«Юность полководца»

Глава первая Сокол улетел

Первая опасность

В этот день, с утра, оба княжича, Федор и Александр, рано пришли в свою светлицу, где их уже поджидал иеромонах Варсонофий со старой книгой Псалтыри. Усевшись за стол и водя деревянными «указками» по строкам, оба мальчика стали читать нараспев старинные псалмы. Косой луч утреннего солнца, пробившись сквозь оконце с заморскими цветными стеклышками, яркими пятнами падал на пожелтевшие страницы большой книги.

Когда чтение окончилось, отец Варсонофий положил перед мальчиками по небольшому листу харатьи[1], и княжичи стали выводить гусиными перьями замысловатые буквицы, стараясь подражать буквам Псалтыри.

– Теперь пишите, будто вы сами ведете летопись, что было у нас в Новгороде этой зимой: «В 6737 году[2] южный ветер разметал лед на Ильмень-озере и погнал его в реку Волхов, сорвав девять устоев главного моста…»

Младший княжич, Александр, недовольно сказал:

– Отче Варсонофий! Зачем нам писать про ненастье, про ветер? Не буду я этого писать! Ты нам лучше прочти, как наш батюшка с чудью, емью[3] и немцами воевал.

– Ладно, сынок! Сейчас я вам поведаю о походах князя Ярослава Всеволодовича, а потом вы, не торопясь, запишете это на своих харатьях.

Варсонофий достал из небольшого окованного сундучка, стоявшего под скамьей, толстую книгу и стал медленно читать:

– «В 6731 году ( 1223 г .) прибыл князь Ярослав в Новгород, и новгородцы были рады.

В ту же зиму пришли литовцы и воевали около Торжка. Их было семь тысяч. Они захватили всю Торопецкую волость и причинили Торжку много бед. Но пришел князь Ярослав, и Литва отступила, а Ярослав погнался за ними, отнял у них коней, разбил их и многих порубил. Литва ушла обратно, а сам Ярослав вернулся невредимым, и дружина его – с огромной добычей».

Александр заколотил руками по столу и воскликнул:

– Отче Варсонофий, родненький! Прочти еще что-нибудь про воинские походы батюшки! А потом я все запишу.

Варсонофий задумался и сказал:

– Трудное житие вашего батюшки, мудрого князя Ярослава Всеволодовича. Много походов совершил он и всегда возвращался с честью и славной победой. Не позволял никому вторгаться в наши исконные дедовские земли. Вот, к примеру, что записано в нашей летописи: «В 6736 году ( 1228 г .) приплыли в лодьях враги из племени емь воевать в Ладожское озеро, и об этом пришла весть в Новгород. Новгородцы, сев на насады[4], поплыли на веслах в Ладожское озеро под начальством князя Ярослава. Он погнался за врагами и бился с ними до ночи, когда емь отступила в Островлец. В ту же ночь враги запросили мира, а сами убежали в лес, бросив свои лодьи. Тогда много их пало…»

Княжич Федор слушал рассказ равнодушно. Александр же запрыгал на скамье:

– Спасибо тебе, отче Варсонофий! Любо мне узнавать про войну и про походы смелого батюшки нашего. Скорей бы мне вырасти! Тогда он меня с собой возьмет, а уж я покажу…

Худое лицо Варсонофия осветилось ласковой улыбкой:

– Ладно, вояка! Придет и твой час! А теперь берите да переписывайте то, что я вам прочел, да пишите внимательно, чтобы ничего не пропустить.

Он положил на стол книгу в кожаном темном переплете. Две русые головки склонились над ней, и мальчики принялись за письмо, старательно выводя затейливые буквицы.

Скромного наставника радовали успехи мальчиков, особенно пытливого и любознательного Александра, но в этот день на душе его было тревожно.

В это утро, подходя к мосту через Волхов, Варсонофий задержался. Телеги с кладью, перехваченной веревками, громыхали, проезжая по поперечным бревнам деревянной мостовой. Рядом с прежним мостом строился новый. Плотники, стуча молотками и топорами, тащили бревна и доски и ловко, искусно их соединяли с помощью деревянных же клиньев. Прохожие столпились при въезде на мост. В образовавшемся заторе два степенных новгородца, пожилых, по виду – бояре или богатые купцы, – громко разговаривали, не обращая внимания на окружающую их толпу:

– Переяславцы нынче с умыслом задерживают наши ладьи с хлебом. Слыхал я, что на волоках[5] проезд совсем остановился. Это ими делается, чтобы поднять цену на жито.

– Надобно просить князя Переяславльского Ярослава Всеволодовича облегчить нашу участь. Ведь он крепко обещал всегда поддерживать новгородцев в нужде. Да только теперь ему не до нас. Видно, махнул он рукой на Новгород с той поры, как нас покинул.

– Нет, он поможет! – уверенно ответил другой. – Иначе зачем бы он оставил своих обоих сынков у нас в Новгороде, словно в талех![6]

– А что с того, что в талех? Они живут на свободе в городище[7]. Долго ли им сбежать в Переяславль!

– Что же нам, по-твоему, остается делать?

– Немедля заточить обоих княжат в монастырь. Тогда и князь Ярослав опомнится и пришлет выкуп. Вот тут и двинутся к нам опять из Суздаля и Переяславля торговые насады и привезут жита.

– Сегодня же скажем на вече, чтобы привели напоказ обоих княжат, а там все и сделаем.

– Не знаешь ты, что ли, князя Ярослава? Он только пуще гневом распалится.

– Видать, на вече сегодня дело миром не кончится. Будет встань[8] промеж сторонников Ярослава и его врагами.

В это время телеги двинулись, людской затор рассосался, и обеспокоенный Варсонофий поспешил дальше. С горечью он думал: «Не могут новгородцы жить без неурядиц и споров! А что им надобно? Два малолетних княжича, сынки Ярослава Всеволодовича, у нас уже сидят, никому они не мешают, а правят за них наш старый посадник да вече. Оно наш главный хозяин».

Урок подходил к концу. Топот ног на скрипучей лестнице заставил всех прислушаться. В светлицу вбежал Шостак Орешко, любимый дружинник-медвежатник князя Ярослава. Заложив дверь засовом, Орешко отер вспотевшее лицо полой кафтана.

– Беда! Ой, беда надвинулась! – говорил он, задыхаясь. – Надо княжатам немедля бежать из Новгорода! Люди бесчинствуют, кричат: «Пора вытравить племя Ярославово и призвать Мстиславичей!»

Варсонофий в ужасе соединил ладони.

– Какая же вина может быть на малых детях?

– Да та, что сейчас Борисова чадь, сторонники боярина Бориса Негочевича, договариваются с князем Мстиславом; хотят спиною повернуться к Суздалю и Владимиру, а стало быть, и к великому князю Ярославу. А откуда тогда новгородцы будут хлеб для себя привозить? Ведь с хлебом у нас скудно: в прошлые годы заморозками все хлеба побило.

Говоря это, Шостак Орешко высунулся в окно, выходящее на задний двор, и свистнул.

Послышался ответный свист, Шостак крикнул:

– Мы готовы, сейчас придем! – Потом, обратившись к мальчикам, сказал: – Боярина Федора Даниловича, вашего пестуна[9], я уже предупредил; это он вместе с тиуном[10] Якимом ждет вас с конями… Одевайтесь скорее и поспешайте!..

Крики и шум во дворе усилились.

Оба мальчика пытались тоже выглянуть в окно, но отец Варсонофий оттаскивал их и торопил, помогая одеваться.

Лестница снова заскрипела, и глухие удары потрясли дверь.

– Что вам надо? Уходите, откуда пришли! – закричал Орешко.

– Открывай, или я высажу дверь!..

Дверь шаталась, трещала и наконец соскочила с кожаных петель.

В светлицу ввалился толстый, грузный Фома Полуэктов, богатырь с большой бородой, падавшей на грудь. Все в Новгороде знали этого богатого мясника. Его крепкая рука, обросшая рыжими волосами, сжимала длинный узкий блестящий нож, каким он обычно колол свиней.

– Это, что ли, княжата? – сказал мясник, делая шаг в сторону мальчиков.

Федя и Олекса, прижавшись друг к другу, стояли в углу позади стола.

– Я не хочу! Не хочу! – закричал Федор.

Княжич Александр блестящим взглядом расширенных глаз молча внимательно следил за всем происходящим, и страха не было на его лице.

Фома Полуэктов пришел не один. Его молодой подручный, разинув рот, с мешком в руке стоял, загораживая двери, готовый исполнить приказание хозяина.

– Эй, вы, жеребятки, подьте-ка сюда! – прогудел Полуэктов.

– Побойся Бога! Что ты замыслил? – закричал Варсонофий, шагнув вперед и высоко подняв серебряное распятие. – Отойди, безбожник!

– Не вступайся не в свое дело, отец честной! Мне велел боярин Борис Негочевич привести на вече обоих княжат, а если заупрямятся, то принести их. Вот и два мешка наготове.

– Не посмеешь ты такой смертный грех взять на душу! – кричал в испуге Варсонофий, загораживая дорогу мяснику с ножом.

– Не я тут хозяин. Ежели вече решило притащить обоих княжат для показу…

– Врешь ты! Не вече решило, а Борисова чадь, кучка бояр, приспешников Негочевича.

Мясник хотел оттолкнуть монаха, но тут вмешался Шостак Орешко. Высокий, сильный и ловкий, он не раз один на один выходил на медведя… Набросившись на Фому Полуэктова, он сбил его с ног.

Полуэктов охнул, грузно осел на пол, затем, хрипя, повалился на спину. Его подручный, видя неудачу хозяина, кинулся вон из светелки и загромыхал, скатываясь по лестнице.

Шостак зацепил веревкой под мышками сперва Федора, потом Александра и поочередно спустил мальчиков через окно во двор.

– Слушай, отец Варсонофий! – сказал Шостак перепуганному монаху. – Наверное, сейчас сюда придут бояре или другие смутьяны новгородские. Скажи им, что мясника Полуэктова за бесчинство в княжеских палатах маленько помял княжий ловчий-медвежатник Шостак Орешко… Желаю тебе здравствовать, а я с княжатами буду держать путь на Переяславль, к великому князю. Оттуда, быть может, князь вернется сам, чтобы навести в Новгороде суд и расправу над здешними лиходеями и отогнать напирающих на нашу землю недругов.

Привязав веревку за ножки тяжелого дубового стола, Шостак земно поклонился отцу Варсонофию, коснувшись пальцами пола, и, с трудом протиснувшись в окно, спустился во двор.

Отец Варсонофий, обратившись к темной иконе, крестясь, шептал:

– Пронеси мимо нас, о Господи, грозную тучу сию!..

А тем временем, быстро удаляясь от Новгорода, глухими лесными тропами уже мчалась по направлению к Переяславлю-Залесскому группа всадников.

– Нынче вы увидели, – говорил Шостак княжатам, – какие у нас бывают смутьяны. Будьте впредь сторожкими, а ежели когда-либо станете править Новгородом, то таких смутьянов, как бояре Негочевичи да Ноздрилины, и их бесчестных подвывал остерегайтесь, ровно лютых зверей. С простыми же новгородцами вы поладите – они народ прямой и душевный.

Глава вторая Медвежонок растет

Учитель-зверобой

Благополучно добравшись из Новгорода до Переяславля-Залесского, оба княжича поселились у отца, князя Ярослава Всеволодовича, и мирно там прожили несколько лет, обучаясь книжному разумению у иеромонаха Варсонофия. Александр подрастал высоким, стройным отроком. Слишком задумчивый для своих лет, от своих братьев он держался как-то в стороне. Любил один уходить на озеро и, взяв лодку, забирался в камыши, где все норовил стрелой подшибить птицу. Отец не раз тревожился, когда он пропадал подолгу, и поручил старому дружиннику Афанасию Тыре следовать повсюду за беспокойным отроком и его оберегать. Но Александр просил отца освободить его от докучного надзора:

– Прости меня, государь батюшка! Очень уж Афоня мне помеха: я заберусь в камыши и затаюсь там, как мертвый, чтобы не вспугнуть птицы, Афоня же дремлет и сопит, словно бык, а то ворочается, шуршит без надобы. Утица и взлетает до сроку, и хорошая каленая стрелка зря пропадает.

– Ладно, потерпи! – отмахивался отец. – Знаю, кого тебе надо.

И когда прошли весенние деньки, князь Ярослав призвал к себе сына. В думной горнице у двери стоял прославленный охотник Ерема-медвежатник. Он принес в дар князю две связки рыжих лисьих шкур, а на полу перед ним лежала еще большая, как теленок, козуля с темно-синими полуоткрытыми мертвыми глазами. Охотник держал в руках облезлый собачий треух. На голове взлохматились густые серебряные кудри. На грудь спускалась окладистая борода. Окинув охотника пытливым взглядом, Александр заметил, что он не намного выше его, но пошире в плечах и что потертый зипун на нем испещрен заплатами. На ногах прочные кожаные порты, а ступни обернуты звериными шкурками.

Ерема уставился на Александра прищуренными острыми глазками.

– Вот тебе тот знающий матерый зверобой, какого ты ищешь, – сказал князь, сдерживая улыбку. – Поезжай смело с Еремой в его лесную берлогу. Можешь погостить там одну седмицу[11]. Ерема тебе покажет все: и как он ставит ляпцы на ряпов[12], и как ловит западней лося и оленя. Он же научит тебя различать в чаще медвежье логово и узнавать по следам, какой зверь прошел. А твой дядька Афанасий Тыря все же с тобой поедет, нельзя тебя оставлять без заботливого глаза. Можешь взять с собой пегого мерина и еще одного конька для вьюков.

Александр бросился к своему степенному, всегда строгому отцу, упал на колени и припал к его большой и сильной руке:

– Спасибо, батюшка! Обещаю тебе привезти домой медвежью шкуру. Только позволь пробыть у Еремы еще деньков с пяток.

– Не надо мне, сынок, от тебя никакой медвежьей шкуры! Смотри лучше, чтобы свою привезти домой без изъяна… А ты на коне приехал или прибежал пешой? – обратился князь к охотнику.

– На твою милость надеялся и приехал на Гнедке. Мучки и жита удели мне толику, княже господине. А уж я отблагодарю тебя к осени бортяным медом. Вот из-за этой мучки я еще и кобылку свою захватил. А то стежками через болотца я пешой враз бы пробежал, где коню и не пройти.

– Ладно! Скажи ключнику, чтобы из клети муки тебе, и жита, и соли отпустил сколько понадобится и для тебя, и заодно для княжича с дядькой.

Охотник тряхнул седыми космами и поклонился, коснувшись пальцами пола:

– Благодарю за щедрую милость, княже! Дозволь только молвить: ежели княжич хочет на лесных зверушек взглянуть поближе своима очима, то пусть червленые[13] сапожки дома повесит на гвоздок. Лесной зверь сторожкий: сразу почует и на хвое и в мураве духовитый след от сафьянового сапожка. Оттого я и хожу по лесу в пошевнях[14] из сурковых шкурок.

– Ладно, всякому охотницкому обычаю сынка научи… А ты постой, Олекса! Будет тебе от меня вот еще какой приказ. Получил я слезное моление от неведомого мне книжника Даниила. Он для покаяния содержится в монастырском выселке на Черном озере, неподалеку от того места, где живет охотник Ерема. Так вот, тебе я поручаю поехать на это Черное озеро, разыскать там книжника Даниила и выяснить, что это за человек. Не верь одним чужим слухам, а сам поговори с ним и затем, если признаешь нужным, приведи его сюда, ко мне. Понял?

– Понял, батюшка, и все сделаю, как ты сказал.

На следующий день Александр выехал верхом на упитанном меринке с крутой шеей и черным хвостом. За ним следовал старый дружинник Афанасий Тыря на коне, нагруженном кожаными переметными сумами. Путь указывал Ерема, ведя за конец недоуздка старую рыжую кобылу, тоже с мешками на деревянном самодельном седле. Большой черный с подпалинами пес Буян, загнув крючком хвост, бежал впереди, огрызаясь и трепля на ходу собак, бросавшихся с лаем из всех подворотен.

Александр, ликуя, напевал веселую песенку и с довольным видом посматривал на свои всунутые в стремена длинные ноги, которые ему тщательно обернул звериными шкурками опытный охотник Ерема.

В лесной глуши

Избенка Еремы затаилась в самой глубине густого леса. Пришлось обойти много болот по тропкам, известным только старому охотнику. Изба, сложенная «в лапу» из необтесанных грубых бревен с обрубленными сучьями, была крыта не соломой, а тоже прочными бревнами. Ерема объяснил княжичу, почему у нее такой вид:

– Медведи влезают на избу-то и скребут когтями – всё норовят крышу отодрать. Потому я и сложил ее подобротнее.

Из избы выбежала девушка лет пятнадцати, с белокурой косой и ясными серыми глазами. Пестрядинный сарафанчик подпоясан цветной тесемкой, на шее пестрые бусы.

– Устя, принимай гостей! – крикнул Ерема. – Сам княжич Александр из Переяславля к нам пожаловал. Стаскивай бабку с печи, пущай огонь раздувает.

Девушка остановилась, обдергивая сарафанчик, степенно подошла к отцу и стыдливо поцеловала его в плечо, искоса поглядывая на Александра.

– Сейчас разбужу бабку, – прошептала Устя и убежала в избу.

Невысокая почерневшая дверь жалобно заскрипела; на крыльцо вышла мелкими шажками сгорбленная старуха, повязанная темным платком. Она упала на колени, коснувшись головой земли.

Александр соскочил с коня, подошел к старухе и помог ей подняться. Прикрывая от солнца глаза морщинистой рукой, она пристально вглядывалась в лицо княжича.

– Жить тебе и здравствовать много лет! Устя баит, что ты сынок князя нашего Ярослава Всеволодовича. А я и деда твоего, князя Всеволода Юрьевича, знавала. Когда он в нашу глухомань на охоту приезжал, я блинками его потчевала. И ты в него пошел – добрым молодцем растешь.

Александр вслед за Еремой, согнувшись, вошел в избу. Половину ее занимала большая печь. Лавки тянулись вокруг темных стен. В красном углу, убранный узорчатым полотенцем, висел закоптелый образок, писанный на покоробившейся дощечке. Под бревенчатым потолком на бечевках сушились пучки целебных трав.

– Мою хозяйку Бог прибрал. За нее теперь Устя и бабка хлопочут. Ты, княжич, посиди маленько, пока нам к столу соберут.

– Неохота сидеть. Пойду лучше ноги размять да посмотрю, какое твое хозяйство.

В углу избы стояло несколько рогатин. Железные лезвия на концах, отточенные до блеска, были искусно прикручены к древку толстыми жилами. Александр выбрал себе по руке легкую рогатину и с ней вышел. Столкнулся на крыльце с Устей, которая нацепляла на коромысло деревянные ведра. Они переглянулись. Тыря, расседлывая коней, сказал:

– Подожди меня, Ярославич, и я с тобой пойду. Далеко ль до беды в таком медвежьем углу!

Александр вспыхнул. Ему совестно стало перед Устей.

– Мы не в Переяславле! И батюшкины тревоги позабудь!

Около избы, окруженной плетнем, протянулся небольшой огород. Там зеленели стебли гороха, редьки, лука и расползлись по грядкам шершавые листья огурцов. Посмотрев, куда пошла Устя, Александр направился в другую сторону. Сразу между старыми елями начинались сплошные заросли орешника, бузины, дикой смородины и малинник, окруженный буйно растущей высокой крапивой.

Продравшись через кусты, Александр увидел тропинку и пошел по ней. Она вилась среди густых, ветвистых деревьев и привела его на холм с высокими, голыми, как свечи, соснами. На них сохранились только небольшие кудрявые верхушки. Александр остановился и прислушался. Откуда-то доносилось заунывное, протяжное пение. Сойдя с тропинки, Александр осторожно пошел на эти звуки. Открылась полянка, окруженная кольцом густых елей. Посреди тлел костер. Сутулый старичок с седой бородой, в длинной белой рубахе ниже колен и новых лыковых лапотках то и дело подкидывал в огонь сушеные стебли трав и еловые ветви. Они тлели, трещали в тихом воздухе, и душистые клубы сладкого дыма тянулись к небу.

По обе стороны полянки стояли, слегка наклоненные к середине, большие пузатые деревянные столбы. Александр догадался, что это древние Боги, языческие истуканы. Он не раз о них слышал, а сейчас видел впервые.

Человеческие по пояс фигуры, грубо вырубленные в бревне, со сложенными на животе руками, смотрели выпученными глазами, повернув страшные лица в сторону огня. Истуканы были раскрашены яркими красками. Около одного из них сидели рядком на траве женщины в причудливых головных уборах и белых одеждах, расшитых красными и зелеными тесемками, с цветными костяными бусами на шеях.

Обняв руками колени и раскачиваясь из стороны в сторону, они протяжно и заунывно пели.

Александр бесшумно попятился и спустился с холма. Другая тропинка повела его к речке, извивавшейся среди зеленых кустов. Стая уток, громко хлопая крыльями, взлетела и унеслась через прогалину. Усти не было видно, и княжич вернулся в избу.

Нежданная беда

Александр с Еремой исходили все окрестности. Старый охотник показывал западни, силки и петли, поставленные на белок, лисиц, соболей, куниц и других обитателей леса.

– А разве ты их не бьешь стрелами? – спросил Александр.

– Одними стрелами не проживешь. Иной раз десяток дней проходишь по лесу и ни единого зверушки не встретишь. А ляпцы и без меня свое дело сделают и уж кого-нибудь мне да подарят – иной раз даже соболька либо куницу, а с ними и счастье привалит. В верховьях речки, среди самой глухой чащи, лежит моховое бездонное Черное озеро. Выход из него запрудили бобры, но попросту до них не доберешься и, чтобы разыскать их плотины и жилье, надо наперед добыть колдовской корень. Даже зимою это озеро паром дышит. Сколько охотников утонуло, пробираясь через трясину, и не перечесть. А ведь бобра убить – доброго коня добыть.

Дружинник Тыря первый день попробовал ходить с ними, но вскоре взмолился:

– Я же весь изрублен в ратных боях, и прежней легкости в ногах нет. Где мне за тобой угнаться? Позволь мне, княжич, коней стеречь да на солнышке греть старые кости. А тебя Ерема сам устережет.

– Грейся, грейся, Афоня! За меня не бойся! – ответил Александр, радуясь внезапно открывшейся свободе.

Много чудес и тайников почти первобытного бора показал Ерема Александру. А тот не знал устали: все ему здесь казалось занятным, привлекательным и важным. Они выходили и на рассвете, и под вечер. Все ляпцы и западни надо было обойти, проверить и не упустить ни одного дня, иначе сороки и хорьки могут вмиг исклевать или изгрызть попавшую в силок белку, а то и соболя.

В ту памятную ночь шел непрерывный дождь. Падавшие капли шуршали по листьям, как бесконечный шепот затаившихся людей. С вечера Ерема ушел, обещав вернуться к утру. На рассвете дождь прекратился, тучи унеслись, небо стало ясным и веселым.

Александр, взяв рогатину, углубился в ту сторону леса, откуда должен был вернуться Ерема. Тропки спутались, и княжич долго брел новыми для него местами. Упавшее поперек тропы дерево с рыжим клоком шерсти пробиравшегося здесь неведомого зверя и другие лесные великаны, сломанные или вырванные с корнем, говорили о недавней грозной буре, пронесшейся над лесом.

Александр старался идти бесшумно, мягко ступая по сырой, скользкой траве, прислушиваясь к каждому шороху и к разнообразным птичьим голосам, перекликавшимся в густой чаще. Иногда он садился на пень и, безмолвный, зачарованный, следил, как перелетала с дерева на дерево проворная белка, как степенно ползал, деловито постукивая клювом по стволу, черный дятел или пестрые маленькие птички, оживленно чирикая, ссорились на ветках совсем близко от него.

Он пробирался так тихо, что увидел, как по краю оврага невдалеке прошел гордый олень, склонив голову с ветвистыми рогами, и, спокойно пощипывая свежие листочки, скрылся, не заметив человека.

Ерема не раз указывал ему свои «приметы» и «затесы», сделанные на стволах деревьев, по которым в дремучем лесу можно было найти заветные охотничьи места, а также обратный путь к дому.

Но в этот день Александр потерял тропу и все затесы и приметы и долго плутал, пробираясь сквозь незнакомую чащу.

Странный шум привлек его внимание. Осторожно раздвигая ореховые кусты, он увидел впереди груду валежника. За нею чернела большая глубокая яма. Шум слышался оттуда. В ней то подпрыгивала, то исчезала рыжая спина большого зверя. С радостно забившимся сердцем, сжимая рогатину, Александр стал подкрадываться, как вдруг гнилой валежник под ногами проломился, и княжич полетел куда-то вниз. Там, на дне глинистой, намокшей от дождя ямы-западни, он оказался вдвоем с высоким горбатым теленком сохатого[15].

Длинноногий зверь, увидев своего недруга – человека, стал изо всех сил прыгать, стараясь выбраться из ямы, но глинистая, сырая почва обрывалась под копытами, и лосенок сваливался обратно. Тогда, обезумев от страха и злобы к человеку, он бросился на Александра с такой яростью, что подмял его под себя и начал топтать передними острыми раздвоенными копытцами. Борьба становилась долгой и ожесточенной. Александр, собрав последние силы, старался подняться, заслоняя от ударов лицо, и наконец, изловчившись, вытащил нож из-за пояса и всадил его лосенку в бок, но сам тут же упал под тяжестью навалившейся на него туши.

Только к вечеру его нашла Устя. Обеспокоенная, что княжича долго нет, вместе с собакой Буяном она бегала по лесу и звала Александра. Чуткий пес по следам привел ее к западне, и Устя увидела рыжую спину убитого лосенка, придавившего залитого кровью княжича.

Спустив в яму жерди, она помогла очнувшемуся Александру выбраться и довела до ручья. Там обмыла и вытерла своим платком кровавые ссадины, перевязала разбитую голову. Долго сидели они рядом на мшистом берегу, обсуждая, что делать, чтобы дружинник Тыря не поднял шума.

– Теперь твой дядька, наверное, захочет отвезти тебя немедля назад в Переяславль?

– А ты б не хотела, чтобы я сейчас уехал? – спросил Александр, пытливо вглядываясь в лицо девушки.

Устя вспыхнула, потупилась.

– У нас ведь скоро праздник Ивана Купалы. Будут гулянки и сбеганья. Девки и парни станут всю ночь песни петь, хороводы водить, костры жечь и через огонь прыгать. Венки по воде пускать, чтобы узнать свою судьбу. Может, и ты захочешь по лесу побродить? Коли счастье придет – найдешь цвет огненный папоротника-купальника.

– С тобой вместе, пожалуй, найду. – Александр поднялся. – Прежде чем в избу вернемся, с меня этот платок сними. Негоже мне в девичьем платке отцу твоему показываться.

Устя развязала окровавленный платок и налепила на голову Александра большие прохладные листья мать-и-мачехи, прикрыв ими ссадины. Придерживая листья рукой, а другой опираясь на рогатину, Александр медленно заковылял по тропинке.

Устя старательно выполоскала свой платок в ручье, затем догнала хромавшего Александра, но, подходя к дому, отстала и следила за ним издали, прячась за деревом.

В ночь под Ивана Купалу

Всегда спокойный дружинник Афанасий Тыря крайне всполошился, увидев израненного питомца. Ерема давно вернулся и уже несколько раз выбегал в лес и аукал, призывая Устю и молодого гостя.

Александр поднялся в избу, бормоча:

– Пустое! Скоро заживет…

Он долго сидел на скамье под образами и отмалчивался, пока Ерема с бабкой перевязывали ему голову тряпицами, смоченными отваром из лечебных трав. Тыря охал и причитал всхлипывая:

– Что-то мне теперь будет! Твоя головушка заживет, а моей, горемычной, целой не бывать! Разгневается князь-батюшка и сошлет меня по гроб жизни моей на Черное озеро – не уберег я тебя, Олексанька!

Стиснув зубы, стараясь скрыть острую боль, Александр сказал:

– Хватит тебе скулить! А на озеро вскоре мы оба поедем. Перед тобой, Ерема, я повинюсь: западню ты копал на оленя али на медведя, а свалился-то в нее по недосмотру я сам, тетеря!

И Александр рассказал, как он упал на лосенка-годовика, как тот его чуть не забил острыми копытцами и как ему пришлось, чтобы самому не погибнуть, заколоть его ножом.

Ерема качал головой:

– Говорил я тебе, княжич: зорко посматривай на затесы, что я на деревьях метил. А лучше не ходи ты один! У меня ведь западни изготовлены повсюду и на всякого зверя… Долго ль до беды. Ладно еще, что не на медведя ты свалился. А тушу лосиную я из ямы немедля достану, а то ночью волки ее почуют и сожрут. Зато теперь я попотчую тебя вареным лосиным языком и поджаренной печенкой. Устя, приведи поскорей с поскотины[16] коня – поеду за лосенком.

Александр пролежал на медвежьей шкуре три дня и три ночи в сильном жару, метался и бредил. Все его избитое тело нестерпимо ныло. Тыря, бабка и Устя поочередно сидели возле княжича, подавая ковш с квасом или смачивая его пылающую голову студеной водой.

Подошла ночь под Ивана Купалу. Александр очнулся. В раскрытое оконце падал жемчужный луч месяца, освещая расшитый красными узорами край Устиной рубахи. Девушка тихо сидела на скамье и сучила бесконечную нитку из льняной кудели.

– Где я? – спросил, с трудом приподнимаясь, Александр.

– Ох, Олексаша, – сказала Устя, – не вовремя ты захворал! Чаяла я с тобой в лес пойти сегодня искать огневой купальный цвет. Слышишь, как уже по лесу гуляют наши девушки, счастья ищут?

Княжич прислушался: где-то далеко звенели веселые песни и перекликались девичьи голоса.

– А где у вас костры жгут?

– Недалече. Там, где Перунова горка.

В избу вошел Тыря и прошептал, наклоняясь к Усте:

– За тобой там подружки пришли. Зовут на гулянку. Ты к ним ступай, а с княжичем я посижу.

Александр воскликнул:

– Невтерпеж больше лежать!.. Ступай себе, Устя! Со мной Афоня посидит и расскажет что-нибудь.

Отодвинув в угол прялку, Устя со вздохом выскользнула из избы. Потом послышались молодые голоса, звонкий смех и песня, постепенно затихавшая вдали.

Среди ночи Александр встал, разбудил дремавшего на скамье Тырю, и вместе они вышли в темноту. Держась за дружинника, княжич медленно шел лесом. Знакомой тропинкой они подошли к Перуновой горке. Ее легко было найти: оттуда слышались песни, сквозь деревья мелькали отблески огней. Раздвигая кусты, Александр приблизился и замер, ухватившись за дерево. Вокруг раскрашенных истуканов двигался хоровод. То он разбивался на пары, то вновь смыкался и шел в обратную сторону. Княжич с завистью, мысленно проклиная так не ко времени приключившуюся с ним хворобу, наблюдал, как плавными движениями скользили девушки и лихо отплясывали парни.

Он заметил, что Устя, с венком цветов на голове, шла рядом с кудрявым, веселым молодцом. Она беспечно распевала и задорно смеялась. Оба взялись за руки и быстро побежали кругом полянки, где посредине пылали красные огни и пары перепрыгивали через пламя. На мгновение они скрылись в густом дыму, перескочив через костер, потом снова смешались с толпой.

Утром Александр приказал седлать коней. Бабка уже сварила лосиный язык и приглашала откушать дичинки. Княжич торопился и хмурился, стараясь не смотреть на Устю.

Они выехали, когда солнце ярко светило и лес звенел от гомона птичьих голосов. Влажным блеском сверкали обрызганные росой зеленые листья. Впереди весело бежал Буян, обнюхивая следы.

Александр, стиснув зубы, перемогая ноющую боль во всем теле, сидел на коне, надвинув соболью шапку до самых бровей. За поскотиной, на песчаном бугре, стояла Устя в длинной белой рубахе с ярко расшитыми красными цветами на широких рукавах. Доехав до поворота, Александр оглянулся. Она махнула ему рукой.

– Прощай, лесовичка! – крикнул княжич.

– Прощай! Приезжай опять! – откликнулась Устя.

К вечеру всадники добрались до озера. Нашли утлый челнок, выдолбленный из цельного ствола. Коней взялся стеречь вместе с Тырей старый рыбак, обещавший также сварить ушицу к возвращению княжича с острова. На расспросы о том, кто живет на островке Затерянном, рыбак объяснил:

– Не про Даниила ли Острословца ты спрашиваешь? Есть у нас такой; то ли мних, то ли калика перехожий, то ли юродивый. Очень скудно живет, бедует, а красно говорит про всякие земли и диковинные народы. Всюду он побывал, все видел. Я его иной раз подкармливаю рыбешкой али сухарями, чтобы не голодал. Там, на острову, в часовенке, ты его и найдешь.

Княжич с Еремой поплыли через озеро на старом, валком челноке. Ерема, сидя на дощечке-распорке, сильно и умело загребал широким веслом то справа, то слева и покрикивал на Буяна, который увязался за ними, и теперь, стоя на высоко выгнутом носу челнока, дрожал мелкой дрожью, видя вблизи стаи диких уток, низко проносившихся над водой.

Вдали какие-то люди на двух больших набойных[17] лодках вытаскивали из воды длинный бредень, и серебристые рыбки, захваченные сетью, бились и трепетали, ярко поблескивая на солнце.

– Это чернецы здешние рыбкой промышляют, – пояснил Ерема. – Кажись, и сам старшой с ними.

Даниил Острословец

На затерянном среди старого леса уединенном озере поднимался в середине небольшой островок. Обомшелые скалы образовали причудливую груду, похожую на развалины древнего рухнувшего храма. На берегу чернела ветхая избенка с покосившимся крестом на очелье крыши. Неподалеку паслись несколько белых и одна черная коза.

Высокий, очень тощий человек в черной камилавке и длинном выцветшем подряснике вышел из двери, с торжественным видом неся перед собой пустую деревянную кадку. Он шел медленными шагами, высоко поднимая ноги, точно переступал через порог.

Увидев подходившего Александра, тощий человек остановился, удивленно всматриваясь, затем быстро поставил кадку на землю и, словно переломившись, поклонился в пояс. Потом он стал неподвижно, сложив руки на животе.

Александр направился к избе и, нагнувшись, вошел в нее. Это была молельня. Солнечный луч через раскрытую дверь осветил несколько икон, написанных на покоробившихся досках. Перед ними на трех шнурах висела, коптя, глиняная лампадка с конопляным маслом.

Рядом, на аналое, сбитом из грубо обтесанных жердей, лежала большая развернутая книга с пожелтевшими, на углах замусоленными страницами.

Оглянувшись и видя, что никто не следует за ним, княжич, перемогая боль и сдерживая стоны, опустился на колени перед образом и, широко крестясь, трижды поклонился, коснувшись земляного пола, устланного свежими еловыми ветвями. Шепотом он стал молиться:

– Святая Матерь Божья! Земно кланяюсь тебе за то, что, осенив покровом своим, ты уберегла меня от гибели под острыми копытами глупого теляти лосиного! Не оставь меня и дальше милостью своей и защити и от зверя лютого, и от врага неведомого! Обещаю тебе, святая Матерь Божья, сотворять милость без меры тому, кто попросит у меня жалости, правды и защиты…

Александр с трудом встал и, стараясь держаться прямо и гордо, вышел из молельни.

Возле входа Ерема шептался с человеком, несшим кадку. Они замолкли, и неизвестный снова переломился, поклонившись до земли.

– Выслушай меня, княже, мой господине! – жалобным голосом завопил он.

– Кто ты? О чем твоя забота? – Александр засунул руки за ременный пояс и остановился. Он увидел перед собой длинный нос с горбинкой, мохнатые брови, впалые щеки и дрожащие сухие губы.

– Ржа ест железо, а печаль – ум человеку. Печальну человеку засохнут кости. Тем и аз вжадах милосердия твоего…

Александр более внимательно и пытливо взглянул на странного просителя и, стараясь сдержать улыбку, глубже надвинул меховую шапку на правую бровь.

– Помяни мя, в неисправнем вретище[18] лежащего, зимою умирающего и каплями дождевыми, яко стрелами, пронизаема…

– Говори мне вразумительно! – прервал княжич. – Кто ты? Как твое имя? И о чем ты просишь?

– Не слушай ты его, княже, мой господине! – раздался ржавый, хриплый от злости голос пожилого монаха с седой растрепанной бородой. Он быстро подходил со стороны, придерживая рукой большой крест, висящий на груди. – Это суеслов, великий грешник. Всех-то он осуждает! – продолжал монах, задыхаясь от ходьбы. – Он прислан сюда для покаяния и должен в посте и молитвах просить Господа об изгнании из него духа гордыни и грешных помыслов… Остерегайся его, княже, мой господине! – Монах, держа в руке медный крест, выдвигал его, ожидая, что Александр приложится. – Отойди отсюда, нечестивец! – махнул он рукой на просившего бедняка.

Александр, стараясь сохранить достоинство, подобающее сыну знатного князя, не торопясь подошел к монаху и, перекрестясь, поцеловал его медный крест. Затем отступил на шаг и сказал громко и резко:

– Повремени, отец! Не с тобой нынче я речь веду. Скажешь, когда твой черед придет… Ты кто? – обратился он снова к просителю. – Чернец или послушник?

– Даниил, холоп, раб холопа, – скорбное имя, мне от юности дарованное. Аз не в Афинех ростох, ни от философ научихся, но бысть падая, аки пчела по различным цветам и оттуда избирая сладость словесную. Како речеши, княже! Мне ли, недостойному, пострижчися в чернцы? Лучше мне тако в скудости скончати живот свой, нежели, восприимше ангельский образ, Богу солгати! – И он направил указательный палец на монаха.

Старый монах воскликнул:

– Отврати очи твои от него, княже! Обычаем он зловреден. Да разве святой владыка наш допустит его к приятию сана? Ступай, ступай скорее отсюда, мерзкий человек! – с яростью обратился монах к покорно стоявшему просителю, пытаясь его оттолкнуть.

– Погоди, отец! Не сказал ли я, что не с тобою речь веду?.. Чего бы ты хотел, о чем просишь? – спросил Александр.

– Княже, мой господине! – снова нараспев заговорил странный человек. – Орел-птица – царь над всеми птицами, а осетёр – над рыбами, а лев – над зверьми. А твой отец, преславный князь Ярослав Всеволодович, – над русичами. Но златом князь мужей добрых не добудет, а мужми и злато, и сребро, и градов он добудет…

– Постой, велеречивый златоуст! Я обещаю поговорить с батюшкой и просить его призвать тебя к себе.

– Нет, нет, княже, мой господине! Пощади меня! Заклюют меня здесь черные вороны. Лучше бы ми смерть, нежели здесь продолжен живот в нищете. Возьми меня с собою! Молю тебя, сыне великого князя Ярослава!

– Да помолчи, Данииле! Наш княжич возлюбленный тебе же добра желает! – сказал вкрадчивым и ласковым голосом второй чернец, бесшумно подошедший к говорившим.

У Александра загорелись мысли, которые давно беспокоили и одолевали его.

– Какую работу ты мог бы делать в Переяславле? Знаешь ли ты книжную премудрость? Сможешь ли переписывать книги? В монастыре в Переяславле хранятся древние книги. Смог бы ты переписать те, в коих описываются деяния ратных мужей, преславных воителей?

Он ожидал ответа Даниила. Тот, переминаясь с ноги на ногу, заикаясь, проговорил:

– Все гораздо могу. Искусно тебе перепишу, княже, мой господине. И сам я многое знаю. К примеру: прочел я всю книгу «Эллинского и Римского летописца», в коей помещено сказание об Александре, царе Македонском, его же пестун и учитель бе Леонид – полководец и Аристотель – философ премудрый, и како отпущаемый от школьного учения домови. Александр-отрок учаше других отроков да ся биють, разделившиеся на дружины… И сам со другие отроцы творяше брань[19] ту… Это сказание про Александра все для тебя перепишу. Повели, княже, мой господине, да пойду за тобой следом, на хвост коня твоего взирающе. А ежели отринешь мя здесь, то аз, аки пес шелудивый, издохну и замерзну под вретищем…

– Вот окаянный, пристал, аки смола! – шептал старый монах, исподлобья поводя злыми глазами.

Александр сдвинул брови и, сделав не по летам строгое лицо, поднял голову:

– Разрешаю тебе, Даниил-книжник, следовать за мной, не отставая от моего коня, в Переяславль на суд и на последний приговор княжий.

Александр повернулся и медленно направился к берегу, где стояли рядом челны, наполовину вытащенные из воды. Все тело его болело и ныло, в ушах шумело, но он старался, несмотря на это, сохранить гордую, торжественную поступь и прошел к челну, как подобает сыну преславного князя.

Глава третья Под началом ратши

Грозный князь-батюшка

Александр подъезжал к княжьему двору, когда первые косые лучи восходящего солнца уже пробивались сквозь густые ветви старых яблонь.

Знакомый с детства дружинник стоял у ворот и, узнав княжича, весело крикнул ему:

– С прибыльной охотой! Долго промышлял! Какую животинку на обед привез? Али зверя добыл?

– Сохатого подбил. Только я его охотнику Ереме оставил. Не везти же по такой жаре.

Александр говорил небрежно, отвернув в сторону лицо, не желая, чтобы, заметив ссадины и синяки, все заохали.

К крыльцу подбежали челядинцы, подхватили под уздцы коня. Княжич соскочил с седла и, степенно поднимаясь по ступеням, остановился и сказал Тыре:

– Послушай, Афоня! Поди-ка в поварню да скажи, чтобы нас обоих накормили. А ты, Даниил, пока повремени здесь на крыльце. Наверное, князь-батюшка скоро тебя кликнет.

– Ярослав Всеволодович ведет беседу с гонцами из Полоцка, – сказал старый дружинник, открывая входную дверь. – Ох, батюшки светы! Кто это тебя, наш пресветлый княжич, так обидел?

– Загулял! – небрежно сказал Александр, обдергивая кафтан и оправляя пояс. – С лешим подрался!

– Быль молодцу не в укор! – Старик засуетился, спеша оповестить князя о приезде сына.

С робостью вошел Александр в гридницу[20], где у слюдяного окошка в большом резном кресле с высокой спинкой сидел грозный, осанистый отец. Его сухое горбоносое лицо с темными пронизывающими глазами напоминало голову большой хищной птицы. Перед ним стоял молодой гонец в запыленной одежде, с изогнутым луком, выглядывающим из кожаного чехла за спиной. Кривым ножом он распарывал подкладку шапки из волчьего меха. Осторожно достал он оттуда завернутый в тряпицу сложенный пергаментный листок.

– Где же дьяк Онуфрий? – спросил князь, разворачивая послание и как бы не замечая сына.

– Здесь я, здесь! – откликнулся старый княжий дьяк.

Он быстро подошел к креслу, стал по левую руку и, нахмурив седые брови, впился острым взглядом в письмо.

Александр встал позади полоцкого гонца. Почтительный и безмолвный, ожидал он милостивого разрешения отца с ним поздороваться.

Пока дьяк разбирал письмо, князь, проведя рукой по волнистым полуседым кудрям, наконец взглянул на сына. Брови его удивленно поднялись, потом грозно сдвинулись. Он гневно крикнул:

– Это кто же тебя так разукрасил? Не чаял я, что моему сыну придется быть биту! А дал ли ты сдачи обидчику?

Александр нерешительно мял шапку в руках и только мог пробормотать:

– Прости меня, батюшка. Виновен. Недоглядел.

– А Тыря чего смотрел? Почему не стал на твою защиту? Да я Афоньку за это в порубе[21] сгною!

– Тыря здесь ни при чем, батюшка. Это только моя вина!

