных хлебах и тоже собравшиеся отовсюду. Хорошо, когда попадались персы, армяне или итальянцы - с этими Елизар разминал язык, вспоминая слова и радуясь великой, почти волшебной силе человеческого знания, только дорого ему стоило это знанье... Вот вчера предавали земле юного кметя, сотоварища Тютчева и Квашни. Чуть всех не зарубили около города, когда возвращались те кмети с Монастыревым и Кусаковым с рыбой и сетями от Волги. Попалась им навстречу похоронная толпа татар. Богатого хоронили. Не ведали московские люди, что татары убивают каждого, кто встретится на пути покойника. Поверье есть у них: убитый служить станет господину на том свете... Нехристи! Хорошо, что русские все были при оружии, а так - беды великой не избыть бы... Ох, город, город! В степи хоронят по-древнему: ночью, когда со стороны никто не видит - ни зверь, ни человек, - выроют могилу, положат покойника вместе со ставкой, со всем его войлочным домишком, с добром, зареют, сровняют землю, а сверху прикроют снятым ранее дерном, как будто ничего тут и нет...

Поднялось солнце. Натекала жара, выжимая ночную прохладу из каменных углов города. Елизар стащил шапку, засветил рыжей головой - смотрите: русский человек идет! В узкой улице, в конце которой мелькнул ханский дворец, его чуть не смял табун коней - гнали на рынок. Нету ума-то: нет чтобы вокруг города прогнать, нехристи!

В глазах ослепительно блеснул золотой полумесяц - ханский дворец! Вот уж и стена, и шелест РОДЫ ИЗ фонтанов. Где-то тут, совсем близко стоял двором бывший повелитель Елизара, асаул. Захотелось взглянуть, и он приостановился было, оглядывая место, но тут просвистела стрела - страшно, у самой головы и с таким пронзительным свистом, что Елизар бросился бежать вдоль улочки. Еще одна стрела свистнула у правого локтя и разбилась о каменную стену дома; стрела была с глиняным наконечником, певшим дырьем на все голоса, - сигнальная стрела, "Знали бы, окаянные, по ком стреляют, ратной не пожалели бы", - перекрестился Елизар, и теперь уж ему было не до воспоминаний. На перекрестке двух узких улиц схватились в ругани купцы. Перс на верблюде загородил дорогу целой горой тюков, свисавших по обоим бокам животного. Кыпчакский купец орал с лошади на своем половецком наречии - не язык, а обмылок, причудливая смесь всех языков Сарая, города-Вавилона. За кыпчаком шли слуги, кесли на себе мешки, сундуки, тюки, а впереди, прямо перед мордой лошади, две женщины несли на головах тяжелые кувшины с вином. На женщин-то и засмотрелся перс, из-за них-то и кыпчак кричал. Когда наконец разъехались, кыпчак долго и громко ворчал:

- Страху нет! Законов нет! Хана - нет: Мюрид-хан - конец! Абдулла-хан - конец! Теперь Магомед-хан в гареме сидит, ничего не видит!

"Да, Абдуллы нет!" - подумал Елизар. Знал, что в год его пленения правил тот юный хан, по слухам развратник и глупец, а два года назад М.амай посадил на трон нового - Магомеда.

- ...не долго осталось ждать! - ворчал кыпчак. - Вот увидит Сарай: и месяц не успеет народиться, как наедет Мамай! Урус-хана эмира обуздает! Айбек-хана эмира - стреножит! Хаджи-черкеса из Сарая Бату выстегнет! Всесильный Мамай сладких девок персидских в гарем заберет!

Елизар шел позади и не только ушами - ртом ловил болтовню кыпчака, немало, видать, осведомленного в делах Орды.

- Немощью ханской Орда припала: дом Суфи плюет на Орду! Дом Суфи воцарился в Хорезме! Дом Суфи не платит Орде ни калана [Калан - налог с земли], ни копчура! [Копчур - налог со стада]

Елизар, пока шел до рынка за хвостом верблюда, услышал новостей больше, чем за полдня на базаре. Что ни говори - повезло! Вот отчего, догадался Елизар, - хан не пускает великого князя во дворец: Мамая ждет!

Около полудня окликнули Елизара. Глянул - Тютчев с Квашней да с ними еще Гришка Судок, Васька Тупик, Андрей Волосатый и Ванька Святослав. Все дети боярские, хоть из обедневших, а белорылые, но Елизара не чурались, вроде как за своего признавали. Тютчев - тот сам в татарском языке смыслит, а тянется и к персидскому, и к фряжскому. Елизар советовал ему как-то: поди в Сурож-город, во полон - научишься, мол, и фряжскому! Не обиделся... На базаре все семеро плотной стаей ходили, Елизар с Захаром Тютчевым впереди.

- Коней много у города стоит, - заметил Тютчев,

- То на торг пригнали. Дешевы ныне скакуны, - ответил Елизар. - А дале - еще дешевле будут: трава иссохла...

Тут увидали они толпу пленников. Более двух десятков мужчин и женщин вели на продажу. Хозяин шел позади в длинном татарском халате, толстый и самодовольный, смотрел за пленниками, за стражей - два человека не были нукерами, хозяин вооружил кривыми саблями своих холопов.

Тютчеву велено было купить пряностей восточных для поварни владычной. С приездом московской сотни и князя велик стал расход не только муки, мяса и прочей еды, но и пряностей хлебопечных. Великий князь, зная, что не скоро отпустит его Сарай, велел переписать цены на хлеб и иные продукты и как-нибудь, не в базарный день, когда спадут цены, взять подводы и сразу закупить продукты - оптом и дешевле.

- Захарка! Хлебный ряд по левую руку! Чуешь? - надрывался Квашня, которого оттирала толпа.

Базар оставался базаром со своими законами, теснотой, неожиданностями. Видывали добры молодцы базары на Москве - велик развал товаров, но здешний базар ошеломил их. Толкотня, крики, визг, мелкие стычки, звон медных и серебряных монет. Чем мельче товар, тем больше крику. Москвичи попали в тот мелочной круг-ряд, в котором и нищий чувствует себя покупателем и кричит, и торгуется, и спорит. Тут были разложены уздечки, хомуты, кольца для упряжи, цепи железные, подковы, втулки железные к колесам, оси деревянные и железные, листы меди, напильники, оселки, бруски точильные из камней разной твердости, медная проволока, мотыги, сера, селитра, ножи разных размеров, краски, гвозди, крючья, петли, замки висячие и вставные, медные тазы для омовения, медные и чугунные котлы, чаши, подсвечники медные. Отдельно продавались ятаганы, сабли, мечи, копья на древке и наконечники их отдельно, наконечники лучные всех назначений - боевые, сигнальные, охотничьи, луки и тетива к ним... На следующем кругу опять пошел железный разр,ал со сковородами, топорами, заступами, костяными изделиями, стеклянной, глиняной, железной, медной посудой... Дальше раскидывали ткани, взмахивая в воздухе разноцветными полотнищами, торговали кожей, сапогами разных покроев... Тише, серьезнее шла торговля зерном - рожью, пшеницей, просом, рисом... Тут много не кричали да и за цены не спорили. Если кто и негодовал на высокие ныне цены на хлеб, продавец подымал глаза к небу, к беспощадному солнцу, и становилось ясно: засуха. Поднялись цены на орехи грецкие и лесные, на горох, на бобы, на миндаль, на изюм, на чернослив, на фисташки, на гвоздику, на перец, на кофе, бог весть как попавший сюда, - на все, что надо было человеку для существования, которому грозило жаркое лето. Однако среди моря товаров, съестных припасов, среди криков, споров, веселья пока забывалась грядущая беда, Сарай не мог поверить, что на свете есть силы сильнее его, пусть даже и голод... Спокойно было в лавках торговцев золотыми и серебряными изделиями. Зайдет разве утомленный жарой военачальник, мелькнет серебряной бляхой на шее тысячник, порой ослепит блеском своей золотой бляхи темник, купивший дорогую вещь.

В тот момент, когда Тютчев и Серебряник вели свою пятерку мимо лавок ювелиров, толпа неожиданно нахлынула туда и остановилась, ропща, переталкиваясь, но никто к лавке не лез, опасливо поглядывали на растворенную дверь, занавешенную циновкой. Тут же, у самой двери стоял белый конь под черным, шитым серебром седлом. Серебряные, начищенные стремена горели на солнце ослепительно и перекликались с серебряными бармами на кожаном очелье коня.

- Углан! Углан! [Углан - крупный военачальник] - твердили в толпе.

Больше сотни потных, вонючих тел нахлынуло, чтобы взглянуть на крупного военачальника.

Вот он вышел. Невысок, сутул, лицом немолод. На кисти руки висела короткая плетка-нагайка, в другой руке он держал голубой сверток с дорогой покупкой. Не замечая толпы, углан ловко сел в седло и тронул коня на мгновение раньше того, как нога поймала стремя. Теперь он поднялся над базаром, и тут кто-то крикнул из толпы:

- Бегич!

Углан стрельнул туда глазом и увидел рваного нукера, махавшего обрубком руки. Придержав коня, Бегич сунул руку за пазуху, порылся там и кинул калеке серебряную монету. Тот поймал ее ртом, как собака.

- Ы-ы-ы-ы! - благодарно зарычал калека, обнажив в страшной улыбке два ряда плотно сжатых зубов.

Бегич ударил коня плеткой и направил его прямо на толпу.

Расступились.

- Квашня! Квашонка! - крикнул Тютчев.

- Тут я! Аль очи у тя на стегне?

- А там чего? - спросил Тютчев, кивая в сторону еще более плотной толпы, молча стоявшей за лавками ювелиров.

- А тамо полоном торгуют.

Не сговариваясь, все шестеро устремились туда, лишь Елизар помрачнел и неохотно пошел за ними. Дорогу ему пересекла подвода с большими корчагами. В этих глиняных посудинах возили воду с реки, потому что в большом пруду вода для питья не годилась, - возили и продавали. Елизару хотелось пить. У него была единственная серебряная монета, которую он нашел на берегу сарайского пруда несколько дней назад. Он вынул ее, посмотрел, Это была вполне ходовая монета чагатайского государства, отчеканенная каким-то царьком Буян-Кули в 1351 году. Прошло всего двадцать лет, но царька уже и не помнят, а чеканил и думал, поди, что увековечил имя свое... Елизар опустил монету в гама-нок - не решился: вдруг торговец не даст сдачи. А тут еще снова появился углан Бегич, его тоже поманили корчаги с водой. Окликнул. Остановил торговца, навис конем над подводой. Хозяин воза, татарин, кинулся в передок за ковшом, обронил с головы аську, но не стал подымать ее, второпях зачерпнул воды и, кланяясь, подал Бегичу. Гордый углан принял ковш, но вместо благодарности - денег от него торговец и не ждал - удар плеткой по обнаженной голове. Воду Бегич не стал пить, поднес ковш к морде коня. Тут же развернулся и поехал к воротам базара. Никто из набежавшей опять толпы не удивился, не удивился и Елизар. Он знал: Бегич ударил татарина за то, что тот посмел стоять перед ним без шапки.

Кметей удалось отыскать среди большой толпы, окружавшей просторные арбы, на которых сидели пленники. Сидели они и на земле. В самой середине было оставлено место, небольшой смотровой пятачок, по которому пускали пройтись пленника или пленницу. Подойти близко к своим Елизару не удавалось, его сносили влево все дальше и дальше. Он зашел с другой стороны и полез в гущу. Оттуда доносились голоса.

- Изыди, козел тверской! - услышал Елизар голос Тютчева.

- Собака! Раздвою тя!

- Вали! Двои! Токмо чти наперед: две аль едина глава у тебя на раменьях сидит? То-то! Разгулялся, козел!

Тютчев ругался с сыном тверского князя Михаила - с Ванькой. Тот был пьян, в русском, шитом серебром кафтане и в татарской аське, шитой на собольем подбое и надвинутой на пьяные глаза. Ванька кривил широкий, как у батьки, рот. Зелень с пьяной кровиной брызгала из глаз. Он держал молодую армянку за косы, намотав их на правую руку. Его дружки-татары, видимо сынки тысячников, ждали, вожделенно взирая на мраморное лицо пленницы, оттененное чернотой волос. Им не нужна была ни драка, ни спор, им нужна была армянка, которуро он купил на утеху себе и им. Они тащили тверского кутилу, но он упирался, как пес на поводу, тянулся свободной рукой к Захарке. Но тот не из робких.

- Христианку младую купил, ирод!

- Не первую! - куражился Ванька. - Я - не ты, московская рванина!

- Я - рядник пред тобою, ты - князенок. Ныне в Орде высоко вознесся да и вырос, дубина, под черну матицу, а ума - воробью на един поклев!

- Раздвою тя!

- Иди, иди от греха! - зыкнул на Ваньку Квашня.

Ванька вроде послушал совета, а точнее - почувствовал, что москвичи тут не робеют, но уйти ему не пришлось: толпа раздалась от криков и в середину въехала арба с новым ясырем. На арбе сидел нищий татарин, вроде тех, что точили зубы на берегу Волги, у переправы. Он вез четверых малолетних детишек - трех мальчиков и девочку, а позади, привязанные к грядке арбы, шли две пленницы - пожилая, но еще крепкая женщина и совсем юная красавица, белокурая, белотелая. Гру-ботканая запыленная рубаха оттеняла нежную шею, руки, крепкие ступни молодых ног.

За арбой вошел в круг татарский асаул, поблескивая бляхой на шее. Он что-то твердил торговцу. Тот лениво отвечал. Сотник сердился, но торговец не уступая.

Елизар взглянул на Тютчева - тот все понимал: за молодую полонянку просил татарин дорого.

После короткого молчанья, пока толпа присмотрелась к новому полону, посыпались вопросы. Торговец не успевал отвечать, рассердился: замахал руками, спрыгнул с арбы. Ребятишки - это были его дети - с любопытством наклонились и стали смотреть, как их батька пачкает палец в дегте с оси. Пальцем этим он вывел арабские цифры на лбу сначала дочери - 20, на лбах мальчишек - по 30. Потом снова намазал палец, оглянулся - один его сын смазал надпись. Татарин вытянулся над арбой, двинул ему по бритой голове и снова написал - 30. Толпа одобрительно загудела: цена была невелика по голодному году. Татарин подошел к пожилой женщине и написал у нее на лбу 70. Толпа загалдела, заплевалась - дорого. Татарин вниманья не обратил на крики. Он осмотрел палец, добавил на него дегтю и подошел к юной полонянке. Испуганно, как овечка от ножа, качнулась она в сторону, но веревка напомнила ей, что она привязана.

- Рус! Рус! - ворчал татарин.

- Наша! - вырвалось у Тютчева.

Девушка вскинула ресницы, увидала Захарку, такого красивого, гордого, молодого, окатила на миг его серыми глазищами и потупила их, будто схоронила в могилу.

Татарин между тем написал на ее лбу цифру - 180.

Толпа несильно загудела. Не плевались, а только щелкали языками. Лишь сотник заскрежетал зубами и накинулся на торговца с проклятиями. Тот что-то буркнул в ответ, указав рукой куда-то далеко, из чего Елизар понял, что татарину поручено продать девушку именно за эту цену, потому что это не его ясырь, господина, а его ясырь - в арбе. После слов торговца сотник сник, но продолжал ворчать. Торговцу надоели воркотня и придирки, он тоже закричал, подпрыгнул к девушке и стал тыкать пальцем ей в шею. Сотник понимал. Ему и смотреть не надо было, но он приблизился и стал внимательно, вплотную рассматривать шею русской полонянки: по морщинам на шее - только на шее! можно безошибочно определить возраст человека. Но какие там морщины!.. Сотник все же не унимался, сопел, вы-сверкивая взглядом на торговца. Кто-то поддержал сотника из толпы, раскаляя страсть. Торговец снова подскочил к девушке, хотел задрать ей подол рубахи, но она ловко устранилась. Тут подошли сразу двое - Ванька, тверской князенок, и еще какой-то пожилой татарин, из купцов. Этот купец был поважней, видать, сотника. Он отстранил его от торговца, потеснил Ваньку, обходя девушку. Зашел снова спереди, протянул толстую, короткопалую руку к груди и раздернул рубаху. Не успела девушка вскрикнуть, как он ухватил ее за волосы, отвел голову чуть в сторону и так держал, рассматривая обнаженную грудь. С неожиданной бережливостью он огладил грудь ладонью, обводя ее сверху вниз и чуть придерживая снизу, будто лампадный стакан проверял - не подтекает ли? Сотник и Ванька обалдели, сунулись смотреть.

- Девка! - сказал купец по-татарски, щелкнул языком и указал пальцем на розоватый ореол вокруг соска.

- Девка... - печально повторил сотник и, подумав, отошел в толпу: он знал, что цену торговец не сбросит.

За ним, подумав, отошел и купец.

- Я покупаю! - закуражился Ванька. Он повторил это по-татарски.

Купец беспечно протянул руку ладонью вверх. Ванька порылся в карманах, ссыпая серебро в шапку. Считал. Пересчитывал под усмешки толпы. Многие знали тверского князенка: посорил батькиными деньгами, а тут - нехватка.

- Возьми пока девяносто дирхемов! [Дирхеп равняется 12,5 коп, золотом, 75 коп - серебром] - сунул он деньги торговцу, но тот отстранил шапку и отвернулся: не тот товар, чтобы в долг отдавать!

Ванька крикнул друзьям-татарам, но те потупились, видно, не было денег или жалели.

- Я скоро приду! - сказал он гордо и громко.

- А ведь купит, христогубец! - с болью выдохнул Тютчев. Он проследил, как Ванька снова вырвал у татарина косы армянки, намотал их себе на руку и повел за собой. Следом утопали друзья.

- Этот не отступится! - поддакнул Квашня.

Они разговаривали, а сами ревниво следили, не подошел бы кто-нибудь еще и не купил бы красавицу. Елизар уже стоял рядом с ними и понимал кметей больше, чем кто другой, даже больше, чем они сами. Ведь и его продали тут, вон в том конце рынка...

- Надобно дальше идти... - сказал он нетвердо.

Захарка посмотрел на него, как на врага. Засопел. Выкатил широко расставленные карие глаза, схватился за голову и вдруг со столом хватил шапкой оземь:

- Да христиане мы али нет? А? Я вас вопрошаю, чревоугодники! Прянь заморскую скупать приперлись! Без нее, без пряни, да благовоний проживем, как прожить без души? А? Она ведь тут останется, душа-то! Чего, Квашня? Не тщись взгляд притемнить - бросай куны в шапку!

И сам первый стал выворачивать из-за гашника свой гаманок-калиту. Ссыпал туда серебро. Елизар торопливо достал найденную монету и бросил в шапку.

- А вы?- рявкнул Захарка.

Кмети ссыпали в шапку свое серебрецо.

Захарка присел было считать, но увидал - глаза по все стороны стригут - подходит к полонянке тот же купец.

- А ну брысь, нехристь! - рявкнул Тютчев, будто был не в Орде, не в самом жерле ее, а у себя, на московском базаре, где ему нечего бояться.

Он налетел на купца - грудь в грудь. Тот отступил на шаг, как для разбега, набычился. Захарка сунул шапку торговцу, а сам выхватил меч.

Толпа взвыла и замерла.

Купец сделал шаг назад и сжался в цепкоглазом прищуре.

- Моя ясырка! - крикнул Захарка по-татарски. Потом торговцу: - Считай!

С мечом он пересолил и, чтобы как-то оправдаться перед толпой, обрубил веревку, ослабил узел на руках девушки, а потом и вовсе сбросил путы на землю.

- Считай, не ворчи!

Руки торговца работали быстро. Губы шлепали - нижняя об верхнюю. Захарка тоже следил за счетом, и, пока грудка серебра истаивала в шапке, он понял, что едва ли будет там и половина. "Мать богородица!" - прошептал он, подумав, как закричит сейчас торговец, досчитав. Но татарин закричал, не досчитав.

- Затвори пасть! Добавлю! Ну! Бросай туды! Во! Девяносто пять...

Захарка зыркнул по сторонам, прижмурился, как кот, и запустил руку за пазуху, где на голом теле, у самого пупа, лежали в тряпице серебряные куны владыки Ивана.

- Эх, мать-богородица! Пропадайтя, травы вонючие! - Он грохнул серебром по арбе и дрожащими от волнения руками начал развязывать тряпицу и... не мог.

- Квашонушка! Брате! Иди ты...

- Сколько еще? - хрипнул Арефий Квашня, тоже встрасть переволновавшийся.

- Да сунь ты ему еще девяносто! Один ответ... - махнул рукой и пошел.

Толпа загалдела. По крикам Захарка тотчас понял, что он забыл ясырку. Оглянулся - идет за ним, не подымая головы. Подойдя к Захарке, она остановилась, но так, чтобы он отделял ее от ненавистной арбы.

- Как наречена? - спросил Захарка.

Она смолчала. Вроде и подняла было глаза, но, глянув на спасителя, она будто чего-то испугалась позади него и снова опустила голову. Он посмотрел туда и все понял: пожилая женщина молча плакала и крестила издали молодую подругу, крестила сразу двумя связанными руками.

- Квашня, догоняй! Ой, мати-богородица...

Они заторопились от этого страшного места. Стоять там под взглядом оставшейся пленницы не было больше сил.

Елизар посмотрел, как выбираются из толпы москвичи, подождал Квашню. Уже отходя от арбы, он все же не выдержал и спросил татарина:

- Зачем детей продаешь?

- Вырастут - меня продадут! Покупай, рус! Елизар махнул рукой и пошел за своими.

* * *

Вечером Елизар доводил великому князю о слышанном и виденном. Мамая ждали и без того, но то, что татары отправляют в Персию сорок тысяч коней для продажи, а на восток - двадцать тысяч, - это было отрадно слышать. Если прибавить к тем тысячам еще тысяч двадцать-тридцать, что продаются ими на знаменитых ногайских торгах в Подмосковье, то и младенцу станет понятно, что в ближайшие два года не сесть Орде на коней для большого походу. Это успокоило Дмитрия, и теперь он уже не боялся: что бы с ним ни случилось в Орде, несколько лет Русь будет жить спокойно.

В добром духе, умиротворенный, он вышел к вечерней трапезе в доме епископа и на жалобу владыки Ивана, что кметь Захарка Тютчев пустил деньги на выкуп русской пленницы, ответил, окстясь:

- То - божье дело, владыко... Мой казначей вернет деньги в церковную казну.

Больше Захарку в Сарай не выпускали. Капустин велел или венчаться ему с девкой Марьей, или прогнать ее.

- Иди проси благословения у великого князя, коль отца нетути, а в соблазн вводить девичьей красой кме-тей моих негоже!

- Исполню, как велишь, токмо в Сарай-то отпустишь?

- Затвори рот!

- Почто так?

- А по то! Болезным кметям пути туда нету: шуйца у тебя ножом резана, а башки и ране не было!

- Грешно лаяться, сотник, - набычился Тютчев. - Башка - то у поганых, у нас - голова!

- Поперечь мне еще! Вот ушлю в сторону нощную! "Отрадно и то, что пястью в ухо не пехнул" - подумал Тютчев.

Не терпел Капустин прю словесну, Тютчева же чтил, опасаясь острого языка его.

19

Среди ночи закричал голодный осел. Животное забрело по сарайским улочкам в ханский дворец и, то ли от голода, то ли от жажды, услыша плеск фонтана за стеной, застонало дрянней немазаного колеса. В степи тревожно ржали лошади - видимо, грызлись и рвались в глубину степи к кормам, которых нынче там не было.

Мамай откинул ногой шелковое одеяло, нащупал саблю, всегда лежавшую с ним рядом, три раза ударил по тяжелому серебряному кубку. Вошел евнух.

- Убить осла!

Евнух поклонился, неслышно затворил дверь, полыхнул белым халатом в лунной полосе, падавшей из высокого узкого окна, растворенного в сад. Было жарко, душно. Казалось, что каменные стены, потолок и пол - все прокалено, и на века, что здесь, в Сарае, не бывает морозов и метелей... Вырвав из-под наложницы халат, Мамай тяжело поднялся с пуховиков и подушек, брошенных по-персидски - прямо на пол, и стал утираться этой шелковой тряпицей, пахнущей степными травами и женщиной.

- Темир! - крикнул он в дверь, ведущую в большую залу и на лестницу.

Появился громадный детина, полугол, но с саблей на поясе.

- Я - твой, Эзен! [Эзен - здесь - великий]

Мамай некоторое время молча стоял у окна, утираясь халатом. Краем раскосого, стянутого к виску глаза с удовольствием рассматривал верного слугу. Не было ночи за последние два года, чтобы этот кыпчак, которого отыскали ему тысячники в степях Причерноморья, не стерег, как пес, порог дворца, вход в шатер или арбу, на которой спал его повелитель. Всем угодил Темир суровому Мамаю - силой, равной которой не было во всем Улусе Джучи и которую всегда ценят слабые телом сильные мира сего, нравился преданностью и тем, что, утратив связь с равными себе людьми низкого происхождения, не мог он вступить в союз со знатью и стать врагом своему хозяину. Радовал тем, что желания свои ограничивал обильной жратвой, женщинами и дорогим оружием. Успокаивал немногословием и тем, что всегда спал чутко и был скор на руку: вчера, при въезде р. ханский дворец, он разбил головы сразу двум слугам ныне царствующего хана Магомеда. Хан потребовал объяснений, но Мамай холодно и долго смотрел в лицо хана, потом вынул две золотые египетские монеты, древней чеканки, и медленно подал - сначала одну, потом другую...

Мамай повернулся к своему жаркому ложу, подошел и поднял из подушек за косы юную наложницу. Темные косы оттеняли ее обнаженное тело. Глаза выбрызнули страхом, когда увидела она реликана-кыпча-ка. Мамай подвел ее к Темиру и бросил ему косы наложницы, как уздечку.

- Бери себе!

- О, Эзен!.. - бычий выдох примял слова кыпчака.

- Бери! Пожелаю - и небо пошлет мне весь гарем хана!

Сквозь сжатые белые зубы Темира послышалось рычанье - он смеялся. Мамай кинул ему халат наложницы и отошел к окну. Из сада долетал шелест фонтана, а деревья в эту жаркую безветренную ночь были безмолвны. Он любил их тоже, любил за молчанье, хоть видали они немало за последние десять-пятнадцать лет...

Помнят деревья, как властелин Орды хан Джанибек со своею любимою супругою долго не соглашались выдать дочь за него, Мамая, чуяли, что темник с такой хваткой, войдя в родство с потомками Чингиз-хана, много прольет крови в Орде. Чуял тесть, но не ведал, что первой прольется его собственная кровь: жестокий, глупый и распутный сын его, Бердибек, подкараулил отца на пути из далекого Тебриза и убил его. Четыреста верблюдов с драгоценностями - добыча с покоренного города и края - попали в руки Бердибека. Одного только Бердибека, потому что под эти деревья въехал он единственным наследником: двенадцать единокровных братьев он отправил вослед отцу... Сарай шептал, что-де эмир Товлубий наущал глупца свершить злодеяние, но деревья знают: Товлубию приказал он, Мамай... Ну, что так орет осел?

А за стеной ханского дворца животное закричало в последний раз: стража прикончила его.

...Глупый Бердибек ошалел от власти и богатства. Он ежевечерне выстилал пол в своем обширном гареме обнаженными телами жен и наложниц и ходил по их мягким животам. Любил отымать жен у СР,ОИХ больших слуг - у эмиров, тарханов и у военных - угланов, темников, тысячников. Эмир Кульпа правильно понял Мамая - убил распутника и, будучи родственником покойного, сам стал ханом. Для того и убивал. Кто-кто, а Мамай знал, что к трону рвался потомок Чингизова сына, потому даже в Крым не уезжал, и через пять лун новый хан Наврус переступил труп Кульпы. Погибли с Куль-пой и два его сына христианской веры - Иван и Михаил. Их смерть была решена, потому что вдова Джанибе-ка, мудрая Тайдула, благоволила им, желая мира меж Русью и Ордой. Виданное ли дело?! Русь - улус великой Орды - должна вечно стоять на коленях, и так забыли страхи Батыевы... Настало время Мамаево: надо было самому занять престол. Все ж прежде он решил испытать, что будет, если власть возьмет простой военачальник. Верные люди поскакали в восточную степь и назвали его, Хидыря, ханом, только... для этого он должен был прибыть с войском в Сарай и убить Навруса. Хидырь сделал это, а заодно убрал и царицу Тайдулу...

Деревья помнят и смятенье Мамаево: Хидырь вдруг был убит сыном своим Темирхожой без ведома Мамая. Такое простить было нельзя, и тогда Мамай поднял бунт: вошел к хану с верными людьми, сволок его на пол с подушек и коленом сдавил ему горло... Трон был свободен, но Мамай не сел на него, потому что много войск собрал брат покойного, Мурут. Пришлось переправиться с луговой стороны Вэлги на ногайскую, высокую - поближе к своему милому Крыму. Гам он отыскал молокососа-стригунка Абдуллу и объявил его великим ханом. Однако на Сарай пока не шел. Там, в столице, сидел, затворившись, Мурут со своими эмирами, а его союзники, оставив Сарай, захватили обширные области по Волге: князь Булактемир - булгарские земли, Тагай - мордовские. Не зря ждал Мамай: драка междоусобная вспыхнула там небывалая - тысячи и тысячи трупов приносила каждая схватка. Кто погибал от сабли и стрелы, кто издыхал в степи от голода. Однако двоевластие продолжалось. Это было тревожное для Мамая время, все могло кончиться плохо, и тогда долгие годы борьбы могли пойти прахом. Мурут принимал послов и наделил ярлыком наследника великого князя Московского - Дмитрия. Мамай не доверял Москве и присоветовал своему послушному ханенку Абдулле выдать такой же ярлык князю Тверскому. А тут еще явился самозванец Кальдибек (как же без самозванцев), объявил себя сыном Джанибека, но успел только крикнуть об этом, как погиб и без вмешательства Мамая...

"Эта проклятая жара погубит конницу..." - ворвалась мысль, весь месяц тревожившая великого темника. Кони худеют и скоро станут падать, были бы они, как вот эти деревья: настала засуха - свернули листы и придремывают, но корни понемногу тянут холодную влагу, и дерево продолжает жить. Они, деревья эти, еще увидят и его, Мамая, торжество. Уже немного осталось. Уже не стало Мурута. Недолго помежился во дворце Абдулла, и вот теперь возвел Мамай последнего, пожалуй, - Магомеда... Эта жара должна помочь Мамаю: недовольство степи и городов новым ханом, укрепление эмиров и их откол все это усилит голод, а голод неминуем: скот скоро начнет падать. Орда же кормится с коня... Он укажет потомкам Чингиз-хана старый и верный путь к сытости и благополучию - путь на запад в устрашающе живучие, неисчерпаемые русские княжества, коим надобно напомнить старые времена...

"Если завтра Магомедка захочет казнить русского князя, он, Мамай, не станет ему мешать..."

За дверью, под самым порогом, застонала наложница. Мамай подошел, послушал, растворил ногой дверь и стал смотреть.

Утром Мамай велел позвать главного кама -- старого шамана, жившего в дальнем углу сада в своей маленькой, но роскошной ставке. Мамай редко слушал проповеди мусуль.манскогокади, он был равнодушен к этой вере и замечал, что все в их государстве - все сильные люди, от хана до десятника, - лишь притворяются, что чтят закон, насажденный при Узбек-хане. Пред иноземцами, особенно египтянами, выдают себя за мусульман, а в душе хранят страх перед небом, следуют обычаям и нравам предков, почитают шаманов и кормят их, то есть остаются тем, чем осталась вся степь, где нет надобности лгать небу, когда оно всегда над головой, а властители со своими строгостями - далеко. Мамай ничего не боялся, кроме неба, когда на нем собираются грозовые гучи, и, если разыгрывалась гроза, он закатывался в черный войлок и забивался в темный угол.

Шаман прибежал немедля - знал, кому служить! Мамай встретил его в большом зале, один. Посмотрел, как тот затряс и замахал рукавами халата, разрезанными до локтя на узкие полоски. Подол тоже был разрезан до пояса, и вся эта бахрома красного шелкового халата ослепляла глаза. Вот кам упал на пол, забился, забрызгал слюной, застонал... Мамай взял слиток серебра русскую гривну - и бросил ему.

- Скажи нам, каков сегодня будет мой день?

- Ничто не омрачит его, о великий темник!

- Чего ждать мне от русского князя?

- Дани! - выпалил кам.

- О чем говорил ты сегодня с луной?

- О великих походах! Луна сегодня, катилась на запад - туда звала великого темника!

Похоже, что этот глупец видел, как луна катилась и на восток. Мамай слушал кама, вперив в него черные немигающие щели глаз, над которыми белесыми брызгами ковыля косо вскинулись короткие жесткие брови. Губы его были сжаты, и от этого узкие черные усы казались потерянными меж коротким сплюснутым носом и исчезнувшей, втянутой верхней губой. На подбородке была оставлена крохотная черная точка волос, небольшой островок чернел ниже подбородка. Эти черные пятна на круглом желтом лице перекликались с длинной, до переносья, и узкой, в два пальца, челкой, как у лошади делившей лоб. Великий темник, казалось, не столько слушает, сколько принюхивается к каму, к его словам и движеньям, так напряженно он вытянул короткую шею над мощными плечами, так недвижно были уставлены на кама черные печурки ноздрей.

- Где враги мои?

- Где темное небо рокочет - там враги Мамая. Где небо светлое - там его друзья.

Похоже, кам приближался к истине: светлое, жаркое нынешнее небо помогает ему, Мамаю, настроить Орду воинственно и беспощадно - так, как была она настроена великими Чингизом и Батыем.

- Где умру я?

- Великие умирают в битвах. Одна битва будет гибельна тебе - это битва с небом, со смертью, о великий темник!

"Дурак, - подумал Мамай тоскливо. - Разве он не знает, что великий Батый, покоритель мира, погиб на вершине своей славы от руки ничтожного, угорского князька. Погиб позорно и недостойно: пал на любовном ложе вместе с дочерью того князька... О, небо!"

Он бросил каму еще гривну и велел уходить.

20

В тот день еще поутру загромыхали в ворота железом. Кмети, стоявшие в дневной стороже, глянули в щели забора и кинулись к дому епископа Иоанна:

- . Владыко Иване! Влацыко Иване!

На пороге первым показался великий князь.

- Княже! Там татарва ломит!

Дмитрий лишь на мгновенье прикусил губу - "вот оно!" - прищурился к жестко повелел:

- Впусти их, Захарка! - Он повернулся к Монасты-реву, Брейку и Капустину, что уже набежали к крыльцу: - Сотню - на коней!

Сарыхожа, не появлявшийся все эти недели, сам приехал на русское подворье и прямо с седла объявил, что великий хан требует великого князя во дворец. Немедля!

Дмитрий слышал это через окошко, но вышел на крыльцо и спросил, что надо послу. Сарыхожа повторил.

- Спаси тя бог за добрые вести, великий посол Сарыхожа! Вот ЛОРЙ! Жалую тебя! - И Дмитрий бросил ему гривну серебра.

Сарыхожа ловко поймал ее и сунул за пазуху. На груди его заколыхалась серебряная бляха с золотым полумесяцем - знак тысячника. Повышение Сарыхоже...

Дмитрий взял с собою князя Андрея и Бренка, больше никого посол не советовал. Сели на коней, не прощались, хоть и надо бы по-православному-то, но уж больно не хотелось открывать татарам душу. Поехали...

Позади гремела подвода с подарками хану. В руках

у Бренка клетка с двумя отличными соколами, отлое,-леипыми на Двине и выученными Бренком. Сарыхожа ехал чуть обочь, а следом, за подводой, на которой восседал Арефий Квашня, пылила отборная сотня нукеров под началом того сотника, что хотел купить русскую пленницу.

Дмитрий, утешая себя молитвой, рад был, что все сдвинулось, кончилось ожидание. Князь Андрей был внешне тоже спокоен, только бледность лица и напряженный взгляд выдавали волнение. Бренок, казалось, не замечал никакой опасности и любовно разговаривал с соколами. Сарыхожа щелкал порой языком, косился на птиц.

- Добрые птицы, Сарыхожа, - говорил ему Бренок. - Вот наедешь в другой раз на Москву - отловлю я тебе борзую птицу!

Сарыхожа не ответил. Он привстал в стременах и что-то гортанно прокричал сотнику. Вмиг вперед вырвался десяток нукеров. Они взбили пыль впереди, и вот уже на перекрестке улиц высверкивали саблями, загоняли людей в дома, в переулки. Опрокинули арбу о глиняными кувшинами. Впереди открывался ханский дворец. Ослепительно светился на солнце полумесяц чистого золота, поднятый над крышей на высокой серебряной спице.

"Вот оно, гнездо..." - подумалось Дмитрию. Вспомнил он причитанья Евдокии. Вспомнил рассказы отца и старых бояр, как погиб в Орде Михаил Черниговский, не пожелавший склониться перед обычаями поганых. Особенно ясно увидел он мысленным взором тяжелее бревно-колоду, в которую была зажата голова князя Михаила Тверского, когда водили его по базарам за ханом, будто быка на продажу... "Мнози ехавше и тво-ряще волю ханову, говорил тогда князю Михаилу духовный отец его Иоанн, - прельстишася славою света сего, идоша сквозь огнь, и поклонишася кусту и твари бездушной, и погубиша душу СРОЮ. ." Много изменилось с той поры! Нет. не принимал он, любуясь и склоняясь перед мужеством предка, такую гибель. Трава клонится под ветром, деревья клонятся, но ветер престанет, и распрямляются они. Дмитрий дивился мудрости старого хана Берке, приехавшего для принятия ислама в Бухару. Рассказывал митрополит Алексей, что Берке государственной хитрости ради принимал ислам, и он, всемогущий повелитель огромного ханства и владыка жизнен меж жаркими реками Сырдарьей и Амударьей, спокойно вынес невиданное униженье: когда шейх аль-Бахерзи заставил великого и могущественного хана простоять у ворот своей ханаки не час и не два, а целых три дня! В терпении хана Дмитрий видел немалую государственную мудрость... Конечно, можно войти во дворец и плюнуть в каменную рожу хана, можно кинуться и задушить его и его подручных царишек и погибнуть самому, но толку от этого немного. Нельзя по-собачьи заглядывать в их глаза, униженно ползать на животе - такого творить душа не велит. Не надобно веру их принимать, свою хранить надобно - опору, необоримую стену. Коль не станет, думалось Дмитрию, веры - не собрать воедино ни княжества, ни людей. Развеянную стаю коршун побьет, по перу рассеет...

Каменная стена, утыканная поверху медными наконечниками копий, давно позеленевшими и сливавшимися издали с зеленью дворцового сада, - стена эта сделала поворот, и открылась широкая площадь перед дворцом. Прямо на ее середину были распахнуты ворота. Их кованая, замысловатая вязь била в глаза позолотой, и все это - ворота, камень высокой стены, площадь - дышало жаром, смешивалось с запахом пыли, горьких, засушенных на корню трав.

У ворот сгрудилась стража отборных нукеров. Несмотря на жару, они были в боевом облачении, даже пояса поверх укороченных халатов были особые, а латы, кольчуги, шлемы - все было настоящее, боевое, прокаленное солнцем... Увидали Сарыхожу - скрестили копья. Дождались окрика - пропустили. Через сотню шагов - другая стража, и снова тот же прием, но теперь позволено было проехать лишь князю с Сарыхо-жой, да пропустили телегу с подарками. Бренок не выдержал: окликнул Квашню, и тот в один миг уступил место мечнику. Дмитрий лишь покосился на Бренка: молодец... Князю Андрею он успокоительно кивнул, Сары-хожа уже повернул в широкую аллею, по обе стороны которой вплоть до самого дворца, белевшего в глубине, стояли татарские воины в пять рядов и в полном вооружении, а перед ними в один ряд тянулись открытые арбы с несметными богатствами - подарками, как пояснил Сарыхожа, великому хану. Десятки и десятки возов, присланных этим летом из Египта, из предгорий Кавказа, из-за Камня [Камень - Уральские горы], из Персии, из Китая, из Твери.

- Подарки Рязани! А та арба - из Литвы!

Сарыхожа улыбался все шире, все острей посматривал в лицо Дмитрия и оборачивался на скудную телегу, которой правил Бренок. Вот не думал не гадал Михаила, что поедет в телеге по ордынскому гнезду...

- А та арба - от немецких рыцарей дар всемогущему хану!

Дмитрий слушал Сарыхожу и смотрел.

Тут были поистине дорогие подарки. Несметные эти сокровища - лишь малая капля того, что сокрыто в погребах Орды. Тут и разноцветные подушки и ковры для свершения мусульманского обряда, ткани из далекой Венеции. Тут и ковры из тонких, выделанных кож с навесами из дорогих шкур поверх них. Особо были выложены и расковрены калджурские с тонкой восточной насечкой, позолоченные булавы, франкские шлемы и позолоченные латы, иссиня-черные, вороненые кольчуги. Были тут светильники на подставках, седла из Хорезма, уздечки с чеканкой по золоту и серебру, бармы для очелья конского, толстые панцири из бычьей кожи для людей и лошадей со вшитыми в них мелкими щитами. Особо красовалось новое оружие: луки с кольцами, луки для метания ядер.

- Бренко, зри и запоминай! - обронил Дмитрий.

А слева и справа все тянулись и тянулись арбы. Рябило в глазах от копий, сулиц, стрел, уложенных в ящики и набитых в расписные колчаны. Тут же были котлы змеевико-вые, лампады позолоченные на серебряных и позолоченных цепях, сорванные, видно, в православных церквах. Ослепительно блистало шитое золотом египетское одеяние, александрийские одежды, застывшей в воздухе сказкой белела и отдавала синевой и золотом китайская посуда... А Сарыхожа твердил по-русски, что все эти вещи, изготовленные в Египте и на Востоке в знак преклонения перед Ордой, присланы великому хану и Мамаю. "Все-таки и Мамаю", - схватил мысль Дмитрий... Много быстроногих арабских коней, нубийских верблюдиц, попугаев. Ждут слона и жирафа - зверь невиданный доселе и превеликий...

Они проехали лишь половину аллеи и остановились в том месте ее, где деревья, воины татарские и рабы с подарками делали широкий круг, после которого аллея снова шла ко дворцу.

Двое нукеров скрестили копья.

- Нас останавливают? - спросил Дмитрий.

- Нам надо смотреть, - ответил Сарыхожа.

Посреди круга горел костер. Пламя сухих дров было почти не видно на ярком солнечном свету. Пахло дымом.

На круг вывели связанных .мужчину и женщину, похоже было, что только и ждали московского князя. За ними шел громадный нукер с саблей в руке.

- Темир! Темир! - раздались голоса.

Дмитрий вопросительно глянул на Сарыхожу - что тут творится? Тот понял по-своему и ответил:

- Темир - первый батырь Орды!

Первый богатырь Орды схватил связанного татарина за волосы, принагнул и отрубил ему голову. Голова осталась у него в ручище, а тело вывернулось и упало на выбитую ногами сухую землю. Руки мертвеца дважды царапнули землю, плечи вздрагивали, замирая, а кровь била из середины страшного среза и разливалась по земле широко, как по столу, неровно, растекаясь меж трещинами в земле.

Дмитрий закусил губу и смотрел.

- Кам сказал: он виновник суховея! Он взял в жены дочь гор, христианку, и ходил к вашему попу есть вашего бога Христа с ложки!

- У нас на Москве немало татар крещеных, и все причащаются в церквах, - ответил Дмитрий.

- Но этот жил в Орде! Он накликал гнев неба!

- А чем виновата женщина?

- Она будет продана в рабство!

В это время батырь Темир-мурза взял женщину за подбородок, что-то говоря ей. В тот же миг сотни глоток выхаркнули неясный крик возмущенья: женщина плюнула в лицо великана.

Темир-мурза прорычал что-то сквозь стянутые з оскале зубы, откинул саблю и схватил свою жертву ручищами. Он готов был разорвать ее на части, но вместо этого швырнул на землю, разодрал ее одежды и клочьями их утер себе лицо. Воем восторга ответили любимцу нукеры. Это вдохновило Темира. Он саблей прорезал щеки отрубленной головы, продел веревку в страшные прорехи и связал концы. Получилась широкая петля. Довольно прищелкнув языком, покачивая голову на веревке, си рывком поднял женщину и надел ей голову убитого мужа на шею.

Снова заревело воинство. Темир гаркнул что-то, и десятки близстоящих кинулись к костру. Они выхватывали из пламени головни и снора становились в круг.

Одному Темир приказал вести женщину за косы, а стоявшие били ее тлеющими головнями.

- Нехристи! - шипел Бренок позади.

Князь и мечник были в кругу, где среди бела дня творилась адова мука.

После того как женщина несколько раз падала и уже не держалась больше на ногах, ее били лежащую, а потом отволокли в сторону и бросили рядом с обезглавленным трупом.

- Он глупец был: он не дал каму серебра! - пояснил Сарыхожа, обдавая Дмитрия горячей смолой черных глах.

Темиру-мурзе подвели коня. Он сел и направился ко дворцу. Вскоре разрешили двигаться и московскому князю. "Устрашают!" - мелькнула мысль, и от этого стало немного легче на душе. Хан с Мамаем не станут устрашать, если хотят убить. Это подумал и Бренок, которого тоже потрясла расправа над связанными людьми.

Последний заслон ханской стражи обезоружил Дмитрия и Бренка. Разворошили телегу с подарками. Пощелкали языками над серебряными клетками с соколами. Полезли было в клетки, но Бренок возопил:

- Не лапай руками!

Дорогими коврами была выстлана мраморная лестница, что вела под высокую арку, в глубине которой отрадной тенью обозначилась раскрытая настежь дверь. У нижней ступени горели два огня в больших плошках. Пахло салом, протухшим от жары. У плошек стояли татарки с копьями. Подтоки копий о"и упирали в ступени, а наконечники, сверкавшие отточенными рожнами, задрали вверх, растянув привязанную к ним веревку толщиной в вожжу. На веревке болтались войлочные болванчики - "братья хозяина". У ног татарок стояли высокие чаши с водой.

- Княже!

Дмитрий оглянулся и по знакам, которые делал ему Бреиок, понял: не наступи на порог - убьют! Не обходи огня - сделают то же самое. Щурился Сарыхожа и наконец сделал жест рукой - иди!

"Да будет воля твоя!.." - прошептал Дмитрий.

Он прошел меж огней медленно, спокойно. Татарки шептали заклинанья и брызгали водой, они трясли копьями, отчего дергались и качались над головой сая-гани. Вот и порог. Ковер коварно облег его, скрывая мраморную плаху. Дмитрий переступил его и взглянул перед собой. "А это что за дьявольщина?" - подумал он; за порогом, поперек ковра на высоте пояса была натянута толстая золотая цепь.

Дмитрий остановился и тут же заметил еще одну выдумку хана. В большой светлой палате, почти целиком занимая ее, был поставлен богатый шелковый шатер жаркого, светло-желтого цвета, расшитый зелеными травами и пречудными птицами между ними. Дмитрий прищурился на цепь, покусал губу - перешагнуть цепь невозможно, подлезать под нее - поклониться хану еще раз, сверх принятой меры.

Он обошел цепь, стал снова на ковер перед входом и заставил себя коснуться левым коленом ковра.

- Входи! - послышался голос из шатра.

Дмитрий вошел и, присмотревшись к полумраку, увидел перед собой хана. Он был хорошо виден весь - от головы, покрытой каким-то немыслимым, с бахромой колпаком, до ног, одетых в легкие башмаки из красной шагреневой кожи. Сидел он на мягком троне, спинка которого не подымалась выше плеч и была обита бордовым бархатом. Руки лежали на гнутых золоченых ручках трона. Дорогой китайский халат, застегнутый по-татарски, на правую сторону, блестел серебряным шитьем по светло-зеленому полю дорогой ткани и был подпоясан красным, почти в тон башмакам, широким поясом. Кривой нож торчал за поясом слева, а справа висели на тонкой серебряной цепочке два больших черных рога, усыпанных золотыми звездами. Казалось, ему не было и двадцати лет. Волосы его были зачесаны за уши, а на круглом желтом лице чернели точки коротких и узких усов, жидкая бородка как бы приклеена к подбородку.

Дмитрий стоял срободно и просто, не снимая богатой, соболем отделанной круглой шапки, стоял и рассматривал окружение хана. Слева, под локтем у того сидела женщина, видно любимая жена. Десятка три других женщин белым облаком осели чуть в сторонке - от левой руки хана и почти до шелковой стены шатра. По левую руку владыки на низких скамьях, крытых зеленым сукном, сидели военные - угланы левого и правого крыла, темники, тысячники, особо отличившиеся и имеющие на груди или за пазухой золотую басму. Отдельно сидели не по-татарски, страдая на скамьях, нойоны, то есть знать гражданская - эмиры или по-турецки беги, тарханы, владетели обширных земель, равных по площади нескольким европейским странам. Смешавшись с ними, притихли толкователи законов факихи, с которыми в Орде, как в любом военном и самодержавном государстве, не считались, но держали для виду пред иноземцами. Неподвижно, изваяниям подобио, восседали старейшины - главный тюркский шейх, главный сарайский священник-мусульманин - кади. Был здесь и главный кам все в том же ярком халате и красной стеганой круглой шапке-аське, украшенной алмазной ветвью. Рядом с этим страшным человеком, который мог очернить и подвести под топор самых знатных людей Орды, которого задабривали, осыпая серебром, золотом, мехами, который имел в степи свои бесчисленные пастбища, а в устье Волги, в старой столице, в Сарае Бату, свой дворец, рядом с ним сидел бакаул [Бакаул - военный начальник, ведающий размещением, движением, снабжением войск и даже дележом добычи]. На лице его не было, как у других, любопытства, оно уступило место усталости от ежедневных забот о бесчисленном войске Золотой Орды.

Среди р,сей этой блестящей толпы своей скромностью выделялись синий халат и простая, похожая на шлем, кожаная аська Мамая, который возлежал по правую руку хана, мрачный, полуприкрыв и без того узкие глаза. Он один вошел в шатер хана при сабле, покоившейся сейчас на его бедре. Эта сабля золотой ручей на синем простом халате - своими золотыми ножнами с тонким восточным чернением, усыпанным крупными алмазами и стоимостью в десяток конских табунов, еще больше подчеркивала вызывающую скромность первого властелина, у которого, подобно легендарному Ногаю, был в руках Крым с прилегающим к нему Причерноморьем и землями на север, вплоть до реки Красивой Мечи, на западе - до Днепра, а на востоке - до Волги и Северного Кавказа, за которым вдоль Каспия тянулись лучшие в мире пастбища. Не только это было под сильной рукой Мамая, но вся могучая Золотая Орда, которой он управлял самым тонким и коварным образом - чужими послушными руками ставленника своего, великого хана Магомеда.

Посреди шатра стоял большой круглый стол, покрытый персидской скатертью, а на нем возвышались высо-. кие китайские расписного фарфора кувшины с питьем и толпились плотные гнездовья крупных золотых кубков, с трудом умещавшихся на большом столе.

Дмитрий еще в саду понял, что выставленные напоказ богатства должны были унизить любое подношение хану, владевшему ими, но именно здесь, в шатре, странно поставленном внутри дворца, перед притихшими владыками, наводящими ужас на Европу, при виде стола, уставленного награбленным за века золотом, - именно здесь он понял, что его подарки будут просто смешны.

- Что молвишь, Дмитрий, улусник наш?

Голос - колесо немазаное, татарское, и принадлежал он не хану Магомеду, а Мамаю. Знатно лопотал по-русски.

- Княже Дмитрий! Понеже ты старей всем князем в русской земле, то скажи нам: зачем прибыл в Орду?

Это был новый подвох: Сарыхожа приглашал от имени хана, а хан будто бы и ведать про то не ведает, да и вовсе молчит, наподобие куклы шелковой, а вещает ядовито он, Мамай.

- А прибыл я к вам в Орду по зову слуги вашего, посла и тысячника Сарыхожи, дабы поклон творить и молить о благе земель наших и всяка суща в них человека жива.

Мамай ждал, пока толмач, подсевший к хану, громким голосом переводил ему и всем слова московского великого князя. А потом спрашивал дальше:

- Чем кланяешься?

- Чем бог послал да чего взял, поспешая до двора великоханского... Михайло! Бренок! - Дмитрий повернулся к выходу. - Неси подарки!

Бренок кинулся ко входу в шатер, но на нем повисли, оттащили, а с воза, уже обнюханного, обшаренного, крупные - один к одному - быстрые и наглые от сознания своей силы и особого внимания хана и двора к ним беспощадные кашики [Кашики - отборные воины из личной гвардии хана] похватали подарки и сами понесли их в шатер, стараясь попасться на глаза владыкам. Они толкались и грызлись, пока Сарыхожа, стоящий у телеги, не прикрикнул на них. Вереницей шли кашики, и от этого казалось, что подарков много. Меха соболя, черно-бурой лисы, несколько шкур крупного черно-бурого с серебром медведя, набор серебряных колокольцев, дубовые бочонки с медом, еще шкуры бобров, резной ларец из рыбьего зуба, отделанный драгоценными камнями, и несколько кругов ярого воска легли на ковер перед ханом и Мамаем, и стало в шатре тихо. Умолкли шепот, пощелкиванья языками, насмешливое похмыкиванье. Конечно! Это совсем не то, что было выставлено по обе стороны садовой аллеи.

- А ведомо ли Мите, улуснику нашему, что великий хан ждет дани, достойной в жаркое лето? - спросил Мамай. - Где же та дань?

- Время дани еще не поспело. Вот приду на Русь, повелю ту дань сбирать и пришлю ко двору, как повелось...

- А не мала ли дань - по полугривне с сохи на год? - спросил Мамай и глянул наконец на хана Магомеда, будто вспомнил о нем, почтил!

Хан согласно кивнул, как бы радуясь, что и ему оставлено место в разговоре.

"Эва! Внове за песнь старую взялись..." - Дмитрий прикусил губу, но ответил спокойно:

- Не мала, но вельми полна.

- Русь людьми размножилась, а дань остается прежней!

- Русь истаивает во бранях междоусобных... - Дмитрий остановился-, пережидая гул в шатре. - А обочь междоусобий со Рязанью да со Тверью Русь покою не ведает от литвы, от немец, да и другие русские княжества не единожды шли на Москву.

- Ты, Митя, немало тех княжеств под свою руку поял!

- То - воля божья! То - край безвыходен есть, понеже Москве стоять надобно.

- Тверь - не выше ли Москвы?

Понятно, куда клонил Мамай, но Дмитрий был готов и к этому.

- Для Орды Тверь - погибель во грядущих днях!

Всколыхнуло весь шатер, даже белое облако - гарем ханов с полураспущенными покрывалами на лицах - и то плеснуло белой пеной и замерло. Эмиры, беги, угланы левого и правого крыла, темники, тысячники и творцы власти гражданской - все едва удержались на местах своих.

- А ведомо ли князю Московскому, ныне сидящему на Володимерском столе русском, великокняжеском, что нет на белом срете народа такого и государства, коему небо судило сокрушить великий Улус Джучи?

- Не было такого народа и такого государства, только ведомо мне, что и несокрушимой щит крушат два :либо три меча, где един не берет... - Стало очень тихо, и Дмитрий намеренно сделал остановку - пусть перетолмачит, окаянный. - Ведомо ли двору ордынскому, что Тверь в союзе с Литвою? Вестимо ли, что Литва в союзе с княжеством Смоленским и не прочь ныне русские княжества соединить под рукой своею? Зимой минувшей союзники, названные мною, пришли под Москву и пожгли села и погосты, монастыри и деревни, пограбив и премного людей побив. А, не ровен час, падет Москва, то и Рязань сольется с теми союзниками и сама на Орду пойдет?

- Орда сметет их!

- Сметет! Сметет! - грянул шатер в десятки глоток.

- Орда поставит на колени все эти княжества и государства - исполнит слово Батыево! - продолжал Мамай.

- В "Сокровенном сказании" о том сказано! - вставил великий хан по-татарски, и Дмитрий понял его, а Мамай кивнул Магомеду, как хорошему ученику.

- Правда ваша! - ответил Дмитрий. - Те народы, государства и княжества русские вы сметете, но и они тоже мыслят Орду смести...

- Не бывать тому! Не заплетай язык за хвост - голова отвалится! рявкнул Мамай, оскалясь.

- И с тем соглашусь: не бывать, покуда их числом мало, но ежели замыслят они сговориться с немцами и с прочими народами? А тех - без счета! Сам папа римский ту думу думает, страшась Орды, - ведомо ли то в Сарае?

Слова эти охолодили немного Мамая, хотя шатер еще потрясало от гнева. Великий темник приподнялся на локте и буркнул на свору. Притихли.

Мамай поднялся с ковра неожиданно легко и, как водится по-татарски, без помощи рук. Не глянув на хана, приблизился к Дмитрию развалистой, важной походкой, оставив за спиной богатый стол с питьем ч золотыми кубками и подарки Москвы для Сарая. Подошел он вплотную, пахнув на Дмитрия потом и духом недоваренного мяса. Глаза черные бритвой, резанули по глазам и покалывали чуть снизу в самые зрачки. Дмитрий выдержал этот взгляд, и Мамай отступил на шаг, подбоченясь и оглядывая московского князя. Потом вновь шагнул к нему и так громко, чтобы слышал толмач, спросил:

- А ведомо ли московскому князю, сколь светла голова его? Мудра она и хитроумна! Но светел и солнца клубок, да и тот ежедень в землю падает...

В углу шатра затрясся кам - загортанил что-то нехорошее, отчего поднялось было смятенье. Даже Дмитрий разобрал в его выкриках слова о светлом дне и вечном солнце над Ордой. Тут Мамай что-то буркнул - и все стихло. Он вновь отступил на шаг, вынул огневую саблю.

- На Руси, Мамай, со смертью свыклись... - промолвил Дмитрий, побледнев.

Мамай поиграл саблей, покрасовался перед сильными людьми Орды и вдруг повернулся и ударил по восковому кругу. Крякнула стая. Защелкала языками, жалея. Мамай поддел концом сабли половину круга и подал Дмитрию.

- Добрый полумесяц, - сказал тот, возвращая Мамаю воск. - Его на спицу да над дворцом поднять.

- Истает полумесяц. - Мамай бросил воск в подарки и кинул саблю в ножны, полыхнувшие алмазами, и еще спросил: - А зачем тот воск привез?

- На свечи во дворец тот воск вельми добр!

- Не Орду ли хоронить собирается русский князь? А?

- Не о смерти думалось мне, сюда едучи.

- О чем?

- Думалось о живом.

- А думалось ли тебе, московский князь, что Орда тоже привыкла думать о живом... товаре?

Хорошо перевел толмач - гулом одобрения ответил шатер: о великом полоне напомнил Мамай, о великих подвигах предков, пощекотал самолюбие.

- Я захватил с собою и живой товар, - ответил на это Дмитрий. Он повернулся опять ко входу и снова крикнул: - Михайло! Давай клетки!

И снова оттеснили Бренка. Снова сгрызлись кашики, и вот уж двое понесли по клетке с соколами. Опять прошли меж огней, клетки, как и все подарки, окропили водой, ошаманили словами неведомыми и поставили на ковер. Удаляясь, кашики, не оборачивая спины к хану, семенили назад, вжав головы в плечи и глядя исподлобья, по-песьи.

- Се добрые соколы! - повеселел Дмитрий. - В птичьих и звериных ловах зело борзы.

Соколы были слабостью Мамая. Глаза его загорелись. Еще с детства он упивался соколиной охотой. В стремительном полете, в налете, в ударе и хватанье добычи было что-то от татарского воина-степняка - та же кровожадность, та же беспощадность к жертве, как учил великий Джучи...

- А добры ли они в полете? Не обманывает ли русский князь?

- Ежели сокол отпустит птицу, зайца или лису степную - за каждую тварь, ушедшую из когтей его, я дам табун коней!

- Не отпустит, княже! - донесся голос Бренка, но сорвался: там налетели на мечника кашики, закрывая ему рот. Послышались удары.

Мамай крикнул - все успокоилось.

- Добро молвил московский князь... Я зову тебя на охоту. Завтра поутру!

Дмитрий поклонился, смяв бороду о грудь, и подумал: "Проносит тучу..."

- А за подарки твои... - Мамай ухмыльнулся, и шатер ответил ему сдержанным смехом. - За подарки испей нашего каракумыса [Каракумыс - черный кумыс].

- А нешто, Мамай, Орда оскудела? Нешто нету в ней медов сыченых аль бражных! Коль нету - пришлю!

- Медов нету!

- А нешто Орда промышленным людом, торговым, оскудела? Нешто купцы иноземные вин боле не везут в Сарай?

- Вина иноземного - море в Орде!

Мамай поднял руку и что-то каркнул через плечо. Подлетели служанки, скрытые до того за ханскими женами, ототкнули длинногорлые кувшины и стали наливать светлое фряжское вино в золотые чаши. Первую поднесли хану, вторую налили Мамаю, но тот отправил ее Дмитрию, а себе велел налить темно-коричневого, как старая дубленая кожа, кумыса. Он не стал дожидаться, когда разнесут всем чаши е вином, дождался только музыки, что грянула за шатром, и глотнул кумыса, осторожно, как дикий зверь на неизведанном еще водопое.

Тренькали струны и гремели барабаны, и, когда они затихали, в тишине сновали служанки, разнося вино и кумыс. Ударяла музыка, и все принимались пить.

Пили только под музыку.

"Эко, дивья-то открыли!" - думал Дмитрий и легонько пригублял заморское вино, ощущая солоноватый вкус крови из прокушенной нижней губы.

* * *

Мамай с ханом Магомедом отпустили военную и гражданскую знать, а Дмитрия оставили и более двух часов - с глазу на глаз - выспрашивали его о Руси, о княжествах, об урожае и табунах конских, о ратной силе и вооружении. Спросили, зачем он, князь Московский, воздвиг каменные стены вокруг Кремля... Дмитрий хитрил, отвечая на их вопросы. Хан с Мамаем слушали, кивали и не верили ни единому его слову.

Нескоро Дмитрий покинул ханский дворец. С трудом взобравшись в седло, он поехал по аллее назад мимо не убранных еще подарков, мимо тройного ряда облитых потом кашиков. Бренок на порожней телеге следовал за ним.

У кованых золоченых ворот дворцового сада Дмитрий почувствовал, что у него вдруг стало темнеть в глазах. Он был готов к этому, поняв в единый миг, что это подступает отрава к сердцу. Он с проклятием оглянулся, увидал Бренка на телеге, десяток кашиков, но и они, и ряды груженых добром арб, и строй ханской гвардии - все это померкло и странно смешивалось с криками и звериным воем.

- Княже! Княже! - уже из темноты послышался голос Бренка [Затмение летом 1371 г. застало Дмитрия Донского в Орде].

Дмитрий, к своему удивлению, все еще держался в седле, еще связанный с этим потемневшим, исчезающим из глаз миром множеством нитей - слухом, зрением, осязанием, памятью о близких и далеких людях, вкусом крови во рту из прокушенной губы, желаниями, верой, тоской по Евдокии, отвращением к коротким толстым пальцам Мамая, царапавшим дорогие ножны сабли, стремлением наконец выбраться из этого душного, грязного, золотого гнезда. Все это жило в нем, было с ним а ту минуту, когда божий мир затопила непроницаемая мгла, особенно густая и плотная оттого, что только что ярко светило солнце.

- Княже! Княже!.. - доносился голос Бренка.

И чем больше слышалось из того мира, который, казалось Дмитрию, он покидает навек, чем громче выли татары и гремели опрокинутые арбы, визжали выбежавшие жены хана и служанки, тем легче становилось на сердце, тем прочнее казалась связь е этим миром, от которого судьба все еще не могла его оторвать.

- За гордыню, за грехи наши... - молился Бренок. Дмитрий подумал, что надо бы слезть с коня, стать на молитву и тут, на этой прегрешной земле, без соборования и причастия - без того, чем крепка православная могила, вознести к небу последние слова свои, но в окружающем мире что-то стало меняться. Еле уловимой тенью проступил ханский сад, обозначились ворота, позади - аллея, и все это становилось ясней и ясней. Небо светлело, и на нем выступил светлый край солнечного ореола - тонкий серпик, который все рос и рос. К нему были устремлены глаза людей, и замерший было рев тысяч глоток вновь вырвался наружу, потряс сад, дворец, слился с воем и криками базаров, улиц, посадов... Когда же стало во весь размах сиять на небе солнце, Бренок все еще молился, но уже за дарование людям света и жизни, а на аллее началась свара: кашики учинили кражу сваленных с арб подарков, сотники вынули сабли и рубили воров на месте. От дворца охапкой выброшенного сена, растрепанный, бежал главный кам, а за ним - великий темник Мамай. На кругу, где высохла уже кровь убитого отступника, Мамай догнал кама, повалил на землю и стал бить красными башмаками, отчего казалось, что они в крови.

Бесстрашный и всесильный Мамай бил великого кама, страшного и неприкосновенного, бил жестоко и долго.

Шамана, обещавшего великому Мамаю безоблачную и счастливую жизнь, похожую на нынешний солнечный день, подвело затмение.

На аллее и по всему саду кашики ловили друг друга, прятали краденое. Ворота были отворены, стража разбежалась, и Дмитрий с Бренком одни выехали на улицы Сарая.

- Надобно заказать владыке молебен, - промолвил князь.

- Да баню истопить! - добавил Бренок.

21

Только через три недели Мамай удосужился избыть страсть свою на охоте с соколами. Были, знать, дела важные. Доходили слухи, что-де хан с Мамаем сбирали малый курултай и на совете этом, многодневном, с пирами и трубным зыком, судьбы Руси раскладывали. Про самого великого князя положили так: на Русь не пускать до холодов, а там видно будет. Ваньку же, кня-зенка тверского, не выпускать аж из Сарая, покуда батька, князь Михаил, не удосужится прислать за него большие деньги - десять тысяч рублей серебром, кои Ванька набрал у хана и прогулял со дружками. А брал ли столько - поди знай... А еще доводил подкупленный кыпчак, что ускакал на Русь, в Тверь, новый посол, а направлен был тот посол на другой день, как солнце меркло. Зачем послан - неведомо...

Накануне охоты Мамай прислал тысячника, и тот передал, что местом встречи охотников будет берег реки Итиль с полдневной стороны Сарая.

Дмитрий взял с собой Бренка, Капустина и Монастырева. Князь Андрей не любил охоту с соколами и потому оставлен был досыпать. За ворота выехали и сразу заминка: возвращался из Сарая, от мастеровых людей, с коими дружбу завел, Елизар Серебряник. Слуга он был справный, ни разу не вернулся пьян или пуст, всегда что-нибудь да узнавал. Особенно густые потекли слухи, когда вошел он в линейные дворы, работавшие на хана.

- Чего несешь, Елизаре? - спросил Дмитрий слугу. Тот поклонился обнаженной головой, строго оглядел высоких слуг Князевых, помялся.

- Отринь сомнение при слугах моих!

Елизар сделал движенье, среднее между кивком и поклоном, и хотел рассказывать, но сам Дмитрий остановил его:

- Поди-ка, коня возьми и поедешь со мною в степь! - повелел он, заботясь о том, чтобы не опоздать в назначенное место: - Дорогой поведаешь.

Елизар выскакал из ворот без седла, охлюпкой. Бренок придержал коня, уступил место по правую руку от князя.

Сарай спал. Редко-редко взбрехивала собака за каменными заборами купеческих дворов.

- Великий княже! - выдохнул Елизар, уравнивая дыханье. - На Руси внове розратие [Розратие - война] зреет: ныне на базаре русским полоном торговали нехристи!

- Полоном? - изумился Дмитрий и так потянул узду, что конь вскинул голову и поднялся на дыбы. - Откуда?

- Нашей земли люди, с Бежецкого Верху...

- Михаил Тверской?!

- Он, княже, он, богоотступник!

Григорий Капустин скоркнул зубами, но смолчал.

- Недаром та сотня татарская ускакала на Русь - вот они, ягодки...

- Надо думать, Михаил Тверской тем татарам и продал наших людей.

Дмитрий не ответил. Он унимал в себе яростную волну гнева, рвался всей душой на Русь, дабы рассчитаться с Тверью за все ее проделки, и понимал, что раньше осени Орда не отпустит, а Тверь тем и пользуется.

- Ты. Елизаре, сегодня уши востри на Мамая и слуг его...

- Исполню, княже...

- А днями на Русь путь правь. Передашь князю Володимеру Ондреичу все повеления мои, кои разверстаю тебе после охоты нынешней.

Елизар понял, что разговор окончен, и тоже придержал коня, уступая место по чину мечнику Бренку. Всем это приглянулось, ласково посмотрел князь на Елизара.

- Княже! Я худ и рван, ехать ли мне при величии твоем?

- Полно, Елизаре! Ты платьем скуден, да умом обилен! Едем веселей!

Бренок достал из клетки сокола и посадил его на перчатку. Это был третий, самый лучший сокол, которого он взял на молодом крыле, сам выучил и возрастил. Как рачительный хозяин, не мог он отдать последнее, хоть Дмитрий и метил отвезти в ханов дворец всех трех соколов.

- Путцы-то пристегни, - заметил Дмитрий ревниво, уже разгораясь жаждой охоты.

- Успе-ею, - нараспев ответил Бренок, но ремешки на перчатке все же подтянул.

- Сокол-то не подведет?

- Такого, княже, не будет: мой сокол!

Мамай уже ждал. В неприглядном сером халате, сутулый и еще более угрюмый, сидел он на косматом коньке в окружении слуг, среди которых горой возвышался Темир-мурза. Странны и непонятны были приветствия: Дмитрий слегка поклонился, Мамай - хмыкнул и оскалился. Увидав сокола на перчатке Бренка, удивленно хмыкнул еще раз, повернулся и поехал берегом реки.

Уже светало понемногу. Степь слева лежала бурым выжженным щитом, голым и тоскливым, но далеко впереди, в низине, зеленел невысокий лесок, там, в.ерно, было сыро и нынче должна была водиться дичь. На подъезде к леску Мамай оживился, потребовал себе рукавицу и сокола. Покричал что-то, из чего было понятно, что надобно всем разъезжаться цепью и издали нагонять зверей на него и московского князя. Слуги Мамая поскакали направо, московиты пошли влево и огибали лесок по большой дуге.

Вскоре из кустарника вырвался заяц. Дмитрий, еще не видя его, но угадывая по крикам гонщиков, подкинул птицу, и она тотчас на первом же круге заметила добычу. Резкий бросок к земле, и вот уже слышно издали, как заверещал заяц, пискнул и умолк.

- Добрый сокол! - оскалился Мамай.

На опушке полыхнула лисица. Мамай обернулся к слуге и велел запустить орла. С головы громадной птицы сорвали колпак, и она заклекотала. Слуга подбросил орла, и тот лениво стал набирать высоту, гордый своим величием и силой. Дмитрий подбросил сокола, и тот стал стремительно набирать высоту, но как бы на полпути он быстро развернулся и ринулся на рыжий факел лисьего хвоста.

Мамай кричал на орла, махал руками, велел слуге выбросить одного за другим сразу двух соколов, слуга возражал что-то, и в воздух поднялся лишь один сокол из даренных Дмитрием.

А тем временем сокол московского князя выходил на свою жертву, и быть бы отличному удару, но орел без приготовлений и заходов вдруг рухнул на лису. Над землей подымалась его мощная горбатая спина, вскидывались черные крылья, но царь степи не застыл над жертвой, более того - вверх полетели крупные перья. Лиса не была затравлена, орел отскакивал от нее все с большей и большей опаской, видно неудачно вкогтился в рыжую шею, и лиса рванула из него хороший кусок. Орел выпустил жертву, и она кинулась к спасительным кустам, но тут черной стрелой мелькнул сокол, и скоро уже было видно, что это все тот же разгоревшийся московский хищник одним ударом пробил голову лисе и трепал ее шерсть, забив весь клюв пухом, кровью, красным студнем мозгов. Сокол сидел на издыхающей лисе, тяжело дыша, и победно косился то на людей, то на державшегося в стороне орла, не осмелившегося подлететь близко.

- Черная смерть! Черная смерть! - кричал Мамай, пожирая глазами сильную, крупноглазую птицу.

- Добрый соколик, - согласился Дмитрий с деланным спокойствием, но сам весь кипел восторгом и благодарностью к мечнику своему.

- Ты обманул меня, московский князь! Ты задумал посмеяться надо мною.

- Помилуй бог, великий темник! Я хотел просто погулять с птицей в вашей степи.

- Ты пожалел мне лучшую птицу.

- Те, что у тебя, тоже добрые птицы. Ты еще испытаешь их!

Мамай задумчиво пощелкал языком, отвернулся.

- Я убью орла! Поганая тварь! Не мог взять лисицу!

- У сокола мертвая хватка, Мамай. У сокола жертва всегда мертва, у орла она чаще жива остается...

- То не сокол, то - черная смерть!

- Я дарю тебе этого сокола. Бери его, Мамай! Великий темник резко оглянулся и расплылся в улыбке, не разжимая зубов, как при сильной боли.

Доброй выдалась охота. Немало птицы и зверья достали им соколы.

Прощаясь, Дмитрий сказал:

- Добро за добро, Мамай: скажи, почему ты привязываешь голову сокола ремнями к груди?

Мамай загадочно улыбнулся и сказал по-татарски что-то быстро и невнятно, и ускакал в сторону Сарая.

- Что он молвил? - спросил Дмитрий Елизара.

- Он сказал: сокол - птица вольная. Чтобы она не улетела, ей надобно голову привязывать, пригнетать к груди, дабы не видал сокол неба.

"Не видал неба..." - повторил Дмитрий про себя и помрачнел.

Он вспомнил Русь.

Часть вторая

РОЗНЬ

И на страже земли Русской мужественно стоял... Князей русских в земле своей сплачивал.

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича

1

Долгожданной, вымоленной благодатью пришла на Русь весна. Благостная и трепетная, будто и не сестра минувшему лету-суховею, она грянула на пасху ручьями, омыла аеселыми первыми грозами землю и сама принарядилась в яркие невестины одежки - глядите, радуйтесь, живите!.. И радость была - радость надежды, что. может быть, оставшиеся в живых сумеют посеять жито и дождаться колоса. Веселые дни да ранние рассветы с птичьим перезвоном приглушали скорбь по умершим от голода. Убрали последних несчастных, умерших в дорогах и под заборами во градах и весях, справили последние сороковины - знать, надобно жить. От земель новгородских и псковских, где хлеб водился даже в прошлую зиму, волоклись уцелевшие странники, больные, страшные, но живые. Как на диво глядели люди на оставшуюся скотину, с ревом вышедшую на скудные еще весенние поляны, исхудавшую, в клочьях невы-линявшей шерсти, но тоже на диво живую. Всю зиму, целую весну и лето десятки, сотни ручьев, речушек, малых и великих рек и озер кормили Русь дармовым, спасительным кормом - рыбой. Будто провиденьем было уготовано ее превеликое множество, и давалась она людям необычайно легко в обмелевших, усохших водоемах... Теперь позади и это, и вот уже лист на дереве теряет клейковину, и первые травы тешат людей и животных, и первый оратай сначала под Рязанью, потом у Москвы, а тут уж и за Тверью - повел сохой первую борозду. Вершись, о преславная и горькая, неистребимая и многотрудная жизнь человеческая на сей земле! Вершись и радуйся короткой тишине...

* * *

После заутрени девка-холопка убирала в сундук сарафан великой княгини Тверской. Тяжелый, шитый серебряной канителью по голубому шелку сарафан не ложился ровно в переполненный сундук, набитый "под колено". Великая княгиня сама соизволила приложить руку: осторожно расправила, пригнела крышку и села поверх нее.

- Запирай! - повелела девке.

Не успели они закрыть сундук, как в палату вошел великий князь Михаил Тверской.

- Притворяй дверь! - сердито обронил он за плечо шедшему следом племяннику, и по тому, как было это сказано, княгиня поняла: дела в княжестве снова пошли худо.

- Чему вызарилась? Ярлык мнешь да топчешь? Девка-холопка сгорбилась и кинулась вон из палаты, убоясь тяжелой князевой руки. Михаил согнал княгиню с сундука, отворил крышку и достал, разрыв одежду, великоханский ярлык с самого дна. К столу отошел, потеснив жену плечом, всей тяжестью своего крупного тела, полнеющего на пороге сорокалетия. Ярлык он не стал читать сколько читано, а толку-то! - он сердито расправил мятую кожу-хартию, совсем ненужную в сегодняшнем совете с боярами, и воззрился на жену:

- Ярлык топчете? Топчите уж и меня!

- Не мели не дело-то, княже...

- Молчи! - топнул ногой Михаил, и серебро седины заискрилось в длинных прямых волосах его. - Сие есть непочтение ко мне!

- Все об себе да об себе! Сына, вон, держит на Москве Дмитрий, великой князь, а чей тот сын? Твой, единородной! - ополчилась жена, й брызнули из глаз ее слезы - слезы горя материнского, обиды, слезы защиты от грозного мужа.

Молча прошел он в угол крестовой палаты, открыл кованный золоченой медью сундук, на коем в недавние годы спал в детской повалуше его наследник Иван, и убрал в тот сундук никчемный ныне великоханский ярлык на великое княжение Володимерское. Убрал. Сел на крышку. Задумался. Ничего тут не выплетешь из правых слов жены. Ничего. Ванька, сукин сын, пропился в Орде, промотался до нитки холстинной, до медной деньги татарской и еще назанимал, да сколько! Целых десять тысяч рублей. Столько все княжество дани не платит за год. "Ох, Ванька, Ванька, надежа моя, горе мое..."

- Михайлушко, выкупи сыночка у Дмитрия Московского! - как на грех заголосила княгиня на весь терем.

Князь Михаил только зубы сжал.

- Михайлушка, выкупи сыночка! - вновь возопила жена.

- Изыди, сотона! Налелеяла отпрыска - пьянь беспробудну! Вот оно, ваше колено корчемное! Изыди!

Великая княгиня подхватила подол шитого серебром голубого сарафана, взревела по Ивану, как по покойнику, кинулась из палаты на переходы. Там она наткнулась на девку-холопку и отодрала ее за волосы нещадно.

Последний ярлык заново обнажил коварство ордынское: назвал хан Михаила Тверского великим князем Владимирским и ярлык выписал арабскими письменами, подарки забрал - во весь рот! - а на московского князя Дмитрия не прикрикнул, не повелел ему покориться ярлыку своему, как это водилось в досельни годы, покориться Твери великой. Не Твери ли - истинному и богоспасаемому граду, середине всех княжеста русских, самою судьбою начертано быть матерью всем градам сей земли? Москва подмяла под себя удельные княжества, раздобрела, камнем огородилась, Калита церкви каменные почал ставить, но разве во Твери - думалось Михаилу - не нашлось бы тоже мастеров? Разве во Тверцу или в Волгу-реку хуже смотрелись бы белокаменные храмы? Да ему, великому князю Михаилу, ведомы мастера покрепче московских, и церкви каменные способны они поставить величавей и росписью изузорить не хуже, чем церковь Успенья, что в трех верстах от Новгорода... Вот где краса-то...

Михаил поднялся с сундука, подошел к оконцу и, позабыв про племянника, стоявшего у порога, долго смотрел на полунощную сторону, будто вновь видел себя, пятилетнего, когда бояре, по старинному закону, повезли его учить грамоте в просвещенный Новгород. Ныне забылось, в тот раз или позже, останавливались они среди лесов и болот у великого каменного креста, коего, по преданию, испугались воины Батыя. А потом был великий вольный город с его вечевым колоколом и каменными храмами, захватившими юного князя величием и совершенством творения... И подымись Тверь, разве бы -он, великий князь Михаил, не воздвиг храмы? А такие, как на Москве у Дмитрия, и ныне бы мог... Хитер Дмитрий, все их московское отродье хитростью поверстано; сумел задобрить хана, и Мамая, и ханш, недаром из Орды грамота пришла: "Мы тебе давали великое княжение, давали и войско, чтобы посадить тебя на нем, но ты войска нашего не взял, говорил, что сядешь одною своею силою, так сиди теперь с кем хочешь, а от нас помощи не жди". Войско на Русь навлечь! Да что он, Михаил Тверской, нехристь, что ли! А вот теперь и подумаешь, как оно лучше-то было бы... Дмитрий Орду задобрил, с Литвой через женитьбу брата породнился, как теперь Ольгерда звать на помощь? Отныне, решал Михаил, надо с Олегом Рязанским дружбу водить. Давно не может простить он Москве земель своих порубежных. Сколько надежд было минувшей осенью, когда Дмитрий направил на Рязань войска, но пала Рязань пред воеводою Боброком. Владимир Пронский - соперник Олега тут как тут! - сел в Рязани на княжение, но не потянул супротив Олега: народ любит своего князя, и погнали Пронского восвояси. Тут бы Олегу и пойти на Москву, так нет: приумолк и выжидает чего-то...

- А ты чего выстоялся? Садись! - загремел Михаил на племянника своего.

