«Мишель»

Елена Хаецкая Мишель

Часть первая

Глава первая ГРОЗА

Гроза уползала, напоследок ворча; дождь уже не накрапывал, но лишь изредка срывался с веток, усугубляя вкрадчивыми падениями капель наступившую тишину; властный розовый свет разливался над горами и неожиданно отразился от грани темно-зеленой рюмки, забытой со вчера на подоконнике. День заканчивался.

Пятигорский комендант Василий Иванович Ильяшенков, уже в халате, удобно расположился в креслах, намереваясь насладиться остатком дня в обществе маленькой трубки и ленивой старой собаки, никакими достоинствами, кроме выслуги лет, не обладавшей, как вдруг неприятная возня у прихожей заставила его немного изменить свое прежнее настроение.

Ильяшенков потянулся было уже к звонку, но надобность о чем-либо вопрошать отпала сама собою: дверь открылась, и на пороге, отталкивая казака здоровой рукой, показался неурочный посетитель, корнет Глебов. Он был застегнут на все пуговицы, прям и строг, однако Василий Иванович с удивлением отметил про себя, что волосы его совершенно мокрые. «Должно быть, под дождем гулять изволил, — подумал Ильяшенков, сердясь. — Так-то господа раненые офицеры поправляют свое здоровье».

Добрая половина находящихся на излечении вовсе не нуждалась ни в каком поправлении здоровья — ни в серных ваннах, ни в питии целебных вод. Они сваливались на Ильяшенкова по дороге в свои отряды и начинали вымогать разрешение подольше задержаться в веселом Пятигорске. Василий Иванович пытался выслать их на место служения, но к услугам господ офицеров всегда был доктор Ребров, который не отказывался давать им свидетельства о болезни. Таковые страдальцы укладывались дня на два в госпиталь, после чего отправлялись к себе на съемную квартиру — поскольку в госпитале никогда не хватало места. И вскоре их уже видели фланирующими по Пятигорскому бульвару…

Но корнет Глебов действительно был серьезно ранен около года назад и даже и теперь плохо действовал левой рукой.

Ильяшенков проговорил:

— Вы, Михаил Павлович, дурно выглядите. Сядьте, я велю чаю.

Глебов остался стоять. Его лицо, маленькое, большеглазое, словно у куколки, вдруг старчески сморщилось.

Ильяшенков прогневался окончательно.

— Да сядьте же! — прикрикнул он.

Как надломленный, корнет опустился на стул. Собака ткнулась на пробу носом в его ладонь, однако затем сразу утратила к нему всякую симпатию и отвернулась.

Ильяшенков, крупный, круглолицый, с несмываемым густым загаром, взирал на хрупкого, точно девочка, корнета и всем своим существом ощущал, как темнеет в комнатах. Мрак расползался по всей квартире, начиная с того места, где находился Глебов. Тьма загустевала, становилась вязкой, и только беспечная зеленая рюмка на окне все пыталась светиться; но в конце концов погасла и она.

Глебов решился, встал.

— Господин полковник… — начал он сиплым, нехорошим голосом. Чуть кашлянул и продолжил: — Имею доложить, что сегодня, в шесть с половиной часов пополудни… — Он вздохнул, словно перешагивая через высокое препятствие, и натужно вытолкнул последние слова: — Отставной майор Мартынов имел дуэль с поручиком Тенгинского полка Лермонтовым…

Затем снова опустился на стул и уставился в стену, мимо Ильяшенкова.

Василий Иванович почернел.

— Дуэль?.. Стрелялись?.. — И закричал: — Под арест! Обоих! И вас — тоже!.. Кто еще? Всех!

Слезы брызнули из его глаз. Ильяшенков даже не заметил этого. Вскочил. Поднялся и Глебов. Ильяшенков вдруг заметил, что ему трудно стоять.

— Что же вы натворили… Миша, — сказал ему Василий Иванович тихо.

Он и сам не мог бы объяснить, почему вдруг назвал Глебова вот так, по имени. Корнет, точно придушенный задраенными пуговицами, сделался так мал и жалок, что у коменданта невольно сорвалось.

Глебов подумал, без всякого чувства глядя на подрагивающие, потемневшие, с крохотными лиловыми прожилочками щеки огорченного Ильяшенкова: «Малоросс… С заслугами, пузатый… Арбузы любит…»

Ильяшенков спросил, поуспокоившись:

— Он… жив? Лермонтов?

— Когда я уезжал, был еще жив…

— Под арест его! — снова закричал Ильяшенков с видимым облегчением. — Сразу на гауптвахту! За ним отправились? Кто распорядился? Сделано?

Глебов молча кивнул.

Василий Иванович протянул руку и позвонил. Явился казак.

— Чаю, — велел Василий Иванович. И прибавил машинально: — Смотри, каналья, сахару не пожалей!

— Как можно-с, — фыркнул казак и исчез.

Обычный диалог, повторяющийся всякий раз, когда Ильяшенков требовал чаю, немного успокоил Василия Ивановича: не все, стало быть, с этой дуэлью полетело вверх копыльями, кое-что сохранилось и в первобытном виде. Но затем он вновь обратил взоры к застывшему Глебову, и опять ему сделалось нехорошо.

— Кто были секунданты? — спросил Ильяшенков, почему-то чувствуя страшную неловкость.

— Я, — сказал Глебов.

— Вы один?

— Именно.

— И других свидетелей при том не было?

— Нет, — сказал Глебов, морщась. — Я один.

— Хотите меня уверить, что и господин Столыпин в этом деле никак не участвовал?

Алексей Аркадьевич Столыпин, давний друг и близкий родственник Лермонтова, прибыл вместе с Мишелем в Пятигорск и вместе с ним же и поселился. Вопрос коменданта был более чем закономерен: вряд ли господин Столыпин оставался в стороне, когда Мишель взялся за дуэльный пистолет.

Глебов сказал, очевидно страдая:

— Чего вы от меня добиваетесь, ваше высокоблагородие? Капитан Столыпин достаточно замешан в разных других историях; к чему еще лишняя? Говорю вам, я один был свидетелем у обоих и видел, как отставной майор Мартынов стрелял в поручика Лермонтова…

— И не донесли об их намерении?

— Не донес.

Добрейший Василий Иванович посмотрел Глебову прямо в глаза — и лучше бы он не делал этого, потому что как-то особенно нехорошо стало на сердце у полковника, тяжкая тень опустилась на душу.

— Не донесли… не остановили, не уберегли… — почти машинально добавил Василий Иванович, сразу же пожалев о сказанном.

К счастью, в ту же минуту, уничтожая неловкость, вернулся казак, с ним прибыл чай. Глебов взял чашку, сел обратно на свой стул, поставил блюдце на сдвинутые костлявые колени.

— Сядьте к столу, — строгим тоном приказал Ильяшенков.

Глебов встал, чтобы пересесть, блюдце разбилось.

— Вы арестованы, Михаил Павлович, — проговорил Ильяшенков. — Извольте ждать в приемной. Вас отведут.

Глебов криво повел плечом и стоя проглотил чай, точно водку. Потом поставил чашку на стол и вышел из комнаты.

* * *

Отставной майор Мартынов возвращался с места дуэли вместе с князем Васильчиковым. Гроза рокотала у них за спиной, постепенно растворяясь в небе, и время от времени посылала дальние, слабые молнии. Был восьмой час вечера.

Неожиданно Мартынов остановил коня и неловко завертелся в седле, пытаясь повернуть животное и поехать в обратном направлении.

Остановился и Васильчиков, красиво откинувшись в седле, приблизился к своему товарищу.

— Куда вы?

— Назад, — сказал Мартынов. По его бледному лицу стекала вода, такая прозрачная и неживая, что и само лицо казалось под нею мертвым. — Туда…

— Для чего? — спросил Васильчиков строго.

Мартынов вдруг быстро повел полными дрожащих слез глазами из стороны в сторону:

— Я там… черкеску забыл.

— Что, правда забыли? — нахмурился Васильчиков.

Мартынов с покаянным видом кивнул.

— Где? Там?

— Возле… тела… — сказал Мартынов.

— Плохо, — проговорил Васильчиков, оглядывая темные небеса. — Однако за ней вы сейчас не поедете. Отправляйтесь домой.

— Но ведь черкеска… возле тела, — слабо возразил Мартынов.

— Пошлете за ней завтра человека, — сказал Васильчиков. — Скажете, без черкески вам к коменданту явиться невозможно… Впрочем, у вас ведь, кажется, есть еще одна, белая… — Он чуть сжал бока коня коленями, надвинулся на отставного майора и навис над ним, высокий, тонкий, как хлыст, светленький далее в этом вечернем, послегрозовом сумраке. — За той вашей черкеской я после съезжу…

— Нет, я лучше сам… — Мартынов беспокойно озирался, всматриваясь в ночную темноту.

— Что это вы задумали? — тихо и неожиданно близко произнес Васильчиков.

Мартынов молчал. Потом пошевелил губами — голос как будто опоздал: губы уже сомкнулись, а в воздухе тихо прозвучало:

— К ним… горцам…

— С ума сошли? — загремел Васильчиков.

Мартынов глянул на него жалко и вместе с тем зло, как будто страшась наказания. Это показалось Васильчикову странным: как-то не ожидаешь увидеть смущение на лице античной статуи, подумалось ему мимолетно. Все равно как если бы мраморный Антиной вдруг смутился. Нечто против природы — будь то живая натура или же созданная искусной рукой ваятеля.

— Ничего с вами не будет, — сказал Васильчиков безжалостным тоном. — Поверьте. Ничего не будет. Нужно возвращаться в город. Сразу ступайте на квартиру и ни с кем не разговаривайте.

— Меня ведь арестуют, — глухо пробормотал Мартынов.

— Вот и хорошо, — сказал Васильчиков. — Посидите пока в остроге, наберитесь терпения, а потом я скажу вам, что говорить и как поступать. Потом.

Он потянул за повод мартыновского коня, и оба вновь поехали в сторону Пятигорска.

Спустя несколько времени Мартынов крикнул своему спутнику:

— Надо врача прислать!

Васильчиков промолчал.

Мартынов повторил — настойчивее:

— Надо врача прислать, хоть для формы, иначе ведь это будет убийство!

— Это и есть убийство, — сказал Васильчиков.

Но о враче мысль засела в его голове — поскольку оставался еще Мишка Глебов, — и потому по дороге, едва лишь показались первые строения, они свернули к дому одного из медиков.

Вышел хмурый лакей, недовольный отчаянным стуком в дверь и ставни и вместе с тем — выкриком, донесшимся с господской половины: «С ума они посходили, что ли?!»

— Чего надобно? — спросил хмурый лакей.

— Врача, быстро! — сказал Мартынов. — Раненый за городом, у подошвы Машука!

— Сейчас, что ли? — спросил лакей, почесав за ухом.

— Что там? — надрывались с господской половины. — Филька, что там? Чего хотят?

Явился доктор — в домашней куртке, недовольный.

— В такую погоду, — сказал Васильчиков, извиняясь, — мы и сами понимаем, что это невозможно… Но, может быть…

Доктор поразмыслил мгновение и покачал головой.

— Нет смысла, — проговорил он сквозь зубы. — Везите на квартиру, где хоть горячая вода есть… Я буду. Только позовите и скажите, куда ехать.

— Дом Чилаева, — сказал Мартынов. — Знаете?

Доктор кивнул и без лишнего слова скрылся в глубине дома.

— Этот не поедет, — молвил Васильчиков, снова садясь на лошадь.

— Надо найти дрожки, — сказал Мартынов. — Перевезем… в дом придут.

Васильчиков покосился на своего спутника, однако промолчал. Они проехали еще с полверсты и наконец нашли извозчика. Мартынов остался в седле; о чем Васильчиков разговаривал с извозчиком и сколько предлагал ему денег за поездку по такой дьявольской погоде в горы — осталось неизвестным; только славный малый кивнул головой и отправился запрягать лошадей.

Васильчиков приблизился к Мартынову.

— Подождем здесь, — предложил он.

«Здесь» — было на почтовой станции, где в изобилии имелись тараканы, во всем сходный с тараканами местный лакей и очень жидкий чай в стаканах. Все эти блага окружили обоих, но не произвели ни малейшего впечатления: Мартынов расхаживал по тесной комнатке взад и вперед, высматривая что-то, одному ему известное, в темном маленьком оконце, а Васильчиков сидел неподвижно и наблюдал за ним без особенной тревоги.

Однако спустя полчаса все переменилось: извозчик вернулся и, еще не распрягая лошадей, с дороги, закричал:

— Ехать невозможно: колеса вязнут!

Васильчиков быстро встал, вышел на крыльцо.

Дождя больше не было, но под ногами страшно хлюпало. Мартынов показался вслед за своим товарищем.

— Что? — спросил он.

— Поищем другого, — отозвался Васильчиков и быстро, не оборачиваясь, зашагал к своей лошади.

Они снова двинулись в путь.

— Помещик Мурлыкин держит биржевых лошадей! — крикнул им в спину добросердечный извозчик. — Может, у него спросить? У него и линейка получше!

— Слыхали? — обратился Васильчиков к Мартынову.

Тот кивнул безмолвно.

— Вы, голубчик, ни о чем пока не заботьтесь, — с неожиданной ласковостью сказал ему Васильчиков. — Ступайте к себе, хорошо? Я распоряжусь. Я и к Мурлыкину съезжу. А вы — ступайте.

* * *

Мартынов снимал комнаты во флигеле дома генеральши Верзилиной вместе с корнетом Глебовым. Когда он вернулся к себе, Глебова там уже не было.

Где теперь Михаил Павлович и куда отправился, Мартынов не знал. Он повернулся в комнате несколько раз, плохо понимая, для чего это делает; затем зажег свечу и сразу с какой-то мучительной растерянностью уставился в зеркало, озарившееся теплым, покойным светом.

«Уходите же, вы сделали свое дело». Мартынов повторил эти слова несколько раз, пробуя их на звук, — на русском и на французском, так, как они были сказаны в первый раз. В обоих случаях они заключали в себе непонятную сладость. Как от гниловатого яблока откусить, согнав с него сладострастную осу, — честное слово!

В детстве Мартынов любил, чтоб яблоки непременно были подгнившие. Нарочно их околачивал или мял, катая ладонью о стол, а после оставлял на пару часов. И сейчас ему мучительно захотелось такого яблока. «Какие глупости в голову идут», — подумал он, приглаживая бритую на горский манер голову. Немного отросшие светлые мягкие волосы щекотали ладонь.

Мартынов вновь повернулся к зеркалу. Стекло отразило, хоть и с неизбежными искажениями, но довольно верно, очень красивого молодого человека с правильным лицом. Классические черты, чуть водянистые глаза. «Началась моя новая жизнь, — старательно подумал он. — Я — убийца. Я должен что-то почувствовать».

Однако никаких чувств не было, и в своем внешнем облике никаких перемен он тоже высмотреть не сумел. Напротив, начали представляться картины будущего, одна другой безотраднее. Смерть, черная подруга, зловещая красавица в траурной бахромчатой мантилье, обернулась казенным мурлом. Тишина, прохладные ласковые пальцы на висках, стройное пение, шум кипарисов над могилой — все это умершему; к живущим же повернут совершенно иной лик смерти: разбирательство, скучное сидение в тюремной камере, бесчисленные вопросные листы, бесчувственный часовой при входе… и так на долгие годы.

«Обманули! — хотелось крикнуть. — Где шорох кожистых крыл? Где дыхание хладное могилы? Где вся та красота, что в стихах?»

Только удушливое казенное сукно. С этим и живи.

Мартынов опустился на стул, надломившись в талии. Стал ждать — стука в дверь, прихода солдат. Глебов, наверное, уж отправился с докладом к коменданту.

Мартынов содрогнулся всем телом, подумав о том, что означает это для него лично, для Николая Соломоновича Мартынова. Убийство сделано, оно позади, оно теперь навсегда ляжетна сердце — хорошо, если не похоронит под своей тяжестью…

К Мартынову постучали:

— Николай Соломонович, вы дома?

Мартынов поднял голову. Он узнал голос — пришел их с Глебовым сосед по квартире, полковник Зельмиц, немолодой, очень заслуженный офицер, начинавший военную карьеру еще при Александре Благословенном.

— Входите, Антон Карлович.

— А я вижу — у вас свет… Что так тускло? Где Михаил Павлович? Вы собираетесь к генеральше? Моя мадам уже при полной боевой выкладке — готова, — сказал Антон Карлович, оглядывая растерянного Мартынова. Постепенно веселость покидала почтенного полковника. — Что это с вами, Николай Соломонович? Где ваша замечательная черкеска?.. Что с вами? — спросил он, вдруг мрачнея. — Что случилось?

Мартынов поглядел на него безмолвно несколько секунд, а потом глупо сказал:

— Я не хотел… Я вообще стрелять не умею… Третий раз за жизнь стрелял…

— Что? — по-птичьи вскрикнул Зельмиц.

— Лермонтов… — сказал Мартынов. — Я убил его.

— Бал, — сказал Зельмиц. — Ждут ведь.

Он зажмурился, и слезы беспомощно побежали из-под сморщенных век. Отвернувшись от Мартынова, Зельмиц выскочил из комнат и бросился прочь. Николай Соломонович слышал, как хлопнула входная дверь, как отрывисто прозвучали голоса; затем все стихло.

Мартынов пересел к окну. Воцарилась удивительная тишина. На ночное небо поднялась уже полная луна, и было светло, почти как днем. «Какой странный день, — подумал он. — Огромный. Нет ему конца, и не будет. Только в детстве, на Рождество, такое бывало. Думалось: все, отныне все пойдет теперь иначе. Стану другим, буду хорошо учиться, во всем угождать матушке, сестер лелеять… А после забывалось за суетой. Но этот день — этот не забудется».

* * *

Князь Александр Васильчиков перехватил корнета Глебова уже на подходах к комендантскому дому — и мысленно поздравил себя с везением.

— Глебов! — крикнул он, подъезжая и резко останавливая коня.

Глебов замер.

— Вы? — спросил он. — Где дрожки? Я прождал больше часа… Миша кровью истекает…

— Он жив? — быстро спросил Васильчиков.

— Когда я уезжал, был жив, — сказал Глебов. — Я думал, вы уж там, с врачом и экипажем…

— Вышла задержка, — сморщился Васильчиков. — Никто ехать не хочет — погода канальская, колеса вязнут, доктора как один отказывают. Говорят — тащите на квартиру, там и посмотрим.

— Миша, — повторил Глебов. Он опустил веки, тяжело перевел дыхание, а затем поднял взгляд на Васильчикова.

Князь Александр выдержал этот взгляд не дрогнув.

— Я сейчас к Мурлыкину, помещику здешнему, — сообщил он. — У него и лошади есть, и телеги. Насчет денег не беспокойтесь, заплачу.

— Я насчет денег совершенно не беспокоюсь, — сказал Глебов ровным тоном.

— Вы к коменданту, как я вижу? — сменил тему Васильчиков.

— Ваши наблюдения соответствуют действительности, — ответил Глебов. — Я намерен сообщить коменданту о случившемся.

— Погодите, Михаил Павлович. — Васильчиков чуть надвинулся на корнета лошадью. — Да погодите же! Минутка у вас есть?

— У меня — вся жизнь, — сказал Глебов. — Это у Миши минутка осталась. Если еще осталась.

— Вы его бросили? — спросил Васильчиков.

Глебов чуть помолчал, а затем вскинулся:

— Я ждал вас, ждал… Дождь перестал, вас все нет… Я укрыл его шинелью и поехал.

— Скоро заберем, — проговорил Васильчиков.

— Пора бы. — Глебов опустил голову, посмотрел на грязь у себя под ногами. Тихо перевел дыхание.

— Как вы намерены доложить коменданту? — осведомился Васильчиков.

— Да уж как есть, — не поднимая головы, отозвался Глебов. — По всем пунктам.

— Погодите вы! — Васильчиков еще немного передвинул коня, загораживая своему собеседнику дорогу. — Да погодите!

Глебов уставился на него с удивлением.

— Не надо, чтобы все пострадали. Скажем, что один секундант был — у обоих, — предложил Васильчиков. — К чему впутывать в дело всех? У Столыпина неприятности будут, да и у остальных…

— Что вы предлагаете?

— Кинем монетку, — быстро продолжал Васильчиков. — Орел — мне идти и во всем сознаваться и на себя дело брать; решетка — вам, и вся ответственность — тоже ваша. Нам-то с вами бояться нечего: мой отец приближен к государю, вы — заслуженный офицер, герой…

Глебов неприятно скривился, как будто вдруг надкусил что-то тухлое, но тем не менее кивнул.

Васильчиков извлек кошелек, который уже не в первый раз за вечер получал удовольствие искупаться под таинственными лучами заката и явившейся ему на смену полной луны. Монетка взлетела вверх, сверкнула и на миг пропала, а затем вновь явилась на раскрытой ладони.

— Решетка, — молвил Глебов. — Мне идти.

На миг Васильчиков представил себе, как таким же тоном Глебов объявляет о своей решимости выйти на опасное дело первым; но затем все эти мысли отошли назад. Глебов махнул ему рукой и коснулся двери комендантова дома.

— Увидимся, Александр Илларионович! — сказал Мишка Глебов, скрываясь за дверью.

— Увидимся, — сквозь зубы сказал Васильчиков и тронул коня.

Дом помещика Мурлыкина находился неподалеку — как, впрочем, и все в Пятигорске, городе маленьком и только совсем недавно благоустроенном, лет пятнадцать назад.

У Мурлыкиных сразу согласились дать дрожки — коли случилось такое дело и нужно срочно отвезти в город раненого. Старший кучер, Кузьма Чухнин, к повелению немедля ехать из города и забирать от подошвы Машука подстреленного офицера отнесся, разумеется, без всякой охоты, однако спорить не стал. Лошади покидать стойло не хотели, воротили морды и разными способами показывали свое полное нежелание трудиться: приваливались боком к стенке и норовили придавить и самого кучера, посягнувшего на их законный покой. Однако совладали и с нравной скотиной, запрягли…

— Из господ-то кто поедет? — спросил Чухнин, разбирая волоки. — Вы, ваше высокоблагородие?

— Не знаю, в силах ли я, — сказал Васильчиков, адресуясь Мурлыкину, который тоже вышел на крыльцо и захотел знать, что в точности происходит.

Голос его прервался.

Стало тихо и неловко. Чухнин чмокнул губами, лошади равнодушно тронулись с места. Дрожки покатили к дому Чилаева, где квартировал князь Александр Васильчиков.

Дорогой Чухнин помалкивал. Васильчиков гарцевал с левой стороны, изящный и стройный. Казалось, он в точности знает, как поступать и что надлежит делать, потому и Чухнин решил в случае недоразумений обращаться по преимуществу к нему.

А недоразумения непременно возникнут, это Чухнин чувствовал всей своей многоопытной душой. Что за подстреленный офицер? Почему извозчик за ним не поехал — ведь почтовая станция вроде как ближе? Где врач? Или за врачом уже послали?

Помалкивает кучер; молчит и красивый барчук на холеном коне.

Неожиданно растрепанная тень выскочила из темноты, странно, кривовато подпрыгнула и повисла, ухватившись за узду. Васильчиков отпрянул, конь захрапел, мотнув головой. Пришелец вскрикнул:

— Александр Илларионович!

— Фу-ты, — проговорил Васильчиков, успокаиваясь и поглаживая разозленного коня по шее. Лоснящаяся шкура подергивалась под ладонью, фырканье постепенно становилось тише. — Антон Карлович! Напугали… Да на вас лица нет!

Тень действительно оказалась полковником Антоном Карловичем Зельмицем, и на нем точно лица не было: седые волосы дыбом, белесые глаза блуждают, губы мокры.

— Боже мой! Правда ли то, что сказал Николай Соломонович?

— Да не напирайте вы, коня пугаете… Большая беда, Антон Карлович, это правда, — произнес довольно ровным тоном Васильчиков и неожиданно сам заплакал. — Дуэль, несчастный выстрел — и Миша убит! Нужно тело забрать… Он там лежит, на месте… С ним корнет Глебов оставался, но дождь шел, и Глебов больше сидеть один, с покойником, под ливнем, не мог — накрыл его шинелью и уехал…

— О чем речь! — промолвил Зельмиц тихо. — Я поеду. Вы только укажите место.

— Я с вами, — сказал Васильчиков. — Только коня отведу. И грузина лермонтовского позову, пусть поможет.

Зельмиц уселся на дрожки и заплакал.

* * *

Проезжали мимо горящих окон в доме генеральши Верзилиной. Самого генерала Верзилина в ту пору в Пятигорске не было — дела службы прочно удерживали в Варшаве; но Мария Ивановна с тремя прекрасными дочками оставались на Кавказе и составляли одну из главных приманок водяного общества.

Стукнул ставень; показалась хорошенькая головка, гладко причесанная, с посверкивающим украшением на волосах. Знакомый голос окликнул:

— Александр Илларионович! Ждать заставляете…

— Эмилия Александровна, — шепнул Васильчиков своему спутнику. — Боже мой, ведь ждут! Скажите им — я не в силах больше… — И обратился к возчику: — Стой пока! Погоди…

Зельмиц медленно спустился с дрожек, приблизился к окну, но Эмилия уже скрылась в глубине комнат, уверенная в том, что сейчас к ним войдут. Антон Карлович постоял мгновение, а затем решился — дернул дверь, широким шагом миновал сени и оказался в комнате, где душно было от букетов, от грозы благоухавших крепче обыкновенного.

Шум девических платьев оглушал. Обширные туалеты генеральши располагались на креслах. Яркий свет делал выпуклой каждую складку. Глаза почтенной дамы удивительно засияли при виде входящего.

— Антон Карлович! Где вы бродите? — укоризненно молвила было она — и вдруг застыла при виде его лица: выпученные глаза, растрепанные, стоящие дыбом седые волосы. — Что?.. — шепнула Мария Ивановна. — Что случилось? — Губы ее немели от страха, и, спеша донести свое вопрошание до вошедшего, она тонко, нехорошо выкрикнула: — Да что же?.. Говорите!

— Наповал, ваше превосходительство! — Зельмиц схватился ладонями за свои худые щеки, надавил, словно пытаясь таким способом сделаться еще худее, еще меньше. — Ох… Наповал! — повторил он еще раз, с отчаянием водя по сторонам водянистыми, почти белыми глазами.

— Кто? — шевельнулись накрашенные, красиво сложенные бантиком губы генеральши. Бантик расплылся, расползся, слез на сторону, сделался просто пятном.

Зачарованно глядя в середину этого пятна, Зельмиц проговорил — неожиданно спокойным, громким, уверенным тоном:

— Мишель… Лермонтов.

Шум шелков оглушил его, болезненно резанул по слуху. Не прибавив больше ни слова, не сделав ни единого жеста, Мария Ивановна сползла с кресел и повалилась на пол: гора блестящей шумливой ткани, оковы корсета, светящееся колье на увядающей, но все еще дерзкой груди, волны выпавших из прически волос — все это простерлось на полу, сорвало с насестов девиц. Поднялись крики, легонько затопотали маленькие ножки — из рук в руки перелетел флакон с нюхательной солью, хлопнул снова ставень — душный букет полетел в ночную тьму и там пропал.

Эмилия Александровна остановилась возле открытого окна, подставила лицо ветру. Затем обратила к Зельмицу сухие глаза:

— Не верю.

— Голубушка, я сам… не верю. — Зельмиц махнул рукой и неловко, боком, заспешил к выходу.

— Не верю, — повторила Эмилия, глядя на то место, откуда скрылся старый полковник. — Этого не может быть. Мишель. Ми-шель… — Она несколько раз произнесла имя, как будто оно могло помочь ей ближе осознать действительность.

Затем вздохнула и обернулась к маменьке. Младшие сестры — насмерть перепуганная шестнадцатилетняя Надя и растерянная Аграфена — тащили тяжелую Марию Ивановну под руки, а она мотала головой и низко, бессмысленно подвывала, словно умоляла оставить ее в покое.

«Гости смотрят, стыдно, — подумала Эмилия. — Боже, как стыдно! Как… странно. И бала теперь не будет. Никогда».

* * *

Зельмиц выбежал на улицу, вскочил в дрожки.

— Сказали им? — зачем-то спросил Васильчиков, хотя и без того по расстроенному виду Антона Карловича все было ясно.

Зельмиц безнадежно махнул рукой — перед глазами Васильчикова мелькнули костлявые пальцы.

— Заварил там кашу… Генеральша в обмороке…

— А девицы?

— Не знаю, — признался Зельмиц. — Мои-то барыни еще не знают, а проведают, так заплачут — подумать страшно!

Васильчиков промолчал.

Ночь становилась все глубже, но и луна светила все ярче, так что дорога расстилалась ясная, почти как днем. В сером свете одни горы казались плоскими, точно вырезанными из картона, другие же обрели невиданный объем и явили совершенно новые тени и провалы, каких нельзя заметить было днем.

Васильчиков уверенно направлял коня… и вдруг остановился. Навстречу ему шагнул какой-то человек. Только что его здесь не было, в этом Васильчиков мог бы поклясться, и однако же в следующее мгновение он отделился от скалы и метнулся навстречу дрожкам.

— Тпру! — проговорил Чухнин, натягивая вожжи.

Лошади с видом полного безразличия стали.

Было тихо, гроза миновала, и ни одна из барских затей не могла смутить безмятежного спокойствия сих бессловесных исполнителей человечьей воли.

Незнакомец вышел на лунный свет и тотчас перестал быть незнакомцем. Васильчиков недовольным тоном проговорил:

— Умеете вы напугать, Дорохов!

— Ой, — отозвался Дорохов, морща нос. — Уж не мне вас пугать! А с вами кто?

Он подошел ближе к дрожкам и довольно бесцеремонно заглянул прямо в лицо седоку. Затем выражение его лица изменилось, смягчилось, углы рта под резко очерченными усами опустились.

— Сказал бы вам «доброй ночи», Антон Карлович, но больно уж недобра ночь…

Дорохову, сыну прославленного генерала, было лет тридцать пять. Разжалованный за очередную «историю», он недавно — во второй или третий раз за свою бурную карьеру — выслужился до поручика, однако до сих пор таскал солдатскую шинель и поправлял на водах здоровье в ожидании лучшей доли. Один глаз у него после контузии головы плохо видел, и Дорохов имел обыкновение, вглядываясь, прищуривать здоровый, причем вся правая половина его лица сморщивалась. Зельмиц не слишком жаловал его: человек «отъявленной репутации», Дорохов вечно оказывался в гуще самых тяжелых и неприятных событий. Только личная храбрость да отцовские заслуги удерживали этого человека где-то на самом краю хорошего общества, откуда он то и дело срывался, повисая одной ногой в прямом смысле слова над пропастью.

Васильчиков подал коня немного назад.

— Вы все время здесь оставались?

Дорохов повернул голову на голос, усы на бледном лице шевельнулись, как живые, глаза темно блеснули:

— Вас дожидался.

— Что Мишель? — спросил Васильчиков.

Дорохов не ответил. Криво махнул рукой. Теперь

Антон Карлович заметил тело, лежащее на краю поляны, и сошел на землю. После дождя под ногами хлюпало, от свежего, напитанного озоном воздуха чуть кружилась голова.

— Погодите, я шинель дам, — сказал Дорохов, сбрасывая шинель с плеча и приближаясь к Зельмицу. — Мою не жалко…

Васильчиков спешился, подошел — словно бы для того, чтобы помочь, однако ничего делать не стал, просто остановился рядом с убитым и стал смотреть, как Дорохов с Зельмицем укладывают его на солдатскую шинель и тащат к дрожкам. Потом посмотрел еще на то место, где лежал все это время убитый. Вздохнул еле слышно и вернулся к своему коню.

— Трогай, — сказал Зельмиц, обращаясь к возчику. Затем повернулся в сторону Дорохова: — А вы, Руфин Иванович, с нами поедете?

— Нет уж, — сказал Дорохов. — Про меня и так… слухи ходят. Я после. Найдете меня, если что.

— Если — что? — спросил Васильчиков, опять в седле.

Дорохов задрал голову, глянул на всадника.

— А мало ли что, — сказал он. — Мишеля ведь застрелили. Дело будет. Может, что потребуется. Никогда не знаешь заранее. Ну, пойду я.

И скрылася в темноте — беззвучный и неуловимый будто тень.

— Хуже всякого татарина, — сказал Васильчиков вполголоса. — Вот уж человек неприятный!

— Непоседливый, это точно, — согласился Зельмиц. — Я думаю, это нрав у него такой, — против собственного нрава человеку трудно бывает идти. Так вот и какой-нибудь здешний горский дикарь: он бы и рад дружбу свести, и выгоду понимает, и торговать готов… но потом все равно натура верх возьмет. Против этого человек почти бессилен.

— А вы натурфилософ, Антон Карлович, — сказал Васильчиков и погнал коня по дороге обратно к городу.

Дрожки покатили следом. Чухнин на козлах то и дело крестился и бормотал под нос разные обрывки, какие приходили на ум из погребальной службы. Больше всего почему-то в голове его пели тонкие старушечьи голоса: «Упокой, Господи, душу рабы Твоея…». («Рабы» — потому что последнее погребение, на котором присутствовал Чухнин, было пето по старушке Мурлыкиной, совсем дряхлой барыне, господской маменьке. Пели долго, с великим тщанием, вот и засело в памяти.)

Зельмиц придерживал голову мертвого Лермонтова, чтобы не моталась. Пальцы машинально гладили висок убитого. «Миша, — подумал Антон Карлович, — вот ведь угораздило… Миша…»

Дорога тихо влилась в город, побежали по обе ее стороны домики, беленькие, крытые соломой, в ярком лунном свете синеватые. Васильчиков проговорил, неожиданно приблизившись к дрожкам и разрушая тишину:

— Велено было доставить на гауптвахту.

— Какая гауптвахта! — сказал Зельмиц. — Он ведь мертв…

Миновали здание гауптвахты, выросла впереди Скорбященская церковь. «И сюда опоздали», — шепнул Зельмиц убитому Мишелю. Чухнин чуть натянул вожжи, привстал, осенил себя крестом, затем обернулся на господ. Зельмиц покачал головой:

— Вези на квартиру, в чилаевский дом.

Дрожки пробежали еще немного — и стали перед знакомым крыльцом.

* * *

Князь Александр Илларионович Васильчиков спешил: ночь скоро закончится, а у него оставалось в горах еще одно дело…

Только под утро он вернулся к себе, измученный, почти без сил. Постучал в окно соседнего флигеля, где видел в узкую щель теплившийся свет. Спустя короткое время окно отворилось, и явился капитан Столыпин, блистательный красавец, от волнений минувшего вечера и особенно — ночи потускневший, обмякший.

— Не спите? — обратился к нему Васильчиков.

Столыпин покачал головой, затем промолвил тихо:

— Погодите, я вам открою.

Миновав сени и прихожую, Васильчиков вслед за своим провожатым прошел через две или три комнаты и оказался в той, где горело несколько свечей. У окна на столе лежал покойник, уже обмытый и переодетый в чистое. Окровавленные тряпки лежали на полу — убрать их почему-то не было времени.

— Его одежда? — спросил Васильчиков, избегая смотреть в сторону стола и указывая пальцем на груду тряпья.

Столыпин промолчал. Высокий, стройный, очень красивый, он принадлежал к тому типу людей, что не дурнеют ни от горя, ни от перенесенных испытаний. В иных случаях это служит им дурную службу. Алексей Аркадьевич приблизился к столу и остановился у покойного в головах.

Восковое лицо покойного уставилось в невысокий потолок, неживые глаза поблескивали, точно наполненные слезами, — веки упорно не желали опускаться. И окостеневшие руки никак было не скрестить на груди, поэтому они застыли в неловком положении. Это было заметно — даже несмотря на то, что тело накрыли покрывалом до подбородка.

— Что дальше? — глухо спросил Столыпин.

— Завтра пойду к Ильяшенкову, скажу на себя, — отозвался Васильчиков. — Не то вообразят, будто у Глебова с Мартыновым был сговор. Все-таки они жили на одной квартире. Решат, что корнет Глебов договорился с нашим горцем — убить Мишеля… Кстати, где пистолеты? — спохватился он.

— Забрали для следствия, — ответил Столыпин.

Васильчиков чуть покусал губу.

Пистолеты — тяжелые дальнобойные «кухенройтеры» — принадлежали Столыпину.

— Ладно, — вымолвил наконец Александр Илларионович. — Про пистолеты надо будет подумать. Хорошо еще, что Мишка Глебов — человек чести…

— Мишка, по своей обязанности секунданта, будет выгораживать Мартынова, — сказал Столыпин, тонкий знаток писаных и неписаных дуэльных обычаев. — Мишка доверчив… черт бы его побрал!

Васильчиков кривовато пожал плечами.

— Ну, так же принято, — сказал он. — Принято, вот и все… Мишелю уже не помочь, а живого нужно спасти. О вашем участии говорить не будем.

— Неужто Ильяшенков поверит?

— Ильяшенков, конечно, не поверит, но это и незачем: он человек здравомыслящий… Чем меньше народу замешано, тем лучше. Ладно, Алексей Аркадьевич, прощайте — я пойду. Завтра тяжелый день. Меня ведь как лицо штатское засадят в острог, пожалуй, к каким-нибудь варнакам…

Васильчиков мельком глянул в сторону стола и лежащего на нем мертвеца, быстро отвел глаза и стремительно зашагал к выходу. Столыпин не пошевелился даже для того, чтобы закрыть за ним дверь.

Глава вторая БУМАГИ

Исследование дела комендант поручил Пятигорскому плац-майору, подполковнику Унтилову. Утро началось с писания бумаг — в чем, впрочем, невелика была нужда, поскольку Ильяшенков все равно послал с самого раннего часа казака за Унтиловым и все предписания вручил ему лично.

Филипп Федорович Унтилов был приблизительно одних лет с Ильяшенковым, но в отличие от добрейшего Василия Ивановича не пользовался такой всесторонней любовью. Ильяшенков изумительно умел путаться обстоятельств, обезоруживающе хлопотал, искренне огорчался — его и высшее начальство любило, не только подчиненные. К тому же, что и говорить, Василий Иванович в своем деле разбирался замечательно и если и разводил суету, то всегда по делу и очень редко — излишнюю.

Унтилов был совершенно другой человек. Кавказская армия точно была гранильным станком, который подбирал для всякого материала свой инструмент и создавал совершенно различные огранки. Сухой и прямой, неприятно молчаливый, Филипп Федорович не располагал к долгим разговорам. Иные гадали, почему он, Георгиевский кавалер, много лет служивший на Кавказе, до сих пор остается подполковником. Передавали, впрочем, один занятный анекдот.

Будто бы вскорости после кончины Александра Благословенного состоялся у Унтилова с неким неприметным человеком один разговор. Неизвестно, о чем ратовал неизвестный; Филипп Федорович слушал его долго (беседа проходила хоть и тихим голосом, но в присутствии нескольких других господ офицеров, которые и сделались источниками распространения анекдота). Серые, комковатые — как будто неряшливые — брови Филиппа Федоровича чуть шевелились все то время, пока собеседник говорил. Со стороны казалось: к загорелому, темно-багровому тощему лицу прилипли две гусеницы и тщетно пытаются отодрать мягкое брюшко.

Затем Унтилов ответил — против обыкновения довольно громко:

— А вот был у меня тут забавный случай в лакейской… Явился Ерошка — вы его, разумеется, не знаете, но это мой кучер, — и с донесением на Ермошку. Сей почтенный человек вам также незнаком, но это мой повар. Что один, дескать, таскает у меня мелкие деньги и две бутылки хорошего шампанского тоже зачем-то спер, а другой это, значит, наблюдал и теперь как самовидец сообщает. Хэ, забавно мне стало, разумеется… — Унтилов запустил тощий узловатый палец в глубокую дырку на своем подбородке, почесал ее и немного растерянным тоном заключил: — Ну так я высек обоих, чтоб и не воровали, и не доносили, — и дело с концом! А может, он и не воровал вовсе, откуда мне знать — я же не разбирался…

Вот после этого странного разговора о двух лукавых холопах прекратилось повышение Филиппа Федоровича в чинах. Самому это странным не казалось, и жалоб никаких подполковник Унтилов не высказывал.

Получив предписание из трясущихся рук Ильяшенкова (комендант провел бессонную ночь!), Унтилов тяжело опустился на стул, заложил ногу на ногу.

— Как будем исследовать? — спросил он. — Что они говорят? Будто один секундант был?

Василий Иванович сказал немного невпопад:

— Я в штаб армии отправил донесение… И в Пятигорскую городскую частную управу…

Унтилов чуть шевельнул носом, как будто хотел поморщиться, но передумал.

— Жандармов пришлют…

— А пусть бы и прислали! — вскрикнул Василий Иванович. — Я-то думал, мальчишки друг друга поранили — и разошлись, а он… Он же помер!

— Чьи были пистолеты? — спросил Унтилов.

— Мартынов показывает, будто глебовские…

— А что еще он может показывать — если был только один секундант и никто больше о поединке не знал… — сказал Унтилов, поднимаясь. — Мне до всякой истины докапываться, Василий Иванович, или придержать коней?

Ильяшенков посмотрел на него, сидя, снизу вверх; в серых круглых глазах коменданта появилось страдание.

— Как с вами всегда трудно, Филипп Федорович! Для чего непременно так говорить, чтобы другим делалось неловко?

Унтилов кривовато пожал острыми плечами:

— Я ведь вам только то говорю, о чем думаю.

— Вы мне все рассказывайте, — решил Ильяшенков. — Там решится.

— Давайте сейчас решим, пока жандармы не понаехали, — предложил Унтилов. — Из штаба армии непременно предложат добавить в комиссию полковника-другого и сплошь в голубом.

— Ну и будете сотрудничать с полковником в голубом! — разъярился Ильяшенков. — Умные все стали! У всякого свое мнение.

Унтилов посмотрел на коменданта с непонятной ласковостью, как на огорченное дитя, после чего вздохнул:

— Я этого Лермонтова почти не знал. Скакал какой-то кузнечик по балам… Стихи — это он сочинял? Говорят, в деле был и отличился, только орденами его обошли. Равно и чинами.

— Это не наше с вами дело, Филипп Федорович. Да и поручику Лермонтову до сего уже дел никаких нет. А вот еще одно: как будем его хоронить?

— Средства-то найдутся — или все по балам раскидал? — спросил Унтилов.

Ильяшенков досадливо сморщился:

— Он ведь самоубийца… Как бы отец протоиерей вообще его хоронить не отказался.

— А мы к молодому батюшке подкатим, к отцу Василию, — сказал Унтилов. — Авось по молодости явит лихачество и отпоет вечную память нашему новопреставленному рабу Божию… Как его было святое имя?

— Михаил.

— Хорошее имя, — сказал Унтилов. — Прощайте пока, Василий Иванович.

Он резко наклонил голову, затем повернулся и вышел. Ильяшенков посмотрел ему вслед с печалью. Он предвидел долгий день, полный неприятных хлопот.

Хлопоты начались почти тотчас. Сперва прибежали из острога — со слезной мольбой от отставного майора Мартынова. Казак не знал, смеяться или плакать, когда передавал мартыновское прошение, написанное кривым почерком на неряшливом листке.

— Там, ваше высокоблагородие, кроме господина отставного майора еще два арестанта заседают… Один все ругается. Наблюдать страсть: сидит, в стену пялится и поносные слова произносит. Одним тоном, вроде как дите в люльке, когда голос пробует: агу, агу, агу… Другой Псалтирь читает — тем же тоном, на одной ноте, ровно муха. А господин Мартынов сидит там, как Спаситель меж двух разбойников… Прости, Господи…

Мартынов слезно умолял господина коменданта снизойти к былым его, Мартынова, военным заслугам и перевести на гауптвахту, под родное армейское крыло.

— Оставь пока, — сказал казаку Ильяшенков и снова оказался в одиночестве. Поглядывал то на прошение, то в окошко. День начался чудный, лазоревый, с бледно-фиолетовыми горами на горизонте — на их фоне белые дома выглядели особенно объемными и ярко-светлыми.

Досада медленно закипала: непременно нужно вмешивать в эдакое прелестное существование разные глупости! Что им всем не живется? Приехали на воды, лечатся, устраивают балы, пишут в альбомы буриме… И в одном из этих милых домиков лежит застреленный из «кухенройтера» поручик — и неизвестно еще, как хоронить его и какие в связи с этим поднимутся шумы и крики…

— Князь Васильчиков! — браво рявкнул казак и скрылся прежде, чем комендант повернул в его сторону тяжелую голову.

Васильчиков проник в комнату, расположился среди казенной мебели и разом привнес в просто убранную комнату с белеными стенами неистребимый великосветский дух.

— Слушаю вас, ваше сиятельство, — сказал комендант.

— Вчера ввечеру, — начал Васильчиков непринужденно, — корнет Глебов заявил на себя как на секунданта в злосчастной дуэли поручика Лермонтова…

— Это мне отлично известно, — ответил комендант сухим тоном.

Васильчиков ничуть не смутился. Заложил ногу на ногу. Отменно хорош собой, хоть и жидковат — слишком длинный, подумал комендант. И отец — генерал, герой Отечественной войны, светлейший князь и любимец государя Николая Павловича… Ох.

— Это не вполне соответствует действительности, — продолжал Васильчиков.

«Ничуть не сомневался» — отразилось на широком красном лице коменданта.

— Потому что, собственно говоря, секундантов было два, — продолжал князь.

— Не четыре? — спросил комендант.

— Ну… На самом деле, официально, два.

— Внимательно слушаю.

— Собственно, мы с корнетом Глебовым оба решили взять на себя эту обязанность, поскольку примирить противников никакой возможности не было…

Ильяшенков притянул к себе лист бумаги.

— Стало быть, секундантов было два, — проговорил он. — Могу ли я полюбопытствовать о подробностях?

— Сказать по правде, мы определенно не договорились, кто будет чьим секундантом, поскольку являлись общими друзьями… Однако, поскольку корнет Глебов живет на одной квартире с отставным майором Мартыновым, то секундантом Мартынова вызвался быть я… А корнет Глебов, соответственно, — секундантом поручика Лермонтова.

— А! — сказал Ильяшенков. — Отлично. Так и запишем. — Он набросал несколько слов на листке, а потом поднял на Васильчикова глаза, совершенно не добродушные и не глуповатые, как обычно, а неприязненные, полные затаенной малороссийской хитрости. — Так и запишем… Я так полагаю, имеет смысл всех вас, соколики, поместить до кучи на одной гауптвахте, чтобы удобнее было… Вот и господин Мартынов о том же хлопочет.

Васильчиков встал, раскланялся.

Лукавый хохол смотрел на него с тоской, в мыслях проклиная недостаточность своего лукавства.

* * *

Жандармский корпус отозвался на происшествие почти мгновенно, и город наводнился голубыми мундирами — как будто в Пятигорске неожиданно осела для отдыха стая перелетных птиц. Впрочем, на ход исследования по делу они никакого влияния не оказывали — больше служили для нервирования некоторых членов пятигорского общества.

В середине дня, под палящим июльским солнцем, комиссия следователей отправилась осматривать место поединка. Оба секунданта находились при этом и показывали путь, давая по мере надобности объяснения.

Странно было ехать по тому же пути и видеть те же горы как бы при новом свете. Отсутствие в мире Мишеля никак не сказалось на обличии природы: никаких перемен, и скоро исчезнут последние следы случившегося…

Васильчиков приблизился к корнету Глебову. Унтилов видел, однако не препятствовал, и Васильчиков негромко сказал:

— Будем показывать в защиту оставшегося…

«Оставшийся» — Мартынов — до сих пор находился в остроге и к месту поединка не ездил.

Глебов молча кивнул. Князь глянул на него искоса с хорошо скрытым сожалением: что честен — не всегда удобно, зато доверчив — цены такому нет.

Глебов вздохнул, отвернулся, стал смотреть на дорогу. Он всё чуть морщился, как будто от небольшой боли. Дорога вильнула, окончательно спрятав вдали город, и в дрожащем воздухе предстали новые разноцветные горы: сейчас они казались лепестками гигантского цветка. Подвижный, все время изменяющийся горизонт завораживал. Пыль, прибитая вчерашней грозой, снова воспряла, и к середине дня дорога пахла одуряюще: пылкими камнями и особенной горькой травой.

Четыре версты проделали довольно быстро. Оба секунданта остановились у полукруглой поляны, как будто нарочно обведенной кустарником сбоку от дороги.

— Это здесь, — сказал Глебов, направляя коня к кустам.

Следователи спешились. Трава на поляне вся была истоптана — там довольно долго ходили несколько человек, а возле поломанных кустов, совершенно очевидно, бились привязанные кони, испуганные грозой. Остался и след от беговых дрожек.

— А там что? — спросил Унтилов, щурясь.

За кустами что-то белело, точно кусок соли.

— Должно быть, мартыновская черкеска, — сказал Васильчиков. — Он ее вчера забыл и очень убивался. Дескать, не могу без нее к господину коменданту явиться… Как ребенок!

Унтилов несколько раз дернул углом рта, затем быстро подошел и поднял черкеску. Она вся намокла и была испачкана. Подполковник выронил ее обратно на землю.

— Потом человека надо прислать, — сказал он брезгливо.

Глебов давал объяснения касательно барьера:

— Здесь по дороге и отмерили пятнадцать шагов. С той стороны Мартынова поставили, а с этой — Лермонтова. Сходились от десяти шагов и стреляли уже от самого барьера…

— На пятнадцати шагах? — уточнил квартальный надзиратель господин Марушевский, человек сравнительно молодой, но ни за что бы не ставший стреляться — ни ради каких причин!

— Ну да, — сказал Глебов. — На пятнадцати… Князь Васильчиков отмерял. У него ноги длинные, он нарочно так шел, чтобы расстояние побольше. А Лермонтов так и не выстрелил…

Он чуть отошел и показал темное пятно на обочине:

— Вот здесь он и лежал…

Подполковник Унтилов все ходил по поляне, поворачиваясь то так, то эдак, а то вдруг ныряя к самой траве и высматривая в ней разные следы. Затем выбрался на дорогу и заставил Глебова еще раз повторить пояснения касательно барьера: кто отмерял шаги, какие, где лежали шапки, отмечающие самый барьер и те десять шагов, которые они прошли до последней черты.

— Стало быть, поручик Лермонтов стоял от юга к северу… — повторил Унтилов и, сделав внезапный прыжок, развернулся на дороге. — Вот так? И здесь он стоял? А как, позвольте узнать, стреляли? Я к тому, что дорога немного поднимается вверх…

— Мишель подошел и ждал, — сказал Глебов. — Стоял и ждал.

— Позвольте, это ведь вы командовали, чтобы сходились? — перебил Унтилов.

Глебов кивнул.

— Он ждал, — повторил он, — а Николай в него целил. Николай плохо стреляет…

— Позвольте, — опять перебил Унтилов, — так ведь это неважно, кто как стреляет, — с десяти шагов промахнуться мудрено.

— С пятнадцати, — поправил Глебов. — Вы не путайте меня, господин подполковник, они с пятнадцати стрелялись.

— Ну ладно, хорошо, хорошо…

— А Мартынов все смотрел и ждал чего-то, — повторил еще раз Глебов, — но после вдруг повернул пистолет эдак вот, курком в сторону — по-французски, — и быстро выстрелил…

— А позвольте, — сказал Унтилов, — это ведь правда, что у господина Мартынова и прежде была дуэль, в Вильне, кажется… И там он опять стрелял по-французски — и снова, кстати, попал…

— Я не знаю, — сказал Глебов с несчастным видом. — Может быть. Я только знаю, что Мишель — он ведь не выстрелил.

— Возможно, господин Лермонтов ждал, пока его противник произведет первый выстрел, — сказал Унтилов неприятным, скрипучим голосом и посмотрел на солнце. Затем вновь перевел взор на Глебова. По корнету плавали огненные кольца и спирали. Унтилов моргнул несколько раз, и спирали исчезли.

— Мишель, по-моему, вообще не хотел стрелять, — сказал Глебов.

— Да? — сказал Унтилов. — А из чего это явствовало?

Васильчиков приблизился и вмешался в разговор:

— Полагаю, поручик Лермонтов избрал более рискованную, зато более смертоносную тактику. Известно ведь, что стреляющий первым всегда становится пассивной жертвой перед пистолетом более хладнокровного поединщика. Он пальнет, промажет — либо даже попадет, но не насмерть… Тут-то подзывай его к самому барьеру и расстреливай в упор.

— И вы полагаете, — сказал Унтилов, поворачиваясь к Васильчикову и устремляя свои водянистые глаза прямо на него, — что поручик Лермонтов решил придерживаться именно такой тактики?

Васильчиков пожал плечами:

— Ничто не говорит об обратном.

— А! — Унтилов отскочил от Васильчикова и быстро приблизился к барьеру. — Вот здесь, как вы говорите, они начали сходиться, а тут остановились, и Лермонтов упал… Ну вот тут, где кровь. Кровь видите? Хорошо видите кровь?

Васильчиков осторожно сказал:

— Я вижу, где истекла кровь, господин подполковник. К чему вы переспрашиваете?

— Мне важно знать, ваше сиятельство, видите ли вы отчетливо это место.

— Да, — сказал Васильчиков, скрывая раздражение. — Я отчетливо вижу то место, где осталась кровь.

— Это ведь у самого барьера было, — промолвил Унтилов. — Он у самого барьера стоял, ваш Мишель.

— И Николай — тоже, — вступился Глебов.

— Стало быть, оба стояли у барьера. А после Мартынов выстрелил. Так кто кого расстрелял в упор? — спросил Унтилов.

— Нет, господин подполковник, здесь вы неправы, — сказал Глебов, приближаясь. — Они оба могли стрелять. Николай тоже рисковал.

— Отлично, — отозвался Унтилов. — Так и запишем в рапорте, что Николай тоже рисковал. Так рисковал, что черкеску забыл, — прибавил он зачем-то и не без удивления заметил, как передернуло князя Васильчикова.

Затем Унтилов окинул взглядом прочих членов комиссии: они бродили по дороге, то вскидывая воображаемые пистолеты, то вертя головами и прикидывая, с какой стороны в ту пору светило солнце, а после соображая — никакого солнца не было, шел дождь, небо было затянуто тучами…

— Ну что ж, господа, — повысив голос, произнес подполковник Унтилов, — полагаю, здесь нам больше делать нечего. После разъяснений господ секундантов касательно места поединка общая картина дуэли становится более-менее ясной. Предлагаю вернуться в Пятигорск и составить там отчет.

* * *

Ильяшенков встретил главу следственной комиссии сообщением:

— Я, Филипп Федорович, распорядился, чтобы всю компанию перевели на гауптвахту: и Мартынова, и обоих секундантов…

Унтилов замер. Затем осведомился:

— Могу я полюбопытствовать — для чего?

— Можете, Филипп Федорович. — Ильяшенков обмакнул лицо платком. — Можете. Я вам даже отвечу…

— Да не трудитесь, — резко проговорил Унтилов, — небось для того, чтоб им врать ловчее было. Что, угадал?

— А хоть бы и угадали! — Ильяшенков, очень красный, глянул устало и разозленно. Он не любил злиться, сразу утомлялся. — Ну да, разумеется, они будут врать. Принято ведь — оставшегося в живых поединщика всеми силами выгораживать. Непременно будут выгораживать! Так пусть хоть сговариваются между собой и врут складно, не то нам с вами в несколько месяцев от этого дела будет не выпутаться. Уже ведь и старому князю Васильчикову сообщение отправлено. Через недельку начнут нас с вами из Петербурга теребить — чтобы обелили, сколько возможно, господ Мартынова с секундантами и закрыли производство дела. Вы опросные листы уже составили?

— В общем и целом, — сказал Унтилов. — Осталось только их написать.

— Пусть они между собой сообщаются, а? Арестанты, — почти просительно сказал Ильяшенков. — Если попросят бумагу, не препятствуйте и дайте им. А для освидетельствования тела пригласите молодого лекаря, господина Барклая-де-Толли.

— Что не господина Реброва? — осведомился Унтилов. — Он вроде бы более опытен.

— У господина Реброва много дел с живыми, пусть покойниками молодой занимается. Покойникам все равно. — Ильяшенков фыркнул. — Был бы сей Барклай такой же мастер делать из полумертвых — живых, каков был мастер делать из живых — покойных тот, прежний Барклай… Ну, тогда бы другой разговор.

Унтилов видел, что Ильяшенков силится пересказать чужую остроту и безнадежно в ней путается, однако прерывать или огорчать коменданта не захотел, засмеялся послушно. Ильяшенков остался доволен.

— Стало быть, на молодом лекаре настаиваете?

— Не настаиваю, а просто говорю вам, как поступить, — сказал комендант. — Пусть подробно все отпишет. Сами поприсутствуйте.

— Родственники будут настаивать на церковном погребении, — начал новую тему Унтилов.

Ильяшенков, предвидя новый букет затруднений, застрадал.

— Давайте завтра этот вопрос обсудим… Ступайте, Филипп Федорович, ступайте! Отправьте господину Барклаю-де-Толлн предписание заняться этим делом, да и лично с ним поговорите. Подготовьте окончательно опросные листы… Все прочее — завтра.

— Ладно, — сказал Унтилов, вставая.

«До чего невежлив, — думал Ильяшенков, приникая к новой чашке горячего чаю, — невежлив и умеет быть неудобен. Но… понятлив и честен. Главное — понятлив. Хотя совершенно без сострадания».

Он дунул на пар, расплескал несколько капель на блюдце и шумно отпил первый глоток. Когда в брюхе от чая делается пожар, то и раскаленный полуденный воздух кажется не таким горячим. Тем Василий Иванович и целился от здешнего климата.

* * *

Эмилия Александровна, старшая дочь генеральши Верзилиной, пришла к дому капитана Чилаева ближе к вечеру шестнадцатого июля. Десятка полтора человек из местных мещан зачем-то толкались во дворе, вытягивали шеи и прислушивались к происходящему в доме. Велись вполголоса разговоры, пересказывались досужие сплетни и сообщались различные пророчества.

«Удивительное дело, — подумала про себя Эмилия Александровна, — отчего русскому человеку непременно нужно прийти и стоять поблизости от умершего? Какой-то в этом, несомненно, кроется важный смысл. Желание участвовать, должно быть… Нет, — продолжала она рассуждать, медленно приближаясь к домику и уже хорошо видя размазанные по его беленым стенам потеки после вчерашнего ливня, которых уже завтра не будет видно и следа, — нет, несомненно, для многих созерцание мертвого тела доставляет определенного рода наслаждение. Но ведь эти-то даже мертвого тела не видят, просто стоят целый день на солнцепеке у стены, за которой лежит мертвое тело…»

Тут она попыталась заранее представить себе это мертвое тело и содрогнулась. Несколько дней назад они танцевали. И в день смерти опять собирались танцевать…

— А вот ведь и она самоё, — прозвучал голос у нее за спиной.

Эмилия повернулась, но по лицам стоявших во дворе не смогла определить, кто именно это произнес.

Ясное дело, сплетничали о женщине, из-за которой два офицера стрелялись и один убил другого. Эмилия чуть прикусила кругленькую нижнюю губку. Она была красива и хорошо сознавала это. Но вместе с тем Эмилия была уже немолода — и это она тоже знала. С покойным Мишелем ровесница. Но если Мишель еще считался «юношей», то незамужняя Эмилия — уже «старая дева». Хоть поклонников по-прежнему море. Потому что был в Эмилии Александровне тот неистребимый польский перчик, унаследованный от матушки, который до пожилого возраста делает женщину привлекательной. Вот и матушка, Мария Ивановна, хоть и генеральша, хоть и солидная дама, а все равно — «дьявольски хороша». Тот же Мишель за ней полушуточно увивался, ручки целовал. Как она в обморок-то упала, когда о Мише сказали!..

Эмилия не могла бы в точности для себя определить, приятны ей все эти перешептывания и косые взгляды — или отвратительны. В конце концов — сделав еще четыре шага — решила: отвратительны. Конечно, для какой-нибудь кокетки и отрады нет иной, кроме как считать себя причиной смерти молодого, полного сил и жизни офицера. Только все это бесчеловечно и в конечном счете — глупо. Они с Мишелем были добрые друзья.

Эмилия ступила на порог и скрылась за дверью прежде, чем услышала новый голос:

— Точно говорили ведь, что примет смерть из-за спорной женки… Вчера кучер ихний рассказывали. Был такой разговор.

В комнатах было темно, так что глаза не сразу привыкли, а отрадная после каленого жара прохлада показалась едва ли не могильной. Затем все вокруг прояснилось, и Эмилия тихо пошла по комнатам: миновала столыпинские и, завернув за угол, оказалась в тех, что снимал для себя поручик Лермонтов. Там было людно и вместе с тем как-то уютно. На столе у раскрытого окна, прямо против ломящихся в дом пахучих веток, лежал Мишель, до груди закрытый покрывалом. Свечи не горели, и в комнатах не было удушливого воскового запаха, который вкупе с монотонным бормотанием читающих Псалтирь обычно наполняют помещение совершенно особенной, тоскливой атмосферой смерти. Ни старушек-богаделенок, ни монашек, ни стекшихся со всех краев нищих с их характерным запахом — ничего. Напротив, было свежо и покойно.

Эмилия остановилась на пороге, постояла, свыкаясь с обстановкой. Лермонтовский грузин — шестнадцатилетний мальчик, крепостной Чилаева, нанятый Лермонтовым вместе с комнатами, — с убитым видом сидел в головах на табурете и сгонял мух. Он был светленький, с тонким удлиненным лицом, почти акварельной наружности. Слаза и нос у него покраснели — видать, всю ночь плакал.

С другой стороны стола сидел художник Шведе. Он приехал в Пятигорск вместе с одной богатой семьей, где давал уроки живописи, и прекрасно проводил время — рисуя местные пейзажи и местных прелестниц. Сейчас он снимал портрет с покойного Мишеля. Краски, кисти, ножички для очинки свинцовых карандашей — все это позвякивало тихо, деликатно, точно медицинский инструмент.

Красавец Алексей Аркадьевич Столыпин застыл поблизости на диване. Он не переменил положения даже после того, как Эмилия вошла, только на миг встретился с ней взором и тотчас отвел глаза.

Эмилия ощутила некоторую растерянность. Она не знала, как себя вести, когда мужчина не встает, не идет торопливо ей навстречу, не целует руки и не предлагает сесть. Поэтому она избрала другое поведение — не светское, а «простонародное»: приблизилась к покойному, осенила себя крестом несколько раз и чуть приложилась губами к его лбу, а после сама уселась в единственное свободное кресло и сложила на коленях руки.

Так прошло некоторое время — в безмолвии. Затем Эмилия встала, решив, что просидела довольно и сейчас самое время уходить. Столыпин неожиданно сквозь зубы ей сказал:

— Останьтесь, Эмилия Александровна.

Она послушно опустилась опять на кресло.

— Что ваша матушка? — спросил Столыпин.

— Огорчена.

— А сестры?

— Надя испугана до полусмерти, — ответила Эмилия. — Она ведь совсем дитя, никогда не видела смерти и боится. Все повторяет: не может такого быть, чтобы Мишеля убили из пистолета! А главное, Алексей Аркадьевич, она совсем не понимает, из-за чего случилась вся ссора.

— А вы? — спросил Столыпин.

Эмилия удивилась:

— По-вашему, я должна что-то особенное понимать? Или мне, как вашим дворовым людям, повторять эти вздорные разговоры о «спорной женке»?

— Какая еще «спорная женка»? — не понял Столыпин.

— Мне-то откуда знать! — Эмилия чуть пожала плечами. Плечи у нее были очень хороши, округлые, бледные, и кружево чудесно их оттеняло.

Поразмыслив, Алексей Аркадьевич вдруг криво улыбнулся:

— Да, помню. Мишель как-то рассказывал. Будто в детстве ему цыганка нагадала. Что-то в таком роде: мол, не в бою, а из-за женщины… Одно время даже любил этим бравировать. Все высматривал — которая из столичных или московских прелестниц подходит на роковую роль…

— Мне бы не хотелось, чтобы такое говорили про меня, — сказала Эмилия.

— А что — уже начали?

— По крайней мере, в спину мне сегодня шептали…

— Они стрелялись вовсе не из-за женщины, могу вас утешить, — молвил Столыпин, глядя в сторону. — Из-за глупой шутки, которую Мишель сказал вечером в доме вашей матушки.

— Какая еще глупая шутка? — удивилась Эмилия. — Разве была какая-то ссора?

— Ссора случилась потом, когда они уже выходили из дома, — ответил Столыпин.

Эмилия поднялась.

— Мне и правда пора, — произнесла она и снова посмотрела на Мишеля. — Какой он стал… красивый. Говорят, хорошие люди после смерти делаются наружностью лучше, чем были при жизни. Это их Бог так отмечает. — Она повернулась к живописцу. — Вы, господин Шведе, надеюсь, оставите нам облик Мишеля во всей его красе!

— Большего никто уж сделать не сможет, — тихо отозвался художник.

— К священнику посылали? — спросила Эмилия.

Столыпин, страдая, кивнул. Эмилия молвила, не заметив, как омрачилось лицо ее собеседника:

— На отпевании все мы будем. И Надя — тоже, хоть она покойников до смерти боится. Прощайте пока!

И поскорее вышла из дома.

* * *

Если молодой лекарь не стал возражать, когда его привлекли к следствию и поручили ему осмотр мертвого тела, то молодой священник оказался гораздо более горьким орешком.

В Скорбященской пятигорской церкви служили двое: протоиерей отец Павел Александровский и молодой иерей, всего лишь два года в священнодействии, отец Василий Эрастов.

К этому-то отцу Василию, полагая найти его более сговорчивым, обратились Столыпин и примкнувший к нему Дорохов — последний с мрачным видом бродил по городу и то и дело останавливался. чтобы начать чертить носком сапога в пыли узоры невнятного назначения и смысла.

Едва услыхав о просьбе господ офицеров, отец Василий замахал руками.

— Вы… это… Вы, господа, должны все-таки иметь соображение! — закричал он, не желая больше слушать приводимых доводов. — Да и как это я сделаю в обход отца протоиерея? Сперва к нему надо обращаться, а уж после — ко мне, если настоятель изволит…

Он отвернулся, пожевал губами и прибавил:

— Да и кто согласится хоронить вашего ядовитого покойника… Если бы меня спросили, я бы вам так сказал: самоубийц, которые против Духа Святаго погрешили, надлежит веревкой за ноги обмотать и стащить на бесчестное место и там зарыть…

Дорохов потянул шашку из ножен, медленно оскаливая зубы. Столыпин повис у него на локте.

— Остановитесь, Руфин Иванович!

В углах рта у Дорохова вскипела желтоватая пена.

— Я его… — выдавил он с трудом и вдруг обмяк. Шашка скользнула обратно, усы опустились, зубы исчезли. — Что же, вот так и закопают — без отпевания?

Отец Василий повернулся, посмотрел прямо и бесстрашно — как враги смотрят, готовые и убить, и умереть:

— А вы как надеялись? Мы ведь что поем? «Со святыми упокой…» Со святыми! И что тут, простите меня за выражение, будет упокаиваться со святыми?

— Что? — зашипел Дорохов.

Столыпин стиснул его локоть.

— Идемте, Руфин Иванович. Здесь мы ничего не добьемся. Да и прав ведь отец Василий: нужно с протоиерея начинать, а не в обход идти.

— Самоубийц не отпевают! — сказал напоследок отец Василий. — Слышите? И у отца протоиерея ничего вы не добьетесь. Святейшим Синодом запрещено — и никто против Святейшего Синода не пойдет. Можете и не стараться.

Они отошли подальше. Столыпин сказал:

— Матушка отца Павла, протопопица, Варвара Ивановна — она ведь вроде бы была дружна с генеральшей Верзилиной?

Мария Ивановна Верзилина похлопотать о покойном Мишеньке перед протопопицей согласилась, но Варвара Ивановна — ни в какую, только головой качала и тихо прижимала руки к груди:

— Голубушка моя, и скорбь ваша мне понятна, и вас я всей душой люблю… Но и вы меня поймите: у отца Павла ведь семейство, а Святейшим Синодом действительно ведь запрещено предавать христианскому погребению поединщиков… потому как самоубийцы ведь они, истинные самоубийцы…

Мария Ивановна заплакала:

— Если Мишель и самоубийца, то странный! Говорят, и стреляться не хотел, и не верил, что тот выстрелит…

— Господь разберется, — бормотала Варвара Ивановна. — Господь все управит… А мы с вами, матушка, только молиться теперь можем…

Ничего не добившись, генеральша уплыла и по дороге домой, сопровождаемая бессловесной Эмилией, только вздыхала и прикладывала к глазам угол платка.

Приближаясь к дому, Эмилия Александровна наконец дала себе волю.

— Будь я офицером, — высказалась она, — я бы казачий полк сюда привела и под дулами заставила бы отца протоиерея Мишелю погребение петь!

Мария Ивановна обратила к старшей дочери распухшее от слез лицо.

— Да уж, вы-то, Эмилия Александровна, сущий Дорохов в юбках! Одно только для нас, грешных, везение: бодливой корове Бог рог не дал, не офицер вы и не приведете сюда казачий полк! Все меньше шуму, позора и скандалу… — И помолчав, совсем тихо вздохнула — из глубин души выпустив: — А может, и стоило бы…

И чуть повернула изящной полной рукой, словно бы готовясь стрелять из невидимого ружья.

* * *

Ординатор Пятигорского военного госпиталя Барклай-де-Толли обладал внешностью весьма заурядной — «немецкой» (то есть, точнее выразиться, «нерусской»): лицо лошадиное, взгляд неподвижный, так что и улыбка на этой физиономии являлась совершенной неожиданностью для собеседника и могла поставить его в тупик.

Получив предписание конторы Пятигорского военного госпиталя, основанное на отношении пятигорского коменданта, он приступил к делу на следующий день. Поручик Лермонтов ему нравился: не капризничал, пил те воды, какие предписано, принимал те ванны, какие рекомендовано, и перемен для своего лечения не требовал. Просил только время от времени, чтобы господин лекарь преуменьшал последствия лечения и указывал побольше болезней в листке. Но это все просили, кто желал задержаться в Пятигорске подольше.