И, слегка запинаясь, Александр стал рассказывать, как он ушел один в лес, не заметил затесов и примет на древесной коре, упал в западню, где его избил лосенок, и как ему удалось в конце концов заколоть зверя.

Грозно молчал князь. Затем еще более грозно он спросил:

– Но как же тебе посчастливилось выбраться? Хорошо я знаю эти западни – легко в них упасть, да трудно выкарабкаться. Тебя, поди, Ерема и Афонька вытащили?

– Нет, батюшка. Устя меня спасла.

– Устя? – удивленно протянул князь. – Это кто ж такая Устя? И как она к западне пришла?

Александр смущенно продолжал:

– Устя – это дочка Еремина, а к лосиной западне ее наш пес Буян привел по моему следу.

Лицо князя все светлело, и вдруг он загудел добродушным раскатистым смехом, замечая, как еще более смущается сын, мнет шапку и кусает губы.

– Так, говоришь, Устя вытащила? И добрая девка? И тоже в яму на тебя свалилась?

– Перестань, князь-батюшка, а то осерчаю!

– Ой ли! А коли осерчаешь, что со мной сделаешь? Неужто побьешь?

– Уйду от тебя…

– Не с ушкуйниками[22] ли на Волгу пойдешь?

– А хотя бы!.. – И Александр, резко повернувшись, направился к двери.

Князь быстро встал, нагнал сына и, обняв за плечи могучими руками, потащил назад к своему широкому креслу.

– Стой тут рядом с гонцом и слушай, о чем пишет мне князь Брячислав из Полоцка. Это будет пострашнее твоего лосенка… Давно я так не смеялся! – продолжал он, покачивая головой. – Такого богатыря, как ты, спасла от зверя девчонка!

– Лосенка я еще до нее заколол! – крикнул в бешенстве Александр. – Да вылезть не смог: яма глубокая, края обмокли после дождя, обрывались, а руки и ноги были разбиты.

– Ну ладно, ладно, сынок! Не стану больше! – И князь обратился к дьяку Онуфрию: – Так что же мне пишет князь Полоцкий?

Когда дьячок прочел длинное витиеватое письмо, князь Ярослав помолчал, подумал и сказал:

– Да, сынок!.. То, что ты сейчас слыхал, не шуточное, не малое дело. Как мы сейчас узнали из письма, на Полоцк напирают литовцы, а внизу, по реке Двине, немцы замыслили недоброе: на Полоцкой земле свои крепости строят, мечи на нас вострят. Видно, скоро на нас навалятся. Хватит тебе, Олекса, ляпцами ряпов ловить да затесы на деревьях в лесу разыскивать. Я хочу, чтобы ты отправился туда, где сможешь научиться метать копье и мечом охранять наши рубежи. Пора тебе, сынок, начать учиться воинскому делу…

Александр, сверкнув глазами, радостно сказал:

– Спасибо, князь-батюшка! Только об этом и все думы мои!

Ярослав задумчиво продолжал:

– Но только я пошлю тебя не на забаву, а на подвиг ратный. И к нему приступать надо благословясь. Ты начнешь с того, что вступишь в первую сотню моей дружины простым конником. А сотником твоим будет Ратша, муж строгий, честный и храбрый. Когда покажешь отменную доблесть, то он тебя поставит во главе десятка. А дальше все пойдет от твоего усердия и воинской доблести… Одну сотню я посылаю сейчас для охраны гонца полоцкого князя. Терпимо ли, чтобы его вместе с моим письмом вдруг перехватили наши недруги!

Старый воевода Ратша

Александр давно, с самого раннего детства, знал заботливого дружинника Ратшу. На своих руках тот его вынянчил. Суровый с виду, с длинными обвисшими усами, он никогда не носил бороды, а берег и холил усы, подражая во всем своему князю Мстиславу Мстиславичу, прозванному Удатным[23].

Сколько песен пропел, сколько сказок-бывальщин рассказал Ратша!

Теперь Ратше уже много лет. Из его рассказов узнал Александр, каким молодым удальцом вступил он в дружину к храброму князю Мстиславу. Ратша сопровождал его на княжение в Великий Новгород, с ним же он пришел в Переяславль-Залесский, когда князь привез туда свою дочь, красавицу Ростиславу, рожденную от чернобровой половецкой княжны Кончаковны. Там он и выдал ее замуж за князя Переяславльского Ярослава, а Ратша держал золоченый венец и пел «славу» на веселом свадебном пиру.

Состоял Ратша при князе Мстиславе и в злополучной битве на реке Липице, где Ярослав, домогаясь княжения во Владимире на Клязьме, выступил против своего тестя Мстислава и своего же брата Константина Всеволодовича.

Страшной и грозной была эта битва. Брат на брата подняли мечи, споря из-за города. Князья натравливали крестьян переяславльских на суздальских и владимирских, и полегло в этой битве семь тысяч русских голов…

Вскоре после этого побоища Мстислав Удатной с Константином Всеволодовичем уже въезжали в покорившийся Переяславль. Князь Ярослав принес союзникам повинную, но разгневанный тесть приказал Ратше выкрасть дочь Ростиславу и привезти ее обратно в отчий дом. Только год спустя, вняв мольбам дочери, он наконец смягчился и поручил тому же Ратше отвезти молодую княгиню снова в Переяславль. Там Ратша и остался, вступив в дружину переяславльского князя.

Все это вспомнил Александр, когда явился в детинец[24], где жила княжеская дружина.

Он нашел Ратшу под навесом конюшни. Тот стоял подбоченясь и сурово попрекал за нерадивость двух конюхов, выгребавших навоз.

Из-под навеса выступал длинный ряд конских крупов – рыжих, гнедых, вороных и пегих, выхоленных и разжиревших на княжеских кормах, гладких, с нарядно заплетенными хвостами.

Тут сберегались лучшие кони, отделенные один от другого жердями, чтобы не дрались и не баловались. Некоторые особенно беспокойные жеребцы имели на задней ноге железную цепь, прикованную к столбу.

Александр хотел по-старому обнять Ратшу за плечи, но тот, повернувшись, сделал два шага в сторону и стал крутить длинный сивый ус, всматриваясь в княжича.

– Князь-батюшка мне сказал, что я поступаю к тебе в сотню и буду под твоим началом…

– Знаю, говорил мне об этом Ярослав Всеволодович. Но он же мне строго-настрого повелел, чтобы тебе никакой поблажки не давать, а закалить на работе так, чтобы вышел из тебя крепкий, лихой конник. А что такое «поблажки не давать»? Это – следить, чтобы ты честно, исправно, не мешкая, делал все то, что обязан делать каждый конник. Верно ли я сказал?

– Верно. И я стану делать все, что ты мне прикажешь.

– Что нужно перво-наперво коннику?

– Коня! Но я молю: выбери для меня не какого-нибудь смирного коня, а чтобы был как огонь.

– Постой, княжич Олекса, меня не учи! Знаю, что нужно. Помнишь, когда тебе четыре годочка исполнилось, я тебя впервые посадил на боевого коня в настоящее седло и вложил в твои рученьки повод. А все собравшиеся родные и гости зорко смотрели, как мальчонка будет сидеть, не испугается ли, не заплачет. Но ты стал ножками стучать по бокам коня, дергать поводья и требовать витня[25], чтобы его стегануть. Тогда князь Ярослав Всеволодович взял коня под уздцы с одной стороны, а я – с другой, и мы повели его вокруг двора. Ты сидел крепко, покуда конь трижды обошел двор, а напоследях даже прибавил ходу, чтобы перейти в скок. «Славным воином да будет младенец Александр!» – сказал тогда отец Варсонофий. Он отрезал у тебя прядку волос, передал твоей матери и прибавил: «Как преславный святый Егорий Победоносец, да будет твой сын Александр хранителем родной земли на страх врагам».

– Коня! Скорей дай мне коня! – нетерпеливо воскликнул Александр.

– Теперь не такого коня тебе нужно. На смирном коне пристойно ехать на богомолье старому деду. Но и твой конь должен быть тебе верным и покорным. Норовистый конь хорош лишь тогда, когда он злобен в бою с недругами. В твоих же руках конь должен быть послушен, как верный пес. Запомни, что молодой конь делается послушным не оттого, что ты его витнем стегать будешь, а через то, что ты его выпестуешь, как дите; когда он приучится слушаться твоего голоса и выполнять твою волю…

– Выбери мне такого коня!

– Я уже наметил одного. Твой дед, князь Мстислав Мстиславич, прислал твоему князю-батюшке целый табун отборных половецких коней. Среди них я приметил одного горячего жеребца-игрунчика – хоть под Егория Хороброго!..

– Скорей, скорей, Ратша! Где же конь?

– Одно запомни, княжич Олекса: те, кто знают лошадиный нрав, никогда не бьют коней, пока на них не сядут.

– Не терпится мне, Ратша! Больно уж охота коня посмотреть.

– Потерпи малость… Эй, друже! – крикнул Ратша. – Выведи-ка гнедого Серчана, что сегодня привели.

Один из конюхов, босой, с подоткнутыми полами кафтана, бросил лопату и прошел под навес. Громко застучали копыта по деревянному настилу, когда большой широкозадый гнедой жеребец вылетел, почуяв свободу. Вцепившись в его недоуздок, конюх висел, волочась ногами по земле. Остальные конюхи бросились наперерез. Ухватив коня за недоуздок с другой стороны, они его остановили.

– Ну, как? – спросил Ратша, косясь на Александра. – Люб али не люб тебе такой зверь?

– Вот такой мне по сердцу! – прошептал Александр, задыхаясь от радости.

– Попробуй теперь его стегнуть витнем, – заметил Ратша, – так он этого тебе до последнего своего смертного часа не забудет… А ежели ты его огладишь, успокоишь да еще ржаную лепешку дашь, помазав медом, конь почует в тебе друга и хозяина, а потом и сесть на себя позволит. На таком коне ты любого врага догонишь, он тебя и сквозь сечу пронесет, а если ты, раненный, упадешь в поле, конь тебя не покинет, а возле стоять будет.

Александр подошел ближе к гнедому жеребцу. Княжичу очень хотелось, чтобы конь посмотрел ему в глаза, протянул к руке теплые, мягкие губы. Но гнедой, подняв голову, смотрел куда-то вдаль. Конюшня находилась на самой вершине холма, где стоял детинец. Отсюда было видно далеко вокруг: и синие дальние леса, и часть Плещеева озера, и зеленые луга за ним… Там рассыпались разномастные кобылицы княжеского табуна. К ним стремилось сердце гнедого жеребца, и он звонко заржал, содрогаясь всем своим напряженным, блестящим на солнце мускулистым телом…

Наказ Даниилу Острословцу

Князь Ярослав не забыл о Данииле Острословце и приказал челядинцу его привести.

Темнолицый, с беспокойными черными глазами, с космами полуседых волос, Даниил стоял, крутя в руках старый собачий треух, подаренный ему медвежатником Еремой.

Князь окинул Даниила недоверчивым строгим взглядом и стал всматриваться в его длинный сухой нос и лохматые брови, как у святителей на иконах.

– Ты из греков, что ли?

– Нет, пресветлый князь-батюшка. Я с Волыни.

– Ты и тестя моего, князя Мстислава Мстиславича, поди, видел?

– Сподобил Господь увидеть. Ткнул он меня перстом в лоб и сказал: «Не поёшь ты, а орешь, аки петух половецкий». Я еще тогда в монастыре крылошанином[26] стихиры пел, когда князь Мстислав Мстиславич приехал к нам и заупокойную обедню велел отслужить по убиенным воинам, живот свой за родину положившим в бою с татарами в Диком поле близ реки Калки.

– Скорбная для нас была битва… Уже двенадцать лет прошло, а мы все ждем и не знаем, придут ли сюда к нам опять татары или они навсегда затаились за Волгой.

– Придут, княже, мой господине: однажды нашей русской кровушки попробовав, татарин, что медведь-шатун сыроядец, от нас не отстанет!

– И то правда! Вести дошли до меня, что царь татарский Батыга полонил великий город Булгар, по всей булгарской земле своих тиунов поставил и опять в степи Половецкие обратно ушел.

– А может, Господь нас помилует и орда татарская в Суздальское Залесье больше не заглянет: ведь тут самый дремучий медвежий угол.

Князь Ярослав задумался и снова стал разглядывать беспокойное лицо Даниила.

– А летопись ты сможешь писать?

– Почему не могу? Я книжному делу с малолетства обучен, только воинские сказы-бывальщины писать я более приобык.

– Воинские сказы? – оживился князь.

– Тщусь по мере сил моих.

– Так вот что, Данииле, я сейчас надумал. Посылаю я на подмогу князю Полоцкому Брячиславу три сотни моих дружинников на оборонь Русской земли. С ними поедет мой сын, княжич Александр. Посажу я тебя на смирного конька и пошлю вместе с дружинниками. Мой сын не горазд сказы и письма писать, так ты ему поможешь мне вести присылать, а заодно будешь писать о том, как мой сын ратному делу обучается и в боях себе славы добывает. Обо всем ты по совести мне отпишешь.

– Только бы портище новое мне ты пожаловал, княже, мой господине, а то моя одежонка вся поизодралась. На коня взбираться стыжусь.

– С Богом, Данииле! Ступай в детинец, разыщи там воеводу Ратшу и скажи ему, что я приказал тебе с ним в Полоцк следовать и написать сказ о борьбе с немчинами и литовцами.

– Для твоей милости, княже, мой господине, я поусердствую.

Нападайте отважно первыми

Ратное дело сразу захватило Александра. Очарованный своим гнедым красавцем Серчаном, сперва он не знал, как бы его понежнее обласкать – и чистил скребницей, и растирал ветошкой лоснящуюся шерсть, и расчесывал деревянным гребнем, и заплетал в косы длинную густую гриву. Сам кормил и поил жеребца и даже был бы рад ночевать возле него на соломе в конюшне.

Но Ратша быстро забрал княжича в крепкие руки, не давая передышки и поблажки. Одним ближайшим утром Александр с другими недавно собранными детскими дружинниками[27] был призван строгим воеводой. Десять молодцов, еще очень нескладных и росту разного, двинулись гурьбой к Ратше. Он медленно проходил по княжьему двору и остановился, искоса поглядывая и покручивая длинный ус.

– Чего валом валите? Не за сеном пришли, а по воинскому кличу!

Парни переглянулись.

– Это бычки идут и мычат, бодаясь! – проговорил раздраженным голосом Ратша. – Становись в затылок да выровняйся! Ты, Гаврила Олексич, самый высокий – будешь в десятке отныне стоять первым. – Он указал рукой на высокого нескладного увальня, такого белобрысого, что волосы и брови на сильно загорелом его лице казались седыми. – А прочие становись рядком, чтобы самый малый пришелся с другого краю.

Парни сами перестроились и стали в затылок. Александр по росту оказался вторым.

Медленно Ратша обошел весь ряд, сурово оглядывая каждого с головы до пят, и отрывисто крикнул:

– Повернись!

Парни быстро повернулись лицом к Ратше.

– Слушай, молодцы, мое слово. Пойдете сейчас в воинскую кладовую. Там выбирайте себе каждый подходящую кольчугу или калантырь[28]. Натяните ее на себя да смотрите, чтобы в ней вольготно было мечом рубить. Выберите себе также лук, десяток стрел и шелом подходящий, чтобы держался крепко на голове и от удара в бою не соскочил. Да запомните еще: и шелом, и кольчуга, и меч, и наконечники копий должны блистать, как на иконе у архангела Михаила! Без этого не возвращайтесь! А ежели я найду на воинской справе грязь и ржавчину, то я вытолкаю неряху на скотный двор мусор выгребать. И не бывать ему дружинником! Все меня поняли?

Один из юношей робко проговорил:

– Там, в погребу, в кладовой, видел я кольчуги. Только все они гораздо черные да ржавые. Пока начистишь этакую, скоро не обернешься!

– Нынче я вас и не жду, – ответил Ратша. – Придете в новом воинском виде завтра поутру.

– А чем чистить-то?

– А ты спроси у старых дружинников, чем твой затылок скрести. Они тебе по затылку и нагреют. Чем чистить, эка задача! Золой либо пылью! Понял? Возьми два обломка горшка и три их один о другой. Пыль посыплется, а ты ее наскреби и будешь этой пылью шелом чистить. Да не ходите отныне как сонные тетери! А бегайте борзыми кобелями! На коне же соколами летайте!.. Какой же будет от всех вас толк, ежели станете ходить с потягушками да с развальцем, когда враг лютый отовсюду наседает и только глядит, как бы на нас врасплох навалиться! Тут зевать нам не придется… – Ратша обвел всех внимательным строгим взглядом. – Всё поняли?

– Поняли! – прошептали оробевшие юноши.

– То-то же!.. Слушай, сынки: скоро вы нос к носу с немцами-рыделями[29] повстречаетесь. Ежели вы сами на них не наброситесь отважно первыми, то клыкастые рыдели легко в клочья вас порвут. А мы должны немца перехитрить, опередить, схватить за глотку и поставить его на колени. Отвечайте: хотите, чтобы вам мое ученье в науку пошло?

– Учи нас воинскому делу! – сказал Александр.

– Учи нас! – подхватили остальные дружинники.

Ратша нахмурился:

– А ежели кто не хочет быть под моим началом, пускай отваливает домой, к бабке на печку! На место каждого целый десяток охотников найдется… Ступайте, да живо!

– Хотим под твоим началом быть! – воскликнули все юноши и бросились бегом к кладовой князя.

Тревога на литовском рубеже

Ратша не давал покоя молодым дружинникам. Он всячески изгонял из них то, что он называл «мамкиными и нянькиными потягушечками». Его обучение скоро приняло неожиданный оборот. К князю Ярославу стали прибывать новые гонцы из Полоцка, Изборска, Пскова и других мест с мольбой о помощи. Разбойные литовские и немецкие отряды на быстрых конях врывались в исконные русские земли, захватывая немалую добычу – и скотину, и женщин, и детей, – и угоняли возы, нагруженные всяким добром. Всех, безжалостно избивая, вороги волокли к себе в болотистые дремучие леса.

Беженцы с той стороны говорили, что возы тянулись медленно по размытым осенними дождями дорогам. Перегруженные телеги застревали на топких местах. Захваченные в плен русские люди, с закрученными за спиной руками, избитые и израненные, смотрели с затаенной яростью, ожидая подмоги и выручки или счастливого случая, чтобы вырваться из неволи и убежать лесными тропами назад, в родную землю.

Князь Ярослав призвал на военный совет своих бояр. Все, покачивая головами, вздыхали, соглашаясь, что помочь нужно. Но как? Вороги навалились в большой силе, и одолеть их трудно.

Александр и его младший брат Андрей[30] тоже присутствовали на совете; они стояли по сторонам резного кресла своего отца. Андрей скучал, опустив глаза, равнодушный и усталый.

Александр же переминался с ноги на ногу, жадно вслушиваясь в речи и отдельные замечания бояр и особенно в сетования прибывших гонцов.

– Поспешайте, люди добрые, – говорили они, низко кланяясь. – Навалилось на нас из своих болот лихо литовское. Угоняют наших жен и детей!.. Немцы стариков приканчивают без жалости. Как звери, лютуют они над нами и всех пленных погнали к себе; забрали также все, что у нас нашли. Продадут они наших жен и ребятишек в дальнюю сторонку, коли те дойдут живыми. В пути вороги окаянные ведь никого не кормят. Долго ли выдюжат, сердечные? Поспешайте, люди добрые!

Ярослав слушал, сдвинув брови, молчаливый, заставляя поочередно каждого боярина сказать свое мнение. Когда все высказались, князь неожиданно повернулся к Александру:

– А ты? Как смекаешь, сынок? Что бы ты сделал? Поспешил бы нагнать ворогов и отбить обратно наших братьев и скотину нашу или решил бы, что нам самим пора готовиться к обороне? Не захотят ли вороги после первой удачи сделать и на нас набег?

Александр, не ожидавший вопроса, сначала вспыхнул, но, быстро овладев собой, звенящим, юношеским голосом торопливо заговорил:

– По-моему, князь-батюшка, не след догонять ворогов, а надо поспешить обходными тропами, чтобы встретить их в засаде, там, где они нас не ждут… Все тропы лесные нам знакомы, а болота и реки зимой не страшны… Разбойники, на радостях от богатой поживы, теперь, наверное, идут хмельные и песни орут. Тут одна наша сотня наделает такого переполоху, что…

– Довольно, понял! – прервал Ярослав и стукнул кулаком по ручке кресла. – Послушаемся первого твоего совета: воевода Ратша поведет в обход передовой отряд, а сзади буду подпирать я сам со всей ратью, какую успею собрать. Ты, друже Ратша, останься: с тобою мы сейчас еще кое о чем потолкуем…

– Князь-батюшка, позволь… – перебил Александр.

– Помолчи, сынок! Наперед знаю, о чем хочешь просить. Захвати, Ратша, с собой в поход и этого моего беспокойного сынка. Только помни, что он больно горячий, держи его на коротком поводу.

– Сделаю как надо! – ответил уверенно Ратша.

* * *

Ратша выполнил данное князю обещание «сделать как надо». С передовым отрядом дружинников и охочих людей он поспешил окольными путями и, непримеченный, обогнал немецко-литовское войско, которому богатый полон мешал быстро продвигаться, и напал на их передние обозы.

Кровавый путь вражеского набега был виден издалека: днем черные клубы дыма поднимались высоко к небу, а ночью багровые отблески полыхали на облаках, указывая, где хозяйничали дерзкие вороги.

Ошеломленные стремительным, смелым нападением, немцы и литовцы, не подозревая, как незначительны силы напавших, в ужасе побросали все нагруженные возы и рассеялись, уходя в лесную чащу.

Совершив трудный путь, Ратша со своими удалыми сотнями прибыл в город Полоцк. Князь Брячислав с семьей и боярами встречал победителей, стоя на широком, украшенном резьбою крыльце княжеских хором. Жители города в праздничных одеждах стояли по сторонам дороги.

Воины проезжали стройными рядами по пять всадников. Дружинники Ратши щеголяли блистающим оружием, молодцеватой выправкой, лихостью и красотой коней.

Князь Брячислав и полоцкие горожане выставили перед своими домами столы с угощением и наперебой потчевали прибывших, не скупясь на мед, брагу, жареную птицу и жирные пироги.

Вечером того же дня княгиня Евпраксия, жена князя Брячислава, говорила своей дочери Александре:

– Мне сказывали, что с первой сотней должен приехать молодой княжич Переяславльский Александр Ярославич. Завтра, моя доченька, ты его, наверное, увидишь в соборе за обедней, а потом мы будем у нас дома его потчевать.

– А я уже княжича Александра сегодня видела.

– Как же ты, Санюшка, его заприметила?

– Я его сразу узнала: он ехал вторым с краю в первом десятке на гнедом лихом коне.

– А как же ты признала, что это княжич Александр?

Девушка опустила глаза с поволокой и сказала, застенчиво прикрываясь рукавом:

– Он был самый пригожий из конников, смотрел только на меня и мне улыбнулся.

Военный совет в полоцке

В Полоцке княжич Александр пробыл недолго, но за это время сделал немаловажное дело.

Полоцкий князь Брячислав предложил Александру обсудить план похода на воинском совете. Александр охотно согласился. Князь Брячислав призвал ближних бояр и некоторых своих дружинников, опытных в воинском деле. Он очень боялся, что юный князь Александр, еще не побывавший в боях, по неопытности может попасть в беду.

На совет Александр явился с воеводой Ратшей, приведя еще двух дружинников, которых сперва оставил на крыльце. Он имел свой тайный замысел и, когда все собравшиеся разместились на скамьях, сказал:

– В пословице говорится: «На охоту едучи – поздно псов кормить», – но сейчас дело столь боевое и спешное, что можно эту пословицу и позабыть. Вот почему я хочу вам кое-что поведать…

– Говори, говори, друже! – сказал Брячислав.

– Привел я с собою двух дружинников, которые могут нам мудрый совет подать. Разреши, княже, мой господине, им на этом совете слово держать.

– Ежели ты считаешь, Ярославич, что они могут нам слово дельное сказать, то пусть говорят.

По указанию Александра, челядинец ввел в гридницу двух дружинников: уже не молодого Яшу Полочанина и лихого Гаврилу Олексича. Они остановились близ дверей.

Гаврила Олексич казался сказочным богатырем: высокий ростом, осанистый, с медвежьими ухватками и открытым, ясным лицом. Оба стояли молча, внимательно слушая беседу.

Сперва говорил князь Брячислав, указывал на трудности похода, но все же выступать против врагов литовских советовал не мешкая, потому что раза два они уже приближались к самому Полоцку. Затем говорили бояре, высказывали свои опасения, некоторые предлагали даже подождать, пока подойдет князь Ярослав Всеволодович с сильными своими воинами.

– А ты что скажешь, Ярославич? – обратился Брячислав к Александру.

– Коли мне дозволите слово молвить, то я…

– Говори, говори! – раздались голоса.

– О литовских воинах я слышал от моего батюшки. Он не раз мне говорил, что Литва налетает всегда на быстрых конях. Ворвавшись в село, разбойники быстро захватывают скот, коней, все, что под руку попадется, а затем торопятся ускакать обратно и укрыться в свои леса дремучие. Я не спрашиваю, сколько литовцев, – я хочу знать только, где они сейчас, далеко ли ушли. Какой тропой тянутся они к своему дому? Они еще не могли уйти далеко – им приходится гнать уведенных коров, взятых в полон женщин и малых ребят. Да и возы они нагрузили сверх меры всяким нашим добром. Батюшка говорил, что обычно верховодят этими набегами немецкие рыдели: они подбивают литовцев нападать на наши земли, а сами прячутся за литовскими спинами. В первую очередь надо ударить на ту часть литовского войска, где едут немецкие рыдели. Если их захватить и разметать, то остальная часть хищников не встанет на их защиту. Чтобы прикончить змею, надо отсечь ей голову.

Один из полоцких бояр заметил:

– У тебя, княже, отваги много, но быть сторожким тоже необходимо. Уж очень много сейчас налетело литовцев. Не подождать ли переяславцев, обещанной подмоги твоего батюшки, грозного князя Ярослава?

Александр вскипел:

– Ну и разгневается же мой отец, скажет: «Эх вы, вояки! Боитесь за ворота выйти! Полезайте на печку и ждите там, пока литовцы придут к вам во двор!» Выступить надо тотчас, завтра поутру, не теряя ни часу времени. Пойти надо им наперерез, пока болота скованы льдом, чтобы встретить литовцев далеко впереди – там, где они нас никак не ожидают. Когда настанет ростепель, тогда через литовские леса не пробиться.

– Смелые речи отрадно слушать, – сказал князь Брячислав. – И я мыслю так же, как наш молодой гость.

– Поэтому мы и должны торопиться, – продолжал Александр. – Мы должны выступить завтра же, без всякого обоза, без повозок. Мы должны обойти и обогнать литовцев. Мы двинемся двумя потоками: один, большой, пойдет догонять, подбирая упавших и замученных, а другой двинется в обход, чтобы встретить их невзначай на переправе. Речушек по пути немало: и Ушач, и Нача, и Плиса, и другие. Я же весь путь в Литву доподлинно знаю…

– Откуда же ты все проведал, княже Александр? Кто тебе рассказал?

– А вот он стоит перед тобой, Яша Полочанин… А ну-ка, Яша, подойди! – обратился Александр к одному из дружинников.

Тот сделал шаг вперед и остановился. Это был человек лет сорока. В нем сразу видна была иная кровь, иное племя. Он был так смугл, точно вышел из кузницы. На темном лице особенно белыми казались зубы и белки глаз. Волосы, черные, как вороново крыло, тоже говорили, что он откуда-то издалека.

– Откуда ты такой черный? – спросил князь Брячислав. – Над костром, что ли, тебя литовцы коптили?

Дружинник ответил:

– Прозываюсь я Полочанин Яша, и родом мы из-под Полоцка. Отец мой еще у твоего батюшки дружинником был, а после похода в Дикое поле привел одну полонянку, отбив ее от черных клобуков[31], да и женился на ней. Она была черноглазая да черноволосая, вот, видно, и я в нее пошел. А Литву я знаю вот откуда. Захватили меня как-то раз во время набега литовцы и увели с собой. Был я у них сперва подпаском, коней стерег у одного князька, потом за моим хозяином по всей Литве бродил. А когда литовцы однажды сделали набег почти до самого Переяславля, я от них отбился и вступил в дружину князя Ярослава Всеволодовича. Он пригрел меня, как отец родной. Теперь я служу его сыну, князю Александру Ярославичу, и много ему порассказал, как и где литовцы живут.

– А как теперь? Сумел бы ты нынче провести нашу дружину по Литве и назад вывести?

– Вестимо, могу. Все переправы и безопасные дороги в обход болотам мне известны. Я проведу дружину хоть до самых Трок, где самое главное гнездо литовских князьков: ригасов и кунингасов.

Князь Брячислав сказал:

– Ну, Бог в помощь! Пусть воеводой всей рати будет наш смелый сокол, князь Александр Ярославич.

Александр наотрез отказался быть главным воеводой:

– Я еще только начинаю учиться ратному делу, и негоже мне указывать многоопытному Ратше: сделай так али этак. Только ему подобает повести всю нашу рать, только под его началом мы разобьем врага.

Старый Ратша ответил:

– Я возле тебя буду всегда неотлучно. Но поведешь нашу дружину ты сам, княже Александр Ярославич. Это будет твой первый боевой почин. Дай Боже тебе удачи и славной победы.

– Верно! Пусть так и будет! – подтвердил князь Брячислав.

Бояре, поклонившись в пояс хозяину, ушли. Остались только Александр и Ратша на последний совет. Брячислав сказал:

– Я хочу еще поведать тебе, княже, какие такие литовцы, и в чем их сила, и какие у них обычаи. Вся земля Литовская заросла искони дремучими лесами. В них литовцы охотятся, собирают бортяной мед, на лесных прогалинах сеют рожь и лен, а поклоняются, как богам, змеям, ужам и старому дубу.

– Какому дубу? – удивился Александр.

– Так, простому дубу, и кланяются, называя кормильцем, и говорят, что еще их деды и прадеды из дубовых желудей растирали муку, подбавляя в хлеб, которого всегда литовцам не хватало. Ты сам увидишь скоро и древние многоветвистые дубы, и негасимый священный огонь «знич» перед ними на каменном жертвеннике, и их языческих волхвов, и главного из них – Криве-Кривейто, и их богатырей, наряженных медведями.

– Почему наряженных медведями?

– Эти медвежатники – самые лихие, отчаянные литовцы, и в бою они никогда не отступают. Обычай у них такой: они надевают на себя медвежью шкуру и мертвую голову медведя с раскрытой пастью. Эта голова им заместо шеломца служит. Вот таких противников тебе и придется встретить в лесу. Дерзай, княже, и завтра выступай в поход.

На том и порешили.

«ВЕСТИ ОГНЕННЫЕ»

Прошло немало дней, как юный князь Александр с дружинниками и Ратшей ускакали в погоню за литовцами и немцами. Уже снег запорошил поля, когда в Переяславль прибыл первый долгожданный гонец с вестью от князя Полоцкого. Ярослав Всеволодович прочел письмо, задумавшись, погладил бороду и сказал:

– Узнаю речь Даниила Острословца. По-прежнему кудревато пишет. Неизменна повадка его!

Вот что стояло в этом письме:

«Преславный государь мой, княже Ярослав Всеволодович! То не туры лесные утром возревели – загремели мечи булатные, трубы запели воевод сильных, полки русские сзывающе.

Появились снова серые волки, числа-края нет: и великие силы литовские, и рыдели немецкие, алчущие крови нашей, желая пройти войной по земле святорусской. А дороги им ведомы, и перевозы на реках у них уже поставлены.

На реке Двине грозные тучи собираются. Из туч выступают кровавые зори, а в них трепещут синие молнии. Быть стуку и грому великому. Потекут слезы материнские, и вдовьи, и сиротские. Вороны вещие каркают, а галки свою речь так ведут:

«Что там шумит, что гремит рано перед зорями? То князь Переяславльский Ярослав Всеволодович полки свои собирает. Князь могучий вступил в позлащенное стремя, взявши меч в правую руку, помолился Господу Богу и Пречистой Его Матери. Он ведет полки свои на помощь князю Полоцкому и так к нему взывает:

«Друже любимый, государь мой княже Брячислав! Не уступай волкам литовским и клыкастым рыделям немецким! Теперь воеводы у нас крепкие, а дружина грозная. Имеет она под собой борзых коней и на себе калантыри злаченые, и мечи булатные, и шеломы непробиваемые, как солнце блистающие, и щиты алые. Хотят наши дружинники головы свои положити за землю Русскую, за веру христианскую, ищут себе чести и князю своему славу.

Двина, река быстрая! Замкни свои ворота, чтобы злые вороги к нам не бывали, чтобы литовские полки из болота на свет не выбегали, а немцы не радовались, из-за синя моря на земли наши напираючи».

И так же говорил князь Брячислав из восставшего на битву Полоцка:

«Не отставай от нас, брате милый, преславный княже Ярослав Всеволодович, постоять за правду своими полками. Уже враги сильные наступают, стрелы и камни мечут, ворота городские разбивают, грозя нам погибелью.

Сын твой, смелый княжич Александр, как сокол, не зная устали, летал на гнедом коне быстроногом, добывая себе чести и воинской славы. От него уже немецкие рыдели убегали, скрежеща зубами и покрывая руками главы свои.

Русские сыновья наши широко поля кликом своим огласили и злачеными доспехами осветили. Уже готовы они отбросить злую вражескую силу.

Поспешай, друже любимый, княже пресветлый, Ярослав Всеволодович! Повеяли на нас вести огненные, неся великую обиду. Поспешай!»

– Не опоздаю! – сказал князь Ярослав и обратился к стоявшему близ него дьяку: – Сзывай опять бояр! Обсудим и решим, как помочь Полоцку и поспешить на защиту родной земли.

Князь Ярослав спешно собрал вторую рать из переяславцев и суздальцев и повел ее к рубежам литовским на помощь сыну Александру и полоцкому князю Брячиславу.

Пятнадцать побед одержали соединенные русские силы и загнали врагов литовских и немецких в такие лесные дебри и болота, что от них спешно прибыли послы, прося дружбы и вечного мира. Но тайно немецкие рыцари продолжали по-прежнему точить мечи и готовиться к новым нападениям на Русь, и «вечный мир» был только на словах.

Глава четвертая Александр в Великом Новгороде

Враги со всех сторон

Время настало еще более тревожное. Изо дня в день приходили вести, что со всех сторон вороги напирают на Русскую землю: на востоке – булгары, с запада – немецкие рыцари, свеи (шведы) и литовцы-лесовики, а с юга приближаются загадочные, страшные татары. Особенно усердно точили свои мечи немецкие рыцари, подстрекаемые злобным дьявольским стариком – римским папой и его велеречивыми бискупами (епископами).

Из Новгорода – в который уже раз! – спешно примчалось в Переяславль посольство к князю Ярославу Всеволодовичу.

– Приходи к нам, княже, со своими удалыми дружинниками, мы тебя всем ублаготворим! – земно кланялись новгородцы переяславльскому князю.

Ярослав внимательно слушал речистых новгородских бояр, хлебосольно угощал их, но ответа не давал. Распивая с послами старые меды, он про себя вспоминал былые споры и раздоры с непокорными новгородцами, буйные веча, ропоты и шепоты переветников за спиной.

Наконец, после долгих переговоров и уговоров, Ярослав решительно заявил послам:

– Нет, не станет дело по-вашему. Хоть и приеду я к вам, но знайте, не надолго; ведь теперь нужно мне быть в далеком Киеве. А вот если хотите, вместо себя пошлю я вам сына своего Александра. Он даром что молод, а смел и умен. Вернулся он недавно из Полоцка, где побил и немецких рыцарей, и литовских разбойников, отобрал их обозы с награбленным добром, освободил захваченных ими пленных. Сильна десница[32] его, и в вашем Новгороде он тоже встанет на защиту земли Русской.

– Присылай, княже, своего сына, скорее присылай! – хором загудели обрадованные послы. – Пусть он укрепит наши столбы и подпорочки, покажет свою десницу могучую и проявит умодержавие.

Послы уехали, а Ярослав стал собираться в путь.

– Довольно тебе, – сказал он Александру, – непокорных жеребят объезжать да учить мишку косолапого в обнимку бороться. Собирайся-ка и ты в путь-дороженьку. Настало время тяжелое, видно, придется созывать молодших да сажать и их на коней. Снова грозит страшная, небывалая война. Вся Русь заколебалася. Уже машет над нею лихо крылами черными, нетопырьими.

– Зачем мне ехать с тобой в Новгород? – возразил княжич. – И так малым ребенком я чуть было не сложил там свою голову. Или думаешь, что теперь новгородцы пощадят меня?

– Оставь, Олекса! Ведь не все же новгородцы лиходеи. Поверь мне, сынок, добрых людей на свете немало, побольше, чем злых. Ты только сумей отличить да к себе притянуть ласковым словом, добрым делом, прямотой и отвагой. Ну, а с лиходеями управишься. Будь только всегда сторожким, как бы не получить удара предательской руки.

– Не больно-то меня тянет в этот Новгород, – раздумчиво сказал Александр. – Боюсь, не справлюсь я с делами новгородскими.

– Справишься. Знаю – дурости ты никакой не сделаешь, а земля наша стоном стонет повсюду и зовет к себе на помощь. С тобой в Новгород поедут верный Ратша и внук его, лихой Гаврила Олексич; они помогут тебе и копьем, и советом. Да вот тебе еще мой завет: коли ворога откроешь где, без колебания – не жалей его, не милуй! Ради земли родной будь грозен и непреклонен. Запомни: нет врага хуже врага недобитого.

В Новгороде Ярослав все обстоятельно обсудил и с посадником, и с тысяцким, и с другими людьми думы и опыта. Потом созвал большое вече, обещал новгородцам верную помощь и ратной силой, и хлебом, а под конец объявил, что взамен себя оставляет Новгороду сына своего Александра, недавнего победителя литовцев.

В Новгороде уже знали об этом, и вече зашумело:

– Ну что ж, пускай остается у нас, выбираем его с полной охотой! Лишь бы он не теснил нас, как ты, бывало. Ведь длань у тебя, княже, тяжела и прижимиста.

– Да и у сынка моего, – засмеялся Ярослав, – рука тоже не легкая, зато ежели кто в Новгородскую землю попробует сунуться, он, не сомневайтесь, спуску никому не даст!

Опять в Новгороде

Князь Александр прибыл в Новгород хмурый и суровый. Он ехал во главе своей дружины переяславльских всадников-копейщиков. Копья они держали, воткнув нижний конец в петлю у стремени. На каждом копье был цветной треугольный флажок: в первой сотне – красный, во второй – синий, в третьей – пестрый и в четвертой – черный. В четвертой сотне были перешедшие на службу к русским степняки-кочевники с Дикого поля, о которых на севере все слышали, но мало кто видел. У кочевников все было иное: и кони лохматые, с длинными гривами, и седла с высокой лукой. На седлах они сидели, высоко подобрав ноги и согнувшись, как дикая рысь перед прыжком. И колпаки у них были рысьи, а у иных – волчьи.

Новгородцы смотрели на прибывших из Дикого поля всадников и перешептывались:

– Вот они какие, степняки эти! Небось прибежали к нам за помощью, когда навалились на них татары.

– А разве мало их служило и раньше в дружинах наших князей!

Весь отряд проследовал на княжий двор в Городище, и там задымили костры.

Александр был еще молод, едва ли ему было восемнадцать лет, но лицо его уже носило отпечаток пережитых суровых боевых дней. Между сдвинутыми черными бровями легла чуть заметная складка.

Дружинники расположились в Городище, где начали жить своей особой жизнью, не смешиваясь с новгородцами. Те же дружинники, что остались от прежних князей, собрались на княжьем дворе в ожидании новых приказов.

– Новый князь – новая гроза! – говорили они.

Александр вышел к ним решительными, большими шагами и остановился на крыльце, пристально оглядывая собравшихся. Он поздоровался с некоторыми пожилыми воинами, которых помнил по имени, и сказал:

– Нашей родине нужны опытные дружинники. Опять грозят нам набеги иноземцев. Довольно они нас ворошили. Пора положить этому конец. Нужно быть готовыми к жестоким схваткам. Кто из вас остарел, изранен и не может драться, пусть уходит домой на заслуженный покой. Тех же, кто останется, ждет слава и благодарность всей земли Русской.

Александр еще раз окинул всех пристальным взглядом и, все такой же хмурый, вернулся в княжеские палаты, где его поджидали посадник, тысяцкий и новгородские бояре.

Со всеми ими он держался холодно и даже сурово и довольно долго объяснял, что предстоят жестокие схватки с угрожающими Новгороду иноземцами, напирающими с запада.

– Надо быть готовыми к упорной и длительной борьбе. Но нам это не впервой, и мы, даст Бог, справимся.

– Справимся! Справимся! – воскликнули присутствующие, невольно чувствуя уважение к спокойному и уверенному молодому князю.

Он вдруг, резко оборвав свою речь, кивнул головой, повернулся и ушел к себе.

Бояре постояли, поговорили и разошлись, решив, что с князем Александром Ярославичем запросто держаться не придется.

На другой день по приезде Александра в Новгород было созвано большое вече, на которое он явился с несколькими своими дружинниками. Даже среди рослых, статных воинов в блестящих, как серебро, шеломцах и кольчужных рубахах Александр выделялся своим величавым обликом.

– Вече ожидает твоего слова! – обратился к нему подошедший старый посадник Степан Твердиславич.

Князь поднялся по ступеням на каменный помост. Он стоял спокойный и смотрел куда-то вдаль, поверх шумной, медленно затихавшей толпы. Его лицо с большими, такими же суровыми, как у отца, глазами было еще очень юным: над верхней губой протянулась едва заметная темная полоска.

Он молчал. Его лицо осталось невозмутимым и тогда, когда к нему снова обратился посадник, держа в руках серебряный поднос, на котором лежала княжеская шапка с парчовым верхом, отороченная куньим мехом.

– Орленок! – вполголоса прошептал кто-то из бояр.

– В отца пошел!

– Княже Александр Ярославич! Вече новгородское призывает тебя быть нашим князем. Челом тебе бьет! – сказал кланяясь посадник.

Александр еще больше выпрямился и обвел спокойным взглядом незнакомую многоликую толпу. Тысячи глаз с тревогой и любопытством глядели на него.

Посадник приблизился еще на шаг и вторично повторил:

– Княже Александр Ярославич! Новгородцы челом тебе бьют. Аль не видишь?

– Не вижу! Вижу только, что новгородцы стоят со своими треухами и колпаками на затылке. Так князя не призывают!

Посадник повернулся в сторону бирючей[33] и крикнул:

– Призовите новгородцев снять колпаки!

Бирючи проревели:

– Кто призывает князя Александра Ярославича княжить в Новгороде, выполняйте древний дедовский обычай – скидавайте колпаки!

Вече зашевелилось, и вся толпа, затихнув, обнажила головы.

Точно очнувшись, Александр снял свой шелом и передал его дружиннику. Он заговорил. Его слова звучали искренностью и волей. Могучий голос разносил их по всей площади:

– Слушай меня, Господин Великий Новгород! Я пришел сюда к вам с моей верной дружиной не своей вольной волей, а только по наказу моего батюшки, великого князя Ярослава Всеволодовича. «Поезжай, – сказал он мне, – и помоги Новгороду в трудном ратном деле. Теперь время настало тревожное, и я должен поспешать в Киев на съезд князей, чтобы решать, как спасти от татарских недругов святую землю нашу. Со всех концов на нее надвигаются лютые вороги и несут смерть, полон и разорение. Надобно всем нам дружно встать плечом к плечу, чтобы легче было отбросить злых иноплеменников». Так наказывал мне мой батюшка.