В голосе мороз, а в глазах затеплилось: как ни говори, а племянник этот, Дмитрий Еремеевич, повоевал ныне московский город Кистму и воевод всех привел а Тверь - эвона, в порубе сидят, голубчики, выкупа ждут. Михаил только сейчас говорил с ними - упрямец на упрямце! - возмездием грозят со стороны Дмитрия... И все бы ничего, но Ванька, подлец! За десять тысяч выкупил его московский князь и держит как заложника. Такие деньжищи... Боялся Михаил признаваться себе, но и не признать, что Москва богаче Твери намного, не считаться с этим никак нельзя.

- Ну, чего тянутся они? - спросил князь племянника.

- Едут будто!

- Будто или едут?

- Да едут! - от окошка ответил покоритель Кистмы.

Через тесовые ворота, изукрашенные резьбой, въехали на княжий двор бояре-тверитяне. Покидали поводья набежавшей челяди, погреблись, долгополые, по высокой лестнице на рундук, загромыхали в надклетных сенях, ввалились по одному, закланялись большим обычаем - в пояс и рука до полу.

- Пресветлому князюшку!

- Михаилу да Олександровичу!

- Необоримой стене нашей!

- Кла-аняемся!

Бояр набралось дюжины полторы. Четверо ходили у Михаилы в воеводах. Разный народ. По-разному шапку ломают, но доверять им можно. Те, что шатки были в верности Твери, каждый в свой срок отошли к Москве или к Нижнему Новгороду, а с этими Михаилу и, дальше жизнь вершить, стоять перед Москвою, не кланяться. Москва ныне раздалась широко, но и бояр с большой ложкой немало там: каждый по ложке запустит - горшок пустой, потому охотников отъехать к Москве, поменять, по закону древнему, великого князя немного найдется. Большим боярам такое не с руки, ибо больше земель тут оставят, нежели там изыщут, а мелким - туда и дорога... Но это лишь так говорится туда и дорога! А накатит гроза, ударит набат, и каждый боярин, каждый воевода, каждый ратник дорог.

Воевода Петр Хмелев вошел последним, поклонился нешибко. Знает себе цену, да и Михаилу без него никак не обойтись а неспокойное время, особенно сейчас, когда Тверь вновь замахнулась на Москву. Епископ опять больным сказался, и Михаил сам освятил совет боярский словами:

- Благословен день сей, бояре! - и, торопливо осенив себя крестом, указал на лавки: - Садитесь-ко да станем думу править, понеже дела великие ждут нас, и да будет на то божья воля...

Сам он сел на широкую кленовую скамью, голую, без полавочника, облокотился о стол. Оглядел палату большую, стольную, где не раз бывали эти бояре на пирах в именины, крестины, престольные праздники, похороны, при победах и поражениях, и так уж повелось у князя Михаила Тверского, что он и думу правил с боярами в той же палате - мыслил попросту, что-де так бояре сговорчивей, ежели стены, лавки, широкие столы с резным подстольем напоминают им а совете о выпитом и съеденном под этим высоким потолком о четырех могучих матицах.

Знал Михаил, что не вовремя отрывает бояр от весенних забот. Весна еще только-только разгорелась, и тут нужен свой, хозяйский глаз повсюду - в каждой деревне, в каждом сельце или проселке, в каждой слободе, в каждом бортничьем угодье, на каждой весенней рыбной ловле. Ладно, ежели у кого тиун исправен и честен, а ну как он крестное целование давал, а сам не на крест - на мошну косился? То-то! Тут тебе и зерно будет брошено в землю кое-как, и плотины прососет водою, и коровы в яловости пребудут... Не-ет, свой глаз и есть свой. Недаром сказано: при хозяине и колесо тележное тише скрипит. Не ему, великому князю, не знать этого и не ему расшатывать крепость боярских дворов - крепость княжества, но в сей день, на коротком боярском совете, повелит оторваться от мирных дел - объявит поход.

- Ведомо мне учинилось, что Васька Кашинский посла свово на Москву послал, мир с князем Московским заключил, а мне сложил свое крестное целование.

- Сызнова! - вставил племянник, но бояре лишь покосились, простя ему сию зубочесину не по чину: покоритель Кистмы...

Князья Кашинские и Холмские испокон портили кровь Твери, не было у тех князей тверских единства, ибо каждый о себе думал, каждому хотелось стать великим князем, не пораз тайком ездили в Орду с подарками хану.

- Проучити надобе!

- Станет меч мой до его выи!

- Повязать - да в поруб, как воевод московских, дабы ведали силу нашу, тверскую!

- Подымем все княжество - и на Москву! - воскликнул племянник.

- Ты, Еремеич, молод ишшо, - угрюмо заметил Петр Хмелев. - Али ты забыл, как войско московское ныне перебило наших в Бежецком Верхе? Самого наместника княжеского на месте изрубили слуги Дмитрия.

Кто-то из старых бояр вздохнул:

- Не надобе было иттить на Бежецкий Верх. Воровато вышло: московский князь - в Орду, а мы - на Бежецкой Верх позарились, а чего в нем, этом Верхе?

Боярин умолк, видя, как наливается тяжелой синевой мясистый нос князя Михаила и губы его, крупные, яркие, стали сжиматься и белеть.

- Смертоубийство наместника моего в Бежецком Верхе, такоже выкуп сына мово, Ивана, опустошение московитами порубежных земель моих - се есть бесчестие мне! За то сей отросток князей московских заплатит мне! Орда отступилась от нас, а Литва?

- Ольгерд тестем стал Серпуховскому, - напомнил Хмелев. - Ольгерд не пойдет супротив Москвы.

- Он не пойдет - брат его пойдет! Кестутий согласен повоевать города московские. Кестутий подойдет незримо, как Ольгерд в походах хаживал. Он идет! Нам же надобе сбирать воинство крепкое и выходить. Я сам поведу!

- Отсеяться бы наперед... - заикнулся было все тот же старый боярин, но Михаил на этот раз не оставил без ответа нерешительного боярина, внушил тому:

- В сию годину никто не ждет нападения! Самое время! Надобе всем нам у Ольгерда учиться: он во всяком походе налетал нежданно-негаданно, а незваный гость, вестимо, - хуже татарина. Так-то и мы ныне... А ты, Микита Седов, не ходи с нами!

- Куда поведешь, великой княже? - спросил Хмелев.

- А куда - того не вымолвлю покуда... А ныне и завтрашней день изготовить воинство. Пеших не брать! Всем на конях, обозы не нагружать, тамо нагрузимся...

Племянник гордо засмеялся на слова дяди; всем еще памятно, как юный воин привез из Кистмы двадцать восемь возов добра и полон - самая важная добыча.

Михаил поднялся со скамейки, повернул крупную лобастую голову в красный угол и широко перекрестился:

- Да простит мне всевышний прегрешения мои - кровь и души христиан, токмо Москве не прощу ни старых обид, ни новых наездов Дмитрия в пределы тверские... Помилуй мя, боже, помилуй мя! А ты, Петр, останься тут, и ты, Митрей! А вы - с богом! Завтра вечером за каждый полк престрого взыщу!

Расходились торопливо, с заботою: надобно еще тиунам наказать дела по пахоте да и к завтрему велено изготовиться, а не то - поплатишься за неустройство полков...

- Строжит Михайло-то Олександрыч!

- Строжи-ит! - толковали вполголоса у коновязи.

2

Большой силой выступил Михаил Тверской на московские земли. Полки топтали весенние поля, хватали пахарей, жгли села, деревни, слободы, посады у городов. Первым пал город Дмитров. Это был неожиданный и потому безнаказанный укол под самое сердце Москвы - всего-то каких-нибудь семьдесят верст до престольной. Ближе Михаил не пошел - куда же ближе? - и, будто испугавшись, схватил по-волчьи полон, взял с города немалый окуп, отбежал на север, на целых сто верст, и осадил Кашин. Видя перед собой такую силищу Михаил Кашинский сдался на милость победителю.

- Ты почто сложил крестное целованье ко мне? - кричал Михаил Тверской. - На Москву уповаешь? Где она, Москва-то твоя? А?

Грозный князь тряс за бороду своего непослушного тезку, грозил ему, княжий двор разметал, Батыю подобно. Девок дворовых дружине своей стремя-нной отдал. Под конец велел вновь крест целовать на верность Твери.

- Токмо посмей боле створить бесчестье мне!

Положил в походный сундук серебро - и это сгодится Ваньку выкупать, побрал мужиков да баб крепких с ребятишками, повелел отселить их на земли свои. Из Кашина вышел на Торжок - почти двести верст на заход солнца, но перед тем не забыл послать конную сотню с племянником навстречу литовским ратям. Племянник провел малыми дорогами полки Кестутия прямо на Переяславль. Город, недавно отстроенный великим князем Московским, переживший тяжелую зиму, был спален и разграблен нещадно, Михаил не отставал от союзника. Он пограбил Торжок, взял и с этого города окуп и посадил в нем своих надежных наместников. Были в Торжке среди обиженных и новгородские купцы. Они явились в свой вольный град, ударили в тяжкий вечевой колокол и поведали новгородцам пред храмом Софии о разорении в Торжке купеческого двора новгородского. Заронили искру, и поднялось пламя: на вече кричали, что надобно от всех пяти концов рать снарядить в Торжок и утвердить там волю Новгорода и московского князя.

- Учиним на Торжке новгородский ряд!

- Утвердим!

- Непочто прощать Твери!

- Мечи у воевод залежалися! Почто их поим да кормим?

- Неча им, воеводам, в подызбицах меды творить! Пущай отгромят Торжок!

И хоть город этот был московской земли удел, новгородцы желали отбить его у Твери, показать желали московскому князю дружбу свою. Надобно показать. Пора. Ведь всего года два назад они крест целовали на верность Михаилу Тверскому, а дело повернулось так, что Орда не свалила Москву, и тут уж сам бог, сама святая София повелела голову приклонить к Москве, ко князю великому Дмитрию. Ему Новгород и крест целовал, сложив прежнее целование Михаилу. Не будь этого шатанья, не стал бы Михаил грабить и разорять богатых купцов новгородских.

- Снарядить в Торжок крепкого воеводу!

- Абакумовича Олександру!

- Ево! Ево!

Приговор веча - крепчайший приговор.

Александр Абакумович, лихой и опытный воевода, поднаторевший в битвах с немцами, истребовал от посадника и наместника московского небольшой, но крепкий полк. Снарядили его из казенных сундуков. В полк набирал только доброхотов от всех пяти концов вольного города. Знал воевода Александр, что доброхот на брани один двух обычных ратников стоит. Сколотили полк, уложили в телеги еду и тяжелый доспех, сели на коней и тронулись в путь. Со стен глядели новгородцы, как шла их надежда, их защита и слава. Лес копий, блеск доспехов, победные звуки труб - страшись, Тверь!

То были дни короткого петрова поста, когда притухает жизнь на торгах и люди, целиком отданные весенней страде, не тешат купцов щедротами запазушных то-больцев с мелкою монетою. Но крепка купеческая жила: сидят по лавкам, наполненным товарами заморскими и своего отечества, хлебают меды легкие, сыченые до страсти загашной, до седьмого поту - хоть рубаху выжимай. Сидят. Ждут своего часу - волны людской. И дождались.

Воевода Александр подвел полк к Торжку на рассвете. За дубравою, что зеленела вверх по Тверце-реке, указал отдых, а в город выслал пластунов-соглядатаев, отобрав их из лихого племени новгородских ушкуйников, - таким море Поньтское по колено, не то что Тверда. Один Степан Оглобля что стоит - голова с пивной котел, рожа багрова и столь сотонинска, хоть страшный суд с него пиши. Воевода строго наказал: не озорничать!

Вернулись, как велено было, к вечеру. Исполнили наказ толково, справно. Воевода обронил слово похвальное, двинул Оглоблю по скуле - не пей меду бражного на деле! - и повел полк скорой грунью на Торжок. На ходу раскинул конников по местам: сотню к Тверским воротам, сотню - к Новгородским, перекрыли все ходы и выходы в бревенчатом заборе-стене вокруг города, а главная сила - внутрь!

Половина города была в полях, другая половина затворилась по избам да теремам, лишь купцы томились в рядах торговых. Их-то и выпахали новгородцы из лавок.

- Воевода! Вели Торжок на щит брати! - хрипел в азарте Оглобля.

- Токмо посмей!

- А купцов?

- Токмо тверских! - из облака пыли кричал воевода, пересиливая топот, ржанье, визг.

Вместо дневного сна праведного, заповедного, учинили новгородцы веселье дивное: пограбили тверских купцов, а когда кто-то из них отпихнулся копьем и убил новгородца - побили всех купцов до единого, а с ними десятка полтора иных тверитян. Наместников Михаила Тверского повязали и привели к церкви. Там, над рекой Тверцой, вече созвали на манер новгородского, там же прилюдно укрепились с общего согласия крестным целованием с горожанами, что будут заедино стоять против Михаила. На том и порешили. Наместников, развязали и пустили в Тверь, а сами стали укреплять город и сели за стенами в ожидании тверских ратей,

Михаил Кашинский вновь сложил крестное цело-ванье Михаилу Тверскому, о чем послал грамоту с наместниками.

Торжок зажил ожиданьем грозы, и, хоть воевода Александр ходил по Торжку в обнимку с торжковским воеводой Степаном, хоть и пировали они на княжем дворе, хоть воинство новгородское и тешило взгляд но-воторжцев блеском доспехов, по церквам ставились многочисленные свечи и пелись молебны во спокойствие града. В считанные дни в женскую обитель пришло постригаться столько девиц, сколько не приходило и за три года. Никто не говорил об опасности вслух, каждый думал, что страх перед Тверью только в нем одном, но весь Торжок помнил: свобода от Твери обагрена кровью.

* * *

Голодный год заставил многих забыть гордость, тщеславие, мелкие обиды, думы о новых избах, теремах, нарядах для жен и коней. Голод напоминал о тленности многих людских устремлений. Потому, должно быть, Михаил Кашинский здраво помыслил: не может Михаил Тверской вновь поднять на войну рать свою - два раза в один месяц. Раньше осени, по его расчетам, не должно быть нападения. И Торжок тоже не сбирал свое удельное воинство, занятое мирными делами. Но не таков был Михаил Тверской.

31 мая огромная сила в четыре полка подошла к Торжку. Был сухой ветреный день. Накануне служили водосвятный молебен по всем церквам, опасаясь вновь засухи, и аот с ночи задул упорный ветер со стороны солнцепада - из гнилого угла - значит, быть дождю, только бы нашла туча. Но туча пришла с полдневной стороны, и грозила эта южная сторона большим суховеем...

Михаил Тверской похватал у города земледельцев, но не пленил, не убил, а послал в город и велел сказать воеводе, чтобы тот выехал к нему в стан.

Никто не выехал.

Михаил послал своих послов и велел сказать им сло-во свое к воеводе и ко всем новоторжцам, что он-де не держит большого зла на них, но велит выдать тех, кто бил и грабил тверских людей. Послы вернулись ни с чем, а на стене объявился воевода Александр и потребовал подъехать на разговор самого Михаила Тверского.

Это было неслыханно: новгородский воеводишко вызывает под гнилую деревянную стену великого князя Тверского. Михаил походил по просторному, пустому шатру (он не думал надолго останавливаться в нем), потом позвал племянника и послал его под стены Торжка.

- Скажи, Митька, этим новгородским толстосумам, чтобы выдали... Нет! Пусть горожане выдадут мне новгородцев, понеже смерть людей наших новгородское дело.

- А коль не выдадут?

- Торжок на щит возьму!

Победитель Кистмы взял двух конных стремянных - по левую руку слуга, по правую слуга - и подъехал под стену Торжка. Кричать долго не пришлось: за полем следили, и вот уж снова с застенного помоста-раската послышался голос воеводы новгородского:

- Чего наехал?

- А ничего - вот чего! Подай сюда князя, не то - посадника какого ни есть!

- Изыди, оплёвок тверской!

- Пузо новгородское! Не заслонить тебе Торжка окаянного!

- А тебе, козел тверской, не сносить башки!

- Блевотина пятиконецка! Неурядица вечевая!

- Рванина тверская! Приступи до меня - я те кусок кину, хоть хлеба отведаешь перед смертью!

- Приступлю - порушу тя, вонищу рыбью!

- Причащался ля ноне? - все повышая и повышая до крика голос, спрашивал со стены воевода Александр: заметил, что внизу слушают его жители, уже не раз а глаза называвшие его спасителем.

- Не сотонинска то забота!

- Тогда окстись пред смертью!

- Не визжи, веприна супоросна! Выходи в поле, коль смел!

- А я тя и тут!..

Воевода взял из рук сотника лук, выдернул стрелу из колчана и, не целясь, высвистнул стрелу. Митька заранее сжался, подняв щит перед собой, и тотчас почувствовал резкий глухой удар - стрела рассекла кожу шита и почти проклюнула деревянную пластину.

- Ну, погоди! - только и выкрикнул Митька, пока разворачивал коня, и прикрыл спину щитом.

Вслед неслась уже непристойная ругань и несколько стрел жарко прошипели с левого и правого бока.

Михаил Тверской все видел и почти слышал - так близко был поставлен к стенам его шатер, но все же для порядку спросил племянника:

- Ну, чего привез?

- Новгородский воевода все дела вершит!

- А князь?

- За стену канул!

- Чего он те изрек?

- Матерно изглаголал!

Михаил Тверской окинул воевод своих неистовым взором:

- Торжок - на щит! Трубите!

При первых же звуках труб на стены Торжка высыпали защитники, новгородцы и свои, новоторжцы. По-явился и воевода. Ему, пережившему не раз гнев и на

смешки князя Тверского, было в тот день не до веселья. Велика сила в новгородском полку, хороша в Торжке крепость-детинец, но сила Твери, кажись, больше.

А за дубравой, что зеленела выше по Тверце, не умолкали трубы. К шатру князя Тверского - к желтому стогу шелка, шитого алыми маками, - придвинулся конный полк.

- Что делать станем? - спросил Степан Оглобля воеводу.

- Не дам Торжок в обиду!

- Созову город на стены да врата затворим крепче...

- Отвори, Степан, врата! Поведу полк свой в поле, дабы не.причинять худа Торжку. Выйду с полком и поражу их с божией помощью!

- Достанет ли силы, Олександр Абакумович?

- Достанет, Оглобля! Доводилось мне аж немцев бивать, а те от пяты до маковки в железах. Воевода в последний раз глянул со стены на полк тверичан, уже развернувшийся и заслонивший шатер тверского повелителя, почуял, что сила там больше, но не дрогнул и бровью - решительно кинулся к лестнице и вниз.

- Оглобля! Чего на баб воззрился? Всем на коней! Рраствори ворота-а-а!

Илюха Баев мигом накинул на рожон копья две веревочные петли, что были продеты в полотнище, и хоругвь с образом богородицы, шитая золотой канителью, взметнулась над рядами. К воеводе с правой руки подъехал сотник Травин, слева подправил коня каменщик Неревского конца Никита, севший за сотника. Илюха Баев размахивал стягом, овевая начальство, себя и Оглоблю волнами прохлады: солнце было высоко, оно прокалило латы воинов, и жар, которым пылали они, смешивался с душным теплом конских крупов, запахом сыромятной упряжи, кожаных щитов, крытых слоями толстой бычьей кожи.

- Шире ворота! Оглобля... режь! Пронзительный, подкашивающий свист Оглобли был последней командой. Полк ринулся из ворот на конные ряды тверитян, еще не совсем готовых к бою. Еще конники искали свои места в спутавшихся рядах сотен, еще знамя не успело взметнуться у шатра великого князя Тверского, а новгородская конница уже рубила первые ряды. Удар был силен, плотен в своей нечаянности. Хоть племянник Митька и вызывал новгородцев в чистое поле, но никто не думал, что те полезут на рожон. А они полезли и уже вырубили передовые ряды тверитян. Крики, лязг железа, стоны и ржанье раненых коней наполнили все пространство от Торжка до дубравы, покрыли звон колоколов во всех церквах Торжка и двух его монастырях.

Сам Михаил Тверской спешно поскакал к дубраве, хоть князю надлежало быть впереди. Удар новгородцев, их смелость смутили полк тверитян, но не повергли в полное смятенье, потому что они знали: они не одиноки, за дубравою спешно седлает коней еще полк, главный, к которому и отскакал князь.

Неизвестно, решился бы воевода Александр на столь смелую вылазку, знай он, что главная сила тверская в укрытии, но когда он увидал идущий жуткой стланью свежий полк от дубравы и мигом прикинул силы, то понял, что ему, воеводе, отсюда не уйти и живу не быть.

- Братие! За святую Софию новгородскую! Потянем! - отчаянно крикнул воевода и полез в самую гущу искать смерти, чтобы не видеть гибель своих.

Но он видел, как пали оба его стремянных, как бился еще, весь в кровище, Оглобля, понося тверских бранными словами. Видел еще хоругвь в руке Ильи Баева, но держалась она шатко, непрочно, то опускаясь, то подымаясь снова, по мере того как Илье приходилось отбиваться мечом. Слева и справа наперли свои же, стало тесно и душно и неудобно - это охватили подковой тве-ритяне и яростно кололи сбившихся в кучу новгородцев. Теснота вокруг воеводы дзржалась недолго: попадали те, что окружали его надежным кольцом, и вот уже сначала одно, потом сразу три копья достали до него. Одно он обрубил мечом, второе скользнуло по шее и ушло бы мимо, но рожон клюнул в мелкую кольчужную сеть бармы, свисавшей из-под шлема и прикрывавшей шею, и барма вместе со шлемом слетела с головы. Третье копье ударило в бок, но пластина латы отвела удар. Воевода тотчас достал мечом тверского сотника и надрубил ему сначала кисть, сразу обронившую копье, потом прорубил ему плечо, занявшееся кровью, как малиновым медом облитое. Тут же обозначилась впереди просека - нежданно растянулись тверитяне,- он рванул туда коня, ловя себя на мысли о том, что, может быть, удастся уйти, но резкий удар в спину и боль в позвоночнике проколола все его тело до последнего краешка, до ногтя на ноге. В глазах потемнело, но он еще видел, как по новгородской дороге скачет, побросав копья, жалкий обрубок его полка. "Бегут..." - еще подумал или прошептал он.

Свежим ветром повеяло на лицо воеводы - не замечал он сильного ветра ни в городе, за стенами, ни а поле, в конном разбеге, а вот в этот последний миг ощутил... Удар мечом по голове оглушил и порушил его с седла.

- Вот те, веприна новгородская! - воскликнул Митька.

И, удивительное дело, воевода Александр еще слышал эти обидные слова, уже повиснув вниз головой с одной ногой в стремени...

* * *

Торжок продержался в своих стенах не более часу. Уже в нескольких местах - у Девичьего монастыря, у церкви Спаса по обе стороны от ворот были проломаны бреши, наконец и сами ворота рухнули. Тверитяне загнали людей по домам. Защитники укрылись в детинце, окруженном высокой стеной-подковой, упиравшейся основой в реку Тверцу. Стена эта смыкалась по одну сторону со стеной Девичьего монастыря, по другую сторону - мужского. Часть защитников укрылась в церквах, где шла служба, пелись спасительные молебны.

Но спасенья уже не было.

Первые наскоки были отбиты новоторжцами. Тверитяне оттащили раненых, готовя лестницы. Сам великий князь Михаил Тверской с обнаженным мечом разбрасывал приказы:

- На щит!

- На щит берем! - раздавались повсюду крики. Повелев взять город с жестокостью, князь Михаил уже ничего не мог сделать сейчас, ему уже было не остановить ожесточенье, алчность своих воинов, распаленных битвой, обагренных кровью и кровью же натравленных на еще большую жестокость.

- На щит! На щит берем! Подскакал Митька:

- Дядько Михайло! Почто воям гинути? Вели запалить детинец! Слышь?

- Палите!

Легонько, домовито пахнуло дымком от первого светоча. Задымилось сначала в одном месте, потом сразу в нескольких. Во дворах слышались крики, визг, проклятья - то грабили жителей, убивали отбивавшихся и поджигали избы. Пламя поднялось высоко и страшно, еще страшней был его стремительный бег по крышам, по стенам домов, и вот оно уже перекинулось на детинец. Туда дул ветер. Уже никто не думал о штурме крепости - она и так сгорит! - все кинулись к богатым домам, пока не сгорели, ч к церквам, где по обыкновению хранят свои богатства нарочитые люди.

- На щи-ит! - неслось со всех сторон.

В мужском монастыре монахи взялись за мечи и бились с единокровцами, как с татарами, - яростно и до конца. Монахов перекололи копьями. Богатства подпольных каменных хранилищ разграбили. Ризницы растащили. Те, кому не досталось звонкого серебра, обдирали золото и серебро иконных окладов такого не было еще у единоверцев.

- Кровопийцы! Татарам подобны! - проклинали тверитян.

Детинец тоже занялся огнем. В него, в сердце города, стремились пробиться те, что не награбили добра. И проникли. В дыму, сторонясь большого огня, воины князя Михаила ворвались в кремль и рушили и грабили там всласть. Волокли сундуки, сбивая с них огонь, прямо на улице разбивали и отбегали по-волчьи, в сторону с охапками добра.

- На щи-и-ит! - Ив крике этом было то чудовищное всепрощенье, что даровал разъяренной людской лавине их великий князь, добивавшийся, как и все другие князья, славы и власти на этой земле, под этим небом, принявшим в себя дым половецких, татарских нашествий и самый горький дым единокровных распрей.

В детинце и в женском монастыре, уже охваченных огнем, укрывались женщины и дети. Тверитяне ворвались туда и обдирали с них одежду. Митька выследил молодую монахиню, но та скрылась в дыму и юркнула за стену монастыря, в горящий город. На площади, где еще можно было дышать, он настиг ее и ободрал донага. Скрутил.

- Хороша чага? [Чага - пленница]

Князь Михаил сидел на лошади посреди площади и наблюдал за концом города.

- Кощеев [Кощей - пленник] надобно брати - больше толку! - отвечал он племяннику.

А в монастыре и детинце дело шло к концу. Оставшиеся защитники были порублены. Люди, обезумевшие от страха, пустились вплавь на другой берег Тверцы. Девушки, женщины, монахини - все ободранные донага, кидались от сорому в воду, и многие тонули.

- Будьте прокляты, окаянные!

- Ниспошлет вам господь возмездие!

- Ироды-ы!

Детский плач, пронзительно-высокий, калеными стрелами прошивал все остальные звуки - пожара и затихающей битвы - и долетал до слуха великого князя Михаила Тверского.

- Труби сбор! - повелел он сотнику, бывшему все время при стремени.

Трубы нескладно и тихо - видимо, трубачи были на грабеже - сыграли сбор, но мало кто вышел из дома. Легко ли оторваться от грабежного зуда, легко ли отринуть себя от поверженной жертвы?

Разграбление Торжка продолжалось до сумерек.

3

Сторожевой полк шел на полдня впереди главных сил. Вел его Монастыре(r). Дмитрий полюбил Монастыре-ва во время тяжкого пребывания в Орде и доверял ему. Монастыреву было сказано в ставке великого князя, дабы створил правое дело - усмирил Тверь и Литву, и довели: к Любутску подошел с новыми силами сам Ольгерд. Туда же, на соединение с ним, направился и Михаил Тверской.

- Сила там великая, Митрей, зри денно и нощно, а ежели завидишь ворога - посылай до меня вестника, - сказал Дмитрий.

На втором дне пути сторожевой полк выделил впереди себя еще свою, особую сторожу - легкий разъезд из десятка бывших гридников. Главным был поставлен Арефий Квашня, поскольку Тютчеву Монастырев не доверял после самовольства на базаре в Сарае. В полку, правда, поговаривали, что Монастырев просто завидует Тютчеву, ведь выкупил из полона такую красивую девку, что вся сотня на дворе епископа чуть не загрызла счастливца. Говорили также, что Тютчев будто бы обручен с нею и вот-вот женится, только ждет осенних денечков... Квашне не давалось начальство, но он старался и в то же время, памятуя старую дружбу с Тютчевым, слушал того, а порой и подчинялся даже тут, в сторожевом разъезде.

На закате, как и было наказано, они остановились, выбрали место для стана, но костра не разложили, только спешились и стали поджидать сторожевой полк. Сидели тихо. Новые места, незнакомая полулесная дорога, что посвечивала рыжей пылью, уходила вдоль неизвестной речушки и ныряла в опушковый кустарник, поломанные жерди покинутого выгона - все говорило о заброшенности этого места. Не промычит корова, не щелкнет кнут пастуха, ни крика петушиного, ни ребячьего плача - омертвевший край. Какое-то лихо коснулось и этих мест.

- А ведомо ли вам, сколь много побил Михаил Тверской люду православного? - спросил начальник Квашня.

- Во Торжке, что ль? Знаем! Пять скудельниц мертвых наметали, отозвался Захар Тютчев.

Он сидел на щите и трогал языком белесый пушок на губе. Ему казалось, что судьба обделила его, поскольку у того же Квашни уже образовались вполне, видимые усы и высыпала бородка, а у него - лишь робкий пока намек...

- А за Тверью наши видели, как утопленников вьь лавливали из Тверды. От Торжка доплыли!

- На рогожках носили...

- О, господи! - перекрестился пожилой ратник из дворни Серпуховского. - На рогожках...

- Отольются Михаилу людские слезы, - ядовито сощурился Квашня.

- Великий князь наш, Митрей Иванович, ныне проучит его! - радостно заметил молодой кметь Семен, ровесник Тютчева.

Все посмотрели на него, и тот сразу сжался, будто сказал неладно, поерзал на щите, нахохлился и как-то особенно притих, обхватив голову ладонями.

- Вот бы хлебушка позобати... - промолвил он.

Тяжело вздохнули сторожевые вой: всем было голодно дома, в походе надеялись подкрепиться на княжеских харчах.

- Нынь хлеб-от дороже коня, - напомнил пожилой ратник.

На это никто не возразил, но каждый подумал о полковой повозке с мешками пшена и сухарей. Каждому так и виделась та повозка и черный курган артельного кругового котла на ней, привязанного веревками.

- И чего расселись? - спросил Тютчев. - Начальник! Гони нас дрова готовить.

Все зашевелились, мечтая, как подъедет сейчас та повозка, как снимут и установят котел...

- Тихо, отроче! - привстал вдруг пожилой ратник. Прислушались - в воздухе нарастал, как ветровой вал, свист крыльев, и вот уж поймой речушки прошел косяк диких уток.

- Чего это они?

- Не время им кучей летать.

- То-то и есть, что не время...

Утки прошли рекой с той стороны, куда уходила дорога.

- Ой, братове, спугнул их кто-то! - уверенно сказал Семен и даже потряс головой, как бы подтверждая догадку.

- Та-ак... - Квашня приотворил рот и думал.

- А ну, гоните коней вниз, к реке! - скомандовал Тютчев решительно.

- Ага! - подтвердил начальник.

- А сами - катись в кусты!

- Ага! - повторил Квашня. - А еще чего?

- А еще посылай одного по дороге, пусть глянет, нет ли кого за лесом.

- Ага! Семен!

Семен все понял и медленно, со страхом во взоре поднялся со щита.

- Чему ощурился? А ну, поезжай сторожко туда, сведай!

Семен облизнул враз пересохшие губы, подхватил щит, копье, но тут же все это бросил и скатился вниз по береговому уклону. Там он ловко обротал своего каурого конька, подтянул подпругу и также ловко вскочил в седло. Когда выправил на дорогу, Квашня подал ему щит и копье. Наказал:

- Поезжай с версту али с две да ушам-те прядай борзо!

- И бельма разуй! - добавил Тютчев.

Семен поскакал нешибко и к тому же толково: коня правил по луговой обочине, нешумно. Как только он отъехал и скрылся в перелеске, тревога отпустила всех, будто Семен, коему выпала в тот вечер суровая служба, всю опасность взял на себя, будто его щит выдвинулся далеко вперед и прикрыл все девять голов, оставшихся в кустарнике у реки.

- Пошли-ко, Арефий, еще одного к полку, - озабоченно сказал Тютчев, но сказал так, как приказывают.

- Начто?

- Дурак ты, Квашня, хоть и начальником тебя поставил Монастырев! Коль в десятники сел, так смысли: полк-от может с галдежом подойти, а там вдруг... за лесом-то...

- Ага!

- То-то - ага!

Тютчев как в воду глядел: через какую-то четверть часа прискакал Семен и закрутился на разгоряченном коне:

- Палят!

- Да извести ты толком! - Тютчев ухватил коня за узду, накрыл ноздри ладонью, погладил. - Чего палят-то?

- Огневища палят, о какие!

- Велики ли числом?

- Не счел, а превелико.

- Пень осиновый! Един-два, али десятки?

- У трех десятков - не мене...

- Вот те и вести... - и Тютчев присвистнул в задумчивости. - А ведь это, братове, полк сторожевой! Литва!

- Они и есть, - подтвердил Семен. - Все, как голуби, ровнехонько у огневищ сидят. Ужинают, поди...

- А у тебя - и слюни на гриву? - принахмурился Тютчев. Отпустил узду, отошел, задумчиво потрагивая пальцем усишки. - Ну, десятник! Чего велишь?

- А чего? К полку послано... Ждать надобе!

- Ждать надобе! Полк-от не ведает, что литовска сторожа во всей силе тут! Посылай еще одного!

* * *

Монастырев, подобно опытному охотнику, не желал спугнуть дичь. Он и до реки полк не довел и велел тихо отдыхать, а варево готовить в овражине на малом огне. Сам прискакал с Семеном и вторым посыльным, расспросил, разругал, не слезая с коня, и велел Семену и Квашне ехать с ним смотреть литву.

- На берегу уластились? - строго спросил Квашня.

- Это он вот...

- Над самой водой, - подтвердил Семен.

- А сторона? По сю аль по ту?

- По сю.

Монастырев пробыл за лесом около часу. Остановив коней в перелеске, он сам подкрался - где на корточках, где на брюхе, - под самый бок сторожевому литовскому полку. Еще на подходе отметил свежую ископыть - был послан тоже десяток вперед, но эта малая сторожа проехала часом раньше, чем появился у реки Квашня. Это и успокоило врагов. Теперь лежат - седла под головы наелись и дремлют... "Ну, ужо вам, нехристи!" - жестко подумал Монастырев.

Полк отужинал на славу: пшенная каша с конопляным маслом, по куску соленой осетрины, а главное - хлеб! Испеченный в московских княжеских печах, он еще не стал сухарем и, не будучи мягким, не лип к кишкам, а ложился плотно и радостно в наголодавшиеся молодые животы. Раздобрился Монастырев...

Ночью его мучили сомнения. Великий князь наказывал: упрешься в ворога - не торопись: высмотри, выследи и доведи до сил главных, до ставки. Все вроде сделано - выслежено и сила высчитана, теперь стоит сторожевой полк супротив сторожевого. Как тут быть? Великий князь про такой сбитень ничего не наказывал... Ежели напасть на литовский полк пораньше, то можно победить. Понятно, полягут и свои, но тех - больше. Дальше можно будет гнать их до главных сил, которые все равно надо находить. А эти побегут точно к своим. Ежели удастся вырубить хоть половину, хоть треть - силы у Ольгерда убудет...

- Убудет? Нет? - спросил он сторожевого воина, что держался за копье, как пьяный за тын.

Кметь улыбнулся и ответил:

- Убудет!

Монастыреву стало весело: не понял, про что помыслы, а твердит, как начальник: убудет!

- Подымай полк!

Было еще сумеречно и туманно. На востоке - ни намека на рассвет. Птицы - и те еще не верещали. Все, казалось, было продумано, только бы не спугнуть... Роса - не лучший союзник в таком деле: далеко по сакме разносится топот, шорохи, голоса...

Выехали натощак. Кони шли по трое в ряд. У реки, в том месте, где накануне стоял со своим десятком Квашня, растянулись вдоль берега и слегка попоили коней. Сами тоже похватали горстями: хороша была вечор осетрина! У перелеска Монастырев остановил полк. Развернулся, привстал в стременах и вынул меч.

- Назар!

Кусаков подъехал к своему другу.

- Изреки полку красно слово!

Кусаков не ожидал. Он вытаращил на Монастырева глазищи, потом глянул на плотную застывшую лаву полка и растерялся. Впереди, ближе всех к нему был Федор Кошка.

- Федор! Ты - тож боярин.

- Ну?

- Скажи красно слово полку!

Кусаков тотчас отъехал к Монастыреву и тем самым опростал место Кошке. Тот мигом вспотел и решил, что, ежели останется жив, никогда не простит Кусакову,

- Дружино Монастырева! - обратился он к полку и скинул первый груз. Кто ныне пред нами?

- Литва! - откликнулся Тютчев, прищурясь в усмешке.

- Она, литва-та, железного немца бивала. Она, лит-ва-та, рот отворя не держит, понеже хитра и ловка, яко лис. В сей час она вдругорядь главу приклонила к Михаилу Тверскому, а тот - к ней. Чего делать станем?

- Обе главы рубить! - выкликнул Семен.

- Истинно речешь! Токмо гнило похвальное слово, коли его делом не подпереть! Внимаете ли?

- Внимаем! - так же негромко ответило несколько голосов.

- А посему раззнаменим их сторожевой полк! Качнулись копья - темная рябь в глазах. И снова Тютчев:

- А ежели там не един полк, но весь Ольгерд со своими полками?

- Вот и хрен-то! А посему надобно единым духом вдарить! Трогай!

Он повернул коня и увидал, что Митька Монастырев придрагивает щекой белой на своем девичьи мягком лице - проняла воеводу речь Кошки.

- Ладно сказано!

- Красноба-ай!

- Невелик бояришко, Кусакову подобен, а речь гладка и словесна.

- Божий дар!

И покатился пересуд по полку - от головы к хвосту, - пока не приостановились в последний раз перед атакой.

* * *

Удар Монастырева был неожидан и страшен. Литовский полк успел проснуться, схватить оружие, но не побежал, ибо всякий знал: в бегстве от конного найдешь верную смерть - тому татары учили Европу полтора столетия. Падкие до новизны немцы восприняли это в своих орденских конных набегах... Половина литовцев сплотилась в пешем строю, другая кинулась к пасущимся коням. Первые дрались в надежде на помощь другой половины. Конные спешили помочь, вместе исправить поруху и тем уйти от не менее верной смерти - от меча разгневанного Ольгерда. Но удар московского сторожевого полка был так силен, что пешие ряды были смяты за четверть часа. Какое-то время от бегства удерживала литовцев река, на берегу которой раскинулся лагерь, но длинные копья москвичей, разящие сверху, с седла, страшные удары мечей, и все это с налета, со скачущих, встающих на дыбы коней, заставляли отходить в воду, и наконец оборона рухнула. В воду летели и падали замертво раненые кони, давя еще живых, копья, мечи, сулицы, булавы и топоры - все весело и страшно мелькало в руках москвичей, а конница литовцев - та, вторая, отбежавшая к коням половина воинства - так и не поднялась навстречу. Кусаков и Кошка с полуслова поняли Монастырева и устремились туда с двумя сотнями конников. Пасшиеся лошади, встревоженные скачкой, ржанием, криками, стонами, лязгом железа, грохотом щитов и копий, снялись с пастбища и пошли налегке рысью вдоль реки, к лесу.

Семен впервые взят был в поход. Ему сидеть бы еще в гридниках, спать бы в княжих переходах под дверью крестовой палаты, но два товарища - Тютчев и Квашня - руку давали за него перед Григорием Капустиным и до того надоели первому сотнику княжего стремянного полка, что тот отозвался на просьбу взял Семена в поход.

В начале боя он был рядом с Тютчевым. Сначала смотрел на него, колол, как тот, копьем и щит притягивал к левому боку, только подымал его слишком высоко.

- Не засти свет! - крикнул ему на это Тютчев, а сам кинулся вперед, в проем меж двух заматерелых воинов, куда-то колющих, что-то кричащих.

Семен видел, как падают свои и чужие, и все не мог осознать, что никто из них уже не подымется никогда, и потому, должно быть, все тут происходящее показалось ему очень легким и простым делом, настолько простым, что он едва не заплакал от бездеятельности, когда его оттеснили свои же, и лихорадочно искал, куда бы ткнуть копьем, дабы отомстить за погибшего вместе с Мининым отца, за страх свой, что испытал он ввечеру, когда Квашня послал его в дозор одного, и за все те смерти, о которых вчера же говорили на привале.

- Квашня! Чешись! - слышался надломленный, юношеский голос Тютчева.

"Вон уж где он!" - с досадой подумал Семен и ударил коня подтоком копья в пах. Вмиг почувствовал, что он уже в реке, где барахтались, кричали и отбивались литовцы. Он увидал одного, высокого, стоявшего по колено в воде с мечом, в светлом высоком шлеме московских статей и в ослепительных латах.

"Это мой!" - подумал он радостно, но этого было ему мало, он хотел, чтобы видели его если и не все з полку, то хотя бы Тютчев и Квашня.

- Чешись, Квашня! - не прокричал, а петушком пропел Семен, а для верности приподнял щит в левой руке.

И тут он вскрикнул коротко и тихо - так тихо, что почему-то никто даже не оглянулся, и, если бы не Квашня и Тютчев, оглянувшиеся на его первый крик, никто не видел бы происшедшего. Но и их Семен увидел лишь на мгновенье: резкая, колющая боль прошла куда-то глубоко в левый бок и раздалась там по всему животу и груди. Щит его в тот же миг ударил кромкой по чему-то жесткому, отчего боль стала еще сильней, и он почувствовал, что всему виной его конь, который тянет вперед и надевает его на что-то острое, жесткое, неумолимое...

Лошадь вынесла его тело на другой берег. Тютчев и Квашня пробились к Семену, когда полк дорубал бегу" щих к лесу.

Семен выпал из седла на кромку берега, но, видимо, в ту минуту был еще жив и мучился. Теперь же он лежал на боку, поджав колено к пробитому боку, a ру-ки - руки обхватили ладонями голову, как вчера, на привале, будто он хотел уйти от всего, что тут видел, понял и чего впервые и уже навсегда устрашился.

Монастырев нашел их на берегу. Они все еще стояли и шмыгали носами. Разгоряченный, окровавленный я страшный, он глянул на них и хотел крикнуть, обругать за малодушие, но только прокашлялся строго и отвернулся.

- Копьем его ткнуло... - как бы извиняясь, что они раньше времени вышли из боя, промолвил Тютчев.

Монастырев зажал ладонью окровавленное бедро и молча отхромал прочь. Он потерял коня.

4

Большой шатер великого князя Московского был поставлен посреди обширной поляны, сплошь забитой московским воинством. Позади, со стороны Москвы, втекала на поляну дорога, а впереди, за большим лесистым оврагом, засел Ольгерд.

Минувшим днем Дмитрий прошел место боя, где Мо-настырев вчистую разгромил полк врага, а к вечеру настиг соединенные полки Твери и Литвы, но те не приняли боя и укрылись за оврагом. Гибель лучшего полка Ольгерд переживал тяжело, но вместо обычной злости он испытывал страх, который и загнал его за глубокий овраг. Ольгерд и не думал наступать на московские полки, Дмитрий же понимал, что добраться до врага можно только через овраг и пешей ратью, а это значило - погубить немало людей, а может быть, и оказаться разбитым. Уходить назад, в Москву, лишь слегка потрепав Ольгерда и не наказав главного виновника - Михаила Тверского, было жалко. Ведь это опять Михаил навлек Литву на Москву!

Дмитрий не откидывал полога шатра, дабы не напустить комаров, и ходил по всему простору. Солнце еще не кануло за лес, и по всему шатру разливался веселый свет от голубого шелка китайской выделки. Это Бренок высмотрел восточную материю на базаре в Сарае, и вот сшит добрый шатер. Сколько и где предстоит еще ставить его Дмитрию? Долог ли будет его жизненный путь, наполненный походами?

- Княже! В сей миг наедут! Всем наказал! Бренок влетел в шатер улыбка во весь рот, будто за оврагом и не стоит громадная сила врага.

Дмитрий молча выглянул из шатра. По правую руку, как раз над оврагом Ольгерда, чуть выше соснового гривняка, вытолпившегося на той, на высокой стороне оврага, колюче светило солнце. Там же, чуть ближе, уже по эту сторону, шевелились его, Дмитрия, вой, блестя доспехами. Оттуда доносились голоса, стук топоров - делали засеку на случай атаки.

- Ладно рубят, - заметил Бренок за спиной. Дмитрий еле приметно кивнул, посматривая на горки шатров своих воевод и тысяцкого Вельяминова. Оттуда уже выходили, но на коней не садились, поскольку по всей поляне тесно расположилось воинство. Дым костров подымался и из лесу, где стояли не вместившиеся на поляне полки. Воеводы петляли меж костров и людей, приближались к голубому шатру, окруженному плотными рядами телег.

- Понаставь им скамье! - напомнил Дмитрий и убрался в шатер: дымом костра ослезило глаза - близко жгут...

В шатер вошли и степенно расселись: тысяцкий Вельяминов, Акинф Шуба, подсеменил дрянным шажком Кочевин-Олешинский и взгромоздил тучное тело впереди Акинфа Шубы. Вошел, перекрестясь, воевода Федор Свиблов, подергал раненой шеей, сел скромно в угол. Туда же, касаясь головой синего шелка, забрался Лев Морозов. В раздернутом пологе весело загомонил Иван Минин цесь в погибшего брата - с шутками пропустил низкорослых бояр Кусакова и Кошку. Торопливо вбежал в шатер Дмитрий Зерно, покатал по шатру темные, татарские глаза над широкими скулами (много осталось от мурзы Четы!), плюхнулся на скамью рядом с тысяцким... Все пришли при оружии, и Бренок не отымал .мечей, поскольку тут не княжий терем.

Тихо вошел, запутавшись в пологе, подуздный боярин Семен Патрикеев, напросившийся в поход: Михаил Тверской пожег его деревни - отомстить надобно... Взял его Дмитрий, но не этими малыми и белыми, как у чашника Пронского, руками бить Тверь. Тут нужны руки покрепче... Вон Григорий Капустин влетел в шатер, глаза горят, плечи работушки требуют...

- Митька бежит! - сообщил он.

Монастырева встретили гулом одобренья - слава и честь похода, а улыбка - во все широкое белое лицо, аж ямки на щеках.

- Как рубка? - спросил Дмитрий.

- Ру-убим, княже! Токмо литва постреливать взялась, понеже опаску чует, окаянна!

Монастырев говорил, а сам продирался меж скамей.

- Сторожу выставь! - тотчас наставил Шуба.

- А у меня услано наперед две сотни лихих... Дай-кося меч-то дорогой! - Монастырев выхватил из руки Шубы меч в дорогих ножнах, но тот вцепился и выдрал назад.

- Полно тебе, озорник! - и стал прицеплять к боку - от греха подальше.

Дмитрий улыбкой простил озорство воеводы и тоже сел на столец, с которого подымался над военным советом на две головы. Всем был виден начищенный самим мечником бронзовый панцирь на груди. Иссиня-черным отливали кольца кольчуги. Дмитрий был без шлема и без корзна на плечах.

- Разоблачитеся малым обычаем, - посоветовал он устало, а когда посымали шлемы, порасстегнули доспехи, помогая друг другу ослабить ремни, прямо спросил: - Что порешим с вами? Ладно ли, что велю держать Ольгерда в заовражье? У кого помыслы иные?

Вельяминов оглянулся, пощупал колючими узко поставленными глазами воевод, как бы стыдя их за возможную наглость перечить приказу Дмитрия, и всех смущал немного этот взгляд, только незаметно пришедший Владимир Пронский выдержал и заставил тысяцкого отвернуться. Пронский был смур и, кажется, болен. Вот уж второй десяток лет спорит он с Олегом Рязанским за рязанское княжество, будучи тоже князем, даже посидел в минувшем году на княжестве этом, да пришлось выкатиться из Рязани: не принял его люд, зря старался великий князь Дмитрий, когда выдавливал Олега полками из города. Лучше бы и не сидеть там те короткие месяцы - одна насмешка вышла...

- Пронский, что скажешь об этом?

- Дак чего, княже... Петух литовский без гребня ноне, Митька выдрал ему гребень-то...

- Разумею... Дух ему повыпустили, а Тверь?

- А Тверь, княже, в рот Литве глядит,

- Истинно так... - вздохнул Дмитрий. - А тысяцкой чего?

Вельяминову всегда первое слово должно быть дано, потому он немного приобиделся за разговор с Прон-ским. Коль он, Вельяминов, самый большой военный начальник, так его и вопрошай первого... Тень обиды осталась и за сына, за Ивана, коего великий князь не велел брать в поход.

- Коль обложим через два дни Ольгерда да ударим с трех сторон - велик урон причиним. Литва, она там вся почитай, на виду, токмо надобно оба крыла - лево и право - выбить из лесу, а потом лучным боем, густым - из-за дерев...

- Истинно беседует тысяцкой! - поддержал Коче-вин-Олешинский, наперед ведая, что за похвальбу даже не в черед Вельяминов не обидится. - Ныне по весне, когда рыба у берега косяком щаперилась, я ее стрелой бил, не глядючи, вот вам крест! - и зацапал бороду и голову пальцами - волосы кверху, бороду потянул вниз.

- Так-то оно та-ак... - протянул Морозов. - Токмо литва, она те, боярин Юрья, не плотва.

- Плотва - не плотва, а ныне баба-портомоя пошла у меня на Москву-реку с ведром, зачерпнула, а там, в ведре-то, рыба! Она глыбже ступила, загнула подол-от...

- Ты не про то, боярин Юрья! - одернул болтовню Олешинского Дмитрий. Хороша ли дума тысяцкого нашего Василья Вельяминова?

- Хороша, коли так...

За пологом шатра послышался властный голос, распевный и красивый:

- Даруй вам бог, о преславное воинство наше, долги годы и легку смерть за дом пресвятой богоро-оди-цы-ы!

- О! Отец Митяй! - воскликнул Монастырей.

- Весел с похорон-то... - хотел было позлословить Акинф Шуба, но подобрал язык: коломенский поп Митяй отныне при великом князе неотлучно, это его духовник, а по возвращении Дмитрия из Орды сладкоречивый иерей занял приход в церкви кремлевской Михай-ла-архангела, и был возведен великим князем в печатники,. Серебряную печать великого княжества Московского носит на шее, рядом с крестом...

- Мир дому сему-у-у! - громогласно пропел Митяй, еще только сунув голову в шатер.

- Почти нас, отче! - позвал его Дмитрий.

Митяй прошел, растворяя в воздухе шатра запахи ладана и отрадный дух бражного меда. Выпил отец Митяй над могилами порубленных у той реки... Там и задержался священник, пока убирала в скудельницы побитых сотня Монастырева. Литовцев хоронили пленные...

- Не сей ли час ведеши, Митрей Иванович, преслав-ных воев своих на врага треокаяннаго?

- Нет, отец Митяй, не сей час, да не за горами...

- Не пора ли, княже, ужинать да на молитву?

- Всему свой час, отче Митяй, - сухо ответил Дмитрий, и тот мигом уловил недовольство.

- Благословляю вас, мужи отменны, и все ваше... наше преславное воинство-о-о! Не смей рассмехатися, Монастырей! Ты преславен ныне? Но возьмите врата славы ваши и врата славы господа нашего - врата вечнаго! Господь войдет во врата славы един, како перст, како солнце на небеси! Он крепок и всесилен! Он силен в брани, и да воздастся слава ему! Аминь!

Митяй вышел нетвердо из шатра, направляясь в свой, и воеводы молча проводили его взглядами. Правду говорили о Митяе: громогласен, величав, горд и в книжном писании премудр несказанно, а тут еще - кня-зев печатник...

Великий князь и впрямь казался недоволен Мо-настыревым.

- Митька! - шепнул ему Кусаков. - Ты язык-то попридержи, а не то...

Но Дмитрий был озабочен иным делом. От князя Владимира Серпуховского пришла весть (еще на вчерашнем переходе), что в Орде будто бы опять неспокойно. Последние сутки он то и дело вспоминал Сарай, дворец хана и великого темника. Сейчас Дмитрий особенно ярко припомнил, как приближенные хана взирали на Мамая - на него, а не на хана! В тех алчных взглядах прибитых и потому еще более преданных собак угадывалась сила нынешнего и особенно будущего правителя, ибо придворная свора никогда не ошибается, и по ее поведению можно так же безошибочно прочесть завтрашний день Золотой Орды, как Мамай читает в "Сокровенном сказании" великое прошлое улуса Джучи...

Княжья стража, выставленная за кольцо телег, кме-ти из стремянного полка, которыми во время походов начальствует Капустин, не по обычаю громко заперек-ликалась, что вблизи великого князя им запрещалось. Капустин волком вышаркнул наружу. В шатре прислушались - ни крика, ни шлепков по шлемам стражников, наоборот - тишина, и Капустин снова влетел в шатер.

- Княже! Литва со чумичкою!

Это не было неожиданностью для Дмитрия. Когда он повелел делать засеки и на крыльях литовского лагеря, он понимал, что Ольгерд оценит опасность, и вот - послы...

Вошли в шалаш два тысячника. На плечах два копья, только вместо рожнов на концы древка привязано по большой деревянной ложке-чумичке. Этот способ мирного восшествия в чужой лагерь взят был от немцев - так впервые сдавали они замки псковичам, выходя оттуда с этим мирным оружием.

Дмитрий долго и молча рассматривал остановившихся тысячников Ольгерда. Вперед не пропускал и места на скамьях не давал. Сам сидел. Он строго смотрел в лица этих высоких, одинаково русых, как на подбор, воинов, и ему казалось, что кого-то из них он видел со стен Кремля в декабре семидесятого...

- Великий Ольгерд предлагает московскому князю мир! - заявил тысячник, стоявший справа, и оба склонили головы, держа шлемы в руках.

- Мир? - Дмитрий поднялся со стольца и, перешагнув скамью, на которой сидели Вельяминов и Кошка, подошел к литовцам вплотную. - Старому Ольгерду понадобился мир? А Михаилу Тверскому он оставляет войну?

На скамьях ворохнулись бояре и воеводы: мудро вопросил великий князь, ой, мудро! А послы-то, тысячники-то, не ждали такого, эвона как мнутся...

- Передайте старому Ольгерду, что он беспричинно преобидел зятя своего, Володимера Ондрекча Серпуховского, и меня, великого князя Московского. Почто ведет он войска свои во владения наши? Мы, князья русские, сами горе свое поразмыкаем, без помощи... Мы подрались, мы и помирились. А еще передайте старому Ольгерду, что за Москвой долг великой: надобно навестить с полками моими град Вильну, не то неровно ложится - вы у нас бывали, а мы - нет...

Дмитрий говорил это негромко и нестрого, слегка покусывая губу и не скрывая этого движенья ни от своих воевод да бояр, ни от литовцев, но вдруг как-то приосанился, построжел лицом и гневно закричал в лицо литовским послам:

- Мир с Ольгердом - мала утеха мне, коли перестарок отрочий, Михаил Тверской, не натешился игрою, проливая кровь христианскую! Я сел на коня, дабы наказать всех вас! - Он отошел к стольцу, крепко, още-рясь, вытер бороду ладонью и спокойнее закончил: - Подите к своему Ольгерду и возвестите ему: мир утвердим, токмо не меж нами, а меж всеми. Ольгерд со Михаилом Тверским, со Святославом Смоленским, со Дмитрием Брянским и которые помельче с ними, а с моей стороны - так же все мои князья.

Послы откланялись.

Движением руки он остановил уходящих послов и жестко сказал:

- И пусть помыслят князья с царем вашим старым: у Москвы ныне достанет силушки на всех вас! - и уже тихо дополнил: - Токмо достанет ей, видит бог, и кровушки пролитой да неотмоленной...

После слов этих, последних, он резко кивнул головой на выход послам, так что дернулась темная скобка волос на лбу, и отвернулся. Он будто корил себя, что проговорил эти сокровенные слова перед чужими людьми, да еще врагами.

Своих тоже он выпроводил молча, движеньем руки. На лице великого князя не было ни скорби, ни сожаления, а воеводы и бояре - те и вовсе только вывалились из шатра, сразу загалдели, загорланили, славя князя, надсмехаясь над послами.

- Митька! - послышалось от шатра. Бренок махнул рукой: - Князь велит рубить засеки!

Митька кивнул, да и всем стало понятно: нельзя выпускать ворога из рук.

* * *

Ожидание продолжалось еще два дня. Москва обложила полки Ольгерда с трех сторон, оставив четвертую, смертную, для отступления. Ольгерд еще раз прислал тех же тысячников, а еще через день Дмитрий заключил перемирие, но не мир, в который никто пока все равно не поверил бы. Перемирие было заключено на тех самых условиях, на которых в тот первый день настаивал Дмитрий, заключено ненадолго, чтобы не обманываться понапрасну, - от Госпожина заговенья до Дмитриева дня [От 31 июля до 26 сентября]. При этом Ольгерд поручился, что Михаил Тверской возвратит все, что награбил в московских волостях, выведет оттуда своих наместников добром. Было оговорено также еще одно: если Михаил Тверской посмеет напасть на московскую землю - быть ему биту от Дмитрия, и Ольгерд не должен вмешиваться.

Враги ушли, оставив поле несостоявшегося сражения. Дмитрий отходил последним, отягченный думами о Рязани и главной заботой - об Орде. А Рязань... Никак не мог он понять князя Олега: живет под боком у Орды, всех предков его Батый вырезал звероподобно и землю пустошил многократно сам и его потомки, благо лежит она под боком у всех разгульных орд, а он, Олег, не может переломить себя - не может приложиться к Москве, дабы стоять во веки веков заедино. Знать, кровь подданных своих, муки людские ставит ниже власти и гордыни своей. За что же чтит его смерд земли рязанской? Где же бог? Что внушает Олегу всевышний?

У безымянной речушки великий князь пожелал отслужить панихиду по найденному в кустарнике молодому вою - пятьдесят седьмому, павшему в сражении со сторожевым полком Ольгерда. Отец Митяй со всей страстью отслужил панихиду, еще раз показав свое уменье и порадовав князя. Дмитрий чувствовал какое-то неудобство перед всей Москвой за то, что малоизвестного священника приблизил ко двору своему да еще сделал печатником княжества, и потому всякое богослужение Митяя становилось как бы платой людской молве.

После панихиды впервые за весь поход Дмитрий повелел открыть во всех полках бочки с бражным медом, взятые с собою для особого случая, и этот случай, мнилось ему, наступил: Ольгерд, Михаил и мелкие князья временно повержены. Полку Пронского пить не дали, он был направлен в сторожу: Дмитрий не доверял даже перемирию, а напиться смогут и на другой день.

От речушки отъехали за полдень. Далеко впереди, позади и по крыльям шли на рысях сотни сторожевого, а за спиной великого князя, за горластой стаей бояр, полк Монастырева то причитал в отдельные голоса, поминая павших сотоварищей, то вдруг запевал вразнобой что-нибудь раздольное.

Бояре постарше гудели за спинами князя и Бренка:

- Петух старой, а еще на нас кинулся! - кричал Шуба про Ольгерда.

- Подергать бы перья-та - ведал бы нас! - горячился воевода Свиблов.

- А и то подергали!

- Истинно! Митька Монастырев пораскрошил целый полк!

- Нас не было, а то бы не так ишшо! - хорохорился Шуба.

- Обозы побрати надобно, а уж потом отпуска-тк! - хитро прокаркал Кочевин-Олешинский.

Они кричали, а Дмитрию все виделся плащ-мятель, на котором несли к могиле молодого воя. "Как на плащанице..." - греховно подумалось Дмитрию, но он не вздрогнул, не убоялся кощунственной мысли, бывшей в сравнении том.

5

Узнав о трудном для Твери перемирии, Михаил Кашинский, недавно и со страстью целовавший крест пред иконой богородицы на верность Михаилу Тверскому, вновь сложил с себя крестное целованье и отъехал к Москве - от греха подальше. Приехал он с жалобами, что-де не все вернул ему Тверской, что побрал, плакался и чего-то ждал.

Дмитрию неприятен был этот слабый духом князь. Невелик уделом, но велик обидами, он то и дело жаловался, менял хозяина, и, если бы не такое трудное время, когда и Тверь, и Литва, и Рязань, и Смоленск, и Брянск, и особенно опасная Орда не грозили ежечасно Москве, не стоило бы время терять на Кашин.

Шесть недель выжил Михаил Кашинский на дворе московского великого князя. Чего ждал? Все реже и реже приглашал его Дмитрий к столу, и вот как-то за трапезой Михаил встал, поклонился хозяину и проговорил:

- Надумал, Митрей Иванович, в Орду съездить! - Потом поклонился митрополиту Алексею, бывшему в тот час за столом, и попросил того: Благослови, святитель наш!

Дмитрий благосклонно отнесся к словам удельного князя. Он не опасался наветов с его стороны, не видел в нем и соперника, он смотрел на него как на слугу своего, способного высмотреть в Орде тайные движения.

- Есть ли, княже Михайло, серебрецо в дорогу? - только и спросил Дмитрий.

Удельный князь помялся, и Дмитрий решил дать ему в подарок хану и Мамаю что-нибудь стоящее.

- Доедешь до Орды, узришь Сарай, Мамая самого, да присмотрись, чем ныне живы ордынские пределы... Нет ли свары великой, кого Мамай ханом на трон готовит... Погляди, княже Михайло, и приезжай до Москвы.

- Я на Михаилу Тверского пожалуюсь хану и Мамаю...

Дмитрий хлебал квас с луком и репой, густо заправленный сметаной. При этих словах он опустил ложку на стол, подумал и покачал головой:

- Орда внемлет не слову, но злату.

- Я бы княжества всего не пожалел, токо бы сокрушить Тверь!

- Во, во! Так! Орда туда и правила Русь полтора столетья: разорить и поссорить, а потом и голою рукою нас взять, нага да издыхающа, что лист придорожной сорвать... Ну. да уж съезди, коль душа велит!

Через три дня Михаилу Кашинскому нагрузили воз подарков для Сарая, стража была у него своя, и проводили по Ордынской дороге.

Дмитрий выехал верхом до окраинных слобод и все дивился: всю жизнь удельный князь терпит от Михаила Тверского, а сколько в нем живости, сколько огня в глазах, видно жить собрался долгие годы... Дмитрий не завидовал ему, поскольку сам пребывал в том молодом возрасте, когда о летах еще и не думается, но привык отмечать соратников своих со стороны. Сколько их уже собрал он, сколько князей привел под руку свою за последние годы! Сколько городов, сколько княжеств удельных, в его годы к Москве приклонившихся, и каждое пчелою трудовою несет свой вклад в казну великокняжескую, в общее дело княжества Московского, и тут уж нет малых и великих - все приметны, даже Кашин с его малою силою за Москву предстательствовать едет.

- А куда ты, Михаиле Васильевич, узду тянешь?

- Великое желание пояло меня: восхотел я прежде Орды преклонити колени в обители преподобного Сергия.

Обоз и конные приостановились в смущении: если заезжать в Троицкий монастырь, то надо возвращаться и ехать через Мытищи, а возвращаться худая примета...

- Михайло Васильевич, ты уж на возвратном пути посетишь Троицкую обитель, - спокойно, но твердо посоветовал Дмитрий, и удельный князь послушал.

Они простились сердечно. Сошли с коней и после троекратного поцелуя отступили по шагу и поклонились друг другу большим обычаем. Удельный князь прослезился и долго оставался безутешным. Что-то тяжелое запало и в душу Дмитрия.

Не знали они, что видятся в последний раз.

* * *

В тот же день Дмитрий стоял в церкви. Новая весна уже миновала, но снова, как и два года назад, лето грозило засухой. В селе Даниловском, при котором стояла церковь, напала на людей моровая язва, предвестник грядущих бед, и в церкви было полно народа. Накануне в селе до смерти забили пожилую женщину, пришедшую из Березовой слободы, - обвинили в волхвова-нии, она-де повинна в язве моровой и сухости лета. Священник вышел к миру с поучением. Он видел перед собой великого князя, но не смутил его пресветлый лик Дмитрия.

- ...утвердитеся и с радостью примите божественное писание. А вы все еще держитесь поганского обычая, волхвованию веруете, биёте, жжете, топите невинных людей.

- Грешны, батюшке!.. Грешны-ы!.. - послышалось из толпы.

- Не нам ли оставил премудрое слово свое Серапи-он Володимерский:

"Ежели кто сам не бил, не топил и не жег, но был в сонме с другими в одной мысли, и тот такой же убийца, ибо кто мог помочь, да не помог, все равно, что сам велел убивать. В каких писаниях вы слышали, что голод и язвы моровые, дожди обломны и суши великие идут на землю от волхвования? И наоборот, если вы волхвам верите, то зачем же вы побиваете волхвов, неразумные? Скорблю о вашем безумии. Умоляю вас: отступите от дел поганских. Если хотите очистить город от беззаконных людей, то очищайте, как царь Давид очищал Иерусалим: он страхом божиим судил, духом святым прозревал. А вы как осуждаете на смерть, сами будучи исполнены страстей? Во имя чего подымаете десницу свою на себе подобных? Правила божественные повелевают осуждать человека на смерть по выслушании многих свидетелей, вы же во свидетели поставили воду! Речете: начнет тонуть - неповинна, ежели поплывет - ведьма! Но разве диявол, видя ваше неразумие, не может поддержать ее, дабы не тонула, и тем ввести вас в душегубство? Устыдитеся! Свидетельство человека отвергаете, а идете за свидетельством к бездушному естеству - к воде!"

Дмитрий выслушал проповедь, не приметив времени, удивляясь глубине и простоте мыслей.

Из церкви выйти удалось не скоро: народу после Дмитрия и его свиты набилось столько, что давка была даже на паперти. Когда у алтаря стало повольней, Дмитрий хотел было войти, но передумал и спросил Бренка:

- Кто этот священник?

Бренок спросил в народе, и ему хором ответили; : - То же отец Сергий служил! Радонежский!

У церкви толпа не расходилась. Увидев великого князя, многие пали на колени, закланялись, но когда малая Князева дружина отъехала и Дмитрий оглянулся, то со смешанным чувством ревности и удивления отметил, что толпа все так же стоит у церкви, ожидая выхода и, должно быть, благословения преславного старца. Помнилось, еще отец, князь Иван, говорил незадолго до смерти, что живет в лесах, близ села Радонеж, вотчины Серпуховских, великий праведник. Сам Дмитрий не раз сбирался съездить туда, да все как-то недосуг было...

Отец Сергий служил в монашеском чине и босиком. Ноги его от хождений были избиты и теперь, когда Дмитрий сидел в седле, казались ему особенно многострадальны и святы.

- Михайло!

- У стремени, княже!

- Надобно в Троицкую обитель коня доброго отослать, не то отец Сергий ноги все посбивает.

- Отберем, княже!

У села Кадашева навстречу им дикой стланью летела сотня конных. Капустин опередил всех. Он был е рубахе без опояски, без шлема и меча.

- Княже! Татарва под Рязанью! Дмитрий приостановился и с минуту молчал.

- Бренок!

- У стремени, княже!

- Скачи к тысяцкому, пусть подымает черные сотни - на конях и пеши - и идет следом за мною и стремянным полком. А ты, Григорий, накажи десятникам своим, дабы все бояре ко мне ехали немедля же!

- А иные полки? - спросил Капустин. - Посылать ли в уделы?

- Пусть в спокойствии пребудут покуда... Вот ужо узрю татарву... Михайло!

- У стремени, княже!

- А наперед того накажи Монастыреву с Кусако-вым, пусть сей же час скачут в земли порубежные со сторожевым полком. Припасы следом пущу от двора своего.

- Исполню, княже! - уже на скаку отозвался Бренок.

- Пусть ждут меня на Оке!

- Исполню-у-у!.. - донеслось издали.

"Ну вот и нашли на Русь... А ведь ни сном ни чохом - не было предвестья,.." - рассеянно и почему-то спокойно думалось Дмитрию. Он вообразил, как войдет сейчас в горницу к Евдокии, возьмет на руки любимца своего, Василия, родившегося в декабре, покачает на ноге, как на коне, старшего, Даниила, а потом уже выскажет жене, что вновь надобно отъехать в порубежные земли, теперь уже к полдневной стороне, к ордынским ветрам... Останется она опять, отяжелевшая чревом да с камнем на сердце, будет часами, днями стоять у оконца своей половины и смотреть на Рязанскую дорогу, за Симонов монастырь, будет сердцем замирать при каждом пыльном облаке вдали, станет со страхом ждать смертных повозок - все будет так же, как было в годы, недавно минувшие, как было тут в годы старые при отцах, дедах.

Уже в Кремле, у Чудова монастыря, нагнал его Бре-нок, осадил каурого в темных затеках пота, выпалил:

- Княже! Тысяцкого нетути!

- Где он? - строго спросил Дмитрий, зная, что без тысяцкого тяжело раскачать подручный ему черный народ: мастеровой люд на рать неподатлив, горланы, а крестьян не борзее...

- В вотчинные деревни отъехал намедни!

"Вот так всегда: нет ворога на порубежье - тысяцкой по всей Москве красуется, а как розратие грянет - сыщи его!" - угрюмо подумал Дмитрий, но дело не ждало, и он повелел:

- Скачи к ближнему воеводе, к Тимофею Васильевичу, пусть он за брата своего полки наряжает!

* * *

Татары отошли к Рязани. Волчьей ненасытной стаей рыскали их полки по многогорькой рязанской земле. Стремительные, неуловимые, они уклонялись от больших сражений и, наскоро насытившись, отходили, будто укрывались в логове, дабы перележать какой-то срок, переварить заглоченную пищу, а потом вновь объявиться, нежданно и яростно ударить.

Все лето простоял великий князь Московский на берегу Оки, оберегая свою землю, устрашая полками своими степные несчитанные тьмы, и все лето ждал, что приедет к нему князь Олег Рязанский, что сядут они с ним в шатре голубом и по-братски думу еду мают о днях грядущих, о том, как беречь заедино русскую землю... Нет, не приехал Олег, не сломил гордыню, не повиновался воле Москвы (а сбежать из Рязани, бросить столицу и княжество то не стыдно!). Дмитрий сам отправил послов к нему с приглашением, но смолчал Олег, видно обиду держал за то, что московские полки брали летось Рязань и сидел в ней рязанского роду новый князь Владимир Про"ский. А для чего Дмитрий ставил Пронского? Для своей ли гордости или корысти? Да все для того же - для единения во имя крепости земли русской. И понял тогда Дмитрий, что с Олегом не быть ему в дружбе, и это на долгие годы легло меж ними. .Дмитрий не станет больше воевать рязанскую землю, ведь война, как ни крути, насилие над людом православным: попробуй удержи воев, когда руки их кровью обагрены! Крестьянин с копьем и тот от брани добытку ждет, но подумалось ли хоть единый раз: с кем стравлен, кого обдираешь? И снова - в который уже раз! - вспоминался ему собачий загон на Глинищах у избы бронника Лагуты, как тешились отроки собачьей дракой...

С Оки можно было бы уйти еще на ильин день, под жатву - хоть тут успеть, коль сенокос простояли без дела! - но нерадостная весть из Орды остановила Дмитрия. Владыка Иван доводил: в Орде на троне Мамай! Со времен Чингиз-хана на трон ордынский избирался только прямой или дальнокровной линии наследник Чингиз-хана, а тут - неведомый кочевник, выбившийся в темники! В этом-то и виделась Дмитрию опасность. Такой, придя к власти, все сметет, дабы утвердить себя еще крепче, дабы убедить всю Орду, что настало новое время, когда сила, вероломство и смелость прокладывают путь к трону. Епископ Иван довел через своего вестника, что Магомед-хан будто бы. был убит прямо в гареме. Мамай вошел туда с Темир-мурзой, повязал хана и всю ночь провел с его женами на глазах у того. Умер хан под ногой Темир-мурзы. Мамай будто бы поднес любимцу громадную золотую чашу заморского вина, и, пока богатырь медленно пил то золотое ведро, нога его стояла на горле Магомед-хана. По Сараю кричали, что само небо еще в тот год черного солнца требовало смерти хана...

Дмитрий помнил, как не желал Мамай, еще будучи темником, чтобы Дмитрий получил ярлык на великое княжение. Что отныне створит треокаянный? Покуда наслал своих на землю рязанскую. Что это - натаска собак или звериная затравка?

На успеньев день [Успеньев день - 28 августа] решил вернуть полки домой, оставив крепкую сторожу - полк Монастырева да ранее посланный Промского.

Великий князь Московский отъезжал с тяжелым сердцем, и только в пути, у самой Коломны, когда он выехал далеко вперед и пробирался перелеском, Бренок окликнул:

- Княже! Зайчонок!

Малый серый комочек, недели две пролежавший в материнском логовце, вышел искать счастья.

- А ведь это, Михайло, листопадничек, - заметил Дмитрий и впервые за последние недели широко улыбнулся. - Отец говаривал: коль зайчиха третий помет вершит - быть зиме легкой!

- Дай-то бог! - широко перекрестился Бренок.

Они тронулись в путь, подпираемые стремянным полком, и у обоих на душе разъяснилось: Дмитрия ждала Евдокия с сыновьями, а Бренок весь извелся по боярыне Анисье.

Бояре узнали о приезде великого князя поздно и потому прискакали навстречу почти в самой Москве, у Симонова монастыря. Свиблов сразу налез со своими ти-унскими хлопотами. Дмитрий слушал его, не перебивая. Все сложилось минувшим летом не так худо, как ожидалось. И урожай кой-какой удалось собрать, и народ мёр немного, и кони, вновь отогнанные к землям полу-ношным, выходились в добрые табуны, и ногайские торги будут дешевы и казне прибыльны от ногайского клейма [Ногайское клеймо - пошлина за продажу кочевниками коней в Москве]. Неприятным было лишь одно известие: Михаил Васильевич Кашинский, пробыв в Орде, вернулся оттуда чуть живой и преставился.

Дмитрий понял, почему он не приехал в Москву и на Оку и не поведал об Орде, понял, что снова придется схватиться с Тверью из-за Кашина, но понял также и то, что князь был отравлен в Орде как союзник Москвы. Мамаево дело...

6

С весною год от года все живей становилась дорога на Переяславль, лежавший на северо-востоке от Москвы, но не этот древний город выводил конного и пешего на дорогу, а тихая, лежавшая за лесами Троицкая обитель, как раз на полпути от Москвы, в восьми десятках верст. От этой дороги на север, в гущу лесов, уводила когда-то неприметная тропинка, с годами становившаяся все шире, в путанице еловых корневищ. Весенними и осенними дождями перемывало тропку, пересекало ее ручьи с дикими, урывистыми после потоков берегами, но чьи-то руки укладывали слеги-переходы, кто-то облюбовывал придорожные пни и поваленные деревья, крошил птицам хлеб, отдыхая и набираясь духу вблизи монастыря. Оживало за перелеском и село Радонеж, вотчина князя Владимира Серпуховского, по избам того села постоянно разбредались странники со всех княжеств, выжидая благословения игумена Сергия. В ту весну им пришлось ждать долго.

Акинф Пересвет встречал тут четвертую весну. Теперь он носил новое имя - Феодор, оставив за порогом обители не только имя свое, но и всю прежнюю жизнь, с которой он прощался в то жаркое лето, обходя княжества, города, монастыри. И вот уж прошли первые-годы затворничества и отец Сергий, не хваля и не поощряя его ранее, вдруг заявил, что в эту неделю будет свершен над новоначальным монахом Феодо-ром Пересветом обряд нового пострижения великая схима...

В то утро Феодор Пересвет рано окончил свое дело: вынул хлебы до обедни, сложил их на гладкие кленовые полицы, покрыл чистой холстиной - на всю неделю хватит братии и нищим! - и вышел из пекарной избы на волю, притворив дверь от мух. Он был неспокоен в последние дни, не понимая, откуда закралось к нему это греховное чувство. Он забывался, порой даже на молитве, ловя себя на самолюбивом вопросе: что створилось во мне? Он догадывался, что все это началось со слов игумена, а братья так посмотрели на Пересвета, будто он отнимает у них кусок хлеба. Как же! Пересвет-хлебопек раньше других получит новое пострижение и высший иноческий чин. К тому ли стремился он, уйдя от мира, чтобы выделяться среди братии? Он, потомок боярского рода, развеянного междоусобицами и войнами, мог бы обрести новую жизнь и новые имения, согласись он служить великому князю, но душа, страшившаяся крови, искала покоя, а в покое этом раздумий. И не ведал молодой монах, что это-то и будет одним из самых тяжких испытаний, ибо думы - та ноша, которую не сбросишь. В трудах он уламывал силу свою, но, бывало, встречал женское лицо, глядевшее на его светлую курчавую голову, на всю его могучую молодую стать, и еще трудней становилось от взглядов тех. Каялся он отцу Сергию в греховных помыслах, и тот отпускал ему сей грех, провидя, что пагубное искушение будет терзать его еще долгие годы. Порой ему снились тихие и ласковые сны, го будто бы мать дышит ему в затылок, трогает губами волосы и шепчет что-то, то вдруг почувствует он руки отца, осторожно снимавшие его с седла настоящей взрослой лошади... Любил Пересвет лошадей, особенно ту, белую, из самого-самого детства, на которую впервые посадил его отец. Говорили, что на той лошади отец и был убит в каком-то походе...

Нет, яркая, дружная весна наводила тоску еще и оттого, что ушел из монастыря его духовный брат, Ослябя. Отпросился у игумена и ушел в полунощные страны. Наслушался прелестных речей от странников, что-де есть земля, где не заходит летом солнце, и там - рай или та дорога и те врата, кои ведут в райскую землю... Эти рассказы и Пересвет слышал. Вчера богомольцы, судача за воротами монастыря о том же, ввергли в беспокойство многих.

Пересвет вышел на середину монастырского двора, окинул взглядом два десятка низких строений - кельи, дворы, пекарня, бревенчатый забор, а в углу, на высоком месте, на маковце, - церковь Троицы, уже потемневшая, но еще совсем новая. Там ризница понемногу полнится серебром, ризами, окладами икон и самими иконами греческого и русского письма. Слышал Пересвет, что будто бы в Москве, в Андроньевом монастыре, ученик отца Сергия Андроник приютил иконописцев и завещал после себя хранить келью богомазов, щадить и любить отроков, кои склонность имеют к благолепному делу иконописи. В Троицкий монастырь, как старшему брату, присылают оттуда иконы.

Монахов не было видно. Ведра воды на скамьях около келий были полны наносил сам игумен для всех и ушел в лес, где ему думалось, должно быть, легче, ясней. А за воротами опять богомольцы. Все тот же голос, как и вчера, но, видимо, новым людям вещает о пречуд-ной и таинственной земле, куда ушел любимый брат Ослябя:

- То слыхивал я от людей новгородских. Есть, есть на грешной нашей земле рай! Тамо светло без солнца, и свет ровной да великой стоит над горами. Егда пошел един новгородец на светлую гору, глянул за нее, воссиял лицом и смехом радостным рассмехнулся да так и ушел туда без возврату. А те, что внизу были, послали еще одного - и тот тако же воссиял, рассмехнулся и на вернулся. И вот послали они на ту дивну гору третьего, к ноге веревку длинную привязали. Токмо он достиг вершины, токмо рассмехнулся да хотел бежать туда, а снизу-то его веревкой возьми да и потяни, дабы расспросить. Притянули, а он уже мертв...

Пересвет отошел от ворог, но в них застучали, решительно, как никогда не стучат богомольцы. Пересвет отворил. В воротах стояли трое юных воев. Кони их под седлами были привязаны в стороне, у мшаника, где зимой монахи держат колоды с пчелами - новое дело на Руси, домашние пчелы... Рядом с конями воев стоял белый конь без седла, но в уздечке, отделанной серебром.

- От московского великого князя! - весело, по-мирскому открыто воскликнул Тютчев.

- И чего надобно православным?

- Надобен преподобный Сергий!

Тютчев стоял перед монахом и как-то совершенно потерялся видом своим рядом с громадной фигурой в рясе. Он казался вдвое ниже и вдвое тоньше этого крупного человека. Тютчев назвал игумена "преподобным", чем польстил Пересвету и всему монастырю: ведь так называют лишь святых или пущих праведников после смерти, а при жизни...

- Преподобный Сергий удалился в лес, а братия - вся во трудах: кто пасет, кто рубит дрова, кто ушел в кузницу в Радонеж сохи править.

- Московский великий князь прислал преподобному Сергию коня. Возьми его.

Пересвет поклонился.

- Квашня! Веди Серпеня!

- Серпень... Вельми красно назван... И конь вель-ми добр - крутошей, подборист, - тихо говорил Пересвет, любуясь необыкновенно красивым конем. Войдите в обитель, отдыхайте на паперти, на услонце солнечном, а я схожу за преподобным.