Вся следственная комиссия в полном составе, включая и жандармского подполковника, явилась к госпиталю рано утром семнадцатого числа, до наступления сильной жары, и, подхватив с собой лекаря, направилась к дому Чилаева. Поклонники погибшего еще не поднимались с постелей, и во дворе было пока пустынно. Принесенные вчера букеты, разбросанные по двору и порогу, привяли. Несколько их хрустнуло под сапогами; кто-то шепотом выругался, и лекарь оглянулся через плечо с недовольным видом: он не любил, когда произносили бранные слова.

Алексей Аркадьевич Столыпин не спал. «Удивительно хорош собой, — подумал Барклай-де-Толли, оглядывая его мельком и сохраняя на лошадином лице полную неподвижность. — Даже сейчас, после бессонной ночи, не утратил красоты, а только потемнел… точно из светлого ангела сделался черным, как в одном стихе покойного».

— Прошу, — тихо проговорил Столыпин.

Члены комиссии вошли в небольшую комнату, распределились у стены. Лекарь быстрым шагом приблизился к столу, отогнул и снял покрывало.

— Рубашку тоже надо снять, — сказал он.

Распустили завязки и пуговицы. Затем, держа Мишеля под мышки, приподняли, открывая выходное отверстие пули. Лекарь некоторое время рассматривал оба отверстия, затем поднял глаза на Столыпина и тусклым тоном вопросил:

— Что, так и писать в отчете?

Столыпин вдруг рассердился:

— Так и писать! А что, по-вашему, вас для того призвали, чтобы вы сочиняли романы?

Барклай-де-Толли сказал:

— Позвольте лист бумаги… и можно ли воспользоваться вашим столом?

— Стол занят, — ответил Столыпин, бережно опуская покойника и снова застегивая на нем рубашку. — Как видите, здесь писать покамест невозможно.

— В таком случае я составлю отчет в конторе, — сказал Барклай-де-Толли. — Благодарю вас за содействие, ваше высокоблагородие. Господа, — он обратился к членам комиссии, повернувшись к ним для этого всем корпусом, — результаты освидетельствования тела я направлю господину коменданту, если нет иных возражений.

— Иных возражений нет, — сказал за всех Унтилов. — Пишите, как увидели.

Барклай чуть раздул ноздри, затем повернулся на каблуках и резко вышел из комнаты.

Спустя час на стол коменданта Ильяшенкова легло «Свидетельство»:

«При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастении ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны и при выходе прорезала мягкие части левого плеча, от которой раны поручик Лермонтов мгновенно на месте поединка помер».

Внизу находились «общий подпис» и герб личной лекарской печати.

Унтилов сидел напротив коменданта на кончике стула, как напроказивший ученик, вызванный для «пробора». Ильяшенков медленно читал и перечитывал «Свидетельство». Он чуть шевелил губами и ощутимо наливался гневом. Затем поднял глаза на главу следственной комиссии.

— Что это означает? — осведомился господин полковник.

Унтилов готовился к этому взрыву и встретил удар достойно, грудью.

— Это означает, что господин госпитальный лекарь увидел таковые раны на теле поручика Лермонтова. Входное отверстие — под правым ребром, выходное — в левом плече. Паф — и пал поручик бездыханен. Вот что это значит! Как там наши орлы в заточении — пишут сочинения на наши опросные листы?

— Вы разговор на каких-то там орлов не переводите! — сказал Ильяшенков. — Как я эту цидулю отправлю в Петербург? Что мне в Петербурге скажут?

— Я не вполне вас понимаю, ваше высокоблагородие, — проговорил Унтилов. — Каких действий в данном случае вы от меня ожидали? Я — человек крайне непонятливый, через что и горел неоднократно в общении с высшим начальством… Но мы-то с вами люди почти что свои, если вам что требуется — вы мне прямым языком говорите, без обиняков.

— Я без обиняков вас спрашиваю — что с этими писаниями теперь делать?

— Отправлять как есть, — отозвался Унтилов. — Не мог же я попросить господина лекаря лжесвидетельствовать. Он все-таки врач. Хота и гробит ежегодно своей тухлой водицей десятки доверчивых больных, да делает это от души и искреннего желания помочь.

— Как это — гробит? — Ильяшенков чуть растерялся.

Унтилов неожиданно фыркнул:

— А слыхали, как приезжала одна степная помещица с худосочной дочкой? Хочу, говорит, серными водами ее пользовать, чтобы растолстела и вошла в надлежащие формы. Не то, говорит, замуж ее не сбыть, а уж пора — да и надобно… В общем, стали они воды эти пить и ежедневно окунаться…

— Вы мне зубы не заговаривайте! То орлы, то степная помещица! — Ильяшенков начинал сердиться, пока что неопасно. — Как это может быть, чтобы входное отверстие было под ребром, а выходное — над плечом? На корточках он в него целил, что ли, этот ваш Мартынов?

— Господин Мартынов, при всей моей несомненной симпатии к его отставному высокоблагородию, отнюдь не мой, — возразил Унтилов. — Можно предположить, что поручик Лермонтов стоял несколько выше но склону… Впрочем, уклон на дороге невелик…

— Должно быть, секунданты плохо выбрали место, — ухватился за мысль Ильяшенков. И обхватил голову широкими, мясистыми руками. — Я с ума сойду!

— Ну, положим, непогода им мешала хорошо разглядеть место поединка, а из каких-то причин дождаться окончания грозы они не захотели… Что с них взять, они же мальчишки, — сказал Унтилов, но как-то очень уж неискренне прозвучал его тон.

Ильяшенков рявкнул:

— Мальчишки? Какие еще мальчишки? Боевые офицеры! Я точно с ума сойду! Ладно, кладите свидетельство в дело… В Петербурге разберутся, отчего это свинцовые пули, выпущенные из «кухенройтеров», вдруг начали рикошетить в мягких тканях тела…

Он вздохнул глубоко и так скорбно, что Унтилов ощутил приступ сострадания, совершенно в данном случае неуместный. Затем Филипп Федорович поднялся, откланялся и вышел. Ильяшенков остался один — осмыслять происходящее. Головная боль надвигалась на него, как грозовая туча на вершину дальней горы, и, издали ощутив ее приближение, он принял благое решение испить стопочку ледяной водки.

* * *

О предстоящем погребении убиенного поручика прознали первыми сочувствующие дамы, непрерывно приносившие к мертвому телу искусно сплетенные венки, и глухо стоявшие во дворе пятигорские мещане: те как будто обладали завидным умением глядеть сквозь стены. Общий голос сообщил, что хоронить будут — с полковой музыкой и священником, и притом в тот же час, когда случилась смерть, и практически на том же самом месте, поскольку роковая дуэль происходила совсем неподалеку от кладбища.

За четыре часа до предполагаемого события комендант получил записку от Мартынова, переведенного на гауптвахту — поближе к секундантам, которые не были так раздавлены происходящим, как самый убийца, и знали, что и как надлежит делать.

Николай Соломонович писал трясущейся рукой: «Для облегчения моей преступной, скорбящей души — позвольте мне проститься с телом моего лучшего друга и товарища». Все «превосходительства» в обращении и «остаюсь с неизменным…» в подписи были смазаны и сделаны с какими-то странными, кривыми росчерками.

Ильяшенков долго читал и перечитывал эту записку, словно пытался допросить безмолвный листок, но бумага упорствовала в молчании. Наконец комендант понял, что не в силах на что-либо решиться.

Разумеется, он не верил, что мертвое тело вновь начнет кровоточить, едва лишь убийца подойдет поближе; но вот в том, что при появлении на похоронах Мартынова непременно начнутся какие-то лишние беспорядки — в этом был уверен.

У коменданта появилось еще дополнительное беспокойство: в Пятигорск рано утром прибыл начальник штаба Кавказской Линии, флигель-адъютант полковник Траскин, человек, впрочем, очень толковый, одно только неудобство, что начальствующий.

Чувствуя, как бедный его рассудок отказывается давать какие-либо определенные ответы на мольбы заточенного в узилище Мартынова, Ильяшенков быстро начертил сбоку записки три вопросительных знака, корябнул свою подпись и попросил передать все это начальнику штаба — пусть он на свежую голову решает, как лучше поступить.

Начальник штаба, надо отдать ему должное, решение принял быстрое и здравое и поверх вопросительных знаков резким почерком написал: «Нельзя» и тоже расписался.

Военный оркестр между тем топтался на улице, поглядывая на маленький, как шкатулочка, домик и гадая — скоро ли придется играть. Ходившие вокруг поглядывали на музыкантов с потаенным любопытством, как будто завидуя тому, что им предстоит непосредственное участвие в церемонии. Само собой сгущалось праздничное настроение.

Столыпин, разжившись бумагой из канцелярии коменданта (за номером 1368) — о «неимении препятствий к погребению» и сунув в карман рублей двести ассигнациями, снова отправился к Скорбященской церкви. На сей раз, миновав непримиримого отца Василия, он постучал в домик настоятеля, протоиерея Александровского, и тихим голосом принялся звать его и матушку Варвару Ивановну.

Варвара Ивановна, несколько размякшая после совместных слез с генеральшей Верзилиной, внутренне находилась на стороне бедного Мишеля, и отец Павел это, несомненно, чувствовал. Удивительно красивый, статный, он напоминал Столыпину святителя Филиппа Колычева с одной фрески в московском храме — где св. Филипп был изображен весьма молодым, с вьющейся русой бородой и крохотным, похожим на букет маргариток, храмиком, помещенным на согнутой ладони.

Отец Павел вздыхал и грустил. Алексей Аркадьевич уже проник в дом и приступил к своему делу. Самовар охотно распахнул свое гостеприимное чрево и исторг в чашку свежего кипятка. Явились двести рублей.

— Вот вы, батюшка, говорите, будто Мишель — самоубийца, — сказал Алексей Аркадьевич и покусал губу под усами. — Ну так возьмите милостыню и просите молиться за него частным порядком, если все другое для вас запретно! Только он… не самоубийца.

Отец Павел медленно приложил ладонь к груди, накрыв часть бороды:

— Вам я верю, Алексей Аркадьевич. Но запрещение от Синода отпевать поединщиков действительно вышло. Как можно давать им честное погребение, если… — Он вздохнул, отвел глаза, и матушка Варвара Ивановна тотчас сунула ему чашку. Отец Павел глянул на чай с некоторой укоризной. Потом снова вздохнул. — Я провожу Мишеньку до могилы и помолюсь за него от души… частным порядком. А дальше — как Господь управит.

— Князь Васильчиков вас тоже об этом просит, — с нажимом добавил Столыпин, уже поднимаясь.

Он вышел из дома протоиерея, глянул на церковь, как бы окруженную со всех сторон подрагивающим жарким воздухом, с колоннами и удивительно смиренной небольшой колокольней. «Только бы Дорохов не нашумел, — подумалось ему. — Если заминка выйдет — непременно нашумит…»

И заглянул на минутку в храм — помолиться Скорбной Богородице, чтобы отвела лишнюю беду и приняла на свои материнские руки бедного раба Божия Михаила, которому даже в честном погребении теперь отказывают.

Время шло; день еще не угас, но уже появился первый признак надвигающегося вечера — легкий ветер, очень теплый и ласковый. Собравшиеся соскучились разглядывать музыкантов и друг друга. Тесная толпа расползлась по всей улице, начались порожние разговоры, и сделалось как-то неприятно: праздника все не получалось, скандала тоже не происходило, а ожидание истомило даже самых стойких.

Тем временем возле церкви происходила неприятная суета. Отец Павел, взяв в подмогу дьячка Остроумова и старенького заштатного священника отца Афанасия, отправился к церкви, намереваясь забрать в ризнице все необходимое. Однако ризница оказалась заперта, и ключ от нее не отыскался.

Отец Павел растерялся. Он точно знал, где должен находиться ключ. И однако же его там не было.

Старенький батюшка Афанасий вдруг оживился и захлопотал, заходил меленькими шажочками взад-вперед перед запертой дверью. Зубов у старичка уже почти совсем не оставалось, поэтому он много говорить стеснялся — шамкал; но тут беспокойство взяло свое, и он начал хватать отца Павла за рукава и бормотать о «грабителях» и о каком-то чрезвычайно подозрительном «татарине», который ходил тут давеча и все поглядывал — «басурман вороватый».

— Они ведь руки куда хочешь запустят… им святого у нас нет… — лепетал старичок, сам путаясь высказанного.

Однако отец Павел мыслил более реалистически.

— Полагаю, иной здесь человек побывал и ключ с собой унес, — молвил он. И распорядился, чтобы дьячок немедленно ступал на квартиру к отцу Василию Эрастову и вытребовал у того ключи от ризницы.

Дьячок Остроумов тотчас отправился. Отец Павел остановился посреди храма, как бы окруженный со всех сторон укоризненными взорами образов.

Правильно ли он делает, желая хоть малым напутственным словом проводить поручика в вечность? Не правильнее ли поступать, как отец Василий, — изринуть «Мишеля» из сердца как самоубийцу и хулителя Духа Святаго, и если не на самом деле, то в душе своей привязать труп веревкой за ноги и оттащить в паскудное место (эти слова отца Василия протоиерею уже передавали, да и сам священник Эрастов не делал из них тайны).

Отец Павел вздохнул. Должно быть, так — прав молодой батюшка отец Василий. И каков храбрец — не убоялся один против всего пятигорского общества выступить. Против собственного настоятеля пошел, как в древние времена делали истинные ревнители Православия.

А образ Богородицы Семистрельной, с семью длинными тонкими стрелами, вонзенными прямо в нежное, пылающее сердце, глядел пристально, тревожаще, и под взглядом этих темных, широко раскрытых глаз отец Павел постепенно успокаивался.

— Любви не имеет, — прошептал он. — Не имеет любви. Да и кто ее имеет? Не я же, грешный…

И сразу, едва только подумал он о любви, сделалось ему светло — так светло, что он испугался: не впал ли в обольщение. Положим, прав отец Василий — да и отважен весьма; но все-таки во всем, что он творил сейчас, не было любви. Самым ужасным, самым убийственным образом не было любви.

Дьячок напрасно ломился в квартиру отца Василия — там никто не отвечал. В конце концов, соседи, наскучив криками и стуком, начали выходить и говорить, что отец Василий точно заходил домой, однако на квартире не задержался и вскорости покинул ее. А куда отправился — неизвестно.

С этим сообщением дьячок Остроумов и вернулся к отцу протоиерею.

Почти одновременно с ним с разных сторон к храму подошли — снова Алексей Аркадьевич Столыпин и неугомонный Руфин Иванович Дорохов. Дорохов был чрезвычайно мрачен и уже с порога — ни с кем не здороваясь — закричал в прохладную темноту церкви:

— Батюшка! Ждут ведь!

Отец Павел медленно вышел на порог. Старичок отец Афанасий шлепал следом.

Узрев господ офицеров, отец Афанасий чуть приосанился — насколько сумел — и прошамкал:

— Не взять ризницы — закрыта…

Столыпин не сразу понял, что происходит, зато Дорохов сообразил почти мгновенно и прогневался.

— Где он?! — заревел Руфин, топая ногой. — Изрублю как собаку!

Столыпин осторожно взял его за руку. Отец Павел, подумав, проговорил осторожно:

— Я не знаю, где отец Василий, да только ключ точно у него.

— Ломать дверь к… э… — Дорохов проглотил ругательство и с надеждой уставился на отца Павла.

— Господа, хочу вам все-таки напомнить, что кое-что мы с вами делаем с… нарушением… некоторых предписаний… хотя и не совсем… — произнес отец протоиерей, несомненно, в это мгновение думая о матушке Варваре Ивановне и прочем своем семействе. Более твердым тоном он заключил: — Двери ризницы ломать не будем, а отыщем отца Василия и уломаем его…

При слове «уломаем» Дорохов хищно зашевелил усами. Столыпин убрал руку с его локтя.

— Где в городе живет самая богомольная и нудная особа? — осведомился Дорохов. — Отец Павел, вы ведь должны таковых знать… Которые по сорок минут пересказывают наималейшую свою ссору с подобной же особой… и благословение берут даже на посещение отхожего места.

Отец Павел опустил веки, словно таким способом можно было хоть на время избавиться от Дорохова. Разумеется, описанные им особы в городе водились, и не одна, однако вряд ли отец Василий скрывался сейчас у одной из них. Не все они любили священника Эрастова, поскольку богомольность изумительным образом сочеталась в них с очень добрым отношением к себе, а отец Василий чрезвычайно любил накладывать строгие эпитимии и сурово требовал, чтобы постились. Поэтому вымогать себе послаблений все эти дамы приходили к более мягкосердечному отцу Павлу.

— Отрядим несколько человек, — предложил из-за плеча настоятеля старичок отец Афанасий. — Надобно прочесать город.

Выпалив такое, он пригладил седую, желтоватенькую бороду с очень довольным видом.

Дорохов лихо щелкнул каблуками, кланяясь ему, точно вышестоящему командиру.

И больше часа ходили по всему Пятигорску — спасибо, городок мал — в поисках скрывшегося с ключами отца Василия, пока наконец Дорохов не обнаружил его там, где меньше всего пришло бы в голову разыскивать священника: в худом трактире для извозчиков на самой окраине. Отец Василий заседал в темном углу, дул на блюдце с чаем и зыркал по сторонам.

Руфин Иванович не сразу его и приметил. Однако бежать было некуда — столик отца Василия находился в самом углу. Гремя худыми сапогами на твердой подошве, Дорохов прошел между солидными извозчиками и навис над батюшкой.

Отец Василий привскочил, увидел между потолком и своей головой дороховский кулак и вновь опустился на лавку.

Дорохов уселся напротив, развалился весьма вальяжно — что было весьма мудреным делом, ибо у лавки в силу ее конструкции не имелось ни спинки, ни подлокотников. И однако ж со стороны казалось, будто Руфин Иванович расположился в покойных креслах с подголовником.

— Ну-с, — сказал Дорохов, — свиделись, батюшка.

— Самоубийц не хоронят, — молвил Эрастов.

— Есть предписание, — сообщил Дорохов. — За номером 1368.

— А по мне — хоть за номером 666, — ответствовал отец Василий. — Самоубийц не хоронят.

— Ключ отдайте, батюшка, — попросил Дорохов. — Отдайте по-хорошему…

Отец Василий приподнял руку, пошевелил пальцами, снова опустил.

— Да что вам он сдался, этот Лермонтов? — спросил он почти дружески. — Неприятный был человек. Только и знал, что насмешничать да девицам головы морочить. Он ведь злой был. Карикатуры рисовал, я знаю. Он и на священство рисовал.

— Ключ отдай, сволочь, — сказал Дорохов и шевельнулся так, чтобы сабля рукоятью задела стол. — Отдай!

— Нет! — взвизгнул отец Василий, подскакивая. — Нет!

Дорохов встал.

— Третий раз не попрошу — возьму вместе с рукой, — предупредил он.

Отец Василий вынул из кармана ключ от ризницы и швырнул в Дорохова. Тот ловко поймал ключ на лету, повертел им в воздухе и повернулся к отцу Василию спиной.

— Прощайте, батюшка, спасибо.

— В аду сгорите, — сказал отец Василий с деланным спокойствием. — Ну да это уж не мое дело!

* * *

Все то время, пока тянулось ожидание, скука ходила волнами, то поднимаясь, то опадая, и затем окончательно сдалась, когда общий разговор стал о том, что вновьприбывший начальник штаба распорядился срочно отправить по полкам всех молодых офицеров, которые находились в Пятигорске по не вполне правдивым медицинским свидетельствам, кои раздавал доктор Ребров почти всем желающим. Скандал, вызванный дуэлью, неизбежно привлечет внимание высших сфер к Пятигорску и к различным недочетам в управлении.

Говорили также о том, что случившееся вовсе не было дуэлью, но подлым и зверским убийством, поэтому нашлось несколько горячих голов, которые изъявили желание вызвать, в свою очередь, на поединок Мартынова и пристрелить его без лишних разговоров.

Это было увлекательно и развеяло скуку до самого появления отца Павла.

Отец Павел с небольшой свитой явился, и первое, что встретило его, был военный оркестр. Утомленные ожиданием оркестранты немного подкрепились вином и порасстегивали воротнички.

— Это еще что? — вопросил отец Павел. — С ума меня свести вы задумали? Для чего здесь музыка? Мало, что я делаю вам снисхождение, так тут еще оркестр…

И он решительно повернул назад.

Прибежал полковник Зельмиц, очень огорченный, и начал упрашивать музыкантов уйти. Те, пожимая плечами, собрали инструменты, забрали остаток вина и скомканные ассигнации — и удалились.

Тем временем отец Павел уже виднелся в конце улицы. За ним побежали, настигли, ухватили за рукава и вновь принялись умолять вернуться.

— Все будет пристойно! — клялся Дорохов, отважный победитель отца Василия. — Если будет что непристойно, можете меня розгами высечь!

— Берегитесь, господин Дорохов, как бы вас на слове не поймали! — сказал отец Павел и сломал веточку у придорожного куста. — Возьмите да поглядывайте для собственного назидания. Учтите, я угрозу выполню.

Дорохов фыркнул.

Отец Павел произнес важным тоном:

— Поверю вам на этот раз.

И зашагал обратно.

Через толпу, колыхавшуюся возле двора чилаевского дома, он проходить не стал: Столыпин проводил отца Павла через соседний дом задним двором. Заштатный батюшка Афанасий, которому поручено было помогать при облачении, был совершенно затиснут собравшимися, и Дорохову пришлось его вызволять из гущи народной и провожать до крыльца.

Крутом все роптали и жаловались на промедление. Время подходило к часу дуэли, и некоторые заметили это совпадение: в котором часу помер, в том же часу и погребен будет.

Возле крыльца отец Павел уже облачился с помощью отца Афанасия. Расталкивая собравшийся народ, вошел пономарь, а следом за ним и диакон. Отец Павел передал диакону кадило, и оба разом, не сговариваясь, запели погребальным гласом:

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!..

Тотчас сложилась процессия, без распоряжений и указаний. Медленно двинулись они через двор, а следом показался и гроб на плечах господ офицеров: все в мундирах, хмурые. Собравшийся народ, хоть и несколько огорченный отсутствием столь много обещавшего оркестра, повалил следом.

Могилу на пятигорском кладбище уже выкопали и приготовили камень с написанным именем — «Михаил»; предполагалось, что впоследствии тело Мишеля отправят в родовое имение, где оно и найдет свое последнее упокоение. Гора, видевшая, как он умирал, смотрела теперь на погребение: отстраненно, спокойно — как показалось впечатлительной Эмилии, с легким сожалением.

Гроб поставили. Отец Павел наклонился, поцеловал Мишеля в лоб и выпрямился, оглядывая собравшихся.

— Молитесь! — сказал он. — Господь своих знает!

И с тем оставил кладбище. Диакон ушел с ним и кадило унес, а старенький отец Афанасий остался в толпе как частное лицо. Ему жалко было Мишеньку; жалко и заплаканных девушек, и хмурых офицеров, и даже какую-то зареванную бабу, которая явно убивалась по кому-то совсем другому, кто вдруг пришел ей на память и разбередил давнишнюю сердечную рану.

* * *

Начальник штаба командующего Линией Траскин смотрел на происходящее немного шире, чем утопленный в бумагах Ильяшенков, и мыслил несколько масштабнее. Впрочем, к стремлению коменданта завершить дело как можно скорее и по возможности без лишних разбирательств Траскин отнесся с полным пониманием.

— Что трое наших арестованных между собой сообщаются — это пусть, — одобрил Траскин. — Быстрее договорятся и нагородят меньше глупостей в показаниях. А вот еще о чем следовало бы подумать — из-за чего вся ссора вышла…

А ссора, приведшая к смертельному поединку, вышла в доме ее превосходительства генеральши Верзилиной. Сам генерал находился сейчас по служебным делам в Польше. Мария же Ивановна и три ее девицы-дочери вполне могут сделаться объектами пересудов. Вот чему надлежит положить предел, раз и навсегда.

Траскин вызвал генеральшу к себе — для приватного разговора.

Генеральша явилась — заполнив юбками, духами и прической все скучное казенное помещение и самим своим присутствием придав ему совершенно другой облик. Траскин поневоле вспомнил, как покойный Мишель говорил: «Красивая полька — и к тому же полька, которая желает понравиться русскому офицеру, — сия есть страшная сила…»

Мария Ивановна как раз и была такой полькой — и весьма в свое время понравилась русскому офицеру, так что теперь была превосходительством, особой важной и чиновной, но вместе с тем по-прежнему, несмотря на лета и достигнутые цели, опасной для слабого мужского пола. Должно быть, прежде, в юности, ее красота имела наступательный характер; но и в зрелые лета не приобрела наружность Марии Ивановны характера оборонительного; скорее у нее был вид торжествующий, почивающий на лаврах победителя.

Искры этой красоты горели и в дочерях генеральши, и в юной Наденьке, и в перезрелой Эмилии; обе они сильно отличались от невзрачной Аграфены, дочери Верзилина от первого брака. «У меня две дочки, да у Марьи Ивановны — две; а всего у нас дочерей с нею три грации», — говаривал генерал всякий раз, когда собиралось дружеское общество, и сам же весело хохотал над собственной загадкой. Смеялись обычно и гости — из дружеского расположения к генералу да и от удовольствия тоже: должны ведь оставаться в жизни вещи, которые не переменяются!

Большого траура по убиенном Мишеле Мария Ивановна не учиняла и даже настаивала на том, чтобы участвовать через день в бале, устраиваемом в городе. Было совершенно очевидно, что генеральша сердилась на Лермонтова за сделанную глупость.

Свой гнев Мария Ивановна отчасти перенесла на Траскина и уставилась на него очень строго, обмахивая себя платком.

— Секунданты и сам убийца показывают, — начал Траскин, — что ссора, которая имела такое печальное завершение, произошла в вашем доме.

Мария Ивановна устремила на него пронзительный взгляд.

— А я вот никакой ссоры не помню.

Траскин придвинул к ней листок, и генеральша снизошла прочесть ровные канцелярские строки с круглыми буковками и осторожненькими росчерками:

«Ваше Высокоблагородие, в отзыве своем, на наш к Вам запрос от 17-го сего Июля номер 57, между прочего в 6-м пункте прописывается, что на вечере в одном доме, за два дня до Дуели, Поручик Лермонтов вывел Вас из терпения, привязываясь к каждому Вашему слову, на каждом шагу показывая явное желание Вам досадить. Вы решились положить этому конец. Покорнейше просим Вашего Высокоблагородия уведомить нас о сем же: чем именно этот частный дом, где Вы находились с покойным Лермонтовым на вечере?»

И внизу, другим почерком, острым и крупным: «Это случилось в доме у Генеральши Верзилиной».

Сильными пальцами в кольцах — точно маленькими крепкими рыцарями в блестящих золотых и самоцветных доспехах — генеральша оттолкнула от себя листок.

— Я не упомню никакой ссоры, — сказала она.

— Расскажите подробнее, — попросил Траскин.

Мария Ивановна посмотрела на него пристально, помолчала. Она с Эмилией уже не раз возвращалась в разговорах к тому вечеру, пытаясь понять: что же такого случилось, после чего не стало иного пути, кроме дуэли? Смеялись и пели, как обычно. Был жених Аграфены, Василий Николаевич Диков, которого покойный Миша звал «Диким человеком». Братик Дикова, мальчик Митя, все выбегал на двор и там скакал, не внимая увещаниям и не желая уходить окончательно к себе домой. Лермонтов с Левушкой Пушкиным смешили Эмилию, рассказывая ей всякий вздор и попутно чертя карикатуры мелом на ломберном столе.

Надя разговаривала с Мартыновым. Тот, в своей черкеске с засученными рукавами, с ужасными кинжалами на поясе, был дивно хорош: белокурый, статный, с правильным лицом. И стоял удивительно — «на красе», чуть изогнув талию. Мария Ивановна, разумеется, такой картиной любовалась. И Николай воинственно хорош, и Надежда, розовенькая, в локончиках, — акварелька, а не девушка.

Все здешние офицеры ухаживали за верзилинскими дочками — за всеми, кроме Аграфены, которая была просватана и держалась скучновато. Диков, конечно, не блестящий человек, но положительный и хороший. Другое дело, что с ним не так весело; но и Груша не такая попрыгунья, как остальные.

Мартынов, разумеется, старательно производил впечатление на Надю. Надя ахала, покрывалась нежным румянцем и восторгалась. И каждая новая изысканная поза Николая вызывала свежий взрыв хохота с того диванчика, где восседала Эмилия, фланкированная обоими поклонниками-острословами. Мишель быстро рисовал, поглядывая на Николая. Боже мой, да он всегда рисовал! Что тут особенного? И так ловко выучился: проведет кривую линию с характерным зубцом, обозначающим кинжал, — и готов Николай: изогнутая спина, страшное оружие, горделивая посадка головы.

Генеральша была уверена, что и на нее какие-то комические портреты бывали рисованы; а что их она не видела, говорит лишь об осторожности Мишеля. Но Эмилию он тоже не щадил.

И Мария Ивановна сказала Траскину:

— Да если всех припоминать, кому досадили Мишины шутки, — дня не хватит. Хоть моя дочь, Эмилия Александровна… — Помедлив, генеральша все же допустила легкую улыбку на свои пухлые уста. — Помните — хотя откуда вы можете это помнить? — словом, ей подарили прехорошенький кинжальчик для украшения, носить на поясе. Эмилия, разумеется, показала его Мишелю, принялась хвастаться и вертеть перед его глазами. Мишель объявил, что эдакою штукой хорошо колоть детей, — каков негодник? Эмилия на это сказала, что когда-нибудь соберется с духом и застрелит его из-за угла… «Я не стала бы вас вызывать, — тут Мария Ивановна немного переменила позу, повернула голову и неожиданно на глазах Траскина преобразилась в свою дочь, да так ловко, что на мгновение он действительно увидел перед собой на креслах Эмилию, — нет, Михаил Юрьевич, я бы вас застрелила из-за угла!» — Заключив эту тираду, генеральша вновь грузновато осела и стала сама собой. — Каков огонь девица? Но тем не менее Эмилия Александровна никого из-за угла не застрелила, потому что пустая шутка — еще не повод для смертоубийства.

— Но ведь что-то произошло, — настаивал Траскин.

— Я не знаю, — сказала Мария Ивановна. — При мне они не ссорились. Мартынов ни слова Лермонтову не говорил. Уверяю вас, когда они выходили из моего дома, оба были спокойны и не сердились.

— А на крыльце? — сказал Траскин. — Возможно, самое важное произошло на крыльце.

— Меня с ними на крыльце не было, это и из показаний господина Мартынова явствует, — надменно обронила генеральша. — Впрочем, если вы настаиваете, могу сообщить вам следующее. Митенька, разбойник, — Дикова братик, — он в то время точно лазил по кустам и кое-что подслушивал. Его Эмилия Александровна наутро с пристрастием допрашивала — о чем говорили, когда выходили из дома.

— Для чего? — уточнил Траскин.

Мария Ивановна удостоила его величавым взором.

— Ни вам, господин полковник, ни мне никогда не постичь тех таинственных путей, коими блуждают соображения Эмилии Александровны… Впрочем, я полагаю, ей просто было любопытно: не говорили ли чего-нибудь о ней. Не знаю уж, в кого она влюблена — да и влюблена ли… И кто из господ офицеров неравнодушен к ней — для меня также загадка. Словом, истинный генерал нашего дома — я разумею Эмилию Александровну — поймал Митеньку и учинил ему допрос с пристрастием. Митенька охотно рассказал, что о барышнях не говорено не было ни слова…

Траскин представил себе Эмилию в гневе и улыбнулся. Представил себе и кинжальчик ее, которым хорошо колоть детей…

— Так что он открыл под пытками, этот Митенька?

Генеральша пожала плечами:

— На крыльце Николай сказал Мишелю, чтобы тот прекратил свои шутки при дамах, потому что ему, Николаю, это уже обидно. А Мишель на это сказал: «На дуэль ты меня за это вызовешь, что ли?» Николай якобы ответил: «А и вызову!»

— И что же Мишель? — подсказал Траскин, потому что генеральша на миг замолчала.

Кое-что сходилось. Мартынов приблизительно так и описывал этот диалог. И князь Васильчиков, его сиятельство, тоже на этом настаивал. Более того, на основании слов «на дуэль меня за это вызови», предлагал считать зачинщиком дуэли именно покойного Мишеля, поскольку эта фраза формально и по духу является именно вызовом.

Но генеральша, помолчав, добавила:

— А после Мишель засмеялся и предложил: «Лучше ты, Мартышка, зайди на гауптвахту и возьми там вместо пистолета орудие… Послушай, оно куда вернее и промаху не даст; а сил поднять пушку у тебя уж точно хватит».

Траскин остолбенел. «Формально и по духу вызов»? Предложение — взять вместо пистолета пушку и пальнуть в насмешника, разнеся его в клочки за глупую карикатуру?

Пушечки эти, очень старые, за негодностью служили лишь украшением гауптвахты, и здешние офицеры часто избирали их предметом своих острот…

Мария Ивановна уставилась на Траскина с хорошо продуманным и тщательно отрепетированным холодным негодованием.

— Полагаю, вас удовлетворил мой ответ, господин полковник?

Траскин молчал. Никакого вызова со стороны Лермонтова не было… Никакого оскорбления, сверх обычных шуток, коим подвергались решительно все члены верзилинского кружка, не было… Вообще ничего не было… кроме убийства.

— Я должен привести вас к присяге, ваше превосходительство, — сказал наконец Траскин, — и записать ваше показание.

— Показание о чем? — осведомилась Мария Ивановна.

— О том, что вы никакой ссоры у себя в доме не слышали.

Генеральша повела плечом:

— Разумеется.

Когда она удалилась, оставив после себя небольшой листок бумаги с подписью, из комнат как будто ушел большой, пышный праздник, и начальник штаба вновь оказался брошен на растерзание пыльным будничным дням.

Глава третья В ПОЛДНЕВНЫЙ ЖАР В ДОЛИНЕ ДАГЕСТАНА

Вечером того же дня к подполковнику Унтилову явился человек, назвавшийся московским книготорговцем Петром Семеновичем Глазуновым, и так настойчиво просил принять его, что требование было уважено.

Частная квартира пятигорского плац-майора мало чем отличалась от казенного помещения, где он проводил дневные часы. Темно-зеленый цвет стен словно нарочно для того был создан, чтобы являть полный отказ от роскошного, пламенного сияния здешних дней; сквозь приспущенные шторы мало лучей пробивалось. Два портрета кисти крепостного живописца прошлого столетия являли унтиловских пращуров; во всей красе были выписаны украшения их одежд, а также ожерелья, кольца и портрет государыни Екатерины, зажатый в пальцах у Унтилова-деда; что до ручек, то они на портретах были кукольно-маленькими, как будто ненастоящими. Впрочем, по семейному преданию, сохранилась дедовская перчатка — и, судя по ее размерам, живописец уклонился от истины совсем ненамного.

Других украшений в комнате не было; спальня была обставлена еще проще.

Московский книготорговец был введен в гостиную и оставлен наедине с портретами, которые и созерцали некоторое время сюртук посетителя, его немного растерянное и вместе с тем огорченное лицо.

Унтилов вышел в домашней куртке со шнурами; по всему его виду было ясно, что за день он утомлен, однако готов уделить гостю пару минут и даже угостить его чаем.

От чая, впрочем, москвич отказался — едва ли не с ужасом: должно быть, воспитанный в традициях московского хлебосольства, он мгновенно вспомнил о том, каким обязан быть истинный московский чай — и как далеки от сего идеала все прочие чаи, подаваемые в иных уголках необъятной России,

— Прошу простить вторжение, — сказал книготорговец Глазунов. — Впрочем, оно будет кратким…

— Располагайтесь, — проговорил Унтилов. — Вы меня должны извинить — я за день утомился и потому непременно должен буду сесть; так что и вы садитесь — так будет приличнее разговаривать.

Глазунов тотчас пристроился на край стула и уставился на плац-майора расширенными, немигающими глазами.

— Собственно, только один вопрос… Отчего до сих пор не предали его земле?

Унтилов закаменел. Потом очень осторожно осведомился:

— Кого, если позволите?..

Брови на лице гостя разъехались к вискам, глаза округлились, рот сложился трубочкой — как будто Глазунов намеревался произнести: «О!»

Затем он сказал:

— Поручика Лермонтова…

Унтилов молча смотрел на него. Длинные узкие морщины, тянувшиеся вдоль его носа и рта, превратились в настоящие ущелья, — как будто к кончикам усов привесили по тяжелому грузу и оттянули с их помощью щеки.

Затем Унтилов осторожно спросил:

— Однако откуда такая уверенность, что это именно поручик Лермонтов?

— Позвольте! — сказал Глазунов, пытаясь привстать и снова усаживаясь — видимо, вспомнив о предыдущих словах плац-майора. — Но я ведь его хорошо знал в Москве… Он ведь был поэт, Мишель Лермонтов, стихи сочинял — вы, верно, знали… Ими, говорят, и государь интересовался… — При назывании государя Глазунов опять привскочил и на миг выкатил глаза, после же опять опустился на сиденье. — В моей лавке виделись, да и вообще — в Москве… — Он сделал широкий неопределенный жест, характеризовавший как нельзя лучше Первопрестольную с ее неизбежными хождениями в гости по кузинам, подругам кузин, кузинам кузин, тетушкам подруг, подругам тетушек — и так далее, до бесконечности… На мгновение Унтилову представились моря чая и горы пышных кулебяк, выпекаемых в виде румяных поросят с лимончиком в пятачке. Затем видение растворилось.

Постетитель глядел на плац-майора с горестным удивлением.

— Каково же было мое огорчение, когда я увидел, что Мишель мертв!

Унтилов ухватился за последнюю фразу:

— Вы узнали, что поручик Лермонтов убит?

— Я не узнал это, — возразил Глазунов, — я увидел это.

— Вы, позвольте, визионер?

Глазунов вспыхнул, вскочил, забегал по комнате, а затем подбежал к портретам пращуров и как-то сник под их пристальным взором.

— Я не визионер! Не понимаю, отчего вы надо мной насмешничаете… Мишель лежал на обочине дороги, в десяти верстах от Пятигорска…

— В десяти? Не в четырех?

— Полагаю, я не мог бы так сильно ошибиться в расстоянии, — сказал москвич. — Я давний путешественник и хорошо знаю своих лошадей.

— И как давно вы его там видели? — очень тихо спросил Унтилов.

— Вчера! — ответил книготорговец Глазунов. — Я видел его на пути сюда. Говорю вам, так и было… Но для чего казак? Собственно, я хотел узнать, совершилось ли уже погребение, потому что сперва я поехал в Железноводск и здесь оказался только сегодня… Но сердце, — тут он осторожно коснулся своего сюртука с левой стороны, — сердце болит…

Унтилов встал, приблизился и взял его за руки. Все преграды, все барьеры между этими незнакомыми людьми вдруг оказались сломлены, сметены в единое мгновение, и в тот миг они как будто читали друг в друге: Глазунов ощущал глухое отчаяние своего собеседника, а Унтилов — недоумение и острую печаль заезжего москвича.

— Расскажите, — шепотом попросил Унтилов. — Сядьте и расскажите все… все, что вы видели.

Глазунов пожал плечами и скорее отошел от плац-майора, торопясь разрушить неприятное, болезненное их единство.

— Извольте. Я ехал сюда, чтобы поправить здоровье, — у меня есть предписание врачей, если вас это интересует…

Унтилов махнул рукой, решительно отказываясь от подробностей.

— Верстах в десяти от города… Возможно, в восьми, не ближе… Я увидел казака. Он стоял на обочине дороги, чуть в стороне, и охранял нечто. Когда я приблизился, движимый вполне естественным в подобных случаях любопытством, казак велел мне отойти. — Тут Глазунов слегка надул щеки и более низким, чем его естественный, голосом проговорил: «Проезжайте, господин, не дозволено!»

Глазунов остановился, покусал губы. Затем встретился глазами с Унтиловым и очень просто, почти по-детски добавил:

— Я ведь узнал его. Это он был, Мишель. И как лежал! Как будто летел и пал с небес, сраженный внезапным выстрелом! Руки раскинуты, лицо, одежда — все в грязи.

— Может, вы обознались? — тихо спросил Унтилов. — Лицо-то было в грязи!

— Her, — москвич горестно шлепнул губами, — не обознался. Мишель. Этот меня стал отгонять — «не положено, барин, проезжайте-ка…», но я не мог и шевельнуться.

— Вы верхом изволили приехать? — спросил Унтилов.

— Нет, в собственном экипаже… Я вышел, когда заметил казака, — пояснил книготорговец. — Он так лежал… Укоризной, — и Глазунов чуть покраснел.

Унтилов постукивал пальцами по ручке кресла.

— И каковы были ваши действия?

— Я стал говорить казаку: «Как тебе не стыдно, братец, это ведь русский офицер лежит убитый, а у него лицо грязное и не покрыто. Возьми хоть мой платок, сотри грязь!»

С этими словами Глазунов полез в карман и извлек измурзанный белый карманный платок.

— Вот, — предъявил он. — Казак меня начал отгонять, сердился, потом стал несчастный — ясное дело, боялся, что от начальства нагорит. Я и уехал прочь… Так он до сих пор там лежит?

Унтилов встал, забрал платок, навис над сидящим Глазуновым, который вдруг завертелся на стуле.

— Я вас попрошу, господин Глазунов, — медленно проговорил Унтилов, — этого происшествия никому не рассказывать… Поручик Лермонтов, погибший при печальных обстоятельствах, был достойно предан земле. Платок ваш я сохраню в память о незабвенном Мишеле. Благодарю вас… и прощайте.

Глазунов неловко откланялся и вышел.

Унтилов остался один. Платок, скомканный и грязный, лежал перед ним на столике, рядом с тонкошеим графином, на котором была искусно нарисована взлетающая цапля. Предки, с портретом покойной государыни и с тоненьким кружевным платочком в кукольных пальчиках, созерцали друг друга и одновременно с тем оглядывали испытующими глазами комнату. Потомок их схватился за седеющие волосы у висков и сильно дернул. Застонал.

— Как мог он узнать поручика Лермонтова, если Лермонтов уже погребен? — спросил сам себя Унтилов. — Обознался? Почему казак? Отчего лицо в грязи? Дождь был, не могло быть никакой грязи… Да нет, что я говорю, какая грязь, какая обочина дороги, если его тем же вечером доставили в дом Чилаева и гам обмыли… И похоронили.

Но мятый платок оставался и упорно, с московской настырностью, твердил совершенно обратное.

В комнатах совершенно стемнело, свеча угрожающе трещала, предрекая свой близкий конец, и сумрак надвигался неизбежно. Унтилов сидел не шевелясь. Белое пятно на столе не исчезало — даже когда стало совсем темно, оно сделалось бледно-серым и, как казалось, едва заметно шевелилось.

Наконец Унтилов поднялся из кресла и ушел спать.

* * *

Утром следующего дня Петр Семенович Глазунов, уже успокоенный, с приличной на лице печалью, возлагал цветы к простому камню с надписью «Михаил», установленному на кладбище.

Филипп Федорович Унтилов, напротив того, совершенно взъерошенный, после дурно проведенной ночи, седлал лошадь, намереваясь отправиться по дороге из Пятигорска и поискать загадочного казака, охранявшего загадочное тело. В одном Унтилов не сомневался: тот покойник никак не мог являться поручиком Лермонтовым, поскольку поручика Лермонтова видело множество народу в те два дня, что протекли с момента его смерти. Даже портрет остался.

Нервное состояние всадника передалось и коню; он тонко ржал, мотал головой и грыз удила — хотя обычно радовался предстоящей прогулке.

Унтилов сел в седло. До настоящей жары оставалось еще несколько часов, и если поводить лицом, то можно поймать несколько мимолетных поцелуев прохлады, залетевшей с горных вершин на краткий утренний миг.

Городок был маленький, но чистенький, беленький. Десятка два прихотливо прорезанных в различных направлениях улиц составлялись деревянными, одноэтажными домиками, погруженными в пышные зеленые садики, — должно быть, пролетающим в вышине птицам они казались похожими на взбитые с кремом пирожные… разумеется, в том случае, если бы птицы имели понятие о такой деликатной материи, как пирожные…

Впрочем, здешними каменными постройками вполне можно и гордиться: галереи и ванны, гостиницы, несколько частных домов — все как на европейских курортах, вроде Баденского, только поменьше и как-то более по-домашнему. Почти у самых минеральных источников — липовая аллея, на которую выходит двухэтажное здание канцелярии коменданта, а чуть подальше, если пройти прямо между молоденькими липками, будет большой дом Реброва, с колоннами и мезонином, — там останавливаются проходящие курс лечения. Камень — теплого золотистого цвета, как будто нарочно подобран был оттенок, чтобы гармонировать с цветом небес.

Унтилов ехал, стараясь избегать серного запаха, который блуждал по причудливым изгибам улиц и время от времени накатывал на пешехода или конного. Впрочем, нос от этого запаха никто не морщил, поскольку он был спутником исцеления.

Уже на выезде из Пятигорска Унтилов приметил всадника, едущего шагом, и, поравнявшись с ним, признал Дорохова. Поначалу Филипп Федорович хотел миновать этого неудобного и неприятного человека, но затем другая мысль его посетила.

— Руфин Иванович, стойте! — крикнул Унтилов, нагоняя того.

Дорохов остановился, лениво повернулся в седле.

— Доброе утро, ваше превосходительство, — молвил он равнодушным тоном. — Нынче я еще ничего натворить не успел, и все мои злодейства еще дремлют в ожидании.

— Хотел вас попросить — составьте мне компанию, — сказал Унтилов. — Заодно кое о чем расскажете…

Не спрашивая больше ни слова, Дорохов присоединился к плац-майору, и они двинулись по дороге бок о бок.

— Вчера у меня был забавный посетитель, — заговорил Унтилов, когда они проехали первую версту. — Московский книготорговец. Уверяет, будто знавал покойного Мишеля.

Дорохов сделал короткий, чуть презрительный жест рукой.

— Должно быть, знавал, — согласился он. — Мишель, небось, захаживал к нему в лавку.

— Утверждал также, что видел убитого Мишеля на обочине дороги, — продолжал Унтилов.

Дорохов насторожился.

— Когда?

— В том-то и дело…

Они проехали четыре версты почти в полном молчании, затем остановились возле той поляны, где происходил поединок. Дорохов спешился, прошел несколько шагов. Место было пустынным, спокойным, чуть колебались ветки кустов, опять запыленных. Следы от колес и копыт еще сохранялись на поляне, но уже расплылись и потеряли очертания.

— Вот здесь, — сказал Дорохов. И посмотрел на своего спутника. — Он здесь его видел?

Унтилов молчал.

Дорохов походил еще немного вдоль кустов, наклонился над тем местом, где лежало тело Мишеля, повздыхал, выпрямился.

— Здесь он лежал. Секунданты ведь то же показывали? Здесь! Я хорошо помню. Я ведь помогал, когда его перевозили.

— Да? — сказал Унтилов. — Ах, ну да…

— Да, — продолжал Дорохов. — Еще помог князю Васильчикову накрыть его. Васильчиков уж не знаю, чем хотел укрывать, — а я дал мою шинель, потому что мою не жалко, она дурного сукна…

Унтилов вздрогнул.

Дорохов заметил это и подошел поближе.

— Что с вами? Вы не здоровы?

— Не знаю, — пробормотал Унтилов. — Должно быть, нездоров… Или кто-то врет больше, чем это ожидалось.

Дорохов оскорбился:

— В кого вы изволите целить?

— Да уж не в вас, Руфин Иванович… Вам уж скоро сорок, а вы все из себя строите индейского петуха. С чего вы взяли, что я о вас говорю?

Дорохов отмолчался.

Филипп Федорович вздохнул. Он чувствовал, как с каждым мгновением делается все более старым. Помедлив, чтобы собраться с силами, он прибег к испытанному средству — перешел на казенный язык:

— Вы, стало быть, утверждаете, что помогали князю Васильчикову перевозить тело убитого поручика Лермонтова?

— Именно, что утверждаю, — сердито ответил Дорохов. — И тайны из этого не делал.

— И дали ему для этого свою шинель.

— Точно так, дал ему для этого свою шинель, потому что она дурного сукна и ее не так жалко было бы испортить.

— А черкески мартыновской вы здесь поблизости не видели?

— Когда? — Дорохов прищурился.

«Все еще подозревает, что я из него дурака пытаюсь сделать, — подумал Унтилов. — Вопрос еще, кто из кого делает дурака… И как дураку впоследствии жить с этим фактом…»

— Я спрашиваю: когда вы забирали отсюда тело, не видели ли вы поблизости мартыновской белой черкески? — повторил Унтилов.

— Никакой мартыновской черкески тут и в помине не было, — объявил Дорохов. — Во-первых, я бы заметил — светло было, а она, как вы говорите, белая… Во-вторых… — Он махнул рукой, понимая, что «во-вторых» не существует. — Словом, нет, ее здесь не было.

— А вот господин Мартынов утверждал, что была. Да и потом ее отсюда забирали, — сказал Унтилов. И добавил очень задумчиво, как бы между прочим: — Ужасно он пекся о том, чтобы черкеску забрали.

— Он ведь у нас большой франт, — сказал Дорохов чуть презрительно. — Правду ли говорят, кстати, что он и из полка потому уволился, что форма некрасивая?

Унтилов криво дернул плечом:

— С него станется… Достойный повод для выхода в отставку, не находите, Руфин Иванович?

— Люди бывают различны, и побуждения их для нас по большей части тайна, — философски высказался Дорохов. — Так что с черкеской?

— А то, что господин Мартынов страдал по ней почти сутки. Не могу, говорит, без формы к коменданту явиться. Срочно, говорит, желаю ее видеть у себя.

— Да-а… — сказал Дорохов. — Разве у него другой не было?

— К тому же эта грязная, — добавил Унтилов. — Вот именно. А тут еще ваша шинель.

— Да что вы привязались к моей шинели! — взорвался Дорохов. — Далась она вам! По-вашему, застреленного офицера нельзя на солдатской шинели принести? Обида для его благородия?

— Будет вам, Руфин Иванович, — сказал Унтилов. — Что вы так кипятитесь? Я про шинель так подробно спрашиваю, потому что, как известно следствию, корнет Глебов накрыл убитого поручика своей шинелью — после чего помчался в город поторопить помощь.

— Глебов? — удивился Руфин Иванович. — Не было здесь никакой глебовской шинели.

— Стало быть, господин корнет Глебов врет.

И все кругом затихло. Даже ветер как будто не решался трогать листья и озоровать в траве. Потом где-то очень далеко крикнула птица.

Дорохов сказал:

— Глебов не будет врать.

— Однако же, кто-то из вас говорит неправду.

— Глебов врать не станет, — чуть повысив голос, повторил Дорохов. — Он честный человек, любил Мишеля… Да и вообще, такой человек не будет врать. Если Мишка Глебов сказал, что накрыл покойного своей шинелью, значит, так оно и было.

— Да? — сказал Унтилов. — А вы, Руфин Иванович, кому свою шинель пожертвовали?

Они опять замолчали. Дорохов подошел к унтиловской лошади вплотную, оттолкнул от себя мягкую лошадиную морду, которая полезла было обнюхивать его руки и ласкаться, и заглянул плац-майору прямо в глаза.

— А что еще вам странным показалось, Филипп Федорович?

— Я вам отвечу, пожалуй, — медленно проговорил Унтилов, взвешивая каждое слово. — Но только это останется между нами… Согласно заключению, которое вынес доктор, Лермонтов помер от своей раны на месте. Пуля пробила оба легкого, он даже вздохнуть толком не смог — тотчас испустил дух.

— А Мишка Глебов говорил, будто он еще жив был, когда поехали за помощью… — Дорохов побледнел, отступил на шаг, словно испугался подцепить опасную и заразную болезнь. — Мишка говорит, он был еще жив! — крикнул Дорохов. Эхо прокатилось, невнятно повторилось несколько раз и пропало в расселинах. — Как же он мог умереть мгновенно?

Унтилов тоже слез с коня. Вытянул руку, тронул Дорохова под ребром.

— Вот сюда вошла пуля, — сказал он. — А вышла, — он обошел своего собеседника кругом и коснулся его плеча сзади, — вот отсюда.

— Невозможно, — сразу сказал Дорохов, резко оборачиваясь. — Это же невозможно! На корточках он сидел, что ли, этот Мартынов?

— Или Мишель сидел на лошади, — продолжал Унтилов, — а его сняли выстрелом, подойдя близко.

— Так горцы делают, — мрачно сообщил Дорохов. — Обычное у них. Подойдут, еще и поболтают — а после пальнут. Азиаты.

— Если Мишеля убили горцы, для чего представлять все это в виде дуэли? — продолжал Унтилов. — Чтобы насолить коменданту?

Дорохов энергично замотал головой:

— Вот уж нет! Зачем это? Нет!

Они помолчали немного, после чего Унтилов предложил:

— Давайте, в самом деле, отъедем на восемь миль и поищем то место, о котором рассказывал москвич. Авось еще что-нибудь найдем… интересное. Вы еще не испуганы — а, Руфин Иванович?

Дорохов посмотрел на него мрачно и не ответил.

* * *

Они проехали еще немного, и Дорохов вдруг начал говорить: он рассказывал много, неостановимо, как иногда случается рассказывать людям, при других обстоятельствах молчаливым, — иногда лишь единственный раз в жизни такое с ними и бывает, что они размыкают уста и пускаются в воспоминания.

— Мишель с первого взгляда не нравился, — говорил Руфин, глядя перед собой на дорогу, — вот и мне он не понравился. Я до стихов не охотник, да и вообще книг не читаю… А этот приехал — холодный, нос дерет, и половина начальства пила чай у его бабушки…

Унтилов призакрыл глаза, слушая — и дивясь тому, как странным образом тон произносимого может противоречить словам. Словно женщина, тонко чувствующая и хорошо отдающая себе отчет в каждом движении своего сердца, Дорохов открывал свое отношение к погибшему Мишелю.

— Да еще наружность его, — продолжал Руфин Иванович, — ну хоть бы что оригинальное или красивое! Просто круглая приятная физиономия, усики, куделяшки надо лбом… Каждый второй офицерик с лица таков. Но что больше всего меня выводило из себя — так это то, что он не пьянел. Мне все казалось, что, пока мы пьянствуем, он сидит трезвее всех и смотрит с насмешкой… И вот что забавно! Что он был всегда трезвее меня — сущая правда, но только он вовсе не глядел косо и пил, сколько следует, просто вино на него не оказывало никакого действия… После уж мы сблизились. Он, знаете, всегда таскал эту рубашку канаусовую красную, в которой его и убили, — вечно грязная… Говорили, будто он никогда ее не стирает, такая она вечно чумазая, но это, конечно, пустые слухи, — раз или два она точно бывала стирана…

Филипп Федорович выдвинул вперед коня и загородил Дорохову дорогу. Тот стал.

— Что?..

Унтилов смотрел на него непонятно, скучным, мертвым взглядом. Дорохов чуть попятил коня.

— Да что такое?

— Что вы насчет рубашки сказали?

— То, что она у него бывала грязной. Ах, Филипп Федорович, вы меня и в самом деле пугаете! Что такого, что в походе рубашка загрязнилась? Такое со всеми бывает, и в этом ничего зазорного для памяти Мишеля нет.

— Привычки такого сорта не изживаются, — сказал Унтилов задумчиво. — Человек либо чистюля, либо грязнуля. Никакой поход, никакие обстоятельства, ни даже дюжина магометанских пророков, навроде того разбойника, что сейчас сидит в горах, — ничто этого не изменит.

— Это точно, — охотно согласился Дорохов, радуясь тому, что лицо его собеседника чуть смягчилось и сделалось живее.

«В самом деле, странный человек!» — подумалось ему.

А вслух Дорохов сказал:

— Вот у нас был один корнет, как раз страшный чистюля… Его фамилия была Смоковников. Мало, что он требовал всего чистого каждый день — так он ведь еще ухитрялся и не пачкаться! Все по уши уж в грязи, а он как будто над землей ходит… Правда, потом его убили, — добавил Дорохов с чуть виноватым видом. — И ведь как это подло получилось! Должно быть, те разбойники давно за нами следили. Шли, как шакалы, по следу, справа и слева — ждали, когда им лучше напасть. Стали мы лагерем. Хорошо. Вот стоим, готовимся на ночлег. Этот наш Саша Смоковников посылает денщика — чтоб постирал ему рубашку и портки. Не могу, говорит, ходить неаккуратным и стращать здешних дам, ежели таковые случатся. Мы сперва даже обижались: что это, получается, мы, значит, из себя страшилищ являем, а он, Саша Смоковников, один лучше всех? Но он такой простой был, добрый. Говорит: вы все — заслуженные, мол, люди, побывали в деле и показали свою удаль, а я, бедный корнет Смоковников, еще никто — так пусть хоть чистотой мундира буду отличаться. А те-то, разбойники, они все следили. Как спустился денщик к ручью — не выдержали и убили. Они, говорят, если долго не убивают, начинают болеть. Саша пождал-пождал и сам пошел к ручью. Видит — денщик убитый, рубахи в мутной воде плавают. Выдернул шашку и бросился на врага…

Дорохов помолчал немного, ожидая от слушателя реакции, но, не дождавшись, заключил:

— И побил в одиночку всех четверых. Точнее, одного зарубил, а прочие отошли… Очень храбрый был корнет. Потом, правда, все равно погиб.

Унтилов пропустил эту историю мимо ушей. Думал о своем — более важном. Молвил задумчиво:

— А Мишеля в Пятигорске никто и никогда не видел в несвежем… Кого ни спроси: он едва с дороги — и уже в белоснежной рубашке.

— Едемте дальше, — сказал Дорохов. — Похоже, ваше высокоблагородие, вам это наконец удалось — нагнать на меня страху.

Когда, по их подсчетам, они миновали восьмую версту, то начали смотреть по сторонам внимательнее, выискивая — если не таинственного казака возле таинственного трупа, то хотя бы следы их, и в конце концов старания были вознаграждены: Дорохов отыскал примятую, изломанную траву и, покопавшись в ней пальцами, извлек помятую пуговицу.

Сидя на корточках, показал находку полковнику. Тот принял, повертел, сжал в кулаке со вздохом.

— Одна пуговица, в любом случае, ничего не доказывает.

— Кроме того, что москвич прав: здесь кто-то был, — возразил Дорохов.

— Стало быть, можно утешить господина Глазунова: он не визионер и ему не почудилось… — задумчиво проговорил Унтилов. — Но для меня, Руфин Иванович, этого очень мало.

— Должно быть, судьба москвича несильно вас занимала, — сказал Дорохов с таким серьезным видом, что Унтилов на мгновение поверил в его серьезность.

— Кто-то здесь определенно был, — повторил Унтилов, оглядываясь. — В восьми верстах от города. Не в четырех… И готов поклясться, что в белоснежной рубашке.

Дорохов встал, поймал коня за узду, притянул к себе, словно хотел в большом, полном жизни теле животного почерпнуть сил и для себя.

— Что вы хотите сказать, ваше высокоблагородие?

— Только то, что убитых было двое… Одного Глебов накрыл шинелью, другого — вы. Один — в красной канаусовой рубашке, другой — в белой. Один умер на месте, застреленный из «кухенройтера», причем стреляли снизу вверх. Другой умирал почти час и истек кровью… Это если свести воедино все неувязки, которые я успел уловить, пока расспрашивал самовидцев. Впрочем, есть еще одно, самое для меня непонятное.

Дорохов молча смотрел и ждал продолжения. Он догадывался, что это будет, и у него все сжималось в груди от предчувствия.

Унтилов встретился с ним глазами.

— Мишель не хотел стреляться… Он вообще не предполагал, что это серьезная дуэль.

— Но ведь Мишель сам предложил решить все споры в поединке, когда Мартышка потребовал от него прекратить шутки, — напомнил Дорохов.

— Это они так говорят, — вздохнул Унтилов. — Мол, этот потребовал, а тот — предложил. А знаете, что на самом деле предложил Николаю Мишель? Расстрелять его из пушек — из тех, что декорируют гауптвахту… Он думал, все происходящее — только очередная выходка. Он ведь считал Николая Соломоновича своим другом, давним товарищем. До последнего удивлялся… И так и не выстрелил.

Помолчали — горестно. Затем Дорохов осторожно сказал:

— Разумеется, я не вправе вмешиваться или советовать, но… вы же оба пистолета проверили?

Унтилов махнул рукой безнадежно:

— Завтра я закрываю дело и отправляю его в штаб армии, а государю — рапорт. Обо всем, что между нами сегодня было говорено, — прошу вас, никому не рассказывайте.

Дорохов сел в седло, подождал, пока Унтилов последует его примеру. Огляделся по сторонам. Было очень тихо, как будто никогда человеческая злая воля не нарушала покой этих мест. Затем Руфин Иванович вполголоса проговорил:

— Но если убитых было двое… то кто был тот, второй?

Ветер подхватил его слова и унес их, рассеивая вместе с пылью и тонкими солнечными лучиками, так что спустя миг от них не осталось и следа…

Часть вторая

Глава четвертая МОГИЛЬЩИК

До войны с Бонапартом жизнь была совершенно другая: время как будто текло медленнее и восемнадцатый век отступал не торопясь, с оглядкой, повсюду расставляя свидетельства своего несомненного присутствия. Позднее все это было сметено громом пушек, проникшим, казалось, в самые умы человеческие, — и все сразу побежало иначе, куда быстрее, так что молодой человек уже успевал рассказать целую историю там, где пожилой едва завершал вступление и переходил собственно к делу. Так и говорили, не слыша друг друга, каждый о своем.

Но до наступления перемен оставалось еще два года; Бонапарт хоть и свирепствовал в Европе, а русская глубинка жила совершенно по-старому и о многих вещах знать не желала.

И все оставалось неизменным, так что никому даже и фантазия не придет что-то сдвинуть с места или переменить: и большая липовая подъездная аллея, и барский дом, деревянный, с классическими колоннами, выкрашенными белой краской, и большим балконом по всему второму этажу, и новогодняя суета, когда отчаянные головы без шубейки, в одном только платке поверх платья или наброшенном камзоле выбегают на снег и что-то веселое кричат — а звезды пылают так ярко, что впору перепутать их со святочными, носимыми на палках.

В поместье Михаила Арсеньева — того, что женился на девице Столыпиной, бывшей его на восемь лет старее, — был в заводе театр, и гости любили съезжаться сюда на праздники: всегда случалось большое веселье.

Театр служил истинным отдохновением души Михайлы Васильевича. Сам он был человеком веселым и довольно беспечным — полная противоположность своей супруге. Все девицы Столыпины, надо сказать, уродились как на подбор гренадерского роста, с нравом генеральским, так что достойной своей супруги Михайла Васильевич побаивался и предпочитал проводить время со своими актерами, псарями да соседскими помещиками, такими же охотниками до невинного удовольствия переброситься в карты.

Единственным плодом этого супружества стала девочка, которую нарекли Марией. Могучая Елизавета Алексеевна беременность переносила тяжело, почти все время лежала и отказывалась даже разговаривать с мужем, не то что подпускать его к себе. Ей было обидно, что такое с нею случилось — когда кругом сплошь да рядом бабы ходят брюхаты и как будто даже не замечают этого. Главным виновником своей беды она полагала мужа. А тот, получив несколько раз отпор, утешился своим театром и даже отыскал для того забавную пьесу с песнями и плясками «Муж-картежник и жена-ханжа».

Ребенок долго не хотел появляться на свет и измучил свою мать до последней крайности. Когда наконец Елизавета Алексеевна произвела на свет это дитя, то поразилась его малости и ничтожности. И как только крошечный комочек мог доставить ей столь много хлопот и бедствий! Да еще оказалось, что новорожденный — девочка.

Арсеньев, едва ему сообщили о начале схваток, точно обезумел. Он не мог бы сказать со всей определенностью, что любил жену всей душой или видел в ней идеал женщины; но тут как будто что-то перевернулось в его груди, и захотелось совершить какой-нибудь величайший подвиг во славу Елизаветы Алексеевны.

Поэтому Арсеньев взял с собой двух собак и удрал на охоту, вознамерившись набить побольше дичи и порадовать роженицу горой кровавых птичьих тушек, а то и добыть нарочно для нее оленя.

Барина хватились не сразу, но когда и на второй день он не явился, начали беспокоиться и отрядили погоню. Барыне ничего не сообщали, дабы не беспокоить, но она вовсе не была так уж бесчувственна и неприметлива и скоро поняла, что Арсеньев куда-то скрылся.

Обида проникла в ее сердце. К вечеру первого дня, когда пошло молоко, Елизавета Алексеевна велела перевязать себе грудь и вытребовала из деревни кормилицу. Девочка вдруг сделалась ей ненавистна, и боясь этого чувства, мать постаралась отдалить ее от себя.

На четвертый день барин явился. Это произошло на рассвете. Собаки заметили в конце подъездной аллеи всадника и с лаем бросились ему навстречу. На шум вышло несколько человек, Михаила Васильевич тем временем прибыл, грязный донельзя, с обветренным лицом. Добыча висела через плечо: связка битой птицы. Собака с ним вернулась лишь одна — вторая утонула в болоте, о чем он неустанно скорбел.

— Ну! — закричал Михаила Васильевич с седла. — Народился?

— Дите народилось, — осторожно ответил псарь, давний друг Михаилы Васильевича. — С наследницей вас, батюшка.

— С какой наследницей?

— Думают Марьей назвать, — продолжал псарь. — Вас ожидали — как соблаговолите. Барыня были очень плохи, едва не отошли…

— А! — сказал Михаила Васильевич. — Дай мне водки, быстро! Я собаку утопил случайно. Жалко — мочи нет. Девка, значит?.. А, что барыня?

— Барыня хворают, но повитуха говорит — не к смерти.

— Ну! — молвил барин. — А меня спрашивала?

— Случилось, — степенно отвечал псарь.

— И что сказали?

— Что барин в отлучке — скоро будет.

— Где водка? — возмутился Арсеньев. — Что я тут, век ждать буду? И птицу прими, снеси на кухню. Ей надо много кушать кровавого. А что девка — хороша?

— Оченно синяя, — сказал псарь и удалился с битой птицей.

Марья совершенно разочаровала своего родителя: и девочка, и хиловатая, и кричит все время с недовольным видом.

— Плакса, — подытожил несколько минут созерцания счастливый родитель. — Ну, смотри. Вырастешь — другой болван с тобой нянчиться будет, а я уж не стану.

С этим он отправился к супруге.

Елизавета Алексеевна хоть и была бледна и слаба, но учинить мужу бурю сил у нее хватило.

— Где тебя, Михайла Васильевич, носили лешие? — осведомилась она.

— Точно, лешие, Лизанька, — сказал он. — Я тебе битой птицы нанес, чтобы ты кушала.

— Я и без твоей птицы отменно кушаю, — возразила жена. — А вот ты где был? Померла бы без тебя, не простившись — как бы ты со мной на том свете встретился?

«Уж верно, не спустила бы мне — хоть на том свете, хоть на этом, — подумал муж. — Никакой благодарности, я ведь о ней заботился».

— Так ведь обошлось, Лиза, — проговорил Арсеньев примирительно. — Устроим крестины, гостей позовем — весело… А тут и птица всякая уже готова для праздника.

— Тебе только бы гостей нагнать и брюхо набить, — сказала Лиза. — Сил моих нет! Пока я умирала, ты по болотам в свое удовольствие шастал! Дите видел?

— Другой раз будет мальчик, — сказал Арсеньев простодушно (водка уже оказывала на него свое благотворное действие).

— Другой раз? Какой еще другой раз? А Марья тебе что, не годится? Это твое дите, Михайла, так что нечего от девки нос воротить! Какое семя ты в меня вложил, такое семя я и на свет произвела… Мальчика ему!

Она немилостиво отвернулась к стене.

Михайла Васильевич потоптался у входа, затем неловко уточнил:

— Так мальчика… что же — не будет?

— Сперва девочку полюби, а уж потом подумаем…

Но что тут думать! Хоть никто вслух этого не произносил, а девица Столыпина Елизавета Алексеевна замуж выходила уже перестарком. И то диво, что одно дитя сумела на свет произвесть.

И пока супруг ее входил в самый пышный мужской возраст, Елизавета Алексеевна старела и зачатия новых детей избегала с ловкостью поразительной. «Глупости это, что бабы забывают все свои страдания, — говорила она соседкам-помещицам, которые заезжали к ней с визитами. — Кто это такое говорит? Разные молодые вертихвостки — они, может, и забывают, а я женщина зрелая и на голову трезвая, я отлично все помню: и как едва не померла, и как дите синее родилось и долго дышать не хотело, пока повитуха его трясла — ох, я страху натерпелась! — а больше всего мне запомнилось, как муж мой все это время по болотам гулял и наслаждался жизнью».

— Господь так устроил, — мирно рокотал отец Модест, открывая охоту на скользкий засоленный груздочек, бегающий от него по всей тарелке. — Все мы терпим различные скорби, а скорби для нас спасительны.

— Уж у меня-то скорбей, отец Модест, повыше крыши! — объявила Елизавета Алексеевна. Она протянула руку к тарелке вкушающего батюшки, взяла хитрый груздь пальцами и самолично насадила на батюшкину вилку.

Батюшка неспешно проглотил груздочек и прибавил:

— Впрочем, при нежелании иметь детей довольно лишь воздержания… В вашем возрасте это уже не грех.

Елизавета Алексеевна пошла пятнами и вознамерилась было сказать нечто язвительное, но тут вошла Марьюшка, и мать разом обмякла.