Александр остановился и снова обвел взглядом толпу.

– Я пришел сюда не править вами, не о нуждах ваших житейских заботиться – для этого у вас имеется всеми почитаемый многоопытный посадник Степан Твердиславич и другие мудрые люди думы и совета. Я же только воин, и мне дело – это ратное дело. Я недавно прибыл из Полоцка, откуда вместе с князем Брячиславом мы гонялись за хищными рыделями, поднявшими против нас неразумных литовцев, не ведающих, кто их и наш главный враг. Наши переяславльские и суздальские рати напали на литовцев, освободили русских пленных, которых те гнали, как скотину, в свои леса, и отбили обозы с награбленным добром. Но там, на литовском рубеже, борьба еще не кончена и предстоят жаркие схватки. Немцы продолжают точить мечи и собирают на своей земле все новые отряды разбойников с черными крестами на груди и волчьей злобой в сердце. Вот для борьбы с ними я и приехал сюда, об этом будет моя главная дума и забота.

Из толпы раздались дружные голоса:

– Ты люб нам! Оставайся у нас! Призываем тебя княжить в Новгороде!

Тогда Александр повернулся к посаднику, взял княжескую шапку, перекрестился и надел ее на голову.

Татары у околицы

В день своего отъезда Ярослав обнимал и мял сына сильными руками:

– Рад я тому, что о тебе уже добрая слава идет, что назад от ворогов ты не пятишься и на недругов налетаешь соколом. Рад я и тому, что вернулся ты изо всех боев с литовцами и немцами цел и невредим и все у тебя на своем месте: и голова на плечах, и руки не посечены. Теперь ты можешь по праву отдохнуть и сердце потешить охотой.

– Нет, князь-батюшка! Беспокойна душа моя, гнетет меня неугасимая тоска. Чую я, что у тебя покою нет и что та же дума тебя тревожит.

– Ты к чему это речь клонишь?

– Ведь к самой нашей околице уже подходят татары. Того и гляди, даже сюда, в Новгород, нагрянут.

Ярослав, подумав, спокойно ответил:

– А мыслится мне, что хан Батый уже упустил в эту весну время и что не дойдут татары до Новгорода. Ты же знаешь, что сейчас нет ни проходу, ни проезду через Селигерские болота. Где же пройти целой рати? Реки скоро вскроются, кормов для коней нет. А какой же татарин без коня?

– А если доберутся, ведь горюшком зальется вся наша земля. Не так ли? – спросил, опустив глаза, Александр.

Они помолчали.

– Потому-то нет у меня ни отдыха, ни веселья, – продолжал Александр, – и я молю тебя: дозволь мне… – И он замолчал, закусив губу.

– Что надумал, говори! – приказал Ярослав.

Александр тряхнул темными кудрями и прямо взглянул в глаза отцу:

– Дозволь – я им навстречу выйду.

– Ты что ж, сдурел? Или, как старый богатырь Илья Муромец, хочешь один опрокинуть орду несметную?

– Нет, князь-батюшка! Не о том моя забота. Хочу я посмотреть вблизи, в упор, татарских воинов. Посмотреть и смекнуть: как, на какую уловку смог бы я поймать и одолеть татарского зверя? В чем их несказанная сила? Ужели они пострашнее всех наших врагов: и рыделей немецких, и свеев, и литовских разбойников? Может ли то быть? Скопом ли берут татары или хитростью? Больно уж, говорят, их много. А ежели бы один на один с ними повстречаться, то, ей-ей, мы бы их в землю вбили. Не верю я, чтобы каждый татарин был в два раза выше и могутнее нашего ратника или новгородского бойца кулачного.

– Зачем же задумал ты выйти навстречу татарам?

– Хочу узнать, что в них есть отличное от того, что мы видели у других наших врагов. Какая это у татар своя повадка, своя уловка, чем они в бою всех одолевают. Как я моих медведей прирученных на землю валю, подставляя им подножку, так, думаю, можно чем-нибудь и татарина свалить…

Князь Ярослав встал, медленно прошелся по горнице раз, другой, что-то обдумывая, потом снова уселся в кресло.

– Боюсь я за тебя, сынок! Больно ты горяч и неукротим. Еще, не ровен час, сцепишься с каким-нибудь передовым татарским разъездом и без надобы пропадешь. Не это сейчас нам нужно.

– Клятву даю тебе, князь-батюшка, что, если бы даже я самого царя Батыгу встретил, я бы нонче схоронился, как зверь в чащобе, и только издали бы за ним следил. А все нужное для себя я бы запомнил.

– Упаси тебя Бог с Батыгой встретиться! Схватят тебя татары и посадят на кол. Нет! Нет! Оставь эту затею! Боюсь я тебя отпустить!

– Встречался я в лесу с медведями, подглядывал, как они там бродят и коряги из земли выдирают. Подстерегал я и рысей, и кабана клыкастого. Неужели татарин будет их похитрее? Да не может того быть!

После долгих уговоров князь Ярослав наконец уступил.

Навстречу татарам

Александр с Гаврилой Олексичем и Яшей Полочанином ранним утром двинулись в путь. Вскоре они пересекли по льду Ильмень-озеро и к вечеру сделали остановку в устье реки Ловати.

Уже навстречу им тянулись беженцы с возами, груженными домашним скарбом. Некоторые гнали отощавших коровенок, подталкивая их сзади.

На берегу Ловати дымили костры, невдалеке стояли понурые кони. Вокруг огней сидели женщины и дети. Александр подошел к одному костру:

– Издалека ли?

– Из Осташкова. Бежали, услышав, что татары близко.

– А татар не видели?

– Мы-то их не видели, а вон там сидят сицкие, с реки Сити, так их татары потрепали. Сказывают, едва спаслись, все побросали.

Александр перешел к костру сицких беженцев:

– Татар видели?

– Как же не видели! От них и бежим.

– Какие они? Большие, страшные, лютые?

– Они дюже лютые, а ростом не больше наших мужиков, есть и поменьше. Только с виду страшные. На мохнатых коньках сидят, подобрав высоко ноги. Все в овчинных долгополых шубах. В бою визжат и воют, что волки зимней порой. Рубят кривыми мечами либо колют короткими копьями. Я свалился в сугроб и скрючился, что мертвый. Через меня проскакало много татар. Чудо, что меня кони не растоптали.

– Где ж ты их видел?

– Возле реки Сити. Была там страшная сеча. Не приведи Бог, какая сеча! Много наших полегло. Целые завалы выросли из покойников. Наши ратники поклялись и крест целовали: не уступить татарам, не покориться. Все равно одна смерть – татары пощады не знают. Налетели они, как туча, и, как туча, понеслись дальше. Я выбрался, Бог меня спас, и вот плетусь в Новгород. Там наймусь в лесорубы.

– А ты знаешь здесь кругом лесные тропы?

– Как же не знать? Весь край исходил вдоль и поперек. Я здесь охотничал, белковал и бобровничал. Тут везде кругом изобильные бобровники. Только добраться до них трудно. Хитер бобер: строит гати в таких трущобах, куда и не доберешься.

– А как звать тебя?

– Кондрат-бобровник[34]. Так все меня кличут. А зачем тебе меня нужно?

– Я хочу пробраться к Осташкову.

Сидевший рядом белобрысый голубоглазый мужик сказал:

– Не-е! Не проедешь! Там всюду татары рыскают, людей ловят. Враз к ним в полон угодишь.

– А может, не угожу, – сказал Александр. – Как змея проползу.

– Татары сюда напирают, хотят в Новгород пройти.

– Мало ли что хотят, а не дойдут. Близок локоть, а вот на, укуси его!.. А кто ты такой? – спросил Александр белобрысого мужика.

– Сицкарь, Фомка-охотник с реки Сити. Аль по говору не узнал? Мы, сицкие, все шепелявые.

– Он тебе расскажет, как его «зонка пирозок в пецку посадила…».

– А ты чего потерял? Чего привязался? – рассердился белобрысый.

– Ты не сердись, а послушай, какое я тебе дело предложу, – сказал Александр. – Если ты меня проводишь на Сить или к Игнач-Кресту, через топи и бобровники, то я тебе подарю коня, дюжего, здорового коня.

– Чего смеешься? Что я, ума решился? Да разве слыхано, чтобы коня дарили за то, что дорогу человек указал? Я, кажись, не сосунок. Знаю, только в сказке такие даровья даются.

– Что я обещал, то и сделаю. Хочешь, пойдем к здешнему попу, и у него я сегодня же для тебя коня оставлю.

– Ишь ты! А конь не порченый?

– Самый первейший конь. Вон он стоит. Видишь?

Сицкарь вскочил, подбежал к коню, осмотрел его, заглянул в зубы, поднял и ноги, и хвост. Потом стал хихикать:

– И взаправду это будет мой конь? Ни у меня, ни у моего батьки и деда такого коня отроду не бывало! Да я за такого коня не только через бобровник тебя проведу, но и к самому черту и лешему в медвежью берлогу доставлю и оттуда обратно живым приведу!

Над бездонным болотом

В путь отправились вчетвером: впереди охотник Фомка, за ним Александр, далее дружинник Гаврила Олексич и ловчий Яша Полочанин, знавший хорошо кипчакский и другие языки кочевников Дикого поля.

Они шли один за другим на лыжах, стараясь держаться след в след. Сицкарь шел медленно и осторожно, помогая себе двумя длинными тонкими палками. Александр старался придерживаться колеи, оставляемой Фомкой, следя за ним и подражая ему во всех его движениях. Кругом тянулся редкий еловый лес, какой бывает обыкновенно на болотах. Молодые елки часто стояли покосившись, и в таких местах Фомка был особенно осторожен: прежде чем передвинуть лыжу, прощупывал снег. Александр знал, что покосившаяся елка означает, что твердая почва под ней неглубока и корням не за что уцепиться. Деревца постарше часто были засохшими и закутанными седой паутиной.

Около полудня Фомка вдруг остановился, потом присел и, осторожно придвинувшись к елке, припал за нею. Рукой он указывал, чтобы и остальные опустились на снег.

Лес был редкий. Везде поляны чередовались с группами деревьев, образовавших островки. Поляны были самыми страшными местами – там находились болотные «окна» с черной лужей, «глазком», посредине. Над лужами клубился пар. Александр уже не рад был, что отправился на эти поиски, но сицкарь до сих пор шел с такой уверенностью, что княжич всецело полагался на него. Теперь, опустившись на колени и на руки, Александр почувствовал, как под замерзшей почвой и тонким льдом колышется топь.

Сицкарь указал рукой вперед. Привычным взглядом охотника Александр тотчас различил далеко впереди, около островков молодых елей, несколько темных точек. Сицкарь утвердительно кивал головой. Александр подполз ближе.

– Татары! – шепнул Фомка.

Жадно всматривался Александр, но враги были слишком далеко. Видно было только, что какие-то люди шевелились, размахивали руками. На них были длинные одежды, за спиною – луки, в руках – короткие копья. Они медленно приближались, с трудом вытягивая ноги из глубокого снега.

– А можно пройти дальше?

– Можно дальше по этой хребтовине, – ответил сицкарь и, пригнувшись, пополз через ельник в сторону.

Из куста метнулся небольшой пушистый рыжий зверек. Он бросился в одну сторону, потом, испугавшись, метнулся в другую, взбивая снег и наполовину зарываясь в нем.

– Куница! – заметил сицкарь. – Здесь я хорошо знаю дорогу: хребтовина сухая и прочная.

Сделав полукруг, приблизились к татарам. Теперь они были уже ясно видны: несколько пеших, остальные конные. Сицкарь сказал:

– Татары идут из Торопца на Новгород главным торговым путем. Только далеко не уйдут: в болоте утонут. Вода разлилась, и каждый день прибывает. Впереди, видишь, высокий крест, и подле него часовня. Там всегда молятся купцы и другие путники, когда им нужно перейти болото.

– А можно ли к ней пройти, к часовне?

– Не-е!.. – безнадежно махнул рукой Фомка. – Все мы тут утопнем, ежели прямо пойдем.

Александр заметил, как из толпы татар выбежал один, направился к одинокой сосне и быстро, как кошка, вскарабкался наверх. Он что-то кричал, а сосна стала наклоняться и рухнула. Татарин, пробив снег, оказался в воде.

Татары заметались, забегали. Один, на коне, поскакал к тонувшему и тотчас же провалился с конем в болото. Несколько татар бросились на помощь, метнули арканы и потащили всадника к себе. Конь и татарин, отчаянно барахтаясь, скрылись в черной луже, которая все расширялась.

– А нас не затянет? – спросил Александр.

– Не-е! Я эти места знаю. Тут и на коне можно проехать, только зимой, в лютый мороз.

– А можешь ли ты еще ближе подползти к татарам?

– Почему не можно? Все можно. Ежели обойти этой гривой мимо Игнач-Креста, а там обогнуть еще большую лужу, то можно выйти на большак, на дорогу к Торопцу.

Они снова двинулись вперед: делая широкий обход, пробрались через рощицы и наконец приблизились к тому месту, которое сицкарь назвал большаком. Только такой опытный охотник, как Фомка, мог здесь находить тропы среди занесенных густым снегом полян. Но ведь охотники имеют всюду свои затесы и приметы, которые помогают им не заблудиться.

Миновав чахлую рощицу, путники вдруг оказались лицом к лицу с татарами. Их было человек десять, на конях – небольших, мохнатых, с длинными гривами[35].

Передние татары, видимо, были крайне удивлены, а может быть, испуганы, так как выхватили из колчанов луки и наставили длинные стрелы. Послышался крик:

– Эй вы, охотнички удалые! Подьте-ка сюда, к нам!

Кричал это, видимо, человек русский, а не татарин: у него была широкая черная, как смоль, борода, на голове меховая шапка и одежда русского покроя.

– А вы что тут потеряли? Куда путь держите? – ответил Александр.

– Мы люди торговые, нас не бойтесь! – продолжал чернобородый всадник. – Мы хотим проехать до Новгорода: добра купить, свое продать. Подойдите сюда, к нам поближе! В убытке не останетесь!

– Зря зовете: нам и здесь неплохо! – ответил Александр.

– А далеко ли еще до Новгорода?

– Верст сто будет[36]. А вам и в сто лет до него не добраться. На торговых людей вы что-то не похожи: с мечами да копьями торговать не ездят. Не передовой ли вы отряд войска татарского, лютого зверюги Батыги? Не покорять ли Новгород он собрался?

– А ждут ли его там?

– Был бы он для нас гость желанный, то ему и пирогов, и блинов мы бы напекли и песни на гулянках спели. А только слышали мы, что царь Батыга татарский везет нам щедрые дары: петлю на шею, и дымные пожарища, и неволю для наших жен и детей. Вот и придется его встречать честь честью: мечами и топорами. А брагой мы его такой хмельной угостим, что он как ляжет, так больше никогда и не встанет.

Татары, видимо, начали между собой переговариваться, указывая руками в сторону русских. Несколько стрел просвистело над головой Александра. Одна, длинная, красная, впилась ему в руку, пробив кожаную перстатицу. Сицкарь сильно потянул княжича за рукав:

– Уходи назад! Убьют! Метко бьют, черти! Уйдем скорее, пока живы!

Все повернули обратно. Еще несколько стрел впилось поблизости в снег…

ПОМНИ ТАТАРСКУЮ СТРЕЛУ!

В Новгород Александр вернулся не без труда. Всюду набухшие ручьи разлились. Не раз приходилось переправляться вброд через стремительные потоки.

Старый Ратша с тревогой ожидал возвращения своего питомца. Он внимательно выслушал рассказ Александра о встрече с татарами, расспрашивал обо всех мелочах, подивился красной татарской стреле – длинной, камышовой, с трехгранным наконечником.

– Такое закаленное на огне жало как вопьется, так его с трудом выдернешь. Счастье твое, что стрела не попала тебе в голову, не вышибла глаза. Слышал я, что такие красные стрелы – ханские. Не с ханом ли Батыгой безжалостным ты встретился? Не он ли это был возле Игнач-Креста? Не он ли сам и запустил в тебя стрелу? Помни, Ярославич, что теперь ты уже «меченый» татарской стрелой, как добрый конь выжженным тавром. И это тебе хорошая памятка до самой смерти, чтобы ты не забыл татарской угрозы всему русскому люду.

На княжьем дворе

Широкое течение темного Волхова пересекала большая просмоленная лодка. Два мужика гребли длинными тяжелыми веслами. Мальчик лет двенадцати сидел на корме и правил небольшим широколопастным веслом.

Посреди лодки сидел глубокий старец в черном клобуке, с медным крестом на цепочке, ниспадавшим на впалую грудь. Лодка подплыла к пристани, где толпилось много таких же насадов, и врезалась между ними. Крепкие словечки и ругань послышались с разных сторон, но прибывшие, не обращая на это внимания, привязали лодку к свае мостков, сложили весла и достали два деревянных ведерка, полных рыбы (из одного ведерка даже торчал длинный хвост сига). С большой бережностью оба гребца помогли старцу взойти на мостки. Несмотря на свой преклонный возраст, старец довольно легко и твердо поднялся на берег. Его задержали лодочники. Прыгая с лодки на лодку, они гурьбой бросились к нему, прося его благословения. Он каждого истово осенял крестным знамением и целовал в голову. Затем пошел вслед за лодочником, которого остановил, уцепившись за рукав, приехавший в лодке мальчик:

– Тятька! Дозволь я проведу дедушку к князю Ярославичу – я знаю дорогу. А ты постереги лодку.

– Ладно, ступай!

Толпа желающих получить благословение все росла, и идти вперед становилось трудно. Но тут показался высокий детина с шапкой набекрень и громко крикнул:

– Эй, новгородские вечники, скворешники-пересмешники! Разойдись и дай отцу Варсонофию пройти к князю Ярославичу! Он его по срочному делу ждет.

Больше не уговаривая, детина начал расталкивать встречных направо и налево так, что некоторые даже полетели кубарем на землю, и отец Варсонофий быстро дошел до княжьего двора. У ворот стояли два дружинника с копьями. Они приоткрыли ворота и сказали:

– Отец святой, проходи осторожно вдоль стенки, иначе тебя может постичь беда.

Вслед за старцем юркнул во двор и приехавший вместе с ним мальчик.

Вероятно, отец Варсонофий забыл или не расслышал предупреждения, потому что он не пошел вдоль стенки, а прямо стал пересекать двор.

Посреди двора рос старый дуб с обломанной верхушкой и ветвями почти без листьев. По стволу дерева с необычайной быстротой скатилась черная туша большого медведя. Зверь проворными скачками направился к тихо проходившему старику, который, увидев его, остановился, выжидая. За медведем волочилась бренчавшая железная цепь.

– Уходи! Уходи в сторону! – раздались крики с разных концов двора.

Но отец Варсонофий не двигался, а спокойно стоял, подняв для благословения руку. Медведь подбежал, обнюхал потертые сапоги старца, поднялся на задние лапы, передние положил ему на плечи и, радостно урча, стал облизывать розовым языком лицо Варсонофия.

Тот, благословив голову медведя, ласково потрепал его по мохнатой морде:

– Егорка, Егорушка! Во где нам довелось встретиться! Спасибо тебе, что не запамятовал меня.

И старец достал из глубокого кармана рясы краюху ржаного хлеба и поднял ее над головой медведя. Медведь опустился на четвереньки, затем сел, размахивая передними лапами, как бы прося.

Отец Варсонофий отдал ему хлеб и теми же спокойными шагами направился к крыльцу княжеского дома. Оттуда навстречу легкой походкой спешил высокий, стройный юноша с вьющимися кудрями и шапкой на затылке. Большие темные глаза смотрели пристально и пытливо, а все лицо было освещено радостной, приветливой улыбкой. Он подошел к старику, склонился на одно колено, и отец Варсонофий широким крестом благословил его.

– Привет и благословение дому твоему, княже Александр Ярославич! Давно я не видел тебя. В лесу, отшельником пустыни, провел я два года. Строим там монастырек новый.

Александр встал, взял отца Варсонофия под руку, и вместе они направились к крыльцу. Крики в воротах заставили Александра остановиться. Там мальчик отбивался от стоящего на страже дружинника.

– Кто это? Что там такое? – крикнул Александр.

– Это мой питомец, – сказал Варсонофий, – сын лодочника, что меня привез. Хочу вразумить его книжной премудрости.

– Эй, молодец-удалец! Подойди-ка сюда!

Мальчик быстро обежал двор вдоль стенки и, сняв шапку, остановился перед Александром.

– Как звать тебя?

– А Семка!

– Медведя боишься?

– А чего их бояться? Я с отцом не раз ходил к медвежьей берлоге и даже принес в избу медвежонка.

– Ишь ты какой смелый и прыткий! Хочешь, молодец, служить у меня?

– Кабы мне потом стать дружинником, уж я бы старался, старался!

– А что ты умеешь?

– Я умею скворцов и снегирей ловить, на дудке играть и медведя из берлоги выманивать.

– А где твой отец?

– На Волхове лодку сторожит. Как только я вернусь к нему, он понесет сигов на торг.

– Ты беги сейчас к отцу и скажи, что я беру тебя к себе, передам монаху-книжнику, вот отцу Варсонофию, он тебя научит книги читать и писать по-ученому, а твой отец пусть придет сюда договориться и сигов притащит.

Отец Варсонофий с Александром поднялись по ступенькам. Мальчик опрометью кинулся к выходу, а медведь продолжал сидеть на задних лапах, обмахиваясь передними и протягивая их вперед, как бы прося подачки.

Немецкий торговый двор

В Великом Новгороде, неподалеку от многоводного задумчивого Волхова, находилось большое, обнесенное высоким тыном владение с крепкими воротами, охраняемыми вооруженной стражей. Это был немецкий торговый двор – обширный участок, на котором стояло много построек. Жизнь там проходила по своим особым правилам и обычаям.

Внутри торгового двора тянулся ряд двухэтажных лавок. На высоких подклетях стояли дома для приезжающих иноземных купцов и их приказчиков. Несколько отдельно были расположены мельница, пивоварня, баня, церковь св. Петра и дом священника.

В верхних ярусах лавок немцы продавали покупателям товар в розницу, в нижних – принималось от русских разное сырье.

Опасаясь неприятности со стороны недобрых людей, немецкие торговцы требовали, чтобы никто из русских купцов не устраивал близ их двора своих лавок и чтобы поблизости не происходили излюбленные новгородцами кулачные бои.

У себя во дворе немцы не подпускали никого чужого к своей церкви, где хранились самые дорогие их товары, а также всячески оберегали склады вина и пива.

На ночь немецкий двор запирался, наиболее ценные товары переносились в церковь и ее подвалы. Поочередно один купец и один приказчик всю ночь дежурили в церкви, запертой изнутри и снаружи, а у дверей ее ставилась стража.

Покончив с дневными делами, все приказчики собирались ужинать в просторной горнице. На ночь во двор спускали больших сторожевых собак.

В каждом доме тесно размещались купцы-земляки с приказчиками и слугами.

В одном доме, более нарядном, жил альдерман (старшина). Он с четырьмя товарищами-соправителями пользовался большой властью. Альдерман мог приговорить виновного в убийстве даже к смерти, за воровство отрубали руку. Священник был одновременно и секретарем альдермана.

Лишь немногие служащие немецкого торгового двора жили вне его стен и только в зданиях, принадлежавших иноземцам. Вообще немецкий торговый двор представлял собою особый мир, и с местным населением иноземцев связывала исключительно торговля, иногда тяжба – всегда в русском суде.

Немецкие купцы жили в Новгороде не постоянно. Два раза в год одна партия купцов сменяла другую. При отъезде очередной партии немецкий двор опечатывался, а ключи передавались на хранение в Софийский собор новгородскому владыке.

Однажды дождливым темным вечером к немецкому торговому двору в необычно позднее время пробирались какие-то люди. Сказав что-то сторожу, пришедшие остановились у запертых ворот.

Наконец из ворот вышел высокий человек. Он нес в руке фонарь с зажженной свечой и, подняв его, поочередно осветил лица прибывших. Все это были известные купцы в богатых нарядных кафтанах с собольими и бобровыми воротниками, прикрытых темными плащами.

– Господин альдерман Генрикус Вулленпунт приглашает вас войти в свой дом. Пожалуйста, почтенные господа, следуйте за мной.

Все вошли в ворота и направились к крыльцу главного здания. Кругом двора виднелось много амбаров, отдельно стояло несколько жилых зданий. Окна этих зданий, с цветными заморскими стеклами, пропускали тусклый свет.

Все поднялись по узкой лестнице на второй ярус и оказались в большой комнате. На стенах горели свечи в изогнутых подсвечниках. Посреди комнаты протянулся узкий, длинный стол, крытый темно-коричневым сукном с бахромой.

Вошедшие издали поклонились старшине. Он сидел в конце стола в широком кресле с резной спинкой, изображающей двух львов, поднявших в лапах круглый щит с гербом города Бремена. Перед альдерманом лежала большая раскрытая книга в кожаном переплете с серебряными застежками. Он был одет в просторный зеленый бархатный кафтан с бобровым воротником и такой же опушкой по подолу; на голове – шапочка-берет, нависавшая на глаза; на указательном пальце – золотое кольцо с большим сверкающим алмазом. Его белые ширококостные руки опирались на палку с резным серебряным набалдашником.

На низкие поклоны вошедших Вулленпунт только небрежно кивнул головой, повел рукой по воздуху, приглашая сесть, и снова погрузился в просмотр книги.

Все тихо сидели и терпеливо ждали. Наконец старшина заговорил:

– Сегодня мы будем беседовать не о наших обычных торговых делах, а по вопросу более неотложному и крайне важному.

– Мы слушаем тебя, почтенный господин альдерман Вулленпунт! – ответило несколько голосов.

– Мы не раз обсуждали с вами нужды наших купцов, и все вы соглашались, что торговля Новгорода с иноземными странами могла бы развернуться гораздо шире и куда выгоднее для нас, если бы мы сумели устроить другое, новое управление Новгородом, в которое входили бы на равных началах и русские, и немецкие, и шведские, и другие иноземные купеческие старшины. И это было бы прежде всего прибыльнее и для нас, и для новгородцев. Чем, скажите, держится Новгород? В чем его богатство и сила? Главным образом в его торговле. А кто больше всего приносит дохода и богатства Новгороду? Купцы. Какие купцы? В равной мере и русские и столько же, если не больше, иноземные. Значит, нужно привлечь как-нибудь иноземцев к управлению Новгородом, для того чтобы они создали новые правила, новые законы для управления этим большим богатым городом.

– Что верно, то верно! – раздались голоса.

– Как же ты думаешь устроить это полурусское-полуиноземное управление Новгородом? – спросил один из присутствующих.

Другой добавил:

– Новгород всегда гордился тем, что он «Господин Великий Новгород». Примирятся ли свободолюбивые новгородцы, если им навяжут иноземцев, отняв таким образом половину их вольностей?

Старшина Вулленпунт закашлялся и проворчал:

– Почему ты говоришь «навяжут»? Надо все так устроить и объяснить, что это будет дружеский совет, дружеское управление для общей пользы.

– Очень уж это неожиданно! – сказал первый голос. – Надо продумать, не таится ли здесь какая-нибудь ловушка, хитрая западня.

– Опять страхи! – зашипел старшина. – Так вот вы теперь послушайте: сейчас я вам объясню главную причину, почему я пригласил сюда моих уважаемых дорогих гостей.

– Говори, не томи нас, господин Вулленпунт!

– Я только что получил с гонцом письмо, в котором мне сообщают, что, по-видимому, шведский король Эрик, желая развить торговые и всякие другие связи между шведским и русским народом, собирается в скором времени отправить в Новгород большое посольство с целью установления новых, более тесных дружеских отношений. Насколько важные цели имеет это посольство, вы можете судить хотя бы по тому, что во главе его прибудут зять короля ярл[37] Биргер и с ним несколько епископов.

– Ну что ж, примем их! – раздались голоса. – Угостим щедро и обсудим, что лучше всего нам предпринять. Но, конечно, мы, германцы, не хотим, чтобы в Новгороде засели и стали хозяйничать одни шведы. Ведь для нас на первом месте должны быть интересы наших торговых городов: Бремена, Любека и других.

Посетители молчали. Наконец кто-то спросил:

– Что же ты посоветуешь нам, почтенный господин альдерман?

Старшина обвел всех выцветшими голубыми глазами и сказал:

– Прежде всего надо, чтобы об этом посольстве не проведал новый новгородский князь Александер. Это молодой кочеток, у которого острый коготок. Он может вдруг наделать всем иноземцам больших неприятностей. Было бы хорошо, если бы на время приезда посольства он отправился на свою любимую медвежью охоту. А тем временем следует собрать совет влиятельных бояр и купцов новгородских и совместно обсудить, как устроить торжественную встречу знатным гостям. Не забывайте: ведь приедет сам зять короля, ярл Биргер. Хорошо было бы отправить встречное посольство: впереди – певчие, хоругви, иконы, духовенство в золотом облачении. И мы, немецкие купцы, также примем участие в этой встрече. В ближайшие дни в покоях владыки Спиридона состоится совещание знатнейших, лучших людей Новгорода. На нем будет обсуждаться желательность нового русско-немецкого содружества для развития торговых дел Новгорода с иноземцами. Обдумайте все это, а на совете вы скажете свои пожелания. Но только помните: ни слова не говорите никому о предполагаемом прибытии шведского посольства, чтобы не проведал князь Александер.

Гости поклялись сохранить все услышанное в тайне и стали расходиться.

Переветник

По бревенчатой мостовой улиц Софийской стороны, подбирая длинные полы, быстро шагали новгородские жители. На мосту, где особенно много скопилось народу, все спорили, затем направлялись вверх по береговому склону – к палатам архиепископа Спиридона. На каменном крыльце владычьего дома продолжали разгораться споры. Сторонники боярина Жирославича громко кричали, потрясая кулаками, угрожая невидимым врагам.

Все споры сводились к одному:

– Сбросить княжича Александра Ярославича!

– Молод еще он, беспокойный, неуемный! Ему девятнадцать лет – где ему и дружину в руках держать, и управлять делами нашего вольного Новгорода! Пускай поживет, посмотрит, поучится, как другие делами ворочают… Пригласить же надо другого князя, помогутнее и поопытнее…

– А где княжич?

– Говорят, там – в покоях владыки.

В покоях архиепископа Спиридона было тесно до отказа. Сам владыка, в темно-синей шелковой мантии, сидел в высоком кресле. В руках он держал посох, иногда стучал им об пол:

– Довольно, довольно суесловий! Пора приниматься за решение великого дела!

Все посматривали в один угол покоя, где, безмолвно прислонясь к стене, стоял князь Александр. Его глаза смотрели сурово. Он не отвечал на упреки, которые ему бросали некоторые новгородские бояре. Внимательно слушал все, что говорилось кругом.

Яростнее всех нападал на него старый богатый боярин Жирославич, высокий, величавый, с большой полуседой бородой, рассыпавшейся по груди.

– Вот он, молодой княжич! Гордый, заносчивый! И отвечать не хочет, а дело неотложное, и мы должны решить его по всей строгости.

– Смелей, смелей! – говорил владыка. – Объясни нам, в чем дело. Ты лучше все это понимаешь, а я вот занят молитвами, мне и невдомек.

Жирославич горячился – видимо, хотел всем растолковать, чтобы склонить на свою сторону.

– Внимайте, православные! Шли на Новгород татары, казалось – конец пришел святой Руси, а вот и не дошли. Бог не допустил нехристей-сыроядцев до святой Софии.

– И впредь не допустит! – вмешался владыка. – Коли мы будем горячо молиться, коли будем соблюдать посты и все уставы церковные исполнять в кротости и послушании, Господь нас обережет!

– Татары далеко! Увязли в болотах! – продолжал кричать Жирославич.

И всем присутствующим приходило на ум: что заставляет Жирославича так настаивать, так горячиться?

– А пока мы должны приготовиться и верных друзей себе обрести на случай, если враги все же пойдут на старый Новгород.

– Говори, говори яснее, как это ты приготовишься? – вдруг сказал Александр.

– Есть иные неразумные, – продолжал Жирославич, – так они говорят, что у нас врагов немало и что мы должны всех их выгнать. А меня все время беспокоит другая мысль: верно ли мы врагами считаем тех, кто наши хорошие покупатели, богатые плательщики и много лет ведут с нами большие мирные торговые дела… Почему их почитать врагами, когда они идут к нам с раскрытым сердцем, в руках держат большой кошель с серебром, а корабли их в каждом году и не раз и не два приплывут: заберут и зерно, и кудель, и лен, и мед, и воск, и кожи, и хвосты конские, и бревна…

Александр заговорил резко:

– Не крути, Жирославич! Говори прямо: что затеял, что задумал? Расскажи нам, как немцы и свеи тебя купили. Много ли тебе дали?

– Помолчи, кочеток! Дойдет до тебя очередь, тогда и тебя спросим.

– Говори попроще, Жирославич, выкладывай!

– Вот что я вам расскажу, вот что мне предложил старшина немецкого торгового двора почтенный Генрикус Вулленпунт. Он говорит: «У вас в Новгороде беспорядку много. Какой ваш князь? Еще птенец! Ему ли управлять городом и всей землей Новгородской, когда его любимая потеха – травить медведей и объезжать коней».

Александр крикнул:

– Эй, Гаврило Олексич! Где ж ты запропастился?

– Тут я, княже, только меня народ стеснил! Сейчас до тебя доберусь!

Жирославич продолжал:

– Старшина немецкого торгового двора предлагает, что он будет держать в порядке весь город, что он привезет сюда сотню-другую своих конных меченосцев, что эти конники будут разъезжать по городу и наблюдать, чтобы никакого бесчинства и драки не было. И за все это он никакой платы не требует, а взамен платы просит разрешить его приказчикам свободно разъезжать по Новгородской земле, и тогда они будут закупать все, что бояре и купцы в коробьях и в клетях держат. А когда немецкие купцы и их приказчики сами к нам приедут и сами товары заберут, то тут же и серебро отсыпят.

– А княжеская дружина в Новгороде останется? Или вместо нее тоже немецкие меченосцы будут здесь порядок наводить?

– Это уж как Господин Великий Новгород решит: оставить ли княжескую дружину или показать ей путь-дорогу.

– А если на нас пойдет все немецкое войско? – спросил Александр. – Не ты ли с твоим немецким почтенным старшиной Вулленпунтом станешь от него отбиваться? – И он швырнул свою рукавицу в лицо Жирославичу.

Жирославич завопил:

– Владыка Спиридон! Люди честные! Да ведь это бесчинство! Достойно ли молодому воеводе так позорить старого, именитого боярина?

Толпа затихла, ожидая, чем все окончится.

Один из сторонников Жирославича, новгородский боярин Борис Негочевич, высокий, в нарядном, расшитом шелками кафтане, заговорил горячо:

– Постойте, послушайте меня! Все, что разъяснил нам мудростно Жирославич, – это не на ветер сказано. Наш Великий Новгород стоит здесь на болотах, на отлете от братьев суздальцев или полочан, и следовало бы подумать: не устроить ли взаправду нам здесь русско-немецкую богатую торговую общину, со своими законами, со своим войском? А другую такую русско-немецкую общину уже задумал сделать Твердило Иванкович во Пскове. И будет у нас несколько еще таких торговых общин: и в Ладоге, и в Копорье, и в Ижоре. Тогда мы начнем с немцами жить в крепкой дружбе. Мы станем им собирать и хлеб, и кудель, и лен, и хмель, и мед, и кожи, и меха, и все прочее, а немцы нам будут привозить морем в обмен свои товары: и оружие, и полотно, и суконные кафтаны, и заморские сапоги, и за все купленное они платить станут в тот же час.

– Дай-то Господи, только прожить в мире, без войны и резни! – простонал владыка Спиридон.

А Негочевич опять рассыпался соловьем, продолжая свою речь:

– Все то, что я сказал и объяснил вам боярин Жирославич, – разве это не на пользу Новгороду? А если найдутся безумливые уноши, в нашем большом торговом деле еще не понимающие и только желающие смуту внести, вражду посеять и войну с иноземцами разжечь, когда они идут к нам с полной дружбой и открытой душой, то таких нужно гнать с нашей земли! Скатертью дорога!

Александр, стараясь сдержать ярость, прогремел:

– Ты о ком это сказал как о неразумном юноше? Не обо мне ли?

– А о ком же, как не о тебе? – вызывающе ответил Негочевич.

– Так слушайте ж меня, люди почтенные, владыка Спиридон и весь Господин Великий Новгород! Пока я здесь князем, пока дружина моя наготове и мечи отточены, я таких речей, какие сейчас говорили переветники Жирославич и его подвывала, такой же злодей Негочевич, говорить не позволю и буду отрезать переветникам языки и носы. А чтобы Жирославич запомнил навсегда, как он сейчас предлагал без бою и без чести отдать родную землю немецким купцам и клыкастым меченосцам, я сейчас ему… навек печать приложу!

– Ах ты птенец! – закричал в бешенстве Жирославич. – Люди добрые, вступитесь!

Александр, решительно расталкивая толпу, двинулся к тому месту, где стоял Жирославич.

Раздался звук оплеухи, и Жирославич упал. Все, разинув рты, смотрели друг на друга. Александр выхватил из-за пояса большой нож с костяной ручкой, с которым ходил на медведя, и опустился коленом на грудь упавшего Жирославича, который барахтался, стараясь встать. Александр крепко держал его пятерней за нос.

Вмешался владыка Спиридон. Он бросился вперед и, одной рукой обхватив Александра за шею, другой пытался удержать его руку:

– Побойся Бога, Ярославич! Оставь старика! Именем Господа заклинаю тебя: остановись! Не уродуй лика человеческого!

Александр встал, и все зашептали:

– Не тронул!

Обращаясь к владыке Спиридону, Александр решительно сказал:

– Пока я здесь, в Новгороде, я буду поступать так же с каждым Иудой-переветником, и пусть они пощады от меня не ждут.

Потом князь, обращаясь к Олексичу, крикнул:

– Гаврила, мы уходим!

В княжеских хоромах

Вернувшись на Рюриково городище, Ярославич поднялся к себе в хоромы, в главную гридницу, где юная княгиня Александра Брячиславна уже ожидала его за столом. Перед ней дымилась миска с ухой и рядом, прикрытый расшитым красными узорами полотенцем, красовался пышный пирог.

По одну сторону Брячиславны сидел Вадим, сверстник Александра, всегда скромный и обходительный.

Когда-то отец Вадима был любимым ловчим князя Брячислава Полоцкого и сопровождал его на медвежью охоту и волчьи облавы. Вадим отроком подрастал среди дружинников, постоянно бывал в княжеских хоромах, играл вместе с княжескими детьми. Они его любили за покладистый и кроткий нрав, а главное, за то, что он искусно вырезал ножом из липового дерева коньков, птичек и мужичка с дудкой. Не раз княгиня за это награждала Вадима медовым пряником.

Однажды на охоте разъяренный медведь подмял под себя ловчего, отца Вадима, и задрал его. Князь Брячислав захотел помочь осиротевшему мальчику и сказал Вадиму: «Дружинник из тебя не выйдет, я знаю, а иконописцем, быть может, ты станешь искусным. Будешь расписывать стены наших церквей, а это светлое, высокое дело. В Новгороде имеется хорошая иконописная мастерская, и в ней давно работает опытный изограф, отец Досифей. Вот к нему-то я тебя в науку и пошлю».

Вскоре Вадим поселился в Новгороде вместе со своей старой нянюшкой и начал работать под руководством отца Досифея, а когда прибыл князь Александр Ярославич со своей молодой женой, Вадим стал частым гостем в княжеских хоромах. С Александром его сближала любовь к книгам, и он каждый раз с волнением ждал, что князь покажет ему какую-нибудь новинку.

– Что, друже, давно не был? – обратился Александр к Вадиму, усаживаясь за стол. – Давно мы с тобой не толковали! Расскажи-ка нам теперь, многих ли святителей ты уже переписал? Мой тебе дружеский совет: учись у опытных стариков иконописному делу – и сам станешь большим искусником.

– Стараюсь и уже кое-чего достиг. Только отец Досифей, мой наставник, постоянно сердится, что я отхожу от установленных образцов; а я все хочу писать образа по-своему, как моя душа мне подсказывает. Много хожу по церквам и соборам здешним. Многое мне нравится. Какие краски дивные! Всё в новгородских церквах радует глаз и снаружи и внутри. В Полоцке у нас такого не было.

Когда обед кончился, Александр, взяв Вадима под руку, шепнул ему:

– Есть новое сокровище!

Они прошли в соседнюю горницу. Там находилась вивлиофика – книги, собранные Ярославом Всеволодовичем и подаренные им сыну.

Вдоль стен стояли окованные сундуки. В них бережно хранились книги, искусно переписанные умельцами. Каждая такая книжица представляла собой большую ценность.

В вивлиофике обычно работал один, а то и два опытных переписчика.

Подойдя к одному из сундуков и подняв тяжелую крышку, Александр доставал одну за другой разные книги и раскладывал их на столе.

Протянув Вадиму толстую книгу в темном кожаном переплете, он сказал:

– Вот книга о походах царя эллинского Александра Великого, завоевавшего когда-то полмира. Хорошо мне ее переписали! Какие красивые рисунки, узорные заставки, затейливые буквицы! Смотри, Вадим, какие у нас замечательные искусники появились. Вот бы и ты занялся рисунками, где показал бы наших воинов, громящих немецкие орды на Омовже, под Юрьевом, под Изборском и Псковом.

Вадим попросил разрешения у Александра переписать понравившиеся ему затейливые узоры буквиц в свою харатейную тетрадь.

Они еще долго сидели и говорили о том тяжелом времени, которое переживает Русская земля и Новгород – последний оплот русской воли.

Когда Вадим ушел, Александр поднялся в светелку Брячиславны. Княгиня жаловалась на свое одиночество:

– Все ты делами занят, а со мной тебе и побыть некогда!

Александр обнял жену, усадил ее на лавке рядом с собой и стал гладить ее маленькие руки.

– Пока мне еще не время отдыхать. За мной охотятся и явные, и тайные враги. Я должен быть всегда готов к борьбе и походу.

– А я буду всегда твоим верным другом. Сердце говорит мне, что твое дело правое, ты одолеешь всех врагов, и я буду гордиться тобой.

Глава пятая Невская битва

Хмельна для них славянов кровь,

Но тяжко будет им похмелье…

А. Пушкин

С благословения папы римского

Крутобокие двухмачтовые корабли, готовые к отплытию, столпились в шведской гавани Сигтуна[38]. Всюду развевались флаги с изображением желтых львов на синем фоне, грозящих мечом. Все жители столицы пришли посмотреть на отплытие воинов, непобедимых удальцов, обещавших подарить своему народу богатейшие новые земли русов: беспредельные поля и густые, дремучие леса, широкие реки и несколько многолюдных цветущих городов, в том числе богатый, знаменитый мировой торговлей великий Хольмгорд, как тогда шведы называли Новгород.

Сам король Эрик Эриксон-Лепсе (Шепелявый), несмотря на болезнь, прибыл в гавань проводить боевые корабли, отправлявшиеся в этот смелый набег. Несколько разряженных слуг принесли короля на носилках. Впереди трубили трубачи и мерно шагал отряд рослых воинов с копьями и цветными флажками.

Все корабли были обвиты зелеными гирляндами из еловых ветвей и полевых цветов. Матросы взобрались на мачты и реи и кричали оттуда приветствия стоящей на берегу толпе.

Воины расположились на палубе. Каждый имел копье, прямой длинный меч, кинжал и щит. Многие были в блестевших на солнце доспехах и кольчугах; как будто уже готовые к бою, они казались очень воинственными. Некоторые спускались на берег, где городские, разодетые по-праздничному девушки окружали их шумной толпой и дарили на счастье резные костяные и медные крестики и медальоны с изображением Богоматери. Они желали отплывавшим смельчакам блестящих побед и благополучного возвращения после разгрома русских схизматиков[39].