Пересвет вышел за ворота, ответил на поклоны богомольцев, заметив среди них ретивых говорунов, беспокойных и дерзких, спустился к реке Кончуре и пошел берегом до старой ели, от которой шла тропа к лесному озеру. И получаса он не шел, да того времени не заметил, как понял, что пришел к месту и надо искать отца Сергия не торопясь. Всякий раз, когда Пересвету приходилось идти сюда за настоятелем, представлялось ему то время, когда никому не известный ростовский человек Кирилл, вконец разоренный, поселился в сих небогатых местах с детьми. Средний, Варфоломей, рано отдалился от мира, уйдя в глушь лесов, и долгие годы жил отшельником, пока не проведали о нем люди и не пошли к нему братья по духу. Недалеко от его лесной хижины и был основан монастырь. Варфоломей постригся, стал Сергием, настоятелем монастыря. А монастырь - двенадцать келий, срубленных каждая своим хозяином, да деревянная церквушка, которую братья взградили сами. Жили порознь и порознь держали свои пожитки и свое серебро. Разных людей принимал игумен Сергий, а когда он заставил слить воедино все пожитки, все серебро, многие покинули обитель. Вот тогда-то и стал игумен ciporo отбирать иноков, ввел строгую жизнь без излишеств, наполненную трудами и молитвой. Еще при князе Иване пошла гулять по всем княжествам, по всей русской земле слава о монастыре Троицком. И пошли сюда люди. И поскакали вестники от князей, от бояр, от митрополита с просьбой прийти, рассудить, унять церковную или княжескую власть. Шли сюда за благословением, шли со скорбью, с радостью, с сомнением. И он выходил из обители все чаще и чаще, усмирял, уговаривал, произносил горячие проповеди, твердил князьям о печали и проклятье земли русской - о ее разъединении. Он отказывался от лошадей, всюду ходил только пешком, проделывая порой сотни верст. Вот и в эту весну проходил больше месяца, оставив монастырь на братью - на келаря и подкеларя, на казначея, на устав-шика, на любимого хлебопека Пересвета. Корил князя Михаила Тверского, а потом корил в Новгороде посадника, московского наместника и старост всех пяти концов аа то, что снова выпустили на разбой ушкуйников, творящих беды не только в землях запредельных, но и в своих, как было это в шестьдесят седьмом году. Вернулся игумен еле жив, со сбитыми ногами, исхудавший, оборванный. Принес книги греческого и русского письма, зимой станет поучение говорить братьям - времени вдосталь... А ныне вот удалился в лес, видимо соскучал по зверям своим, да и паломники вчера ввечеру сильно опечалили его нескромными речами.

Игумен Сергий сидел на толстой валежине, а перед ним, за пнем, стоял на задних лапах медведь и ел с высокого пня хлеб. Видимо, хлеб был медом обметан, потому что медведь захлебывался слюной. Крупный зверь, почти черный, серебрился матерой шерстью, был, видимо, крутого нрава, но смотрел на старца ласково. С этим медведем игумен дружен много лет, с той давней поры затворничества одинокого... Пересвет знал, что не следует подходить близко. Он постоял некоторое время над спуском к озеру, посмотрел сверху на седую голову старца, невольно сравнил ее с седым, серебристым загривком медведя. Игумен сидел перед медведем прямо-спинно, величаво. Он был худ, тонок костью, и если бы не высокий рост, заметный даже тогда, когда игумен сидел, то его можно было бы принять за отрока.

- Отче Сергий! - негромко позвал Пересвет.

Старец медленно повернул голову, и открылось бледное, в продольно павших складках тонкое и сухое лицо, казавшееся еще длинней от узкой седой бороды, редкой, очесанной временем. Пересвет понял, что игумен внимает ему, пояснил:

- Там от великого князя Московского.

Медведь забеспокоился, заводил мокрым носом, взревел, учуя стороннего человека, седой киршень вскинулся на загривке, но от пня мишка не отходил, держал его обеими лапами и торопливо лизал протекший на него мед.

- Изыди, Феодор, не трави зверя, - послышался крепкий спокойный голос - Я в сей час приду, ждите.

"Ждите..." Он будто бы знал, что ждать его будут не один и не два человека, а много, и не ошибся: на берегу, в полверсте от монастыря поджидала небольшая толпа богомольцев. Ее привел на берег, дабы перехватить игумена, стригольник Евсей, посланный своим духовным наставником Карпом из Новгорода. Пересвет тоже не пошел дальше берега, чтобы не оставлять на этой полверсте отца Сергия с толпой, разожженной стригольником.

- Идет. Идет! - поднялся ропот. Посымали шапки.

- Ага, идё! - изрек Евсей и крепче натянул на голову свою круглую баранью аську, после чего стригольник ощерился в улыбке, излучив морщинами широкое конопатое лицо, сощурился и вышагнул навстречу знаменитому праведнику.

Игумен приближался, опираясь на самодельный посох, босой, прямой и бесстрашный.

- Отче Сергий!

Игумен не обратил внимания на этот возглас Евсея, приостановился, чтобы осенить всех крестным знаменьем, и только после этого глянул сверху на низкорослого человека.

- Чем смущена душа твоя? - спросил он кротко.

- Наставник мой, Карп, велел испросить: коли праведники духом своим сильны, к богу близки и примерны в делах своих, то почто праведники те от людей бегут? Почто жить им в пустынях, лесах да пещерах?

- Ядовит язык твой, сыне... Скажи мне: есть ли при тебе серебро?

- Звенит помалу.

- Где ты носишь его? Чему дивишься? Отвечай!

- На шее, в малом тобольце.

- А почто не во длани носишь, открытой всем?

- Во длани носить - серебра не видать: развеют его желанья свои и людской глаз.

- Истинно так, сыне... Но серебро - тлен. Я же реку: духовная ценность вечна, нетленна, но и хрупка, и всяк норовит коснуться ее, а потому хранить ее надобно строго, неприлюдно, дабы не истрепали ее всуе, дабы от рук нечистых не истаяла она. Да и времена ныне смятенны. Внемлешь ли словам моим?

Евсей задумчиво приумолк. Шапку он еще крепче, обеими руками прижал к голове. Игумен снова благословил толпу - двух крестьянок, убогого горбуна и четверых еще, что были с Евсеем.

- Отче Сергий! - воскликнул Евсей, увидав, что игумен пошел в сопровождении Пересвета, но старец не остановился, а лишь повернул на миг голову, слушая. - Поведай: ладно ли деют попы, что на крестьбинах, похоронах да свадьбах мед бражкый пьют, а в проповедях не велят того мирянам? Почто попы венчают и развенчивают не пораз за посул великой?

- Отринь, сыне, приход его и внимай тем, кто праведен.

- А праведен ли епископ, еже весь чин его на мзде поставлен? - Евсей забегал вперед то слева, то справа, при каждом вопросе старался заглянуть в лицо игумена.

- Праведен тот, кто жив трудом своим и словом, услышанным из божьих уст.

Между тем толпа разгоралась и при каждом новом вопросе Евсея и ответе игумена все горячей выказывала свой интерес. Горбун же кричал, непонятно и дико, махал руками на Евсея, стараясь унять еретические речи.

- Мой наставник, Карп, всех попов отринул! Всех епископов и самого митрополита!

- Почто так? - не выдержал и-спросил Пересвет. Евсей глянул на него, с опаской забежал на другую сторону, слева от игумена, и ответил:

- Понеже все они церкву божию себе в корысть обратили, превратя дом богородицы во сундук бездонен! Попы - разрушители веры христовой! Достоит ли при-мать от их таинства святые, коль сами они обычаем похабны?

Пёресвет вспомнил ту ночь, ту ночевку в сторожке Симонова монастыря, речи стригольника Карпа - тот говорил то же, только был еще непримиримей и злей, а речи о вере были еще крамольней и страшней.

Но вот уж и монастырь, богомольцы у ворот. Какой-то боярин привязал лошадь под дорогим седлом у коновязи, а телегу, груженную мешками и кадушками, подправил к самым воротам.

- Отче Сергий! - воскликнул боярин. - Благослови раба божия Никиту да приими дары скромны: рожь, пшено, мед пресной и сыры.

Игумен приблизился к нему и долго крестил его, потом твердо сказал:

- Дары отвези ко двору и раздари тем, что трудится о них, но гладом истощает себя, - рабам и рабыням, детям и внукам раздари.

Он растворил ворота, оставив их настежь, и оттуда, со двора, пахнуло тонким запахом печеного хлеба.

- Удались ли хлебы ныне? - спросил игумен хлебопека.

Пересвет не успел ответить, что хлебы удались и хватит их на братию и нищих.

Над Троицкой обителью раздался колокольный звон и потек по реке, над лесом, достигая села Радонежа и созывая к обедне монахов и мирян.

* * *

От Князева подарка, от коня, отец Сергий не отказался, но и ездить на нем. не обещал. Велел отвести ему лучшее стойло, в плуг не впрягать, а следить за конем поставил опять же Пересвета. Этот инок исправно пек хлебы, главной же работой была конюшня, заготовка сена, овса на зиму, пастьба летом, и все это Пересвет делал исправно и радостно.

После обедни посыльные великого князя - Тютчев, Квашня и новый их сотоварищ, принятый ими вместо погибшего Семена, Яков Ослябя, засобирались в Москву. Не по душе, видать, молодым Князевым дружинникам тишь монастырской обители, лучше они припоздают, заночуют в какой-либо деревне, посидят у костра на берегу реки... Однако игумен Сергий не пожелал их отпустить спроста, не расспросив хотя бы о делах мирских, княжеских, о событиях, уже волновавших княжий двор, мир и монастыри.

- Во здравии ли отец твой? - спросил игумен Якова, но ни словом не обмолвился о брате его, иноке Родионе, ушедшем куда-то на Двину или дальше искать рай на земле.

- Болен, батюшко, - потупился Яков.

Старец внимательно рассмотрел его - суховатый, костистый, голосом, однако, крепок, он походил на брата своего. "Вернется ли?" - подумалось игумену. Посыльные сидели на низком крыльце игуменской кельи. Слушали весну, слова роняли негромко, обдуманно, как могли, опасаясь не угодить отцу Сергию.

- Вернулись ли сын Вельяминова с Некоматом из Твери?

После смерти тысяцкого Василия Вельяминова в минувшем году сын его Иван не был поставлен на место отца: великий князь упразднил высокую должность тысяцких на Москве. В обиде Иван бежал в Тверь.

- Тут неведомо, отец Сергий, кто кого сомутил - Иван Некомата-сурожанина или тот Ивана, токмо слышно было, что-де Михайло Тверской принял их с лю-бовию, а ныне, после пасхи, напровадил будто бы в Орду, - отвечал Тютчев степенно и значительно добавил: - Надобно внове ждать послов с ярлыком ханским в Тверь.

Игумен Сергий, ходя по Руси, озабочен был теми же мыслями, даже грамоту послал епископу Тверскому, дабы тот унял князя, отвратил его от пути братоубийственного, по которому опять пускался князь.

Яков Ослябя томился больше сотоварищей: ему и оставаться тут было тяжело и хотелось спросить, где жил брат его, и старый игумен разгадал молодого воина.

- Поди, отроче, во-он в ту келью, что перед последней поставлена, указал он сухой ладонью в конец двора. - Поди, то келья брата твоего, никто там не живет. Тешу мыслию отрадной себя: вернется он в Троицку обитель, Яков вышел, поклонясь. Тютчев и Квашня степенно молчали, посматривая на затравеневший весенний двор, на позеленевшие, взявшиеся мохом бревна забора, стоймя врытые в землю.

Солнце клонилось к западу, Тютчев сделал знак Квашне, молодые вой поднялись и испросили благословенья.

Пересвет затворил за ними ворота и постоял, смотря им вслед. Вот поедут эти вольные молодые вой, будут перекликаться в дороге со встречными, улыбаться женщинам и петь мирские песни... А наступит час, они сядут на своих коней и устремятся в лихой скачке на ворога и сгинут в брани лютой вот им и рай небесный и вечная память на земле.

Вечером он ходил во мшаник, где ночевали вповалку богомольцы, - носил им хлеб и квас и наслушался престрашных рассказов о разбое ушкуйников, о душегубстве на дорогах. Эти рассказы, и уход Осляби, и ежеве-сеннее томленье по мирской жизни, растревоженное появлением в обители молодых воев, но особенно слова Евсея надломили в душе Пересвета что-то такое, к чему ранее опасался прикасаться.

Когда он вернулся, затворив ворота, и направился было в свою келью, поеживаясь от весеннего холода, от тумана, накатившего на обитель с реки, как всегда, после захода солнца, то заметил в церкви, через растворенную дверь, свет одинокой свечи. Приостановился, хотел зайти, но устыдился зачем мешать игумену? Так бы и ушел, но старец появился в дверях, посмотрел на инока и позвал.

Внутри церкви было совсем темно, туда и днем-то мало втекало света сквозь волоковые оконца, а в тот час горела лишь одна сальная свеча и было так тихо, что слышалось шипенье сала, в котором сгорала шерстяная крученая нитка, да тяжелое дыханье Пересвета.

- Феодор! Здесь токмо бог и мы... Отвори душу - и снизойдет благодать облегчения.

- Ты видишь, отче, душа моя смятена... Вот уж четвертую весну бури навещают меня. Зиму креплюсь молитвою, а как по весне приходят миряне, я журавлю-зимушнику подобен - рвуся к ним глазама и ушама, как сей день... Отче! Поведай мне пред иконою; почто так творится на Руси - по дорогам смертоубийство утвердилось, развратников веры люди слушают, не убо-ясь греха. Князья да бояре в кровавой купели землю крестят, а перед смертию постригаются в монахи и мрут с лицом преспокойным, ибо, греша всю жизнь, они за мало время в иночестве отмаливают грехи свои. Мне презренны слова стригольников, но и я бьюся в мелком недомыслии своем, страшась спросить тебя, отче...

Старый игумен стоял перед Пересветом, спиной к царским вратам. Он стоял со свечой в руке и смотрел на инока неистовым взглядом проповедника.

- Исповедуйся, сыне! Не оставляй в себе сомнения, они стравят душу твою, рже подобно...

- Скажи мне, отче, каким грехом великим прогневил бога народ? За что томим он неволею?

- О грехах да не грешным вопрошати... Удел смертного - замаливать грехи. Не отступи от заповедей! Мы, слуги дома божия, богатства тленного избежав, верою творим благо.

- Отче... Сыми камень с души многогрешной... Поведай, почто вера наша, праведна и воссияпна в веках, иных вер превыше и чище, но почто она пред ворогом безбранна и души ископыченны еще ниже смирять велит? Зимою ты твердил нам, как явилась на Руси вера, како несли ее из земель греческих... Грешен, отче!..

- Говори!

- Не подменили ли ту веру в пути? Не злым ли промыслом то изделано, дабы смирить нрав огневой древних русичей и тем обороть необоримых?

Игумен не ответил. Он медленно повернулся к иконе, укрепил свечу, стал молиться стоя, но страстно, сбивчиво, повторяя одни и те же слова: "Укрепи помышление мое..." Но вот он повернулся. Лицо оставалось в тени, а голова была охвачена светлым ореолом - то свеча высветлила белый, как пух, оклад волос.

- Престрашны слова твои, иноче Феодоре! Помни писание: неправедный, отступив от веры в гневе или сомнении своем, во братоубийственных яростях погибнет! Крепка ли вера, вопрошаеши ты, коли она, смягчая нрав народен, вселяет в сердца любовь? Да! Единственно крепка! Она - опора во дни мира и в час брани великой, ибо опорою и надежей земли не та десница станет в смертный час, коя с колыбели меч держит, но та, коя, благо творя, землю украшает, ближнего тешит, в той деснице меч крепче, ибо ведает она, за что меч тот подъ-емлет. В годину скорби и брани едину опору храни - веру, помни писание: воссияет она и над единомыслием лукавства смешанных языков, движет праведником и во младомысленном чаде будущий день крепит!

Пересвет опустился на колени. Игумен переступил босыми ногами, отошел от освещенной иконы. Казалось Пересвету, что он пошел к выходу, но позади снова послышался его крепкий голос:

- Помысли, сыне, наедине: чем живы мы ныне в розни княжеской? Не вера ли единит нас? Не она ли в час нужный подымет Русь, а час тот близится.

Он вышел неслышно, не притворив двери, распахнутой в весенний вечер. Ночная бабочка запорхала над свечой, раскидывая по рубленым стенам церкви страшные тени.

7

Три мирных года пролетели незримо, и вот уж снова потянуло хладом с севера и с юга: Мамай принял с честью московских беглецов - Ивана Вельяминова и купца Некомата - с дарами от князя Михаила Тверского, принял с речами сладкими, с обещаниями и хулой на великого князя Московского. Сам Михаил отправился в Литву и, на радостях, что Дмитрий отпустил из Москвы Ваньку, сосватал непутевому наследнику дочь Кесту-та - Марию. Через эту свадьбу Литва вновь становилась опасной для Москвы. В княжестве Московском поселилось беспокойство, но страха не было.

- Да что нам Тверь? - кричал на княжем дворе Митька Мо.настырев, хлебнувший меду в княжей подклети поварной. - То не княжество - сума нища!

- Истинно, истинно! - вторил Кусаков. - Взять ту суму да закинуть во крапиву!

- Так, так! - дергал шеей раненый Федор Свиблов. Бодрились и меньшие дружинники. Захарка Тютчев в воскресенье на всю церкву Михайлы-архангела орал:

- Чё - Литва? Чё? - и наступал на Якова Ослябю. - Она уже четвертый год без головы: старой Ольгерд давно уж единой ногой во трех гробах!

Дмитрий слышал это. Из церкви он шел повеселевший после слов Тютчева, - во, язык-то! - но слова эти больше на сердце ложились, голова же не принимала их всерьез.

На рундуке встретил великого князя чашник Климент Поленин, воздел тонкие женские руки к седой голове:

- Димитрий Иванович, батюшко! Ванька Минин с Монастыревым в терем ломились - челом бить метили, дабы ты пустил их Тверь брать на щит! Увидал, что князь прихмурил чело, опустил очи долу: - Меду браж-ного испили, греховодники... Ради петрова дня...

Дмитрий прошел в покои к Евдокии. Жена еще не вернулась из церкви, ушла с теремными боярынями, зато дети, разыгравшиеся на половиках, кинулись к нему - Даниил подпрыгнул, ухватился за шею, Вася, любимец, повис на поясе и рожицу измазанную к отцу тянет - целуй! Меньшой, Юрий, еще не ходил, но уже играл деревянным конем, ладно вырезанным из липы Бренком. Игрушки для ребятишек тот вырезал неустанно, но с еще большей охотой носил их сам в эту половину терема. Понятно для чего: повидать дочь боярскую Анисью...

С детьми игралось невесело. Из головы не выходили разговоры бояр и воевод. "А Иван-то Минин какие речи ведет? Не забыл ли, как брат его, Митя, изрублен был со всем полком? А Монастырев с Кусаковым? Забыли, поди, как рязанцы вышли супротив Боброка, похваляясь: без мечей одолеем Москву! Повяжем-де их, как баранов! А Боброк посек их мечом превеликое число... Когда кончится сие?"

Но не похвальба воевод огорчала его, а предчувствие новой распри с Тверью. Сама Тверь - невелика опаска, но если Тверь выступит супротив Москвы, и младенцу станет ясно, что за спиной ее стоит не только Литва (этого теперь мало), а сама Орда. А с Ордой уже затлело... В прошлом годе явились от Сарая послы в Нижний Новгород во главе с мурзой Сарайкой. Видимо, наученные Мамаем, позорили князя Дмитрия Нижегородского и граждан. Полторы тысячи Сарайкиных слуг творили свою волю, как баскаки в прошлом. Князь Дмитрий Константинович помнил наказ зятя своего, великого князя; воеводы подняли народ, и все воинство Сарайки-но было побито. Малое число оставшихся с самим Сарайкой заперли в порубах и держали как заложников. Весной нынешнего года были побиты почти все заложники, а Мамай снова послал войско на нижегородскую землю, опустошил берега реки Киши и иные притоки Суры, пожег села и деревни за рекою Пьяною. Дмитрий не пошел на них - не поддался на приманку Мамая.., Нет покою в русской земле.

* * *

Вечером того же дня Дмитрий ехал через Москву с малою дружиною в гости к брату: на петров день собирались у владетеля московской трети ближние бояре и воеводы. Жены их сбирались на дворе великого князя, и когда Дмитрий выезжал, то на дворе уже было тесно от летних нарядных колымаг.

В дни сенокоса Москва особенно сильно пустела и рано затихала. Далеко за город вышли люди целыми семьями, и ни в кузнечных слободах, ни в гончарных, ни у кожемяк, ни у хамовников, ни у иных черных людей московских в сенокосную пору не кипит работа, зато не утихает сенокосная, радостная страда вдоль бессчетных рек, по лугам, по лесным полянам. Как грибы, вырастают копны и скирды, весело перекликаются бабы, и скрипят, скрипят тяжелогруженые возы с сеном, медленно ползущие через мосты, по плотинам мельниц. Все гуще и гуще запах сена по улицам Москвы, но все еще тихо, пустынно на них, и только сегодня, в петров день, нахлынули потоки людей к церквам, а с полудня гомонят они по дворам своим. Через день-другой снова впрягутся в нелегкую, но самую дружную и радостную работу, чтобы добить покос на славу, а там, глядишь, поспела уборка. Так и течет она, размеренная, грешная и праведная жизнь человека, если ее не пресечет заполош-ньш колокольным звоном война.

Выехав через Боровицкие ворота, дружина сразу взяла на Старое Ваганьково и, оставив по правую руку кладбище и церковь, пересекла Арбат и вскоре оказалась между Введенским монастырем и берегом Москвы-реки, в том ее месте, где впадает в нее речка Пресня. Отсюда до двора Серпуховского меньше версты. Вот уж затемнели зеленью три холма - Три Горы, как звали это место, - а под ними, в растворе рощи, тоже буйно-зеленой в это щедрое на дожди и солнце лето, закурчавился резными крыльцами, рундуком, оконцами терем князя.

- Красен терем князя и пречудно резьбою испещрен! - воскликнул иерей и печатник Митяй. Раньше он здесь не бывал.

На выездах был он теперь всегда по левую руку от князя. Службой своей он был доволен: доходы его не убыли на Москве, ест и пьет с княжего стола, только появились завистники, вроде суздальского епископа Дионисия, Митяю довели свои люди, что епископ этот косо смотрит на водворение коломенского собрата в княжем дворе, ревнует, видимо, что близок стал Митяй и к верховной власти церковной...

Великого князя брат встретил с гостями сразу же за Пресней. Бренок уступил свое место и теперь издали посматривал на багряное корзно князя. Прислушивался.

- А что святитель наш? - спросил Серпуховской.

- Немочь обуяла святителя, - вздохнул Дмитрий.

- Стар наш святитель, стар... - сладко вымолвил Митяй.

В терему, в большой стольной палате, встречала княгиня Елена (не пустил ее муж на бабий сбор). Дмитрий вошел первым, снял легкую соболью шапку, помолился в красный угол. Княгиня Елена в расписном, голубом, как небо, сарафане шагнула навстречу к нему и поклонилась большим обычаем, коснувшись рукой намытого дбжелта пола. Две разодетые в белые сарафаны теремные девки тоже поклонились, но только в пояс, держа в руках "честной поклон" - одна хлеб-соль на шитой холщовой утирке, длинной и новой, хоть на божницу вешай, вторая держала глиняный кувшин и серебряную чашу.

А пожалуй-ко ты к нам, да великой князь, А пожалуй-то ты к нам на почёстной пир! - пропела Елена и опять поклонилась, блеснув серебром шитого сарафана.

Теремная девка налила в чашу вина и ждала, когда княгиня возьмет у второй хлеб-соль и поднесет. Дмитрий поцеловал пахучий подовый каравай тепло и сладостно, потом отломил корку, макнул ее в соль и съел. Не успел отдать каравай Бренку, как княгиня приступила с чашей. Пригубила сама и подала Дмитрию. Он перекрестился, принял чашу и стал пить. А девки теремные громко запели:

А как выпил светел князь пития яндову,

И почуял светел князь силушку велику!

Дмитрий выпил чашу и трижды поцеловался с хозяйкой. Он прошел к столам, а рядом с княгиней теперь встал хозяин. Княгиня подносила каждому гостю чашу, тот выпивал. Князь просил поцеловать его жену, но каждый гость просил Серпуховского сделать это сначала самому. Серпуховской целовал, за ним целовал гость и проходил к столам с шутками. Шутки сыпались и от порога, и с рундука, где оставались пока менее родовитые и потому особенно веселые люди - Митька Мо-настырев с Кусаковым и Мининым, толстяк Олешин-ский. Митяй прошел к столам вторым, он уже благословил хозяйку и терем ее и теперь взирал на столы, за которые степенно, по указанию Серпуховского и в строгом порядке (не посадить бы худородного ближе к князю, чем нарочитого!) рассаживались гости. Шурша добротными, вышитыми длинными рубахами, разглаживая бороды, сидели плечо к плечу соратники Дмитрия. Великий князь засмотрелся на их лица, разглаженные от дум сладким часом гостевания. Серпуховской уступил свое место в красном углу, в голове стола великому князю, а сам сел на столец, что был ступенью ниже. Столы тянулись во всю палату и загибались к порогу. Там, за "кривым" столом, усаживалась малая дружина и уже слышался голос Тютчева - кого-то уж подрезал языком своим. Он ныне женился на пленнице выкупленной, что оказалась дочерью нижегородского купца...

- Елена! - Серпуховской подал жене знак, и та вынесла тяжелую золоченую булаву.

- Ах, хороша-а! - крякнул Кочевии-Олешинский при виде дорогой вещи.

- Это тебе, великой княже, для уряду за сим столом: кто лишне изопьет - с булавой повенчается! - С этими словами Серпуховской подал булаву Дмитрию.

- Митька! Это про тебя! - воскликнул Кусаков. Столы сдержанно засмеялись, посматривая на Монастырева.

- Да минет хороброго вояку булава! - сказал Дмитрий, и все поняли: Митька отныне в любимцах у великого князя.

Владыка Митяй осенил стол крестом, изрек краткое слово о Петре и Павле и еще раз осенил крестом питье и еду. Он был велеречив, громогласен и сладкозвучен. Ласково постреливал глазом на великого князя и брата его, и Дмитрий уже в который раз дивился: почему недолюбливают сего ученого пастыря? Пир надо было править великому князю, и он, редко делавший это, старался вспомнить подсмотренные в детстве пиры, что правил его отец, и посылал со слугами кубки и яндовы именитым . гостям. Прежде самому хозяину, потом - ближнему воеводе Тимофею Васильевичу Вельяминову. Мрачен он и суров. Мрачен, что схоронил тысяцкого, брата своего, суров потому, что сбежал племянник Иван, в Орду спроважен с Некоматом... Только бы не заговорили про это за столом, но как тут не заговорят? Заговорили!

- Митрей Иванович, князь наш великой, дозволь слово молвить! - начал Акинф Шуба на правах двоюродного брата Серпуховского. С лица они едины, только усы у Шубы вниз канули и голосом тонок...

Дмитрий кивнул неохотно.

- Каково разумеешь, великой княже, о Некомате?

- За измену в ответе он будет! А покуда я поял себе все деревни его и терем московский! Ладно ли створил, бояре?

- Ладно, ладно!

- Так, так!

- А с Ванькой чего делать станешь? - не отставал Шуба.

Вот привязался, дурак, не вовремя. Тимофей головой поник, воеводы заерзали по лавкам, а у Морозова уши так раскраснелись, хоть лучину прижигай...

- Молодо-зелено... - проговорил Кочевин-Олешин-ский, но Дмитрий не поддержал его, однако и не ответил. Он смолчал и так же молча послал чашу меду Шубе.

Столы придавил груз раздумий, да и до веселья ли, когда году не проходит, чтобы не садилась Москва на коней. Так ли было при Калите или Иване Красном? .Четыре десятка лет не видала Русь набегов, и вот при

Дмитрии началось... В чем тот горький заквас? Не он ли, Дмитрий, повинен?

- Димитрей свет Иванович! - это тиун Свиблов незримо оказался за главным столом, верно, прошел за спиной припоздавшего слегка Боброка. - А ведь Неко-мат-от мстит тебе за того Серебряника, что ты с собою в Орду увел!

- Так, так! - поддакнул его брат Федор и шеей подергал.

- Иекомат жаден, а Ванька Вельяминов глуп, да разве их страшиться? Опомнитесь, бояре! Ежели Москва не учинит единение земель - не устоять против Орды. Эвона, купцы фряжски намедни челом мне били, на Двину промышлять просились, а у самих одно на уме: не нагрянет ли Орда новым походом, понеже от того походу и они опасаются живота избыть. Все те фряжские, свейские, немецкие страны недреманным оком следят за нами: сломит нас Орда - не властвовать им в своих землях. Ныне они храбры, покуда Русь Орду за своею спиною держит, а ну падем? Как станет супротив Орды тот же немец? То-то! Недаром сам патриарх новгородский дары от ханов приемлет. Тьфу!

Из Царь-града доходили тревожные слухи о том, что патриарх готовит на московскую митрополию своего митрополита, который сменит Алексея. Такая смена церковной власти мало обещала хорошего, да еще в такое смутное время.

Столы ломились от яств, перемены следовали одна за другой. Жареный баран, куры, гуси, утки и лебеди с яблоками мочеными, с ягодами и капустой. Богатое пе-чиво на медах - пахучее и здоровое. Рыба жареная, соленая, вяленая: семга соленая слабо и крепко, осетрина, жаренная в масле, отварная, уха чистая осетровая, уха на отваре курином, утином и лебяжьем. Икра черная, красная, щучья с луком и без оного, с маслом и живая, лишь на столе солью тронута. Почки в рассоле, печень в сметане. Мясо, резанное потонку с грибами, и громадное число пирогов-загадок: в виде рыб, но с мясом, в виде барана, но с судаком... За дверью слышно, как дворня стучит топором - открывает новую бочку пива, и вот уже пошло оно на столы в больших глиняных кувшинах, полилось, пенясь, в широкие братины, кубки, яндовы.

- Заздравную чашу пьем за нашего великого князя, Дмитрия Ивановича, любезного брата моего!

- За него, за него! Истинно!

- Так, так!

- Доброе дело, Володимер Ондреич!

- За князя не выпить - княжество не крепить!

- Наливай!

- За тебя, Дмитрей свет Иванович!

Кое-как разгорелся пир, стало повеселее. Тут вскочил с лавки Дмитрий Монастырев, глазом уж красен, но держится прямо, и речь хоть и дерзка, но тоже пряма:

- Великой князь! Сделай милость: отдай мне Тверь на щит!

Гулом одобрения ответил стол, особенно Князева малая дружина, только Тютчев что-то ляпнул, и там засмеялись, да Бренок от красного угла обронил невесело:

- Не сносишь ты, Митька, головы!

- Не сношу - меч тебе достанется, давно отказал тебе!

- Нет уж, живи дольше!

За князем был ответ, и он сказал спокойно:

- На щит русские города брать - поганско дело вершить!

Приумолкли столы. Лев Морозов, будто один за всех устыдясь, покачал головой.

- Вот кабы ты, Митя, Тверь-ту под руку мою привел - низкий поклон створило бы те все княжество.

- Надо, так приведу!

- Митька! - воскликнул Акинф Шуба. - Берегись: похвально слово - гнило есть!

Дмитрий отставил чашу серебряную в сторону:

- Нескладно живем, бояре... Коли Тверь не желает под руку Москвы становиться - Москва пусть станет под руку Твери.

Дивно было слышать боярам такое, но еще предив-ней видеть, что он не смеется.

- Не гневайся, великий князь, токмо я не уразумел слов твоих, - сказал Кочевин-Олешинский, набычась. - Почто тада Мономах утвердил: каждый да держит вотчину свою!

А вот тут стало тихо. Дмитрий понимал, что словом своим Олешинский шевельнул самый нижний, самый тяжелый пласт жизни, что поднять и перетряхнуть этот пласт тяжело. Этого не удалось сделать до кониа ни деду Калите, ни отцу Ивану, не удастся, видать, и ему, Дмитрию, но то, что делать это надо, он не сомневался и ставил это одной из главных забот своих, а может, назначением жизни. А Мономах...

- Боярин Юрья! - сказал Дмитрий в той тишине. - Поведай нам, малоумным, с чего это ты по рождению молоко материно сосал, а ныне меды бражны пьешь?

- Вестимо с чего: время пришло - вот и пью!

- А как ты рассудишь, ныне время то же или не то?

- То и младенцу сушу вестимо... - проворчал Оле-шинский.

- Вот - то-то! Младенцу сущу! Мономах не ведал Орды над собою.

- Истинно, Дямитрей свет Иванович! - встрял тиун Свиблов. - Мономаху ли было не жить? В свое веселие живал: рыбку половит, половца постреляет скуки ради - и за стол, пир править!

- Время такое настало: у кого память мала, у того жизнь коротка станет, - сказал Дмитрий, продолжая свое. - Нам, слава богу, памятно еще, как русские князья гибли в Орде с ярмом на шее изо двух бревен тяжких.

- То минуло.

- Нет, боярин Юрья! То минуло, да не прошло! По всему видать, по всем приметам черным: грядет внове хлад могильной. Не отведем его - омертвеет земля наша пуще прежнего.

Тишину нарушил голос Тютчева:

- Мутноумен ты, Юрья Васильевич!

- Цыц! Молокосос! Затвори рот и уши, зане мал ишшо!

- И сделаю, Юрья Васильевич, затворю, а ты, великой ростом, за двоих внимай, положа уши на плечи!

- Да уймите вы язык шершавой! - взмолился Оле-шинский. Но где там! Тютчева подхваливает Монасты-рев, Кусаков, Минин... Силу берут, дьяволята, а князь молчит, любя их.

Давно уж солнышко закатилось, девки теремные "вечи поставили на столы и на малые полицы по стенам, выблеснули те свечи огнями на мокром от пива и меду дубовом столе, на широких, тоже мокрых половицах, как в столовую палату вошел большой тиун Серпуховского и остановился на пороге, не смея подойти. На дворе Серпуховских тиун Вербов был в большой силе, за столы же его никогда не сажали и в гости не брали, не то что тиун Свиблов у великого князя - тот всегда за столом.

Серпуховской учуял что-то неладное по лицу тиуна, поднял руку над головами гостей, решительно позвал Вербова к себе:

- Что выставился? Раствори уста!

- Володимер Ондреич... Княже!.. Гонец из Кремля к великому князю! Вербов опасался Дмитрия после того неправедного суда над Елизаром Серебряником и потому низко поклонился сейчас обоим державным братьям, каждому особо.

- Впусти! - приказал Серпуховской, а Дмитрий кивнул.

Мало кто слышал разговор, но почти все почувствовали недоброе. Одергивали друг друга. Затихали.

Вошел гонец. Он был не из кремлевских. Дмитрий напряг память и вспомнил, что это сотник Туманов (звать - не помнил) с петровской сторожевой заставы на тверской дороге. Туманов приблизился к красному углу просто и смело. Молча протянул великому князю помятый, запыленный свиток. Дмитрий стал читать - с пяти лет учился грамоте, а Серпуховской жестом приказал подать гонцу пива. Туманов выпил на виду у всех, покосился на Монастырева, который совал ему баранью ногу, и только хотел принять, как Дмитрий поднялся над столом.

- Братья! Дружина! Михайло Тверской вновь захотел судьбу пытать: войною идет на нас! Тихо! Всем сидеть велю... Петрова дня ради.

Дмитрий стоя налил себе пива, сдобрил его двумя ложками пресного меда и стал пить, все так же, стоя. Вот он оторвался от чаши и, как бы между делом, обронил Серпуховскому:

- Сей же час разошлем гонцов по всем городам нашим, дабы собрать лицом всех князей подколенных. Конные и оружные!

8

Над лесным озером допоздна кричал одинокий лебедь. Люди из примещерских сел и раньше замечали, что в иные годы лебеди не летели далеко на север, а опускались на лесные озера, сокрытые от больших дорог и глаза людского непроходимыми чащами Мещеры.

Олег, великий князь Рязанский, створил короткую молитву перед ужином и ходил по медвежьей шкуре, брошенной поверх толстого войлока на землю, по-татарски. Шатер был просторен, но князь Олег не любил лишних людей около себя. Все ближние люди - мечник Егорий, подуздный Иван, походный покладник Юрий, дети боярские, - все они спят в телегах и под телегами вокруг шатра, ужинают тоже там. Один лишь Епифан Киреев во всяк час вхож в шатер и спит на медвежьей шкуре у самого входа: если вёдро - на воле, если дождь - Олег пускает его внутрь.., Всполохи огня от высокого костра бесстрашно взметнулись в июльское небо, дрожали на желтом шелке шатра.

- К чему это он раскричался? - спросил Олег.

- А та-ак, женушку свою жалеет! Ежели бы я стрелу успел заговорить не плакал бы сейчас.

Епифан Киреев говорил это князю Олегу, а сам вынимал медное блюдо из походной поклажи, что была в ближней телеге, поставленной у самого входа. Он оглянулся на князя - стоит в роздерге шатрового полога, освещен пламенем костра. Высокий, Олег мог бы казаться и вовсе статным, не будь в теле его преждевременной тяжести, от которой все движения казались плавными, округлыми, что ли. Но, может, он утвердил в себе эти неторопливые жесты, чтоб казаться в свои тридцать лет степенней и мудрей. А перед кем казаться, если он сам себе голова и всему княжеству? "Не-ет, это уж от природы", думал между делом Епифан, но старался не смотреть на князя: он недолюбливал взгляд его бесцветных глаз. Этот постоянно напряженный взгляд, глядевший на боярина обидно, недоверчиво, пе-ретакивался в лице князя с тонкими, всегда поджатыми губами, готовыми покривиться в сомнении, выпустить острое жало хорошо продуманных слов или пуститься в крик, не к тому, чтоб облегчить душу, - нет, крик всегда был тоже рассчитан, чтобы сбить с мысли своего боярина, соседнего князя, посла или несговорчивого епископа.

Епифан достал блюдо, обдул его и засеменил к костру. Там загалдели, выкатывая из жара глиняный неровный ком.

- Неси сюда, я сам! - крикнул князь.

Епифан поддел ком глины двумя палками и, держа блюдо под мышкой, понес к шатру. Там он положил пышущий жаром ком на траву и хотел ударить по нему палкой, но князь снова остановил его;

- Подай меч!

Епифан отстранил набежавшего было мечника и сам вынес меч. Князь обхватил рукоять меча узкой, без ми-зинного пальца ладонью и ловко ударил концом меча по глине. Ком развалился, и обнажилась бело-желтая туша лебедя, заляпанного глиной прямо с перьями. Перо обгорело, но почти не дало запаха, зато на диво сильный и пряный дух истомленного в глиняном панцире лебедя растекся по лесной поляне и, казалось, достиг озера, поблескивавшего за деревьями.

- Блюдо!

Епифан помог князю закатить на блюдо жареную птицу, и вместе они, не отрывая глаз от чудесной еды, внесли блюдо в шатер. На столе зажгли свечу, из влажной холстины достали и нарезали хлеб. Пиво, мед и кувшин фряжского вина - пошлина с проехавших месяц назад тверских купцов - поставлены были на большой самодельный стол. Деревянные расписные яндовы сдвинулись на середину.

- Фряжского?

- Пива, пожалуй, добрей: оно сразу кишки завертит! - усмехнувшись, ответил князь. - Давай!

Вот оно! Темно-коричневое, пахучее и пенящееся, с легким запахом жженой корки и ячменя, оно золотилось мелкой осыпью хмеля, а если продуть пену - во всю глубину яндовы играло и шипело. Тут главное удобно сесть на стольце походном, расставить колени, локти - на стол, зажмуриться и тянуть понемногу из яндовы, а Епифан, верный боярин и советчик, уже отламывает для князя лебяжью ногу... Мать говаривала прежде: "Не пей, Ольгушко, пиво, отцу станешь подобен - тяжел вельми и обл!"

- Помилуй бог, как славны ныне рыбные ловы, да вот уж и птичьи, бегло крестясь, проговорил князь Олег, - а ведь токмо-токмо ильин день минул...

Говорили по-пустому, но каждый - и в шатре, и там, у костра, где расположились ближние вой из стремянного полка, поедая битых уток, - все думали о том, чему суждено быть под Тверью, а после и во всем княжестве Московском, намерившемся сокрушить Тверь, не взирая на Литву и на Орду. Как это - не взирая? Тут надо смотреть, и смотреть в оба...

Князь Олег Рязанский чувствовал себя привольно только вот в таких выездах. Там, в стольном граде своем, в терему, на высоком берегу Оки, кажется, ни разу не спалось спокойно, да и не диво: набеги Орды с пожарами, грабежом, беспощадной резней, с плачем и криками полона - со всеми страхами, коих было превелико, не давали поселиться покою ни в тереме, ни в душе. А стоит отъехать на северо-восток, к Мещере древней, где леса с озерами, со зверем, птицей, где множество дикой пчелы, а главное - тишь и глушь лесная, испокон пугавшая Орду, так и отойдешь, отмякнешь душой и телом. Сколько раз при набегах уходил сюда Олег Рязанский! Сюда увез он и зарыл родовое серебро в месте, никому не ведомом, даже сыну его Федору. Не с того ли уж легко Олегу Рязанскому тут и тогда даже, когда лежит его княжество в развалинах и пепелищах? Точно, не худо бы взградить каменные стены вокруг Рязани по московскому чину! За каменной стеной можно отсидеться и в ордынские набеги, только нелегко поднять на такой труд разоренное княжество. При другом набеге лучше вновь утечь к Мещере, бросив на прикрытие лихих рязанцев из стремянного полка. Два года назад полегли стремянные под кривыми ордынскими саблями, а великий князь с семьей и казной сумел укрыться в лесах...

- Что ня молвишь, Ольг Иванович, про Тверь с Москвою? Что довел тебе вчерашнего дня гонец? - с обидою и бражной смелостью спросил князя ближний боярин.

Князь Олег отломил другую лебяжью ногу, локтем указал на кувшин с медом - налей! - подержал молчание и проговорил наконец хмурясь:

- Ня молвишь! Тут молви ня молви, а Митька-т Московский невиданной силой навалился на Тверь. Все княжество под московскими полками.

- А кто под рукою у Митьки? - спросил Епифан, намеренно унижая московского князя именем, коим недостало называть боярину князя даже заглазно. Олег почувствовал в словах боярина поношение всему княжескому роду и насупился вновь:

- Заочников ня люблю! Ты вот изреки те слова прям Митьке-т Московскому! - Выпил меду, обглодал полноги белотелой, лебяжей. Видя, что Епифан ждет, заговорил: - Митька-т собрал ныне войско многое и престрашное. К Волоку сошлись полки бессчетны: все князья удельны и подколенны сели на коней с полками. Тесть из Нижня Новгорода со братом и сыном пришли, ростовский Василей с Александром, да еще брата, Андрея, что в Орду с Митькой ездил, и того захватили, чину-важности ради! А еще - Василей Ярославской, Федька с Мологи с той поры еще злобу на Тверь держит, как Михайло повоевал их в прошлый раз. Белозерской Федор прикопытил, Андрей Стародубской, Иван Брянской, Роман Новосильской, а Иван Смоленской на большого князя, на Святослава, наплевал, отправясь ко Митьке Московскому.

- Подомнет Москва Тверь - несдобровать Смоленску! Вытянет Москва смолян из-под Литвы, сам узриши, княже!

Князь Олег тяжело вздохнул, поглодал ногу и продолжал:

- Князенок Васька Кашинской, отцу своему подобно, крест целовал Михаилу Тверскому, а тут - на тя-бе! - сел на коня и поехал Тверь же воевати, предавшись Москве.

- Сила бере-ет... - вздохнул и Епифан, он как-то весь сжался, будто от холода, ушел в круглую бороду, широкую - в полплеча на обе стороны.

- Сила взяла уж! - мрачно поправил его князь Олег. - Княжество Тверское сплошь повоевано. Деревни пожжены, хлеба вытоптаны и потравлены конями, а днями этима подошли новгородцы, гневом распалясь за Торжок. Покуда шли, все жгли, скот отгоняли к Нову-городу, полон немал взят...

- А Тверь?

- А Тверь... Не дождалась Тверь Литву: Ольгерд как глянул на силу московску - так и ушел скороспешно.

- А Орда?

- Орда токмо ярлык выслала Михаилу, а войско не послано, ныне видит Мамай: Москву надобно не набегом лихим брать - того вельми мало, - а войною великою... Не-ет, Мамай не дурак. А я-то высиживаю, мню, что-де Мамай сгоряча набежит на Москву - ан нет!

- Ужель и Мамай в испуге?

- Такого, Епифан, за Ордой не водилось прежде да и ныне, при Мамае прегордом, не быть тому.

- А чему быть?

- Вестимо, чему: великому нашествию всей Орды!

- Господи, помилуй!.. - отпрянул от стола Епифан и закрестился торопливо, будто руку обжег.

Уже догорела свеча, а князь Олег и Епифан Киреев так больше и не вымолвили ни слова, молча доедая жаркое. За шатром укладывалась малая дружина. Где-то ржал конь и ругался Князев подуздный.

Лебедь кричал над озером всю ночь.

9

Михаил Тверской стоял на стене города. Один. Стрелы шоркали порой рядом, падали за раскатом дубовых стен, у домов, где мальчишки с криком кидались за ними, набивая колчаны. Не потому князь был один, что стрелы несли смерть, а потому, что никто сейчас не осмеливался приблизиться к нему: гневен и грозен был Михаил. Шлем надвинул на глаза, а из-под него выбивало слезы. Текли они по впалым щекам (не спал уже две недели), дрожали на широкой бороде. "То есть бесчестие мне!" - жарко шептали его багровые толстые губы. Узловатая, мужицкая рука в ярости сжимала рукоять тяжелого меча. Ольгерд ушел!

Михаил Тверской сумел оценить боевое искусство князя Дмитрия. Войска его приступили толково: в четыре дня навели два моста через Волгу, обложили Тверь плотным кольцом - мышь не проскочит. Весь день после этого готовились лезть на стены, а потом весь день тверитяне били их, пока те не отступили. Наутро затрещали окрестные леса - рубили лес москвитяне, а еще через день уму непостижимо! - весь город был охвачен плотным тыном. Его москвитяне двигали все ближе и ближе к стенам, укрываясь за ним от стрел защитников, и вот настали дни новых приступов. Кровь лилась под стенами и на стенах еще несколько дней. Было видно, что Дмитрий не отступит. Вся надежда была на Ольгерда, и тот подошел. К тому дню войско князя Дмитрия почти вплотную придвинуло тын, накидало к стенам приметы, подняло многоярусные туры, с которых стрелки лучного бою без устали били по стенам Твери. Загорелся мост у Тмакских ворот, загорелись стрельни-цы. Весь город был при стенах, и тверитяне потушили огонь. Тут мог бы настать перелом сражению: москвитяне не успевали мертвых оттаскивать, в дыму задыхались, да Ольгерд не ударил и даже ближе не подошел. Тогда Михаил растворил Тмакские ворота и вместе с воеводой Петром Хмелевым вырвался во главе трех полков. Большие силы москвитян были в тот час на отводе, и тверитяне, растекшись вдоль тына, посекли Дмитриевы сотни лучников, пожгли завалы-засеки, туры и приметы... Вот бы когда ударить Ольгерду! Но подошли новгородцы...

Снова москвитяне придвинули тын, туры, навалили приметы, снова разили защитников стрелами, а час назад Петр Хмелев, Митька, племянник, Иван, сын, да десяток бояр сделали новую вылазку, И вот уж Ивана вынесли из пекла с порубленным плечом. Жена его, Мария, дочь Кестутова, воет - на стене слышно. Пали там чуть не все бояре и даже осторожный Микита Седов. Митька, племянник, уже в воротах получил стрелу в зад, долго теперь не будет похваляться, как брал беззащитную Кистму да вывозил двадцать восемь возов добра. Петру Хмелеву правую руку в локте булавой вышибли - побежал к церкви с воем, локоть мочить в святой воде...

- Уймите ее! - крикнул князь Михаил, резко повернувшись к сотнику, что стоял на втором сверху приступе, пряча голову от стрел.

Дружинники кинулись к Марии, силой повели к Князеву терему. Следом несли Ивана. Кровь капала на песок. Песок, сырой от воды, темнел, а князю Михаилу казалось, что кровь сына отемнила его.

У ворот, суясь туда настырно и дико, толпились ба-бы-тверитянки. Они кидались на тела тех, кого удалось вынести из вылазки. Одна зашлась в заполошном крике, обхватя белокурую голову мертвеца: "А, Ванюшень-ка мой, ягодиноче-ек!"

"Сын!" - мелькнуло в голове Михаила. И тут он услышал такое, что всегда казалось ему невозможным и чего он невольно ждал всякий раз, когда велел подымать полки. Такое не раз слышал он в горящей Костроме, в Торжке, в Ярославле, в деревнях, селах, на погостах и даже в монастырях московских, но тут, за дубовыми стенами его вотчинного города Твери, это раздалось впервые:

- Будьте прокляты вы все, князья да бояре! Гореть вам, смертоубийцам, иродовому колену, веки вечные! Ва-анюшка ты мой! Соколик ты мой! Убили тебя, сол-нышко мое ясно! Почто ушел ты от меня вослед за батькою? Ирроды-ы! - вдруг еще громче закричала баба, подняв темные, убитые работой кулаки, протягивая их к князю, будто рукавицы над белой кожей сухих тощих рук.

- Уберите ее! - сорвался Михаил.

Но прежде чем подскочили к ней дружинники, она еще крикнула великому князю:

- Власти тебе восхотелося, великий княже? Добрища мало тебе? На! Бери еще! - Она сорвала ожерелье из разноцветных камешков - верно, сын собрал из голышей, отысканных на волжском плесе, и бросила наверх, к князю.

Камешки дождем просыпались по стене. Иные стукнулись по дубовому бревну раската и упали наружу, В тот же миг и как будто в то же место ударили сразу две стрелы.

- Сотник!

- Что повелишь, княже?

- Беги ко владыке Евфимию! Стой, дурья башка! Пусть бьют в тяжкой! Я следом иду.

Князь Михаил последний раз глянул со стены на ряды московского войска, двигавшиеся к стенам на смену тех, что высидели за тыном полдня. Щиты плотной коростой надежно прикрывали головы, груди воинов - чьи-то живые души, по ком матери еще не плачут... Увидал вдали, далеко справа, на самом берегу Волги голубой шатер князя Дмитрия, и шатер этот показался ему несокрушимой ледяной горой.

* * *

- ...и всяка ворога треокаянна сокруши и дару-уй победу великому кня-язю-у! - пел владыка, и тянулись за ним высокие голоса, чистые, как небо в окошках соборной церкви.

- Какую победу, владыко? - сгремел на всю церковь Михаил. - Почто в тяжкой не звонишь? Гони звонаря на колокольню! Бери иконы святые, хоругви обильны, ступай за стены ко князю Дмитрею Ивановичу!

Евфимий приблизился к великому князю, осенил его крестом.

Михаил глянул в глаза епископа, но не склонил по обыкновению головы, а продолжал смотреть молча. Вдруг непонятно и страшно стало Михаилу Тверскому благословение, которым сопровождал епископ все выступления тверского войска на земли единоверных москвитян. Как могли эти самые старческие уста, что алели в седой бороде, произносить хвалу победам, испрашивать победы у бога - победы над единоверными братьями?

- Поди, владыко, и извести Дмитрея Ивановича, великого князя Московского, что я желаю вечного мира с Москвою! А еще доведи ему, что я, великой князь Тверской, остаюся великим князем! И ежели он, великой князь Московской, или сын его пойдет войною на недругов земли московской, то мне на коня не садиться, а садиться лучшим воеводам моим вместе со тверским воинством, а на коня мне не садиться и под рукою у московского князя не быть потому, что не желаю я, великой князь Тверской, подобиться какому-нито Ваське Кашинскому! А ежели на Тверь пойдут вороги, то Москва подымала бы меч свой на защиту Твери!

Михаил проговорил это прямо в лицо епископу и отошел к иконе, но, подняв -персты ко лбу, вдруг снова повернулся и все так же громко добавил:

- Ежели князь Московской позабудет обиды, и я позабуду. Ежели князь Московской отвергнет мир сей, я умру на стене Твери и мои все со мною! Поди, владыко! Поди!

* * *

Коломенский поп Митяй, а ныне - печатник, книгочей и лучший грамотей в княжеском кругу, если не брать в расчет митрополита, два дня сочинял в белом, как снег, шатре, договорную грамоту. Шатер стоял рядом с шатрохМ великого князя, и только Дмитрий мог входить туда, дабы услышать написанное, добавить, что надобно внести. В белый шатер входили еще церковный служка отрок Матвей, в крохотных, игрушечных латах и с большим наперсным крестом, и еще очень нужный Митяю человек - великокняжеский чашник Климент Поленин. То и дело вносил он в Митяев шатер кувшины. с легким бражным медом, с квасом и еду. Вчера, в среду, носил рыбу вареную, жареную и соленую, икру красную и черную с луком и с маслом, пироги-походни-ки - большие, листовые пироги с судаком. Сегодня, в четверг - мясо в медных походных плошках, варенное с пшеном, печенное на углях, вымоченное в пиве.

- Рабе божий Климентий! - остановил поп старого чашника, когда тог забирал после обеда плошки и кубки. - Ввечеру вели мне подать дикую утицу.

- Дак где она, утица-то?

- Вестимо где - на Волзе-реке! У брега та утица плавает!

Чашник не испугался сердитого печатника и отвечал тому без поклона:

- Ныне тамо трупье православное плават, а утиц - тех всех воинство поразогнало, эвона сколь велико наехало!

Еще при свете дня вошел князь Дмитрий и велел Митяю читать написанное. Хотел тот пожаловаться великому князю на чашника, но Дмитрий был погружен в нелегкие думы, и Митяй не посмел, но обиду на Полени-на затаил.

- Раствори, княже, полог пошире. Славно как - прямо на божью зарю! Сел на низкий столец у входа, стал читать:

- "По благословению отца нашего Алексея, митрополита всея Руси, ты, князь Тверской, дай клятву за себя и за наследников своих признавать меня старейшим братом, никогда не искать великого княжения Володимерского, нашея отчины, и не принимать оного от ханов, также и от Новгорода Великого, а мы обещаемся не отнимать у тебя наследственной Тверской области. Не вступай в Кашин, отчину князя Василия Михайловича, отпусти захваченных бояр его и слуг, также и всех наших с их достоянием. Возврати колокола, книги, церковные оклады и сосуды, взятые в Торжке вместе с имением граждан, ныне свободных от данной тебе присяги, да будут свободны и те, кого ты закабалил грамотами. Но предаем забвению все действия нынешней тверской осады: ни тебе, ни мне не требовать возмездия за убытки, понесенные в сей месяц. Князья Ростовские и Ярославские со мною един человек: не обижай их, или мы за них вступимся. Откажись от союза с Ольгердом: когда Литва объявит войну князю Смоленскому или другим князьям, нашим братьям, мы обязаны защитить их, равно как и тебя. А еже до татар, поступай согласно с нами: решимся ли воевать, и ты враг их".

- Ладно написана сия договорная харатья, - проговорил после долгого молчания Дмитрий.

Он стоял над духовником и печатником своим, но смотрел сейчас за Волгу. Там, в просторах тверских, лежали поверженные, разоренные деревни и города, среди разоренной и вытоптанной земли, Еще вчера Дмитрий строго наказал всем войсковым разъездам и сторожевым полкам не трогать тверской земли, не обижать людей, ибо земля эта может стать своей землей, частью единой земли московской. Он все еще был сердит на Михаила, что этот неглупый и прямой князь поддался на уговоры сначала Некомата и Ваньки Вельяминова, а потом вновь польстился на дьявольский посул - на ханов ярлык.

- Драгоценный княже, Дмитрей да Иванович! - сладко промолвил Митяй, приняв такой обычай обращенья к князю.

Дмитрий оторвался от мыслей, но именно эти мысли и продолжил Митяй:

- Коломенский дьякон - забыл тебе сказать! - приходил до меня ич Коломны и довел весть таковую: видали Ваньку Вельяминова с Некоматом Сурожанином, а с има был еще един муж престранен - кафтаном поп, а обычаем - тать.

- Кто таков?

- Истинно - неведомо, а будто бы окликали его, яко пса: Жмых!

- Жмых? - Дмитрий принахмурился в раздумье, покусал губу, тряхнул головой - вскинул темную скобку к брови. - Не ведаю такого!

* * *

В назначенный час растворились ворота в Твери и через Тмакский мост выехал всадник на крупном кауром жеребце. Он был один. Дальнозоркий Митька Мо-настырев первый узнал в нем Михаила Тверского и закричал:

- Едет! Един, яко перст! - и поскакал к шатру Дмитрия.

Конь шел легкой иноходью - это Дмитрий увидал сразу, как только выглянул из шатра.

"А почто он один?" - подумал сначала с удивлением, но тут же понял: не желает иметь рядом никого свидетелей из своего окружения, ни единого окольничего боярина, ни единого воеводы.

- Поотстранитеся и вы все, - велел он своим боярам и воеводам, сбежавшимся смотреть на унижение Михаила Тверского.

- А мне при тебе быть, Дмитрей да Иванович? - обиженно не то спросил, не то попросил Митяй.

- Ты будь при мне, станешь грамоту честь!

У Михаила Тверского никто не принял повод, но он вроде даже рад был тому. Вошел в шатер, грузно сунув сначала широколобую тяжелую голову, и в единый миг оценил услугу великого князя Московского: в шатре было пусто. Он стал у входа и молча глядел в лицо молодого счастлизого князя, которому, как верилось Михаилу, все само текло в руки: власть, слава, богатство и сама жизнь, ведь он моложе на целых семнадцать лет...

- Премного о господе здравствуй! - сказал Дмитрий и, протянув к редкому гостю обе руки, повторил миролюбиво: - Здравствуй, Михайло Олександрозич!

В лице Михаила Тверского что-то дрогнуло, и, не будь в шатре этого прелюбопытного попишки Митяя, он обронил бы горькую слезу, которая краше всех слов сказала бы, что он, великий князь Тверской, навеки расстается с мечтой о всерусском великом княжении, что не слышит он крики своих предков из гробов - тверских князей, погубленных по наветам князей Московских, что отныне усмиряет он свою гордость и не прольет больше кровь христиан во имя власти и славы, а главное, что не растратил он чести своей и потому не нарушит данного слова...

Дмитрий верно понял все это и не торопил гостя, лишь подвинул ему свой столец, крытый алым сукном.

10

Служба у великого князя - место хлебное, денежное и почетное, но Елизару Серебрянику многое тут было не по душе. Томимый неизвестностью, куда еще пошлет великий князь? - он особенно страдал в походах, участившихся в последние годы. Возвратясь из Орды, он пожил немного во Пскове у брата. Город ему полюбился, и Халима довольна была вольным городом, где если и подсмеивались над нею, то беззлобно, а ее дочь, родившуюся там, люди и вовсе полюбили - черноглазая, смуглая, она уже нажила молочные зубы и теперь красовалась белозубой улыбкой. Станом, кажись, пойдет в Елизара, но сам Елизар пока не выискивал в ней грядущие стати: мала еще, чего там видно на пятом-то году от роду? По жене и дочери он тосковал сильно, тоску эту сугубило беспокойство - как-то там Халима, ведь что ни говори, а на чужой стороне легко ли? По-русски она лопотала бойко, а Елизар еще лучше заговорил по-татарски, что прибавило ему цену в глазах великого князя. И повелел тот слуге своему жить безвыездно на Москве, поставя избу, "где слуга похощет".

Елизар поставил избу рядом с избой Лагуты и не промахнулся в выборе: когда доводилось отъезжать с полками великого князя или удаляться одному в ордынскую сторону для досмотру за степью, знал он, что Халима надежно оборонена Лагутой и его домочадцами, с которыми жили они заедино. Лагута, отменный бронник, раззвонил по кузнечной слободе, что через Елизара он близок к великому князю (вот уж не ожидал Лагута сам от себя!). В слободе помнили, как сотник, а ныне уже тысячник Григорий Капустин именем князя обломал купца Некомата, побил слуг его и помял бока самому большому купцу, вопреки всесильной ханской басме. Такое помнится долго. Кузнецы посмотрели на Лагуту, покачали головами и сдумали наконец выбрать его "в старшие люди", но вот тут-то хитрый бронник и отказался, старшинство было ему без выгоды. Развела руками кузнецкая сотня и оставила Лагуту в покое. Жена и та корила его, желая видеть кормильца в чести, но баба умом не вышла, не понимала, что наступило лихое неспокойное время, когда не должно высовывать голову...

Елизар Серебряник возвращался из похода на булгар волжских, куда ходил он с частью большого войска, что осаждало Тверь. Начальствовал в войске сам Боб-рок. Елизару не терпелось увидеть своих, рассказать, как воевода Дмитрий Михайлович взял город Саинов Юрт или, проще, - Казань. Казанцы сдались, потому и не брали на щит. Боброк и тесть великого князя, Дмитрий Нижегородский, которого Казань повсегда беспокоила, привечая ордынские разбойничьи отряды, наложили на город окуп - две тысячи рублей, а еще три тысячи велели дать на воинство.

Елизар берег в калите на шее серебро, что досталось ему, и неприметно для себя разгорался думами о новых походах, а прямей сказать - о новых наживах без труда. Недаром Лагута посматривал на Елизара недобро, корил за сбитую, неверную при ковке руку - вот она, служба-то Князева, вот она, поруха-то в человеке от службы той! Долго ли человеку испортиться?

Возвращались войска по Владимирской дороге, и до Клязьмы-реки полки двигались ни шатко ни валко, а после перевоза не удержать коней - неслись к стольному граду. Елизар видел, как лицо даже у самого Боб-рока горело нетерпеньем, шутка ли: покорить Булгар-ское царство и не потерять ни одного воина!

- Митрей Михайлович! Воевода! - кричал бесстрашно Тютчев. - Вели скакать к Москве, дабы оповестить, что мы поблизку!

Прищурился Боброк - ну и хитер десятник стремянного! - выдержал немного нрав и кивнул. Елизар привстал в стременах, свистнул Тютчеву и указал пальцем на себя - меня возьми! Захарий кивнул. Он выкрикнул свой десяток, но на обочину выскакали человек тридцать.

- Отпрянь! - нахмурился Боброк. Подъехал и махнул плетью: по левую руку - назад, по правую - с Тютчевым на Москву. Повезло Елизару, и, спустя некоторое время, проскакав по Кремлю с радостной вестью, Елизар направился по Ильинке на Глинищи, а оттуда свернул на мост через реку Рачку и прямо на Гостиную гору. Затемнела на берегу Яузы слобода. Кузницы чернели прокопченными стенами. А вон уж и дерево у избы Лагуты, а рядом, слева, стоит его, Елизара, изба, совсем новехонькая и просторна для малой пока семьи...

Лагутины ребята - во, глазастое отродье! - со свистом и визгом кинулись навстречу всаднику, и по этому крику, по этой неуемной мальчишьей стремнине ему стало ясно: дома все хорошо! А вон, кажись, и Ха-лима с дочкой, с Ольгою!

- Дядька Елизар! Дядька Елизар едет! - Ребятня развернулась на ходу и бросилась обратно к избам.

- Акиндин! - крикнул Елизар старшему, тот обер

нулся, но не пошел на зов, и Елизар понял: это младший так вырос у Лагуты - высок, последнюю маль-чишью стать норовит сбросить и обрести мужичью, только шрам от плетки Вельяминова навеки выплеснулся из-под волос на щеку и слегка белел... Это же Воислав, меньшой, так вымахал...

В воротах кузницы стоял мужик, молодой, здоровый, - это и был старший, Акиндин. За батьку стучит молотом, теперь не до собачьих игр... Крохотная девчушка, Анна, похожая на мать не только именем, выбежала прямо под коня, но испугалась и закрыла лицо подолом, обнажив белую детинную наготу.

- Ох, как встречает дядьку Елизара! Аи, бесстыдница! Где батько-то? Да спусти подол-то, не то ворона искрадет тя! Во, так! Где батько-то?

- А батьку медведь задрал!

Елизара холодный пот прошиб, а девчонка улыбается во все лицо круглое. Вышла сестра Анна, тоже улыбка до ушей. Не-ет, тут что-то не так...

Халима налетела нежданно и жарко, как степной суховей, только не жгла, а сладостно опалила душу всем жаром своим, прижалась грудью к коленам его и тянула с .седла. "Потом... Про Лагуту потом..." - думал он, подхватывая Халиму, чтобы провезти ее эти десять саженей до избы, как пять с лишком лет тому вез ее с Красивой Мечи.

- Теперь поедем с тобой? Да? - спрашивала она.

- Теперь уж скоро... - отвечал он, и кто бы понял их разговор: все эти годы просила она отвезти ее в степь подышать ветром...

Вечером пришло все семейство Лагуты во главе с хозяином. Халима уже растолковала Елизару, что Ла-гута вторую войну скрывался в лесу - ни на Тверь не ходил, ни на Казань. Как прослышит, в лес уходит, а дома велит говорить, что ушел-де давно и без возврату - медведь, мол, заломал... Ясно теперь, почему знаменитый бронник не хотел ходить в "старших людях", с них спросу больше, как война сберется.

- Война ныне ровно осенний дождь - всякой час жди, - сказал Лагута сурово.

На труса он не был похож, и Елизар спросил:

- А ты на войну-то с опаскою зришь?

- А нелюба она, война-та... Чего в ей?

- Другие вот идут.

- Про других неведомо, а мне тверитяне худого не делывали. Кабы сделали - пошел...

- Л на булгар почто не ходил?

- Булгары-те? Булгары-те далеко-о! Пущай с ними Нижний Новгород да Суздаль бьются - им сподручно.

- А я-то ходил?

- Ты мне - не в обычай! - рассердился Лагута, вывалив на стол два громадных черных кулачища. - Позвал - так наливай меду! За куны, поди, воевал-то? Велико ли серебра нарвал?

Сестра Анна поставила кувшин меду между мужем и братом, стараясь прервать разгоравшийся спор. Хали-ма несла томленую баранину с чесноком сразу две ноги. Елизар, до сей поры гладивший головенку дочери, взял Ольгу на колени - верный знак: спору конец.

- Подвинь-ко, Лагута, яндову! Нам ли ныне грози-тися? Ты гляди: избы наши - полны чаши! А земля наша эвона как поднялась! Литву смирили, Тверь под руку подвели, булгар обуздали - наместников своих посадили в Казань. Князь Рязанской, коль ума не избудет, к нам приклонятися станет!

Елизар говорил, как по писаному, и Лагута еще раз с горечью отметил про себя: ископытили мужика, а какой мужик был! Ежели снова война - в лес его утяну...

11

Война, как ни жди, всегда нежданна.

Дмитрий знал, что Мамай подчинил себе почти всех эмиров в Орде, князей и царьков, ранее мнивших о самостоятельности. Епископ Сарайский, отец Иван, жаловался на притеснения Мамая, просился у митрополита на Русь, "дабы живота не избыть", Мамай - не Маго-медка, понимал, что епископ все высматривает в Сарае и доносит на Москву, потому смерть русского священника - самое надежное дело. Епископ доводил Москве, что в Орде престрашная моровая язва и что ждать нападения татар в ближайшие годы нечего. Однако прошло чуть больше года, как вдруг объявился верный Мамаю царевич Арапша. Большое войско переправилось через Волгу и захозяйничало в Посурье, грозя Нижнему Новгороду,

Грянули колокола на Москве, и поднялось большое войско. Вновь поскакали гонцы в ближние города, откуда спешили князья и воеводы с полками. Сам Дмитрий сел на коня, стремясь управиться с ворогом до жатвы. Дошли полки до реки Суры, соединились с войском нижегородским, а никакого Арапши там не оказалось. Попадались сожженные деревни, вытоптанные поля, но ордынских полков не было. У мордвы вызнали, что Арапша отошел далеко, к Волчьей Воде, к притоку Донца. Дмитрий не стал гоняться за царенком - мал зверь! - и вернулся к Москве, оставив полки владимирский, переяславский, юрьевский, муромский, ярославский. Вел силу эту сын князя Нижегородского, Иван Дмитриевич, который стоял во главе нижегородского полка. Многовато было ему такой чести, ну да ладно: тесть упросил...

Московское воинство вернулось домой, слегка промяв коней, и готовилось к жатве. Да в конце того погожего лета пришлось пожать русским полкам жатву - " горькую жатву.

Молодой князь Иван Нижегородский не смог внушить воинству послушание и заботу о деле опасном. Пошли распри меж полками и воеводами, после пристрастились в безделье к пиву и меду. Понравилось. Побрели по деревням и селам, меду искали. Пили в жару. Хмелели и радовались сами себе: какие они бесстрашные. Иной кричал, что один управится с десятком татар. Доспехи, мечи, копья, булавы, рогатины - все кучей свалено на возы. Лихая игра с судьбою...

Второго августа грянула гроза.

Мордовский князек навел Арапшу на разморенное русское воинство. Хитрый воин не сразу напал, но все высмотрел, рассчитал точно, полки разделил на пять колонн и с пяти сторон ударил нежданно и страшно. Русские растянулись по деревням вдоль реки Пьяны и сами были пьяны. Добежать не успели до телег с оружием, как уже половина полегла под саблями. Другие кинулись к реке. Тонули сотнями и гибли от стрел, а с берега разили копьями. Иван Нижегородский утонул, пробитый стрелами...

Арапша отправил табуны коней, полон и обоз с оружием к Мамаю, а сам, уверенный в победе, подошел к Нижнему Новгороду. Князь Дмитрий Константинович Нижегородский в горе и страхе бежал в Суздаль. Арапша сжег город. Из жителей спаслись лишь те, что отплыли на судах к Городцу.

Всю осень мотался Арапша, неуловим, волку подобен, по Засурыо, грабя села и деревни. Грабил и убиаал русских купцов на реках, устраивал коварные засады и вновь исчезал в степи или за лесами. В ту же осень напал внезапно на Рязань и сжег ее. Олег Рязанский, оставив по обыкновению стремянной полк для прикрытия, бежал в леса, но едва жив остался: стрела догнала его, ударила в плечо.

Дмитрий выслал сторожевые полки, но на покров уже остались лишь следы от нашествия Арапши.

Русь еще не оплакала мертвых, а уже новое известие: решили мордовские князья, что повержен Нижний Новгород, напали на город, дограбить остатки. Однако второй сын князя, Борис Дмитриевич, собрал воинство и настиг полки и обозы мордовские у той же реки у Пьяны. Теперь побиты были мордовские полки и тонули в той же реке, где в конце лета тонули русичи.

В день ангела любимого сына Василия - в самом начале января - Дмитрий собрал в стольной палате бояр, воевод, ближних людей своих. Только веселья не было. С рундука в предпорожную палату вваливались бояре, собольи шубы складывали на лавки, обтаптывали снег, крякали, потягивали носом - хорошо пахнет из подклстной поварни. В палате уже кучнились бояре да воеводы, голова к голове, и о чем бы ни заходила речь, все сбивались на битву у Пьяны-реки. Вот уж и за столы сели, дождавшись, когда Митяй освятил трапезу.

Митрополит Алексей прислал через служку благословение князю Василию и всему дому Князеву и всем гостям, но сам быть не мог: с полгода уже не отпускала его болезнь.

- А Киприян-от сидит во Киеве! - напомнил Оле-шинский.

- Этакого не бывало: прислать нового митрополита на Русь, когда старый жив! - поддержал разговор Акинф Шуба,

- Справно ему отповедал наш великой князь: есть у нас митрополит, а иного не надобе! - громко, чтобы слышал вошедший в палату Дмитрий, сказал Олешинский и пошел цапать одной рукой бороду, другой - волосы.

Монастырей с Кусаковым и Кошкой пытались поддеть кого-то шуткой, хотели веселья, коли день веселый, но не выходило пока. Чуть припоздав, явился Федор Свиблов. Не все еще видали его после возвращения из нового похода в мордовскую землю. Он водил туда московский полк и вместе с полком Бориса Нижегородского наказал союзников Мамая.

- Как воевалося, Федор? - спросил Монастырей. - Всю землю пусту створили! - дернул шеей Федор Свиблов.

Тут бы и разгореться, мнилось, веселью. Великий князь посадил на колени шестилетнего Василия, поцеловал его, одарил прилюдно новой шапкой собольей и крохотными латами, изделием Лагуты. Громко все восхищались подарком, хвалили Василия, желали ему здоровья и отцова ума.

По первой же чаше стало видно, что меды на столе слабые, а пиво густо намешано с медом и только гнало пот, а в голове оставалось трезво. Первым крикнул Дмитрий Монастырев:

- Княже! Почто меды слабы?

На удивление, князь не осерчал, а будто бы даже обрадовался. Со своего высокого стольца-приступа он громко сказал:

- Бражны меды на Пьяне-реке остались!

Вот оно! Вот куда метил Дмитрий, и спроси Монастырев, не спроси, а великий князь нашел бы место слову этому. Нет, недаром поставлены были слабые меды!

- Там все выпито! - снова крикнул Монастырев, видимо дома жахнул яндову своего меду.

- Эко, возглаголал! - нахмурился Дмитрий и ссадил сына на пол, подтолкнул слегка - иди к матери!

Молча пили слабый мед. Кошка причмокивал. Оле-шинский лукаво хвалил.

- Чего в Орде, Дмитрей свет Иванович? - спросил тиун.

Это было интересней медов, и затихли снова столы.

- Дело спросил, Микита Свиблов...

Дмитрий собрался с мыслями, обвел столы взором строгим - все свои заговорил:

- Мамай готовит великий набег на Русь. Несговорчивых эмиров на плаху ведет. Владыку нашего из Сараю своего гонит вон! Арапшу пригрел, а тот пришел ажио с Арал-моря - вон куда раскрылил волю свою! До медов ли нам, братие? Со Пьяны-реки хмель долго не выветрится, а в Переяславле, в Нижнем, в Муроме, в Юрьеве, во Владимире - тамо останется по вси дни - хмель слез горьких... Вот мы рады, что повоевал наш добрый воевода землю союзника Мамая, а ведь Мамай придет к Нижнему, не оставит тот город неотмщенным.

- Отстоим! - раздался голос Монастырева...

Разъезжались непоздно. Тихо и светло было у каждого на душе: что ни говори, а посидели, послушали великого князя - будто сторожевые полки расставили: спокойно стало на душе.

Затихли ступени на рундуке. Лошади проржали уже на церковной площади. Далеко-далеко, у Фроловских ворот, что у церкви Спаса, прокричал страж, затворяя за последним. Дмитрий стоял один в собольей шубе внакидку, без шапки и смотрел на ночную зимнюю Москву. Было тихо и морозно. Город казался не таким большим, как летом, он исчезал из виду совсем близко: снегом сровняло крыши и пустыри, сады и реки, только изредка мелькнет в непостижимой земной дали редкий ночной огонек - баба вышла к стельной корове, скороспешно побежали за знахарем к умирающему или к повитухе для роженицы... Город лишь угадывался от этих огней, напоминал князю, что он живет, затаясь под щедрым русским снегом.

"Русь, да приидет ли покой твой..." - прошептал Дмитрий и с надеждой, что будет услышан его голос, посмотрел на темно-багровое, как его княжеское знамя, небо, осыпанное звездами. И вспомнилась материнская примета: белые звезды в рождество народят белых ярок...

12

И снова было лето. Вторая половина. Мирно пел жаворонок, презирая границы княжеств и уделов. Елизар Серебряник слушал его и слушал, что пела по-татарски Халима.

Скуп и жесток ты, отец мой, Ты на скот меня променял. Превратятся скорей пусть в песок Деньги, что на шее звенят. Все ягнята, что взял за меня, Пусть попадут в волчьи зубы. Жеребята, что взял за меня, Пусть падут, не став скакунами.

Она ехала далеко впереди. Давно, вот уже несколько лет, мечтала она увидать милую глазам и сердцу степь. Только увидать, хлебнуть шального степного ветра - и снова в Москву, к дочери, к любимому, ладному, рыжеволосому Елизару... Перед жатвой не думал Елизар, что урвет время, но прискакал от великого князя гонец и приказал выехать в степь, где надо увидеть хотя бы один аил кочевников. Елизар понимал, зачем надо: по одному аилу можно судить без ошибки, будет скоро поход или не будет. Как это вызнать, лучше Елизара никто не разглядит, а если еще и Халима...

С весны было слышно, что Орда снова сделала набег на Нижний, но набег небольшой, и это особенно насторожило великого князя. Наступил август удобнейшая пора для набегов. И вот Елизар в степи. Вечер. Он готовил ночлег, с улыбкой вспоминая последнюю ночь на чужбине, в шатре Халимы. Тоже был берег реки, высокий, крутой, а там, на другом берегу, от воды, что плескала на повороте у низкого берега, начиналась равнина. Уже не степь, но еще видны были меж перелесков большие разводья степных трав.

Халима стреножила коней и спустилась к реке с мехом для воды. "Ловко придумано - вода в кожаном мешке..." - между делом подумал Елизар, устраивая из нарубленных веток шалаш. Он навесил края, выстлал землю мелкими ветками, принес каптаргак с едой, отвязав этот походный мешок от седла, вынул еду, а мешок постлал на ветки. Ну чем не брачное ложе? Лучше, чем тогда было!.. Сухих веток близко не было, и он отошел в кустарник, где с зимы висели наломанные снегопадами ветки. Уже возвращаясь и тихо напевая песню Халимы - "...все ягнята, что взял за меня...", - он услышал будто чьи-то голоса. Голос Халимы точно. Он прибавил шагу и, не доходя еще берегового обрыва, увидал конника на другом берегу. Тот гнал коня стланью, будто за ним гнались. Почуя недоброе, Елизар крикнул:

- Халима!

Ни слова в ответ. Он бросил охапку и глянул вниз:

- Халима-а!

Она лежала у самой воды, стрела дрожала над ее спиной.

Елизар ссыпался с берега, увидал кровавую пену на ее губах. Стрела прошла ниже лопатки и вышла под грудью - страшный, рубящий удар плоского наконечника сразил ее наповал. Она видела Елизара, должно быть, глаза смотрели сквозь темную пелену, но и это слабое движение жизни тут же угасло.

...Он вынес ее на берег, положил еще гибкое тело поперек седла и тихонько тронул от проклятого места. Надо было доехать до первой церкви и схоронить.

"Халима... - шептал он и гладил свободной рукой ее черные волосы. Халима, а как же Олыошка-та?.."

Он нехотя оглянулся - идет ли умная лошадь Халимы - и вдруг встрепенулся: на том берегу десяток, за десятком - сотня за сотней выезжали тьмы конников. Они что-то кричали, но ни один не пускал коня в реку: видели, что впереди у Елизара густой лес.

"Ага! Нашла Орда!" - подумал жестко Елизар и подстегнул коня.

Наступила ночь.

Часть третья

ПОЛЕ

Была в городе Москве печаль великая, и во всех концах города поднялся плач горький, и вопли, и рыдания... оплакивали жены русские детей своих, рыдая в голос и захлебываясь слезами, не в силах сдержаться, потому что пошли те с великим князем на острые копья за всю землю русскую.

Пространная летописная повесть о Куликовской битве

И наступила тишина в Русской земле...