Первая обида на ребенка давно прошла и сменилась любовью почти тигриной. За спиной у барыни говорили, что гора родила мышь, и отчасти это вполне соответствовало действительности. Машенька была крохотная, кисленькая, с очень хорошеньким личиком и грустными глазами, излучающими печаль по-неземному. Елизавета Алексеевна, глядя в эти глаза, иной раз думала о том, что доченька ее до сих пор видит светлых ангелов и скучает по ним, небесным своим друзьям: должно быть, действительно грустно ей на земле, среди обыденностей. «Приберет ее Господь раньше срока — что я делать буду! — размышляла она, со страстной нежностью рассматривая своего ребенка и даже не решаясь к нему прикоснуться. — Разве живут такие души подолгу? И почему она не унаследовала ни моего здоровья, ни крепости? Нет, слишком хороша и слишком слаба… Страшно!»

Советом батюшки касательно воздержания — которое в ее возрасте, стало быть, уже не грех — Елизавета Алексеевна, однако же, не пренебрегла. Неожиданно перед Михайлой Васильевичем явилось огромное количество постов и обетов; к среде и пятнице прибавился понедельник

— Ты, Лизанька, просто протопоп какой-то, — пытался поначалу увещевать жену ошеломленный Арсеньев. — Ну, ладно, положим, есть и постные дни, но у тебя что ни день — то своя причина.

— Положено от Святой Церкви, — сердито возражала жена.

— Так не то положено, чтобы супруга мучить, а только для поддержания благочестия…

— Я и без того рыбу к трапезе дозволяю — что еще надобно!

Разговор был окончен, и Михайла Васильевич окончательно погрузился в свой театр. Должно быть, что-то случалось между ним и иными актерками, но поскольку это были крепостные, то Елизавета Алексеевна до разборов не снисходила.

У Арсеньева был небольшой, но талантик. Он предпочитал комедийные роли — и никогда не главные. Для главных у него имелся псарев старший сын, Трифон Лопарев, за которым барин охотно признавал множество достоинств: и красивую внешность, и голос «исключительной мягкости и ворсистости» (по выражению одного из соседей, слышавших, как Трифон исполняет «Поля, леса густые…»), и умение эдак встать да повернуться на сцене, что душа так и рвется вылететь из груди.

Разумеется, Трифона Арсеньев избаловал страшно, приучил беречь руки и горло, надарил перчаток, шарфов и своих старых рубашек, через что сделался Трифон высокомерным и стал говорить «пфуй» с настоящим, как уверял Арсеньев, парижским прононсом.

Время никуда не спешило, и каждый год тянулся так долго, словно был не годом, а целым веком, и жизнь проходила незаметно, безболезненно. Не было такого, чтобы только еще вчера цветущая девушка открыла поутру глаза, глянула в зеркало и внезапно увидела там увядающую матрону. И если оглядываться назад, то можно было увидеть бесконечную анфиладу, заполненную мириадами событий, крошечных и покрупнее, но одинаково значимых, ибо из них всех ткалась плотная, ровная ткань бытия.

Только Машенька росла, то и дело прихварывая, — цветочек болезненный, но все же жизнестойкий, — а Елизавета Алексеевна и Михайла Васильевич задержались в неизменном состоянии.

Арсеньев давно махнул рукой и на попытки управлять имением, и на несбыточную возможность семейного счастья с законной супругой, и вел жизнь бесполезную и лишенную спасительных скорбей.

Все переменилось с приездом новой соседки, княжны Мансыревой, которая вдруг решилась бросить все, что окружало ее в Москве, и поселиться в сельской глуши — зализывать душевные раны и поправлять пришедшие в упадок дела. Первую неделю она никуда не выезжала — осваивалась на месте; понимая обстоятельства, соседские помещицы также не тревожили ее визитами. Все выжидали.

Тем временем Арсеньев, разъезжая по окрестностям, встретил в лесу всадницу. Поначалу ему почудилось, что это — Тришка, главный его актер, пренебрегая обычными правилами, отправился на прогулку.

— Ну, я тебя! — сказал Арсеньев, глядя с изумлением, как всадник лихо несется по полю. — И лошадь взял! Да еще, кажется, орет что-то? Горло застудит! Пьесу мне сорвет! А гости уж приглашены… Высеку!

Приняв такое благое решение, Арсеньев бросился нагонять дерзкого всадника. А ветер тем временем вновь донес до его слуха резкий, отчаянный визг: верещали не от страха, а от дикой, первобытной радости. «Нет, не Тришка, — ошеломленно подумал Михайла Васильевич. — Тришка так не может…»

Тем временем всадник заметил погоню и ударил коня пятками. Мелькнули красные сапожки, конь поднялся на дыбы и вновь помчался по полю.

Арсеньев припал к гриве милого Гнедка и заулюлюкал так, словно гнал оленя. Расстояние между ним и чужаком сокращалось. Вдруг чужак остановил коня и развернулся к преследователю. От резкого движения шапка упала с головы незнакомца, и следом за шапкой развилась и обрушилась на спину его коса. Такой огромной косищи Арсеньев в жизни не видывал.

Всадник засмеялся и шагом поехал к нему навстречу.

Михайла Васильевич разглядывал женщину в мужской одежде, ее широкоскулое лицо с чуть раскосо поставленными темными глазами, ее раздувающиеся от возбуждения ноздри, пухлые бледные губы. «Татарка, — подумал Михайла Васильевич. — Должно быть, это Мансырева и есть… Татарка».

Всадница сказала:

— Я — Анна Мансырева — соседка ваша… Простите, если заставила вас попусту сердиться.

— Я вовсе не сердился, — возразил Михайла Васильевич, разглядывая ее со всех сторон. Вдруг он понял, что, как ребенок, таращится на незнакомую женщину, и покраснел.

Госпожа Мансырева засмеялась:

— Должно быть, вас сбил с толку мой костюм… Но я так засиделась в этой Москве! Ску-учно… — Она протянула последнее слово и фыркнула. — Здесь такой простор! И никто не видит, как я гоняю на лошади, точно дикий татарин.

— Вот уж точно, госпожа Мансырева, истинный вы татарин и есть, — сказал Арсеньев. И спохватился: — Я ведь не представился…

Он назвал свое имя, показал, где находится усадьба, и разъяснил, как лучше туда проехать.

— У нас бывают представления на театре. Вообразите, дорогая Анна…

— …Михайловна, — подсказала татарка, лукаво улыбаясь.

— Анна Михайловна, я вас принял за моего человека, за Трифона — он у нас самые главные роли играет. Очень красив, подлец, и спину эдак-то выгибать наловчился… — Арсеньев шевельнулся в седле, пытаясь показать — как, но у него не получилось.

Мансырева хохотала до слез.

— Стало быть, я на вашего крепостного похожа! Ай да комплимент! Даже в Москве такого не слыхивала! Нет уж, Михаила Васильевич, теперь я точно приду смотреть на вашего Тришку… Когда представление?

Они проехались бок о бок еще немного, а затем как-то само собой вышло, что уговорились встретиться завтра и снова покататься.

Мансырева тоже была не первой молодости, но по сравнению с Елизаветой Алексеевной выглядела девочкой: пока морщины не побежали по полуазиатскому лицу, пока старость не оставила на молочно-белой коже пятен и не превратила ее в пергамент, татарка казалась бесконечно юной. Особенно трогали Арсеньева ее пухлые губы. Они то шевелились — когда Анна разговаривала, то складывались в спокойную улыбку — когда она молча смотрела на него… Он разглядывал ямочки, которыми оканчивались углы ее невинного рта, и что-то в его сердце начинало медленно таять, как ледяная сосуля за щекой.

Арсеньев рассказывал ей обо всем: к примеру, о своем желании непременно завести в имении роговую музыку. Как-то раз ему доводилось слушать таковую, и впечатление до сих пор не изгладилось из памяти.

— Представьте себе, Анна Михайловна, голубчик, как сие выглядит: каждый держит только свой рожок и отвечает за единственную ноту, но уж как эта нота должна прозвучать — тут не зевай! Дуди что есть силы да еще вовремя остановись.

— Странная, должно быть, судьба: всю жизнь дудеть одну ноту, — задумчиво молвила Анна Михайловна и с таинственной улыбкой огляделась по сторонам.

Михайла Васильевич подхватил:

— Людская судьба — дело неисповедимое! Человек даже святое имя свое забывает, так и называется: к примеру, «Си Бемоль графа такого-то…».

Анна Михайловна поглядывала на него сбоку. Ей нравилось, как Арсеньев умел увлекаться — настолько, чтобы не замечать женских взоров. Однако понимала она и другое: что без их встреч он попросту умрет… И от этого ей было сладко и интересно решительно все, о чем ни рассказывал Михайла Васильевич: и о собаках, и о здешней птице со всеми ее повадками и присвистом, и о болоте, что поглотило незабвенную Дианку в день, когда народилась Марьюшка, и о новейших театральных пьесах с нотами, кои Михайла Васильевич выписывал из Петербурга…

— Вот вообразите, Анна Михайловна, какая безжалостная скотина — человек. Отправились раз мы со Степаном Степановичем — это сосед наш, вы с ним непременно познакомитесь, только он бурбон, — бить птицу, — рассказывал Арсеньев. — Взяли с собой моего Тимошку да его Ерошку — оба продувные бестии. Нагрузили их напитками — на тот случай, если потребуется немедленно согреться, — и кое-какой закуской, все это в корзинах упаковано… Идем, хорошо. Идем. Тут — озеро. Я вам потом покажу, очень красивое. Кувшинки, лилии всякие. Мы засели в кустах. Птицы пока нет. Стало нам холодно. Подозвали Ерошку с Тимошкой, стали согреваться. Согреваемся, согреваемся — согрелись… Вдруг Степан Степаныч говорит: «А вон там, Михайла Василич, вроде как гусь сидит на воде». Я привстал: точно, что-то белое плавает, на волнах меленько так покачивается. Но что-то мне сдается, что это вовсе не гусь. Я ему говорю: «А мне сдается, Степан Степаныч, что это вовсе не гусь, а нечто иное… Вроде как человек там купается. Должно быть, девки пошли на озеро». Он присмотрелся. «Нет, говорит, должно быть, гусь. Сейчас я его сниму выстрелом». И за ружье. Я его за руку взял, остановил. «А вдруг, говорю, это вовсе не гусь, а девки купаются? Подстрелим какую-нибудь — жалко будет». Он тут прищурился и говорит: «Может, и девки… А может — и гусь!» И что бы вы думали, Анна Михайловна? Тотчас же мы с ним оба за ружья — и пальнули!

— И что оказалось? — улыбаясь, спросила Анна Михайловна.

— А кто его знает — мы промахнулись оба…

Об этих прогулках Михаилы Васильевича с соседкой княжной никто не знал, но Елизавета Алексеевна нечто почуяла. Муж перестал ходить по комнатам страдальцем, в его взгляде появилась неприятная молодцеватость, какая никогда не сопровождала его краткие увлечения актерками. Госпожа Арсеньева встревожилась и мысленно перебрала всех соседок. Ни одна на роль мужниной полюбовницы не годилась: сплошь дамы замужние, скучные, дородные. Может, дочка у кого-то из них подросла? Или племянница в гости приехала?

На представление собрался весь цвет местного общества — на чем Елизавета Алексеевна особенно настаивала. Арсеньева должна была смутить настойчивость жены, потому что обыкновенно достойная его супруга не слишком жаловала потехи театральные и хранила неизменную холодность на их счет, а тут прямо разошлась:

— Никого не пропустил, Михайла? Всем билеты разослал? Не перепутают число — верно ли проставил?

«Да что она, право, — подумал он и приосанился. — Наверное, влюбилась в меня опять… Я ведь красивый и вошел в самые лучшие лета. Пусть теперь побегает, поухаживает за мной — шутка ли, столько времени меня в пренебрежении держала!»

Театр был устроен отличный: с расписным занавесом, где розовопопые амуры играли с голубыми лентами и кудрявыми, синюшного оттенка цветами, с двумя раскрашенными задниками, один из которых изображал «богатые залы», а другой — «сельскую идиллию» (в ходе представления их заменяли — в зависимости оттого, в какие края перемещалось действие), и даже с настоящей мраморной статуей очень хорошей, почти итальянской работы.

Театр размещался в залах первого этажа. Михайла Васильевич особенно любил подчеркивать, что деревянные стены его дома наилучшим образом подходят для звучания голосов и музыки: камень никогда не бывает совершенно сухим и поглощает звук, но не отражает его, в то время как дерево идеально годится для наилучшего звучания.

Перед представлением в зал вносили кресла для самых почтенных дам и деревянные скамьи со спинками, обтянутыми алым сукном. Опустили на цепи и зажгли все свечи в большой хрустальной люстре с колбой синего стекла в середине. Приготовления шли неспешно, но никто и не торопился: все разговаривали между собой, улыбались, принимали от прислуги напитки и сладкие угощенья: лакеев не хватало, и разносили актеры прямо в театральных уборах. Елизавета Алексеевна монументально высилась посреди залы и пытливо вглядывалась в лица гостий: которая?..

Наконец объявили княжну Мансыреву; многие с любопытством повернулись ко входу, поскольку Анна Михайловна не всем еще соседям успела нанести визит и некоторые до сих пор не видали новой местной жительницы.

Вошла княжна — невысокая, широковатая в кости (не по моде фигура), с совершенно татарскими лукавыми глазами. «Правду говорят, что незваный гость хуже татарина», — подумала Елизавета Алексеевна, с неудовольствием глядя на гостью. И нехороша она была, и не шло к ней белое тонкое платье, сшитое по моде древних римлян, завезенной из Парижа (того самого, где говорят «пфуй» почище Тришки), — а все-таки улавливалась в Анне Михайловне какая-то неприятная женская победительность.

Михайла Васильевич поспешил гостье навстречу, склонился над ручкой в беленькой перчаточке, и Елизавету Алексеевну разом пронзило: она! Больше некому — только она, Мансырева! Вон, и за руку он держит ее привычно, и идет рядом, приноровившись к ее шагу (а это было бы мудрено сделать с первого раза, поскольку Мансырева семенила, а Арсеньев по обыкновению топал гигантскими шагами да еще приседал, если неловко ступал на вывихнутую в молодости ногу). Но главное — то, как они друг на друга посмотрели.

Елизавета Алексеевна величаво поздоровалась с соперницей, пригласила занять место на скамье. Михайла Васильевич проводил Мансыреву и устроил ее с краю, а сам не удержался — метнул в супругу взгляд одновременно виноватый и вороватый и в то же время полный вины. Она сделала вид, будто не замечает.

Занавес поднялся, и некоторое время на сцене никого не было. Шум в зале постепенно затих, последние несколько господ остановили наконец важную беседу о каких-то давних охотничьих спорах — и уселись.

Мерно топая, на сцену вышли двое «самнитских воинов» (как значилось в афишке — без всякого пояснения, кто таковы эти «самниты», и тем более без комментария — почему они сражаются с турками). Одним из оных был прославленный Тришка. Он был особенно хорош: в жестяном доспехе, длинной блузе с короткой юбочкой, с нитяными чулками на ногах и высоких сандалиях. Звали этого роскошного самнита Парменон. Он страстно любил прекрасную Элиссану и, собираясь на бой, надеялся, что суровые отцы самнитского государства позволят ему — после возвращения с победой — назвать красавицу своей супругой. Эти излияния произносились прозой и стихами, а затем, при помощи юных самнитянок в античных платьях — сходных с одеянием Мансыревой — и в виде короткого балета.

Затем декорации богатых комнат сменились декорациями сельской идиллии, на фоне которой возникла Элиссана, молодая красавица, новая актерка, недавно приобщенная к сцене. Краткий роман с барином явно пошел ей на пользу: например, она отучилась останавливаться посреди реплики с обезоруживающей улыбкой, говорить «эта…» и по-детски простодушно улыбаться собственной забывчивости. Арсеньев быстро охладел к ней, однако хорошие роли давал ей по-прежнему: Катя любила играть и ловила все уроки на лету.

Сильным, чуть сипловатым голосом Катя поведала зрителю о своей любви к Парменону:

— В сию минуту, быть может, он погибает на поле брани, совсем не зная о моей нежной к нему любви!

Хоть в младости нельзя мне знать, Когда и как любовь родится, Но в сердце пламень уже тлится, Я тщусь надеждою себя питать!

После долгих испытаний и недоразумений, самым смелым из которых было переодевание Парменона роскошным турком (дабы проникнуть в лагерь врага и пленить военачальника) и переодевание Элиссаны воином (дабы в решительный момент спасти Парменона), все разрешилось благополучно, и возлюбленные соединились. Закончилось все опять балетом.

Аплодисменты были общие; сосед-охотник (тот самый Степан Степаныч), в очередной раз выпив после представления лишку, попытался договориться с Арсеньевым и купить у него «Катюху». Поскольку это повторялось после каждого представления, то и отказать соседу было очень просто.

Затем начались разъезды.

И только после полуночи Елизавета Алексеевна явилась к мужу и сказала ему твердо:

— Вот что, Михаила Васильевич. Я желаю, чтобы этой Мансыревой и ноги в моем доме никогда не было.

Он раскрыл рот, пытаясь что-нибудь возразить или хотя бы соврать, но супруга уже повернулась к нему спиной и вышла.

* * *

На Святках 1810 года Арсеньев по обыкновению устроил великое гуляние, которое должно было иметь своей кульминацией грандиозный праздник в имении: сперва представление — трагическая пьеса Шекспира стихами, выписанная из Москвы через знакомства (в ней и сам Арсеньев намеревался блеснуть, хоть и не в главной роли), затем — карнавал с танцами и напоследок фейерверковые огни.

О предостережении жены Арсеньев помнил, однако решил пренебречь: вряд ли Елизавета Алексеевна устроит скандал при посторонних лицах; а не пригласить Анну Михайловну потанцевать да насладиться пьесой Михайла Васильевич положительно не мог. И потому отправил ей приглашение загодя и с верным человеком.

Беда только в том, что все верные люди мужа были у Елизаветы Алексеевны наперечет. Она недаром росла на коленях у графа Орлова, с которым батюшка Елизаветы Столыпиной был давний и верный собутыльник; едва лишь Тимошка юркнул за двери, как Елизавета Алексеевна взгромоздилась в седло и помчалась его догонять. Тимошка на свою беду ехал в санях и большой беды не чуял; барыня настигла его скоро.

— Фу-ты, боже мой! — сказал Тимошка. — Или пожар случился?

— Давай письмо! — велела Елизавета Алексеевна. — Давай, дурак, не то в солдаты отправлю.

— Ну я, это, — сказал Тимошка, кося глазами. — Если, к примеру, барин…

Барыня молча огрела его хлыстиком, которым погоняла лошадь, и Тимошка скис, увял, полез за пазуху. Елизавета Алексеевна вырвала у него записку, быстро пробежала глазами, засмеялась и поверх написанного быстро начертала несколько слов свинцовым карандашом.

— Вот эдак передашь — понял?

И, не дожидаясь ответа, поехала прочь.

Вечер наступал мягкий, пушистый от снега; гости прибывали, актеры волновались; Катя, исполнявшая роль Офелии, пыталась удариться в слезы от переживаний, а Тришка, недовольный узурпацией своих привилегий, требовал, чтоб «утихомирили эту девицу». Михайла Васильевич то и дело выскакивал на крыльцо, прислушиваясь — не зазвенят ли бубенцы.

В конце концов Елизавете Алексеевне это надоело, и она явилась в гримерку к супругу, где тот прилаживал себе на голову кривой мужицкий треух.

— Я бы тебя попросила, Михайла Васильевич, прекратить эти прыжки, — сказала она с порога, нимало не стесняясь присутствием прочих актеров.

Тришка, отдыхавший в креслах, выпучил на барыню глаза, но затем счел за лучшее прикрыть лицо платком и погрузиться как бы в небытие. Девочка Анютка быстренько рисовала на носу Михаилы Васильевича ярко-красные веснушки.

Елизавета Алексеевна поморщилась. Как это похоже на ее мужа! Даже в такой мрачной и строгой пьесе, каков был «Принц Датский», Михайла Васильевич откопал едва ли не единственную комическую роль и взял ее себе!

— Если тебе охота ломать фигляра на сцене — что ж, Бог в помочь. Немало помещиков и не такие чудачества откалывали, — сказала Елизавета Алексеевна.

— Это искусство, Лизанька, — рассеянно отозвался Арсеньев, поправляя одновременно и парик, и треух, которые все норовили расползтись в разные стороны.

— До искусства мне большого дела нет, но прекрати прыгать на крыльцо, — продолжала жена. — Не приедет твоя Мансырева. Довольно меня позорить! Может, я и дурная жена, если с утра до вечера забочусь об имении и Машеньке, — вместо того, чтоб по балам скакать, как некоторые, или с чужими мужьями на стороне встречаться…

Арсеньев вскочил, сдернул с головы треух, метнул в барыню.

— Да что ты понимаешь! Лиза! В конце концов, это смешно!

— Именно, что смешно — в твои лета! О смерти подумай!

— Сама о смерти думай, старуха! — рявкнул Арсеньев. Настроение было безнадежно испорчено.

Елизавета Алексеевна закаменела лицом и медленно вышла. Девочка Анютка подняла треух и робко водрузила его обратно на голову барина. Тот помог, поправил и хмуро уставился в окно.

Неужели не приедет? Снова звякнули бубенцы — Арсеньев дрогнул, но остался на месте, не побежал смотреть. Если приедет, они встретятся.

Да если и не приедет — все равно встретятся…

А только на сердце болезненно щекотало что-то — против всяких доводов рассудка.

Но бубенцы опять оказались чужие. Странно даже подумать, сколько на свете людей — и все не нужны, когда ждешь одного-единственного, а тот все не едет…

Тем временем Анна Михайловна действительно заложила сани и отправилась к Арсеньевым на карнавал. Значение взглядов, которыми угощала ее величественная Елизавета Алексеевна, было для княжны Мансыревой прозрачно, однако разве не отчаянная она женщина, если решилась в незамужнем состоянии встречаться с женатым мужчиной? Будь что будет: разве не старинная татарская кровь течет в ее жилах? А всяк татарин на Руси был царь и делал, что вздумалось…

Подбадривая себя таким образом, княжна неслась на санях, свободно подставляя лицо покалыванию ледяного ветра. Постепенно становилось ей весело, и отдаленная музыка начинала звучать в ее ушах: словно играли уже поблизости, хотя до усадьбы оставалось проехать несколько верст. Она стала смеяться, и пушистый святочный вечер заплясал вокруг нее снежными огоньками. Полозья скрипели по наезженной дороге — звук, похожий на густое жужжание пчелы посреди цветущего клевера. И как будто все радости жизни разом нахлынули в сердце княжны одновременно: и сладкое русское лето, и пьяная снежная зима…

Из мечтаний вырвало ее появление Тришки — арсеньевского человека. Сани стали, княжна высунулась, махнула рукой запросто:

— Что тебе? От Михайлы Васильевича?

— Да-с, — бормотал Тришка, смущенный. Как бы и от этой барыни не схлопотать, письмо-то явно не простое. И что там Елизавета Алексеевна изволила поверх каракулек супруга нацарапать? Дурное дело.

— Давай! — Мансырева вырвала записку из Тришкиных рук. Развернула — на морозе хрустнула бумага — подставила фонарю. Приглашение было составлено в нежных выражениях, просто и вместе с тем сердечно, и тем справедливее представлялись злые слова, перечеркивающие все написанное ранее. Мансырева медленно смяла записку. Увял и праздник в ее душе. Зима вокруг показалась пустой, снежные искорки потухли, невидимые зимние пчелы пали на землю ледяными комками, об которые отныне спотыкаться до конца дней ее…

— Барин не знает, — сказал Трифон, отводя глаза. — Барыня сама… Самолично, властною десницей. А ведь он ждет! — добавил верный Тришка со страданием. — Любовь ибо чувство есть неотделимое от натуры человеческой, и ежели уж отделить одно от другого, то первое скончается без последнего.

— Это правду ты говоришь, — сказала Мансырева.

Тришка чуть смутился и от авторства отрекся:

— Это не я, это Сумароков… Великий сочинитель.

— Он сочинил все из жизни, — сказала Мансырева очень спокойно. Она расправила злополучное письмо на ладони и, велев кучеру получше светить фонарем, написала на чистом месте еще несколько слов.

Вот так просто. Отделить одно от другого — и тем самым убить. «Нам не надобно более встречаться, дабы не вызывать лишних толков. По-прежнему Ваша — Анна. Прощайте, Мишель».

Так, на французский лад, она никогда его не называла. Он был для нее — «милым другом», «сердцем», «Михайлой» и даже «господином Топтыгиным», если она принималась шалить. А от «Мишеля» повеяло ледяным холодом светского, столичного кокетства, неправдой необязательного романа; это наименование любимого человека отменяло все, объявляло ложью — истину, навсегда зачеркивало путь к отступлению…

Понимала ли это Анна Михайловна или повиновалась лишь инстинкту? Бог весть; ее карандашом водила ледяная пустыня, в которую обратилась веселая святочная ночь. Медленно развернула она сани и поехала прочь, к себе.

Праздник был в разгаре. Поначалу Михайла Васильевич был огорчен энергичной сценой, которая произошла между ним и супругой. Он даже подумывал над тем, как бы ее задобрить и восстановить мир в семействе. Но потом вихрь развлечений, которых он сам был организатором, увлек Арсеньева, и он как-то сам собою забыл и о ссоре с женой, и даже о княжне. Только червячок глубоко внутри чуть шевелился: вроде опять бубенцы звякнули, далеко-далеко… вдруг она?

Но — нет, не она, не она, все время кто-то другой, ненужный…

Начинался уже «Принц Датский» — не успеет Анна Михайловна! Да и Бог-то с нею, уже некогда! Слышно было, как вносят стулья, как расставляют кресла и скамьи, как недружно пиликает, настраиваясь, оркестрик. Катерина, переживая грядущее выступление в роли, то принималась ахать и хвататься за грудь с криками «Тошнехонько!», то вдруг бросалась к зеркалу и впивалась взглядом в свои букольки и приколотые к ним живые цветы — не смялись ли.

Наконец подали сигнал, что пора начинать, и явился мрачный дух, погубивший и Датского Принца, и Офелию, и многих других — ради того, чтобы отдать несчастную Данию в руки Фортинбраса…

Михайла Васильевич то и дело оставался в гримерке один. Сидел перед мутным зеркальцем в своем смешном паричке, слушал голоса из зрительного зала. «Точно душа из загробного мира, — думал он. — Отделилась от тела, все еще витает поблизости от живых, все еще может наблюдать их, но участвовать в их жизни более она не в состоянии…»

Подобные размышления не были для Михаилы Васильевича привычны, хотя иной раз и на него накатывало. Бубенцы больше не звякали. Она не приедет. Елизавета Алексеевна где-то там, среди зрителей: холодно торжествует победу. И Марьюшка подле матери, маленькая мышечка с неземными глазюками, затянутая в бальное платьице, точно помещенная в тюрьму. Все молчит, все тишком. Ей уж пятнадцать лет. Какие мысли бродят в гладко причесанной головке, когда она остается по целым дням одна в больших комнатах? Ни отец, ни мать о том не догадываются.

Досада на жену снова поднялась. Если бы не Елизавета Алексеевна, которая наложила тяжелую руку на воспитание дочери, отец мог бы найти в Марьюшке искреннего друга. Брал бы ее на охоту, научил бы высвистывать птиц. Был бы у него близкий человек в семье. Но — нельзя. Больше всего боялась Елизавета Алексеевна, что легкомысленный ее супруг сведет вместе Машеньку с этой женщиной, с Мансыревой.

А что влюбиться в лихую татарку можно — в том сомнений нет. Вдруг и Машенька полюбит Мансыреву более родной матери? Нет уж. Ни на миг не отпускала мать от себя Машу, следила за ней ревнивыми глазами. И все недозволенное, что только могло быть для пятнадцатилетней девочки, происходило у Маши в мечтах и фантазиях, единственном месте, куда властной матери не было доступа.

Вбежала суматошная Анютка, помогавшая актерам, разом выхватила Михайлу Васильевича из философических размышлений и, так сказать, вселила «душу» обратно в «тело»:

— Барин! Пора — Могильщику черед говорить!

Михайла Васильевич взял заступ и, подражая походке старого кучера Ильи, медленно вышел на сцену. Его встретили смехом и аплодисментами, он стукнул в пол заступом и начал говорить. Елизавета Алексеевна сверлила его глазами из зала, но Могильщик этого не замечал. Роль задумывалась как комическая, но Арсеньев играл ее так яростно, с такой желчью, что в зале поневоле затихли. Никто не смеялся: жизнь в изображении Могильщика представала пустой, ненужной, бренной. Телесность, столь любимая Арсеньевым, сделалась обузой, отвратительной ношей. Но хуже всего казалось отсутствие цели: кусок мяса исходит из материнского лона, страдает и корчится, а после становится гниющей пищей для червей…

Анютка, понимавшая не столько красивые поэтические слова шекспировой драмы, сколько внутренний смысл изображаемого Арсеньевым, вдруг разрыдалась, тонко и громко, заткнула себе рот подолом юбки и выбежала прочь. Сосед Степан Степаныч рассудил, проводив ее глазами:

— Чувствительная…

И первым начал оглушительно хлопать, выкрикивая:

— Молодец, Михайла Василич! Ай, молодец!

Арсеньев солидно поклонился и нырнул за кулисы. Там его, чуть смущенный, встретил Тришка.

— Письмо, барин… Прежде отдать недосуг было — чтоб из роли не выбивать.

Такое объяснение Арсеньев нашел удовлетворительным и потому лишь взял из Тришкиных рук записку, мятую, истисканную, как будто покореженную страданиями. Ушел с нею подальше от глаз, в буфетную. Тришка сострадательно проводил его глазами; да тут уж ничего не поделаешь: попал барин между двух барынь, они его, как жернова, в муку перетрут — а помочь нельзя.

«Принц Датский» закончился настоящим пушечным выстрелом, произведенным из старой пушки времен турецкой войны. Стреляли во дворе. В прошлый раз по неосмотрительности пальнули прямо в зале, и последствия сказались: все заволокло дымом, стекла повылетали, у дам заложило уши, все кашляли и бранились, но потом решили все счесть удачной шуткой и долго еще трясли растрепанными париками, посмеиваясь. Вставление новых стекол обошлось в немалую сумму, да и последствия разгрома убирали не один день, так что отныне всякие фейерверки производились с осмотрительностью.

После пушечного выстрела начались сразу приготовления к карнавалу. Каких только костюмов не было приготовлено! Несколько дам оделись различными примечательными архитектурными сооружениями, например: Падающая Башня, Ветряная Мельница, Руина Замка. Предполагалось составить полонез из парных фигур: к Падающей Башне полагался Кавалер-Трубадур, к Ветряной Мельнице — Мельник, к Руине — Старый Рыцарь и так далее.

В суматохе заметались кружева и взмыла душистым облаком пудра, из таинственных коробок извлекалось таинственное их содержимое, и началось преображение гостей. Уже разнесли скамьи, чтобы начинать танец, и стали составляться заранее задуманные пары.

Спасаясь на миг от карнавальной сумятицы, Елизавета Алексеевна вышла на крыльцо — вдохнуть воздуха. Было тихо. Ни бубенцов, ни человечьего голоса в отдалении; казалось — можно услыхать падение снега с еловой лапы в глубине леса, над медвежьей берлогой. В разгоряченную грудь полился целебный холод. Дочь Столыпина не боялась простуды — воистину, столпом уродились сестры гренадерского росту и генеральского нрава.

От предстоящего карнавала радости не было: хоть Мансырева не была допущена, необходимость и впредь постоянно следить за мужем угнетала. Но Елизавета Алексеевна женщина сильная — справится. А Михайла Васильевич, напротив, мужчина слабый и потому рано или поздно смирится. Уйдет из его сердца нравная татарка, погаснут ее раскосые очи в его памяти, останется только слабый шрамик на сердце — да кто доживает до зрелых лет без такого шрамика! Ничего — живут.

Еще раз наполнив грудь холодом, Елизавета Алексеевна вошла в дом.

Полонез уже начинался. Ступая башмачками с каблуком по смятым бумагам и лентам, дамы разбирали плащи и накидки, выискивали своих кавалеров, поправляли перчатки, уничтожая малейшие морщиночки на пальцах.

Катя, еще в костюме Офелии, подносила господам водку в запотевших стаканчиках, поскольку некоторые из приглашенных господ наотрез отвергали шампанское. Оранжерейные цветы в прическе «утопшей Офелии» уже привяли и оттого пахли еще сильнее, еще сладостнее, и Степан Степаныч, угостившись третьей стопкой, щипнул Офелию за бочок в знак своей благожелательности.

Рослая барыня прошла сквозь толпу, огляделась. В большом зале, ярко освещенном люстрой и свечами в больших канделябрах по углам, шумели шелка и стучали каблуки; резко пахло воском, духами, потом, водкой и непревзойденной моченой клюквой, подаваемой в качестве закуски.

Дама в костюме Сельской Хижины подскочила к Елизавете Алексеевне, раскачивая широченной юбкой с фижмами и являя взору ножки в шелковых белых чулках с бантами и искусственными пышнейшими цветами:

— Голубушка Лизавета! Михаилы Васильевича все нет, а он мой кавалер — и без него полонез не начать!

Михайла Васильевич должен был обрядиться в наряд Любезного Пастушка, припомнила Елизавета Алексеевна. Сама она решила ограничиться бархатной черной маской на лице и в первых танцах не участвовала.

— Где же он? — строго вопросила Сельскую Хижину Елизавета Алексеевна.

Та пожала обнаженными плечами.

— Жду, — сказала она. — Вы уж, голубушка, поищите — где бы ему от нас скрываться?

Не промолвив ни слова, Елизавета Алексеевна быстро прошла через зал и направилась в комнаты прислуги. Ей представился Михайла Васильевич в компании верного Тришки — небось глотает тайком водку и обсуждает подробности минувшего «Датского Принца». Она чуть поморщилась.

Но в людской барина не оказалось, и тогда она прошла в буфетную. Комната эта, совсем небольшая и темная, служила обиталищем единственному существу, такому огромному, древнему и таинственному, что оно вполне могло бы считаться живым: а именно — буфету. Этот буфет, согласно домашней легенде, помнил еще государыню Елисавету Петровну, а изготовлен был в Нидерландах лучшими тамошними мастерами. Его недра содержали бездны ящичков и каморок, а там, в свою очередь, ютились различные припасы, травы, пуговицы, коленкоровые тряпицы для обвязывания горшков с соленьями, просмоленные пеньковые веревки, ножи для разных надобностей, даже, возможно, старое оружие, и, конечно, карманные платки. Никто в точности не знал всех заветных и укромных уголков буфета. Сверху имелась полка для профанов, не посвященных в сакральные тайны Безмолвного Существа, и на этой полке, множась и искажаясь в старом серебряном зеркале, почивало несколько графинов разной работы и степени наполненности. Михайла Васильевич имел обыкновение время от времени искать здесь утешение от невзгод, и Елизавета Алексеевна крепко рассчитывала обрести супруга именно возле этих полок.

Свеча горела на столике, прыгая в старых зеркалах, криво прилепленная к подсвечнику, и Елизавета Алексеевна не сразу заметила, притянутая ее неприятным тусклым светом, что в буфетной действительно находится кто-то еще. Она сделала шаг, чтобы поправить свечку и хорошенько осмотреться, но споткнулась и едва не упала. Вытянув руки и махнув длинными кружевами, свисающими с локтя, она ухватилась за край буфета и с трудом обрела равновесие.

Свернувшись, точно усталый пес, под наполовину выдвинутым ящиком лежал Михайла Васильевич — с судорожно растянутыми в улыбке губами под маской. Край бархатной маски испачкался желтоватой пеной слюны, костюм Любезного Пастушка сильно скомкался — он не был завершен, не все ленты завязаны и не хватало воротничка.

— Миша! — шепотом вскрикнула Елизавета Алексеевна. И, пав рядом горой шелков и кружев, схватила его руками: — Мишенька! Миша!

Он не отвечал и не шевелился, глиняно-тяжелый под настойчивыми ладонями жены. Она трясла его, целовала податливые щеки, дышала в глаза, но все было бесполезно. Изо рта Арсеньева шел неприятный запах.

— А-а-а… — протянула Елизавета Алексеевна, не своим, противным слуху, бабьим голосом. — Ми- ша-а-а-а…

Она звала очень тихо, как во сне, когда хочется крикнуть во весь голос, пробудиться и избавиться от кошмара, но горло сжато и невозможно вдохнуть. Потом остановилась, мелко дыша. Коснулась руки с судорожно сведенными пальцами, вытащила клочок бумаги. «Прощайте, Мишель».

— Прощайте, — прошептала Елизавета Алексеевна, — прощайте, Мишель…

И вдруг к ней вернулись все силы, она раздула богатырскую грудь и заголосила что есть мочи:

— Сюда! Скорей! Несчастье с барином! Ми-ша!

Глава пятая ОФЕЛИЯ

Уже смеркалось, когда Юрий Петрович Лермонтов подъезжал к барскому дому. Он любил бывать у Арсеньевых в их сельце Васильевском и часто по- соседски заезжал к ним из своего Кропотова, тем более что немолодые девицы Арсеньевы, Варвара и Марья Васильевны, а также жившая с ними вдовая Дарья Васильевна гостей и любили, и зазывали, и всячески закармливали. Нравился ему и этот старый барский дом, плоский, расползшийся по земле множеством пристроек, кое-где заново обитый тесом, а кое-где выкрашенный, и к тому же худо. Он был вечно полон всякого народу. Наездами бывали здесь и братья Арсеньевы, числом четверо, — они часто навещали сестриц и помогали им с имением. А кроме того — вечно кишели разнообразные гости и странники, и всегда оставалась опасность спугнуть, точно птицу с гнезда, какую-нибудь причудливую старушку, которая убежит, ахая и причитая, да так после скроется, что еще месяц ее никто не увидит. Никто из гостей здесь толком не знал точного места своего обитания: жили везде и нигде. Имелись какие-то комнатки, где ночевать, но летом все смешивалось в большой, пестрый узор.

Юрий Петрович пришелся у девиц Арсеньевых ко двору: двадцатичетырехлетний красавец, капитан в отставке, немножко игрок, чуть-чуть волокита, несомненный шалун, но неизменно добрый и обожаемый прислугой. В Кропотове ему сидеть было скучновато — при вялой матушке и пяти сестрах-девицах, объектах неустанной заботы. Хотя в отставку вышел именно из-за них. И кстати, больно уж не ко времени вышел. Европа содрогалась от непрестанных войн, и гроза все ближе накатывала на русские границы. В обществе много говорили о Бонапарте.

— Вот вы, Юрий Петрович, офицер и должны знать, — приступали к нему любезные сестры-девицы Арсеньевы. — Правда ли, что Бонапарт как-то просился в Русскую армию, да ему отказали, вот он и злится на Россию-матушку?

Юрий Петрович любил эти посиделки с гостеприимными хозяйками — во дворе, при самоваре на цветной скатерти. Самовар источал запах еловой шишки и свежего чая, девицы заваривали густо — ценили малые радости жизни сией.

— Нет, Варвара Васильевна, насчет того, чтоб Бонапарт хотел служить в Русской армии, я впервые от вас слышу…

— Ну что вы!

И напускались с трех сторон:

— Когда в Италии австрияков воевал, против него сам Суворов выступил. И так глянулся Суворов Бонапарту, столько всего он о нашем Александре Васильевиче слыхал и доброго, и чудного, что захотел сделаться русским офицером.

Вот посылает Бонапарт своего денщика к Суворову, а денщика Бонапартова встречает суворовский денщик. «Тебе что надобно, глупый француз?» — «Так, мол, и так, мой барин хотел бы повидаться с самим графом Суворовым!» — «Мой барин, граф Суворов, его видеть сейчас никак не может: сидит у солдатского котла и кашу с солдатами ест!»

— Говорят, Бонапарт тоже из солдатского котелка всегда пробует, — задумчиво проговорил Юрий Петрович.

Девиц Арсеньевых это замечание чрезвычайно подбодрило.

— Вот видите! Стало быть, все это происшествие — истинная правда. От кого бы он научился, если не от нашего Александра Васильевича? Слушайте дальше. Решил Бонапарт лично к Суворову явиться. Приходит. Суворов как раз парик надевает. Бонапарт ему: «Ты, граф Суворов, самый великий полководец, так что хочу служить под твоим началом!» А Суворов посмотрел на него и отвечает: «Для Русской армии ты не подходишь». — «Почему же?» — «Ростом не вышел! У нас в армии все чудо-богатыри, а ты — от горшка два вершка, да и зуб у тебя изо рта торчит кривой». С тех пор Бонапарт Россию-матушку люто ненавидит…

Странной выдалась эта весна 1812 года, как бы чересчур изобильной: почти одновременно цвели и сирень, и жасмин, хотя пора их цветения обычно разделена хотя бы неделей, а чаще и двумя, и черемуха простояла в уборе почти десять дней — а ведь она, как правило, облегает за неделю…

Воздух был как будто пронизан томлением, и непонятно почему участились балы, приемы, выезды на природу с корзинками припасов и разудалым крепостным оркестриком о пяти дудках и одной сопелке.

И Юрий зачастил к девицам Арсеньевым, зачем-то просиживая у них за картами и невинно проигрывая по маленькой. Он был желанным гостем и знал, что на него не станут сердиться за позднее появление. Выбранят по-домашнему — зачем к чаю опоздал, и велят подать самовар «Юрочке».

Волшебство ночи — стояли последние числа мая — обступало Юрия, и конь его как будто шел не по земле, а по дну морскому, густо окруженный со всех сторон разнообразнейшими дивами. Одуряюще пахло сиренью. Запах накатывал волнами и отступал на миг, чтобы затем вдруг обрушиться снова, уже слегка изменившимся, с пряным добавлением жасмина.

Воздух сделался тугим. Казалось, в любое мгновение протяни руку — и схватишь нечто невидимое, обладающее собственным чудом. Такое, что лучше подолгу не удерживать: так, прикоснулся — и скорее разжимай пальцы!

Повсюду злодействовали соловьи. Их пение заполняло пространство, как бы очерчивая для каждой птицы собственный круг любовного томления. Они не перебивали друг друга, но, как и подобает истинным дуэлянтам, вежливо обменивались ударами. Выслушав трель соперника, принимался совсем близко от Юрия петь особо голосистый, совершенно нахальный соловей. В любом театре был бы тенор, исполнитель партии романтического возлюбленного. Столько завитушек и выкрутасов изливалось из крохотного птичьего горлышка, что впору остановиться и осенить себя крестом: чуден Бог во всех тварях своих!

И снова отвечал соперник, на сей раз далекий, в другой стороне: этот горазд был прищелкивать и клокотать. А первый выводил песенку простую, но такую искреннюю и нежную… Юрий вдруг всхлипнул, сам от себя не ожидая.

Неожиданно в соловьиную дуэль вступило фортепиано. Играли в темноте, совсем близко. Юрий осознал, что давно уже находится в саду, и замер в нескольких шагах от барского дома. Должно быть, играли в одной из комнат, выходивших в этот глухой уголок, — Юрий и не знал, что там есть фортепиано.

Из раскрытого окна лились тихие, ласковые звуки: клавиши как будто сочились тихой, чуть печальной нежностью. Обмана быть не могло — так говорит о себе жизнь, когда она в самом своем начале, не отягощенная ни воспоминаниями, ни сожалениями, не запятнанная тяжелыми страстями. Ни одна из тетушек не в состоянии была извлечь из фортепиано подобных звуков, в этом Юрий не сомневался. Некто юный касался клавиш, погруженный в задумчивость, сродни соловьиной, и птицы замолкали, уважительно позволяя и этому новому участнику высказаться и явить себя в красе.

Игравший как будто понял это, потому что замолчал, и тотчас взорвался фейерверком рулад тот соловей, что находился ближе всего. Невидимый певец расстарался: сирень, скрывавшая его, извергала потоки звуков, и в них было все: и упоение музыкой, и торжество любви, и ликование скорой победы.

Фортепиано ответило потоком скорым и ласковым, а вдали уже кричал, свистел еще один соловей, возмущенный тем, что ему не дали высказаться…

Юрий наконец стронулся с места. Открылась громада барского дома, но все окна в нем были темны, и стучать, заглядывать не хотелось. Он осторожно объехал дом и приблизился к крыльцу. Завтра, поутру, когда будет светло и накроют чай посреди сада, он увидит арсеньевскую гостью и наконец познакомится с нею.

Но за чаем незнакомки не оказалось, и Юрий, невпопад отвечая на вопросы своих любезных приятельниц, Дарьи Васильевны, Марьи Васильевны да Варвары Васильевны, немного рассеянно озирался по сторонам. Четвертой дамой, бывшей за столом, оказалась Елизавета Алексеевна, по себе Столыпина, Арсеньева по покойному супругу. Она высилась среди «тетушек», точно Петр Великий, и держалась так же царственно и властно.

Юрий не понравился Елизавете Алексеевне. Едва завидев его, поджала губы: смазлив, при поклоне извивается — вообще, замашки столичные, а сам голодранец. Дурно дело.

Елизавета Алексеевна понимала, что настала пора вывозить Машеньку в свет. Девочке исполнилось шестнадцать. Прошлым годом никаких визитов делать было невозможно, держали траур по умершему отцу ее. Смерть Михаила Васильевича тяжело сказалась и на Елизавете Алексеевне, и особенно на Маше, которая втайне ужасно жалела отца, видя в нем некоего страдающего романтического героя. В ее мечтах некто, похожий на отца, томился в плену и бывал вызволяем прекрасной, милосердной принцессой, — или напротив, оказывался освободителем несчастной девушки, одинокой и заброшенной посреди старинного, пришедшего в упадок замка. Эти фантазии изливались из музыкальных пьес, которыми Маша заигрывалась на фортепиано: когда ей не хватало слов, она прибегала к чистому звуку…

Пора было выезжать, и Елизавета Алексеевна положила по окончании траура направиться в Москву, где у Столыпиных имелись родственники и была возможность достойно вступить в свет. Но путешествовали они на долгих — на своих лошадях, не казенных, которых во время пути не меняли, а вместо того останавливались на отдых. И потому поездка вышла чересчур длинной.

У Арсеньевых, разумеется, застряли надолго. Маша здесь разрумянилась, похорошела, стала хорошо кушать и много гулять. На свежем молоке поднялась, точно дрожжевое тесто. И Елизавета Алексеевна не стала ее торопить.

А спустя неделю приехал Юрий. Как чуял кот, где сметаной намазано. Маша с утра ушла бродить по саду и к чаю не явилась, но Елизавета Алексеевна ни искать, ни сердиться на нее не стала. После чая ушла в комнаты — разбирать цветные нитки, о чем еще вчера просила ее Дарья Васильевна.

День накатывал по-летнему жаркий, от травы тягостно парило. Тетушки вздыхали и наливали себе чашку за чашкой, а заодно поили и Юрия Петровича, расспрашивая того о милых, необязательных вещах, которые составляли всю их жизнь: как здоровье маменьки, как здоровье сестриц, каковы виды на урожай, каково носят шляпки. Эти разговоры словно еще больше сгущали воздух, наполняя его плотскостью, — подобно тому, как вчерашнее пение можно было потрогать руками, сегодняшние беседы также становились все более материальными. Юрий ощущал себя так, точно его упаковали в ароматы трав, чая и пирогов с моченой брусникой, устроили посреди важных, основательных бесед, обвязали тугими шелковыми лентами неспешных любезностей и многозначительных пауз, во время которых тщательно перемалывалось в уме все высказанное и услышанное.

Истекали последние мгновения осьмнадцатого столетия…

Чуть ближе к полудню начало темнеть, а перед самым обедом собралась гроза, отчего обед было решено подавать на веранде, и не тотчас же, а чуть позже, когда немного стихнет.

Первые порывы ветра уже пронеслись над садом, тревожа сирень и задевая верхушки яблонь, а также шаля среди кружев и оборок

Юрий Петрович выбрался из дома, не дождавшись тетушкиных предостережений: надвигающаяся гроза притягивала его к себе, хотелось очутиться в братских объятиях сильных молодых струй, а если с ливнем последует и град — что ж! — стоит ли бояться града! Не в двадцать же четыре года, в самом деле, опасаться непогоды…

Он брел, сняв сапоги, по траве, опьяненный, как и она, ожиданием первого прохладного поцелуя дождя. Тяжелая капля, упавшая с неба, была теплой — успела нагреться, пока добиралась. Юрия пронзила дрожь, когда она, притворяясь сладкой слезой, сползла по его щеке.

Еще несколько минут — и хлынуло, заливая глаза и мгновенно промочив одежду. Юрий запрокинул голову, засмеялся. Он пробежал до аллеи, затем между старыми дубами прошел скорее за ограду и очутился на лугу. Трава уже созревала, но косить было рано. При каждом шаге она оплетала почти до пояса, полная таинственной скрытной жизни, которую возможно разглядеть, только если улечься животом и запустить взгляд между травинок, у самых корней.

Между тем дождь начался: тронув, точно на пробу, слабенько и тихо, полился уверенно и мощно. Так музыкант, усевшись за инструмент, поначалу легко прикасается к клавишам, как бы здороваясь с ними и привыкая к ним пальцами, а после начинает извлекать из фортепиано дивные сильные звуки.

Юрий то брел по траве, то останавливался, дозволяя струям стекать по лицу. Ему безотчетно было хорошо. Впереди он видел купы кустов шиповников, цветенье с них уже облетело, везде лежали смятые, полные воды, розовые и белые лепестки. Куст шевелился и дергался, как живой, и Юрий приблизился к нему в потоках воды.

И только возле самого куста он увидел наконец то, что мечтал увидеть с самого начала своего приезда к тетушкам Арсеньевым: запутавшаяся в колючих ветках, билась и жалобно сердилась молодая девушка. Шиповник обхватил ее платье, запустил коготки в легкую косынку на ее груди, одной веткой даже проник в ее прическу, а дождь довершил дело, испортив ее локоны и промочив до нитки.

— Боже мой! — воскликнул Юрий Петрович. — Подождите немного, я освобожу вас…

Она замерла, как пойманная птичка, и устремила на него сияющий, омытый дождем, взор огромных темных глаз — в тот миг они светились медовым, золотистым светом, полные жизни рядом с бледным голубым свеченьем крупных капель дождя. Девушка замерла, прижав острые локотки к талии. Юрий не видел, хороша она или дурна; он только знал, что она была участницей соловьиной дуэли. Матушка Юрия, дама вялая и печальная, иной раз бывала мудра и как-то сказала ему: «У юности, друг мой Юрий, имеются собственные привилегии. Никто так не споет романс о погибшей молодости, как девушка шестнадцати лет, и нигде ты не услышишь такого затаенного ликования при словах „погибшие мечты“, как в ее исполнении…»

— Как вас угораздило? — ворчал Юрий, бережно отцепляя ленту за лентой.

Девушка молчала, только вздыхала подавленно, тайно. Дождь поливал обоих молодых людей неустанно, в небесах грохотало — как будто хохотало, и Юрию слышался в этом грохотании и пушечный гром, и салют по случаю виктории — и в то же время это был стук его собственного сердца. Наконец из шиповничьего плена высвобожден был последний лоскут, и соперница соловьев вырвалась на волю — не глядя на Юрия и не сказав ему ни слова, она бросилась бежать через луг, и он долго стоял на месте, ошеломленный, и глядел, как мелькают, постепенно размываясь ливнем, косынка, развившиеся локоны, бутон прозрачного мокрого платья, прилипшего к стройным девичьим ножкам.

Должно быть, в тот самый миг Юрий Петрович Лермонтов как никогда был близок своему давнему предку — шотландцу Томасу Лермонту, певцу и арфисту, который бродил по вересковым пустошам старой Шотландии и повстречал нескольких лукавых фей, коими был увлечен в полые холмы…

* * *

При следующей встрече в доме тетушек Арсеньевых Марья Михайловна держалась строго, церемонно: все локоны в порядке, косынка цела, платье свежее, ножки надежно скрыты, вопреки парижской моде, маменька Елизавета Алексеевна — поблизости и бдит.

— Дочь моя, Марья Михайловна Арсеньевна.

— Имею честь представиться — пехотного полка отставной капитан Лермонтов Юрий Петрович.

— Ах, как приятно. (Девический лепет.)

— Позвольте ручку.

— Ах, извольте. (И незабвенный взгляд медовых, бездонных, вересковых глаз — лермонтовская фея, дева из полых холмов, пленница шиповника, подруга соловьиная…)

Поздно! Не доехала вдовая поручица Арсеньева Елизавета Алексеевна до Москвы, не добралась на своих «долгих» до правильных женихов, запнулась о первого встречного, который, разумеется, согласно Машенькиным мечтам, и оказался суженым…

* * *

— А давайте, Марья Михайловна, тетушкам в клубок мышь подсунем!

Тихое, девическое хихиканье. Отряжена бойкая Дунька — красть теткины клубки, которыми те создают гобелен неслыханной красы. Гобелен этот изображает девицу с кавалером в лодке, сделанной в виде лебедя. Лодка так мала, что диву даешься: как это она еще не перевернулась, не пошла ко дну, столь туго забитая роскошным платьем девицы и мощными доспехами кавалера! Да еще девице просто так не сидится — она тянется за цветком лилии, чудесным образом возросшим посреди гобеленового озера.

Этот гобелен назывался у тетушек Арсеньевых «Валуа», поскольку вышивался так, как изобрел принц Генрих Валуа, король Польский, то есть — оборотная сторона так же хороша, как и лицевая. Ни узелков, ни неправильного переплетения нитей.

Для сего «Валуа» доставляемы были цветные шерстяные нитки из самого Петербурга, и тетушки трудились над ним неустанно. Картон, по слухам, также был сотворен кем-то из знатных французов. «Оттого и глуп, — заметила как-то раз Елизавета Алексеевна. — Знатные французы — полные дураки. Вот этот Бонапарт, смотри ты, не такой. Это оттого, что он не знатный».

«Да и не француз вовсе», — добавлял тут кто-нибудь непременно.

Елизавету Алексеевну в политических — как, впрочем, и в любых других вопросах — смутить было невозможно.

«Ну, в Россию-то он не сунется, если не глуп, потому как зубы здесь и пообломает. Но против знатных французов куда как хорош. Те даже лодку нарисовать толком, смотри ты, не сумели…»

Такие разговоры несколько задевали тетушек, чрезвычайно гордившихся своим «Валуа», но отвратить их от работы, во всяком случае, не могли.

Девка Дунька, как и вся арсеньевская прислуга, в молодом Юрии Петровиче души не чаяла. Юрий был с людьми добр: мог и о нарядах поговорить, и платок подарить — просто так, от хорошего настроения, а главное — глянет по-хорошему, приобнимет, шепнет ласковое словцо, и на сердце как будто праздник начинается. Хороший барин.

Мышь решили соорудить искусственную. Маша, девушка деревенская, мышей, разумеется, не боялась. Юрий Петрович ей сказал:

— А это вы напрасно, Марья Михайловна. Барышне положено мышей и жуков весьма страшиться.

Маша смешно жмурилась — удивлялась.

— Как это, Юрий Петрович?

— А вот так! — И отставной капитан Лермонтов, изобразив вполголоса визги, изящно вскочил на табурет, поднимая при том подол воображаемого платья. — Сие есть замечательная по невинности форма кокетства, ибо позволяет демонстрировать ножки кавалерам как бы в приступе страха!

Маша смеялась, а Юрий смотрел на ее нижний зубик, выросший неровно, как бы в попытке перечеркнуть зубик соседний, и сердце в его груди медленно, со сладкой болью, таяло…

— А знаете, Марья Михайловна, — рассказывал ей Юрий Петрович, покуда Маша, усердно склонившись над рукодельем, сотворяла из обрезков меха странное кукольное существо с длинным хвостом (хвост положили сделать непременно очень длинным и голым, дабы сильнее испугать тетушек), — знаете ли, я в детстве очень любил помогать матушке мотать клубки. У этих клубков край нитки намотан на листок картона, для удобства. И вот мне в детстве отчего-то все казалось, что клубок ниток — это такой кокон, внутри коего непременно находится прекрасная бабочка. Я держал нитки и с нетерпением ждал, когда же бабочка вырвется на волю и полетит. И вот, вообразите, наставал момент, когда край нитки делался виден и нитка дергалась и взлетала как бы сама по себе, а на конце ее летала — тоже как бы сама по себе — эта картонка, совершенно точно бабочка…

А Маша рассказывала свои истории: про зеркала, про заколдованного юношу, которого видела в их глубине, и про глубокие снега, и одинокое лето, проведенное взаперти в доме, в черном платье, в запретных мечтах, рядом со скорбной матерью, которая все чаяла замолить самоубийственную смерть мужа — да еще в карнавальном наряде, в отчаянии от отказа полюбовницы продолжать их запретный роман… Уютный, домашний батюшка отец Модест, грандиозный ценитель матушкиных соленых грибочков, сменился вдруг целым сонмищем мрачных подвижников, кои приезжали наставлять убитую горем барыню. Эти подвижники очень пугали близким концом света, предлагали разные средства для спасения грешной души Михаилы Васильевича, взяли некоторое количество денег — в своем горе Елизавета Алексеевна отнюдь не утратила рассудка и жертвовала на монастыри сдержанно, — а после надоели, и вдова Арсеньева направилась в Москву, устраивать жизнь Машеньки…

Марья Михайловна была благодарна матери за то, что та не подчинила всю ее жизнь трауру, ограничившись одним лишь годом. Юрий Петрович с удивлением замечал, что Маша глубоко и искренне любит свою мать: они были совершенно непохожи, юная голубка и старая, опытная, хищная орлица.

Желая получше узнать, можно ли надеяться ему на счастье, Юрий Петрович как-то спросил Марью Михайловну:

— А я похож ли на вашего покойного батюшку?

Она пониже склонила милую головку над шитьем:

— Очень…

Мышь была готова и обмотана нитками, после чего клубок, с виду невинный и неотличимый от прочих, улегся в корзину поверх остальных.

Ну и визгу поднялось, ну и крику, смеху было, когда сестрицы Марья, да Дарья, да Варвара Васильевны дружно побросали рукоделье и вскочили на стулья!

— Учитесь, Маша, при случае визжать, — шептал Юрий Петрович в круглое розовое ушко, а Маша вдруг повернулась к нему и окатила его сиянием своих расширенных темных глаз, и Юрий Петрович сам едва не потерял сознание.

Елизавета Алексеевна, единственная, кто сохранял самообладание во время этой сцены, глядела на Юрия Петровича взором Медузы Горгоны — без всякой, впрочем, надежды обратить молодого человека в камень.

Другим подвигом Маши и отставного капитана было подкладывание лягушки в сахарницу, следствием чего стало пролитие чаю и настоящее следствие со стороны тетушек — чья проделка? Дунька клялась и божилась, что лягушки, когда она подавала сахарницу на стол, в оной не было. Юрий Петрович рассуждал об утиной охоте, а Марья Михайловна тихо прыскала в кулак и глядела куда угодно, только не на Юрия.

Елизавета Алексеевна поднялась из-за стола и молча направилась в сад, к скамье, которую успела облюбовать за время гощения у сестер Арсеньевых. Там она и расположилась — без рукоделья, без книги, наедине с собой. Весна 1812 года безвозвратно скрылась, уступив поле битвы лету, соловьи замолчали почти одновременно, каждый обретя желанную подругу, и даже сирень отцвела: все за несколько дней. Вдова Арсеньева погружалась в сладостный июль, дыша чужой молодостью и чужой любовью; собственными она распорядиться не смогла — да и были ли они!

Юрий Петрович вскорости оказался рядом с нею, невольно принесли его к ней ноги.

— Садись, — велела ему вдова Арсеньева. И, когда он осторожно повиновался, не поворачивая головы, произнесла: — Как ты, батюшка, все это объяснишь?

— Что именно, Елизавета Алексеевна?

— Свое поведение.

— Уж вам-то, даме опытной, должно быть понятно… — не выдержал Юрий Петрович. — К чему вы ходите вокруг да около?

Тут она чуть повернула голову, и он сжался перед нею, точно мальчишка:

— Это ты ходишь вокруг да около! Влюблен ты в мою Машку?

Юрий встал, склонил голову:

— Хотел бы просить ее руки, Елизавета Алексеевна. Осчастливьте.

— А Марья — она в тебя, как ты думаешь, влюблена?

— Не смею мечтать, — сказал Юрий, чувствуя, что земля уходит из-под его ног.

Елизавета Алексеевна глядела на него, посмеиваясь сквозь зубы, невесело.

— Правда ли про тебя говорят, Юрий Петрович, что ты заядлый игрок?

Он молчал.

Арсеньева наступала, чуть топая ногой под тяжелыми юбками:

— Не из-за того ли и в отставку вышел? Говори сейчас, Юрий Петрович! Говори! Если потом что узнаю — собственными руками убью!

Он чуть поднял глаза и понял, что Арсеньева не шутит.

— У меня Марья одна осталась, — сказала она с тяжелым вздохом. — Ну, говори, игрок ты?

— Был и игрок, — сдался он, обмякая.

— Еще что? — спросила Арсеньева прямо. — Как насчет женской части?

— Уж коли вы обо мне справки наводили, так и про это знаете! — сказал Юрий Петрович. — От женщин никогда не сторонился… но Машу обожаю, истинно обожаю…

Последнее он произнес так тихо, что слова сами собою, почти помимо слуха, скользнули в черствое сердце Елизаветы Алексеевны да так там и остались.

— Имение твое, я слышала, расстроено, — спустя почти минуту проговорила Елизавета Алексеевна задумчиво и так деловито, словно брак, о котором просил Юрий Петрович, был уже делом решенным и осталось уладить бытовые вопросы. Она подтолкнула его рукой: — Да ты садись! Что ты предо мной стоишь, яко перед архиереем? Сядь! Говори — сколько раз свою Кропотовку закладывал?

Юрий Петрович опять сел. Он не то что отвечать на вопросы тиранши согласен был — он бы и землю под ее ногами поцеловал, лишь бы дала согласие. Сейчас боялся дохнуть.

— Я… закладывал, — сказал он нелепо и вдруг хихикнул.

Она покосилась подозрительно.

— Что смеешься?

— Простите… — Он покраснел. — Так вы… согласны?

— Марья должна быть счастлива, — определила Елизавета Алексеевна так мрачно, словно речь шла о последних распоряжениях перед похоронами. — А уж как я на это смотрю, то дело десятое.

Юрий Петрович тихо вдохнул, а после наклонился к шершавой руке Елизаветы Алексеевны и осторожно, нежно прижался к ней губами.

— Матушка, — сказал он.

— Какая я тебе матушка! — Она отдернула руку, покривила губы. — Ни на что ты не годен, ни имения вести толком не можешь, ни разговаривать. Даже служить не стал. Глуп! Одно только и смог — моей Машке голову вскружить… Ступай пока. Ежели войны с Бонапартом не будет и ежели тебя на этой войне, коли она все-таки случится, не убьют — благословлю вас с Марьюшкой. Уходи с глаз долой, покуда не передумала.

Он вскочил, поклонился, убежал. Елизавета Алексеевна долго еще смотрела в пустое место, где минутами раньше находился Юрий Петрович, жевала губами, думала, а потом пришел ей на ум Михайла Васильевич — как он с битой птицей к одру роженицы прибежал, в грязи, в крови, счастливый, — и без рыданий, без вздохов заплакала.

* * *

Бонапарт надвинулся, вошел в Россию и сгинул. Тульское дворянское ополчение, в которое вступил немедля отставной пехотный капитан Юрий Лермонтов, внесло посильную лепту в сие изгнание, а после вернулось назад и приступило к рассказам о всеобщем геройстве. Украдкой Елизавета Алексеевна следила за Машей: дочь сделалась еще более молчаливой, скрытной, и мать не без удивления поняла вдруг, что девушка таит в глубине своего сердца спокойное, тихое счастье. Она ждет.

И дождалась. Тульский ополченец Юрий Петрович Лермонтов, белокурый удалец, раздавшийся в плечах, с обветренным лицом, явился пред обитательницами Тархан молодец молодцом и в тот же вечер просил Машиной руки.

Елизавета Алексеевна долго смотрела на него и безмолвствовала. Глухое отчаяние неведомо откуда взялось и стиснуло могучее сердце вдовы Арсеньевой: истекали последние мгновения, когда у нее оставалась еще возможность сказать «нет» и пресечь этот нежеланный брак. Будут Машенькины слезки, а после — поездки в Москву и другие, более подходящие знакомства.

Но глянув на дочь, она задохнулась — таким неожиданным было увиденное. Детский рот Маши сложился в упрямую мальчишескую складку, глаза чуть прищурились в волнении, как будто она целила из пистолета, ноздри побелели и расширились. На миг перед Елизаветой Алексеевной как живой встал ее покойный супруг, не такой, каким она его помнила, но такой, каким жена угадывала его, когда пыталась представить себе Михаилу Васильевича ребенком, юношей.

И, чуть дрогнувшим голосом, не поворачивая головы, Елизавета Алексеевна велела:

— Дунька! Принеси икону…

Решившись на свадьбу дочери, Арсеньева не жалела средств: вся прислуга получила новые платья, вся родня явилась на торжества… и почти сразу, не минуло и месяца, Маша понесла.

Исчез мгновенно мелькнувший дерзкий, настойчивый мальчик — на смену ему явилась красноносая, с распухшими губами девочка, вечно сонная и хворая. Беременность протекала тяжело. Юрий Петрович, отчасти чувствуя себя в том виновным, много времени проводил в отлучке, чтобы не попадаться лишний раз на глаза жене и теще. Засылал к ней людей — чтобы посмотрели, какова сейчас Машенька, расположена ли к разговорам, и после этого робко входил.

Елизавета Алексеевна наблюдала за этим смиренным красавцем и только покачивала головой: очень ей происходящее не нравилось. Но заботы о душевном мире Маши и ее мужа отходили на задний план. Арсеньева не забыла о том, как тяжелы были ее собственные роды. Она страшилась того же испытания для Маши. Заранее начала собирать сведения о врачах и повитухах, но никого подходящего поблизости не отыскала.

Юрий Петрович, узнав о тещином намерении везти Машеньку в Москву, пришел в ужас.

— Да в уме ли вы, Елизавета Алексеевна! — сказал он сгоряча. — Куда ее такую-то и в дальнюю дорогу?

— Поедем тихо, — отвечала Елизавета Алексеевна. — Не плачь, голубь, я дело знаю.

Она знала! Юрий Петрович смотрел на нее хмуро, но перечить не мог.

С самого начала Елизавета Алексеевна подмяла молодых супругов под себя, загребла их, точно медведь лапами. Недвижимости за Марьюшкой не дали, приданое ее было малым; у Юрия Петровича дела обстояли еще хуже — Кропотовка мало что была заложена, так еще и о сестрах требовалось думать. Пять сестер. И пошел в дом к жене, под тещину власть, склонив голову. Елизавета Алексеевна была и опытнее, и умнее, и богаче. «Вы только живите, — сказала она молодым в первый же день после свадьбы, — а мать все устроит. Обо всем позабочусь».

И все было: и одежда вовремя вычищена, и трубки набиты, и слуги вежливые, ходят босиком, и выезд в порядке… не было только свободы, да ее и не всегда надобно.

В Москву выехали за несколько месяцев до ожидаемых родов. Тащились по дорогам, подолгу останавливаясь в гостях у знакомых и многочисленных родственников. Лето было на исходе, близкий сентябрь трогал липы вкрадчивым золотым дыханием. Маша глядела тусклым взглядом, не замечая окружающей красоты, и только раз, сорвав при дороге голубой цветок с тонкими, сразу мнущимися лепестками, вдруг заплакала.

Елизавета Алексеевна везла с собой целый воз провизии: по слухам, Москва чрезвычайно изменилась, о былом хлебосольстве там и речи теперь нет и все втридорога. «Небось, когда поджигали, думали только, как француза выкурить, ну а уж после, когда все позади, стали убытки подсчитывать и жалеть…» — говорила она с пониманием, но без всякого одобрения.

Белокаменная, куда прежде Елизавета Алексеевна непременно хоть раз в году, а приезжала, встретила печально. Воздух полон был, точно хлопьев гари, стаями бесприютных галок, которые утратили свои любимые насесты на колокольнях: «сорок сороков» претерпел существенный урон. Каждый пятый дом стоял пустой, с разбитыми окнами, с высаженными дверями, и народу в Москве сильно поубавилось.

Арсеньевские возки тряслись по улицам, местами неузнаваемым. Горы полуобгоревшего, выброшенного во время бегства скарба вдруг оказывались на перекрестке. Кое-где уже расчистили, но казалось, что на улицах до сих пор пахнет пожаром и бедой. От многих деревянных домов остались лишь печи да трубы, да и каменные немало обгорели.

Ближе к центру было получше. Уже почистили и кое-что отстроили. Раннее ненастье витало над городом: осень ворвалась в Москву раньше времени, точно почуяла — не стало стен, способных сдержать ее натиск…

* * *

Мальчик родился в ночь на третье октября — слабенький, кривоногий, худенький. Маша, к удивлению матери, разродилась куда легче, чем это можно было предположить, хотя появлению на свет ребенка не слишком, кажется, обрадовалась. Ей показывали живую куклу, и она долго смотрела на непонятное существо, словно пыталась понять — откуда оно взялось. Потом улыбнулась и так и заснула — с улыбкой.

С барским заморышем возилась в первые дни только выписанная из деревни кормилица Лукерья, с полного одобрения Елизаветы Алексеевны. Юрий Петрович, полностью отстраненный женщинами от всех дел, проводил время у знакомых офицеров и снова вернулся к карточной игре.

Доброхоты из числа московских знакомцев пробовали «предупреждать» вдову Арсеньеву о наклонностях зятя, но та оборвала их так решительно, что все поприкусывали языки.

Крестили ребенка только через десять дней после рождения — боялись простудить. Юрий Петрович до последнего считал, что младенца назовут Петром либо Юрием — как было принято в лермонтовском роду, но здесь и жена, и теща обе оказались непреклонны, и мальчика назвали Михайлой, в память деда.

— Не боитесь, Елизавета Алексеевна? — спросил Юрий Петрович тещу, уже потом, тайно от жены.