На кораблях находились воины разных племен: шведы, немцы, датчане, финны. С ними плыли два величественных бискупа, тоже в панцирях и с оружием, и много католических бритых монахов. Стоя на корме кораблей, они высоко поднимали к небу кресты, пели священные гимны и призывали шведских воинов, крестоносцев, по повелению святейшего папы римского, «с помощью огня и меча покорить русских еретиков и обратить их в католическую веру».

Среди нарядных воинов особенно выделялся своей могучей фигурой зять короля, ярл Биргер. За время длительной болезни короля он единолично правил всей страной. И сейчас на корабль к нему пришли шведские сановники за последними его распоряжениями перед отъездом.

Ветер был попутный. Корабли, подняв паруса, при общих криках толпы и моряков двинулись в открытое море. Провожающие долго еще шли берегом и пели военные песни.

Вдали от земли, на море, ветер усилился, стал раскачивать корабли, которые то погружались, то поднимались на пенистые гребни волн. В пути ветер менялся, и раза два приходилось бросать якоря в финских скалистых шхерах, выжидая попутного ветра.

Шведский лагерь на Неве

…Приидоша свеи в силе велице: и мурмане, и сумь, и емь, в кораблех множество много зело, свеи с княземь и с бискупы своими.

И сташа усть Ижоры, хотяче восприяти и Ладогу, и Новгород, и всю область Новгородскую.

Новгородская летопись

Наконец шведские корабли прибыли к устью многоводной Невы и поплыли вверх по течению до впадения в нее речки Ижоры. Берега болотистые и пустынные, заросшие вековым, густым лесом.

Ярл Биргер и рядом с ним бискупы стояли на передней палубе главного корабля, украшенного, как и другие корабли, деревянными резными фигурами крылатых змей и морских дев. У бортов кораблей стояли вооруженные мечами монахи. Все они чувствовали себя новыми апостолами, так как сам «наместник Бога на земле» – римский папа благословил их на этот морской набег и назвал его «новым великим крестовым походом», имеющим целью обратить в истинную веру диких язычников финнов и упрямых схизматиков русских.

Более всех был доволен ярл Биргер, самоуверенный и наглый. Он указывал рукой на берега реки:

– Там ждет нас великая победа. Она принесет нам горячую благодарность шведского народа. Мы подарим нашему любимому королю новые земли, а вы, смелые воины, крестоносцы, привезете с собой богатую добычу.

Новые крестоносцы поднимали мечи и кричали:

– Слава храброму, непобедимому ярлу Биргеру!

– А с дерзкого, самонадеянного мальчишки принца Александера я собью спесь и вытряхну его из Хольмгорда! Я пошлю ему короткое письмо, от которого он задрожит, вскарабкается на коня и умчится прочь к отцу.

На берегу Невы вскоре вырос большой нарядный шатер из красного шелка с вышитыми на нем львами. Близ шатра на высоком шесте развевался на ветру шведский флаг, синий с желтым львом, держащим в поднятой лапе меч.

В этом шатре были разостланы ковры и приготовлена постель с меховым покрывалом. Ярл Биргер сидел снаружи шатра в складном ременчатом кресле и, веселый, пил вино из большого серебряного кубка, окуная в напиток рыжие усы. Он с любопытством слушал рассказы двух щеголеватых новгородцев, по виду – бояр или купцов, только что примчавшихся, чтобы, как они сказали, «показать шведскому отряду путь в Новгород»[40]. Рядом с ним стоял переводчик. Один из прибывших рассказывал:

– Наш новый князь Александр еще совсем юноша, ему всего двадцать лет, а замыслов и гордости у него выше головы, как у бывалого воеводы. Он стариков ни во что не ставит, никому не верит, один хочет так же властно княжить, как правил его отец, Ярослав Всеволодович. Но ведь тот был голова да имел еще могучую, твердую руку. Весь Новгород держал в своем кулаке. Александр же с именитыми боярами горячий спорщик, а особливо с теми, кто дружит с иноземцами. Со многими боярами и с именитыми купцами он уже перессорился. Скоро дождется он, что мы держать его не станем и проводим честью обратно в Переяславль – медведей ловить.

– Медведей ловить? – удивился Биргер. – Что же он с ними делает?

– Учит их под дудочку плясать. Разве это княжеское дело?

– А что же медлят так долго бояре? – спросил недовольно Биргер. – Они, как я потребовал, должны были явиться сюда встретить меня, затем вместе подняться до Ладоги, а оттуда спуститься в Новгород. Там мы повеселимся, да и вас я тогда не забуду – всех награжу по-королевски! – засмеялся Биргер и, подмигнув бискупу, тихо сказал ему: – А забравшись в Новгород, мы никогда уж его не оставим: и он, и вся огромная область Новгородская навеки станут шведскими.

– Да пошлет Господь Бог вам такую удачу! – прошептал бискуп. – Вот когда святейший отец возрадуется!

Стоявший возле Биргера секретарь с гусиным пером за ухом уже приготовил дощечку и лист пергамента. Биргер сказал:

– Напиши так: «Князь Александер! Если можешь – сопротивляйся! Но я уже здесь и пленю землю твою!»

Ярл подписал широким росчерком свое имя, секретарь свернул письмо в трубку и завязал шнурком с синей восковой печатью на его конце.

Воины приволокли к шатру двух отчаянно упиравшихся русских новгородских охотников, захваченных в лесу.

Переводчик старался их успокоить:

– Идите смело, ничего не бойтесь! Воевода свейский по своей великой милости вас сейчас отпустит на волю, но приказывает быстро бежать в Новгород и там передать это письмо в собственные руки князя Новгородского Александера. Знаете ли вы его?

– Как же не знать! Александр Ярославич – грозные очи! Молодой еще, а дюже строгий; чуть что не по нем – берегись, всю душу вытряхнет.

Переводчик небрежно заметил:

– Нам-то князь Александер не страшен.

– В собственные руки князя эту грамоту передадим!

Ярл Биргер немедленно подозвал трех шведских воинов и приказал:

– Проводите этих разбойников до первого русского селения и там, не заходя в селение, их отпустите, не причинив никакого вреда. Постарайтесь остаться незамеченными и поскорее возвращайтесь.

Русские пленные в сопровождении охраны быстро зашагали по лесной тропинке.

Песни шведских скальдов[41]

Шведские корабли, слегка покачиваясь, растянулись вдоль берега Невы. Никто из шведов не ожидал нападения на их грозное войско. Они спустились по сходням на берег и со смехом и прибаутками стали разводить костры. Все чувствовали себя радостно, отдыхая после сильной качки на бурном море, говорили о предстоящем походе на богатый Новгород и о той несметной добыче, которую каждый там захватит и привезет домой.

Одни рубили сучья, варили в котелках обед, другие купались в реке и стирали белье, развешивая на кустах рубахи и полосатые шерстяные чулки. Кое-где слышались песни и веселый смех.

Несколько воинов разводили огонь близ малинового шатра с золотой маковкой.

Мальчик-слуга Биргера вычистил высокие желтые сапоги с золотыми шпорами и повесил их неподалеку на вбитых колышках.

Задымили костры. Возле старого скальда, усевшегося с гуслями под огромной вековой сосной, собралось особенно много воинов, чтобы послушать древние саги[42] о смелых предках – норманнских викингах-мореходах, совершавших дерзкие набеги на далекие земли.

Слегка хрипловатым голосом старик запел о знаменитом разбойнике Гере Педере:

Он рано расчесывал кольца кудрей, Он рано вставал поутру. Скажи мне, – он матери молвил своей, — Какою я смертью умру?..

К певцу быстро подошел Биргер и сердито закричал:

– Ты что это похоронную песню завел, глупый старик! Мы пришли сюда для славной победы, для разгула и веселья. Спой другую песню, веселую, а не каркай, как зловещий ворон, иначе я разобью твою дурацкую голову!

Испуганный скальд уронил зазвеневшие гусли и, заикаясь, сказал:

– Отцы и деды нас так учили! Прости, но я пою только старые песни.

– Найдутся у нас певцы, которые споют получше тебя! Эй, Кнут Андерсен, где ты?

– Сейчас, мой господин! – откликнулся чей-то голос.

Пожилой воин с висячими седыми усами поднялся из задних рядов и прошел вперед, шагая через лежавших. Андерсен сел на корень старой сосны близ только что певшего скальда.

Ярл Биргер опустился на складной ременчатый стул, принесенный слугой, и приказал:

– Спой-ка нам песню про нашу близкую победу над русскими медведями в устье Невы!

Андерсен протянул руку к первому певцу:

– А ну-ка, Густав, передай мне твои гусли!

Зазвучали переборы струн под ловкими пальцами, и Андерсен начал петь, сохраняя знакомый всем напев древней саги:

Я вышел из детства суров, нелюдим, Уже насчитал девятнадцать я зим. Блистает мой меч в богатырской руке — Помчусь я сразиться на русской реке.

Все слушавшие воины хором подхватили припев:

Летим мы, как стрелы с тугой тетивы, С врагами сразиться у хладной Невы.

Кнут Андерсен продолжал:

Мы знаем, что вскоре близ устья реки Напорются русы на наши клинки. И каждый из нас и уверен и горд, Что мы одолеем могучий Хольмгорд. С тех пор как бесстрашные дедов ладьи Впервые пустились в походы свои, Земля не рождала таких удальцов, Как славный ярл Биргер, король храбрецов.

Ярл Биргер, довольный, что певец назвал его «славным королем храбрецов», приказал мальчику-слуге принести из шатра глиняную пузатую бутыль и сам налил певцу Кнуту Андерсену вина в серебряную кружку. Тот выпил, крякнул и сказал:

– Не вино, а огненная радость! Слава великому викингу ярлу Биргеру!

– Кто приведет мне живым русского принца Александера, – сказал Биргер, – тот получит полную бутыль вина и вдобавок собственную усадьбу с садом на родине.

Послышался звук медной трубы. Бискуп произнес вечернюю молитву. Все шведы хором спели псалом, и лагерь стал постепенно затихать.

Молочный туман затянул поверхность реки и тихо подвигался при слабых порывах ветра. Казалось, что женщины с распущенными волосами, в длинных белых одеждах медленно поплыли над рекой.

Лагерь шведов погрузился в мирный сон; только кое-где потрескивали костры, возле которых полулежа дремали часовые.

Что увидел рыбак Евстафий

Черная многоводная Нева-река. Берега заросли густыми кустами ольхи и орешника. Далее начинается труднопроходимый вековой бор. Сосны, ели и березы чуть не до облаков, некоторые – в три обхвата.

В узком выдолбленном челноке по Неве плывет старый рыбак Евстафий, морщинистый, с растрепанной седой бородой, засунутой за воротник. Он выгребает одним веслом, подъезжает к зарослям камыша, тянущимся вдоль берега, вытаскивает мережи и вытряхивает в большое берестяное лукошко извивающихся серебристых рыбок.

– Опять пришли! – пробормотал рыбак, задерживая лодку в густом камыше.

На берегу, на высоком бугре, шевелилось несколько темных мохнатых медведей. Хозяин, «бык», остановился на вершине бугра и, помахивая головой, точно прислушивался к звукам леса. Медведица лежала на животе, вытянув все четыре лапы. Около нее возились два медвежонка и отдельно бродил, пытаясь влезть на дерево, двухлетний пестун.

Вдруг что-то обеспокоило медведя. Он насторожился. Поднялся на задние лапы, обнюхал воздух и грузно опустился на землю. Ускоренной рысцой, с перевальцем, медведь сбежал с бугра и направился в чащу. За ним ушла и медведица с медвежатами.

«Чего это они забеспокоились?» – подумал Евстафий и оглянулся на широкую реку.

То, что он увидел, заставило его быстро задвинуть челнок глубоко в камыши и, взяв берестяное лукошко с рыбками, выбраться на топкий берег.

Евстафий знал строгий наказ воеводы новгородской дружины – молодого князя Александра Ярославича: объезжать в лодке и обходить побережье и следить зорко и неустанно, не появятся ли вражеские отряды и корабли. Уже не раз сюда пробирались шведские и финские лазутчики, разводили костры и даже ставили свои шалаши. Пелгусий, старшина ижорской земли и начальник морской новгородской стражи, ответственный за береговую охрану, вместе с другими тамошними жителями старался их отучить от приездов, ночью пугая дикими криками, гуканьем лешего и поджогами шалашей.

У него союзниками была семья бурых медведей. Они любили приходить на берег, где поднимался бугор с расщепленной ударом молнии старой вековой сосной, и там баловались, отламывая от ствола щепки.

Пелгусий никогда не пугал медведей, а, напротив, старался их привадить на бугор, считая, что они пригодятся после, в случае, если приедет сам княжич Александр, страстный медвежатник. Ему Пелгусий уже рассказывал про медведей и обещал сберечь их для охоты.

В этот теплый июльский день Евстафий, объезжая побережье, проверял поставленные мережи.

Невиданное зрелище поразило его и заставило стремглав спрятаться в густом орешнике. Затем он осторожно выполз на тропинку, протоптанную медведями, и поднялся на бугор, откуда, скрываясь за упавшей сосной, он мог наблюдать за всем, что происходило на реке.

Евстафий увидел, что по Неве плывет множество кораблей, разукрашенных пестрыми флагами и цветными парусами. Они были двухмачтовые, и на них виднелись иноземные воины. Корабли стали приставать к берегу, одни – бросая якоря, другие – закручивая канаты за вековые сосны и березы. День был солнечный, жаркий; многие воины, сойдя на берег по сходням, углубились в лес, собирая крупную чернику.

Евстафий, видя, что незваные гости приближаются к медвежьему бугру, быстро скрылся в орешнике и, прихрамывая, побежал по знакомым ему тропкам к своему поселку.

Старшину Пелгусия крайне встревожила нежданная весть о прибытии иноземных кораблей. Следом за Евстафием, запыхавшись, прибежали два парня с реки и тоже рассказали дивное дело: что к устью Ижоры приплыли три с половиной десятка чужеземных воинских кораблей, полных ратниками. Заглядевшись на них, оба охотника и не почуяли, как к ним из лесу подкрались невиданные воины, схватили их и потащили к шатру на бугре. Там с ними говорил, видно, знатный воевода и приказал отнести грамоту с синей печатью в Новгород и передать в собственные руки князю Александру.

Увидев грамоту с печатью, Пелгусий сейчас же распорядился дать коней и отправить обоих парней с Евстафием известить князя Александра о надвинувшейся беде.

То ускоренной рысью, то волчьим скоком все три всадника помчались в сторону Новгорода. В одном из следующих селений Евстафий опять достал новых коней, уверяя мужиков, что «жеребий Господень исполняется, пришли враги неведомые, хотят всех православных подогнуть под свое колено и затолкать в поганую латинскую веру и что надо подниматься всем народом, всем скопом против иноверцев».

Но оставалась надежда: в Новгороде сидят знатные многоопытные мужи: и посадник, и тысяцкий, и бояре именитые, и лучшие старые и молодшие люди… Они всё уразумеют, подымут всю Новгородскую землю… Тогда осерчает русский люд, возьмется за мечи, сулицы[43] и топоры, и плохо тогда придется ворвавшимся непрошеным иноземцам.

Бешеная скачка растрясла старика. Он должен был сделать передышку в другом встречном селении, у своей сестры. Она стала его уговаривать переждать седмицу, пока успокоятся растревоженные косточки. Но Евстафий рассвирепел, ругался и требовал свежих коней.

– В Новгороде я растолкую, что зевать и мешкать нельзя! Враг очень силен!

Однако же и сестра Евстафия была под стать ему.

– Да куда тебе ехать? Тебе уже восьмой десяток пошел! Сигов ловить мережей ты можешь, а коли готовишься скакать вершником на коне, то лучше и не думай: ты и сюда доехал, лежа животом на холке коня и держась за гриву. Еще свалишься в пути, и зверь тебя задерет. А мы лучше тебя сами повезем, как возили израненного медведем нашего рыбака, – в люльке.

– Давайте люльку, давайте самого бешеного коня: мне надобно немедля поспешать к княжичу Александру в Новгород!

Старая сестра Евстафия – добро, что и ей было тоже лет немало, – быстро распорядилась. Появились два коня, между ними была подвешена в рыболовных сетях, продетых на две прочные жерди, постель из бараньего тулупа. В ней улегся Евстафий и сейчас же захрапел. Его сопровождали несколько вершников и внучка Анютка, сидевшая с хворостиной на переднем коне.

Над седым волховом

Время приближалось к полудню. Вольный город гудел хаосом разнообразных звуков: криком, ржаньем лошадей, грохотом телег, проезжавших по деревянной бревенчатой мостовой. Люди двигались густым потоком по мосту через Волхов. Они рассыпались по всему берегу и толпились перед лавками, которые длинными рядами выстроились вдоль реки. На прилавках красовались булгарские пестрые сафьяновые сапоги, мордовские расшитые полотенца, карельские полосатые шерстяные чулки, яркие восточные шали, кольца, ушные подвески, кожаные сумки, широкие цветные пояса из Хорезма и всякие иные товары, привезенные из разных стран. Из-под навесов спускались цветные узорные платки и домотканые рубахи.

В железном ряду были выложены на лотках и топоры, и тесла, и засапожные ножи, и гвозди всех размеров, крюки, кольца, косы-горбуши, чугунные котелки и другие железные предметы.

Были и еще торговые ряды: медный, седельный, шорный, глиняной посуды и другие.

В этих лавках Новгород показывал богатства и разнообразие товаров, как местных, так и привезенных с запада настойчивыми и напористыми в торговле немцами и шведами, и с востока, откуда прибывали с кожаными товарами и бумажными и шелковыми тканями булгарские, ургенчские и персидские гости[44].

Тут же невдалеке было несколько арабских лавок; возле них сидели на широких низких скамьях смуглолицые купцы в пестрых одеждах и в намотанных на головы белых и цветных тюрбанах.

Два человека упрямо шли через толпу, расталкивая встречных. Некоторые признавали их, делали быстрый шаг в сторону и, снимая шапки, кланялись в пояс.

– Это, кажись, князь Александр со своим племянником?

– Будет врать-то! Какой племянник? Вишь, парнишка-то совсем захудалый. Это Семка, рыбацкий сын.

– Какая им тут надоба?

Мальчик Семка быстро шагал, стараясь поспевать за Александром.

– Шагай, шагай, Семка! – подбадривал Александр. – Еще много тебе предстоит трудов впереди. Если хочешь стать смелым воином, надо сперва книжной премудрости хорошенько обучиться.

– Шагать и на коне скакать я могу, а вот читаю еще еле-еле, – со вздохом сказал мальчик.

Они подошли к Софийскому собору. Александр, нагнувшись, постучал в маленькое окошко пристройки, где жил звонарь. Из низенькой двери вышел старик и радостно приветствовал князя:

– Свет ты наш Ярославич! Какая забота тебя привела сюда? Чем могу послужить тебе?

– Отопри звонницу. Мне надо подняться на колокольню.

– Сейчас, княже, сейчас! – бормотал звонарь, гремя ключами и открывая тяжелую, обитую железом дверь.

– Семка, иди за мной! – сказал Александр и стал подниматься по очень узкой лестнице, придерживаясь рукой за сырую каменную стену.

Они прошли два пролета, затем пришлось идти по крутым приставным деревянным лестницам. Когда они достигли верхней площадки, над ними с сухим шорохом пролетели испуганные вороны. Летучая мышь, скользнув, метнулась в сторону. Александр подошел к перилам и долго молча смотрел вдаль. Мальчик с особым любопытством стал осматривать большой медный колокол и постучал по нему рукой. Александр сказал:

– Вот этот колокол – в Новгороде наш господин и хозяин: начнет говорить – всех поднимет.

Прямо перед ними расстилался весь Новгород. За ним тянулась бесконечная даль синих лесов, лугов и пашен. Точно беседуя сам с собой, Александр заговорил:

– Отсюда виден весь наш и буйный, и прекрасный, и непокорный вольный Новгород. Все у нас мощное, сильное, хочет жить по своей воле, и сюда мы не допустим пронырливых чужеземцев с жадными руками. Вон там, направо, совсем вдали, раскинулось большое богатое рыбное озеро Ильмень. Оно всех нас кормит. Из того озера и вытекает многоводный глубокий Волхов. Он разрезает Новгород пополам. Эта сторона, где мы стоим, называется детинец и Софийская сторона, а другая, по ту сторону Волхова, зовется Торговой. Там живут бесчисленные торговцы и их подручные, искусные ремесленники с учениками. Там находится большая часть работного люда новгородского.

Семка жадно слушал, разинув рот и посматривая то на Александра, то на раскинувшийся город. Князь продолжал:

– Ты видишь, какое богатство, какая сила в нашем Новгороде! Точно лучами от святой Софии уходят вдаль улицы, и в каждой улице – сотни домиков. И все это новгородцы создали своим горбом, своим домыслом, своими руками…

– А сколько людей в Новгороде! – прошептал Семка. – Поди и не сосчитать! Ежели каждый возьмет топор и сулицу, так никто нас не одолеет! Никакая вражья сила!

– Верно, верно, Семка! Только надо, чтобы все крепко стояли, плечом к плечу.

Снизу послышались крики:

– Княже Ярославич! Спускайся скорее! Вести больно тревожные пришли!

На площадку взобрался дружинник. Высокий Александр наклонился к нему, и тот ему что-то прошептал на ухо.

– Ладно, ладно, – сказал Александр. – Иду. А там видно будет.

Все трое стали быстро спускаться со звонницы.

Евстафий был доставлен в Новгород вскачь, сперва на Городище, к самому крыльцу княжеских хором, а когда князя там не оказалось, то все помчались к Софийскому собору, куда князь Александр собирался с утра. Молодой князь вышел из низкой двери колокольни и, сдвинув брови, покосился на спавшего Евстафия.

– Кто это? Не признаю что-то!

– Что ты, князь-батюшка! Ведь это с Ижоры, старый охотник и рыбак Евстафий. Его прислал сюда старшина Пелгусий. Вот очнется, так он тебе расскажет такое, что быль от небылиц не отличишь.

– Чего же он лежит как мертвый?

– Признаться по совести, мы его в последнем селении Долгушине напоили малость, а то боялись, что не довезем.

– Для чего вы все же ко мне его привезли?

Александр подошел к люльке и наклонился к лежавшему:

– Ты зачем ко мне примчался, старче? Что за кручина тебя погнала?

Анютка, сидевшая на переднем коне, крикнула:

– Дедушка видел, как на реку Неву корабли вражеские приплыли!

Евстафий медленно приходил в себя.

– Да неужто я вижу тебя, свет наш ясный, Александр Ярославич? – зашептал он. – Вызволи меня из этой посудины… Недобрые вести привез я тебе.

Александр схватил Евстафия в охапку, вытащил из люльки и усадил на ступеньке собора.

Рассказ Евстафия о приплывших иноземных кораблях заставил глубоко задуматься Александра.

– Ты, старик, доброе дело сделал, что на борзе[45] примчался сюда и сгомонил меня. Это пришел враг сильный, злобный и безжалостный. Мы должны его принять в мечи и топоры… А вы откуда будете? – обратился он к сопровождавшим Евстафия парням.

– Мы тебе еще в придачу грамотку привезли.

И парни рассказали, как их схватили иноземцы, привели к прибывшему знатному воеводе и как он приказал передать грамотку в собственные руки князя.

Один из парней достал из-за пазухи тряпицу. В ней он сберег письмо ярла Биргера. С удивлением князь Александр развернул послание, написанное на узком листе пергамента и завязанное красным шнурком с висящей синей восковой печатью. Там было написано четким, видно, умелым росчерком и затейливыми буквицами:

«Князь Александер! Если можешь – сопротивляйся! Но я уже здесь и пленю землю твою. Ярл Биргер» .

Александр выпрямился и оглянулся. Подозвал двух дружинников, обычно его сопровождавших, и сказал одному из них:

– Беги к воеводе Ратше и скажи, чтобы тот сейчас же пришел ко мне в Городище. Скажи ему только одно: «Овин горит!» Так и скажи: «Овин горит!»

– Овин горит? – повторил удивленно дружинник и, повернувшись, побежал во весь дух.

– А вы не приметили, не было ли близ свейского воеводы кого-либо из наших новгородских хитрецов-переветников?

– Один был за писаря. Он-то и написал эту грамотку. А еще было два купчины, а может, бояре в нарядных кафтанах из заморского сукна. Что-то мне памятны их рожи и бороды. Кажись, видал я их на помосте на большом вече.

– Не был ли это Жирославич со своим прихвостнем?

– Кажись, что он! – подтвердил парень.

– Друже Евстафий, поспешай за мной в мои хоромы в Городище. Там все обсудим.

Скорей в поход!

Дружинники Александра, не раз уже побывавшие в кровавых опасных схватках в литовских лесах и уже томившиеся без воинского дела, сразу зашевелились и принялись точить мечи и готовить оружие с того часа, как пришла весть о предстоящем походе. Они с удивлением посматривали на юного князя.

– Радостен и светел лик его! – говорили они. – Нашел он опять свою любимую потеху. С ним весело в поход двинуться. Скоро начнем лихих недругов трепать.

Александр проявил кипучую деятельность.

– Надо не пустить к нам злобного зверя, – объяснял он Ратше и Гавриле Олексичу, с которыми был более откровенным. – Если проклятый свей проберется окольным путем в Новгород и ворвется в детинец, тогда он здесь засядет надолго.

Александр созвал всех старых дружинников, соратников его отца, грозного князя Ярослава Всеволодовича, которые четырнадцать лет назад[46] прошли грозой по северным от Новгорода областям, где тогда и финны, и подошедшие шведы, и немцы познакомились с силой неотразимого русского меча. Со старыми дружинниками стал Александр держать совет, какими путями быстрее и лучше пройти в сторону шведского лагеря, и подробно расспросил их, какие повадки они заметили у иноземцев. Каждому своему опытному дружиннику он приказал, не делая шума и суматохи, привести десяток верных, надежных работных людей, которые смогли бы стать в ряды воинов.

Отовсюду спешно потянулись в Рюриково городище люди, побросав свои дела, готовые встать на защиту родной земли.

А на всех дорогах, идущих к устью Ижоры и к Неве, Александр немедленно поставил стражников, которые, не пропуская никого, ловили и отправляли в Городище всех тех, кто пытался пробраться со стороны шведских пришельцев.

Боевой замысел Александра

В вечерних сумерках князь Александр Ярославич, вслед за старшиной Пелгусием и Евстафием, осторожно пробрался к заросшему кустами орешника берегу Невы. Александр пристально всматривался в расположение отдыхавших шведских отрядов и убедился, что Евстафий правильно рассказал, как шведы разместились на широком берегу. Обдумывая, откуда лучше всего наброситься на врага, князь заметил, что шведы совершенно не ожидают нападения и не приняли никаких мер предосторожности.

Все их отряды держались отдельно. Возле каждого на шесте развевался флажок. Особо спали шведы, особо – финны и небольшой отряд полудиких мурманцев в островерхих меховых колпаках.

Невдалеке от впадения Ижоры в Неву, среди густого леса, Александр, окруженный дружинниками, расположился на бугре под старой искривленной березой, которая под непрерывными порывами ветра размахивала длинными, гибкими ветвями.

Александр обратился к окружавшим его десятникам и старейшим дружинникам. Речь звучала тихо, но четко и твердо:

– Ветер крепчает. Кажись, быть буре. Ну, да кому эта буря на горе, а нам она должна послужить к удаче. Знайте, что сейчас, может быть, еще этой ночью, решится судьба наша: быть или не быть свободной воле новгородской. Что мы должны сделать даже в такой тьме, даже в бурю?

Несколько мгновений все молчали, затем чей-то голос прошептал:

– Положись на нас, Ярославич! Все, что скажешь, то и сделаем!

Александр продолжал речь, и пламенное чувство горело в нем:

– Если ты приходишь домой в ночь, в бурю и видишь в оконную щель, что в твоей избе хозяйничают воровские люди, буйствуют, хотят зарезать и детей, и мать, и жену… станешь ли ты раздумывать да высчитывать: сколько злодеев в избе да справлюсь ли я с ними али не осилю? Нет, ты ворвешься в избу с топором или простым дрекольем и набросишься на охальников-злодеев, сколько бы их ни было! Верно ли я говорю?

– Это верно! Так бы и мы сделали, Ярославич! – послышались тихие голоса.

– Сейчас не время нам высчитывать да прикидывать, много ли свеев и немцев и остры ли у них копья и мечи… Да, увидел я, что бой будет не на жизнь, а на смерть, но мы должны их осилить. Мы должны подползти к ним неслышно, незримо, в самый свейский лагерь, и навалиться на них, как мы наваливаемся на охоте на волка, ловя его за уши. В эту ночь, думая, что мы далеко, вороги наши спят, не ждут гостей, а храпят, накрывшись чем попало. А мы набросимся на них и споем им «вечную память»!

Совещание продолжалось недолго. Все молча стали разбирать оружие.

Александр торопливо отдавал последние приказания своим дружинникам:

– Подойдя к вражескому стану, сперва стойте наготове, ни слова, ни шороха! Ждите, пока наши обойдут кругом свеев: Ратша – с верхнего конца, а Гаврила Олексич – с нижнего, а еще с Ижоры подплывут в ладьях ижорцы. Когда услышите звонкий посвист новгородский, бросайтесь вперед, рубите сходни и канаты, чтобы корабли отплыли и свеям сойти на берег было уже невозможно. На берегу бейте врага нещадно, тесните к воде. А ижорцы начнут прорубать днища у кораблей, чтобы утопить их. Торопитесь, чтобы враги не успели распознать, как нас мало. Когда же вы услышите второй посвист, то быстро уходите и скрывайтесь в лесу. Нынче мы их одолеем: наше дело правое!

– А ты сам где будешь, Ярославич? – спросил кто-то. – Не потерять бы тебя в темноте.

– Вы меня все время будете видеть: я на гнедом разыщу главного их воеводу Биргера, чтобы посчитаться с ним. Все ли меня поняли?

– Как не понять! – отвечали воины.

– Теперь, други смелые, вперед! – приказал Александр. – Пробирайтесь тихо, как на медвежьей облаве, чтобы не вспугнуть до времени обложенного зверя.

Все поднялись, оправляя оружие.

Буря

Надвигалась буря. Быстро темнело. Тучи на небе сгущались и неслись куда-то вдаль над бескрайними лесными трущобами. Порывистый ветер с шумом раскачивал вершины столетних сосен и огромных развесистых берез.

Упали тяжелые капли дождя. Они падали наискось и стали учащаться. Вспыхнула молния и на мгновение осветила весь шведский лагерь, растянувшийся вдоль берега. На миг стало светло, как днем, и тотчас снова все потонуло во мраке, который казался еще гуще, еще чернее. Где-то вдали прогремели первые раскаты грома. Вскоре гром прокатился уже над самой головой.

Молнии вспыхивали одна за другой, и грохот свирепствовал не переставая.

Буря усилилась. Высокие сосны со скрипом и стоном раскачивались, точно негодуя, что их потревожили. Осины трепетали всеми своими листьями, которые, отрываясь, неслись на лагерь, осыпая лежащих шведских воинов. Они теснее жались друг к другу, кутаясь в широкие плащи. Дождь лил непрерывно. Разведенные костры погасли. Буря проносилась через вековой лес, где слышался треск и грохот ломающихся и вырываемых с корнями деревьев. Только березы, крепко уцепившись корнями за землю, раскачивались, склоняясь, точно в земном поклоне, затем снова выпрямлялись.

По Неве катились высокие валы и выплескивались на берег. Корабли раскачивались, скрипя мачтами, грозя порвать канаты.

– Это русские колдуны призвали всех своих дьяволов, чтобы не пустить нас в свой город! Но нас не так-то легко прогнать! Мы скоро вволю погуляем в богатом Хольмгорде!..

Ярл Биргер тоже проклинал всех русских колдунов и святых, укрывшись в своем шатре. Он приказал слугам сидеть снаружи шатра и следить, чтобы буря не порвала веревок, которыми шатер был привязан к вбитым в землю приколам.

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Буря промчалась, и только вдали слышались слабые раскаты грома.

Еще туман не рассеялся. Еще шведы крепко спали и в лагере была тишина, когда русские воины бесшумно набросились на незваных гостей, поражая их топорами, мечами и рогатинами.

Услышав раздавшийся в двух концах лагеря пронзительный свист, проснувшиеся шведы сперва не могли ничего понять, но внезапная беда уже навалилась и привела их в ужас, вызвав общий беспорядок. Русские воины ворвались в шведский лагерь, не разбирая дороги, прыгая через лежавших иноземцев, и стали рубить их с бешеной яростью.

Те просыпались, испуганные и растерянные, вскакивали, пытаясь бежать, сами не зная куда, и падали под ударами новгородцев.

Опомнившись, схватив оружие, шведы и их союзники бросились в битву, но у них не было никакого порядка. Им казалось, что русских бесконечно много – они неожиданно возникали из тумана во всех концах лагеря.

– Откуда появились эти русские дьяволы? – в бешенстве отбиваясь, бормотали шведы.

Дикие крики неслись по лагерю. Слышались вопли раненых, стоны умирающих и возгласы на непонятном шведам языке:

– Вперед, братья, за землю Русскую!

Бой разгорался по всему берегу. А из леса появлялись все новые русские воины и кричали:

– Вперед, новгородцы! Бей врагов, Ладога! Руби, Ижора!

Становилось светлее. Уже было заметно, как все союзники шведов – мурманцы, сумь и емь – в одеждах из звериных шкур, мехом вверх, одни убегали вдоль берега и старались скрыться в лесной чаще, другие, прыгая в воду, хотели добраться до своих кораблей; но сходни кораблей были подрублены, и корабли с воинами уплывали. Множество лодок, приплывших с Ижоры, цеплялись баграми за шведские корабли. Ижорцы прорубали топорами их борты, и корабли стали накреняться и тонуть.

Подул ветер, светало, и туман стал медленно таять и уплывать. Тогда Александр, наблюдавший за битвой, хлестнул гнедого коня Серчана и бросился в середину вражеского лагеря. Он мчался, блистая железными латами, пригнувшись и направив вперед копье. За ним неслись его конные дружинники. Они врубались в гущу боя, поражая тяжелыми прямыми мечами отчаянно бившихся шведов, и проносились дальше по лагерю, где всюду разгоралась бешеная схватка.

Александр, с трудом пробившись вперед, направил коня к тому месту, где возвышался красный шатер с золотой маковкой. Он заметил, как высокий человек, торопливо надев на голову шлем со стальным наконечником, схватился за меч.

Александр догадался, что это ярл Биргер. Он налетел на него и ударом копья сбросил на землю. Со всех сторон на помощь своему воеводе спешили телохранители. Князь с трудом вырывался от наседавших на него шведов. Подоспевшие русские дружинники теснили их к реке.

– Савва, чего медлишь? – крикнул Александр. – Руби скорее!

– Уже подрубаю! – ответил Савва, и высокий, нарядный шатер Биргера рухнул, сползая к воде.

Гаврила Олексич бился в другом месте. Преследуя шведского воеводу, он верхом на коне по сходням ворвался на корабль. Там его встретила толпа шведов и столкнула вместе с конем в воду.

Сильный чубарый вынес Гаврилу на берег, где на него набросились бискуп и шведский воевода. Одним ударом Гаврила отсек бискупу голову с отвалом (с правой рукой), а затем поразил и воеводу.

Новгородцы во главе со своим удальцом Мишей, знаменитым в кулачных боях, лихим Збыславом Якуновичем и Яшей Полочанином взобрались на три шведских корабля, прорубили днища и потопили их.

Кузька Шолох со своей ватагой корабельных грузчиков неудержимой лавиной проносился по берегу, избивая сопротивлявшихся и стараясь не дать им добраться до кораблей.

Новый пронзительный свист донесся из лесу, заглушая крики. Все новгородские воины, твердо помня наказ Александра, стали быстро отходить в лесную чащу, следя издали за дальнейшими действиями шведов.

Последним по лагерю промчался на чубаром коне Гаврила Олексич. Задержавшись близ упавшего шатра, он поднял желтые сапоги ярла Биргера. Заметив, что привязанный на приколе огромный оседланный конь шведского полководца ржет и бесится, Гаврила отвязал его и увлек за собой, кинувшись догонять Александра.

Многие шведские воины отчаянно дрались и мужественно пали в бою, другие вскарабкались на корабли и, подрубив канаты, успели отплыть вниз по реке. Остальные разбежались по лесной чаще и позже, изможденные и голодные, были переловлены Пелгусием и другими охотниками и доставлены в Новгород.

На еще волновавшейся от бури Неве множество черных лодок кружило близ того места, где ижорские рыбаки затопили несколько шведских кораблей. Они снимали с торчавших из воды покосившихся мачт шведских матросов и воинов, уцепившихся за реи. Пленные отчаянно ругали ярла Биргера, который затащил их в русские лесные дебри.

Александр еще долго наблюдал с бугра, стараясь понять, как дальше поступят шведы. Он не препятствовал им забирать раненых, которых они переносили на корабли. Шведы, видимо, торопились удалиться от неприветливых невских берегов.

Александр оставил небольшой сторожевой отряд наблюдать за рекой, а остальным воинам приказал возвращаться в Новгород.

– Там тебя ждет новый бой – с нашими переветниками, – сказал Ратша.

– Не впервой, поборемся! – ответил Александр. – Простой народ меня поддержит.

Раненый ярл Биргер лежал на палубе корабля, раскинувшись на подостланной медвежьей шкуре, и тяжко стонал. Лицо его было перевязано. Придворный лекарь стоял близ ярла на коленях и убеждал его отпить целебной настойки. Тот скрежетал зубами и ругался.

Приближенные старались успокоить своего неудачливого полководца:

– Ты доблестно дрался, высокочтимый ярл Биргер. О тебе будут в народе петь песни.

– Это великое счастье, что мы не погибли все до последнего. Разве можно было что-либо поделать с русскими полчищами? Все же вы видели, сколько их было, – и не сосчитать!

Последние шведские корабли, отчалившие от берега, плыли вниз, к холодному Варяжскому морю[47].

Заслуженный конец

Прошло два дня. Часть шведских кораблей, будто устыдившись своего поспешного бегства, возвратилась на Неву и поднялась вверх по реке, к месту битвы. Сильно поредевшие в числе, воины стояли на палубе стройными рядами, готовые снова вступить в бой.

Мрачный ярл Биргер с перевязанным лицом стоял на носу переднего корабля и всматривался в приближающийся негостеприимный берег. Он все еще надеялся увидеть обещанное переветниками почетное посольство новгородских богатеев, которые должны были провести шведов в будто бы покорно ожидающий их Новгород.

Но побережье было пусто. Всюду лежали тела убитых. Над ними стаями уже кружили черные птицы.

Вдруг шведские воины стали громко ругаться:

– Какие чудовища! Смотрите, что они делают!

Впереди, на бугре, несколько больших мохнатых медведей, громко рыча, терзали и грызли тела павших в битве воинов.

Корабли пристали к берегу. Медведи, испугавшись, скрылись. Ярл Биргер приказал переносить на корабли тела погибших.

Все бросились исполнять приказание. Число убитых шведов оказалось очень велико: ими были наполнены пять кораблей.

Затем все суда повернули обратно в море, и там, отплыв подальше от берега, шведы прорубили днища погребальных кораблей, и они медленно погрузились в холодные свинцовые волны.

Под заунывные похоронные молитвы монахов шведы, обнажив головы, мрачно провожали глазами исчезающие в волнах высокие стройные мачты.

К вечеру, собираясь группами на корме, несколько воинов вполголоса, чтобы не услышал ярл Биргер, пели старинную песню скальдов:

Кто на берег, братцы, вернется домой И спросит у него невеста моя, — Скажите, что сплю я под синей волной… Пускай не забудет меня!

Им вторили холодный печальный ветер и рокот волн сурового моря.

Шведские народные певцы, скальды, никогда впоследствии не слагали песен о бесславном походе на Русь надменного ярла Биргера, разбитого двадцатилетним новгородским князем Александром, поднявшим на защиту родной земли всю дружину и всех беззаветно преданных своей родине смелых русских людей.

Но наши сказители и былинники не забыли подвигов и заслуг молодого новгородского князя, прозвав его «Александр Невский», «Александр – грозные очи», «Александр – грозные плечи» и «Александр непобедимый», и в своих сказах и былинах говорили о том, как юный князь, всегда одерживая победы, стоял на защите родной земли.

Глава шестая Непризнанный победитель

Спор на большом вече

Оба вечевых колокола – и на Софийской, и на Торговой стороне – с утра яростно вызванивали, созывая народ на большое вече. Все новгородцы боялись раздоров во время вечевых сборищ, иногда кончавшихся схватками.

Некоторые надеялись, что в этот день, согласно древнему обычаю, по улицам будут выставлены столы и все станут пировать: есть, пить и веселиться по случаю нежданной победы над шведами.

Возможен был и другой повод для созыва веча: многие именитые бояре смертельно враждовали между собой, и преданные им новгородцы, уже засучив рукава, ожидали, когда начнется встань. Вся площадь волновалась и шумела. Но на этот раз причина созыва веча была иная.

Несколько новгородцев стали, захлебываясь, кричать, что битва на Неве была неправильная, что со шведами можно и нужно было поладить миром: они-де везли богатые товары, ценные сукна, сладкие вина, а доставить их к месту в Новгород так и не удалось, так как молодой княжич Александр, беспричинно напав на них, разгромил все шведское войско и разграбил их корабли.

Другие спорщики ругали и опровергали первых, говоря, что нельзя было спокойно и беззаботно доверять большому войску отлично вооруженных иноземцев, которые ехали, конечно, не для торговли, а чтобы водвориться хозяевами в новгородских землях.

– Князь Александр похвально сделал, что разбил дерзких пришельцев, но он повинен в другом, – говорили третьи, – в том, что, распалясь жадностью, присвоил все шведские товары и роздал их только своим дружинникам, а нас, прочих новгородцев, оставил ни при чем.

На прилегающих к площади улицах тоже разгорались споры.

Некоторые монахи-черноризцы обвиняли князя в крайней, непомерной гордости, в том, что, по-видимому, он себя одного считает победителем шведов.

– Никогда бы княжич в битве со свейскими воинами не справился, – поучал мрачный тощий монах, взобравшийся на груду бревен. – Чудо чудное свершилось: многие люди богомольные и праведные видели своима очима, что на помощь князю прилетели сонмы ангелов и архангелов и, по великой милости Божьей, поражали огненными мечами нечестивых иноземцев. Сами воины созерцали все это. Не княжич Александр, а небесное воинство опрокинуло вражеские шатры, разметало, как пыль, шведскую рать. А оставшиеся в живых иноверцы, полные ужаса, одни разбежались по лесу, а другие, взобравшись на корабли, уплыли обратно в свою далекую землю.

Вече шумело. Однако крики еще более усилились, когда бояре стали требовать появления на вече победителя – непокорного и самовольного князя Александра Ярославича. За ним отправились выборные, и скоро все увидели знакомую высокую складную фигуру Александра, шагавшего в сторону вечевого помоста. Общее ликование и крики вызвал шедший за князем дружинник Гаврила Олексич в шведских желтых сапогах выше колен с огромными золотыми шпорами.

– Гляньте-ка, наш Гаврила нарядился свейским боярином!

Александр поднялся на каменный помост и сперва как будто равнодушно выслушивал обвинения, с которыми на него обрушивались некоторые бояре и их сторонники. Он тихо сказал что-то стоявшему близ него Гавриле Олексичу, который быстро ушел и вскоре вернулся с полусотней переяславльских дружинников. Они растолкали народ и, опираясь на тонкие копья, выстроились близ ступеней помоста.

Александр высоко поднял руку, и по всей площади пронеслись крики бирючей:

– Слушайте, вечники! Тише, православные! Князь Александр Ярославич вам слово скажет!