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича

1

С благовещенья задумал Дмитрий отъехать наконец в отчинные деревни, хоть раз за последние годы глазом хозяйским взглянуть на то, что оставлено отцом, что перешло к нему после смерти матери, княгини Александры. Молодому князю ведомо было, что в делах поземельных, в пошлинах и податях, в скотоводстве и торгах тиун Свиблов разбирается больше, но надо же и самому оглядеть имения, не все мотаться дядьке Миките. А необоримей всего была тяга побывать в дальних деревнях, в которые он наведывался еще с отцом и где впервые увидел лес, реку, увидел, как сонно волок-нится сладковатый дым костра, услыхал глухаря и грустную вдовью песню. Ему было шесть, как сейчас его любимому сыну Василию, но на всю жизнь запомнилась эта деревня, черная изба и баба в поминальном платке. Как сейчас видит Дмитрий ее чистый холщовый сарафан, крупные, крепкие и все же женские руки и деревянный чум молока... "Испей, князюшко, - богатырскою силою наполнишься..." И та же баба сыпала золу на куричий хвост, шептала приговоры - от всех болезней, кропила зарю с нового веника, дабы минули все несчастья молодого князя... И в душу запало то, что не выскажешь словом прилюдным, без чего никогда не защемит сердце при виде сирой деревни, прибившейся к речонке, нежданного погоста, забытого остожья на лесной поляне... И никогда, казалось Дмитрию, не загорится смертный человек любовью к ближнему, ко всей этой единственной, многогрешной, горькородной земле, не пробудись он хоть раз в незнакомой избе, не заблудись в престрашно бескрайних болотистых лесах и не спасись, - будто заново родился! - выбредя на дальний колокольный звон... "Пора, пора отъехать в отчинные деревни! Князь я аль не князь?" - не раз подбадривал себя Дмитрий, но отъехать туда так ему и не довелось. Годы пошли - один тяжелей другого. Война с Тверью, с Литвой, с Ордой в Нижнем Новгороде. Стояние на Оке и, наконец, тяжкое поражение на реке Пья-не... Новый епископ Сарайский, владыка Афанасий, сменив Иоанна, прислал тайного гонца и довел недобрую весть: сатанинским умыслом Мамая составлен в Сарае тайный заговор, чтоб извести великого князя Московского, а кто подослан то не ведомо. Вот и думай... Минувшую осень провозился с отцом Митяем: едва упросил его снять с себя драгие одежды, отставить вереницу слуг и отроков, коими он себя окружил, и смиренно пойти в Спас-Чигасов монастырь, что меж заяуз-ской и гончарной слободами. Дмитрий пошел на дело необычное: вместе с клобуком инока он повелел надеть на духовного отца своего и печатника мантию архимандрита! "Быть до обеда бельцем, а после обеда старейшиною монахов есть дело беспримерное!" - роптали на Москве и в иных городах русских, но особенно воспротивились нарушению церковного устава епископы Дионисий Суздальский и Пимен Переяславский. Почуяли, что Дмитрий метит поставить Михаила во главе русской церкви, неспроста исполчились супротив воли великого князя. Да они-то - полбеды, тяжко было уговорить митрополита, бывшего при смерти, не желал старик благословить на свое место Митяя: "Сей архимандрит еще новоук в монашестве..." Сергий Радонежский - вот кто, по мнению митрополита, мог заступить его место, но гордый и неистовый старец из Троицкого монастыря решительно отверг высокую честь, предпочтя уединение в своей обители и не желая погрязать в трудных делах митрополии. Не одобрял отец Сергий и новоставленного архимандрита Михаила, названного так после пострижения княжего печатника. Не желал Дмитрий отступать перед уставом, перед капризами, перед наветами врагов Митяя, не могли они или не хотели видеть, какая опасность грядет на Русь, в такую годину нужен в митрополии свой, надежный, а не присланный пастырь. Бояре и князь Серпуховской, днями пребывая у постели больного митрополита, уговаривали его утвердить печатника, говорили, что отвергнутый великим князем новый митрополит Киприан только и ждет, как бы въехать в Москву и взять посох первопастырский. Умный политик поборол в митрополите Алексее священнослужителя, и он благословил Михаила, но с оговоркой: если бог, патриарх и вселенский собор удостоят его править российскою церковью...

Двенадцатого февраля 1378 года митрополит Алексей скончался.

Коломенский счастливец Митяй тотчас оставил Спасский монастырь и без ведома патриарха Константинопольского возложил белый клобук митрополита Руси на свою красивую голову. В Царь-град он не спешил, но уже надел мантию со источниками и скрижалями, принял посох, печать, казну, ризницу митрополита Алексея, въехал в его дом за городом у села Троицкого-Голени-щева и стал решительно судить дела церковные, называясь отныне митрополитом Московским Михаилом. Многочисленные отроки и бояре, в том числе Кочевин-Олешинский, служили ему. Видел Дмитрий, что его незаконнопоставленный митрополит возбуждает зависть и пересуды. Опять забота: надо уговаривать епископов, собрать их в Москву и просить, чтобы избрали Митяя в святители. Согласно с апостольским уставом, нельзя надевать клобук митрополита, не будучи епископом. Однако ставить Михаила-Митяя в епископы мог лишь митрополит, но Алексей скончался, а ставленник Константинополя Киприан сидел в Киеве, выжидая своего часу, и уж он-то никак не согласился бы благословить соперника своего, уже захватившего русскую митрополию. Все перепуталось, и, хотя в Москву съехались все епископы, убоясь противиться Дмитрию, один все же бросил вызов - Дионисий Суздальский. Он упрекал великого князя в святотатстве, и... Дмитрий уступил, Михаил-Митяй остался пока незаконным митрополитом, опасаясь к тому же ехать в Константинополь, где мог потерять незаконно присвоенную мантию митрополита.

Дмитрий тоже откладывал отъезд своего духовного отца, потому что было немало иных забот.

- Княже, когда же в отчинные деревни? - спросил как-то Бренок, но Дмитрий лишь тяжело вздохнул в ответ: близились тревожные дни.

* * *

Русские полки стояли без дела под Коломной. Дмитрий выезжал к ним и нашел воинство в полном порядке и трезвости. Одно смущало великого князя, что не мог он ответить на вопросительные взгляды воевод и рядных воев: почему стоят они? Скоро ли будет настоящее дело? Особо мрачны были мужики из деревень и мелких городов, жившие с земли, да оно и понятно: конец июля.

- Не топор кормит мужика, а июльска работа!

- У божьего дня уж свету вбавилось, а мы все стоим!

- Да уж проклов день на носу!

Дмитрий слышал эти разговоры в стане своих воев, когда отъезжал обратно к Москве в сопровождении неизменного Бренка и малой гридной дружины. Он был спокоен пока, особенно за северные границы. Беспокойный Ольгерд умер в прошлом году, сыновья его от всех жен передрались. Литовский престол захватил любимый сын покойного воина-князя - Ягайло, а старший, Андрей, княживший в Полоцке, сразу и окончательно перешел на службу к Дмитрию. Михаил Тверской успокоен званьем второго великого князя на Руси и верен договору. Рязань второй год подымается из пепла после Арапши, и вот вновь грядет темная туча из Орды. Дмитрий чувствовал ее приближенье и неспроста собрал и держал полки наготове: разговорам и хитростям пришел конец, ссылаясь на засухи, падеж скота, Дмитрий давно уже объявил Мамаю, что станет платить дань много меньше, чем тот желал, не более той, что была установлена при Джанибеке-хане. Это был вызов Мамаю.

И Дмитрий ждал.

"На прокла поле от росы промокло..." - вспомнил он старинную примету-присказку, когда подъезжал уже в сумерках к Москве и видел, как тяжело обвисла высокая, еще не кошенная отава под сильной, погожей росой. Крепко пахла растоптанная трава, а у берега Москвы-реки все еще всплескивали крупные окуни, гоняя малька, - август близок...

На дворе выслушал подуздного, тот довел, что Рат-ница плохо принимает нового жеребенка, уродившегося пегим, и вспомнился Серпень, отосланный в Троицкий монастырь. Нежданно пришла жалость: зачем отослал доброго коня, коль все едино отец Сергий не ездит на нем, но мысль эту пришлось отвести от греха подальше...

Он еще не отмолился на ночь, как на рундуке, а затем и в переходной палате послышались сдержанные голоса - то гридня спальная преградила кому-то путь в хоромы. Дмитрий не стал выжидать, когда начнут грид-ники робко царапать дверь, вышел и сразу узнал при свете свечи Квашню, бывшего гридника, а ныне уже настоящего дружинника. Гонец сторожевого полка, где вот уж не первый год начальствует Дмитрий Монасты-рев, Квашня и рта не успел растворить, как великий князь все понял, но сдержал себя и спокойно, по-будничному спросил:

- Ну, что... Арефей - татарва, поди?

- Она, княже! - уламывая дрожь во всем теле и тем стараясь придать себе достойное случаю мужество для сходства с великим князем, ответил Квашня.

- Где видали?

- Нигде не видали!

Дмитрий нахмурился, закусив губу, и уставился в широкое лицо этого преданного, но, пожалуй, бестолкового воина.

- С-под степи прискакал Елизар Серебряник, он их видал тамо - тьмы! нашелся наконец Квашня и, разговорившись, дополнил: - Бабу у него, татарку, стрелой там подбили!

- Далеко ли до вашей сторожи?

- Во дне пути!

- Добре... - задумчиво произнес Дмитрий и еще раз добавил: - Добре, Арефей... Поди-ко в поварню, испей квасу не то - молока, да прежде сотника ко мне пошли из гридни!

- Он при рундуке стоит, на меня пастился! Дмитрий вернулся в покои, прикинув на ходу: до

Москвы им идти дня три, а то и четыре, ежели идут большим воинством со всеми обозами, ежели набежали легкой тучей - полки не пустят. Рассчитывая на самое худшее, он вышел снова в переходную палату, где его ждал сотник Павлов, ранее ходивший под Капустиным, и наказал ему немедля отправить по десятку конных воев во все города, еще не выставившие полков. Сбор всем назначил в Кремле.

"Вот и посплю распоследнюю ноченьку..." - непро-шенно пришла расслабляющая мысль, и, поддаваясь ей, Дмитрий прошел мимо полога брачной постели, чуть скрипнул дверью в соседнюю, самую теплую - детин-ную повалушу, где на широких постельниках, на полу, под беличьими одеялами спали его наследники: Даниил, Василий, Юрий... Дочь Софья только-только родилась на ильин день и спала по праву запазушного возраста с матерью. А эта троица - голова к голове, но нравы тут как тут: старший скромно свернулся на краю, поближе к дверям, младший поджал коленки к подбородку и весь в себе, а любимец Василий растянулся великодержавно и руку выкинул куда-то выше головы.

Присмотрелся Дмитрий - детские латы лежат в головах на половике, начищены до зеркального блеска. Сразу видать, что отцов подарок пришелся сыну по вкусу, вот и чистит и светлит войлоком с утра до ночи... "Спите, родные мои..."

Дмитрий прикусил губу, проглотил набежавшую соль и шагнул осторожно в угол - поправить лампадку: коптила...

В крестовой он сел было писать завещание, но в уставшую голову ничего не шло, и он, промучившись, убрал крупный лоскут хартии и глиняную чернильницу за божницу. Перо выпало на пол и хрустнуло под ногой. "Значит, не бывать тому..." - с неясной радостью подумал он, относя слова "не бывать" к завещанию, а в самой глубине души взлелеялось иное - не бывать покуда смерти...

* * *

Через день Дмитрий вывел собранные полки из Кремля. Тимофей Вельяминов был недоволен: многие люди из московских сотен опять попрятались. Дмитрий отнесся к этому спокойней, потому что со стремянным полком набралось тысяч двадцать, да еще Андрей Полоцкий присоединил свой полк, и с теми, что стояли за Коломной, набиралось немало. Должны подойти те, кого ждать было уже невозможно - от Ростова, Кашина... Они идут вослед.

У Симонова монастыря встретилось Дмитрию знакомое лицо. Присмотрелся Елизар Серебряник. Рыжая голова поклонилась великому князю да так и не подымалась. Дмитрий съехал на обочину, подправил с Брен-ком, а Вельяминову махнул рукой:

- Веди, Тимофей Васильевич! - и сразу к Елизару: - Схоронил?

Елизар кивнул и враз с Дмитрием перекрестился.

Лишь на миг взглянул Елизар в лицо великому князю и снова опустил голову, а тот продолжал еще смотреть на своего слугу, так скоро вошедшего в число самых нужных, хоть и далек он был от двора. Судьба этого человека нежданно переплелась с судьбою и его, Дмитрия. Воистину неисповедимы пути господни... Хотел Дмитрий сказать Елизару что-нибудь доброе, бодрое, но слова не шли, и он молча тронул коня.

- Княже! Днесь догоню полки! - послышался позади голос Елизара.

Бренок оглянулся - Елизар еще стоял у ограды Симонова монастыря, стоял у сторожки, где ночевал когда-то с Халимой.

- Стоит, - заметил мечник, да приумолк в смущении, стыдно, должно быть, стало, что отвлекает великого князя на пустяки.

- Возвратимся, бог даст, напомни: слугу сего одарить надобно.

- Исполню, княже! - с готовностью ответил мечник.

Дмитрий покосился довольно: славным мечником одарила судьба - день и ночь помнит о князе. А сам ладно в доспехи укручен, как родился в них. Шлем горит - глазам больно, известно, чистит и трет войлоком, как младенец князь Василий, а того не ведает, что он, Дмитрий, примерял этот шлем пораньше хозяина...

Легкая, почти незаметная улыбка тронула губы великого князя, но и она не укрылась от мечника, и тот растерянно подумал: "До смеху ли ныне?"

К вечеру показались стяги передовых полков и крест деревянной коломенской церкви, где двенадцать лет назад простой иерей Митяй венчал Дмитрия с Евдокией.

- Михайло!

- У стремени, княже!

- Внемли, Михайло: коли бог одарит нас победою, то накажу всем ближним и нарочитым боярам московским, всем ближним людям моим, дабы на месте сем, памятном сердцу моему, взградили церкву каменную. - И, проехав сажен десять, строго спросил: - Что молчишь?

- Ладно сдумано, княже... после рати так и скажи боярам!

И это оценил в Бренке Дмитрий, охваченный теплой волной благодарности к слуге, верившему в невозможное - в бессмертие великого князя. Заговорен ли он, Дмитрий, от коварной татарской стрелы, от длинноро-жонного копья или кривой сабли? Не ему ли, великому князю, следует быть на рати впереди воинства, как испокон повелось на Руси, со времен еще Святославовых? Не его ли прапрадед, Александр Невский, сам водил полки и впереди всех бояр бросался на немцев и свеев?[Свей - шведы]

Близ того места, где Осетр-река слились с Москвой-рекой, уже стоял голубой княжий шатер заботой походного покладника и подуздного Ивана Уды, что был из родословной князей фоминских и смоленских. Дмитрий не мог держать в подуздных и походных покладниках своего боевого тысячника Дмитрия Монастырева. И как раз - легок на помине! - Монастырев неожиданно подскакал к шатру, но тесно уже было вокруг великого князя, и Монастырев прокричал через голову Боброка:

- Великой княже! - Он замялся, видимо надобно было начать с обычного: "Вели слово молвить", но смелый тысячник отринул эти церемонии и продолжил, привстав в стременах: - Пред нами - Мамаев углан Бегич!

- Где он ныне? - спросил Дмитрий и рукой сделал знак, чтоб расступились.

Монастырев подправил коня в круг бояр, окинул всех быстрым взглядом насмешливых глаз, померцал ямками на щеках:

- За Вожей-рекой! Пронск пожег! Вчерашний день, пополудни, реку Проню перешел со всеми обозами, а ныне у Вожи!

Дмитрий молчал, задумчиво перебирая ременные поводья, и тут Кошка встрял:

- А чего ты, Митька, не побил его, Бегича-то? Чего прибег, зайцу подобно?

- А поди-ко ты туда - получишь стрелу в нюхало. Митька первый оскалился грубой шутке, но пригасил улыбку: заговорил великий князь:

- Сколько у Бегича?

- Тыщ у ста, княже!

- Считано аль сам надумал?

- Две ночи по огням считали и две сторожи хаживали днем в обтек Бегичу. Тыщ у ста, княже, с обозным людом.

Дмитрий снова приумолк, спокойный, но мрачный. А в кругу опять загомонили:

- Эко привалило - у ста тыщ! - помрачнел Кошка.

- Да-а... Помахаешь десницею, - покачал головой Кусаков.

- Вот и хрен-то!

Кошка воровато глянул вокруг - митрополита не было, некому клясти непотребные словеса боярина, только осенил себя крестом семейный духовник великого князя, дьякон Нестор, пошедший в этот поход вместо Митяя.

- Как мнишь, Митрей, перешли ли нехристи Вожу? - спросил великий князь.

- Днесь не сподобились, княже, - твердо ответил Монастырев, и эта твердость в его голосе взбодрила многих.

- Ну, как порешим, бояре: теперь пойдем к Воже али поутру?

- Без роздыха не пущу, княже! - решительно поднял голос Иван Уда, и все приметили, что этот подузд-ный не чета подуздному дворянину, Семену Патрикееву, молодому и тихому сыну боярскому, этот как-никак из князей...

- Добре, Иван! - весело ответил Дмитрий. - Не пущаешь ныне - наутрие, до свету, выступим! - и, поворачивая коня к шатру, громко, дабы слышали те вой, что вострили уши вокруг, изрек: - Вожа на то и Вожа; станем биться за нее! [Вожа - пленница]

2

- Молчи! Доколе я стану в порубах высиживать? - Голос Лагуты гремел на дворе, а говорил он в избу, в растворенное оконце, где подвывала и что-то втолковывала ему Анна. - Эка мутноумна баба! Да кто ныне поверит те, что медведь мя заломал? А? Дитю вестимо, что медведи на Москве токмо с кольцом в носу живут! Молчи ты! Да! Да! Ране было у меня задумано про медведя, а таперь немочно этакую срамную весть по слободе да по всей Москве пускать! А как после тверской войны князь Серпуховской изловчился на меня? То-то! Велел платить прокорм двух воев, коли я от войны утек...

Елизар слышал все это и понимал, что не гривны жалеет ныне Лагута, а наступило иное время, когда угроза ордынская, забытая в годы Калиты и Ивана Красного, вновь означилась над Русью, неотвратимо и страшно. Из одной только их кузнечной слободы на Пьяне-реке сгинуло девять ратников. Мало было веселья в избе Лагуты, когда соседка вопила по своему мужу. Да и опять же, посуди хоть начерно, хоть набело, а Тверь Орде - не ровня. На каком безмене ни прикинь, а Орда перетянет. Орда, она и есть - Орда...

Елизар прислушивался к голосу Лагуты из своей избы. Он уж все собрал коня, доспехи, харч, еще Хали-мой навяленное мясо, сухари и сыр, крепко засушенный и просоленный по-татарски. Халима, Халима... Крест не успел путем вытесать, спроворил кое-какой: спешил с вестью о татарах. Хорошо, заказал панихиду в Симоно-вом монастыре. А Ольга уж чует неладное: молчит, уходит от людей за дворы, к Яузе, садится там и тихо плачет... Вот. Брат Иван наехал на Москву, останется, пока они с Лагутой на войне, за хозяина один на две избы, за отца детям, братом - Анне, а Ольге - за отца и за мать...

Анна готовила прощальный стол, крутилась в избе. Детишки приутихли на дворе, позабыв свои удочки и забавы, - не тот день: отец в кои веки в поход идет!

Лагута приготовил топоры на длинных ручках из суков старой яблони длинные топорища, таким достанешь - мало не будет...

- Белыми добры топоры! - похвалил Елизар и тоже сел на завалину избы, рядом с Лагутой.

- Да уж не чета копью! У того древко срубят - заказывай панихиду! А тут... Не-ет, топор с копьем не равняй.

- Истинно так! Этаким топором любое копье упредишь.

Иван принес охапку дров. Вскоре на дворе гуще запахло дымом и потянуло сытным хлебно-мясным духом - то запекался в ржаном тесте свиной окорок, еда ратникам. Из оконца слышались голоса Анны и дочери, та хоть и мала, но тоже толклась у печки. Помощница...

Иван вышел к мужикам и сказал, что днями напишет во Псков грамотку на бересте и вызовет сюда жену. Он говорил и улыбался, хвастая перед сородичами тем, что выучился в Новгороде письменной хитрости.

- Почто ты, Иване, к Новгороду льнешь? - спросил Елизар. - Там, сказывают, ересь бродит.

- В Новгороде всего вволю, - сладко сощурился Иван. Он сидел будто в гостях, будто сородичи его и не едут на рать престрашную. - Там и воли вволю, и куны там рекой текут, там...

- Текут, а к тебе не затекают: осьмой год в одной шапке ходишь, а то и вовсе распокрымши! - уколол Лагута.

- Притекут и до меня, - не обиделся Иван и продолжал: - Что ересь? Ересь водится. В запрошлом годе трех стригольников с мосту сбросили в Волхов-реку, понеже мысль была у тех стригольников - у Карпа с сотоварищи народ православный супротив церкви из-волчить. Началась толкотня в Неревском конце, а потом - у святой Софии, а потом уж их палкою и камень-ем побили да и бросили в Волхов. Как потопли те стригольники, так Волхов семь ден вверх тек.

- Окаянный город! - крякнул Лагута.

- Вольной город! - улыбался Иван. - Князей не жалуют, любого изведут: горласты людищи!

За разговором этим припомнил Елизар ночлег в кладбищенской сторожке у Симонова монастыря, странника Пересвета, ночную беседу с Карпом-стригольником. Вспоминая душегубные мысли того отчаянного человека, нередко он думал, что вроде и прав был Карп, да правда эта страх нагоняла. Память о Карпе и товарищах его затронула свежую рану - давний ночлег в сторожке, где уже не быть им с Халимой...

Лагуте не по нраву были ни война, ни вольные города, где только то и делают, что глотки дерут на вече. Потому, должно, считал он Елизара, хоть он и отменный кузнец и по серебряным узорочьям хитроумен, и брата Анны Ивана, человека тоже ремесленного, а не прибитого к месту, людьми ущербными, ненадежными в жизни. Вот ежели бы они, как Лагута, выбились в люди, имели бы свою кузню, хозяйство, семью большую, каждый год платя соху [Соха - единица подати], да держали бы в думах своих заветную мысль - вот и были бы они люди домовитые, достохвальные, а так, хоть и похваляются тот и другой, что видали земель всяких превелико, только много ли в том проку, коли своей земли не ведают путем? Добрые мужики по породе своей могли бы выйти. И в который раз уж в лобастой голове Л а гуты складывалась одна и та же крепкая и тяжелая, как кусок необработанной крицы, мысль о том, что мужиков портит война. Он замечал и среди своих, слободских: стоит какому побыть в походе, огрузиться дармовым серебром да девиц беззащитных помять в поверженных городах - и нет человека. Какие кузнецы гибли на его глазах! Вот тут и подумаешь, что дороже - в лес утечь от войны али захворать дурниной дружинной? Верно и то, что война войне - рознь...

- Акиндин! - Лагута поднялся, позвал старшего еще раз и, когда тот вышел наконец из кузницы, махнул рукой: - Иди в избу! Олисава! Отыщи Оленьку!

Ласково назвал он дочь Елизара, и стало понятно, что не будет сирота лишней в избе и семье Лагуты.

Прощальное застолье было невесело. Елизар, прибитый своим горем, не приметил сразу, что Лагута не в себе, потому и ворчал на Анну, и с Иваном спорил, чтобы не допустить до сердца то, что неминуемо придется сейчас оторвать. Сидели за длинным столом из четырех широких тесин. Немало радостей и горя дарил этот стол, особенно неприветлив был в засушливые годы, но худо-бедно, а шестеро подымаются - Акиндин, Петр, Олисава, Антоний, Воислав и последняя - Анна. Теперь вот прибавилась еще и Ольга Елизарова. Все дружно - ложка за ложкой, по порядку - хлебали духмяные щи с гречневой кашей и грибами. Светлые липовые ложки ныряли в большое долбленое блюдо.

- Не частить! - покрикивал по привычке Лагута, но сегодня его большая ложка не била по лбу никого.

Репа с молоком да черничные пироги делали уходящий день печально-светлым праздником.

- Пора! - решительно поднялся Лагута, Ребятишки торопливо крестились на копченую доску иконы и стаей выпорхнули в сени и на двор. Один тащил отцов шлем со стеганым подшлемником, другой - кольчугу. Акиндин и Петр вывели коней и сами седлали их. В доме резанул вопль - Анна взвыла: кончилось терпенье. Лагута молился среди избы, слушая бабий вой, и чуял: от сердца воет, не для соседской молвы.

- Ну, будя, будя! - нестрого останавливал ее Лагута и под вой жены вышел на двор.

Елизар уже был снаряжен и сидел в седле, держа в руках Ольгу. Она не ревела, лишь крепко вытирала кулаком слезы, но, как ни выжимала их, они натекали снова.

- Ты уж покручен по-ратному? Я сей миг! - Лагу-та на редкость ловко облачился в кольчугу поверх рубахи, сверху набросил серый, как у Елизара, плащ-мятель, приладил на голове шлем с подшлемником и взял из рук старшего топор.

- Воислав! А принеси-ка мне, родимой, щит из кузницы!

Младший кинулся за щитом и скоро бежал с ним, закрывшись им от колен до подбородка. Над кромкой щита моталось его веснушчатое лицо с белесым шрамом от плетки тысяцкого Вельяминова.

С воплями и причитаниями вышла Анна, Лагута круто оборвал ее, подпустил к колену, расцеловал. Подходили ребятишки, и он наклонялся к каждому с седла.

- Ну, пора, пора! - торопил он себя и сам наказывал: - Мать почитайте! За меня остается Акиндин: ремень и ложка - все от него! Ежели чего там... он при-нагнул лобастую голову к гриве коня. - Ежели чего там створится со мною... Тихо, Анна!.. Тады так велю: Акин-дину оставляю кузницу. Петру другого коня. Антонию и Воиславу - по гривне серебра. Вам, девки, по иконе и по корове, а мать покуда - всем вам голова!

Анна, молчавшая эти минуты, снова кинулась к Ла-гуте с плачем, так с причитаниями шла до самой плотины на Яузе, по которой легла привычная дорога на другой берег, к Лыщикову монастырю. Детишки молча бежали рядом, на плотине, слушая мать, приостанавливались и смотрели вслед конным, в их освещенные вечерним солнышком спины.

- Тятька-а!

Лагута узнал голос младшего, повернулся в седле.

- Тятька-а! А Мамай-то у чура? [Чур - граница]

- У чура, сыне, у чура.

Елизар и Лагута подстегнули коней, рассчитывая до рассвета прибыть в Коломну.

3

Мамая с трудом узнавали даже близкие ему люди - Темир-мурза, новые угланы, которых он возвысил из тысячников, нойоны, наделенные землями, тысячники, получившие вожделенные тарханные ярлыки и теперь свободные от налогов, еще больше преданные ему, - не узнавали не потому, чтобы он изменился внешне, нет, он носил повседневный халат, поверх которого зимой надевал обычную баранью шубу - дыгиль, недорогой пояс, только оружие его сверкало дорогими, несметной цены, алмазами. Он так же ел и пил, так же спокойно входил в свой роскошный гарем, где скучали два десятка жен из татарок, русских, армянок, где томились юные индуски, завезенные торговцами коней, где блистали две звезды его гарема - персианки, которым на двоих едва минуло двадцать лет, они были юные, но зрелые женщины, их купили в горных местностях Персии, где таился самый чистый цвет восточной красоты. Эти горные красавицы - джерам-ханум [Джерам-ханум (перс.) - женщина-газель] - напоминали египтянок: маленький рот, миндалевидные глаза, нежный очерк лица... Мамая и они занимали меньше, чем раньше, когда он медленно, но верно двигался к вершине власти, теперь же он был одержим заботами о великом будущем. Эта одержимость и делала его неузнаваемым. Из Сарая то и дело высылались доверенные асаулы с сотнями нукеров в разные концы Золотой Орды - в Сарай Бату, в Крым, в Поволжье, на восток, в Персию, в Междуречье... Решительной рукой он наводил порядок в Орде, зорко следил за врагами и друзьями, могущими стать врагами, за бескрайними просторами покоренных земель, но ни на один день он не упускал из виду главную заботу своей власти - Русь. Да, Русь - его главный улус, но она окрепла и стала огрызаться. Это опасно для Орды? Нет! Это даже хорошо: надо сломить Русь, напомнить ей времена Батыевы, и не только ей... На востоке копит силу Белая Орда, но Мамай не станет мешать ей пока, ибо у Золотой Орды есть более важные цели, на кои никогда не будет способен Тимур со своей Белой Ордой. Мамай знает, что там посмеиваются и скрипят зубами на то, что властелином Золотой Орды, всего священного Улуса Джучи, стал грязный темник, а не человек наследной крови Чингиз-хана, но он, Мамай, покажет, что его время новое время, время рождения новых повелителей. Да, был Чингиз-хан, но что осталось от его хлипких потомков? Они распылили великий дух завоевателей основу могущества Золотой Орды. Они настроили роскошные города, забыли запахи степного ветра, сладкий дух человечьего жира, когда он, спластанный с животов врагов, улетал, зажженный, на стрелах и поджигал города и селенья на просторах русских равнин...

Это там, в Белой Орде, скалят зубы его единокровные враги, но так будет недолго: когда вновь будет повержена Русь, он еще даст десяток лет пожить Белой Орде - пусть пока! - а за эти годы мир услышит о Мамае, и гром его имени будет громче Чингизова, ибо не тому завоевателю назначила судьба покорить мир, а ему, Мамаю, прошедшему сквозь все извивы притронно-го ада, познавшего жар сражений, наветы соперников, убийства врагов и друзей, страх отмщения, зависть и унижения перед сильными бегами, эмирами, и вот настало время, когда всему этому пришел конец, - время вознаграждения и возмездия. Он помнил врагов наперечет и не мог быть спокоен за спину свою, пока живы те, ныне присмиревшие враги. Их ничтожные, корыстные поползновения должны сгинуть вместе с ними, и небо не накажет великого Мамая, ибо что значат их жизни, если Золотая Орда стоит на пороге великих завоеваний. Они умрут, и с ними сгинут ненужные заботы. Правда, он уже почти умертвил всех тех, кто на великом курултае смел остаться при поясе. Когда на всеордынском съезде повелителей Улуса Джучи выбирали нового хана - его, Мамая, поганая собака Хасан-бег из Сарая Бату не снял пояс и не повесил его себе на плечо - не одобрял избранника, как и все мелкие заговорщики. Притворился больным и знаменитый углан Бегич, но потом два года носил подарки и ползал в ногах, прежде чем сон вернулся к нему. Напрасно успокоился углан Бегич: Мамай ничего не забывает и ничего не прощает. Сейчас этот опытный воин повел войско на Русь. Он обещал Мамаю к осени, к ногайским торгам, повергнуть московского князя и положить к ногам Мамая всю Русь от белых северных морей до причерноморских степей. Ну, что же... В любом случае это последний поход Беги-ча: покорит Русь - можно с ним кончать, побьют его русичи - на месте изрубит его Мамай. Но побить тьмы Бегича невозможно: в подготовке похода участвовал не только главный бакаул Золотой Орды, мурза Хасан, но и сам Мамай.

Пока Бегич исполняет первую часть великого плана, в Сарае проходит курултай. В столицу съехались со всех концов Золотой Орды те, кому он, Мамай, доверил части своего улуса, кто обязан хранить и приумножать завоеванные земли, славу и мощь Орды. Завтра его вельможи, его нойоны узнают то, о чем лишь мечтали Чингиз-хан и Батый, но что предстоит осуществить Мамаю, его верным мурзам, его бесстрашным угланам левого и правого крыла, его беспримерным темникам, отчаянным тысячникам, преданным воинскому долгу сотникам, бессонным десятникам, всем конным нукерам и конечно же неподкупной и страшной всем врагам, отборной части воинства, вскормленной с лезвия сабли, - его кашикам, готовым трижды умереть за своего хана и погнать в бой трижды убитого скотовода...

Завтра, как только взойдет луна, он объявит им то, к чему должны все они быть готовы, - вся Орда! - чем станут жить они сами, дети их, внуки и правнуки, боготворя Мамая, благодаря дни, когда они жили с ним под одной луной.

* * *

Над Сараем Берке еще не поднялось солнце, а лучи его уже играли на многопудовом полумесяце из чистого золота, высоко вознесенном на серебряной спице над дворцом. В погожий день Мамай не просыпал этот предрассветный час: два больших серебряных зеркала, кои ежедневно светлили войлоком, были поставлены так, что зеркало у окна ловило золотой полумесяц л передавало его второму зеркалу, а то отбрасывало сияние первых лучей прямо на ложе Мамая. Это нововведение во дворце было единственным, на что согласился Мамай после воцарения. Ему мало было и этого дворца и этой столицы, он все это отринет и возведет новую столицу - Сарай Мамай - с великолепными дворцами, садами, фонтанами из розового мрамора. Перед дворцом будет стоять мечта его жизни - чудесное дерево, ветки которого, сделанные из слоновой кости, из серебра, из золота, будут выливать кумыс, русские меды, разноцветные вина дальних земель, покоренных его войском. Каждая покоренная страна кроме положенной дани должна будет присылать ежегодно самую красивую девушку, помещенную в клетку из чистого золота... Эти мечты далекой юности теперь совсем близко, и стоит ли терять время на богатые одежды, обновление дворца, сада, даже заботиться о гареме, если все скоро будет по-другому - с невиданным блеском и роскошью... А эти зеркала - придумка восточного хитреца - помогут хану Мамаю встретить тот день, когда он подымет бессчетные тьмы своих нукеров и бросит их вослед уходящему солнцу, через поверженную Русь...

...Хан Мамай приоткрыл глаза и тут же сощурился, оскалясь от зеркального отраженья. Солнечный день радовал и бодрил его. Он дотянулся до сабли, всегда лежавшей рядом с постельными подушками, и трижды стукнул ее тупым, внутренним серпом по тяжелой серебряной чаше. В спальную комнату гарема неслышно втекли два евнуха с легкими носилками китайской работы. Через анфиладу комнат гаремных они пронесли Мамая в нужник, а оттуда - к фонтану внутреннего двора. Там, на гранитном парапете, уже стоял простой глиняный кувшин для омовения после брачной ночи. Там уже была жена, с которой сегодня спал великий хан. Она ждала, когда повелитель закончит обряд омовения, потом взяла кувшин и пошла с ним в гарем впереди хана и евнухов, а к фонтану легкой стаей выпорхнули все остальные жены Мамая, обнаженные, истомленные коротким сном и злыми пересудами, и бросились в воду. Мамай лишь на миг оглянулся и ушел: утром не было нужды смотреть на них, он смотрел вечером, выбирая себе на ночь наиболее приглянувшуюся в фонтане.

- Какие вести от Бегича? - спросил Мамай Сары-хожу.

Новый темник, поставленный командовать десятью тысячами отборных головорезов - кашиков, всегда встречал великого Мамая в небольшой толпе избранных: бакаул войска Газан-мурза, управитель дворца, он же властелин Сарая, Халим-бег, личный телохранитель Темир-мурза, главный даруга [Даруга - сборщик дани. Здесь - главный казначей] Золотой Орды Оккадай. Все они так или иначе принимали участие в продвижении Мамая к власти, все были не пораз испачканы кровью эмиров, бегов, верных прежним ханам угланов и самих ханов, коих они перерезали бессчетно.

Сарыхожа выдвинулся вперед, польщенный вниманием:

- Ночью, мой повелитель, прискакали из степи нукеры...

- Бегич выжег Москву?

- Нет, мой повелитель. Твой улусник, Митька, князь Московский, вышел за Коломну навстречу.

Мамай нервно запахнулся в халат, крепко подвязал пояс и подцепил к нему поданную Темир-мурзой саблю.

- Пусть возвращаются в степь! Кто первый принесет весть на гриве своего коня о том, что Москва сожжена, тому достанется сабля в золоченых ножнах!

Мамай дружелюбно посмотрел на Сарыхожу, взглядом этим удерживая нового темника около себя. Званье это Сарыхожа получил за то, что изловил бежавшего в Персию эмира из Сарая Бату - Хасан-бега и привез его на грязной арбе вместе с сундуками драгоценностей. Он не утаил ничего, и Мамай надел ему малый алмазный полумесяц на золотой цепи - знак темника.

- Халим-бег! - обратился хан к управителю дворца, и тот молча и низко склонил голову. - Вели расстелить ковры в саду и зови людей курултая, скажи им: небо дарует пищу, ая- зрелища!

- Темир! - обратился он к великану. - Волоки к гостям собаку Хасана!

- О, Эзен! Повели - и я разорву его надвое, вырву жилы и сделаю из них тетиву для твоего лука!

- Делай, что велю! Ступайте все! Скажите курултаю: я подыму чашу черного кумыса, как только солнце подымется над стеной дворца! Оккадай, а ты останься!

Главный даруга, молчаливый, углубленный в подсчеты несметных богатств, молча склонил голову, но не перестал шевелить губами, готовясь к отчету за полученные в минувший день подарки, дани, награбленные богатства. Надо было держать совет и о подарках, коими хан Мамай ежедневно одаривал верхушку Орды, съехавшуюся на курултай. Подарки хана соответствовали положению, заслугам, а также тем подаркам, которые привез в Сарай каждый участник курултая, и все это главный даруга держал в своей крохотной бритой голове, покрытой круглой стеганной на хлопке шапке. Мамаю нравилась почти нищенская одежда главного дару-ги, человека, который ежедневно держал в руках несметные сокровища в подземных кладовых Орды, накопленные за полтораста или больше лет, стекшиеся сюда из старого Сарая, из русских княжеств, из Персии, с Кавказа, из Крыма, из Египта, из Индии...

- Сегодня одари этих волков золотыми перстнями из моих мастерских. Набери мешок - пусть выбирают! Сегодня должен быть великий день.

Управитель Халим-бег поклонился и молчал, не уходя. Он был не просто управителем. В этой маленькой бритой голове не раз вынашивались планы убийств, задуманных Мамаем.

- Почему живет Дмитрий, князь Московский?

- Рано, великий хан...

- Тебе рано? - ощерился Мамай.

- Человек Ивана Вельяминова ушел на Русь.

- Дмитрий умен. Люди вокруг него, окольничие бо" яре, не допустят того человека и близко. Сговори сего молодого жеребчика, князь его обидел, разожги злобу, денег дай - много дай! - и вели ему исполнить задуманное. А на Русь он должен пойти чист и с покаянием, князья московские любят покаяния...

- Тому бог русичей учит - нам помогает.

Мамай сверкнул узкими лезвиями глаз, дернул косой бровью:

- Ты - глупец! Религия русов - сила! Чингиз был велик! Батый был велик! Так?

- Так, великий хан...

Мамай не называл себя ханом, но любил, когда его так называли.

- Нет, не так! Они были глупцы!

Кожа на бритой головенке Халим-бега дернулась, будто он прижал уши от страха.

- Они оставили Руси их бога - вот несчастье Орды! И мы, потомки великих моголов, расплачиваемся за это. Вера - надежнее арабского скакуна, быстрее стрелы, острее сабли, крепче щита, а Орда оставила Руси церкви, их богов и больше ста лет благоволила попам, думая найти в них своих союзников. Они пользуются свободой, не платят Орде дани, но одною рукою берут подаяния, а другой крестят единоверцев, крепя их единство. Я свершу новое, невиданное завоевание этой проклятой земли, я разрушу все церкви до единой!

- В граде Коломне - донесли мне, великий хан, - Дмитрий-князь церковь каменную заложил. Если так станут русичи утверждать веру свою, то каменные храмы возникнут на берегах Волги и по всей их земле. Церкви их толсты стенами и высоки, они - настоящие крепости, они вместилище защитников, богомольцев, хранилище церковной и людской утвари, вместилище княжего серебра и злата...

- Они, те церкви, - вместилище их духа! - Мамай заскрежетал зубами, и толстые пальцы его вцепились в рукоять сабли. - Я буду рубить каждого, кто станет креститься, от лба до пояса и от плеча до плеча - рубить крестом!

Мамай пошел по залам дворца, успокаиваясь. Ха-лим-бег неслышно следовал за ним: хан еще не отпускал.

- Великие темники Чжебе и Субэдэ принесли Батыю славу, они положили перед ним весь Дешт-и-Кыпчак [Дешт-и-Кыпчак - половецкая степь] и всю Русь, и иные земли, но завоевать - малая часть дела, брать дань - просто приятное дело, но утвердить силу можно только лишив врага его силы. Я на охоте привязываю соколу голову к груди, дабы птица не видела неба...

- Пресветлы мысли твои, о великий хан!

Мамай приостановился, повернул к управителю двора и тайной службы широкое желтое лицо. Губы его под змейкой бритых усов растянулись в бескровной улыбке, на подбородке, снизу, шевельнулось темное пятно бороды ласточкино гнездо, и это означало улыбку.

- Бегич не покорит Руси, он лишь сожжет Москву, потому велю тебе, Халим-бег, хорошо объезди сына тысяцкого...

Халим-бег снова поклонился и тут же с облегчением заметил жест хановой руки: можно уходить.

* * *

Темир-мурза принес бывшего повелителя Нижнего Поволжья Хасан-бега, как связанного ягненка, - на плече и швырнул его к ногам Мамая. Курултай и каши-ки, стоявшие за кустами и деревьями сада на расстоянии броска камня от высокого собрания, гаркнули в восторге. Мамай щурился от удовольствия. Противник лежал у его ног, и в раскинутых полах грязного халата виднелось его исхудавшее тело, в синяках и глине, в которой он измазался, сидя в глубокой яме.

- Клянусь небом, огнем и водой - этот камень не мог упасть сверху! Грязный камень не отрывается от земли! - воскликнул Мамай.

- Эзен! Это не камень, это - Хасан-бег! - ляпнул Темир-мурза, сбивая повелителя с какой-то коварной шутки, но хан не обиделся на глупого телохранителя.

- Это не тот ли пес, что сидел в Сарае Бату и лаял на Сарай Берке, величаясь великим эмиром и возвеличиваясь над всеми арабской грамотою?

- Это он, Эзен! - оскалился телохранитель.

- Ты, пес Хасан, не понимаешь, что небо ниспослало волю великому хану, а он - всей Орде! Может быть, ты вспомнишь, Чингиз завещал нам коня и стрелу от рождения до смерти! Ты, пес, нарушил единство Орды - волю неба!

Хасан-бег затравленно смотрел на Мамая. Он знал, что от этого человека ждать ему хорошего не приходится, но лучше бы он не говорил этих слов о единстве, - он, убийца Мамай, пятнадцать лет мутивший воду в Орде, пока не выловил всю крупную рыбу, говорит на курултае такие слова! А курултай - кто на нем сидит? Все его люди - банда убийц и заговорщиков.

- Ты слышишь меня, Хасан-бег? - спросил Мамай.

Он сидел, развалясь на красных подушках, ярко светившихся в траве. На таких же подушках сидели правители Орды. Хасан-бег знал, что он никогда не будет среди них.

- Я слышу и вижу все, Мамай. Я хорошо видел весь путь твой с того дня, как ты упрашивал своего отца продать тебя в рабство, а потом убегал от господина, деньги же, возвратясь, отымал у отца... Я все видел! Слух и зренье нераздельны!

Мамай сидел с улыбкой на мертвых губах. С этой улыбкой он подозвал телохранителя и что-то шепнул.

- Ошибаешься, Хасан-бег! Клянусь небом, я отделю слух от зрения!

Темир-мурза подозвал двух кашиков. Мамай вынул из ножен нож и кинул его телохранителю. Тот поймал и подал кашику. Воин повалил Хасан-бега на спину, придавив грудь коленом, но поверженный вырывался, отбиваясь ногами и руками. Второй кашик навалился на ноги, но и это не помогало. Тогда третий кашик кинулся по приказу Темира-мурзы и за уши прижал голову Хасан-бега к земле, а горло придавил коленом. Телохранитель Мамая отобрал нож у неловких палачей, вонзил его в глаз правителя Сарая Бату. Стон и проклятия Мамаю разнеслись по всему саду, Темир-мурза зажал рот обреченного. Кровь била из глазницы. Второй глаз был вырезан чисто: глазное яблоко скатилось кровавым комом по щеке на траву.

- Хасан-бег всю жизнь ошибался! Он ошибся и сегодня, когда говорил, что его слух и зрение едины!

Хохот грянул с подушек и эхом отозвался в сотнях молодых глоток: то отозвались на шутку Мамая хано-угодные кашики.

- Выведите его в степь! Ведите до ночи и бросьте там на съедение шакалам! Темир-мурза! Налей мне ка-ракумыса!

Последнего опасного врага Мамая повели за ворота.

Длинный стол-ковер - дастархая - был уставлен едой и питьем, но никто не прикасался ни к чему, пока не поднял чашу великий Мамай. За кустами, заглушив

мягкий плеск фонтана, ударили тулумбасы, зазвягалн трубы - пир начался.

Над стеной дворца показалось солнце.

* * *

Вечером был во дворце пир еще больше. Кроме участников курултая пригласили арабских монахов-грамотеев, купцов, путешественников, случившихся в тот день в Сарае и замеченных Мамаевыми сыщиками на базаре. Не было только Ивана Вельяминова и Неко-мата.

Мамай оделся в дорогой халат, опоясался драгоценным поясом, на который повесил черные рога, осыпанные золотом, - вещи убитого хана. Рядом с собой посадил одну из жен - юную персиянку, служившую ему. Спокойствие и торжественность, Вожди Орды каждый день должны были являться в новой одежде, но на этот ужин разоделись с особой роскошью. Все ждали чего-то значительного.

После захода солнца Мамай отпустил иноземцев, и вся знать перешла в самый большой зал, где был поставлен походный шатер жарко-желтого цвета. Мамай первым вошел в него. Слева и справа от входа горели плошки-светильники, наполняя помещенье удушливым запахом жира. Мамай занял место хозяина - напротив входа, у дальней стены, - тронул над головой золотое изваяние, одетое в баранью шкуру, - "брата хозяина", отослал стайку женщин, хлопотавших над скамьями, коврами и подушками для гостей, наполнявших стол питьем и чашами, и только потом позвал курултай. Все вошли и молча расселись по правую руку от хана, левая сторона, женская, была пуста. Темир-мурза послал ка-шика-сотника за камом, и тут же явился старый шаман, затрясся было, но Мамай нахмурился, и тот притих.

- В этот час, перед светом луны, я скажу вам, слуги мои, скажу то, что томило меня не один десяток лет, что вело меня к этому трону... - Мамай говорил тихо, сосредоточенно, не рисуясь и даже не подымая глаз от ковра, расстеленного перед ним, поверх большого общего ковра, покоившегося на слое войлока. Пламя в плошках притянуло к себе ночную бабочку, и она сгорела. Сегодня ушел с моей дороги последний враг - Хасан-бег, сын Хаджи-черкеса. Сегодня пора обратиться к страницам священных книг, чтобы понять, что утратила наша Орда, что она сделала и чего не свершила. Вы помните, что великий Чингиз немало потратил на борьбу со своим противником Джамухой, коего любил кочевой народ, не желавший воевать, но великий хан заставил кочевника взять лук и стрелы и послал его на славные завоевания. Джамуха со страхом говорил: у Чингиза есть четыре пса, вскормленные человечьим мясом. У этих псов медные лбы, высеченные зубы, широкообразные языки, железные сердца. Вместо конской плетки у них сабли. Они пьют росу, ездят по ветру, в боях пожирают человечье мясо. Они спущены с цепи. У них текут слюни, они радуются. Эти четыре пса: Чжебе, Ху-билай, Чжелме и Субэдэ... Это пугало народолюбца Джамуху, но я дорого дал бы, будь у меня такие псы... У входа в шатер началась возня кашиков, видимо дрались за место поближе ко входу. Темир-мурза, сидевший у плошек с жиром, поднялся, вышел. Послышался глухой шлепок - и кого-то понесли в сад, но водворилась тишина. Телохранитель этим показал всем и хану, что есть и у него верные и беспощадные слуги.

- Но и с такими воинами ни Чингиз, ни Бату не исполнили великого предназначения неба: не продолжили завоевания. Почему? - Мамай поднял голову, поправил волосы, заложив их короткими пальцами за уши, - ждал, но все молчали, не нарушая речи своего бильге, мудреца и полководца, поистине великого хана, живущего своей головой, что так редко случалось в их великой империи...

Вход шатра был по обычаю раскрыт к югу, и там, через окна дворца, через растворенную дверь зала, вливался лунный свет. Это его ждал Мамай, чтобы сообщить своим послушным слугам великий план.

- Темник Сарыхожа! Сарыхожа вскочил с подушки.

- Поди сюда и прочти то, что пишут в землях заходящего солнца!

Сарыхожа приблизился к хану, принял от него бумагу, исписанную по-арабски - справа налево, - и стал переводить:

- "Великая опасность грядет: на своем съезде вельмож, курултае, они решили идти дальше. У хана разверстан план завоевания нашей грешной Европы, рассчитанный на восемнадцать лет, за эти годы не останется ни одного уголка земли, где не пройдут их кони. Это твердоистинно, если господь по милости своей не поставит им какие-нибудь преграды, как он сделал, когда они пришли в Венгрию и Польшу. И нет, как нам кажется, ни единого государства, которое могло бы само по себе оказать им сопротивление, потому что татары едины и многочисленны. Единение государств - одна защита, и то, если бог встанет за нас".

Сарыхожа все перевел добросовестно и, кончив, поклонился.

- Это писано путешественником и соглядатаем европейским, Карпини, пришедшим в Орду еще при Батые. Ныне я спрашиваю курултай: за сколько лет может наш улус покорить Европу?

После долгого молчания заговорил главный бакаул, он воинский голова, у него все рассчитывается - от стрелы до подковы.

- Премудры слова твои, о великий хан! В писании неверных христиан сказано: мудрый да будет мудрее, а разумный будет обладать кормилами... Ты велик и смел, хан, а наш улус во сто крат богаче, чем был при Батые... Так ли, главный даруга Оккадай? Так ли, главный управитель Халим-бег?

- Так, так! - закивал управитель дворца и Сарая, а ему вторил главный даруга.

- Покорение Европы - дело верное, а за сколько лет - за двадцать, пятнадцать или десять - то надо точно высчитать и обсудить с расчетом народонаполне-ния тех государств.

- А каких государств? - спросил Сарыхожа. - Мы о тех государствах немного знаем.

- О том пусть знают копыта наших коней! - резко оборвал его углан Кутлуг, рвавшийся на запад еще при Абдулле-хане.

- Верно говорит углан Кутлуг! - сказал Мамай. - Полки Батыя шли на заход солнца, и великий завоеватель знакомился с землями, народами тогда, когда они лежали под копытами его белого коня! Нас могут задержать только государства, объединившиеся между собою, но у них вечная грызня - то за гроб господний, то за корону... В таких спорах всегда решает третий, он всегда справедлив, и этим третьим будем мы! Мы знаем, куда деть их короны: мы их отберем, привезем в Сарай и выложим ими купол самой высокой мечети, пусть в них живут вороны!

Шатер грянул угодливым и гордым смехом, но тут как-то странно задергался на ковре у входа телохранитель и, когда смех позатих, спросил:

- А Русь?

Все стихло. Мамай посмотрел на своего глупого Те-мира.

- Ты что-то спросил, Темир-мурза?

- Эзен! Ты сказал, что нас могут задержать только объединенные государства, а Русь? Я слышал, что она удержала Батыя от великого похода на заход солнца, а ведь он недаром был крепким [Бату (Батый) (монг.) сильный, крепкий].

Шатер встретил слова глупого Темира сдержанным смешком, но сам Мамай отнесся к ним серьезно.

- Единение Руси - то же, что единение Европы, слуги мои. Это опасно для нас, потому, пока не поздно, надо разбить главную силу - Московское княжество. Мы поставим на великокняжеский престол самого слабого, самого последнего из князей русских, и пусть остальные пожирают его, пока мы покоряем Европу.

- Надо стереть Русь, чтобы не оставлять ее за спиною! - воскликнул главный бакаул, Газан-мурза.

- Мы и сотрем ее! - вскочил Мамай. Он оттолкнул подбежавшего Сарыхожу и сам налил себе чашу черного кумыса. - Русские князья будут вставать на четвереньки при виде самого простого даруги и будут подставлять спину, чтобы мне или моим слугам было удобнее садиться в седло!

Мамай с силой ударил золотой чашей об пол, но ковер, лежавший на войлоке, поглотил звон, и чаша, отскочив, откатилась к входу. Темир-мурза взял ее в огромные ручищи и, заглянув в сосуд, долго смотрел внутрь, будто хотел рассмотреть в его отражении будущее.

- Эзен! - вдруг очнулся он от своих мыслей. - Скажи нам: что будет, если князь Дмитрий побьет Бегича?

Неприятен был такой вопрос хану, и, будь на месте телохранителя кто-нибудь поумней, он не простил бы такой вольности.

- Если князь Дмитрий побьет Бегича, я привяжу этому угла ну деревянный хвост и заставлю гонять вокруг дворца и бить головешками, пока он не сдохнет! Он не должен поддаться русичам! Их побил мелкий ца-ренок Арапша, а войско Бегича втрое сильнее!

Курултай приутих и не раздражал больше хана. Долго пили кумыс без музыки, сосредоточенно обдумывая грядущий великий поход, но как ни прикидывали, а Русь лежала на пути, и всем было ясно: возьмет Бегич Москву или побьют его русичи - новый, более серьезный поход на Русь неминуем.

* * *

На третий день прискакал из степи гонец и выкрикнул перед дворцом, что Бегич разбит на реке Воже. Мамай спокойно встретил это известие.

- А где Бегич? - спросил он воина, разглядывая его рассеченные доспехи, шею за бармами с запекшейся кровью, - этот сотник был в самом пекле.

- Бегич сумел уйти на наш берег. Я был с ним, великий хан...

- И что?

- Бегич оглянулся на остатки избиваемого войска, бросившегося в воду, и велел мне стрелять ему в спину, когда он отъедет на десять крупов коня...

- И ты выстрелил?

- Я попал ему... Он ехал тихо, не шевелясь, чтобы мне было удобно... Я попал ему под левую лопатку...

Прежние ханы за такие черные вести убивали гонца на месте, но Мамай был доволен. Он приказал принести саблю в золоченых ножнах и протянул саблю сотнику, на удивление всему курултаю.

- Как тебя зовут? - спросил Мамай.

- Сотник Гаюк, великий хан!

- Тысячник Гаюк! - воскликнул Мамай, и дворец, на ступенях которого стоял Гаюк, ответил восторженным гулом. - Вернись к остаткам убегающего войска, прими команду над ним и скажи всем: это поражение - сигнал к великому походу! Дайте тысячнику Гаю-ку моего любимого каракумыса!

4

Под утро вернулся бронник Лагута, отыскал Елизара в той приречной лощине, где он оставил его еще в разгаре сраженья.

- Жив ли, Елизаре?

- А-а... Пришел...

Лагута задрал ему рубаху на вспухшем, почерневшем боку, стал менять холстину. Велел молчать, а сам разговорился:

- Мы за ними бежали аж в сутеми. Мно-ого побили! Коли б ране началось, всех побили б, а так утекли в степь - догони-ко, поди! А добрища-то на том берегу! Я телегу с шатрецом пригнал, а в телеге-то - баба! Ро-бята переяславские отнять бабу-то хотели, куды тебе, рекут, отдай, мол нам, а я им - нет! У меня до баб татарских есть один охотник. Вот токмо пообмочься тебе - поглядишь.

Елизар слабо улыбался на его слова. Он страдал от удара копьем, оно прошло вскользь по правому боку, отскочив от легкого калангаря, но жалом своим, рожном, ухватило мясо... Всю ночь он метался, грезился приступ татар. Те кинулись после переправы на головной полк, где во втором ряду стоял он, Елизар. Наткнувшись на копья русских, растерявшись оттого, что русские не побежали, татары отпрянули и стали нещадно палить из луков, а сами растекались вдоль реки, пытаясь обойти правое крыло, где командовал ближний воевода Тимофей Вельяминов с Андреем Полоцким, и левое, где стоял Даниил Пронский. В головном полку был сам великий князь, и Елизару был слышен его го-лось за спиной, совсем близко. Он не понимал, почему князь дал татарам переправиться почти всем, однако потом стало ясно... Лучный бой был выгоден врагу, и тут великий князь приказал ударить навстречу всеми силами, И ударили. И сшиблись. И пошла рубка... Вот кабы не это копье...

- Я его топором упредил - плечо порушил! - говорил с жаром Лагута. Ежели желаешь, найду его. Жив был, да, видать, конями затоптали. Найти?

- Невидаль! Не на-адо...

- Я жалеза сейчас насобирал мешков шесть, ей-богу! Вот токмо не увезти все-то на единой подводе: ты, татарка, жалезо...

- Туман вельми плотен... Не нападут?

- Кому нападать-то? Мала толика утекла в степь, а так все порублены да побиты! Лежи покойно... Больно? Ну, лежи!

- Водицы бы испить...

- От незадача! Ну, лежи, я подале отойду: вода красна в Воже, трупье плават. Так и плават, на всяк шаг по два да по три... О, господи! Я шлемом зачерпну...

* * *

К ночи остановили погоню: темнота и обычай татарских воинов на скаку отстреливаться своими страшными, рубящими кольчугу стрелами были просто не на руку русским. Дмитрий велел свежим конным полкам всю ночь продвигаться шагом, покормить немного коней, а поутру настигнуть отступавшего врага и напасть на него еще раз. Вторая половина воинов, в основном сильно пострадавший, головной полк самого Дмитрия и два полка поменьше - тысячи по три воинов - Монастырева и

Кусакова, вернулись на левый берег Вожи и стали на костях.

- Княже! Монастырева несут! - воскликнул Бре-нок, еще потемну войдя в шатер великого князя.

Дмитрий прилег не раздеваясь, рассердившись на покладника Уду, пытавшегося снять с него хотя бы доспехи, и теперь медленно поднялся, постукивая латами. Зажег свечу от трута и перекрестился. Он помнил, как в тот тяжкий час, когда татары стали расстреливать русских из луков в три ступени - пригнувшись в седле, второй ряд - сидя прямо, третий - привстав в стременах - они осыпали стрелами стоявших неподвижно во-ев, сотнями вырывая их из рядов головного полка, когда Дмитрий велел наступать на врага и головной полк ударил в лицо, когда все перемешалось на берегу Вожи и невозможно было понять и предугадать, чем все кончится, тут-то и налетели Монастырев с другом Кусаковым, не сговариваясь и не ожидая великокняжеского повеления, сразу двумя запасными полками. Лучше нельзя было придумать: полк Монастырева кинулся в промежуток между головным полком Дмитрия и правым крылом окольничего Тимофея и Пронского, а Кусаков бросил свой полк меж левым крылом и головным полком. Эти два кинжальных удара в помощь большому полку спутали еще раз замысел Бегича, вовсе не ожидавшего встречных ударов Дмитрия. Полк Монастырева глубоко, почти до воды, прорвал ряды Бегичева войска и первый учинил там смуту. Когда Дмитрий ворвался со своими стремянными ратниками в гущу татар, враг дрогнул и начал сопротивляться уже из последних сил... И вот, несут Монастырева... Кусаков был убит у Дмитрия на глазах - стрелой в лицо.

- Роют ли скудельницы? - спросил Дмитрий Бренка.

- Готова одна. Еще роют, княже... А Митю - тоже?..

- Монастырева Митрея - царствие ему небесное! - положить во гроб и немедля везти на Москву. Такоже и Назара Даниловича Кусакова, царствие ему небесное...

Дмитрий вышел из шатра. Перед ним проступало в рассветном сумраке укутанное плотным августовским туманом поле боя. Река была близко, но ее еще не было видно. Там, внизу, у самой воды, влево и вправо по берегу, светились огни. Слышались стоны раненых, скрип обозных телег, на которые укладывали их и отвозили к Коломне. Пахло свежеразрытой землей... В соседнем шатре тихо пробовал голос теремной дьякон Нестор, готовясь к панихиде.

- Княже! - подлетел молодой ратник, возбужденный первой, видимо, битвой в своей жизни. - Вели слово молвить, княже!

Дмитрий кивнул.

- Окольничий Тимофей Васильевич велел сказать: убитых у нас покуда четыре тыщи семьсот и восемнадцать! Токмо!

- А у ворога?

- А у ворога - за сорок тыщ! На сим бреге токмо! Дмитрий снял шлем и широко перекрестился на чуть проступившее на востоке светлое пятно.

- Чей ты, отроче?

- Пастух Андроньева монастыря, княже!

- На коне?

- А вон-а стоит!

В стороне от шатра стоял стреноженный конь татарских кровей, низкоросл и космат. Юноша захватил его в бою, а бился, видимо, в пешем строю. Но как одет! Одна кольчужка под длинной, ниже колен, рубахой да бараний кожушок. На голове кожаная стеганая шапка с поддевкой - и все... Зато уже успел подобрать отменную татарскую саблю и короткое копье - сулицу. "Хоть бы шлем подобрал..." - подумал Дмитрий и велел юному воину скакать к Вельяминову с наказом: впереди обоза везти убиенных Монастырева и Кусакова и положить в Симоновом монастыре, в церкви, на три ночи.

Вскоре рассвело, и Дмитрий пошел к скудельницам на панихиду. Вниманье его привлекла возня у реки, уже открывшейся из тумана. Оттуда скакал весь мокрый Квашня и орал, не щадя покоя мертвых:

- Княже! Попа повязали на том берегу! Подвели попа.

Вмиг набежало воев сотни две.

- Кто таков? - строго спросил Дмитрий. - Не из Сарая?

Маленький, темный лицом и глазами попик замялся.

- Да то - Жмых, княже! Это Жмых! Московской сотни горшечников человек! - сунулся в круг Лагута.

Кузнеца Дмитрий узнал сразу и обрадовался, что он жив и будет днями на Москве, в своей семье, в кузнице...

- Княже! А ну, сторонися, православные! Княже! У попа...

- Да не поп ен! - повысил голос Лагута и крепко

махнул мощной-корявой ручищей. - Ен просто худой человек! Жмых!

- Великой княже! У сего Жмыха отобран мешок, а в том мешке... - Квашня огляделся, но сказать не посмел при всех, подал мешок Бренку.

Тот раскрыл, сунул туда ноздри и отпрянул лицом в сторону:

- Никак злое зелье. Так сие и есть - зелье!

- Оковать его! - велел Дмитрий и пошел к свежим и страшно длинным могилам - скудельницам.

Все расступились и двинулись следом, оглядываясь на Жмыха, которого Квашня потащил к тысячнику Капустину.

Над братскими могилами началась панихида. Пел дьякон Нестор, пел справно, ему подтягивали вой, недружно, но сильно и страстно. Пахло ладаном и свежей землей. Дмитрий и сквозь горечь потерь ощущал радость победы первой большой победы над врагом за полтора столетия...

С высокого места еще дальше открылось поле боя и другой берег Вожи, тоже усыпанный темными точками и грудами тел. Там ходили и собирали трупы врагов, готовясь тоже предать их земле. Сносили на телеги оружие. Вдали двигался захваченный у татар обоз. Гнали коней и невиданное многим москвичам диво - верблюдов! А еще, было заметно, скакали к Воже десяток всадников, распластанных в дикой стлани.

- Торопятся, - тихо заметил Бренок, грустно опиравшийся на меч Дмитрия Монастырева: веселый человек тысячник Монастырев как в воду глядел, когда однажды в великокняжеском терему сказал Бренку: "Убьют - твой меч будет!"

Прискакавшие спешились, но ждали конца панихиды, и лишь потом приблизился к великому князю Тютчев:

- Княже! У Оки видали Ольга Рязанского с дружиною!

Дмитрий подумал и ничего на это не ответил.

- Стоит и смотрит, а его вой почали мертвых обдирать. Что повелишь, княже?

- Пусть ворогов обдирают и пусть хоронят их. - Он пошел к шатру и уже на ходу докончил: - На их земле татарва побита, пусть хоть этим попользуются.

- А не взять ли полк да отогнать, а? Дмитрий не ответил.

К ночи вернулась погоня и пригнала несколько сот пленных татар.

5

Москва такого еще не видала никогда. Поднятая слухом о победе на реке Воже, она выслала своих доброхотов аж до Коломны, и скакали во все концы молодые пастухи, кузнецы, горшечники - непоседы всех ремесел, и, взглянув своими глазами на полки, на полон, на обозы с добычей и престранными для русского глаза войлочными ставками на арбах, гонцы-доброхоты поворачивали коней к гнали их крутой стланью обратно, растекаясь по селам, деревням, по слободам, погостам, по малым русским городам - у кого где родня, - и конечно скакали к Москве, куда стекались все новости, слухи, вся радость еще не виданной ни разу победы над страшным врагом, победы, по-настоящему большой и полной, сулящей какую-то неясную радость и тревогу в грядущем.

Елизар Серебряник очнулся от колокольного звона - били в тяжкие, благовестные и били на многих церквах. Сначала ему показалось, что это все еще звонят в Коломне, в той церкви., где он крестил Халиму, но потом понял, что Коломну давно миновали и миновали новую, еще не достроенную каменную церковь, что взградили там по повелению самого великого князя в память о его венчании с княгиней Евдокией, что миновали и Симонов монастырь и что теперь, судя по многоголосому гомону за войлоком ставки и по этому мощному звону, заглушавшему плач по погибшим и крики радости, везут его уже по Москве.

- Елизар! Жив ли? - В войлочную ставку заглянул Лагута. Он пошире распахнул дверь-прореху. - Гли-ко ты: вся Москва набежала к нам! Вси черные сотни и бояря, и купцы, и бельцы, и пришлые люди!

Елизар лежал в повозке еще с двумя ранеными. Правила повозкой, запряженной двумя быками, молодая татарка. Изредка она позыркивала назад черным глазом, вылавливая в сутеми Елизара, видимо потому, что он перебросился с нею на ее языке. Она же подавала пить раненым, спрыгивала при остановках, поправляла упряжь ловко и деловито - делала привычное ей дело.

- Эй! Лагута! Никак жену новую отгромил! А?

- Тебе, дураку, везу: сам-от не обретешь, поди?

- Ба! Вельблуд! Истинно, вельблуд!

И верблюды впервые шли по Москве, удивленно задирая морды, оглушенные звоном колоколов и криками.

- Лагута! Как же ты этакого черта прокормишь?

- Хана Мамая косить заставлю!

- Пора пришла, что ли?

Лагута не ответил, его кто-то отвлек, а в толпе слышались выкрики:

- Хватит нечестивым волю дьявола исполняти!

- Победа!

- Великая победа!

- По беде и победа...

Елизар скоро утомился от этих выкриков и закрыл глаза. Ему снова мерещился бой: треск копий, короткий свист стрел, цокоток мечей о шлемы и латы и крики, крики, крики... Кричали от боли, от злобы, от страху, кричали все, и кричал он, пока то копье... Тут он вспомнил, что слева блеснул в тот роковой миг топор Лагуты на длинном топорище, и татарский воин неточно нанес свой последний удар. И еще вспомнилось Елизару, что лицо воина было как бы знакомым. "Неужели то был Саин?" - с болью сердечной подумал Елизар и растерялся перед превратностями жизни, в которых не волен простой человек...

* * *

С неделю валялся Елизар в своей новой избе. Ольюшка не отходила от него. С ней всегда были ее подружки, дочки соседей-кузнецов. На вторую неделю, выхаживаемый сестрой Анной и монахом из Лыщиковой церкви, что была рядом, за плотиной через Яузу, он оклемался. В то счастливое утро он проснулся рано, разбудил его крик на дворе Лагуты:

- Тятька! А тятьк! Гли-ко!

Через малое время послышалась негромкая ругань Лагуты:

- О, дьяволово отродье! Образина ордынска! Елизар заволновался, думая, что ругают молодую татарку, но Анна ему говорила: по повелению великого князя весь полон собрали в селе Красном, что за Великим прудом, и будут обменивать на православных, коих в Орде превелико.

- А ты куда очи уставил? Гнать надобно было!

- В загородку ставил, так он перешел ее! - отвечал, судя по голосу, Воислав.

- А какого ему дьявола на крыше понадоби-лося?

- Траву сухую лопал на крыше-то - всю дернину содрал, окаянной!

- А ну, отворяй ворота! Прогоню его к дьяволу! Не было на дворе скотины, и это не скотина - одна докука! Пошел! Пошел вон, окаянна сила!

Было слышно, как защелкали копыта и затряслась земля под ногами крупного животного.

На верблюде Лагута привез шесть мешков железа - ломаные мечи, копейные наконечники с загнутыми рожнами, помятые шлемы, чьи хозяева легли в землю на берегу Вожи... Лагуте того железа хватит надолго, на этом железе он всех ребят своих выучит делу кузнечному.

Еще через неделю Елизар поднялся и стал потихоньку расхаживаться и делать легкое дело: лил кольца из серебра, прислушиваясь к боли в боку, но душа чуяла недоброе: он прислушивался к тому, что говорят на Москве про Орду. Ему, как и многим, мнились грядущие, совсем близкие грозы, поскольку Орда не привыкла к тому, чтобы Русь била ее, да еще так сильно, как это случилось на реке Воже. Это предгрозовое томленье усилилось в Елизаре еще больше, когда по Москве поползли слухи о таинственном попе. В избу по вечерам заглядывал Лагута. Входил, крестился у порога и молча стоял, опустив тяжелые руки к полу и горбясь при этом.

- Слыхал, чего на Москве мелют?

Елизар сидел близ светца, заглаживал отлитые днем кольца и подвески заказ князя Серпуховского. Лучина роняла порой из светцового прищепа красные ленты угля, и они шипели в лохани.

- Не бываю на людях-то... - ответил Елизар.

- То-то, не бываешь! Жмых-от, что попом-то при Воже прикинулся, престрашную правду проговорил!

- Какую такую правду?

- А такую правду: в мешке-то у него зелье ордынско нашли.

- Ну?

- Вот те и ну! А как попал тот Жмых в руки к самому Григорию Капустину, как прижал тот его во башне бояр Беклемишевых, так и поплыло из того Жмыха, как из дрянной утки, а с тем и правда вышла: зелья-то наготовила Орда на великого князя!

- А! На великого князя? А-а... Вот бы пропало бабино трепало! Господи, твоя воля... А кто травить послан?

- Вот то-то темно... А Жмыха, еле жива, в полнощные края повезут, по повеленью великого князя. Довезут ли?

* * *

Вторые сутки Дмитрий не являлся на люди и не велел никого пускать во княжьи хоромы. Он ломился по терему из палаты в палату, переполненный тяжкими думами о людском нестроении земли своей, наводил страх на челядь и всех домашних необычным гневом. Отборная стража из гридной дружины и из дружины пасынков забыла, как спать по ночам: Григорий Капустин, после битвы на Воже подобревший было, опять стал на руку скор и не щадил детей боярских.

На второй день мечник Бренок и тиун Свиблов осмелились все же взойти на рундук, и, выслушав за дверью знакомые тяжкие шаги великого князя, сунули головы в переходные сени:

- Княже!

- Дмитрий свет Иванович! Тамо внове пришли челом бити, Акинф Шуба да с ним...

- Вон немедля! Батожьем велю по боярским спинам, а вам - вдвое, дабы слово мое держали и не пускали на двор!

Мечник и тиун опали с рундука наземь, лишь одним дыханьем касаясь ступеней. А у ворот, кованных медью, уже скорбно разводила руками, все поняв, боярская теснина кафтанов. В теснине той выделялся Акинф Шуба, троюродный братец великого князя, и сразу два двоюродных - Василий и Александр Константиновичи, эти из Ростова прискакали, почуя беду. За воротами еще топталось пар шесть сафьяновых сапог и колыхались над землею шитые подолы летних оксамитовых охабней. Там тоже толпились неспроста, это тоже выклевки ка-литинского гнезда, тоже единокровные с великим князем.

"Вот оно как! - раздувал ноздри Дмитрий, упираясь лбом в сосновый косяк и невольно рассматривая тех, что наехали ко двору с челобитьем. - Вот когда они едины, вот когда кровь-то заговорила, когда чаша кровава колыхнулась!"

Дмитрий разжигал злобу против родственников, чего раньше с ним не случалось вроде, и делал это старательно, опасаясь размягчить сердце, дабы самому не отступить от гнева своего и не сбить себя с цельной и страшной мысли.

А гневался он небывало.

Вот уж третье столетие выстаивает Москва. Всего бывало на этих холмах - радостей и скорбей, расцвета и пожаров, упоительных побед и горьких поражений, торжеств единения и кровавых междоусобий, подвигов самопожертвования и тайных убийств, - всего бывало, только не было по сю пору принародных казней. Не было. Но ныне судьба, а гложет, и сам перст божий указует великому князю Московскому свершить деяние сие.

На первой же неделе после победы на Воже, когда вся Москва ликовала, во тьме башни бояр Беклемишевых вершилась пытка. В синяках и крови, привязанный сыромятными ремнями к еловой колоде, гнусавил Жмых:

- Смилуйтеся, християне! Уймите ярь неподобную! Каюся! Каюся! Отравное зелье по повелению ханову Ванька Вельяминов дал мне нести на Русь. Про великого князя то зелье припасено было... Каюся!

- А где есть он, Ванька, каиново племя? - ревел Капустин и жег, рвал кнутом в мелкое лепестье отекшее тело Жмыха.

- В Орде он! Ордою приважен... Уймися! Григорья, бога ради, умерь ярь свою!

- Когда Ванька на Русь сулился?

- Отринь кнут - вымолвлю!

Капустин кинул взглядом на великого князя, тот стоял позади, набычась и заслоняя свет отворенной башенной двери широкой спиной. Дмитрий кивнул: погоди, мол, хлестать - дух вышибешь силою своей медвежьей.

- После ильина дни сбирался, да не пошел покуда.

- Каким путем сбирался?

- Во Серпухов-град. А на рождество богородицы клялся в Орде, что изведет-де великого князя... Отринь кнут!

Не сдержался Капустин после слов таких и прихлестнул Жмыха со страстью, но Дмитрий остановил его снова.

В другие дни кнут Капустина немало выжал из Жмыха - и то, как Мамай сам угощал их, как смерти великокняжеской требовал, какие горы золотые сулил, и то, какими тропами пойдет Ванька на Серпухов и у кого приют найдет. Этот кнут и вовсе извел бы Жмыха, но прискакал из Серпухова гонец от брата Владимира Андреевича и довел весть: пойман Ванька Вельяминов. Попался воробушек в силки, что расставил ему князь Серпуховской, коего Ванька чернил по Твери и по Орде. А Жмыху повезло: избитого, но живого повезут его на Двину, поскольку не солгал, каинов приспешник, - его счастье.

Капустину Ваньку не давали, он сам сгоряча все про себя выложил - и как с Некоматом утек во Тверь, как в Орде кланялся и как возвеличен был и поверстан сладкозвучным чином - тысяцким Владимира Клязьминского! Дмитрий сам допрос чинил. Более часу смотрел он в узко поставленные глаза Ваньки, от отца унаследованные, вспоминал, как в отрочестве показывал он Дмитрию новую сбрую с золоченым очельем - подарок отца Василия Вельяминова к именинам, даже помнилось, как этот Ванька увел его на конюшню и показал молодого жеребчика, бегал за ним потом по двору, выворачивая пятки наружу и заваливая носки сапог внутрь - косолапя... Вспоминал, смотрел и думал: неужели у этого молодого волка так сильна тяга к власти тысяцкого, коей он, Дмитрий, обделил его? И сам понимал: сильна. А разве он, Дмитрий, не пылал душою за власть свою? И лишь подумал о том, как широкая и жаркая волна стыда окатила его и пошла растапливать ледяную стену, поставленную Ванькой меж их родами...

Дмитрий бросил допрос и вышел из башни, где все еще пахло сыромятной кожей, кровью и крысами. "Нет! - твердил он, когда вышел на свет божий и увидел Кремль, Замоскворечье, темный горб Воробьевой горы. - Нет! Не бывать отныне на Москве тысяцких! Не бывать их судам над черными сотнями, их воле, их ратной силе, им подчиненной! Единодержавная власть великого князя - вот путь укрепления земли русской, ее грядущей славы и тишины!" У ворот двора Беклемишевых он сел на коня и в сердцах подумал: "Тишины! То-то будет скоро тишина. То-то взголосят родичи!"

Все это случилось на днях, и вот сейчас он вновь видит в окошко терема башню Беклемишевых, где сидит под стражей Ванька, видит родичей его, толкутся за вратами. Дмитрий отошел от окошка, сердито сдернул суконный полавочник и стал им сильно растирать лицо, давая отрадное облегчение голове, будто ослаблял и сбрасывал с нее туго набитые обручи.

После обедни поползли по двору длинные подолы, видно, рано подумалось ему про облегчение: понаехала родня, женская половина, и все устремились во княги-нину светлицу. Вот откуда заходят! Ведают доподлинно, что бабу, родственницу, с лестницы не спустишь, да и на ее роток не накинешь платок... Заметил Дмитрий, что вырядились в темные, неброские сарафаны и платки, но и за этим будничным платьем различил жену Боброка Анну, сестру свою. Не скрылась за русским платком и Елена, жена Серпуховского, эту взяли для укрепу рядов своих. Как только появилась литовка на Москве, Дмитрий стал все чаще и все с большей болью вспоминать другую сестру свою, Любу, увезенную сватами в Литву еще в давние годы, когда Дмитрию было только шесть лет. Внук Гедиминов не пускает ее на Русь, а этой тут вольготно... Основу сей сарафанной дружины составляли четыре Вельяминовы - жена и дочь Тимофея, да вдова Василия Васильевича, тысяцкого, с дочерью. Что-то будет...

Уже в крестовой он слышал из-за стены причитания вдовы, тетки Марьи, матери Ваньки Вельяминова. Кричала она громче, чем это надо было для светелки Евдокии, но иначе не взять рубленые стены и тяжелую дверь, за которой находился великий князь... Голос тетки Марьи Дмитрий знал хорошо, помнил его с давних пор. Не раз она ворковала над его головой, когда случалось в отрочестве на масленицу или в пасхальные дни гостить у Вельяминовых. Ласковая тетка, и руки у нее добрые, мягкие, когда гладила, бывало, по голове. С матерью, княгиней Александрой, тетка крепкую дружбу водила, но особенно тронула она сердце Дмитрия, когда пуще всех ревела над гробом его матери. А на похоронах его первенца, Даниила, ни на шаг не отходила от безутешной Евдокии - и ревела вместе с нею, и утешала, и ночевала у Евдокии три дня кряду.

"Легко ли отнять у нее первенца? Это как у Евдокии Данилушку, да и не божьей рукою отнять, но рукою ката..."

Из крестовой он прошел через спальную, из той - через ребячью повалушу и решительно отворил тяжелую дверь в покои княгини Евдокии. Отворил и, не выпуская из руки кованой медной скобы, осмотрел светелку, вмиг притихшую в оцепенении. В большой светлой палате сидели на низких стольцах и стояли у окошек знатнейшие боярыни. Кроме только что приехавших были тут еще жена Шубы, вдова Монастырева и юная красавица жена Захария Тютчева, которую он выкупил в Орде. Допускать ее до покоев великой княгини Дмитрий распорядился сам, хоть боярыни и кривили губы поначалу, что не боярского роду, но теперь уж она и боярыня. "Эко столклися, как на пожаре. Да что - пожар! Тут пострашней любого пожара", - мелькнуло в сознании великого князя.

У ног Евдокии лежало грудой оброненное и забытое парчовое шитье. Золотая и серебряная канитель спуталась жестким ворохом тут же, на полу. Клубки черных, красных, голубых шелковых нитей откатились в угол к витому серебряному светцу над медным тазом. На подо-коннице лежала рубашонка князя Василия и его, Дмитрия, холщовая, еще недовышитая.

- Эко набилось вас! - только и сумел вымолвить Дмитрий, с ужасом понимая, что он совершил ошибку, появившись им на глаза, потому что появлением и голосом своим родственным он разрушил коросту страха перед собой, и тотчас вся палата зашевелилась, сошлась на середине и медленно двинулась на него. Это была неожиданно. Они не потупили взоров, не окаменели, не разошлись по потаенной лестнице, по коей многие из них поднялись сюда еще поутру, а двинулись на него с сознанием правоты, непонятной ему...

Тетка Марья, будто выжатая этой толпой, оказалась впереди и одна за всех снова зашлась истошным воплем и повалилась на колени. Ее не держали, не подымали, видать, предугадывали что-го еще. Она и впрямь поползла на коленях к порогу, за которым в растворе стоял великий князь.

- Митенька-а-а! Солнышко наше незакатно-о-о! Не вели казнити Ванюшку! Вели миловати-и!

Тяжело и глухо стучали ее колени, путаясь в сарафане, а мягкие белые ладони упрямо шлепали по половицам белыми оладьями. Вот уж совсем рядом ее полное белое лицо, мокрое от слез, и рука уже тянется к нему... Дмитрий резко захлопнул дверь да так и держал ее некоторое время за скобу, остановив дыхание и прислушиваясь. Там, за дверью, послышались подвывания и ропот родственниц и теремных боярынь великой княгини.

Дмитрий торопливо, сбивая половики, прошел чрез все покои на переходы, вышиб ногой дверь на рундук и пошел тешить себя зычным голосом, набираясь в нем крепости душевной, полнясь расплесканным было мужеством:

- Дядька Микита!

Он пошарил глазами по широкому двору и увидал, как от конюшенного навеса, где толпились ключник с подключниками, конюший и мечник Бренок с покладни-ком Полениным, торопливо крестясь, семенил большой тиун Никита Свиблов. "Эко рожу-то крестит! До меня ныне, како до сотоны, без креста не подходят!" - невесело подумалось Дмитрию, и он строго крикнул, тряхнув скобкой волос и останавливая тиуна еще внизу:

- Зови бояр на совет! Ближних, нарочитых... скоро велю!

* * *

Долго ждать не пришлось, да и не диво: последние дни ни у кого и дела не делались, только и разговоров по дворам было, что о Ваньке Вельяминове да о том, как огрозился великий князь. И вот уже потянулись по рундуку, заскрипели ступенями.