Та величественно подняла брови:

— Чего я, голубь мой, должна бояться, по-твоему?

— Имя несчастливое.

— С чего это имя Михайлы несчастливое? — еще высокомернее удивилась Елизавета Алексеевна.

— Супруг ваш, говорят, печальной смертью умер, — брякнул Юрий Петрович.

По щекам вдовы пробежал легкий, едва уловимый румянец.

— Как бы он ни помер, мой Михайла Васильевич, а человек он был достойный и меня страшно любил. Я счастливую жизнь с ним прожила — и внуку моему того же пожелаю.

Она помолчала немного, а после добавила совершенно другим тоном:

— Маша хочет, чтоб в память папеньки…

И Юрий Петрович смирился.

После сороковин Марья Михайловна пошла на поправку. Начала выходить из дома, вся закутанная в шубы и платки, чтобы не застудиться, и в сопровождении свиты услужливых мамушек. Не такой хотела бы показать дочери Москву Елизавета Алексеевна. С кем ни заговори — все жалуются на дороговизну, на убытки, на потери. Кто имел такую возможность — все перебрались на несколько лет в свои подмосковные; в самом городе остались лишь немногие, у кого подмосковных не имелось.

Колокола, где сохранились, звонили исправно, и Маша ходила в церковь Трех Святителей, где крестили ее сына. Простаивала службы, иной раз слушала, а иной раз и уходила мыслями в далекие думы, бессвязные, полные странных теней. Мальчик, хрупкое, незнакомое существо, тянувшееся к ней бессмысленными ручками, наполнял ее сердце звериной нежностью. В эти мгновения она понимала мать. Она могла бы, казалось, носить младенца в зубах и без устали вылизывать его, как это делают тигрицы и волчицы. Но затем мысли о ребенке смазывались, растворялись, и в душе водворялась странная глухая тоска, у которой не было наименования.

Маша и мучилась этой тоской, и ждала ее с болезненным любопытством, ибо из сердцевины этой тоски неожиданно вырастала легкая, щекочущая боль, ожидание страха и страдания едва ли не с жадным любопытством. И, как и зубная боль, и как и боль при схватках, поначалу она была даже раздражающе-приятной и лишь по прошествии нескольких часов делалась невыносимой.

И связана эта боль была с Юрием Петровичем — не потому, что он нарочно причинял жене неудобства, а лишь потому, что Марья Михайловна его любила.

Он часто уходил из дома — то по делам, то к приятелям, играть в карты. Много не проигрывал — там, куда он ходил, на крупные суммы не играли, но увлекался и иногда засиживался. Случалось, Марья Михайловна вообще почему-либо не замечала отсутствия мужа, но в тот вечер, на исходе ноября, когда еще не выпал снег и город лежал под гнилыми дождями, что-то надломилось: несколько раз в одном только пуховом платке поверх домашнего платья выходила она на крыльцо и все слушала, слушала…

Наконец Елизавета Алексеевна не выдержала:

— Будет тебе, Маша! Что ты все слушаешь? Придет твой Юрий Петрович… И ушел-то недалеко, за две улицы. Хочешь послать за ним?

— Нет, — рассеянно отвечала она, — посылать неприлично… Разве что тайно, но кто теперь тайны держит… — И вдруг напряглась: — Не слышите, матушка?

— Что? — не поняла Елизавета Алексеевна.

— Бубенцы! — сказала Маша, поворачиваясь к матери с сияющим лицом. — Бубенцы гремят! Едут сани, едут!

Елизавета Алексеевна помертвела.

— Какие сани, Марьюшка? Распутица — откуда бы взяться саням?

— Бубенцы, — упрямо повторила Маша.

Мать схватила ее за талию, потащила в дом. Маша упиралась, хваталась за дверные косяки, плакала, с неожиданной силой несколько раз вырывалась из крепких рук матери.

— Пустите! Разве вы не слышите?

— Нет бубенцов! — твердила Елизавета Алексеевна, отцепляя пальцы дочери от косяка и вталкивая ее в дом. — Нет никаких бубенцов! И не будет бубенцов, поняла ты? Забудь о них!

— Бубенцы звонили… — плакала Маша, тряся головой.

Елизавета Алексеевна закричала во все горло:

— Лукерья! Дунька! Тришка! Сюда!

Набежали слуги, испуганные, всполошенные.

Дунька уже спать наладилась, явилась в рубахе, на ходу надергивая на голову платок.

— Несите барышню в постель, пока не простудилась, — распорядилась Елизавета Алексеевна, передавая на руки слуг плачущую, растрепанную Машу. — Удумала, мужа на крыльце ждать! Явится Юрий Петрович, ничего с ним не сделается.

Маша вдруг повела глазами сонно и бело и едва не упала — еле подхватили.

— Спит, — удивленно сказала Дунька, перестав завязывать свой платок, который упал сперва ей на плечо, а после соскользнул на пол.

Юрий Петрович действительно явился под утро, с воспаленными глазами, огорченный. К его удивлению, теща не ложилась еще почивать — встретила его, величественная, в полном домашнем облачении, с рукодельем в руках.

— Зайди ко мне, Юрий Петрович, — велела она.

И когда он вошел, кивком усадила зятя в кресла.

— Много проиграл?

— Да почти не проиграл ничего… Даже, кажется, выиграл…

— Что грустен?

— Не знаю, Елизавета Алексеевна… Мне в Кропотовку пора возвращаться. Там дела накопились.

— Какие могут быть дела в распутицу? Подожди, пока дороги станут. Пока сани поедут. С бубенцами.

Юрий Петрович не понял, при чем тут бубенцы, только щекой дернул.

— Ты часто с Машей бываешь? — спросила теща.

— Она, Елизавета Алексеевна, меня до себя не допускает, — сказал зять. — Не знаю уж, для чего я вам это открыл.

— Да уж есть, должно быть, причина, — отозвалась Елизавета Алексеевна. И так тяжело вздохнула, что зятю на мгновение стало от души ее жаль. — Ты поезжай в Кропотовку, Юрий Петрович, поезжай. Я тебе и денег на дорогу дам, только не проиграй их раньше времени. А там, Бог даст, все уладится. По весне повезу Машу и Мишеньку в Тарханы.

Юрий Петрович встал:

— Пойду я спать, Елизавета Алексеевна. А за заботы спасибо.

— Не о тебе забочусь, — проговорила она сквозь зубы. — Не благодари.

* * *

Москва худо-вяло начала давать балы, и тотчас обнаружились в ней румяные барышни, отважно наехавшие в любезную свою Белокаменную из подмосковных деревенек на зиму. Прежнего блеска в былой столице пока не было, но для чуткого человека делалось очевидным, что из печали и разорения московского пожара нарождается блеск совершенно новый, как бы иной на вкус. Сохранялось, правда, былое, традиционное изобилие тетушек и кузин — удивительное дело! Кажется, только Москва и является их рассадником, а в Петербурге родни почти не встречается, зато море знакомых по службе.

Несколько раз Елизавета Алексеевна вывозила и Машу, и она запомнилась удивительной игрой на фортепиано, которой дважды наслаждались московские салоны. Будь Елизавета Алексеевна мужчиной, она непременно вступила бы в Английский клуб, который, по слухам, в Москве процветал, невзирая ни на что; но, подчиняясь естеству, вдова Арсеньева довольствовалась несколькими довольно скромными по случаю послевоенного времени гостиными.

Маша теперь нередко проводила целые дни за фортепиано. Отъезд Юрия Петровича прошел для нее как будто безболезненно. Усадив на колени ребенка, Марья Михайловна колдовала над клавишами и что-то видела таинственное и волшебное невидящими, полными сладких слез глазами, покуда музыка почти зримо расплывалась по комнатам. Ребенок на это время затихал и тоже прислушивался.

Кормилица немного тревожилась.

— Больно уж они мечтательные.

Но Елизавета Алексеевна решительно махала рукой:

— Музыка есть напоминание о дружбе души с ангелами, а дитя и без того об ангелах еще не позабыло…

Однако мысленно барыня была с кормилицей совершенно согласна. Но как бороться с мечтательностью — решительно не знала.

А Машина печаль постепенно нарастала и вдруг, неожиданно для всех и для самой Маши, сменилась страшнейшим беспокойством. Несколько дней она ничем не могла заняться, все ходила из комнаты в комнату, по-мужски заложив руки за спину, и как будто искала что-то, о чем и сама позабыла. Переставляла предметы, подзывала слуг, засматривала им в лицо и молчала, чем изрядно смущала некоторых.

Елизавета Алексеевна водила ее в церковь и на прогулки, и Маша как будто утихала, но к утру деятельная ее тревога возобновлялась. В разговоры она не вступала, отвечала невпопад.

Затем, к ночи пятого дня, она вспомнила: Юрий! И, как была в пеньюаре, выскользнула из спальни и босиком отправилась на поиски. Ее тело горело, губы пересохли, но на душе все так и пело: она вспомнила! Теперь она в точности знала, чего ей недостает.

Она пробежала гостиную, миновала комнаты матери и детскую. Где бы ему быть? Неожиданно она увидела его — возле буфета стояла темная тень стройного молодого мужчины. Булькнуло в темноте. Так и есть! Добрался до штофика и угощается!

У Маши сделалось тепло на душе. Она улыбнулась. Просто как дитя ее Юрочка — только дитя крадется за сладким, а он — за выпивкой. Да и пьет по маленькой. Видать, захотелось, а маменька строгая и не дозволяет. Маменька многого не дозволяет.

Тихо подбежав на пальчиках, Маша обхватила мужчину за плечи и прижалась к нему, выдохнула в ухо:

— А вот и я…

От неожиданности и испуга его сотрясла дрожь, и он отдернул от себя ее руки как будто даже с брезгливостью.

— Ты что? — вскрикнул он сдавленно.

— Это же я… — повторила Маша, посмеиваясь. — Ну что ты, в самом деле…

И потянулась к нему губами. Он ошеломленно ответил на поцелуй, и губы его оказались такими, какими помнила их Марьюшка: твердыми, теплыми. Всхлипнув от счастья, она вновь устроилась на его груди, и он осторожно накрыл ее хрупкую спину ладонью.

Ни с чем не сравнимое блаженство охватило ее. Разом вернулось все то, чем они с Юрием наслаждались так недолго: ощущение надежности в кольце любящих рук.

Неожиданно мужчина начал дрожать. Марья слышала, как постукивают его зубы, сплетенные пальцы, которые она чувствовала лопатками, начали раздергиваться, точно их сводило судорогой. Еле слышно он вымолвил:

— Барышня!

Маша вскрикнула, рванулась, но, не пробежав и пяти шагов, повалилась на пол. Ее тело сотрясалось от страшных рыдании, а сухие глаза, широко распахнутые, невидяще и мертво глядели на сторону.

Все происходило тихо, и в доме никто не проснулся, кроме матери, Елизаветы Алексеевны. Та почти сразу явилась со свечой в руке и остановилась посреди комнаты, грозная и хмурая.

Тускло разлился свет свечи, разрушая лунное очарование; то, что в ночи казалось таинственным и жутким, сделалось откровенным и безобразным. Молодая женщина, почти совсем раздетая, лежала на полу, закусив рукав и пустив из угла рта пену. Любимчик прежнего барина Тришка, чуть располневший, но все еще страшно смазливый, с растерянным видом стоял возле нее, и в руке его по-прежнему поблескивала предательски похищенная рюмка господской водки.

Елизавета Алексеевна быстро глянула на него и стремительным жестом приказала мгновенно выйти вон, чему Тришка и подчинился — бежал без оглядки. Затем барыня поставила свечу на буфет, подняла Машу, бессмысленно ворочавшую глазами, и унесла в комнаты. Долго сидела возле постели дочери, гладила ее по руке, думала.

Наконец Марья заснула. Елизавета Алексеевна послушала еще несколько времени ровное дыхание дочери, а затем вышла и притворила за собой дверь.

Тришка был призван к барыне только после того, как откушали чаю. За эти часы он совершенно извелся, сочиняя в уме монологи, достойные Гамлета, в которых приводил десятки причин считать его, Тришку, невиновным.

Когда Елизавета Алексеевна вперила в него взор, весь Шекспир мгновенно испарился из Тришкиного воспаленного разума, и он с глухим воем повалился барыне в ноги.

Из всей прислуги Тришка единственный был бесполезным. Елизавета Алексеевна хотела оставить его в Москве при каком-нибудь театре, но пока оказии не вышло, держала в доме на мелких поручениях.

— Встань да объясни внятно, что вчера вышло, — велела Елизавета Алексеевна.

Гамлет, пошатываясь, поднялся и, отводя глаза, начал говорить, как бес попутал — выбрался он к буфету водки глотнуть, ибо оченно щемило сердце, как водится, от скотской осенней погоды. А тут барышня на него накинулись и стали целовать…

— Ты на барышню не вали и Иосифа Прекрасного не изображай, — оборвала Елизавета Алексеевна.

Тришка вконец расстроился.

— Они, должно быть, больны, — сказал он. — Меня не узнавали, считали за Юрия Петровича.

Барыня подумала немного. Пожевала губами. Потом распорядилась так:

— Я только одному тебе, Трифон, это скажу, а узнаю, что дальше тебя пошло, — отдам в солдаты, понял ты мене?

Трифон усердно закивал головой.

— Я так думаю, после рождения Мишеньки детей у барышни больше не будет… Если она другой раз признает тебя за Юрия Петровича, ты ей не перечь. Как бы хуже не вышло.

Тришка заморгал красивыми ресницами, побледнел.

— Это можно, — пробормотал он, — чтобы не перечить барышне, но только бы вот как бы знать…

— Ничего знать не нужно, — оборвала Елизавета Алексеевна. И укорила: — Тебе разве не жаль ее?

Тришка длинно всхлипнул — и от облегчения, что не влетит за глупую историю, и от дозволенной жалости к бедной барышне, которая вроде как повредилась умом, если его, Тришку, за Юрия Петровича считает.

Елизавета Алексеевна посмотрела на него с отвращением — как имела обыкновение смотреть на всех недостойных любимцев покойного супруга.

— Ступай, — приказала она. — И никому не сказывай.

* * *

В начале следующего лета, в июне 1815 года, Юрий встретился с семьей уже в Тарханах. Маша расцвела, от прежней зимней сосущей тоски не осталось и следа. Мишенька оставался плаксивым и худосочным, однако кормилица Лукерья, души в ребеночке не чаявшая, уверяла, что с возрастом он «выправится».

В доме все оставалось по-прежнему: тот же жасмин ломится в окна, то же фортепиано заполняет воздух волшебными звуками, и даже малыш в кружевных платьицах не казался здесь чем-то новым. Со стен смотрели портреты, созданные придворным живописцем Елизаветы Алексеевны: добросовестно нарисованные локоны, жемчуга, орденские звезды — и гигантские выпученные глаза. К ним прибавился за зиму портрет Марьи Михайловны, чуть более искусный, нежели изображение ее родителей в молодом возрасте.

Бросая играть, Марья Михайловна вскакивала и летела к мужу, хватала его за руки, понуждала танцевать с нею или тащила бродить по саду и далее, по лугу, где начинали зацветать первые цветы.

— Я эти синенькие люблю, — говорила она. — Ромашка — та почти все лето цветет, а эти — только в самом начале июня и после облетают… Как не было. Даже следа не остается. Облетают все, до последнего лепесточка. И такие крохотные. Как они называются? Кого ни спрошу, все не знают или глупости говорят…

Юрий Петрович тоже не знал и тоже говорил глупости:

— Как ты похорошела, Машенька…

В начале июля решено было повидаться с тетушками Арсеньевыми, показать им Мишеньку. Собирались весело, складывали припасы, таскали из дома корзины с Мишенькиным «приданым» — чтобы ребенка благополучно довезти до родни. Дом как будто вскипел, люди бегали взад-вперед, суетились, хватались то за одно, то за другое. Вся эта суматоха, по старинному обычаю, должна была изображать полнейшее усердие к барским приказаниям, и потому Елизавета Алексеевна наблюдала ее благосклонно.

Маша стояла возле Юрия и блаженно лепетала:

— Помнишь, как мы только встретились? Помнишь, как путали нитки у тетушек? А они-то сердились!

Настало время ехать; уселись; целый поезд двинулся по дороге, минуя сперва подъездную аллею, затем — луга и бесконечные поля с уже наливающимися колосьями. Впереди, на холме, вырастала церковка, за нею, россыпью, встречала деревня, а после вновь тянулись поля и прозрачные, хорошо обжитые леса.

Юрий смотрел не на эти красоты, а только на свою жену: что-то в ней настораживало его. Она то бледнела, то вдруг заливалась краской. Дважды приходилось останавливаться — Машу укачивало, и она выходила наружу пройтись и подышать воздухом.

Наконец Юрий не выдержал:

— Маша, что с тобой? Тебе нехорошо?

Улыбаясь и тяжело дыша, с поблескивающими зубами, она ответила:

— Напротив, друг мой, мне очень хорошо… — И вдруг засмеялась: — Помнишь, как я тебя поймала возле буфета?

— Когда? — не понял он.

— Ты водки захотел выпить и втайне от маменьки… прокрался…

Она задохнулась от смеха и замолчала. Потом вдруг веселость ушла с ее лица, губы задрожали.

— Что с тобой? — Юрий понял, что испугался.

— Мне… дурно. Останови!

Юрий закричал, высовываясь из кареты:

— Останови!

Карета стала. Маша прижалась к спинке своего сиденья, стиснула на коленях руки.

— Мне дурно, — повторила она тихо. И опять улыбнулась. — Я тебе подарок сделала. Забыла отдать. Возьми… — Она махнула рукой туда, где рядом с нею в важной коробке ехала шляпка. Эту шляпку, привезенную из Парижа дядей Столыпиным, Маша так полюбила, что ни в какую не желала с нею расставаться.

Удивленный, Юрий Петрович взял коробку, открыл, глянул на жену. Она все кивала, улыбаясь все более странно, как чужая.

— Под шляпкой посмотри, — подсказала она.

Он запустил руку и вытащил из-под вороха жестких кружев кошелечек, шитый бисером.

— Это мне?

— Бери.

Она вздохнула с таким облегчением, словно завершила какую-то странную, тяжелую работу. Он взял вещицу, расправил между пальцами. Это был премиленький кошелечек. Сверху шел ряд тех самых синеньких цветочков, которые цветут так недолго и отцветают так безвозвратно — любимых Машиных. А дальше… Дальше начиналась какая-то злая какофония, беспорядочная смесь цветов и обрывков различных узоров. Вдруг угадывался тщательно выполненный завиток, но он тонул среди кое-как налепленного бисера. В этой картине Юрию почудилось нечто жуткое — как будто Маша, не способная выразить свои чувства простыми словами, хотела таким способом передать ему ненависть, отвращение, страх.

— Что это? — спросил он, тряхнув кошелек. — Маша, ты понимаешь, что это?

— Это тебе, — сказала она с неприятным спокойствием. — Нравится?

И вдруг взялась ладонями за горло, вид у нее стал виноватый.

— Опять тошнит…

— Марья Михайловна! — Юрий бросил кошелечек, схватил жену за плечи. — Маша, что с тобой? Ты беременна? Почему ты поступила так со мной?

Она молча, диковато кося, смотрела на него. В горле у нее булькало.

Юрий Петрович, помертвев от страха, тряхнул ее.

— Маша, приди в себя! Маша!

Она застонала сквозь зубы. Юрий еще раз встряхнул ее, и вдруг она сильно ударилась головой о стенку кареты. Юрий выпустил ее, рванул дверцу и выскочил на ходу, сильно ударившись. Поезд не сразу остановился. Маша продолжала плакать и ежиться в карете, а Юрий стоял на коленях на обочине и смотрел на большое пыльное облако. И только тут он заметил, что кошелечек выпал вместе с ним и лежит в двух шагах на дороге.

Юрий кое-как встал, подобрал Машин подарок. Еще раз разложил на ладони. Уставился без единой мысли. Потом сел прямо в пыль. Солнце ласково припекало макушку — точно старый дядька пыталось утешить непутевого питомца, да только то, что спасало в детстве, в зрелые лета уже не помогало.

Елизавета Алексеевна велела наконец остановить поезд. Объявлено было возвращение назад, в Тарханы, — барышня нездоровы. Юрий устроился в возке с прислугой. Он бы уехал к себе в Кропотово, но делать это, не переговорив с тещей, было бы неразумно.

Елизавета Алексеевна приняла зятя почти тотчас по возвращении, когда Маша была устроена в комнатах под надежным присмотром. Юрий Петрович, едва переменив платье и умывшись, явился на зов барыни. Та посмотрела на него сурово, как на провинившегося.

— Правда ли то, что я о тебе поняла, Юрий Петрович: ты на мою Машу руку поднял?

— Я не хотел, — сказал он.

— Отвечай на мой вопрос, не вертись.

— Я только тряхнуть ее хотел, чтобы пришла в себя.

— Чем же это она тебе так не угодила, что ты ее, жену свою венчанную, бьешь почти прилюдно? — еще более сурово вопросила Елизавета Алексеевна.

Юрий Петрович помолчал немного, а затем спросил — от усталости прямо, без обиняков:

— Марья беременна?

Елизавета Алексеевна на миг опешила, и это краткое мгновение Юрий Петрович мог бы счесть временем своего торжества, если бы не был так опечален и растерян.

— Марья беременна? — повторила теща, как эхо. — Разве у нее теперь могут быть дети?

— Почему же нет? — удивился Юрий Петрович.

Елизавета Алексеевна обмякла. Перестала быть монументальной — ненадолго.

— Боже мой, Боже мой… — пробормотала она. — Так Марья могла еще иметь детей… — И вдруг вскинулась: — Что она тебе говорила? Что?

— Поначалу — только доброе, а после нешуточно испугала, — признался он. Теперь, взяв над тещей верх, он принудил ее разговаривать с собой как с ровней. — Утверждала, будто поймала меня возле буфета с водкой…

Теща закрыла лицо руками и посидела так немного, а после убрала ладони — и словно постарела за эти несколько минут.

— Слушай меня, Юра, — сказала она. — Маша… слегка повредилась умом. Я думала, с замужеством все глупости закончатся, но после родов стало еще хуже. Кого только она за тебя не принимала, когда ты уехал! Не обвиняй ее, она думала, что… тот человек — это ты. Она тебя очень любит.

— Тот человек? — Горло перехватило, едва хватало сил вздохнуть. — ¦ Так я не ошибся, и был «тот человек»?

— Это был ты, — сказала Елизавета Алексеевна. — Я и помыслить не могла, что от него возможно дитя…

— Что теперь? — помолчав, спросил Юрий Петрович.

— Будешь жить с нею, ездить в Кропотово, в Москву. Не позорь нас.

— А с дитем что будем делать, когда народится? — спросил он.

Теща чуть наклонилась к Юрию Петровичу. Теперь от ее растерянности не осталось и следа — ей хватило этих минут, чтобы прийти в себя и в мыслях уже принять наилучшее решение.

— Уж не отнять ли от Машеньки хочешь ты этого ребенка? — осведомилась Елизавета Алексеевна. — С ней-то что будет?

Юрий Петрович криво пожал плечами:

— Я не смогу признать его за своего.

— Может, и не придется, — сказала Елизавета Алексеевна. — Мишенька-то совсем слабый… А как помрет? Мало ли что Лукерья говорит — мол, выправится… А если не выправится? Хоть один внук у меня останется…

Юрий Петрович смотрел на эту женщину во все глаза и не хотел верить услышанному. Она страшила его — как устрашила бы любого обыкновенного человека высоченная скала или девятый вал на море, стихия, неподвластная человеку с его ничтожными силами. Хотелось выстрелить в нее из пистолета, чтобы убедиться в том, что эта плоть — такая же живая и так же подвержена страданию, как любая другая. Хотелось пасть пред нею на колени и молить о пощаде. Но больше всего хотелось бежать от нее без оглядки.

— Я уеду завтра, — сипло выговорил Юрий Петрович наконец. И проклял себя за слабость. До чего жалкое выражение получила вся та буря чувств, что едва не погребла его под собой!

Но теща, кажется, понимала его куда лучше, чем он предполагал.

— Поезжай, — сказала она и накрыла его руку своей. — Поезжай…

* * *

Второго мальчика Марья Михайловна родила куда легче, чем первого. Он появился на свет в Тарханах, 30 октября 1815 года, белокуренький и толстенький, в отличие от золотушного кривоногого братца. По настоянию счастливой Марьи Михайловны его нарекли Юрием. Она все ждала, когда явится отец, и он действительно прибыл спустя месяц, собранный, грустный. «Я вам, Елизавета Алексеевна, кажется, служить начал, точно купленный раб», — выразился он вечером, оставшись наедине с тещей.

Та только головой покачивала.

— Ненадолго, Юрочка…

Удивленный этим ласковым обращением, Юрий Петрович пытался выяснить причину, но теща отмолчалась. Только рукой махнула — ступай, ступай…

Мишенька уже начал ходить и, по мнению матери и кормилицы, «все понимал». По крайней мере, понимал он, что у него появился братик — веселая, крикливая игрушка, которая вдруг замирала, к чему-то прислушиваясь, и крепко, осторожно обхватывала крошечный пальчик старшего братца.

Юрий Петрович провел с семьей зиму, а весной, перед посевной, опять уехал в Кропотово. Сложные денежные отношения с тещей окончательно запутали его: Елизавета Алексеевна и давала ему деньги из Машиного приданого, и брала векселя, уверенно удерживая зятя на тонкой грани между полным разорением и надеждой окончательно встать на ноги. Юрий Петрович нужен был ей, покорный, молчаливый и отчасти благодарный. Елизавета Алексеевна не верила в одну только силу родственного заговора — хранить Машину тайну — да в воспоминание о былой любви. Чтобы привязать зятя накрепко, ей требовались узы куда более прочные, а таковыми она, истинное порождение века осьмнадцатого, почитала лишь деньги.

Марья Михайловна внешне казалась совершенно здоровой; да и держалась посте рождения Юрочки-меньшого ровно, улыбчиво. Совсем, правда, забросила и чтение, и рукоделие, по целым дням просиживала за фортепиано. Елизавета Алексеевна обычно в таких случаях устраивалась в соседних комнатах и слушала игру дочери: в нервных, быстрых звуках музыки угадывала безотчетную тоску Машеньки, и сердце матери сжималось. Товарищем Марьи Михайловны в этих музицированиях неизменно был старший, Мишель: если Маша не устраивала его у себя на коленях, плакал, стучал ножками по полу, даже пытался кусать руки кормилицы, и та поскорее несла его туда, где источало таинственные звуки фортепиано. Только там он успокаивался и принимался улыбаться таинственной улыбкой, какая иногда появляется у совсем маленьких детей и одних взрослых нешуточно пугает, а других заставляет именовать дитя «ангелом».

Маша же и сама день ото дня делалась похожей на ангела. Ее сходство с Мишелем становилось пугающим: они одинаково смотрели, словно откуда-то очень издалека, одинаково отвечали невпопад, следуя собственным, скрытым от постороннего человека мыслям.

Юра, напротив, основную свою задачу видел в том, чтобы хорошенько кушать, поскорее отрастить себе зубы и научиться, по крайней мере, сидеть. Елизавета Алексеевна ничего не могла с собой поделать: этот второй ребенок, бурьян, выросший в семье словно собственной волей, нравился ей. Юра не мог не нравиться. При виде бабушки он сразу начинал неотразимо улыбаться беззубым ртом, его большие темные, как у Маши, глаза сияли, а пухлые ручки тянулись к родному человеку.

Придворный живописец был извлечен из небытия, дабы сотворить портреты обоих мальчиков. И к картинной галерее добавились черноволосый, с пегой прядкой на лбу, с неправильным прикусом, некрасивый мальчик Мишенька, а рядом — розовощекий белокурый Юрка, сияющий здоровьем. Сходство между братьями было отслежено скрупулезно: нос — общий, разрез глаз — один и тот же, нечто в выражении лица — похоже. Точно также тщательно было показано и различие: низкий лобик одного — ровный и гладкий лоб другого, некрасивая маленькая челюсть Мишеля — изящный, округлый подбородок Юры…

Кроме музыки Марья Михайловна увлекалась теперь целебными травами. По целым дням собирала их, едва сошел снег и явились зеленые проплешины, всю девичью завалила пучками, схваченными ниткой. Все свободное время Елизавета Алексеевна послеживала за дочерью, как бы случайно оказываясь поблизости. Иногда Марья Михайловна замечала мать, иногда — нет, но всегда на бледном Машином лице оставалась спокойная, очень тихая улыбка.

К середине лета 1816 года вдова Арсеньева почти совершенно успокоилась насчет дочери и выпустила ее из виду едва ли не на две недели. Время было важное, барыня ездила по имению, занималась делами. И раз, возвращаясь, встретила Машу — та медленно шла по лугу, который назначено было завтра начать косить. Елизавета Алексеевна, нагнувшись вперед, тронула кучера, и тот мгновенно остановил коляску. Замерли на вершине холма. Барыня привстала, вглядываясь.

Тонкая девичья фигурка брела среди высоких трав, а те оплетали ее, охватывали пояс, обвивали руки выше локтя. Маша не обращала на них внимания, выдергивалась без видимых усилий и медленно двигалась дальше. Иногда она наклонялась, срывая то одну травку, то другую, и складывала их в корзину.

Порыв ветра донес и голос ее — она что-то напевала, так же спокойно и тихо, как шла в море разноцветья. Ветерок обежал Елизавету Алексеевну, кинув ей песенку дочери, и, описав круг, возвратился к Маше, взметнул волосы, выбившиеся из прически, лизнул ее лицо, точно веселый пес, и она тотчас подставилась под его ласку и улыбнулась ему, как живому существу.

И если бы кто-нибудь сказал Елизавете Алексеевне: «Дочь ваша скоро умрет» — вдова Арсеньева не поверила бы и, пожалуй, выгнала бы дурака. Но сейчас она поняла это сама, без видимых признаков надвигающейся смерти, без примет какой-либо болезни. Прежде она не верила россказням мужчин о том, как перед боем-де опытный воин всегда заметит солдата, которому предстоит непременно пасть во время сражения. Да и многие из обреченных сами это чувствуют — и все равно идут на верную гибель, боясь поддаться суеверию и явить себя трусом.

«Боже, Боже…» — сама не заметив того, прошептала Елизавета Алексеевна. Если солдат все-таки имеет выбор, может сказаться больным, может взвалить на себя жребий труса и не пойти в роковую битву, то как же поступить молодой женщине, обреченной умереть? Откуда сбежать ей, откуда вырваться, в какое безопасное место уехать?

Нет такого места.

Неожиданно Елизавета Алексеевна поняла, что именно напевает дочь ее:

В склеп уложили его, ликом нагого, Веселитеся и пойте! Кто восплачет над телом милого? Веселитеся и пойте!

Эту песню пела актерка в том представлении — почти сразу перед тем, как явился на сцену незабвенный Михайла Васильевич с заступом, изображая из себя Могильщика. Хоть была Елизавета Алексеевна к театру «невосприимчива», но и ее тогда — быть может, в безотчетном предчувствии надвигающейся беды — задела игра Кати, которая изображала на сцене Офелию. Катя была в белом платье, с распущенными волосами под покрывалом, и дважды на соблазн окрестным помещикам являла из-под подола босенькую ножку. В руках у нее были охапки искусственных цветов, она роняла их, пыталась собирать и все пела и пела, а после куда-то ушла, и явились другие актеры, дабы объявить — Офелия-де утонула.

Точных слов пьесы Елизавета Алексеевна не помнила — помнила только, что безумная девушка упала в воду, платье ее намокло и потянуло в глубину, а она даже не противилась, не пыталась спастись. Просто пела и медленно погружалась в воду, покуда не захлебнулась.

Этот образ с болезненной яркостью предстал внутренним очам Елизаветы Алексеевны, и она, желая убедиться в том, что с дочерью все в порядке, снова посмотрела на луг, но Маши там уже не оказалось.

И тогда, бросив недоумевающего кучера, вдова Арсеньева выскочила из коляски и бросилась бежать к лугу. Она не столько бежала, сколько шла быстрыми широкими, почти мужскими шагами. Сердце отчаянно колотилось в ее груди, горло перехватило — она даже крикнуть не могла.

Спустившись с холма, Елизавета Алексеевна оказалась почти по пояс в траве. Тяжелое платье не желало слушаться, охотно сплеталось с каждой корягой, с каждым густым пучком травы. Сердясь, барыня выдергивала подол. А затем увидела Машу — та лежала на лугу, поставив корзину с целебными травами рядом с собой. Солнце гладило ее бледные щеки, какая-то букашка запуталась у нее в брови, и Маша чуть щурилась от тайного смеха.

Тень Елизаветы Алексеевны упала на нее. Молодая женщина открыла глаза и увидела мать.

— Что это ты лежишь на голой земле? — сказала Елизавета Алексеевна недовольно. От облегчения у нее вдруг задрожали колени, однако она удержалась на ногах и напустила на себя сердитый вид.

— Не сердитесь, маменька, — кротко ответила Маша, садясь. — Я домой пойду.

— Да уж, изволь, — Елизавета Алексеевна протянула ей руку. — Я нарочно за тобой сюда заехала.

И потащила ее к коляске, прочь из травного плена — подальше от полых холмов, где обитали феи, заманившие к себе, в подземные хрустальные чертоги, шотландского певца и любителя вересковых медов, легкомысленного Томаса Лермонта…

* * *

Юрий Петрович приехал в Тарханы в самом начале 1817 года, за день до смерти Маши. О болезни жены он узнал из письма и сразу выехал из Москвы, где находился по делам; чахотка развивалась так быстро, что Юрий едва сумел опередить ее.

Марья Михайловна лежала в постели, у окна, очень бледная и очень спокойная. Завидев мужа, улыбнулась.

Сперва он растерялся — так же, как обычно терялся при виде младенцев: не зная, как подойти, как коснуться, чтобы не повредить столь хрупкому созданию.

— Ступай к ней, — прошипела у него за спиной Елизавета Алексеевна.

Он неловко шагнул вперед, неуклюже опустится на заранее подготовленный для него стул.

Дворня тенями клубилась по углам, готовая бежать с поручениями. Барышню ужасно жалели. Фортепиано замолчало, и отсутствие музыки в доме даже яснее окровавленных платков говорило о том, что дни Машеньки сочтены.

Юрий Петрович протянул руку, взял Машины пальцы. Она ответила слабым пожатием.

— Как я счастлива, Юрочка… — сказала Марья Михайловна.

Машу похоронили рядом с ее отцом. Юрий Петрович уехал из Тархан, отметив девятины. Оба мальчика остались при Елизавете Алексеевне.

Разлуке предшествовал долгий — прощальный — разговор зятя с тещей. Говорили открыто, не стесняясь в выражениях, в манере века осьмнадцатого. И именно тогда в последний раз минувшее столетие оживилось в душе Елизаветы Алексеевны. В те минуты, когда зять ее — чувствительный, мужественный и в то же время слабовольный человек, каких много породила эпоха бонапартовских войн, — поддержал тон фонвизинского Стародума, столь присущий вдове Арсеньевой, — именно тогда Елизавета Алексеевна ощутила: конец. Время ушло окончательно — точно последний золотой лист отвалился от ветки.

— Куда ты заберешь Мишеньку? — спросила Елизавета Алексеевна. — К себе, в Кропотовку?

— Почему же нет? — Юрий Петрович чуть пожал плечами. — Дела вроде бы пошли получше.

— С моей помощью, — напомнила теща.

— Да хоть бы и так, — не стал отпираться Юрий Петрович. — Разве я в чем-нибудь ему откажу? Вырастет дворянин и слуга Отечества, не хуже прочих.

Елизавета Алексеевна хлопнула ладонью по руке зятя:

— А Юрка? С ним как поступишь?

Юрий Петрович чуть замялся, отвел глаза. И прежде чем решился на что-либо, теща сомкнула пальцы на его ладони.

— Попался, Юрий Петрович! Ты про себя Юру ублюдком считаешь…

Он молчал. Долго не решался встретиться с тещей взглядом. Затем все-таки осмелился:

— Да, считаю.

— Переломить себя не сможешь? — Она чуть наклонилась, пытливо засматривая ему в лицо. И, безошибочно прочитав утвердительный ответ в этом красивом, огорченном лице, выпустила руку зятя. — Никогда ты Машу не простил, Юрий Петрович.

— Я не знаю… — Он выглядел немного растерянным. — Поначалу я думал, она от женской глупости. С бабами такое случается, соскучатся и начинают дурить. Но она ведь всерьез… Да и как с Юрой быть, в самом деле, ведь мать не в себе была — вдруг и дитя дурковатое?

— Стало быть, хочешь разделить их, — подытожила Елизавета Алексеевна. — Законного своего себе забрать да и уморить в голодранной Кропотовке, а ублюдка мне оставить…

— Да, — прямо сказал Юрий Петрович.

— Не отдам, — объявила Елизавета Алексеевна.

— Матушка! — взмолился он. — Да я ведь и не говорил никому о втором-то ребенке. Никто и не знает о Юре. Как я его теперь предъявлю? Дескать, вот — год назад народился и только теперь объявился…

— Хотя бы и так, — фыркнула Елизавета Алексеевна.

— Я… — Он опустил ресницы. — Я его не люблю, Елизавета Алексеевна. Противен он мне.

— Свыкнешься, — безжалостно сказала она.

— Нет!

С такой горячностью он это выкрикнул, что даже вдова Арсеньева вздрогнула.

— Да что с тобой, Юрий Петрович? Как можно младенца невинного ненавидеть?

— Не знаю… Грех это, а все-таки видеть его не могу. В нем — Машино безумие, вся беда моя в нем… Как вспомню, что из-за него на Машеньку руку тогда поднял…

— Ты не из-за младенца на нее руку поднял, — беспощадно отрезала теща. И замолчала. Надолго, тяжко замолчала.

Безмолвствовал и Юрий Петрович. Сгущалась вокруг них темнота, свечи не зажигали, и люди в доме все затихли. Какой-то зверь на мягких лапах ходил в ночи, таясь в подъездной аллее, — кошка, быть может.

Потом Елизавета Алексеевна сказала:

— Это для тебя Юрочка — ублюдок, а для меня — такой же внук, как и Мишенька. Я обоих деток у себя оставлю, Юрий Петрович, не обессудь. Мишенька здоровьем слаб, если помрет — другой мою старость утешит.

Юрий Петрович опустил голову еще ниже. Теща погладила его по виску тыльной стороной ладони:

— Ты не плачь, Юра. Не убивайся так. Машеньки нет — ты еще молод, женишься вторично. Будут у тебя другие детки. Кавалер ты смазливый, Маша признавалась — ласковый, а наше бабье племя слабое, легко к тебе прилипнет. Оставь мальчиков мне. Я их выращу.

Он взглянул на Елизавету Алексеевну:

— Нет, голубушка, другой жены, кроме Машеньки, у меня больше не будет… Оставляйте обоих мальчиков себе да следите за ними хорошенько. Я только об одном попрошу: пусть никто не знает о Юрии… Если Миша… если Миша умрет, отдайте его имя Юре, а если жив останется… спрячьте Юрия, никому его не показывайте.

— В монастырь, что ли, отдать его прикажешь? — Елизавета Алексеевна нахмурилась. — Ты видел, как они друг друга любят?

Юрий Петрович медленно покачал головой.

Елизавете Алексеевне вдруг невыносимо тягостен сделался их разговор, и она решила оборвать его. Встала.

— Ступай сейчас прочь, Юрий Петрович, и о детях не беспокойся. Машин секрет никто не узнает, и внуков у меня будет считаться — один. Но Юрку я не брошу, выращу, как положено. И образование ему дать сумею, не беспокойся. Иди, простись с могилой — завтра уже не хочу тебя встретить.

Она протянула зятю руку для поцелуя, но он взял ее за локоть, приблизился и приложился к холодным, чуть дряблым щекам тещи.

— Прощайте, Елизавета Алексеевна… Простите меня.

Часть третья

Глава шестая ГЕРЦОГ ЛЕРМА, ФОМА ЛЕРМОНТ И КУЗИНЫ

В восьмом часу вечера, когда уже стемнело, у Чертова моста, незаметно для прочих обитателей имения, встретились двое…

Бог знает, отчего этот красивый, надежный мост, в духе римских акведуков, переброшенный через незначительную большее время года речку, именовался «Чертовым». Его украшали мраморные барельефы в виде гирлянд, обозначавших, должно быть, изобилие; романтическое воображение видело в них погребальные венки. По местному преданию, когда-то светлейший князь Потемкин бывал в этих местах и, оступившись на мосту, гневно воскликнул: «Чертов мост!» Так это название за мостом и закрепилось. Имелись и другие варианты, один другого фантастичнее.

Усадьба называлась Середниково и принадлежала тетушке Катерине Аркадьевне Столыпиной, и здесь проводили лето бабушка Арсеньева с Мишелем после того, как перебрались в Москву.

Округа кишела кузинами подходящего (или, точнее сказать, совершенно неподходящего возраста, сплошь лет семнадцати-восемнадцати): в четырех верстах — одна, в трех — другая, а в полутора — их подруга. В иных усадьбах вместо одного цветка имелся целый букет, и все они задались единой целью — сладостно мучить Мишеля.

В Москве эти цветники также находились все очень близко к Мишелю; то, что в Москве — жить за две улицы, в подмосковных — жить за четыре версты; а если учесть, что в обширном отечестве нашем и сто верст за расстояние не считается, то компания не бывала рассеяна ни на миг и вечно клубилась где- нибудь неподалеку от Середникова.

— Наконец-то ты! — проговорила темная тень у Чертова моста, поднимаясь из густых зарослей лопуха. — Я уже заждался — и ноги онемели.

— Как будто ты можешь скучать в одиночестве, — возразила другая тень, тихо посмеиваясь.

— Положим, я и не скучал… Почему ты опоздал?

— Я не опоздал.

Молодые люди наконец сблизились, один подтолкнул другого, а луна, появившись в виде огромного колеса над краем леса, осветила их лица.

Любопытный наблюдатель (которого здесь не имелось) увидел бы двух юношей лет шестнадцати, один чуть повыше, другой чуть пониже. Когда они стояли рядом, в глаза бросались различия между ними. Тот, что был пониже, сутулился и в иные мгновения напоминал злого карлу, поверенного тайн и скрытого врага какой-нибудь прелестной инфанты; другой представлял собой симпатичного мальчика с открытым лицом и ясными глазами, совершенно обыкновенного, но вместе с тем милого, как бывают милы почти все мальчики в этом возрасте.

Но стоило им разойтись хотя бы на несколько шагов, как явственным делалось сходство: одинаковые темные глаза, задумчивый рот — и, что самое примечательное, оба прихрамывали на левую ногу. Низкорослый был таким от рождения: он страдал худосочием и золотухой, и бабушка прилагала титанические усилия, чтобы хоть как-то исправить изъяны его кривых ног. Второй в возрасте четырнадцати лет неудачно упал с лошади и — вот удача! — повредил ту же самую ногу. По этому поводу он, человек счастливого характера, немало шутил.

Мишель сорвал травинку, сунул в угол рта и уставился на брата искоса.

— О твоем приезде никто не знает?

— Бабушка, во всяком случае, пока не знает.

— Ей бы лучше оставаться так, потому что если до нее дойдут слухи…

— Ты писал, что дело важное, вот я и приехал, — сказал Юрий, весело улыбаясь.

— Важнее не бывает, — подтвердил Мишель. — Слушай, Юрка: здесь полно девиц, одна другой лучше, и во всех я влюблен.

— Для поэта такое весьма полезно, — вполне серьезно отозвался Юрий. — Необходимо тренировать душу, как бы возлагая на нее различные ноши. Чем тяжелее ноша, тем мощнее душа и тем мелодичнее вопли, которые она испускает из себя при этих упражнениях.

— Ты становишься теоретиком, — заявил, смеясь, Мишель.

* * *

Два года, с четырнадцати до шестнадцати лет, Мишель обучался в Благородном университетском пансионе в Москве, где бабушка Арсеньева сняла квартиру и тем самым поместила внука в тот самый цветник кузин, о котором только что шла речь между братьями. Юрий Петрович время от времени появлялся в Первопрестольной — Мишель проводил с ним время, гулял, показывал свои рисунки и сочинения, чему бабушка не препятствовала. С зятем она предпочитала в таких случаях не встречаться: как бы ни были тесно они связаны деньгами и заговором, но подобные встречи обоим стали бы в тягость.

Единственный разговор произошел между ними на шестнадцатом году Мишеля, весной 1830 года, когда по приказанию государя был закрыт Благородный пансион, переименованный отныне в гимназию. Юрий Петрович желал бы, чтобы его сын продолжал образование — хоть за границей; но тут уперлась бабушка.

— У меня два внука, Юрий Петрович, не забыл ты этого?

— У вас, многочтимая Марфа Посадница, два внука, и этого я не забыл, — ответил Лермонтов, пожалуй, резковато, — да у меня всего один сын.

«Марфа Посадница» поджала губы. Юрий Петрович глядел на нее неприязненно и вдруг поймал себя на том, что менее всего нравится ему в теще ее неожиданный расцвет. До пятидесяти лет рослая, грубоватая с виду госпожа Арсеньева все ходила в дурнушках: некрасивой была невестой, неприятной супругой, властной, несимпатичной, увядшей матерью… и вдруг, сделавшись бабушкой, достигла своего настоящего призвания. Она превратилась в красивую, величественную старуху.

Прежний белокурый красавчик Юрий Лермонтов, напротив, изрядно растерял свое обаяние. Утрата жены оставила на его лице отпечаток вечной растерянности, бедность проложила под глазами морщинки озабоченности, густые белокурые волосы поредели, отступили со лба, но и лоб, открытый таким образом, не выглядел умудренным — всего-навсего плешь заядлого неудачника.

Он еще пытался настаивать на своем.

— Разве не можете вы взять за границу обоих внуков, коль скоро вам необходим запасной вариант — на случай смерти Мишеньки?

Коснулся больного. «Марфа Посадница» крепче стиснула губы — точно кровавая нитка пробежала по ее напудренному лицу.

— Вот что, Юрий Петрович, ты особо не рассуждай. С Мишей видишься — что тебе еще надобно? Юра желает послужить отечеству, его мечта — стать военным; а тут и пансион как назло закрыли. Поедем в Петербург, Юрку определим в школу гвардейских подпрапорщиков, а Мишель пусть пока поправляет здоровье… В Москве только девок на выданье откармливать, а настоящая служба — в Петербурге.

Так и не переспорил ее Юрий Петрович. Расстались в худом мире, который лучше доброй ссоры.

Еще одно обстоятельство, которое ставило Юрия Петровича в тупик, была глубокая, сердечная привязанность между сводными братьями. Сам Лермонтов, подобно многим другим дворянским отпрыскам, рос в окружении множества братьев и сестер, но никогда не встречал он подобной дружбы. Началась она с самого появления на свет Юрочки. И хоть Мишеля все обожали, и хоть нянчились с больным мальчиком, как только могли, и баловали его, и тискали, и потакали во всем, а все-таки никто не полюбил кривоногое золотушное дитя с красными веками так искренне, такой всеобъемлющей любовью, как этот несмышленый младенец, неведомо как зачатый. Юра потянулся к нему сразу, всем своим существом, и Мишель — чуткий, как его мать, в младенческие годы словно бы состоящий из одной только музыки, — отозвался на этот призыв.

За минувшие годы ничего не изменилось. У Юрки оказался на редкость счастливый нрав, все его любили, стоило только с ним познакомиться. Разумеется, бабушке было обидно прятать от мира такого чудесного внука. И вместо того, чтобы скрыть второго Машиного мальчика в Тарханах, не выдавая тайны его существования никому, даже родне, вдова Арсеньева начала опасную игру: время от времени вывозила с собой Юрочку, называя его прилюдно «Мишелем».

Мальчишки скоро привыкли и к этой игре, находя ее замечательной. Их простодушно путали — люди, как не без удивления установили братья, совершенно не наблюдательны. Даже родня. Они не замечали даже того, что у братиков разный цвет волос.

Довольно было светлого клока на лбу темноволосого Мишеля, чтобы тот сошел за белокурого в глазах постороннего наблюдателя.

У Юрия Петровича хватило сдержанности не спросить Мишеля — не завидует ли он красавцу-брату. Возможно, думал Лермонтов, Мишель лучше многих, если так умеет любить.

Лермонтов расстался с сыном весной 1830 года, и больше они не виделись: холера разлучила их навек.

Бабушка не хотела отпускать Мишу на похороны в Кропотово — и опасно ехать из-за болезни, да и родня там не слишком жалует отпрыска Арсеньевой. Считают Мишу «неблагодарным», «неудачным сыном». Но тут Юра вступился, и братья наперебой стали умолять бабушку позволить Мише проститься с отцом. На несколько дней Юрий заменил Мишеля в Москве, усердно появлялся повсюду с бабушкой, а вечерами зевал над любимым Мишиным Байроном.

Мишель вернулся из Кропотова печальный, сдержанный и в глубине души — разъяренный. Перешептывания родни: «тот самый» — «где?» — «вон там стоит» — «неприятный» — «небось в мать уродился — до чего некрасив…».

— Разве что пальцем не показывали, — признался он Юре, ежась при одном только воспоминании. — Бабушка, конечно, была права…

— Нет, — возразил Юра. — Ты ведь не мог не проститься с ним.

Мишель скрипел зубами и целый день ходил мрачный — сочинял стихи. Потом успокоился.

Потеря отца еще больше сблизила братьев: теперь они остались в равном положении, оба были отныне только внуками Великой Бабушки — и никем более. Вот тогда-то Юра и заговорил о своем желании сделаться офицером.

Мишель скривил физиономию, когда брат поделился с ним мечтой.

— У тебя замечательная наружность, Юрий: ты как будто рожден для того, чтобы сделаться офицером, носить некрасивый мундир какого-нибудь заштатного полка и являться единственным его украшением.

— Скажешь! — засмеялся Юрий.

— Я буду поэтом, — объявил Мишель. — Наша словесность так бедна, что нет ничего проще, чем сделаться в ней светилом первой величины…

— А Пушкин? — возразил Юрий.

Мишель чуть раздвинул брови, и от этого движения лицо мрачного карлы озарилось улыбкой.

— Пушкин-то один, и превзойти его я не намерен, а все прочие мне, разумеется, и в подметки не годятся… Возьму за образец Байрона и Шиллера, переделаю их на русских лад, добавлю от себя — вот и готов великий российский стихотворец Мишель Лермонтов! Гляди, еще и тебя прославлю…

Бабушка дала себя уговорить и согласилась продолжить обучение внука — теперь уже не Мишеля, а Юрия — при условии: Юрий будет называться «Михаил Юрьевич» и никогда, даже намеком, не раскроет своей тайны.

— Держись, Петербург! — сказал Мишель, хохоча и тиская брата. — Ты с саблей, я со стихами — вдвоем мы будем несокрушимы! Другие в одиночку мучаются, а мы будем грызть карьеру вдвоем, авось успеем быстрее прочих.

Юрий сказал озабоченно:

— Мне тоже придется кое-что сочинять… вдруг попросят экспромт написать?

— Любой подпрапорщик в состоянии состряпать вполне приличный мадригальчик, — сказал Мишель. — Не вижу трудностей.

Юрий фыркнул, чрезвычайно похоже подражая Мальчику — терпеливой старой лошади, при помощи которой мальчиков учили ездить верхом, когда они были малы.

— А ты к тому же не «любой», — добавил Мишель, подталкивая брата кулаком. — Ты особенный.

* * *

Из бесчисленных молодых родственниц и подруг, наезжавших в Середниково каждый день (все они, независимо от степени родства, назывались кузинами), Мишель Лермонтов избрал Сашу Верещагину своим искренним другом и в нее одну не был роковым образом влюблен. Саша была высокая, с русскими покатыми плечами, удлиненным лицом и высоким, немного узковатым лбом. В Петербурге такая барышня отличалась бы желчностью и имела бы бледно-зеленый цвет лица, напоминающий о болотных невских водах; слишком длинная и узкая талия делала бы ее малопривлекательной, а красивый рот вытягивался бы уныло и менее всего вызывал бы желание приложиться к нему страстными устами. Но, по счастью, Саша Верещагина росла в Москве, и потому губки держала она бантиком, беленькое личико ее было подкрашено акварельным румянцем, и вся ее фигурка, хоть и хрупкая, не казалась ни печальной, ни кисленькой: здравомыслящая московская барышня, любительница киселей и кулебяк.

Саша была старше Мишеля на целых четыре года. Она обладала чудесным умением дружить — невзирая на разницу в летах и даже на то, что Мишель изо всех сил тщился выглядеть мужчиной, опасным соблазнителем.

Зато других кузин и подруг Миша Лермонтов решительно не щадил. Летом 1831 года он был влюблен сразу в Аннет Столыпину, Варю Лопухину и Катю Сушкову. Для каждой страсти имелись у него особенные декорации, и он как будто находился внутри непрерывно сменяющих друг друга драматических пьес. Вся эта тайная жизнь кипела и переполнялась мириадами многозначительных событий прямо перед глазами у ничего не подозревающих старших родственников. А внешне жизнь протекала совершенно обычно, с визитами, гуляниями, верховыми прогулками и богомольями, представлявшими, помимо некоторой духовной пользы, дополнительный повод для пикника.

Мишель был слегка разрываем между двумя легендами о собственных предках: когда он видел кузину Варвару, ему хотелось думать о своем происхождении от таинственного испанского герцога Лерма, воображаемый портрет которого Мишель написал красками; но в присутствии англоманки Катерины Черные Очи он разом делался наследником шотландского барда Фомы Лермонта, ученика и возлюбленного фей.

Варвара ужасно волновала его воображение: в ней Мишель угадывал нечто роковое, печальное, и при одной только мысли о грядущей судьбе этой немного грустной, всегда ласковой девушки сердце молодого человека окончательно утрачивало покой. Он явственно различал роковые признаки в изогнутой линии ее нижней губы, в тонких, изломанных, точно готические арки, бровях, в тяжелых бледных веках. И в уме Мишеля, покуда он вел вздорные разговоры за чаем, непрерывно складывалась пьеса.

Младший кузен Аким, десятилетий ребенок, усаженный — по случаю летнего приволья — за один стол со взрослыми, болтал ногами и слишком сильно дул в блюдечко, отчего чай разливался. Тетушки всполошенно кудахтали, обучая беспечного Акима хорошим манерам; добрая Варя улыбалась чуть сонно, не столько Акиму, сколько «вообще»: теплому дню, пылкому боку начищенного самовара, ерундовой болтовне Мишеля. А над левой бровью Вареньки чуть подрагивала родинка, и Мишель понимал, что сходит с ума.

— Вот удивительное свойство чая, — говорил Мишель, тоже невольно принимаясь, в такт Акиму, качать ногой (бабушка Арсеньева, по счастью, этого не заметила), — что если разлить его на бумагу, она делается коричневой. А в Китае есть и зеленый… И вот представьте, кузина (и бабушка), китайские модницы пользуют чай для притирания лиц.

— Неужто тоже зеленые становятся? — попалась бабушка Арсеньева (возможно, из желания угодить внуку, но может быть, и по простодушию).

— Басурманы, одно слово! — подтвердил Мишель, подражая кому-то из московских легковерных старушек.

Аким расхохотался неприлично и был выведен из-за стола, а Варя, еще раз дрогнув родинкой, проговорила:

— Вечно ты выдумаешь! Никакие не зеленые — в Кунсткамере в Петербурге есть портреты…

— Да, — перебил Мишель очень дерзко и сделал подвиг: вскинул на Варю взгляд и поглядел на нее прямо, в упор, — и на тех портретах у всех на лице слой пудры в палец толщиной, а зубы черные…

— Ой! — пугались легковерные московские старушки.

— Это потому, что они гнилые, а чтобы не видно было, что гнилые, то и здоровые зубы замазывали черной краской… и когда пили чай, то краска с зубов растворялась и чай тоже делался черным…

Бабушка Арсеньева чуть стукнула ложечкой о стол, и Мишель чутким музыкальным слухом мгновенно уловил этот сигнал — прекратить, но остановиться уже не мог…

Он даже сам себя понимал сейчас с трудом — язык молол невесть что, помимо разума; там, в далекой, сумрачной, инквизиторской Испании, происходили сразу все шекспировские пьесы, самые ужасные и кровавые, какие только можно вообразить.

Медленно ударял колокол, звук его плыл по знойному воздуху, раскаляя и еще более сгущая его; колокол, предвестник несчастья! Белые камни, впитавшие жар полуденного солнца, окружены слабым дрожанием воздуха. В окне мелькнул тонкий профиль, окутанный черной кружевной мантильей, вдруг стала заметна — и тотчас пропала узкая ручка. Толстые густые решетки лежат на окне без стекол, дурманяще пахнут тяжелые розы.

«Ее» Мишель видел, хоть и сквозь преграды, но довольно отчетливо: ее чувственный рот и девственный взор словно бы противоречили друг другу; под навесом мантильи сокрыта была родинка, но Мишель знал о ее присутствии.

И постоянно рядом с «нею» присутствовал «он». «Его» Мишель видеть не мог — зато хорошо ощущал все его чувства и побуждения. Отвергнутый миром стройный юноша — должно быть, он нехорош собой… или нет, напротив, чрезвычайно хорош, в испанском духе, с тонким нервным лицом, с горящим роковым черным взором… Найденыш, безродное созданье, осмелившееся полюбить…

Острая боль пронзала сердце Мишеля. Игла была столь тонкой, что не оставляла ни следов, ни раны, даже кровь не проступала, но боль — боль была почти невыносимой, до крика.

— Нет уж, бабушка, извольте слушать! — с хохотом буянил он. — Если бы у нас в моде было мазать зубы черным…

— Мишель, — тихо вмешалась Варя, — в самом деле, кузен, вы почти невыносимы…

Он тотчас остановился, словно бежал, наклонив голову бараном, и влетел в новые ворота…

Разговор перешел на другую тему — Мишель, временно растерявшийся и замолчавший, утратил власть над умами. Но тетушки недолго торжествовали победу: как нарочно, заговорили о Кате Сушковой — точнее, об ее дяде, которого откомандировали нынешним годом в Витебскую губернию производить следствие об убиении жидами христианского ребенка. Дело тянулось с мая 1828 года и конца-краю ему видно не было. Тетушки все решительно были настроены против жидов, и — пока безродный найденыш томился, как бы стремительно и в легкой растерянности водя вокруг себя очами: кто бы могли быть его истинные родители? — за столом говорилось:

— Жиды — навроде цыган: жиды велели распять Христа, а цыгане выковали для того гвозди…

— И ведь не первый случай: им для обрядов нужна кровь христианского младенца, без того князя тьмы не увидать…

— А я не верю, чтобы они это сделали, — заметила Варя.

Мишель пустил в нее тайный взор: Варвара — истинный ангел! В чем, впрочем, никогда не было сомнений.

— Я тоже не верю, — заявил Мишель и потащил к себе блюдце с вареньем. Две осы поднялись и возмущенно улетели, а одна, наиболее упрямая, поехала к Мишелю вместе с вареньем. — Я вот, бабушка, сейчас осу съем, чтобы вас убедить…

— Батюшка! — вскричала Елизавета Алексеевна. — Да это уж совсем немыслимо! Миша, да как ты себя ведешь!

— А вот стану конногвардейцем, — сказал Миша, искривив губы в ехиднейшей улыбке, — так еще и не так себя вести буду! Как наеду в Москву со своими шпорами и всеми своими манерами, так произведу там фурор во всем курятнике! — Он изобразил кудахтанье, не слишком искусно. — Это в Петербурге конногвардейцев как грязи, а в Москве они все завидные женихи.

И — о, дерзец! о, неслыханно! — чуть подмигнул, надеясь, что Варя этого не увидит.

Нахальное подмигиванье адресовалось Эмилии в мантилии… но исходило не от романтического найденыша, а от кого-то иного… от злого, неумолимого поклонника, который замыслил разрушить счастье Эмилии… обесчестить ее… похитить… Изломанная бровь и родинка над нею — предвестники несчастья, равно и тяжелый колокол в тяжелом испанском воздухе…

Еврей! Мишель чуть не вскрикнул. Разумеется, все эти разговоры об убиении христианских младенцев — полная чушь; но коль скоро нельзя тотчас поехать в Витебск и гордо потребовать освобождения невинно оклеветанных, то можно хотя бы в мечтах за них заступиться…

Положим, еще старый еврей может быть с недостатками… скуп, разумеется, и богат — чрезвычайно. Но дочь его, с огромными черными глазами, со смуглым румянцем, с гибким полным телом, — та иная: мечтательная на восточный лад и наполненная желанием любить. У красивых женщин нет ни нации, ни религии, ни сословия; они просто красивые женщины — чудная душа в прелестной оболочке. Пленив мужчину, она покорно пойдет за ним, куда он позовет ее, — как Евгения у Шекспира…

Гордый испанец, христианин, узнает о себе, что он — найден в лохмотьях на ступенях церкви, никому не нужный младенец… Да и к тому же… да, он рожден от еврейки! А тот старый еврей, кого он презирал как низшее существо, — тот отец его…

Мишель едва не заплакал, едва ему представилось все это. Стихи вскипали в уме, рвались на бумагу, чувства переполняли сердце; он вскочил, пробормотал извинение вкупе с благодарностью за чай и приятное общество — и выбежал из-за стола.

Бабушка проводила его спокойным взглядом.

— Миша — сочинитель, — заметила она невозмутимым гоном. — Должно быть, стихи в уме сложились, надобно записать.

— Балуете вы его чересчур, Елизавета Алексеевна, — осмелилась одна из тетушек, за что была вознаграждена многопудовым взором, поджатием губ и безмолвным постукиваньем ложечки о край блюдца.

— Надобно и баловать, — отрезала она в конце концов. — Может быть, кого-то баловство и испортит, да только не моего Мишу. Более доброй и честной души вы в целом свете не сыщете.

И обвела взором по очереди всех собравшихся: не найдется ли такого, кто осмелился бы возразить ей.

* * *

Возражала Катя Сушкова — но не бабушке, а своей подруге, Саше Верещагиной:

— Он — жестокий, злой! Но, быть может, Мишель мучим несчастливым роком, подобно мне?

— Да уж это почти точно, — соглашалась Саша. Она и знала Мишеля, и совершенно не знала его: он не поверял ей всех своих фантазий.

Катя, с гигантскими черными глазами, с невероятной косищей, не имела тем не менее экзотической наружности: еще одна сдобная московская барышня, в меру мечтательная, в меру остроумная, большая любительница мазурки и вальса (но особенно — мазурки).

Английское входило в моду; Мишель решительно отстаивал перед всеми Байрона и Шекспира: с этого началось его новое знакомство с Катей.

Прежде они встречались в Москве. Обе барышни-подружки обращали на некрасивого подростка внимания не больше, чем на вешалку, да и обходились с ним как с вешалкой: во время прогулок поручали ему следить за их перчатками и шалями, которые Мишель постоянно терял. Катя полагала, что Мишель из безнадежной любви к ней попросту ворует ее перчатки и складывает их у себя в каком-нибудь особом комоде, где поливает слезами; однако Мишель действительно сеял их, где только мог, отчасти с досады.

В Середникове Катерина застала совершенно иного Мишеля. Испанские страсти были тогда в разгаре; но поскольку источником этих страстей отчасти являлся Шекспир, то разговор сразу пошел об английском.

Мишель находился в саду, возле наполовину засохшей старой яблони, и выискивал в горячей траве паданцы, когда две барышни возникли перед ним — точно соткались из благоуханного полудня, два прелестных воздушных видения: беленькая, невесомая Саша и чернокосая, пышная Катя.

Мишель сразу выпрямился, дабы скрыть истинное свое занятие, и принял суровый вид.

— Не правда ли, — сказал он, — все эти нынешние попытки переделывать Шекспира для наших театров — несусветная глупость?

— О чем ты? — удивилась Саша. — Какие переделки?

Мишель некрасиво сморщился:

— Вам, Александра Михайловна, знать бы, ведь вы в театры ходите…

— Хожу, да дальше «Русалки» не бываю, — засмеялась Саша.

— Охота такую пакость смотреть.

— Оперу не смотрят, а слушают.

— Правильно, потому что смотреть там не на что… и слушать тоже. Размазывают по сцене сопли: ах, утопилась, ах, добродетель… — Мишель чуть сгорбился, прижавшись лопатками к низкому корявому стволу, отчего приобрел невероятное сходство с карлой, злым, уродливым и умным. Красавицы, по-разному наклонив головки в сторону, созерцали его и очевидно ждали продолжения речей.

Мишель сказал:

— Нет уж, если и был в драматургии гений, так это Шекспир. Разные бездарности считают, что он, невзирая на всю свою гениальность, уродлив, — тут Мишель чуть приподнял верхнюю губу, показывая остренькие зубы, — и нуждается, мол, в переделке, дабы не оскорблять чувства зрителей. Но гений не может оскорблять чувства. Разве что зрители лишены их и заменяют истинное чувство рефлексами, вроде голода и жажды, что выливается в питие шампанского и лихорадочное поедание пирожных прямо в ложах…

Саша, смеясь, пронзила себе грудь несуществующим кинжалом, но на Катерину эти речи произвели совершенно противоположное действие: ее черные глаза вдруг затуманились какой-то мечтой, и она тихо проговорила:

— Да, это верно…

Глазки Лермонтова блеснули, словно в уме его молнией пронеслась мысль: моя!

— Шекспир очень правдиво показывает страдания, которыми наполнена жизнь человеческая… — добавила Катя.

Бабочка пролетела над цветами и на миг устроилась отдыхать на Катином платье, а затем, словно поняв свою ошибку, панически снялась с места и исчезла среди деревьев.

— Для чего Господь создал нас юными и прекрасными, если впереди ждет нас скорая смерть и безобразная, печальная старость? — добавила Катя, провожая бабочку глазами. — Я иногда представляю себя в гробу… молодой. Моя мать умерла совсем молодой… Она и родилась в гробу — знаете? — это ли не предвестье вечной печали… Бабушка моя долго не могла разродиться моей матерью и наконец впала в летаргию. Ее сочли умершей и уже положили в гроб, когда вдруг, при чтении Псалтири, ножка стола подломилась, гроб выпал, и мнимая покойница тотчас очнулась и родила… Вся жизнь бедной матери моей прошла в невыносимых страданиях, и когда настал час отойти ей в мир иной, она скончалась в чужом доме, где некому было даже подержать ее за руку, принять ее последний вздох…

И пока звучал рассказ, огромные черные глаза Катерины наполнялись невероятными слезами, и слезы эти дрожали, тщась не излиться на румяные щеки, и в них дрожали отражения плодовых деревьев и огромных клумб, неухоженных и оттого еще пышнее заросших цветами…

О, Катю не хотелось жалеть, как мечталось жалеть Вареньку. Мишелю не хотелось выступать в роли Катерининого если не спасителя, то, во всяком случае, уязвленного состраданием обожателя. Напротив, Катю Сушкову хотелось мучить, быть холодным, отстраненным, едва ли не наблюдателем собственных действий. И что с того, если это мучительство Кати причинит боль и самому инквизитору! Пусть…

— Между нами есть, должно быть, некоторое сходство, — заметил Мишель нарочито холодно. — Вы потеряли мать, я — отца… поскольку мать я потерял еще прежде, едва ли не при моем рождении.

По лицу Катерины пробежала легкая тень зависти: Мишелю довелось страдать больше. Он усмехнулся — пусть.

— Впрочем, я совершенно спокоен и доволен жизнью, — добавил он с кажущимся бессердечием. И перевел глаза на дерево. — Здесь я некогда был счастлив, я любил… Вам, должно быть, смешно? — Он устремил на них злой взгляд. Довольно им считать его за дитя! Коль скоро потеря почти десятка перчаток не вразумила их, придется прибегнуть к словам. — Да, я любил, любил почти три года, любил сперва тайно, а после и явно… Под этим деревом она призналась мне в ответном чувстве, а после…

— Что? — спросила Саша, потому что Мишель замолчал.

— Дерево засохло! — ответил он и скрипуче засмеялся. — Как и любовь моя, как и все прочее! Как и мы все засохнем, рассыплемся горсткой праха — да стоит ли унывать об этом, ведь всякий год из семечек проклевываются новые деревья… Да только я хотел бы, если мне суждено умереть раньше тебя, кузина, чтобы ты похоронила меня именно под этим деревом… Прах к праху — смерть к смерти — одиночество к одиночеству… Это было бы только справедливо.

— Ладно, — буднично обещала Саша.

А Катя воскликнула:

— Я тебе совершенно не верю! Все ты выдумал, Миша!

Он деланно пожал плечами:

— Дело твое…

И удалился.

* * *

— Из Мишеля будет поэт, — говорила Саша тем же вечером, сидя с подругой в комнатах у раскрытого окна.

— Почем ты знаешь?

— Он доверял мне кое-что из написанного… Вот увидишь! Нужно все листки хранить, которые он исписывает, с годами это будет большая ценность.

Катя не успела ничего ответить — в окно влетел камушек с привязанной к нему четвертушкой скверной серой бумаги.

— Что это? — Катя развернула листок, чувствуя втайне, как замирает в ней сердце. И точно, это оказались стихи, посвященные «Черноокой»: они были холодны и жестоки, поскольку являлись признанием в не-любви. Между строк отчетливо читалось желание мучить и страдать, и Катерина, изливая из своих «звездочных очей» воспетый поэтом пламень, невольно стиснула листок в пальцах.

— Дай посмотреть!

Катя на миг отвела руку от подруги, пристально глянула ей в глаза:

— Обещай, что не будешь смеяться!

— Не буду!

— Нет, поклянись! Саша, умоляю, не смейся!

— Не стану, ты меня знаешь. Катя! Дай.

Она решительно взяла Катерину за руку, расправила ладонь и извлекла из плена пальцев смятый, истисканный листок.