Толпа сгрудилась еще теснее. Александр выпрямился и заговорил медленно и четко:

– Господин Великий вольный Новгород! Вы сами меня призвали править вами. Думал я сперва, что разговоры наши будут толковые, деловитые… А мне приходится слушать здесь всякий вздорный лай бессовестных подвывал. Не будь здесь такого шума, то вы бы все услышали, как в глубоких карманах некоторых переветников звенит серебро, которое им туда отсыпали немецкие или шведские торговые гости… Честно ли я сделал, что побил иноземцев? Пусть один из вечевых писцов прочтет вам ту бесстыдную грамотку, какую прислал мне вражеский воевода, зять шведского короля ярл Биргер.

Александр вынул из-за пазухи свернутое в трубку шведское послание с болтавшейся на шнурке синей печатью, развернул его и передал подошедшему старому писцу. Тот приблизил грамоту к глазам, зычно крякнул и, откашлявшись, стал читать громким, сиплым голосом:

– «Князь Александер! Если сможешь – сопротивляйся! – Писец остановился, посмотрел направо и налево, покачал головой и, снова кашлянув, продолжал: – Если можешь – сопротивляйся…» Вот оно как! «Но я уже здесь и пленю землю твою! Ярл Биргер «.

Несколько рук протянулось, желая взять грамотку, но писец оттолкнул их локтем и вернул письмо Александру. Тот снова обратился к вечу:

– Слыхали, что пишет заносчивый шведский воевода? Пленить нашу землю грозит! Гляди, куда махнул! А посему с теми, кто меня бранит за то, что я шведскую рать отогнал, я даже спорить не стану, а просто крепко запомню лисьи морды тех, кто так горячо распинался за иноземцев. Этих переветников судить буду я сам и всех засажу в поруб… Ну-ка, помолчите малость! Пусть говорит кто-либо один.

– Ноздрилин! – раздалось несколько голосов.

– Хорошо! – сказал Александр. – Послушаем, что надумал боярин Ноздрилин.

Полуседой, сутулый, с узкими, хитрыми, как у хорька, глазками и румяными щеками, в долгополом узорчатом кафтане, старый боярин поднялся по ступенькам и стал рядом с Александром. Тот резко отшатнулся.

– Други мои милые, Господин Великий вольный Новгород! Здесь немало уже говорилось о самоуправстве молодого княжича. Не раз жаловались, что он не почитает старых бояр и делает что ему вздумается. Ох, зело сие для нас опасно! Княжич Александр еще уноша. Послушал бы советов опытных бояр. А пока не видать этого, я предлагаю Великому Новгороду то же самое, что мы когда-то потребовали от отца его, князя Ярослава Всеволодовича: чтобы княжич Александр Ярославич поклялся на святом Евангелии строго соблюдать грамоты Ярославовы и древние уставы новгородские. И еще потребуем от него клятвы, чтобы без согласия веча и посадника княжич Александр самочинно войной ни на кого не шел.

Толпа затихла, выжидая ответа юного князя, которого Ноздрилин настойчиво называл уменьшительным именем «княжич».

– Что мне вам ответить на это? – сказал Александр. – Когда ко мне примчались изгоном лесные сторожа на сменных конях и поведали, что в устье Ижоры прибыли свейские воины на тридцати пяти кораблях, и заносчивый воевода прислал мне вот эту грамотку, – князь высоко поднял письмо и снова спрятал его за пазуху, – то я тогда понял, что нет уже времени думать да гадать и спорить на вече, а надо немедля браться за мечи и топоры и выгонять незваных гостей!

– Верно, Ярославич, верно! – раздались голоса.

– С мечом в руке торговать не ездят! – продолжал Александр. – Хорошо запомни это, хитроумный Ноздрилин! Я поговорил и с посадником, и с тысяцким, и с владыкой Спиридоном. И что же они мне сказали? Какой совет изрекли? Надо-де сперва подумать и посоветоваться, что нам делать, как ласковей принять непрошеных гостей. Чуя беду неминучую, я поднял дружину, прихватил еще смелых охочих молодцов, и все мы на борзе двинулись к устью Ижоры. Спешил я, боясь, что узнают вражеские переветники, – он кивнул головой в сторону Ноздрилина, – и оповестят свеев. Моя верная дружина, взметнувшись на коней, вместе с подоспевшими на мой призыв ижорцами примчалась к свейскому лагерю и ночью свалилась, как буря, на иноземных разбойников. С Божьей помощью мы разметали позарившихся на наши земли свеев и опрокинули их в реку. Верно ли я сделал?

– Верно! Верно! Правильно сделал! – зашумело вече.

– А тем, кто меня винит, почему-де я дозволил воинам поделить добычу, захваченную во вражьем лагере, а не приказал притащить ее сюда, чтобы раздать лежебокам, тем, кто отсиживался на печи в час боевой грозы, – то им отвечу, что так я и впредь стану делать!

С разных сторон послышались крики боярских подвывал:

– Ты не наш! Уходи от нас! Ты сам по себе, а мы сами по себе! Найдем другого князя, он будет почитать древние грамоты новгородские!

Крики сторонников Александра стали заглушать первые:

– Ты, пресветлый князь Александр, наша защита! Ты не отдал иноземцам нашей родной земли! Исполать тебе[48], наша надежда! Так же и впредь поступай!

Александр, нахмурясь, смотрел на напиравшую толпу. «Какие разные лица! Одни приветливые, ласковые, с дружеским взором, другие злобные, – кажись, поддайся им, тут и разорвут».

А хриплые голоса продолжали кричать:

– Ты не наш! Уходи из Новгорода! Не хотим тебя!

И тут же он вдруг услышал странно знакомый женский голос, нежный и душевный, совсем где-то близко:

– Сокол ты наш ясный! Никуды не уходи! Пропадем мы без тебя, родимый!

Кто это сказал? Не эта ли девушка с узорчатым темным платком, надвинутым до собольих бровей? Но она уже затерялась среди напирающей толпы зипунов и кафтанов.

Несколько человек взобрались на вечевой помост. Крича и размахивая кулаками, они лезли на Александра. Князь обернулся и сказал два слова своим дружинникам. Те, с пронзительным гиканьем выхватив мечи, взмахнули ими над головами и бросились вперед на помост, отчего крикуны испуганно скатились обратно в толпу.

Александр поднял руку, и всюду снова закричали:

– Слушайте! Слушайте!

Площадь затихла. Александр заговорил отчетливо, стараясь скрыть кипевшее в нем бешенство:

– Выслушайте теперь мой последний сказ, хлебосольные и слишком доверчивые к недругам братья новгородцы! Хоть недолго потрудился я для Великого Новгорода, но зато при мне никто нас не бил, а мы сами били и рыделей немецких, и разбойников литовских, и шведов, и чудь, и емь. За это, что ли, хотели вы в награду посадить мне на шею немецкого кума Жирославича или хитреца Ноздрилина и их горластых подручных? Надоело мне все это! Довольно! Ухожу от вас! В Переяславле мне легче будет приручать медведей и укрощать норовистых коней, чем слушать ваши поучения и попреки! Здесь же останется на страже мой старый верный друг – вот этот вечевой колокол. И тебе, медный недремлющий звонкий глашатай, я поклянусь: знай, что если ты начнешь гудеть и бить тревогу во дни беды народной и звать меня, то я услышу твой голос и в Переяславле, и в Суздальских лесах, и во Владимире и примчусь к тебе на помощь, на борьбу с недругами, на защиту родной земли! И я знаю, что все честные русские люди пойдут за мной. Всем, кто был мне опорой, и впредь дай Бог радости, прибыли и удачи! А тем, кто только лукавил и мне вредил, скажу на прощанье: не будет вам удачи!

Резко повернувшись и не оглядываясь, отбрасывая встречных, просивших его остаться, Александр быстро направился к своим хоромам.

– Кремень! А жаль, что покинул нас! – говорили, расходясь, новгородцы. – С ним мы были как за каменной стеной!

«Укрощай исподволь, не сгоряча!»

Александр Ярославич покинул Новгород и уехал в родную вотчину отца, Переяславль-Залесский. Однажды во дворе княжеской усадьбы он укрощал большого, еще нескладного жеребчика, стараясь научить его ходить в хомуте и оглоблях. Темно-серый рослый конь пятился, бросался в стороны. Два конюха держали его под уздцы. Княжич сидел на низком передке телеги, упираясь в землю длинными сухопарыми ногами в кожаных постолах, и то натягивал, то отпускал ременные вожжи.

– Не нажимай, не толкай! Легче! Легче! – покрикивал конюхам Александр. – Укрощай зверя исподволь, не сгоряча – так меня и князь-батюшка учил. Веди жеребчика сперва вокруг двора, пусть приобыкнет.

– Лютый зверь, а не конь! – отвечал дюжий конюх. – Все укусить норовит.

Жеребец, двухлетка, сильный и костистый, мышиного цвета, подогнув голову, грыз железные удила, поводя свирепо глазом, косясь назад на Александра, который то осторожно подхлестывал вожжами по бокам, то стегал витнем, когда конь, поддав задом, выбрасывал ногу и попадал ею за оглоблю.

Третий конюх заботливо, чтобы не спугнуть, поджимал ногу коня, выпрастывал ее и ставил между оглоблями.

Медленно конюхи водили жеребчика вокруг княжьего двора. Иногда конь пытался подняться на дыбы, вырваться, но постепенно понимал, что его спасение в медленном шаге вдоль бревенчатого забора. Только проходя мимо крыльца с раскрытой дверью, из которой валил густой дым – стряпухи топили печь на творожные сканцы[49], – конь бросался в сторону, увлекая всех за собой.

– В поле бы его, на волюшку! – говорил один конюх.

– Рано еще, – отвечал Александр, с трудом удерживаясь на мотавшемся из стороны в сторону передке телеги.

– Он те покажет волюшку! Пусти его только в поле!..

В это время во двор вошел чужеземец в диковинной зеленой с красными рукавами одежде, в черных длинных, до колен, чулках и в башмаках из желтой кожи с пышными завязками. Он остановился у ворот, сняв широкополую шляпу, и ждал, пока на него обратит внимание князь Александр. Возле чужеземца стоял его слуга с кожаной сумкой и держал на привязи рыжего криволапого пса с тупой мордой и торчащими наружу клыками. Гость заговорил мягко и вкрадчиво, слегка нараспев:

– Вот пришел я, скромный путник, из далекой земли, чтобы принести доброжелательный привет и пожелания высшего блага тебе, о достойнейший принц, отмеченный мужеством, воинской и другими неисчерпаемыми доблестями!

– В чем дело? – холодно прервал Александр.

– Зачем вы мучаетесь? – сказал чужеземец. – Этот прекрасный конь хорош только под седлом. А телегу он в момент изломает. В нем нетерпенья много.

– Ладно! Пой другому! – ответил Александр. – Когда научится в оглоблях ходить, тогда и в поле, и в бою не сплошает. – Александр натянул поводья, остановился и обратил внимание на рыжего пса:

– Это что за чудище? Продаешь?

– Твоему милостивому достоинству привел я в дар этого рыжего дьявола. – Держа шляпу в руках, чужеземец подошел ближе. – Каждого волка загрызет.

– А ну-ка, подведи его ко мне.

– Осторожно, достоуважаемый принц Александер! Чужих он не любит. Если же вы сами его кормить будете, то он верным сторожем вашим станет и на охоте в нужную минуту выручит.

Александр встал и подошел к чужеземцу.

– Ты сам из какой страны будешь? – спросил он, не сводя пристального взгляда с рыжего пса, который ощетинился и глухо заворчал.

– Я торговый гость, именем Конрад, и заодно я книжник из славного Кракова, земли Ляшской. Пришел к вашей благосклонной милости с просьбой, если вы меня выслушаете.

– Это не ко мне обращаться следует, а к моему батюшке, когда он вернется, к переяславльскому князю Ярославу Всеволодовичу: он здесь хозяин.

– Знаю, высокочтимый принц Александер. Я сначала вас в Новгороде искал. Жил я в нем раньше когда-то и там по-вашему, по-русски, говорить научился. Теперь хотел бы у вас получить разрешение свободно ездить по деревням и закупать кожи, волос, пеньку, сало.

– Ишь чего захотел! Откуда у нас сало? После татарского погрома скотина едва ноги волочит.

– Что-нибудь татары да оставили. Не всё же увезли. А мы, люди торговые, уж смекнем, что купить, что продать. Только бы вы нам спутника надежного проводником дали.

– Молодцы здесь удалые, только славушка лиха! – добавил стоявший вблизи конюх.

– Я тебе, пожалуй, помогу, – сказал Александр. – А ты мне поможешь. За пса лютого сколько возьмешь?

– Ничего не возьму, этому псу цены нет. Примите в подарок от моего чистого сердца.

– Я тебе за это рыжее чудище подарю медвежью шкуру. Намедни я поднял на рогатину еще одного медведя – быка. И провожатого с тобой пошлю, одного из своих ловчих, чтобы он всюду помог проехать и от лиходеев встречных уберег. А ты мне, любезный, вот чем удружи…

Лицо иноземца стало строгим, брови внимательно сдвинулись.

– Что прикажете, принц Александер? Все, что могу, сделаю.

– У моего батюшки есть старый монах-летописец, отец Пафнутий. Жалуется он, что писать ему уже не на чем. А записи он ведет изо дня в день очень важные: какие церкви где строятся и какому святителю, какой князь родился али преставился, хлеб ли, ячмень ли стали дороже али упали в цене. Так не достанешь ли ты для этого монаха-летописца харатьи хорошей сколько можешь или цельную книжицу, еще не исписанную?

– Почему для вашего высокого достоинства не принести? Дам я для записей, для хроники[50] книгу самую добротную – в переплете из телячьей кожи с медными застежками. Будет новая, чистая, неисписанная книга. Сегодня же принесу.

– А в цене сойдемся, – сказал Александр. – Других забот у тебя нет?

– Если не забота, то вопрос есть. Можно ли мне или другому же нашему иноземному купцу проехать в низовья великой реки Волги в стоянку хана татарского? Не поможете ли хотя бы советом?

– А ты не побоишься проехать по безлюдным берегам?

– Наши торговые смельчаки, чтобы провезти свой красный товар, или наши мудрые ученые книжники, чтобы описать жизнь иноземных владык, на опасности не смотрят и готовы проехать даже на край света. Трудна ли дорога к понизовьям Волги, к Хвалынскому морю?[51]

– Не легкая! Обожди. Одному ехать зря. Не доедешь. Вот если наш обоз туда пойдет, на плотах и ладьях повезет хану татарскому наши даровья, тогда и вашим людям торговым или мудрецам книжным вместе с ними легче будет пробраться. А как тебя хан татарский примет – честь честью или твою голову срубит, – за это ручаться не могу. Да к тому же моя слава у хана Батыя, пожалуй, лихая слава.

– А что это значит?

– Сам смекни, что такое лихая слава у татар. Это когда за мои ратные дела, за мое радение на пользу родины кривой татарский меч уже занесен над моей головой… А ты приходи ко мне вечерком с твоей летописной книгой. Медом я тебя угощу, заодно и потолкуем… Эй! Спросите-ка у стряпухи говяжью кость, да с мясцом. Надо нового пса, Рыжка, приручить.

Один из конюхов побежал вокруг дома и вскоре вернулся с большой говяжьей костью. Александр уверенно подошел к рыжему псу. У того ощетинился загривок, но Александр взял в полу своей длинной рубахи конец ремня, на котором купец держал собаку, и протянул другой рукой говяжью кость. Пес завилял хвостом, и шерсть на его спине улеглась. Он опустился на землю и, положив кость между передними лапами, принялся ее грызть.

– Нового хозяина почуял, – сказал один из конюхов. – У твоего хозяина, Рыжуха, рука крепкая и верная.

В Переяславле-Залесском кручинятся

Летописец князя Переяславльского старый монах Пафнутий вписывал на большом листе толстой книги в желтом переплете телячьей кожи:

«…В лето 6746[52] приидоша иноплеменицы, глаголемые татарове, на землю Рязанскую, множество без числа, аки прузы…[53] И все люди секуще, аки траву…»

Он остановился, вытер гусиное перо о полуседые волосы, смазанные лампадным маслом, и прислушался. Кто-то настойчиво ударял в дверь.

– Отче Пафнутий, отомкни задвижку! Это я!

Сильным, тяжелым кулаком кто-то бил в старую потемневшую дверь. Она от древности казалась сморщенной, столько в ней образовалось трещин.

Старик поднялся и встревоженно спросил:

– Кому до меня надоба?

– Да это я, Александр!

– Сейчас, сейчас, родимый!

Послышался кашель, дверь распахнулась, криво повиснув на ременной петле, и высокий князь Александр, согнувшись насколько мог, боком протиснулся в келью монаха.

Отец Пафнутий, в выцветшем подряснике, перетянутом кожаным поясом, в черной камилавке на растрепанных волосах, заплетенных на затылке в косицу, стоял, всматриваясь моргающими глазами из-под нависших темных бровей. Разглаживая широкую полуседую бороду, ниспадавшую на грудь, монах низко поклонился, коснувшись толстыми пальцами неровного бревенчатого пола.

Александр быстро окинул глазами келью. Заметил ложе около глиняной правой стены («Задняя сторона печи… Значит, греется»); тусклое оконце, затянутое бычьим пузырем («Как старик пишет? Несподручно здесь ему!»); слева на бревенчатой стене, на деревянном крюке, – длинная черная ряса, желтый бараний полушубок и грубое домотканое полотенце с красными узорами на концах; стол в виде двух досок на широких чурбаках; на столе – толстая книга в потемневшем кожаном переплете, тут же – глиняная чернильница с гусиным пером, краюха житного хлеба, деревянная корявая большая расческа со сломанными зубцами; на полу – деревянный поставец с потухшей лучиной, под ней – глиняная миска с водой и рядом – набросанные еловые ветки, на которых лежит связка тонко нащепленных лучин.

Александр хотел выпрямиться, но стукнулся головой в поперечное бревно – матицу – низкого закоптелого потолка. Полусогнувшись, князь несколько раз перекрестился на небольшой образ, прикрепленный в углу, где перед ним, на аналое, лежала большая церковная книга с замусоленными до черноты нижними углами страниц.

Перед иконой теплилась глиняная лампадка, подвешенная на трех железных цепочках, спускавшихся с потолка. Огонек фитиля мигал и потрескивал, чадя тонкой струйкой дыма.

– Здравствуй, сынок, князь Александр Ярославич! Жив буди на многие лета! – Пафнутий снова поклонился низко, коснувшись пальцами еловых веток на полу. – Что же ты не предупредил? Я бы приготовился. Оболокся бы в рясу. Принес бы тебе святую просвирку. А то я встречаю тебя нечесаный, аки зверь лесной.

Александр, окинув живыми веселыми глазами все кругом, подыскивал место, куда бы сесть, заметил, что ложе монаха сделано из переплетенного хвороста и прикрыто овчиной («Пожалуй, не выдержит»), и уселся на широком пне, служившем Пафнутию столиком для брашна (еды).

– Как здравствуешь, отче Пафнутий? Пришел тебя проведать. Почему давно в дом моего батюшки не жалуешь? Много ли пишешь? Может, в чем скудость одолела?

Монах кланялся и говорил:

– Милостью великого князя, батюшки твоего, все есть у меня: и хлеб, и рыба к празднику. Только вот соли редко вкушаю. Иногда молельщики кое-чего приносят: молочка топленого али лучку. Всё есть, одна только у меня кручина…

– Какая кручина? Говори!

Голос князя так громко гудел, что слышно было, как в избе затихли голоса и подле двери затопали шаги любопытных. Послышался шепот:

– О чем там бают? Сам княжич пришел своими ножками к отцу Пафнутию.

Князь Александр встал, прикрыл плотно дверь и задвинул ее на задвижку. Он снова присел на чурбаке.

– Харатьи нет! – сказал монах. – Вся прикончилась. Записи делаю на священной книге, где по краям просветы.

– И это вся твоя кручина? Эх ты, отче! А лет тебе сколько? Семьдесят? А сердце у тебя в груди стучит и только о харатье кручинится?

Монах опешил. Крепко задумался. И косматые брови у него то сжимались, то раздвигались, как усы у таракана, от непосильной задачи понять, что хотел сказать князь Александр.

А молодой сухопарый богатырь, положив большие крепкие ладони на расставленные колени, пристально вглядывался в лицо монаха. Вдруг он обернулся, прислушался и крикнул зычным голосом:

– Эй, кто там под дверью стоит? Уходите, пока я вам головы не расшиб!

Топот убегающих ног и стук двери показали, что грозный оклик могучего гостя напугал любопытных.

Князь продолжал приглушенным шепотом, наклонясь к мясистому уху монаха:

– Ты, отче, раньше был воином и преславным воеводой. Не ты ли мне не раз сказывал, как в поле полевал, как бился с литовцами, и с булгарами, и с половцами, и даже на Волге и по морю Хвалынскому плавал?

– Было, все было, о Господи! – вздыхал, кивая головой, старик.

– Есть тебе о чем вспомнить, есть что записать, – сказал Александр. – А сейчас-то писать не о чем? Туга[54] одолела?

– Вот что я записал: «В лето от сотворения мира шесть тысяч семьсот сорок восьмого ( 1240 г .) приидоша свеи в силе велице, и мурмане, и сумь, и емь в кораблех множество много зело. Свеи с княземь и бискупы своими. И сташа в Неве, усть Ижоры, хотяче восприяти Ладогу, и Новгород, и всю область Новгородскую… Князь же Олександр неумедли ни мало с новгородцы и с ладожаны, приде на ня, и победи я силою святыя София… и ту бысть великая сеча свеем… и в ту нощь, не дождавшись света, посрамлени свеи отидоша…»

– Да, верно, так и было! – сказал задумчиво Александр.

– А ты, князь, не кручинься, что распрелся[55] с новгородцами. Они же опять к тебе с поклоном придут.

– Перестань, отче! Разве твоя голова уже на плечах плохо держится? Ветром ее, что ли, качает?

– Прости, княжич, меня, скудоумного! В толк я не возьму, к чему ты речь клонишь. О какой туге говоришь?

– Проснись, отче Пафнутий! Сердце-то у тебя разве не русское? Или ты забыл, из какого корня вырос, из какого колодца воду пил? Не из рязанского ли?

Монах поежился, опустил глаза, снова поднял и прошептал:

– Верно сказал: из Рязани я родом!

– А где Рязань?

– Нет Рязани! Воронье только летает на яру, где стояла родная Рязань. Боже, помяни ее защитников, павших на стенах рязанских и буйные головы свои под ними сложивших!

Князь Александр заговорил с глубокой грустью:

– Была Русь привольная, многолюдная. Лежит она теперь придавленная, сиротливая. Свободно по ней ветер гуляет и ездят татарские баскаки, наши головы пересчитывают, сколько дани на кого наложить.

– Верно, княже, верно! Неужели ты дерзаешь так мыслить? – И старик перекрестился на икону, прошептав: – Боже милостивый, обереги княжича Александра от неверного шага!

– Помолчи, отче! Послушай мою кручину. Думаешь, я из Новгорода уехал без памяти, без домысла, чтобы у моего отца жеребцов объезжать? Сердце мое не вытерпело! Иные бояре новгородские родину забыли. А некоторые псковские бояре даже в кафтаны иноземные оделись, шапки набекрень сдвинули и на площади без стыда похаживают, словно гости заморские. А враг злобный, жадный напирает на нас отовсюду: и от свейских земель, и от немецких крепостей. И литовцы радуются, что Русь окровавленная лежит, в муках корчась, в голоде, разрухе и скорби. Враги замыслили навсегда стереть с земли нашу милую Русь, чтобы внуки наши забыли, какая была она и красная, и пресветлая.

– Верно, княже, верно! – продолжал кивать седой головой монах и, подняв полу рясы, вытер щеки, по которым стекали слезы. Он вдруг выпрямился и пристально взглянул на Александра. – Неужто, княже, ты замыслил поднять меч на него… на татарина?

– Чуден ты, отче! Разве я к этому речь веду? Разве сохранилась на это сила в руках? Нынче хан татарский сильнее и свея, и немца, и литвина, и кого хошь. Он теперь до конца Вселенной с победой пройдет.

– О Господи! Когда же конец нашему долготерпению?

– Когда? Еще не скоро! Дай, Господи, только бы нам выдержать. А я сыну накажу, пусть он и своему сыну передаст, чтоб затаил в сердце, как надо готовиться и строить Русь крепкую, единую и дружную, чтобы, когда день великий настанет, тогда мечи были бы вострые, очи зоркие и рука бы не дрогнула.

– Исполать тебе, княже Александр, за слово твое! Ты еще уноша, а говоришь как воин, как муж многоопытный.

Александр помолчал и вдруг спросил, впиваясь горящим взглядом в задумчивое и печальное лицо старого монаха:

– Скажи мне, отче Пафнутий, что такое слава?

Старик помолчал немного, потом тихо, но уверенно сказал:

– Слава – это любовь народная. Слава – это гордость народная, это радость, что есть у нас богатыри, что смело стоят они за родную землю.

– А что такое мудрость?

– Я не раз думал об этом и вспоминал тех, кто поступал мудро. И я смекаю так: ежели ты делаешь то, что нужно, то ты делаешь мудро. А ежели делаешь то, что не нужно, – ты безумец!

– Верно, отче! А если у тебя много врагов: и сильных, и самых сильных, и всяких. Что бы ты сделал?

– Не знаю, княже. Стал бы я тогда Господу молиться: «Да минует меня чаша сия!»

– Эх ты, отче Пафнутий! А еще был раньше храбрым воеводой!

Раздался сильный стук в дверь. Монах подошел к двери и спросил:

– Кто там? Чего надо? Ась?

Старик отодвинул засов и повернулся снова к Александру:

– Княже, княгинюшка Александра прислала Гаврилу Олексича.

Дверь распахнулась. На пороге стоял дружинник и, весело улыбаясь, говорил:

– Княгинюшка Брячиславна приказала, чтобы я не отходил от тебя, княже, пока ты домой не придешь.

Александр сидел, глубоко задумавшись. Монах осторожно и ласково коснулся старческой рукой богатырского плеча:

– Ну и строгая же у тебя княгинюшка!

– Строгая, да отходчивая! Спасибо тебе, отче Пафнутий. Пирогов постных с рыбой сейчас Гаврило принесет. А заодно пришлю я тебе и книгу новую – даст Бог, еще впишешь в нее не одну нашу победу.

– Да хранит тебя Господь, княже Александр, и даст славу немеркнущую!

Поездка в старый бор

Несколько саней потянулось гуськом в сторону леса. Каждые сани были запряжены тремя небольшими, но крепкими княжескими коньками. На переднем сидел верхом детина в коротком полушубке и собачьем треухе и свистом и гиканьем подгонял коней. Княжич Александр, завернувшись в медвежью шубу, лежал в коробе передних саней. Он часто приподымался, осматривал затихшие поляны, давал указания конюхам. Еще накануне были посланы вперед ловчие, чтобы проложить след в глубоком снегу и приготовить встречу на месте задуманной охоты. Кони мчались. Слышались скрип деревянных полозьев, возгласы конюхов.

Иногда попадались небольшие затихшие селения. Избы, казалось, совсем утонули в снегу. Жители попрятались. Кое-где сквозь натянутые пузыри тускло светились желтые огоньки лучин. Доносился обрывок женской песни. Стаями вылетали лохматые собаки и, ныряя в снегу, некоторое время мчались рядом с санями, хриплым яростным лаем провожая незнакомых им путников.

Несколько раз проезжали через замерзшие озера, где неподкованные кони скользили по гладкому льду. Свежий морозный воздух, запах сыромятной кожи, вспотевших коней и смолистый аромат вековых сосен и елей дурманили Александра, и этот путь казался ему необычайной сказкой.

К ночи вдали показались багровые костры и темные фигуры поджидавших охотников.

Они были в коротких полушубках, в кожаных лаптях, шерстяных онучах, перевитых ремнями до колен. И меховые рукавицы, и шапки с наушниками – все это казалось удобным и для охоты, и для войны.

Выйдя из короба, княжич Александр подошел к костру, где вокруг огня были разостланы звериные шкуры а на углях дымилась горячая похлебка в глиняных горшках; кругом были расставлены деревянные блюда с лосиным окороком и пирогами.

Александр подозвал к себе старшего из ловчих, Никиту Корня:

– Как зверь?

Никита Корень, богатырского вида, с большой русой бородой, запрятанной за воротник, опустился на шкуру возле Александра и стал шепотом рассказывать.

– Вся семейка здесь, – говорил Никита. – И старый бык-шатун сидит в берлоге. По временам встает на дыбки и смотрит в заиндевевшую щель под упавшей кокорой, не грозит ли ему кто. Зверь уже почуял, что люди близко, и выжидает. А его хозяюшка, старая медведица, с пестуном и двумя медвежатами залегла подальше, в песчаной яме под буреломом.

– А они до времени не уйдут?

– Я поставил охотников кругом. Если звери забеспокоятся и встанут, то наши молодцы их погонят в твою сторону.

Александр, сдвинув брови, всматривался в Никиту.

– Какой медведь: старый стервятник?

– Старый шатун. И улегся он поздно. С ним сладить будет нелегко. Осенью он уже задрал одного мужика, ехавшего за дровами. Всю кожу с черепушки снял.

– Будет веселая потеха! Придется всем показать свою силушку. А вы уж глядите в оба, чтобы медведь никого не обидел. Будет вам тогда позор и стыд, что друг друга не уберегли.

Вдруг издали послышался голос:

– Гей, ребятушки! Мы ищем князя Александра Ярославича!

– Идите сюда!

Из темноты выехали на свет костра три всадника. Соскочили с коней; один взял поводья и отошел с конями в сторону, двое прошли прямо к огню. Они были в нарядных зеленых шубах чужого покроя, у пояса – прямые мечи, отделанные серебром. Сняв шапки, отороченные соболем, оба незнакомца остановились, освещенные вспышками багрового пламени.

Александр быстро поднялся и направился к гостям.

– По платью вижу, что издалека приехали. Не с Волыни ли, из Галича?

– От князя Михаила Черниговского. Шлет тебе наш князь гостинцы: сивого коня ветроногого и сулею угорского вина. – Старый гость, указывая на молодого, добавил: – Князь Михаил прислал своего старшего сына Ростислава, а я при нем нахожусь.

– Проходите к нам, гости желанные! Отведайте нашего хлеба-соли.

Александр усадил прибывших на почетное место – на шкуру большого медведя и персидский цветной ковер. Он сам наливал гостям из глиняного кувшина в серебряные ковши золотистый мед и темное вино мальвазию и первый поднял чару за здравие славного князя Черниговского. Выпив до дна, Александр смотрел, чтобы прибывшие тоже пили честно, до последней капли, и подмигнул Никите Корню, чтобы тот занялся их угощением.

– Сегодня вы тут, в лесу, переночуете, а завтра с рассветом пойдем поднимать зверя. Я приготовил отменную охоту и покажу моим дорогим гостям, как наши удальцы добывают медведя, шатуна-людоеда.

Черниговский боярин стал шептать Александру:

– А мы к тебе, княже, по делу приехали. Спешное, жгучее дело.

Александр, подумав, ответил:

– Завтра будем говорить о деле – утро вечера мудренее. А сегодня отдохнем. Жаль только, что петь нельзя здесь – можно зверя спугнуть.

Постепенно лагерь охотников затихал. Одни продолжали сидеть возле костров, подбрасывая сучья в огонь и рассказывая самые необычайные случаи на охоте, другие ложились на вороха наломанных веток и засыпали.

Александр поднялся, приказал достать из саней и принести запасную меховую шубу и прикрыл с головой своего молодого гостя. Тот крепко заснул, опьяненный морозным воздухом и выпитым вином.

Когда гость проснулся, уже светало. Александр, нагнувшись, тряс его за плечо:

– Если, княжич, ты не раздумал идти на зверя, то сейчас пойдем его поднимать. А может быть, ты хочешь остаться здесь, возле огня?

Княжич Черниговский вскочил бодрый, готовый ко всяким опасным приключениям. Опоясываясь ремнем с прямым мечом, он с удивлением заметил, что на Александре меча нет, а только короткий широкий нож и в руках копье с поперечиной, перевитое ремнями.

– Ты не берешь с собой меча?

– С медведем нужно иметь свою сноровку: это зверь проворный и напористый. Его удержит только такая рогатина.

Молодой черниговец все же не решился оставить меч и, захватив лук и колчан со стрелами, последовал за Александром, углубляясь в лес.

Там пришлось встать на лыжи. Александр легко заскользил вперед, останавливаясь, чтобы не оторваться от гостя. Пришлось идти довольно долго узкой лесной тропой, местами с трудом продираясь между елями.

Солнце, багровое и негреющее, виднелось между засыпанными снегом деревьями; розовые лучи скользили по голубоватым сугробам снега.

Александр остановился возле толстой вековой сосны. Снег лежал клочьями на ветвях, а под сосной оставалась сухая площадка, засыпанная желтой хвоей. Здесь поджидал с луком за плечами, опираясь на рогатину, старый охотник. Он молча указал рукой в сторону, где лежали упавшие во время бурелома деревья. Александр внимательно всматривался туда, отыскивая признаки зверя. Он высвободил ноги из лыжных ремней и шагнул на сухую площадку. Все трое стояли в тишине леса молча, полные затаенного волнения.

Александр показал рукой на свои глаза, потом еще раз протянул ее в сторону бурелома. Черниговский князь взглянул в направлении руки, думая увидеть где-то темную шкуру медведя, но там были только кусты, засыпанные снегом. А внизу, под огромным вывороченным корнем, он заметил узкую темную щель и под ней – ледяные сосульки на ветвях, образовавшиеся от горячего дыхания зверя.

В этой темной щели неясно блеснули две точки и мокрый нос затаившегося медведя, который внимательно следил за появлением неведомых людей. Сознавая свою неодолимую силу, он выжидал.

Гость невольно вздрогнул, вытащил из ножен свой прямой отточенный меч и прислонил его к сосне, потом выхватил из колчана три стрелы и переложил их в левую руку.

Александр сделал предостерегающий жест, означавший, что надо выждать.

В это время приблизился отставший от опекаемого им княжича черниговский боярин со своим слугой. Александр безмолвно приказал им остановиться возле другого дерева, потом повел бровями и, взглянув на стоявшего позади ловчего, приглушенным голосом сказал:

– Начинай!

Ловчий выхватил из-за пояса витой турий рог. В тихом неподвижном воздухе прозвучал звонкий призыв, означавший начало охоты.

И вдруг с разных сторон леса откликнулись дикие звуки, грохот трещоток, крики загонщиков:

– Эй, Михайло толстолапый! Полно спать! Выходи! Принимай гостей! Го-го-го!

Зашевелились и затрещали сучья наваленного бурелома, закивала ветвями лежащая елка, и, как темная глыба, запорошенная снегом, свирепо рыча, выскочил из своей берлоги огромный бурый медведь.

С двух сторон с громкими криками выдвинулись из кустов скрывавшиеся там охотники. Медведь бросился в одну, потом в другую сторону, но опять наткнулся на охотников; они орали и звонко стучали дубинками по стволам деревьев.

Медведь заметался и бесшумно понесся, вздымая снег, на ту прогалину, где неподвижно стоял, широко расставив ноги, князь Александр и за ним два черниговских гостя.

Видя несущегося на них зверя, княжич Ростислав натянул лук и пустил стрелу. Она впилась в медведя, и хвост стрелы замотался у него на загривке. Медведь взревел. Могучие звуки, повторяемые эхом, прокатились по лесу. На мгновение он остановился, растерянно мотая головой и стараясь лапой сбить стрелу, но в это время две новые впились в его мохнатую шкуру. Поднявшись на задние лапы, зверь быстрыми неуклюжими скачками понесся в сторону прогалины.

Черниговский княжич не выдержал. Схватив стоявший рядом меч, он сделал несколько шагов навстречу медведю. Стремительным прыжком зверь упал на человека и подмял его под себя.

– Пегаш! Пегаш! – закричал Александр, бросаясь к медведю и сжимая в руке отточенную рогатину.

Откуда-то из-за кустов с необычайно тонким визгом вылетел огромный пегий волкодав, перепрыгнул через медведя, кувырнулся в снег и, вцепившись в мягкие окорока зверя, стал их яростно трепать.

Медведь, оставив человека, завертелся, стараясь охватить лапами собаку.

Александр, проваливаясь в снег, подбежал к медведю, ткнул его рогатиной в бок и отскочил назад. Он пригнулся к земле, выставив вперед рогатину и придавив ногой нижний ее конец, воткнутый в снег.

Примчались еще две собаки и тоже вцепились в зад медведю. Зверь, обезумев от боли, не знал, на ком сорвать ярость. Увидев перед собой неподвижно стоявшего Александра, он на дыбках, волоча за собой трех собак, решил схватить и разорвать дерзкого противника. Князь уверенно направил конец рогатины в «настоящее место», как говорят охотники, – под левый сосок, и зверь всей тяжестью упал вперед, стараясь лапами достать ненавистного человека.

Рогатина глубоко вонзилась в грудь. Медведь повалился на бок. Подбежавшие ловчие обухами топоров добивали зверя. Обильно вытекавшая кровь алой струей окрашивала голубоватый снег.

Александр, оставив медведя, подбежал к неподвижно лежавшему черниговскому княжичу. Сильный удар медвежьей лапы лишил его сознания. Вся шуба на спине была разодрана от плеча до пояса, и виднелась стальная кольчуга.

Княжич медленно приходил в себя, еще плохо соображая, что с ним произошло. Его уложили на сухой прогалине. Ловчий принес глиняную сулею и налил вина в серебряный ковш. Александр сам большими длинными пальцами разжал стиснутые зубы княжича и ждал, пока тот не начал жадно пить.

В полузакрытые глаза возвращалось сознание. Нахмурив брови, молодой черниговский княжич осмотрелся и вскочил.

– Где медведь? – были его первые слова.

Александр засмеялся:

– Уложил ты его своим мечом, своей смелой рукой. Вот он валяется. Смотри, с каким матерым зверем справился.

– А где мое оружие?

Старый боярин подал меч. Руки у него дрожали, он еще не верил, что его питомец спасся от страшной беды.

В это время к Александру быстро подбежал на лыжах охотник.

– Прости ты нас, княже! Не смогли мы удержать до твоего прихода медведицу. Уже мы стрелы в нее пущали, а она с медвежатами все же ушла. Но далеко не скроется, мы ее разыщем!

– Жаль, что на нас ее не погнали!

– Как услышала матка, что заревел ее хозяин-бык, выскочила из берлоги как полоумная. Где же с ней было совладать? А убить ее ты же не дозволил.

– Ладно и так! Хорошо, что гостя мы оберегли.

Александр отошел к стоявшим в стороне черниговцам.

Княжич прошептал:

– Пресветлый князь Александр Ярославич! Дозволь слово сказать, пока другой никто нас не слышит. По важному ведь делу мы приехали.

– Слушаю тебя, говори!

– Батюшка мой, князь Михаил, прислал тебя молить, чтобы ты точил мечи вострые, собирал воинов. Можем ли мы терпеть над собой власть татарскую? Пора сбросить басурманское иго! Все князья – и Волынские, и Галицкие, и другие – между собой совет держат, чтобы разом пойти на татар войной и землю нашу от них очистить.

Александр сказал с грустью:

– Запомни слово мое и передай его твоему отцу-батюшке, а ты, боярин, тоже поясни толком мою речь. Видишь, вот медведь, наш лесной хозяин, убит, и заменить его некому. Медведица увела детей в чащу, чтобы вскормить их и своим молоком вспоить, а сама она ранена и человечьими слезами исходит. Где ты у нас видишь столько воинов, чтобы сломить могучие рати татарские? Медвежата малы, и вся наша забота – медвежат вырастить. Нужно время долгое, пока медведица оправится, а медвежата медведями станут. Тогда и разговор будет другой. Такова сейчас и наша земля. Вот и смекни, что я хотел сказать!

Нужна железная рука

Узнав, что князь Ярослав Всеволодович прибыл из Владимира снова в Переяславль, восемь бояр, два дьяка и сам владыка архиепископ Спиридон приехали туда из Новгорода в крытых возках, запряженных гуськом, по три коня, морда в хвост, с возницей, скачущим верхом на переднем коне.

– Чертова дюжина! – говорили суеверные встречные, по привычке пересчитывая число возков. – Не иначе как где-то трус земной, церкви пообвалились али, может, опять бабку вещую жгут на можжевеловом костре.

Но посольство, не говоря, куда и зачем оно едет, проследовало в Переяславль-Залесский, где расположилось в монастыре.

Утром другого дня, расчесав деревянным гребнем подстриженные «под горшок» намасленные волосы и холеные шелковистые бороды, посольство явилось в бревенчатые хоромы князя Ярослава Всеволодовича.

На широком резном крыльце, поднятом десятью ступенями, уже ждали несколько дружинников в начищенных до блеска калантырях и шеломцах. Они заставили посольство повременить некоторую толику на широкой лестнице, затем пропустили по одному внутрь и провели в гридницу. Там посольство чинно выровнялось вдоль стенки. Новгородцы долго крестились и кланялись в сторону красного угла, увешанного образами в серебряных ризах с вышитыми полотенцами. Послы перешептывались, громко вздыхали, широко зевая и крестя рот торопливым мелким крестом.

В окна, тусклые, слюдяные, лился утренний голубоватый свет. Несколько лампад, налитых конопляным маслом, горели, мигая и потрескивая.

Наконец вошли два молодых дружинника с короткими копьями. Они вытянулись по сторонам тяжелой дубовой двери. Оттуда вышел быстрой решительной походкой и остановился, положив широкую ладонь на рукоять меча, князь Ярослав Всеволодович. Из-под густых, круто изломленных черных бровей пристально всматривались холодные, властные глаза. Он узнал владыку Спиридона и двоих бояр. Князь Ярослав подошел к ним, сильный, осанистый, обнял и трижды облобызал.

Другие послы низко кланялись, стараясь перегнуть дородное чрево и дотронуться пальцами до пола.

– Какая нужда, какая кручина привела вас опять ко мне, в мой захудалый, разоренный татарами Переяславль? Садитесь, гости почтенные!

Все уселись вокруг стен на длинных скамьях, покрытых узорчатыми половецкими коврами. Владыка Спиридон начал:

– Время настало тревожное, трудное и для нас, сынов Великого Новгорода, и для всего православного люда. В народе ходят речи, что Господь Бог оставил нас и враги торопятся нас раздавить, чтобы стереть всякую память и самое имя земли Русской.

– Да что ты, владыко, до времени затянул отходную! – прервал низким сильным голосом князь Ярослав жалобную речь Спиридона. – Зря ты пророчишь кару Господню. А может быть, враг еще и подавится русской костью: станет она ему поперек горла.

Много говорили гости, жаловались и вздыхали, упрашивая князя Ярослава вернуться в Новгород, обещая ему всякие блага.

– Очень у вас густой дым новгородский, – отвечал Ярослав. – В этом мутном дыму не разберешь, кто друг, кто крутила, кто скрытый недруг. Да мне и не ко времени снова браться за новгородские дела.

Бояре горячо настаивали на своей просьбе и упрашивали приехать.

– А вы попросите лучше опять моего сынка.

– Был у нас недолго твой второй сынок, князь Андрей Ярославич, да вот не спелся и покинул нас. А нам нужна рука железная и воля булатная.

– Так в чем же заминка? Попросите снова князя Александра!

– Мы бы рады его просить, да боимся – он едва ли захочет и разговаривать с нами.

– А мы сейчас попробуем уговорить Александра… А ну, – обратился Ярослав к дружиннику, стоявшему у дверей, – попроси-ка к нам князя Александра Ярославича.