Первый появился Родион Калитин, боярин старый, отцу служивший, Ивану Красному. Сына своего, Квашню, не пустил: молод еще в совете сидеть, хоть и ведомо было ему, что великий князь не перечит и благоволит тому. Федор Кошка неслышно пробрался по-за стене и усмирился в дальнем углу палаты, забыв прежнюю веселость: смерть дружка Монастырева и тяжелый совет угнетали его. На ближних лавках разместились, расстегнув охабни от шеи до подола, Федор Свиблов и Иван Уда. Потом толпой, будто для смелости дождавшись друг друга на дворе, ввалились в ответную, крестясь и рассаживаясь по лавкам, норовя забиться подальше, Андрей Серкиз, случившийся в Москве из Переяславля (наехал, понятное дело, не случайно: слухом земля полнится), рядом приткнулся Семен Мелик, а за ним - Лев Морозов. На пороге палаты пропустили по-отцовски еще один клубок бояр Дмитрий Боброк и Владимир Серпуховской. Боброк после Вожи ходил немного скособочась: копьем угодило в бок, да спас надежный, своей работы калантарь... Последним пропустили Кочевина-Олешинского. Косматый проскочил через порог и дрянной походкой, крадучись, просеменил мимо великого князя к левой от входа, еще. свободной лавке. Вспомнив, что не осенил себя крестом, он приостановился лицом в красный угол, поднял глаза к иконам и положил поклон, но тут же смутился и сел под усмешки: в углу, под иконой, восседал Кошка, и кланяться ему велика честь! Бояре немного отмякли - заговорили тихонько, кивали друг другу бородами, опасливо поглядывая на великого князя, озадаченно переглядывались: нет Тимофея Вельяминова. Но вот пришел и он. Молча помолился и сел на самом видном месте, просторном, будто намеренно оставленном для него - прямо напротив великого князя. Михайло Бре-нок уложил в переходных сенях отобранные мечи и вошел с известием: приехал владыка! И вот явился он, новый святитель, митрополит Михаил. В сиянии богатых риз, святитель остановился посередь ответной палаты, помолился на образ Спаса в углу, благословил великого князя, потом всех бояр. Дмитрий все это время сидел недвижно, как каменный идол, изваянный каким-нибудь греком, лишь в последний миг указал на свободный сто-лец рядом с собою. Митрополит сел, охорашиваясь, укладывая большой золотой крест на груди.

Еще с минуту Дмитрий молчал, оглядывая палату, чуть подергивая широкие рукава голубой, шитой серебряными травами рубахи, и больше - ни движенья, даже ногами не шевельнул, не мелькнул сапогами красной кожи, лишь неприметно подергалась борода - то губу покусал в раздумье.

- Бояре! - Голос чуть осекся, но тут же набрал силу и ровность: - Вам всем ведома кручина моя. Скажите словесно да без утайки, что створим с Иваном, сыном Васильевым Вельяминовым?

Первым заговорил митрополит:

- Сам ты, сыне, великой княже, ведаеши, что не бывала такая нечесть столу великокняжескому ни при прадедах твоих, ни при дедах, ни при отце. А ныне что деется? Столоотступники самовольно выбиваются из-под крыла княжего, а потом его же ужалить норовят! В вере - стригольники, во княжестве - столоотступники, все они с сотоною в сердце пребывают, и грехи деют, и неправды творят. Им бы, крещеным, умиление имети, многие молитвы творити, а они зло творят, злато да славу промышляют, душу свою губя!

А на лавках уже тихонько зашептались. Гудели бояре из бороды в бороду, чтэ-де Митяй, став митрополитом Михаилом, начал со всех церквей дань сбирать без разбору, даже с тех, что от прежнего митрополита Алексея пребывали в своей воле. Берет, мол, сборы петровские, рождественские, Никольские - зимние и летние - доходы и оброки митрополичьи и иные поборы многие. Текут к нему и пошлины судные...

- Ныне сборного по шести алтын с каждой церкви имает митрополит, да по три алтына на каждый заезд, да десятиннику, да за въездное... - шуршал Кочевин-Олешинский бородой прямо в ухо Льву Морозову, но тот лишь слегка кивал и, будто стыдясь, еще сильнее распалялся ушами, лицом, шеей.

Долетали шепотки и до Дмитрия. Он уловил в них настроение палаты и понял: шепчутся не потому, что новый митрополит до сей поры еще не пришелся по душе московским боярам, не потому, что взбунтовался против него архиерей Дионисий, а потому, что заговорил святитель не в ту сторону - не в защиту Ваньки Вельяминова.

- Ну, как мыслишь, святитель, про отступника земли русской? - заглушая пересуды, загремел Дмитрий.

Митрополит выпрямил спину, утер уста пальцами и торжественно промолвил, подняв голову и воздев взор к потолку:

- Аз поял ныне в советники господа нашего, та-кожде и совесть свою, грешную, и надоумили они меня тако: Ваньку Вельяминова, сына Васильева, живота не лишати, но посадити в поруб крепкой и держати тамо от рождества богородицы до рождества Христова. Аминь!

Дмитрий выслушал, насупясь. Кажется, он впервые сейчас усомнился в ставленнике своем: не брал ли он посул великий златом али мягкой рухлядью от Вельяминовых за свое митрополичье слово-заступу?

- Князь Володимер Ондреич! Какую ты думу положишь на наш суд?

- А у меня так положено, княже: истинно изрек владыка Михаил. Посадити Ваньку в поруб, а по прошествии срока дать ему кнута и отправить на Двину комаров кормить!

Серпуховской хотел вроде добавить, но смолчал, откинулся к стене спиной и стал дергать усы-шилья.

- А коль ускочит Ванька со Двины? - выкрикнул Кошка из своего угла.

- От сего поклепника и лжепослуха всего жди! - тотчас поддакнул Кочевин-Олешинский и принялся за свою привычку - пошел чесать голову и бороду. Чудной. Дмитрий и не ждал от него путного слова. Теперь он смотрел на остальных, но бояре и воеводы опускали очи долу, похоже, они были довольны тем, что вынесли на суд большие бояре и митрополит, а если и не мыслили так, то не набрались смелости перечить. Пришлось кивнуть Боброку.

Боброк, видимо, чуял, что его время подходит, и загодя начал оглаживать ладонями колени. Он некоторое время пристально смотрел в лицо великого князя, стараясь проникнуть в его мысли, и уже хотел было высказать давно готовые, свои, но вдруг нежданно и непонятно для себя опустил голову, сломал бороду о грудь широкую, будто устыдясь помыслов своих.

- Почто, Митрей Михайлович, опустил очи долу? - изстрога глянул Дмитрий на своего старого учителя.

Боброк поднял голову, встретил взгляд Дмитрия и ответил:

- Великому князю ума не занимать, а советы наши... - Боброк выкатил свои глазищи, но глядел куда-то в окно, будто говорил сейчас с силами небесными. - Великой князь Московский и без оных советов добр преизлиху.

Вот ведь как ответствовал Боброк! Тонок Дмитрий Михайлович! Вроде и от совета отрекся, а сам совет дал: и так, мол, много прощено великим князем на сей земле - "добр преизлиху"!

Ответная ждала, Акинф Шуба неловко шевельнулся, кашлянул и затих, опасаясь, что заставят его говорить.

Нет, не было еще столь тяжкого сиденья боярского. Тут каждое слово ложится на века и века будет помниться в роду сильных бояр Вельяминовых, а коль западет туда - крепче сказаний летописных удержится. А как тут слово молвить? Великому князю потрафишь - врагом Вельяминовых станешь, а и супротив Ваньки слово отпустишь - тоже неведомо, что думает великий князь, может, он тоже только и ждет, чтобы все помиловали отступника, тогда и ему легче доброе дело сотворить. Вот тут и подумаешь, прежде чем уста открыть. Вот уж когда молчанье - золото!

- Боярин Юрья! Полно тебе бороду цапать, изречешь ли слово судное?

Вопрос Дмитрия поверг Кочевина-Олешинского в смятенье. Пальцы его вмиг окостенели и крючьми зацепились за бороду - не разогнуть от страху, не выдернуть.

- Изречено... бысть... поклепник ускочит... Дмитрий в досаде махнул рукой - затвори, мол, уста несмышлены! - и повернулся наконец к Тимофею Вельяминову, сидевшему совсем отрешенно - так, как если бы он в этот час говорил с самим богом. Этого момента ждала вся ответная.

- Боярин Вельяминов! - Дмитрий произнес это жестко, но умерил строгость и мягче добавил: - Тимофей Васильевич! Настал час и тебе высказать начистоту все потаенные думы про ллемянника своего. Внемлем тебе!

Вельяминов поднялся с лавки. Вышагнул к середине палаты, там он повернулся спиной к великому князю, лицам - к иконе и трижды перекрестился. После этого он сделал еще шаг, на самую середину, и остановился. Тучный, он, казалось, сейчас стеснен дородством своим, расшитым желто-алым кафтаном из оксамита, только что ему смущаться, коли всем ведом богатый и сильный род Вельяминовых? Тут как в хорошей песне - все на месте и по боярину кафтан...

- Великой княже! Бояре! Ныне, как и присно, уповаю на бога и на вас... Ты, княже, от всех людей любим и почитаем, ты красен людским попечением и никогда не оставлял ни богата, ни нища. Не остави же ныне и заблудшую овцу мирскую, племянника моего да и тебе не стороннего... С гордынею не совладал Иван, лукавый его попутал. Это - мое слово, великой княже, но в слове сием вопли матери его, молитвы загробны отца его. Во имя памяти отца, служившего тебе верою-правдою, как служили великокняжескому роду наши деды и прадеды, помилуй Ивана, не отыми дни его, отпущенные богом. Не нам, тленным, отымать то, что дано богом человеку - живот его... Смилуйся, великой княже, государь наш!

Тимофей Вельяминов едва не пал на колени, как смерд, но сдержался и низко - большим обычаем, касаясь рукой пола - поклонился сначала Дмитрию, потом на три стороны всем боярам. После этого он снова сел посреди пустого, как поле, провала лавки.

Тишь наполнила ответную, и, когда Кочевин-Оле-шинский подвинулся к Вельяминову, было слышно это. Тимофей Васильевич благодарно покосился на князя Юрью: добрый знак, коли бояре стали подвигаться к нему. Но больше никто не двинулся. Тишина. На дворе, где-то в самом углу, должно быть у конюшни, проржал конь, и слышно было еще, как плеснуло ведро у колодца - то понесли, видно, воду в поварную подклеть, на кашу челяди.

Великий князь нежданно поднялся со стольца. Дмитрий ведал, что это не в обычае, но выход Вельяминова на середину был так величав и так подействовал на боярский совет, что Дмитрию необходимо было еще до слов заслонить чем-то Тимофея Васильевича, И вот поднялся он и заговорил:

- Бояре и ты, владыко! - Голос сразу набрал мощь. Слова вырубались коротко, четко. - Вам ведомы мой нрав и обычаи. Памятно вам, что с божией, с вашей и митрополита, святителя Алексея, помощью заступил я престол великокняжеский, по дедине и отчине мне доставшийся. С той поры укрепил я великое княжение свое всем на радость. Не мы ли побили ворога? Не мы ли крепили землю? Не под вами ли держал я и держу ныне грады и веси? И любо мне, что отчину свою в русской земле я сохранил, а вас, слуг моих, такожде и детей ваших, всех любил, в чести держал, никого не изобидя.

На этих словах Дмитрий умолк ненадолго, ухватя бороду крупной рукой и глядя на Тимофея Вельяминова. Сидел дядька Тимофей бледный, как холстина с морозу. Так никто к нему больше и не подсел, не подвинулся, кроме князя Юрьи, сторонились, ровно прокаженного, а ему поди-ко нелегко! Не от взглядов боярских нелегко, а от слез, тех напутствий, что надавали ему на дворе Вельяминовых все, от мала до велика. Вот и сидит большой боярин Тимофей, остекленя глаза и бороду выставя, будто на крест готовый.

- Мало ли земля наша видывала набегов вражьих, всегибельного пала во градах и весях! Превелико скудельниц, телами порубленными наполненных, по сю пору в очах стынет. Не раз была котора великая с князьями удельными, слагали мелки князья крестное цело-ванье ко мне, от скверны их словесной, что от комариного зуду, еле руками отмахалися, но миновала землю сию презренная пакость - предание ее злому ворогу. А ныне? А ныне, бояре, то предательство свершилось! А свершил его отпрыск не последнего, но достойного роду - роду Вельяминовых. Это ли не срам? Это ли не печаль земле многогорькой? Земля наша ждет от родов сих защиты, строения и укрепы. Молвя "земля", я в помыслах держу - "люди", и прости я ныне Ивана Вельяминова, что скажет челядин на дворах наших? Что скажет простец всей земли русской? Даром ли катит, по всей Москве, по всем посадам ее, по всем черным сотням молва приухмыльная, что-де ворон ворону глаз не выклюнет? Прости ввечеру Ваньку, а наутре незримо отшатнутся от нас души людские. Великие душ тыщи! А не с ними ли мне да и всем вам, бояре, еще предстоит выйти супротив ворога во грядущий, во черный час, где падет уже не едина глава...

Вельяминов ссутулился, опустив к полу упавшие меж колен руки. Бояре не подымали голов. Боброк наконец успокоил ладони на коленях и уставился на воспитанника своего в восторженном удивлении, целиком захватившем бывалого воеводу.

Дмитрий сделал паузу, видимо, сам собирался с силами, дабы твердо провозгласить:

- И ныне, не убоясь греха, велю грозно исполнить повеление мое...

Эти слова великого князя наслоились на возгласы пасынковой дружины с Соборной площади, хотя не они, а иные звуки вдруг приковали внимание женский стон из-за двери ответной палаты. Там не должно было быть никого, кроме Бренка да в крайнем случае - дядьки Микиты...

Дмитрий приблизился к двери и отворил ее с осторожностью. Мечник, растерянный, стоял перед великим князем не в силах ничего объяснить, хотя и так легко было уразуметь: за дверью слушали те, кого даже мечник не смог отправить в покои.

- Евдокия? - спросил Дмитрий. Бренок кивнул.

Дмитрий покусал губу и в сердцах повелел:

- Зови отца Нестора!

Он вернулся к своему стольцу и никого не отпустил. Явился новый духовник и печатник, заменивший Митяя. Дмитрий указал ему на подоконник, где тот и пристроился стоя, разложив драгоценную бумагу, перья и глиняную чернильницу. Это были последние тяжкие минуты боярского совета, последние слова великого князя, теперь уже ложившиеся на бумагу:

- Повелением великого князя Московского месяца августа тридцатого дня на Кучкове поле презренного предателя, поклепяика, злодержателя супротив земли русской Вельяминова Ивана, сына Васильева, предать смерти!

Дмитрий тяжело поднялся со стольца и подошел к окошку, смотревшему на полуношную сторону. А там, чуть правее реки Неглинной, за Кремлем, за посадом, лежало Кучково поле. Там два с лишним столетия назад был убит первый хозяин этих мест, боярин Кучка. Там пролилась кровь этого невинного боярина от руки другого великого князя - Андрея Боголюбского. Пролилась кровь и сына Кучки, и до сей поры страшно помыслить, какой будет судьба сего града, коль невинная кровь влилася в основание его...

Ответная палата сидела молча.

* * *

Последним митрополит благословил Тимофея Вельяминова, и палата опустела, остался лишь Кочевин-Оле-шинский. Был он боярин митрополичий и имел право находиться при митрополите. Да его, боярина Юрью, чаще всего и не считали за полновесную ипостась, относясь к нему как к посоху первопастыря.

- Сыне! Великой княже! Не мне - богу судити о прегрешениях наших....

Дмитрию не было нужды выслушивать митрополита, не было желания да и сил тоже, но он не отослал владыку, а лишь насупился, склонясь бородой на грудь. Против ожидания, митрополит воздержался от поучений и укоров, он будто бы забыл о том, что сейчас только произошло здесь, на кремлевском холме, и удивление Дмитрия прошло, стоило митрополиту продолжить:

- Злокознями сотоны не токмо у великого князя заводятся вороги, но и у митрополита...

Вот теперь понятно: Дмитрий не единожды выслушивал по вечерам тихие словеса покладника Поленина, знавшего все новости на Москве, и не единожды доводил покладник о нежеланной смуте в митрополии. И иных уст и вовсе непристойные слухи долетали до великого киязя, шептали на Москве злонравные люди, что-де коломенский Митяй возведен Дмитрием в митрополиты не за мзду и не за так, но единственно за то, что у княгини Евдокии еще со свадьбы в Коломне нецерковное смирение пред лепотою митрополичьего лица. Неспроста великий князь, в угоду княгине, без патриаршего соизволения, самовольно поставил в митрополиты Митяя, а присланного из Царя-града Киприана с дороги поворотил бесчинно. Спроста ли? Но паче всех взъярился переяславский епископ Дионисий. Он набрызгал слюны на бороду митрополиту Михаилу, грозя ославить его по всем землям и нажаловаться в Царь-град. Пришлось оковать строптивого, но святой старец, Сергий Радонежский, руку дал за него, что отречется Дионисий от своих намерений. Отпустили...

- Сотона не спит с сотворения мира, - продолжал владыка Михаил, - и напускает слуг своих на тех, кто богу угоден. На тя, княже, напустил Ваньку Вельяминова, на мя напустил Дионисея, прескверного не токмо мыслями своими злокозненными, но и деяниями.

- Дионисий каялся, - ответил Дмитрий, подымая глаза на митрополита.

- Пред алтарем каялся, а на сотону косился: сбежал Дионисей во Царь-град, дабы хулу возвесть на мя, грешного, и на тя, княже!

- Сбежал?! - Дмитрий поднялся со стольца и тяжело отошел к красному углу. Остановился перед иконой. Перекрестился. - Сбежал,.. Праведного Сергия, что руку за него давал, во грех ввел!

- Его опередить надобно! - стукнул митрополит о половицу золоченым, в дорогих каменьях посохом.

- Не опередишь... - Дмитрий повернулся к владыке и твердо сказал: Ехать же во Царь-град тебе надобно. Грядущим летом собирайся. Дары отвезешь - перевесишь сего поклепника. Пойду я, владыко, душу гнетет...

6

Евдокия не вышла из своей половины. Ввечеру еще Дмитрий нашел пустынной крестовую палату, ложницу и даже детскую повалушу: Евдокия присылала теремную боярыню, жену Бренка, за детьми, и теперь все они ночуют у матери. Так уже бывало, когда он сильно огорчал ее. "Добре... Добре, жено!" - в сердцах твердил Дмитрий, слоняясь во тьме палат, и только когда прискреблись спальники из гридни и стали располагаться в переходных сенях, Дмитрий кликнул Поленина и велел стелить в крестовой.

- Не обессудь, великой княже, - заговорил Поле-нин, приволакивая из ложницы постельник и беличье одеяло, - токмо молва на боярских дворах да и на посаде не жалует тебя из-за Ваньки.

- Жалости предались?

- Так ведь сам посуди: Ванька чуть из отроков вышел!

- Эко рассудили! Ванька млад, а я - пожилой? Я тебя вопрошаю: я пожилой? То-то! А он меня извести норовил!

- Княже! Да мы тя любим всем сердцем, всей душою...

- Поди вон! "Всей душою!"

Поленин попятился, пошарил бледными, выпростанными из рукавов руками по двери, нащупал скобку и неслышно вышел.

Нет, никогда еще не был Дмитрий так строг с боярами и слугами, но никогда раньше не чувствовал он в себе такой твердости, не замечал такой ясности в голове.

Сон сбили ему задолго до полночи. Тиун Свиблов царапал дверь и робко молил отворить. Дмитрий отсу-иул засов.

- Митрей свет Иванович! Бога ради смилуйся и не гневайся. Повеление твое не смогли исполнити: не нашли на Москве ни единого мастера заплечных дел. Нету.

Это Дмитрий упустил. Да и откуда взяться им, коли не бывало на Москве казней принародных. Тиун стоял ссутулясь, по усталому лицу был размазан рукавом пот и блестел сально в свете свечей, что держали гридные спальники. За порог Дмитрий его не пустил, так и стояли в распахнутой двери, и тени их колыхались по стенам.

- По-доброму ли искали, дядька Микита? - спросил Дмитрий, понимая в то же время, что спрашивать это не следовало, потому не ищут того, чего нет. Поди разыщи Григорью Капустина и передай ему повеленье мое: завтра своею рукою он казнит Ваньку Вельяминова! И да исполнит он сие грозно и скоро!

Тиун поклонился и пошел, крестясь. Дмитрий видел через дверной притвор, как он устало раскидывал руки, касаясь на переходе стены, так же устало перешагивал высокий порог, выходя на рундук. "Вот кто пожилой..." подумал Дмитрий, затворил дверь и отправился к постели, устроенной в красном углу, изголовьем к иконам. На ходу он глянул в темный омут окошка и не увидал ни вблизи, под самым Кремлем, ни вдали, на посаде, ни единого огня. Глухо спала Москва последнюю ночь перед первой в ее истории казнью.

* * *

Сразу после заутрени, еще и солнце не обсушило крыши, а три полка: великокняжеский стремянной, полк пасынков и полк тоже детей боярских уже были в седлах. Слышалось что-то тревожное в ржании коней, выкриках сотников, в говоре толпы, набежавшей в кремлевские церкви к заутрене да так и оставшейся в стенах. Смятение людское перекинулось на скотину, и вот уж нарастал в закутах кремлевских дворов визг поросят, а из-за реки накатывало коровий рев.

Дмитрий слышал все это через растворенные окна, пока переодевался. Поленян вытащил из сундука богатый наряд: новые красные сапоги с серебряными подковами, зеленого оксамита порты и того же цвета кафтан, шитый серебряной канителью. На плевд Поленин набросил Дмитрию алое корзно (любил это делать Поленин). Нынче он ни словом не обмолвился о Ваньке, хоть всю ночь не давали ему покою Вельяминовы - просили-молили, подносили дорогой посул и довели до того, что сам он согласился бы лечь под топор, но просить великого князя о помиловании не стал.

- Изготовлен ли конь? - задал Дмитрий праздный вопрос, зная точно, что конь готов с вечера, спросил для того, чтобы покладник понял: князь не держит зла за вчерашнее.

- Подуздный вывел под злащеным седлом, батюшка...

Дмитрий появился на рундуке и услышал издали нарастающий вал голосов то неслось с соборной площади, откуда увидали его посадские люди. Он спустился вниз, где стояли тесной толпой ближние бояре, кроме Вельяминова, и направился было к коню, что вели ему навстречу, но вдруг остановился. Перед ним, растеснив толпу бояр, вырос во всю свою телесную мощь Григорий Капустин. Дмитрий и бровь не успел вскинуть от удивления, как богатырь, недавно поверстанный званием тысячника, пал на колени, смерду подобно.

- Великой княже! Не посрами имя мое! Не дай пасти на весь род мой черному проклятию - не вели мне поганить руки свои казнью Вельяминова!

Это было совсем неожиданно. Тут уж прибежали от Беклемишевых и довели, что Ваньку вывели из башни и, связанного, закинули в телегу. А что дальше и сам великий князь не ведал, ибо стоял на распутье.

- Вельяминовых опасаешься? - спросил Дмитрий.

- Никто мне не страшен! - решительно воскликнул Капустин, все еще стоя на коленях, пачкая парчовые порты землей. Дмитрий хорошо знал, что это так, что робость не селилась в сердце этого верного слуги и первого богатыря на Москве.

- Ты за великого князя не желаешь руку поднять? - пошел Дмитрий на последнее средство, но и тут Капустин нашелся:

- За тебя, Митрей Иванович, рад живот положить в брани лютой с любым врагом. Повели - и выйду один супротив сотни, дух испущу и не устрашуся! Токмо не вели... Молю тя, княже, не дай сгинути душе слуги своего! Не несут меня ноги на Кучково поле. Мне краше в колодец кинуться, нежели обагрить руку кровью православного. Прости мя, княже, отыми у меня все деревни и земли, как у Ваньки Вельяминова, голову отруби - то за счастье почту, нежели сам рубить стану...

Дмитрий хотел перешагнуть через павшего на землю Капустина, но такую гору не перешагнешь, и он в растерянности пнул его ногой.

- Поди прочь, дабы очи мои тя не зрели! - вдруг воскликнул Дмитрий, теряя самообладание. - А вы чего выстоялись, взоры утупя? - повернулся он к толпе ближних бояр. - Кто тут на руку скор? Кто из вас, из бояр, готов показать службу свою? Кто покажет службу сию - даю все деревни Ванькины, все села со приселками, кои поял я за собой. Кто? Молчите, воды в рот набравши! Крови страшитеся? Ручки измарать страши-теся? А кто из вас, из бояр, али из ваших отцов тысяцкого Алексея Хвоста умертвил? Кто решился на то во мраке рассветном вон на той, на Соборной площади? Не вы ли? Приумолкли! Не сын ли боярской убил великого князя Андрея Боголюбского? То-то!

Но тут Дмитрий понял, что сказал лишнее: Боголюб-окого кровь пролилась за кровь отца и сына Кучки... И, вспомнив это, пригасил великий князь взор свой и тяжело приблизился к коню. Отстранил было подуздного и хотел молодцевато вскочить в седло, но почувствовал слабость. Стремянной гридчик ловко поставил оковрен-ный приступ, и Дмитрий, едва ли не впервые, не пренебрег им, а ступил на него, вдел ногу в стремя и медленно сел в седло. Бояре кинулись было к своим коням, но Дмитрий строго остановил:

- Чего бородами затрясли? Бежите - седые власы, будто перо куриное, трясете на стороны, а чтобы совет великому князю дать - нету вас! Где найти мастера заплечных дел?

В растворенных воротах, чуть поодаль от всех остальных, стоял князь Серпуховской. С помощью слуги он сел на своего вороного коня и подъехал к великому князю, ибо пешком подходить было бы зазорно.

- Брате! Не утруждай себя сим поиском. Нету заплечных дел мастеров на Москве, чем и славен град наш! - сказал Владимир Андреевич и замолк. Послышался гул одобрения.- Повеление же твое - казнить Ваньку Вельяминова исчолнит злокозник, Ванькин пособник - Жмых, ныне пребывающий в башне у бояр Беклемишевых!

- Истинно!

- Истинно так!

- Мудро изрек Володи мер Ондреич!

Дмитрий и сам, под шум боярских голосов, готов был обнять брата, но сдержался, лишь кивнул. Он увидел, как Григорий Капустин вихрем сорвался с места, подбежал к полку гридни и с первого же коня смахнул седока, как муху с седла. Сам вскочил и, пастясь улыбкой во все лицо, погнал серого в яблоках жеребца через ворота, через соборную площадь, прямо ко двору Беклемишевых. Дмитрий тоже был рад за него и, повеселев, велел выезжать со двора.

* * *

Ивану не лежалось на телеге. Он, увязанный, будто куль, толстой веревкой, силился сесть, и это ему удавалось, если телегу качало не шибко, и тогда всем становилось видно его бледное, ставшее неожиданно красивым лицо. Его не портили даже узко посаженные глаза, а волосы, вымытые накануне в бане Беклемишевых, куда водили Ваньку под стражей, рассыпались на щеки легким ленком и подымались, и пряли по ветру. Чистая рубаха, вышитая матерью, боярыней Марьей, была надета утром перед причастьем. Из шитого шелком ворота белела гордая шея, гладкая, юная...

- Эва голову-то воздымает, - ворчали ближние бояре, будто ненароком косясь на великого князя.

- Истинно! Ишь уста-те кривит!

- Криворотой себе на уме!

- Надо бы: великого князя в Орде приторговал!

- Эва, эва! Брови-те возвел горе!

- Молиться хочет! Руки развяжите!

- Как дьявола ни крести, он все кричит: пусти!

За телегой вольно шел Жмых. Он смотрел по сторонам, и на лице его, исстеганном кнутом Капустина, не было ни смятения, ни жалости к Ваньке. Этот отсечет голову, не дрогнет...

Впереди шел легкой рысью полк пасынков. За ним - телега с Ванькой Вельяминовым. За телегой - полусотня гридников, потом - великий князь с боярами, а следом, то напирая, то придерживая удила, резвился стремянной полк великого князя, красуясь дородством и блеском упряжи.

А кругом валил народ. Плотные серые толпы мальчишек в старых зипунах, во рвани шапок песком пересыпали слева и справа. Поддаваясь общему движенью, спешили неторопливые обычно кузнецы, кожемяки, горшечники, плотники, мастера каменного строения, дегтя-ри, дровосеки... Особо держалась, не смешиваясь даже в общей толпе, дворня разных бояр. Челядь... В черных сотнях были повольней на слово. Они кричали без большой оглядки на бояр и великого князя:

- И чего не хватало Ваньке? Жил бы!

- Не нам попа каять, на то есть другой поп!

- Пришел кончик, сердешному! Думано ли?

- Судила судьба киселем заговеться!

- Небывало дело: прилюдно живота избыть!

- Вот судьба: ныне губы в меду, а наутрее - во гроб тебя кладу!

- Простил бы великий князь - Ванька бы век за него молился!

- Не-е! Тут сошлись, како кистень с обухом!

- Нельзя прощать: зло коренливо!

- А пролита кровь - не во зло?

- Вот то-то и есть: Андрей Боголюбской убил Кучку, и его убили...

- Прикуси язык! Не то в башне Беклемишевых вырвут!

- А у меня их два, языка-то! Един - для господа бога, другой - для дьявола!

- Богат Тимошка - и кила с лукошко!

- Зрите! Едва не пал Ванька!

Телега с Иваном Вельяминовым вытягивалась из рытвины и разворачивалась у широкого старого пня. Все три полка-дружины пошли по кругу, стали оттеснять напиравший народ и с трудом оттоптали свободный пятачок земли, похожий на измятый щит.

- Жмых, развяжи его! - крикнули из дружины гридников. Но Жмых и ухом не повел. Он выдернул из сена, из-под Ваньки, топор, ПОЛОЖИЛ его на плечо и за-похаживал у телеги. Никто из больших бояр, как и Дмитрий, не знал порядка этому непривычному делу и потому все шло комом. Великий князь требовал исполнить его повеление боярам. Те зашушукались и стали выкликать все того же Григория Капустина. Когда московский богатырь, чуть оробев (не его ли опять заставят голову рубить), приблизился к телеге и сказал Жмыху тихо некие непонятные другим слова, знакомые тому по страшной башне, тот забегал. Зубами вцепился в веревки и развязал узлы. Огладил Ивана.

- Не робей, я тя не больно...

- Брысь!

Иван Вельяминов поднялся на ноги. Одна уперлась в грядку телеги. Сено, зеленое, свежее, только-только накошенное на подмосковных лугах, доставало ему колено другой. Он оглядел. Кучково поле и смотрел, казалось, не на народ, не на воинство князево и не на князя, а куда-то дальше, будто что-то вспоминал. Может, и впрямь, вспомнился ему тот день, когда наехал с сотней татар посол Сарыхожа, и он, еще совсем молодой, скакал рядом с отцом, тысяцким Вельяминовым, потом мчался от воинства за коршуном и подстрелил хищника из лука... Давно было...

На телегу вскарабкался духовник великого князя, отец Нестор. Пока лез, помял бумажный свиток и, рас-строясь, оглянулся на великого князя, расправил свиток в дрожащих руках и прочел повеление о казни. Не все слышали, и потому пошло передаваться из уст в уста - загудело, заколыхалось поле Кучково.

Жмых потянул Ивана с телеги. Вельяминов отбрык-нулся от него ногой и глянул на великого князя. Сощурил глаза, уколотые блеском золоченых поручей Князевых, на коих играло августовское солнышко, еще теплое, но уже ослабевшее, прихворное. Дмитрий сказал что-то брату, тот - Боброку. Боброк подумал и велел Кошке что-то доправить у телеги.

- Федор! - окликнул Боброк вдогонку. - На все поле гласи!

Федор Кошка на телегу не полез и прямо с земли обратился к обреченному:

- Великой князь дозволяет тебе, Вельяминову Ивану, сыну Васильеву, выговорить волю свою последнюю!

Иван Вельяминов вскинул голову:

- Сладка была бы моя воля, да дьявол ее стережет! - Тут он с насмешкой глянул на великого князя и криво усмехнулся.

Гулом ответило Кучково поле. Где-то совсем близко ахнула женщина и послышались еще голоса.

- Лепотою в лице всю родовую обрал Иван!

- Простите меня, люди, грешного! Прости и прощай, матушка, прими поклон низкой от сына своего! - Иван поклонился в сторону Неглинной, потом всему люду московскому.

Жмых опять стал тянуть Ивана с телеги, но тот вновь оттолкнул его ногой и уже торопливо, боясь не успеть, заговорил:

- Великой иняже! Нет у меня к тебе ни мольбы, ни жалости. Высоко вознесен ты богом, но помни: Бого-любокий князь не ниже летал!

И в тот момент, когда поле вновь ответило гулом, к телеге подъехал Федор Кошка, сказал что-то Ивану, но тот махнул рукой - отойди! - и продолжал:

- Спасибо тебе, княже, и за то, что не задавил меня в крысином углу! Дивно мне сие, ибо Москва стоит и грязнет на подло пролитой крови, отойти ли ей от обычая?

- Пора! - потребовал Дмитрий.

Жмых ухватил Ивана за подол и дернул на себя. Вельяминов упал, но с телеги не свалился, а вновь поднялся и крикнул уже священнику, подходившему к телеге. Медным крестом он еще издали осенял приговоренного.

- Едино слово! - воскликнул Иван. - Ты, великий княже, отымаешь живот мой - твоя воля, твой грех! Но почто ты велишь голову мне рубить топором, как курице презренной? Вели мечом меня обезглавить!

Кучково поле вновь ответило широкой волной убегающих к Неглинной голосов. Бояре опешили вновь. Тишиной, будто тенью, накрывало все поле, и шла эта тишина опять же от телеги, от старого, серого пня, косо срубленного в былые годы.

Дмитрий молча привстал в стременах, вынул меч, бросил его Жмыху: Секи!

- А ну, сойди! Сойди! - потребовал Жмых, коим Капустин был, кажись, недоволен. Весь в рубцах, растеках кровавых он сейчас припрыгивал с мечом в руке и тянул Ивана ко пню.

- Шевелись, тысяцкой! - покрикивал Жмых, выслуживаясь перед Капустиным, перед грозой своей.

- А чего это Жмых больно красуется? Надо бы его первого! Ишь возглаголал!

- Велика честь: дали картавому крякнуть! Выкрики затихли, и снова голос Жмыха:

- Стань на колени!

- Секи, пес! - прохрипел Иван Вельяминов и лишь склонил голову на грудь, чуть подавшись ко пню и склонившись над ним.

Жмых попрыгал рядом, помелькал рваниной рубахи из-под грязного мятля, брошенного ему конюхами Беклемишевых, и догадался: вспрыгнул на пень.

- Не шевелись!

И ударил мечом. Кровь брызнула не из шеи - из спины! Вельяминов застонал, поднял искаженное болью лицо на Жмыха, а тот, почуя неладное, торопливо ударил в другой раз. Вельяминов видел этот удар и невольно подставил руку, но с места не сошел. Удар был тяжелый, он прорубил ему кисть и задел угловину лба. Народ зашумел. Конники всех трех полков едва сдерживали напор толпы. Тут Вельяминов упал у пня, Жмых соскочил на землю и еще двумя ударами отсек наконец голову.

Дружина пасынков пробила дорогу в толпе, и великий князь двинулся за полусотней гридников назад, к Кремлю. Мечник Брелок, чуть поотстав, вез меч великого князя в опущенной руке. Дмитрий лишь раз оглянулся на мечника, чуть придержал кона и так, задумчиво, подъехал к Спасским воротам. Там и вовсе остановился и решительно повернул к Живому мосту. На подъезде велел всем стоять, лишь Бренок последовал за великим князем на зыбкий настил моста. Всем трем дружинам и людям, добежавшим до Кремля за конными, хорошо было видно, как Бренок подал меч с темными полосами застывшей крови великому князю и тот бросил меч в Москву-реку:

- Да не повторится сие во веки веков!

7

Рузу с ее деревнями купил у удельного князя еще дед, Иван Калита. От отца Дмитрий слышал, что городок этот мал, но доходен и лепотою пригож. За девятнадцать лет княжения немало открылось Дмитрию великих и малых городов - Ростов, Галич, Устюг.. Но всю землю да еще по мирной докуке так и не объехал. Вот в Рузе не бывал, и неведомо, когда бы удосужился, не случись после славной битвы на Воже нового испытания: тяжелых дней ожидания, ловли, суда и казни Вельяминова. Куда как нелегки оказались и последующие дни... После казни Евдокия заперлась в своей светлице с теремными боярынями, забрав детей к себе, а когда он повелел ей выйти, она вышла и назвала его, великого князя, мужа своего, иродом! Проучить бы кня-гинюшку, да не взято у него в обычай: ни бить - не бивал, ни за волосы таскать - не таскивал. Отчего в нем столь мягка душа ко княгине, он и сам не ведал - от любви ли великой или оттого, что Евдокия что ни год, то нового младенца у сосков держит, а там вновь животом тяжелеет? Вот тебе и на: ирод!

На другой же день Дмитрий приказал отслужить панихиду по Ивану Вельяминову, а Бренку велел сбираться малою дружиною пасынков на рыбные и птичьи ло-вы. Никого из ближних бояр с собою не брал, случившемуся же тут Боброку сказал ехать на дворы Вельяминовых и довести им, что-де он, великий князь, зла на их род не держит, я они вольны в сердце своем, как и в делах, и мочны по древнему закону в любое княжество отъехать. Вельяминовы, по слухам, не мыслили о том, молча скорбели по казненном, и Дмитрий, изнуренный заботами последних двух месяцев, направился к Рузе.

Сентябрь по младости своей еще держал летнюю красоту, но ближе к середине, по всем приметам, грядет холодная и дождливая осень. Пока же все в этом необъятном мире радовало глаз и веселило душу - и леса, чуть опаленные прожелтью опушковых березняков, и грибной дух, коим настоялись лесные низины, и свежие, еще не потемневшие стога сена. Особо радовали дружные всходы озимой ржи - надежда и жизнь Руси. Сколько раз на боярских советах среди дел важнейших, среди рассуждений о предстоящих походах вдруг заговорят, заспорят горячо, когда ныне сеять рожь - на первого спаса или повременить до преображения. "Вот он, хлебушко-то, - думалось Дмитрию. Есть ли в сем свете превыше его? Не единожды голод на Руси велел уразуметь: бесхлебье разит пуще копейного рожону!"

Дорога вилась берегом Москвы-реки, то отходя от нее к лесным деревням, то вновь прибиваясь к воде, где тоже селились люди - рыжели дерновые крыши изб, ревел скот по выпасам, и каждое появление сенного стога на лесной поляне, жердевой проблеск полевой городьбы, нежданно появившийся после лесного урочища, успокаивали путников, несказанно утешая присутствием человека.

Уже четвертый час подпрыгивала в седлах пасынковая полусотня, уже и Дмитрий, привыкший к дальним переходам, стал уставать, когда на лесной дороге появился первый встречный. Он загодя устранился на обочину, боязливо крестясь и напряженно всматриваясь в конных из-под ладони - не вороги ли вновь нагрянули? Бренок выскакал вперед и наехал на испуганного крестьянина. Был он в серой однорядке, ниже колен, почти скрывавшей такие же серые холстинные порты, в бараньей круглой шапке с оттянутым верхом и чуть примятым шишаком, но был он не бос, в легких берестяных калигах, а небольшой тоболец, висевший на палке за спиной, выдавал в человеке странника. По виду, по робости это был не мастеровой человек, а крестьянин, но об эту пору драгоценных погожих деньков распоследний кузнец или горшечник, не только крестьянин, не пойдет впусте дорогу топтать, не станет ни первому, ни последнему солнышку брюхо выставлять. Об эту пору богомольца и того собаками в деревнях травят - чует нутро крестьянина дармоядное чрево!

- Ты кто таков? - спросил Бренок,

- Крестьянин землицы князевой, деревни...

- А почто в прошатаях пребываеши?

- С молитвою иду ко кремлевским церквам, а оттуда - на кладбище, только тут он снял шапку и перекрестился.

- Имя твое?

- Егорей...

- Жив еси, почто на кладбище путь править?

- Жив, да что проку-то: аз есмь со одра смертного восстал!

- Лжешь! В татях, поди, ходишь али в душегубцах!

- Истинно реку! Отец Иван намедни соборовал и причащал - приготовил мя на долог путь, иа вечно лето, а я возьми да и подымись... Иду вот пеше, как испокон хаживали ко святым местам. А коли не веришь, боярин, спроси Олферея Древолазца, эвона где живет, поблизку, в Липовой засеке! - кивнул Егорий.

Дмитрий подъехал с пасынками и при первом взгляде на изможденное сухоткой лицо Егория понял, что этот человек не лжет, и спросил;

- Ответь мне, человече: есть ли у того Олферия Древолазца угодья справные, на птичьи и рыбны ловы пригодные?

- Как не быть! Птицы ловит превелико!

- А рыбы?

- А рыбу - не-ет. - Егорий покачал клокастой седеющей головой. - Рыба в Рузе и по ручьям - не его докука.

- На воде и без рыбы? - укорил Дмитрий.

- Почто - без рыбы? Рыбу у его бабы ловят - жена да племянница. Берут грабли - и граблям...

Бренок тронул коня, прижимая крестьянина к кустам. Объявил, грозя:

- Ежели ты лжешь, то лжешь великому князю!

Егорий испуганно пал на колени, не признав в простецком одеянии великого князя, которого он, впрочем, никогда не видел, а глянул серебряная гривна на шее при золотой цепи!

- Истинно реку: граблям!

Егория оставили в покое и двинулись дальше, лишь один озорной дружинник, следовавший верхом за двумя груженными брашном и питием возами, созоровал: кольнул старика копьем.

- Великой княже, а не велишь ли пристать станом у того бортника-древолазца?

Дмитрий и сам подумывал об этом. Лучше не доезжать до града Рузы, а не то воевода с тиуном потянут к себе, станут челом бить, плакаться на крестьянскую лень, на худые сборы даней и недоимок, станут пугать лихими людьми, коих сами же и расплодили. Нет, нечего ехать в Рузу, хватит реки Рузы, где она, ополнив-шись светлыми лесными речушками и ручьями, впадает в Москву-реку, и Дмитрий решительно кивнул.

Вмиг Боброк выслал вперед десяток пасынков во главе с отчаянным десятником Митькой Всеволожем, чей удельнокняжеокий род тянулся, кажись, из Смоленска. Пасынки вернулись с известием, что место найдено отменное: река с ручьем, житные поля с обмолоченными снопами, под самым липовым лесом, а дальше - дремучие ельники до самой Ржевы, если ехать на заход, только ехать туда ныне не к чему: без того измаялась душа от многотяжких да обильных невзгод.

* * *

От ручья пахло дымом костра. Бренок сам выдавал кашевару сарацинское пшено [Сарацинское пшено - рис], сам проверил молоко, что пасынки привезли из деревни Куницыно - деревянную кадь на три ведра, а до этого отправил два десятка ставить петли на глухарей и тетеревов да десяток доброхотов отпустил к реке Рузе, дабы половчей перегородили реку сетью... А от ручья треск сучьев, сдержанный и радостный говор пасынков (шутка ли: сам великий князь на ловы взял!), ржанье стреноженных, отогнанных на отаву коней, и особенно этот запах дыма - сладковатый запах березового корья, памятный с давних, отроческих лет, когда дядьки-бояре старались попроворней взгнести огонь для отца...

В шатер заглянул Бренок и радостно сообщил:

- Ведут от лесу!

Издали послышался вой детишек и два бабьих при-голоска. Вскоре у шатра стоял на коленях и сам Олфе-рий Древолазец.

- Почто бежали? - спросил Дмитрий, не выходя из шатра, лишь откинув полог. Был он в шитой голубым шелком простой рубахе до колен под голубой же кушак крученого шелка.

- Помилуй нас, княже! Сдуру бежали: нонема непокойно по лесам, а тут как узрели конных - ума решились... Прости! Да не велишь ли меду достать?

Олферий оказался не из робких, в лес он подался с

семейством не от обложного страху, а из осторожности и с толком: когда подошли к его избе, она была пуста. Пусты были хлев, конюшня и даже избенка-медовуша. Напрасно пасынки заглядывали в бочки, кади, корчаги, в кринки, ладки и горшки - дух медовый слюну гонит, а меду нет!

- Меду? Велю!

Молодым конем вскинулся Олферий. Разметал ворох соломы, откинул жерди и достал из ямы ушатец меду. Бортник принес и поставил тяжелую ношу к ногам великого князя, и, когда ставил, наклонясь, обнажились на обеих руках недавние, сизые шрамы - от кистей до локтей и уходили выше.

- Медведь? - догадался Дмитрий.

- Он, княже. - Олферий стоял на одном колене и смотрел снизу, как матово посвечивает гривна на шее пресветлого князя. - Медвзди злейшие супостаты мои, кабы не зубы медвежьи, превелико меду наломал бы ныне в дуплах.

- Много ли воеводе отправлено?

- По старине: два берковца да опричь того... Боярин у меня полуберковца выкорил себе.

"Добре живется воеводе, коль с каждого бортника по пяти пудов меду..." - подумалось Дмитрию.

- Сколько душ под крышею?

- Девять чад бог послал, княже, да баба, да я, да племянницу приютил, братову дщерь. Порублен Михайло Рязанью в досюлыны годы... Слава богу и тебе, великой княже, живем покуда...

Бортник поклонился Дмитрию головой до земли.

- И присевок держишь? - кивнул Дмитрий на поле, что светилось стерней во всю свою половину, вторая сочно зеленела всходами озимой ржи.

Бортник осторожно оглянулся на поле, на избу с хлевом, на конюшню и кивнул, договорив ответ:

- Ржица уродит - на овес меняю коньку, понеже свой овес медведи травят, окаянные. Не уродит - пушной хлеб зобаем.

- Птицу берешь?

- Беру, княже. На рождество богородицы воевода повелел воз глухарей да воз куропаток белых прислать. Вот перевесья [Перевесье - сеть на птиц, ставили высоко над землей] поставлю еще...

Бортник не договорил, Дмитрий кликнул Бренка и на просеках и полянах. велел калить чашу меду бражного Олферию. Мужик, все так же стоя на коленях, выпил большую деревянную чашу и крякнул.

- Что сладко кряхтишь? - спросил Бренок.

- Всяк выпьет, да не всяк крякнет, боярин.

- Еще? - спросил Дмитрий, чуть сощурясь и остро вглядываясь в лицо бортника, на котором от улыбки вдруг вылучились повсюду - на лбу, у глаз и на переносице - тонкие брызги морщин.

- Спаси тя бог, великой княже! Отменен мед браж-ной, и тороват боярин, слуга твой: этака чаша едина за семь идет.

- Испей восьмую, - чуть улыбнулся Дмитрий, все больше отходя душой.

- Испил бы, да грех поблизку: понеже за седьмой чашей дьявол идет и с восьмою грехи несет - нелюбье, брань, побои да лихоимство, да... всяко... прелюбодейство.

Дмитрию понравился ответ, но Бренок встрял:

- Прелюбодейство! Небось племянницу-то эвона какую пригрел! А племянников разве не было?

"Уж и высмотрел!" - покосился на мечника Дмитрий.

- Племянника тоже поял бы под крцшу, да не ровен счет ложился: тринадцатым племянник шел за столом, а того не повелось под иконою! Так-то, боярин,..

Ответ был дерзок, и, не будь тут великого князя, Бренок не простил бы. Дмитрий тоже принахмурился:

- А вели-ко жене со племянницею рыбы добыть скоро!

Снова вскинулся Олферий с земли - только лапоть скрипнул, и вскоре из избы вышли две женщины, поклонились Дмитрию и Бренку, Старшая взяла деревянное ведерко, подала молодой, робко остановившейся под взглядами великого князя я его слуги, а сама взяла от пристенка грабли, и обе направились вверх по ручью.

- И верно - грабли! - удивился Бренок.

С минуту Дмитрий любовался легкой походкой молодой рыбачки - шла она, не качнув косой на спине, легко ступая босыми ногами по густой отаве.

- Михайло... - Дмитрий вдруг забыл, зачем окликнул мечника и, все еще держа взглядом русую косу, мелькавшую над кустами, придумал: - Мед пасынкам подели. Посматривай!

С этими словами Дмитрий не торопясь вышел из шатра, подошел к избе и отворил дверь. Изнутри, из полумрака, вместе с тяжелыми запахами кисели, шкур, пареной репы и меда вырвался наружу дружный рев малолетних. Дмитрий не стал пугать больше и отправился краем поля к ручью. Саженях в двухстах, у самого перелеска, наткнулся на ловушку для куропаток. Сеть в крупную клетку лежала на земле, прижатая воткнутыми в землю сучьями, лишь один ее край приподнят на палку, образуя гостеприимный вход, а внутри стоял сноп необмолоченного овса. Рядом было подсыпано зерно, узкой, заманивающей дорожкой. К нижнему концу палки была привязана крученая нить, убегавшая в кусты. Там хоронился бортник на рассвете и ждал, когда стая куропаток, штук до ста, войдет внутрь и примется оклевывать сноп, тогда он дергал нить- и край поднятой сети с привязанным камнем падал, накрывая птиц... "Ловок бортник..." - усмехнулся Дмитрий. Он слышал о таком лове, но видать не приходилось, а куропаток из Рузы тиун раза четыре привозил по целому возу поклон от воеводы... Дмитрий еще раз осмотрел хитрую ловушку и пошел берегом ручья, обходя густые кусты и потрескивая малинником.

Солнышко кануло за лес, но дальний конец поля за спиной все еще жарко высвечивало последними лучами, и лес за полем-присевком бортника весь был облит этим чудным мягким светом. Дмитрию хотелось, чтобы день дольше не уходил, чтобы свет еще постоял над этим тихим божьим миром и чтобы постояло бабье лето, даруя людям Руси бесценную радость сентябрьского тепла. И еще хотелось ему подольше побыть одному, дабы не видеть глаз людских, вечно и неотрывно, в градах и весях, в терему боярском и домашнем, пред бранью кровавой и на пирах смотрящих на него. Сейчас, в этот вечер, теплый и тихий, наверно посланный ему богом за безропотный подвиг долгого душевного плача, хотелось уйти от всех забот, как это было в отрочестве, на первых боярских сиденьях, как было недавно на Кучковом поле, когда вся Москва смотрела на него, уйти от забот и еще от того, отчего и уйти-то смертный не волен - от взора Евдокии, от ее лица, голоса, от пухлой жилы на шее, впервые увиденной им, исполненной устрашающего, ворожьего гнева... "Суздальское племя!.." - гневно прошептал Дмитрий. Он прикусил губу и полез напролом через кусты, будто через неприятельскую засеку.

Кустарник начал сбегать круто по склону и открыл внизу неширокий ручей. Дмитрий приостановился и, видимо, оттого, что приглушил свои шаги, тотчас услышал женские голоса, слов не разобрать, да их и не было, должно быть, были только восклицания, всплески. Он хотел было пойти навстречу, но в горловине ручьевого переката появилась жена Олферия с граблями. Она остановилась, уложила поперек переката черную суковатую колоду, оставив лишь малую протоку, замерла над нею с граблями и макнула рукой. В ответ на это послышался плеск, и с противоположной стороны омута показалась племянница. Она сильно взмучивала воду ручья сначала с одного края, потом с другого. Старшая ловко выкинула на берег блестящую рыбешку и придавила ее ногой. Другая, более крупная, сорвалась. Еще несколько рыбин всплескивали рядом, но уходили от граблей.

- Избудь страх-от! Избудь! Не искрадут тя вой Князевы!

В ответ на эти слова племянница что-то пискнула, но старшая прикрикнула строже, говоря, что вся рыба на середине омута, дышит там чистой водой. Племянница подняла обеими руками подол и, заходя в воду, подымала его все выше, пока он не лег на воду. Она взмучивала воду ногами, иной раз поплескивала рукой сверху, нагоняя задыхающуюся от мути и испуганную рыбу на тетку. А та частила граблями, довольно муркала что-то, давила рыбу пяткой, откидывала ее подальше от воды или в ушатец, ни на миг не спуская глаз с горловины ручья. Порой на поверхности воды показывалась темная спина леща или щуки, в шаге-двух от берега, но тех было взять трудно, и тетка покрикивала на племянницу, чтобы та не дремала, а мугила и шумела сильней. Омуток понемногу успокаивался, а в ушатец все еще летела рыба. Дмитрий видел сверху, как жарко блестит она, живая, и прикидывал, как хорошо тут рыбачится по весне, когда ищет щука или позже - плотва, лещ!..

- Хватит! - воскликнула племянница.

- Мути! Великой князь от Москвы трясся - оголодал! Он телом мощен вельми, он един целой ушатец сожрет! Мути!

Племянница прошла омутную глубину и стала выбираться на мель. Дмитрий видел, как она вышла из воды и, остановившись близ тетки, выжимала подол сарафана. Таинственно и греховно полыхало ее тугое и светлое, как репа, тело. Повелеть бы сейчас подойти к нему, как это делается у иных князей, и безропотно пойдет к нему, к великому князю, а он стоит неподвижно, пока не отошли они к другому омуту. Нехотя выбрался он из прибрежного кустарника, сверил дорогу по закату, еще горевшему над лесом, и пошел на голоса пасынков, вернувшихся из брусничников чащобных, где они ставили петли на глухарей и тетеревов. Шел он, как в тумане. Виденье на ручье не покидало его весь вечер, ввело в рассеянность, ввергало в греховные помыслы, радовало и, как отрока, пугало и тянуло живоносной тайной.

* * *

Казалось, ничто грозы не предвещало, да и откуда взяться ей, свалившейся на великого князя здесь, в заповедной тиши лесов? Но она грянула и краем - на великое счастье, - но задела его...

Еще в сутеми Дмитрий отправился с Олферием на куропаток, и все там, на краю поля-присевка, случилось так, как представлял себе он: прикормленные овсом куропатки вошли под сеть, бортник дернул нить - и птицы (семьдесят и четыре головы!) оказались в руках у счастливых охотников. Хорошо, что никого не взяли с собою: охота любит тишь, осторожность. В этом Дмитрий убедился еще раз и потому не велел пасынкам идти на боровые брусничники по глухаря и тетерева, пошел сам с двумя пасынками, а Бренку наказал отправляться на рыбные ловы, да пораньше, дабы все там, на Рузе, было справно и тихо, дабы пасынки не преобидели кого в деревнях.

Утро обещало быть удачным. После лова куропаток на рассвете Дмитрий успел к восходу на брусничники, а когда солнце косыми столбами начало выжимать из чащобы туман и высвечивать брусничные кочки с расставленными на них волосяными петлями, неприметными, впрочем, даже глазу охотника, он понял, что и тут, на боровых птичьих ловах, судьба благоволит к нему. Пасынки постарались для великого князя на славу. На полянах они обобрали бруснику и осыпали спелой ягодой, сорванной вместе с листьями, все те кочки, на которых разложили петли. Повода петель были накрепко привязаны к вершинам молодых березок, нагнутых до земли, а сами березки удерживались суком, воткнутым в землю. Березки держались еле-еле - не дохни! - и чуть тетерев или тяжелый глухарь сядет на кочку, тронет березку или палку вскинется березовый ствол, потянет вверх петлю, а в петле той нога глухаря... Напрасно бьется тяжелая птица, только сильней затягивается петля.

Еще издали Дмитрий услышал громкие хлопки крыльев, и сердце заколотилось в груди забытой радостью охотника. Пасынки кинулись было вперед, но Дмитрий осадил их и осторожно, как к спящему дитяти, пошел на этот шум, утопая сапогами в глубоких мхах! И вот открылось ему знакомое зрелище: среди тишины и неподвижности леса раскачивается одна-единственная береза. Ее молодой ствол согнут под тяжестью глухаря. Птица билась, должно быть, с рассвета, обессилела и, побившись, опадала вниз головой. Дмитрий приблизился - глухарь взъярился, взметнулся что было сил, обивая листья березы, но рука князя наклонила ствол, поймала птицу за стянутые волосяной петлей ноги.

- Смири-ись! - исполненный радости, прошептал Дмитрий и потянулся за ножом-засапожником, чтобы отсечь голову птице, безумно хлеставшей крыльями. Дмитрий откидывал шею, храня лицо от длинного крыла, и тут-то, когда отвернулся он от глухаря, и явилась беда. Через сломанную буреломом старую сосну тяжело переваливался медведь. Дмитрий видел, как вскинулась на затылке зверя серебристая по черну шерсть, услышал короткий рев - не для острастки, а для дела, - успел отсчитать два сильных прыжка зверя, но дальше он видел лишь грязно-рыжую брюшину, на миг ощутил запахи шерсти, разорванных мхов и сырой земли. Зверь не мог изменить своей привычке поднялся на задние лапы, но и это он сделал коротко, как бы отдавая долг обычаю, и тут же вскинул мощные передние, нацелив черные блестящие крючья когтей на голову Дмитрия, Князь знал со сл.ов старых людей, что медведь бьет человека по голове, стремясь когтями сорвать ему волосы с затылка на лицо, потому что медведи не любят открытого лица, знал это и в тот миг берег голову. Нож был уже в руке, и этим ножом он ударил медведя снизу. Еще кровь не обагрила руки, а он успел вырвать нож и ударить еще раз, но уже под губу зверя, в шею, направляя удар меж лап, яростно рванувших его тело...

Бренка еще не было, и за покладника в шалаше шевелился Митька Всеволож. Сдумалось ему, что великому князю жестко на походной постели, он приволок от Олферия две медвежьи шкуры, но Дмитрий не желал лежать. Он сам пришел из лесу, сам обмыл раны в ручье, только завязывать позвал Олферия. Древолазец крикнул племянницу, и, пока та, замирая от страху, обмывала травным настоем плечо, бок и руку великого князя, Олферий стоял рядом с шапкой в руке и твердил:

- Так-то оно и добре! Добре так-то... Кости - целы, жилы - целы, а мясо - на что оно? Надю бога благодарить...

- Расплодил тут медведей! - прикрикнул на него Митька.

- Истинно, боярин... Медведи-те у меня искони злы. Дмитрий не слушал их, он смотрел на племянницу, дивясь той непонятной и властной силе, что кроется в молодости. Вот они, юные, крепкие руки, мелькают рядом, касаются его тела - и стихает саднящая боль, и сладко ему, и радостно отчего-то... Дмитрий сидел перед ней на постели, а когда она стала перед ним на колени, чтобы ловчей замотать бок, и коса ее сползла мимо плеча на грудь, он взял эту косу здоровой правой рукой и нежно положил на ее узкую гибкую спину.

- Как нарекли тебя?

В ответ только румянец ударил в загорелую щеку и тронулось ухо тем же зоревым светом.

- Улькою! Улька она! - тотчас встрял осмелевший бортник.

- Тебя ли вопрошают? - строго покосился Дмитрий.

- Пошел вон! - тотчас погнал Олферия Митька.

- И ты изыди с ним! - повелел Дмитрий, а когда те вышаркнули из шатра, тронул Ульку за плечо. Она тотчас подняла испуганные глаза на великого князя и опустила их вновь.

- Почто смолчала?

- Ульяною наречена... - вымолвили дрожащие губы.

Дмитрий властно положил руку ей на плечо, нагнулся и крепко поцеловал сначала в шею, мимо косы, потом - прямо в губы, раскрытые от ужаса и восторга...

Ночью он отпустил ее с серебряной гривной на шее.

8

Весна грянула небывало: то солнцем, то дождем, то густым всеядным туманом изъело снега в полях, вытопило их из лесов, и наполнились низины рыжей, духмяной, талой водою. Реки взломали лед, разгрозились на диво, понесли, закружили в бурной круговерти мостки, остожья, избенки рыбаков, звенья заборов, бревна, сани, колеса... Держись, Русь! Да не убояться тебе стихии! Живи и радуйся обновлению жизни!

Великий князь выехал на восходе из Фроловских ворот Кремля. Сотня гридников загодя выскакала на Владимирскую, еще не просохшую дорогу. Стремянной полк придержал коней перед Живым мостом, пропуская князя с мечником, Боброком и походным покладником Иваном Удой. Следом за ними двигался небольшой обоз под охраной полсотни кметей; в головной колымаге, запряженной тройкой тихих, степенных коней, сидела сама княгиня Евдокия с болезненным сыном своим, Юрием. Немалые версты лежали перед ними до перво-пристольного града Владимира, куда ехала княгиня на поклон к иконе Владимирской божьей матери, дабы смилостивилась богородица и ниспослала здоровье отроку.

Дмитрий тоже решился наконец пожить во Владимире, навестить заветный престол - предмет междоусобиц княжеских, вожделенную мечту князей тверских, рязанских, галицких и других многих, проливших из-за этого немало крови христианской на радость врагам. Хотелось ему и помолиться в светлых храмах боголюби-вого древнего князя Андрея - отдать долг преданности уголку этой русской земли, как повелось у великих князей исстари... Мягкая еще, непыльная дорога, бодрый воздух, высокое, погожее небо и еле тронутые зеленью леса и поля, живущие ожиданием пахоты, - все радовало Дмитрия. Бодрое веселье, заполнившее Русь после славной победы на Воже, делало печаль по Монастыре-ву и Кусакову, погибшим на Воже, высокой и светлой. Монастырев, Кусаков... Так и не удосужился он послать их в свейские земли за оружием, придется, видать, своим обходиться, коли нагрянут тьмы с ордынской стороны. А они нагрянут.

- Послан ли человек в степь? - спросил Боброка.

- Как велено, послан вечор Елизар-доводчик, - ответил степенно Боброк.

Перебросились словами - накатила забота за заботой, лучше бы не касаться эти дни никакой княжеской докуки, но как тут не коснешься? Вот едет он, великий князь Московский, ко Владимиру, а в голове помыслов невпроворот: в помин кого ставить первую свечу? Первую надобно поставить в помин матушки Александры, вторую - в помин отца, князя Ивана, третью - в помин старшего сына, Даниила, четвертую надобно бы во здравие детушек, но душа не велит, пока не поставлена свеча за упокой души Ваньки Вельяминова. "Ишь, чего удумал: меня зельем извести, крапивной сын!" - разжигал в себе злость Дмитрий, но злость не подымалась, слабая волна ее расшибалась об одно и то же тяжелое виденье: толпы народа на Кучкове поле, плач, выкрики, ропот жалости и он, Ванька, его узко поставленные глаза, сухие, воспаленные, наполненные ярью. А когда подводили его к пню, он сутулился, как отец...

- Дмитрей свет Иванович! Почто кручинен во светел божий день? - весело прищурился Иван Уда. - Тебе ли, солнышко светлое, тенью застилатися? Ты праправнук самого Олександры Ярославича Невского! Ты первой взградил на кремлевском холму стены белока-менны! Ты первой побил татарву! Ты первой на Москве зельем стрельнул со стены! Ты первой...

- Я первой учинил на Москве смертную казнь принародно! - с горечью перебил покладника Дмитрий, и тот умолк.

Давно уже выехали за Москву. Вот уж и слободы миновали, и Клязьму-реку переехали, и потянулись леса по обе стороны дороги, а слова Уды все еще звучали в ушах. Было в них и дело важное: стрельба из железной трубы, набитой самопальным ярым зельем. Зелье и трубу привез на Москву Боброк, когда брал Казань, а туда попала та труба с зельем из Китая, торговцы конями завезли, должно быть... Помнится, как подожгли трубу впервой улетела труба от Фроловских ворот до церкви Спаса, что у Чудова монастыря. Тогда Боброк привязал трубу веревкою к телеге, набил зельем с камнем, заткнул куделей и поджег. Грянуло так, что все галки на Москве в небо поднялись, а телега перевернулась. "Надо будет ту трубу вмуровать в стену..." - пришла занятная мысль, и Дмитрий вообразил, как будет стрелять та труба по ворогам из стены, побивая каменьем и пугая смертоносным громом.

- Митрей Михайлович! - оторвался от мыслей Дмитрий, обратившись к Боброку. - Много ль ноне копей привезли?

- С Коломны - семь тыщ с половиною. С Новаго-роду - четырнадцать тыщ ровно. Со Пскову - четыце тыщи копей и тыщу мечей. Москва за ту ж зиму отковала девятнадцать тыщ с половиною копей, да мечей семьсот, да топоров ратных у тыщи обухов, а что до прочих градов - то покуда неведомо, вот привезут...

- За платою уследи, Митрей Михайлович: серебром не сори, но и не обижай кузнечную сотню. За Свибловым око держи, понеже on страховит до купли, у него каждая куна гривенной веревкою к калите привязана, а ныне нам не до слез при торгах, ибо время катит такое смурное - все утратить гораздо.

- Истинно так, княже: коль навалится татарва - пустит нас косо-накосо на века, - ответил Боброк.

- Вот то-то и есть... Кто ныне в сторожевом полку?

- Три сотника отчаянных посланы: Василий Тупик, Родион Ржевский да Волосатый Андрей - этот из духовного колена, но рукою тверд. Все вой в тех сотнях самобранны, доброхотны, а посему сотня такая тыщи стоит. Самому довелось сих воев зреть. Все нравом трезвы и в ратном деле крепки.

Дмитрий уловил редкое веселье в голосе Боброка, покосился. Сидит Боброк в седле, что пень смоляной,- кряжист, но свеж. "Широка борода, да душа молода..." - вспомнил он ладное слово сестры, что живет за Боброком, как за каменной стеной. Вот он уставил вперед крупные глазищи, что в народе прозваны колдун-скими, смотрит, как скачут далеко впереди гридники. За всеми у него отныне око не дремлет, потому как поставлен великим князем над всем воинством русским и подначален только Дмитрию. Нет теперь прихотей тысяцких, не надобно скакать по Москве и вотчинным деревням, как бывало, за Вельяминовым. Теперь начальник московскому воинству - вот он, под рукой, и послушен, что мелкие князья, подколенные. Зимою свершил Боброк поход на Литву, дабы промыслить полнощного ворога. Без крови сумел силу Москвы показать и двух сыновей покойного Ольгерда привел ко Дмитрию с дружбою. Дмитрий Ольгердович явился с семьей и боярами на вечную службу к русскому князю и получил за это город Переяславль, им и кормится... Хорош зять Боброк - надежа и опора в лихую годину, в безвременье, первый советчик - в мирные дни.

- Михайло!

- У стремени, княже! - тотчас подправил коня Бренок.

- Чего это княгиня рукою машет?

Бренок подскакал к головной колымаге обоза, пущенного вперед и бывшего в дороге на виду, сразу же направил коня в сторону и принялся ломать ветки черемухи, еще не распустившейся, но уже пахучей.

- То князь Юрья запросил веточку! - довел, подскакав, Бренок.

Дмитрий грустно кивнул. "Юрья телам слаб и душою вельми смягчен. Истаял Даниил. Вся надежда на Василия - он возвеличится на престоле великокняжеском, токмо он!.. Вот бог бы дал пожить еще годков пять, покуда окрепнет Василий, а тамо и в брани лечь необидно..."

* * *

Тиун Свиблов заранее опростал палаты для великом князя. Светло и чисто было в них, просторно и тихо на древнем владимирском княжеском дворе. Дмитрий с Евдокией, с сыном и с боярами, в первую неделю отмолившись во всех церквах, надарили серебра и злата "на храм", а за трапезами пристойными великий князь твердил епископу и всему его причту, дабы неустанно внушали русскому люду православному единоглавную мысль: соединяйтеся душами, люди, грады и княжества. Живите, не грозяся друг на друга, во единой судьбе, во едином хлебе на вечные времена - в том сила земли русской, развеянная некогда самими князьями, растравленная в душах простого люда... Особо одарил Дмитрий икону Владимирской божьей матери несказанной красоты икону! - дорогим каменьем на оклад.

На другое воскресенье малою дружиною отъехали в пресветлый храм на реке Не.рли. Дмитрию лишь раз довелось побывать там, когда еще мальчиком возили его бояре вместе с митрополитом Алексеем в тот год, когда он, отрок, вокняжился на главном столе Руси. Погода была на славу, и -служба прошла вдохновенно. Проповедь сказал сам епископ и говорил так, как хотелось великому князю, - о вере, о силе земли, в единении состоящей.

Обедать ехали во Владимир, где на столах ждали жареные утки, гуси, барашки, похлебки с потрохами, уха из стерляжьих пупков - любимая уха Дмитрия - и горы разного печива, сохраненные в памяти от времен стародавних и принесенные на Русь еще во времена приятия греческой веры. Ехали и тихо переговаривались о службе, о храмах, о мастерах каменных дел и о богомазах. "Сколько сгинуло древних храмов! - думал Дмитрий сокрушенно. - Сколько сгорело икон бесценных, пред коими прошли - колено за коленом - русские люди от древних лет до нашествия Орды! Где ныне те ремесла, те драгоценные книги, те раздольные песни? Где они? Ужели не вернуться тому никогда?"

Тут заговорил Иван Уда:

- Вельми красна церква заложена на Коломне, княже! Ездил я в пасхальну неделю и сам зрел - драена станет, ровно невесту изузорит мастер! Я его восьми да и испроси: много ль, мол, камня, яиц, меди, красок, злата да серебра изойдет на храм сей? А он мне и изрек смуро: я не тиуну великокняжему служу, но красоте! А изойдет на церкву столько, каких она широт да высот будет, а широт да высот будет таких, как душе красота скажет!

- А ты чего ему? - спросил Бренок.

- Больше и слова не дал вымолвить - прогнал! Наказать бы надобно. Как велишь, княже?

- Мастер - свят человек: добрые дела его - от бога, дерзновенное слово - из тех же уст.

Иван Уда приумолк. Заговорил Бренок:

- А церковную роспись творить надобно гречанину повелеть.

- Вельми преславен тот мастер! - похвалил епископ.

- Неистов и чужебесием полон! - резко возразил Боброк, упираясь взором в глаза собеседника. Епископ отвернулся от этих престрашных глаз, а Боброк продолжал: - Был я ныне на пасхальной неделе в Андронье-вом монастыре...

На этих словах Боброк остановился, наклонился к гриве коня, будто подбирал узду, но Дмитрий понял, что этот сильный человек обарывает себя в нежданно трудную минуту: там, за оградой монастыря, схоронен зимою его любимый сын.

- ...был я тамо самовидцем бесстрастным и зрел предивны иконы, писанные отроком сирым, безродным, сыном сгинувшего на Воже ратника... Предивные иконы! Златом твореным тронуты, багряно-голубые и так тихи да легки - лучше в пеонях не поют! Глянул я, грешный, и слезою прошибло мя, истинный бог...

- Кто таков? - спросил Дмитрий.

- Игумен сказывал: новоявленный инок сего монастыря, нареченный Андреем.

Дмитрий не видел тех икон, только ,раз в отрочестве возила его матушка в тот монастырь, но сгорел монастырь, а в новом .так и не бывал. Иконы же гречанина Феофана видеть доводилось, они ладно легли в его смятенную душу, и никакого злобесия в них он не разглядел, но возражать Боброку не стал, уж больно хорошо высказал он про нового иконописца. Вон как притихли все и каждый положил себе на уме поехать в Андроньев монастырь, глянуть и сравнить...

И тут вдруг вспомнилось, уже не в первый раз: как-то едет ко Царь-граду, пришло ли посольство митрополита Михаила?..

9

Ночью их разбудил филин. Первым проснулся митрополичий келарь Порфирий, пошуршал тонким, походным постельником и выполз из шатреца на волю. Во тьме летней ночи, густой, бархатно-теплой, он с трудом различил очертания святительской лодьи с ее сундуками и казной, уловил легкий приплеск волны, приглушенный храпом сторожей, и широко перекрестился. "Не к добру это, филин-то" - с тревогой подумал келарь, а сам уже снимал с подрясника широкий пояс - катаур, - дабы поучить нерадивых сторожей. Ишь, чего удумали: дрыхнут посередь чужой земли, где тать на тати! Вспомнилось, как сутки назад кыпчаки переволакивали их лодьи из Волги-реки в Дои - вот страху-то! Не только до сей поры, но до могилы не забыть жадные грязные руки сих охотников до чужого добра, так и норовили, окаянные, облапить сундуки да отверзнуть крышки. Забыть ли, как во яри наживной жесгь сундучную, позлащенную, ногтями скребли - по коже мороз!.. Нападут этакие в нощи - не отмолишься, они исстари со злокознями в сей степи повенчаны, а эти, мордображные, спят!

- А! Спите, клятвопреступники! Спите, выхрапки вельяминские!

Порфирий, не смущаясь иноческим саном, взял на себя грех грязнословия и накинулся на спящих с рукоприкладством. Широкий катаур он ухватил за конец и всей тяжестью этого жесткошитого пояса стал бить по головам утомленных ночным бдением воев. Все они - два десятка - состояли недавно при тысяцком Вельяминове, а после смерти того привели их вместе со всей дружиною к крестоцелованию в полку великокняжеском. Этих отобрал сам Григорий Капустин для царьградского походу, он же с них и спросит - он, а не какой-то келарь Илья...

- Уймися! Очи повыбьешь! - воскликнул десятник, осмелев, и старался выхватить пояс, но услышал шаги по крошке прибрежного плитняка, умолк, даже во тьме угадал новую опасность: к воде увалистой поступью приближался переяславский архимандрит Пимея.

- Помалу сечешь! Помалу! - прохрипел Пимен. Он надвинулся на десятника, потому что тот лучше других был виден над бортом лодьи и более иных был повинен в прегрешении. Пимен выхватил катаур у келаря, омокнул пояс в воду и мокрым продолжил богоугодное дело поучения.

- Смилуйся, отец Пимен! - снова воскликнул десятник, коему не было больно, но наказание архимандрита всегда имело продолжение: воям урежут кусок как в скоромные, так и в постные дни, что при тяжком походе было и вовсе худо.

- Приими поучение смиренно!

- Отец Пимен! Недреманное око держали...

- Премолчи! Святителя побудиши! Затвори пасть зловоину! Экой смрадиной несет, будто семь ночей пил беспробудно! Вот тебе за лжебесие твое! Вот!

На других лодьях стража проснулась и приободрилась, перешептывалась, разбирая копья и препоясываясь мечами. В прибр-ежном перелеске снова прокричал филин. Пимен отбросил катаур, перекрестился и пошел к другим двум лодьям, тяжело переваливаясь округлым станам. Было слышно его тяжелое дыхание, хруст камней под сандалиями, но криков больше не разносилось над Доном и над берегом, только приплескивала волна, кричал филин да падали звезды - крупные звезды полдневной стороны..

До Царь-града было еще далеко.

* * *

Митрополит Михаил уже успел пораздобреть и душевно и телесно на своем митрополичьем дворе, в пышном окружении своих, святительских дворян, привык к поварне многоблюдной - утехе его здорового, еще молодого тела, не потому ли так тяжко стонала душа его в этом дальнем, опасном и трудном походе? Не потому ли, что рядом с ним в одном крохотном шатреце, в одной лодье пребывает светский начальник, боярин Юрей Ко-цевин-Олешинокий, коему велено ответить пред самим великим князем за сей поход ко Царь-граду, а он, боярин Юрья, даже минувшей ночью спал без просыпу, я во сне бороду ухватя, - не потому ли Так неспокойно митрополиту? Нет, не потому...

Разбуженный филином и голосами на берегу, он так и не смог смежить очи. Хотелось ему позвать к себе самого близкого человека, наследника его старого прихода - Мартина, да передумал: проснется боярин Юрей - слово душевное не обронишь... И тут вспомнилось еще не ставленному митрополиту Михаилу, как наехал он единожды на Москву, лет пять назад, по зову первопастыря Алексея да великого князя, как поехали они всем клиром соборным в Тверь и там встретился нежданно посол из Царя-града Киприан, посланный самим патриархом Филофеем. Далеко смотрел Филофей, ведал старец, что и московский митрополит последние дни доживает, и послал ученого болгарина, дабы вывег дал все дела церковные. Но не только церковные дела нужны были послу Киприаяу - дела большой политики не чужды были ему. Митрополит Алексей не пораз и подолгу беседовал с ним во тверской епископии: сей ученый болгарин, показавший себя знатоком богосло-вия, политики и учения богослова византийского Григория Паламы, чьи книги известны уже были на Руси, - этот болгарин беспокоил владыку Алексея, и беспокойство было не напрасно. Вскоре высокоученый болгарин был направлен патриархом из Царя-града на Русь уже с новым благословением - в митрополиты. Великий князь выставил заставу и повернул незваного гостя от Москвы к Киеву, поставя в митрополиты его, Митяя, да так скороспешно, что он в монахах-то побыть толком не успел, что и вызвало неудовольствие Дионисия Ростовского. Киприан во Киеве паутину плетет, еще на владыку Алексея клясловия строил да в Царь-град отсылал, что-де стар стал владыка Алексей, не ведает, что творит. Все ведал владыка! Все ведал и великий князь! Спроста ли стремился Киприан на московскую митрополию? Не-ет! Это он хотел да скашлялся со Литвою - вот где корень сотонинокий! Издавна Литва желала единого митрополита иметь с Русью, да такого, коему Литва была бы ближе, и чтобы жил тот митрополит у них. А коль церковная власть уйдет в руки Литве, тут и власть князя попадет в тенеты и измельчает, - вот куда метил Киприан с Литвою и с Царь-градом. Не бывать тому! Орда после Вожи рада была бы подмять Русь хоть под Литву, дабы повязать Москву пусть единой покуда веревкой, - все легче станет бить потом! - да только великий князь Дмитрий Иванович не столь малоумен... В сундуках лежит серебро и злато, грамота к патриарху Нилу...

Митрополит Михаил лежа перекрестился, вспомнив, что за Филофеем умер и патриарх Макарий, вызывавший самовольно поставленного Михаила в Царь-град, теперь там новый патриарх. Какой он? Худо это или хорошо? Хорошо, что не с этим патриархом шептался Киприан, а худо... А что худо, того и сам не ведал Михаил. Выходило так, что все худо - и что они с великим князем самовольничали, Киприана изобидели да еще так долго тянули с поездкой в Царь-град, но хуже всего было тайное бегство Дионисия. "Презренный лжец! Всех обманул, отца Сергия - тот руку давал за него - в стыд ввел. Ну, погоди, козел белобородый, укреплюся на митрополии, тогда не то архимандритом - попом не поставлю! В монастырь..."

И долго терзался митрополит Михаил. Спохватывался, молился, замечая за собою греховные страсти, но так до рассвета и не смежил очей.

Но вот прошуршали чьи-то шаги. Запахло дымом - то повар митрополичьей поварни затворил кашу на донской воде.

В шатер вошел слуга боярина Юрьи, одел его. Коче-вин-Олешинский дождался архимандрита Коломенского (его тоже одевали), тот пришел с келарем Ильей, и все трое стали облачать митрополита Михаила, торжественно, по чину, будто готовились в кремлевские церкви, а не к молитве на бреге Дона. Дорогие ризы ежедень надевал митрополит, а еще более дорогие лежали в сундуке, на струге. Сам великий князь одобрил: пусть ведает роскошный Царь-град, что ныне Москва - глава городов русских и билою, и казною богата.

После молитвы и завтрака скоро собрались в путь.

В первую лодью сел отчаянный боярин Федор Шолохов со своею дворовой служней и боярин поменьше - Степан Кловыня, тоже со служней. При них было пятеро воев. В лодье были припасы: бочки с медом браж-ным, до коего пока не велено было приступать, бочки с икрой, с рыбой соленой. Там же лежали запасные копья, стрелы, сети для ловли рыбы.

На средней лодье были устроены покои митрополита и всех трех архимандритов: Мартина Коломенского, Ивана Петровского и Пимена Переяславского. Там же цапал бороду боярин Юрья Кочевин-Олешинокий, скучая среди святых отцов и с тоской посматривая на переднюю лодью, где было весело от шуток Федора Шолохова. На той лодье пахло бражным медом. Тут же, при митрополите, томились без дела два толмача московских, митрополичьих. Один разумел по-гречески и был из церковников, другой - на все руки, из беглых, вроде Елизара Серебряника. Митрополит просил Елизара, но великий князь смолчал почему-то...

Митрополит велел подтолкнуть лодьи и, когда они отошли на стрежень, благословил всех и сел на низкий оковренный столец посреди лодьи. Подумал о спутниках: "И бысть полк велик зело". Потом глянул на всходившее из-за леса солнышко, перекрестился и промолвил:

- В поучении Мономаха сыновьям изречено: да не застанет вас солнце на постели!

Однако солнце недолго держалось над лесом, его заволокло сплошной наволочью облаков. Ветер, не унимавшийся всю ночь, усилился, раскачал волну.

- Ишь, како изухабило Дон-от! - воскликнул боярин Юрья, держась во страхе за бороду.

Он был единственный в сем походном полку, кто не умел плавать, остальных ветер пока радовал. Поставленные в лодьях паруса освободили руки гребцам, а остальных веселили скорым лётом лодей. Слева расстилались низкие луговые берега, безлюдные, таинственные. Порой перелески набегали к самой воде и снова уступали место лугам. В их высоких девственных травах, некошенных с сотворения мира, мелькали порой косматые дикие лошади-тарпаны, или порскнет вдруг от воды стадо диких коз-сайгаков и тотчас изчезнет в саженной траве. Еще величественней был правый, нагорный берег Дона. Его высокие берега проносились мимо, устрашая все той же безлюдностью, навесью плетня-ка, дремучим валежником сор|Вавшихся с кручи деревьев и самим лесом, нависшим над обрывом.