Прочла несколько раз, расправила. Волнение наполнило весь мир, и все струны эфира затрепетали, и лето сделалось точно рояль, растревоженный вальсом: предчувствие любви, предчувствие поэзии — вкупе с несомненным запахом тетушкиных чайных роз, чуть более резким, чем хотелось бы в такую ночь…

— Ну что ж, — сказала Саша, — поздравляю! Кажется, тебе дан свыше дар — производить молодых людей в поэты и вдохновлять их на бумагомарание! А там, глядишь, будет что на старости лет почитать. Вот сделаемся обе бабушками — кхе-кхе! — засядем в вольтеровских креслах, обложимся подушками, мопсами и альманахами… кхе-кхе… «Помнишь ли Мишеля, Катерина?» — «Которого?» — «Который схоронен под засохшей яблоней… Кажись, вот его стишки в старом альманахе пропечатаны…» — «Это про пламень глаз моих? Кхе-кхе, а где же мой лорнет?» — «На что тебе лорнет, ты и с лорнетом слепее курицы…»

— Противная! — Катя набросилась на подругу, и обе затеяли страшную потасовку, где в ход пошли подушки, веера и даже мокрый букет, вырванный из вазы.

— Что там у вас происходит? — раздался у двери голос тетушки Катерины Аркадьевны.

Обе девушки разом застыли.

— А? — очень естественным, спокойным тоном отозвалась Саша. — Ничего. Кажется, летучая мышь залетела.

— Вот вздор! Здесь нет летучих мышей.

— Значит, летучая кошь, — сказала Катя, и обе девушки подавились смехом.

— Баловницы! Спать немедленно — полуночницы! — строго приказала тетушка Катерина Аркадьевна.

— Да мы спим, — притворно зевнула Саша, вслед за нею зевнула и Катя. А потом обе зевнули в самом деле…

Всеми отвергнутый, безнадежно влюбленный в обреченную Эмилию, еврей-христианин-испанец мгновенно перенесся в Россию, чтобы обернуться русским юношей, дворянином, измученным тиранией отца и избранной им девушки; а сквозь этот сплав образов прорастал еще несчастный, всеми преданный горбач Вадим, сменивший — ради мести — ненужную свободу (и дворянский титул) на рабство у заклятого врага своего; все они легко и чрезвычайно дружно уживались в одном Мишеле, любимом внуке, любимом брате, любимом кузене… Перед сном он представил себе вдруг разбойничий костер в лесу и все обездоленные порождения собственной фантазии, сидящие возле этого костра: бродяги, изгои, не находящие себе пристанища, непрерывно кочующие в уме одного-единственного юноши. Случись со мной что, подумал Мишель, и они никогда не найдут своего крова…

Он привстал на постели, смял и отбросил одеяло — то-то раздолье комарам, прицельно летавшим по комнате.

— Клянусь вам! — прошептал в темноту Мишель. — Клянусь, вы обретете свой дом в моих писаниях, и не одна чуткая душа обольется слезами, читая о ваших страданиях…

И так, в слезах, он заснул, воображая меч у себя под рукой и пистолет под подушкой.

Мишель был пробужен солнечным лучом и козой, которая всунула морду в окно и пыталась сожрать из-под щеки спящего угол подушки. Молодой человек открыл глаза и встретился с вертикальным зрачком и желтым выпученным шаром. Жесткая борода затряслась, коза получила от Мишеля кулаком по носу, мекнула и скрылась.

Мишель сел. Радость наполняла его. Катя с Сашей, должно быть, уже прочитали стихи. Интересно, что они скажут? Он быстро записал то, что ему приснилось — новое стихотворение с благодарностью к девушке, которая пусть не поняла, но сделала вид, будто понимает поэта. Не перечитывая, скатал их в комок и босиком выбежал в сад.

* * *

Кузина Аннет Столыпина была младше Лермонтова на год. Как все Столыпины — высокая, еще не оформившаяся девочка с ясными глазами. Ей он даже голову морочить не мог и в своих мечтаниях представлял наряду с Сашей Верещагиной в образе чудесной, нежной, отзывчивой сестры, земного ангела. Рядом с Аннет Мишель ощущал себя не безобразным карлой, на свою и чужую беду умеющим страстно любить, но лишь некрасивым, испорченным и опасным — вроде горбача Вадима.

Аннет глядела так доверчиво, когда старший кузен поверял ей некоторые важные тайны — о преходящести земной красоты, о волнении сердца, которое начинается вместе с весенним половодьем, о пении жаворонка в небесной вышине (не удивительно ли, что птица запела тотчас в тот самый миг, когда Аннет закончила свою песню?)… На смуглой, тронутой загаром — несмотря на перчатки, зонтики и прочие предосторожности — руке девочки красовался бисерный браслетик, совершенно девический, сплетенный какой-нибудь дружественной мастерицей из девичьей. И едва Мишель глянул на этот браслетик, обвивающий тонкое запястье, как что-то оборвалось у него в груди, он задохнулся и почти до крови закусил губу, чтобы не разрыдаться. В чистых линиях руки и острого девического локотка таилась могущественная притягательная сила — и тем страшнее была она, что сама носительница ее даже не подозревала о существовании чего-либо подобного.

Аннет говорила захлебываясь:

— И тут гувернантка Марта Стефановна как придет, как скажет строго-престрого: «Я запираль в сахарниц ди муха… Кто мух выпускаль, тот сахарниц таскаль…» Выпускаль-таскаль! Ты слушаешь, Мишель? Это ведь невозможно! Выпускаль-таскаль!

Жаворонок то принимался петь, то исчезал в сияющей лазури. Усадьба высилась за садом, надежный дом в классическом стиле, с бельведером, колоннами и всем прочим, что положено, и одуряюще пахло летом, а на заднем дворе, должно быть, уже раздувают самовар…

Мишель снова глянул на браслетик кузины, и снова прежнее чувство вонзило в него все свои когти. Он понял, что умрет, если не завладеет этой вещицей, и потому пал на колени и закричал:

— Аннет, умоляю — вы можете сделать для меня важную вещь!

— Ой, — удивилась Аннет. — Не рассказывать, как ты вчера съел все теткино печенье, да?

Мишель совершенно забыл про печенье, действительно похищенное им вкупе с Сашей Верещагиной и Катериной Сушковой и съеденное самым злодейским образом. И совесть его даже не шевельнулась при этом напоминании.

— Я знала, но никому не сказала, — добавила Аннет гордо. С нею не поделились, потому что не подозревали о том, что ей известны подробности кражи.

— Аннет, подари мне ту нитку, бисерную, что у тебя на запястье, — сказал Мишель. — Я с колен не встану, пока не подаришь.

— Для чего тебе?

— Подари, иначе украду!

— Не украдешь, я всегда на руке ношу!

— Я с рукой украду… Я женюсь на тебе, чтобы завладеть им… Или руку тебе отрежу…

— Ну тебя! — немного испугалась Аннет, снимая нитку. — Как скажешь — так жить потом не хочется…

Она бросила ему браслетик и убежала. Мишель растерянно следил за тем, как мелькает между стволами белое платье. Ему показалось, что он чем-то обидел ее. Подняв браслетик и повесив его на пальцы, он несколько минут разглядывал его, снова и снова переживая острое ощущение близкой невинности, и тут Вадим впервые открылся своей сестре, ангелу Ольге. Контраст между отчаявшимся горбачом, чья жизнь была посвящена мщению, и кроткой красавицей, угнетаемой злодеем, усугублялся любовью: почти не-братской, почти не-сестринской; это была платоническая привязанность, более крепкая и страстная, чем плотское влечение, и в некоторой степени более запретная…

Чай подали в саду, Мишель явился один из последних, был хмур и сдержан — Вадим, дворянин в обличье раба, сливался с евреем Фернандо, сгусток страдающей, обреченной на гибель плоти, а светозарный ангел в облике любящей девы нес в удлиненных, пронизанных солнцем ладонях фиал со смертью…

— Я считаю русскую еду наиболее здоровой, — сказала бабушка Елизавета Алексеевна. — И ты, Катерина Аркадьевна, меня в обратном не убедишь. Что лучше хорошей рассыпчатой каши? А курные пироги? А наши ягодники?

Другие тетушки пытались возражать, приводя в пример каких-то французских поваров, но все это не являлось для Елизаветы Алексеевны ни малейшим авторитетом.

— Баловство! — отрезала она.

Мишель вдруг вступил в разговор:

— Нет уж, бабушка, пища должна быть изысканна, в этом и смысл ее — а не просто в грубом насыщении.

— Смысл пищи в том, чтобы доставлять нам здоровье, — отрезала Елизавета Алексеевна. — Что до удовольствий, получаемых от пищи, — про то и отец Евсей говорил, что все оно бесовское…

— Это потому, что отец Евсей получает удовольствие не от брашен, а от пития, — отозвался Мишель.

Отец Евсей, местный священник, слегка грешил винопитием, что, впрочем, ничуть не убавляло ему авторитета у прихожан. Напротив — мужички толковали, что батюшка «не гордый, коли не брезгует», и всегда в трудных случаях шли к нему за разрешением от сомнений.

Елизавета Алексеевна хлопнула ладонью по столу:

— Да что ты, батюшка, в самом деле!

Мишель чуть пожал плечами и послал бабушке обольстительную улыбку, от которой «Марфа Посадница» тотчас растаяла.

— Неужто Мишель у нас гастроном? — удивилась Саша Верещагина. — Вот бы никогда не подумала!

Светозарный ангел с фиалом смерти в дланях застыл в воздухе, как бы в нерешительности болтая над головами собравшихся очаровательными босыми ножками.

— Уж я в еде разборчив! — сообщил Мишель.

Катя передвинула глаза, мелькнули синеватые белки, порхнули густые ресницы.

— А вот мне, Миша, показалось, что ты что угодно горазд слопать… Это потому, что ты еще растешь, — сказала Катя. — Когда человек растет, ему нужно много кушать. Мы вот с Сашей уже вполне старые и кушаем мало, а тебе пока что требуется…

Мишель побагровел.

— Я в свои шестнадцать пережил столько, что иному восемнадцатилетнему не снилось! — резковато проговорил он. — И прошу мне на возраст не указывать.

— Мы не возраст указываем, — заметила Саша, — а только на аппетит. Должно быть, в прошлой жизни ты был волком.

— Или вороном, — подхватила Саша.

— Ну, вороном — это жестоко, — упрекнула ее Катерина. — Положим, орлом. «Где труп, там соберутся орлы».

Мишель сказал:

— По-вашему, Катерина Александровна, я до того прожорлив и неразборчив, что могу и на труп позариться?

— Можешь! — дерзко ответила Катя.

— С меня хватит, — объявила Елизавета Алексеевна. — Миша, заканчивай чай и выходи. Сил нет слушать, что вы тут такое говорите. А ты, Александра, могла бы и пример подать. Ты старше.

— Вы, бабушка, сами невыносимы — разве можно девушке говорить, что она кого-то старше, — сказал Мишель.

— Я что думаю, то и говорю, и не ты меня учить будешь, — ответила бабушка. — Брысь!

Мишель встал, подчеркнуто вежливо поклонился и удалился от стола. Бабушка проводила его обожающим взором.

— Вишь, орел да ворон, — проворчала она себе под нос. — Жениться бы ему, что ли…

* * *

Стороннему наблюдателю могло бы показаться, будто на конную прогулку отправляются всего шесть человек: Мишель, Аннет, Катя с Сашенькой и Варвара со своим братом Алексеем, который приехал в Середниково на пару дней и, по обыкновению, чуть загостился.

Но такое виделось лишь благосклонным тетушкам, провожающим молодежь умиротворенными взорами. На самом деле эти шестеро были окружены толпой невидимых постороннему взгляду призраков, вполне осязаемых и даже в некотором роде определяющих и поведение, и образ мыслей молодых людей. Были здесь и Эмилия, и Ольга, и Фернандо, и Вадим, и Ноэми, и даже Ада (она же — Ангел Смерти) — словом, как выразилась бы бабушка Арсеньева, «разбойничья шайка в полном собрании».

Присутствие столь важных и мрачных персон отнюдь не омрачало настроения Мишеля — он сыпал остротами и экспромтами, иногда с самым серьезным и хмурым видом, что ставило в тупик собеседников; и лишь когда до них доходил смысл сказанного и они принимались хохотать, Мишель словно бы взрывался: взмахивал рукой и заливался отрывистым, как будто злым смехом. Все эти экспромты казались верхом остроумия, но почти мгновенно забылись.

Забрались далеко, за поля, в холмы, впереди уже показалось Большаково — резиденция блистательной Черноокой Катерины; но туда решили не ехать: больно уж нудные тетки у Кати.

— Они никогда не упустят случая напомнить мне, что я живу у них из милости, точно безродная сирота, — говорила Катерина. — Сколько слез я выплакала — разумеется, тайно! — печалясь над своей несчастной долей! Утрата родителей, а потом еще и бесконечные попреки жестокой родни… Что же удивительного в том, что больше всего на свете я полюбила танцы? Только среди посторонних, на балах, в вихре мазурки и поклонников, пусть и глупых, могу я забыться! Так и живу в раздвоенности: днем плачу, а вечером — танцую и смеюсь! Всяк, со мною незнакомый, решил бы, что я беспечна и всегда весела, но это совершенно не так…

Большаково, таким образом, осталось позади, и кавалькада устремилась в другую сторону. Несколько малых, смирных русских речек бежали по полям, окруженные скромным веночком незабудок, и Катя, сорвав цветок, сказала между прочим:

— Когда я впервые выехала, у меня было прелестное платье: белое с узором из таких цветков… Я танцевала, и кавалер спросил меня, каково название цветов, что украшают мой туалет. Я сказала — «не забудь меня». Он засмеялся и ответил, что такое название излишне — забыть меня невозможно…

Мишель чуть скрипнул зубами, но Катя этого «не заметила»: была занята — окидывала окрестности задумчивым взором прекрасных черных глаз.

«„Разумеется, она не для тебя, жалкий, всеми отверженный горбач!“ — с горечью подумал Вадим. И Фернандо подхватил: „Возможно ли, чтобы она была с тобою счастлива? Кто ты? Никто… Между тем как она… она…“»

Ангел Смерти дружески вмешался в разговор — голос ее прозвучал так спокойно и ласково, что оба разнесчастных персонажа мгновенно улетучились и остался один только Мишель, милый кузен множества славных московских кузин.

— Вон там, кажется, хорошее место, под ивами — передохнем, — сказала Саша Верещагина.

Пока устраивались, пока лошади пили, а молодые люди гуляли по траве и учились плести венки — время шло. Тут заодно выяснилось, что никто не прихватил корзину с провизией, хотя Мишель мог бы поклясться: была корзина! Ее загодя еще приготовили по велению тетушки Катерины Аркадьевны. Да и бабушка Арсеньева не отпустила бы внука на голодную смерть.

Поначалу Мишель подумал, что обознался и корзина где-то прячется. Он так и спросил:

— А где наши большие коробки с едой?

Пошарили вокруг — нету. Как такое могло случиться? Почему нету? Стали выяснять: кто должен был взять запас. В конце концов, свалили все на ничего не подозревавшего Алексея Лопухина. Тот, будучи старше прочих, спокойно принял вину на себя и добродушно улыбался в ответ на все упреки. Мишель чуть не плакал с досады: он был голоден просто как зверь. Бездомный нищий Вадим, коему доводилось голодать и похуже, сейчас куда-то отлучился и не захотел утешить своего сочинителя и собрата. (Это ли не коварство людское!)

Немедленно скакать обратно в Середниково никто не захотел, и Мишель (обиженный и голодный) остался с прочими. Так минул обеденный час; только к вечеру возвратились и сразу бросились к столу. Подавая уже остывшие пирожки, няня Лукерья с какой-то особенной укоризной покачивала головой, а Саша с Катей переглядывались и тайно прыскали.

Будь Мишель постарше и поопытней, он счел бы такое сочетание пантомим подозрительным, однако чувство голода пересилило все остальные. Схватив пирожок, он отправил его в рот и, еще жуя, уже потянулся за следующим.

Лукерья махнула рукой, утерла лицо фартуком и удалилась.

— Тропический кочегар, — сказал Мишель, провожая ее глазами.

Катя засмеялась, но как-то уж слишком весело: Мишель заподозрил неладное — над его шуткой она бы так не хохотала; должно быть, имелось что- то еще.

— Оставь, Миша, — сказала Саша Верещагина, — довольно.

Она отобрала у него пирожок.

Мишель побагровел.

— Ты что?.. — начал он с набитым ртом, но Саша разломила пирожок пополам, и оттуда высыпались опилки.

— Погляди сперва, что ты ел!

Мишель поперхнулся:

— Я?

— Кулинар! — хохотала Катя. — Гастроном! Слопал пирожок с опилками и даже не заметил!

Мишель переводил взгляд с одного лица на другое, в попытке выяснить, кто из присутствующих участвовал в заговоре, а кто удивлен. Разумеется, ангел Варенька ничего не знала… как и Алексей. Это все Катька задумала. А Александра (новое доказательство коварства женской природы, даже у самых лучших из наследниц Евы!) ей помогала. Небось вдвоем соблазнили Лукерью напечь этакой пакости и подсунуть.

Не заметив ни в ком сочувствия, Мишель вскочил, уронил стул, выкрикнул: «Вы!.. Вы!..» — и опрометью бросился бежать. Вслед ему летел хор девичьих голосов, распевающих:

Возвращайся к нам назад, Ты получишь мармелад! Возвращайся к нам назад, Ты получишь шоколад! Воротишься или нет, Мы дадим тебе конфет!

Мишель вбежал к себе в комнату, заперся и после этого огляделся по сторонам, тяжело дыша, — как бы пытаясь выяснить, не ворвался ли вслед за ним враг и не ждет ли его под кроватью засада. Все было тихо. Девицы попели-попели, посмеялись (над ним, конечно!) и успокоились.

Мишель уселся на кровать, опустил лицо в ладони. Так-то они его поймали! Сперва заставили голодать, потом подсунули пироги с опилками… Ничего, он отомстит… Постепенно лицо, скрытое в ладонях, разглаживалось, с него уходили морщины страдания, на губах зарождалась лукавая улыбка.

* * *

Мишель оставил свой добровольный затвор на третий день. Явился как ни в чем не бывало.

— Мы уж думали, ты болен, — заметила при его появлении Аннет.

— Я и был болен, — ответил Мишель.

— А теперь здоров?

— А теперь совершенно здоров, — сказал он и, по обыкновению притянув к себе вазу с вареньем, зачерпнул большой ложкой.

Катя находилась у себя, в Большакове, под пятой у деспотической (нудной) тетушки. Весть о чудесном выздоровлении Мишеля достигла ее с курьерской скоростью, и к вечеру уже и Катерина, и Александра находились в Середникове. Мишель встретил их небрежно, запустил в Катю комком серой бумаги — там находилось очередное стихотворение, на сей раз довольно жестокое: о скорой старости, которая вот-вот настигнет девицу, ибо та уже близка к роковому возрасту двадцать лет (после чего, очевидно, и начинают дряхлеть члены и угасать некогда сияющие очи).

Катя прочитала стихотворение прямо при авторе. (Мишель героически вынес это испытание.) Затем подняла глаза на поэта.

— Что ж, это только справедливо, Мишель, — проговорила она. — Движение нашей жизни — от рождения к могиле, так Господом установлено, что красота увядает и после наступает смерть. Однако я этого не боюсь… Да и любой, кто в Бога верует, не станет такого бояться, ведь смерть — это только переход, а после уж настанет иная жизнь, вечная.

— А вдруг в этой вечной жизни ждут вечные муки? — спросил Мишель, криво улыбаясь.

— Будем уповать на милосердие Божье, — отозвалась Катя и вздохнула. — Вот я грешу, все вожусь с моими волосами — какие они чудные… Пока ты болел, Мишель, у нас в Большакове были гости, и я поспорила за обедом с одним старичком, князем, что у меня на голове нет ни единого накладного волоса. После обеда девицы стали распускать мою прическу и всю мою косу растрепали. Я выдержала сие испытание стоически, хотя они пребольно дергали, пытаясь сорвать мнимый шиньон… Так и осталась стоять, покрытая волосами, точно святая Агнесса…

Святая Агнесса мгновенно нарисовалась в мыслях Мишеля: раздетая на потеху толпы язычников дева-христианка, прекрасная, как заря, распустила свои пышные волосы, которые послужили ей одеждой и сокрыли ее тело от жадных взоров… Было ли так с Эмилией, когда злодей похитил ее, велел сорвать с нее одежды?..

Нет, Фернандо поспел раньше. Один удар кинжала — и жизнь Эмилии оборвалась. Она осталась чистой, нетронутой — навеки!

— Какое кокетство! — сквозь зубы проговорил Мишель. — «Святая Агнесса»!

— Лучше скажи — какая жадность, ведь я поспорила с князем на пуд конфет… Завтра их доставят в Большаково, и клянусь, Мишель, я поделюсь с тобой, если хочешь!

«Вот цена крови, — подумал Мишель со страшной, тоскливой горечью. — Цена чести! И она могла заплатить ее!..»

— Ладно, тащи свои конфеты, — милостиво позволил он.

— Вот и помирились! — обрадовалась Ада — Ангел Смерти.

— А мы и не ссорились, — высокомерно оборвал Мишель. И тут же совсем другим тоном предложил: — А пойдемте нынче ночью на старую мыльню. Там развалины, и луна будет полная… явится призрак.

— Почему ты уверен, что будет призрак? — удивилась Саша.

— Потому что в старой мыльне, да еще в полнолуние, да если верно заклясть — непременно явится призрак. «Стой! Кто ты? Объявись!» — Как Тень Отца в «Принце Датском».

— Я не пойду, — сказала Аннет, подходя к разговаривающим. Ее преимущественно заинтересовал пуд конфет, но и насчет призрака звучало волнительно.

— Юной деве там делать нечего, — объявил Мишель важно, — хотя как раз тебе, Аннет, там было бы безопасно, ведь ты еще совершенно невинна.

— В то время как мы запятнаны преступлениями! — подхватила Катя. — Непременно пойдем!

— Вот и хорошо, — сказал Мишель таинственно и удалился.

Они встретились за час до полуночи, скрытно от теток, и пробрались в сад, для чего девицы воспользовались окном.

— Так даже лучше, — одобрил Мишель. — Когда имеешь дело с силами зла, нужно выходить через окно.

— Я знаю заговор, — похвалилась Катя. — «Встану не утром, выйду из дома не дверью…»

— Отлично! — перебил Мишель. — Только сейчас не читай. Силы тьмы пробудятся раньше времени.

Подбадривая и стращая друг друга, они крались по саду, и бледные тени крались по их следам.

— Я раз видала во сне суженого, — шептала Катя. От волнения она не могла молчать и тянула бесконечную нить рассказа о том, как ей присоветовали наговорить на зеркало и положить под подушку, а среди ночи явился к ней человек и преподнес хрустальную собачку со словами — «смотри не на дар, а на его значение».

— И каково значение хрустальной собачки? — спросил Мишель чуть презрительно.

— Не то важно, — отмахнулась Катя, — а что мне через месяц действительно повстречался человек, и он подарил мне такую собачку и именно с этими же словами.

— А ты мне раньше ничего не рассказывала! — удивилась Саша.

— Потому что у меня с тем человеком ничего не вышло, — объяснила Катерина. — Он старый, скучный, небогатый… и к тому же совершенно не собирался на мне жениться.

— Словом, суженый-ряженый хоть куда, — подытожил Мишель.

Катя надулась и замолчала.

Развалины старой мыльни находились неподалеку от Чертова моста, поближе к речке. Здесь тянуло сыростью, тиной — как в погребе или внутри бочки. Лягушки вдруг прекратили свою торжествующую песнь — не то испугавшись близости предполагаемого призрака, не то пресытившись любовью. Поначалу девицы не обратили внимания на это обстоятельство, но Мишель не позволил им пройти мимо столь важного признака:

— Слышите? Вся природа замерла в ужасе ожидания…

Саша остановилась. Лунный свет рассеянно бродил по ее бледному лицу.

— Ну вот признайся, Миша: ты ведь все выдумал?

— Ничего я не выдумал, — торжественно произнес Мишель, прикладывая руку к груди. — Но вы поклянитесь молчать обо всем, что здесь увидите!

— А что мы увидим?

— Герцога Лерма!

— Это невозможно… — сказала Саша, чувствуя, что слабеет.

— А вот и возможно! Молчите теперь…

Он вышел вперед и несколько секунд стоял, вглядываясь в темноту, после чего громким голосом призвал:

— Герцог Лерма! К тебе взывает твой потомок — явись!

Ничего не последовало. Ветерок пробежал в кустах и стих. На луну наползло облачко, но вскоре скрылось, и снова темные развалины и несколько старых деревьев с громадой Чертова моста за ними были освещены ровным серым светом.

И вдруг из развалин выступила человеческая фигура. Саша ахнула и закрыла рот рукой, а Катя, побелев так, что черные глаза ее словно отделились от лица, чуть шагнула вперед и протянула к фигуре руки.

Мишель с еле заметной усмешкой наблюдал за девушками. Что они теперь скажут?

На миг фигура явила себя почти полностью. Видны были рваные кружева вокруг шеи, унылое длинное лицо с испанской бородкой и обведенные темными кругами глаза, глядевшие с мрачной угрозой. Замогильный голос прошептал:

— Ты звал меня?

— Ай! — завизжала Саша и пустилась бежать.

Катя стояла на месте, точно прикованная. Призрак пошатался немного, а после качнулся назад, и развалины поглотили его.

Катя повернулась к Мишелю с безмолвным вопросом. Мишель пожал плечами, взял ее за холодную руку и повел прочь.

Ему хотелось сказать что-нибудь ехидное, вроде: «Это тебе не хрустальная собачка», — но он понимал, что любые слова разрушат зловещую торжественность момента.

Катя вдруг принялась отчаянно дрожать, всем телом прижимаясь к провожатому. Мишель обнял ее за плечи, с острым наслаждением ощущая их наполненность, теплоту.

— Тихо, тихо, — пробормотал он, мимоходом целуя ее то в висок, то куда-то в ухо. — Ну, Катя… Катюша….

Она, казалось, не замечала того, что он делает. И только возле самого дома она отстранилась — но не затем, чтобы быть подальше от него, а лишь для того, чтобы лучше разглядеть. В темноте, после пережитого, Катерина видела не мальчика-карлу, не юного поэтика с его мятыми стишками о «звездочных» глазах и скорой роковой развязке всех жизненных страстей, — нет, перед ней стоял печальный, таинственно-прекрасный потомок благородного испанского герцога Лерма. Она читала сейчас в лице Мишеля все то, на что так явственно намекали его стихи. Он был почти прекрасен в эти мгновения… и он, должно быть, сильно любил ее!

Губы его дрогнули, глаза на миг сверкнули — невыносимым огнем, — и он проговорил:

— Прощай, Катерина… Помни эту ночь — и никому о ней не сказывай.

Он вырвал свою руку из ее холодных пальцев и убежал. Ночь растворила его…

— Никогда, — прошептала Катя, уставившись в то место, где только что он был.

Ей стало холодно, она обхватила себя руками, запоздало вспоминая прикосновение ладоней Мишеля. И неожиданно поняла: даже загробное явление герцога Лерма было пустяком по сравнению с видением того Мишеля, который только что стоял перед ней, — последнего в роду, отмеченного печатью рока, — гениального…

— Никогда, Мишель, никогда, — твердила Катя. — Не забуду, не предам… брат мой! Истинный брат мой!

* * *

— Юрка, ты здесь?

— Где мне быть? — отозвался недовольный голос.

— Я поесть принес… Совершил кражу, она же похищение со взломом. Лукерья завтра ругаться будет.

— Так тебе и надо.

Юрий зажег свечу. В развалинах старой мыльни он уже обустроил себе небольшое гнездо: постелил одеяло, прилепил две свечки к камню. Когда огонек затеплился, сделалось уютно, точно в спаленке.

— Как есть ты будущий офицер, то готовься к походной жизни заранее, — сказал Мишель, пробираясь среди камней и валяющихся бревен ближе к брату.

Юрий лениво махнул ему рукой. Бороду и круги под глазами, нарисованные углем, он уже вытер, но теперь и рубашка, и руки, да и лицо его были перепачканы.

— Куда ты такими руками есть тянешься? — возмутился Мишель.

— Да ладно тебе, — сказал Юрий. — Как есть я будущий офицер, то и такое лишение, как грязные руки, как-нибудь переживу…

Мишель уселся наконец рядом.

Юрий вытащил из корзины яблоки, целый пирог и целую связку баранок.

— Все, что удалось схватить, — сообщил Мишель, устраиваясь рядом. И тоже взял баранку.

В прожорстве братья друг другу совершенно не уступали, и скоро от похищенного осталось несколько крошек, да и то — лишь тех, что затерялись в складках скатерти.

— Ну, каков я был? — поинтересовался Юрий.

— Ужасен! Прекрасен! — ответил Мишель. — У меня мороз пошел по коже, как в первом отделении «Датского принца».

— Бабушка будет ругаться, как узнает, — задумчиво проговорил Юрий.

— Может, и не узнает…

— Она «Датского принца» ненавидит…

— У ней на то есть основания. Верно ведь, что дед наш отравился, когда был в костюме Могильщика?

Юрий пожал плечами:

— Говорят, так и было…

— «Датский принц» довлеет над нашим семейством, — произнес Мишель. — Но я не стану ради этого страшиться Шекспира или не любить его! В моей будущей пьесе непременно будут Могильщики, целых двое. И тоже погибшая девица, и речь над ее хладным трупом…

— Сперва запиши все это, — сказал Юрий.

— И запишу! — Мишель вскинулся, но тотчас погас. — Непременно запишу, — повторил он, уже спокойнее, тише. И хмыкнул: — Девиц ты напугал изрядно.

— Которую больше?

— Больше, наверное, Сашеньку… Но Катя после того сама ко мне прижималась и вся дрожала.

— Это и была твоя цель? — спросил Юрий. — Чтоб Катя прижималась и дрожала?

Мишель покосился на него:

— Хоть бы и так…

— Подождал бы пару лет, они без всяких призраков начнут и прижиматься, и более того…

— Мне сейчас надо, — сказал Мишель. — И через пару лет, конечно, тоже. Я думаю — никогда не жениться. Интересно покорить женщину, а не жить с ней и не угождать ей.

— Это ты откуда вывел?

— Будто ты сам так не думаешь…

— Я об этом и не думаю, — сказал Юрий. — Я стану офицером, нацеплю вот такие эполеты, каждый размером с блинную сковороду, выучусь танцевать мазурку, хоть и с хромой ногой, — и готово дело! Стихи, залитые шампанским, в пылу мазурки шпоры рвут прелестный подпрыгивающий подол, в дружеском кругу — скабрезные истории… Словом, настоящая жизнь!

— Я это вставлю в какую-нибудь пьесу, — сказал Мишель.

Юрий беспечно махнул рукой:

— Да вставляй на здоровье! Только читать после не давай.

— Ну вот еще! Я на театр отдам. Хочу, чтоб вся Москва видела и слышала, и весь Петербург — тоже… Хочу погрузить весь мир в свои фантазии!

Юрий зевнул и смутился:

— Устал… Прости.

— Ты один приехал? — спросил Мишель.

Юрий сонно засмеялся:

— С верным человеком. Как бы я один Середниково нашел?

— А где этот верный человек? Он, должно быть, голоден…

— Он? Голоден? — Юрий выглядел возмущенным. — По-твоему, я оставил бы Митрофана голодным, когда он мне так помог? Отдал ему все припасы — он сейчас спит…

Юрий кивнул куда-то в глубину развалин. Митрофан был его личным крепостным, согласно распоряжению бабушки, и в первую очередь отвечал за то, чтобы «тайный внук» не сломал себе где-нибудь шею.

— Хорош верный человек, все слопал, — фыркнул Мишель.

— Я ему сказал, что у меня еще есть, — объяснил Юрий.

Мишель блаженно потянулся, сидя на камнях.

— Повезло, что ты уже в Москве. Я без твоей помощи оказался бы как без рук.

— Почта — полезное татарское установление, — объявил Юрий. — Так утверждают певцы славянской вольности, противники заимствований у немцев.

— Откуда ты-то это знаешь?

— Пока тебя не было, книжку читал. — Юрий показал растрепанный том, из тех, которыми Мишель интересовался, покуда находился в Благородном пансионе.

— Вечно выберешь самый скучный, а после говоришь, что от чтения скулы сводит. Почитал бы что-нибудь интересное.

— Что? — изумился Юрий. — Твоего Байрона? Он меня чуть не убил.

— Это потому, Юра, что книги нужно использовать по назначению. Если бить ими по голове, то можно и убить, особенно Байроном, коль скоро он такой толстый…

— Давай уж лучше про твоих девиц, — предложил Юрий и обрадовался, увидев, как лицо Мишеля подобрело. — Я видел двух… Та, с черными глазами, — очень красивая.

— Эта? Мисс Иссушенное Сердце, она же — Мисс Пуд Конфет. Я хочу ее мучить.

— Зачем? — поразился Юрий.

— Затем, что она сама этого хочет. Она мне вчера сказала: «Я люблю только то, что в трауре».

— А Варвара Лопухина? Ее ты больше не любишь?

— Варя — истинный ангел, без притворства! — убежденно проговорил Мишель. — Ее я буду любить идеальной любовью — до конца моей жизни…

— Она, кажется, хорошая.

— Очень хорошая.

Они замолчали. Ветер бродил по рощам, трогал листву, морщил поверхность воды в речке, далеко внизу, под Чертовым мостом. Свечка погасла как раз в тот миг, когда первые лучи солнца начали прощупывать воздух над горизонтом — нет ли препятствия к их торжественному появлению над землей…

* * *

Лето тянулось бесконечно — и вдруг явило признаки своего близкого окончания; но и после того, как эти признаки сделались очевидными, оставалась еще целая вечность времени. Молодые люди как будто вообще не верили в то, что осень может настать. Одна только мудрая бабушка знала это наверняка и в один прекрасный день распорядилась:

— Пока стоит погода — сходим-ка на богомолье в Лавру; а то после зарядят дожди — ни помолиться, ни отдохнуть, одна только мысль останется, как бы не простудиться до смерти.

Решили непременно идти пешком, как настоящие пилигримы; для бабушки заложили карету, чтобы та ехала потихоньку впереди, а заодно везла с собой припасы.

Мишель, расставшись с Юрием, как-то заново понял, что сильно скучаег по брату; но это чувство пряталось очень глубоко, за целым ворохом фантазий, мечтаний, впечатлений. Юра уехал наутро того же дня, и бабушка действительно не узнала о проделке внуков. Она всегда боялась, когда они оказывались вместе в Москве, поскольку оставалась вероятность, что посторонний человек застанет их обоих одновременно.

Предстоящее богомолье обрадовало и развеселило Мишеля: новое приключение и все девушки будут. Набожность совершенно не умаляла в них склонности радоваться жизни и веселиться по любому подвернувшемуся поводу.

Выходить нужно было рано утром, и потому Катю, любительницу поспать, пробудили на рассвете громкой песней: под ее окнами весело прогорланили английский куплетик про «black eyes», и раз, и другой, и третий, покуда — вот кокетка! вот гримасница! — не вынырнула из окна, выставив одно круглое, очень белое плечо и громадную массу ужасно черных волос.

— В рыцарском замке по Катиным косам забрался бы, как по лестнице, пригожий кавалер, — сказал Алексей Лопухин, брат Варвары. — Ну а в наших скромных российских условиях — разве что пара каких-нибудь заблудившихся жучков…

— Нахалы! — отозвалась Катя, исчезая в окне.

Дни стояли благодатные, теплые и ласковые; лето прощалось с молодыми людьми, а они как будто даже не подозревали об этом: шли, болтая и смеясь. Бабушка то и дело выглядывала из кареты, и тогда Мишель, прибавляя шаг, равнялся с ней; благословив «ребенка» и поцеловав его в любимый лоб, старушка снова устраивалась на сиденьях, а Мишель возвращался обратно к друзьям.

Он никогда не стыдился показывать свою любовь к бабушке и друзей приучил уважать это.

Верст за пять до обеденной станции или до ночлега высылали «передового» — одного из бабушкиных людей, верхом на лошади, чтобы квартирмейстер распорядился насчет обеда, чая или постели.

На четвертый день впереди показалась Лавра — золотым и белым видением рукотворного рая среди райских деревьев. Трактиры поблизости были полны народа, но бабушкин человек не оплошал и все устроил: уже готовы были постели, и согрета вода, и поставлен самовар. В тесноте смешивались между собой самые разные люди; как ни старались важные шелковые барыни не задевать болтливых баб из простонародья, но здесь это оказалось невозможно. Впрочем, молодых людей последнее обстоятельство не слишком заботило, только Мишель был недоволен — не хотел запачкаться.

Сменив в трактире запыленное платье на свежее, они поспешили в монастырь.

Был уже вечер; солнце ярко горело на главках. Звонили к вечерне. Взад и вперед ходили монахи, ни на кого не поднимая глаз, и их длинные одежды шумно шуршали; служки, проходя, толкали богомольцев с таким важным видом, словно в том и состояла их работа.

Возле ворот толпились нищие; чуть в стороне бранились двое увечных, отталкивая друг друга от мешка с тускло звенящими медными монетами. «Вот создания, лишенные права требовать сожаления, ибо не имеют ни одной добродетели, — и не имеющие ни одной добродетели, ибо никогда не встречали сожаления», — подумал Мишель. (Или Вадим.)

Какая-то низенькая, сухонькая старушка с раздутым животом и выставленными из рукавов руками, похожими на грабли, уставилась на девушек, тихо подходивших к воротам. Сарафан нищенки, перевязанный под мышками, представлял собой собрание отвратительных лоскутов; круглые глаза казались слишком маленькими для серых, точно припорошенных пеплом орбит: они так подпрыгивали, что, казалось, грозили вывалиться наружу.

Мишель на мгновение встретился с ней взглядом и содрогнулся всем своим естеством: взор старухи не имел ничего человеческого. Если бы на других планетах, где-нибудь на Марсе или Венере, обитали бы живые существа, то и они не были бы так чужды обычному, нормальному человеку.

Вспомнилась одна из долгих, старательно произносимых проповедей отца Евсея, который убеждал прихожан в том, что «и полный пьяница, даже и утративший, по вашему мнению, человеческое обличье, все-таки являет подобие Божье и заслуживает от вас хотя бы малого уважения». В советах отца Евсея имелась определенная мудрость: Мишель собственными ушами слышал, как одна прихожанка похвалялась другой: перестала-де видеть в муже свинью — и он, глядишь, и сам перестал разводить свинство… «Мало же человеку надо», — заметил тогда Мишель, про себя.

Но как ни старался он применить поучение премудрого отца Евсея к тому, что видел сейчас, — ничего не выходило.

Катя ежилась и отводила глаза; только Варя Лопухина подошла к слепенькому старичку с плоским, красным, как будто обожженным, лицом и положила несколько мелких монет в его деревянную чашечку. Вслед за Варей дали денег и остальные.

Старичок закрестился меленько, наугад покрестил перед собой воздух и начал кланяться: «Дай вам Бог счастья, деточки, а вот намедни тоже проходили здесь молодые господа, озорники, — посмеялись над дедушкой, наложили полную чашечку камушков. Господь с ними!»

— Помогай, Господи! — очень серьезно, подражая какой-то важной богомольной барыне, сказала Катя Сушкова и чуть не расплакалась.

Мишель внимательно посмотрел на старичка, на Катю. Нищие завораживали его. Они и похожи, и не похожи были на тех персонажей, что перемещались по его уму, почти поминутно волнуя и будоража кровь. Возле дерущихся, к примеру, Мишель приметил еще одного, совсем молодого, с лицом просветленным. Он глядел на своих ссорящихся товарищей и едва не плакал.

Мишель быстро подошел к нему.

— Ты отчего не участвуешь в дележке?

Он ожидал нравоучения или какого-нибудь простого, чистого ответа, но ясноглазый нищий вдруг дернулся и злобно проговорил:

— Я расслабленный…

Мишель еще раз внимательно посмотрел на него и отошел, не подав ничего.

Варя замегила это и захотела исправить ошибку, но Мишель удержал ее.

— Не ходи к нему — он злой.

— Как ты можешь судить! Он ведь несчастный…

— Был бы счастливый — огнем и мечом прошел бы землю. Говорю тебе, он злющий.

Но Варя, ангел земной, все-таки подала «злющему» монетку.

«Стоят ли все они твоего сострадания! — подумал Мишель. — Да и есть ли вообще смысл в том, чтобы сострадать людям — вот так, со стороны, проливая над ними слезы? Должно быть, то удел возвышенных натур, чья молитва слышна у Бога. Но как быть тем, чья жизнь отравлена злобой, и людской, и собственной? Отчего, к примеру, я не ощущаю в себе никакой жалости? У меня сердце не сжимается, слезы на глаза не выступают… Когда старичок говорил, Катя чуть не плакала. А Варя… Но Варя — ангел, она самого Демона заставит вспомнить любовь… Нет, таким, как я, досталось иное — жалеть деятельно, без участия сердца и без пролития слез, например подняв мятеж или отменив казнь… Или вовсе никого не жалеть!»

С этим он решительно, мрачно вошел в храм и погрузился во внимательную тишину богослужения.

* * *

Мишель не только ел, что попало, не глядя, — он и стихи записывал на чем попало: на клочках бумаги, на земле, на мятых салфетках… Оттого Катя с Сашей ничуть не удивились, заметив на стене монастыря нацарапанное углем стихотворение: знакомая рука, знакомый слог. Обнявшись и чуть раскачиваясь, девушки начали читать вслух, немного гнусавя и нараспев, подражая бродячим исполнителям кантов:

У врат обители святой Стоял просящий подаянья Бедняк иссохший, чуть живой От глада, жажды и страданья.

— Как это хорошо! — сказала, обрывая пенье-чтенье, Саша.

— Ты находишь? — Катерина метнула в нее быстрый взгляд. И продолжила, с преувеличенным чувством:

Куска лишь хлеба он просил…

Они дочитали стихотворение до конца, замолчали. Еще раз перечитали, про себя. После Катя сказала:

— Я схожу за бумагой, надо переписать, не то потеряется.

— Все-таки хороши стихи, правда? — подхватила Саша.

— Хороши или не очень, а потеряться им не нужно, — решила Катя. И добавила: — Они ведь мне посвящены, и я этого никогда не забуду.

Мишель вынырнул из-за угла монастырской ограды, точно призрак. На мгновение обе девушки испугались и отшатнулись, потом Саша, взявшись за грудь, тяжело перевела дыхание.

— Ты нас когда-нибудь угробишь своими появлениями!

— В каком смысле? — осведомился Мишель.

— В том смысле, что ты нас напугал… — ответила Саша, вздыхая.

— Я слушал ваше завывание моих стихов, — сказал Мишель. — Романсик так себе получился, да и исполнение немного подкачало. А слова — недурнецкие.

— Где ты набрался таких выражений? — удивилась Саша. — В людской?

— Я сочинитель, я должен подслушивать удачные выражения где угодно, чтобы потом обрабатывать их в своих произведениях, — объявил Мишель с важным видом.

Катя подошла к нему поближе и серьезно проговорила:

— Я тебя, Мишель, очень благодарю за такое посвящение. Поздравляю: ты так быстро и из самых ничтожных происшествий извлекаешь милые экспромты…

Он сморщился с таким видом, как будто похвала доставляла ему страдание, поскольку хвалили его не за то и не в тех выражениях. Но девушки этого не заметили.

— Когда-нибудь те, кого ты воспел, будут гордиться тобой! — добавила Саша.

— И ты? — спросил Мишель.

— Мы обе, — подхватила Катя, — но только со временем, когда из тебя выйдет настоящий поэт…

— С тех пор, как я полюбил, я — поэт, — объявил Мишель. — А я люблю одно чудесное создание — люблю уже давно, уже три года или более того, хоть это, может быть, и смешно звучит кое для чьих ушей…

— В таком случае, можно ли узнать, — осведомилась Катя, немного уязвленная, — есть ли предмету твоей давней любви хотя бы десять лет и может ли она читать твои стихи, хотя бы по складам?

Мишель пожал плечами и гордо удалился…

Часть четвертая

Глава седьмая ОБОЛЬЩЕНЬЯ СВЕТА

— Лермонтов! — закричали в первых рядах уже строившегося эскадрона. — Лермонтов! Бабушка!

Царское Село поутру — блистательно; здесь всегда много золота, на решетках садов, на куполах и крестах церквей, на гусарских эполетах; и осень здесь настает раньше и длится дольше — разумеется, куда более золотая, нежели в суконном Петербурге.

До падения листьев Елизавета Алексеевна проживала на даче в Царском, с таким расчетом, чтобы «заветный» эскадрон проходил как раз мимо ее окон. В городе у нее была квартира, всегда открытая для молодых людей — друзей внука.

Соскучившись, она являлась прямо в полк и подъезжала на старой карете, которая бренчала при каждом движении, запряженной пожилыми лошадьми, от возраста тощими, и тут гусары принимались кричать: «Бабушка, бабушка!», пока из строя не выскакивал на отличнейшей лошади сам Лермонтов. Подлетев к карете, он поднимал своего Парадира на дыбы и хохотал из поднебесья, в то время как бабушка, крестясь и сердясь, пряталась в карете: она, конечно, знала, что внук не упадет — он недурно ездил верхом, да и Парадир отлично выезжен, — но все-таки всегда опасалась и потому предпочитала не видеть выходку внука.

Успокоившись, Лермонтов гарцующим шагом приближался к карете, наклонялся в седле и всовывал голову.

— Ну что ты, в самом деле, — укоризненно шептала бабушка и, совершенно понизив голос, добавляла: — Юрочка…

Она целовала его в лоб и крестила, а после, выглядывая до самых плеч, принималась крестить мелкими крестиками и прочих гусар, и каждый начинал чувствовать себя «внучком», втайне размякая и умиляясь.

Хорошее время — счастливый возраст, когда почти не задают друг другу вопросов и мало интересуются подробностями чужой семейной истории; довольно лишь того, что видно собственными глазами: добрый малый этот Лермонтов, похабник и сквернослов, буян отчаянный, любитель и ненавистник женщин: одних красавиц порицает за то, что дают, других — за то, что не дают, а вообще же, кажется, для него «женщина» и «давать» представляются одним и тем же…

Бабушке про это знать, разумеется, не обязательно; а по рукам ходили списки непристойнейших стишков, кое-как сляпанных, но популярных ради запредельных непристойностей, в них содержавшихся. «Лермонтов» — был мужская тайна среди молодых офицеров; ни сестры, ни жены, ни матери ни строки, им написанной, не читали, хотя все до единой знали об их существовании.

Знал Мишель, живущий то в Тарханах, то на бабушкиной квартире: хмурый, потаенный. Несколько раз между братьями проходил разговор насчет поэзии.

— Ты хотел, чтоб я умел слепить мадригальчик, — напомнил как-то раз Юра. — Я от тебя кой-чему научился… Я даже гекзаметром теперь могу — и сплошь о дурном и дурными словами!

— Вот будет история, если мои стихи вообще запретят, всем скопом! — фыркнул Мишель. И скроил неприятную физиономию, изображая некое брюзгливое (и, несомненно, высокопоставленное) лицо, беседующее с дочерыо-девицей: — «Это который? Лермонтов? Пьяница и сквернослов? Ой — фу-фу- фу — изъять, не давать…» — «Ах, папенька, ну что-о вы, у этого Лермонтова такие дивные, сериозные, религиозные пиесы…» — «Религиозные? У Лермонтова? А ну, немедленно дай сюда — где ты достала эту гадость?!»

— У нас как-то раз подсунули гусару Н. вместо водки чистой воды в стакане, — задумчиво проговорил Юра и возвел глаза к нему, как бы в молитвенном раскаянии. — Он, бедняга, от неожиданности чуть не умер…

Мишель подтолкнул его кулаком:

— Ты небось сам и подсунул…

— А? — Юра очнулся от раскаяния. — Может, и я, — рассеянно сказал он и почесал голову. — Мое дело — изводить гусаров родниковой водой, а твое — проделывать то же самое с благонамеренными людьми при помощи поэзии…

— Глупо устроен человек, если до сих пор никто про нас не догадался, — сказал Мишель.

— Глупо, — подтвердил и Юра. — Мы с тобой, думаю, можем запросто и вместе повсюду появляться, никому в голову не придет заподозрить.

— Нет уж, давай хоть немного соблюдать осторожность, — возразил Мишель. — Бабушка заповедала, и пока жива — дай ей Бог сто лет прожить! — огорчать ее не станем.

— А ее никто и не огорчает… Лично мне такая игра очень даже нравится, — объявил Юрий. — Ты что сейчас пишешь? Про своего Демона?

— Может быть, — таинственно сказал Мишель. — Я про него, может быть, всю жизнь буду писать…

— Охота тебе! Лучше бы про баб сочинял что-нибудь эдакое — воздушное…

— «В силах ли дьявол раскаяться?» — проговорил Мишель протяжно. И усмехнулся криво: — Иные девицы в романтической экзальтации полагают, что — в силах, особенно если какая-нибудь привлекательная молодая особа решится пожертвовать собой и полюбит несчастного падшего духа…

— Охота им, — отозвался Юрий очень добродушно. — Когда кругом полным-полно симпатичных молодых гусаров, добродетельных, крещеных, у исповеди и причастия бывающих… и, возможно, готовых жениться.

— А вот, представь себе, охота, — вздохнул Мишель. — Есть такие, которые только тем и заняты, что мечтают. Начнешь волочиться, после наговоришь дерзостей — и тут-то ее разбивает томность, она начинает тебя «спасать» от какого-нибудь ею же вымышленного демона…

— Бабы, — подытожил Юрий, махнув рукой в безнадежности.

В довершение всех различий между братьями, Юрий вырос немного выше Мишеля, и оттого разница в возрасте — год с малым — окончательно изгладилась, по крайней мере, зрительно. Но и будучи выше Мишеля, Юра оставался маленького роста, и на рослом, красивом Парадире смотрелся совершенно как кошка на заборе, вцепившаяся в свой насест отчаянно выпущенными когтями. (Роль когтей играли — зрительно — шпоры, хотя замечательному Парадиру от всадника шпорами никогда не доставалось.)

— Я думаю, ты оттого непристойности сочиняешь, что желаешь форсировать «гусарскость», — сказал Мишель.

Юрий посмотрел на брата с подозрением:

— Сейчас нравоучение начнется?

— Скорее, поучение… Я о тебе много думаю. И о гусарах — тоже.

— Благодарю за заботу.

— Не благодари… коль скоро ты — это я.

— Так, да не так, — не согласился Юрий. — Хоть круг общения здесь совсем другой, чем в Москве… Но все равно находятся люди, которые делают замечание: «Как ты переменился, Мишель, по сравнению с Москвой… Был серьезный, всегда такой грустный, много читал — хоть Байрона вспомни (а его действительно было многовато! — добавлю от себя), а нынче тебя не узнать, пьянствуешь и делаешь глупости…» Кто более философически настроен, прибавляет: «Молодость должна перебеситься». Другие, морального направления, качают головой с укоризной.

— А тебе смешно? — быстро спросил Мишель.

— Конечно!

— Мне, пожалуй, тоже, — сказал Мишель. — И это смешнее всего! — Он откинул голову назад и громко, отрывисто хохотнул, после чего уставился на брата с преувеличенной мрачностью: — А все же выслушай поучение и от меня, если тех не перебивал…

— Я и тебя не перебиваю.

— Молчи! Молчи и внемли, как будто я — Призрак Датского Принца.

(При этом упоминании о Шекспире Юра досадливо поморщился — несколько лет кряду Мишель изводил его английскими шедеврами и даже заставлял изучать этот язык, — а для чего? — и французского довольно!)

— У всякого жизненного состояния есть свое звездное время, свой истинный час, — сказал Мишель. — Быть Царскосельским Гусаром — важная роль, да только она уже сыграна. Целое поколение выросло в легких забавах и дерзких выходках лишь для того, чтобы явить все свои блистательные эполеты, шнуры, ташки с вензелями, кивера, перья и прочую павлинью экипировку в сраженьях против Бонапарта — звероподобного и экзотического, вроде рыцарского Зверя Рыкающего или Ветряной Мельницы, считай как хочешь. Гусарские вензеля схлестнулись с бонапартовскими, создался чудный по красоте и роковым сплетениям узор, а после — разорвался, распался на клочки… Остались только воспоминания, прекрасные, волшебные. Однако нынешние гусары против тех — все равно что Дон Кихот против Амадиса Галльского, если ты понимаешь, о чем я говорю.

— Каждый член твоего рассуждения мне как будто ясен, — сказал Юрий, морща гладкий лоб, — но их совокупность от меня ускользает.

— Не время сейчас быть роскошным гусаром — если говорить кратко, — сказал Мишель. — Война, для которой они создавались, миновала. Вот ты и бесишься, как будто можно воплями, гримасой и непристойностями вызвать из небытия прекрасные призраки былого.

— Загнул и заврался! — заявил Юрий.

— А хоть бы и так, — не стал спорить Мишель. — Кстати, твои творения, особенно те, где нет похабностей, вполне достойны таких призраков… Лучше прочего показывают.

— Что показывают? — насторожился Юрий. Он знал манеру брата: так похвалить, что никакой ругани не нужно.

— Мою правоту! (Юрий оказался прав — Мишель наладился разбранить его…) В тот Звездный Гусарский Час, о котором я трактовал, кто был певцом гусаров?

— Ну…

Отвечать смысла не было — ответ витал в воздухе, демонстрируя обтянутые ляжки, выгнутую грудь и прочие достоинства: Денис Васильевич Давыдов, кто ж еще!

— А теперь?

— Ну…

Мишель облапил Юрия и тряхнул его несколько раз. Юрий безвольно тряхнулся.

— Теперь — ты, Юрка!

Явилась скомканная тетрадь — где только прятал!

— Я твои стихи списал, чтобы с тобой их разобрать… Да нет, это не твои кошмарные — сам знаешь что, — которые так поражают, что поэтических достоинств уже не надо, это серьезные стихи, на смерть товарища…

В рядах стояли безмолвной толпой, Когда хоронили мы друга, Лишь поп полковой бормотал, и порой Ревела осенняя вьюга…

Друг мой! Что это за «поп-полковой»? Ты хоть вслух это прочитывал?

Мишель поднял на брата ясные глаза. Юрий хмурился, силясь не заплакать. Наконец он выговорил:

— Ты его не знал…

— Кого?

— Егорушку Сиверса… Того, кто умер…

— Я не о Сиверсе — парня жаль, кто спорит, да и хороший, должно быть, человек был! Я о стихах твоих говорю… И что за вьюга тобой описана? Как она могла реветь «порой»? И почему поп «бормотал»? Разве на отпевании «бормочут»? Оно на то и отпевание, что — поют… Разве батюшка пьян был?

— Нет, но…

— Слушай дальше, — беспощадно сказал Мишель.

Кругом кивера над могилой святой Недвижны в тумане сверкали; Уланская шапка да меч боевой На гробе дощатом лежали…

Это хорошо — но дальше!

И билося сердце в груди не одно, И в землю все очи смотрели, Как будто бы все, что уж ей отдано, Они у ней вырвать хотели!

Юра! Сколько же сердец у каждого в груди билось? Жаб туда, что ли, вы понапихали, что они скакали и бились? О чем ты пишешь?

— Отдай, — сквозь зубы проговорил Юрий и потянулся за тетрадкой.

— Не отдам, потому что там и хорошие строки есть…

— Отдай, не то поссоримся!

— Ты, Юрка, слишком близко к сердцу берешь… Знаешь, в чем общность военных и девиц? И те, и другие всегда ходят стайками, шушукаются по углам и списывают друг другу в тетрадки разные стихи по случаю… Твоя пьеса вполне достойна такой тетрадки — она только моей поэзии недостойна…

— Может, и я твоей поэзии недостоин, — проворчал Юрий.

— Нет, Юрка, ты — всего достоин, и моей поэзии, и моей фамилии, вообще — всего…

Они помолчали немного, потом Юра сказал:

— Хочешь выпить? Я знаю, где бабушка домашнюю наливку прячет, еще тарханскую. У нее бутылок сто, наверное, схоронено — я по одной таскаю, чтобы она не сразу приметила…

Вскоре после этого разговора Мишель уехал в Тарханы и засел там — сочинять, пить парное молоко и заново набираться здоровья после гнилого Петербурга; бабушка страшно боялась, как бы столичный климат не повредил Мишеньке.

— Один Бог знает, отчего покойный государь основал город в таком гибельном месте! — сокрушалась старушка. — Здесь любой комар ядовит, вон как у меня от укуса нога распухла… — С этим она указывала на несокрушимо тяжелый подол своего черного платья. — А что бы Петру Алексеевичу стоило — поставил бы свою крепость подальше от болот, где-нибудь на хорошем, сухом месте… Хоть бы у Луги, там такие луга хорошие — мне помещица Лыкова сказывала…

Мишель от души смеялся и целовал старушке ручку:

— Вы, бабушка, государственный ум! Опоздали родиться…

— А я и не отказываюсь! — не дала себя смутить бабушка. — Я бы и не то еще государю посоветовала — хуже бы не стало.

— Куда уж хуже, — согласился Мишель. Он отбыл, а бабушка осталась при непутевом Юрии, который буянил все отчаяннее и дважды едва не попадал в нешуточные истории.

* * *

Мишель больше дружил с женщинами — несмотря на все свои бесчисленные влюбленности, он был способен и на глубокую, преданную дружбу с лицом противоположного пола; Юрий, напротив, в женщинах видел исключительно добычу, а среди друзей числил одних только молодых людей, и главнейшим из них скоро сделался его близкий родственник Алексей Столыпин, которого все считали его двоюродным братом (на самом деле Столыпин, младше Юрия на год, приходился ему дядей).

Рядом с некрасивым — маленьким и сутуловатым — Лермонтовым Столыпин был особенно хорош: высокий, стройный, с удивительно правильным, прекрасным лицом. Он то служил, то выходил в отставку — и явно не стремился сделать карьеру, а занимался какой-то таинственной, глубоко сокрытой от посторонних глаз, внутренней жизнью; Бог знает, чего хотел он достичь и в чем видел свое счастье!

Он был непревзойденным знатоком обычаев чести, поскольку являлся владельцем драгоценного, вывезенного из-за границы Дуэльного Кодекса. Книга эта сберегалась у него в ящиках стола и извлекалась на свет благоговейными руками; Столыпин трактовал ее, как ученый раввин еврейские свитки, разрешая недоумения своих товарищей в мельчайших тонкостях. Считалось поэтому: если в деле участвует Столыпин, то оно безупречно, а самого Алексея никогда даже и заподозрить не могли в малейшей нечестности; холодный, сдержанный, скрытный, он умел смущать, и это тоже вызвало непроизвольное уважение. Однажды, к примеру, он отклонил вызов на поединок — и вся общественность признала за Столыпиной право так поступить, не вынеся ему ни малейшего порицания.

Буйный и непочтительный Лермонтов, неизвестно почему, придумал «кузену» прозвище «Монго» — от какого-то случайно увиденного в книге названия не то города, не то станции, не то усадьбы вообще где-то в Швейцарии… Вскоре Столыпин завел пса и наделил его тем же именем. Этот пес Монго пользовался всеобщей любовью: будучи породистым производителем, он никогда не отказывал желавшим иметь от него потомство; а кроме того, обладал похвальной привычкой выбегать на плац и хватать за хвост лошадь полкового командира, чем немало развлекал гусаров.

Юрий избежал необходимости постоянно отзываться на не свое имя, снабдив подходящим прозвищем и собственную персону: из мятой тетрадки глупейшего французского комического романа он извлек Горбуна Маёшку и заблаговременно украсился этим титулом — покуда друзья-товарищи, искусанные его шуточками, не сочинили для него чего-нибудь похуже.

Бабушка об этих прозвищах знала и относилась к ним двояко. Когда у Елизаветы Алексеевны появлялось настроение повздыхать, она сердито махала руками:

— Выдумают разные глупости! Что это за название — «Маешка»? У тебя, слава Богу, есть святое имя, данное при крещении, а ты не чтишь его, на собачью кличку поменял! Куда такое годится?

— Бабушка! — проникновенно отвечал в таких случаях Юрий и, взяв старушку за руки, умильно заглядывал ей в глаза. — Маешка, во-первых, не собачья кличка… Собачья — Монго. А во-вторых, как я могу пользоваться моим святым именем? Сами подумайте!

— Ох! — принималась пуще прежнего вздыхать бабушка, прижимая к груди голову внука. — Счастье мое! Как же мне повезло с тобой, Юрочка, какой ты хороший! И не жалуешься!

— На что мне жаловаться? — смеялся полузадушенный Юрий. — Меня все любят, и я всех люблю!

— И люби всех, люби! — горячо назидала бабушка. — Бог сохранит тебя, Юра, ради твоего доброго сердца…

В другие времена бабушка и сама прибегала к прозвищам, и на Масленой 1836 года, когда к ней ввалилась страшно пьяная компания гусар, старушка оказалась на высоте.

— Как, батюшка, тебя, говоришь, зовут? — вопрошала она одного из гостей, а тот, пошатываясь, отвечал:

— Маркиз де Глупиньон, ваше сиятельство!

— Какое я тебе сиятельство! И где такая фамилия бывает — Глупиньон?

— В России! — хохотал, подпрыгивая вокруг бабушки, Юрий. — Мы, когда ехали из Царского, на заставе так и расписались…

— А ты как записался? — осведомилась старушка. — Маешкой, как есть?

Юра выпрямился, выгнул грудь колесом:

— Российский дворянин Скот-Чурбанов! — представился он.

— Ох! — сказала бабушка, садясь на стул и обмахиваясь платком. — Идите-ка лучше ужинать — и по квартирам… Видать, много вы сегодня куролесили, довольно даже и для Масленой…

Мишель приехал в Петербург осенью того же года, и бабушка тотчас послала в Царское за Юрой:

— Пусть скажется больным… Я соскучилась — давно не видела, да и сама я едва ли долго проживу. Уважьте старуху.

«Старуху» уважили — Юра прискакал в тот же день. Железной дорогой он не пользовался, хотя поезда уже начали ходить и катанье сделалось одним из любимых развлечений. Бабушка никогда не видела паровоза и смотреть на чудище решительно отказалась.

— Вся опасность будет от этой железной дороги, — объявила она. — Я, слава Богу, скоро помру и того не увижу, а сколько несчастий от этих паровозов случится — и представить страшно. Нет уж. Прожили век без паровозов — и счастливы были, и жизнь прожили, и детей на ноги поставили, и хозяйство не запустили. Выдумали!

— Это, бабушка, прогресс, — сказал Юрий. Ему хотелось прыгнуть в вагон и прокатиться под грохот колес, вдыхая жуткий черный дым. Говорили, что это захватывающе.

— Ничего слышать не хочу! — объявила бабушка и замахала руками так, точно на нее напала стая ос. — Поклянись, Маешка, слышишь — поклянись старухе, что никогда на паровоз не сядешь!

— Бабушка… — заныл Юра.

— Прокляну! — пригрозила старуха. — Поклянись перед святыми образами, иначе спокойно не помру и в гробу ворочаться буду!

— Бабушка, даже государь ездит!

— Государь — одно дело, он ради своего народа собой жертвует, а ты у меня — любимый внук…

— У вас, бабушка, еще один внук есть, про запас.

— Молчи! — Она испуганно приложила ладонь к его губам и ощутила жесткие усы. — Молчи! Что значит — «про запас»? Какой палец ни порань, все больно! Хоть бы дюжина была, а все равно больно…

И Юра, со слезами, поклялся — ногой не ступать на проклятую железную дорогу. И потому ездил к бабушке в Петербург на тройках, по-старинному.

Мишель за минувшее лето стал здоровее, крепче, и бабушка, подслеповатыми старыми глазами, сразу это разглядела. Все ходила вокруг Мишеньки, гладила его по руке.

Юра ворвался в квартиру бесом, зацепил грохочущей саблей статую в передней, зазвенел шпорами, бросил шинель через всю комнату:

— Бабушка! Мишель! Вот новость! А киселя из деревни привез?

— Какой кисель! — засмеялся Мишель. — Ну и обжора ты!

— Это ты обжора, — обиделся Юра. — Небось по дороге все и сожрал.

— Кисель бы скис, не доехал.

— Так и запишем: спаситель киселя.

— Я тебе, кормилец, здешним киселем угощу, — вмешалась бабушка. — Довольно браниться.

Оба брата повернулись к ней с совершенно одинаковым выражением похожих лиц:

— А мы и не бранимся!

Елизавета Алексеевна глубоко, от всей души, вздохнула. Она и сама не понимала, радостно ей или тревожно. Одно только утешало: ни злости, ни ревности, ни зависти между братьями не было; а там Господь как-нибудь управит… может быть, все и решится.

Мишель остался в Петербурге, начал ходить по салонам, знакомиться со светскими людьми и литераторами. Как он и предсказывал, при упоминании фамилии «Лермонтов» некоторые дамы краснели, а читающие мужчины решительно запрещали своим спутницам знакомиться с «похабником».

Фрейлина Россет, плаксивая, болтливая, с кукольным, немного восточного типа, лицом, заметила Мишеля в одной из гостиных и пожелала познакомиться. Его подвели; Маешкин мундир сидел на Мишеле горбато, и шпорами он гремел просто ужасно, но госпоже Россет это понравилось — она вообще любила «отмеченных печатью рока», а во внешности Мишеля безошибочно угадывалось то самое, «роковое», неприметно обступавшее молодого поэта со всех сторон.

— О чем вы сейчас сочиняете? — спросила она любезно.

Он посмотрел на нее большими темными глазами, и Россет мгновенно растаяла, ощущая близость родственной души, тяготящейся бренным.

— Я сочиняю о Демоне…

— Это можно ли будет прочесть?

— Я не люблю давать моих сочинений.

— Говорят, ваши сочинения расходятся в списках по городу, — заметила Россет.

— Если вам повезет, сударыня, то, возможно, вы добудете такой список… Но ради этого вам придется переодеваться гусаром или того похуже… — дерзко сказал Мишель.

Однако фрейлина Россет, искушенная в подобных играх, не столько слушала слова, сколько всматривалась в глаза собеседника и ловила интонации его голоса чутким, наплаканным сердцем. Она собирала коллекцию талантливых молодых людей, и Мишель почти въяве ощущал, как его пришпиливают к шелковой коробочке и снабжают этикеткой.

— Я слыхала другие ваши стихи — про Ангела и душу, которой были скучны песни земли… — сказала Россет негромко; голос у нее звучал чуть гнусаво, как будто она действительно недавно плакала. — Не помню точных слов, но стихи были хороши… слишком хороши!

Мишель дрогнул на мгновение, опустил ресницы, но тотчас снова уставил на фрейлину прямой взор, одновременно наглый и печальный.

— Что ж, рад, что сумел угодить, — проговорил он и, лязгнув шпорами, откланялся.

«У него грустное лицо и поразительные религиозные стихи, — говорила потом Россет, — даже странно, что он ведет такую рассеянную жизнь… Одно с другим не вяжется. Впрочем, люди вообще странны. Отчего так привлекает их все, что влечет к краю пропасти? Верно подметил Пушкин: есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…»

Неявным, почти неуловимым для человека (пусть даже и аналитического склада!) способом болотный город Петербург творил свое обычное Алхимическое Делание, сплавляя обоих внуков Арсеньевой в единого Синтетического Внука, двуединую фигуру Андрогина, сросшуюся бедрами и боком: слева — красную, справа — черную. Сочинительствуя или пьянствуя, наращивая вокруг себя легенды, точно чешуйчатый панцирь, для защиты от врагов, несомненно, существующих, — они все тесней сливались в общий образ, и не было им уже спасения от этой неразрывности. Драконья чешуя не помогала, не укрывала; она могла лишь ослепить мгновенным блеском и сбить с толку случайного свидетеля; но внимательному наблюдателю она была бы нипочем — слава Богу, не много у нас внимательных наблюдателей!

* * *

— …Она, разумеется, нам отворила, — захлебываясь, рассказывал брату Юра (рубаха нечиста и расстегнута до пупа, под ногтями грязь, улыбка до ушей — обаятельна и неотразима, и усы топорщатся почти непристойным образом). — Мы с Монго входим. У ней фигурка, на мой вкус, плосковата: как доска — здесь широко, а здесь прижато, но если корсетом взбить, то очень прилично… «Ах, Катерина Егоровна, быстро вы забыли своего верного поклонника!» — и прочие глупости…

— Это кто говорит? — спросил Мишель рассеянно.

Юра рассердился.

— Да ты не слушаешь!

— Внимательно слушаю… Одного не понимаю: охота тебе участвовать в чужом приключении. Если бы эта Катерина Егоровна тебе давала, тогда все было бы по делу и правильно, — а то ведь она давала твоему Монго!

— Она танцорка, звезда кордебалета. Мало ты в театр ходишь. Ходил бы чаще — знал бы.

— Потому что смотреть не на что.

— Как — не на что? Третьего дня из ложи запустили в примадонну браслетиком с алмазами, но промахнулись и попали по плечу ее подруге — синяк по всей руке, скандал, купчика в театр велено больше не пускать… А подруга, в возмещение ущерба, браслетик-то прибрала себе — шуму, говорят, было между танцорками! Вот бы поглядеть, как дрались!

— А точно выявили, кто бросил?

— Да точно, точно… Говорю тебе, купчик откуда-то из Рязани…

— Вот где надобно жить — в Рязани. Там самые богатые люди.

— Ты, Мишель, невозможный человек. Слушай дальше про Катерину Егоровну и Монго. Сперва она его выбрала, что не удивительно — он такой красавец и очень любезный. Но спустя десять дней все переменилось — приехал этот господин Моисеев из Казани…

— Из Казани или из Рязани?

— Моисеев — из Казани. Не перебивай же! Словом, он забрал нашу Катерину…

— Вашу? Так она вас обоих привечала?

— Не перебивай! — Юра покраснел и беспокойно повел вокруг себя глазами.

Мишель придвинул к нему блюдо:

— Возьми пирожок и переведи дух. Успокойся, Юрка. Я слушаю с полным сочувствием.