Вскоре пришел Александр и стал у стенки, прислонившись к зеленой изразцовой печке. Он ласково кивнул всем головой и стал внимательно слушать, как новгородские послы жаловались на трудные времена.

Заговорил сумрачный владыка Спиридон:

– Я припомню тебе, княже Александр, твои же слова. И я слыхал о том последнем большом вече, где неразумники тебе говорили попреки и словеса обидные. А ты в ответ отрубил им, что «в Новгороде все же остался один твой друг – вечевой колокол», и ты обещал, что приедешь немедля, если в тяжкие дни этот колокол начнет бить тревогу и звать тебя на помощь. Вот теперь такие дни и настали! Ты, поди, уже слышал, что немецкие рыдели напирают на наши исконные земли в силе великой. А кто сейчас сможет встать в челе русских ратей? Кто, кроме тебя? И теперь все новгородцы уже зовут только тебя. Неверно ты сказал, будто в Новгороде у тебя остался только один друг – вечевой колокол! Нет, княже, твоими верными друзьями остались те, кто бился под твоим стягом на Неве со шведами. И по первому зову твоему к тебе так же дружно поспешат все, у кого в груди бьется русское сердце. Вслушайся, княже Ярославич: вечевой колокол уже выбивает тревогу и зовет тебя!

Все затихли и ждали от Александра, что он ответит. Долго он стоял молча, опустив глаза, затем выпрямился и сказал спокойно и тихо:

– Ладно! Приеду! Но не сейчас, с вами, а немного погодя. Хочу подготовить к походу мою дружину.

Забытые братья в беде

По Новгороду пробежали тревожные слухи: князь Александр со своей дружиной грабят всех богатеев, бояр, купцов, но не пропускают и мелкого люда. Слухи эти распускали враги князя.

И впрямь вскоре все увидели, как по улицам двигаются возы, покрытые большими кожами и увязанные веревками, окруженные княжескими дружинниками. Из домов выносили покрывала, кафтаны, сапоги, шубы, серебряные братины[56] и другое ценное добро. Все складывалось на подводы, которые переезжали к следующему дому.

В воскресенье, после обедни, в церквах на амвон вышли бояре, сторонники князя Александра.

– Слушайте, православные! – говорили они. – Вы живете спокойно, и никто вас не притесняет, но вы забыли о наших братьях, которые умирают с голоду в татарской неволе. Вы здесь не видели плена, его кровавых слез: татары не дошли до Новгорода. Святая София, премудрость Божия, сохранила вас, хотя по грехам вашим вы того не заслужили. Но тысячи и тысячи наших братьев татары угнали к себе в низовья Волги, где царь Батыга заставляет русских пленных строить ему новый город и стенобитные камнеметальницы для нового похода. Верные люди привезли сюда слезные письма и нас извещают, что татарский царь за большой выкуп готов отпустить пленных на родину. Можем ли мы остаться без сердца и не помочь нашим измученным братьям? Вы здесь едите пироги с кашей и жирной рыбой, а пленные наши голодают и побираются, прося милостыню у сыроядцев-татар.

Князь Александр и сам появлялся во всех церквах и призывал новгородцев жертвовать, не жалея, кто сколько может для выкупа пленных.

– Ты хочешь дань уплатить татарам? – слышались голоса из задних рядов. – Мы вольный город и никому еще дани не платили!

Александр отвечал гневно:

– Вы, крикуны, для наших пленных ничего не сделали! Стыдно вам не помочь братьям в беде!

– Да мы рады, мы что! Лишь бы татары к нам сюда не пожаловали!

– Вы можете уделить на выкуп наших братьев и кожи, и рухлядь[57], и мешки с зерном и мукой. Все мы сложим на возы и прочно увяжем, чтобы в целости доставить хану татарскому.

Больше всего хлопот и шуму было в Рюриковом городище, на княжьем дворе, где дружинники Александра разбирали все пожертвованное добро и складывали прямо под навесом.

В это время к княжескому дому пришел человек и настойчиво требовал, чтобы его пропустили к Александру. Князь вышел на крыльцо. Увидев пришельца, он сразу позвал его с собой в горницу.

– Ну, рассказывай, что тебя привело сюда?

Странник стоял высокий, строгий, с седыми вьющимися волосами, падавшими на плечи. Лицом он походил на святого, сошедшего с иконы. Несмотря на теплый весенний день, на нем был полушубок нерусского покроя, за поясом заткнут обернутый в тряпицу топор и подвешен на веревке небольшой глиняный горшок. В руках он держал половецкую волчью шапку с отворотами. Видимо, он очень волновался и вдруг упал на колени, кланяясь до земли.

– Тебе пришел поклониться, наша надежда, наше солнышко ясное! Ты один вспомянул мучеников, попавших в татарский полон. И моих два сына там у татар. Живы ли они али нет – кто скажет? Вещуньи старые мне нагадали, что сынки мои живы. Я сам хотел было пробраться в волжские низовья, да попал в половецкий аркан. Половцы заставили меня пасти их быков. Только хитростью, в бурю, уведя двух половецких коней, я спасся и, укрываясь по оврагам, добрался до Русской земли.

Александр поднял странника и усадил его рядом на скамье.

– Ну, старик, рассказывай, откуда ты родом и как звать тебя.

Странник бросил свой колпак на пол и отер лицо заплатанным рукавом:

– Зовут меня Авксентий. Родом я из Ростова. Плавал и гребцом, и плотовщиком. Два моих сына были в дружине князя Владимирского Юрия Всеволодовича и попали в полон, когда татары жгли Суздальскую землю. Говорил мне один странник, бежавший из татарской неволи, будто видел их, да едва признал – больно уж отощали они на тяжелой работе да худых кормах. И все наши, сказывают, ходят там сухие, как смерть. В мои молодые годы и мне довелось не раз бывать в низовьях Волги. Тогда о татарах никто еще и не слыхивал.

– Ты с товарищами, видно, ушкуйничал? Персидские берега шарпал?

– Вроде того, – нехотя протянул старик. – Да что вспоминать! Давно это было. А теперь земно кланяюсь тебе: пошли меня с обозом! Уж я постараюсь, услужу тебе. Волгу я хорошо знаю и плоты по ней гонять умею.

– Если ты можешь плоты гонять, то пошлю тебя. Ты там пригодишься. Я дам тебе два десятка лесорубов-плотовщиков. С ними ты свяжешь плоты, на которые мы все, что нужно, погрузим. Сможешь ли ты спустить эти плоты в низовье Волги, прямо к стоянке татарского хана?

– А почему не смогу? Мне на реке Волге-матушке каждый поворот известен.

– Ладно, Авксентий, пошлю тебя с нашим обозом.

К Александру подходило много встревоженных людей. Все расспрашивали, когда и какой обоз пойдет в татары, где в плену томились их сыновья, братья, отцы и близкие.

Александр многим позволил сопровождать выкуп: обоз собирался большой и нужны были люди, чтобы присматривать за конями и гружеными подводами.

С первым обозом отправился Ратша, обещав Александру позаботиться, чтобы обоз благополучно добрался до места, и все, что можно, рассмотреть и разузнать в ставке татарского хана[58].

Глава седьмая Рыцари мечи вострят

Это было в Бремене

В узком переулке, выходящем на пристань города Бремена, медленно проходил бритый пожилой католический монах в белой сутане и черном плаще с капюшоном, ниспадающим на спину. Он спрашивал встречных, где кузнечная мастерская Бернгарда Брудегама. Целый день в переулке слышался непрерывный грохот кузнечных молотков, рабочие тащили на спине тяжелые мешки, пробегали вымазанные сажей подмастерья. Монах посматривал по сторонам и старательно обходил лужи и груды угля. Встречные указали монаху, где мастерская, которую он ищет. Сам владелец кузницы, с седыми космами волос, охваченных ремешком вокруг головы, в кожаном переднике, вышел, держа в длинных клещах кусок раскаленного железа.

– Что вам от меня нужно, почтенный отец? Я уже внес более чем достаточно капеллану нашей общинной церкви святой Бригитты, и только с ним я имею дело. Да-да, хватит с меня!

– Я пришел не за пожертвованиями, почтенный мастер Брудегам, а привез вам письмо от вашего сына Теодориха, да хранит его Всевышний!

– Как! Он жив еще? Впрочем, это все равно: я давно уже отрекся от него и не хочу о нем слышать. Какое новое преступление он сделал? – И Брудегам прикрыл глаза выпачканной в саже рукой. – Новая ужасная весть!

– Не огорчайтесь, почтенный мастер. Ничего дурного ваш сын не сделал. Напротив: он занимается теперь очень почетным делом.

Кузнец с недоверием взглянул на монаха и швырнул раскаленное железо в кадку с водой, где оно зашипело.

А монах, не торопясь, расшнуровал висевшую через плечо кожаную сумку и достал письмо, зашитое в красный лоскуток.

Кузнец осторожно взял письмо.

– Я не силен в грамоте, и мне трудно будет прочесть то, что написал мой сын. Может быть, вы, достопочтенный отец, согласитесь пройти в мой дом – я живу совсем близко. Там мы с моей женой Матильдой будем рады узнать, что пишет наш легкомысленный блудный сын. А может быть, вы и сами еще нам расскажете, где и как вы с ним встретились. Много горя он доставлял нам до сих пор!

– Я очень тороплюсь, меня ждет наш епископ. Но если это недалеко, то я охотно пойду с вами.

В домах близ пристани жили купцы и ремесленники. Дома эти похожи один на другой: узкие, в два-три этажа, под черепичной остроконечной крышей. Под гребнем крыши висели на толстых канатах большие железные крюки, чтобы втаскивать товары на чердак. По узкой и крутой лестнице Брудегам и монах поднялись в третий этаж. Хозяин постучал висевшим на двери железным молотком. Дверь приоткрылась, и выглянуло лицо женщины в большом белом чепце:

– Входите, входите!

В комнате, куда они вошли, их встретила хозяйка в синем клетчатом переднике с двумя карманами, откуда торчали деревянные ложки.

– Опять сбор на церковь! О небо! – воскликнула она, всплеснув руками.

– Успокойся, Матильда! – сурово сказал кузнец. – Слушай и, прошу тебя, от изумления не упади на пол.

– Неужто опять наш Дорих?

– Письмо от вашего сына, – прошептал монах. – Я привез очень хорошие, радостные для вас вести.

– Ах, спаси вас милостивый Господь! – воскликнула хозяйка и пошатнулась, едва не упав.

Хозяин ее поддержал и усадил в кресло у окна.

Середину комнаты занимал квадратный стол; у одной стены протянулась скамья, покрытая полосатым одеялом, у другой стояла полка с посудой.

Монах осторожно вскрыл письмо, зашитое толстыми нитками, и вынул несколько сложенных пергаментных листков.

– Где и как вы встретились с нашим сыном? Не томите меня! – простонала мамаша Брудегам.

– Я впервые увидел Теодориха на корабле, плывшем из Бремена. Меня поразил звучный голос одного из путников, сидевших в трюме. Он пел наши, германские, песни. Я разговорился с ним и узнал, что он учился в Бремене.

– Совершенно верно, – подтвердила хозяйка. – Наш Дорих учился, и даже очень хорошо, у каноника при церкви святой Бригитты. Но он не кончил школы, спутавшись с очень плохими людьми, а потом… – Она остановилась, вытирая глаза концом передника.

– Одним словом, попал в тюрьму за воровство и грабеж! – сердито проворчал отец.

– Не рассказывайте мне, госпожа Брудегам. Ваш сын исповедовался у меня, и я отлично знаю всю его жизнь и все печальные ошибки, которые он совершил, и как он был сурово за это наказан. Но ведь теперь все уже в прошлом. Он стал пилигримом[59] и, кроме того, помогает мне в церковной службе – отлично поет молитвы. За это ему все простится.

– О милостивый Господь! – шептала Матильда Брудегам. – Как вы нас обрадовали таким известием! Чем мы сможем отблагодарить вас?

– Мне ничего не нужно. На днях я покидаю Бремен, так как должен ехать к престолу его святейшества папы.

– Где же вы расстались с нашим сыном?

– В новом городе Риге, на большой реке Двине. Там он остался воином-меченосцем в крепости.

– Будьте добры, прочтите нам письмо сына. Мы сами не сумеем этого сделать.

– Охотно. Слушайте.

– Милый мой мальчик! – всхлипнула Матильда. – Он все же вспомнил о нас.

Монах стал читать:

– «Дорогие мои почтенные родители! Приезжайте ко мне в город Ригу. Я здесь уже не бродяга и не преступник, а пилигрим, меченосец и делаю важное дело: вместе с другими меченосцами из нашей славной Германии мы покоряем диких язычников – леттов, куронов и ливов – и обращаем их в наших старательных, покорных рабов. Вы, конечно, помните тот страшный день, когда меня вместе с другими заключенными вывели из бременской тюрьмы и когда половина из нас была в железных оковах, а другая половина шла со связанными руками. Мы все уже тогда думали, что нас ведут на площадь, чтобы повесить. Но стража с обнаженными мечами погнала всех в гавань, где нас погрузили в трюмы шести кораблей. Там было и сыро, и темно. К нам спустились несколько монахов с зажженными свечами и спели молитвы, а каноник сказал проповедь о том, что мы едем на великое, святое дело – обращать в Христову католическую веру диких язычников. Каноник нам объявил также, что если мы поклянемся стать усердными пилигримами и пришьем на плечо и спину кресты, то нам простятся все наши самые тяжелые грехи и преступления: и прошедшие, и настоящие, и будущие. Конечно, все мы сейчас же объявили о своем согласии. Тогда нам принесли котел вареных бобов, хлеба и два ведра пива, так что мы в первый раз за много дней досыта поели.

Затем наши корабли отправились в путь. Нас сильно качало, пока мы не прибыли сперва на остров Готланд, а затем вошли в устье большой реки Двины. По ней мы поднялись вверх по течению до новой, теперь нашей, германской, крепости Риги. В ней уже выстроена высокая церковь святого Петра с недремлющим жестяным петухом на конце шпиля. В церкви состоялось торжественное богослужение по случаю нашего приезда и вступления в ряды меченосцев. А наши цепи пригодились: их надели на пленных туземцев, которых здесь много. Они строят дома, распахивают землю и вообще исполняют для нас всякие самые трудные работы.

Приезжайте сюда, дорогие родители. Отец, как опытный мастер, отлично будет здесь зарабатывать, изготовляя цепи, кандалы и оружие.

Ваш любящий сын пилигрим-меченосец Теодорих Брудегам».

Монах сказал:

– Я тоже вам советую поехать в Ригу. Там вы окажетесь очень полезны.

Старый Брудегам нахмурился и мрачно сказал:

– Я очень вас благодарю за привезенное письмо, но оно не доставило мне той радости, какую я ожидал, а наоборот. Я скромный и бедный кузнец, но всегда был честным немцем, и меня никто не сможет обвинить, что я делаю черное, постыдное дело. Я изготовляю плуги, лопаты, топоры, подковы, но до сих пор я никогда не ковал кандалов и цепей. Эти туземцы-ливы, насколько я понимаю, виновны лишь в том, что они не хотят принимать католическую веру. Положим, что они язычники, но это их воля… Я не хочу больше ничего слышать о моем блудном сыне. Нацепив на себя крест, он не стал от этого лучше.

И старый Брудегам быстро вышел из комнаты, оставив открытой дверь.

– О Боже милостивый! – всхлипнула Матильда, вытирая концом передника глаза. – Простите моему старику его грубые слова! Он бешеный человек и очень огорчен, что наш Теодорих не сделался кузнецом, а стал усмирителем жителей того края. Вот, пожалуйста, возьмите от меня на нужды церкви.

– Бог милостив! Он наставит неразумного. Благодарю за ваше подаяние!

Что такое германская слава

В Риге, на верхней площадке высокой каменной башни с четырьмя узкими бойницами, выходящими на четыре стороны света, собралась группа немецких рыцарей. Они стояли полукругом и мрачно слушали речь своего магистра[60]. Высокий, с суровым, тщательно выбритым лицом, магистр ливонского ордена меченосцев обращался твердо и властно к воинам в белых плащах с нашитым на плече изображением черного креста. Он объяснил, в чем заключаются обязанности рыцарей:

– Я говорил не раз и повторяю снова: вам предстоит биться безжалостно и неуклонно с неверными язычниками – леттами, ливами и литовцами, и с особенно сильным врагом – русскими еретиками. Вам надо биться за славу германского имени, продвинуть на восток грозный германский кулак и так им ударить, чтобы раздавить всех, кто осмелится стать у нас на пути. Истребляйте всех встречных, как сорную траву, как бурьян, и вы заслужите этим бессмертную славу. Ведь тем, кто падет в битве, предстоит светлое райское блаженство и царствие небесное. А победители получат и собственные замки, и усадьбы, и покорных рабов, скот и коней. Но все богатства сперва надо завоевать. И мы всего добьемся своим мечом. Непобедимая грозная Германия превыше всего!

– Непобедимая грозная Германия превыше всего! – воскликнули высокомерные рыцари и подняли кверху правую руку, сжав ее в кулак.

– В вашей руке, сильной, как наша воля, – непобедимый немецкий меч. Переверните его! Разве рукоять меча не похожа на крест Господень? Ужасом и беспощадной твердостью вы должны опрокинуть всех, кто сопротивляется святому кресту, всех, кто не покоряется слову католического главы, римского папы. Сам великий Господь, покровитель непобедимых германцев, всегда будет с нами. Он с облаков благословляет наши несокрушимые отряды. Вам он принесет победы, богатство и бессмертную славу. Клянитесь, что ваша рука не дрогнет, что ваше сердце не поколеблется, что вы будете поражать врагов, как архангел Господень, как святой Гавриил!

Рыцари поднимали мечи рукоятками вверх и кричали:

– Клянемся светлым, могучим крестом Господним!

– Посмотрите на новый город Ригу, весь построенный руками покоренных нами лесных дикарей. Видите эти каменные дома? Видите наверху, под каждой крышей, на прочной балке приделан надежный блок? По нему поднимаются на чердаки наших домов товары, привезенные из Германии, изготовленные германскими руками, но на этих же канатах будут повешены все упрямые враги германцев. Мы разобьем и уничтожим самые для нас опасные сильные русские полки и затем пойдем все дальше и дальше на восток, до Пскова и Новгорода, покоряя новые земли для водворения нашей власти и величия.

– Да здравствует великая Германия!

– Вы, начальники отдельных отрядов, держите своих покоренных в таком ужасе, чтобы они слушались одного вашего взгляда, одного движения бровей, а не только слова. Труды и лишения сейчас только временно сопутствуют вам, но, раздвинув германские пределы, мы станем богатыми повелителями новых земель.

Магистр обратился к молодому дозорному воину, стоявшему на выступе бойницы и отвернувшемуся в сторону остроконечных красных черепичных крыш, над которыми реяли стаи белых голубей:

– Эй ты, Теодорих Брудегам! Слышал ли ты, что я говорил?

Воин выпрямился, сдвинул ноги в высоких желтых сапогах и, откинув в сторону руку, сжимавшую копье, громко отчеканил:

– Слышал и запомнил, мой благородный начальник!

– А понял ли ты, что такое германская слава?

– Слава? Наша германская слава – это тяжелый германский кулак, который ударит по башке каждого встречного, это наша цепкая рука, которая сжала горло летта или лива и душит его, чтобы тот стал на колени!

Магистр и рыцари расхохотались:

– Он не такой простак, наш Брудегам, как кажется, и он отлично понял, что такое германская рыцарская слава!

Летты в когтях немецких рыцарей

В июне 1241 года много народу собралось на берегу многоводной реки Двины, где немецкие надменные меченосцы выстроили грозную каменную крепость Ригу. Конечно, немецкие рыцари строили крепость не своими руками: ни один меченосец не принес для постройки города ни одного камня. Но их усердие к латинской вере проявлялось в том, что рыцарские отряды постоянно объезжали и ближние, и дальние поселки леттских и ливских «дикарей» и требовали, чтобы каждые четыре избы присылали в Ригу одного рабочего для постройки крепости и храма Божьего.

– А кто будет кормить рабочего и платить ему?

– Кто? Ясно: ведь один рабочий является от четырех «дымов», они и должны его содержать, кормить и даже платить, если у них на это явится охота.

Старики, всегда самые упрямые, объясняли немцам:

– А на что нам немецкий храм Божий? Мы до сих пор обходились без вашего небесного Бога. У нас имеются свои, старые, испытанные боги, и с ними мы жили привольно и беззаботно. А ваш германский Бог злой, и он идет против наших добрых старых богов.

– Не болтайте вздора! Теперь у вас явились новые заботы: вы будете точно исполнять все, что мы вам прикажем. Мы ведь тоже не только свою волю исполняем: нам приказывают наш германский император и великий глава нашей церкви – святой отец, живущий в столице всего мира – городе Риме. А папа – безгрешный толкователь воли Божьей и заместитель Бога на земле.

Леттские старики упрямо продолжали спорить:

– Мы-то хорошо знаем волю Божью, а откуда ваш папа может ее знать? Где живет ваш Бог?

– Как ты смеешь, старая глупая голова, так непочтительно говорить о всемогущем Боге! Он живет на небе, за облаками, и оттуда наблюдает за всем миром и управляет им. Тебя мы накажем за дерзкие речи!

– Вы сами должны понять, – отвечали леттские старики, – как далек от вас Бог и как нелегко вашему папе беседовать с ним. Надо лезть за облака, а туда и не всякая ворона долетит. У нас же боги близко, около нашей деревни, стоят под елями в лесу. Мы шепчем им наши просьбы на ухо, мажем их губы маслом, сметаной или творогом, и боги с нами не спорят, а нам всегда помогают.

– За то, что ты так дерзко споришь, вот тебе! – рассердился начальник рыцарей и так ударил старика по голове, что тот замертво свалился на землю.

После этого разговора десять старых леттов были отведены на опушку леса, где паслись рыжие и пегие телята, и там немецкие рыцари повесили упрямых спорщиков на березах.

Немцы вешали стариков быстро и ловко – видимо, это им приходилось делать не в первый раз.

Старики висели, склонив головы набок, точно чему-то удивлялись. Глаза у одних были широко раскрыты, другие их закрыли, безропотно покоряясь своей злополучной судьбе. Только длинные седые волосы, обычно ниспадавшие на плечи, теперь трепались по ветру – это бог гнева Пеко, прилетевший спасать своих леттских сыновей, старался разбудить их, изо всех сил обдувая ветром.

Рыцари проезжали из селения в селение на крепких, откормленных конях, неразговорчивые и суровые, как и подобает служителям грозного Бога, кутаясь в длинные белые плащи с нашитым черным крестом на плече. Когда они откидывали плащи, под ними блестели железные латы.

– Нашей костяной стрелой такую железную рубаху не пробьешь! – вздыхали крестьяне и убегали в леса, завидя приближающихся меченосцев.

Тогда рыцари сжигали покинутые жителями селения и посылали в леса отряды, сопровождаемые большими черными и темно-рыжими собаками-ищейками с торчащими ушами. Они быстро отыскивали прятавшихся крестьян. Одних немцы тут же убивали, других, более крепких, отправляли для работы в Ригу. Уничтожали они также каменных и деревянных идолов, стоявших полукругом на лужайках под вековыми елями и березами.

Рыцари вели упорные бои с населением, которое с проклятьями притворно покорялось и только внешне соглашалось принять латинскую веру. В городе и крепости Риге, воздвигаемых леттскими рабочими, стали быстро возникать дома, узкие, в два-три окна, высокие, в несколько этажей. Некоторые крыши из красной черепицы имели острый шпиль и на нем жестяного петушка, который вертелся, показывая направление ветра.

Веселая ярмарка

Уже задолго до начала ярмарки на большой базарной площади, растянувшейся вдоль берега Двины, стали возводиться увеселительные постройки: балаганы, крытые парусиной, где показывали свои представления фокусники и веселые шуты; были также маленькие переносные театры кукол и зверинец с несколькими голодными волками, змеями, рысью и медведем. Строились также качели и карусель, где на невиданных зверях могли быстро кружиться веселые посетители. Высокие столбы, смазанные салом, приманивали колесом на верхушке, где были развешаны премии: новые сапоги, рубашки, шапки, женские платья, кольца колбас, жареные гусь и поросенок. Все это, заплатив небольшую сумму хозяину столба, мог получить ловкий удалец, сумевший взобраться по скользкому бревну до верхнего колеса. Но это было нелегко, и большинство самонадеянных юношей слетали вниз, уже почти достигнув цели, под громкий хохот довольных зрителей.

Накануне ярмарки разряженные в пестрые костюмы шуты с накрашенными лицами или в смешных масках ходили по узким улицам города и вдоль берега, зазывая горожан и моряков, прибывших на парусных шняках[61] и лайбах[62], посетить ярмарку, обещая показать пляски и проделки отчаянных смельчаков, ходивших по канату, туго натянутому высоко над толпой. Зрителей соблазняли также представления глотателей шпаг, огня, живых рыбок, лягушек и змей, которые невредимыми потом выскакивали обратно изо рта.

Моряков было много. Одни приплыли на больших лодках сверху по реке Двине из Полоцка и Литвы, другие – с холодного, сурового моря на крутобоких двухмачтовых кораблях с высоко поднятыми кормой и носом. Корабли привозили разнообразные ценные товары и богатых купцов в диковинных одеждах из германских городов Любека и Бремена и шведских Сигтуны и Висби. Часто приезжали и русские купцы из богатого Великого Новгорода.

Ярмарка начиналась с вечера. По всему берегу пылали веселые костры, возле них сидели и толпились люди всех национальностей в нарядных одеждах.

Слышалась разноязычная речь, распевались всевозможные песни, люди группами бродили по площади, многие в обнимку, останавливались возле лотков, где продавались всякие угощения и «древесные овощи»[63], привезенные из других стран, – яблоки, чернослив, изюм, винные ягоды, орехи. На других лотках были выставлены ковши с пивом, хмельной брагой, медом и рейнским вином. Повсюду красовались груды пряников, кренделей, пирожков и медовых лепешек с миндалиной посередине. Коптя и дымя, повсюду длинными цепочками горели глиняные плошки с топленым салом.

Веселый гомон толпы покрывался пронзительными переливчатыми звуками леттских и литовских волынок, сделанных из надутых цельных козьих шкур с двумя дудками, на которых, искусно перебирая пальцами и раздувая щеки, дудели вспотевшие усердные музыканты.

Сквозь расступавшуюся толпу медленно проходили важные немецкие рыцари, всегда группами по три-четыре человека, с высокомерными, суровыми лицами. Они сознавали себя чуждыми этой разряженной, веселой массе «второсортных людей», знатными гостями на простонародном пиру. Но и их невольно захватывало общее веселье, и когда стоявшие рядом волынщики при их приближении вдруг замолкли, один из рыцарей крикнул:

– Эй, дудельзаки![64] А знаете ли вы нашу рейнскую песню «Рейнлендер»?

– Еще бы не знать!

Волынщики задудели изо всей мочи старинную немецкую мелодию народного танца.

Услышав знакомые звуки, подошли другие немецкие воины. Они растолкали толпу, очистили место, оттеснили зрителей в стороны и стали двумя шеренгами лицом друг к другу.

С той же важной надменностью, сохраняя суровую невозмутимость, они начали выделывать ногами коленца и выкрутасы, то приближаясь друг к другу, то расходясь. Иногда они делились на пары и, взявшись за руки, кружились на месте, затем опять расходились двумя шеренгами, лицом друг к другу, сохраняя такую же важность, как будто бы и тут они продолжали выполнять свое главное обязательство: распространять всеми способами власть германского кулака и «свет» католической веры.

В это время к танцующим быстро протиснулись сквозь толпу еще несколько молодых немцев, из купцов. С ними была стройная девушка в шелковом праздничном платье. Она невольно привлекала внимание красотой слегка разрумянившегося лица и темными горящими глазами.

– Фрейлейн, идите к нам! Ко мне! Ко мне! Нет, ко мне! – закричали танцевавшие.

Старший из них, пожилой рыцарь, высокий и тощий, подошел к девушке и, с важностью выставив ногу, снял шляпу с перьями, поклонился, взял ее за руку и крикнул волынщикам:

– Живее, дудельзаки! Живее! Получите на пиво!

Волынщики заиграли еще веселее и пронзительнее. Девушка, подобрав тяжелое шелковое платье, танцевала со всеми, переходя из рук в руки, кружась в беззаботном упоении радостной юности.

По окончании танца старый рыцарь снова склонился перед девушкой, взмахнул шляпой и пригласил ее посетить их пирушку, устраиваемую по случаю скорого выступления в поход против русских еретиков.

– Эти дерзкие русские медведи вздумали стать перед нами на победоносном пути нашего крестового похода на восток. Придите, фрейлейн, к нам; сегодня мы выпьем за нашу родину и нашу победу.

– К моему глубокому сожалению, – ответила девушка, – я не могу принять ваше любезное приглашение. Я должна своевременно вернуться к моей дорогой и доброй матушке! – И девушка, церемонно поклонившись, хотела скрыться в толпе.

– Нет, нет! Вы нас не покинете. Идемте к нам! Это недалеко!

Девушка со смехом стала метаться, стараясь убежать. Несколько рыцарей погнались за ней. Она бросилась в сторону, в темноту, и вдруг пронзительно закричала:

– Что это? Спасите!

Один рыцарь, высоко подняв факел, поспешил на зов. Показался ряд виселиц, на которых, склонив головы, висели десятка два леттов в лохмотьях, с босыми, напряженно вытянутыми ногами. Рыцари взяли под руки полубесчувственную девушку. Она, задыхаясь, говорила:

– Я ударилась лицом в босые, холодные, как лед, ноги, и мне показалось, что мертвец ударил меня в лицо ногой.

– Это висят лесные разбойники, самые отчаянные летты – дикари, безбожники. Они нападали на наших меченосцев. Мы их рядком и повесили, чтобы проучить дерзких леттов.

– Умоляю, отведите меня к матушке! Вот она уже идет сюда…

На площади появилась длинная процессия германских воинов в белых плащах с нашитыми на плече черными крестами. Воины высоко держали горящие факелы, сплетенные из просмоленных веревок. Факелы ярко пылали в клубах черного дыма, придавая всему окружающему зловещий вид. Воины грубыми, нестройными голосами пели мрачную песню меченосцев:

Вперед, тевтон! Сквозь плач и стон Иди, как смерть, иди, как месть! Вперед, тевтон! Ийя-хо-хо!

Разноязычная толпа, собравшаяся на ярмарочной площади, в страхе расступалась перед мрачно шагавшими меченосцами и безмолвно слушала непонятную, но внушавшую страх немецкую песню.

Вся процессия направилась к угрюмой каменной крепости, возвышавшейся прочными башнями посреди города, еще шумного от праздничного веселья, криков и песен разгулявшихся рижских горожан.

Пирушка крестоносцев была веселой. Все ликовали, уверенные в скорой победе над русскими медведями и над плохо вооруженными упрямыми «лесными братьями» – леттами. Старый председатель пирушки ударил тяжелым кулаком по столу. Кружки и бокалы задребезжали. Все затихли.

– Я рад тому, что вы так смелы, бодры и уверены в победе, что нет у вас глупой жалости к леттам или страха перед русскими. Мы не смеем колебаться или горевать! Да! Там, на Рейне, осталась наша древняя родина, Германия, все мы по ней тоскуем. Но здесь мы создаем себе новую молодую родину, Ливонию, завоеванную нашим острым, грозным мечом. Теперь мы продвинем далеко в глубь русских лесов власть великой Германии, беспощадно сметая всех, кто нам попадется на пути. Слава о непобедимости германцев разнесется по всему свету. Я поднимаю мою кружку за новый победоносный поход через озеро Пейпус для захвата богатого русского Новгорода. Я пью за полный разгром русских войск, за гибель опасного для нас русского народа!

– Ийя-хо-хо! Вперед, смелые меченосцы! – сдвигая кружки, кричали пирующие.

Натиск немцев на восток

Едва справились новгородцы со шведами, как узнали о новой, еще более грозной опасности: немецкие рыцари-меченосцы напали на пограничную русскую крепость Изборск, захватили ее и подошли к Пскову, но сразу взять его не могли, задержанные крепкими, высокими стенами. И только вследствие измены посадника Твердилы Иванковича и кучки бояр немцам удалось проникнуть в детинец, но половина Пскова еще не покорилась.

Рыцари продолжали всюду сооружать укрепления и заставы, приближаясь к Новгороду.

Александр спешил их уничтожить. В первую очередь он направил свою дружину на одно из сильнейших и наиболее угрожающих укреплений врага – на захваченную немцами крепость Копорье. Он взял ее стремительным натиском и разрушил. Захваченных в плен немцев он частью отпустил на волю. Имея в виду, что в немецких руках находится много русских заложников, главным образом детей, он другую часть немцев отправил в Новгород. Что же касается переветников, изменников родины, то с ними Александр расправился беспощадно: не разбирая, русский или чудинец, он приказывал отрезать им носы и вешать на городских стенах.

Александр продолжал собирать войско и требовал новых подкреплений. Учитывая, что одним новгородцам не устоять под напором очень сильного врага, он обратился за помощью к отцу, и великий князь Ярослав немедленно отправил к Александру своего второго сына, Андрея, как говорит летопись, «во множестве дружины».

Псковичи запросили подмоги

В Новгород, на княжий двор, один за другим стали прибывать гонцы, спешно посланные из Пскова и Гдова. Им сторожа говорили:

– Для ча вы на княжьем дворе коней ставите? Мало вам в Новгороде постоялых дворов? Там примают заезжий люд, идите туда!

– Мы же не именитые бояре, чтобы на постоялых дворах мошной трясти. Вести дошли и до нас, что князь Олександр дюже хлебосольный: ежели с просьбой какой челобитьем кто к нему придет, он его выслушает и брагой уважит, да еще и сенца из своей конюшни взять позволит, коня подкормить. Не к посаднику же или тысяцкому нам идти!

А вести приходили всё тревожнее, одна другой смутнее. Наконец прискакала вдова бывшего посадника во Пскове, принявшая монашеский сан, почтенная мать Ираклея. Она для скорости ехала не в возке, а верхом на чубаром длинногривом коне с отвислой нижней губой. Мать Ираклея была в мужских сапогах и в широких, добротного сукна шароварах, занятых для трудной поездки у отца дьякона. А длинную свою мантию она подобрала, заправила в шаровары и прихватила кожаным поясом.

Мать Ираклея так закоченела в пути, что слуги Александра осторожно сняли ее с коня и поставили на крыльцо, и там долго она стояла, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, едва шевеля онемевшими губами. Наконец она пришла в себя. Сам князь Александр вышел к ней на крыльцо и под руку повел в гридницу, где усадил в отцовское мягкое кресло возле изразцовой печки, а сам до поры удалился в свои покои.

Когда же мать Ираклея с помощью прибежавших девушек и княгини Брячиславны привела в порядок свое одеяние, переоблачилась в мантию и клобук, Александр вернулся. Тут мать Ираклея стала говорить без умолку. Из того, что она поведала князю, и половины было бы достаточно, чтобы привести каждого русского в отчаяние или ярость. Александр внимал молча, лицо же его все более темнело и становилось печальным.

Наконец, отогревшись, мать Ираклея заснула, опустив голову на грудь. Князь тихо встал и прошел в соседнюю светлицу. Там он приказал сейчас же позвать Гаврилу Олексича и нового десятника – Кузьму Шолоха. Оба вскоре явились. Они застали Александра возле печи. Он грел руки у огня. Через раскрытую дверцу пламя бросало багровый отблеск на лицо Александра. Глаза его сверкали гневом.

– Садитесь поближе и слушайте. Из Пскова вести опять пришли недобрые. Наш молодший брат, пригород Псков, от нас отложился. Посадник Твердила Иванкович вокруг города охрану поставил не от немцев, а чтобы к нам гонцов не допустить. Все же, пробравшись через огороды, к нам прискакала монахиня Ираклея, вдова бывшего посадника, – вот рядом в горнице задремала, умаявшись после трудного пути. Она плакалась, что немцы обступили Псков и пригрозили всех вырезать. Некоторые бояре, сторонники Твердилы, думали мирком да ладком ублажить врагов немилостивых. Они открыли ворота и с хлебом-солью встретили иноверцев. А те вошли, заняли детинец, по ближним погостам[65] тиунов своих – фохтов – поставили. Для большей верности, чтобы Псков держать в своих когтях, немцы забрали десятка три сыновей у именитых бояр и отослали этих сосунков к себе в Ригу, чтобы в своем гнезде приучить их к немецким обычаям и латинской вере. Ведь эти ребята для нас будут потеряны, ежели сейчас не вернутся в Русскую землю.

– Не иначе что будет так! – сказал Олексич.

– Сплоховали псковичи! Без боя такую неодолимую крепость отдали! – вздохнул Александр. – Прочная твердыня. Год целый, а то и три могли бы псковичи держаться, а тем временем новгородцы с ладожанами, ижорцами, копорцами и другими призванными воинами в большой силе подошли бы и немцев отшибли.

– А ты как думаешь выбить немцев, свет наш княже Александр?

– Я все прикидываю, что ответил бы псковичам мой грозный князь-батюшка и как бы он научил их уму-разуму.

– Знамо дело! – сказал Олексич. – Князь Ярослав Всеволодович всегда нас учил: «Кто только отбивается, будет вдвое битым». Надо самому наброситься дерзостно да с хитрой уловкой. Рыдели во Пскове николи не остановятся, а уже готовятся идти дальше в нашу сторону, сперва на Гдов, затем на Копорье, а там захотят подобраться ближе к самому Новгороду.

– И я так же думаю! – сказал Александр и выпрямился. – Что твои молодцы делают? – обратился он к Кузьме Шолоху.

– С твоего соизволения выбрали мы из боярских табунов добрых коней и готовим седла…

– А какие седла? Наши новгородские седла дальнего пути не выдюжат, а только спины коням набьют. Хорошие седла половецкие. Ты вели здешним седельникам в две седмицы… нет, в семь дней изготовить седла по половецкому образцу. Скажи, что это я приказал для воинского похода и награжу их. Ты, Шолох, со своими молодцами пойдешь со мной.

– Только кольчуг у нас нету, – сказал Шолох.

– Кольчуг дать вам не могу. Нет их у меня, а с дружинников снимать не стану. Позаботься сам. Обойди в оружейном ряду мастеров, найдешь у них рубашки кожаные или сплетенные из кудельных веревок и прикажи, чтобы нашили железки на плечи и на грудь. А на спину не надо…

– Вестимо: тылу врагам не покажем!..

– Через семь дней идем изгоном на Псков. Смотрите же, чтобы все были готовы.

– Не задержим! В срок будем готовы.

Александр не замедлил усилить сторожевые заставы на всем пути от Новгорода до Чудского озера и Пскова. Оттуда стали прибывать встревоженные вестники, сообщая, что немцы всюду зашереперились, что по их вызову начали стекаться отряды ливов, и чудь, и емь для постройки укреплений начиная от Юрьева, все более вклиниваясь в русскую сторону.

Князь настойчиво и не раз говорил об этом с новгородским Советом лучших[66], указывая, что со стороны немцев надвигается что-то страшное. Что пора подымать весь русский народ.

Богатые и властные бояре мало придавали значения этим указаниям Александра, более всего занятые своими земельными делами и торговыми сделками с иноземцами. Они высокомерно отвечали, что желают одного: «была бы тишь, да гладь, да Божья благодать. Разбил же ты на Неве свеев с малыми силами. Так же и теперь расколотишь немцев».

Наперекор боярскому благодушию, Александр настойчиво продолжал требовать от новгородского Совета лучших, чтобы поскорее присылался из Ладоги, Ижоры и дальних новгородских селений работный люд, чтобы начали укрепляться заставами большак и другие пути, идущие в сторону Чудского озера.

НАДО НАВЕСТИ ГРОЗУ!

Александр прибыл во Псков по Гдовскому пути. Из-за глубокого снега его дружина растянулась на несколько верст, и затем ей пришлось свернуть на Чудское озеро, оттуда – на теплый пролив, затем на Талабское озеро, пробираясь близ берега по льду. Здесь продвигаться все же было легче. Весь путь к Новгороду был забит санями, всадниками, навьюченными конями. Пешие беженцы тащили салазки, нагруженные домашним скарбом и малыми детьми. Люди опасались нашествия безжалостных немецких рыделей-меченосцев, угрожавших пленом и гибелью.

Передавали слухи, что отряды немцев недавно снова переходили реку Нарову, налетали на чудские селения, поджигали избы, щадя только дома принявших латинскую веру, уводили скот и людей. Все боялись, что это только грозное начало, что немцы непременно двинутся дальше, на Новгород. Вся Новгородская земля закачалась! А вдруг рухнет и погибнет!

К Пскову Александр подъезжал по льду реки Великой. Раньше он бывал здесь не раз. По обе стороны реки помнил он зажиточные поселки, нарядные избы, украшенные резными ставенками и деревянными петушками на венцах. Раньше каждый хозяин хвалился своим садиком и огородом. Теперь селения уже не имели прежнего, спокойного, привольного вида. Всюду люди шли торопливо, собирались кучками, толковали, размахивая руками, и быстро разбегались. Даже собаки перестали лаять на прохожих: опустив нос и поджав хвост, они бежали куда-то трусцой, боясь потерять своих хозяев. И петухи не перекликались больше. Жалобно мычали коровы – хозяева угоняли их в другие, более спокойные места.

Колокола псковских церквей стали неистово поднимать тревогу, неожиданно в полдень созывая псковичей на вече, которое на этот раз собиралось в поле.

– Что приключилось? Верно, навалилась опять немаловажная забота, ежели бояре сзывают народ среди бела дня! – говорили и старики, и молодые, запахивая шубы и охабни[67] и затягивая туже кушаки.

Все спешили на сход народный.

Бабы и девушки, накинув на плечи шубейки или зипуны и на ходу покрываясь платками, собирались кучками у колодцев, у ворот и близ перелазов, обменивались новостями, услышанными от своих мужиков. Все всполошились, стараясь предугадать, что дальше будет.

– Немец опять закручивает али другое что? Может, снова литовцы идут? А куда же те немцы денутся, что засели заправилами у нас в городе?

– А ихние тиуны, фохты, надолго ли посажены по нашим погостам? Может, тоже не остались тут на вечные времена, а побегут отселева?

– Видала я, как проехал молодой князь Новгородский Александр, – говорила пышнотелая, румяная Степанида, жена богатого торговца красным товаром. – Это он всполошил всех. Молодой, а, думаю, озорной.

– И я видела, – протянула, вздохнув, пожилая пономариха с истощенным, грустным лицом. – Молодой-то он молодой, а крутым нравом, говорят, пошел в своего батюшку, князя Ярослава. А глазищи-то какие черные и грозные! Не на расправу ли с нашими тяжкодумами он приехал?

– Немцам мы почти без боя и детинец отдали! Разве старый князь Ярослав простил бы нам это?

– Слышала я от моего хозяина, – нагнувшись, шепотом стала пояснять Степанида, – что князь Александр сечу любит: коли что не по нем, сразу кулаком как вдарит, так и с ног собьет. Он ведь дюжой и в гневе злой шибко…

– Ох-хо-хо! Ой, недоброе будет! – вздыхали бабы и продолжали гадать: что-то расскажут им мужики, вернувшись с веча?

Александр, без остановок миновав все пригородные выселки, направился прямо к детинцу, где засели осажденные немцы. Заранее он отправил гонца с требованием, чтобы все псковские ратники были в сборе и выстроились близ детинца. Он проезжал узкими улицами Пскова, закутавшись до пят в длинный красный плащ, подбитый лисьим мехом. На лоб надвинул кожаный легкий шеломец. Перед каждой церковью он снимал его и медленно, истово крестился, освободив правую руку от железной перстатицы. Он ни на кого не смотрел и не отвечал на низкие поклоны псковичей, быстро ломавших при встрече шапки. Его грозный, задумчивый взгляд как будто скользил поверх голов, поверх толпы, но он все видел, все замечал: взволнованное любопытство и тревогу псковичей, понимал причину этой тревоги; сдвинув брови, смотрел на главную башню детинца, над которой развевалось немецкое знамя. Александр еще не решил, что станет говорить на вече, но одно знал твердо: что, может быть, он и голову свою сложит в неравной схватке, но грозу на подлых переветников нагонит…

Александр примчался вскачь на площадь, где осадил взмыленного, разгоряченного гнедого Серчана.