- Ведмедь! Ведмедь! - закричал с задней лодьи боярин Иван Коробьин. Он был там старшим и над братом своим Андреем, и над Нестором Барбиным. В их лодье тоже были запасы брашна: вяленое мясо, хлеб, сушеная рыба, мука... Были там бочки с квасом и медом бражным. Был там среди артельных и свой бочонок, не учтенный келарем Ильей... Веселая была лодья, не хуже первой, шолоховской.

В распаде берега, в самом устье небольшой речушки - ручья, впадавшего в Дон, когтил рыбу крупный медведь.

- Эка невидаль - медведь! - ответил Коробьину боярин Юрей, но сам подивился, что Коробьин с последней лодьи видит больше, чем видят с первой, а когда тот же Коробьин пустил в медведя стрелу, он только погрозил ему пальцем: не трать стрелы впусте!

И впрямь, стрелы скоро пригодились.

На луговом берегу Дона появились нежданно конники. Не надо было гадать, кго это. Легкий султан над аськой сотника увидали сразу в трех лодьях. Татары визжали, кричали что-то, требуя пристать к берегу, но лодьи шли ходко. Кони легко перегнали их. Сотня татар спешилась, мигом надула свои мешки-каптаргаки, вытряхнув из них кости, сыр, тряпки, и кинулась .на этих мешках наперерез лодьям.

Митрополит Михаил и опомниться не успел, как с первой лодьи раздалось повеленье Федора Шолохова:

- Стрелою по уешкам! По мешкам!

И тотчас первый десяток стрел пробил несколько мешков. Татары погасили воинственные крики и теперь тонули, поскольку плавать не умели. Теперь они повернули к берегу и, стоя по грудь в воде, прицельно били из луков. В лодьях легли на дно. Были слышны глухие удары стрел в борта, их шипенье над спинами. Но з ответ били вой со всех трех лодей. Это продолжалось недолго, ветер и теченье пронесли лодьи ниже, и тогда татарская сотня вскочила на коней, но догнать не успела, путь ей преградил густой перелесок. Сбившись с ходу в кучу, всадники загалдели, дожидаясь сотника. Тот подскакал и направил их водой, по одному, но лодьи ушли уже далеко, Иван Крробьин уловил дальнозорким оком их движенье и передал на святительскую лодью с радостью:

- Убегоша татарове! Убегоша!

А сотня степняков и впрямь исчезла с берега, хоть лес кончился и снова потянулась необозримая даль первозданных лугов. Было радостно на душе. Все ликовали, хвалили Федора Шолохова и жалели втайне, что ныне постный день и нельзя вымолить у митрополита по чаше бражного меду, а надо бы: у трех воев и у Нестора Барбина пролилась от стрелы поганой кровь, но пост есть пост...

Обедали прямо в лодьях, на ходу, но для божьего дела - на сон послеобеденный - пристали к правому, безопасному берегу и все уснули вповалку, блюдя Мо-номахово предначертанье, даже сторожевые вой при-дремывали вполока.

О, дремотная Русь! Ныне счастье твое!..

После обеда дул все тот же веселый ветер. Легкий дождь просеял над Доном, но не сбил ветра, и лодьи по-прежнему весело скользили вниз. Незадолго до захода солнца у крутого поворота реки Коробьин заметил все ту же сотню татар. Теперь они не кричали " не требовали пристать. Они молча стояли уже по обоим берегам с луками наизготове. Одни поднялись на высокий берег, чтобы ловчее было бить по людям в лодьях, другие, прикрывшись щитами, взяли в руки багры, арканы и далеко зашли в воду, выбрав для этого большую отмель. Кое-где торчали из воды рогатины, и вскоре видны стали чуть провисшие веревки, перекинутые с берега на берег.

- В стрелы! В мечи! - закричал Федор Шолохов с первой лодьи, но поднялся митрополит и остановил. Он велел поднять на древке шитую желтым шелком "кону спасителя, велел возложить на голову себе белый святительский клобук и взять в руки вместо мечей иконы.

- Пред татарвою велю быть преклонливей травы! - зычным голосом провозгласил он. - Убрать naipy-са! Ко брегу со господом нашим!

Митрополит благословил всех. Когда опустили паруса и на веслах подходили к берегу, он обронил глухо десятку воев:

- Биться токмо у сундуков!

* * *

Вот уж второе столетие привыкает ордынская знать к городам и не может привыкнуть. Привыкала поначалу к Сараю Бату, там, где Волга-Итиль режет себя в сотнях островов и, усмирясь, втекает во Внутреннее море. Привыкают и ныне к Сараю Берке, на восходном рукаве Волги - на Ахтубе, но не привыкнуть им, степнякам, не только к кабакам [Кабак (тат.) - зимний дом] но даже ко дворцам. Проскучав зиму, вся городская знать устремляется в степь - в ее безмерные, но поделенные земли. Нойоны, эмиры, угланы, кади, яргучи и более мелкие чиновники Орды - все они разодрали степь на суюргали, на свои куски, а многие из них жиреют, имея от Мамая тарханные ярлыки и не платя никакого ясака: ни калана - с земли, ни копчура - со стад. Но Мамаю хватает. Его воинство, его приближенных кашиков кормит ясак простых скотоводов, а громадные доходы от даней, от торговых пошлин, но особенно - десятая часть от военных набегов обогащают его подземные кладовые несметными сокровищами. К ним ежегодно прибывают те, что идут с обширных земель. Синегорья [Синегорье - предгорье Кавказа] и всего северного Причерноморья - личной собственности Мамая. Его Крым ныне утяжелен городом Тану, что лежит в устье реки Дона, а город этот отбил Мамай у генуезцев. Через год, когда свершится великое возмездие за поражение на Воже, когда Русь, истерзанная и распятая, будет лежать у его ног, он, великий из великих, Мамай, начнет покорять новые земли и прежде всего выгонит из крымских городов всех генуезцев и греков, что построили эти города. Пусть они приплывают к нему торговать с дарами и всепокорностью!

Как только южная степь покрывалась травой, Ма-ма.й: выезжал со всей своей громадной ордой прибли-женяых - с гаремом и телохранителями, с бакаулом и кадями, с угланами и любимыми тысячниками отборных воинов-кашиков, - выезжал в тихие долины Синегорья. Там, у пахучих источников, он разбивал стан и нежился на солнце, и нюхал цветы, и купался в тех источниках, а жены наперебой твердили ему, что он становится моложе и крепче с каждым днем...

Но в лето 1379 года немного было у Мамая безмятежных дней. По всей степи, по всем землям были разосланы отряды воинов. Одни проверяла готовность простых скотоводов к войне, другие везли сундуки серебра и злата, заманивая на великий поход против Руси наемников. В ставку у Синегорья поступала все новые и новые сведения о готовности кочевых и оседлых народов к великой войне. Приходили вести и из Руси. Мамай знал, что у великого князя Дмитрия нетверда церковная опора, что его любимый поп еще ,не получил благословения на митрополичий престол, что Киприан плетет сети против Дмитрия и никогда не простит ему того позора, с каким великий князь прогнал ставленника Царь-града от порога Москвы, от митрополии... Не только разумом, но чутьем определял Мамай всю духовную мощь молодого князя. Он слышал, как тот казнил предателя Вельяминова, жалел, что не удалось ему подсыпать князю зелье... Жалел и о том, что не нынешней осенью, а лишь через год удастся поднять все орды и все народы против Руси. Долго ждать больше года... Но пусть О,рда еще немного отдохнет. Пусть кони наберутся сил, и тем, которым сейчас четыре года, будет пять, они сольются сотнями тысяч взрослых коней и станут топтать копытами сначала Русь, потом - Литву, потом - немцев, потом все, что есть на земле до края моря неведомого, а на обратном пути эти кони пройдут по грекам, сметут то, что осталось от древних храмов, о которых рассказывал когда-то самому Батыю ходок из тех земель... После покорения вселенной, в самом конце, он заставит покориться гордый Египет, повелит разобрать никчемные громады пирамид и построить из их камня невиданных размеров дворец. Вот там-то и будет середина мира. А пока должна литься кровь, как можно больше крови, и чем больше ее прольется, тем просторнее будет на земле, тем легче будет ему, Мамаю, [приводить к покорности великие и малые, далекие и близкие народы! Перешагнуть бы Русь...

Три дня назад бешеный сотник прорвал сразу три цепи Мамаевой охраны три кольца телег и костров, - и, когда его остановил тысячник, он довел весть: на Дону захвачено посольство главного русского попа Михаила, любимца великого князя Московского! Три дня выдерживали пленников на большом расстоянии от ставки Мамая, следя, нет ли среди них больных, а на четвертый, в трудный для русских лослеобедениый час, когда смыкаются веки и голова думает лишь о постели, великий темник, превосходящий ханов в хитрости и жестокости, повелел привести митрополита Михаила и поставить пред очами своими. Двум епископам и одному большому боярину было дозволено войти в ставку. Сквозь два огня и опрыскивания, безмолвно подчиняясь обычаям поганых, прошел митрополит Михаил с приближенными, толмач был отогнан назад: Мамай изволил говорить по-русски.

Ставка была распахнута по обычаю входом на полуденную сторону. Вдали, далеко за кругами его степной охраны, состоящей из десяти тысяч кашиков, виднелись синие горы Кавказа и било сверху жаркое солнце июля. И SOT в ставку, топча короткие тени, вошло русское посольство митрополита. Мамай лишь на миг кинул раскосым глазом в их сторону, а сам продолжал ползать по коврам и бобровым одеялам, собственноручно угощая жен кумысом. На противоположной стороне, слева от входа, замерли, сидя на подогнутых ногах, эмиры, угланы, тысячники. Их было немного - только те, что случились в эти дни в ставке великого темника. Мамай заговорил с женами, но те, принимая покорно его угощенье, не улыбались и не цвели от его услуг, было ясно, что делает это великий темник только для того, чтобы прослыть добрым, сердечным, каким, слышал он, часто бывают среди своей семьи повелители стран, лежащих на заходе солнца. Великий темник говорил не с женами, он говорил для своих вельмож, и говорил что-то оскорбительное для русского посольства, и те выхаркивали смех, скаля крепкие белые зубы. Натешившись, Мамай прошел к своему походному трону с низкой спинкой, укрытому вишневым бархатом, сел и скрестил ноги меж золоченых ножек трона. Над головой повелителя степей и земель висел на серебряных тонких цепях, как висельник, "брат хозяина" - золотой саягачи, одетый в пышный ханский наряд, даже при крохотной серебряной сабле.

- Митрополит Михаил! - проговорил Мамай. - Волею неба ты стоишь в моей ставке. Куда путь правишь?

- В Царь-град, великий хан, на поставление к патриарху Нилу! Посольство мое кланяется тебе!

Ахримандрит Пимен проколыхался вперед, поклонился, с трудом перегнув свое полное тело, и поставил сундучок с дарами у ног Мамая. Тот указал носком башмака, чтобы Пимен открыл. Тот открыл. Мамай созерцал серебряные чаши, слитки серебра и грудку жемчуга в одной из чаш. Глаза его добрели и тут же подергивались задумчивостью, как уголья пеплом, будто виделись ему иные, несметные богатства из тех, что рассыпаны по всему миру и не принадлежат ему, Мамаю. Вот на той неделе бывший повелитель города Тану Паоло Марвини, ныне высланный Мамаем в другой свой город, в Кафу, из остатков своего богатства прислал малую малахитовую чашу, наполненную древними египетскими монетами из чистого золота. Надеется, глупец, что вернутся к нему и город, и таможня, и двор...

- Ответствуй мне, митрополит, - оторвался Мамай от сундука, - во здравии ли улусник мой, Митя Московской?

- Здоров есть великой князь Московской, - с поклоном ответил митрополит и пожаловался: - Твои слуги, великий темник, пояли у меня все добро и сундуки со святыми дарами, вси иконы, хоругви. Вели вернуть все, ибо церква православная испокон неприкосновенна...

"Неприкосновенна!.. - приоскалился Мамай. - Видно, сей молодой митрополит не ведает нашего священного сказаиия, не помнит, видно, земля русская, как падали святители под кривыми мечами воинов Чжебе и Су-бэдэ? Забыто? Ну, скоро, совсем скоро напомнят им это..."

- Тебе вернут все! И ты отправишься на наших арбах до моря, и там сядешь на корабль, и поплывешь в Царь-град. А сегодня ты останешься у меня в ставке и до захода солнца будешь говорить со мной о Руси и есть со мной и моими эмирами барана. Я велю подать тебе заморского вина, каким будет потчевать тебя, митрополит Михаил, патриарх Нил!

- А наши лодьи?

- Ваших лодей нет! Мои кони привезут вас в арбах к самому морю, там много ныне стоит без дела кораблей, и вы наймете за малую плату добрый корабль... Пусть возвращаются твои попы к арбам, берут твои сундуки и готовятся И путь. А ты останься!

"О! Злее зла честь татарская..." - поникнув широкой бородой на грудь с золотым крестом, горько подумал митрополит Михаил. Он повернулся, благословил под хохот эмиров спутников своих, и те вышли из ставки. У входа вырос здоровый вооруженный воин и окаменел, заслонил весь вход своим телом. В ставке стало темней.

Архиерей Иван Петровской тряс в страхе сивой бороденкой, заглядывал в очи Пимена:

- Не сотворили бы зла, окаянные!

Пимен молчал на это, думая о чем-то своем, было похоже, что судьба оставшегося в ставке митрополита его вовсе не волнует.

- Тьфу! - плевался Мартин Коломенский. - Столько жен у единого мужа! Богомерзко!

- То не жены - то внучки сущие, тако млады и резвехоньки, так печальны в едино время, - покачал сивой бородкой Иван Петровской.

- Ишь он, жалости предан! - съязвил Пимен. - Все они единым грехом поверстаны.

- Тьфу! - сплюнул брезгливый Мартин Коломенский. - А ликом прекрасны суть...

Пимен приостановился, глянул на Мартина осуждающе, хотел высказать ему что-то, укорить, но к ним уже подошли тысячник с кашиками и повели их к арбам проверять и укладывать сундуки по повелению Мамая.

* * *

Как только корабль с посольством митрополита Михаила отчалил от Кафы, был отслужен благодарственный молебен и открыты бочки с бражным медом. Посольство чувствовало себя вышедшим с того свету. После всех волнений вдруг открылось прекрасное море, что звалось купцами по-гречески - "понт". Оно с утра до вечера голубело перед взорами, меняло краски, шумело буруном вдоль бортов. Все было отменно: попутный ветер, мданувшие страхи, доброе питье и старательная генуезская команда купеческого судна, а вместо презренных цветных перьев-еловцев над головами ордынских воинов, теперь над головами посольства развевался пусть чужой, но неустрашающий стяг со львом - точно такой, какой сбросил Мамай с ворот захваченного города Тану.

Море было ласково, в легких волнах. Толмач "на все руки" выведал у купца, хозяина судна, что с таким ветром дойдут до Царь-града к четвертому заходу солнца. На корабле царило согласие и мир. Келарь Илья и архиерей Пимен и те простили стражным воям их прегрешения, поцеловались, как на пасхальной неделе, а большой боярин Юрья ходил по палубе и всех уверял, что не боится "сего понту", хотя море и .неровно, и все изухаб-лено ветром. Благоденствие, однако, царило лишь один день и ночь, а на второй день святительского лика не увидало посольство на утренней молитве: занемог. К обеду он тоже не появился. Архимандриты молились, а боярин Юрья все ходил по кораблю или спускался вниз, в покой митрополита, и предлагал тому бражного меду с перцем.

Митрополит Михаил лежал недвижно. Ничто, казалось, не беспокоит его, но жизнь утекала из глаз, и он, не испытывая болей, чувствовал, что часы его сочтены, и молча дивился всему тому, что случилось с мим в последние годы жизни. Он не понимал, зачем нужно было становиться митрополитом, зачем терзаться сомнениями, спорить с епископом Дионисием, заглядывать в глаза великому князю, чья любовь ньше так далека и никчемна? Зачем, наконец, он на этом корабле близ Гала-ты, а не в полях и лесах, за Коломной, его милой Коломной? Зачем? Зачем? Зачем все это было - премилое детство в Ростове, ученье в Новгороде грамоте, восхождение по ступеням чинов, - разве только затем, чтобы душа его, как и тысячи, тьмы иных душ, ушла из него и поднялась на высший суд, на последний суд?

- Святитель наш! Видишь ли слезы наши? Слышишь ли рыдания слуг своих? Вымолви словечко злато, разъедино! - плакал у изголовья Мартин Коломенский.

Митрополит Михаил все слышал и все понимал, но какая-то мягкая и липкая паутина, легшая на его тело, обволокла и его язык, и уста. Глаза остановились на одной точке на потолке корабельной подклети, они не двигались даже тогда, когда там, наверху, ходили, и прогибались те половицы, близко, как гробовые доски, проложенные над его лицом... Он слышал голоса архимандритов и, не глядя на них, понимал по голосам, кто плачет от сердца печального, а кто лжет во плаче своем. Ему было тоскливо от плача Мартина, но не трогали голоса Ивана и Пимена. Он не сердился на них за откровенное безразличие к нему, он лишь удивлялся, что раньше не распознал их, принимая с доверием их поклонение и заботы. Ему становилось скучно самому, он прикрывал глаза, желая полного успокоения и все еще более желая вернуться на земную твердь, в Коломну или в Ростов, и заново начать свое бытие.

- Испей меду, святитель наш! - трепетно просил Кочевин-Олешинский, но не внимал призывам боярина Юрьи митрополит.

Купец-генуезец тоже заглянул и сказал через переводчика "на все руки", что это, мол, болезнь моря, после чего спокойно поднялся наверх, к кормилу, и стоял там до сумерек, сосал маслины, плевал обсосками по ветру. Он видел, как на закате заторопились вниз все русские священники, потом был позван косматый боярин, цапавший бороду сразу двумя руками, вразнос...

Ночью, при свечах, при качке, под шум престрашной в ночи морской стихии соборовали и причащали владыку Михаила. Больной лежал по-прежнему молча. Руки его шарили порой по животу, будто он хотел изловить что-то, мешавшее внутри. Губы его были плотно сжаты, глаза оставались открыты и холодно блестели. Вот уж истаяли свечи, зажгли новые, а окружавшие ложе владыки так и не услышали от него ни жалобы, ни стона, ни слова поучения или благословения. Нежданно он шевельнулся, отверз уста. Все разом колыхнулись к лицу владыки, но Пимен дерзко отстранил всех и сам склонил тучный стан свой над митрополитом. Тот шевелил губами неслышно, и тогда Пимен приблизил ухо к самым губам умирающего.

- Слышал ли, отец Пимен? - спросил боярин Юрья, когда архимандрит Переяславский, крестясь, отошел в сторону.

А у смертного одра уже рыдал Мартин Коломенский: митрополит Михаил был мертв.

Наступило утро. Ветер опал над морем, но силы его хватило, чтобы оторвать от воды туман. Рулевой прокаркал что-то сверху, указал рукой, и все увидали вдали темно-синюю полосу земли, похожую на залегшую на горизонте тучу. Весь полк посольский жался на корме, осиротевший, растерянный. Приближалась земля, встреча с которой - с Царь-градом, с патриархом - не сулила теперь пя ничего...

- Чего створим, братие? Царь-град поблиз-ку! Чего створим? - твердил Мартин Коломенский.

Пимен Переяславский хранил зловещее молчание. Иван Петровский, будто карауля того, ходил за ним следом. Перед обеденным часом собрались на молитву на палубе. Келарь Илья повесил на мачту икону. Все следили молча за его руками и ждали, когда подымутся ушедшие вниз архимандриты. Но вот оттуда послышались дерзкие голоса:

- Не смей прикасатися! То - не собь твоя! То клобук святительской! кричал Иван Петровский.

Боярин Юрья поспешил вниз и увидал свалку: Пимен поверг на пол Ивана, Мартин разнимал их,

- Уймитеся! Уймитеся пред усопшим святителем! Дайте мне клобук!

- Ты не свят, боярин Юрья! - воскликнул Пимен и решительно выдрал белый клобук святителя, стал его разглаживать.

Усмирясь, все четверо стали на колени и долго молились. Они не поднялись к обеду в напалубную городьбу, занятызделом важным. С общего согласия достали с груди умершего ключ и открыли сундуки - с казной, с дарами, с одеждами святительскими. В сундуке с казной нашли то, что искали и о чем ведомо было ближним владыке людям - чистые хартии великого князя с его серебряными печатями. В этих крохотных серебряных пластинах была сокрыта великая сила.

- Ставьте меня митрополитом! - потребовал Пимен.

- Не бывать тому! - воскликнул Иван. - Ты грешен и в вере нетверд!

- А! Сам восхотел?

- Восхотел! Понеже нету ныне на Руси просвещенней меня!

- Ты неправеден! Ты постов не правиши! Ты дщерь брата моего, Ерофея, цапал на исповеди! - не унимался Иван. - Уж коль вводить в обман патриарха Нила, то пусть предстанет пред ним отец Мартин вместо усопшего!

- Отец Мартин при испытании веры во Царь-граде всех нас во стыд введет: он, как и ты, отец Иван, буквицы гречески вельми мало ведает, начертати те буквицы негоразд!

Тут спустились к ним бояре. Федор Шолохов, подружившийся с генуезсктш купцом, отведал у него с утра фряжского вина ковш за упокой души владыки, теперь он вывел всех из спора делом срочным, первостепенным:

- Отцы святые! Чьей собью ни станет клобук святительской, а усопшего владыку Михаила надобно земле придати тайно, понеже иначе нчгкого патриарх Нил не благословит!

- Премудры речи твои... - покачал головой боярин Юрья.

Он оставался самым старшим по слову великого.князя, и теперь он смотрел на его печати на хартиях, матово блестевшие искусным изображением святого Димитрия, ломаной вязью русских букв: "Печать князя великого Димитрия", и велел всем хранить молчание пред полком посольским, а особенно - пред купеческим людом генуезоким. Ввечеру ру-сь покинет корабль, тайно схоронит святителя Михаила и сама доберется до Царь-града, а генуезцам путь открыт в свою Геную или в Крым...

Боярин Юрья закрыл сундуки " последнем полез наверх. С лестницы он "глянулся, и ужас объял его: лицо владыки не обретало обычной восковины, а было серо и мрачно. "Ужель сие несчастье - дело рук сотанин-ских? - и, уже поднявшись, твердо положил для себя: - Сие есть .злокозние нечестивого Мамая! Сие суть его тайные яды, убивающие человека за сотни перелетов стрелы от места вкушания их... О, злобесие сотонин-окое!"

Боярин Юрья зспомнил, что владыка Михаил часто хватался за грудь и присаживался...

...Корабль отпустить не решились. Всю ночь он простоял на якоре в ожидании бояр и архимандритов с десятком воев. А на берегу лежало тело митрополита. Горели свечи. Архимандриты - Иван, Маотин и Пимен - поочередно читали над усопшим и молились, примирясь друг с другом. После похорон все вернулись на корабль, но к пристани Царь-града идти не торопились, а сели в корабельной подклети, где умер митрополит, помянули усопшего и держали последний большой совет. С согласия большого боярина Юрьи дерзновенно пошли на ложь и, позвав толмача "на все руки", велели ему писать на одной из двух опечатанных и чистых хартий:

"От великого князя русского к царю и патриарху. Послал есмь к вам Пимена. Поставите ми его в митрополита, того бо единого избрал на Руси и паче того иного ие обретох".

После писания все трое архимандритов и большой митрополичий боярин Юрья Кочевин-Олешинский погрозили толмачу пальцем и выдали из сундука покойного владыки гривну серебра.

К полудню над морем потянул снова веселый ветер, летевший из далекого Крыма. Боярин Юрья оставил святых отцов, вышел на палубу, глянул на Царь-град, совсем близко выступивший в ярком свете дня, вспомнил, что кроме сундука с серебром есть еще чистая хартия с печатью, под которую можно занять у ганзейских купцов десятки тысяч рублей серебра под великий рост и уломать патриарха Нила, вспомнил, что новый митрополит Пимен отныне в его руках, вспомнил, какие блага сулит в будущем веское слово первопастыря на Москве, вспомнил семью свою, двор, деревни и слободы, которых не мешало бы прикупить еще, вспомнил заносчивых, сильных бояр - вспомнил и пал на колени, на жесткие доски палубы и стал возносить молитвы богу, кланяясь куполам византийских соборов, воссиявших вдали золотом крестов.

* * *

До глубокой осени великий князь не получал никаких вестей из Царь-града. Правда, ко второму Спасу, прямо к помолу нового зерна, приехал на Москву купец сурожаиин Иван Ших. Поведал тот купец, как отловили его обоз в степи близ Дона, как отвезли в ставку Мамая и, приняв купеческие дары для великого темника, для угланооз и гарема, отпустили. Там Иван Ших и узнал, что митрополичье посольство было в ставке и было отпущено с миром на корабль. Больше Дмитрий не слышал ничего, и хотя понимал, что рано еще ждать возвращения посольства: Царь-град - не Серпухов и не Руза, но беспокойство все сильней овладевало великим князем.

И вот на исходе осени, на Михайлов день, ездил Дмитрий в Андроньев монастырь с небольшой свитой да с полусотней пасынков, коих он возлюбил после Рузы за их нероццовитость, а пуше за то, что от них меньше разговоров по Москве и на дворах больших бояр... Ехал он, умиленный виденьем новых икон, написанных монахом Андреем, совсем еще юным. Рядом были ближние бояре, но никто не молвил ни слова, хоть и предстоял совет. Вдруг на берегу реки показались конники. Скакали не рьяно, но смело, и это насторожило Дмитрия, тем более что конники те видели багряное корзно великого князя, а с дороги не сворачивали. Боброк уставил дальнозоркие глазищи и изрек:

- То - Шуба!

- Чего Акинфу надобно? - принахмурился Дмитрий, ничего доброго не ожидая от сей встречи.

- Ас ним зрю куица-сурожанина Козьму Ховрина со товарищи. - А помолчав, дополнил: - И Петунов Константин с ними.

- Чего это Акинф сурожан гонит на нас?

Акинф Шуба подскакал первым - только усы белесые, как у брата, Владимира Серпуховского, но вниз загнутые, тряслись страстно, будто отяжеленные важной новостью. И новость была. Немалая новость.

- Княже! Дмитрей Иванович! Беда на Поньтоком море изделалася: преставился святитель наш, митрополит Михаил!

"Вот оно, предчувствие беды!" - подумал сразу Дмитрий и после всех забыл! - опростал голову и перекрестился.

Дмитрий не сомневался в том, что это треокаянная десница коварного властелина Орды. Он еще летом прошлого года, как довели на Москву из Сарая, захватил в степи посольство Митяя в Константинополь и держал у себя. Есть у него неспешные, но страшные яды, коими, верно, отравлен был еще прапрадед Александр Невский, тоже умерший дорогой из Орды во Псков...

- Когда приключилось сие?

- В минувшем лете, княже! - выставился Козьма Ховрин.

Акинф Шуба, коему князь Серпуховской поручил довести до великого князя все известные от купцов подробности, ревниво перебил:

- На море стряслось то горе великое, в виду самого Царь-града, княже. Во Галате схоронен святитель наш...

- Чему посольство не вернулось на Русь? - строго спросил Дмитрий, усматривая в этом еще какие-то неприятности, и не ошибся.

- Посольство ко Царю-граду пристало. Купцы ре-кут, что-де была средь посольства того, как схоронили святителя, распря великая и Пимен Переяславский перетянул посольство на сторону свою. В чисту хартию со твоею, великой княже, печатаю вписали имя Пимена.

- Клятвопр.еступно и дерзновенно сие! - воскликнул Дмитрий и до боли прикусил губу.

- На другой хартии с печатью начертали долговую роспись и заняли под имя твое, великой княже, превелико серебра у тамошних купцов. Вот Костка Петунов, он самовидец дела того... Много ли, Костка, занято серебра в рост?

Константин Петунов, молчаливый купец-тугодум, ответил:

- Два на десять тыщ, сказывали мне в Царь-граде...

- Куда им столько? - спросил Боброк, видя, что Дмитрий побелел щеками и больше не в силах изречь ни слова: двенадцать тысяч!

- Серебрецо то они всучили самому патриарху и причту его, купиша тем серебрецом митрополичий клобук, белой, бесчестну Пимену.

- Где же пребывал в сей рок митрополичий боярин Юрья Кочевин-Олешинской? - повысил голос Боброк, будто Акинф Шуба, а не тот брадочес возглавлял посольство в Царь-град.

Акинф насупился, ухватясь рукой за отвисшие усы, сердито ответил:

- Меня, Дмитрий Иванович, там не было!

- Дьяволища косматые! Лизоблюды! А патриарх-от! Патриарх-от! Ему ли десницу марать посулом великим? Ему ли вершить дела презренные, на мзде творимые? Не-ет... Это не отец Сергий - вот свят человек, иные... неистово кричал Боброк. - Эко взыгрались, нечестивцы! С казною, с хартиями великокняжескими - то-то гульба была над гробом новопреставленного митрополита! У-у, прошатаи морские! Чего, княже, делать с ними станем, егда посольство на Русь вернется?

У Дмитрия скулы свело от сердца великого на слуг своих непутящих, на лживых и богопреступных. Особенно ненавистен был ему сейчас боярин Юрья Олешин-ский, его дурья манера чесать двумя руками сразу бороду и волосы на голове, его блудливая, неверная походка, как у кота-ворюги, - неверные шажки под округлым животом...

- Как прибудут на Русь, оковать и - на Двину!

Дмитрий тряхнул скобой волос на лбу, хлестнул коня и погнал его во Владимир, прямо на маковки церквей, на кресты, будто выраставшие из весенних, затучневших садов старинного града. "О Русь! Доколе же ты будешь поедать самое себя? Доколе?!."

10

Князева служба стала Елизару Серебрянику приедаться. Только вопьется в дело - скачут из Кремля... Однако на этот раз не тиун, не мечник, а сам большой воевода Боброк-Волынской послал его в ордынскую степь и был с ним ласков. Елизару и без наказа было ясно, что надобно выслушать степь и принести одну из двух вестей: готовится Орда к походу или отложила до нового года.

- Радеешь ли службою? - спросил под конец разговору Боброк.

- Радею, воевода! - ответил Елизар и отметил, как потеплели страшные очи большого воеводы.

Пречудные доспехи, меч и лук со стрелами предложил ему Боброк из княжего двора, но опытный Елизар опять избрал лучшую броню - монашеское одеяние. Загодя, простившись с домашними, вновь препоручив Ольюшку Лагуте и Анне, он явился на княжий двор, дождался темноты, переоделся в конюшне и тайно выехал за Москву. У старого Симонова монастыря придержал коня, постоял, не слезая с седла, будто поговорил с Халимой, упокоившейся за стенами, и погнал по Рязанской дороге в сторону Коломны.

"Эх, пропало бабино трепало-о!" - невесело подумал он, зная, что без столкновения со степняками ему не обойтись. Встреча в степи с кочевниками главная забота, только так можно вызнать что-то в загадочной Орде.

Утром он был в Коломне. Подивился на красоту новой церкви. Она уже предстала во всем величии стен, куполов, еще не осененных крестами, и была еще не очищена от лесов, но уже веяло от нее небывалым благолепием и неизреченной святостью. Отъехав к Оке, Елизар стреножил коня, дал ему попастись на молодой траве, а сам отвязал от седла каптаргак, наполненный едой, пожевал вяленного по-татарски мяса (наука Ха-лимы), похрустел присоленным сухарем и запил водой из Оки. Путь он наметил прямо на полуденную сторону через реки Протву, Осетр, вдоль истока Дона, через Непрядву и до Красивой Мечи. За этой рекой должны открыться степные и полустепные кочевья, это он знает хорошо: в этих местах он пробирался из полону, там же едва снова не попал в неволю и там же, на правом берегу Красивой Мечи, судьба послала ему Халиму...

Еще день ехал Елизар в спокойствии и лишь за Красивой Мечой понял, что настало время смотреть с осторожностью, дабы не налететь на ханских нукеров, не потерять голову и не оставить Боброка с великим князем без ответа. Чувствовал Елизар, что грядет из степи тяжелая туча, от которой не посторониться ни ему, ни Лагуте, а быть может, и Ивану, хоть и укрылся он во Пскове...

Ночь он перемог без костра в мелком перелеске, у чура пристепных просторов, а когда очнулся от дремы на заре и вышел из-за деревьев, чтобы высмотреть коня, то первое, что он увидел, был дым одинокой ставки, вокруг которой паслось нищее стадо из нескольких кобылиц и двух волов. Елизар уже встречал такие ставки, но эта появилась так нежданно, что ему захотелось ее обойти. Почему он так надумал, и сам не ответил бы, казалось, что где-то здесь он задушил того счастливого и веселого нойона, прискакавшего на край степи с молодой, только что купленной невестой, с Халимой... Он опасался наступить на кости того, кто некогда изловил его арканом...

Помолясь накоротке, он вскочил в седло и, отъехав кромкой перелеска саженей сто, вдруг с бугра увидел все ту же ставку, но уже ближе, ее серый войлок, горловину, без выдумки опоясанную простой веревкой, даже чучело саягачи у входа, а за ставкой, в седловине меж двух увалов - громадное стадо коней. Кобылицы осторожно топтались, кормя проснувшихся юрких жеребят. Косматые жеребцы ржали, грызлись, бились кое-где копытами, блаженно катались по мягкой, еще не выстоявшейся весенней траве. И по тому, что кругом, сколько хватало глазу, не было видно ни одной другой ставки, он понял: то пастух богатого нойона выгнал в степь табуны хозяина. Его собственный скот, который сначала заметил Елизар, был помечен серым войлочным очельем, торчавшим, будто ослиные уши, над головами чужих волов и коней. Своих было всего пять крупов вместе с жеребятами.

Утро еще не разгорелось, и в тишине, чуткой, почти ночной, по воздуху, напоенному легким туманом и потекшему, будто оттолкнувшемуся от зари, поплыла откуда-то странная, чужая песня, слова которой были понятны Елизару. Старческий голос был оправлен глухими ритмичными звуками, тоже как будто слышанными Елизаром.

Тьмы и тьмы коней, много, много их

Самых разных статей и мастей,

Но всеми владеет грозный хан,

А возьмешь - сдавит горло веревочный аркан,

Будто великан.

Погулять бы - хан коня не даст.

Я купил бы - хан коня продаст,

Да беда: я бедный...

Кто даст мне?

Елизар передумал: подъехал к ставке и увидел, что пастух сидит на воле, за ставкой. Проехав еще немного, он увидел старого татарина, который сидел на обрубке толстого войлока, поджав под себя ноги. У колен его на двух поленьях стоял медный котел, в него были поставлены два лука, он держал их левой рукой сверху и правой, пальцами, теребил туго натянутые тетивы. Тетивы глухо гудели, а звук падал в медный котел и подымался оттуда набравшись силы, заматерев и как бы сроднившись с навеки простуженным голосом старого татарина.

В ставке бедной моей - песок, На зубах у меня - песок И в кишках у меня - песок... Я ночью не сплю, А днем я не ем...

- Ата! [Ата (тат.) - отец, старик] - весело окликнул Елизар.

Старик умолк, но не вздрогнул и даже не повернул головы - его стеганая аська, из-под которой белела седина, оставалась неподвижна, как и вся его сухая, сгорбленная фигура. По безразличию к нежданному окрику в степи можно было безошибочно сказать: человек этот стар и не боится смерти.

- Да будет благословенно небо над твоей головой, ата! - вновь сказал Елизар и спрыгнул на землю.

Только тут старик повернул к нему голову и опустил оба лука на землю, где лежало в колчане гнездо боевых стрел. После этого он зябко поправил на плечах и животе тонкий нитяной плащ - азям и посмотрел на русского монаха, говорившего по-татарски с примесью кыпчакских и турецких слов, то есть на языке, на котором говорила вся Орда.

Елизар хорошо слышал песню старика и потому без разговоров достал из каптаргака мясо, сыр хурут и сухари. Старик оглядел богатую еду и легко, без помощи рук, поднялся, ушел в ставку и принес небольшой кожаный мешок архат, в котором мягко переливалась жидкость, должно быть кислое овечье молоко.

- Пей ситра! - буркнул старик и стал смотреть на мясо.

Елизар достал из богатых ножен тот нож, что добыл когда-то в смертельной схватке с нойоном в этих самых местах, нарезал мясо.

- Ешь, ата!

Сам Елизар помолился и тоже приступил к еде.

- Что невесел, ата? Где твои скакуны? Старик перестал жевать и молчал.

- Ешь, ешь! Я еду в Сарай, к Мамаю. Я везу грамоту твоему владыке от великого князя Московского. Вот найду в степи нукеров, скажу: ведите меня в Сарай! Где нукеры?

Старик снова перестал жевать, выплюнул еду на коричневую ладонь.

- Вчера наехали, коня забрали в ханово войско, - ответил старик и бросил пищу с ладони в рот, но не забыл махнуть рукой в сторону, куда ускакали вчера нукеры.

"Не обдели мя, боже, разумом..." - взмолился Елизар, прикидывая, куда ускакали нукеры, чтобы, не ровен час, не встретить их или не наткнуться на их стрелу, рубящую кольца кольчуги.

- Скажи мне, ата: где нынче кочует Саин? Ты знаешь Саина?

- О, Саин! Саин кочует! - глаза старика оживились.

- Где кочует?

Пастух приподнялся и, оскалясь, долго смотрел на восход, потом снова легко сел, подломив под себя короткие кривые ноги, и махнул рукой на показавшееся солнце: там Саин.

В седловине увалов заржали кони, послышалось тяжелое топанье сотен копыт. Старик вскочил на ноги, добежал до оседланного коня и легким комом кинул свое сухое тело и седло. Ускакал. Елизар поджидал его, но пастух все не мог управиться с табуном, напуганным, должно быть, волками. Остзвив старому татарину кусок мяса, он испил из архата ситра и поехал на восход.

* * *

Старый пастух не обманул: войлочная ставка Саина, установленная на широкой арбе, показалась Елизару под вечер. Волы были выпряжены, что указывало на спокойный отдых семьи, но тощий дымок костра, сиротливо волокнившийся по лощине, опрокинутый казан с прокопченным дном и безлюдье вселяли недоумение и тревогу. Голодный в эту раннюю пору низкотравья скот волы, кобылицы и тощая корова, добывающая себе пищу в степи даже зимой, паслись далеко в стороне, у речушки, людей не было видно и там. Елизар осторожно подъехал к ставке. Похоже, что она была покинута или брошена с безнадежно больным, но тогда по степному закону должен на ней висеть знак: палка на веревке - не входить! Знака не было, а за круглой войлочной стеной, любовно обшитой накладным черным войлоком в виде цветов и птиц, жили какие-то звуки. Они показались Елизару началом песни, которую никак не могут запеть, но тут же он понял, что это стоны.

- Саин! - окликнул Елизар.

Стена ставки дрогнула, и раздался сильный стон, похожий на крик. Голос был женский. Елизар не решился заглянуть в ставку и, отъехав немного в сторону, саженей на сто, сделал круг по степи, но никого не выглядел там и вернулся к ставке. Стоны усилились, теперь женщина кричала. Когда он подскакал и спешился, полог ставки раздвинулся и показалась рука, она хватала заднюю грядку арбы, но не могла дотянуться до нее. Елизар решительно раздвинул полог.

- Кто тут? - спросил он по-татарски и, никого больше не увидев, кроме хозяйки, промолвил: - А я мнил, что тут поло... Снять, что ли?

В ответ женщина закричала и продолжала тянуться, стремясь, видимо, выйти из ставки. Он принял ее на руки и тут понял, что она рожает.

- Ой ты, господи, твоя воля! Ой, пропало бабино трепало! Тихо, тихо...

Теперь она сидела на корточках, широко расставив колени и ухватившись руками за большое колесо арбы. Она метала на него неистовые, ненавидящие взгляды и в то же время боялась, кажется, что он уйдет, оставив ее одну в вечерней степи.

Елизар давно знал, что татарки рожают сидя на корточках, у них это считалось легче. Он зашел за арбу, чувствуя, как тело объяло мелкой дрянной дрожью. От каждого нового крика ему становилось тошно и страшно. Наконец он сел на откинутую оглоблю и крепко закрыл уши ладонями. Порой, когда крики замирали, он поворачивал туда голову и спрашивал женщину:

- Где Саин? Ума рехнулась баба: не внемлет! Где Саин?

Она молчала.

Крики накатывало снова, и это становилось все мучительней. Он растерянно подобрал пучок стрел, рассыпанных под арбой, потрогал поржавевшие наконечники, но новый, крик отбросил его от оглобли. У ставки чуть дымился костер, и он подбежал за сучьями к ближнему кустарнику, не признаваясь, что бежит от этой арбы, от этой покинутой хозяином ставки. Однако и там, вдали, в кустарнике, он слышал крики и вернулся только тогда, когда крики прекратились.

- Эй! Жива ли? - спрашивал Елизар уже в темноту, подходя с громадной охапкой наломанных сучьев.

У ставки было тихо, и он подумал: "Ладно ли сделал, что ускочил от арбы? Жива ли?" Но тут тонким кнутиком резанул по темноте крик ребенка.

- Ого! Ого как возопил!

Елизар засуетился. Он раздул угли в костре, разжег костер, увидел в его свете лежавшую у колеса женщину и подошел.

- Жива? Жива! Жива!

Она дико, не мигая, смотрела на него, еле шевелила опухшими, накусанными губами. Рукой она держала мужний азям, коим была накрыта еще в ставке. Елизар не стал подымать ее обратно. Дождя не было, ветра не было, и он, сунувшись в ставку, вынул оттуда сверток войлока, раскинул его под арбой, достал большую, видать мужнюю, шубу, дыгиль, и тоже расстелил поверх войлока. Женщина поняла и осторожно, с его помощью, подскреблась к шубе, прижимая к бедру ребенка. Когда она затихла под днищем своего высокого дома, Елизар поискал, чем бы ее прикрыть сверху, но не нашел и снял свою монашескую рясу.

- Не гневись, не гневись! То - святая одежка! Вот так, вот оно и станет человека достойно, а не то схоже, баба, с собакою, а тако жить богу не угодна, понеже ты тоже человек...

Он прикрыл присмиревшую, обессилевшую женщину и младенца, вновь почувствовал уверенность, приободрился и не спеша пошел к реке, подобрав котел.

Издали он видел мирный свет костра, бок высокой ставки и лошадь свою, входившую порой в круг света в поисках, должно быть, хозяина, засмотрелся и раздумался нежданно. Вот, казалось ему, живут в степи люди, татары, родятся, кочуют, умирают, как и православные. Им так же бывает холодно, голодно, больно, как и ему... И накатило еще совсем необычную мысль: представилось, что будто он живет тут в степи, давным-давно, что родился он в той ставке и вся эта ширь поля, неба, все эти запахи широкой воли, табуна и колесного дегтя - все это было с ним со дня рождения,.. Подумав так, он не испугался, но очень легко представил себя жителем степи, видимо потому, что у него была привычка к Халивде, только не мог принять эту жизнь без церкви или часовни, без веры своей православной...

"Кажись, кто-то прискакал?" - слегка встревожился он, увидев тени людей, чиркнувшие в освещенном кругу у ставки.

Он заторопился туда с полным казаном воды, который он осторожно нес перед собой. "Коня бы не угнали..." - единственная опаска беспокоила его.

У костра, на оглобле арбы сидел склонившись человек в изодранном на спине азяме, рядом стоял мальчик лет шести, лицо его блестело от размазанных слез.

- Саин? - обрадовался Елизар.

Татарин молча глядел на незваного русского гостя, потом с трудом приподнялся навстречу, но не для того, чтобы поздороваться, а чтобы взять казан с водой,

- Я подам ей, - продолжал Елизар на кыпчакском наречии.

Но Саин сам припал к казану и долго пил. Потом подал сыну и придержал тяжелый сосуд, пока мальчик утолял жажду, а уже после он понес воду жене. Там он присел на корточки, заглянул на младенца и со стоном опустился на землю. Спина его кровоточила через прорехи расстеганного азяма.

Елизар молча поправил костер, принес каптаргак с едой.

- Саин, кто тебя?

Татарин не ответил, хотя узнал Елизара сразу, когда тот шел еще от реки. За отца сказал сын:

- Нукеры. Нукеры прискакали, смотрели коней. Взяли коней. Нукеры смотрели стрелы. Нету пять стрел - били отца. Волокли в степь и били.

Все было понятно Елизару. Все... Нукеры рыскают по всей Орде, проверяют готовность скотоводов к походу: лук, стрелы, конь, сабли, сухая пища... Нет одной стрелы из тридцати в колчане - десять ударов палкой или ногайкой. Пять стрел недостает - пятьдесят тяжелых ударов...

... У костра ел только сын Саина и тихо говорил:

- Асаул нукеров бил долго - зачем отец взял имя великого Батыя, а стрела ржава и неполон колчан. Бил долго...

Отец буркнул что-то, стеная, и мальчик умолк. Елизар подошел к хозяину, опустился рядом с ним на землю и выждал, когда Саин подымет на него глаза.

- Саин... Скажи мне: поход будет ныне? Татарин подумал и отрицательно покачал головой.

- Не-ет... Не поход. Будет великий смерч, великий огонь по всей русской земле... Асаул кричал, что в сей год подымает Мамай многие земли царства и ставит под свой золоченый бунчук! Нукеры сбили подковы своих коней, они объезжают Орду. Подымают Орду. Горе земле русской. Горе... нам...

Елизару показалось, что Саин всхлипнул. Устыдясь слез кочевника, он отошел к костру.

Ночью Елизар проснулся от унылой песни, что напевал, вздыхая, Саин, видимо исстеганная спина не давала ему спать.

В голубой дали курлычут птицы - Летят под облаками журавли. Ловцы пускают соколов с земли: Нет, журавли, вы не все вернетесь...

11

- Стойтя!

- Отпрянь!

- Стойтя! Куны платитя!

- Отпрянь! Порушу!

- Ня страшуся! Платитя куны, не то мужиков вы-свишшу!

Не ведал купчина рязанский, Епифан Киреев, что Емельян Рязанец не из тех, кто пропустит через свой деревянный мост без платы.

- Я до самого Ольга Ивановича Рязанского тороплюся!

- А я - до пашни! Платитя куны!

- Ах ты, нища сума! По ком тебе опорки-те достались? А?

- По батюшке, боярин, а ныне опорочки сии я во гроб тебе положу, коли куны не вызвенишь!

Епифан оглянулся на подводчиков - четыре подводы и на каждой по двое слуг, а этот мужик и оком подлым не ведет, только рожа багрянцем взялась под рыжей бородищей. А как с боярином речь ведет! Вот уж истинно: тут, на порубежье, мужик страху отбыл. А глазищи-те горят - чисто воровская душа, этакой и сам порушит: топор-то за кушаком не плотницкий - ратный...

- Креста на тебе, мужик, нету! Этак ты и с самого великого рязанского князя, с любимого Ольга Ивановича, куны стеребишь!

- И с яво бирали! Платитя!

Епифан покосился на дорогу - выставились мужики плотной тучей, бабы платками белеют за городьбой. Придется платить...

- Вельми хоробры, коли тучей на девятерых, - проворчал купец, отсчитывая деньги из нашейной калиты. - А вот нагрянет татарва - ко князю прибежите!

- К яму не набегаешься! Мы и сами на топоре спим! Поди-ко, боярин, копни бережок во-о" под теми кустами - костей тамо-тко превелико... Емельян Ря-занец высыпал серебряные монеты с ладони в рот и косноязычно закончил: - Мы не токмо куны берем с проезжих, мы и с наезжих гостей незваных плату берем: кровь за кровь!

И пошел к мужикам - рубаха ниже колен, а из-под подолу порты синие посвечивают. Космат и плотен.

* * *

Широки и чисты заокские дали! С высокого берега растворяется такой простор, что каждому, кто хоть раз видывал эти луга за Окой, эти леса, уходящие по край окоема, хочется летать над ними, птице подобно. Но еще дальше видно из окошка Князева терема. Любил Олег Иванович глядеть на землю свою многострадальную и прекрасную, когда она по весне охвачена зеленью, светом, ожиданием лета. А ожиданием чего жила три десятилетия душа его? Ждал ли он великого всерусского княжения? Ждал, но не верил в это. Ждал ли покою земле своей, пропахшей углем и кровью? И сейчас ждет, но такая благодать - покой - не на ее роду писана... Сколько раз брал он меч в руки! Сколько раз ходил на татар и на своих, домогаясь большого княжеского стола, дабы стать над всеми княжествами и тем возвеличить свое, Рязанское, может тогда станет считаться Орда и все безмерное Дикое поле с этой землей? Но нет... Нет великого княжения, нет покою, нет счастья сей прекрасной земле. Не, помогли ни дани великие осенние, ни посулы во весь рот разным ханам. Не помогло и родство с Ордою, только попусту опоганил свой древний род... Так неужели, подобно князю Тверскому Михаилу, идти к Москве с повинною головою? Может, прав Сергий Радонежский, наставлявший его четыре года назад: спасение во единстве земель русских! Доколе, мол, ты, князь Рязанский, будешь зайцем бегать в мещерские леса, оставляя подданных своих на поругание и смерть поганым? Может, и прав он, токмо под чьей рукою то единение свершится? Неужели он, великий князь Рязанский, наследник древнего престола, станет у Дмитрия князенком подколенным?

Епифан Киреев застал князя Олега в тереме. Тот уже знал, что купец на дворе, что он прибыл из Сарая.

- Батюшко Ольг Иванович! Беда! - прямо с порога выкрикнул Епифан, внося в светлицу тяжелую голову, которая, казалось, никогда не поворачивается на толстой, короткой шее.

- Что за беда? - зачем-то спросил князь Олег, не отрываясь от окошка, хотя еще третьего дня доводили ему купцы-сурожане, что из Кафы вышло к Волге престрашное воинство - генуезская черная пехота великим числом.

- Мамай несметные силы сбирает на Русь! Я самовидец того дела недоброго. Вся Орда всколыхнулася от Арал-моря до гор персидских и Крыма!

- Что за народы к Мамаю тякут?

- Не постичь, княже, уму моему языков тех. Тамо и фряги, и ясы, и черкасы и иных многих великое число... Мамай вывез на сорока возах серебро и злато: кажет наемным воям, и все то добро после покорения Руси разнурить обещал по рукам тех воев. Мамай клялся не брать свою долю добычи, но всю раздать воинству.

- На кого злобу лелеет Мамай? - повернулся князь Олег.

- Вся Орда визжит, требуя отмщения крови князей своих, на Воже павших. Тысячник един пастился пред воями громогласно, что-де великой Мамай возжелал та-кожде створить над Митькой Московским, как створил он над Ольгой Рязанским.

Епифан сгорбатился еще больше, утирая лицо полой кафтана, но глазом внимательно следил за князем.

- Со всего бела свету текут к Мамаю людища, охочи до добычи великой.

- С нас нечего взять! - с каким-то отчаянным весельем воскликнул князь Олег. Походил по палате, поджимая тонкие губы, и вдруг спросил: - Сколько тыщ воев собрал Мамай?

- Того мне доподлинно неведомо, однакоче молвил Mine купец генуезской, что-де на сем берегу Волги со-шлися больше двух сотен тыщ, но саранское войско еще не переходило Волгу. - Епифан подумал, поморгал белесыми ресницами, вспомнил: - А от гор, из Дикого поля, от Крыму все идут и идут. Нукеры рабов гонят, вооружают и на коней сажают...

Князь Олег кивнул. Он знал, что первыми на врага татары бросают рабов, потом наемников, сами же снимают сливки, добивая растрепанного врага... Ему вдруг стало холодно в этот теплый и ясный день.

- Подай мне корзно с лавки! Да помни: сия капель - не на нашу постель!

Епифан накинул на князя Олега корзно лилового цвета с желтой отокой, узкой, как золотая змея, по кромке и кликнул тиуна с чернилами:

- Отвезешь ли, Епифан, весть на Москву?

- Ольг Иванович! С ног валюся! Пошли кого ни есть из бояр Кобяковых или Жулябовых - краше меня исполнят...

- Ступай, Епифан, да помни: этими днями ты мне понадобишься!

12

- Куда? Стой, прошу тя! Да стой, пень осиновой! - Захарий Тютчев успел схватить повод коня у Квашни. - Эти нукеры собакам подобны: побежишь порушат!

- И так порушат, понеже...

С увала с диким визгом и свистом летела на малую горстку русского посольства, на десяток конных и телегу с сундуком, сотня нукеров.

- Порушат, Захарка, ей-богу, порушат! - задрожал Квашня и запричитал: - Кабы не твой поганой язык, не послал бы тебя великой князь в сие посольство. А то како же без Захарки - языкаст! Вот теперь...

- Затвори уста, башка мутноумная! Читай молитву!

Времени Арефию Квашне как раз хватило на молитву. Егор Патрикеев, с которым лет восемь назад Тютчев спал в переходных сенях великокняжеского терема, не мог читать и молитвы - пересохло во рту, язык завяз, как соха в глине. Толмач Яков Усатов крестился одеревеневшей рукой, и лишь Елизар Серебряник, отобранный в посольство Захарием Тютчевым, твердил, щурясь на дикую сотню татар:

- Ужель пропало бабино трепало?

- С нами крестная сила! - перекрестился Тютчев, потрогал белесые усишки и один тронул коня навстречу.

Лавина налетела с оголенными саблями, расплескивая июньское солнце по кривым жалам, она объяла коня Тютчева, оттеснила его к телеге. Конь заржал, поднялся на дыбы и едва сумел опустить копыта, как сотник нукеров уже кинулся к сундуку на телеге. Кругом визжали и свистели, рвали пуговицы с одежды послов. Сабли мелькали над шлемами нукеров и едва не касались голов русского посольства. Пахло потом, сыромятной упряжью, гнилым мясом из-под седел и киселью кумыса, он лился у сотника из кожаного архата, привязанного к арчаку седла и раздавленного в давке.

- Отпрянь! - крикнул Тютчев, приподымаясь в стременах над склонившимся к сундуку сотником и еще над десятком голов, гроздьями нависших над сундуком.

Мгновенья могли спасти и погубить. Погибнет не просто десять человек или сундук с серебром а золотом - нет, тут может погибнуть дело: Тютчеву большие бояре поручили вызнать в Орде их замыслы и оттянуть по возможности нападение на Русь, а также получше прикинуть силы Мамая, о коих по Москве и всей Руси шли страшные толки.

- Отпрянь! - из последних сил выкрикнул Захарий и хлестко ударил ладонью прямо по широкому лицу сотника.

Не успела сотня опомниться, завыть, изрубить русского наглеца, как он снова привстал в стременах, поднял руку и выкрикнул:

- Царь Мамай! Царь Мамай! Сундук Мамаю от князя! Мамай отрубит ваши башки и бросит собакам! - кричал Тютчев по-татарски и, видя, что всадники отпрянули от телеги, пустил своего коня вокруг, все оттесняя врагов. Асаул! Веди "ас к царю Мамаю!

Сотник качался в седле, унимая звериную злобу, и сабля его страшио ходила вдоль конского бока. Наконец он погасил застывший оскал своей улыбки и подал команду своим. Нукеры выстроились на диво скоро и, охватив посольство с обеих сторон, пошли легкой рысью, держа направление на полуденную сторону - туда, где на реке Воронеж приостановил свою Орду Мамай.

- Захарка... Полоумная ты образина! Я с тобою больше - никуда, вот те крест святой! - бубнил Квашня. - Пропадешь с тобою, окаянная сила!

- Без меня пропадешь, Квашонка!

Елизар Серебряник молча и украдкой вытирал пот со лба.

- И ты устрашился? Али смертию ты не умыван, Елизар?

- Всяко бывало... Токмо ты вельми круто взял ноне - отбуеручил пястью по роже! Этакого я еще не видывал...

Егор Патрикеев вымочил наконец язык:

- Чует сердце мое: не вернуться нам в края отчие. Ты хоть пред Мамаем не растворяй уста лающи, молю тя, Захарка!

Нукеры скакали легкой рысью, свесясь кто на левую, кто на правую сторону и держась икрой ноги за седло - так отходили затекшие зады.

- Захарий, я тоже страшуся... - признался один из кметей-охранников, возничий.

- Тебе страшиться - пупок тешить, а у меня в отчинной деревне сын... Кому страшней?

Елизар понял, что родила ему сына та самая полонянка, которую выкупили они в Сарае.

Дорога, показавшаяся в степи, вывела к реке, круто пошла вниз.

- Попридержи коня! - обернулся Тютчев к воз-нику.

Брод оказался неглубоким. Поднялись на другой берег, миновали худосочный лесок, и вот уж замелькали вдали сначала головы и горбы верблюдов, потом тучи коней залучились высокими колесами арбы, поставленные плотной цепью, выгнутой в открытое поле.

- Орда в походе... - негромко заметил Захарий и строго добавил: Примечайте! Кто жив останется - великому князю доведет...

- С тобою останешься! - шмыгнул носом Квашня.

* * *

Четверо суток без малого продержали русское посольство в окружении татарских арб и походных ставок, из-за коих ничего не было видно. Пока с завязанными глазами их провезли к середине походной Орды, Захарий Тютчев насчитал четырнадцать караулов, где их окликали. Караулы эти - круги арб и ставок, развернувшиеся вокруг главной ставки Мамая. Внешний круг был замечен Тютчевым издали. Это была бесконечная цепь телег, уходившая к горизонту и вмещавшая в себя не меньше воинов, чем было их у углана Бегича на Во-же. Следующие круги, расстояние между которыми было саженей в двести (Захарий считал конский шаг!), были короче, и, чем ближе к ставке Мамая, тем отборнее ставились воины. А у самой середины этой непробиваемой паутины СОМКНУЛИСЬ десять тысяч самых отборных кашиков - число, некогда назначенное Чингиз-ханом для личной охраны. В этой тьме воинов каждый отвечал за другого, все следили и друг за другом. Из десятой части общей добычи, принадлежащей хану, немало перепадало именно им, кашикам из личной охраны.

Тютчев благодарил судьбу, что она надоумила взять в посольство Елизара. Этот куэнец, серебряных дел мастер, предусмотрительно взял и уложил в телегу пуд вяленого мяса и сухого сыра. Он же настоял на том, чтобы взять бочонок квасу. Теперь, когда татары не давали посольству ни есть, ни пить, ожидая, видимо, унизительных просьб, Тютчев со товарищи держался вполне независимо. Ни один из кашиков не осмеливался пока нанести обиду, но если Мамай повелит... Дрожь по коже Тютчева осыпалась холодным горохом, а что до Квашни - тот и вовсе слинял с лица.

- Утечь бы... - мечтал он вслух.

- Самое бы время, - соглашался Тютчев, понимая, что они все самое главное поняли: Орда пребывала в большом походе, из которого нет возврата без кровавой рати, ибо ничто и никто не сможет уже остановить эту лавину, в которой вчетверо, впятеро больше войска, чем было у Бегича, даже если не считать наемных войск генуезцев, черкесов, ясов, кыпчаков, буртасов и прочих народностей, населявших бескрайние просторы Улуса Джучи. Утечь бы да сказать великому князю, что нет надежды на исход мирный, что все поднялись в ордынской степи от мала до велика. Сколько раз слышал Тютчев плач детей в ночи, рев верблюдов, ослов - звуки, пробивавшиеся сквозь ржанье и топот сотен тысяч коней и говорившие о том, что семьи двинулись за воинами, а это признак большой войны, предвестие кровавых ратей.

За ними пришли на рассвете четвертого дня. Глаз не завязывали, но Тютчеву позволили выбрать спутников, не более двух. Он назвал Квашню и Елизара Серебряника. Кашикам велел уйти и ждать за шатром. Посовещавшись, те вышли, скаля белые зубы. Тютчев со товарищи помолились, простились с оставшимися и вышля навстречу судьбе.

- Квашонка, ты прости меня, ежели что приключится... - дрогнул голосом Тютчев, и Арефий Квашня не нашел сил на ответ.

Только Елизар напомнил:

- Ты, Захаре, не давай сердцу себя обороть, понеже удавить нас за язык твой татарва за благо почтет.

- Полно! Я Князеву волю творю, на том крест целовал и посему службу превыше главы своей держу! Направляйте стопы свои с молитвою... И дома на печи ги-нут люди!

Их вели по проходу между двух рядов нукеров, и тянулся тот проход на полверсты. Ближе к ярко-желтому шатру Мамая, горевшему вдали на восходе солнца, стояли рядовые кашики реже, и все чаще мелькали бляхи десятников и сотников, одетых в ратные доспехи. Еще ближе к шатру, у самой преисподней, где горели два огня в больших глиняных плошках, меж которыми надо было пройти, мелькнули крохотные алмазные полумесяцы на шее у темников, но эти начальники не остались на воле, а вошли в шатер.

Захарка прошел первым, отфыркнулся от воды, которой окропили его две женщины, стоявшие с копьями у огней. Следом за ним прошел Квашня и наконец Елизар с оковцем серебра и золота в руках. В шатре-ставке лежал окованный медью порог, видимо деревянный, на который никто не наступил, даже Квашня, уже терявший голову.

Мамай сидел на высоком троне. На ступенях престола спиной к нему сидели верные его соратники - те самые, что помогли ему подняться на этот трон, ныне они были задарены дорогим оружием, одеждой, у многих поблескивали алмазные полумесяцы темников и угла-нов. Тютчев встретился взглядом с Сарыхожой, на шее которого блестел малый полумесяц темника. Бывший ханов посол узнал в московском после того юного гридника, что задорился восемь лет назад в Москве, когда сам великий князь не пожелал впустить пьяиого ханского посла в терем и велел откачивать его водой у колодца. Недобрая улыбка блеснула на миг под узко бритыми усами и погасла, да Тютчеву было уже не до Сарыхожи...

Мамай взирал с мягкого, сложенного из подушек походного трона, весь освещенный светом нового дня, вливавшимся в широко раскрытый вход. Перед чим, прямо у ног, глыбился громадным телом его личный охранник Темир-мурза. Чуть ниже - два углана, левого и правого крыла. По правую руку, сияя бронзой и золочеными шлемами, сидели на низких скамьях более двух десятков темников. Одни темники! Захарий быстро пересчитал их и помрачнел: только под их началом было у Мамая больше двухсот тысяч воинов...

От входа прошел к трояу Сарыхожа, грубо оттолкнул Тютчева с товарищами шага на три назад, а сам стал на нижнюю ступеньку, к левой ноге Мамая, как раз над двумя его женами, неслышно хлопотавшими на ковре, уставленном кувшинами и чашами. Мамай делал вид, что не замечает русское посольство, что-то шептал женам, пробовал напитки из чаш. Ноги его, не подобранные теперь под себя, казалось, мешали ему. Он не находил им места, не раз укладывая на спину и плечи сидевшего под ним Темира-мурзы. При этом видны были его просторные, шитые золотой канителью зеленые башмаки, отороченные горностаем. Но вот он глянул на русское посольство, чуть шевельнул правой бровью, косо стрельнутой к виску, и сердито выплеснул на ковер остаток напитка из чаши. Около минуты в упор смотрел на Тютчева.

- Захарий! Окаянной! Не губи: стань на колени! - прошептал Квашня и первым повалился на ковер.

- Великому царю Орды великой князь Московской кланяется оковцем серебра да злата! - начал Тютчев неожиданно крепким голосом и преклонил колено, ставя сундучок на нижнюю ступень возвышения.

Мамай фыркнул брезгливо и что-то залопотал, визгливо и с трудом, видимо, горло его заливало к старости жиром. Тютчеву было известно, что он мог говорить по-русски, но, верно, не желал, толмач Сарыхожа замешкался, и Захарий сам заговорил:

- Как здоровье твое, великий царь Орды?

- Вопрошают ли о здравии тех, кто бессмертен? - воскликнул Сарыхожа и перевел свои слова для всех.

Еще не улегся гул одобрения, как Мамай вдруг дернулся на подушках, побагровел - так темно стало его желтое лицо - и сбросил с ноги башмак прямо в Тютчева.

- Дарую тебе, от славы пришедшему, отпадшее от десной ноги моей! Сочти за великую честь и разгласи по Руси, что-де вослед за башмаком сим мои стопы пожалуют! А вы, угланы, темники и тысячники! Возьмите сие злато, накупите плетей, дабы было чем гнать рабов за Волгу! Берите немедля! вскричал Мамай и, дотянувшись босой ногой до оковца, толкнул его.

На ковер, усыпанный серебряными монетами и золотом, кинулись его угланы, темники и тысячники, все загребли в свалке, зажали в кулаки и снова расселись по местам.

- Попомни, раб: все злато и серебро княжества Московского и всех иных княжеств - все ляжет в руки мои! Все земли непокорной ныне Руси раздарю служащим мне, а самого князя Митьку приставлю пасти стадо верблюжье!

- Великой царь Орды! Я еще не твой раб, но слуга великого князя Московского! А князь мой и повелитель не станет пасти стадо верблюжье, понеже и окромя его есть на Москве добрые пастухи - те, что преславно гнали твоих верблюдов с Вожи-реки!

Сильный удар ногой в грудь повалил Тютчева на ковер - то ударил его Темир-мурза, услыша, как зарычал в злобе Мамай. Вся ставка с воем кинулась на троих русских, и они исчезли под кучей разъяренных начальников татарского войска.

- Захарка... Идолище... Что натворили уста твои поганые? - раздался еще голос Квашни. К этому голосу, казалось, прислушались темники и придержали руки на горлах поверженных. Тут раздался окрик Мамая. Все отпрянули, упятились по местам: Мамай давал русским послам еще мгновения жизни.

- Посол Тютчев! - Мамай щурился, разглядывая, подавшись вперед, несильную, но ладную фигуру Заха-рия, увидел кровь на щеке и белесых усах. Понравилось, как он деловито, по-домашнему, утер ту кровь ис-подью полы своего длинного кафтана, шитого из дорогой камки. - Ты смел, Тютчев, а смелость в Орде ценилась издавна. Иди на службу ко мне!

- Благодарствую за честь, великой царь! Токмо на двух скамьях ладно ли человеку едину сидети? Ныне я службу несу великому князю Московскому...

- Захарка... губишь... - проплакался Квашня.

- ...а посему вели, царь Мамай, поначалу едину службу окончить, а по той службе уж и о твоей думать.

- А пойдешь?

- Не повелось так-то: отворачивать лик свой от прежнего господина и к иному переходить - такое у добрых господ не в чести.

- Ты мне честию своею пришелся по сердцу. Служи мне, ибо служить надобно сильным! - сказал Мамай,

- Но и князь Дмитрий силен ныне! Да и негоже, царь Мамай, мне первому отворачиваться от него.

- Ты не первой! На вот, прочтешь ли?- Мамай достал из-под тяжелой золотой чаши две исписанные хартии и, рассмотрев, нахмурясь передал одну через Темир-мурзу.

Тютчев понял, что недаром принесены сюда эти письмена, и понял также, что они не поддельные, - понял сразу, как только взглянул на русские буквицы, на брызги пера, на тонкую кожу русской выделки.

- Чти громогласно, посол Захария Тютчев, а ты перетолмачь моим бесстрашным угланам, темникам и тысячникам! - велел он Сарыхоже.

Захарка перекрестился и начал:

- "Восточному вольному великому царю царей князь Ягайло литовский про твою милость присяженник много тя молит и челом бьет. Слышах, господине, яко хощеши страшити свой улус, своего служебника Московского князя Дмитрея, тою ради молю тя, царю, вем бо, яко обиду творит князь Дмитрей Московской твоему улуснику Ольгу Рязанскому да и мне пакости такоже деет много, тем же оба молим тя, всесветный водный царю, и, пришед, видиши наше смирение, а его гордость, и тогда уразумееши смирение нашеа грубости от московского князя Дмитрея".

- Почто стал? Чти громогласно! - притопнул Мамай.

"...и егда царь приидет, - продолжал Тютчев, - и мы его с большими дары сретим и умолим его, да возвратится царь восвояси, а мы княжение Московское разделим себе царевым велением на двое, ово к Вильне, ово к Рязани, и даст им царь ярлыки и родом нашим по нас".

- Внял ли, посол Тютчев, грамоту?

- Внял, великой царь Мамай, токмо инородцы и грамоты их нам, русским, - не в указ! Сия хартия - творение Ягайлы, и мне дела до ея нету!

- Сказал ты, что не станешь первым от Дмитрея отходить, но ты и не первой! Чти, Тютчев, иную грамоту!

Темир-мурза оторвал зад от приступы и подал вторую хартию, первую же отобрал.

- Чти громогласно! - повелел Мамай. "Восточному вольному великому царю царей Мамаю твой посаженник и присяженник Ольг князь Рязанской много тя молит. Слышах убо, господине, что хощеши ити огрозитися на своего служебника, на князя Дмитрея Московского, ныне убо, всесветлый царю, приспело ти время: злата и богатства много. А князь Дмитрей человек христианин, егда услышит имя ярости твоея, отбежит в дальныа места, или в Великий Новгород, или на Двину, и тогда богатство Московское все во твоей руке будет. Мене же, раба твоего, князя Ольга Рязанского, милости сподоби... Еще же, царю, молю тя: понеже оба есма твои рабы, но аз со смирением и покорением служу ти, он же з гордостию и непокорением к тебе есть. И многи и велики обиды аз, твой улусник, приях от того князя Дмитрея, но еще, царю, и не то едино, но егда убо о своей обиде твоим именем царским погрозих ему, он же о том не радит. Еще же и град мой, Коломну, за себя заграбил, и о том о всем тебе, царю, молю-ся, и челом бью, да накажеши его чужих не восхищати".

Захарий Тютчев опустил хартию в руке, подержал и бросил Темир-мурзе.

- Что изречешь, посол Тютчев? Идешь ли служить мне вослед князьям?

- Сия Ольгова грамота презренна, царь! Ольг Рязанской - тоща овца, непотребна и зловонна. Он по вся дни под порогом у Московского князя стоял да куски сбирал. Он днесь Русь продает, а после и тебя продаст, великой царь, и недорого возьмет.

- Ты дерзкое слово молвил, Тютчев! - прорычал Мамай, и вновь на желтизну кожи его набежал багрянец, забурил щеки и шею. Темир-мурза и лучшие каши-ки у входа изготовились разорвать Тютчева, скалясь, как цепные псы, но Мамай не давал знака. Спросил: - Идешь ли служить мне?

Захарий понял, что ему не выйти из этого страшного шатра, желтого, как куриный помет, наполненного душным запахом пота, немытых тел. Набычился он, вспом-ня, как гибли в Орде князья и многие слуги их, вспомнил жену и сыновей, Ярослава и Михаила и... тряхнул головой, сгреб шапку и ударил ею о ковер:

- Твоя взяла, царь Мамай! Иду служить тебе, токмо убереги душу мою: дай сказать о том великому князю Московскому, а во свидетели пошли со мною слуг своих, дабы я не обманул тя и не вверг душу во клятвопреступление. Направляй со мною посольство свое, пиши грамоту - исполню первую службу тебе, великому царю царей!

Мамай прищурился и молчал, но вот еле прорезалась улыбка на круглом лице его, и он спросил:

- Зачем послан ты князем Дмитрием?

- Вестимо зачем: вызнать, как велико войско твое! - ответил Тютчев.

- И вызнал?

- Всего не вызнал, но уразумел, что такого войска, как у тебя, земля не видывала!

Ответ Мамаю понравился, и он кивнул:

- Почестну ответ держишь, Тютчев. Верю тебе. Я отпущу тебя вместе со своими мурзами, дабы ты сказал улуснику моему, князю Дмитрию, что войска моего скоро будет вдвое больше, чем стоит ныне на реке на Воронеже! Чего испить желаешь?

- Квасу! - воскликнул Тютчев, испугавшись, что его отравят.

- Я велю поднести тебе кумысу.

- Лучше вина фряжского!

- А кумыс?

- А кумыс стану пить, как на службу к тебе вернусь, - в голосе сам Захарий почуял обман и спешно добавил: - Вот те крест, великой царь!

Их отпустили к своему шатру. Захарий медленно брел, и земля, казалось, прогибалась под его ногами. Арефий Квашня обессилел вовсе, он висел на плече Елизара, а тот бодрился, но голос его дрожал:

- Мало не пропало бабино трепало!

* * *

Трудно было понять: Тютчев ли со своим посольством сопровождает четверых мурз Мамая или эти четверо ведут русское посольство, даруя ему жизнь? Но так или иначе, а те и другие держались розно в степи, напряженно следя друг за другом. В первую ночь Тютчев сам вызвался дежурить у костра, а с татарской стороны был выставлен темником Хасаном сотник. "Ишь, как шмыгат очами! Сыч!" - думал Захарий, вынашивая в себе иную, более важную мысль. Он уверился в том, что битва неминуема, и это Мамаево посольство ничего не изменит, только оскорбит великого князя. Так зачем оно, это посольство? Мамай решил запугать Русь рассказами о своем войоке. Войско и впрямь превелико... Однако оно тоже способно таять...

Среди ночи послышался стук копыт. Тютчев подумал, что это одна из тех сторож, что были высланы в степь еще раньше его посольства, но то оказался татарский разъезд. Асаул увидел равного себе асаула, сидевшего у костра, и молча передал ему грамоту. Судя по разговорам, что были у Мамая в ставке, это и была грамота для великого князя. Асаул хотел разбудить темника, но раздумал и спрятал грамоту на груди. Разъезд ускакал в ночную степь дико, бездорожно, и было в его налете что-то таинственное, докопаться до чего Тютчеву хотелось немедля, но сдержал он себя.

На другой день после полудня, когда уже потянуло прохладой Оки, встретился русский разъезд во главе с незнакомым сотником из коломенских. Тютчев выехал навстречу и приказал сотнику окружить Мамаево посольство. Круг Князевых воев сомкнулся, Тютчев подъехал к тысячнику и вырвал у него саблю из ножен. Другие татары кинулись было на Захария, но Квашня, подводчик, Елизар и охрана свалили их с седел и повязали.

- Ну, что теперь скажете, агарянское отродье? Добро было вашим мурзам потешаться над нами в ставке Мамаевой? А? Убить нас метили, а потом поверили, что Тютчев, убоявшись силы вашей, хану-самозванцу продастся? А? Не-ет... Тут вам не Ольг Рязанской! Тут я, Тютчев! Я те плюну, смрадна душа!

Тютчев вырвал из-за пазухи темника Хасана грамоту. Развернул сей свиток и прочел по-русски:

- "Митя, улусник мой! Ведомо ти есть, яко улусы нашими обладаешь: аще ли млад ести, то прииди ко мне, да помилую тя".

- Как же! Прииди к вам! Потравите али побьете! У-у, агарянское семя!

- Порубим их, Захария! - набрался смелости Квашня. Он весь горел, освобождаясь в этой лихорадке от той омерзительной коросты страха, что оковала его в ставке Мамая и держала все эти дни. - Порубим - вот и пропало бабвно трепало!

Присказкой Елизара он как бы приглашал в сообщники этого бывалого человека, к коему благоволит сам великий князь, но Тютчев решительно отказал:

- Не повелось так-то: связанных рубить. Кидай троих в телегу, а сотника отправим назад, к Мамаю. Эй! Подымайся, передай своему вонючему самозванному хану, что я плюю в его рожу, а грамотку его поганую - вот!

Захарий разорвал хартию в мелкие куски и швырнул их в лицо тысячника.

- Давай коня асаулу! Гоните прочь!

Уже за Коломной догнала Тютчева пограничная стража во главе с Родионом Жидов ином, а с ним - попович Андрей Семенов да полсотни юных гридников, напуганных, но счастливых: они были схвачены в степи крупным разъездом татар и доставлены к самому Мамаю. Великий хан был в благодушном настроении, он был доволен, как поговорил с посольством Тютчева, был доволен письмами Олега Рязанского и Ягайлы, тайные доводчики сообщили о том, что митрополит Киприан еще не призван на Москву и не принимает участия в объединении русского воинства. К первому сентября, за месяц, подойдут войска литовские и рязанские, а тем временем кони Орды наберутся сил на свежей траве, ведь им еще идти и идти на заход солнца, им мять травы дальних земель, вплоть до неведомых морен, омьТвающих весь подлунный мир... Мамай накормил русских пленников и велел отправить их с честью. И вовремя: прискакал сотник и поведал, что сделал коварный Тютчев с посольством великого Мамая.

13

Лето пришло и разыгралось, долгожданное и всегда новое, неожиданное, в другие, чем прежде, числа и часы рассыпалось короткими, погожими грозами, наплясалось по зеленям бесценным июньским дождем и покатило неспешно к вершине своей - к недолгой июльской истоме. И всем оно, это лето, было любо - князьям и смердам, боярам и обельным холопам, служивым людям и монахам, купцам, прошатаям, нищим да убогим и тяглому люду московскому, - всем сулило высокие травы, веселые покосы, полные закрома в задумчивом сентябре.

Последние месяцы Дмитрий жил ожиданием беды, но говорить о ней с ближними боярами и иными нарочитыми людьми он был не в силах, потому что ни он, ни они, ни его духовник Нестор, ни даже чуткое сердце Евдокии - никто и ничто не могло предсказать грядущие события. Он делал все, чтобы Орда, верная своему коварству, не напала нежданно, высылал сторожевые полки даже зимою, принимал тайных доводчиков из Сарая, хотя не всем доставалось доходить до Москвы. И вот пришла весть, что Мамай громадною силою привалил к Волге и пасется на крымской стороне ее, медленно подвигаясь к Рязанскому княжеству. Теперь он стоит будто бы в устье реки Воронеж, и об этом писал Дмитрию князь Олег Рязанский, предупреждая об опасности. Непонятен Олег: ежели желает добра Москве, то почему не зовет ее на помощь Рязани? Почему бы не объединить силы и стать полками на границе его княжества, почему бы не дать отпор татарам вдали от стольных градов, уберегая землю от треокаянной ископыти?

В ожидании новых известий Дмитрий держал наготове гонцов, дабы в любой момент разослать их по городам, и всякий раз, когда случалось теперь выезжать из Кремля через Фроловские ворота, он видел на дворе бояр Беклемишевых справных, кормленных овсом оседланных коней, размещенных тут по великокняжескому указу боярином Шубой. И жизя этим тяжким ожиданием, хотел он, чтобы неминуемое пришло позже, как можно позже, хотя бы осенью, когда Русь покончит с уборочной страдой...

* * *

Второго июля 1380 года великий князь пировал в своем набережном терему, просторном и светлом, поставленном при устье реки Неглинной, подальше от мух, от детей, от бояр, а главное - от мелких ежечасных забот, коими волей-неволей наполнен день великого князя. Тут, на просторе, не принято было вести беседы деловые, потому, должно быть, и на этот раз разыгралось веселье за дубовыми столами. Празднество сложилось само собой: ввечеру сошлись было только великий князь с братом Владимиром Серпуховским да Дмитрий Боброк, но на Соборной площади пристал к ним еще один родственник, боярин Шуба. Тут же стрельнул татарским глазом боярин Дмитрий Зерно - и он был приглашен. Пока ехали до ворот, нагнал их Даниил Прои-ский с княжеским походным покладником Иваном Удой, Только выехали на торг, увидали посланные вперед два воза, с едой и питьем, сопровождали те возы чашник Поленин и большой тиун Свиблов Никита, а к ним в подручные набились - не без умысла - Федор Свиблов, воевода, да Семен Мелик. Тут же послышался стук копыт по мосту через ров перед Кремлем - скакали Иван Минин с Григорием Капустиным, а за ними, стесняясь, придерживая коня, поотстал Лев Морозов. Этот не станет набиваться, пока не позовешь. Дмитрий подумал. В последнее время бояре близко держались великокняжеского терема и друг друга, будто чуяли скорую беду... Дмитрий велел всех звать. Последним прискакал Федор Кошка, а поскольку сбор получался немалый, велено было послать за теремным духовником великого князя, за дьяконом Нестором.

Возы поторопили, и вскоре они въехали в тесовые ворота, направясь прямо к поварной подклети, где ждала их придворная челядь с боярином-ключником, подручным чашника Поленина. Гости чинно ехали шагом, храня достоинство и тишину. У ворот Дмитрий оглянулся и пожалел, что мало созвано, а жалко: доведется ли еще? Предчувствие томило невесело...

На дворе, густо затравеневшем - давненько не копычено конями! - гости побросали поводья набежавшим конюхам и, храня по обычаю чистоту воды в реке перед теремом, не стали мыть сапоги, а обтерли их о траву. На резное крыльцо подымались по чину: каждому ведомо было, кто под чьим родом ходит, кто кого ниже стоит в боярской росписи, хранимой не в сундуках кованых, а во лбу, в памяти родовой. За столами угнездились тоже по чину: кланялись великому князю, великой княгине и садились, помолясь, сваля дорогие шапки на лавку у кривого стола.

Внесли бочонки с медами - вишневым, малиновым, брусничным, вкатили бочку с пивом, и поставили все в красном углу близ великого князя, а тот сам наполнял чаши, черпая крупным деревянным чумом, покрытым твореным золотом, и посылал те чаши гостям, для каждого находя ласковое слово. Ждали того слова, как награды, да и то сказать: не за медами бражными сюда приехали, медов-то на боярских дворах хватит - ныне Московское княжество не в бедности пребывает! - а слово от князя Дмитрия слышишь не часто, но уж коль обронит его, так обронит по делу.