Юра проглотил пирожок. Покосился на брата не без подозрения, но Мишель взял другой пирожок с блюда.

— У жующего человека обычно совершенно невинный вид, так что его и заподозрить в чем-либо трудно, — сказал Юрий. — Ты, брат, этим отменно пользуешься.

— Потому что я изучаю человеческую натуру, — пояснил Мишель.

— Натура возобладала, — сказал Юрий, — и мы с Монго решили навестить нашу коварную и продажную прелестницу у нее на даче. Приезжаем — ночью. Она открывать не хотела, но мы подняли ужасный шум и вломились. Меня усадили угощаться, а Монго сразу полез к ней под корсет. Сижу, ем, наблюдаю. Скучно! Но тут, ради разнообразия, подкатывает на тройках сам Моисеев! Мы прыгнули в окно, едва не убились…

— Очень поучительно, — сказал Мишель.

— Это еще не все… Несемся по дороге и видим впереди — великий князь в карете! Ну, думаем, все: сейчас прознает, что мы не в полку, не сносить нам головы! Мы — скакать во всю мочь! Великий князь — за нами!

— Ушли от погони?

— Как видишь… Наутро как ни в чем не бывало в полку… Великий князь в лицо нас не видел, только мундиры приметил, так что беды не было.

— А у актерки?

— Не знаю… Должно быть, ничего.

— Достойная история, — сказал Мишель. — Я, пожалуй, изложу ее красивыми стихами.

— Эй! — засмеялся Юрий. — Не отнимай у меня славы стихотворца.

Мишель посмотрел на брата искоса:

— Это ты о чем?

Юрий пожал плечами, но не ответил. Мишель обнял его на миг и тотчас отпустил.

— Ты бы хоть рубаху переменил — невозможно грязная…

Юрий оглядел себя с недоумением:

— Только два дня ношена. Не понимаю, что тебе не нравится.

— Мне, Юрка, все в тебе нравится.

Мишель пересел к столу, набрал карандашных огрызков и начал быстро писать — прямо на той бумаге, в которую еще недавно были завернуты пирожки, доставленные поутру из кондитерской. Когда карандаш ломался под слишком сильным нажимом, Мишель не чинил его ножичком — ножичек успел куда-то исчезнуть, — а быстро обкусывал сбоку зубами.

Юра жевал и с добродушным любопытством наблюдал за братом.

— Ты в духе Василия Львовича Пушкина сочиняешь? — спросил он.

Не переставая писать, Мишель ответил:

— Можно ведь и непристойности говорить без непристойных слов, обходясь одними только приличными выражениями, — а все-таки получится удивительно двусмысленная историйка!

— Хочешь мне это доказать?

— Милый Маешка! — Мишель положил карандаш и посмотрел на брата с усмешкой. — По-твоему, довольно написать слово «п…», чтобы все кругом завизжали от восторга и начали кричать: «О, наш Мае — эротический гений! О, чудище похабности, он плохо кончит, но как хорош, бродяга!»

— Так ведь именно это и происходит, — заметил Юрий.

— Дешевая популярность, — презрительно сказал Мишель.

— Тебе хорошо, — с кислой гримасой сказал Юра. — Ты гениальный. Ты рифмуешь, как дышишь. И чувства у тебя возвышенные. А я только о бабах думаю, об их коварстве и прочем ихнем естестве. Ну и… сам понимаешь, что получается.

Мишель снова взялся за карандаш.

— Я тоже о бабах думаю, — сказал он. — В деревне — невозможно. Девки воняют. Нужно какую-нибудь фрейлину зацепить. Я для того и в Петербург приехал, знаешь ли…

* * *

Монго, герой игривой поэмы и тезка отменной собаки, безупречный красавец и эксперт в вопросах чести, явился на квартиру бабушки, но самоё Елизавету Алексеевну не застал; зато сидели там вместо одного Маешки сразу двое, и оба одинаково таращили на вошедшего темные, ехидные глаза.

Красивый Столыпин остановился в дверях и на миг опустил веки. Он не вполне понимал смысл происходящего и меньше всего догадывался, как следует на такое реагировать. Потом осторожно спросил:

— Это какая-то шутка?

— А, я говорил тебе! — обрадовался первый Маешка. И с серьезнейшим видом обратился к своему двойнику: — Видишь, Монго у нас теперь, как тот принц из сказки, которому вместо одной Прекрасной Василисы подсунули целых сорок, — и нужно распознать, которая истинная… Над кем из двоих летает муха-указательница, вот вопрос! Ты, Монго, как считаешь?

— Это шутка? — настойчивее повторил Столыпин.

— Нам, брат, не до шуток, коль скоро был один, а теперь — двое, да еще ты об этом прознал! — сказал преспокойным тоном второй Маешка. — Потому что это — тайна. И всех, кто в этой тайне замешан, мы тотчас убиваем.

— Ну так убейте и меня, — сказал Столыпин, твердо решив, что дурачить себя больше не даст. Одно — когда один только Маешка этим развлекается, иное — когда в дело вмешан кто-то еще, да еще такой неприятный!

— Мы тебя сперва напоим! — заорал первый Маешка. — Человек! Неси водки!

Столыпин схватил его за руку и больно стиснул:

— Все шутки у тебя?

— Нам, брат Монго, совершенно не до шуток… Сам видишь, до чего петербургское житье доводит: в глазах двоится, и человек начинает убегать сам от себя… Этот, которого ты видишь передо собой, — двойник мой, — сказал Юрий. — А если говорить совершенно честно и признаться тебе во всем (потому что ты и без того бы обо всем проведал!) — то это я — двойник, а он — оригинал…

Столыпин сам налил себе из графина, уверенно выпил и сел в изящной позе.

— Взялся рассказывать — иди до конца, — произнес он преспокойным тоном.

— Ура Монго! — завопил, подскакивая, первый Маешка, с мокрыми усами и мокрыми же, выпученными глазами. — Молодец! Эдак ты и в бою не растеряешься! Пред тобою — брат мой, Михаил Лермонтов, стихотворец, человек мрачный, религиозный, сериозный, чистоплюй и законный сын у маменьки и папеньки.

— Я не вполне понимаю, — с полным достоинством проговорил Монго. — Кто же, в таком случае, ты?

— Я? Шут у собственного Моего Величества, двойник самого себя, нелепое созданье, неряха и распустеха, дурной рифмоплет и бабник… и вообще неведомо кто, а ежели помру ранее тебя — поминай на службах раба Божьего Юрия, ибо таково мое святое имя, о коем печется наша бабушка…

Тот, которого назвали «Михаилом», встал и, неприятно кривя губы в улыбке, протянул Столыпину руку.

— Мы несколько раз видались, только ты меня не признавал — думал, что видишь Юрку…

— Ловко? — бесился и хохотал Юрий. Он толкал то Столыпина, то брата, принимался обнимать их, притягивая друг к другу и даже запускал Мишелю пальцы под мышку, чтобы пощекотать. — Ну, развеселитесь!

— Мне не весело, — сказал Столыпин. — И долго вы нас всех дурачили?

— Да всю жизнь! — Юрий наконец отдышался, уселся, заложил ногу на ногу, как бы для того, чтобы не позволить себе вскакивать и бегать. — Всю жизнь! Говорю тебе, Мишель — стихотворец, и стихи у него — гениальные! Мне бы так писать…

— А бабушка… — начал Столыпин. И осекся: история стала вырисовываться перед его мысленным взором и с каждым мгновением делалась все непристойнее и страшнее.

— Это была ее затея, — подтвердил догадку Монго Мишель. — Придется и нам с тобой дружить, Монго: ведь «я» — твой лучший друг!

— Не понимаю, как никто прежде не догадался, — медленно проговорил Столыпин, обводя глазами обоих.

— Люди глупы и недогадливы, — сказал Мишель. — В «Принце Датском» — помнишь? — «Вот брата два, сравни: Аполлон и Фавн…» Разумеется, Фавн — это я, у меня и прикус дурной, и лоб как у обезьяны.

— Под этим лбом живут рифмы, — возразил Юра. — А у меня только нрав игривый да е…ливый, и рожа смазливая… если, конечно, с Мишкиной ее сравнивать, а не с твоей.

Он подмигнул брату, и Монго вдруг заледенел душой. Все эти годы у человека, которого он, Столыпин, любил как самого близкого друга, имелся некто — о ком никто не знал и кто был ему ближе любого друга, любого родственника, любого самого дорогого товарища… Некто, связанный с ним не только родством, но и тайной.

— Я не понял… — спросил Столыпин с видимым спокойствием. — Вы близнецы?

— Юрка младше, — сказал Мишель и лениво улыбнулся. — Он иногда заговаривался, называл барышням истинный год своего рождения — оттого многие думают, будто мне не двадцать два, а двадцать один…

— А это существенно? — удивился Столыпин.

— В шестнадцать и семнадцать — было существенно, — ответил Мишель. — Теперь, конечно, уже нет. А когда нам будет сто и сто один…

— Тогда вообще ничто не будет иметь значения, — подхватил Юрий, — даже прикус Мишеля. Не говоря уж об обезьяньем лбе.

— Лбу, — поправил Мишель.

— Лбе, лбу, лбы… удивительно преобразуется слово, если подолгу твердить его на разные лады, — задумчиво произнес Юрий.

— В этом и состоит суть истинной поэзии, — сказал Мишель. — Рад, что ты начинаешь постигать ее.

— Сказывается родство, — вздохнул Юрий.

Оба одновременно повернули головы и посмотрели на Столыпина одинаковым взглядом. Он собрался с силами и протянул братьям руки — Мишелю левую, Юрию правую.

— Буду другом обоим, — сказал он.

— Придется! — захохотал Юрий.

А Мишель добавил, как будто понимал, что творится у Монго на душе:

— Ты уж постарайся…

* * *

В одинаковых мундирах лейб-гвардии Гусарского полка, одинаковые — если не ставить их рядом — братья собирались на маскарад.

— Будет весело, — утверждал Юрий, начесывая усы особой щеткой. — Говорят, сама императрица бывает!

— А государь знает?

— Государь? Он — оплот нравственности и семейственности… если не считать «васильковых дурачеств»… А ты не слыхал? Ну так внимай — вот новейший анекдот. Государь гулял по столице — инкогнито, в мундире простого офицера, — и повстречал у Летнего сада некую девицу, мещанку. Девица чем-то ему глянулась, и он с нею заговорил, а та, каким-то образом, узнала его, но виду не подала — и назначила на вечер свидание…

— Откуда известно — да еще в таких подробностях?

— Не веришь? Это же столица! То, что в Москве было бы достоверно распространено между барышнями, здесь с той же скоростью и достоверностью расходится между гвардейскими офицерами… Сам же замечал наше сходство с девицами. Словом, государь, сохраняя инкогнито, назначает мещанке свидание. Вечер. Государь, опять в простом мундире, является по адресу, а там его встречает нянька или даже мать прелестницы (здесь рассказывают по-разному): «Ступай, ступай отсюда скорее, батюшка, — к моей-то Настасье сегодня сам государь должен пожаловать, а простых офицеров нам не надобно…»

— А что государь?

— Плюнул да сказал: «Передай своей Настасье, что она — дура»…

— Да, — отсмеявшись, сказал Мишель, — пожалуй, не станет государь запрещать императрице являться в маскарад…

Маскарады и притягивали его, и страшили; хотелось заглянуть в ту бездну, которая, по ощущению Мишеля, всегда таится за масками и безумным, надрывным, отчаянным весельем… потому что как можно веселиться так безоглядно, зная, что впереди ожидает только могила?

В первую свою петербургскую весну, когда ожидание тепла сделалось бесконечным — и вдруг мгновенно явилось все разом, обвалом: и жары, и цветение черемухи, яблонь, сирени, — Мишель читал Шекспира. Среди ночи, проглотив «Отелло» и, быть может, впервые позволив себе войти «внутрь» этой драмы до самой глубины души, Мишель неожиданно для самого себя разрыдался и, чтобы немного успокоиться, вышел из дому. Спустя короткое время он стоял на набережной: если город выстроен на реке, то как ни кружи, улицы выведут тебя к воде; так, должно быть, устроены и города, и люди, что тянутся к бегучей стихии!

Мосты были разведены в стороны, по Неве, мимо спящих домов, в сероватом сумраке — ни ночи, ни дня — бесшумно шли корабли…

Отчего это видение оставалось с Мишелем и прочно связывалось с «Отелло» — и с маскарадами? Еще одно заклинание Великого Алхимика, еще одно объяснение, отчего государь Петр Алексеевич — на горе бабушки Арсеньевой — основал свой град именно здесь, в этих колдовских болотах, которые хоть и заточены под гранит, в подвалах с прочными решетками, а все продолжают ворожить, испуская наружу свои ядовитые чары.

Между тем Юрий продолжал болтать:

— Государыня всегда является маскированная и интригует мужчин не хуже любой другой дамы — об этом все гусары, к примеру, знают… Обер-полицмейстеру поручают достать для нее какую-нибудь городскую карету, с лакеями в полуободранных ливреях, так что она приезжает в совершенном инкогнито. И публика обычно с достоверностью не знает, присутствует императрица или нет…

— Раздолье для всяких Яго, — пробормотал Мишель, все еще думая о своем.

Юра взял его за локоть:

— Слушай дальше.

Мишель вскинул глаза:

— Еще что-то?

— Да. Монго — влюблен.

— Опять актерка? Дорога вам известна — лезете в окно, потом скачете — опять из окна…

— Нет, не актерка… У императрицы есть подруга, Амели Крюденер, племянница (кажется) известной предсказательницы, существо совершенно роковое и странное. В эту Амели влюблены сразу несколько: во-первых, конечно, Монго, во-вторых, твой Васильчиков…

— Почему это Васильчиков — мой? — удивился Мишель.

— Ты же с ним дружил…

— Встречался и имел ничего не значащие дела…

— Это в молодости и называется — дружить, — назидательным тоном проговорил Юра. — Мне так старшие товарищи объясняли. Мол, сперва дружба слабенькая, зависящая от случайных встреч, но потом, после жизненных испытаний, она закаляется и крепнет. В общем, князь Васильчиков — два. И, самое ужасное, — это три.

— Кто?

Юрий понизил голос:

— Царь!

— Как это может быть?

Юрий обвел пальцем вокруг своего лица и выпучил глаза:

— Гусарские сплетни! Но известие совершенно точное. Он ее преследует. Под разными видами. Амели же предпочитает Монго, что не удивительно, поскольку Монго…

— Знаю, образец всех достоинств, и было бы странно для женщины не предпочесть его…

— Вот и договорились, — заключил Юрий.

Они прибыли за час до полуночи, когда бал уже был в разгаре и повсюду бродили, произнося различные вольные словеса, маскированные персонажи. У Мишеля слегка кружилась голова — он как будто очутился посреди шекспировской драмы, плохо играемой — и, самое странное, почти не узнаваемой: одна пьеса перетекала в другую, искажалась, портилась и теряла всякую форму, чтобы затем на миг блеснула другая, краткой фразой или быстрым, страстным взглядом, предназначенным кому-то другому… А после все опять смешивалось в один пестрый ком, и Мишель безвольно катился, точно его налепили на этот шар — маленький шут, то наверху шара, то под ним, символ переменчивости судьбы.

Пышная дама в голубом домино остановилась рядом с низеньким гусаром и заговорила с ним из-под маски измененным голосом:

— Кто вы, человечек? Быть может, безнадежно влюбленный?

Он поднял глаза и вдруг догадался. Это была императрица. От ее обнаженной кожи пахло усталостью и дорогими духами.

— Я не влюблен, милая маска, — сказал Мишель. — Напротив, мне отвратительны женщины. Я хотел бы, чтобы всех их раздели и высекли.

— Это бы вас развеселило? — спросило пышное голубое домино.

— Вряд ли, — сказал Мишель.

Она хлопнула его по руке веером:

— Не сочиняете ли вы стихов?

— Сочиняю, — сказал Мишель, — но никому не читаю их.

— Они так дурны?

— Они слишком хороши для того, чтобы их слушали женщины…

— Я не верю, чтобы вы были женоненавистником, — заявила дама.

— Отчего?

— Это притворство…

— Если женщина не дает мне то, чего я хочу, то я ее ненавижу.

— А чего вы хотите?

Вопрос был рискованный, но императрица понимала, что молодой гусар не станет дерзить: он наверняка уже догадался, с кем разговаривает. Императрица всегда понимала — догадывается собеседник или нет, по еле приметной паузе в разговоре — в том месте фразы, когда, ради маскарада, проглатывается обращение «ваше величество». И маленький гусар тоже делал эту паузу.

Он чуть помолчал, а затем посмотрел прямо в глаза, скрытые маской, и проговорил вполголоса:

— От женщины я хочу лишь то сокровище, которое они прячут между ног, а щедрые дары их души мне без надобности…

Домино повернулось и пошло прочь, но маленький гусар побежал рядом:

— Куда же вы, маска? Я хотел бы еще рассказать вам о себе…

— Убирайтесь! — сказала дама, приостановившись.

— Почему? — Он преградил ей путь, подбоченился, склонил голову набок.

И тут она увидела второго. Еще одного — такого же.

Юрий понял, что императрица его видит, подпрыгнул в воздухе, брякнул шпорами и замахал руками. Императрица, замерев, глядела на эту скачущую фигурку, затем обернулась туда, где только что стоял Мишель, — его уже не было, пестрая толпа поглотила его…

Братья встретились спустя четверть часа за колонной.

— Что ты наговорил императрице?

— Разных гадостей…

— Зачем?

— Затем, что она ко мне приставала. Ненавижу, когда женщины делают это первыми.

— Слушай меня. Сейчас ловишь Васильчикова. Займи его разговором, ладно? И постарайтесь все время находиться в поле зрения императрицы. Я буду отвлекать государя — он здесь и минут десять назад прижимал бедняжку Амели к стенке в кабинете с фонтаном — таковы последние данные разведки. Монго выхватит Амели — и был таков! А потом пусть их величества разбираются, где находился корнет Лермонтов на самом деле! Наверняка поссорятся, будут доказывать друг другу, что глаз с «меня» не спускали…

— Жаль, что этого нельзя увидеть, — сказал Мишель.

Юра засмеялся и нырнул в толпу.

Васильчиков легко узнавался в любом столпотворении — он был худ и чрезвычайно высок ростом, так что его голова вечно плавала над морем других голов. Заметив приятеля, он обрадовался — но как-то рассеянно, чуть печально.

— Я, брат, влюблен, а она, кажется… недоступна для меня, — сказал Васильчиков так просто, что Мишель едва не растаял.

Однако, помня просьбу брата, уцепился за локоть Васильчикова и потащил его в сторону.

— Пойдем лучше выпьем. Расскажи мне свою идею.

— Какую еще идею?

Васильчиков глядел на Мишеля сверху вниз.

— Мне стоило бы табурет подставлять, чтобы с тобой вровень разговаривать, — сказал Мишель. — Да еще когда ты — светлейший князь, а я просто лейб-гвардии гусарский корнет…

— Ладно тебе! — засмеялся наконец Васильчиков. — Разве маскарад — такое место, где стоит рассказывать идеи?

— А чем еще тут заниматься? Дамы — сплошь перестарки.

— С чего ты взял?

— Молодые не будут прятать личики…

— Опять убедил… — И Васильчиков, почти против воли увлекаясь, заговорил: — Я хочу участвовать в деятельности моего отца, только не в том направлении, как он действует, не в ультраконсервативном, а, скорее, в духе благотворных перемен… Скоро еду на Кавказ с бароном Ганом, для реформы и реорганизации края…

— Очень интересно, — сказал Мишель и вдруг заметил бледную даму в светло-розовом. Она выглядела смущенной и явно пыталась скрыться от кого-то в разряженной толпе.

Приметил ее и Васильчиков.

— Это она! — сказал он.

— Кто?

— Амели!

Мишель вдруг нырнул и как-то исключительно ловко пробрался между широкими юбками двух фундаментальных красавиц, которые от неожиданности сменили курс и всеми своими шелками и телесами навалились на бедного Васильчикова. Тот, худой и неловкий из-за слишком большого роста, потерял равновесие; падая, он толкнул одну из дам, машинально ухватится за ее плечо, получил веером по щеке и отскочил к колонне. Дамы проследовали мимо, то и дело оборачиваясь — не то игриво, не то угрожающе.

Мишеля и след простыл.

Амели сказала, когда крепкая ладонь схватила ее нежные пальчики:

— Это вы, Маё?

— Считайте меня — им, — был ответ.

— Куда вы меня влечете?

— Туда, куда влечет меня сердце…

— А ваше сердце — куда оно вас тянет?

— Увы, оно целиком послушно зову моей плоти…

Амели как бы ослабла и подчинилась. Мишель вытащил ее на ступени.

— Я разгорячилась — где моя шуба — я простужусь… — лепетала Амели, подчиняясь напору спутника.

— Ничего, у меня тут карета, — сказал Мишель.

Амели беспомощно обводила глазами разъезды.

— Где?

— Сейчас найму…

Не выпуская ее руки, он сбежал по ступенькам. В легких бальных туфельках Амели бежала следом, от ее обнаженных плеч поднимался пар, легкий петербургский морозец был праздничным и игривым — он покусывал кожу, так что тело покрывалось пузырьками и делалось подобным бутылке с шампанским.

Нашелся лихач с двусмысленной бородой и тусклым, все запоминающим взглядом. Лермонтов прыгнул в экипаж, втащил туда Амели, и едва лошадь двинулась, как гусарик запустил горсть своей даме под корсаж. Она тихо визгнула и обомлела.

Помчались — и не заметили впереди, в завивающемся снежном сумраке, небольшую серую фигуру: какой-то человек шел по улице, очевидно торопясь и плохо глядя по сторонам. Возница потянул вожжи, но поздно: лошадь толкнула серого человека, и он отлетел к стене дома, сильно ударившись спиной.

— Смотри, куда идешь! — закричал возница в досаде.

Женщина вздрогнула в карете, под руками нетерпеливого молодого человека досадливо шевельнулись гладкие плечи, разрушая ритм поспешной ласки, и он, оставив Амели, выглянул. Мгновение он не видел ничего, а потом почти сразу перед глазами оказались глаза: большие, темно-серые, с яркими зрачками, они глядели с такой ненавистью, что Мишель содрогнулся всем телом и поскорее вернулся обратно в карету, к испуганным объятиям Амели.

Поехали на квартиру к бабушке: той не было дома — еще не вернулась из гостей: Арсеньева любила посещать родственников и сослуживцев своей родни, а таковых имелось в Петербурге много, и на святках все желали видеть почтенную даму.

Когда Монго вбежал, сопровождаемый Юрием, в комнаты Мишеля, их встретил страшный беспорядок: повсюду валялись чулки, корсет, мундирная куртка, сапоги со шпорами лежали прямо на столе, а ментик запутался шнурами в любимом бабушкином рододендроне.

Амели сладко спала; Мишель в белоснежной рубашке и лоснящемся бархатном халате восседал на диване и курил из длиннейшей трубки. Вид у него был сытый и сонный.

— Наконец-то! — объявил он при виде входящих друзей. — А то я уж замучился тут отдуваться за двоих…

— Ты с ума сошел! — закричал Юрий, не боясь, что разбудит прелестницу. — Скоро бабушка воротится — что она скажет?

— Бабушка — из породы старых крепостников, — заявил Мишель. — Ничего она не скажет. Она считает, что молодым людям из дворянских семей полезны такого рода похождения с дамами не безупречной репутации.

Монго молчал, только бледнел с каждым мгновением все больше. Наконец он заговорил:

— Нужно разбудить Амели, одеть и увести отсюда, иначе может быть скандал.

— А! — кратко отреагировал Мишель.

А Юрий просто добавил:

— Какой уж скандал больше? Мы и императрице надерзили, и у государя из-под носа мадемуазель украли…

«Но досталась-то она Мишелю, — подумал Монго. — Странно, что Маешке это не обидно. Впрочем, может быть, она потом и Маешке достанется — разницы между ними действительно немного… если не знать их близко. Похоже, только бедному Столыпину ничего от этого пирога не достанется…»

— И еще Васильчикову, — сказал Юрий, усмехаясь.

— Что? — Монго вздрогнул.

— Ты начал вслух думать. Мол, Маешкам — все, а бедному Столыпину — ничего. Но ведь и Васильчикову, и даже… — он понизил голос, — Самому… сам знаешь — кому… ему тоже хохляцкая дуля!

Для наглядности он скрутил дулю, подержал ее немного и распустил, сконфузясь.

Монго наконец рассмеялся и махнул рукой:

— Ладно…

На Юрия он сердиться долго не мог.

Ветер выл, к утру стало наметать сугробы; Амели, полностью одетая и даже в шубе, сидела в санях: ей предстояло скрыться за границу. Карьера красивой женщины в Петербурге заканчивалась, и ничего нового не принесла она в душу поэта. И метель скрыла все следы.

* * *

Серый человек, которого Мишель едва не покалечил маскарадной ночью, был Сергей Иванович Беляев, подполковник интендантской службы, и у него имелось важное дело к светлейшему князю Иллариону Васильчикову, любимцу государя и человеку богатому — очень богатому, который желал бы стать еще богаче…

Глава восьмая СМЕРТЬ ПОЭТА

Никто не знал о Елизавете Алексеевне больше, чем образ Христа Спасителя, что находился при ней неотлучно: ему она поверяла все, что лежало у нее на сердце.

— Знаю, — говорила она, после трудов молитвы предаваясь спокойной, дружеской беседе, — за все мои грехи ждет меня еще одно наказание… но отведи, если можешь, эту беду! Ничего страшнее для меня нет, как только несчастья моих внуков. Не проси, чтобы выбрала одного и пожертвовала другим: сбереги обоих… или уж обоих погуби!

Беда сжималась вокруг «Маешек», ходила вокруг да около, приглядывалась — где ловчее нанести удар. А сердце бабушки было к тому времени уже так расцарапано, раздражено всеми предшествовавшими бедами, что ловило мельчайшее дуновение злого ветерка и испытывало постоянную боль. Эта боль, как компас, безошибочно разворачивала Елизавету Алексеевну лицом к беде…

Застав старшего внука плачущим, она перепугалась почти до обморока.

— Что с тобой, Мишенька?

А сама за притолоку держится…

Он метнулся к ней с дивана, как маленький, обхватил обеими руками, прижался — тело горячее, крепкое, содрогается от плача:

— Бабушка! Бабушка! Пушкин! Умирает — ранен…

— Какой еще Пушкин умирает?

(Слава богу — не с Юрой несчастье!)

От испуга ослабев, Елизавета Алексеевна опустилась на стул, обмахнулась платком, устремила на заплаканного внука укоризненный взор.

— Разве можно так старуху пугать? Что ты несешь — почему Пушкин ранен? Сочинитель Пушкин?

— На дуэли… французик какой-то…

— Боже мой, французик! Да тебе-то что? Дуэлисты — они против Бога идут, к самоубийцам приравнены. Виданое ли дело, так играть своей жизнью! Человек своей жизнью распоряжаться не волен, особенно если он женат и детей имеет… Дуэль! Прости, Господи!

От облегчения бабушка готова была сказать что угодно, и Мишель, насупясь, смотрел на нее и молчал.

— Я, бабушка, прогуляюсь, — сказал он наконец и, поцеловав у старухи ручку, поскорее вышел.

Юра, прикативший из Царского через два дня, застал бабушку в полном отчаянии, а Мишеля — докрасна заплаканным и совершенно больным. На приветствие младшего внука Елизавета Алексеевна только махнула рукой и, всхлипнув, поцеловала в макушку, а Мишель, даже не повернувшись в сторону вошедшего, глухо спросил:

— Уже знаешь?

— Что?

— Он умер. Пушкин — он умер… — И вскинулся: — А в Царском что говорят?

Юра чуть пожал плечами, уселся рядом с братом.

— Ну, что говорят… Этот Дантес — французик — и того похуже, что он понимает… Пальнул, не думая. Ему и дела нет до того, кого он убил… Многие, кстати, его оправдывают. Что Пушкин сам на него набросился — без особой причины. Другие еще говорят: мол, так и надо — когда Пушкин был холост, сам был изрядный ходок по чужим женам, а теперь изведал, каково это — когда к твоей жене красивый блондин лазает…

Мишель, лежа, дернул ногой с таким расчетом, чтобы попасть по собеседнику:

— Не пересказывай! Не могу этого слышать! Они все — не русские! Был бы дуэлист русский — он бы сам под пулю подставился, лишь бы только Пушкину не повредить.

— Это ты бы подставился, — сказал Юрий осторожно.

— А ты?

— Ну, и я…

— Любой русский не стал бы в него стрелять. Наша поэзия — как девушка-бесприданница, совсем бедна; подло отнимать у нее единственную жемчужину, — сказал Мишель.

— Вот у тебя уже и метафоры начались — стало быть, не совсем ты при смерти, — проницательно заметил Юрий. — Надежда осталась.

— На что мне надежда… — Мишель махнул рукой. И вдруг вскинулся: — Нет, ну как подло, как же все это подло! Все эти рассуждения… И юбки — все как одна за Дантеса! Еще бы! Красивый блондин! Сплошь бляди! Если бы к ним таковой в окошко стал лазить, ни одна бы не устояла…

— Когда женщина, как ты говоришь, блядь, — заметил дружески Юрий, — то ей все равно, блондин или нет… Собственно… ручно испытал.

Мишель сел:

— Дай карандаш.

— Давно бы так, — сказал Юрий и подал ему карандаш и огрызок бумаги.

— И чаю прикажи.

— Непременно.

— И бабушку успокой. Скажи — Мишелю лучше.

— Сделаю.

— Слишком уж ты, Юрка, сделался услужливый, к добру ли это?

— Ну, не знаю, — сказал Юрий.

* * *

Серый человечек Беляев сидел в креслах напротив Васильчикова-отца и рассказывал ему разные вещи — по преимуществу делился сведениями касательно обстоятельств, которые надлежит оставить как есть и ни в коем случае их не касаться. А реформации, несомые предстоящей экспедицией барона Гана, вполне могут их коснуться. Так вот, для того в экспедиции находится Васильчиков-сын, чтобы все сохранилось в неприкосновенности…

Светлейший князь кивал. Ему не слишком нравились нововведения, все эти возможные «реформы» — он любил государство Российское устроенным по старинке.

— А больше всего я не люблю, когда английские кресла работы Уолтера именуют «вольтеровскими», да еще с неправильным ударением, — как будто бы названных в честь этого проклятого безбожника и греховодника Вольтера…

Серый человек кивал. Ему нравился светлейший князь. И хоть не было никакой связи между случайным наскоком на господина Беляева наемной кареты, в которой сидел гусарский франт с похищенной молодой особой, но петля, которую сейчас забрасывал невзрачный серый человек, почему-то непременно должна была зацепить и молодого гусара: это сделалось мистически очевидным, когда они, двое случайных петербургских жителей, встретились глазами той маскарадной ночью…

* * *

О смерти Пушкина сочиняли в ту пору разные люди и разные стихи, по большей части дурные: события такого рода, как гибель известного лица, да еще при скандальных обстоятельствах, всегда вызывают всплеск активности у стихотворцев «по случаю»; и вот уже те, кто рифмовал для свадеб, крестин и тезоименитств, принимаются за скорбные строфы.

В общем потоке проплыло мимо цензуры и государя стихотворение молодого гусарского офицера: в руку Николаю Первому вложили листок, каллиграфически переписанный неизвестным, а в ухо шепнули имя — «Лермонтов».

Царь ознакомился и нашел стихи вполне уместными. Отношение его к Дантесу было двойственное: конечно, хорошего мало в том, чтобы приезжие из Франции господа убивали в Петербурге камер-юнкеров, но…

Государыня тоже ознакомилась. Она была сильно взволнована и дурно спала несколько ночей кряду. «Мне все представляется эта дуэль, две рыдающие сестры, и одна — жена убийцы другого. Это — ужасно, это самый страшный из современных романов. Но Пушкин вел себя непростительно, он написал наглые письма Дантесу, не оставляя ему возможности избежать поединка… Бедный Дантес! С его любовью в сердце — и стрелять в мужа той, которую он любит… Это положение превосходит все, что может подсказать воображение о человеческих страданиях, — а Дантес умеет любить».

Над стишками, переписанными каллиграфически, государыня вздохнула — в мыслях проскочили красивый Столыпин, красивая Амели, уродливый человечек в красном мундире, который вдруг раздвоился и начал скакать у нее перед глазами злым бесенком.

— Бедная Натали! — проговорила императрица.

Стихотворение «Смерть Поэта» было одобрено.

* * *

— Мишенька, ты бы не убивался так — чай, Пушкин тебе не родственник, — сказала бабушка.

Мишель хворал и не желал выздоравливать, и Юрий тоже застрял в Петербурге с наказом от бабушки — «влиять» на брата.

Мишель молчал, был занят — созерцал ковер на стене. У него опять начинался жар. Узорчики с ковра подпрыгивали у него перед глазами, и в неприятном ломаном танце треугольнички и завитки складывались в рожи и ухмылки.

Юрий хмуро бродил по комнате, трогал вещи, брал и снова отбрасывал книги.

Бабушка промолвила в сердцах:

— Бог ты мой, да сколько ж можно! Я была вот у Марьи Аркадьевны, и там все согласны в том, что Пушкин-то сел не в свои сани, а севши — не умел управлять конями, вот они-то его и помчали на тот сугроб, с которого один только путь — в пропасть…

Мишель вскинулся, хотел что-то ответить, но смолчал и только впился зубами в угол подушки.

— Мишенька, — проговорила бабушка, быстро сменив тон, — а вот на театре, сказывают, новая пьеса — название запамятовала… Сходи, развейся.

— Я, пожалуй, и правда — пойду, — сказал Мишель.

— Вот и хорошо, — обрадовалась бабушка.

— У Мишки жар, куда ему идти! — возразил Юрий.

Бабушка опустилась на кресла.

— Замучаете вы меня! — объявила она. — Оба! Довольно уж!..

— Я пройдусь, может, остыну, — сказал Мишель очень спокойно, избегая, однако, встречаться с Елизаветой Алексеевной глазами. — А ты, Юрка, дома побудь. Расскажешь бабушке что-нибудь о вашей замечательной гусарской жизни. Как поживает маркиз де Глупиньон, к примеру?

— А что? — сказал Юрий. — Он и на самом деле весьма маркиз де Глупиньон, и вот на днях…

— Отлично! — сказал Мишель.

— Мишенька, подойди — благословлю! — подозвала бабушка и, когда внук приблизился, принялась крестить и целовать его, как делала всегда при расставании.

Юрий пожал плечами и взял книгу. Спустя минут пять после ухода Мишеля бабушка отправилась к себе — пить чай и отдыхать, а еще спустя полчаса явился младший брат Столыпина-Монго, служивший в министерстве иностранных дел — многообещающий молодой человек. Застав дома Юрия, он устроился в креслах и, не спросивши чаю, принялся сплетничать.

— Все хвораешь? — осведомился для начала г-н Столыпин.

— Как видишь, — ответил Юрий, блистающий здоровьем. И подкрутил усы так, чтобы они обвисли книзу.

— Да, вид неважный, — согласился г-н Столыпин. — Удивительно, что на тебя так эта история подействовала.

— Гусарские офицеры, особенно младшие, вообще подобны молодым нервическим девицам, — сообщил Юрий. — Это уже научно доказанный факт. — Он тряхнул книгой, которую держал в руке. — Новейшие исследования ученых, изучающих общественные движения.

— Кстати, о движениях, — сказал г-н Столыпин, — напрасно ты двигаешься в этом направлении. Говорю как родственник и человек, желающий тебе добра.

— Ну, — сказал Юрий. — А в каком я направлении двигаюсь?

Г-н Столыпин чуть придвинулся к собеседнику:

— Эти твои стишки. Государь читал.

— Я слышал, — ответил Юрий. — Слышал также, что государь одобряет, иначе меня давно бы уж арестовали. А я убежден, — тут усы Юрия сами собою, без постороннего вмешательства, опять вздыбились воинственно, — убежден, слышишь! — что государь накажет виновников злой интриги и убийства нашего первого поэта! Потому и стихи так хорошо принял.

— Ты, Мишель, совершенно напрасно апофеозируешь Пушкина, — преспокойным тоном произнес г-н Столыпин. — И зря слишком нападешь на невольного убийцу.

— Невольного? — переспросил Юрий опасно спокойным тоном. — Кто же его, бедного, неволил?

— Говорю тебе, была затронута честь!

— Кому ты говоришь о чести? Русский человек, не испорченный, не офранцуженный, снес бы со стороны Пушкина любую обиду!

— Иностранцам нет дела до поэзии Пушкина, — горячо сказал Столыпин.

— Я не понимаю твоей позиции, — не выдержал Юрий. — Ты его защищаешь — убийцу?

— Не защищаю, но… стараюсь понять. Нельзя судить Дантеса по русским законам.

— Ты серьезно?

Г-н Столыпин кивнул и переменил в креслах позу, закинув ногу на ногу. Ему было как-то чрезвычайно удобно здесь сидеть. Отличные кресла у Елизаветы Алексеевны…

Юрий замолчал. Он молчал долго, только ноздри у него чуть раздувались, и углы рта напряглись. Потом очень тихо проговорил:

— Если нельзя по русским законам… но есть ведь и Божий суд…

И тут камер-юнкер Столыпин расхохотался:

— Ты болен, Мишель! У тебя раздражены нервы — что ты несешь?

— А ты? — спросил Юрий. — Ты себя-то сам слышишь — что ты говоришь? Ты в Бога не веруешь?

Столыпин чуть отодвинулся — поза перестала быть уютной, выдала неприятное напряжение, — но Юрий уже вскочил и с обезьяньей цепкостью схватил своего собеседника за одежду.

— Говори! — закричал он. — Ну, говори! В Бога веруешь? А? Веруешь? Когда у Святого Причастия был? В Божий суд — веруешь?

Столыпин молчал, водя глазами из стороны в сторону и соображая — звать ли на помощь или же ждать, пока Лермонтов образумится сам собою.

Юрий разжал пальцы, с брезгливостью посмотрел на них, тряхнул кистью руки и метнулся к столу, где у Мишеля лежали ломаные карандаши и бумага. Строчки вскипали у него в уме — как тогда, после смерти и похорон Егорушки Сиверса; гнев и горе внутри Юрия кричали и рвались наружу; он чувствовал себя страшно униженным.

Столыпин смотрел на него с легкой усмешкой, как на маленького ребенка, который от криков и капризов перешел, наконец, к спокойным играм.

— О, никак поэзия рождается!.. — промолвил он, криво улыбаясь.

Юрий, не глядя, потянулся к тяжелому пресс-папье, чтобы метнуть в гостя, но тут новая строка сама собой придумалась и легла точно в рифму. Пресс-папье осталось на месте: сочинитель предпочел записать придуманное.

И только после этого, повернув голову в сторону наблюдателя, Юрий прошипел:

— Ты!.. Убирайся, слышишь? Убирайся немедленно отсюда! Ты враг Пушкина, ты — мой враг, ты — не русский… и я за себя не отвечаю!

— Да ты безумен! — сказал г-н Столыпин, кривовато пожимая плечами, однако предпочел сбежать.

Пришла девочка из бабушкиных комнат — спросить: кто сейчас тут был и не случилось ли худого, потому как барыня обеспокоились криками. Юрий ответил, что никого в доме не было и ничего не случилось.

— Просто поэзия нарождается, — добавил он. — В слабых муках. Так бабушке передай, поняла?

— Поэзия нарождается, — повторила девочка, как птичка, и удалилась.

* * *

У графини Ферзен, на многолюдном приеме, госпожа Хитрово переходила от одного гостя к другому и у всех спрашивала — читали ли они, как какой-то гусарский корнетик Лермонтов нападает в своих стишках на всю русскую аристократию?

Кое-кто читал, но находил стихи вполне пристойными, поскольку они не слишком выходили за рамки обычных сетований по случаю кончины известной персоны.

Командир лейб-гвардии Гусарского полка высказался так:

— Знаю Лермонтова — буян, но офицер будет дельный. Может, в стишках и погорячился… Не сиди Дантес на гауптвахте и не будь он назначен к высылке за границу с фельдъегерем, кончилось бы тем, что вызвал бы Лермонтова на дуэль за эти ругательства… А впрочем, что в стишках ругательного этому французишке, который срамил собой и гвардию, и первый гвардейский кавалерийский полк, в котором числился? — добавил неожиданно старый гусар с видом полного и немного растерянного простодушия.

Взрыв хохота покрыл окончание этой тирады.

Но не так-то просто было сбить с толку госпожу Хитрово.

— А вы читали последнее прибавление к стишкам? То, где всех нас называют «потомками подлецов»?

Господин Беляев, который присутствовал на вечере почти незаметно, вздрогнул. Обладая обостренным ощущением движения судеб — поскольку именно он являлся одной из скрытных пружин, приводящих в действие сложные механизмы перемещения людей, — он снова почувствовал холодное прикосновение к личности совершенно незнакомого, чуждого и неприятного ему человека, этого Лермонтова. Мишель скользнул совсем близко — и вдруг попался: коготок зацепился за сеть и увяз…

* * *

Почему Лермонтов не в месте стоянки полка, а в Петербурге? (Что доказуется нетопленой квартирой в Царском Селе, пустыми ящиками комода и стола.)

При посещении внуком престарелой бабушки он внезапно заболел — и потому остался… Старый гусар, командовавший полком, не слишком цеплялся к Мишелю: и из уважения к его почтенной бабушке (с ее многочисленной и влиятельной столыпинской родней), да и просто из обычной симпатии к молодому человеку, пылкому и искреннему.

Однако распространение возмутительных стихов требовало дополнительных разъяснений, и Мишель, под виноватым взором сильно опечаленного Юрия, тщательно выводил на бумаге:

«Невольное, но сильное негодование вспыхнуло во мне против людей, которые нападали на человека, уже сраженного рукою Божией, не сделавшего им никакого зла и некогда ими восхваляемого; врожденное чувство в душе неопытной — защищать всякого невинно осуждаемого — зашевелилось во мне еще сильнее по причине болезнью раздраженных нервов…»

— Мишка, я же не думал, что все так повернется… — пробормотал Юрий.

Мишель положил перо, повернул голову, чуть улыбнулся:

— Неважно. Я бы и сам так поступил. Может быть, чуть более красивыми словами…

Неожиданно Юрий разрыдался.

— Подло! — кричал он сквозь слезы. — Так подло! Так гнусно! И все-то они знают лучше, и во всем-то разбираются — и даже в том, что он-де не смел требовать любви от собственной жены, поскольку был ревнив и дурен собой… И человек-де он негодный… Боже мой, Боже мой!

Мишель молча смотрел на плачущего брата и покусывал губу. Наконец он сказал:

— Странно — я почти счастлив.

Юрий уставился на Мишеля; слезы замерли в его глазах, потом сорвались — тяжелые, обильные — и скатились по щекам, навсегда увязнув в жестких усах.

Мишель стиснул его руку и оттолкнул:

— Уйди: я должен закончить писать показания…

* * *

Монго ворвался на квартиру бабушки под вечер двадцать седьмого февраля 1837 года. По счастью, старушки дома не оказалось, и не пришлось с деланно-любезным лицом сидеть на краю дивана, вести ничего не значащие разговоры — ждать, пока Елизавета Алексеевна оставит его с Мишелем наедине.

— Ты! — сказал Монго, вонзив в Мишеля взор.

Лермонтов отвегил хмурым, спокойным взглядом.

Монго сел и замолчал, то и дело трогая ладонью подбородок. Потом сказал, поспокойнее:

— Это все из-за тебя.

Мишель уже знал, что после нудного следствия по делу о «возмутительных стихах» Лермонтов был тем же чином переведен в Нижегородский драгунский полк — на Кавказ. Разлука с братом огорчала его, однако он не думал, что Юрий может быть на Кавказе убит.

Бабушка тоже не тратила времени на пустые сожаления — со скоростью, достойной атакующего Бонапарта, она составила для себя целое расписание предстоящих хождений по начальству; Елизавета Алексеевна была намерена хлопотать и совершенно не сомневалась в успехе.

— Что из-за меня? — спросил Мишель.

Монго опять выдержал длиннейшую паузу, и Мишель вдруг понял: тот боится, что голос у него дрогнет.

— Его выслали. Это из-за тебя.

— Поясни, пожалуйста.

Монго вскинулся, от близких слез не осталось и следа — он был в ярости:

— Все твои стишки! Душа в нем вознегодовала! Ну, дал бы кому-нибудь по морде, сделал бы скандал — отвел бы сердце… Нет, непременно надо в рифму!

— Я ведь сочинитель, для меня так естественнее, — сказал Мишель, внешне оставаясь совершенно спокойным. — И потом, если ты помнишь, мои стихи государь нашел совершенно приличными. Это Юрка прилепил к ним хвост — и по слогу худший, и куда более ядовитый.

— Лучше бы тебя выслали, — в сердцах брякнул Монго и отвел глаза. — Если бы тебя не было…

— Стоп, — перебил Мишель. — Но я-то есть! К тому же я старше. Забыл? Целый год я существовал на белом свете без Юрия…

— Мне трудно представить себе белый свет без… Юрия, — сказал Монго.

— Мне тоже, — отозвался Мишель.

Они вновь обменялись взглядами, и обоим это не понравилось.

— Если бы ты не сочинял своих стихов, он бы тоже не стал ничего сочинять. — Монго вернулся к прежней мысли.

— Я поехал бы на Кавказ вместо него, но ведь это он — офицер, — напомнил Мишель. — Давай пожалеем Юркину честь. Не все же погибают там в сражениях. Даст Бог — скоро вернется, весь в историях, друзьях и наградах…

— Да, чтобы все это потом ты прибрал себе, — перебил Монго. — Ведь его — «не существует»…

— Нет, Алексей Аркадьевич, Юрий очень даже существует, в чем мы с тобой не раз имели случай убедиться, — сказал Мишель. — И все его награды, все его заслуги останутся при нем. Я никогда не претендовал ни на его друзей, ни на его золотое, доброе сердце. У меня ведь на самом деле ничего своего и нет, кроме моих стишков — да бабушки…

Монго молчал. Он начинал ненавидеть этого человека с его лживыми речами. Потому что главное, чем тот владел, было то самое доброе сердце Юрия — сердце, где каждому хотелось бы царствовать самовластно…

Часть пятая

Глава девятая ДУРАЦКАЯ ИСТОРИЯ

Действующая армия — все-таки не тот свет; оттуда возвращаются, если не в отставку, то по крайней мере повидаться с родными и погулять по Москве, где от самого воздуха человек поневоле начинает толстеть. Во всяком случае, именно так утверждал Юра; Мишель ему не перечил — касательно Москвы братья полностью сходились во мнении.

А вот Кавказ они любили по-разному. Мишель видел его глазами влюбленного художника. Все нравилось Мишелю на Кавказе, представало пленительным: экзотическим и в то же время близким; как будто некто показал ему чудный, от века для него предназначенный край и сказал: «Смотри — это здесь!» Поездки с бабушкой на воды — еще в детские годы, когда здоровье Мишеньки внушало серьезнейшие опасения, — пробороздили в душе глубокий след, и воображаемая «Испания», место обитания возвышенных страдальцев, стремительно и навсегда поблекла перед истинным, живым величием кавказской природы. Оглушительно хлопая мускулистыми крыльями, переместился сюда и Демон, страшный спутник, завораживающий и отталкивающий насельник Мишиных фантазий.

Юрию же нравилось на Кавказе совершенно иное. Не созерцать картину, но находиться внутри ее, быть той крохотной фигуркой, что движется среди гигантских гор, почти незримо глазу наблюдателя, — то, что Юрий попросту называл «жить»:

Мне нужно действовать, я каждый день Бессмертным сделать бы желал, как тень Великого героя, и понять Я не могу, что значит отдыхать.

От этих неловких, ломких строф Мишель морщился, но Юрий ими втайне гордился и потому даже не пускался защищать их: многословные и беспомощные, они тем не менее предельно точно выражали его состояние.

Юрий прибыл в отпуск, развеселый, разудалый. С настоящим обозом, где путешествовали домашние наливки и варенья, прибыла в Первопрестольную и бабушка. Зацелованный, закопченный образ Спаса, бабушкин любимый, смотрел опущенными книзу скорбными глазами: «Чрезмерно любишь ты этих детей, Елизавета, свыше дозволенного привязана к ним… От такой любви и до беды недалеко…» Елизавета Алексеевна улавливала предостережение, столь внятное, и на мгновенье смертельно пугалась, а после, поуспокоившись, вновь принималась бить поклоны и выпрашивать свое, человеческое: чтобы внуки были здоровы, невредимы, чтобы устроилось как-нибудь с обоими… И уже пугливо отводила взор, чтобы не встретить все тот же предупреждающий и чуть сочувствующий взгляд Спасителя.

Вернулся Юрочка! И слава богу! Если и ждет беда — то не сейчас, этому ли не радоваться!

Коротки мгновения абсолютного покоя: оба рядом, под крылом. Разговаривают о чем-то, брякают графинчиком: ничего, уже не дети — можно… Каждое мгновение Елизавета Алексеевна подбирает пальцами, точно крупную жемчужину, укладывает в шкатулку с драгоценнейшими воспоминаниями. Прежде не понимала, не ценила, разбазаривала — нынче поумнела. Жаль, мало времени осталось, — хотя, Бог даст, еще поживет. Столыпины до ста лет доживали.

— Помнишь Мартышку? — говорил Юрий, захлебываясь. — Мы с ним в школе фехтовали много… У нас по пятницам был обязательный класс по фехтованию, и оставлялось на выбор каждому — рапира или эспадрон…

— Ну, как будто помню, — сказал Мишель ленивым протяжным голосом. Он щурился, тянул сквозь зубы наливку, спокойно наслаждался буйным обществом брата.

— Ну вот, а этот Мартынов — Мартышка наш, — он ужасно щекотки боялся. Как тронул его рапирой, так хватается за живот и хохотать! Так ничего у него с рапирой и не выходило, дрался он только на саблях. Противник у него был один: я.

— И уж ты его побивал небось, — сказал Мишель.

Юрий скромно подкрутил ус:

— Положим… Во всяком случае, мы устраивали всегда почти театральное действие и собирали вокруг себя много интересующейся публики. Да, он еще и стихи сочиняет.

— Не читал. — Мишель потянулся, косточки хрустнули.

— Какой ты! Скучный. — Юрий вздохнул притворно.

— Ладно, рассказывай дальше, — милостиво позволил Мишель. О триумфальном фехтовании на эспадронах он слышал от брата, разумеется, уже не в первый раз, но легко снисходил к этой слабости. — Что же Мартынов?

— А… Мне мать его дала для него большой пакет с письмами, чтобы я ему отвез. Он тоже на Кавказе служит и намерен в ближайшем времени сделаться самое малое — генералом… А что? На вид он ужасно представительный и грудь колесом, много места, куда ордена навешать… У Мартышки сестры есть, девицы — так себе, ледяная благовоспитанность. — Юрий сморщился. — Помнишь, Монго за актеркой увивался? Та была тепленькая, вся такая мяконькая. А эти — надгробные статуи из мрамора наилучшей породы, и отшлифованы первоклассно. Ухватиться не за что.

— Ну, уничтожил, — сказал Мишель.

— Не в том была моя цель, чтоб кого-то уничтожать, — отмахнулся Юра. — А в том, чтобы ты лучше уяснял себе дислокацию. Словом, посетил я добродетельную г-жу Мартынову с ее добродетельными Мартышками и обзавелся пакетом для Николя — моего Мартышку звать Николя, — каковой пакет и обязался передать лично в руки.

— Покамест ничего особенного не вижу, — заметил Мишель.

— Это потому, что я рассказываю с долгими отступлениями… Словом, Мишка, меня ограбили!

Выпалив это, Юрий изумленно задрал брови и расхохотался.

Мишель чуть улыбнулся.

— Что, не смешно? — Юрий подтолкнул его. — Ну, засмейся! Засмейся!

— Ха, ха, ха.

— Ты не искренен.

Юрий надул губы. Впрочем, показная обида долго не продлилась. Продолжил:

— В письме оказались деньги — рублей триста, так что пришлось отдавать свои. А Мартышка мне, по-моему, так и не поверил, что ограбили. Думает, я нарочно письма открыл, желая прочитать, что там про меня его сестрицы пишут. Много мне дела до его сестриц! Говорю тебе, ограбили самым бессовестным образом. Ух, совершенно дурацкая история.

* * *

Завязывалась «дурацкая история» на захудалом постоялом дворе, где, кроме корнета, путешествующего с подорожной по казенной надобности, околачивалось еще двое или трое путников, из которых один показался Юрию весьма примечательным: чернявый, смуглый, с горящими черными глазами, он точь-в-точь напоминал кого-то из героев Мишиных испанских драм. Может быть, Фернандо, только изрядно повзрослевшего и утратившего немалую толику врожденного благородства. Неприкновенная испорченность в сочетании с «породистой» красотой делали незнакомца совершенно неотразимым для фантазера.

Лермонтовский денщик, малоросс по фамилии Сердюк, отнесся к незнакомцу весьма настороженно.

— Вишь, цыган, разбойничья рожа! — заметил он вполголоса, при том плюнув. — Не велеть ли, чтоб чай подали отдельно?

— Не надо, я смотреть хочу, — отмахнулся Юрий. — Мне любопытно.

— Воля ваша, — сказал Сердюк

— А то с тобою путешествовать — скучища, — продолжал Юрий.

Малоросс безмолвно развел руками, не зная, что и ответить. Барин имел такую привычку — вдруг начать придираться и дразнить, но делал это беззлобно, просто чтобы развлечься.

— Только и отрады, что чаю выпить или в карты сыграть, — говорил Юрий, тягомотно зевая. — Я карты люблю, когда партнеры есть. Вот и грех, и разоренье, а люблю.

— Воля ваша, — повторил Сердюк и уже повернулся, чтобы выйти, но Юрий остановил его:

— А скажи-ка, Сердюк, вот ты что больше всего на свете любишь?

Сердюк замер, с подозрением глянул на барина, но Юрий сделал совершенно простодушное лицо. Очень осторожно, точно пробуя ногой незнакомый брод, Сердюк ответил:

— Да не помню, ваше благородие…

— Брось ты, все ты помнишь, — привязался Юрий (чай тем временем подали, а к «цыгану» подсел еще один человек, совсем несимпатичный и «нероковой», просто грязный оборванец). — Ну, скажи, не морочь мне голову: что ты любишь, а? Сердюк!

Сердюк обреченно мотал головой.

— Не знаю я, ваше благородие.

— Да что тебе стоит? — Юрий выпятил нижнюю губу, представился огорченным.

Сердюку стало жаль, что он так расстроил доброго барина. У Юрия было такое обыкновение, что все деньги он отдавал тому, кто был к нему приставлен в услужение, и редко когда требовал отчета. Подали чай — и ладно; переменили постель на постоялом дворе — и хорошо…

Вздохнув — поскольку сердце малоросса чуяло подвох так же явственно, как если бы этот подвох лежал перед ним на блюде, испеченный и обложенный спелыми яблоками, — Сердюк наконец сказал:

— Ну, пожалуй, мед люблю, ваше благородие.

— Нет, — обрадовался Юрий, — ты, Сердюк, прежде чем отвечать, хорошенько подумай: неужели мед ты больше всего на свете любишь?

— Ну… да, — сказал Сердюк и покосился на дверь: нельзя ли сбежать.

Юрий прихлебывал чай и тянул:

— А ты вот все-таки поразмысли: нет ли чего и получше меда…

— Может, и есть, — не стал спорить Сердюк.

Покладистость отнюдь не спасла бедного малоросса.

— К примеру, что? Вот, положим, любишь ты что-нибудь и получше меда, — так что бы это могло быть, а, Сердюк?

— Ну… не знаю.

— Да все ты знаешь, только сказать не хочешь. Может, ты и вправду больше всего любишь мед?

Сердюк вдруг покраснел и бросился бежать на двор, оставив после себя отчаянный крик:

— Терпеть его не могу, этот мед, ваше благородие!

Юрий удовлетворенно приложился к чаю. «Все-таки до чего лицемерная бестия — этот Сердюк! — думал он, зачем-то продолжая игру сам с собою. — Так и не захотел признаться!»

Цыгановатый незнакомец, склонившись грудью к столу, о чем-то толковал со вторым, неинтересным. Юрию нравилось, как держится чернявый: очень спокойно, с глубочайшим внутренним достоинством. Переодетый простолюдином гранд в разбойничьей таверне.

Собеседник «гранда» вертелся и юлил — явно не из страха перед ним, но по своему подлому обыкновению; тот же, словно не замечая, разговаривал с ним как с равным. Неожиданно Юрию сделалось любопытно: вот глупая привычка повсюду засовывать нос! Рано или поздно, брат, это закончится для тебя скверно, сказал он самому себе, но остановиться уже не мог.

С деланным равнодушием к происходящему вокруг он допил свой чай, несколько раз нарочито зевнул… Здешний люд казался Юрию несколько странным: не русские, не малороссы, они разговаривали каким-то особенным языком, который установился здесь, должно быть, вследствие смешений обычаев татарских, русских, а еще прежде — готфских; каждое слово выходило у них не просто, а с каким-то таинственным вывертом, порой иносказательно, порой — с невероятной поэтичностью; а в целом складывалось в нечто довольно грубое и совершенно приземленное.

Смотреть за этими людьми было так же захватывающе, как сочинять в уме романтическую пьесу; неожиданно Юрию показалось, что он угодил прямехонько куда-то в одно из творений Мишеля: старший брат нередко потчевал его пересказами, а то и давал читать.

В таком повороте дела не было ничего неожиданного: Юрий частенько совершал то, о чем Мишель писал.

Между тем незнакомцы оборвали беседу и, не сговариваясь, вышли. Несколько повременив, Юрий отправился за ними следом и сразу из тускло освещенного, пропахшего особенным кисловатым трактирным запахом помещения угодил в ночь. Светила луна, но как-то нехотя; да и что было ей освещать? Разве что кривоватые заборы да грязь под ногами. Юрий петлял по улицам не останавливаясь. Незнакомцев впереди себя он не видел, но этого и не требовалось: он ощущал их каждым нервом.

Приключение занимало его, и он, пожалуй, готов был уже поблагодарить цыгановатого и второго, бывшего с тем, за изгнание обычной дорожной скуки. «Скорее всего, приведут они меня в какой-нибудь воровской притон, такой же неинтересный, как и „разбойничья таверна“, — размышлял по пути Юра, пытаясь заранее подготовить себя к неизбежному разочарованию. — У воров, должно быть, скучно, и вся лихость у них напускная. Они только в опере хороши, когда вдруг безнадежно влюбляются в графскую дочь…»

Но отказаться от погони уже не мог.

Спустя минут десять неожиданно все закончилось — и заборы, и грязь, и неопределенные купы деревьев и кустов, покрытых твердой пылью, слипшейся после дождей. Луна выступила на середину неба и озарила пространство властно и ярко — впереди расстилалось море. В лунном свете очерчивался силуэт небольшого корабля. Внизу, под обрывом, подпрыгивала лодка, и возле нее стояли какие-то люди.

Незнакомцы быстро спускались по обрыву. Юрий хорошо видел их кукольные силуэтики, совсем плоские и серые в свете луны. Затем все действующие лица слились в единую массу и начали какое-то таинственное копошение: такой же таинственной кажется стороннему наблюдателю деятельность нескольких жуков, с важным видом, деловито шествующих среди травы: каковы их побуждения, где их конечная цель, в чем смысл их бытия — остается неясным; однако точно также не подлежит сомнению наличность и этого смысла, и этой цели.

«Да что я, в самом деле! — подумал Юрий с досадой. — Совершенно как Мишель: замечтался. Кажется, нет ничего проще: они перекладывают какие-то грузы в ящиках с берега на лодку, а корабль, должно быть, ждет их, чтобы принять на борт…»

Лунная дорожка, дробясь, тянулась от берега до судна, и Юрий залюбовался стройным силуэтом и черными, отчетливо видными снастями; парус был убран, и обнаженная мачта чуть печально подставляла себя бесплодным лучам ночного светила.

Ветер принес снизу, с берега, обрывок голоса; приглушенный и невнятный, он прозвучал тем не менее властно. Должно быть, погрузка завершена. Юрий высунулся чуть подальше и увидел, как лодка погружается в лунную дорожку и почти растворяется среди мерцающих белых бликов с черными провалами, возникающими по капризу ночного ветра.

На корабле тоже возникло оживление, и вдруг разом упал большой парус… Затем, совсем близко от Юрия, прошел чернявый. Он шагал, горделиво выпрямившись, и ветер как будто не осмеливался касаться тугих кудряшек его черных волос. Юрий, выждав немного, тоже встал и отправился обратно, туда, где оставил свои вещи.

Сердюк, должно быть, уже возвратился и спит, подумал он. Однако на месте Сердюка не оказалось: должно быть, бедный денщик где-то скрывался, выжидая, пока его благородие заснет. Юрий мысленно послал ему «каналью», однако сердиться не стал. У него имелось другое развлечение.

Цыгановатый незнакомец опять засел в «таверне» и потребовал стакан местного молодого вина. Сколько Юрий ни присматривался, он не видел, чтобы тот доставал откуда-нибудь деньги; должно быть, здесь его кормили и поили бесплатно — ради каких-нибудь важных услуг, а то и из страха.

— А что, любезный, — заговорил с ним Юрий (он не без удовольствия приметил, как хозяин постоялого двора вздрогнул и устремил на корнета боязливый взгляд), — скажи, хороша ли в здешних краях рыбалка?

Цыгановатый чуть повернул голову и удостоил Юрия короткого взора черных сонных глаз.

— На что тебе рыбалка, барин? — спросил он равнодушно.

— Так… Выйти в море, — сказал Юрий.

— Рыбалка здесь хороша, — промолвил незнакомец. — В далеком море, с верным товарищем, на быстрой волне…

— А нельзя ли лодку у тебя нанять?

— Нет, лодки нету…

— Как же нету — разве ты сам не ловишь рыбу в мутном море?

— Кто тебе, барин, говорил, что наше море мутное? Наше море — родимое, оно куда хочешь тебя вынесет, если на верную волну попадешь.

Произнося это, незнакомец спокойно стукнул костяшками пальцев по столу, и хозяин снова налил ему в стакан.

— Да разве оно не называется «Черным»? — в тон ему отозвался Юрий. — Вот я и подумал, что оно мутно…

— Должно быть, ты здесь впервые, барин, — с легким презрением промолвил незнакомец. — Что тебе делать здесь, на нашем море?

— Что с того, что я здесь впервые? Могу и вернуться, если захочу, — заметил Юрий, чуть пожав плечом.

— На что тебе сюда возвращаться?

— Сказал же тебе: посмотреть, что за рыба плавает в мутной воде.

Юрию интересно было: как поступит незнакомец. Будет и дальше плести околесицу или вдруг рассердится и полезет в драку? Однако ничего подобного не случилось: не желая развлекать приезжего офицера, чернявый попросту отставил наполовину недопитый стакан и вышел вон.

Юрию мгновенно стало скучно — такое же ощущение пустоты, ненужности охватывало его, если гостиную покидала женщина, которая ему нравилась.

«Черт знает что! — пробормотал он. — Контрабандист удрал, хохол мой где-то ховается… только одно и осталось, что идти спать, а простыни наверняка отсырели, и комната воняет старой бабой в овчинном тулупе… А ничего не поделаешь!»

С этой неутешительной мыслью он отправился к себе.

Было совсем темно, хоть глаз выколи, и хозяин пропал, не откликаясь ни на какие призывы. Юрий остановился, не зная, куда ступить дальше, и тихонько окликнул:

— Сердюк! Ты, что ли, здесь?

Темнота молчала. Юрий шагнул несколько раз, ощупал вокруг себя — пусто.

— Черт знает что такое…

И тут все вокруг озарилось, но огнем дьявольским, с искрами, ничего не освещающим, напротив — от этого пламени сделалось еще темнее. И Юрий мгновенно заснул.

А пробудился он, когда стало уже серо и тощенький рассветик пробовал чахоточными пальчиками оконце: день занимался дождливый. Ближе всего к Юрию находилась красная физиономия Сердюка, ужасно огорченного, судя по виду.

«Фу-ты, — подумал Юрий. — Явился, бездельник!»

И проговорил, удивляясь тому, как дурно повинуются ему онемевшие губы:

— Слушай, Сердюк… Неужто впрямь нет ничего такого, что ты любил бы лучше меда?

— А-а… — громко заревел Сердюк, слезы показались на его глазах. — Очнулся, родимый! Живо-ой…

— Почему же не живой? — удивился Юрий. Он попробовал сесть и тотчас был остановлен карающей дланью: боль выстрелила в затылке и отозвалась в спине. Юрий двинул рукой, нашел у себя на голове какую-то тряпку.

— Я как вернулся — а ваше благородие… прямо на полу, и кровь вокруг головы… — Сердюк весь трясся, так был перепуган.

— Ах, каналья! — Юрий вдруг вспомнил, как незнакомец посмотрел на него тусклыми глазами.

«Каналью» Сердюк отнес на свой счет и опечалился еще пуще. Юрий не стал утешать его. Вчерашнее предстало ему во всех подробностях: и лодка, на которую грузили что-то в ящиках, и корабль, распустивший парус…

— Слушай-ка, Сердюк, — сказал Юра, — а проверь-ка ты, братец, наши пакеты — на месте ли?

— Что им сделается, ваше благородие, — начал было Сердюк, однако осекся и принялся копаться в вещах, повсюду разбросанных по комнате с беспечностью, одинаково присущей как молодому офицеру, так и его денщику. Затем обернулся к Юрию. — Нету, — пробормотал он.

Юрий внезапно расхохотался.

— Ну вот, Сердюк, поздравляю с благим почином: мало что меня по голове треснули, так еще и ограбили!

И немало удивился, когда малоросс не нашел это обстоятельство забавным…

* * *

«Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России».

Господин Беляев с гневом отшвырнул книжку «Отечественных записок». Лермонтов! Снова эта усатая физиономия и подпрыгивающая фигурка блудливого карлы, вызвавшая у него при первой же встрече непреодолимую гадливость… Но на сей раз к инстинктивной неприязни примешивалась ненависть совершенно холодная и рассудочная.

Повесть сама по себе заинтересовала Беляева мало. Взгляд уцепился за название, и в груди неприятно защемило. В Тамани действительно совершались перегрузки некоторых товаров на корабли, которые доставляли их потом горцам; дело было хорошо налажено и до сих пор не давало сбоев.

Господин Беляев, имевший специальное поручение — надзирать за этим районом, чтобы ничего подобного там не происходило, — был сильно огорчен, и это мало сказано. Он нарочно избрал Тамань для некоторых весьма темных операций, поскольку имел все возможности замутить там воду еще пуще, нежели намекал цыгановатый контрабандист в разговоре с назойливым барином.

Враги у Беляева имелись. Такие же скрытые, как и его деятельность. И Беляев на несколько минут задумался о них: кто бы мог дать Лермонтову подобное поручение — отправиться в Тамань и проследить за происходящим на берегу…

В самом деле — для чего же Лермонтов очутился прямо посреди осиного гнезда? Неужели молодого лоботряса в чине корнета действительно отправили с таким деликатным заданием? Нет, немыслимо.

Случайность? Чрезвычайно неприятная случайность — особенно если учесть, что у этой обезьяны в красном мундире есть пренеприятнейшее обыкновение: описывать решительно все, что промелькнуло у него перед глазами. Лермонтов обыкновенно не стеснялся в выборе сюжетов и прямо брал для своих сочинений действительно бывшие происшествия. Пока это касалось различных любовных переживаний со всякими легкомысленными особами — пусть; хоть и не всегда прилично. Вон, даже «Тамбовскую казначейшу» напечатали… Правда, с пропусками.

Но здесь — совершенно иное. Беляев несколько раз перечитал несколько страничек «Тамани». Не пропущено ни одной детали: место погрузки показано так, словно его нарочно осматривал полицейский чин, поднаторевший на сборе улик и сведений. Иди с книжкой в руке — да поглядывай себе по сторонам, не ошибешься. Внешность незнакомца — тоже. «Татарин», вишь! Только «ундина» немного могла сбить с толку, но это — в виде дани модному романтизму, а вот все прочее, вплоть до выговора местных жителей…

Книжка полетела на пол. Беляев закрыл глаза.

Разумеется, случались на его веку полновесные доносы, представленные в виде литературных произведений. Сочинители нередко развлекались, изображая своих приятелей и неверных подруг в весьма неприглядном виде, — такое тоже бывало. Но сейчас Лермонтов посмел опубликовать донос прямо на него, на господина Беляева! Догадывается ли хоть новопроизведенный поручик о том, на кого замахнулся? Да и вообще — что ему может быть известно?

Некоторое время Беляев холодно размышлял над этим, сопоставляя факты. Если доверять фактам, то получалось, что ничего поручик Лермонтов не знает. Творит, наподобие неосмысленного монгола, который поет себе во всю глотку обо всем, что ни встретит на пути: увидит птицу в небе — поет про птицу в небе, увидит след копыта лошадиного — поет про след копыта лошадиного…

Этим-то и опасен. Абсолютно точен. Поэт… Кажется, в той же книжке и стишки пропечатаны. Стишки Беляев читать не стал, в них ничего интересного. А вот повесть — очень некстати она появилась.

Итак, Лермонтов бывает, где не надо, видит, что не надо, и после доверяет бумаге — и всей честной и почтеннейшей публике то, чего бы не следовало.

И происходит это исключительно вследствие проклятых особенностей его нрава. Любопытен и болтлив, а в писаниях своих не щадит никого, и себя — того менее. Представитель «отрицательного направления» — того и гляди, войдет в моду! Достаточно дурен для того.

И стоило господину Беляеву от холодного анализа фактов перейти к рассмотрению личности самого поручика Лермонтова, как прежнее отвращение поднялось в нем, точно перед ним предстала противоестественная гадина, вроде младенца о двух головах или поросенка с лишней ножкой сбоку…

И спотыкаться об это недоразумение в офицерском мундире господин Беляев более не намерен. Существуют способы. Да, существуют различные способы.