Дружинники стояли в два ряда, пешие, возле своих оседланных коней, держа их под уздцы правой рукой, а левой сжимая копье. Они смотрели настороженно, ожидая, как станет с ними речь вести этот двадцатидвухлетний ястреб, как его в насмешку именовали псковские бояре. Александр с псковичами не поздоровался, только обвел гневным, взбешенным взглядом. Он выжидал, пока его охранная полусотня, подскакав, выравнялась позади него.

– Кто голова дружины?

– Я голова дружины! – отозвался молодой, статный воин в серебристом блестящем шеломе, державший под уздцы серого в яблоках коня.

– Подъезжай поближе!

Воин, легко вскочив на коня, хлестнул его плетью, вылетел вперед и остановился перед Александром.

– Я Домаш, начальник отряда псковской дружины. Привет тебе, княже, мой господине Александр Ярославич!

– Не боярина ли Твердилы ты сын?

– Нет! И не сын и не брат. И он враг мне. Это он впустил немцев в детинец.

– Как же ты впустил врагов в Русскую землю, в наш отчий дом? Как впустил без боя в детинец?

– Совет бояр решил, а меня и не известил.

– Жди меня здесь.

Князь отъехал в сторону.

– Гаврила Олексич! – окликнул он.

– Я слышу, княже, мой господине!

– Ко мне, ближе!

Гаврила подъехал вплотную и тихо сказал:

– Жду приказа твоего.

Александр, тоже вполголоса, сказал:

– Сейчас я буду на вече. Сотню выстрой возле думного помоста, где соберутся бояре, и жди меня.

– Исполню, княже!

– Псковских ратников не распускать. Пусть и они будут наготове. Завтра выйдем в поход. Мне и псковичи там пригодятся. Сейчас каждое копье надо держать на счету.

– Понял, княже, мой господине!

На псковском большом вече

Не на Кром, к обычному месту большого веча, а на поле уже валом валил народ, толковал меж собой и теснился, желая проникнуть ближе к тому месту, где уже собрались главные именитые правители города.

Александр подъехал туда вслед за несколькими дружинниками, пробившими ему путь сквозь толпу. Он сбросил на руки слуги-оруженосца красный плащ – корзно, оправил пояс и поднялся по каменным ступеням на площадку, где стояли псковские бояре. Они безмолвно взирали на молодого, но грозного Новгородского князя.

– Я не кладу поклона вам ни по-писаному, ни по-ученому! – Голос Александра звучал вызовом, полным ненависти и гнева. – Я хочу узнать, по чьему извету, по чьему наговору вы впустили без боя в старый вольный Псков наших вековечных врагов – немцев-хищников? – Александр говорил громко и отчетливо, и слова его далеко были слышны в затихшей толпе.

Впереди бояр стоял богатырского вида благообразный старик с длинной серебристо-белой бородой, в малиновой бархатной шубе до пят. Двумя руками опираясь на высокий посох с золотым набалдашником, он суровым взглядом темных глаз из-под нависших густых бровей всматривался в новгородского дерзкого пришельца.

Он заговорил хриплым от гнева голосом, стуча посохом:

– Вижу я, что ты приехал к нам как молодой кочет, как неуч и невежа! Нашему псковскому вечу ты поклона не кладешь, ровно иноземец некрещеный. Не ты ли учить нас собираешься?

Александр, прищурив глаза, всматривался в старика и молчал. Старик продолжал:

– По чьему наказу ты сюда пожаловал и как звать тебя по имени? Ежели скажешь, то мы и ответ тебе держать будем.

– Зовут меня князь Новгородский Александр Ярославич. А приехал я по наказу отца моего, князя Суздальского и Владимирского Ярослава Всеволодовича, для суда и расправы…

Старик задрожал от гнева и стукнул посохом о землю:

– Прежде чем творить суд и расправу, надобно всю правду-истину узнать и ума-разума набраться, дерзостный буян переяславльский! Не тебе нас уму-разуму учить! Вот ежели бы отец твой, князь Ярослав Всеволодович, воевода преславный, прибыл сюда и судить и рядить нас пожелал, тогда бы мы с охотою все горести наши и нужды ему поведали, и, может, он похвалил бы нас за то, что мы, умудренные долгими бедами, крови христианской без надобы не проливали и древний вольный Псков со всеми его слободами нетронутым сохранили. Немец пришел сюда в такой силе тяжцей, грозя все сжечь, все разграбить, что мог благодатную землю Русскую обратить в угли и пепел. И вот мы, думные бояре, с тремя немецкими фохтами потолковали, мирком да ладком договорились, чтобы дальше в дружбе жить и сто лет по суседству торговать и добра наживать…

В толпе послышались отдельные голоса и смешки.

Александр резко оборвал старика:

– Ты, старый лис, мне своего имени и отчества не сказал, а я по хитрым уловкам тебя узнаю, по длинному пушистому хвосту, что у тебя из-под шубы вылез и помахивает. Не ты ли боярин Твердило Иванкович?

– Я самый, псковский посадник Твердило Иванкович, и сейчас правлю городом и ведаю всеми делами его.

– Был раньше заправилой, а теперь ты стал холопом немецким и продал им родную землю… Не бывать тебе боле ни посадником, ни тысяцким, ни простым дружинником, а будешь ты повешен на каменной псковской стене и расклеван черными воронами…

– Ах ты разбойник, ах злодей! – крикнул старик, замахнувшись посохом.

– Гаврила! Окружить этих бояр и перевязать всех! – Александр сделал два шага назад и вдруг набросился на старика.

Твердило был силен и богатырского склада. Они схватились, но княжич, более ловкий, сбил с ног Твердилу, повалил на спину, ухватил левой рукой за лицо, а правой вытащил из-за пояса охотничий нож. Старик кричал, выл, как раненый бык, и барахтался изо всей мочи.

В толпе послышались крики и шумные возгласы. Началась свалка между сторонниками Твердилы Иванковича и защитниками исконной дружбы Пскова со своим старшим братом Новгородом.

Дружинники Александра были наготове: они окружили бояр, притиснули их к стене и стали вязать.

– Кузьма Шолох! – Александр оглянулся. Шолох был уже возле него. – Повесить этого злодея на городских въездных воротах, под святым образом Божьим!

– Будет сделано, княже, мой господине! – отвечал Шолох и вполголоса добавил: – В шубе повесить? Больно уж шуба хороша – из бурнастых лисиц.

– Так в этой поганой шубе и повесишь!

Твердило отчаянно кричал и плакал:

– Пожалей, княже, старика!

– А ты щадил родной город? Пощадил тех наших братьев, которых отослал немцу на выучку?

Александр поднялся, засунул обратно за пояс нож и направился к своему коню.

Новгородские дружинники боролись с псковскими переветниками, ловили убегавших и вязали им руки.

Главные виновники сговора с немцами были повешены рядком на каменных стенах Пскова. Хитрый Твердило сумел скрыться и потом обнаружился у немцев в Изборске.

Бирючи прошли по улицам города и выкрикивали, что спешно собирается войско из охочих людей. Это псковское войско соединится с новгородцами, переяславльцами, ладожанами, ижорцами и ратниками из других мест. Чудь и емь также шлют своих воинов. Все должны спешить к Чудскому озеру и ожидать там немцев, уже скопившихся в городе Юрьеве и готовых к походу на Русь.

Александр вызвал к себе молодого Домаша:

– Я расспросил верных людей и убедился, что у тебя сговора с немцами не было. Родной земле сейчас дорог каждый воин. И ты назначаешься снова воеводой того псковского отряда, что выступает завтра на Чудское озеро. Покажи своей отвагой, что ты нам брат, а не коварный недруг, что ты верный сын земли родной. Вся Русь подымается нынче против грозного немецкого врага. С Богом, воевода Домаш!

Опять устя

Закутанная в темный платок женщина проскользнула незамеченной сквозь ворота, где двое часовых играли в зернь, и робко стала пробираться вдоль стенки, озираясь на дружинников. Они ходили по двору; некоторые водили лошадей, остальные грелись у костра.

Женщина постояла и обратилась к проходившему мимо молодому воину:

– Выслушай меня, браток!

– Чего тебе надобно, молодуха? Кого ты ищешь?

– Мне нужно увидеть князя Олександра Ярославича. До крайности нужно.

– В хоромы к нему не пустят. Утром он пойдет к обедне, тут ты его и увидишь. Он всем неимущим помогает.

– Да мне никакой милости от него не надобно – сама пока кормлюсь.

– Так что же тебе нужно от князя Александра?

– Только ему самому могу поведать!

– Чудная ты, голубушка! Как звать-то тебя?

– Все одно, как меня зовут. Скажи, Устя пришла.

– Пожалуй, я тебе подсоблю, а ты повремени здесь. Ежели я разыщу князя, он тебя, может, и призовет.

– Поторопись, браток! Тебя-то как величать?

– Кузька! – бросил молодой дружинник и утонул в вечерних сумерках.

Долго стояла закутанная женщина и терпеливо ждала. Наконец к ней подошли двое.

– Ступай, Кузьма, и позови ко мне Гаврилу. А что ты хотела мне поведать? – обратился князь к женщине. – Я князь Александр, а тебя как звать?

– Устинья! Али не признал меня?

– Устинья; Еремина Устя? – сказал удивленно Александр. – Ты как сюда попала?

– Замуж я вышла за охотника, псковича. Да приехали мы в Псков себе на горе в самое суматошное время. Я с моим мужем остановились у его дяди, Антипа Евстигнеича, церковного сторожа в церкви святого Симеона, сродника Господнего…

– Я слушаю, Устя. Что же случилось? Говори все, не бойся.

– Беда грозит тебе. А ведь ты один теперь наш защитник!

– Стараюсь, как могу, уберечь землю нашу. Какая же беда грозит мне?

– Слушай, Ярославич. Пришел намедни домой хозяин, Антип, спросил кваску, выпил, а сам, вижу, как будто не свой: оглядывается, руки трясутся, и квас расплескал. «Что с тобой приключилось?» – спрашиваю. А он и говорит мне: «Тебе, Устюшка, немедля надо бежать и разыскать князя Новгородского Олександра Ярославича и сказать только ему самому на ухо». – «Ладно, побегу, – говорю я. – А ты сам-то что ж?» – «Самому мне к нему идти туда не след, говорит, беду себе на голову только накликать. А тебя там не заприметят».

– А почему Антип сам не посмел ко мне прийти?

– Да ведь церковку Симеона, сродника Господня, выстроил боярин Твердило Иванкович, – это вроде его домовая церковь. И вот сегодня там собрались все свойственники и подручные Твердилы Иванковича и панихиду заказали по убиенным, петлей удавленным боярам, что на детинце повешены. «Панихиду, – говорит Антип Евстигнеич, – честь честью отпели, а потом – страшно и выговорить! – они провозгласили анафему князю Олександру Ярославичу и всей его дружине».

– Ну и что ж с того, что мне анафему провозгласили? Я слыхал, что тот, на кого несправедливо анафема наложена, два века живет.

– Ой ли? Я слышала, будто от нее человек сохнет и до веку погибает.

– Так это все, что ты хотела мне на ухо сказать? Стоило ли тебе о том беспокоиться?

– Нет, не все. Еще более страшное впереди…

– Говори, не бойся. Меня лось бодал, медведь драл, бурные волны трепали, и теперь мне ничто не страшно.

– Так слушай, Ярославич! После панихиды все свойственники и сподручные беглого боярина Твердилы устроили в церкви тайный совет: как бы князя Олександра загубить? И тут же сделали складчину: целую молочную крынку доверху серебра набрали и решили наградить этим серебром того, кто тебя, свет наш, убьет. Тут и поклялись некоторые охотиться за тобой и тебя заколоть или ядом отравить как проклятого анафемой.

– Постой, постой, Устя! Вестимо, все мои недруги от злобы пальцы кусают и меня со свету сжить хотят. Ну и пусть злобствуют. А я буду жить, поживать и тебя вместе с Антипом Евстигнеичем добром поминать за то, что вы от меня беду хотели отвести. Только никогда никому не сказывай, что ты узнала, а то и тебе плохо будет. Возьми от меня этот кошелек и беги скорее домой.

– Свет наш Ярославич! Денег твоих я не возьму, нет!.. Правда моя, что тебе я сказала, не купленная… Прощай!

Устя быстро побежала обратно к воротам и скрылась в темноте…

– Устя… – задумчиво прошептал Александр. – Опять она как добрый друг встречается на моем пути. Не спасла ли уже меня однажды Устя от беды неминучей?.. Теперь снова кругом кипит и змеится неуемная злоба. Другая забота у меня!

Подошел Гаврила Олексич:

– Ты звал меня, княже, мой господине?

– Сейчас услышал я, что здешние переветники поклялись меня со свету сжить.

– Не удастся им, княже, нас обойти: мы настороже и не допустим.

– Мы должны выбить из детинца немцев, а затем ждать здесь я не стану, а отправлюсь вниз по реке Великой к Чудскому озеру. Хочу заранее посмотреть места, где нам придется с немцами мечи скрестить.

– Боюсь я за тебя, княже!

– Бог не без милости, молодец не без счастья!

* * *

Главной задачей Александра было немедленно освободить от немцев Псков, лишив тем самым рыцарей важной точки опоры. С этой целью князь отрезал все ведущие ко Пскову пути и пошел на приступ крепости.

В Пскове, в детинце, еще находился отряд немецких меченосцев, оказавший бешеное сопротивление. Однако детинец был взят. В плен вместе с рядовыми рыцарями попали и два фохта, присланные орденом для управления покоренным краем. Всех их Александр в оковах отправил в Новгород, где некоторых казнили.

Псковская область была быстро очищена от ненавистных захватчиков. Однако главное оставалось еще впереди. Меченосцы, как сообщали лазутчики, готовили крупные силы. Новые подкрепления прибывали из Германии, прислали воинов и короли Швеции и Дании. Вдобавок ко всему рыцари заставили явиться подвластных им ливов, леттов и других покоренных ими местных жителей. Объединенное немецкое войско направлялось к Чудскому озеру.

Для Александра было самым важным определить путь, по которому враг мог направить свой главный удар против Новгорода, чтобы заранее выбрать наиболее благоприятное место битвы. Молодой полководец так решил эту задачу.

Учитывая, что самоуверенные рыцари, несомненно, изберут кратчайший путь от Юрьева к Новгороду, он стал стягивать свои силы к Чудскому озеру, на его противоположном, гдовском, берегу и кликнул клич по всей Новгородской земле, сзывая ратников от каждого селения. Вооружившись кто чем мог, новгородские люди двинулись к Чудскому озеру, веря, что с таким смелым и удачливым вождем, который уже разбил прекрасно вооруженных шведов, поражения быть не может.

Псковский отряд, под начальством Домаша отправившийся на разведку по западному берегу озера, попал в окружение главных сил врага и на реке Омовже был разбит. Погиб и сам Домаш в отчаянной, неравной схватке. Лишь небольшая часть отряда спаслась и известила Александра о наступлении крупных немецких сил.

Немцы, упоенные своей победой, двинулись против Александра, считая, что и с ним они справятся так же легко.

Глава восьмая На чудском озере

Тревога в Новгороде

Новгород кипел всевозможными слухами. Говорили, что немцы, и шведы, и датчане, и всякие бездомные бродяги со всего света, именующие себя меченосцами, готовятся напасть на Новгород в силе великой.

В городе уже появились беженцы с детьми. Все они жаловались, что немецкие разъезды в железной броне уже навалились на Изборск, ворвались в Псков и там засели в детинце, что один немецкий отряд захватил Копорье, другой – Лугу, третий – Тесово. А от Тесова ведь всего тридцать верст до Новгорода!

Что же медлит князь Александр Ярославич?

Именитые бояре, владельцы огромных вотчин, разбросанных по всей Новгородской земле, и купцы именитые, те, что раньше вели большие торговые дела с иноземными гостями, собирались и, вздыхая, обсуждали: как быть, что делать?

– Разве мы не исполнили уже просьбу черного люда, разве не призвали опять князем новгородским юного Ярославича? Но теперь все же оторопь берет: а что, если не справится княжич с надвигающейся грозой? Не лучше ли начать мирные переговоры с иноземцами? Время-то уже совсем подходит к весне. Скоро корабли заморские придут, гости приедут к нам. Разве в ларях наших не лежит давно без пользы и без прибыли многое множество всякого добра? Не время теперь спорить с иноземцами!

Однако старые вести сменялись новыми, волнуя новгородцев:

– А Ярославич-то – слышали? – опять бушует! Из Тесова немчинов уже всех повыгнал, а главных виновников сговора, тех, кто сдал Тесово немцам, повесил на городских стенах! Пленных немецких рыделей прислал сюда к нам. Скоро увидим, как они приплетутся в Новгород босые, в самую лютую стужу. Больно горяч Ярославич, молодая кровь в нем кипит, как бы не перессорил нас со всеми соседями.

В Новгород не переставали прибывать новые гонцы на покрытых пеной конях и продолжали сеять тревогу.

Но Александр не медлил – требовал всполошить всю землю Новгородскую, созывать всех, кто может держать в руке меч или тяжелый топор.

«Присылайте всех! Подымайте всю землю Русскую! Бой предстоит лютый, не на жизнь, а на смерть. Надвигается на нас страшное чудище звериное в броне железной. Если мы не встанем плечо к плечу на защиту родной земли, то вся сила вражеская навалится на Новгород, и тогда на сто лет будет всем уготовлен один конец – быть нам раздавленными под иноземной пятой. Все подымемся на защиту родины, и тогда никакой враг нам не страшен: всех опрокинем! Посылайте все ратные силы прямо к Чудскому озеру. Там мы встретим грудью железной гостей непрошеных».

Для чего Ярославич требует поголовного ополчения? Разве не справился он в малой силе со свеями, когда воевода Биргер приплыл на Неву с отборными своими воинами! Разгромил же тогда Ярославич свеев своей небольшой дружиной и затолкал все их воинство в реку! Господь Бог помог тогда Ярославичу. Неужели теперь не поможет?

В Новгород приплелись новые беженцы с семьями, язычники-лесовики из Чуди и Летьголы, раздетые и голодные. Они говорили, что леттским, и ливским, и другим вековечным свободным старосельцам теперь ничего более не остается, как спасаться на русскую сторону от немецких меченосцев с волчьими утробами.

– Немцы сжигают на своем пути все наши поселки, – рассказывали леттские беженцы. – Всех мужиков, не желающих принять их латынскую веру, безжалостно убивают. Наших женщин большую часть тоже убивают, а некоторых молодых и детей наших гонят к себе в полон, в рижскую сторону. Жители нашего поселка укрылись в дремучем лесу. Там мы выкопали для жилья под землей и ходы, и пещеры, чтобы перетерпеть беду. А немцы стали нас разыскивать с помощью больших собак. Найдя наши подземные тайники, немцы разложили костры у входов и старались удушить нас огнем и дымом. Тех, кто выбегал из тайников, немцы рубили мечами, детей подхватывали на копья и бросали в огонь[68]. Придите к нам на помощь, русские ратники! Пустите нас к себе, спасите от беды! Вы одни можете выручить нас!

Князь Александр внезапно примчался со своей конной дружиной в Копорье, ворвался в город и жестоко расправился с засевшими там немцами.

По требованию Александра разрушенные деревянные стены города Копорья спешно стали возводиться снова. Копорцам помогали прибывавшие из Новгородской земли ратники.

Как в дни невского разгрома шведов, Александр действовал с дерзкой отвагой, не колеблясь, уверенно и быстро.

Он промчался по большаку, по тому пути, по которому должны были пройти немецкие отряды, и пересек озеро. Была пустынна и молчалива засыпанная снегом оледенелая равнина озера, только кое-где еще чернели ряды шалашей, поставленных рыбаками для лова рыбы через проруби.

* * *

Немцы тоже торопились, укрепляя и строя новые бурги[69]. Все работы для них исполняли пригнанные отовсюду пленные. Новые свирепые хозяева – рыцари подгоняли их ударами палок и плетей. На многих пленных немцы надевали цепи, так как летты при первой возможности убегали в лесные чащи.

Уверенные в предстоящей победе и захвате Новгорода, немцы для разрушения его крепких стен уже приволокли с собой огромные осадные машины, стенобитные тараны и камнеметы, швыряющие большие, тяжелые камни.

Видевшие немецких рыцарей-меченосцев рассказывали, что все они имели устрашающий вид: каждый рыцарь был закован в железную броню, конь его тоже был покрыт железными латами, на голове воина красовался железный шлем, наглухо закрывающий лицо, с узкими прорезями для глаз и рта.

Дружинники высказывали Александру опасения, что бой с такими противниками будет непосильный:

– Как же нам одолеть такое страшилище? Как нашим ратникам, в пеньковых нагрудниках, сермягах и овчинных зипунах, сразить такого рыделя? Его ни меч, ни копье не возьмет!

Александр в гневе отвечал:

– Немец больше всего за свою шкуру боится, потому он и напяливает на себя броню, а на голову железную кадку! Медведь пострашнее немца, а на него ты идешь не в броне, а всего с рогатиной и засапожным ножом да в своем полушубке, чтобы сподручнее было. Скоро мы собьем с немца спесь!

Совет лучших с тревогой выслушивал призыв Александра. Одни бояре говорили:

– Да верно ли все это? К чему ворошить людей? На что Ярославичу столько людей ратных? Удалью и милостью Господней побеждает дерзостный князь, и теперь снова он разобьет всех немецких рыделей.

Купцы вздыхали и рассуждали:

– Подходит уже время весеннее. Все наши работнички готовятся и к пахоте, и к лесосплаву. А бондари, кузнецы, горшечники, лесные звероловы и прочие труженики – все готовятся встретить иноземные корабли. Когда они приплывут, а купцы товары свои заморские покажут, то мы в обмен товары наши перед ними выложим.

На созванном вече эти рассуждения в гневе и скорби прервал всеми чтимый Степан Твердиславич. Недаром он много лет бессменно оставался посадником Новгорода. Горячо и не боясь своих резких слов, он стал упрекать уклончивых и хитроумных спорщиков:

– О чем вы спорите без стыда и совести? Ведь с огнем шутите! Опять тяжелая доля после татарской угрозы может выпасть Русской земле. Вы хотите сберечь ваше накопленное добро, вотчины ваши, думая, что они далеко запрятаны и враги до них не доберутся? А если к нам все же ворвется жадный немец с крестом на груди и мечом в руке, то ведь вас он не помилует, а вытрясет вас из ваших насиженных мест. Без жалости и милости начнет он всех теснить. А больше всего будет насиловать черный люд, требуя, чтобы наши смерды работали на них до кровавого пота, как это они уже сделали с леттами, ливами, чудью, емью, заставляя строить им крепкие замки – бурги. Беженцы из лесных леттских братьев это нам поведали и уже показали свои кровавые раны.

Но не всех ему удавалось убедить.

– Зачем пугаешь, Твердиславич! – раздавались голоса. – Никогда такого бесстыдства у нас не будет! Господь Бог и силы небесные до сих пор оберегали землю Новгородскую, выручили и от прихода татарской орды, и от разгрома свеями, и теперь сохранит Господь всех усердных молельщиков православных!

Посадник горячо продолжал призывать новгородских вечников:

– Ежели мы все встанем одной стеной, то такого позора и беды от злых недругов не будет. Но если мы не отзовемся немешкотно на призыв смелого князя нашего Ярославича, то горе горемычное навалится на нас и всех разметает, как буря.

Посадник Степан Твердиславич продолжал упорно настаивать на необходимости всеми возможными силами помочь Ярославичу. Он наконец убедил вече и Совет лучших выполнить требование князя Александра.

Гонцы понеслись вскачь по всей земле Новгородской, будоража народ и требуя, чтобы все, кто может держать в руках топор-колун, копье и рогатину, спешили на берега Чудского озера, где их встретит славный невский победитель, князь Александр Ярославич. Там он уже их ждет и готовит великий отпор нашествию хищных иноплеменников.

А князь Александр, сознавая грозную опасность, даром времени не тратил. Он послал вестника с письмом во Владимир к своему отцу князю Ярославу Всеволодовичу, прося немедленной поддержки ратными силами и воинского совета, как ему одолеть напирающую немецкую силу.

Князь Ярослав ответил сыну всего двумя словами:

«Дерзай. Одолеешь!»

В то же время Ярослав приказал своему младшему сыну, Андрею, поспешить на помощь брату и привести туда конную дружину переяславльцев.

Золотое дно

«Какая задумчивая, величавая тишина!» – скажет путник, прибывший зимою на берег Чудского озера. Но это тишина только кажущаяся. Под ледяной броней таится, кипит и движется своя особая жизнь. Богатейшее озеро – кормилец множества людей с его побережья; из-за богатств озера спорят и летты, и ливы, и чудь, и емь, и русские старожилы-поселенцы. Всех этих выносливых и смелых рыбаков кормит озеро, и огромные скрипучие обозы с мороженой рыбой и мешками серебристых крошечных снетков (величиной с мизинец) всю зиму тянутся во все стороны от Чудь-озера, разнося славу о его обильных рыбных богатствах.

Зимой рыбаки выходят на промысел, пробираясь по льду озера до его середины, в десяти-пятнадцати верстах от берега, и высекают длинный ряд прорубей. Вокруг них ставят шалаши, собранные и сшитые из лубья (древесной коры). В них до весны рыбаки укрываются от непогоды и отдыхают в долгие зимние ночи.

В шалашах живут бок о бок и дружно работают и русские рыбаки, и чудские полуверцы, одновременно почитающие и православного Бога, и своих деревянных идолов. Всех щедро подкармливает большая и малая рыбка с Чудь-озера.

А рыба здесь всякая: судак, лосось, налим, огромные лещи, плотва и окуни и даже миноги и угри, проскальзывающие в озеро через пороги стремительной Наровы. Глубокого Чудского озера никогда не покидает юркая ряпушка, в то время как всякая крупная рыба любит «забегать» через Теплый пролив в очень мелкое Псковское (Талабское) озеро только для метания икры, в определенное время года. Снеток, наоборот, ужился в Псковском озере, где дно илистое, густо покрытое жирными водорослями, и от их цветения летом вода этого озера всегда мутная. Северное же, Чудское, озеро очень глубокое: в середине его – до ста и более сажен, дно каменистое и песчаное, а вода чистая и прозрачная.

Ветры и вьюги часто гуляют по озеру, поднимают большую волну, особенно когда начинает свирепствовать южный ветер «мокрик». Тогда большие темные валы, длинные и однообразные, катятся один за другим, поднимая тяжелые лодки – насады, ставя их то на нос, но на корму, грозя вывернуть вместе с грузом смелых, выносливых чудских рыбаков. Зимой Чудь-озеро, засыпанное снегом, становится белой гладкой равниной. Лишь кое-где чернеет корявое дерево, принесенное с реки Великой из-под Пскова и застывшее посреди ледяной равнины.

К такой коряге тянутся ровные, словно проведенные по ниточке, следы «звериного бродяги», как здесь называют волков. Идя гуськом, след в след, стая волков, пересекая озеро, не пропустит ни одного вмерзшего дерева и, обнюхав, старается узнать по запаху, какие другие волчьи стаи здесь проходили.

Только у самого небосклона протянулась узкая темно-синяя полоса дальних лесов: суболицкого на западе и наровского на севере. На восточном же, гдовском, берегу тянутся заросшие густым необозримым тростником болотистые безлесные равнины, по которым медленно протекают топкие речонки.

Снежный дед Буран

В конце марта 1242 года свирепый дед Буран и злющая ведьма Пурга разбушевались на Чудь-озере. Бешеные вихри проносились над серебристо-белой равниной, взбивали пушистый снег, подбрасывали его и крутились в яростной свистопляске, опрокидывая все вокруг.

Лубяные шалаши, выстроившиеся в два ряда на середине озера, были занесены и утонули в сугробах снега. Рыбаки, лежавшие в этих шалашах вповалку, прижавшись друг к другу, накрывались чем попало, боясь, что легкая постройка развалится и они окажутся под открытым небом, во власти разъяренной бури.

Ветер, завывая и свистя в щелях, вдувал в шалаши снежную пыль. Стая волков, во время перебежки захваченная ураганом, укрылась невдалеке, между наваленными льдинами и перевернутыми лодками. Свернувшись калачом, звери уткнулись носами в свои пушистые хвосты, поводя ушами на каждый непонятный шорох, прислушиваясь к злобному вою разбушевавшейся Пурги.

А разгневанный Буран с необычайной быстротой проносился по вольному простору озера, стараясь догнать лукавую бешеную ведьму Пургу. Она то взмывалась, как птица, к серому небу и летела дальше, вслед за мчавшимися хмурыми тучами, то обрушивалась вниз, разметав широкий кружевной подол, стараясь выскользнуть из цепких, хватких лап свирепого Бурана, то, взметнув складками серебристого сарафана, с ликующим хохотом взметалась снова вверх, к дымчатым облакам, где в просвете изредка показывалось равнодушное око луны, стыдливо прикрытое прозрачной фатой.

Вдруг волки встрепенулись и насторожили уши. Послышался совсем близко полный отчаяния крик:

– Есть ли жив челове-ек? Погиба-аю!

Какая-то туша грузно свалилась с болезненным стоном. Волки вскочили и, перепуганные, сразу бросились вперед, в снежную вьюгу, толпясь и прыгая друг через друга, и скрылись в ночной мгле.

Два рыбака выползли из лубяного шалаша, разгребая руками снег и прислушиваясь, не раздастся ли снова крик. Вблизи послышался стон, и оба рыбака двинулись, перекликаясь и не выпуская из рук концов веревки, чтобы не потерять друг друга.

– Васька, а Васька!

– Здесь, Кузя!

– Ищи душу христианскую!

– Нашел! Иди сюда! Ей-ей, рыделя поймал! Чудаковатый, брыкается.

Вскоре оба рыбака с помощью веревки нашли друг друга и поволокли в шалаш откопанного в снегу человека. Он и в самом деле был чудаковатый, не такой, как все, – наряженный не по-русскому, а в каком-то укороченном полушубке, опушенном собачьим мехом. Голова была закутана бабьим платком. От лица оставался наружу только большой нос и необычайной длины заиндевевшие усы с обвисшими ледяными сосульками. Через силу, падая от слабости, он пробовал подняться. Рыбаки, втащив его в шалаш, посадили между собой, подпирая плечами.

– Ты откудова взялся, таракан усатый?

– От немецких разбойников убежал.

– Значит, от рыделей? Слышь, он от рыделей прибег! – заговорили просыпающиеся рыбаки.

– Чего же ты от них ушел? Не сладко стало?

– Тысяча чертей и две ведьмы! Кричат, что святое слово Иезуса Христа защищают, а сами грызут людей, как голодные собаки! Женщин угоняют, а затем убивают, детей бросают в огонь.

– И ты был крыжаком?

– И я был крыжаком и на моей груди носил крыж.

– Крест, значит! – объяснил один из рыбаков.

– А по-нашему ты где научился?

– Я долго жил в Юрьеве, был конюхом у русских купцов, а крыжаки меня увели в Ригу в свое войско. Тяжко мне стало там у них. Крыжаки нам недруги. Их нельзя пускать туда, где живут добрые, честные люди. Они обманщики, разбойники. И я сказал себе: «Янек, если ты хочешь быть честным, иди к тем, кого рубят и жгут крыжаки». И я ушел от них.

– А конь у тебя был?

– Был добрый конь!

– Куда же он делся?

– Крыжаки учуяли, что я не зря ругаюсь с ними. «Видим, что ты не наш, – говорили они. – Но живым ты от нас не уйдешь». И они заперли меня в сарае для дров. А коня моего увели. Утром хотели мне суд учинить и повесить на березе. А я проломал крышу в сарае, да и убежал в лес, когда все крыжаки еще спали.

– Где же это было?

– На берегу озера, близ реки Омовжи. Тут началась эта буря, и я обрадовался, что крыжаки не найдут моего следа. Я шел через снег и льдины, пока не свалился. Здесь ваши люди меня подняли, а то бы я замерз и пропал…

– А далеко ли рыдели? Где они теперь? Поди, в Юрьеве?

– Они там давно собирались, говорили, что надо готовиться к большому походу: «Пока новгородцы еще не пришли в Юрьев, надо самим напасть на новгородцев». Магистр приказал идти скорей на озеро и там поймать русского князя Александра. «Он еще молод, петушок, и мы ему голову свернем». Пся крев!

Янек еще долго охал и ворчал:

– Тысяча чертей и две ведьмы!

Путник с озера

Возле устья обледенелого ручья на западном берегу озера утонул в сугробах исад – рыболовецкий выселок. Приземистые старые избенки крыты камышом и еловой корой. Над трубой, сделанной из пробитого глиняного горшка, приветливо вьется сизый дымок, как бы говоря путнику, что в этом домишке бьется жизнь и греются у пузатой печки люди, хлебая горячую уху из чудских снетков.

Пронеслась галочья стая и рассыпалась по берегу, среди сетей, растянутых на кривых кольях. Галки с гомоном сновали повсюду в поисках остатков рыбы, привезенной с последнего улова.

Несколько выдолбленных челноков и утлых семерок, сбитых из семи досок, лежало кверху дном на берегу. Тут же стояли рядком перевернутые длинные, тяжелые, залитые смолой насады, каждая из которых может поднять по двадцати и больше рыбаков.

Из-под одной такой лодки раздался пронзительный лай, и оттуда выскочила мохнатая белая собачонка и понеслась в сторону озерной равнины. Раскрылась покосившаяся дверь ближайшей избенки. Мальчик лет десяти в меховом треухе, запахивая на ходу старый зипунишко, кинулся за собакой. Он остановился и стал всматриваться в белую даль озера.

Одинокий, высокого роста, плечистый путник быстро приближался, легко скользя на коротких охотницких лыжах, подбитых шкурками, снятыми с жеребячьих ног. Мальчик с восхищением смотрел, как уверенно передвигается на лыжах красивый, стройный юноша с румяным от мороза лицом и заиндевевшими бровями. Все на нем казалось складным и хорошо прилаженным для дороги и для охоты.

«Не иначе как зверолов! – решил мальчик. – И нож медвежий за поясом, и полушубок выше колен, и ноги перевиты ремнями».

Путник изредка упирался в снег коротким копьем с длинным отточенным лезвием и гарпунным крюком под ним.

Вся галочья стая, шумно хлопая крыльями, улетела.

– Эй, здравствуй, удалец! – крикнул охотник. – Отстань, шелавая! – замахнулся он на шавку, с яростным лаем бросавшуюся ему под ноги.

– Колобок, назад! Это свой! – крикнул мальчик, стараясь отогнать собаку.

Шавка отбежала и уселась на снегу, продолжая ворчать.

– Верно, что свой! – сказал охотник, поднявшись на берег. – Узнала своего брата… Тебя, малец, как звать?

– А Савоськой! – ответил мальчик, смущенно подтягивая домотканые заплатанные порточки.

– Будем дружить, Савоська! Как ваша деревня прозывается? Ну и деревня: четыре двора и двадцать два кола!

– Это еще не деревня, это наш выселок рыбачий, а деревня подале будет – вон на лесной опушке, и зовется Богомолово.

– Понимаю. А в лесу, вестимо, стоит молельня под старыми березами, а близ нее живет старичок с ноготок, что зовется Миколой.

– Ты, дяденька, видно, бывал у нас?

– Бывать не бывал, а чутьем охотницким почуял. Тут наши новгородские ратники намедни не проходили?

– Нет, не видал что-то.

– Ну, значит, скоро будут.

Дверь избенки заскрипела, и оттуда выглянула женщина, накинув зипун прямо на голову.

– Ты с кем это, Савоська, тараторишь?

– Здравствуй, хозяюшка! Дай путнику обогреться.

– А ты из каких будешь? Тут по берегу много всякого люда бродит. Иного боязно и впустить.

– Я пришел прямиком из Пскова.

– Дальняя дорога! Заходи, пожалуй, обогреться, а угостить тебя, прости, нечем. Хозяин промышляет на озере. А вот как приедет, тогда и пироги с рыбой, и блинки со снетками изготовим для-ради дорогого гостя.

Хозяйственным взглядом женщина оценила путника: одет он просто, но добротно, а на поясе медвежий нож серебром изукрашен и рукоять из ценного рыбьего зуба. Видно, парень не простецкий. Она стала приветливо кланяться, приглашая в избу:

– Не обессудь нас за тесноту и бедность нашу.

Дедушка Микола

Когда гость, протиснувшись в узкую дверь, скрылся в избе, женщина наклонилась к Савоське:

– Беги со всех ног к дедушке Миколе и скажи: «Подь-ка, дедушка, скорехонько к нам. Мужиков на деревне никого нет, а тут человек неведомый пришодцы, с виду-то хороший, а кто его знает, вдруг недобрый, лихой человек. А при тебе, дедушка, поди поостережется».

– Бегом, мамонька! – сказал мальчик и во весь дух помчался по тропинке.

За ним пушистым колобком покатилась шавка.

Хозяйка вернулась в избу. Гость уже сидел на лавке и низко склонился на руки, запустив пальцы в светлые кудри. Она заметила, что копье-рогатина стоит в углу, шапка и рукавицы уже висят на деревянном гвозде, а заплечная кожаная сумка лежит с ним рядом.

«Заснул. Умаялся, чай, с дороги», – подумала хозяйка. Она еще долго возилась с горшками у печки. Когда же гость пошевелился и выпрямился, потягиваясь, она заверещала:

– Время-то какое смутное пришло! Не знаешь, чего и ждать, за что браться: то ли тащиться к сродственникам на родной русский берег, в Гдовский край, да неохота – поди самим трудно, – то ли здесь оставаться, а боязно. Немец лютует по деревням совсем поблизости. Даже за Наровой-рекой побывал не раз. А вместе с немцами, тоже на конях, ездят ихние попы: кто в немецкую веру не переходит, того режут без жалости и домовье жгут вместе с малыми детьми. Уже сколько мимо нас пробежало и чуди, и летьголы со скотом прямо через озеро! Боязно, а надобно дождаться своих. Если мужики привезут домой рыбки, тогда и мы двинемся на ту сторону и там останемся пока что.

– А ты как чаешь: скоро ли станет тише? – спросил путник.

– Ежели сюда придут с большой силой новгородцы, они отгонят немца… – Хозяйка прервала речь, услыхав шаги на крыльце. – А вот и дедушка Микола с Савоськой.

В избу бесшумно вошел невысокий старичок в белом шерстяном домотканом шабуре[70] с большим откидным воротником. Старичок был весь белый: и остроконечный колпак из зимнего зайца, и белые онучи, и даже новые, еще светлые, лапоточки. К поясу на сыромятном ремешке был привязан горшок для подаяний. Когда старик снял заячий колпак, над его головой снежным пухом поднялись серебристые седые волосы.

– Мир дому сему и богомольной хозяйке его! – проговорил старик, крестясь.

Он низко поклонился отдельно хозяйке и отдельно гостю. Тот поднялся, коснувшись головой закопченного потолка.

– И тебе благодать! Жить и здравствовать еще сто лет, – звучным, сильным голосом сказал гость и, в свою очередь, низко поклонился старику.

Тот подошел ближе и, приставив ладонь к бровям, стал всматриваться в лицо путника.

– Ты, видать, не из нашенских, псковских? Не суздальский ли? Откуда пришел?

– Пришел, да и весь сказ. Из берлоги вылез.

– Ты мне на дудочке не подыгрывай. В берлоге злобные звери живут, а у тебя лик светлый. А на сердце, кажись, тревога.

– Али, может, кручина сердце томит? – из своего угла спросила хозяйка. – Ты, дедушка, садись поближе да погомони с гостем. Пускай расскажет, какая у него тревога.

Старик опустился на скамью, опираясь на суковатую палку. Прибывший гость глухо заговорил, сдвинув брови:

– Как же не горевать, как же не кручиниться? Я дружинник у князя Александра Ярославича. На Русскую землю идут в волчьей злобе и жадности и немецкие рыдели, и литовские лесовики, и свейский король со своими кораблями да натравливают на нас всех, кого могут.

– Истинно, как волки лютые подбираются, – вздохнув, сказал старик.

– Зверь лучше: зверя можно на цепь посадить, а немец сам норовит всех заковать в железо и с белого свету сжить. А мы уже поняли, что нам житья не будет, пока не выйдем против него всем миром, плечо к плечу. Надо не мешкая браться за топоры и рогатины и одной стеной пойти на рыделей.

– Постой, сынок! – прервал старик и стукнул клюкой. – У нас тоже еще не перевелись на святой Руси славные богатыри: хоть в глухом углу мы живем, но и до нас весточка докатилась, что в Новугороде объявился грозный и удалой князь Олекса. Разве не он разметал свейское войско под Ижорой? Где он нынче? Чего медлит?

Гость снова опустил голову на руки, а старик следил за ним, гладя седую бороду.

Мальчик Савоська, раскрыв рот, слушал внимательно, что старшие говорят. Половины он не понимал, но чуял, что гость кручинится и так же опасается злых немцев-рыделей, как и другие. А дедушка и рад бы, да не знает, как гостя утешить.

Вдруг Савоська, услышав голоса на улице, повернулся и припал к дырке в пузыре, затянувшем окошко.

– Маманька, а маманька! К нам едут неведомые люди, и одеты они по-чудному. Сдерживают коней и кругом озираются.

– Ахти, Господи! Вот когда беда заправская пришла! – воскликнула хозяйка и стала обтирать о тряпку руки, вымазанные тестом, которое она месила.

– Мать Пресвятая Богородица! Огради нас своим святым покровом! – шептал старик, приподнимаясь со скамьи.

– А ну-ка, молодец, пусти меня взглянуть! – сказал гость, быстро подходя к оконцу.

Он припал к щели и увидел на дороге двух всадников, одетых не по-русски. Сразу можно было узнать иноземцев. Хотя они были в шубах, снятых с леттских крестьян, но с плеч спускался белый плащ с большим черным крестом. Ноги перевиты широкими ремнями. На ступнях – остроносые чеботы, на них – железные шпоры с медными звездочками. На голове железная круглая шапка – шелом. В руках иноземцы держали копья. На поясе подвешены длинные прямые мечи с крестообразной рукоятью. И сбруя, и седло с высокой лукой не походили на русские.

Молодой гость стал вполголоса объяснять подбежавшей хозяйке:

– Верно. Это иноземцы. Два рыделя, только один, кажись, наш – из поганых переветников. Он что-то объясняет другому, видно, немцу. А вон тот дергает веревку и бьет плетью. Вот из снега подымается еще человек. Руки у него закручены за спиной, а на шее веревочная петля. Надо приготовиться, хозяйка. Один из них едет сюда.

Послышался стук в окно и голос:

– Эй, кто в избе! Выходи, да поживей, а не то сойду с коня – худо вам будет.

Хозяйка испуганно всплеснула руками и взглянула на гостя. Тот шепотом приказал:

– Голоси, что одна в избе и сейчас выйдешь. Ступай на крыльцо, да не сказывай, что я здесь. А я приготовлюсь их встретить как надо.

– Эй, живее там! – послышался голос с улицы, и железный отточенный конец копья просунулся в окно.

– Возьми топор, вон у печки, – показала хозяйка, – а я пойду им зубы заговаривать. Иду, иду! – крикнула она во весь голос и, крестясь, выбежала из избы.