- Дорогой брате! - обратился Дмитрий к первому Серпуховскому. - Испей чашу сию во здравие себе. Да будешь ты, дети и внуки твои, твоя жена и вся чадь твоя здравы днесь и вовеки!

Серпуховской пил один и оставил чашу у себя. Второму была послана чаша Боброку.

- Драгоценный зятюшко мой! Прими же чашу ме-дову из рук моих. Да не сокрушит она мудрости твоей, не убавит силы твоей богатырской, но возвеселит на мало время. Да будет наполнено сердце твое радостью и не расплескается та радость в тяжкую пору безвременья.

И чинно шли чаши из великокняжеских рук и оставались у гостей в ожидании вольного пира.

Запомнились слова великого князя, обращенные ко Льву Морозову:

- Чаю, верный мой слуга, что грядет тяжкая туча на Русь, так пусть чаша живота твоего не станет горше сей чаши, из рук моих посылаемой!

Немалое время чинно высидели гости за столом, внимая речам Дмитрия, а дождавшись последней чаши, посланной к столу кривому, упросили испить и самого князя. Притомившись немного править пир, он исполнил обычай дедов и обрадовался, услыша, что к береговому терему привезли молодого князя Василия. Покинул

Дмитрий палату на малое время, вышел на крыльцо - было слышно, как стукнула дверь, заскрипели ворота и в плотный голос великого князя вплелся отрочий голосенок Василия.

А за столом без князя загуляли широко. Не сговариваясь, не упомянули ни разу о Мамае. А заговорили меж собою громко и весело, благодарные, что великий князь уходом своим дал разгуляться вольно, благодарные за благосклонность к ним, такую редкую в последние тяжкие годы, благодарные даже за июльское тепло, будто и его подарил Москве князь.

- Морозов! Почто смур? - прокричал от бочки меда Минин.

- А у его дворня вотчину съела!

- А у тебя, Кошка, токмо и докуки, что чужа вотчина!

- У его самого, поди, дворня-т с гладу повымерла!

- Ныне колос ядрен: всех поправит!

- Истинно, токмо бог дал бы живым быти...

- Не страшися смерти, Шуба! Деды мерли, и мы помрем!

- А кабы не деды, на тот свет дороги не найти! - Зело добр терем великого князя!

- Окуней из оконца ловить можно!

- Ведал князь, иде теремом стать!

Вдруг Боброк поднялся и направился ко входу, откуда делала ему знаки и что-то пыталась сказать жена Анна. Озабоченный чем-то, вошел Дмитрий и сел в красный угол.

Столы затихли - опало веселье, и словно то предчувствие, коим жили все после Вожи, от которого и ныне пытались уйти в этом немного необычном, слегка болезненном веселье, - предчувствие это оправдалось.

- Княже! - то Боброк от порога. - Тут Андрей Семенов, попович, с рязанского чура прискакал со своею сторожею... Велишь пустить?

Дмитрий подумал немного, окинул стол внимательным трезвым взглядом из-под темной скобки волос на белом лбу и решил про себя: "Чему быть, того не миновать, а бояре - советчики мои..." - и велел впустить, хоть, видно, ведал новость.

Андрей Семенов вошел робко, и, когда снял шлем с бармами, перекрестился и заморгал на большое боярское сиденье, всем стало видно, как молод он.

- Вели, княже, слово молвити...

- Погоди. Премоги тугу свою да испей квасу, а не то - пива али меду пряного.

Начальнику сторожи поднесли яндову пива, и он пил напоказ, краснея с непривычки. За оконцем видна была полусотня гридников. Они поили коней в Москве-реке и тихо переговаривались, с опаскою посматривая на княжеский терем, знатно издивленный деревянной резьбой по карнизам-прилепам, по князьку. Посматривали на редкой красы резные причелины и полотенце, на деревянную луковицу над резным тоже крыльцом.

- А воям младым - бочку квасу от княжего стола! - повелел Дмитрий и, повинуясь движенью его брови, Кошка, сидевший с краю, кинулся выполнять распоряжение.

- Ну, изрекай, полусотник Семенов!

Начальник сторожи начал издалека, почти с того, как отправился он от Коломны в полдневную сторону, и уж стал утомлять слушателей, когда добрался до того, как попленили их татары. Он поведал о Мамае, о стойбище Орды, о том, как они следили за ней много дней, как Мамай смилостивился и отпустил их, дабы поведали о силе его.

Накануне Тютчев был пущен в кремлевский терем и рассказывал в узком кругу бояр, что приключилось с ним. Нового было немного, и Дмитрий спросил о главном - о силе Мамая.

- Беда, великой княже! Мамай со всеми силами кочует на Воронеже-реке, и мы его силу объехали в одиннадцать ден, а на двенадцатой же день стражи царевы меня поймали и поставили пред царем, и царь меня вопрошал: "Ведомо ль моему слуге Мите Московскому..."

Семенов замялся при сих непочтительных словах, но Дмитрий кивком головы ободрил его.

- "...Ведомо ль, мол, что аз иду к нему в гости? А силы со мною... двенадцать орд и три царства. А князей со мною - тридцать три, опричь польских; а моей силы семь сотен тыщ и три тыщи, и после того числа пришли ко мне великие орды со двумя дворы, и тем числа не ведаю. Может ли слуга мой всех нас употчи-вать?" Так изрек треокаянный Мамай.

Наступила тишина, лишь кони за оконцем несильно плескали водой на отмели - лениво черпали копытами, переступая, но вот в этой тишине послышались женские рыданья. "Евдокия!" - кольнула догадка, и Дмитрий пожалел, что заставил Семенова говорить тут.

- Ступай, Семенов, будет тебе награда... Боярин Кошка! Скачи на Беклемишев двор и вели всем гонцам скакать по городам! Пусть по всем церквам бьют в колокола, молебны служат, рати сбирают! И слово Серги-ево возгремит по Руси!

Все поднялись из-за стола. Боброк подошел к Дмитрию:

- Что велишь, княже?

- А велю... за стол сесть! Почто вздыбились? Садитесь! Налейте всем! Изопьем, братие, по единой, по братской чаше, кому после брани доведется испить по другой - на то божья воля...

14

- Семьдесят и две подводы отправлены на Коломну с хлебом печеным, четырнадцать подвод с сыром и мясом вяленым... - тихо шептал большой тиун Никита Свиблов, дабы не слышно было в церкви сего разговору о делах мирских.

В церкви Михаила-архангела шла служба, но большой тиун Свиблов, на которого свалились невиданные доселе заботы о снабжении громадного войска, не мог иначе: недоставало времени.

- Со Пскову, с Новгороду, со Устюжны железо-дельной привезены доспехи ратные, такоже мечи и копья с древками и без оных. Как быть, княже?

- Отвезти в сенные сараи по дороге на Коломну. Выставь сторожу, и пусть зрят: кто неладно покручен на рать, того одарить доспехом и мечом! Заплачено ли?

- Два воза серебра вывешено и отвезено в те города...

- Отъехал ли отец Нестор во Рязань?

- Отправил, княже, со неправою...

Дел у тиуна - до утра не переговорить, но тут послышался шум с паперти и в дверях церковных началась сутолока и выкрик. Колыхнулась толпа молящихся, но устояла - сдержала любопытство. Вскоре пробился Григорий Капустин и поведал князю, что в Кон-стантино-Еленинские ворота вступила первая рать. Ростовская со князьями.

- Почто смур? - спросил Капустина Дмитрий в недоумении, поскольку весть была приятная.

Они вышли из церкви, и Капустин вымолвил:

- Княже.., На Коломне церква каменна... пала нежданно...

Дмитрий перекрестился. Прикусил губу и стоял так некоторое время, будто прислушиваясь к лязгу металла от ростовских полков, что размещались на соборной площади.

- О сем молчи! То - не божье провиденье, то - Мамаев промысел сотонинской! - Глаза Дмитрия загорелись, он лихо тряхнул скобкой на лбу и жарко выпалил в лицо тысячнику: - Он страшится меня, Григорья! Митяя отравил, меня извести норовит, церковку божью свалил - устрашить вознамерился, но меч нас рассудит, Григорья... Рассудит!

Он заторопился к ростовским полкам, на ходу повелевая:

- Станешь примать рати. Соломы навези, дабы было спать на чем. По всему Кремлю навези да огня вели не взгнещать! Рати переяславские с Андреем Серкизом, юрьевские с Тимофеем Балуевичем, костромские с воеводою Иваном Родионовичем, мещерские с князем Федором Елецким и муромские со князьями Юрием и Андреем, коли сюда направятся, заверни прямо на Коломну. Пусть станут там и ждут! Да спрашивать не ле-нися, в чем нужда у кого... Завтра ввечеру я отъеду в Троицкий монастырь на день.

- Исполню, княже!

А на соборную площадь шли из церквей люди, вваливались толпы московских ребятишек, охочих до редкого зрелища. Там спешивалась конная рать, за нею втягивался обоз с продовольствием и тяжелым до-спехом.

"Мало пешего строю..." - с горечью подумалось Дмитрию. Оставалась у него надежда на московское ополчение, коим заняты были Дмитрий Боброк, Минин и брат бывшего тысяцкого Тимофей Васильевич Вельяминов.

* * *

За много верст до монастыря, еще в сером, предрассветном сумраке, Дмитрий с воеводами начали обгонять пеших богомольцев - нищих, калек, горем побитых крестьян. Дмитрий приостанавливался, дивясь, что его боятся, как на вражий огонь зрят на его алое корзно и не крестятся, а открещиваются, боясь злого умысла, и даже тогда, когда он давал им щедрую милостыню, пугались они и желали скорей сойти с дороги, укрыться, исчезнуть. Горько было и мало понятно Дмитрию, ведь это были его люди, его земля, и все это он силился понять, приблизить к себе и... не мог. Русь... Приидет ли конец страданиям твоим?

Ворота монастыря были отворены, был виден длинный двор с островками не вытоптанной богомольцами зеленой травы, с косо легшими от восходящего солнца тенями и деревянной церковью в его дальнем конце. Коней привязали к стойловому бревну и направились в ворота все пятеро: Дмитрий, Владимир Серпуховской, Дмитрий Боброк, Михаил Бренок, Лев Морозов. Позади вдруг весело заржал конь. Оглянулись - чей-то чужой, из-под берега. Бренок тоскливо переглянулся с князем и вошел за ним на двор: не Серпень...

Шла служба, и великий князь, не решившись отвлекать игумена, до конца молился вместе со всеми и вместе со всеми подошел к священным дарам.

- Имя твое? - спросил игумен великого князя.

- Димитрий, - ответил тот.

После молитвы, когда монахи вышли из церкви, а игумен еще пребывал в алтаре, Дмитрий вошел туда и, обнажив меч, преклонил колени перед старцем:

- Благослови мя, отче Сергий! Великая туча грядет на Русь: несметная сила татарская объяла землю нашу с дневной стороны, и сила та больше сил Чингиз-хана, больше Батыя, взятых вместе... Ныне церковь наша осталась сиротою, митрополит Киприан чужероден и хладен к боли нашей, к слезам земли моей, отныне ты, отче, наша заступа. Укрепи меня в деле ратном и поведай: обрящет ли волю народ наш, меч на ворога подымающий, или падет во прахе?

Дмитрий поднял глаза на отца Сергия. Тот стоял над ним, прямой, с крестом в сухих руках, а по лицу, иссохшему, в глубоких продольных морщинах, текли редкие слезы. Свеча, горевшая перед иконой Троицы, высвечивала те слезы в длинной белой бороде, узкой и редкой, выбитой временем.

- ...И ныне, и присно, и во веки веков... - заканчивал он молитву и вдруг окрепшим голосом возгласил: - Сыне! Тщанием деда твоего, отца и твоим тщанием возвеличено ныне княжество Московское, а святителем, вечной памяти, Алексием просвещено и духом укреплено. Тобою, сынеА уверовало в силу свою, показанную на Воже-реке. Так настанет ли иное время, пробьет ли еще час искупления грехов наших? Ты, княже Дмитрие, воспылай сердцем чистым и излей гнев ярости своей на ворожий стан, и огнем рвения твоего покорена будет агарянска земля! Но коль устранишься ты, великой княже, искупления кровава, наступит день гнева господня, день скорби и нужды, день безгодия и исчезновения, день тьмы и мрака, день облака и мглы, день трубы и вопля на грады твердые, на углы высокие!

Глядел Дмитрий снизу вверх на отца Сергия и не двигался, ныла рука, державшая выброшенный вперед меч.

- Благословен тот день, когда полки твои выйдут на брань во имя славы земли своей... Великие жертвы предвижу, сыне, великой плач наполнит грады и веси, но то будет плач сирот, что станут творить и вершить добро на очищенной земле. Иди, сыне, на ворога - иди и победи, и победа твоя победою духа наречется!

Они вышли из алтаря и увидели, что церковь вновь полна: богомольцы, монаха, а ближе всех, у клироса, стояли московские воеводы.

- Благослови, отче! - воскликнул Бренок и, оттеснив Боброка, вышел вперед, пал на колени.

"Что сделалось с мечником?" - подумал Дмитрий. И попросил игумена о том, что было еще одной целью приезда:

- Отче Сергий! Отзовись на мольбу: дай в воинство мое инока своего, дабы дружина русская воочию узрела благословение твое!

По толпе монахов прошел ропот. Несколько человек выступили вперед, но устыдились, склоня покорно голову. Игумен смотрел на них с высоты амвона.

- Инок Александр!

С места двинулся Пересвет, получивший это имя после великой схимы, но, опережая его, шагом раньше вышел другой и, потупясь, остановился перед игуменом. Отец Сергий долго, молча смотрел на вольность эту.

- Великий княже! - возвысил голос игумен. - Я даю тебе в воинство... Старик снова посмотрел на двух покрестовых братьев и твердо изрек: - Двух иноков своих преславных. Иноки сии отличались мужеством в миру и крепостию духа в монастыре, премогши все соблазны и сомнения... Подите ко мне!

Пересвет и Ослябя подошли и преклонили колени перед игуменом. А тот повернулся, прошел в алтарь и вынес на ладонях два шитых золотом на ткани больших креста.

- Се дарую вам! Вот - оружие нетленно, да служит оно вам вместо шлемов!

Он велел удалиться Пересвету и Ослябе для молитвы и поста, наказав через гри дня догонять великокняжеское войско. Дмитрия и воевод он окропил святой водой, еще раз, уже прилюдно, благословляя на ратный подвиг.

* * *

Лишь за полдень поспешили они назад, к Москве, где сбиралось войско, размеры коего великий князь не мог еще предугадать и потому пребывал в особо нетерпеливом ожидании. Не отпускало сомнение в Михаиле Тверском останется ли верен клятве своей, не стакнется ли вновь с Литвою в сей грозный час? Смогут ли все иные князья подколенны собрать в страдную пору конца сенокоса и начала уборочной страды большие силы?..

Отвязали молча коней, оседлали и в последний раз отдали поклон тихой лесной обители. Когда спускались от ворот к Воре-реке, от воды вновь послышалось сильное веселое ржание, и теперь все увидели белого, как снег, коня. Он стоял, вытянув шею к воротам монастыря, и передняя нога его была чуть приподнята, словно конь опасался опустить точеное желтое копыто, словно под ним была не трава, а раскаленные угли. Да и сам он - огонь...

- Княже, Серпень! - воскликнул Бренок.

Дмитрий повлажнел глазами и едва удержался, чтобы не позвать красавца, но конь смотрел не на них, а на того, кто показался в воротах монастыря.

Там стоял Пересвет.

* * *

На колокольне Иоанна Лествичника вновь, как и накануне, ударили в тяжкий. Звон его потек над Москвою, еще до раннего восхода разбудив улицы, слободы, отдаленные монастыри. Как ни был Дмитрий истомлен нелегкими думами, бессчетными делами последних недель, поездкой в монастырь, но проспать этот звон он не мог. То была долгожданная отрада, миропомазание души, изверившейся в единении земли русской. А тут - на тебе! - что ни день, то беспечальная новость: все новые полки прибывают!

Дмитрий торопливо надел длинную, до колен, вышитую княгиней рубаху, насунул набосо сапоги зеленой юфти и без корзна, весел и простоволос, вышел в переходную палату. Гридные спальники по первому удару колокола вылетели на рундук и перекликались с теми, что несли службу у ворот, кованных медью. Там не спали: сбегали к стене Кремля и все вызнали.

- Княже! Тверь!

Юный гридник, племянник ростовского князя Андрея, веснушчат до страсти и круглолиц, Палладий.

- То добрые вести, Палладий. Идите до дому...

- Княже! Велишь ли нам на брань сбираться? Он ждал этих слов, недаром так напряженно вся юная гридня заглядывала ему в лицо вот уж другую неделю, а теперь, когда вся Москва наполнена громом копыт, звоном доспехов, когда от утра до ночи люди не могут наглядеться на веселых и ладно покрученных на брань воинов из полков ростовских, суздальских, переяславских, костромских, ярославских, муромских, дмитровских, можайских, звенигородских, углицких, серпуховских, когда у народа, казалось, спала тяжкая непроницаемая пелена с глаз и он увидал сам себя в силе, блеске, доблести единой, теперь усидеть ли по дворам этим юным воям?

- Велеть - не велю, а ежели дома, на дворах ваших, отцы, дядевья али деды благословят, то и я перечить не стану!

Песком из горсти, легкой воробьиной стаей, с радостным криком тонких отроческих голосов кинулись грид-ники к сотоварищам, гремя мечами по ступеням рундука.

А на соборную площадь, с трудом размещаясь среди иных полков, стройно вошло отменное воинство тверское, блестя доспехами, затеняя площадь густым лесом копий. "Вот оно! - сглатывая слезы восторга, думал Дмитрий, радуясь, что он тут, на высоте рундука, один. - Свершилось предначертание судьбы великое единение земли горькодетинной..."

По лестнице подымался озабоче"ный Боброк. Он послал вослед первому сторожевому полку Родиона Ржевского, Андрея Волосатого и Василия Тупика, канувших в степи бесследно, еще один полк, поставя во главе его спокойного Климента Поленина с Иваном Святославом и Григорием Судоком. Он думал, что горячность и молодость Ржевского погубили дело, они не повязали ни одного татарина, нужного, дабы вызнать последние вести о Мамае.

- Княже! Вернулись обе сторожи...

- Ну?

- Ржевской татарина полонил... Станешь ли выспрашивать оного?

- Выспрашивал ли ты?

- Все то же... Идет, мол, хан, близко уж. Мамай ждет, пока сберутся к нему все, кого призвал он под свой бунчук.

- Много ли войск?

- Сие наперво спрошено, княже...

- Ну?!

- Бессчетно...

Боброк в изнеможении сел на верхнюю ступень лестницы, опустил голову и принялся гладить по привычке широченными ладонями по коленкам.

- Вели звать всех воевод в Большую палату! А те слухи о Мамае, о войске его бессчетном - забыть! Не числом станем бить ворога, но мужеством! Слышишь ли, сколь рады люди русские единению небывалу? То-то! Вот она, погибель ворожья! - Дмитрий прошелся по рундуку, покусывая губу в волнении, но взял себя в крепкий оков, спокойно спросил: - Что про Ягайлу сведал?

- Сбирает войско, числом велико. Доводчик подтвердил: у сорока тыщ и боле. Сродники довели такоже Андрею Трубчевскому - ввечеру наведался до меня, - что-де Мамай велит ему и Ольгу Рязанскому сойтися вместе и прибыть к нему на первое сентября под Коломну.

- Крепко придумано треокаянным!.. Вот отчего сей пакостник и веры православной нарушитель так тихо ползет от Воронежа-реки! То и славно: к середине августа сберутся все наши силы и самые дальные!

Боброк хмурился, косил глазом, скрывая еще одну тревожную мысль бессонную думу о князе Рязанском.

15

"Елико похощете улуса моего, земли Русския, тех всем жалую вас, моих присяжников и улусников, но то-чию присягу имейте к мне нелестну и сретите мя с своима силама, где успеете, чести ради величества моего. Мне убо ваше пособие не нужно, но аще бы аз хотел своею силою древний Иерусалим пленити, якоже Навуходоносор, царь Вавилонской, и Антиох, царь Антиох-ской, и Тит, царь Римской. Но обиды ради вашеа и честь вам воздаваю моим величеством, жалуа вас, моих улусников, и от насильства и от обиды избавлю, и скорбь вашу утолю, аще нелицемерно присягу и присвоение имати ко мне: и тогда точию имени моего величества устрашится улусник мой московский князь Дмитрей и отбежит в дальниа и непроходимые места, да и ваше имя, моих улусников, в тех странах промолвится, и моего имени достойнаа честь величится, и страх величества моего огражает и управляет улусы мои и не оставляет никого обидети без моего царского веления. А еже пле-нити и победити мне самому, великому царю, не присто-ит: мне бо достоит моим царским величеством и толикы-ми неисчетными силами и крепкими и удалыми богатыри не сего победити, то бо есть мой улусник и служебник, и довлеет тому страх мой, но подобает мне победити подобна себе некоего великого и сильного и славного царя, якоже царь Александр Македонский победи Да-риа, царя Перскаго, и Пора, царя Индейского, такова победа моему царокбму имени достоит и величество мое славится по всем землям.

Сице князем своим, моим улусником и присяжеником нелицемерным, рцыте".

Во все это время, пока епископ Василий читал вслух письмо Мамая к Олегу Рязанскому, тот стоял у любимого оконца на заокские дали, будто намеренно отвернувшись от тех оконец, что выходили на площадь с но-воотстроенной бедной церковью, где на паперти и вокруг сирой деревянной святыни густо толпились нищие, юродивые, калеки, сироты. Дальше, за церковью, рыжели выжженными дерновыми крышами низкие, хилые избы, построенные наспех после нашествия татарского, предпринятого Мамаем в отместку Руси за поражение на Воже. Горькоземельное княжество, истерзанное и попранное более иных...

- Преподобный Сергий, княже, разослал грамоты по всем княжествам, по градам и весям. Он зовет всех - от князей до смердов - обратиться к единому богу и стать заедино супротив страшного ворога, забыв распри и обиды. Каку отповедь дашь ты, княже?

Олег молчал.

- Нестор в обиде, что ты прогнал его. Речет, что-де пришел к тебе с божьим делом, прося тебя не забывать первостепенную печаль земли русской долголетнюю неволю и надругание поганых.

Олег молчал.

- Нестор молится днесь за Рязань, за тебя, дабы бог не отнял у тебя, княже, здравомыслие и укрепил тя в любви к православным... Ответь же и мне: чем отзовешься, пресветлой княже, на се письмо Мамаево? Ужели подымеши меч свой супротив единоверцев?

- А почто те единоверцы меня побита? Почто они, придя под рукою у Боброка, землю мою пусту створиша?

- То - междоусобие мерзкое, а ныне грядет черная туча Мамаева, грозна вельми, престрашна. В сей грозный час станешь ли ты, княже, вероотступником?

- Мамай повелевает мне быть заедино с Ягайлом на Коломне и, Мамая дождясь, пойти с войском его на Москву.

- Но то - промысел дьяволов! - воскликнул епископ Василий, и князь Олег, повернувшись наконец к нему всем телом своим, увидел покрасневшую лысину старика, заметил дрожание рук, в коих он все еще держал письмо Мамая.

- То - без крови поход: Дмитрей убежит на Двину!

- Великой князь Дмитрей сбирает войско, числом небывалое!

- Станет биться с Ордою?

- Сам праведный Сергий благословил его на рать, и не отступит он от многотрудного и славного дела сего... Не ходи, княже, с мечом на единоверцев своих - то грех великой, его не отмолишь ни ты, ни дети твои в веках.

- Мамай велит...

- Устранися от зла - и сотвориши благо.

- Мамай предаст огню всю землю мою!

- Бог милостив... Устранися, княже! Не пролей крови христиан.

- Мамай зол. Он силен. Он идет через Русь, дабы покорить немецкие, фряжские, свейские и все иные земли! Русь для него ныне - малая дернина под копытом его коня. Нам ли стоять супротив силы его бессчетной? С ним идут три орды, многое множество земель! Сила его необорима!

- А ты устранись, княже! Молю тя: устранись! Велика сила Мамая, но и сила Дмитрия немала. Русь что пахарь блаженной - силы своей до срока не ведает... Устранись!

Князь Олег поворотился к оконцу, унося от проницательного ока старика растерянный взгляд и тонкие, вдруг задрожавшие губы.

Через немалое время, в течение которого думы терзали его, он услышал гул голосов у церкви и приблизился к уличному оконцу. Там садился на коня духовник Дмитрия - Нестор. Нищие окружили его, прося подаяний. Их было так много, что только епископ Василий помог московскому посланнику выбраться из толпы.

- А ежели Дмитрей не побьет Мамая, кто укроет сих людей от петли, от рабства, от плети? Не благо ли то, что я не противлюсь силе необоримой? шептал князь Олег все громче и злее и... не мог убедить себя в правоте своей.

16

Москва еще жила своей обычной жизнью, но и она, эта жизнь, все чаще перетакивалась с тою, что внесена была переполнившими город полками. Их блеск и гром, ржанье коней, бой барабанов-тулумбасов, посвист сопе-лей будили от Кремля до слобод. Московские, видавшие всякое галки с криком повисали над церквами, но потом приноровились, стали отлетать на день с поля, будто осенью, и возвращаться к ночи в свои гнезда.

На плотине через Яузу, как раз напротив избы Ла-гуты, прилюдно пороли купца, торговавшего бражным медом и сбывавшего фряжское вино ополченцам, на что запрет вышел повелением самого великого князя. А в народе только и разговоров было, что о Мамае, об Ягай-ле да о князе Олеге, осыпанном проклятиями.

Кузница Лагуты - проходной двор. Днем и ночью там околачиваются отроки, мужеством наделенные, готовясь вместе с отцами и старшими братьями на рать, но после того, как по Москве разнеслась весть, что юный гридник Палладий сбирает войско юных воев, все как с ума посходили - все запросились в то войско, аж до младенцев сущих. Выла Москва материнскими голосами, но разве остановишь...

- Акиндин!

- Не приступай до меня!

- Да погляди ты на меня!

Старший Лагутин сын, Акиндин, доковывал себе ка-лантарь, ему было не до баловства младших, но меньшой брат, Воислав, грудью напирал, выставляя свои дощатые доспехи - зерцалы. То-то мать поищет дубовое днище у бочки!

- Да добёр, добёр!

Петр, второй сын Лагуты, и правда сбирался на брань. Ему Анна сама простегала до подошвенной крепости льняные пластины под дубовые доски, что лягут на грудь, на плечи сына. Сверху доски обтянуты толстой сыромятной бычьей кожей. Шлема у Петра не было, и он сам простегал толстый льняной колпак, надел его под большую баранью отцову шапку.

- Акиндя, зри! - Петр похлопал ладонями по шапке.

Старший лишь кивнул мрачно. Столько доспехов наковано в последние годы, а себе не оставлено - все ушло на подати, на плату sa железо, привезенное купцами из Устюжны железодельной, из земель свейских.

Совались в кузницу ребятишки из соседних изб. Прибежал и младший Лагута, Воислав, теперь уже показывать шлем. Сварганил он шлем из двух бараньих шапок: на свою старую надел сверху шапку брата Петра, обклеил берестой, выпросив у плотников копытного клея, а сверху покрасил суриком, за коим бегал ко двору князя Серпуховского, в большие кузни, где красили суриком щиты.

- Акиндя! Петро! Онтошка! - Все три брата рассматривали калантарь, который заканчивал старший. - Зрите на мя!

- Да добёр, добёр!

Воислав кинулся в том шлеме по слободе кузнецкой, останавливался у каждой избы, показывал ребятам и, хмурясь, твердил:

- О, зрите: татарва булавой даст по челу - всё не так!

И гладил ладонями свой мягкий шлем.

Сестра Олисава на своем семнадцатом году уже чуяла предстоящую грозу и ходила заплаканная, как и мать. Вот она прошла мягкой девичьей походкой, чуть покачивая толстой косой и не подымая глаз на засмотревшихся на нее сверстников Акиндина. Она пронесла на конюшню глиняный кувшин пива для писца. Там, в чистом углу конюшни, где у оконца пахло упряжью и было светло, писец из Лыщиковой церкви писал по слову отца завещание.

- ...А теперь пиши: кузню - Акиндину со Петром. Малу наковальню с молотом - Антонию. Молот мал и два пуда с половиною железа полосового Воиславу, молодшему. Ему же - полушубок отцов, мой, да сапоги на вырост... - Лагута Бронник морщил свой широкий, в темных окалинах лоб. - А коль привезут убита, нежива, то кольчугу мою отдать молодшему же, Воиславу, а шелом - Петру, а латы - Антонию, а меч - Акиндину. А Олисаве корову и серьги серебряны, что Елизар ковал. А молодшей, Анне, телку и камку, что с Нова-городу Иван привез.,. А жене моей, Анне...

- Погоди, погоди... "Акиндину - меч..." - выводил писец.

- Ты вельми ленив, писец! Ты пишешь - что князь пашет, неглубо и тихо, этак и Мамай на дворе остолбит-ся, а ты все пишешь...

В избе потихо"ьку начинала подвывать Анна.

- Дядька Елизар наехал! Дядька Елизар! Лагута вышел из конюшни на крик ребячий и, за

стясь ладонью от солнца, увидал: у сосны остановились три всадника и телега, в коей сидел возница и женщина с малым дитем на руках. Женщина была молода и столь красива, что Лагута отворил рот и глядел, как Елизар, спрыгнув на землю, побежал к колодцу и принес ей воды в ведре. Он же взял на руки курчавого малыша, лет трех, и держал его, пока женщина пила. Остолбенело взирал Лагута, как Елизар бережно подал ей младенца и телега снова двинулась в сторону реки Рачки, к Васильевскому лугу и, должно быть, на Великую улицу. Елизар остался и смотрел ей вослед.

- Доброго здоровья, Елизар! - Лагута остановился в трех шагах, опустив тяжеленные руки к земле, и тоже смотрел вослед виденью. - Кто такая?

- А!.. То жена боярина Тютчева со младенцем... Захария велел мне привезти ее на Москву, ну я и привез, все одно по пути мне было из Пскова...

- Ладна бабенка. Ликом что богородица суща...

- Из татарского плену выкуплена за великое серебро, понеже себя соблюла...

- Елизаре! Елизарушко! - окликнула Анна из оконца избы. - Отвез ли Ольюшку-ту?

- Отвез...

- А Иван-от на брань не сбирается?

- Я грамоты отвез во Псков и Новгород, тамо вече отворят, станут, поди, войско рядить! - Он тряхнул рыжими кудрями, кои так любила гладить Халима, и весело закончил: - Ныне по всей земли русской на брань сбираются.

Подлетел Воислав, но не кинулся на шею, как прежде, теперь ему уж пятнадцать годов, да и в дружинники гридные норовит попасть.

- Дядько Елизаре! Зри, какой шелом спроворил! Татарва мечом ошеломит все не так...

На двор натекала юная вольница в самодельных доспехах, но с настоящими мечами, с короткими копьями-сулицами.

...Летят под облаками журавли.

Ловцы пускают соколов с земли,

Нет, журавли, вы не все вернетесь...

вдруг вспомнилась Елизару Серебрянику песня старого татарина, слышанная им в степи, и он спешно отвернулся.

* * *

- "Василию - Коломну с волостяма. Юрию - Звенигород и Рузу. Андрею Можайск, Верею и Калугу..." - читал духовник великого князя, дьяк Нестор, призванный писать накоротке духовную грамоту.

Времени у Дмитрия не было даже на это важное дело. Накануне сбирал он после обедни военный совет, на коем он выговорил намерения свои. Каждый из князей, бояр и воевод, каждый выказал свои сомнения, одобрения. Просидели в большой гридной палате до ужина, а после говорили в малом кругу ближних людей и порешили: бой дать при Коломне, куда все уходили и уходили полки, не помещавшиеся в Кремле и на ближних улицах. И вот уж двинулись вослед из Кремля под колокольный звон тяжких, благовестных колоколов, под клики московских мальчишек да под страшный бабий, ваполошный вой.

В ответной палате были только брат Владимир Андреевич, Боброк, тиун Никита Свиблов и брат его, воевода Федор Андреевич Свиблов, остававшийся на Москве при семействе великого князя, при казне и всем состоянии, призванный за все и за всех отвечать, храня княгиню и детей пуще глаза. Для него-то, для Федора Свиблова, у которого вдруг открылись старые раны и потому остававшегося на Москве, и читал дьяк Нестор то, что писалось им в духовном завещании:

- "А Дмитровские волости - Вышгород, Берендеева слобода, Лутосна с отъездцем, Инобаш со старыма местама, бывшима у княгини Ульяны - Мушкова гора, Ижва, Раменка, Загарье... Из московских сел Новое и Сулишин погост..." - читал монотонно Нестор.

К голосу его прислушивались вполуха, слушали же речь великого князя:

- Смерть и живот наш - в руце божией, и коль суждено будет мне, любезные братия мои, смерть при-яти, то велю служити сыну моему, Василию, и моей супруге Евдокии так же верно, как служили вы мне. Я же любил вас, как братьев, искренне и награждал по достоинству, не касался ни чести, ни имени вашего, ни имения, боясь досадить вам словом грубым. Вы была под рукою моею не боярама, но князьяма. Вспомните, вы всегда говорили мне: "Умрем за тебя и детей твоих!" Ныне я помню сие и тако реку: умрем же, братке, за святую Русь!

Уже стояли под седлами их кони. Уже полки выстроились на соборной площади и через все ворота двинулись в улицы, окропляемы на выходе святой водой. Там пелись молебны, качались знамена и копья...

- Пора!

Дмитрий уже простился с семьей, но княгиня Евдокия, все эти дни крепившаяся, с утра до ночи ходившая по церквам и вместе с другими женами князей и бояр щедро раздававшая милостыню, не выдержала - вышла из крестовой палаты в переходную и о воем кинулась в ноги мужу своему, кормильцу своему, своему повелителю и возлюбленному. А когда великий князь Дмитрий вышел из церкви Михаила-архангела, где прощался с гробами предков своих, Евдокия с боярскими женами стояла у окоиец слюдяных в ее, княгининой, половине и смотрела на длинные вереницы полков, блещущих латами, шлемами, копьями...

- Да расточатся врази... - шептала она слова молитвы сквозь слезы, и три дороги - на Котел с полками Серпуховского, Болвановская дорога, по коей шли князья Белозерские, и дорога на село Брашево, что избрал Дмитрий, потому что не поместиться было на одной, - все три дороги в глазах великой княгини слезно сплетались в единую живую горькую дорогу-косу, исполненную грядущей вдовьей тоски.

- Колокол, колокол! Вызвони Михайлушку моего... - всхлипывала Бренкова Анисья.

- В последний раз смотрю я на князя своего... - эхом ответила ей княгиня Евдокия и дала волю слезам.

17

Две несметные силы шли на сближение.

За Коломной, не вместившей и малой части русского войска, по берегам Оки привольно и нестройно расположились боевые полки. Горели костры, купались в реке люди и кони, и не было в русском стане того порядка, в котором пребывала Орда в боевом походе. Князь Дмитрий, повелевший войскам отдохнуть вольно, выслал еще один сторожевой легкий полк в ордынскую сторону, в дополнение к тем, что постоянно следили за степью, донося о движении Мамая. Орда двигалась медленно, С неспешностью пасущегося стада. Было ясно, что он ждет союзников - Ягайлу и Олега Рязанского. Отряд Тютчева сведал, что князь Олег, узнав о большом русском войске, растерян. К тому же Дмитрий занял Коломну - как раз то место, где должны были слиться силы Ягайлы, Олега и Мамая в единую чудовищную силу. Ягайло, как доводили Дмитрию, двигался спешно и уже находился близ Козельска, верно был у него договор встретиться и соединиться где-нибудь с Мамаем.

В Коломну явилось нежданное посольство от Мамая. Троих татар допустили к шатру князя Дмитрия, разоружили и впустили внутрь. Главным послом оказался Сарыхожа. Дмитрий узнал его сразу. Если Мамай, похваляясь и желая устрашить русских, удвоил свои силы, тогда их у него набирается около трехсот тысяч! Такого войска никогда не видала Русь.

Сарыхожа заговорил по-русски:

- Великий царь стоит с бесчисленным войском своим...

- Почто стоит он? - перебил Дмитрий.

- Великий Мамай стоит потому, что не может счесть войска своего.

- Памятуя наши прежние дружбы, я готов послать ему своего писца и в буквицах смышлена, дабы счесть помог!

Сарыхожа растянул губы в бескровной улыбке, отчего старый, видимо ножевой, шрам побелел на нижней губе еще больше.

- С чем пришел, посол Сарыхожа?

- Великий царь Мамай желает мира и ждет от улусника своего, от князя Московского, осени [Осень - осенняя дань].

Вот оно, коварство! Мамай желает получить дань, а потом, пограбя русские пределы, еще влить в свою казну десятую часть добычи... Хочет обмануть своих военачальников и воинов, ибо дань не войдет в общий казан добычи.

- Много ли в степи за Доном татей? - спросил Дмитрий, поудобнее усаживаясь на скамье, крытой алым сукном, в то время как посол стоял, сдернув по русскому обычаю шлем с бритой головы.

- В степи чисто, князь!

- Зачем же Мамай так много собрал воев для охраны дани русской?

Боброк, Серпуховской и еще с десяток воевод русских засмеялись откровенно.

- Мамай желает мира, - упорно повторил Сарыхо-жа. - Он желает осени, а получив, уйдет.

Дмитрий задумался. Посмотрел на воевод, но советоваться не стал. Ему было понятно, что сейчас, когда два громадных войска стоят одно против другого, мирного исхода быть уже не может.

- Я готов был платить ту малую дань, что прежде, но платить ту дань, что требует он ныне, я не стану! Я буду не князь и не защита людям своим, коли в угоду безмерному корыстолюбию царя оберу донага православный народ.

Сарыхожа стоял, светясь холодным оскалом зубов.

- Великий царь царей Мамай повелел сказать, что он должен получить осень из рук самого московского князя, улусника своего, дабы он сам привез ту осень и вымолил прощение за свои тяжкие вины. Великий царь царей...

- Изыди! Я дарую тебе, посол Сарыхожа, еще дни под солнцем, дабы ты мог дойти до стану ордынского и сказать Мамаю, что нас меч рассудит! Гоните его, вы-чадка сотонинска!

Послов вывели за Оку и с острасткой препроводили в степь.

- Круто, - заметил Боброк не то одобрительно, не то сожалея.

- Пришли с ножом к горлу и осени требуют! - невесело улыбнулся Серпуховской в усы.

- Заворуи ордынские! - Боброк загладил ладонями по коленям.

- Им не дань нужна, - ответил Дмитрий. - Они пришли высмотреть, велико ли войско мое. И ладно, что не все силы прибыли на Коломну, ловко и то, что вой наши в беспорядке пребывают днесь.

- Истинно! Пусть надеются, что-де мы, как на Пьяне-реке, - веселы и беспечны, - вставил Лев Морозов.

- Добр денек, - помолчав, изрек Дмитрий будто про себя. - День-другой Мамай не сдвинется с места... - Но вдруг тряхнул темной скобкой волос: Наутро смотр полкам! Митрей Михайлович, поставить полки на Девичьем поле. Передовой полк дать Друцким, Митрею и Володимеру. Полк правой руки - тебе, брате Володи-мер, а большой полк себе беру. Полк левой руки отдать Глебу Брянскому, Через день выходим. Надобно пресечь слияние Ягайлы с Мамаем.

- И с Ольгом, - вставил слово Капустин. Дмитрий досмотрел на него, хотел что-то ответить, но смолчал.

* * *

Двадцать третьего августа Дмитрий выступил из Коломны, оставив небольшую дружину для встречи отставших пеших воинов и не подошедших еще полков. Он спешил опередить Мамая. Воеводам стало понятно, что надо вывести войско из Коломны, выйти навстречу Мамаю, "австречу судьбе.

Около ста десяти тысяч русских двинулось неожиданно не на юг, как ожидалось, а на юго-запад по левому берегу Оки. Это движение, направленное прямо на Одоев, где собирал свои растянувшиеся полки Ягайло, заставило литовского князя остановиться в страхе: у него было всего сорок тысяч.

Но если Ягайло узнал от своих гонцов о странном движении русских, опасном для него, то Олег Рязанский узнал о выходе Дмитрия из Коломны только после того, как полки московские переправились уже через Оку у устья реки Лопасни и стремительно пошли западным краем Рязанского княжества на юг, к Дону. Теперь не приходилось думать Олегу о соединении с Ягайлом, но Ягайло еще ждал, что рязанские дружины прибудут к нему. По рязанской земле гонцы скакали от Мамая; тот тоже узнал с большим опозданием, что Дмитрий поднял свое войско и стремительно идет навстречу ему. Мамай требовал от своих присяжников, чтобы они пришли к нему на соединение у Дона.

Дмитрий дождался Вельяминова с московскими полками, оставил его у Лопасни, чтобы он направлял вослед главным силам отставшие дружины. Подсчитал: всех воинов набирается около ста с лишним тысяч - по одному воину на двух Мамаевых...

Воеводе Тимофею Вельяминову, как и всем воеводам, было сказано повеление великого князя: идя по краю земли рязанской, не трогать ни волоса, ни зерна. Удивителен был тот приказ: Олег стакнулся с Мамаем, а землю его трогать не велят!

Никому из князей русских не доводилось ходить во главе столь крупного войска, и потому Дмитрий втайне дивился быстроте и слаженности, с какой полки исполняли его волю. "Вершись, правое дело... Скорей бы..."

* * *

- Сто-ойтя-а!

Впереди стоял мужик, показавшийся Дмитрию знакомым. Глянув по сторонам, он вдруг узнал речушку, мосток и сирую деревню с обгорелыми кущами берез, еще не обросших за минувшие год-полтора после налета мамаевой Орды.

- Ты князь Московской? - спросил Емельян Рязанец.

- А тебе чего надобно? - выехал на полкрупа вперед Бренок, тесня конем мужика, но тот ловко ухватил узду и отвел голову лошади.

- А ничаво, вот чаво! Я вопрошаю, не на Мамая ли, мол, идетя?

- На Мамая!

- Беритя нас с собою!

- Почто с Ольгом своим не идешь к Мамаю?

- У нас с Ордою свои счеты! Беритя нас! Мужики изготовлены, оружны и покручены в калантари.

- Пеши? - спросил Дмитрий, тронутый столь нежданной подмогой.

- Пеши.

- Станьте к пешему полку, что днями пойдет тут. Моим повелением станьте!

То был разговор поутру, а ввечеру полки приостановились близ деревни Березы. Бренок с Иваном Удой вернулись и сказали, что избы полны баб и детей, а стоит деревня близко от Дону.

- Много ли осталось? - спросил Дмитрий.

- Двадцать три поприща [Поприще - 1000 шагов или 360 сажен] ровнехонько! - ответил Бренок.

- Добре... Митрей Михайлович, пошли за Доя крепкую сторожу - чего там? Семена Мелика пошли!

Боброк ускакал к полкам, а Иван Уда хотел было расставлять шатер и готовить ужин, но Дмитрий велел до сумерек медленно двигаться вперед. Снова показалась деревня. Бренок послал узнать, и вскоре выяснилось: деревня Чернова. Здесь разбили лагерь. Здесь Дмитрий ждал сведений о Мамае. Ягайле, Олеге.

Семен Мелик вернулся из-за Дона и привез полоненного татарина. Десяток ордынцев было убито в схватке. Мелик потерял столько же...

- Они стрелама бьют издали, княже! - жаловался Мелик и, как хищную птицу, придерживал пленного ногой.

Пленный оказался из окружения Мамая. Он сказал, что его великий царь стоит уже у Кузьминой гати, на правом берегу Дона.

- Что он ведает о войске? - спросил Дмитрий толмача.

- Множество есть бесчисленное! - был ответ.

Ночью пришли сведения, что Ягайло разуверился в Олеге и один идет на соединение с Мамаем, исполняя волю царя Орды. Довели гонцы, что он в двух днях пути.

До Мамая было еще ближе...

* * *

Все полки отдыхали. Мамай был за широкой рекой - за Доном, можно было положиться на эту широкую преграду да еще на сторожевой полк, гулявший на том берегу, и воины отдыхали, кормились у полковых котлов да у телег с домашними еще припасами. Кони гуляли на обширных лугах левобережья под присмотром полковых конюхов.

- Иде мой калантарь?

- Дома, на печи!

- А чего энто Мамай ждет?

- Дождется вол обуха!

- Братие, а истинно ли, что-де татарва вина не пьет?

- Како же, ня пьет! От воскресенья до поднесенья!

- О, тати окаянны! Мало побито их на Воже-реке!

- Истинно тати: татарин, что багор: чего уцепит, то и тащит!

- Тому их Чингиз-хан научил - первой тать на земли!

- И откуда вывалилось сие племя на Русь?

- Сотоной напроважено! Сотона влез им в сердце, а до той поры были они, как наши рязанцы, - ни себе, ни людям.

- Ня трогай нас, рязанцев! А ня то язык уполовиню!

- Ты князю своему, Ольгу, укороти!

- Обрели себе князя - исчадие Мамаево!

- Ня тронь нас! Мы за князя ня молимся! А ня то... - Не маши булавой-то, я тоже мочен устрашить!

- Ня страшуся! Мяня лось ногама топтал и рогама бол!

Дмитрий шел мимо отдыхающих полков и слышал говор многотысячного воинства своего. У каждого кострища свои думы, свои разговоры и шутки тоже свои.

- Кто шелом мой поял? А?

- Не твой ли? Я нашел в каше! Померял - мал...

- Нашел дьявол клобук, да на рога не лезет!

- Не грешите, православные: грозен час предстоит...

Дмитрий прошел к своему голубому шатру. Полог был растворен широко, и свет от свечей, поставленных на днище большого медного котла, высвечивал многие тени человеческих голов, двигавшиеся по ткани шатра. Воеводы собрались на последний большой совет.

- Воеводы! Братия возлюбленная моя! Близок час роковой. Вот и желаю я положити думу свою на ваш суд: как надумаем - тут ждать Мамая, на сем бреге, или перейти Дон-реку и ударить нечестивого в лице?

Мгновенье, и молчание рухнуло под гулом голосов.

- Ежели ты, княже, желаешь боя крепкого - переходи Дон-реку. Там будет без хитрости битися каждый, ибо бежать станет некуда! - первым высказался Боброк.

- То истинно твердит Митрей Боброк! - поддержали два литовских князя, служившие Москве верой и правдой, два Ольгердовича.

- Не за тем шли сюда, чтобы главу под крыло прятать или за водой стоять! - еще решительнее высказались все три князя Белозерских - Федор Романович, сын его Иван и брат Василий.

"Вот кто будет стоять в головном полку!" - мелькнула мысль у Дмитрия.

- Кто инако помыслит?

- Вели, княже, слово молвить... - Лев Морозов покраснел ушами, но заговорил спокойно: - Во шатре князевом все мы смелы и сильны, но вестимо: сила силу ломит... А ну, как нас татарва почнет одолевати? Как с того берега отходити полкам? Всех порубят и стрелой достанут в воде! Ино дело, коли Мамай сам полезет в воду на нас. Татарва, она воды страшится, она без мешка надутого чрез реку не пойдет. Так пущай же лезет! Мы постреляем и потопим их превелико! А еже господь отвернется от нас - путь до дому открыт...

- И то праведно! Было так-то на Воже-реке: выждали Бегича на своем бреге и побили!

- Единому богу ведомо, как на рати створится... Владимир Серпуховской сидел молча, трепал торчашие белесые усы, посматривал искоса на Дмитрия: волнуется великий князь, губу прикусил и бледен стал. Спросил его:

- А каково ты думаешь, княже?

Выдохнул шумно Дмитрий, будто гору свернул:

- Братие! Ведайте, привел я вас сюда не за тем, чтобы реку Дон стеречь, а привел я рать великую, дабы землю русскую от пленения и разорения избавити. Или... головы свои сложити. Смерть честная или полон и позор - что дороже? Краше было бы не идти супротив поганых, чем прийти и стоять, ожидая, пока враг сам нападет на нас. Истинно твердит боярин Лев Морозов: река Дон - великая нам ограда, нелегко ту ограду перешагнуть, а коли так, то она нам тоже сгодится: мы ею от Ягайлы отгородимся!

- Так, так! - не выдержал Боброк и пошел оглаживать коленки ладонями. - Сей высмерток уж во дне пути, должно!

- Ежели мы, братие, станем на сем бреге, Мамай сам будет выбирать, когда напасть ему. Мы же, перейдя реку Дон, став пред лице его, понудим напасть на нас немедля, ибо два войска великих не стоят без дела, ежели нет пред ними воды или горы. Идемте за Дон - се есть единый путь наш и едина судьба: победим и Русь от погибели невиданной сохраним или сложим головы свои. Завтра же за Дон, братие!

Но был еще целый день, день раздумий для Дмитрия и воевод, день немалых трудов.

Пешие полки спозаранок отвели к лесу, в сторону Непрядвы, вверх по Дону, и оттуда еще до восхода солнца поплыли срубленные бревна. Вторая половина пешей рати, оставив на возах доспехи, мечи, копья, луки, вышла к воде и ловила те бревна с плотов на протяжении двух с лишним верст. В пяти местах были означены переправы, по коим пойдут пехота и обозы. Сам большой боярин Тимофей Вельяминов скакал от переправы к переправе, поторапливал и еще до обеда раза три подъезжал к шатру великого князя и доводил о строительстве. Дмитрий и сам видел сверху, как там, внизу, копошились люди, там стучали топоры и в одночасье Дон покрылся белой чешуей щепы, потянул вниз во всю свою ширь эту пахучую светлую ленту. Далеко в стороне взграивало воронье, а на той стороне, правее Зеленой дубравы, виднелось безмерное поле и таяло вдали, сливаясь с легкими перелесками у овражистой, невидимой отсюда речушки - Нижнего Дубяка.

Тимофей Вельяминов был ныне особенно дорог

Дмитрию за верность свою, известную исстари, за то, что род Вельяминовых воспринял казнь Ивана как божью кару во имя покоя Московского княжества, во спасение Руси. А не за тем ли и сам Тимофей Вельяминов здесь? Не он ли наутрие станет впереди полков и сложит свою голову?

- Что повелишь, княже, как переправы спроворят? - спросил Вельяминов.

- Надо костры палить, каши варить, не жалеть ни брашна, ни пития безбражного, да велю всем пребывать в покое после обеда до сумерек. Душу и тело беречь на завтрашний день, на грозный день великого искупления... Дмитрий приумолк, всматриваясь в просторы Куликова поля, потом строго выкликнул Бренка из шатра: - Михайло!

- У стремени, княже! - тотчас показался мечник с подшлемником в руке и с седлом в другой. Простоволосой головой он отводил полог шатра и смотрел на великого князя.

- Ввечеру, до заходу солнца, скачи за Красный холм, отыщи там наши сторожи и вели отойти к Дону... Мамаевы вызраки пусть доведут окаянному, что-де Русь ждет их на сем, на левом бреге...

- Исполню, княже!

- Внимай: а после заходу солнца пусть наши сторожи отгонят их снова к Мамаю. Строго велю!

- Исполним, княже!

- А тебе не велю там вязнуть! В сумраке быть при мне!

Бренок кивнул и убрался в шатер, а Тимофей Вельяминов стал осторожно спускаться к воде, придерживая своего ладного каурого жеребца, чуть шального по молодости лет.

У Дмитрия еще оставалось немного времени, чтобы мысленно опять построить полки на поле. Всякий раз, когда он обращался к будущей битве, ему думалось, что в самом главном месте - в головном полку, в передовом, должны стоять князья Белозерские. То, что они умрут первыми и умрут на глазах у всех, Дмитрию было вполне очевидно, но очевидным было и другое, самое важное: умрут они достойно, мужественно, быть может, и весело, как умерли на поле брани Митя Монастырсв и Назарушко Кусаков на Воже-реке, как пал в неравной рубке, обороняя Москву, Митя Минин... "Вечная память вам, слуги мои, други мои, покрестовые братья мои!" - шептал Дмитрий. Он осенил себя крестом, потрогав сквозь одежду образ богородицы, надетый ему на шею княгиней Евдокией, и только сейчас со смешанным чувством удивления и нежданной легкости понял, что ни разу за последние дни не предавался тяжким думам о Евдокии и детях. Всякую ночь, когда покладник походный оправлял ему постель и мечник задергивал полог шатра, пред его мысленным взором представала семья, но тут же и заслонялась видениями иными, не менее властными и тревожными - московской безмерной толпой женщин с грудными младенцами на руках, сдержанным плачем, сыпучими толпами отроков, коим отныне суждено остаться сиротами... "О, великий и скорбный час Руси!" подумалось Дмитрию, и он увидел, как на той стороне Дона, поперек его обширного простора, стоят полки его, единые и равные в величии и горькой судьбе своей, и будто нет там ни смердов, ни бояр, ни детей боярских, но все дети земли своей многогорькой.

- Михайло!

- У стремени, княже!

Бренок предстал пред ним, а Дмитрий не успел еще расстаться с тем, что осенило его в эту светлую минуту раздумья.

- Ты, Михайло... Подай-ко мне твой шлем!

Бренок подал ему свой шлем, и Дмитрий узнал его! Это был тот шлем, который он примерял давно, ранним утром в кузнице Лагуты, а узнав, обрадовался и еще более утвердился в решении своем...

- Завтра, Михайло, ничему не дивись... Коли повелю тебе, мечнику своему и другу, любезному сердцу моему, стати под знамя мое - станешь, и будут тебя хранить вой стремянного полка и все прочие, коим надлежит хранить великого князя.

- Княже..,

- А службу вечернюю исполни, как повелел тебе! И пусть крепко уверятся вороги, что-де стоим мы на сем береге и не сбираемся покуда на правый...

- Верно, княже...

- И пусть наутреенаткнутся на нас, готовых на брань великую, силою их не устрашенных!

- Пресветлы помыслы твои, великой княже! Я исполню повеление твое!

Они стояли у шатра. Молчали. Бренок был взволнован словами князя, но противоречить и не стать под защиту стремянного полка не мог, да и думалось сейчас не о себе, а о князе, где сам он будет.

- Михайло, пошли ко мне Митрея Михайловича Боброка.

- Исполню, княже!

Он прискакал тотчас, кинул повод не успевшему спе-. цшться стремянному слуге своему, опередил в этом подручного боярина своего Федора Кошку, приодернул легкие, еще не бранные доспехи - калантарь саморучной ковки, блестевший, как чешуя, поправил меч и, сдернув с головы подшлемник, вошел в шатер, броско перекрестясь у входа. Дмитрий смотрел на него, на его широкий лоб в тяжелых морщинах, смотрел в глаза, всегда наполненные удивлением перед этим миром и какой-то отрешенностью от него. Это хотя и озадачивало Дмитрия, объясняло неразговорчивость Боброка. Казалось, при каждом вопросе он будто пробивается сквозь мысли, всегда отягощавшие его, с трудом внимает тому, что говорят, и лишь погодя взгляд его обращается на собеседника, обретает остроту и ясность, после чего ложится неторопливо и сам ответ.

- Что скажешь, княже?

- Присядь-ко исперва, Митрей Михайлович, - молвил Дмитрий, указывая на столец рядом с собою. - Испей квасу медового или поешь чего. Вот гостинцы купцов, что нынче обозом пришли.

Боброк понимал, что эти слова - не главное.

- Сыновья сурожанина Весякова Тимофея все в моем конном полку, а на них глядя, и иные сели на конь, - тихо проговорил он и добавил: - У батьки торговля - не ахти, так пусть хоть сыны послужат правому делу.

- Весякова помню. Бородою тучен и брови густы. Помню...

- Коли брови густы, будут карманы пусты.,. Чего велишь?

- Пора поле объехать, - строго сказал Дмитрий. Боброк посмотрел на него, кивнул задумчиво и заметил:

- А в полках твердят: Русь на сем береге биться станет.

- Вот станут в нощи на поле Куликове - поймут, где биться.

* * *

В половине дня прискакал из степи сотник сторожевого полка Семен Мелик. То, что прискакал сам, не послав десятника, то, как торопливо кинулся с берега в воду и гнал коня на кручу левого берега, к шатру великого князя, говорило о важности вестей, с которыми он пожаловал из степи. Дмитрий уже ждал его, выйдя из шатра и соображая между делом, что не надобно Брегк ку скакать за Красный холм и искать Мелика: сам появился, и вовремя.

- Великой княже! Мамай спешит к Дону! Он уж у Гусиного броду! Всех князей и мурз, все силы темные ведет на нас! Все орды перевезлися, правым брегом идут! Великой княже, токмо нощь, едина нощь меж нами! Нападет завтра на нас несметная сила! Княже!

- Чему дивишься, Семен? - спросил Дмитрий, не отводя глаз от щита Мелика, надрубленного уже с одного краю - был в стычке с разъездами татар.

- Будь готов, княже, к рати великой!

- Русь, с помощью божией, готова, Семен! Поди-ко в мой шатер, испей квасу.

Теперь все было ясно: грядет роковой час.

А под вечер всколыхнулись задние полки. Там чудилось смятение, крики слышались. Дмитрий только что вернулся от берега Дона, где отыскивал с Боброком еще один, потаенный брод, самый нижний по течению, нашли такой. Радовало Дмитрия и поле, где они побывали после полудня. То было знакомое поле - поле его прежнего отдыха, когда он ездил в Орду девять лет назад. Девять лет... Он еще раз осмотрел это поле с Боброком и Серпуховским и окончательно порешил с ними, где ставить полки. Все было удобно: и большое поле, и привольные дубравы слева и справа, и мелкие речушки, и овраги, что станут мешать стремительному разгону престрашной татарской конницы, только разве утреннее солнышко станет бить в глаза русским, но солнышко - невелика помеха и недолга. Правда, надежда на то, что конница Мамая не сможет взять разгон, была несбыточной, но что до левого и особенно правого крыла русских, то тут, верно, обойти их будет невозможно: слева дубрава, справа перелесок и овраг. Тут - все крепко...

И опять великому князю и Боброку приглянулась дубрава слева, на левом крыле завтрашнего устоя русских полков. Хороша дубрава. Девять лет назад приютила Дмитрия и Бренка, поохотились и отдохнули там, даже встретили стадо из дальней деревни, когда засуха заставила гнать коров сюда, на влажное Куликово поле... И захотелось Дмитрию с Боброком, кроме запасного полка, что упятится к Непрядве, поставить за дубраву еще один, больше и крепче, тайный, неведомый своим и невидимый врагу. Объехали дубраву. Слева и справа ее нетрудно будет коннице обогнуть и ударить в решающий час. Подумали. Оставшихся полков - только-только расставить на громадном пространстве, и каждый будет знать, что помощи им ждать неоткуда, бежать некуда... Быть по сему!

В добром настроении вернулся Дмитрий с поля и от потаенного броду; а тут - на тебе! - сутолока позади!

"Уж не Ягайло ли потерял голову и напал, осмелев беспутно?" подумалось Дмитрию, но издали, от задних рядов доброхотной дружины отроков, приданной запасному полку, скакал, светясь улыбкой, отрок Палладий, ныне старшой над отроками.

- Княже! Новгородцы пришли!

Дмитрий с трудом удержал слезы: просыпается Русь.

Вскоре меж рядами расступившихся полков засветились дорогие доспехи новгородцев - сразу видать, что посадник снарядил воинов из казны городской. Сел Дмитрий на коня, корзно накинуть забыл, отмахнулся от Ивана Уды и поскакал навстречу нежданной подмоге.

- Не ждал вас, новгородцы! А пришли - примите мой низкий поклон от всей земли русской!

Дмитрий слез с коня и низко, большим обычаем поклонился новгородскому воинству.

- К нам пристала устюжская рать, княже! - сказал староста Плотницкого конца, приведший воинов Новгорода.

И только тут Дмитрий заметил позади блестящей новгородской дружины конников Устюга. Воевода подъехал и устало обнажил голову, помолился, держа шлем в левой руке:

- Великой княже! Мы пришли под руку твою, токмо кони наши все копыта содрали. Не ездоки мы...

- Поставлю вас в пешие ряды, и да благословит вас бог!

Дмитрий расцеловал воеводу этой нежданной подмоги и не мог скрыть слез. "Вот оно! - подумалось ему. - Пробудися, Русь, избеги междоусобий и прославься..."

Дмитрий уже отправлялся в свой шатер, но его окликнул Бренок.

- Княже, иноки!

Однако к великому князю приблизился лишь один конник в монашеском одеянии, второй был скрыт рядами воинов.

- Великой княже! Отец Сергий велел кланяться тебе и принять во ряды воев твоих нас с Пересветом.

Ослябя ловко спрыгнул с коня и, высокий, чуть сутулый, поклонился Дмитрию и протянул ему завернутый в холст освященный хлебец монастырский и письмо от игумена.

- А где брат твой? - спросил Дмитрий.

- Коня в табунец отводит...

Дмитрий тут же, на глазах сотен новгородцев, устюжан и нахлынувшего вокруг передового полка, которому в сутеми предстояло первому двинуться к переправе, на глазах гостей-сурожан развернул помятый за долгую дорогу свисток и, с трудом составляя слова, прочел сначала про себя, потом вслух; "Благословляю тя на брань, господине, так и пошел, а поможет ти бог и святая богородица".

Солнце тихо опускалось за кромку леса, за Непряд-вой, а с другой, с ордынской стороны и от багровой на закате воды Дона подымался туман.

- Вода у заката аки кровава есть! - послышался Дмитрию знакомый голос. Глянул праворучь - Захарий Тютчев стоял рядом и оправлял сбрую коня.

Захарий сбирался на правый берег, за Красный холм, со второй крепкой сторожей.

18

Весь последний год Мамай не спускал глаз с Руси. Его разведка, знавшая свое дело еще со времен Батые-ва углана Субэдэ, в эту весну особенно неусыпно следила за всеми русскими княжествами, особенно за Московским, и если бы все наторенные степные тропы Мамаевой разведки, проложенные в эту весну и лето на Литву, на Рязань, на тайные стойбища своих доводчиков в землях московских, владимирских, нижегородских, слить воедино, то получилась бы большая Владимирская дорога...

Седьмого сентября Мамай понял окончательно, что Ягайло и Олег Рязанский не придут на соединение с ним. Гнев, которым был обуян великий темник на своих союзников, перекинулся на князя Дмитрия. Верно, что Олег Рязанский мог втайне снюхаться с Москвой, но Ягайло этого сделать никак не мог. Вся затея Мамая собрать союзников провалилась, как в русское болото, раз за разом: сначала Дмитрий сорвал встречу у Коломны, теперь он нежданно объявился на правом берегу

Дона, став между ордами великого темника и союзниками. Коварный Митя Московский! Его голова - дороже казана с золотом, но какова же будет радость, когда голова эта покатится по площади перед Кремлем! А что до трусливых союзников, то им несдобровать: все их земли на многие годы порастут бурьяном, птица и та отлетит от их пепелищ, если не ударят они в спину Дмитрию! Но разведка утверждала, поникнув: не ударят... Распорядился движением войск московский князь. При смотре за Коломной, на Девичьем поле, он отрядил большой полк для острастки Ягайлы, а теперь, когда тот еще в двух днях пути, силы Дмитрия стоят на правом берегу Дона.

В тот день, седьмого сентября, Мамай наметил было смотр своим бесчисленным тьмам, но угланы еще утром уговорили его не делать большого смотра, поскольку на это могло уйти больше дня. Последняя разведка, проскакавшая ввечеру, подтвердила правильность совета угланов: надо торопиться, готовиться к броску на правый берег на ширине в несколько верст, поскольку Дмитрий ждет орды там, Мамая не долго смущал ход великого князя. Правда, два года назад, разбирая подробности проигранной битвы на Воже, все пришли к выводу - весь военный совет, - что причиной была река Вожа, но, объясняя поражение только этим, каждый из его начальников лгал самому себе и всем. Да разве мало великих и малых рек переходило их воинство, разве мало взято неприступных городов, разве мало разбито войск силами меньшими, чем у врага, а на Воже сил было больше! Нет, Мамай пойдет на тот берег и докажет, что его воинство, как и в былые времена, не считается ни с какими преградами, ни с какими силами! А если считать силы, то их-то у Мамая едва ли не вдвое больше, чем у Дмитрия, да и можно ли их равнять: там мужики-хлебопашцы, а у него - воины, с двух лет сидящие в седле, с пяти лет убивающие птицу ка лету! Но если удастся, то и их он убережет в предстоящей битве - пусть судьбу ее решают наемники, вон сколько их, жаждущих злата и серебра, умело заманенных ордынскими зазывалами. Правы военные советники: не развернуть всего воинства и в сутки, а вот смотр наемникам можно провести и сделать это надо на походе...

Мамай вышел из шатра в сопровождении Темир-мурзы, главного бакаула и походного кама. Место было достаточно возвышенное, но обозреть сотни тысяч воинов было невозможно. Они медленно двигались сотнями, тысячами, тьмами, подпираемые от Дона все новыми и новыми силами, а за теми силами двигались табуны коней, овец, коров, двигались сотни тысяч походных ставок, запряженных быками. Земля дрожала от топота ног, луговина тотчас чернела и пахла развороченной землей, смешанной с запахами навоза, конского и людского пота. Воздух на десятки верст был наполнен ляз-гом железа, ржаньем коней, криком и взвизгиванием людей, и все это сливалось в сплошной мощный гул. Казалось, это множество уже одетых в железо, в кожу, увешашшх оружием людей не знает над собою власти и готово вершить все, что захочется ему, куда поведет его стихия устрашающей громады сил, но это было не так. Стоило какому-нибудь соннику или тысячнику привстать в стременах, крикнуть или махнуть нагайкой, как целый косяк конных или пеших, будто косяк рыб на мелководье, в едином порыве делал поворот и шел туда, куда велели. Мамай что-то буркнул Темир-мурзе, и гора-человек повалился вниз, едва успевая переставлять короткие толстые "оги, чтобы не упасть на склоне. От подошвы склона двинулись (навстречу сразу три углана, три верных пса Мамая, и у каждого на золотой цепи горело по крупному полумесяцу, выложенному алмазами. Те-мир-мурза не удостоил их своим приближением, заметил, что те глядят на него, и отдал приказ: выдвинуть вперед обоз Мамая - ту его часть, где было сорок возов золота, серебра и драгоценностей, забитых в мешки, завязанных, укрытых шкурами и охраняемых каждый круглосуточно пятью кашиками, получающими за то по три чаши кумыса ежедень. Угланы кинулись было исполнять приказ, но Темир-мурза вновь их окликнул и велел выделить из войска всех наемников и провести их здесь, мимо ставки Мамая, и дальше мимо возов с добром, которое будет после успешной битвы принадлежать только им, наемникам, не считая военной добычи. И менее чем через час из необозримого моря коней и людей, моря шлемов, копий, щитов выделились потоки наемников. Мимо холма прошли половцы, бессермены, ясы, буртасы, фрязи, армены, черкесы... Прошла грозная генуезская пехота, в которой немного было людей италийской земли, ее ряды составляли пираты, потерявшие свои корабли, причерноморские разбойники, отребье всех сущих в округе народов степи, Причерноморья, Кавказа, Ирана и многих иных земель... Они прошли пеше и прогарцевали в седлах сначала мимо Мамая со всем его воинским начальственным рнездом, потом - мимо вожделенного обоза с богатствами, до которых и всего-то было - рукой подать, но по условию бесовской игры прежде надо было разбить русские полки. До последнего дня ходили по всем тьмам слухи, что-де битвы не будет, будет только длинный, утомительный сначала поход, потом - бегство московского князя, потом полугодовой грабеж русской земли и отдых. Следующая весна станет весной нового похода, похода на заход солнца, в богатейшие, еще не тронутые мечом земли... Наемники шли мимо арб с богатствами, л никто из десятков и десятков тысяч не смог удержать рев восторга, когда видел, как на первой арбе два кашика а чине сотников вытряхивали из мешков на ковры, расстеленные по земле, серебро, золото, драгоценные каменья. С блеском и цоканьем летели драгоценные чаши, оклады икон, серебряные стремена, золотые потоки серег, ожерелий, награбленных в разных землях подлунного мира, обагренных кровью, орошенных слезами, овеянных смертью тысяч и тысяч людей... Из-за арбы порой выбегали кашики, подгребали ногами то, что осыпалось с ковров на землю, и вновь отскакивали за арбу, дабы не заслонять зрелище несметных богатств.

На других арбах кашики-охранники стояли, опершись на копья, и тоже смотрели туда, на первую арбу. Им кричали из проходивших мимо полков, чтобы и они развязали мешки, но не было такого приказа от Мамая, и они стояли недвижно, как каменные истуканы стародавних времен. Смотрели мрачно и мрачно провожали взглядами наемников, коим достанется все это богатство. Достанется ли?..

Солнце уже было низко, когда в ставку Мамая поступили два противоречивых известия.

Еще накануне была послана стремительная сотня к Ягайле с требованием приблизиться к русским и ударить им в тыл сразу после того, как в бой пойдет великая армия. Дело Ягайлы просто: следить, ждать и ударить в тыл русским, когда они все будут скованы мощным напором ордынских полков на протяжении нескольких верст по берегу Дона. При выходе татарской конницы на левый берег Ягайло должен ввязаться в рубку с русскими. Таков был строгай приказ - грозное повеление властелина Золотой Орды... Часть той сотни должна вернуться с дороги, разведав, стоят ли полки Дмитрия на правом берегу. И вот первые сведения: русские стоят лагерем на левом берегу Дона!

Второе известие полностью разошлась с первым.

Перед заходом солнца прискакал с восточной стороны сотник. Его воины ведали переправами через Дон у Гусиного брода. Они перевозили оставшиеся телеги и перегоняли вброд табуны кобыл, верблюдов, коров, му-чались с глупыми овцами, устраивая мостки с пряслами, чтобы те не попадали в воду. И вот, начальствуя там, на перевозе, сотник увидел, как по стрежню реки поплыла белая короста. Он набрал за пазуху щепу и поскакал к ставке Мамая. Это известие показалось тысячнику ка-шиков непонятным, странным, а потому особенно важным. Он довел о сотнике Темир-мурзе, а тот - Мамаю. Великий теммик сам вышел на воздух, хотя и был утомлен после смотра тысяч наемников.

- Поди ко мне! - повелел он похолодевшему от ужаса сотнику и протянул руку, на которой в этот раз не было перстней. Мамай не любил их надевать перед битвой, веря в недобрую примету.

Сотник развязал кушак и не успел подхватить щепу, как она просыпалась ему под ноги. Он торопливо наклонился и подал великому темнику сырую дубовую щепу. Мамай приблизил щепу к носу, тяжело и чутко, по-звериному, втянул в себя свежий дух дерева и помрачнел: он понял, что Дмитрий встретит его не на правом, а на левом берегу Дона. Он отгородился от Ягайлы водою, но водою же и запрет себе путь к отступлению. "Никого не выпущу живым!" - в ярости подумал Мамай и посмотрел туда, где заходило солнце, там за окоемом уже были налажены переправы московского князя, опять обманувшего его, повелителя Золотой Орды.

- Темир!

- Я твой, Эзен!

- Дай сотнику кумыса от моих кобыл!

Мамай тяжело, вперевалку пошел в ставку. У входа оглянулся, кинув неистовый взгляд через плечо, и сам выкликнул к себе всех трех угланов. Угланы вошли в ставку, но тут же вылетели из нее, чтобы позвать темников. Тысячники оставались при войске и не присутствовали на совете, хотя боевой курултай обыкновенно не обходится без них.

Военный курултай был короток.

Мамай приказал коннице выступить немедленно вперед, к Непрядве, и двигаться до самых черных сумерек. Утром она должна занять боевые позиции все три ударных кулака: левое крыло, правое крыло и центр - как можно ближе к русским. Пехота тоже должна выступить немедленно и идти до наступления полной темноты. Затем всем отдохнуть, а на рассвете пройти уже в боевом порядке последние версты, выйти за тот холм, о котором Мамаю доносила разведка, и ударить на русские полки всей массой, всей тяжестью невиданной вооруженной силы.

Битва не должна продолжаться более чем до полудня.

На истребление истерзанных и отступающих полков, на потопление их в водах Дона Мамай давал углаиам еще немного времени.

19

По пяти переправам в течение долгого времени продолжалось движение пеших полков, и конца им еще не было, хотя Боброк с Дмитрием рассчитывали закончить все гораздо скорее. Воеводы и сотники стояли у начала и конца переправ, окликали своих и указывали, куда идти. А шли все наверх по крутому берегу, обходили справа Зеленую дубраву, которая целый день была у всех перед глазами, да и само поле, что вырисовывалось с левого берега вдали, уже было каким-то своим, почти привычным и теперь, в ночи, не пугало, но напротив - звало к себе запахами подвядших осенних трав, сулило покой в эти последние часы перед завтрашней битвой, умиротворяло необманной явью своею, горькой и все же облегчающей истиной: пришел конец всем ожиданиям, всем движениям по дорогам, отныне надо стоять и ждать...

Конные полки начали переправу позже, в сутеми, но сумели выйти на указанные им места, и уже запалили к полуночи высокие костры, и готовили еду, и отдыхали.

К тому времени, как последние пешие сотни перешли До" и по приказу великого князя стали разбирать переправы, а бревна пошли на костры, начал переправляться самый мощный из всех конных полков - московское ополчение Владимира Андреевича Серпуховского и Дмитрия Михайловича Волынского-Боброка. Этот большой полк днем был отведен ниже по Дону и тихо пасся там, на отшибе, выжидая своего часу. Когда по переправам перешли последние пешие полки, Боброк позвал из тьмы Федора Кошку и наказал:

- Слушай Володимера Ондреича и помогай ему. Всем боярам накажи, дабы полк хранил тишину и костров за Зеленой дубравою не взгнетали, понеже про стояние наше не только ворогу, но и хрестьянам ведать не велено. Ведаешь ли броды?

- Ведаю, Митрей Михайлович!

- Радеешь ли о спасении земли нашей?

Лица Кошки не было видно во мраке ночи. Он молчал.

- Что молчишь? Не в смятение ли пришел?

- Преобидел ты мя, Митрей Михайлович... Не я ли с Мнтей Монастыревым на Воже...

- То ведомо! - оборвал Боброк. - Начинайте с богом! Я доеду к вам под утро.

Боброк пробирался к шатру великого князя осторожно, не подгоняя коня, опустив поводья, лишь изредка трогал их, указывая путь на костры гостей-еурожан, близ которых все еще стоял шатер великого князя, ожидавшего своего зятя.

Пора было и великому князю перебираться на левый берег. Пора объехать наскоро полки, поговорить с боярами да воеводами, проверить, так ли стали, как сговорено было на совете. Надо посмотреть, надежно ли забиты телегами стыки меж большим полком и крыльями, левым и правым, но самое главное, размышлял великий князь, дожидаясь Боброка, надо просто показаться всем и всех успокоить...

Вскоре Боброк различил смутные очертания конной сотни, толстую спицу свернутого великокняжеского знамени, что сейчас повезут в большой полк, увидел отсветы костра на иконе Владимирской божией матери и услышал спокойный голос самого великого князя:

- Митрей Михайлович, не ты ли?

Дмитрий был уже в седле. Их кони сравнялись, и, постояв с минуту молча, великий князь тронул коня на ближние огни гостей-сурожан. Однако сажен через десять остановился, выловил из тьмы лица Боброка и мечника бледные, еле видимые пятна - и озабоченно спросил:

- Не велико ли копий поставлено под стяги в полках?

Боброк вздохнул и, помолчав, спокойно ответил:

- На Воже ставлено нами по восемь - десять копий под стяг, а иные людом превелико огрузилися. Почитай, три на десять городов пришло на зов твой и стали под стяги, ранее шитые. Считано мною днесь: шестьдесят да еще три стяга воспашут наутрие по ветру на поле Куликове и под каждым, княже, станут по десяти да по пятнадцати копий... [Пятнадцать копии - 1500 человек] Радуйся!

Дмитрий смолчал на это, обеспокоенный тем, что большие полки еще не были под рукой у его воевод. В обычае было, чтобы воеводы водили своих только людей, коих боярыни на дворе своем перед походом поили-кормили да хранить господина наказывали, а тут в одном полку люди из разных мест сошлися... Он тронул коня и вскоре остановился у веселого костра. Из шатра спешно вышли купцы-сурожане и посымали дорогие шапки.

- Здравия тебе, великой княже, на многая лета! - закланялись купцы. Отведай с нами хлеба-соли.

Дмитрий любил застольные беседы с купцами. Сколько рассказывали они о дальних городах, княжествах и землях, лежащих на восход, на дневную сторону и на заход солнца! Сколько дельных товаров привезено ими на Русь, а сколько высмотрено да выслушано вестей, тревожных и важных для земли своей! Бывало, за радость чудного подарка, что заводился в великокняжеском терему и тешил княгиню с детьми, Дмитрий поил, кормил и ласкал самых верных и смелых из них. А смелость нужна купцу, ибо он, землепроходец, не по-раз бывает встречен злыми людьми в степи, в горах, на море... Кольчуга, шлем и меч постоянные его спутники. И в этом походе они мало чем отличались от воев, ушедших в полки на тот берег: у каждого меч и длинный граненый кинжал восточной выделки - кончар. Многие купцы привезли с собою по возу оружия и роздали уже тут, на берегу Дона.

- Любезные гости-сурожане! Не до застолья ныне, не обессудьте... Спаси вас бог, что не замедлили приехать сюда, что привезли оружие доброе.

Купцы поклонились. Пламя от костра дрожало на их одежде, поверх которой были наброшены кольчуги.

- Семен Верблюзига! - окликнул Дмитрий. - Ты пришел с захода солнца, проехал немцев и Литву, украйные земли... Ведомо ли тебе, сколько ведет на нас Ягайло?

Купец Верблюзин неторопко вытолкался вперед и остановился, посверкивая кончаром на поясе. Он поклонился, держа шапку в обеих руках, под грудью, и твердо ответил:

- У сорока тыщ, княже, воинства у Ягайлы, но ни белая русь, ни украйные люди не идут с ним. Ведомо мне учинилось, что и златом и угрозою манил и гнал их Ягайло, но не пошли они на нас - кто во леса-болота утек, кто плеть принял, а не пошел, истинно реку...

- Добре... - промолвил Дмитрий со вздохом облегчения. - А вам, сурожане, велю оставатися тут, и, коль не свидимся на этом свете, разносите по миру весть о завтрашнем побоище, а горькую или веселую - ныне нам неведомо.

Подъехал с сотней теремной духовник Нестор при светоче. Дмитрий, Боброк, а за ними мечник Бренок и вся сотня кметей из тысячи Григория Капустина вместе с препоясанным на брань Нестором - все стали осторожно спускаться к воде. Отыскали ближний брод, высветив светочем черное месиво земли от тысяч копыт, и парами въехали в воду, тотчас доставшую до стремян.

* * *

За два минувших года Федор Кошка заметно сдал, сник и даже будто постарел. Оттого ли, что на Воже стрела попала ему в мягкое место и все бояре на Москве скалили зубы, или оттого, что не стало его задушевного друга, Мити Монастырева, к которому они были привязаны вместе с Кусаковым, ревнуя и ссорясь? Теперь, когда на Воже погиб и Кусаков, Кошка каялся и корил себя за все нелестные мысли, за все грубые слова, сказанные Кусакову... Была у Кошки и еще одна душевная ухабина. Он никак не мог отделаться от нежданного и тяжелого виденья, преследовавшего его вот уж вторую неделю. В последний день в Москве, перед выступлением полков из Кремля, увидел он на паперти церкви Михаила-архангела калеку с отрубленной правой рукой и порушенным левым плечом. В каком-то сражении его "перекрестили" саблей, и вот мается, христова душа, мыкается по свету, никому не нужный, голодный, вечно убогий в своем безручье. "Завтра только бы не это... - накатила опять непрошеная дума на Кошку. - Лучше в самое пекло адово, лучше голове моей на траве лежати, нежели убогостью до конца дней своих обремененным быть..."

Ветки дуба над головой были еще густы, они еле заметным облаком охватывали звездное небо, громадное, исполненное тайны и неведомых страстей. Что сулит оно ему, Кошке? Что сулит всему запасному полку и всем тем, что стали ныне в ночи на поле Куликовом?

Кошка смотрел в небо, усыпанное звездами, а видел вершины деревьев, таинственно и живо подрагивавшие в некоем неведомом и неверном свете. Он с удивлением сел на попоне, опершись рукой о лежавшее под боком седло, и смотрел на вершины дерев, пока не догадался, что это играют отсветы высоких и многих костров, зажженных на поле. А здесь было сумрачно, тесно и все же немного жутко. Над громадной, сейчас невидимой поляной стоял непривычный для великого числом воинства потаенный шепот, похожий на шелест листьев в осеннем лесу. Изредка цокнет копье о чей-то меч или щит, и снова тихий шелест, да где-то в отдалении, у самого Дона, нет-нет и проржет конь из отогнанных туда семнадцати табунов их засадного полка. Вот забрезжит рассвет, разберут коней, оседлают и станут ждать. Чего? Долго ли? Тяжело вот так, одному. Иные дети боярские поразошлись по своим тысячам, и теперь уж не своя воля...