В конце концов, на Кавказе идет война — быть может, вообще не придется предпринимать никаких излишних действий; достаточно лишь подождать. Как там говорили восточные мудрецы? «Сядь на берег реки и жди, пока вода пронесет мимо тебя труп твоего врага…»

Подождем. Но — недолго. От силы — год.

Он сжал зубы. В зеркале, робко заглядывавшем в комнаты из гардеробной, далеко, за раскрытыми дверями, отразилось серое лицо, напряженные скулы, бешеные глаза. Длилось это миг; затем господин Беляев взял себя в руки, но зеркало, казалось, запомнило жуткое отражение и затаило его в своих глубинах.

Глава десятая РЕКИ СМЕРТИ

— Я этого Лермонтова, сказать по правде, на дух не переношу, — говорил в дружеском кругу Руфин Дорохов. Его почти не слушали, чаша ходила по кругу, и никто не замечал, что вино в ней дурное. — Столичный франт, трубка с янтарем, а у самого ногти в траурной кайме. И глядит — эдак удивленно, как будто опомниться не может: «Где это я оказался? И кто сии пренеприятнейшие рожи?» — Дорохов для убедительности скроил отвратительное лицо. — Родня у него при штабе, у этого Лермонтова! Помяните мое слово, он себя еще покажет… Для чего он просил перевода из батальона в штаб? Поближе к начальству! Адъютант! Тьфу!

— Ты к нему чересчур строг, Руфин Иванович, — лениво возразили Дорохову откуда-то с правого фланга пирушки. — Такими адъютантиками вечно затыкают такие дырки, куда обычный офицер и не сунется, ибо занят своими солдатами…

Дорохов взъелся, на мгновение сделался трезвее, а потом, от гневной вспышки, разом захмелел еще больше.

— Я? Строг? Я — мягчее… розы! Это Лермонтовым будут дырки затыкать? Да у него сорок дядьев — и все генерал-губернаторы. Они его быстро отсюда вытащат. Навешают на куриную грудь орденов — и обратно в Питер, шаркать по паркетам.

— Кстати, не похоже, чтобы Лермонтов так уж хотел отсюда «вытаскиваться», — возразил «ужасному Дорохову» опять тот же молодой офицерик.

— Жди — он тебе, пожалуй, искренне расскажет, что у него на уме! — ярился Дорохов. — Да таких, как он, в любом полку — десяток! Он служить не хочет, вот и все объяснение, а нас презирает…

— Ты, Руфин Иванович, лучше остановись, а то, пожалуй, договоришься до того, что поручик Лермонтов на нас доносы пишет…

— Не пишет, а… что он там, кстати, начальству про нас рассказывает?

— Да ничего не рассказывает! — сказал молодой офицер, которого все называли ласково «Саша Смоковников». — Я был раз и сам слышал. Он все бабушку вспоминает да всякие смешные случаи, бывшие в Петербурге…

— Бабушку?

— Ну да, у Лермонтова — бабушка… Чудная старуха, и со всеми его друзьями дружит.

Саша тоже не обладал оригинальной внешностью, но его, в отличие от Лермонтова, в полку любили: вокруг этого молодого человека каким-то образом всегда устанавливалась глубокая внутренняя тишина. Хотелось погрузиться в эту тишину и испить ее, сколько получится, — впрок.

— Все равно, он неприятный, — сказал Дорохов упрямо. — Вчера, к примеру, поручик Пелымов при нем рассказывал об одном деле и употребил выражение, которое Лермонтову показалось неудачным. Ну конечно! Лермонтов же у нас литератор! Он и насмеялся — а Пелымов, между прочим, говорил чистую правду и от души…

Разговор постепенно становился общим. Другой офицер заинтересовался, отставил чашу, тотчас, впрочем, похищенную его соседом.

— О чем Пелымов-то рассказывал?

Дорохов махнул рукой:

— Мелкая стычка, но дело действительно было неприятное… Пелымов, должно быть, модных романов начитался — и в заключение своей повести неосторожно сказал: «Словом, выбрались мы из ада…» А Лермонтов все это время слушал с якобы удивленным видом, и когда Пелымов про ад-то упомянул, Лермонтов и встрял: «Прошу, говорит, прощения, — не вполне ясно, из какового?» Пелымов смутился, что немудрено, когда тебя перебивают, и сдуру еще спрашивает: «Что именно, простите?» Он, Лермонтов, разумеется, своего не упустил. «Из какового зада вы изволили вчера выбраться?» Пелымов покраснел — до слез, повернулся и ушел, а Лермонтов только плечами пожал и…

Дорохов не договорил — у костра засмеялись. Дольше прочих крепился Саша Смоковников, но вот сдался и он: зажмурил глаза и растянул губы в улыбке; смех задрожал в его горле.

— Ну вас! — Дорохов обиделся. Впрочем, обиды хватило ненадолго — он схватил чашу, разом опорожнил ее и объявил, что отправляется спать.

* * *

Переведенный высочайшим указом из лейб-гвардии Гусарского полка в Тенгинский пехотный полк, поручик Лермонтов отправился на левый фланг Кавказской Линии, в Чечню.

Юрий любил Кавказ — как любил его и Мишель; в этом они сходились; но Юрию, помимо прочего, нравилось «покорять»: он страстно обожал мгновения, о которых в точности знал, что надлежит испытывать страх, и в то же время никакого страха не испытывая. Нравился ему и враг. Не было никаких сомнений в том, что окончательно замирить горцев не удастся никогда — Чечня вечно будет торчать отравленным шипом в теле России, и время от времени там станут являться «пророки», вроде «канальи Шамиля»; но пережить состояние войны для иных молодых людей бывает весьма полезно.

В начале 1840 года решено было перенести Кубанскую Линию на реку Лабу и заселить пространство между Кубанью и Лабой станицами казачьего линейного войска. На Лабе предполагалось возвести укрепления, защитив ими наиболее опасные места; впоследствии под их прикрытием планировалось обустраивать казачьи станицы. Для исполнения этого намерения Линия разделилась на две: на правом фланге — Лабинский отряд, на левом — Чеченский, куда, собственно, и направили поручика Лермонтова.

Главным опорным пунктом Чеченского отряда была крепость Грозная, откуда производились экспедиции отдельными отрядами; сюда же возвращались войска после совершения перехода. Укрепление Грозная построили в том году, когда родился корнет Михаил Павлович Глебов, и, по утверждению самого Глебова (который произносил это с полной серьезностью), сие обстоятельство чрезвычайно роднило его с крепостью.

Грозная представляла собой правильный шестиугольник, каждая сторона которого являлась фронтом для какого-либо одного батальона. Местность вокруг Грозной была обнесена рвом, а земля, вынутая при копании этого рва, использовалась при строительстве внешней стороны цитадели — вал вышиной в полтора человеческих роста. На востоке имелась переправа через Сунжу, усиленная дополнительным укреплением.

Вокруг Грозной жили солдаты, а чуть в отдалении находилось четыре чеченских аула. В иные времена любо-дорого было здесь находиться: круглые пушистые стога украшали плоское дно долины, горы соперничали друг с другом — которая быстрее закроет горизонт; над жилищами поднимался чистый белый дым; пахло домом.

Однако в начале лета 1840 года готовилось большое вторжение в глубь чеченской территории, и Грозная кипела, как котел. Повсюду сновали донские казаки с длинными пиками, парами и по трое. Ружья были составлены в козлы, и пехотинцы, поглядывая на них, складывали палатки на повозки. Проносились моздокские линейные казаки — что-то крича на скаку и широко разбросав ноги в стременах; подняв тучу пыли, они исчезали за крутым поворотом. Эти возвращались с рекогносцировки, и новости осыпались с них, точно шелуха с растрепанной луковицы, лист за листом: Шамиль — там, Шамиль — сям. На возвышениях стояли в готовности два орудия.

Неподалеку от орудий — там, где было сейчас спокойнее всего, — устроилось человек сто, и все они имели весьма живописный вид, даже по сравнению с прочими: кто в рваной черкеске, кто в шелку, кто в старой шинели. Среди них имелись и казаки, и добровольцы из разных губерний, и несколько татар — словом, «сброд», который в рапортах начальства именовался «командой охотников». Это были люди Дорохова: они подчинялись только своему командиру, за что не уставали благодарить Создателя; их основной задачей было шастать по горам и устраивать кровавые набеги на горцев, после чего бесследно исчезать, чтобы затем вынырнуть в расположении русских войск, пьянствовать, хвастаться и с ленивым высокомерием поглядывать на прочих.

Кроме казаков из кавалерии левого фланга Линии, было в отряде несколько разжалованных, однако внешне они ничем не отличались от прочих: все с бритыми головами и отпущенной бородой, все одетые как попало, но непременно с черкесским элементом в одежде. Хоть дороховские охотники демонстративно «презирали» огнестрельное оружие, предпочитая пользоваться саблями и кинжалами, им все же полагалась двустволка со штыком (самые лихие похвалялись «девственностью» ружей, из которых они никогда не стреляли).

Юрий смотрел на шевеление потревоженного военного лагеря, чувствуя, как в нем нарастает возбуждение; казалось, он мог вечно любоваться этой картиной.

Дорохов вырос перед ним неожиданно, и Юрий отпрянул, а затем засмеялся:

— Руфин Иванович! Вот не ждал вас здесь увидеть. В каком вы нынче чине? Опять в юнкерах щеголяете?

— Да-с, ваше благородие, — отозвался Дорохов, неприятно скалясь. — Опять юнкер. Никак с сим званием не могу расстаться. А вы зачем в наши края? Здоровье поправлять?

— Похоже, что так, — сказал Юрий. И махнул рукой в сторону орудий: — Это Мамацева пушки?

— Все тот же старый добрый Мамацев, — подтвердил Дорохов («старый добрый» был на год младше Мишеля — ровесник Юрия). — Как все грузины, красавец и, разумеется, князь, а при пушках — так и вовсе бог войны… А вы что же не в Петербурге, ваше превосходительство? В прошлый раз, кажется, вы были высланы в наши скорбные степи… то есть, простите, скорбные горы… за какие-то стишки. Нынче-то что натворили?

— А вы, Руфин Иванович? Помнится, когда мы расставались, вы были уже поручиком…

— Я, как известно, с Кавказа не вылезаю…

— Так за что вас разжаловали?

— Я первый спросил.

— А я старше по чину.

— А я старше по возрасту.

Помолчали. Руфин неприязненно глядел на Лермонтова, чуть покачиваясь с носка на пятку.

— Ладно, — сказал Юрий и беспечно махнул рукой. — Я знаю, что вы меня не любите.

— А вы разве девка, чтобы я вас любил?

— Бросьте! Как говорит мой… э… хороший друг…

— А, так у вас все-таки есть хорошие друзья? — перебил Руфин. — Вот не подозревал!

— Есть, и они меня любят. Так вот, он говорит, что офицеры подобны девицам: склонны к стишкам, обожанию и хождению стайками.

— Скорее — стадами.

— Стадами ходят по паркету паркетные шаркуны… Видите ли, я и сам паркетный шаркун и кое-что понимаю в светской жизни! Ну, так за что же вас на сей раз разжаловали, Руфин Иванович?

— Кое-кому дал по морде. Ваш ответ?

— За дуэль.

— О! — сказал Дорохов. — Убили?

— Нет, стрелял на воздух.

— Чего еще от вас ожидать?

— Увы, — сказал Юрий. — Если доведется стрелять в вас, Руфин Иванович, буду целить в ногу, чтобы попасть в голову.

— Отменная мысль! — сказал Дорохов, неприятно кривясь в улыбке. — Эдак я вас начну любить!

— Да уж сделайте одолжение, Руфин Иванович, — сказал Лермонтов и засмеялся.

* * *

На рассвете шестого июля 1840 года Чеченский отряд под командой генерала Галафеева выступил из лагеря под крепостью Грозной: шесть батальонов, 14 орудий и полторы тысячи казаков. Переправившись за Сунжу, он взял путь через ущелье Хан-Калу, — и почти тотчас начались покусывания малых чеченских отрядов: вылетая из-за укрытий, они делали по нескольку выстрелов и исчезали. Их не преследовали.

Добравшись до Урус-Мартана, Галафеев несколько раз вступал с горцами в перестрелки; основной его задачей было уничтожение мятежных аулов. На каждом шагу натыкались на неприятеля; сколько врагов и где они находятся, понять было невозможно: в любое мгновение могла ожить скала или дерево, оттуда вылетали пули — одна, две, десяток, а после все затихало, и не понять было, ушли горцы или притаились еще где-нибудь. У каждой реки, возле каждого ручья устраивалась засада. Приказом по войскам настрого было запрещено покидать лагерь, чтобы не рисковать попусту: и без того потеряли уже более двадцати человек.

Руфин как раз выслушивал от генерала Галафеева новое задание — подобраться к аулу и перебить засевшую там банду, — когда казак принес записку; Галафеев пробежал ее глазами и усмехнулся:

— Кстати, вот вам еще один человек в отряд — Лермонтов.

— Нет! — вскрикнул Руфин прежде, чем успел прикусить себе язык.

Генерал посмотрел на него удивленно.

— Я услышал некий звук, — проговорил он предостерегающе. — Должно быть, почудилось.

— Ох… Не надо мне Лермонтова! — от всей души взмолился Дорохов. — Я его угроблю, и меня потом, по приказанию его бабушки, показательно расстреляют…

— Что за глупости! — Генерал напустил на себя суровый вид. — И при чем тут какая-то бабушка… Мне самому этот Лермонтов уже надоел. Пристает и пристает: отправьте меня к Дорохову в отряд, ненавижу разводы, караулы и дисциплину вообще — а желаю с шашкой в руке рубать врага, наподобие Ахиллеса…

— Что, так и пишет? — Дорохов так удивился, что забылся и заговорил с генералом дружеским тоном, как с равным.

— Так и пишет. — У Галафеева, похоже, и самого вылетело из головы, что разговаривает он с простым юнкером. С простым — да не с простым: если суммировать все дороховские продвижения по службе, то Руфин уже был бы ему ровней.

— Он меня в могилу загонит! — сказал Дорохов и принялся отчаянно косить глазами. — А избавиться от него… никак нельзя?

— Да что он вам так не угодил, Руфин Иванович? Пусть себе скачет верхом на белом коне… Лошадь у него хорошая, местная, кстати. Зарубят его — с вас не спрошу. Жив станется — так и хорошо, все какая-то польза. И потом, он не так дурен, как вам представляется,

Дорохов махнул рукой с таким убитым видом, что Галафеев засмеялся:

— Не унывай, Руфин Иванович! Слушай теперь дело. — Он придвинул карту так, чтобы Дорохову было видно. — Здесь — аул. По донесениям, местных жителей давно нет, кто ушел, кто помер… Здесь засела банда какого-то Омана или Омира. Помните — Сашу Смоковникова из засады убили? Мы думаем, это тамошние разбойники и сделали… Они там уже давно сидят, и провизия у них должна была закончиться дней пять назад. От воды мы их отрезали… Но главное — у них вышли боеприпасы. Одними шашками при штурме они много не навоюют.

— Мои головорезы огнестрельного оружия не любят, — напомнил Дорохов чуть высокомерно.

Генерал Галафеев пристально посмотрел на него:

— Юнкер Дорохов, вы бы лучше сейчас со мной не спорили. Хоть вы и геройский герой, а Омира будете брать с ружьями и перестреляйте его бандитов к чертовой матери, до единого, и в плен не берите — это такие змеи, уползут да еще передушат половину перед тем, как сбежать!

— Понял, — сказал Дорохов. — У нас, впрочем, своя змея в отряде будет — поручик Лермонтов.

— Поручик Лермонтов, к сожалению, никакая не змея, а просто молодой человек, — откликнулся Галафеев с легким вздохом. — И не слишком умный к тому же, хотя храбрец.

— Вот и проверим, какой он храбрец, — проворчал Дорохов.

— Вот и проверьте, — заключил Галафеев. — И возьмите ружья, слышите? Дорохов! Я с вас глаз не спущу! Вы поняли, Дорохов? Ружья!

— Понял… Пики взять дозволяете?

— На что вам пики? Вы меня с ума сведете…

— Не такое это простое дело — боевого генерала свести с ума, — нагло заявил Дорохов. — А пики необходимы, ибо по отсечении голов у противника надлежит насадить их на какой-либо острый предмет…

— А вы сделайте гирлянду, — посоветовал Галафеев, дружески положив руку Дорохову на жесткое плечо. — Прошейте через уши и повесьте на шею своей лошади, Руфин Иванович. Очень эффектно будет смотреться. Попросим, кстати, барона Палена — он хорошо картинки рисует; он с вас портрет в таком виде снимет. Барышни будут без ума. — И, повысив голос, грозно заключил: — Без глупостей, Руфин Иванович! Напрасно не рискуйте. Я не отправил бы вас на такое дело, если бы в точности не знал, что Омира можно брать…

Лермонтов отнесся к назначению в дороховский отряд с восторгом. Прибежал к Руфину и, позабыв их прежнюю неприязнь, едва не бросился ему на грудь.

— Житья от вас нет, ваше благородие, — сказал ему командир, хмуро отстраняясь от объятий. — Беспокойная вы личность.

* * *

Аул открылся среди гор — и поначалу казался без толку наваленными камнями и палками; но это лишь для глаза, привычного к совершенно другим очертаниям домов и пейзажа. Юрий испытал глубокое наслаждение, когда зрение его привычно начало перестраиваться: только что он не замечал ничего, кроме беспорядочного мусора, и вдруг перед ним, точно сдернули пелену, предстало вражеское укрепление: вон те камни, лежащие как будто кое-как, — хорошее укрытие для стрелка, там дальше — стена, а те бугристые выступы на скалах — дома.

На пробу сделали несколько выстрелов, и неожиданно аул взорвался пальбой: дым заклубился над всей скалой, стреляли без перерыва, и несколько пуль ударили совсем близко от Юрия.

Не сговариваясь, дороховский отряд заверещал, заулюлюкал и, на дикарский манер стоя высоко в стременах, помчался вверх по склону. Они почти не стреляли — на скаку в этом было бы немного смысла; Юрий гнал копя наравне с остальными, без мысли, без каких-либо осознанных чувств. Несколько раз рядом с ним падали люди, но он этого как будто не замечал; выше по склону не прекращались выстрелы, и скоро от дыма запершило в горле.

— Да что у них там!.. — начал было Дорохов, однако договорить не успел: в тот же миг сверху покатилась лавина кричащих, стреляющих, косматых людей; гривы их лошадей развевались, тряслись на скаку меховые бубенцы, которыми украшены были попоны, из ружейных дул вылетало пламя.

Схватка длилась недолго: горцы прорвались сквозь отряд русских и ушли, оставив человек десять мертвыми или умирающими.

Юрий успел еще дважды выстрелить уходящим в спину, однако гнаться за ними не решился; как ни были храбры дороховские «охотники», ни один из них не стал преследовать банду. Дорохов вырвался вперед и настиг одного, но замахнуться и нанести удар уже не успел: второй чеченец, бывший ближе всего к отставшему, повернул коня, остановился и выстрелил в русского почти в упор.

Дорохов, заливаясь кровью, повалился на землю. Его недавний противник направился к нему, заранее занося саблю. Юрий вскинул ружье и выстрелил. Без единого вскрика всадник молодецки выбросил руки вверх и откинулся назад в седле, конь рванулся вперед, заржал, остановился и заплясал на месте; убитый болтался, елозя волосами по конскому крупу, шапка его упала и откатилась.

Второй всадник, увидев приближающегося русского, гикнул, пал лицом на гриву своего коня и умчался вслед за остальными.

Юрий спрыгнул на землю рядом с Дороховым.

— Руфин!

Дорохов замычал, и из его рта вышли кровавые пузыри. Один его глаз все время беспокойно двигался в орбите, другой был залит кровью и неподвижен. Лермонтов взвалил его на своего коня, сел сзади сам и обхватил Руфина рукой, прижимая к себе. Дороховский конь, напуганный, настиг всадника и побежал следом, тревожно заржав.

* * *

Контузия повредила Дорохову глаз, который перестал толком открываться и вообще отказывался служить своему повелителю как должно. До времени Дорохов оставался в Грозной — ждали, чтобы он оправился настолько, чтобы мог выдержать путешествие до Ставрополя; тем временем началась переписка по производству Дорохова в поручики.

Юрий навестил его на второй день, умыв по такому случаю лицо, однако по-прежнему, вопреки уставу, растрепанный и с подозрительной растительностью на лице — впрочем, довольно реденькой и не слишком вызывающей.

Дорохов обрадовался его появлению. Попытался приподняться и одарить гостя улыбкой.

— Да вы никак помираете, Руфин Иванович? — испуганно сказал Юрий, остановившись.

— Почему?.. — просипел Руфин.

— Бьетесь и хрипите, — пояснил Юрий.

Руфин шевельнул пальцами. Юрий присел рядом.

— Это я радуюсь, — прошептал Руфин.

— Воображаю, каковы вы в печали, — сказал Юрий.

— Лучше и не надо, — отозвался Дорохов. И дернул углом рта. Юрий понял — улыбнулся.

— Так вы на меня больше сердца не держите, — обрадовался он.

Руфин перекатил головой на подушке: нет.

— А я к вам вот с чем пришел: Галафеев мне предлагает взять ваш отряд и немножко поразбойничать, покуда вы раздумаете помирать…

— Хорошо, — сказал Дорохов.

— Из меня все равно дельного офицера не выйдет, — задумчиво протянул Юрий. — Я не для регулярной армии создан. У меня ни терпения нет, ни выдержки… Вот и Мамацев так говорит. Мол, Лермонтов носит мундир только потому, что вся молодежь знатных фамилий служит в гвардии. Сам слышал. Да он и не скрывает.

— Да, вы, конечно, полная бестолочь, — согласился Дорохов. — Я бы вам пушку не доверил… А вот своих головорезов — пожалуйста. — Он поманил собеседника наклониться поближе, слабо пошевелив пальцем. — Что выдумаете насчет тех ружей?

— Каких ружей? — не понял Юрий.

— Тех… что не должно было быть у чеченцев… Вы забрали?

— Все до последнего, — подтвердил Юрий.

— Какие… — зашептал Дорохов.

— Вы так не напрягайтесь, Руфин Иванович, — спокойно сказал Юрий. — Я все понял, о чем вы спрашиваете. Разумеется. У всех убитых ружья взяли. Раненых было двое, хотели их допрашивать — да пришлось застрелить. Они все равно ничего не сказали, только шипели и бранились по-своему. Я думаю ихний язык учить. Здесь татарский — все равно что в Европе французский, такая же необходимость.

— Подробней, — захрипел Дорохов.

— Про татарский язык?

— Поправлюсь — убью…

— Что это вы все так беспокоитесь, Руфин Иванович? Вам вредно. Я супруге вашей отпишу, что вы плохо себя ведете. Она уже беспокоилась, письма прямо по начальству шлет: куда вы подевали моего Руфина? Ей наш Галафеев отправил успокоительное послание…

Дорохов бешено заворочался, двигая здоровым глазом. Юрий взял его за руку. Ощутив прикосновение ладони, маленькой, точно женская, с твердыми мозолями от сабли, Дорохов успокоился.

— Ружья точно новые, — продолжал Юрий. — Я так полагаю, потому что старое оружие у них всегда все в каких-то насечках, украшениях, с блямбочками и кисточками, а эти совершенно чистые, никак не роскошные. Просто новые ружья. И почему-то мне нехорошо делается, Руфин Иванович, когда я об этом думаю. Потому как до нас — я уже выяснял — не дошла по меньшей мере одна телега с оружием. Как раз ружья и порох.

— Был заслон, — сказал Дорохов.

— Именно! — Юрий наклонился совсем низко, так что со стороны казалось, что он готов пасть на грудь собеседнику. — Заслон был. А телега пропала. И сдается мне, обнаружилась в том ауле. У нашего друга Омира.

— Или Омана, — сказал Дорохов.

— Знаете, Руфин Иванович, признаюсь вам честно: строить какие-либо предположения я боюсь.

— А вы не бойтесь, иначе все будет продолжаться.

— Все и так будет продолжаться, — возразил Лермонтов. — И сношения их с турками, и провоз контрабанды, и торговля людьми… все, чем обыкновенно пробавляются здешние чеченцы.

— Ружья, — засипел Дорохов.

— Что вы хотите? Чтобы я узнал, кто из наших интендантов недоглядел за телегой?

— Или того хуже, — сказал Дорохов и отвернулся к стене.

— Ну, не настолько же…

Дорохов опять повернул голову и зло уставился на молодого человека:

— Телега не по воздуху пролетела. Был заслон. А она все-таки добралась — не до нас, а до Омира.

— Я не хочу думать, будто это может быть правдой.

— Может…

— Если я найду тех, кто до этого допустил, — сказал Юрий тихо, — то… — он хотел сказать: «передушу собственными руками», но почему-то при раненом Дорохове постеснялся и в последний миг заменил на другое обещание, — …заставлю выйти в отставку.

— Правильно, — проговорил Дорохов. — И поменьше огласки, иначе поднимется страшная вонь.

— В Петербурге это называется «резонанс», — сообщил Юрий.

— Не знал, — чрезвычайно серьезно отозвался Дорохов.

Юрий встал:

— Поправляйтесь, Руфин Иванович. Вас теперь производят в поручики. Вы рыбу ловить любите? Давайте выйдем в отставку и поедем к моей бабушке — я вам свое рыбное место нарочно покажу.

Дорохов не ответил. Здоровое веко опустилось, больное продолжало подергиваться над тревожным глазом — Руфин неожиданно заснул.

* * *

При выходе от Дорохова Юрий столкнулся с каким-то человеком. Человек этот от неожиданности потерял равновесие и упал бы, если бы Юрий не схватил его: хотел поддержать под локоть, но рука соскользнула, и вышло так, что Юрий сгреб незнакомца за грудки. На миг серые глаза чужого человека прыгали прямо перед глазами Юрия, а затем все исчезло.

— Простите ради бога! — сказал Юрий, осторожно выпуская его. — Меня только то извиняет, что я иду от раненого товарища и очень огорчен — не смотрю под ноги.

— Я у вас не под ногами вьюсь, господин хороший, — отозвался незнакомец.

Юрий еще раз встретился с ним взглядом, и неожиданно нечто показалось ему в этом взгляде знакомым. Что-то царапнуло по сердцу, оставляя неприятный след. Как будто они виделись и прежде.

И тотчас изменился и незнакомец, стал смотреть куда более пристально. Затем он пробормотал сквозь зубы:

— Ну конечно…

И быстро зашагал прочь, расталкивая встречных локтями. Юрий проводил его взором. Настроение у него испортилось.

— Кто он? — спросил Юрий у встречного офицера и показал на мелькавшую впереди серую спину.

— Этот? Из интендантской службы — Беляев, кажется… — Беляев был тому совершенно неинтересен. — Вы от Руфина — как он?

— Руфин будет жить, — сказал Юрий.

— О! — отозвался знакомый офицер.

Он рассмеялся и пошел прочь.

Столкновение с Беляевым почему-то растревожило Юрия: ему начало казаться, что Беляев знает о нем гораздо больше, чем показал, и именно из-за этого втайне, но очень сильно ненавидит. Что именно это могло бы быть, Юрий не знал, но чем дольше он раздумывал о странном незнакомце, тем тяжелее делалось на душе. — Юрий, которого (по его впечатлению) все и всегда любили, совершенно растерялся.

Почему-то снова в мыслях явились эти злосчастные ружья. Галафееву было доложено о находке, однако почти одновременно с этим докладом генерал получил другой: о нападении чеченцев на обоз, так что в конце концов Галафеев оставил этот десяток «кочующих» ружей без особенного внимания.

Офицер, в чьем расположении произошло «злосчастное» нападение на обоз, должно быть, еще находился в Грозной, и Юрий решил справиться о нем. К его величайшей радости, это оказался знакомый — давний приятель еще по юнкерской школе, Николя Мартынов, похожий на слегка растерянного льва рослый белокурый красавец.

Позабыв в единый миг все свои тревоги, подозрения и опасения, Юрий закричал: «Мартышка, Мартышка!» — и бросился к Николаю, сам похожий в этот миг на обезьянку, маленький, в цыгановатой красной рубахе, бесстыдно, точно обезьяний зад, сверкавшей из-под распахнутого мундира без эполет.

Мартынов, услышав знакомый голос, вздрогнул, обернулся и медленно улыбнулся:

— Лермонтов!

Обнялись. Юрий вертелся и подскакивал.

— Ты здесь? Герой? Где твои ленточки?

— Да пусти, вот прицепился… — лениво отбивался Мартынов. — Фу, Маешка, какой ты чумазый! Говорят, ты теперь совсем разбойник, шляешься по горам, не ведая дисциплины, и совершенно превратился в комету!

— А хвост у меня какой! — подхватил Юрий. — У! — Он показал сзади себя рукой. — Изумительный сброд, но храбрецы — ужасные… Кстати, вот недавно мы были с ними в деле… — Неожиданно он помрачнел и добавил упавшим голосом: — Моего Дорохова чуть не убило.

— Уж и твоего? — Мартынов сощурился.

Юрий напрягся:

— О чем ты?

— Да так… — Мартынов неопределенно махнул рукой. — По слухам, вы не ладили.

— Так ты уж и сплетни собираешь?

— Армия всегда полнится разными слухами. Так исстари заведено, и не нами, — философски ответил Мартынов. — Еще при Александре Македонском началось.

— Мы с Дороховым — лучшие друзья, не раз друг другу жизнь спасали, — объявил Юрий. — Я его страшно люблю, и он меня — тоже.

Мартынов улыбался неопределенно, поглядывая выше головы Юрия, куда-то на крышу соседнего здания.

— Кстати, если ты непременно хочешь говорить о разных слухах, — сказал Юрий и неприятно захохотал, — тут и про тебя кой-что рассказывают…

— Ты бы, Маешка, смеялся как нибудь попроще, что ли, — прервал Мартынов, морщась.

— Я смеюсь от всей души, а душа у меня сложная, — сказал Юрий, ничуть не смутившись. — Столько всего в ней умещается, самому иной раз жутко становится. Бывало, проснусь среди ночи — и ужасаюсь…

— А что про меня говорят? — не удержался Мартынов.

— Как вышло, что чеченцы прошли через твой участок?

— Что значит — прошли через мой участок?

— То и значит… А нас из тех ружей потом едва не ухлопали.

— Из каких ружей? Я тебя, Маешка, вообще перестал понимать.

— Да брось ты! — Юрий развязно махнул рукой. — Все ты понимаешь! Прохлопал ушами, чеченец проскочил — и ружья уплыли прямо из телеги. Вкупе с пятью бочонками пороху. А потом в нас из того же самого оружия — паф! паф! Что тут непонятного? Я бы после такой дурацкой истории вышел в отставку…

— Ну так и выйди! — сказал Мартынов.

— Меня не пускают… Да я и не о себе говорил сейчас, а о тебе.

— Обо мне?

— Да кто из нас чеченца пропустил, ты или я?

— Ты, Лермонтов, или полный дурак, или удачно прикидываешься, — с досадой сказал Мартынов. — Пусти, я пойду.

Юрий отошел в сторону, несколько секунд смотрел в спину удаляющегося приятеля, а затем плюнул и выбросил все это из головы.

* * *

Поход в глубь Чечни продолжался: Галафеев не оставлял попытки истребить жилища и посевы восставших, Почти все чеченские аулы, жившие между Тереком и Сунжей, ушли за Сунжу. Нигде не было безопасности: союзные русским поселения и казачьи укрепления на Тереке подвергались непрерывным набегам.

Дороховский отряд стоял разбойничьим табором сбоку лагеря; войска были на марше и готовились к большой операции. Покидать укрепленный лагерь категорически запрещалось: кругом непрерывно бродили неприятели, готовые наброситься на любого, кто неосторожно удалится от своих.

Юрий жил не с отрядом, а отдельно, ближе к друзьям — конногвардейцу Мишке Глебову и Левушке Пушкину. Мишка был человек отважный и вместе с тем на удивление спокойный; Левушка — напротив, непрестанно оспаривал у Лермонтова звание самой шумливой обезьяны на всей Линии. Наблюдать за этой троицей составляло одно из главных вечерних удовольствий: Глебов ронял слово-два и с видимым равнодушием принимался курить, а оба соперника тотчас начинали острить напропалую и в конце концов падали в изнеможении, утомленные собственными выкриками и хохотом.

Наконец Юрия посетила гениальная идея.

— Лично я отправляюсь на пикник, — объявил он вечером, когда по всему лагерю загорались костры, а часовые сделались особенно нервными.

Глебов посмотрел на него, внимательно прищурившись, и тихонечко зевнул, на миг сделавшись совершенно похожим на аккуратного, гладенького котенка, который забрался на хозяйскую кровать с полным осознанием собственных прав.

Левушка от идеи пришел в восторг и забушевал.

Рассудительный Глебов сказал:

— Надо только так выйти, чтобы часовые не видели… иначе опять нам влетит.

— «Нам»? — переспросил Юрий.

— В общем и целом — да, — сказал Глебов очень серьезно. И поднялся: — Пойду похлопочу насчет закусок. Лев, соверши набег на запас бутылей. И позовем еще Палена — человек храбрый и не болтливый, не выдаст.

Пален идею одобрил и внес свой вклад: у него нашлось шампанское. «Хранил на случай», — объяснил он. Шампанское тотчас конфисковали и присовокупили к общей корзине.

Юрий суетился и бегал больше всех: избирал позицию, готовил часовых и, на случай внезапной атаки горцев, предусматривал пути к отступлению. «Я выставил казака — смотреть, не приближается ли враг, — сообщил он друзьям. — Будем в полной безопасности от внезапных нападений. Паленского денщика с собой не берем, он человек ненадежный — еще брякнет лишнее начальству».

Давясь от смеха, Левушка сказал:

— Хороший ты человек, Лермонтов. Всегда найдешь, чем развлечь друзей. А то, в самом деле, в лагере невозможно стало существовать:

Куда ни сунешься — о боже! — Везде какие-нибудь рожи.

Это, кстати, экспромт.

— Ура Пушкин! — заорал Юрий. — Ну, ты готов? Где Глебов?

— Я здесь. — Михаил вынырнул из полумрака.

Денщики, немилосердно нагруженные провизией, шествовали следом.

— Удивительно — как мы все это слопаем! — задумчиво молвил Глебов, окидывая взглядом свой «обоз».

— Лермонтов всегда готов пособить друзьям, — сказал Лев. — Особенно в таком деле.

— У нас вся ночь впереди, — проговорил Юрий. — Полагаю, справимся. Все-таки мы русские офицеры, а не степные помещицы на покаянии.

Выбирались из лагеря скрытно. Уже совершенно стемнело, и сразу за чертой лагеря обступали совершенно новые впечатления: доносилось отвратительное завывание шакалов — словно несколько гигантских младенцев капризничали и ни за что не желали утешиться и замолчать; от тумана остро пахло водой и сырым камнем; если прислушаться, то можно было уловить журчание воды по скальному дну. В темноте кусты казались гораздо больше, чем были на самом деле. Там, где бежала маленькая речка, поднимался тонкий туман — он безошибочно указывал на местонахождение воды. Ветер укладывал туманные полосы на склон. Дальше, на противоположной стороне долины, заметна была неподвижная фигура часового.

— Вон он, — показал Юрий.

— Кто? — Лев прищурился и вытянул шею.

— Казак, — пояснил Юрий. — Я его нарочно выставил. Так что мы в полной безопасности.

— Ты уже это говорил… Между прочим, никто из нас и не опасается, — заявил Лев.

— За что люблю! — проговорил Юрий с легкой насмешкой.

Костер разводили со всякими предосторожностями. Лермонтов бегал вокруг и, припадая к земле, проверял — не видно ли огня, особенно со стороны лагеря. Наконец дым попал ему в нос, и Юрий ужасно раскашлялся.

— Сядь, — велел ему Глебов. — Отдохни, в конце концов. Больно уж ты хлопотун сегодня.

— Такова моя роль — командира, — сообщил Лермонтов.

— Доволен ты своим отрядом? — поинтересовался Пален.

Юрий пожал плечами:

— Я с ними был только четыре дня в деле. Не знаю еще хорошенько, до какой они степени надежны. Будет еще случай раскусит..

— Смотри только, чтобы сперва тебя не раскусили, — сказал Пален.

Левушка добавил:

— Пополам…

Юрий надул губы:

— Очень смешно.

— Так и сиди, — умоляюще проговорил Пален. — Я буду тебя рисовать.

— В таком виде? — спросил, стараясь не шевелить губами, Лермонтов.

— Тебе очень идет. Писаный красавец будешь. Особенно с этой щетиной на подбородке.

— Это не щетина, а щегольская растительность. Дорохов меня так и называет — столичный фат. Самолично слышал.

— Ну вот Дорохову потом и подаришь. С нежной надписью.

Юрий погрозил Палену кулаком, но Глебов как-то исключительно ловко всунул в гневную руку кусок ветчины. Жест закруглился, перестал быть сердитым, пальцы растерянно сжались — и Юрий машинально сунул ветчину в рот.

— Ну, покуда Лермонтов занят, можно и поговорить, — сказал Глебов. Он растянулся удобнее на земле, взял хлеба и задумчиво уставился в звездные небеса.

— Как тебя, Мишка, угораздило попасть в плен? — спросил Левушка.

— Я уже по всем петербургским гостиным это рассказывал — надоело… — протянул Глебов, жуя. — Просто отъехал на несколько верст от нашего лагеря, и сдуру на санях: зима начиналась. Понесло зачем-то через холмы, поскольку так быстрее. А с холмов снег сдуло, сани стали — тут-то арапы и налетели.

— Какие еще арапы? — уточнил Пален. Ему хотелось внести живость в глебовский рассказ.

— Такие. Так бабушка Арсеньева говорит. Для нее все, что не бело и сердцу не мило, то все «арап».

— Это правда, Лермонтов? — Пален повернулся к Юрию.

— Правда… — сказал Лермонтов, мысленно представляя себе среди звезд бабушку.

Елизавета Алексеевна не хотела, чтобы Юрий выходил в отставку. Не сейчас. Что за новость, в самом деле! Как это — он уйдет; а как же Владимиры, Станиславы? Как же красные ленточки на штатском сюртуке? И что за радость именоваться пехотным поручиком в отставке — можно подумать, неудачника Юрия Петровича Лермонтова в роду мало, другой понадобился! Конечно, насчет опасности боевых действий бабушка немало думала сама с собой — но неведомым путем всегда знала: Юрочку отмолит, выпросит, незримыми руками Ангелов и Заступницы из любого боя вынесет… Покуда Мишель жив-здоров, с Юрием тоже ничего не случится. В это Елизавета Алексеевна верила крепко.

Где-то далеко, под пышно рассыпанными звездами, хрупкий, как кукла, корнет Глебов негромко произносил какие-то слова, и являлись в темноте картины: налетающие горцы, дергающиеся по предательской черной земле сани, а после все исчезало под мешком, наброшенным на голову…

— Всегда с оружием ездил, а тут… и прута в руке не оказалось, чтобы защититься, — довершил он.

— А сбежал-то ты как? Как сбежал? — приставал Левушка.

— За меня деньги назначили, так что через месяц попросту явились какие-то другие кунаки — и выкрали…

— Странно, что такая история имела успех у петербургских дам, — заметил Юрий, не поднимая головы.

— Ну, дамам я, возможно, немного по-другому излагал… с подробностями…

Посмеялись немного.

Левушка Пушкин предложил распить первую бутылку, и пока Пален зубами вытаскивал пробку, привязался к Юрию:

— Ты, Маешка, штабной, — а вы, штабные, убийственно прожорливы, так что есть план выпустить вас на чеченские поля, вместо саранчи, дабы вы произвели там опустошение.

— Где ты слышал такой план? — осведомился Юрий.

— Казаки говорят…

— Правда, Лермонтов, — вмешался Пален, — для чего ты перешел в штаб?

Юрий сморщился:

— Очень интересное занятие — командовать взводом мушкетеров… Данзас, конечно, командир хороший, душевный и сердечный, — ты, Лев, его, должно быть, лучше моего знаешь…

Лев, с набитым ртом, кивнул и принял важный вид.

— А! — Юрий махнул рукой и, уронив ее, стукнул кулаком по земле. — Каждый день одно и то же. Пехотный взвод! Застрелите меня! Из мушкета!

Опять засмеялись.

Пален отложил альбом.

— Покуда я вас тут для потомства запечатлеваю, вы все выпьете и сожрете… Особенно которые штабные…

— А меня почему-то стал настораживать наш часовой, — задумчиво произнес Левушка.

Лермонтов приподнялся, глянул в сторону дозорного казака.

— А что с ним не так?

— Какой-то у него тревожный вид.

— Ну вот как ты, Лев, отсюда видишь — какой у него вид? Стоит себе, чурбан чурбаном, есть-пить не просит. Обычный часовой, жертва судьбы. Налейте мне еще.

Часовой действительно приобрел подозрительную осанку: он чуть наклонился на сторону, вглядываясь в ночную тьму, и выставил руку с ружьем, как бы готовый выстрелить в любое мгновение. Так продержался он еще некоторое время, а затем повалился.

Глебов подскочил от неожиданности: катастрофа с казаком случилась у него на глазах.

— Фу-ты, напугался! — выдохнул он. И посмотрел на Юрия с комической укоризной.

— А, попались! — возликовал Юрий. — Ну, кто еще испуган?

Он обвел взглядом своих товарищей. Один из денщиков выпучил глаза, другой поспешно зарылся лицом в корзину — как бы выискивая, что там еще затерялось на дне.

Пален засмеялся:

— Итак, наш единственный часовой пал.

— Упал — сказать вернее, — поправил Юрий. — Каюсь. Плохо укрепил его, каналью.

— Из чего состоял покойный? — строго осведомился Лев Пушкин.

— Докладываю вашему благородию, — жалобным тоном откликнулся Юрий. — Покойный состоял из двух скрещенных палок, одной старой бурки и одной старой шапки… Погоди, я нарисую. Он заслуживает памяти человеческой — отменный был храбрец. Пален, дай альбом.

Выхватив альбом, Юрий принялся быстро чертить: в свете костра явился на листе казак с преужасными усами и гигантской бородой; его маленькие глаза были с натугой вытаращены, рот в бороде открыт в форме буквы «О», точно у рыбы. Шапка нахлобучена на брови, плечи вздернуты.

— Вот, приблизительно так… — скромно сказал Юрий, отодвигая альбом.

Отчего в ту ночь все казалось особенно смешным? Никогда, даже во времена «маркиза де Глупиньона», они так не смеялись…

* * *

— Неужто ничего глупее вы сочинить не сумели? — тихо, с хорошо скрываемой — и столь же хорошо ощутимой — яростью, проговорил князь Васильчиков. Он обращался к Николаю Мартынову.

Тот слушал поначалу молча. Не столько даже слушал, сколько подбирал в уме подходящие выражения, чтобы «достойно ответить». Наконец вскинул голову.

— Он знал, — сказал Мартынов. — Ему все было достоверно известно. И про ружья, и про то, что я находился на этом участке…

— Вы не должны были выходить в отставку, — холодно резал Васильчиков. — Своим поступком вы подтвердили все его подозрения, включая наихудшие.

— У меня множество оснований было выйти в отставку! — Мартынов очень постарался рассердиться, и это у него отчасти получилось. — Моя семья — мать, сестры во мне нуждаются. Обстоятельства требуют моего присутствия дома… А для таких, как Лермонтов, у меня наготове версия шутовская. Этому он охотнее поверит и не станет докапываться до правды.

Васильчиков высоко задрал брови. Весь его вид говорил против «шутовских версий». Князь Александр Илларионович не любил шутов, вообще — был серьезен и временами глубоко увлекался идеей составить схему общих государственных перемен для обновления и улучшения России в пользу славянской ее составляющей. Он даже начинал — перечислял на бумаге несколько пунктов, но потом как-то все забрасывалось. Требовалось время, чтобы набраться опыта. Однако явные дураки раздражали Васильчикова всегда.

— Один другого стоит, — проговорил он. — Какой еще шутовской вариант?

— Лермонтову, если спросит, я скажу, что вышел в отставку потому, что мне мундир нашего полка не нравился, — сказал Мартынов.

Васильчиков подумал немного.

— Да, у Лермонтова это может и пойти, — согласился он неожиданно. И глянул на Мартынова с одобрением: не ожидал от дурака подобной сообразительности!

Мартынов покраснел. Ему и приятно было одобрение князя, и чуть досадно: почему это Васильчиков так легко взял над ним верх?

Александр Илларионович сказал:

— Но в любом случае Лермонтов должен погибнуть. Он сейчас на самых опасных участках — не может быть, чтобы его не зацепили чеченцы. А вот если этого не случится… Тогда уж и не знаю, как нам быть.

— «Нам»? Вы разве тоже принимаете участие?

Васильчиков вздохнул почти с сожалением:

— Я должен проследить за тем, чтобы во время ревизии, производимой бароном Ганом, в комиссии коего я имею удовольствие состоять, не всплыли лишние обстоятельства. А Лермонтов мало что герой — он болтун и может, сам не думая, наговорить ненужных вещей. Учитывая его шашни с Дороховым…

— Я думал, они враги, — неуверенно проговорил Мартынов.

Решение об отставке он принял внезапно, ни с кем не посоветовавшись, и теперь ему казалось, что почва постепенно уходит у него из-под ног. Васильчиков определенно вил из него веревки. Предложение пропустить чеченцев с «отбитыми» у русских ружьями Мартынов получал от одного «серого человека», фамилию которого не знал. Ему обещали безопасность и продвижение по службе. Продвинули до майора — чин был получен уже при отставке. Несколько раз такие дела сходили Мартынову с рук. Потом он наткнулся на Дорохова.

Руфин слыл человеком недалеким. Он не должен был догадаться. Лермонтов также не отличался большим умом. Князь Васильчиков все рассчитал по схеме, однако упустил важную вещь, которая в схему не укладывалась: и Руфин, и Юрий обладали звериной интуицией, совершенно животным чутьем на опасность. Не имея возможности что-то доказать или объяснить, они безошибочно поворачивались в ту сторону, где притаилась засада. Даже если эта засада была сделана безупречно. Даже если в том месте — согласно всем теориям, картам и выкладкам — никогда в жизни не могло быть никакой засады. Они попросту знали — и все.

Васильчиков сказал Мартынову:

— Оставайтесь пока на Кавказе. Съездите в Пятигорск, подлечитесь. Поухаживайте за какими-нибудь барышнями. Когда понадобится, я скажу вам, что делать.

У него была назначена вторая встреча — с Беляевым.

«Серый человек» ждал его, обложившись бумагами, очень озабоченный и занятой. Документы для комиссии были подготовлены. Обсуждалась возможная реорганизация края, для молодого Васильчикова — широчайшее поле деятельности, дабы изучить проблему и начать на практике разбираться в составлении схем и графиков. В дальнейшем Васильчиков хотел стать видным деятелем российской внутренней политики, реформатором. Беляев всячески ему в этом содействовал, объяснял и показывал.

Они провели несколько упоительных часов, сверяя цифры и тасуя местности, аулы и военачальников.

Между прочим Беляев сказал:

— Вы разобрались с Мартыновым?

Васильчиков удивился:

— Он допустил ошибку, но исправлять ее теперь уже, я думаю, поздно.

— Полагаете, его отставка — это фактическое признание?

— Полагаю, да. Но вряд ли Лермонтов начнет об этом задумываться всерьез.

— Этот Лермонтов — не начнет, — сказал Беляев и задумчиво пожевал губами. По его лицу побежали разнообразные морщины, он съежился и стал почти неразличим в полумраке палатки.

Васильчиков терпеливо ждал продолжения тирады, но Беляев молчал. Неожиданно в этом молчании Александру Илларионовичу почудилось нечто зловещее. Очень осторожно он разрушил тишину.

— Прошу прощения — что означает выражение «этот» Лермонтов? Разве существует еще «тот»? Насколько мне известно, отец его умер…

Беляев неожиданно усмехнулся. Усмешка вышла неприятной, как будто он не улыбался, а пытался вытол кнуть языком из-за щеки что-то гнилое.

— У «нашего» Лермонтова есть брат-близнец… двойник, о котором никто не знает, — сказал Беляев с потаенным наслаждением от произносимого. — Должно быть, ублюдок. Кстати, неизвестно в точности, который из них — ублюдок: наш кавказский герой или тот, второй. Но вот что я знаю достоверно: один из них чрезвычайно умен. Вы меня поняли?

— И они… не ненавидят друг друга? — спросил Васильчиков тихо.

Он знал — теоретически — что должен не верить такому ошеломляющему сообщению, что просто обязан удивляться, переспрашивать, уточнять, но… не мог. Откуда-то взялась уверенность в том, что Беляев говорит правду. Беляев редко делился сведениями, но если уж открывал рот, то сообщал только абсолютно точные факты.

— Насколько мне известно, они никогда не вступали друг с другом в противоречия, — сказал Беляев, перекладывая бумаги из одной стопки в другую. Казалось, сейчас «серого человека» уже заботит нечто совершенно другое, не имеющее никакого отношения к теме разговора.

— Ни зависти, ни злости, ни даже простой ревности… — Васильчиков сам не понимал, зачем произносит вслух все эти речения.

Многое для Васильчикова вдруг объяснилось — теперь. По крайней мере, те поступки Лермонтова, которые, по мнению князя, прежде не имели никакого смысла, были лишены «психологического» объяснения. К примеру — хождения Лермонтова к религиозному писателю Муравьеву, известному паломнику в Иерусалим, у которого в доме он сочинил свою «Ветку Палестины». Еще только вчера Лермонтов метал филиппики в «надменных потомков известной подлостью прославленных отцов», за что попал под следствие, — и вот, состоя под следствием за выступление против Лучшего Общества, преспокойно размышляет себе о лампадах и Гробе Господнем… И это — только один случай, а сколько всего их было!

— Они сообщатся друг с другом, — продолжал Беляев преспокойно. — Рассказывают друг другу малейшие подробности своей жизни. Полагаю, это обыкновение завелось у них с самых ранних лет, дабы удобнее было выдавать одного за другого. Рано или поздно тот, второй, узнает вещи, которые позволят ему сделать… нежелательные выводы. Дело, конечно, совершенно ничтожное — я разумею, этот десяток ружей, — но всплывать не должно. Меня просили об этом специально. Специально, — повторил он с равнодушным видом.

— Да, да… — пробормотал Васильчиков.

Беляев, не отрывая глаз от бумаг, продолжал:

— В определенной степени нам может быть неудобен Алексей Столыпин, которого называют «Монго». Кажется, он сильно привязан к Лермонтову. Но и здесь возможна лазейка: у меня есть основания полагать, что Монго любит только одного из двоих. Второй вряд ли вызывает у него нежные чувства. На этом рекомендую сыграть.

— Боже, боже… — повторял, потрясенный, Александр Илларионович. — Мне и в голову не приходило…

— Это никому не приходило, — холодно молвил Беляев.

Васильчиков был так растерян, что у него вырвалось поневоле:

— А вы как догадались?

Беляев наконец поднял голову и встретился с ним взглядом. Васильчикову, по молодости лет впечатлительному, почудилось, что он разговаривает с явлением потустороннего мира — такими пустыми, затягивающими были эти серые глаза.

— У меня имелись собственные причины задуматься над личностью гусарского корнета Лермонтова, — проговорил Беляев. — Я навел некоторые справки…

— И государь знает?

— Полагаю, да.

— А кто еще?

— Еще? Мы с вами да этот Монго. Вероятнее всего, тем круг «знающих» и ограничивается. Закончим на том, ваше сиятельство. У меня много дел — да и у вас, я думаю, забот поприбавилось.

Глава одиннадцатая «НАЕДИНЕ С ТОБОЮ, БРАТ»

В конце 1840 года Юрий получил отпуск и провел некоторое время в столице — с бабушкой. Мишель находился там же, после тарханского лета поздоровевший, с целым ворохом стихотворений, которые теперь пристраивались по издательствам. В литературных кругах Лермонтова находили оригинальным — впрочем, представителем «отрицательного направления».

— Это из-за «Демона» и «Героя», — говорил Мишель.

Елизавета Алексеевна тихо, сдержанно, но очевидно сияла. Мгновениями казалось, что в рамке белого чепца мелькает не привычное братьям ее лицо, величавое и старое, но тогдашнее — тех времен, когда госпожа Арсеньева не была еще бабушкой, — с пухлыми, нечетко очерченными, как бы наплаканными губами, с чуть расплывчатыми чертами и водянистыми глазами: лицо женщины, любимой недолго, дурно и неумело.

Оба внука находились подле нее — что ей еще требовалось! Она не участвовала в их разговорах; только слушала, потеряв на коленях пухленький французский роман. Тишина, густая и сытная, как сметана, разбавлялась жужжанием приглушенных мужских голосов и строгим постукиванием маятника в старых часах.

Какой-то офицер — генерал Шульц — был ранен при штурме крепости с чуднЫм, совершенно карфагенским, названием; весь день пролежал, истекая кровью, среди убитых — и был обнаружен и спасен своими…

— Он мне рассказывал, что не терял сознания, но как-то странно грезил, — говорил Юрий, — и ему чудилось, будто и жена его спит и видит сон о нем…

— Сон внутри сна — о сне внутри сна, — сказал Мишель. — Это совершенно как у Шекспира. Макбет видит сны своей жены, и королева Энн видит сны своего мужа Ричарда…

— Ну, я не читал твоего Шекспира, — сказал Юрий. — Я тебе то пересказываю, что мне говорил Шульц в Ставрополе.

— Лишнее подтверждение тому, что Шекспир — гений, — заключил Мишель.

— Да ну тебя! Тебе что ни скажи — все подтверждает либо твою гениальность, либо Шекспира…

Мишель засмеялся:

— Я теперь хожу по литературным гостиным, такого наслушался! Из-за меня целые драки. Одни утверждают, что я — славянофил. Другие — что похабник (это, кстати, верно). Третьи — что я сатанист, вроде Гете с его «Фаустом» (сравнение лестное, но неправильное).

— Ну расскажи, расскажи… Я тебе свои опыты присылал и впечатления описывал — что ты с ними сделал?

— Что обычно — стихи… Я, Юрка, люблю строфы, рифмы, мне нравятся слова — податливые, они бывают иной раз лучше женщины. А эти господа, страдающие бессилием всякого рода, отрастили себе благонамеренные животики и всю силу протеста против собственного бессилия вложили в бороды: у скептиков — козлиные, у верующих в славное прошлое России — с пышным начесом… Сходятся ежедневно на всеобщую литературную мастурбацию и тянут себя за… — Он махнул рукой и заключил: — Лучше уж бегать по великосветским салонам и в качестве неподдельного сатира лазать дамам под юбки. Иные, кстати, за время нашего отсутствия основательно созрели и отрастили себе аппетитные окорочка.

— Скакать по салонам тоже небезопасно.

— Зато увлекательно. И почему я должен предпочитать общество стареющих мужчин, нудных и бесплодных, обществу дам — тоже, быть может, стареющих, но весьма бархатистых на ощупь? Приятно бывает, знаешь ли, освежиться…

На лице Юрия возникла кривоватая улыбка. Он тоже с удовольствием скакал по балам и маскарадам и однажды утащил у княжны Одоевской ее домино и маску, нахлобучил все это поверх мундира и провел забавный вечер в Дворянском собрании. Спустя несколько дней Юрия подняли с постели рано утром и вызвали к дежурному генералу графу Клейнмихелю, который растолковал Лермонтову, что тот уволен в отпуск только для свидания с бабушкой и в его положении неприлично разъезжать по праздникам, особенно когда на них бывает царский двор…

— От баб бывают всякие другие неприятности, хоть и не всегда непристойного и болезненного свойства, — сказал Юра. — Помнишь Амели Крюденер? По слухам, императрица так заинтересовалась всей этой историей, что даже прочитала «Демона» и «Героя», а после подсунула твои творения царю, ну и тут государь…

— Да, — Мишель сморщился. — Знаю. Мне в точности передавали. «Следует развивать образ Максим Максимыча и нечего разводить апофеозы Печорина». Как будто во всем этом дело! При чем тут апофеоза, если был написан портрет с натуры? И отчего люди не умеют читать?

— Тс-с! — Юрий поднял палец. — Ты далеко зайдешь.

— Я и так далеко зашел… И в результате «мне» даже сабли «За храбрость» не дали.

— Ну и не надо, мы ведь с тобой и без того знаем, что я — храбрец… И Руфин это знает. А чьим еще мнением дорожить? Не Мартынова же… Кстати, Мартышка мой что учудил! Я ему за одну глупость «разоблачением» погрозил — а он взял и вправду вышел в отставку…

Мишель насторожился:

— Расскажи.

Ах, проницательный господин Беляев, «серый человечек», — все ведь угадал в точности! Ненависть бывает более чуткой, чем даже материнская любовь; а здесь дело шло о некоторых суммах, обращавшихся между невысокими, но чрезвычайно услужливыми армейскими чинами, и ниточка, постепенно истончаясь, уходила наверх, обрываясь неподалеку от самого царя. Но даже не в суммах заключалась истинная причина. Суммы — пустяк, не они вызывают злобу; можно без всякой ненависти убить человека, случайно догадавшегося о том, о чем ему догадываться никак не следовало. Нет, Беляеву отвратительно было само естество «этого» Лермонтова — да и «того» Лермонтова, пожалуй, тоже. Так один вид животных не переносит другого. Спрашивается, отчего домашняя кошка, которая кушает печенку и свежую рыбу, кидается на грязную мышь? Ведь не есть же она эту мышь собирается! Нет, а какой-то инстинкт заставляет ее это делать. Откуда холеная барская моська знает о том, что ей по рангу положено обтявкать ни в чем не повинного кота, вдруг явившегося пред нею на подоконнике? Кто сообщил ей эту обязанность?

Все инстинкты «серого человека» вопияли ему о том, что Лермонтов представляет собою нечто противоестественное. Мишель — как явление — вызывал у Беляева глубокий природный протест. И не у него одного. Беляев достаточно хорошо изучил человеческую натуру, чтобы не сомневаться: после того, как поручик Лермонтов будет убит (после того, как ОБА ОНИ исчезнут с лица земли!), большинство одобрят это, и зазвучат голоса рассудка: «Не тот — так этот непременно бы его пристрелил! Не живет человек долго с таким скверным характером. Странно еще, что так долго прожил». И убийце будут руку подавать, даже жалеть его станут — «жертва обстоятельств». И в Английский клуб рекомендацию дадут.

Ничтожность самого Беляева, его постоянное нахождение в тени также играли немаловажную роль. Этот человек испытывал адское наслаждение, созерцая созданный им самим театр теней, наподобие китайского: залитые беспощадным светом, объемные фигуры перемещались, согласно его заданию, встречались между собой, совершали глупости и преступления, и мир двигался в том направлении, какое изначально было задано незаметным, многими презираемым человечком.

Князь Васильчиков оказался для Беляева легкой добычей. Александр Илларионович не обладал сильной душой, зато виртуозно владел изумительно удобным анализом собственной натуры: счастливый характер — легкий характер! Если и случится ему совершить злодейство, то оно ничуть не затронет души князя, скользнет по краю, может быть — в самом худшем случае — чуть царапнет. Так, досадное недоразумение; а вообще-то он человек отменно хороший.

* * *

Лермонтова как-то мгновенно убрали из Петербурга. Пружины, которые были приведены для этого в действие, остались незримы, но предписание вышло — и Юрий, как ни бесился от этого, вынужден был спешно покинуть столицу. Мишелю предстояло выехать в тот же день или чуть раньше, чтобы не попасть никому на глаза, даже случайно; но тут случилась небольшая заминка.

Мишель тоже решился ехать на Кавказ.

Юрию затея не слишком понравилась.

— Кавказ, а тем более — армия — большая деревня, похуже Москвы. Там не то что прожить незамеченным, там и чихнуть нельзя без того, чтобы об этом не узнала половина офицеров!

— Да я и не в армию… Юра, тебе не кажется, что есть несколько подозрительных обстоятельств?

— Например?

— Отставка Мартынова.

Юрий изумился:

— Ты до сих пор об этом думаешь? Мартышка — человек компанейский, не без талантика (как и я, заметим), а главное — красавчик и нравится женщинам. Что еще?

— Еще — он воспринял твою угрозу всерьез. А это кой о чем может говорить.

Юрий постучал себя по лбу пальцем:

— Мишель, ты становишься нездравомыслящим. Со мной бабушкою командирован сам Монго. У него — строгий пакет приказаний. Приглядит в случае чего, чтобы я не отколол лишнего. Он-то — дьявольски здравомыслящий.

— Я хочу лучше понять, что там случилось, — упрямо повторил Мишель. — Тебя могли ухлопать за здорово живешь. Меня блевать тянет, когда я об этом думаю. А кое-кого — ухлопали, и тоже непонятно, зачем они погибли.

Юрий уселся напротив брата, картинно расставив ноги и склонив голову набок.

— Вот почему ты такой упрямый? Везде тебе «чудится». Ничего там не случилось. Обычная халатность. Мартышка проспал, чеченец проскочил…

— С телегой и порохом в свинцовых бочонках.

— Я начинаю думать, что ты и впрямь представитель «отрицательного направления» в литературе. В самом крайнем выражении, — сказал Юрий.

— Юрка, на маленьком участке армии что-то прогнило, и ты случайно ступил в самую вонючую лужу.

— Это называется «резонанс», — сказал Юрий.

Мишель передернул плечами:

— Вот уж не знал!

— Ладно. — Юрий поднялся. — Мне пора собираться. — Его лицо омрачилось. — Вышвырнули из столицы, как паршивого котенка!

— Еще одно доказательство твоей правоты. Косвенное — но… Встретимся в Ставрополе, — заключил Мишель. — Я поеду на долгих, мне подорожную не выправить… Дождешься?

* * *

Монго-Столыпин с Юрием выехали в Кавказскую армию весной 1841 года. Дорога была скверная, и путешествие заняло несколько дольше времени, чем предполагалось; весна заканчивалась, но грязь все не желала высыхать и цепко хватала за ноги лошадей и путешественников, пытаясь зажевать колеса по самые оси.

* * *

Ставрополь имел более долгую историю, нежели Грозная, и уже приобрел облик «настоящего» города. Дома начали лепиться к крепости, заложенной на Моздокской Линии. Каменных домов, впрочем, почти не было, а те немногие, в два и три этажа, сгрудились в центре города. Имелся даже театр. Однако улицы оставались немощеными, а тротуары были до того узки и неровны, что требовалось быть цирковым эквилибристом, чтобы в ночное время — а особенно после дождя — не попасть в глубокую канаву, наполненную нечистотами.

Когда-нибудь в Ставрополе расцветут и бульвар, и сад, но теперешние зародыши их представляли собой нечто противоположное красивому месту, предназначенному для гуляния праздной публики. Бабина роща, которой назначалась в далеком будущем роль городского парка, представляла собой истинный притон беглых и мошенников.

Главная городская площадь была почти пуста, и, говорят, зимой там случалось слышать волчий вой; незадачливым приезжим доводилось блуждать по этой огромной площади часами в туман и метель. Ее обширное, зловещее пространство было ограничено кладбищем и оврагом.

Главная улица Ставрополя спускалась под гору к Тифлисским воротам, которые служили местом сбора для всех отправлявшихся в Тифлис с оказией. Ездить в одиночку не рекомендовалось, было очень небезопасно, поэтому собирали оказию — роту солдат и сотню казаков.

К числу немногих каменных строений Ставрополя принадлежала гостиница Найтаки — и даже считалась отменным украшением сего града. Как и все гостиницы и ресторации Найтаки, разбросанные по Кавказу, здешняя славилась своей комфортабельностью: высокие комнаты, красивая мебель, большие окна, растворенные по случаю хорошей погоды, — воздух свежий, полный живительных ароматов.

По стенам просторной бильярдной тянулись кожаные диваны. Повсюду видны были почти исключительно военные — и многие с широкими черными повязками и костылями: недавно было большое сражение при большом укрепленном ауле.

Гостиница Найтаки была местом чрезвычайно оживленным: музыка, говор, стукотня бильярдных шаров, хлопанье пробок из бутылок и выкрики, бесконечная езда экипажей — все это не умолкало ни днем ни ночью. Изредка происходило шумное разоблачение шулеров или, в минуту вакхического увлечения, битье посуды, но затем и то и другое как-то фантастически быстро чинилось и заменялось на новое.

Юрий застрял в Ставрополе. Опытные люди уговаривали его ждать оказии; он то соглашался, то вдруг рвался выехать, а затем, когда оказия ушла, объявил о своем намерении дожидаться следующей. Он представился командующему войсками генералу Граббе, который позволил поручику задержаться в Ставрополе, с тем чтобы затем догонять отряд за Лабой.

Мишель явился в город, опоздав всего на неделю. Он занял комнаты брата, долго смывал с себя дорожную грязь, проклиная мокрые дороги и — отдельно — устройство ставропольских тротуаров.

Наконец Мишель явил себя: с влажными волосами, в белоснежной рубашке, уставший, но какой-то бесконечно счастливый. Обнялись, приказали шампанского.

Спустя короткое время из бездн бильярдной вынырнул Монго. Насупил бурые усы, поздоровался с Мишелем сдержанно. Юра хлопотал и устраивал обоих, требовал, чтобы они пили, чокались и кричали «ура!», и уверял, что здесь все так делают — и если так не делать, то прослывешь «мечтателем опасным».

И снова, как всегда бывало, когда Монго видел братьев вместе, им овладело странное ощущение нереальности происходящего: как будто он помещается посреди странного, бесконечно длящегося, назойливого сна, где все обстоит и так, как наяву, — и в то же время совершенно не так. Кто-то дерзко внес крохотные искажения, и именно они-то и испортили всю суть, изменили ее до неузнаваемости.

Мишель пил, курил, болтал. Юра глядел на него влюбленными глазами. Никогда и ни на кого больше Юра так не глядел. Ближе к полуночи Мишель начал говорить загадками, недомолвками и иносказаниями; Юрий, казалось, отлично понимал, в чем дело. Несколько раз они вроде бы расходились во мнении, и Столыпин поймал себя на том, что ждет: поссорятся ли? Но ссора так и не началась.

К ночи, когда уже пора было ложиться, договорились: Мишель едет со Столыпиным в Пятигорск, а Юра, прожив еще какое-то время в Ставрополе и пообщавшись со здешним «людом», свернет со столбовой дороги в сторону, после чего, никем не замеченный, совершит небольшую самостоятельную экспедицию по Кавказской армии.

— А какая-то справедливость тут не при чем! — бормотал Юра, уже полусонный. — Я тоже не большой ее поклонник — тем более что такой штуки на свете нет… Но — будут погибать! И ради чего? Ради Отечества? Ради государя (пусть он даже и не понял «Героя»)? Ради чего? Ради денег? Я не хочу знать, как далеко это тянется, но… если снизу обрезать, то и сверху упадет…

Монго хотел спать, надеясь, что хотя бы таким образом избавится от мучительно-странного ощущения раздвоенной реальности. Ему начинало казаться, что и сам он расходится на две части: одна принадлежала Юрию и была составлена исключительно из достоинств, вычитанных из «Дуэльного кодекса»; другая обращалась к Мишелю — эта была холодна как лед. Когда в живом человеке разные стороны его натуры сплавляются, он не ощущает ее противоречивость; Столыпина же подвергли пытке дистилляции, и это его истерзало.

Оказия так и не составилась; поехали на собственный страх и риск. Встреча между братьями была назначена на пятнадцатое июля в Пятигорске; Юрий рассчитывал за это время побывать в Грозной и «кой-где еще», как он выразился, не имея намерения подробно описывать свой будущий маршрут, — к тому же ему самому пока не вполне известный.

Братья обнялись — простились; схватив Монго за плечи и тиская их, Юрий шепнул тому на ухо: «Мишеля — береги, он ведь гениальный поэт и когда-нибудь заменит Пушкина; а более всего береги его потому, что без него и я помру, о чем нашей бабушке было достоверно сказано — не то цыганкой, не то каким-то святым, явленным в тонком видении…»

Затем Юрий отстранился, и Монго успел перехватить его взгляд, предназначенный брату: лихой и в то же время какой-то тоскливый, как будто в предчувствии дурного.

Затем он заорал:

— Там ведь, в Пятигорске, Верзилины, все три грации, а сколько еще девиц! Хватай прямо на бульваре, тащи в залы — вот уж и бал составился… — И вдруг комически озаботился: — Надеюсь, твое золотушное худосочие еще при тебе? Не то выставят тебя в эту Темир-Хан-Шуру, куда меня приписали, и будут в одной Шуре два Лермонтова; эдак она раньше времени взлетит на воздух.

— Петербург же не взлетел, — заметил Мишель, улыбаясь.

— Петербург гораздо больше, и потом — там и дома тяжелые, из мрамора. Один только Главный Штаб чего стоит! Завидую тебе, Мишель, ну — ничего не поделаешь. Пятнадцатого приеду, поменяемся. Там комендант — старый Ильяшенков, он охотно продлит тебе отпуск. То есть — мне.

Он подтолкнул брата плечом, махнул рукой, и Мишель, сопровождаемый Столыпиным, вышел из комнат. Когда они закрыли дверь, слышно было, как Юрий распевает свою любимую, совершенно невообразимую песню, известную под названием «поповны».

Монго глянул на Мишеля искоса. У того под щегольскими усами подрагивали губы; затем мгновение слабости прошло, и Мишель побежал вниз по лестнице, дробно стуча сапогами, — в это мгновение он был так схож с Юрием, что Монго опять поневоле погрузился в свой странный сон наяву.

* * *

Пятигорск и в самом деле кишел знакомыми. На удивление быстро и ловко устроилось с болезнями Мишеля: доктор, обследовав его, обнаружил целый букет болезней, от ревматизмов до худосочия, и некоторое время строго, начальственно удивлялся:

— Как это вы, батенька, с таким букетом воевать ухитряетесь?

— Через силу, — сказал Мишель.

Милый человек доктор посоветовал и насчет квартиры, и дал нужные предписания, добавив при этом:

— Многие господа выздоравливающие, стало быть, пренебрегают, поскольку воды обладают неприятным запахом. Может, оно и так, что запах неприятный, однако лично вам пренебрегать не следует — в ваши лета надлежит обладать хорошим здоровьем. А если пенсион желаете — ловите чеченскую пулю какой-нибудь неопасной частью тела. Но вот с худосочием и ревматизмами шутки гораздо более плохи, могу вас уверить.

Мишель слушал эту речь, и брови на его лице чуть подрагивали от сдерживаемого смеха. Доктор, конечно, видел и это, но отнесся благодушно: молодежь!

Монго в роли гувернантки при взбалмошном поручике выглядел гораздо более солидно, нежели Мишель, и потому, произнося свои нравоучительные речи, доктор глядел по преимуществу на него, а не на пациента. Монго несколько раз кивнул, чувствуя себя глупо.

Когда доктор ушел, Мишель стал потирать руки и радостно бегать по комнатам. Кое с кем из здешнего общества он был хорошо знаком: встречался в прежние приезды на воды; кое-кого знал мельком и по рассказам брата. Ему предстояла авантюра длиной в месяц, и он испытывал сильное возбуждение. Впрочем, много ли удовольствия дурачить людей, не способных запомнить, какой на самом деле цвет волос у Лермонтова: светлый или темный!

— Поскорей снимем комнаты, и я хочу купить лошадей, и… надо написать бабушке. Ты пока здесь решай, что хочешь к обеду, а я спущусь.

С этим Мишель побежал вниз. По приезде в Пятигорск со Столыпиным временно остановились в лучшей городской гостинице, которая, как и та, в Ставрополе, принадлежала Найтаки, почтенному и всеми любимому ресторатору, коему прощалось за гостеприимство и готовность услужить постояльцам решительно все: и высокие цены, и вообще то, что Найтаки был, по общему мнению, «пройдоха», «армяшка», «грек» и «каналья страшный», все одновременно.

Внизу обнаружился фельдъегерь с большой сумкой — вез почту. Лермонтов накинулся на него, как коршун:

— А, фельдъегерь, фельдъегерь!

Фельдъегерь отстранился, посмотрел на приплясывающего молодого офицера, щупленького и невзрачного, с легкой неприязнью:

— Нельзя, ваше благородие, — казенная почта.

— Да я и сам — казенный человек! — кричал Лермонтов, норовя ухватить фельдъегеря за плечо и сдернуть сумку. — Голубчик, дай поглядеть — что там у тебя!

— Пустите, ваше благородие, с ума вы сошли! Говорят вам, казенная почта!

— Я вам тоже говорю — я и сам казенный!

С этими словами Лермонтов повис на ремне сумки, едва не придушив фельдъегеря. Тот, побагровев, начал потихоньку локтем отпихивать назойливого офицера.

— Я к начальству послан, в армию, уймитесь же.

Мишель ловко сунул что-то ему в руку и, пока фельдъегерь был отвлечен взяткой, выхватил суму и вытряхнул хранившееся в ней на стол. Там оказались только запечатанные казенные пакеты, — никаких писем не было.

Огорченный Мишель выбрался на улицу и погулял немного по бульвару. Впереди, точно конечная цель всякого жизненного пути, виднелся пологий длинный холм с крытой галереей; дальше начинались огромные горы — как бы за пределом досягаемости для человека и вне круга его маленькой, жалкой жизни. Но Мишель знал, что человек, если решится, может стать ровней — не то что такой горе, но целой вселенной, и потому уныние потихоньку оставило его.

— Лермонтов! Здравствуй.

Мишель поднял голову. Перед ним высился князь Александр Васильчиков, длинный, более-менее успешно сражающийся со своей природной нескладностью при помощи элегантных манер. Васильчиков рассматривал Мишеля немного странно: как будто приглядывался. Мишель дернул плечом:

— Видишь — лечиться приехал. Сейчас пойду доложусь Ильяшенкову — то-то старик будет ворчать!

— Ты проездом?

— Надеюсь застрять, — сказал Мишель. — Шура — место скучное, гарнизон. Мне запрещено отлучаться от полка, то есть — никакой возможности отличиться и выдвинуться. Так что времени теперь навалом…

— А, — сказал Васильчиков. И опять посмотрел на Мишеля испытующе.

Он, смеясь, закрылся рукой:

— Довольно тебе меня просвечивать, а то, неровен час, увидишь все мои кишки с их содержимым…

— Ты один приехал? — спросил Васильчиков, отводя глаза.

— Нет, со мной — Монго… Его ко мне приставили родственники, полк кузин и батальон тетушек, озабоченных моим поведением. Под командованием, разумеется, светлейшего генералиссимуса бабушки.

— Ясно, — сказал Васильчиков. — Увидимся. Я квартирую в старом доме у Чилаева — снял там три комнаты. А средний дом у него весь свободен.

— Вот и хорошо, — оживился Лермонтов. Неожиданно он зевнул. — Я тут еще погуляю, — сказал он, показывая на скамью, где устроился сидеть, созерцая красивые, но скупо отмеренные взору окрестности. — Если хочешь, заходи к Найтаки — Монго там и, кажется, скучает.

Васильчиков последовал совету, но вовсе не потому, что хотел развлечь скучающего Монго. После разговора с Беляевым князь не находил себе места. Он чувствовал, что Лермонтов — нечто вроде гранаты, готовой лопнуть и поранить без разбору осколками целую кучу народу. Само существование этого поручика, единого в двух лицах, было чревато скандалом. И, что хуже всего, сам Лермонтов, похоже, почти не догадывается, какую опасность представляет. Что там — какая-то дюжина ружей, проданная горцам! Пусть даже такое и не один раз случалось… И пусть контрабандисты и торговцы людьми продолжают сновать вдоль наших берегов — ущерб, причиняемый ими государству, не так уж велик. Но все это должно происходить в тайне.

А когда начинаются шумные разговоры, непонятные выходы в отставку, попадания пальцем в небо — да еще при свидетелях, да еще при таких ненадежных свидетелях, как трещотка Лермонтов и буян Дорохов…

А что, если сам Лермонтов по себе является плохо скрытым от посторонних глаз позором дворянской семьи?

И — который из двоих?

Беляев назвал их «близнецами», но, будь они рождены в один день от одной матери и одного отца, не было бы нужды прятать второго брата и являть миру только первого.

Беляев отказался обсуждать этот вопрос. «Опасны — оба, и опасны, в частности, тем, что их именно двое,» — так он сказал. То есть — требовалось убрать сразу обоих, не разбираясь и не оставляя одного «на развод».

И все-таки для того, чтобы начать действовать, Васильчикову хотелось узнать — с которым из двоих он сейчас имеет дело.

Он зашел в гостиницу.

Столыпин принял его без радости, однако чаем угостил и повел вежливую беседу — о Петербурге, о кавказских делах; спрашивал о новостях, об общих знакомых. Без особого удовольствия узнал о том, что бывший командир Лермонтова, удалец Дорохов, хромой и одноглазый, торчит сейчас в Пятигорске, ожидает производства в поручики, а покамест носит солдатскую шинель, которой исколол решительно все взоры — ибо ведет себя совершенно несообразно своему низкому чину.

Затем, неожиданно прервав более-менее легкий разговор, Васильчиков метнулся к собеседнику через стол и быстро спросил:

— А который из Лермонтовых нынче с вами?

Столыпин замер. Но Васильчиков уже успел снова выпрямиться и теперь улыбался уверенно — поймал!

— Вы знаете? — спросил Столыпин осторожно.

Васильчиков весело кивнул.

— Кто-нибудь еще… — начал Столыпин. Васильчиков быстро качнул головой:

— Весьма ограниченный круг лиц. Государь, впрочем, знает — кажется. — Он развалился в креслах и стал набивать трубку.

Столыпин следил за ним настороженно.

Васильчиков поднял глаза и снова улыбнулся, совершенно дружески.

— Я открою вам все, что у меня на сердце, Алексей Аркадьевич, — заговорил он откровенным тоном. — Я думаю, один из братьев вам дорог, а другой — не особенно. Мое отношение к этому выражается цинично, но искренне: я считаю, что Лермонтов составляет гордость нашей поэзии — и именно поэтому должен… уйти. Если откроется прежде времени, что он… э… не один… Если станет ясно, что создатель чудных поэм — всего лишь ублюдок, скрывший свое происхождение…

Васильчиков помолчал немного. Молчал и Монго. Он ощущал в душе непонятную пустоту. Как будто ничего и не происходило. Вообще — ничего. Не было рядом ни Кавказа, ни князя Васильчикова, ни поручика Лермонтова, ни где-то далеко в горах — неугомонного Юрия, не говоря уж о Дорохове, Мишке Глебове или Саше Смоковникове, убитом где-то и когда-то… Эта пустота не причиняла боли, не утомляла, не угнетала. Она вызывала только легкое удивление.

— Когда я узнал, я вот о чем подумал, Алексей Аркадьевич, — заговорил снова Васильчиков. — Что особенно позорного было в том, что у Лермонтова родился незаконный сын? Немало бастардов, прижитых с какими-нибудь крестьянками, вышли впоследствии в люди, дослужились до почтенных чинов. Кое-кто даже генерал. И никто из них того не стыдился. Почему же госпожа Арсеньева так настаивала на сокрытии своего второго внука?

— Догадались? — хрипло спросил Монго.

— Да! — Васильчиков кивнул энергичным, молодым движением. — Полагаю, Мишель — или кто он там на самом деле — плод тайной страсти не отца, но матери… Это многое объясняет.

— Все, — сказал Монго.

— Что, простите?

— Это объясняет все, — сказал Монго. — И знаете что, Александр Илларионович? Я с вами в определенном отношении согласен. Во всяком случае, умом — совершенно согласен.

Васильчиков молча растянул рот в неживой улыбке. Затем как-то слишком оживленно спросил:

— Они не собирались встретиться?

— Да, — сказал Монго. — Пятнадцатого июля. Здесь.

Пустота в его груди постепенно начинала вновь заполняться. Как будто ему пообещали нечто важное. К примеру — больше не будет Мишеля. Не будет назойливого, шумного, с его тревожащими стихами, с его манерой вмешиваться в жизнь Юрия, в его сочинения… Пусть Юрка и сочиняет дурно — но ведь не хуже любого другого поручика, в конце концов! Мишель — он нередко обкрадывал Юрия, забирал лучшие его воспоминания и укладывал их в жесткие доспехи строф. А Юрка смотрит ему в рот, едва не молится на него.

И ничего этого больше не будет. Не будет демона на кавказских вершинах, ангелов на небе полуночи, не будет странно-возвышенных чувств к совершенно заурядным женщинам, — будет только Юрий, ясный, открытый, с дерзкой улыбкой, от которой одинаково тают и барышни, и старые бретеры.

«Должно быть, так бывало в детстве, перед Рождеством, когда ждешь грандиозного подарка», — неуместно подумалось Столыпину. Он расстался с Васильчиковым рассеянный, погруженный в невнятные, путаные думы.

* * *

Разумеется, комендант Ильяшенков отнюдь не пришел в восторг, когда утром, часов девять, к нему в управление явились Лермонтов со Столыпиным. При докладе плац-адъютанта о том, что эти двое прибыли в Пятигорск, старый комендант схватился за голову обеими руками и, вскочив с кресла, проговорил:

— Ну вот, накликали сорвиголову! Зачем это?

— На воды, — ответил плац-адъютант осторожно. Он хорошо знал свое начальство и предвидел: сейчас Ильяшенков начнет «хлопотать».

— Шалить и бедокурить! — вспылил Ильяшенков. — А мы потом отвечай! У нас и мест в госпитале нет… а спровадить их отсюда нельзя, а?

— Будем смотреть построже, — почтительно сказал докладчик. — А не принять нельзя. У них есть разрешение начальника штаба и медицинские свидетельства о необходимости лечения водами.

— Зовите… — И когда Столыпин с Лермонтовым были введены в кабинет, комендант приветствовал их с нахмуренным, суровым видом. — Здравствуйте, здравствуйте, господа…

— Вот, болезнь загнала, господин полковник, — начал Лермонтов.

Ильяшенков перебил:

— Позвольте! — И обратился к Столыпину: — Вы старший, отвечайте.

Столыпин подал медицинские свидетельства и прочие бумаги. Ильяшенков притворился, что читает, — он заранее знал, что с бумагами у этих господ все в порядке.

— Ну, что с вами делать… — заговорил он чуть мягче: за эти несколько минут Ильяшенков успел смириться со случившимся. — Мест в госпитале нет, устраивайтесь на частных квартирах… Да вы ведь на это и рассчитывали?

Оба офицера выказали гримасами полное недоумение.

Комендант рассмеялся:

— Только с уговором — не бедокурить! В противном случае немедленно вышлю в полк, так и знайте!

— Больным не до шалостей, господин полковник, — поклонился Столыпин. Он выглядел на удивление цветущим и здоровым и потому счел нужным скрыть лицо в поклоне, хотя бы при этой фразе.

А Лермонтов закричал:

— Бедокурить, может, не будем, но как не повеселиться! Не то мы, господин полковник, положительно подохнем со скуки — и вам придется хоронить нас.

— Тьфу! — отплюнулся Ильяшенков. — Что это вы говорите? Хоронить людей я терпеть не могу. Вот если бы вы, который-нибудь, здесь женились — на свадьбу бы пришел.

— Тьфу! — в ужасе вскричал Лермонтов. — Жениться я терпеть не могу! Что это вы такое говорите, господин полковник, лучше уж я умру!

— Ну вот, ну вот, так я и знал… — Ильяшенков безнадежно махнул рукой. — Вы неисправимы… Ступайте теперь с Богом и устраивайтесь… А там что Бог даст, то и будет.

И долго еще приходил в себя, глядя за закрывшуюся за Лермонтовым дверь. Потом небольшим усилием воли выбросил это из головы.

* * *

— Вы, Лермонтов, действительно невозможны! Ваш этот бал — все равно, что изделия пятигорских армян: эти серебряные колечки и наперстки, обделка тростей и трубок — совершенно лишено хорошего вкуса.

— Зато и расходится с большой жадностью, поскольку всякий посетитель Кислых Вод обязан вывезти отсюда что-либо на память с надписью: «Кавказ 1841 года».

Лермонтов вел диалог с князем Голицыным на бульваре. Они были взаимно недовольны друг другом, только князь — немного свысока, как и подобает старшему и с безупречным вкусом, а Лермонтов — тоже свысока, поскольку был молод и с особенным удовольствием пренебрегал пресловутым «вкусом».

Голицын, будучи старше и опытнее, об этом, конечно, догадывался.

— Вы думаете, господин Лермонтов, что сейчас можете себе позволить как бы «не знать» о существовании правил хорошего тона. Но смотрите же! Подобные вещи нельзя совершать безнаказанно. Рано или поздно вы на самом деле превратитесь в солдафона — маски, если их носить достаточно долго, имеют обыкновение прирастать к лицу… Предупреждаю вас — как человек, который искренне желает вам добра.

— Ха, — сказал Лермонтов и повертел в пальцах трость — совершенно безупречную и лишенную даже намека на надпись «Кавказ 1841 года». — Ваша затея учинять бал в казенном Ботаническом саду попросту опасна!

— Опасна?

— Ну да! Сад ваш расположен в полуверсте от города, прямо на берегу Подкумка. А армейская разведка, между прочим, докладывает о плане горцев учинить набег. Как удалось выяснить с полной достоверностью, намерение сих разбойников — в вечер, назначенный для бала, перехватить и увести к себе дам.

— Да? — Голицын чуть сморщил лоб, задумался.

Лермонтов разглядывал его, не скрывая насмешки. Князь обратил к собеседнику строгий взгляд:

— Откуда это известно?

— Признался под пытками один пленный горец… Ну так что же? Ваше намерение устраивать бал в саду еще не остыло?

— Знаете, поручик, когда-нибудь вас непременно застрелят — просто ради вредности вашего характера… Какие еще набеги горцев на Пятигорск? Постыдились бы — офицер и говорите глупости!

— Ну, я еще молод, — скромно сказал Лермонтов, глядя себе под ноги и чертя тростью в пыли.

Голицын вернулся к прежней мысли:

— Неприлично угощать дам из хорошего общества танцами с кем попало, да еще на открытом воздухе, а после танцев кормить их трактирным обедом. Лучше немного повременить с балом и построить павильон с дощатой настилкой, чтобы лучше танцевать. И допускать участников только по билетам. Это будет совершенно прилично.

— А по мне — что неприлично в столице, то вполне допустимо на водах, где все равно собралось такое разношерстное общество… Здесь ведь не Петербург, ваше сиятельство, — вы еще не заметили? — Лермонтов сделал широкий, хлебосольный жест, как бы в намерении преподнести Голицыну в подарок всю видневшуюся с бульвара панораму.

— Здешних дикарей надобно учить, — сказал князь.

— У! — ответил Лермонтов, выпучив притом глаза.

— Прощайте, Лермонтов, вы действительно совершенно невозможны, — обрубил князь и зашагал прочь.

— Вы тоже невозможны, — отнесся вполголоса Лермонтов ему в спину.

Мишка Глебов говорил, что Лермонтов не в состоянии жить, не сколотив вокруг себя какой-нибудь «банды», и обвинял в том Дорохова: если бы не лазанье по горам с охотниками из дороховского отряда, не приобрел бы Мишель столь явных наклонностей разбойничьего атамана. Мишель на это начинал неизменно петь:

Не шуми, мата, зеленая дубравушка…

На сей раз лермонтовская «банда» состояла по большей части из раненых молодых офицеров и прелестниц. Первенство между последними, несомненно, держала несравненная Эмилия, дочка генеральши Верзилиной. Мишель рифмовал «Эмили» с «все лежат в пыли», а втайне заменял «в пыли» на «кобели»; но делал это без всякой злости и даже, кажется, без досады: Эмилия Александровна умела кокетничать с мужчинами, оставаясь их искренним другом, и это ее свойство ценилось Мишелем и прочими как никакое другое.

Жизнь степенного больного в Пятигорске представляла собой нечто совершенно несносное. Первые несколько дней приезжего потрясала колоссальная природа — все эти горные шапки, необозримые степи, отдельно стоящие горы, похожие видом на курганы; но затем все это поразительным образом приедалось человеку городскому, и жизнь его на водах сводилась к поглощению гадкой тепловатой жидкости, вынимаемой из источника, а затем — из диэтических обедов и ужинов, перемежаемых прогулками по одному и тому же осточертевшему бульвару; разговоры чаще всего сводились к «бесполезности» лечения — особенно между теми, кто чувствовал, что ему, несмотря на весь скептицизм, действительно становится лучше.

Мишель был одним из немногих, кто не чувствовал скуки и даже не находил нужным притворяться, будто «сплин» имеет над ним какую-то власть. Ему было хорошо… Товарищи брата приняли его и полюбили, не догадавшись о подмене, и он полюбил их всей душой. С Мишкой Глебовым они просиживали на диване, наперебой чертя карикатуры на знакомых и давясь смехом, — совершенно как барышни из числа посетительниц детских балов, где, кроме детей, непременно бывают учитель танцев и гувернантки.

Особенно доставалось Николя Мартынову — за живописную внешность. Мартынов попутно писал какие-то стишки и пытался отвечать Мишелю эпиграммами, но получалось у него это дурно и всегда более двусмысленно, чем дозволял хороший тон, — даже если говорить о «хорошем тоне» не на голицынский, а на лермонтовский лад.

Мартынов искренне обижался за «Горца», как дразнил его Мишель. «Я и сам знаю, что пора бы остановиться, да не могу; что-то такое в нем есть, что сильнее меня», — признавался Мишель Столыпину.

Тот смотрел холодно, чуть издалека, и сжимал красиво очерченные губы.

У Мартынова — что вполне возможно — имелись дополнительные основания вздрагивать, когда его именовали «Горцем», однако спорить с Мишелем Столыпину было невозможно: Лермонтов умел обезоружить одной фразой, а после все равно поступал по-своему.

Мишель назначил «свой» — в противовес голицынскому — бал на восьмое июля. Он суетился больше всех, носился, как «бешеная обезьяна», и собирал по подписке деньга. Место выбрали поближе к городу — чтобы потом ближе было разводить по домам уставших после бала дам. В Пятигорске почти не ездили на экипажах — расстояния слишком невелики; биржевых дрожек в городе водилось не более четырех.

В «Гроте Дианы» возле Николаевских ванн устроили площадку для танцев, сам свод убрали разноцветными шалями, соединив их в центре в узел и прикрыв круглым зеркалом, наподобие персидского шатра. Особенную гордость Мишеля представляла изобретенная им люстра — громадная, из трехъярусно помещенных обручей, обвитых цветами и ползучими растениями. Ее сооружали на квартире Лермонтова старательные руки молодых людей. На деревьях аллеи, которая проходила мимо площади, развесили фонари.

— Буколические радости, — оценил получившийся эффект Мишель. — Бабушке бы понравилось.

Столыпин смотрел на «Грот Дианы», на возбужденного, потирающего руки Мишеля, который при этом жесте чуть горбился, и думал о Юрии: где он бродит, по каким горам скитается, не попал ли в очередную историю — или пристал к шайке головорезов-казаков, которые души в нем не чают? Или сидит сейчас где-нибудь в гарнизоне и пьет чай за разговорами?

Монго не верил, что Мишель — просто самим фактом своего существования — «мистически» спасает Юрия от любой беды. Мишель был для Юры не ангелом-хранителем, но истинной помехой, камнем преткновения. Если Мишеля не будет, не останется и препятствий для Юрия: поместье, чины, даже стихи — все будет принадлежать одному. Тому, кто этого действительно достоин.

И навек исчезнет постыдная тайна…

Мишель шумел и метался по комнатам, подбирая все то, что было в спешке позабыто, — какие-то дополнительные ленты, два измятых букета, шаль, в которой обнаружилась впоследствии огромная дыра, прожженная факелом…

Наконец собрались.

Танцевали прямо по песку, не боясь испортить обувь, — это придавало вальсам какую-то особенную развеселую лихость. Музыка помещалась над гротом так, что оркестра не было видно, звучала совершенно потусторонним образом, как бы с небес, и заполняла широкое пространство танцевальной площадки. Между танцами устраивали антракты, чтобы выпить шампанского или охлажденного лимонада; испарина покрывала обнаженные женские плечи, которые тихо переливались в приглушенном разноцветном свете фонарей, а откуда-то издалека, сверху, летели тихие волшебные звуки…

— Я нарочно велел, чтобы Эолову арфу убрали сегодня подальше! — говорил Мишель кому-то в полумраке, перекрикивая негромкий струнный голос. (Врал, разумеется…)

Столыпин морщился, как от зубной боли: непрестанные выкрики Мишеля его раздражали. Лермонтов болтал громко и хвастливо. А женщины с матовыми, мерцающими плечами окружали его и пили лимонад, подходя для этого по дорожке, устланной коврами, к специально устроенному буфету.

Небо было совершенно бирюзовое, с легкими янтарного цвета облачками, между которыми начинали проступать звезды. Ветра не было; свет фонарей странно пробегал по лицам и костюмам, листва то терялась в сумерках, то проступала вокруг горящих фонарей яркими изумрудными пятнами.

Монго смотрел, как сильные, загорелые лапы Мишеля хватают тонкую талию бело-розовой куколки Наденьки Верзилиной, словно в намерении переломить ее, и как Надя уверенно и ловко бежит за ним в мазурке. И неожиданно исчезло отвращение к этому чужому Мишелю… Странной, совершенно не своей показалась мечта о том, чтобы его не стало.

Грот был наполнен музыкой и неотразимыми токами чувственного влечения. Это влечение не имело определенного предмета, но было направлено разом на всех — и простиралось гораздо дальше собравшихся, в необозримую даль: мазурка и женская талия находились в самом начале желания обладать, а затем оно распространялось и на этот вечер, и на музыку, и на горы, и на самоё жизнь во всей ее полноте…

Постепенно оно, это чувство, захватывало всех, кто находился в гроте, и Монго точно знал, где эпицентр бури. Там, где скачет, орет, дирижирует и хватает всех подряд за локти малорослый, в каком-то растрепанном мундире, Мишель.

* * *

— Николай Соломонович, я не вижу другого выхода. — Князь Васильчиков выглядел встревоженным и даже несколько раз озирался во время разговора.

Следуя за его взглядом, невольно озирался и Мартынов; однако никого поблизости не замечал. Они беседовали, сидя за столом в ресторации за обедом; ни Лермонтова, ни Монго еще не было — они имели обыкновение приходить позднее.

— Дело даже не в том, что Лермонтов поминутно вас оскорбляет…

— Мне тоже показалось, что в своем «Герое» он вывел меня под образом Грушницкого, — сказал Мартынов хмуро.

— Откуда эти намеки на «Горца»? Он наверняка все знает. Да вы и сами ему признались.

— Каким это образом я ему признавался, если между нами потом больше не было о том разговору?

— Таким, что вышли в отставку, когда он этого потребовал.

Мартынов сделался мрачнее тучи. Васильчиков положил руку на сгиб его локтя:

— Я знаю, что вам тяжело, но подумайте! Одно его слово — и ваша карьера разрушится окончательно, вам перестанут руку подавать… Государь не доведет до скандала, но в армии не простят. Вы ведь намерены вернуться в армию?

— Не намерен. У меня — сестры, хозяйство.

— Он ведь и сестру вашу, кажется, изобразил в «Герое», — напомнил Васильчиков.

Мартынов вскинул на собеседика глаза. Правильное лицо Николая с трудом сморщилось: тяжелые, «мраморные», черты противились любому их искажению.

— Я вас не понимаю — чего вы добиваетесь, князь?

— Лермонтова… не должно быть, — сказал Васильчиков прямо. От этой героической прямоты дух захватывало.

Мартынов глупо проговорил:

— Но ведь мы учились вместе… Да и вообще…

— Вызовите его на дуэль и убейте, — сказал Васильчиков. — Как это описано у него же в «Герое». Только все произойдет наоборот: не Печорин убьет, а Грушницкий. Да и то! Разве зазорно быть Грушницким? Молодой человек был в деле, мечтает о производстве в офицеры, влюбился в красивую девушку… Что в нем дурного, в Грушницком? Отчего Печорин над ним так издевается? Чем он сам-то лучше? А Лермонтов вас дразнит… Нет ничего проще, чем придраться.

— Вы правы, — медленно проговорил Мартынов и так же медленно, сосредоточенно сжал кулак. У него были красивые белые руки с розоватыми на концах пальцами.

— Я все устрою, — начал было Васильчиков, но Мартынов как будто не слышал его. Одна мысль завладела им, и он повторил несколько раз:

— Он больше не станет издеваться… Дразнить и угрожать… Я убью его.

— Это ведь будет дуэль, — напомнил Васильчиков. — Есть вероятность, что он убьет вас, Николай Соломонович. Монго будет следить за тем, чтобы все происходило по правилам, — он общеизвестный эксперт в вопросах чести, — а правила требуют участия в деле случайности. Пистолеты должны быть не пристреляны, чтобы невозможно было прицелиться с точностью… Да вы и сами знаете.

— Я знаю, — тяжело уронил Мартынов. — Знаю.

— Что? — Васильчиков насторожился.

Князь нарочно обсуждал предстоящее убийство в легкомысленных тонах — так, чтобы это не причиняло ущерба его тонким чувствам, чтобы это почти не задевало его, — говорил как о чем-то совершенно отдаленном, не имеющим до него, Васильчикова, никакого касательства. Но мартыновское настроение начало проникать даже сквозь эти заслоны.

— Что вы знаете, Николай Соломонович?

— Я знаю, что Мишель не станет в меня стрелять, — пояснил Мартынов. — Убить его для меня будет самым простым и безопасным делом.

«Тебе хорошо, — с неожиданным страхом подумал Васильчиков и посмотрел на Мартынова едва ли не с завистью. — А мне еще разговаривать с Юрием. Юрий — о, тот будет стрелять! Еще как будет. Он уже год как убийца: не боится ни умереть, ни убить. Юрия придется убивать подло, как это делают горцы…»

* * *

Голицынский бал, церемонный, с большими затеями, был назначен на пятнадцатое. «Банду», разумеется, не пригласили; но, как и подобает всякой приличной банде, она готовила разбойничий набег: дамы во главе с Эмилией и кавалеры во главе с Мишелем намеревались явиться без приглашения; вряд ли князь Голицын выгонит их!

Но, как назло, погода начала портиться… Над горами собиралась гроза.

* * *

Васильчиков гнал коня, чтобы успеть до начала бури; он мчался не от грозы, а навстречу ей, к горам, откуда должен был показаться всадник. Странное ощущение охватило князя: как будто вся последующая жизнь его определится тем, встретит он сейчас Юрия, или же они разминутся. В том, что Юрий сдержит слово и явится к Пятигорску именно пятнадцатого числа, как было сговорено у него с братом, Васильчиков почему-то не сомневался.

Князю не нравилось зависеть от обстоятельств. Тем более — от капризов и непонятных побуждений поручика Лермонтова. Он хотел бы взять события в свои руки.

Дорога все время поворачивала, и каждое мгновение Васильчикову казалось: вот сейчас он увидит тонконогого белого коня и на нем всадника в некрасивой папахе, обязательной принадлежности кавказской формы. Но никто не появлялся, и Васильчиков ехал дальше и дальше.

Воздух темнел, становился разреженным, и вместе с тем все предметы, помещенные в этом воздухе, приобретали странную четкость. Гроза вкрадчиво покашливала, дождя еще не было.

Где-то ужасно далеко — блистательная Эмилия поглядывает в окно; взволнованное декольте, убранное живыми цветами, глубоко дышит. Девицы Верзилины вьются подле старшей сестры: будет гроза, не будет, идти ли на бал к Голицыну — случится ли там скандал?.. И где же Мишель, где Мартынов, Глебов, Васильчиков, где все их кавалеры? Один только старый Зельмиц бродит поблизости, грохоча шпорами.

Ужасно далеко.

Васильчиков спешился. Конь легонько подтолкнул его мордой, как бы в недоумении, князь протянул назад руку и машинально погладил животное по вздрагивающей шее. Слепни кусались; гроза давила на них и делала злее.

Упали первые капли, и сразу вслед за ними Васильчиков услышал стук копыт. Он отошел к скале, прижался.

Всадник ехал не спеша, заранее свыкнувшись с мыслью о том, что придется промокнуть под неминуемым дождем. Князь шагнул ему навстречу и преградил дорогу.

Юрий остановил коня, приветливо склонился с седла:

— Александр Илларионович! Что это вы тут делаете?

— Гуляю, — ответил Васильчиков.

Лермонтов оглянулся назад:

— Гроза надвигается — какие прогулки?

— Пытаюсь закалить себя, — сказал Васильчиков. — Вот вы, армейские, недовольны тем, что на Кавказ присылают изнеженных «бонжуров» из Петербурга.

— Ну да, — задумчиво протянул Юрий. — Толку от вас чуть, а что вы болтаете потом по модным салонам! Полагаю, о Кавказе вам известно не больше, чем парижскому привратнику — об Алжире. И за что только вам ордена здесь раздают!

— Отчасти ваши претензии справедливы, господин Лермонтов, — с важным видом произнес Васильчиков (Юрий комически-удивленно задрал брови и стал оглядываться по сторонам, как бы в поисках свидетелей подобного чуда). — Я и прибыл сюда, можно сказать, для того, чтобы на месте ознакомиться… и впоследствии, служа Отечеству при разработке более современного законодательства… имея опыт…

— По-моему, вы бредите, — сказал Юрий с деланной озабоченностью. — У вас нет жара? Что говорит лекарь Барклай?

Васильчиков вдруг страшно побледнел и отступил на шаг. Разговоры иссякали, гроза была все ближе — время заканчивалось: пора. И не осталось никаких преград между Васильчиковым и тем, что ему предстояло сделать. И даже любопытству пришлось уступить — никогда князь не узнает, который из двоих был ублюдком… Все.

Князь закусил губу, широко распахнул глаза — и, в самой глубине души твердо веруя в то, что совершает это не он, а некто иной, незнакомый, почти в упор выстрелил в Юрия из «кухенройтера», взятого у Столыпина под тем предлогом, что пистолеты должны находиться у секунданта.

Юрий не изменился в лице, не издал ни звука; он безмолвно свалился с седла и в некрасивой, неловкой позе замер на обочине дороги. Князь подошел к белому коню. Хорош. У Лермонтова всегда была слабость к лошадям — не жалел на них денег и вечно, говорят, выклянчивал у безотказной бабушки на очередного скакуна.

Возбужденный и испуганный, конь тем не менее оставался на месте — его так приучили. Васильчиков хлопнул животное по крупу:

— Уходи! Уходи, глупая скотина!

Конь заржал, отступил на несколько шагов и снова остановился. Васильчиков еще раз пальнул, тогда конь скрылся. И почти тотчас над горами разлетелся первый уверенный раскат грома.

Васильчиков очень деловито осмотрел убитого, который больше не был Лермонтовым. Все та же красная канаусовая рубаха, ужасно грязная, все тот же сюртук без эполет. Никто, ничто. Просто груда тряпья.

— Черт бы тебя побрал! — сказал Васильчиков.

Он сел в седло и погнал коня прочь, к подножию Машука, где уже собрались, по его расчету, участники дуэли.

* * *

— Может, отложим? — предложил Глебов. — Гроза начинается. Во время дождя стрелять глупо.

— Опоздаем к балу, — возразил Мартынов нервно и оглянулся, не едет ли наконец князь.

— Да и Васильчикова пока нет, — продолжал Глебов.

— Скоро будет, — сказал Мартынов. — Мы с ним договорились так — если он задержится, то встретимся на месте.

Монго молчал.

Мишель слушал эти разговоры с полной беспечностью. Происходящее выглядело до невозможности глупо. Позавчерашняя вспышка Мартынова, торжественный вызов на поединок, хождения взад-вперед секундантов… Впрочем, нужно ведь как-то развлекаться! Отчего не делать многозначительное лицо, пугая Эмилию Александровну недомолвками? Эмилия — ужасно хорошенькая, когда пугается и вспыхивает.

Голоса участников дуэли доносились до Мишеля сквозь разные рассеянные раздумья. Он как будто плыл сквозь перепутанные мысли: предстоящий набег на Голицына с его балом, Эмили («в пыли», «кобели»), розовая Надежда, мадемуазель Голубые Глаза, а также интересные девицы, коих Мишель всех скопом именовал «лягушками в обмороке»… И скорый приезд Юрия!

Наконец он очнулся, тряхнул головой и вступил в общий разговор:

— Правда, давайте закончим до грозы. Пальнем с Мартышкой друг в друга, а после — шампанского с хлопушкой и на бал к Голицыну, стращать старых куриц!

Он весело огляделся по сторонам, но, не встретив ни одной улыбки, опять немного скис.

Наконец донесся долгожданный стук копыт; Васильчиков вылетел из-за поворота дороги. Мартынов пытался поймать его взгляд, но не сумел; Васильчиков держался отстраненно, как будто не желая вообще участвовать в этих и следующих нескольких часах своей жизни.

Место на тропинке было уже выбрано. Глебов отсчитал шаги. Ничего особенного. Очередная диспозиция. Здесь стоять, тут стрелять. Ничего нового.

Князь Александр Илларионович благоговейно держал столыпинские пистолеты в ящике. Монго глянул на Васильчикова чуть растерянно: он не вполне понимал, куда отлучался князь и почему прибыл на место поединка как будто с прогулки… Впрочем, вряд ли это имело отношение к делу.

Васильчиков подал пистолеты Глебову, чтобы тот зарядил; затем Монго проверил, хорошо ли заряжено. Вручили оружие дуэлянтам.

Мишель в белой рубашке, тонкой, как детское платьице, дергающейся на крепчающем ветру, растерянно взял пистолет, взвесил на руке. Ужасно маленький — под огромным грозовым небом, в окружении гигантских гор. Поднял на Монго глаза, совершенно такие же, как у Юрия.

— Неужели я буду в него стрелять? — тихо проговорил Мишель. — Все это была только шутка — я готов, пожалуй, извиниться…

И перевел взгляд на Николая.

Тот скинул черкеску и стоял, чуть набычась и уверенно расставив ноги, точно скала, не имеющая никакого намерения падать. Даже сейчас Николай показался Мишелю забавным: глаз художника улавливал неестественность позы, привычно утрировал ее, вписывал в чрезмерно-романтическое окружение: наползающая из-за гор черная туча, нависающие скалы, кладбище неподалеку от места будущего поединка… Мишель чуть улыбнулся, почти дружески глядя на своего противника.

Глебов больше не был прежним, сердечным и простым «Мишкой». Теперь он сделался командиром, коего надлежало слушаться беспрекословно.

Уверенно и спокойно распоряжался, отсчитывал шаги, расставлял дуэлистов, делал указания; ему подчинялись. Должно быть, так же деловито он и воюет; с годами этот неприметный офицерик покроется морщинками, женится на неприметной женщинке — и только по ослепительной красоте его дочерей можно будет догадываться о том, как хорош собой был он когда-то…

Мишель тряхнул головой. Сплошной Шекспир. Сочинительство в уме пьес когда-нибудь его погубит.

Глебов вежливо, но отчужденно коснулся его локтя.

— Сюда, Михаил Юрьевич, прошу вас.

Мишель послушно встал у барьера. Глебов развел их с Мартыновым по крайний след отсчитанных шагов; затем сказал:

— По моему сигналу — сходиться. Стрелять — кто когда захочет, без очередности, можно — стоя на месте, можно — подходя к барьеру.

Гроза снова рокотнула, но дождя всерьез еще не начиналось; несколько больших теплых капель упало и тотчас впиталось в пыль.

— Сходитесь! — крикнул Глебов.

Мишель быстро подошел первый к барьеру и остановился, повернувшись к противнику боком и закрываясь пистолетом. Мартынов последовал его примеру — широким размашистым шагом приблизился к отметке, не поднимая пистолета, а затем прицелился.

Мишель ждал, становясь все более растерянным. Монго смотрел на него во все глаза: с каждым мгновением лицо Мишеля делалось все более чужим, все менее знакомым; сквозь родные черты проступали, точно проявлялись сквозь тонкую бумагу, совершенно другие, никогда не виданные. Мишель Лермонтов был сейчас не просто некрасив — он выглядел отталкивающе: с широко раскрытыми темными глазами, с подрагивающей мокроватой нижней губой, с щегольскими блестящими усиками. Пегие волосы с белым клоком надо лбом слиплись от пота — перед грозой было душно. Поэт, мечтатель, шотландский бард, свихнувшийся от столетнего сидения в полых холмах, — что угодно, только не лихой Юрка. В это мгновение Монго не понимал, как возможно было перепутать обоих братьев. Насколько хорош был один, настолько дурен другой — злобный карла, по ошибке природы наделенный поэтическим даром.

И, чтобы оторвать взгляд от этой жуткой картины, Столыпин глянул на Васильчикова. Князь, высокий и тонкий, стоял немного в стороне, устало надломившись в пояснице. Ждал, настороженный. Затем чуть заметно вздохнул — как переводит дух человек, исполнивший свою часть тяжелой работы в ожидании, пока другие докончат остальное.

То самое животное чувство, которое заставляло Дорохова безошибочно поворачиваться туда, где притаилась опасность, вдруг оживилось в душе Столыпина: точно некий доисторический предок проснулся в нем и властно заявил о своих правах. И во всем окружающем их необъятном, вздыбленном, опасном и благодатном Кавказе внезапно ощутилось нечто страшное, нечто такое, чего раньше никогда не ощущалось, несмотря на все опасности войны.

И прежде чем Столыпин допустил догадку в рассудок, тот, доисторический, бывший почти животным, в его сердце уже знал: Юры больше нет. Отсутствие Юрия — вот что чувствовал Монго, вот что заставило его похолодеть при виде тихонько вздыхающего Васильчикова. Оборвалась нить, неизменно протянутая к другу, где бы тот ни находился. Окровавленный ее конец еще дрожал, присоединенный к столыпинскому сердцу, и Монго знал: эта рана не зарубцуется. Юрки нет.

Задрожав всем телом, Монго вдруг — сам не зная как — закричал:

— Стреляй! Стреляй, черт возьми!

Мартынов быстро поднял пистолет и пальнул.

В тот же миг там, где только что стоял чужой Столыпину растерянный «карла», образовалась зияющая пустота. Маленькое белое пятно опустилось на землю и замерло, только ветер по-прежнему дергал белоснежную рубашку, норовя сорвать ее с угловатых, неловко повернутых при падении плеч. Капля дождя прилетела из отдаленнейших поднебесных высот и упала на приоткрывшиеся между губами зубы, размазалась по ним и осталась блестеть. Потом с тихим сипеньем надулся кровавый пузырь — и тотчас лопнул.

Николай, точно очнувшись от дурмана, насланного на него злым колдуном, с силой швырнул пистолет в пыль и метнулся к упавшему. Закричал, вне себя от страха перед случившимся столь мгновенно:

— Миша! Прости!

И метнулся в сторону, где его схватил за руки князь Васильчиков.

— Я убил его? Я убил его? — бормотал Мартынов, боязливо озираясь через плечо на упавшего.

Монго стоял в неподвижности, и даже ветер, кажется, брезговал касаться его волос. «Глупо! Глупо!»— бормотал он сам с собой, не в силах оторвать глаз от странной, действительно нелепой картины.

Глебов, бледный, опустился рядом с упавшим на колени, осторожно взял руками его за голову.

— Еще дышит. Братцы — за врачом! Я побуду.

Гроза шумела, как театральная увертюра. Мишель трудно, редко вдыхал. Тонкие розовые пузыри изредка появлялись на его губах и лопались, как будто от слабости.

Васильчиков оттолкнул от себя Мартынова, наклонился над Мишелем, взял «кухенройтер» из его руки и разрядил пистолет.

«Зачем он это делает? — подумал Столыпин, отрешенно наблюдая за князем. Васильчиков единственный из всех не выглядел ни огорченным, ни удивленным. — Зачем он разрядил его пистолет? Чтобы потом, на следствии, сказать, что стреляли оба? Да, да… положено выгораживать того из дуэлистов, кто остался жив… Но… все-таки — зачем?»

Монго прекрасно знал: Васильчиков сейчас меньше всего заботится о том, чтобы выгородить Мартынова.

И вдруг его осенило: Васильчиков разрядил второй пистолет потому, что из этого пистолета сегодня уже стреляли! Потому что следствие обнаружит следы недавнего выстрела. А секунданты будут утверждать, что Лермонтов выстрелить не успел. Во всяком случае, никто не заставит Мишку Глебова солгать в этом деле.

Монго покачнулся, как от удара. А оказывается, он до сих пор не терял надежды на то, что пещерный предок ошибся. Проклятый довод проклятого рассудка раз и навсегда расставил обстоятельства по местам, внес ясность туда, где лучше бы клубиться густому туману.

Губы Столыпина немо шевельнулись. «Я знаю, в кого сегодня стреляли из этого „кухенройтера“…»

Васильчиков встретился с ним взглядом и быстро опустил веки, подтверждая: да. И затем чуть шевельнул уголками губ: а что мне оставалось?

Мартынов вывернулся из рук князя и закричал, бросаясь то к Монго, то к Глебову, который тихо сидел на земле с умирающим Мишелем на коленях:

— Я не хотел! Я не думал, что так будет!..

Он метался и заламывал руки, и странным казалось его красивое, тяжелое лицо с неподвижными чертами, омываемое дождем, как настоящая мраморная статуя. Но страх и боль были настоящими, даже если им никто и не верил.

— Убирайтесь, — сказал ему сквозь зубы Монго. — Вы свое дело сделали.

Васильчиков поглядел на Столыпина строго, как бы приказывая ему замолчать. И Столыпин замолчал.

Князь Александр Илларионович уверенно распорядился:

— Я в город, за подмогой. Николай побудет со мной. А вы, Алексей Аркадьевич, пожалуй, вернитесь к себе — не нужно, чтобы Ильяшенков знал о вашем участии. И без того неприятностей не оберемся.

— Скажем, что секундант был у обоих один, — глухо проговорил Глебов. — Я на себя возьму. Ступайте же скорее! И дрожки найдите, чтобы его перевезти.

Дождь хлынул, словно торопясь изгнать людей с поляны. За пеленой ливня скрылись всадники: Столыпин — первый, Мартынов следом. Васильчиков чуть замешкался, он забирал пистолеты.

Скоро никого из людей поблизости не осталось. Дождь перестал неистовствовать и теперь поливал со спокойным упорством. Гром гремел не переставая, и в свете молний Глебов то и дело видел широко открытые, залитые водой глаза Мишеля. То и дело Глебов клал ладонь ему на грудь, чтобы ощутить шевеление. В первые десять минут у Глебова оставалась еще надежда на то, что Мишель, вероятно, останется жить; но кровь вытекала из его маленького тела, расползаясь по земле и впитываясь, и сам Мишель как будто постепенно растворялся в мире, медленно, капля за каплей, выпуская из себя бессмертную душу. Глебову стало невыносимо тяжело, но уйти, оставить Мишеля наедине с его смертью представлялось невозможным, и он сидел, минута за минутой, и каждая из этих минут была тяжелее чугунного ядра.

Он не думал больше о подмоге, которая должна была вот-вот подоспеть — но все не появлялась. Мишель умирал, тяжело и покорно, и не в силах конногвардейца Глебова было удержать в ладонях эту жизнь, исходящую из простреленного тела.

Гроза тем временем пошла на убыль, гремело реже и деликатней, молнии потеряли хищность и теперь полыхали лишь для устрашения — а пожалуй, и для украшения. Дождь то затихал, то вновь принимался плакать.

Глава двенадцатая НАДГРОБНЫЙ КАМЕНЬ

Откуда пришла весть? Из чьих уст она впервые прозвучала, чьим голосом настигла Елизавету Алексеевну? Того вдова Арсеньева вспомнить не могла. Только что не было ее, этой вести, — вот она воцарилась повсеместно, пропитала собой воздух, и даже любимые розы в саду Тарханской усадьбы вдруг сделались отвратительными, мясными, и огромные мухи принялись жужжать вокруг них, точно зарясь на поживу.

Мгновение Елизавета Алексеевна смотрела на говорившего (все-таки кто же это был? хотя бы вспомнить — мужчина или женщина?) — точно хотела спросить о чем-то. Вопрос стучал в ее виски в странном унисоне с громким, дерзким жужжанием этих огромных, свинцовых мух. Губы в обрамлении крохотных бисеринок пота посинели, сморщились, попытались шевельнуться. О чем же она хотела спросить? Свинцовые мухи полетели ей в лицо, как пули.

Оба? Оба? Или один все-таки жив?

Она молчала, не зная, как заговорить об этом. Душа вдруг ослепла и оглохла — сколько ни вопрошала ее Елизавета Алексеевна, ответа не приходило.

А чего бы она желала? Чтобы оба внука ее исчезли, погибли от глупых наемных рук убийцы — потому что кто, кроме врага, завистника, наемника, мог желать Мишеньке с Юрочкой зла? — или все-таки чтобы один остался…

Воздух тяжелел и густел, делался как тесто. Елизавета Алексеевна поняла, что следующего вдоха у нее не будет, нужно беречь дыхание. И перестала дышать.

Но как выбрать между двумя? И кто заставляет ее делать этот выбор?

В единое мгновение показались оба: сперва Юрка, в сияющем гусарском мундире, чумазый, с мокрыми встопорщенными усами; следом Мишель, похожий на грустную ручную обезьяну, с выпуклым смуглым лбом, в домашнем, ленивом, безупречно-белом, с бархатом вокруг ворота…

Мухи приблизились, и Елизавета Алексеевна, выдохнув: «Оба!» — кулем повалилась на землю.

Падение тарханской помещицы было, как падение башни Силоамской, и многих придавило. С ревом набежали девки, подхватили тяжелую, словно бы глиняную, барыню, потащили в дом, уложили на креслах. Доктор, бывший наготове, постановил: удар.

И потянулись дни беспамятства; их было три — благодетельных. Расположенная в постели, Елизавета Алексеевна почти не двигалась, только иногда слегка шевелила пальцами и морщилась, как будто разговаривала в своем забытьи с кем-то, кто имел глупое обыкновение перечить.

Из небытия ее извлекли слезы. Слезы потекли между веками неостановимо и пробудили Арсеньеву: теперь она больше не могла скрываться. Беда настигла ее, накрыла колпаком.

Врач, неотлучно находившийся при больной, в гостиных, отдыхая, покачивал головой:

— Удивительная судьба… Сперва — муж, затем — дочь, после — зять и вот теперь — внук…

— Ну уж, положим, об зяте она не сильно сожалела, — заметил на это один из соседей, некто помещик Черевихин.

— У Елизаветы Алексеевны поистине золотое сердце, которого мы с вами еще не постигли и вряд ли когда сумеем, — веско отозвался на это доктор. — В бреду она повторяла не одно имя, но два: оплакивала равно и Юрия, и Мишеньку…

— Ясное дело, — сказал помещик Черевихин, ничуть не смущаясь, — ведь род-то Лермонтовых на том пресекся: сперва Юрий Петрович — так, кажется, его звали, отца Мишеля? — а теперь и сам Мишель… Детей ведь он не оставил? Впрочем, если по девкам поспрашивать может, и найдутся…

И преспокойно налил себе из графина.

Доктор все покачивал головой и повторял:

— Золотое сердце… Недоступно нашему пониманию…

А слезы все лились и лились, и подушки меняли по нескольку раз в день, промокшие насквозь.

Началась бессонница. Доктор что-то там прописал, заграничное и русское, на травах, но Елизавета Алексеевна отвергла питье слабым жестом руки: в комнаты больной набилось сказительниц, и воздух наполнился их голосами: молодыми и дребезжащими, полнозвучными и писклявыми. Особенно глянулась старухе одна, тощая, туго облепленная черной плотной одеждой: как на палку, на нее было намотано в несколько слоев кофт, юбок, платков, и только унылое обвисшее книзу лицо торчало из темницы плата. Сия вещала велегласно и косно, неожиданным басом, и ее-то голос и обладал самым целебным действием.

Рассказы ее касались по преимуществу загробного мира и способов сношения с ним; впрочем, неизменно опасных и заканчивающихся для любопытствующих всякими бедами. Доктор, краем уха послушав, ужаснулся; однако больная явно шла на поправку: должно быть, что-то в самом звучании этого баса, непонятно как исторгаемого из иссушенной, почти бесплотной груди, действовало на Елизавету Алексеевну целительно.

— Степные помещицы, особенно старого закала, навсегда останутся для просвещенного ума непревзойденной загадкой природы, — говорил доктор в гостиной. — Ни одна из микстур, признанных лучшими профессорами медицины из Сорбонны и Саламанки, не произвела на нее такого влияния, как невежественные россказни какой-то… гх-кх!.. затрудняюсь в определении означенной особы.

— Должно быть, странница, — сказал невозмутимый помещик Черевихин, разумеется бывший при этом откровении доктора. — Сии действительно случаются прелюбопытные.

Сон наконец пришел, но длился недолго: ядовитые слезы делали свою черную работу, вытаскивая жертву из глубин забытья, едва только она успевала передохнуть и набраться малой толики сил — для того, чтобы вновь бодрствовать и вновь страдать.

Это не было оплакивание дорогого умершего — как происходило после смерти Михайлы Васильевича или Марьи Михайловны: тогда были и крики, и причитания, и рыданья при гробе, и успокоительное похмелье поминок… Все по правилам, все хоть и печально, да все же обыкновенно: такова жизнь.

В том, как принимала Елизавета Алексеевна гибель внуков, было что-то пугающее, сверхчеловеческое: ведь и потеря была свыше человеческих сил, а все-таки она возложила ее себе на грудь, точно преждевременную могильную плиту.

Елизавета Алексеевна как будто перешла в новое физическое состояние — «подверглась метаморфозе», как определял это просвещенный доктор. Назвать ее состояние болезнью было бы неправильно, как неверно определять подобным образом, к примеру, беременность. Бабушка Арсеньева совершила переход в иную форму бытия, единственную для нее возможную.

Она утратила зрение. От непрестанного плача веки ее так распухли, что перестали раскрываться. Она плакала, не останавливаясь, помимо души, помимо каких-то чувств или распоряжений, к которым скоро вернулась, коль скоро ей предстояло по-прежнему управляться с делами. Слезы были присущи ее новой жизни так же естественно, как дыхание или движение руки.

Девка с платком вечно вилась поблизости, промокала лицо барыни — та и на это не обращала внимания. Теперь жизнь протекает так, вот и все.

— На аукционе в Париже купил я часы, — рассказывал доктор в гостиной, — старинные, работы простой, но интересные.

— М-м, — отнесся помещик Черевихин, жуя.

— На циферблате там, вообразите, забавная надпись древними литерами, — продолжал доктор. — Я носил их в Петербург, консультировался.

— И что же там написано? — заинтересовался Черевихин.

— «Каждая ранит, но последняя убивает», — процитировал доктор.

— В каком смысле? — не понял Черевихин.

— Речь о минутах, — сказал доктор. — Понимаете? Каждая минута нашей жизни ранит нас, но последняя — та убивает…

— Глубокая мысль, — задумался Черевихин…

В том и состояло новое бытие Елизаветы Алексеевны, что та минута, что убила ее, не была в ее жизни последней. После той минуты наступили новые, но, поскольку вдова Арсеньева уже перешла за грань, ранить ее не могли даже остренькие, как иголочки, секунды — не то что какие-то там тягучие минуты…

Она делала распоряжения. Раздала по сочувствующим знакомым и родне все, что берегла в память о внуках: старенькие игрушки, детские тетради, платьица… Бывший мальчик, Аким Шан-Гирей, завладел наконец теми вещицами, которых вожделел в детстве.

Аким не слишком близок был с Мишелем — сказывалась четырехлетняя разница в возрасте, существенная для детских и отроческих лет, — но, повзрослев, полюбил творения своего старшего родственника. Акиму думалось: сделавшись «большим», он больше не захочет ни деревянной лошадки, ни смешной маленькой тележки, раскрашенной зелеными цветками. К чему такие вещи взрослому юноше? Ан нет, на мгновенье вернулась былая детская жадность, и он схватил драгоценные предметы — память о погибшем Мишеле, о любимом поэте, о недосягаемом старшем двоюродном брате…

Растащили бумаги и книги. Бабушка раздавала их торопливо, точно боялась не успеть избавиться. Хорошо еще, что веки не раздвигались, и она позволяла себе не видеть все эти вещи, — но не ощущать их присутствия в доме она не могла. Это был ее дом, ее усадьба, она и с закрытыми глазами знала обо всем, что здесь происходило, — на протяжении десятков лет вдова Арсеньева распоряжалась в своем имении, и ей ли не чувствовать малейших перемен!

Свинцовые мухи, испуганные толстым басом сказительницы, улетели наконец, и замолчали тяжелые нули, упокоенные в мертвом теле.

И бабушка начала хлопоты о том, чтобы Мишеньку вернуть в Тарханы.

* * *

Получив от помещицы Арсеньевой, урожденной Столыпиной, просьбу о перевозе из Пятигорска тела умершего там в июле месяце 1841 года внука ее, Михаила Лермонтова, Пензенской губернии Чембарского уезда, в принадлежащее ей село Тарханы, для погребения на фамильном кладбище, государь Николай I призадумался.

Он хорошо помнил поручика Лермонтова. Кой-какие стихи его даже любил — а государыня, помнится, была от них без ума! И плаксивая фрейлина Россет, чувствительная красавица и известная покровительница талантливых молодых людей, — тоже. Да и сам царь, признаться, не без удовольствия перечитывал «Ветку Палестины» и «Бэлу»: образ Максим Максимыча, старого кавказского служаки, поданный так точно, с такой искренностью, приводил Николая Павловича в восторг. Дальнейшие похождения Печорина царя откровенно раздражали, особенно после знакомства с Максимом Максимычем, и «Демона» царь тоже не сильно жаловал, считая апологией сатанизма…

Однако стихи существовали как бы отдельно от поручика с какими-то его мутными маскарадными похожденьями, отвратительными скандалами, вроде возмутительной «Смерти Поэта» или дуэлей, с его сомнительным послужным списком, достойным, по правде сказать, не столько армейского офицера, сколько варнака с большой дороги…

Перевезти Лермонтова в Тарханы — мысль хорошая, подумал Николай, невидяще глядя в творение рук местного писаря, с надлежащими завитками и росчерками. «…Для погребения на фамильном кладбище… Чтобы помянутое тело было в свинцовом гробу и засмоленном гробе и с соблюдением всех предосторожностей, употребляемых на сей предмет…»

Умно. Чем плотнее упакован поручик Лермонтов, тем лучше. И в Пятигорске прекратится наконец паломничество восторженных юнцов и юниц на его могилу, отмеченную камнем с лаконической надписью: «Михаил».

И, надписывая в углу прошения — «удовлетворить», — государь еле заметно раздвинул уголки рта: ему было известно о лермонтовской тайне. Невозможно убрать одного Лермонтова и оставить в живых другого. Нет, в том-то и фокус, что погибли оба — скорее всего, одновременно. Господин Беляев — так, кажется, зовут этого незаменимого человека, — хорошо разбирается в своем деле и ошибок не допускает.

А вот который из двоих «Мишелей» будет доставлен в Тарханы? Вот это, кажется, не узнает никто… И вызывать к себе Васильчикова и задавать ему различные вопросы государь возможности не имел, поскольку «ни о чем подобном даже подозревать не мог».

И дозволение отправилось обратно в Тарханы — запоздалой и, в сущности, абсолютно бесполезной «доброй вестью».

* * *

Новая, страшненькая Елизавета Алексеевна развивала довольно бурную деятельность. Повсюду поворачивая мокрое, с мясистыми веками лицо, она отдавала приказания насчет могилы в часовне, где уже лежала бедная Марья Михайловна. Изготовляли искусный стеклянный гробик для иерусалимской ветви — той самой «ветки Палестины», которую Мишеньке в пору следствия по делу о возмутительных стихах «Смерть Поэта» подарил религиозный писатель Муравьев: эта ветка будет осенять Мишенькину главу. Высекали каменное надгробие, писали образ Михаила Архангела с мечом и руке и кольчуге, с херувимчиками в облаках над его головою, — красивый.

Пока все устраивалось, в Пятигорск были отправлены дворовые люди и между ними — молоденький лермонтовский кучер, бывший при Мишеле в прошлом году, когда все и случилось.

Ехать ему не хотелось — как-то страшно было.

Елизавета Алексеевна об этом догадалась, призвала к себе.

— Что, Ванька, боишься? — спросила она, как казалось, злорадно.

Жидкая влага сползала по распухшему лицу старухи, сочась из щелей под бровями.

— Боюсь, матушка, — сознался молодой человек. — Так тогда плохо все обернулось… Барина привезли, все кричат, бегают, только он лежит — деревянный. Живая плоть — она к лежанке льнет, а он застывши, только затылком касался да еще в середине спины и пятками… Я все в просветы глядел, между им и столом, да думал: «Господи, спаси! Господи, пронеси!» — а других и мыслей нет.

— Дурак! — сказала Елизавета Алексеевна. — Не сберег Мишеньку — так поезжай и хоть в гробу мне его привези!

— Да как бы я его сберег!.. — начал было кучер, да осекся.

— Ступай, — сказала Елизавета Алексеевна тихо и грустно. — Не бойся ничего. Что было — минуло. Ему теперь, должно быть, лучше, чем нам с тобой.

* * *

Добрейший пятигорский комендант Ильяшенков искренне был огорчен печальным происшествием с Мишей Лермонтовым. Секунданты в показаниях были излишне лаконичны, и пропуски в поданных ими сведениях просто зияли и вопияли; Алексей Аркадьевич Столыпин замкнулся в горестном молчании и глядел так странно, что люди шарахались; одна только генеральша Верзилина в окружении дочек горько плакала — без всяких там затей.

Находившиеся в Пятигорске несколько ссыльных по делу четырнадцатого декабря расхаживали по немногочисленным улицам и аллеям этого мирного городка чрезвычайно хмурые и глядели на каждого жандарма так, словно именно этот бедняга, самолично, по приказанию властей, пристрелил поручика Лермонтова и теперь изыскивает себе новую жертву. «Декабристы», как их называли, несколько раздражали Ильяшенкова, поскольку для некоторой части молодежи считались образцами для подражания. Вот и доподражались! На дуэли стреляться!

Все «лишние» из числа самочинно отдыхающих тотчас были отправлены по полкам. Без разговоров. Из Петербурга явилось предписание: дело закрыть и предать забвению. Ильяшенков воспринял сие распоряжение с нескрываемым облегчением, зато Унтилов, разумеется, по сему случаю страшно надулся и несколько дней кряду шушукался с Дороховым. Руфин, вот беда, действительно крепко хворал после контузии и раны, и поскорее избавиться от него у Ильяшенкова не получалось.

— Вы бы, Филипп Федорович, прекратили насчет Лермонтова выяснять, — сказал Ильяшенков Унтилову, сильно обеспокоенный и красный более обыкновенного.

Унтилов сделал удивленное лицо.

— Не вполне понял, — холодно отозвался он.

— Как бы лишнего нам тут не вызнать, — пояснил Ильяшенков, промокая лицо клетчатым платком. — В Петербурге хотят, чтобы дело замолкло.

— Так оно и замолкло, — сказал Филипп Федорович.

Ильяшенков с досадой прищурился:

— Вы, мне кажется, нарочно меня не понимаете.

— Не понимаю, господин полковник, — сказал Унтилов.

— А надо бы понять…

Унтилов поклонился и вышел. Ильяшенков вцепился себе в волосы у висков и с досадой потянул.

— Все точно сговорились! — сказал он горестно, адресуясь в пустоту. — Глупые мальчишки! Что они там не поделили? К чему смертоубийство? Вот на свадьбе я бы погулял…

Он влажно всхлипнул и позвонил, приказав себе чаю.

Постепенно, однако, и это дело каким-то образом устроилось, как обычно устраивается вообще все на свете; мудрый Ильяшенков об этом знал — потому и выдержал волнения, предшествовавшие успокоению. Столыпин отбыл; Руфин произведен был наконец в офицеры; Унтилов, кажется, что-то все-таки узнал — и замолк, даже взглядывать вопрошающе перестал.

Успокоилась генеральша Верзилина, стала раздавать много милостыни и списалась с несколькими монастырями, дабы там служили панихиды. Эмилия поместила образ Мишеля в небольшое скорбное святилище, расположенное в глубинах ее таинственного девичьего сердца.

Черный камень с надписью «Михаил» по-прежнему лежал на пятигорском кладбище, указывая место погребения. Дорохов, сентиментальный, как многие рубаки, носил туда цветы и просиживал какое-то время поблизости, раздумывая.

Так тянулось время, покуда не миновала зима и по наступлении весны не прибыли дворовые люди помещицы Арсеньевой с предписанием: забрать, при соблюдении процедуры, тело убиенного поручика в Тарханы.

Местное священство из Скорбященской церкви встретило эту новость с большим облегчением. Отец протоиерей, который вынужден был участвовать в похоронах убиенного поручика и претерпел немало скорбей, лавируя между крайностями общественного мнения, радостно рокотал и охотно благословлял. Молодой батюшка, отец Василий Эрастов, по-прежнему являл непримиримость:

— Чем скорей мы избавим наше святое кладбище от ядовитого трупа — тем лучше.

И даже встретив угрюмый взор бывшего лермонтовского дядьки, не осекся и глаз не опустил.

Вызван был врач, Барклай-де-Толли, тот самый, что менее года назад освидетельствовал труп и изъял из него пулю. Пятигорская городская Управа издала предписание, а окружное начальство испустило из недр своих приложение к предписанию, и, на основании этих бумаг, было произведено вырытие из могилы старого гроба.

Барклай стоял рядом без платка улица. Бесстрастно наблюдал за тем, как снимают узкий простой камень и ставят «на попа»; затем лопаты вошли в землю и отвернули первый пласт…

Гроб выволакивали веревками и тотчас, запустив веревочные метелки в ведро со смолой, начали осмаливать. Совершалось это из боязни эпидемии; врачу надлежало надзирать за правильностью действий. Свинцовый гроб, новехонький, стоял поблизости, помещенный на телегу; туда, вместе с измазанными в смоле веревками, переместили наконец старенький гроб и захлопнули крышку.

Барклай поставил подпись на акте и удалился восвояси; день был весенний, и запах растревоженной земли кричал о наступлении лучшего времени года громче всяких скворцов. В такие дни Барклаю иногда хотелось на север, туда, где подолгу не сходят снега, — чтобы стосковаться по жаре по-настоящему.

«Странно устроен человек, — подумал он, — случается, для душевного покоя ему бывают необходимы даже лишения. Должно быть, в том и смысл посылаемых Господом скорбей».

На сем глубокомысленные раздумья оборвались, и Барклай погрузился в обычную пучину повседневности.

Могилу, по русской беспечности, так и оставили разрытой, только сбросили туда камень, чтобы об него не спотыкаться, и долго еще опустелое пристанище Мишеля оставалось печальным напоминанием; затем его засыпали вместе с камнем.

Дорохов счел это весьма знаменательным.

— Поразительное дело! — адресовался он кУнтилову. — Ну как вам такое понравится, Филипп Федорович: похоронить в могиле надгробный камень? Так только у нас, в России, умеют!

* * *

Печальный кортеж двигался медленно, почти месяц находился в дороге. Поначалу Ване и впрямь было и печально, и страшно, а после привык, притерпелся и начал даже скучать. Молодой барин крепко был запечатан в двух гробах и по ночам даже во снах не являлся. Везли также некоторые вещи, которые в прошлом году позабыли в Пятигорске; бывший квартирный хозяин Мишеля, господин Чиляев, их сохранил и счел за правильное вернуть госпоже Арсеньевой, — все, кроме немногих безделок, взятых сердечными друзьями убитого как память.

Двадцать первого апреля 1842 года гроб доставили в Тарханы. Под руки вывели Елизавету Алексеевну; она ступала на удивление твердо, только ничего перед собой не видела.

— Где? — спросила она. Глухой голос вырвался из-под черных одежд, сам такой же черный, шероховатый, точно сотканный из шерсти.

И прислужницы, бережно придерживая барынины локти, проводили ее в часовню.

Там уже все было готово: просторная могила в ожидании, отрешенно-прекрасный Архангел Михаил с мечом, готовый отразить любое вражеское нападение, и тихая, смиренная ветвь иерусалимского паломника под мерцающим стеклом…

Елизавета Алексеевна переступила порог часовни, хорошо ей знакомый даже на ощупь, и махнула прислужницам, чтобы оставили ее в одиночестве. Те скрылись — как не было их.

Установилась полная тишина. И тогда Елизавета Алексеевна с усилием раздвинула себе веко пальцами и устремила на широкий свинцовый гроб свое блеклое, окруженное крохотными кровавыми точками око с неподвижным маленьким зрачком. Шаря перед собой свободной рукой, сделала шаг и другой, приблизилась к стенке гроба, наклонилась, приложила щеку.

Свинец показался ей теплым — по сравнению с тем ледяным холодом, что разливался в крови, под дряблой кожей. Пальцы все тискали веко, которое так и норовило сомкнуться; шалишь — вдова Арсеньева желает сейчас смотреть, и собственная плоть не смеет ей не подчиниться! Глаз, отвыкший от света, мучительно болел, и даже слезы, омывавшие его, помогали слабо, — но она все смотрела на мутное серое мерцание, в глубине которого покоился ее внук.

Который из двоих? Архангел Михаил отводил глаза, не желая давать ответа; и по этой его уклончивости Елизавета Алексеевна вдруг догадалась: Юра.

Уверенность, которую она испытала, была сильнее обычного знания. Юрочка вернулся к бабушке, получить благословение, насмешить, перепутать нитки ее клубков, передергать за волосы всех ее визгливых девок, ухнуть громаду денег на покупку отменной лошади. Все взметнулось разом: маркиз де Глупиньон, гигантские тазы, полные пирожков, испекаемых по приказанию молодого барина, сумасшедшие скачки на лошадях, жесткие усы над губами, еще вчера — детскими.

Елизавета Алексеевна опустила наконец пальцы и освободила тотчас сомкнувшееся веко. Ей не пришлось выбирать — которого из двоих хоронить в Тарханах. Все за нее решили какие-то неведомые люди, и сейчас Елизавета Алексеевна была им за то благодарна.

Все оказалось неправдой в Юриной жизни, от рождения его до самой гибели; и даже теперь, упокоившись под камнем с высеченным «Михаил», под образом Михаила Архангела, Юра занял место старшего брата. Вторая могила содержала в себе закопанный камень; третья же, сокрытая где-то в горах, пропала в безвестности. Мишель растворился посреди своего любимого Кавказа, покоясь на руках нежного Ангела Смерти с чудной маленькой родинкой над бровью, и темные демонские крылья всуе хлопали в фиолетовых небесах где-то совсем поблизости: недосягаемый для злобы и страданья, Мишель отныне и до века принадлежал одной лишь любви.

Оглавление

Часть первая

  Глава первая ГРОЗА

  Глава вторая БУМАГИ

  Глава третья В ПОЛДНЕВНЫЙ ЖАР В ДОЛИНЕ ДАГЕСТАНА

Часть вторая

  Глава четвертая МОГИЛЬЩИК

  Глава пятая ОФЕЛИЯ

Часть третья

  Глава шестая ГЕРЦОГ ЛЕРМА, ФОМА ЛЕРМОНТ И КУЗИНЫ

Часть четвертая

  Глава седьмая ОБОЛЬЩЕНЬЯ СВЕТА

  Глава восьмая СМЕРТЬ ПОЭТА

Часть пятая

  Глава девятая ДУРАЦКАЯ ИСТОРИЯ

  Глава десятая РЕКИ СМЕРТИ

  Глава одиннадцатая «НАЕДИНЕ С ТОБОЮ, БРАТ»

  Глава двенадцатая НАДГРОБНЫЙ КАМЕНЬ

Реклама на сайте