Поблизку от Кошки осмелел московский мезинный люд. Отужинали, отмолились, а сон, видать, тоже не идет. Гудят из бороды в бороду - и то отрада:

- Эка невиданная силища собралась! У пяти десятков прожито мною, а и думать не думалось, что-де Русь многолюдна.

- Наросло нас, ровно травы сквозь борону в заулке.

- На траву и покос поспел...

- Горька истина твоя: косец поблизку и коса востра...

- Бог милостив... Одолеть бы ворога токмо... В этот разговор двоих вошел третий:

- Одолеем! На то и силою купно сошлися!

- Воистину купно! Не бывало так-то в досельни годы!

- Собирались и в досельни, да токмо за тем, дабы бороды драть друг дружке!

- Вот уж истинно так! Сотона разум помутил предкам нашим, вот и грешили исстари супротив земли своей ради выгоды своей князья да бояре, нечестивых накликали на Русь, превелико душ сгинуло по винам их многотяжким, искупятся ли те вины?

- Тяжко ныне искупление, да свято!..

Кошка поднялся, толкнул слугу своего, дабы не спал покуда, и направился проверять сторожу, поставленную им у ближнего к Орде края дубравы. Там, у речки Смолки, затаилась сотня сторожевая. Не дремлют ли тоже? Не приведи бог, коли выведает Мамаево око их засадный полк - надежду великого князя, надежду завтрашнего дня...

- На стрелы не наступи! - сердито одернули Кошку.

- Подбирай! Стопа - не лик, очи не держит! В нем не признали боярина, и говор не утих:

- А Тимофей-то, Вельяминов-то - на поле стал! Не держит зла супротив великого князя!

- Из-за племянника зло держать - самому дороже...

- Ванька жил - не человек, умер - не боярин.

- А у его, болтали, на Москве баба осталась краса-ва...

- Краса-ава! На крыльцо выйдет - три дня собаки лают!

- Вот у боярина Тютчева истинно красава и ликом - что твоя богородица. Предивной красы боярыня.

- Она не боярыня по роду! Он ее из Орды выкупил!

- Жену по мужу чтут! А он божье дело створил, поди-ко радости-то ей!

- Надо бы! Из неволи да в добры руки...

Кое-где еще ужинали и пахло над поляной вяленой рыбой, хлебом и квасом из березовых туесков, привезенных от самой Москвы в переметных сумах. Дома жены цедили тот квас, детишки ныряли в напогребницы за рыбой, дочери завертывали хлеб в чистую холстину...

- Отче, вернись к нам!

Кошка вздрогнул. Ему показалось, что он услышал эти слова. Остановился, зачем-то придержав ладонь на рукояти меча, но устыдился этого жеста и того, что явившийся его слуху детский голос вдруг так нежданно кольнул. Огляделся. Поляна была уже позади. Последняя тысяча, с самого краю, еле слышно ворочалась во тьме. Впереди, саженях в двадцати, должна кончиться Зеленая дубрава, и откроется невидимое пока Куликово поле, уходящее вправо и вдаль...

"Сохрани и помилуй..." - прошептал Кошка и двинулся вперед. Не доходя до Смолки, до потаенных сторожей, он снова остановился, пораженный еще одним видением: далеко-далеко, за Красным холмом, откуда-то снизу, куда уходило поле, будто из преисподней, подымался красный, воспаленный отсвет во всю ширь неба над ордынской стороной.

"Они!" - только и подумал Кошка, и рука его твердо ухватила рукоять тяжелого меча. Он напрягал слух, стремясь расслышать хоть какие звуки со стороны того неземного, адова отсвета, но только легкий ропот за спиной засадного полка да стук собственного сердца нарушали тишину. Были и еще звуки - те, что Кошка пока не брал в разум. Это был ровный гул русского воинства, ставшего на поле, но вот сквозь этот гул явственно донесся тревожный, по-зимнему голодный вой волков, взалкавших человеческой плоти...

- Сие грядет неминуемо... - прошептал Кошка, не отрываясь взором от чудовищного зарева, невероятного в своих размерах. Такого он не видывал в былых походах с пожарищами, о таком не слыхивал от стариков. Он смотрел туда и невольно косил глазом чуть вправо, назад, невольно же сравнивал размеры этих ночных огней - свои и те, что вдали, за холмом, - сравнивал, и тяжелый ком заваливался ему через гортань прямо в живот и холодил, и .ка.менил ноги, руки, все его еще молодое и жаждущее жизни существо. Этот страх, свалившийся на него, вмиг осознанный и перемогнутый им, навел на мысль: как-то там потаенная сторожа? И он кинулся к Смолке-реке.

20

В сумерки за Дон были отправлены две крепкие сторожи - Семена Мелика, почти бессменно гулявшего под боком у татар все эти последние дни, и небольшая, быстроконная Захария Тютчева. Во тьме они отогнали разъезды татар, а потом сами едва не сшиблись в смертельной рубке, обознавшись. Они за полночь колесили по Придокью, пока не увидели вдали, в своей стороне, высокие огни. Только тут спокойно передохнули: то были костры десяти тысяч ратников передового полка, выдвинутого в ордынскую сторону на сто саженей дальше самого крепкого и надежного - большого полка. Значит, завершилась переправа и все полки вышли на свои места, чтобы утром окончательно выверить свои последние рубежи.

Захарий Тютчев вдруг вспомнил, что на том берегу Дона, в обозе, оставлен малый бочонок меду. Он напомнил об этом Елизару Серебрянику, выехавшему с ним, и оба порешили, как поклялись: открыть тот бочонок после брани...

- Тихо! - Семен Мелик привстал в стременах. Воины прислушались. Странный звук, будто шелест одежд, послышался в темноте. Звучал долго, и никто не мог разобрать, что это. Правда, Захарию показалось, что когда-то встречал он такое, и он вспомнил, что было это давно, на походе протав Ольгерда, когда их сторожевой полк наткнулся на литовцев, а в утреннем бою они потеряли сотоварища... Тогда с вечера вот так же раздался в воздухе шелест.

- Лебеди! - догадался Тютчев.

Большая стая птиц, изредка тревожно вскрикивая, прошла за Непрядву, и оттуда еще доносились их тревожные и печальные голоса.

- Семен! Где ты? - Тютчев в темноте подправил к Мелику, негромко и убежденно сказал: - Татарва птицу спугнула. Птицы много поднялось, понеже вся Орда грядет... Довести надобно великому князю: ночью не напали бы!

- Вот ты и доведи!

- Почему я? Служба моя в сию ночь тут. - Тютчев насупился, запыхтел в темноте. В конце-концов он тоже начальник своей сторожи и сам волен повелевать. - Елизаре! Серебряник! Скачи до великого князя и извести его про лебедей.

Воины обеих сторож с тайной завистью слушали глухой стук копыт, затихавший в стороне высоких костров. Там уже не таились. Там ждали...

* * *

От полка левой руки князь Дмитрий и Боброк выехали за костры и краем дубравы, казавшейся во тьме непроходимым лесом, углубились далеко в простор Куликова поля, где уже не слышно было треска сучьев, огня и многолюдного тихого говора, сливавшегося в сплошной гул низких мужских голосов. Не слышалось уже и запахов полкового варева и дыма, на Куликовом поле пряно пахли перезревшие травы, некошеные и не стравленные окотом. Завтра они, преклонливы и печальны, обагрятся кровиго великой, какой не суждено будет видеть ни одному полю на земле...

Начался чуть заметный подъем - то Красный холм. Остановились. По правую руку кто-то проскакал из ордынской стороны. Тревогой повеяло от этой ночной скачки. "Кто-нибудь из сторожевых воев", - подумал Дмитрий.

Дмитрий Боброк-Волынский считался волхвом в народе и среди бояр, и Дмитрий замечал у него порой странные взгляды, пронизывающие человека. И казалось князю, что только он, Боброк, может предугадать в эту ночь день завтрашний, день страшного суда земного. Как будто услыша помыслы великого князя, Боброк медленно слез на землю, прошел несколько шагов, потом припал всем телом к земле и замер. Конь Боброка подошел и стал над ним. Дмитрий различал лишь белый, вышитый подол рубахи, торчавший ниже кольчуги. Хотел окликнуть зятя, но увидел, что он лежит и слушает, припав ухом к земле.

Лишь сейчас, когда за спиной все слабее и слабее становился гул многотысячного воинства, готовящегося к смертному бою, а отсветы костров меркли, - лишь сейчас увидел Дмитрий над собой громадный купол звездного неба. Он загадал было на падающую звезду: коль падет в ордынскую сторону его победа... но ни одной звезды не упало.

- Что скажешь, Митрей?

Боброк по-прежнему лежал неподвижно, правым боком к русскому лагерю, левым - к Орде. Но вот поднялся. Угрюмо ответствовал:

- Заря ныне долго гасла - то верная примета, кня-же: доброе это знамение.

- А чего те мать-земля поведала?

Боброк молчал, и Дмитрий приступил к нему:

- Молви, Митрей!

Боброк пошуршал бородой по кольчуге. Вздохнул.

- В ордынской стороне слышен стук велик, и клич, и вопль, будто торги там снимаются, будто гром великий гремит, а назади их грозно волцы воют, по правой их стороне вороны кличут, а по левой будто горы шатаются - вельми гроза велика.

- А как Русь прослушал? Ну? - в нетерпении спросил Дмитрий.

- По реке Непрядве гуси и лебеди крылами плещут, грозу великую подают... А на нашей стороне, - повернулся Боброк в русскую сторону, тишина...

- А земля, княже... Слышал землю, плачущу надвое: едина страна, аки вдовица некая, страшно рыдает о детях своих на чужом языке, а другая, аки девица, вдруг возопит вельми плачевным гласом, аки в свирель, - очень жалостно слышать... Чаю, княже, победы, а наших... наших много падет.

И, ставя ногу в стремя, Боброк вымолвил тихо, будто кто-то мог их услышать:

- Не подобает сего в полках поведать.

Боброк был уже в седле, приумолкнув, будто ожидал, что вымолвит ему на это великий князь, но ни слова не обронил Дмитрий из темноты. Он отошел саженей на двадцать в глубину поля и остановился правым боком к Орде, сердцем - к русскому воинству.

Ночь плотно объяла его всей густотою своею, горьковатым запахом перезревших трав и тревогою, никогда не бывавшей доселе столь глубокой и тяжкой. "Слышал землю, плачущу надвое..." - все сильней пригнетали его душу эти слова Боброка, и не деться никуда от них, не посторониться, не уйти в темноту. О них напоминали затухающие огни приумолкшего русского воинства и нарастающий гул в ордынской стороне: там ясней и ясней были слышны ржанье коней, рев верблюдов - то приваливала к боевым тьмам обозная тяжкая крепь.

"...Землю, плачущу надвое..." - прошептал Дмитрий, и, казалось, впервые он уяснил для себя всю бездну людского горя, что разверзнется поутру на этом, не ведомом никому покуда поле. Это он, Дмитрий, привел людей земли своей, коим суждено будет лечь на этом поле и унести с собою тех, кто нашел с восхода, по ком восплачутся неведомые ему кочевые семьи... "Беру сей великий грех на душу свою..." - шептал Дмитрий страстно, подымая глаза к небу, сплошь усеянному звездами. И понял он, что только в страшной сече, своею кровью сможет он причаститься к безмерной скорби Руси и, быть может, великой радости победы...

Конь проржал во тьме, и Дмитрий вернулся к Боброку.

* * *

Остаток ночи Елизар Серебряник промыкался по полкам, растянувшимся по Куликову полю на невиданно большое расстояние - на целых семь, поди, верст! Он шагом направил коня мимо затухающих костров, мимо воев, уже знавших с вечера место свое на поле, а он все еще гадал, куда поставят их малую сторожевую сотню, и завидовал тем, кто сидел у костров, правил доспехи, готовил себя к рати, к смерти и тайно надеялся на жизнь.

- Елизаре!

Елизар присмотрелся и увидал в свете яркого костра среди простых дружинников Бренка. Костер горел за линией большого полка, за самой спиной передового, выдвинутого на самое жало завтрашнего татарского приступа. Бренок сидел в одной исподней рубахе и пришивал суровой ниткой деревянную застежку, длиной в палец, к верхней рубахе, чистой, вышитой по рукавам и подолу красными крестами.

- Премного о господе здравствуй, боярин Михайло! - еще с седла поклонился Елизар и спрыгнул на землю, едва не наступив на доспехи и оружие Брейка, сваленные в кучу.

- Садись, Елизаре! Чего взыскался?

- Великого князя, - ответил Елизар и только тут понял, что причина, по которой он полночи искал Дмитрия, так мала и неважна, что говорить о ней стыдно. Подумаешь, лебеди пролетели! И без них теперь ясно, что Орда недалече.

- Он тамо, на поле, - кивнул Бренок во тьму. - С чем ты прискакал?

Елизар ответил, стесняясь, но вокруг костра все рядные вой, десятники и сам Бренок серьезно приняли сообщение о спугнутых лебедях.

- Я доведу великому князю, а ты садись да сыру позобай, завтра некогда будет. - Бренок подвинул Елизару завернутый в холстину сыр.

- А ты, Михайло, рубаху ладишь - долгу жизнь чуешь, знать! - весело заметил Елизар.

Бренок ничего не ответил ему, лишь посмотрел в глаза долгим, печальным взором и стал прислушиваться к беседе у костра, прерванной появлением нового человека.

- ...и единому воину из полка серпуховского князя было ввечеру виденье предивное на небесах, - продолжал разговор десятник. - Явилось облацо великое от востока, от Орды, а на облаце том ордынской мурза. От закатной же стороны явились два юноши светлы со мечами острыма и рекли тому мурзе: а кто повеле вам грабить отечество наше? И начали сечи его на части.

- А ввечеру Василей Капица да Семен Онтонов узрели во поле виденье чудное: набежало с востоку эфиоп превеликое множество и все ко княжему шатру, а тут и явись внезапну Петр-митрополит со жезлом златым и почал тех эфиоп жезлом прокалати и всех про-боде!

Елизар послушал его немного, но дольше оставаться у светлого и теплого костра ему душа не дозволяла. Надо было снова отправляться за Красный холм, туда, где ходили на рысях две сторожевые сотни - Мелика и Тютчева. Он поклонился за хлеб-соль и, уже подтягивая подпругу и поправляя седло, слышал, как Бренок внушал кому-то:

- Река Дон за спиною нашей - то победы знак. Так и в досельны годы Ярослав Великой победил презренна Святополка.

Обе сторожевые сотни Елизар нашел скоро, он услышал их по топоту копыт: сотни подошли вплотную к стану татар и теперь уносили ноги, потому что со страху передовые полки ордынского воинства пускали стрелами во тьму. Даже когда сотня русских отскакала далеко, стрелы все еще шоркали во тьме жарко и жадно, - ордынцы били для острастки.

Уже к утру, когда перевалили через Красный холм, Захарий Тютчев, слегка стеснив коня Елизара в сторону, сказал:

- Ты мне ровно брат родной... Сейчас рассветет и сдвинутся рати... Давай, Елизаре, простимся, да крест мой прими, а я твой надену...

Они сняли кресты и обменялись.

- Ты мне ровно брат родной, - повторил Захарий. - Ты мне по сердцу пришелся еще в Орде, когда полонянку выкупали... Ежели со мною прилучится что, не забудь моих...

Они привстали в стргменах и крепко обнялись, трижды поцеловавшись в губы.

21

Тихим всплеском колокольного звона пришло утро восьмого сентября 1380 года. И текли те всплески от устья Непрядвы, от той походной часовня, что стояла позади левого крыла русских воинов. Крохотный колокол еле пробивал густой туман, облегший за ночь Непрядву, Дон и Куликово поле, и никому в то утро неведомо было, что колокол будит вокруг себя землю, коей на многие века суждено стать самой большой могилой на Руси.,

Крупная, погожая роса приклонила и обелила осенние травы. Щиты, латы, шлемы воинов - все было омыто росой, и сами они освежались ею, надевали последние, чистые, смертные рубахи, уже не таясь друг от друга, открыто приемля скоро грядущую смерть. Там, в утренних сторожах, в передовом полку, - там еще с вечера обрядились в эти рубахи и ждали в любую минуту, в любой час супостатов, а тут есть еще этот последний час, принадлежащий воину, его душе.

В каждом полку были священники - те, что повелением митрополита Киприана, призванного Дмитрием на Москву (пришлось позвать!), были посланы с воинством из Москвы, те, что своею волею - кто дорогой, кто приехал из других городов - пристали к полкам, кто был взят самими боярами как теремные духовники... И вот всколыхнулись над полем хоругви и началась утреня. Громадное поле наполнилось пением разнобойным, но ладным. Где только-только запевали протяжный ирмос, а в большом полку, где тяжело обвисло великокняжеское знамя на безветрии привосходном, уже слышен был кондак канона...

После заутрени Дмитрий надел шлем и всю наплечную приволоку кольчугу, латы. Иван Уда туго застегнул на спине ремни и накинул багровое великокняжеское корзно. Меч Дмитрий прицепил сам, как ему было удобнее. Бренок подал щит темно-коричневый, бычьей кожи, надежно оправленный широким железным обручем, крашенным суриком. Бренок помог сесть юнязю и сам проворно вскочил в седло. Буланый жеребец великого князя косился ria черного, что был под мечником. Дмитрий никого не ждал в сопровождающие: все были при полках, а Боброк и Серпуховской еще задолго до рассвета увели свой грозный полк за дубраву, на левом крыле войск. Туда сокрылась часть московской дружины, полк серпуховский и основная ударная сила - тверская дружина под началом Ивана Холмского, племянника Михаила Тверского, туда же, за дубраву, поставил Боброк и дружину князя Василия Кашинского. Немалая притаилась сила, но отрадней всего, что вся она, из разных княжеств, сошлась под единым знаменем. В прежние годы дед его Иван Калита, а потом и отец только в мечтах да во сне могли видеть такое...

У Красного холма, уже оттесненная надзинувшейся татарской ратью, еще ходила на рысях сторожевая сотня Тупика, сменившая Мелика и Тютчева. Ночной дозор довел, что под утро татарские конники близко подбирались к нашим. Бренок выкликал из передового полка Тютчева, и тот подтвердил:

- Истинно, княже: еще в сутеми кралися нукеры там и там, - он махнул рукой на правый край и левый. - Нюхать норовило агарянское племя - лазейку для конников шукали, вестимо!

Дмитрий тронул коня на полки правой руки. Тютчев правильно рассудил: Мамай в последний раз погслал разведку, дабы отыскать незащищенное или слабое место для стремительного и всегда смертельного прорыва и охвата своей конницей полков врага. Однако Дмитрию казалось, что обойти справа татары не могут, недаром они с Боброком выбрали это место, там мешает разгону конницы речка Нижний Дубяк с оврагом и частая дубрава. У Мамая тут один план - проломить оборону, изрубить отступающих (это они любят!) и выйти за спину большого полка, и тогда это ядро в сорок тысяч треснет.

- Братия моя возлюбленная! - обратился Дмитрий к полку правой руки. Как бы вам ни было тяжко, а стоять надобно! Сдвинетесь с места - смерти не минете, а пропустите конников Мамая, нам там не устоять...

Тут начальствовали бояэин Федор Грунка и два князя, два Андрея и оба Федоровичи - Стародубский и вот уж восемь лет близкий сердцу князь Андрей Ростовский. Как тогда, восемь лет назад, смело поехал он с Дмитрием в Орду, так и ныне одним из первых привел дружину свою, с готовностью стал над полком правой руки. Негусто их тут, негусто...

У большого полка, что выстраивался посреди, еще только-только подымались дружины с седел и попон, расстеленных на траве после заутрени. В густом тумане звякали доспехи, мечи, рожны копий.

- Бренок...

- У стремени, княже!

Но Дмитрий закусил губу, наклонился к гриве и тронул коня. Лишь через полсотни саженей промолвил:

- Ныне стану я в передовой полк! Ты же, Михайло, волен в выборе места...

- Княже... Я помню вчерашний уговор...

Кони их замялись: на пути стояли, посвечивая дорогими доспехами, все князья и бояре большого полка: Тимофей Вельяминов, Акинф Шуба, Иван Смоленский, Иван Минин, Иван Квашня. Голос Квашни Дмитрий услышал еще издали, старик выкликал сына к себе, видно хотел отвести от него первую, страшную грозу, что ударит по передовому полку, но тщетно: юный кметь не желал покидать своего сотоварища Тютчева, а тут и великий князь подъехал...

За этот полк Дмитрий был мало-мальски спокоен: что ни говори, а большой. Пятьдесят тысяч надежных пеших воев да двадцать тысяч позади конных. На краях конных поставлено лишь по десять тысяч, остальные схоронились за дубраву с Боброком и Серпуховским. Здесь можно надеяться на то, что не сдвинутся далеко, а вот полк левой руки...

Лев Морозов начальствовал над ним. Бренок выкликал его из середины дружин. Морозов увидел великого князя, засветился улыбкой крупных длинных зубов, раскраснелся то ли от волнения, то ли от прохладного тумана и растерялся немного. Часто ли приходилась ему бывать воеводою сразу нескольких дружин? А ныне под рукой у него сразу два князя с дружинами Василий Ярославский и Федор Моложский. В рядах воев было у Морозова какое-то смятение.

- До великого князя дойду! Челом бити стану! Почто нельзя в пярядовой стать?

Голос князя Моложского:

- Тебя, Рязанец, пешая рать генуезская на копье воздымет!

- Ня страшуся! Мяня лось рогама бол! Пуститя сотни рязанские во пярядовой полк! О! Княже! - Рязанец увидел багровое корзно Дмитрия и ринулся из тумана к его коню, косолапя и вразвалку. - Челом бью, княже: вели отпустить рязанских воев во пярядозой полк! Сотни наши ня считаны самовольно шли!

- Торопит Рязанец судьбу; татарина зреть восхотел! - заворчал князь Ярославский, выйдя из тумана и тут же кланяясь Дмитрию.

- Восхотел! Вельми тоскую по ем, по племю ага-рянскому, понеже давно не видывал: со прошлого году... как сынка они пред покровом порубили... Вели, княже великой, во пярядовой полк стати!

Знал бы Емельян Рязанец, что Дмитрий готов был в тот радостный миг расцеловать строптивого рязанца, но он лишь кивнул и ответил коротко:

- Велю!

С князьями они проехали краем дубравы,убедились, что прямого и быстрого прорыва у Мамая тут не получится, но если его конники возьмут чуть влево, то им хватит места, чтобы втиснуть перед полком левой руки, перед двадцатью тысячами воев, тысяч сорок - пятьдесят...

- Спасение наше, братие мое, в крепости нашей. Устоим - победу пожнем, отсунем ряды свои к Непрядве - смерть примем... Так и всем воям скажи! А еще чую, сюда ударит Мамай, на вас, а вы стойте, понеже к вам сдвинул я запасный полк, где Григорья Капустин с Митрием Ольгердовичем. Они-то нам сгинути не дадут...

Дмитрий хотел сказать, что немалая сила стоит за дубравою, но смолчал. Воезоды ведают про то, а упоминать про засадный полк не к месту, ведь если посчитать все силы да сравнить их с силами Мамая, то, как ни кинь, а на каждого русского треокаянный уготовил двух, а то и трех, поди, алкающих крови. Он поднял всю степь, загнал в седло всех кочевников от мала до велика, он сдвинул воедино все кочующие по бескрайней степи аилы, они резали колесами степь на сотнях верст и все сошлись тут, у Куликова поля. Семьи растянули свои арбы на пятнадцать верст широким потоком - это духовная опора воина-кочевника, придуманная еще зло-бесием Чингиз-хана...

- Княже... Како мнишь: отстоим Русь? - негромко спросил Лев Морозов.

- То надобно вопрошаги у души своей... И помнить надобно: ныне здесь вершатся судьбы домов наших и потомков наших. Во-он там, на том берегу Дона-реки, в обозе русском, оставил я привезенных от Москвы куп-цов-сурожан. Они, те купцы, сию битву зреть станут и понесут по белу свету вести о ней. А вести те станем мы писати своею рукою, своею кровию... Пожалеем ли бренного тела своего для Руси?

- Истинно, княже! - воскликнул Федор Молож-ский. - Токмо краше те вести писати Мамаевой кровью!

"Добро бы страх избыли..." - подумал на это Дмитрий. Ему вдруг стало как никогда понятно, что в битве, которая вот-вот начнется, судьбу решит не только сила и, быть может, не столько сила, которой у Мамая более чем вдвое против русских, а крепость духа, возвеличенного святостью гнева, пределом терпенья людского, и чувствовал он, что не все силы души своей употребил, чтобы вознести и укрепить самую главную стену обороны - силу воинского духа.

Он глянул вдоль бесконечного, на много верст уходящего строя русских полков, увидел поднявшийся, оторванный от земли солнцем густой туман и решил, что еще успеет объехать свое воинство, уже построившееся, способное видеть великого князя.

- Бренок!

- У стремени, княже!

- Стремени и держись! - Дмитрий подстегнул коня и вернулся к полку правой руки.

Вой увидели великого князя - заколыхались знамена, плотный лес копий и бесконечная россыпь лиц, пожилых, старых, молодомужих и совсем юных. В первом ряду он ясно различил приземистую фигуру Лагуты, а рядом с ним, чуть выше ростом и потоньше, но лицом в отца, - сын его, верно, старший...

- Возлюбленные отцы и братия моя! Не премог я влечения души своея и понудил себя вернуться и поклон творить вам, вставшим на поле сем за Русь святую, за храм пресвятой богородицы. В сей час узрят очи ваши кровопролитие великое и смерть скорую, но не за тем ли пришли мы, братие, едины от мала до велика, единого роду и племени, дабы умереть, если надо, в сей грозный и пресветлый час за все православное христианство? Нам ли убоятися всепагубного Мамая? Пусть же он, треокаянной, вострепещет при виде грозной силы нашей, коей испокон веку не сбирала Русь!

- Умрем, княже, за отчую землю, за обиды твои! - грянуло воинство, и крики, крутой волной вставшие над полком правой руки, заставили заволноваться бесконечную цепь передних рядов, убегающую туда, где малой птицей поднялось темно-багровое великокняжеское знамя.

Они еще не добрались до большого полка, как со стороны ордынской заметили конника. Он правил прямо на багровое корзно Дмитрия.

- Никак Ржевской? Он и есть! - признал Бренок. Вскоре Ржевской уже натягивал повод и кричал на ходу, еще тряслись за спиной его две стрелы, торчавшие в кольчуге, как два ощипанных крыла:

- Княже! Татарове грядут!

Ржевской мог уже и не кричать: вокруг Красного холма, все лучше и лучше видимого, по мере того как подымалось над Куликовым полем солнце и рассеивался туман, сотня за сотней, тысяча за тысячей, тьма за тьмою выливалась, как из преисподней, косматая конница под сенью бесчисленных знамен и бунчуков. Ее накапливалось там все больше и больше, но вливалась оиа не беспорядочно, там был свой, особый, порядок, задуманный угланами, бакаулом и темниками. Вот уж появилась пешая рать - разношерстные толпы пленных, наемников, бедных кочевников. Многие тысячи. На Красном холме полыхнуло, опало и снова полыхнуло, утвердясь, что-то ярко-желтое.

- Шатер ставят! - оглянулся Ржевской.

Но тут в рядах большого полка поднялся легкий ропот. Там, по правой стороне холма, втекала в оставленное пространство широкой смоляной лентой черная генуезская пехота.

Дмитрий еще успел сказать слово полку левой руки. Успел вернуться к большому полку.

- Княже! У тя конь три крат споткнулся...

- От судьбы, Михайло, не посторонишься... - Отдай мне твоего коня!

Дмитрий задумался. Подъехали воеводы большого полка и стали просить, чтобы Дмитрий скорей стал под свое великокняжеское знамя, громадное вблизи, с большим шитым желтым шелком и золотом образом Спаса.

- Место мое в полку передовом, воеводы!

- Место великого князя - в середине большого полка, а не то - назади всех, дабы видеть доблести воевод и рядников, дабы награждать и миловать после брани.

- После брани едина награда всем - победа! Нет, бояре! Не повелось так-то! Испокон веков великие князья водили полки за собою, мне ли обычай сей менять, уподобясь Мамаю погану?

- Княже! - решительно сказал Тимофей Вельяминов. - В сей смертельной битве смерть князя повергнет в уныние все полки и дух воев падет.

Дмитрий наклонил голову и сильно закусил губу. Но вот он тряхнул головой, блеснув золоченым шлемом:

- Будь по-вашему, воеводы! Бренок!

- У стремени, княже!

- Ты конем меняться удумал? Слезай!

Бренок охотно выпрыгнул из седла, подвел своего черного коня великому князю.

- Давай меняться и шлемами! Сымай же и всю приволоку, и доспехи!

Татары еще не нападали, лишь медленно двигались, уступая напору сзади, но Дмитрий торопился и торопил мечника. Вот они поменялись одеждою, и, когда Бренок надел золоченый шлем, даже ближние бояре не сразу увидели разницу - так похож был теперь Бренок на великого князя. В рядах воинов тоже началось движение. Там еще застегивали ремни доспехов, некоторые надевали еще чистые рубахи, менялись крестами, обнимались перед смертельной битвой.

- Поди, Михайло, и стань под знаменем великого князя Московского!

- А ты? - побелевшими губами еле проговорил Бренок.

- Я иду в передовой полк, дабы вместе со всеми умереть за веру, за землю русскую! Где вы, там и я. Скрываясь назади, могу ли я звать вас на священную битву? Слово мое да будет делом!

Он не дал никому возразить, а чтобы Бренок не смог отринуть великую честь, обнял его и трижды поцеловал.

В передовом полку качнулись копья: татары развернулись для наступления, но вдруг приостановились, как перед заговоренной чертой. За триста саженей уже различимы были их лица. На этой последней полосе оставалась последние не смятые травы: темные султаны конского щавеля, зеленые лапки заячьей капусты, еще держащие капли поздней росы, колоски тимофеевки, желтые огоньки пижмы - сентябрьская постель Куликова поля. И в эти травы, выбрызгивая росу копытами, выехал могучий воин на крупном косматом степном коне. Латы не могли охватить его грудь полностью и, будучи привязанными на ремнях поверх толстой бараньей шубы, дыгиля, надетой по-дневному - мехом наружу, поверх кольчуги, - казались эти латы игрушечными. Шлем, чтобы налез на крупную голову, был надет на тонкую поддевку. Мелкокольчатые бармы спускались на плечи и волнили по ним, потому что у татарина не было видно шеи, казалось, голова растет прямо из мощной груди. Меч его был мало приметен на левом боку, зато угрожающе торчало выброшенное далеко вперед генуез-ское копье с длинным рожном, с ножами, оперившими древко, крашенное черной краской до самого подтока, так что копье казалось все откованным из тяжелого железа.

- Где рус-батыр? - крикнул татарский воин, остановившись ровно на середине, меж ратями.

По рядам русских прошелестел ропот, но никто не вышел. Прошло мгновение. Другое.

- Елизар! Не тебе ли укротить нечестивого? - выкрикнул через два ряда, назад, Квашня, но Серебряник лишь вскинул голову и окаменел взором, уставясь на страшилище с копьем.

По рядам уже перекликались. Дмитрию было слышно, как громко крикнул Тютчев:

- Эй! Рязанец! Выйди на Темир-мурзу, ты бесстрашен!

- Сей сотона ня по мне!

- Ня по мне! Тябя ж лось ногама топтал и рога-ма бол!

- Ня выйду, понеже с этаким бугаем пупок скрянешь!

Воины ведали, что меж них великий князь в доспехах своего мечника, и часто поглядывали туда.

- Где рус-батыр? - еще громче выкрикнул в нетерпении Темир-мурза и смело приблизился к стене русских. Он что-то залопотал по-татарски, из чего Дмитрий да и многие поняли, что он издевается, грозя один передавить русские полки, надеть на копье десяток самых сильных воинов, зажечь Москву и зажарить на том великом костре свои жертвы. Он оборачивался к своим и кричал, что выбросил на подстилку верблюдам все свои дорогие персидские ковры, что отныне он будет спать на ковре из живых русских девок!

Визгливым хохотом ответила стена татар, и Дмитрий почувствовал, что еще мгновенье - и все то, что он воздвигал в душах всех воев своих в последние дни и сегодня поутру, растает при этом хохоте врага, как последние клочья тумана, отшедшего к Дону. Так же, как чуть раньше Елизар Серебряник, Дмитрий окаменело глядел в одну точку вперед, видел там, на Красном холме, желтое копыто Мамаева шатра.

В плечо толкнули. И тут же послышался многотысячный вздох облегчения: от большого полка, обтекая левый край передового и выправляя на середину, выскакал конник на белом как снег коне.

"Серпень!" - едва не выкрикнул Дмитрий и обеими руками вцепился в древко копья. Хотелось пробиться в самую переднюю линию, но конь был прочно зажат другими, и все же, привстав в стременах, можно было хорошо видеть черную мантию, свисавшую на конские бока, и куколь, прикрывавший шею и грудь, на которой мелькнул крупный, шитый золотом крест, и клобук - все говорило воинам, что монах этот, в котором Дмитрий сразу узнал Александра Пересвета, - монах не простой, а самой высокой степени пострижения, тремя заборами отгородившийся от суетного мира. И вот он здесь, в миру, в самом сердце Куликова поля... Вот он подъехал к Темир-мурзе, заслонив его от Дмитрия и заслонив ставку Мамая, потом оба развернулись и отскакали к своим.

- То Пересвет! Инок Пересвет!

- Наш! Брянской! - послышались возгласы. Александр Пересвет на миг приостановился, обратясь лицом к русскому воинству, обвел, сколь хватило око, все полки смиренным взором и возгласил громко:

- Отцы и братия! Простите мя, грешного... Дмитрий еще видел, как он перехватил копье, как погладил своего любимца Серпеня по шее и тронул широкой, мощной ладонью морду коня и ухо с серым серпиком на краю.

Пересвет только-только развернул Серпеня, а Темир-мурза уже взял разгон и гнал своего косматого коня на Пересвета. Серпень потерял еще несколько мгновений, пока понял, чего хочет от него хозяин, пока вставал на дыбы, но вот он подобрал голову к груди, ударил светлыми копытами и, заржав, ринулся навстречу, выкинув под ноги Тютчеву два кома черной земли Куликова поля.

Они не сошлись, не встретились, не обменялись ни криком, ни ударами, они сшиблись и оба пали замертво. В глухом стуке был слышен слабый треск копий, мелькнувших на миг, как две изломанные молнии, да ржание коней, тоже павших и бившихся еще в судорогах.

- Сверху! Наш сверху!

- Мантией покрыл нечэстивого!

Их не успели отнести, да никто и не решался на это, потому что две стены людские, изведенные ожиданием, кинулись одна на другую, будто пали, лишившись последних рухнувших опор. Первое, что бросилось Дмитрию в глаза, была туча стрел - тысячи их были пущены с обеих сторон, и летели они туча за тучей, торопясь, пока еще оставалось время до встречи грудь в грудь, лицо в лицо...

В следующий миг все поле было наполнено грохотом, лязгом, воплями отчаяния, злобы, боли, предсмертными криками и стонами. Перед Дмитрием только что было два ряда своих, и вот уже мало осталось их: кто углубился в чужую стену, кто пал, а Дмитрия слева и справа обходили два плотных косяка татар. С визгом, пронзительным, как ржание коня, они кидались на ряды русских, и уже повсюду мелькали красные от крови сабли, мечи, обагренные латы. И валились на землю, под ноги трупы. И заметались первые кони с пустыми седлами.

Дмитрий принял удар сабли на щит и резко, чуть сбоку ударил татарина по плечу в то место, где начиналась кольчуга, и увидал, как выпал у врага щит, а чей-то топор разнес раненому голову.

- Елизаре?

- Куда ты прешь?.. - в сердцах укорил великого князя Елизар и пошел махать топором, кованным Лагу-той, направо и налево.

Чья-то сабля звякнула Дмитрию по шлему, он принагнулся и скоса заметил, как рука с той сабли падает отдельно от тела к нему на седло: кто-то отрубил руку. Конь стал спотыкаться о трупы. Стало тесно, душно от странного запаха, какой не раз он чуял на бойне - теплый запах плоти и крови... Он сразил татарина со знаком сотника на груди, но с затаенным страхом ощутил, что рука его не обрела твердость. Вот он увидел, как кинулись слева на Тютчева два пеших и конник, и Елизар упредил одного топором, двое других ударили его, но оба в щит, и тут же один пал под ударом меча Тютчева, а второй опять сильно впорол копье в бок Елизара. Дмитрий вытянулся и достал мечом руки врага. Копье выпало, вторым ударом он снес голову. На миг - на один миг! - мелькнул бело-розовый срез шеи, страшный, с темным провалом горла, и тут же кровь брызнула фонтаном куда-то в сторону, направляемая падающим телом.

- Не страшись, Квашня! - послышался голос Тютчева. - Не поддавайся!

Дмитрий опять заметил, что свои обтекли его справа и слева, как бы храня его. Он огляделся, привстав в стремени, и увидел, что битва началась повсюду, что передовой полк оттеснен к большому, что осталось от него совсем немного, а впереди, подымаясь на грудах павших, появилась страшная генуезская пехота, положив длинные копья на плечи идущих впереди.

- Мяня лось ногама топтал! - послышался близко крик Рязанца и после лязга и других криков: - И рога-ма бол!

"Жив еще... - мелькнуло в сознании Дмитрия, но он тотчас пригнулся в седле: несколько стрел жарко шорк-нули у самой головы. - Вот и подымись..." Он бросил коня в образовавшееся пространство вперед, где желтели рыжие волосы Елизара, достал кого-то мечом по спине, хотел добить, но конь заржал и поднялся на дыбы. В тот же миг черное генуезское копье прошло через гриву коня и торкнулось в панцирь на груди. Резко обрубил Дмитрий конец копья с рожном, но второе копье метило прямо в горло снизу, и не видать бы больше белого свету, да конь, уже раненный в грудь, резко кинул шеей на сторону и отбил копье. Сильным ударом, с оттяжкой, как учил его Боброк, Дмитрий порушил правое плечо генуезца и вторым сшиб с него шлем, и наемник пал замертво. Только сейчас он почувствовал, что размахался, что только сейчас наступает его час.

- Братия! Потянем заедино! - воскликнул Дмитрий и услышал ответ Федора Белозерского:

- Потянем, княже!

Брата его и сына Дмитрий уже не видал, а хотелось увидеть этих самых отчаянных воинов в битве... Пали, должно быть...

Елизар, в крови, но еще свеж и толков, тянул из сутолоки коня. Это был конь Тютчева...

- Княже! Пересядь скорее! Твой падет вот-вот!

Дмитрий отбил кривую саблю, принял второй удар татарина на щит и в тот же миг коротко, но сильно ткнул концом меча под пояс врагу.

- А-а! Скривился! - воскликнул Елизар, торопливо озираясь, и, не глядя на Дмитрия, совал ему узду нового коня.

Кругом опять нахлынули свои. По шлему Вельяминова было понятно, что в битву вступил большой полк. Сторожевой был весь вырублен...

* * *

- Клянусь небом, он убит! - воскликнул Мамай, увидев, что его любимый телохранитель не подымается с земли и накрыт сверху черной одеждой русского монаха.

Он удалился в ставку и ходил там по ковру, злой, одинокий, метал по сторонам взгляды остро сощуренных черных глаз под кочками коротких, косо стрельнутых к вискам бровей. Он сутулился, и шаг его был тяжел: много сил ушло на борьбу за власть, за трон, и вот сейчас, когда началась первая и, должно быть, не самая большая битва, но первая из тех, которые должны сделать его властелином мира, которая должна положить начало нового покорения Руси и открыть наконец широкую дорогу на Запад, - и зот сейчас он потерял своего верного слугу. Утром он по привычке ударил саблей по золотой чаше и вошел Темир-мурза: "Я твой, Эзеи!" Нет теперь Темира, а ведь это он обещал Мамаю вырывать из каждого вновь покоренного народа, из каждой земли, лежащей за Русью к заходу солнца, помимо ежегодной дани еще по самой красивой девушке и привозить их в золотой клетке, сделанной лучшими мастерами покоренного народа. Нет Темира.., Но есть он, Мамай!

Солнце било сверху прямо в раздернутый полог ставки, как всегда поставленной входом к югу. Мамай слышал нарастающий шум битвы и вышел к своим мурзам. Их было тут немного: управитель двора и повелитель Сарая Халим-бег, бакаул Орды - Газан-мурза, главный даруга Орды, которому предстоят большие хлопоты по обложению данями новых земель, - Оккарай, и чуть ниже по холму стояли врозь друг от друга два его кровавых полководца, двауп-лана - левого и правого крыла. Оба неотрывно смотрели на небывало большую битву.

У подошвы Красного холма плоской подковой стояла отборная гвардия десять тысяч кашиков, не знавших ни пощады, ни усталости, ни страха, ни поражений. Среди них Мамай мог спокойно лечь спать даже в самой середине вражеских войск, на чужой земле... Мамай опытным взглядом бывалого темника оценил начало битвы - повсюду хорошо впились в русских - и потребовал чашу каракумыса, а приняв ее от Халим-бега, медленно стал пить, по глотку, всякий раз отрываясь на несколько мгновений, в каждое из которых там вдали, за версту от ставки, успевало падать не менее сотни трупов...

Мамай отвел руку управителя двора и сам отнес золотую чашу в тень ставки, поставив ее на полсажени от солнечной кромки. Он загэдал: если вскоре наметится перелом в битве, то он изопьет еще холодного кумыса, пока солнце не осветит чашу. С той же таинственной улыбкой на обветренных губах глянул он на восток и увидал там Орду: бескрайнее море арб, бугры походных ставок, стада верблюдов, быков, серые пятна баранов, пригнанных главным бакаулом на кормежку войск, если кончатся свои запасы у воинов-кочевников. Там паслись табуны запасных коней, на которые можно было посадить чучела людей-воинов для устрашения врага, но армия Мамая так велика, как не бывало никогда и ни у кого из всех завоевателей, так что не потребовались чучела. И без того громадная степь со странным именем - Куликово поле - не могла вместить все приведенные для сражения тьмы, вот и стоят они за Красным холмом, медленно подвигаясь вперед и обтекая его по мере того, как там... таяли тьмы, вступившие в битву.

Мамай вышел из-за ставки и нахмурился: в центре русских по-прежнему возвышалось великокняжеское знамя, а большой полк, едва тронутый его тьмами, стоял непоколебим. Правда, исчез передовой полк, но тот вал трупов, что вырос там, не вернет уже ни его пешие тьмы, ни пешие тьмы наемников. Он сощурился - черная генуезская пехота лишь кое-где чернела крохотными пятнами, рассеянная и побитая. Мамай лишь скривил губы: эти алчные глупцы мнили получить от него горы серебра и злата! Да-а... Он выдал им перед битвой по горсти серебра и велел вывезти сорок арб с сундуками серебра и золота, даже открыл два сундука, и наемники, пожирая богатства очами, ушли в пекло Куликова поля. Мамаю, опытному воину, было ведомо, что мало кто придет к нему после битвы за расчетом.

В центре таяли тьмы.уже не наемников, и Мамай потребовал к себе углана левого крыла. Там, на правом крыле русских, углан левого крыла должен пробить брешь сорока тысячами пеших воинов, а когда эти нищие кочевники, это сабельное мясо, раскачают крыло русских, углан должен брослть в ту щель свои отборные тьмы конников, дабы отсечь русских, зайти в спину большого полка и... кончить этот затянувшийся кровавый пир. Одновременно сн велел усилить натиск на большой полк и приготовить всю лучшую конницу для удара по левому крылу русских, где для конницы все же оставался небольшой разгон, если совершить расчетливое движение зигзагом.

Никогда не думал Мамай, что битва, даже такая тяжелая, может продолжаться дольше часа. Дольше не могли выдержать никакие армии! Тут идет второй час - второй час! - а углан левого еще не может решиться бросить конницу! Да оно понятно: пехота, четыре тьмы, не сделали бреши - они там стоят! Но вот, кажется, конница берет разгон... Наконец-то! Но куда она лезет? Она замешкалась и лезет... на горы трупов! А пехота бежит!

Мамай взвизгнул, но никто не понял его, только Те-мир-мурза мог понимать его бессвязные выкрики, эти приступы гнева, лишавшие его слов... И он объяснил темнику кашиков Гаюку, заменившему сейчас Темира-мурзу, чтобы тот половиной гвардии оттеснил отступившую еще дальше назад пехоту и перед строем изготовленных к битве полков, конных и пеших, изрубил эту жалкую и трусливую горсть шакалов - каких-то сотен пять истерзанных в битве кочевников...

С воем ринулись кашики к левому крылу, где уже атаковал углан конницей. Оттеснили пеших, отогнали и прямо перед Красным холмом изрубили трусов, помня древний закон Чингиза... это подстегнет других!

На левом крыле углан прорвался саженей на сто, пожалуй, но середину его конной лавы вдруг потеснили справа и опрокинули в овраг. Тех, кто не успел прорваться, оттеснили назад, а те, кто прорвались, растерянно заметались в кольце русских конников, и было видно с холма, как тают они там под короткими молниями русских мечей...

- Проклятье неба! Пусть бросят они тот гнилой угол! Пусть держат его под стрелой издали! - вскричал Мамай и приказал нанести сокрушительный удар по центру правым крылом своих войск.

Углан левого подскакал к Красному холму с двумя своими слугами, спешился и взбежал на холм:

- Эзен!

"И он еще смеет называть меня великим, как Те-мир!" - Мамай отошел к ставке, к чаше с каракумысом, и стиснул зубы: чаша давно стояла на солнце! Он взял чашу, вернулся.

- Эзен!.. - углан Кутлуг осекся.

Мамай выплеснул ему теплый каракумыс в лицо.

- Подлый, глупый шакал! Ты рвался по краю оврага, а не по центру крыла русских! Они пропустили тебя и столкнули в овраг, как слепого верблюда! Я привяжу тебе деревянный хвост и заставлю гонять и бить головешками!

- Эзен! Дай мне еще тьму конников!..

- Я дам тебе тьму конников, но ты поведешь их на большой полк русских и срубишь их презренное знамя!

Позади углана уже стоял темник кашиков и, оска-лясь, держал обнаженную саблю в темных подтеках уже застывшей крови порубленных кочевников.

- Возьми остатки черной пехоты, остатки нашей, вдохни мужество в тех, кто завяз сейчас в центре, и брось все эти силы на большой полк!

Мамай понимал, что большой полк углану не сокрушить, но надеялся, что удар по нему будет сильным и, возможно, отвлечет запасный полк, тяготевший к левому крылу русских. Он опасался какой бы то ни было подмоги там, потому что уже наметил главный удар на левое крыло и всю надежду возлагал на тот последний, решающий удар. Если там, на левом крыле русских, удастся проломить брешь, он не пожалеет для победы ничего и бросит туда свой золотой коварный припас - тьму кашиков.

От Красного холма отошли и приготовились к удару последние десятки тысяч. "Неужели и они уйдут туда и исчезнут, как в трясине, в этих тонких рядах русских? Тонких и все еще не рвущихся..."

Он вглядывался с холма и не мог точно определить, велики ли потери у князя Дмитрия: горы трупов мешали видеть и сбивали с толку.

22

Полк правой руки исполнил свой долг: выстоял. Остатки его продолжали стоять, как велено было великим князем, и, прячась за увалы мертвых, перестреливались с татарами, больше не приступавшими. Но затишье на этом краю мало радовало: в середине, на большой полк, уже вдвое поредевший, кинулись большие и свежие силы.

Михайло Бренок, который волей-неволей исполнял роль великого князя, уже около часа как оказался в первых рядах, поскольку передовые были вырублены. Знамя по-прежнему развевалось над его золоченым шлемом. Ему нет-нет и доносили о ходе побоища на краях - в полку правой и левой руки. Он уже знал, что погибли князья Белозерские, - это он видел в передовом полку, погиб сын бывшего тысяцкого Николай Вельяминов... Сказали, что погиб на левом крыле Лев Морозов. Но тосковать было некогда: сильный удар конницы в лицо большого полка и одновременно охватное движение ее смяли передние ряды большого полка. Бренок неожиданно увидал - и обрадовался! - живого великого князя. Оа отходил без коня в сторону левого крыла, кровь текла у него изо рта... И еще заметил Бренок, что латы на груди были измяты, видно, сильным ударом копья. Кто-то рыжий, без шлема, отбился от татарского конника и повел великого князя к левому крылу войск. "Жив!" - ударила радость, и, уже готовясь встретить татарскую конницу, он понял, что рыжеволосый - это Елизар Серебряник...

Но что-то изменилось в стойкости большого полка. Что - этого Бренок сразу не понял, но, когда принял первый удар копья на щит, когда отбил кривую саблю и поразил одного, потом другого нукера, стало ясно: усталость подкралась и коварно сковывала руки, спину, шею. А кругом снова вскипел ад. Падали те, кто продержался с ним вот уж почти три часа, кто навалил горы трупов...

- Братия! За Русь! Потянем заедино! - кричал оглохшим голосом Бренок, и колол, и рубил, и нырял под страшные удары копий, но одно из них угодило ему в бок, и он замертво повис в стременах.

Темно-багровое знамя покачнулось и пало.

Визг радости разнесся по рядам нукеров. Углан левого крыла горел страстью охотника, чуя, что тут, в сердце битвы, может свершиться желанное - русские побегут, а это и есть победа. Но, видя замешательство а рядах большого полка, видч, что больше не блестит золоченым шлем Бренка, что нет бородищи Вельяминова и, главное, нет знамени, Григорий Капустин, которому велено было с Дмитрием Брянским стоять в запасном полку, свистнул оглушительно и ринулся в самую гущу татар. Дружина опытных воев вела за собой юных кме-тей, коих набрал по Москве гридник Палладий. Этот встречный удар приостановил татарскую конницу, а чуть позже5 когда Капустин располовинил углана левого крыла, развалив его от плеча до алмазного полумесяца, болтавшегося на золотой цепи, нукеры дрогнули. Передние ряды их, углубившиеся в ряды большого полка, повернули назад и смяли идущих на помощь собратьев. Их били со всех сторон, по всем правилам окруженной рати, которой нет спасения. В пылу схватки Капустин не устоял на месте, как велено было князем и Боброком, он кинулся за оступающими нукерами и, переваливая через увал трупов, выставил себя напоказ - наткнулся на стрелу. Она попала прямо в лицо - ни уклониться, ни перенести этот страшный рубящий удар. Конь тоже рухнул под Капустиным - четыре стрелы вошли ему в грудь и бока, а несколько стрел отскочило от доспехов славного и уже мертвого тысячника.

Умеют отстреливаться яукеры, отступая...

На правом крыле все сложилось так, как рассчитал Мамай: самые крупные силы ударили всей мощью на передние ряды князя Федора Моложского, в то время, как запасный полк (Мамай видел и радовался этому!) завяз среди поредевших воинов большого полка. И хоть там снова взметнулось великокняжеское знамя, дело было сделано: запасных сил у полка левой руки не осталось

В ходе всего этого изнурительного побоища не складывалось для русских полков более тяжкого часа. В то время, как на далеком правом краю князь Андрей Ростовской, напрягая силы, отбивался от мелких наездов нукеров и нес потери от их смертоносных стрел, а большой полк не мог отрядить на помощь ни одной тысячи изможденных воев, потому что Мамай велел держать обе эти точки в напряжении боя лучного и мелких приступов, - на краю, у Зеленой дубравы, в полку левой руки, гибли десятки, сотни и тысячи. Татары старались узким, кинжальным ударом пробить сначала неширокую брешь, оттеснить упорных русских пеших воев от дубравы и, удерживая этот проход, дать дорогу тысячам свежих сил, коим надлежало обойти наконец русских и, смешав их ряды, обратить в бегство, чтобы излюбленным способом вырубить их при отступлении.

Однако и тут получилась заминка: русские стояли! Была смята дружина Федора Михайловича Моложского, Сам он со стрелой в боку отъехал к дубраве и свалился там с седла. Боярин Андрей Серкиз собрал оставшиеся сотни и закрыл брешь. Servian правого крыла помнил судьбу своего сотоварища и, чтобы не упустить напряжение битвы, бросил в бой все запасные отряды, предназначенные для прохода и охвата оставшихся потрепанных русских полков. Силы получились неравные: на каждого русского тут пришлось по четверо нукеров.,.. Андрей Серкиз и его друг Волуй с несколькими сотнями перекрыли путь тьме,

- Братья! Милые! - закричал Серкиз. - Смерть на брани - дело божье! Порушим нечестивых!

И они держались, пока все до единого не были вырублены. Князь Василий Ярославский, один из подколенных князей великого князя Московского, снял свои задние ряды и заткнул ими образовавшееся пространство, но вскоре и они поредели...

В большом полку появился с рыжими прядями из-под шлема высокий ратник на коне и потребовал дружину гридников во главе с Палладием на помощь полку левой руки.

- Пойдем, сынки, там тяжко вельми, а не то - пропало бабино трепало! Скоро за мной!

И Елизар Серебряник увел юных воев. Еще издали он с ужасом заметил, что от Красного холма с дьявольским свистом, визгом летела дикая тьма кашиков: Мамай бросил свой последний резерв, свою гвардию! Еще больше испугался Елизар, когда нежданно наткнулся глазом на великого князя, уже рубившегося снова в передних рядах на буланом коне. В считанные минуты там все перемешалось: крики, стоны, дикий степной визг, лязг сабель, тяжелый грохот мечей по железу, и страшное зрелище смерти - разбитые головы, порушенные тела, проклятья, предсмертные хрипы, ржанье и визг раненых коней, скользкие увалы трупов - все это предстало перед глазами юных воев из дружины Палладия а все это было так далеко от представления о славных походах древних князей, о коих читалось в летописных сказаниях и слышалось из былин древнего времени, что оми, хоть и насмотрелись сегодня за день на смерть сотен людей, не вынесли этого зрелища и невольно повернули коней.

После гибели Льва Морозова на левом крыле Елизар Серебряник, ушедший из большого полка за великим князем сюда, ближе к Зеленой дубраве, не видел столь тревожного зрелища. Бежали юные вой, оголяя левое крыло сразу на несколько сот сажен. Елизар бросился было за ними, дабы остановить, но новый вид, еще более страшный, поразлл его. На свободном от теснины клочке поля, куда уже накатывали кашики, метался, взбрыкивая, буланый конь. В седле, задом наперед, сидел молодой кметь и дергал коня за хвост. В свободной руке он держал чью-то отрубленную руку и весело размахивал ею над головой. Он запрокидывал русую простоволосую голову назад и дико хохотал вослед убегавшим. От хохота этого, на несколько мгновений вдруг покрывшего звуки битвы, дрожь прокатилась по телу Елизара.

"Скрянулся разумом, сердешной..." - догадался он, и надо было бы перекреститься, но дикая лава кашиков уже брала разгон, увидев желанный простор, освобожденный на левом крыле русских.

- Сынове! Сердешные мои! - прокричал Елизар и погнал коня вслед дружине Палладия, но те не слышали, увлеченные спасительно-веселым бегством от смерти.

Елизар, настегивая коня, заметил, что нагоняет, и даже успел оглянуться, увидеть, как помешавшийся в яростной битве кметь поднялся в стременах и один с окровавленной рукой остался против лавы ордынцев. Это зрелище поразило, видимо, и тех. Они, попридерживая коней, закричали и изрубили несчастного в куски.

- Сынове, милые! Стойте, бога ради! - Елизар перегнал отступающих, снял шлем перед ними и... впервые заплакал: - Не дайте позору пасть на поле сие священное! Зрите, сколько сгинуло братьев ваших и отцов! Предадим ли мы в сей роковой час память их? Сынове! Ударим вси заедино! Потянем, а не то пропало бабино трепало и не воскреснет доброе копье...

Палладий, бежавший один из первых, устыдился. Пошмыгал носом, утер ладонью глаза и повелел:

- А ну, поворачивай на поганых! Али мы ее русские? А?

- Скорее, сынове милые! Скорее за мной! Вот зрите, как я сгину глазом не моргну!

И Елизар кинулся навстречу совсем близкой смерти - туда, где не оставалось уже ни одного стройного ряда русских, оттесненных от дубравы, а в проход вырвалась с гиканьем последняя, свежая лава бешеных кашиков.

- О! Они-то нам и надобны! Сынове, за Русь!

И удивительное дело! Полторы тысячи юных воев с Елизаром Серебряником во главе завязали неравную рубку на краю Зеленой дубравы, отходя с потерями, но не убегая. Елизар тоже поднялся в стременах, для того чтобы юные вой видели его и дольше держали бы ряды.

Но ряды таяли, и кашики все же прорвались и разворачивались для смертельного удара в спину большого полка. В то же время, ожидая этого удара, готовились ударить в лицо и те нукеры, что налезали и налезали со стороны Красного холма.

Со слезами рубились юные вой, с криком, но рубились и не отходили. Елизар заметил пятнадцатилетнего сына Лагуты. Он узнал Воислава по белому шраму на виске - увидел и навеки потерял: кожаную шапчонку разрубил кашик вместе с головой... Елизар потерял из виду врага, кинулся было отомстить за Воислава, но тяжелый удар копьем в бок опрокинул его. Калантарь выдержал, только перехватало дыханье, но новый удар саблей был хлесток и точно рассчитан по голове. Елизар нашел в себе силы и, вися в стремени, поднял руку со щитом. Острая боль в плече, и конь вытряхнул его на кучу мягких и липких трупов.

Он услышал еще воинственные крики татар:

- Урранг! Урранг! - Но крики эти вдруг потонули в других - в криках страха, которые легко разобрал Елизар.

Вскоре послышались кэики русских - мощный вал гневных голосов и топот тысяч свежих коней.

- Царица небесная!.. - проговорил Елизар и хотел подняться, чтобы увидеть, как засадный полк Боброка и Серпуховского, истомившийся ожиданием своего часу, крошил и рвал на части десятки, сотни, тысячи кашиков, вмиг рассеявшихся по краю Куликова поля от задних рядов большого полка до Непрядвы.

- Вершись, правое дело!.. - шептал Елизар, но так и не мог подняться и увидеть конец битвы. Глаза его застилал туман - желто-красная густая пелена, а боль в боку и плече свалила его наконец, и он ткнулся шлемом в спину кашика, еще подымавшуюся в предсмертном дыхании.

23

В первые два часа битвы даже Федор Кошка не смел выходить к опушке Зеленой дубравы, опасаясь гяг-ва Боброка, лишь князь Серпуховской подкрадывался с поляны, осторожно раздвигал кусты и молча топорщил усы за спиною большого воеводы. Картина, что открывалась взору, была раз от разу асе тревожнее и страшней. Отсюда не видно было не только полков правой руки, но и большой полк едва угадывался по священным хоругвям, колыхавшимся на длинных древках вокруг великокняжеского знамени. Оттуда доносился самый страшный рев. Но на третьем часу битвы, когда солнышко стало как раз напротив дубравы, неладное содеялось и тут, в полку левой руки. Тут с самого начала пешая орда, учиня смертоносную стрельбу из луков, навалилась наконец грудь в грудь на полк боярина Льва Морозова, стоявший первым, и битва у Зеленой дубравы сразу выровнялась. Шла она так же отчаянно и страшно, как всюду, но на пространстве в каких-то семьсот саженей трудно было ордынцам перевесить. Их было много больше, но попробуй поставь против одного русского троих - места мало, вот и ждали вороги, когда выбьют передних, чтобы вступить, и напирали сзади, торопя передних в дальнюю дорогу - на тот свет. Однако для полка Морозова время готовило испытание. Силы его иссякали, и дело было не только в том, что нестерпимая жара, жажда, напряжение нервов и просто усталость вымотали бессменно стоявших ратников, дело было в том, что их просто мало оставалось. Мало, а пространство в семьсот саженей, казавшееся ранее совсем крохотным по сравнению с большой силой ратников, теперь растягивалось на глазах и, чтобы заполнить его и с прежней плотностью держать тяжелый, беспросветный вал нукеров, генуезцев, фрязей - всю эту дикую, ревущую многоязычную стену, задним рядам русских приходилось растекаться, бросаясь в образовавшиеся бреши.

- Не пора ли, Митрей Михайлович? - не выдержал Серпуховской, но Боброк даже не обернулся, лишь глазом дико повел.

Князь отпрянул и тяжело удалился сквозь дубраву к войску. Лучше не смотреть пока..,. На его глазах пал в передовом полку Николай Вельяминов, брат казненного Ивана. Николай сам выбрал это смертное место, и теперь он лежит там, впереди, заваленный грудами трупов, в середине вырубленного полка... Там же пали отчаянные князья Белозерские, князья Друцкие, вся коломенская дружина, догнавшая их за Окой... Мало что осталось и влилось в большой полк от крепкой сторожи Мелика и Тютчева, а сами они тоже там, в глубине этого длинного то ли вала, то ли кургана трупов,..

Через некоторое время князь Серпуховской привел с собою Федора Кошку, в последний раз объехавшего весь засадный полк, давно изготовленный на рать. Они стали за спиной Боброка. Саженях в десяти, в опушко-вом кустарнике были поставлены в два ряда и связаны вожжами телеги, дабы конница ворогов не могла обтечь тут полк левой руки или отдельные, раненые конники не смогли углубиться в дубраву и наткнуться на засадный полк. Все предвидел Боброк. Серпуховской смотрел на серебряные пряди волос, поблескивающие из-под шлема большого воеводы, и ждал минуты, чтобы опять заговорить о выступлении.

- Морозов! - воскликнул Боброк, и все трое увидели, как медленно падало с седла обезглавленное тело боярина, еще раз, уже бездыханное, разъятое надвое звериным ударом сабли...

- Пресвятая богородица.., - прошептал Серпуховской.

- ...приими раба божия Льва в богоотеческом жилище! - перекрестился Боброк, снимая шлем с подшлемником.

Два клина вошли в русскую стену глубоко, почти до последнего ряда, но и в стену татар вошел широкий клин наших. Клин этот разделился, и левый поток его ударил к дубраве и перерезал ворожий клин. Все перемешалось: русские бились далеко в глубине вражего войска, а те клином своим зошли в самые дальние ряды наших. Казалось, сейчас должна решиться судьба великой брани.

- Настал ли час? - спросил Серпуховской, и в голосе его не было сомнения.

Боброк все так же строго покосился на него, хотел обронить слово, но Федор Кошка истошно закричал:

- Великой князь!

Он ринулся было вперед, но Боброк ухватил его сзади за кольчугу и как котенка отволок за спину. Молча. Так же молча глядели, как великий князь, пеший, вышел из рубки, опираясь на обломок копья. Кровь обагрила губу его и чернела на доспехах спереди. На миг мелькнули помятый шлем и поручи, и тут же рыжеволосый воин что-то жарко крачал ему, указывая рукой на дубраву. Великий князь отошел вправо и скрылся из глаз.

- Митрей Михайлович... - простонал Кошка. - Вели ударить!

- Велю стоять!

Во все это время в просветах меж рядами открывался порой в отдалении большой полк. Он скорей угадывался по хоругвям, по великокняжескому знамени, по яркому блеску золоченого шлема Бренка. Но вот уж нет этого шлема, и знамя, поднятое ненадолго, упало вновь. Значит, и там было тяжко... Но и опять весь жар битвы перевалил сюда, на полк левой руки. Тьма пеших ордынцев, брошенная на последний смертельный приступ, оттеснила, вырубила ряд за рядом уставшие передние ряды полка. Оставшиеся не побежали и из последних сил встретили этот натлск. Вмиг возникла теснота. Воины с трудом изловчались для удара мечом, копья же были втоптаны, поломаны или беспомощно торчали рожнами в небо. Бились грудь в грудь, и эту тесноту нежданно усугубила подмога запасного полка. Боброку на миг показалось, что Дмитрий Брянский рано послал свой полк, но тут же понял: не рано...

От Красного холма с воем и визгом катилась еще одна волна пеших, должно быть последняя. Эта волна с их стороны и запасной полк Брянского - с другой учинили на самом жале схватки уже чудовищную тесноту. Воины не могли разить друг друга даже мечами. Зажатые страшным напором задних рядов, резали друг друга ножами-засапожниками, бились головами в лицо, рвали зубами щеки, носы, кисти рук, изловчались вцепиться в шею или в горло. Те, кому удавалось поднять руку с мечом, били не того, кто стоял грудь в грудь, а тех, кто был дальше - во втором, третьем ряду. Убитые стояли, как живые, занимали место, и только тогда, когда в тяжелой раскачке рядов трупы оседали, их облегченно подминали под ноги вместе с ранеными, стремясь стать на них, высвободиться и разить врага сверху. Беспомощно поднятые над головами руки отрубались вместе с мечами и саблями... С той и другой стороны удалось втиснуться по сотне конных с копьями, и они усилили ужас. Сверху, привставая в стременах, билн копьями в лица, в шею, выбивая беспомощных, зажатых, изворачивающихся в агонии страха людей. Так бьют загнанных животных. Так бьют острогой рыбу...

- Постоим за Русь святую! - послышался голос Дмитрия Брянского, но ни его смелость, ни его призывы, ни знамя его, ни святые хоругви - ничто не могло изменить того, что уже назрело, что должно было свершиться: сила одолевала силу. Невероятно быстро рассеялась масса людская, и снова стало просторно. Снова высоко стояли пешие, подымаясь на горы трупов и тяжело переступая по ним. Снова страшно зазияли прорехи в рядах полка левой руки, и снова озаботился Боброк с Серпуховским и Кошкой. Теперь оставались только они и дружина юных воев Палладия, уже раз кидавшаяся на помощь большому полку.

С задубравной поляны прибежал сотник и возвестил со страстью великой:

- Митрей Михайлович! Володимер Ондреич! Там татарвы набежало! - и указал рукой на засадный полх.

Боброка подбросило силой неведомой. Он сгреб сотника в едину горсть и затряс:

- Выпустили? Ну!

- Всех мечом порушили! Сквозь дубраву проникли...

- Много ли?

- С дюжину токмо...

- Велю тебе, сотник Всеволож, немедля напустнти в дубраву сотню лучного бою, дабы ни едина мышь не проскочила! А как мы ударим - всем лучникам тем выйти на раменье дубравное, во кустье припольное и нещадно разить ворога стрелою!

А за деревьями, за рядами телег, за кустами скопилось воинство Мамая: будто волки, почуя добычу, почуяло вкус победы ордынское воинство - победы такой ценой, какую не платили они за все походы вместе от Батыя и по сей день, но тем более вожделенной победы. Здесь, на полк левой руки, брошены последние свежие силы пеших и конных резервов, и вот он, рев радости, рев, раздирающий тысячи глоток:

- Урранг! Урр-рранг!

И то ли ветер прошел по Зеленой дубраве, то ли ударил этот истошный вопль, но листья дубов ворохнулись на ветках.

- Митрей Михайлович, зри!

Боброк видел и без подсказки Серпуховского, как рухнула стена русских от дубравы к центру сразу саженей на полусотне и пошла отжиматься дальше и дальше, а в образовавшийся пролом - такой долгожданный! - неудержимо ринулись все те, что были прибережены угланами, те, кому сам Мамай судил остаться живыми, для того чтобы было кому грабить, жечь, убивать, продолжать нести его победоносные бунчуки по землям, над коими еще не развевается его знамя с полумесяцем.

- Урр-рранг! - неистово ревело совсем рядом.

- Митрей Михайлович! Упустим час! - возвысил голос князь Серпуховской, грозно натопорщив усы.

"И ратовати будут на нас и не премогут..." - шептал про себя Боброк, не отвечая.

- Митрей Михайлович! Я велю...

- Повеление твое не мне исполнять! - Боброк распрямился и встретился со взглядом Серпуховского.

- Они вонзят копье в спину нашим полкам! - еще жестче проговорил Серпуховской.

Боброк отвернулся, прислушиваясь.

Там, за дубравой, мелькнул прапор на невысоком древке - то кинулась в битву дружина юных воев Палладия. Она сумела заградить брешь и, казалось, снова восстановила ряды полка левой руки, но тут налетел последний шквал, самый яростный, - удар гвардии Мамая, конницы кашиков.

- Митрей Михайлович! - голос Серпуховского задрожал.

- Слышу...

- Чего слышишь?

- Слышу ветер велик...

- То не ветер, то - кашики Мамая иссекают тела, наших братьев! Митрей Михайлович! Их целая тьма!

Боброк и сам видел, как повалилась снова только вставшая стена. Расширился проход конницы, но кашики все лезли и лезли в яростном вихре, визге, все расширяли, будто размывали, горловину между Зеленой дубравой и большим полком, к остаткам которого отжимали остатки полка левой руки. Они ввалились в эту воронку, растекались за спиной русских, впивались в задние ряды, начав там долгожданную рубку и в то же время оставляя русским путь к отступлению - к Непрядве.

Но русские, те, кто был жив, стояли! На них усилился напор тех, кто приступал со стороны Красного холма, и напор этот начался на всей линии Куликова поля, дабы сковать последние их силы и дать прорвавшимся ка-шикам дорубать сзади оставшиеся тысячи русских на месте, поскольку те не хотели бежать.

- Настал наш час! - воскликнул Боброк.

Они кинулись к засадному полку, к своим коням, и весь полк, истомившийся ожиданием в седлах, встретил их гулом голосов, исполненных нетерпения и мести.

- Братие! - воскликнул Боброк, привстав в стременах,

И впервые за многие часы той невиданной на земле кровавой бойни лишь на одном краю Русь перевесила числом своим ордынскую силу. Кашики, привыкшие истреблять бегущих, избалованные великим темником, дрогнули, испытав всю ярость справедливого гнева, всю тяжесть русского меча. Дрогнули и первыми побежали - кто к Непрядве, кто - к Дону, а большинство оставшихся в жизых повернули коней к своему повелителю, тотчас позабыв древний закон не отступать! - забыв, как всего часа два назад сами изрубили своих единоверцев, простых кочевников, дрогнувших перед полком правой руки. Они бежали, потрясенные неожиданностью удара в спину, потрясенные непривычным для голов своих ужасом смерти.

Бегство кашиков было замечено ордынскими полками в центре поля. Испуг передался им. Большой полк русских, в коем оставался стоять на рубеже только каждый седьмой, воспрянул духом вновь и из последних сил ринулся на ворога. А тут еще Боброк, кинувшийся за кашиками, на ходу отрядил четыре сотни, и те ударили справа в середину. Вал ордынцев, подковой впившийся в остатки большого полка, тотчас смешался. Пешие посыпались с горы трупов вниз, под ноги коней, конные торопливо поворачивали, бросая сабли и копья, доставали из-за спины лук, дабы отстреливаться на ходу. Копыта коней тяжко хлюпали в сыром прахе раздавленных трупов.

- Устрашились, окаянные! - ревел Федор Кошка.

- Не упускать ни единого! Понеже вновь найдут на Русь! - надрывно выкрикивал рядом Дмитрий Всеволож.

- Вот и хрен-то! За Русь!

Центр рухнул. Русские ратники из пеших переваливали через курганы мертвых, ловили коней, брали у мертвых оружие по руке и гнались вослед отступающим.

- За Русь!

Опьяненные усталостью, нежданной радостью очевидной победы, приостанавливались на миг и, незнакомые, обнимались коротко, не стыдясь слез, и, будто наполненные новой силой, продолжали погоню, нещадно разя каждого настигнутого.

До полка правой руки тоже докатилась эта волна. Там еще жив был Федор Грунка, во всем слушавшийся осторожного, но смелого литовца Андрея Ольгердавича. Оба они просмотрели, когда побежали татары, зато не пропустили этот грозный для себя знак их враги: тотчас с воплями кинулись они назад, вскакивая по двое в седло, ссорясь, убивая друг друга из-за коней.

- Грядет победа! - возликовал Федор Грунка.

И не надо было призывать к погане: полк правой руки, выдержавший первый натиск еще утром, весь день хоть и с большими потерями, но успешно отбивался. Не раз ратники переваливали через курганы смерти, теснили ордынскую пехоту, ввязывались в рубку с конными сотнями, но всякий раз Андрей Ростовский, Стародуб-ский или Андрей Ольгердович останавливали лихого Грунку и ратников, помня чаказ великого князя: стоять! Но теперь настал и их час! Это они начали творить победу на правом крыле после выезда Пересвета, после славной гибели передового полка...

- За Русь!

* * *

Боброк выскакал на вершину Красного холма и рассек мечом желтый шелк ставки Мамая.

- Что там? - придержал коня Серпуховской.

- Поло!

Боброк развернул коня, метясь втянуться в погоню, но с другой стороны ставки крикнул Иван Холмский, племянник великого князя Михаила Тверского:

- Митрей Михайлович! Чаша злата!

Глянул Боброк - огнем наживы полыхали глаза Ивана Холмского, а чаша аж двумя руками ко пруди прижата.

- Брось! Стыдись злато имати на костях православных!

- То Мамай изронил... Моя ныне чаша!

- Брось, велю тебе, Ванька! - грозно надвинул коня Боброк. - Эва, нравы агарянские утвердил! Обеими руками к себе чашу жмет... Брось!

Иван Холмский откинул чашу и несколько мгновений следил, куда она покатится, замечая место.

- Зело нравен ты, Митрей Михайлович...

- Скачи за мною! Вишь, утек окаянный зализывать раны по-песьи. Чингиз-ханово исчадье! Догнать!

Но догнать было непросто.

С холма открылся простор громадного полевого услонья - покатость на многие версты, и повсюду оно было забито тысячами арб, стадами верблюдов, коней, быков, Они заполонили все пространство, отдаленные перелески, и казалось, никакая сила не может проломить эту запруду. Но запруда эта была уже пробита самим Мамаем: еле заметной черной точкой метался вдали, у самого Дона, у той, позавчерашней переправы, бунчук великого темника. Прикрывая свой бег, уберегая себя от погони, он успел приказать последней сотне преданных кашиков из личной охраны, чтобы те развернули обоз поперек поля за холмом. И кашики развернули сотни арб своего повелителя, а спереди поставили те сорок возов с драгоценностями, мимо которых проходили наемники в пекло Куликова поля. Эти-то несметные богатства и задержали некоторых кашиков. Жадные, привыкшие еще в десятом колене только грабить, но не бросать, они рисковали жизнью, но приостанавливались у этого обоза. Приостанавливались не для того, чтобы прикрыть отступление своего бежавшего непобедимого повелителя - нет! Они приостанавливались, чтобы отбиться от неплотной пока погони русских, изловчиться и схватить хоть немного из того злата и серебра. Прямо с седел кашики вспарывали бараний мех мешков и с воем кидались к другим арбам, сшибаясь там меж собой, рвали мешки, рубились и снова выли, бросали мешки, кидались к следующей арбе.

Какое-то время было потеряно, пока разметали русские завал арб, пека сбивались в сотни для погони.

- Братие! Гнати ворога по свету и в сутеми! - крутился на коне Серпуховской.

Боброк менял коня у первой цепочки арб: стрела вошла в шею животного.

- Митрей Михайлович! Каменье!

Боброк глянул нестрога: Иван Холмский шел по арбам, по распоротым мешкам с драгоценностями, держал узду коня в правой руке, а левой выкидывал что-то из мешков. Боброк переложил седло с раненой лошади на хребет степной, бывшей в упряжке арбы, оседлался и подскакал. То, что он увидал, поразило: в мешках вместо драгоценностей, о которых говорили захваченные сторожами языки, вместо злата, серебра, драгоценных камней, коими бредило все воинство Мамая, вместо всего этого в тридцати девяти арбах были камни, а сороковая арба была разнесена, разметана по запазухам давно...

- О исчадие злобесное! - воскликнул Боброк и плюнул. - Всех обмануть норовил, ажио своих людей. А они, малоумные, живот свой за него положили... Ну, воздастся тебе, Мамае!

Боброк с Иваном Холмским догонял свои сотни. По пути придерживал коня, выстегивал нагайкой русских ратников, забившихся в походные ставки к татаркам, и снова втягивал их в погоню. Разрозненные тысячи и сотни Мамаева воинства не пошли к Дону за своим повелителем, они направили коней своих на полдневную сторону. Они скакали, настигаемые свежими конями русского засадного полка, падали под мечами, отстреливались, пока были стрелы, или бросались на землю и закрывали голову полой дыгиля...

И по свету, и в сутеми гнались Боброк с Серпуховским, но потом приостановились и поручили погоню своим тысячникам, сотникам - всем, кто не излил ярость свою. Погоня продолжалась до густой темноты и окончена была у реки Красивой Мечи, за сорок верст от Куликова поля.

- Что будем делать, Володимер Ондреич? - спросил Боброк Серпуховского.

Полусотня конников осталась с ними. Топот и крики погони отдалялись. Становилось тише вокруг. Стали слышны издали, в стороне Красного холма, рев скота и ржанье табунов, встревоженных промчавшимся ураганом. А за теми звуками, за наступающей темнотой лежало страшное поле, куда надо было спешно возвращаться, искать великого князя, откапывать из-под мертвых тел раненых... Надо было встречаться со смертью еще раз. "Что делать будем?.." Да разве он, Боброк, не ведает, что делать надобно? Надобно возвращаться туда...

Они еще послушали топот и крики погони и оба позавидовали тем, кто сейчас заканчивает битву, кому не надо ступать по страшному полю.

Навстречу бежали с копьями ратники, но их вернули на поле для многотрудного и скорбного дела: князь Серпуховской всем живым повелел стать на костях...

Когда перевалили через Красный холм, в лица ударило тяжелым запахом смертного поля. Отовсюду слышались стоны, что-то шевелилось порой в еле видимых горах трупов. Далеко-далеко, на левом берегу Дона, где накануне стоял шатер великого князя, были видны костры - то гости-сурожане, Тимофей Весяков и сотоварищи, успели взгаести огонь. Теперь им предстояло разнести по миру, как и мыслил великий князь, весть о победе на Куликовом поле.

24

Ночь опустилась на поле Куликово - небренное поле Руси.

Туман наполз от Непрядвы, от Дона, клубился в свете смоляных светочей, и пахли те светочи Русью, деревней, избами, до которых уже не дойдут их хозяева. Сквозь туман пробилась и на всю ночь окрепла крупная, слезой дрожащая звезда.

Елизар услышал какие-то голоса. И был еще звон. Он тек над полем, печальный, непорочно-чистый, будто родился над самой его головой, а не был принесен от походной часовни. А может быть, он опускался с тех неимоверных и непостижимых высот - оттуда, где светит и дрожит одинокая звезда? Он хотел подняться, но боль в боку и плече оборвала снова его сознанье. Он забредил:

- ...и кончина мира грядет... и восстанет язык на язык... по прошествии семи тыщ лет - второе пришествие...

Его услышали!

Чьи-то руки нащупали его теплое тело, вынули из-под холодных.

Елизар пришел в себя и попросил пить. Его отнесли на две сажени, но чистого места не было, и положили снова на мертвых.

- Не зрел ли великого князя, жива али мертва? Елизар хотел снова подняться и указать рукой на край дубравы, где он видел Дмитрия при последнем наступлении кашиков, но застонал и не смог этого сделать.

Над ним склонились, приподняли, повернули лицом туда, куда косил он глазами - к Зеленой дубраве. Елизар вымолвил тихо:

- По краю дубравы зрите... Древо срублено над ним... Тамо Ееликий князь...

Его тут же бросили и устремились к дубраве, только светочи качались вдали да тихо плыл колокольный звон...

Елизар лежал, спокойный и благодарный людям за то, что подходили к нему. "Скоро принесут пить..." - подумал он с надеждой. И еще вдруг подумалось ему о том, что скоро он увидит Москву, туда приведут его дочь Ольюшку, и они вместе пойдут к вдове Захария Тютчева. Малыш Захария снова будет тянуть к нему ручонки, а мать... Она будет плакать по убитому, омрачать красивое лицо слезами... но малыша к нему на руки пустит. Пустит! И розовощекий курчавый отрок снова потянется губенками к застежке на его рубахе... Не на этой, изрубленной, окровавленной, а на другой... Но блаженную картину смели кашики - снова ринулись на него плотные ряды... оскаленные, бешеные лица... И молнии, молнии... Короткие, смертоносные молнии сабель... Молнии...

Снова послышались голоса.

- Пить! - что было сил прокричал Елизар, но крик этот вылился в слабый стон.

- Помним! Помним! Спасибо те, человече, нашли великого князя! Жив!

Голоса и шаги отдалились, и над полем остался лишь все тот же тихий колокольный звон, да жалобный голос все звал и звал в ночи:

- Ванюшко-о!

И снова колокольный звон подтвердил простую и радостную мысль: Русь жива!