Конец копья исчез. Путник снова припал к окну. Он увидел, что оба рыцаря направились было в сторону озера, но вдруг, повернув коней, помчались прочь. Сперва они волочили за собой пленного, потом веревка оборвалась, и пленник остался лежать на снегу. Хозяйка вбежала в избу и сказала:

– Услышала слезную мольбу нашу Матерь Пресвятая Богородица! С озера наши рыбаки идут, а за ними воины, тоже наши, на конях. Видно, и хозяин мой вертается.

Услышав, что мужики возвращаются, старый Микола поспешил к себе домой.

Пленный из Риги

Дружинники развязали пленного, брошенного немцами, и, подхватив его под руки, втащили в избу. Хозяйка растерла салом его обмороженное лицо. Уши распухли и обвисли. Он сидел на скамье и вполголоса хныкал:

– Конец мой пришел! Для чего меня мать родила! Поди слезами обливается, горемычная! Пропал я почем зря!

– Подожди, милый, горевать! – сказал чернобородый ратник.

– Да ведь они меня чуть насмерть не убили! Копьями подкалывали, чтобы я шибче за конем бежал… Добро, что снег был глубокий, а то на гладком месте они все скоком, и я скоком. Им легко торопиться на конях, а каково было мне поспешать за ними?

– Бог не без милости! – вздохнула хозяйка. – Вот добрые люди тебя, вишь, и подобрали. На, поешь пирога из снетковой муки[71], другой нет. Сразу отойдешь. А там и к родной мамоньке доберешься…

– А далеко ли живет твоя мамонька? – спросил один дружинник.

– Во Пскову. Она слезами зальется, когда увидит меня такого вислоухого.

– А ты и в самом деле, кажись, маменькин сынок, – заметил ратник, первый пришедший на лыжах. – Перестань подвывать. Негоже это для доброго молодца. Поступай в нашу дружину, садись на коня, пока у тебя ноги плохо ходят.

– А я уж послужу честью. Только не бросай, Христа ради, меня здесь одного!

– Ладно уж! Теперь рассказывай скорее, как ты из Пскова попал к немцам. И почему тебя рыдели сюда приволокли.

– Прошлый год немцы навалились на Псков. Набрали у нас около сотни мальцов и отроков. Всех погнали, как гусей, в ихний город Ригу.

– А в Риге вас в латынскую веру переиначили?

– Об этом старались их монахи и всех нас к тому понуждали: и больших, и малых отдали в латынский монастырь. Там мы должны были все делать, что нам указывали монахи: и учиться читать латынский часослов, и молитвы ихние петь, и дрова рубить, и стены класть каменные, и четыре раза в день ходить в ихнюю церковь.

– Как же ты сюда попал? Бежал, верно?

– Я бы рад был убежать, да уж больно крепко за нами присматривали и пороли мокрыми прутьями всех, кто выходил за монастырскую ограду.

– И тебя пороли?

– А то как же! Два раза пороли. Я потом долго сидеть не мог, все на брюхе лежал! – И пленный стал хныкать, утирая нос рукавом.

– Ну, ну, не реви! Рассказывай дальше.

– Стали наши между собою шептаться, что рыдели собираются в большой поход. Замыслили они захватить Новгород. Там, сказывали, есть молодой ратный князь Александр. Нужно, говорили они, ему рога обломать, его войско разметать и так же, как во Пскову, посадить по всей Новгородской земле своих хвохтов – это старост, значит.

– Пускай попробуют! – рассмеялись дружинники. – А мы увидим, у кого рога прежде обломаются.

– Теперь рассказывай, зачем ты сюда попал.

– Стали немцы расспрашивать, кто из нас умеет говорить по-чудински, кто побывал в Юрьеве, Гдове или на Чудь-озере. Тех отобрали и погнали с ихними отрядами дорогу показывать и говорить с чудинцами.

– Все я понял! А что ты по дороге видел и где побывал?

– Проходили мы через Юрьев. Туда согнали летьголу и чудинцев. Видимо-невидимо. Одни кладут стены и камни обтесывают, других учат рыдели, как ходить рядком в бой, выставив вперед копье. Видел я там и отряд с самострелами: лук привязан к рукояти, в желобок кладется стрелка. Тетиву нужно натянуть и зацепить за язычок, стрелка летит далеко и попадает дюже метко – в куриное яйцо али в воробья.

– Ишь ты? – заметили дружинники. – У нас еще до этого не додумались.

– Видел еще, как рыдели поставили в ряд две сотни леттов, которых собирались вешать.

– За что? Чем они не полюбились рыделям?

– Ихней веры принять не хотели. Вот и вешали их или связанных жгли на кострах. В пути я видел – целые деревни полыхали огнем. Еще видел немецкого попа голого. Его летты посадили на кобылу, привязали да и погнали обратно в Ригу.

– А много ли ты видел немцев? Как смекаешь: много ли их всех?

– Немцев немало. В Юрьеве я их видел многое множество, а возле каждого немца – пять, шесть, а то и побольше финнов, чуди или летьголы. Если всех их вместе свести, то получится туча. И они валом валят к Чудь-озеру. Как довелось мне слышать, у Чудь-озера быть должен главный сбор всего войска рыделей. Там же хвалились они показать такой бой, в котором русские будут иссечены, и вся наша земля станет немецкой.

Один из дружинников заметил:

– Хвалилась корова все озеро выпить, попробовала, да околела.

В богомольной роще

Путник вышел из избы. Прибывшие с озера рыбаки торопились разгрузить возы и сбрасывали рогожные мешки с наловленной рыбой. Рыбаки говорили:

– Надо бы все укрыть подальше в лесу, в тайниках, пока немец не навалился и не отобрал всю рыбу, да поспеем ли. Он шарит вокруг, никак от него не убережешься.

Гость, держа Савоську за руку, подошел к отцу его, дюжему рыбаку Петру:

– Бог на помощь, хозяин!

– Просим милости!

– Как бы мне пройти в богомольную рощу? Сам я, один, тут, в сугробах, пожалуй, заплутаюсь.

– А вот Савоська тебя и проведет к дедушке Миколе.

– За этим я и пришел!

– Ступай с дяденькой, Савоська.

Мальчик повел гостя протоптанной в снегу тропинкой. Впереди бежал и прыгал Колобок. Пройдя сосновым лесом, вскоре подошли к холму на береговом мысу, заросшем старыми дубами.

На склоне холма из снега поднимались каменные, грубо высеченные идолы. Наполовину, от земли до пояса, это были столбы, а выше были высечены и руки, и голова с выпуклыми глазами. Среди них были и деревянные, размалеванные пестрыми красками, с черными лицами. Близ высокого, необычайной толщины и древности дуба с оголенными сучьями врылась в снежный сугроб покосившаяся землянка с одним небольшим оконцем.

– Дедушка, поди, уж дома, – сказал уверенно Савоська. – Вишь, из трубы дымок вьется. – И мальчик закричал, стуча в окно: – Дед Микола, выходи, к тебе гости пришли.

Дверь, отодвигая пушистый снег, приоткрылась, из щели сперва показалась длинная седая борода, а за ней протиснулся и сам Микола, вглядываясь белесыми глазами во вновь прибывших.

– Не узнал меня, что ли? – спросил путник. – Я с тобой, дедушка, уже беседу держал в избе рыбака Петра.

– Узнал, узнал! Али помолиться пришел? – дребезжащим голосом спросил старик. – Только моих богов не тронь. А то старый Пеко осерчает и такую бурю подымет на озере, такие волны на берег выкатит, что всех нас, как щепки, смоет.

– Упаси Господи! Зачем богов гневить! Я не за тем пришел, а хотел у тебя разузнать, долго ли еще на озере лед простоит. Говорят, что скоро «мокрик» подует и ледоходом озеро взбаламутит.

– Да я уж тебе сказывал: на святого Федула «мокрик» подует – и по реке Великой лед вспучится и приплывет в озеро. Тут и шуга пойдет. Вода поверх льда потечет. Лед станет ломаться, и тогда ни проходу, ни проезду по озеру Пейпусу уже не будет, пока лед не затолкается в реку Нарову, а оттуда – в море. Тогда без боязни спускай челны на воду.

Путник все посматривал то на древний дуб, на его вершину, то на белую, засыпанную снегом гладь озера.

– Как, летом дуб покрывается листьями али стоит сухой?

– Какой там сухой! Весна придет – и дуб зазеленеет, а осенью желудей насыплет цельный куль.

– А помнишь ли ты, дедушка, когда ты мальцом был, вот таким, как Савоська, лазил ли ты на его верхушку за птичьими гнездами, али на него нельзя влезть?

– Вестимо, лазил! И когда мальчонкой был, и позднее – парнем; только тогда уж не за гнездами, а лазил я на верхушку дуба и там солому жег. В ту пору через пролив, на Вороний камень, приходила девушка Марьюшка и тоже жгла солому на берегу, а я смекал тогда, что она меня дожидается. Тут я на челноке выплывал, и на Вороньем камне мы встречались, на высокой скале вместе сидели и песни пели. Давно это было, а вот как сейчас все помню. Только нет больше Марьюшки, да и я бобылем живу, моих богов стерегу.

– А что там за гнезда наверху? Вороньи?

– Нет! Много лет жил на дубу том ястреб то ли орел, летал над озером, чирков бил, а прошлое лето куда-то сгинул, и что-то боле не видать его.

– А ну-ка, Савоська, – обратился путник к мальчику, терпеливо стоявшему близ него, – сможешь ли ты взобраться наверх?

– Вестимо, могу. Впервой, что ли, мне туда лазить?

Путник с мальчиком влезли на вершину дуба, где оказалось покинутое ястребиное гнездо. Там они привязали к большому суку конец кожаного аркана и, свернув его, оставили между ветвей.

Спустившись вниз, гость увидел Петра, отца Савоськи, пришедшего разыскивать мальчика. Гость объяснил ему, как Савоська может помочь в общем ратном деле:

– Послушай, хозяин! Меня зовут Гаврила Олексич, я дружинник Александра Ярославича. Князю надобно узнать день, когда сверху, от Пскова, по реке Великой тронется весенний ледоход. Поэтому нужно, чтобы Савоська почаще влезал на дуб и посматривал в сторону Пскова. Когда он увидит, что в той стороне загораются костры, он зажжет и свой костер на верхушке дерева. Пусть дедушка Микола держит наготове сухую солому и горшок с горячими углями; его Савоська втащит наверх на оставленном мною кожаном ремне и подожжет сноп соломы. Справишься ли ты с этим, малец?

– Сделаю, все сделаю! Уж я-то не просплю! – радовался Савоська и прыгал на месте. – А Колобок сторожить нас будет внизу, под дубом, и тотчас почует злых людей, ежели они станут подходить близко.

Глава девятая Ледовое побоище

…И нача имя слыти великого князя Александра Ярославича по всем странам, от моря Варяжского и до моря Понтьского[72] … даже и до Рима великого: распространи бо ся имя перед тмы тмами и перед тысящи тысящами.

Новгородская летопись

Верный глаз полководца

Александр выступил из Пскова во главе своей дружины. За ним следовали еще несколько конных отрядов охочих людей, наскоро собранных из разных мест Новгородской земли. Яша Полочанин проскакал вперед и оказался рядом с Александром.

– Чего ты ожидаешь? – спросил он князя.

– Немцы собираются на западном и северном берегу озера. Их немало, и они, кроме того, видно, ждут еще новой подмоги из Юрьева и Риги. Потому они и медлят. Рядом с их лагерем замечены лагеря еми, ливов и чуди. Думаю, что они готовятся на нас напасть первые, и мы должны быть наготове.

Они ехали по льду вдоль западного берега озера и внимательно следили за тем, как дальше к северу, на опушке молодого леса, показывались немцы, собирались небольшими группами и опять скрывались.

– Как будто нужно ждать, что немцы скоро ударят, – сказал Александр. – Видно, к чему-то готовятся.

Никто из пришедших к озеру отрядов ясно не представлял себе, как именно произойдет битва, но все доверяли смелому князю, его пламенной решимости, его умению перехитрить опасного врага.

Уже близился полдень. Александр, верхом на гнедом коне, не раз побывавшем в боевых схватках, стоял у Вороньего камня и пристально вглядывался в немецкую сторону, где выползали отдельные отряды всадников с крестами на плащах.

Князь с тревогой посматривал на восток, откуда по главному пути – большаку – должны были стягиваться новые пешие и конные русские бойцы.

«Поспеют ли? Хватит ли у нас силы, чтобы сперва сдержать, а потом опрокинуть немцев? Денька бы два-три протянуть, так наших новгородцев привалила бы целая туча», – думал Александр и делился своими тревожными мыслями с Гаврилой Олексичем. Тот заметил:

– А не ты ли говорил: «Если ждешь нападения врага, то скорей сам бросайся на него и опрокидывай на спину»?

– Не всегда так можно сделать. Самое главное – понять вовремя, что задумал недруг, и поразить его так, как он не ожидает.

В это время к Александру подошли одетые в шкуры рыбаки с топорами за поясом и баграми в руках. С ними шагал сухопарый чужеземец в коротком полушубке, с настороженным взглядом серых глаз и очень длинными светлыми усами.

Александр покосился на него:

– Это что за добрый молодец?

Рыбаки рассказали, что ночью, в снежную бурю, они услышали его крики о помощи, нашли полузамерзшего, притащили в свой шалаш и отогрели.

– Похвально сделали! А ты отчего от рыцарей ушел? – обратился к усачу Александр.

– Не ушел, а сбежал. Я не хотел больше с крыжаками быть.

– Почему? – спросил Александр.

– Волки, а не люди. Злое племя!

– А ты кто? Откуда родом?

– Отец был лях. Служил у купца в Герцике на Двине. Там немцы всех молодых парней похватали и погнали воевать. А прежде я с нашими купцами ездил: и в Киеве, и в Новгороде побывал, и даже по-вашему говорить немного научился.

– Куда же ты теперь собрался?

– Иду по свету, правду ищу.

– Правду ищешь? Она – с нами. Пришел как раз куда надо.

– Тогда позволь, преславный воевода, я подле тебя и останусь. Если коня не дашь, пешим буду драться.

– С кем?

– С ними, с рыцарями-меченосцами. Наконец-то я до них доберусь и сразу отплачу за все обиды!

– Перекрестись!

Усач перекрестился три раза с левого плеча на правое.

– Не по-нашему крестится! – заметил один из дружинников.

– Не беда! Лишь бы дрался по-нашему, а Бог один и правда одна.

– Очень прошу тебя, княже, позволь остаться при тебе!

– Оставайся, – спокойно сказал Александр.

Прискакал Яша Полочанин и осадил коня, обдав всех снежной пылью.

– Вот, Яша, мне как раз тебя и надо. Возьми в свою сотню этого воина. К твоей сотне много шатунов пристало, пригодится и этот.

– Ступай за мной, – сказал Яша. – Коня у тебя, видно, нет. Дам я тебе коня каракового, длинногривого. Не посетуй, что он больно лютый и кусается. Когда в тебе хозяина почует, то покорится.

– Не боюсь! Постараюсь на нем добрую славу заслужить! – Усач выпрямился и, бодрый, будто забыв усталость, весело зашагал по глубокому снегу за Яшей Полочанином, оправляя свой короткий полушубок.

Тучи над озером сгущаются

Пересев на запасного коня, с виду холодный и спокойный, но внутри весь горя тревогой, Александр продолжал объезжать сторожевые заставы, расспрашивая беглецов, пробиравшихся с немецкой стороны. Один разведчик из чудинцев прибежал на лыжах и рассказал, что к немцам прибывают всё новые и новые отряды всадников в железных латах.

– Они гонят, подкалывая копьями, лесовиков, согнанных из покоренной Чуди.

Тучи сгустились над озером. Дул холодный ветер, вздымая снег. Всюду мелькали огоньки далеких костров, и наших, и вражеских.

Быстро темнело. Александр остановился у одного костра, где несколько дружинников улеглись вокруг огня. Он сошел с коня, передал повод сопровождавшему его Семке, приказав никуда не отходить и зорко глядеть по сторонам, а сам уселся на пне, задумался и задремал, опустив голову на руки…

Чья-то нетерпеливая рука трясла Александра за плечо. Подняв голову, он увидел склонившегося к нему встревоженного Семку:

– Княже, мой господине! Очнись! Кто-то нам знаки подает. Глянь-ко на ту сторону озера! Видишь огни?

Александр, сразу очнувшись, вскочил на ноги. Он увидел к западу, в том месте, где находилась богомольная роща, огонек. То полыхая, то чуть мигая, огонь этот как будто настойчиво и тревожно о чем-то предостерегал. Такие же огоньки уходили один за другим вдаль, в сторону Пскова.

– Семка! Чуешь, что значат эти огоньки?

– Невдомек мне, княже!

– А то, что по реке Великой лед двинулся! Это мне дед Микола весточку подает. Савоська-малый не оплошал! На верхушке дуба костер разжег! Ай да постреленок!

Семка, изумленный, сказал:

– Коли двинулся ледоход, то, значит…

– Значит, немцам даже соваться на озеро не след.

Александр до боли сжал Семкино плечо и стал ему шептать:

– Надо во что бы то ни стало заманить рыделей на самую середину озера, чтобы им деться некуда было. Беги скорей к Гавриле Олексичу. Скажи, чтобы разослал гонцов ко всем ратникам. Пусть поднимает народ! Всех готовит к бою!

Семка во весь дух, делая огромные прыжки, понесся вдоль берега, где спали русские отряды.

Перед рассветом

До самого рассвета Александр оставался в тревоге, то греясь у костра, то проезжая по озеру, то снова поднимаясь на берег, где он вступал в беседу с подходившими новгородцами.

Два чудинца, побывавшие на немецкой стороне, рассказывали, что рыдели поют веселые песни, пьют вино, а бискупы с монахами завывают, вознося моленья, предсказывая невиданную победу, после которой начнется дележ захваченных русских и чудинских земель и раздача их немцам-меченосцам.

– Правда ли, что такое дело может случиться? – спрашивали ратники.

– Никогда этому не бывать! – твердо отвечал Александр. – Мы должны не пожалеть жизни нашей, чтобы оберечь родную землю. Еще мой батюшка, князь Ярослав Всеволодович, с детских лет мне говорил: «Кто с мечом войдет в нашу землю, тот от меча и погибнет!» Так и вы запомните: немецкие монахи и рыцари могут завывать и колдовать сколько им вздумается, а эту битву на Чудь-озере решат не их молитвы и проклятья, а наши русские мечи и топоры!

Еще среди ночи Александр поднял своего брата, князя Андрея, и всех самых приближенных дружинников, передав им приказ: обойти костры и рассказать воинам, как русские дружины, собравшись у Вороньего камня, должны растянуться двумя крыльями на льду озера, не выходя на берег, и как должны держаться в бою.

Александр на коне поднялся на вершину каменистого островка. Позади князя стали три конных дружинника. У среднего в руках было знамя с изображением Спаса Нерукотворного. Чуть поодаль Семка держал под уздцы запасного белого коня.

С вершины этого островка князь ясно видел всю гладкую равнину засыпанного снегом озера, низкие берега заросшей камышами восточной, гдовской, стороны и множество черных точек, спешивших оттуда. Это торопились пешие и конные русские ратники, чтобы принять участие в предстоящей битве.

Сперва небо заволокли серые низкие тучи, но вскоре ветер усилился – это «мокрик» подул с юга, со стороны реки Великой. Розовые лучи восходящего солнца, пробиваясь сквозь узкие, длинные малиновые тучи, заиграли на снежных сугробах и протянулись по широкой равнине озера. Все русские дружины были уже наготове, и воины стояли перед Вороньим камнем в ожидании схватки, опираясь на багры, рогатины и тяжелые топоры-колуны с длинными рукоятками. Люди перекидывались шутками и поглядывали на западный, суболицкий, берег, где начала чернеть громада выползавшего из лесу немецкого войска.

Александр давно и не раз слышал от отца про немецкий строй, называемый «свиньей». Немцы считали такой строй несокрушимым, и Александр не сомневался, что и в этот день они построят свои войска именно таким клином – «свиным рылом». Однако князь надеялся, что придуманная им расстановка русских сил в виде двух раздвигающихся и потом охватывающих и сжимающих клещей поможет раздавить вражеский строй. Он говорил ратникам:

– Мы сумеем отстоять свободу земли Русской! Наше дело правое! С нами Бог!

Русские клещи сомкнулись

По указанию Александра, все русские рати построились перед Вороньим камнем широкой вогнутой подковой. Все лучшие конники и самые сильные отряды разместились на крыльях. Середину подковы заняла густая рать пеших новгородцев: они стояли плечом к плечу, все земляки, из разных мест Новгородского края.

Во главе новгородцев Александр поставил Гаврилу Олексича:

– Потрудись, друже Гаврила, ради славного дела! Я знаю тебя: ты назад не попятишься и немецкий напор выдержишь. Тебе придется принять на себя самый главный, самый сильный удар немецкой «свиньи». Давно, еще от батюшки моего, не раз я слышал, что немецкие рыдели строят свое войско клином и бросаются в бой, стараясь расколоть противника на две части, а затем поворачиваются и нападают сперва на одну половину расколовшегося войска и ее добивают, а потом бросаются на другую.

– И я слышал о такой «свинье». Пускай попробуют! – ответил спокойно Олексич. – Не испугаюсь, да и люди у меня не такие, чтобы назад пятиться.

– Кому же, как не тебе, можно доверить такое дело! Ты стойко, не дрогнув, встретишь главный удар «свиного рыла». А впереди тебя рассыпятся пращники и лучники. Они будут сбивать скачущих немцев камнями и стрелами… С Богом, друже Гаврила! – сказал Александр и поскакал, огибая холм Вороньего камня.

Там, позади островка, строились, готовясь к бою, еще две другие конные дружины.

Гаврила Олексич объехал ряды расположившихся на льду новгородцев. Всем он указывал, где кому стоять, и объяснял, что у рыцарей будет страшный вид: и рога, и звериные железные морды, но они ничуть не сильнее наших стойких в бою рыбаков, пахарей и лесорубов.

Вслед за Гаврилой ехали на конях его товарищи, уже прославленные в Невской битве: веселый Миша Новгородец, всегда хмурый Збыслав Якунович, и Савва, и Яша Полочанин, и другие. Среди них выделялся знаменитый по кулачным боям Кузьма Шолох. Он вел в поводу коня и шагал, держа на плече шишковатую дубину, огромную, как оглобля.

Все ратники обещали Гавриле Олексичу встретить, не дрогнув, удар вражеского клина и не сдвинуться с места, не щадя своей жизни.

– За родную землю встали, так не побежим! – говорили новгородцы, опираясь на копья, рогатины и длинные рукояти топоров-колунов.

Постепенно все более светало. На обоих крыльях изогнувшегося войска выделялись начальники крыльев со своими знаменосцами, державшими развевающиеся на ветру узкие треугольные стяги. Тут же находились трубачи на белых конях.

Князя Александра не было видно.

Равнина озера, засыпанная снегом, была пустынна и казалась мертвой и безмолвной. Узкие полосы невысокого хвойного леса вдоль западного, суболицкого, берега сперва казались тоже мертвыми и безлюдными, а между тем все знали, что там уже ворочается немецкое чудище, которое скоро оттуда выползет и набросится, чтобы терзать русских ратников.

Сквозь низкие тучи прорезался край золотого солнца, и его лучи скользнули по белоснежной равнине Чудского озера.

– Вот и они! Заворошились! – громко сказал кто-то.

Шутки и разговоры смолкли. Сидевшие и лежавшие всю ночь на льду воины вставали и, затаив дыхание, вглядывались в западную часть побережья. Там из невысокого леса стали показываться всадники, и чем дальше, тем все гуще. Они начали медленно спускаться на лед озера, где долго перестраивались и где все ширилась вражеская лавина.

Несколько раз отчетливо донеслись дребезжащие призывы немецких воинских труб.

Постепенно пестрое вражеское войско, сперва очень медленно, а затем все быстрее, двинулось вперед. Тяжелым равномерным скоком, казалось, в неодолимом натиске, приближались немецкие всадники. Уже отчетливо стали видны первые пять рыцарей, мчавшихся, пригнувшись и выставив длинные копья. Дальше число их в каждом ряду постепенно увеличивалось. Действительно, казалось, что по льду надвигается, вклиниваясь, огромное, страшное «свиное рыло», в середине которого бежали густые толпы пеших воинов. Рыцари имели устрашающий вид: на месте обычных шлемов на плечах возвышались железные коробки с узкими прорезями для глаз и дыхания. Над этими коробками торчали когтистые орлиные лапы, завитые черные рога и звериные морды с оскаленными клыками. И всадники, и их кони были покрыты железной броней. Как одолеть их?

Все это мчалось, чтобы обрушиться на русские ряды.

В грозной тишине четко прозвучал призыв Гаврилы Олексича:

– Ежели Бог с нами, то кто на ны? Стойте, други! Принимайте непрошеных гостей!

Бешеная кровавая схватка закипела. Немецкий клин вонзился в густые ряды русских воинов и расколол их надвое. Но и сам он столкнулся с неодолимой стеной новгородских лучников и пращников, которые стояли не дрогнув и встретили немецких воинов тучей длинных стрел, пробивающих железные латы, и градом камней, разящих без промаха. Вражеские кони бесились и, не слушая поводьев, уносились прочь. Немцы смешались в отчаянной сече с не знающими страха русскими воинами. Все видели, как разукрашенный перьями конный рыцарь, направив длинное копье вперед, несся прямо в середину русского безмолвного строя, как дерзкий Кузьма Шолох, кинувшись рыцарю наперерез, ударил дубиной по голове его коня. Конь перевернулся через голову и увлек за собой всадника, который барахтался на льду, будучи не в силах подняться сам из-за тяжелых доспехов.

Страшная борьба разгоралась все яростней. Белоснежная поверхность застывшего озера стала заливаться алой кровью.

Огромная дубина Шолоха, топоры и колуны новгородских лесорубов поражали мощными ударами конские головы; кони опрокидывались, и рыцари барахтались в снегу.

В схватке сперва долго нельзя было понять, кто побеждает. Все смешалось, повсюду шла резня, но враги все прибывали и врывались с новыми силами, тесня русских ратников.

Под напором огромной вражеской лавины наши стали изнемогать. У всех явилась одна и та же дума: «Что же медлит князь Александр? Где Ярославич? Почему его нет?»

К Александру примчались вестники один за другим:

– Выручай! Пора, Ярославич! Враги одолевают!

Александр за Вороньим камнем на застоявшемся, пляшущем коне, не отвечая, всматривался куда-то в даль, точно прислушиваясь к отдаленному шуму, реву и крикам, доносившимся с места битвы. Новый гонец примчался:

– Пора! Выручай, княже Ярославич!

– Подожди! – ответил Александр и повернулся к Семке, державшему запасного коня: – Эй, малец! Подведи ко мне Дружка!

Александр пересел на белого коня и снова застыл, точно прислушиваясь.

Вдруг с места боя донесся радостный вой и ликующие крики рыцарского войска:

– Ийя-хо-хо! Санта[73] Мария! Ийя-хо-хо!

Александр поднял прямой меч и крикнул дружинникам:

– Теперь пора, други верные! Вперед за землю Русскую!

Белый конь Александра бросился вперед, и за ним помчались все дружинники.

На вражеское войско меченосцев неожиданно для них обрушились сразу две свежие рати. С одной стороны, из-за Вороньего камня, вылетели дружинники Александра, с другой – переяславльские конники князя Андрея.

Надменные, самоуверенные немцы, упоенные радостью ожидаемой победы, были ошеломлены. Они никак не могли понять, откуда взялись свежие русские силы, когда «свинья» уже как будто раздавила русских ратников.

– Санта Мария! Санта Мария! – в ужасе кричали немцы и, поворачивая коней, стали обращаться в повальное бегство.

Видя смятение своих ненавистных угнетателей, стали разбегаться во все стороны пригнанные на битву язычники: и ливы, и летты, и прочие насильно крещенные лесовики-старосельцы.

Конные дружинники Александра и Андрея уже гнались за убегавшими меченосцами и добивали их.

От устрашающего «свиного рыла» остались только кучки отдельных всадников, мчавшихся врассыпную по ледяной равнине. Семь верст преследовали их русские, устилая путь телами вражеских людей и коней.

Казалось, что мирно дремавшее Чудское озеро вдруг проснулось и сердито зашевелилось. Лед повсюду начал трескаться и пучиться. Льдины раздвигались, и между ними показывались черные полыньи. Это на реке Великой начался весенний ледоход, поднимая и взламывая широкую ледяную равнину Чудского озера.

Конец Брудегама

Верхом на коне Теодорих Брудегам с опушки леса с волнением наблюдал за разгаром битвы. Уже солнце клонилось к темно-синему лесу, а победы не было видно. Находившийся невдалеке немецкий бискуп с трудом сдерживал огромного рыжего коня, тоже покрытого железной броней, который рвался к скачущим мимо рыцарским коням. Бискуп посылал проклятья, потрясая кулаками в железных рукавицах, и кричал:

– Прохвосты! Трусы! Негодяи! Что они делают? Надо русских сперва раскалывать на части, а затем их избивать! Смотрите: эти бородатые еретики набрасываются, как волки, со всех сторон и отталкивают наших от берега. Они теснят их к полыньям, где те проваливаются и захлебываются, увлекаемые под лед тяжелыми доспехами.

Брудегам его не слушал. Он пристально, со злобой всматривался в даль, где видел знамя Александра, черное с золотом. Вот около знамени он сам. Да, Александр держится молодцом! Вот он на белом коне помчался в самую гущу сечи. Кого-то поразил мечом. Одно немецкое знамя упало. Его подхватил какой-то русский всадник и ускакал прочь… Вот опять Александр вырвался из толпы и бросился в другое место схватки, где отчаянно бился немецкий рыцарь с голубым шарфом на шлеме.

Схватка была недолгой: еще некоторое время голубой шарф вился и мелькал между взлетавшими мечами, затем вдруг исчез, и Брудегам увидел только, как по этому месту промчались кони, и светлый шлем Александра, удалявшегося в сторону. Черная полынья расширялась, и в ней еще некоторое время видны были конские морды и отчаянно барахтающиеся люди.

Уже новая группа немецких всадников неслась, подняв мечи, к месту боя.

Сперва Брудегаму казалось, что теперь победа явно клонится на сторону немцев. Они теснили русских, быстро расступавшихся в разные стороны от середины озера, не будучи в силах сдержать стремительный удар тяжелой немецкой конницы. Но, отбежав, русские снова поворачивались и яростно нападали, сбивая рыцарей.

– Уходите! Скорей уходите! – крикнул промчавшийся мимо Брудегама незнакомый рыцарь. – Мы проигрываем битву!

Теодорих оглянулся: бискупа около него уже не было. Однако он не послушался и остался на месте, желая увидеть исход битвы, не веря еще, что гордые, до сих пор непобедимые немцы могут быть разгромлены. В бешенстве Брудегам то колотил каблуком бок своего бесившегося коня, то снова с трудом сдерживал его, когда тот пытался примкнуть к мчавшимся мимо всадникам.

Лед по всему озеру стал заметно трескаться, и все больше появлялось черных пятен. Не стесненные тяжелыми доспехами, русские воины разбегались в разные стороны, легко прыгая через полыньи, и опять возвращались, чтобы снова схватиться с врагами. Немецкие всадники уже отступали в полном беспорядке, стараясь добраться до суболицкого берега по оседавшему под их тяжестью льду. Русские бесстрашно набрасывались на рыцарей, поражая их топорами. Они разбивали головы коням, и железные латы всадников трещали под могучими ударами разъяренных русских воинов. Легко перескакивая с льдины на льдину, к рыцарям подбегали пешие русские ратники и стаскивали их с коней длинными рыбачьими баграми. Упавшим на лед рыцарям тяжелые доспехи мешали подняться без посторонней помощи.

Все войско меченосцев развалилось. Вместо грозных сомкнутых рядов «свиного рыла» по льду метались разрозненные кучки рыцарей. Никто уже не давал распоряжений, каждый спасал только свою жизнь.

Вдруг Брудегам заметил, что в его сторону скачут несколько всадников, преследуя отступавших немцев. Впереди несся воин в блестящей кольчуге, на пятнистом, как барс, коне. Он что-то кричал и готовил аркан. Под могучей рукой всадника конь взвился на дыбы и остановился. С торжествующим криком воин метнул аркан, и тот обвился вокруг Брудегама. Всадник бросился в сторону, аркан натянулся, и Теодорих вылетел из седла. Всадник помчался дальше, волоча по снегу Брудегама.

После битвы

Александр выехал на берег и оттуда наблюдал за явно затихавшей битвой. Он зорко смотрел во все стороны, стараясь разгадать, куда девалось множество немецких союзников: леттов, финнов, чудинцев и других бичами согнанных крестьян, которых немцы насильно заставили отправиться в поход против Новгорода. Первоначально их было в несколько раз больше, чем немцев, но, увидев поражение своих высокомерных господ, они, бросая оружие, со всех ног уже бежали прочь с места битвы, надеясь укрыться в лесах.

Многие русские удальцы на своих неказистых мохнатых лошаденках, часто даже без седла, с рогатинами в руках, гонялись за убегавшими.

Постепенно озеро пустело. Жалкие, ничтожные остатки немецкого войска поспешно удалялись к суболицкому берегу, стараясь оторваться от преследующих их русских ратников. Повсюду бесчисленными черными пятнами на снегу выделялись тела убитых и раненых.

Александр помчался к большаку, где столпившиеся возле дороги люди рассматривали немецких пленных. Мимо него вели группами еще недавно гордых, нарядных рыцарей, которые в латах, но теперь без шлемов угрюмо шагали с закрученными за спиной руками. Их погоняли, посвистывая и постегивая, новгородские ратники. Один из них, в старом зипуне и новых лаптях, весело покрикивал:

– Вот приехали гости незваные: стали пировать, да похмелье вышло тяжелое!

Александр не узнавал прежних меченосцев. Куда девалась их наглая напыщенность, их уверенность в непобедимости и своем превосходстве над всеми! Теперь угрюмые лица пленных были полны только непримиримой злобы.

Не доезжая до опушки леса, князь задержался. К нему по Новгородской дороге, обгоняя друг друга, бежали мужики. Они что-то кричали, размахивая руками. Узнав его, передние бросились к нему, на ходу снимая шапки и вытирая ими потные лица.

– Сокол ты наш ясный, свет наш Ярославич! Ты уж прости, Христа ради, что запоздали мы. Это твои бирючи-ротозеи виноваты: поздно прискакали на погост. А дома нас не было – мы в лесу, по твоему наказу, готовили строевые лесины.

– А сейчас-то вы о чем тужите?

– Хотели тебе подсобить, в драку с немцами ввязаться, да, вишь, не поспели: пока добегли, совсем упарились. Глядим: тут и без нас ты управился, жару окаянным задал!

Александр рассмеялся:

– Да, уж такого жару, что от него немцы в воду под лед полезли, чтобы малость простыть! Мы им накрепко и надолго отбили охоту совать нос в наш огород. А вам спасибо, поклон земной, что отозвались на мой клич. Ступайте, други, к нашим новгородцам – там, на опушке леса, они уже костры разводят и вас покормят чем Бог послал.

Александр медленно, шагом, проезжал вдоль лесной опушки. Ветер качал сосны, и они тихо стонали и поскрипывали. Князь снял шлем и подставил порывам ветра свою разгоряченную голову. Далеко впереди, удаляясь в сторону Новгорода, тянулись беспредельные леса и перелески. Он отыскивал что-то глазами и наконец увидел поселок, над которым поднималась ветхая колоколенка деревенской церкви.

Александр перекрестился и тихо стал шептать молитву, не замечая, как к нему подошли две женщины-простолюдинки и остановились, ожидая, пока он их увидит. Старшая, уже седая, приблизилась и, коснувшись рукой его стремени, сказала:

– Исполать тебе, смелый княжич Олекса! Все мы, бедные смерды, людишки черные, тебе низко кланяемся: отстоял ты землю Русскую, от лихого ворога оборонил! Да сохранят тебя Господь и Матерь его Пречистая на многие лета!

– Спасибо на добром слове!

Въехав на бугор, Александр еще раз окинул взглядом недавнее поле битвы, где лед все более крошился и прибавлялись новые черные полыньи.

Лицо Александра светилось торжествующей силой и радостью победы. Он поднялся на стременах и с каким-то юным, мальчишеским задором высоко подкинул шлем, поймал его на лету, потом, повернув коня, помчался во весь дух к тому месту, где должны были ожидать его боевые товарищи. Они скакали уже ему навстречу с радостными криками.

Эпилог Окаянный подарок Дзяды[74]

Прошло несколько лет. По широкому степному шляху, из Чернигова в сторону Владимирского Залесья, плелись четыре путника. Что-то было в них странное и необычное – встречные вглядывались и дивились:

– Кажись, дальние…

– Разве не признаешь? Да это дзяды, волынские курослепы!

Одеты путники были так же, как и все крестьяне: и зипуны, и лапти лыковые с онучами, и колпак поярковый, и за спиной плетенная из лыка сума. Но зипуны были не бурые, а почти белые, обшиты красными тесемками, равно как и поярковые колпаки. Онучи тоже были обвиты накрест красной шерстяной тесемкой, и под коленами у каждого подвешены бубенцы.

Волосы у всех четырех, вьющиеся и спутанные, свободно падали на плечи. Лица заросли бородой от самых глаз, насмешливых и пытливых, и с лица не сходила умильная улыбка, точно каждый из четырех хотел влезть в душу встречного.

Шли четыре дзяда гуськом, цепляясь крючковатыми палками друг за друга. Передний по временам наигрывал на камышовой дудочке, а остальные подпевали сиплыми голосами. Протяжные, заунывные звуки неслись далеко по вольной пустынной степи.

Когда навстречу попадались скрипучие подводы, дзяды, спотыкаясь, спешили к ним. Пронзительнее заливалась дудка, громче пели сиплые голоса.

– Подайте странникам убогим, каликам[75] перехожим!

В бескрайней степи часто белели омытые дождями конские и человеческие кости и порубленные черепа. Много их разбросала по дорогам пронесшаяся ураганом монгольская орда, когда узкоглазые всадники рыскали здесь, не пропуская ни одного встречного, не обшарив и не вытряхнув все, до последнего куска хлеба.

А четыре странника, увидев белый череп с проломом от татарской булавы или кривого отточенного меча, подходили к валявшимся человеческим безмолвным и безымянным останкам и, сняв колпаки, становились в ряд и протяжными голосами пели заупокойные молитвы.

Четвертый, самый высокий, затягивал нараспев:

– «…во блаженном успении вечный покой неведомому воину подаждь, Господи, идеже праведники успокояются…»

Слыша молитвы, прохожие издалека спешили к четырем странным каликам, крестились, совали им куски хлеба или сушеной рыбы и тяжело вздыхали:

– Охти, Господи! Сколько душ крестьянских загублено! Сколько таких костей, слезами не омытых и дождем политых, раскидано по буграм и долинам! Только ветер им грустную песню споет и посыплет песком да прохожий калика восплачет над ними!

Много дней плелись четыре путника и наконец пришли в первые погосты Залесья – обугленные, полуразрушенные, где только воронье крикливое кружилось над пепелищем. Однако кое-где зазеленели одинокие березы и уже забелели новенькие срубы, поставленные, как обычно, на опушке леса или берегу речки. Встречались землянки, сложенные из старых, обугленных бревен и испуганно прятавшиеся под яром, точно укрываясь от татарского глаза и их цепкой, хваткой руки.

Четыре дзяда, распевая, подходили к избам, становились рядком перед маленьким, безмолвным, непроницаемым окошком, затянутым свиным пузырем, и пели жалобные песни до тех пор, пока не отодвигалась внутренняя ставенка окна и оттуда не протягивалась рука, подавая горячие коржики из житной муки пополам с мякиной.

Возле Переяславля-Залесского, на широких поемных лугах, дзяды позадержались. Всадники на лихих поджарых конях мчались через сырые еще луга, с трудом поспевая за собаками, гнавшими метавшуюся из стороны в сторону рыжую лису. Впереди кубарем уносился, заложив уши за спину, серый заяц. Он большим скачком бросился в сторону и понесся по новому направлению, к лесу. Борзые, сгоряча пронесясь вперед, завернули за зайцем и снова кинулись его догонять.

Всадники улюлюкали, кричали, подгоняя коней по вязкому, сырому лугу. Особенно выделялся один впереди, на высоком легком коне, молодой, веселый, беспечный. Он щелкал арапником и кричал собакам:

– Раззёвы! Пустобрехи! Хватайте куцего!

Собаки, понимая, что ругань относится к ним, старались, как могли, но заяц снова сделал ловкий скачок в сторону и добежал до опушки леса.

Нарядный всадник и с ним на взмыленных конях еще несколько охотников остановились перед четырьмя каликами перехожими. Всадник подъехал вплотную и сорвал колпак у самого высокого дзяда. Он повертел и помял колпак. Оттуда выскользнула сложенная грамотка. Всадник ловко подхватил ее и стал внимательно вчитываться, многозначительно покрякивая:

– Да! Да! Да! Вот как!

Четыре дзяда кланялись в пояс, а самый высокий, приглаживая руками развеваемые ветром длинные волосы, жалобно причитал:

– Чего балуешься? Зачем колпак содрал? Отдай назад! Мне голову снимут, если я его потеряю.

– И потерял уже! Это тебе даром не пройдет! Тебя не отпущу! – сказал всадник.

Старик не испугался. Наоборот, приосанился, заложив руку за пояс, и строгим, пытливым взглядом смотрел на всадника. Новым, деловым голосом он спросил:

– А ты кто будешь? Не ты ли князь Александр Ярославич? У меня к нему дело есть.

– Я не князь Александр, а младший брат его, князь Андрей. А мой брат, князь Александр Ярославич, как раз приехал из Новгорода и гостит у меня в Переяславле. Тебя я сейчас же отправлю на мой княжий двор, и брат сам с тобой говорить будет и о твоем деле, и о грамотке этой. А ну-ка, Яша, отведи-ка честных отцов на наш двор и предоставь их князю Александру. Возьми-ка эту грамотку и передай из рук в руки. А тебе, старик, кажись, очень любо покачаться на осине?

Высокий дзяд спокойно ответил:

– А может, больше нравится повеличаться за миской с пирогами!

Подскакал дружинник на пегом коне с длинной белой гривой. Его зоркие глаза пытливо перебегали со странников на князя Андрея. Он снял колпак, положил в него грамотку и надел снова на голову.

– Вперед, святые старики, вперед! Веселее! – закричал он и стал теснить конем четырех дзядов.

Те вприпрыжку, быстро направились по пыльному шляху.

– Куда гонишь? Зачем конем топчешь? Мы люди тихие, убогие! Что ты с нами делать будешь?

– Не я, а похитрее меня разберут, что с вами делать. Ходи веселее! Налево, прямо через бугры! – И он засвистал, стегнув плетью коня.

Князь Александр хотел подняться на крыльцо княжеского дома, но остановился: с улицы доносились нестройные голоса, распевавшие заунывную песню под красивые переливы дудочки.

В это время к Александру подошел иноземный торговый человек, одетый не по-нашему – в зеленый кафтан и желтые высокие сапоги с отворотами. Он давно уже поджидал в Переяславле приезда князя Новгородского. Воспользовавшись тем, что князь остановился, иноземец обратился к нему:

– Ведь это наши дзяды идут!

– Кто это – дзяды? И кто ты, почтенный человек?

– Так в нашей стороне зовутся веселые старики – молодые шуты скоморохи, подвязывающие себе длинные кудельные бороды. Те, что ходят по торжищам, свадьбам или крестинам. Они забавляют собравшихся гостей. Но они также поют заупокойные песни на могилках. Верно, и сейчас они хотели бы позабавить вашу княжескую светлость. А я Андреаш, торговый гость.

Зычным голосом Александр крикнул дружиннику, стоявшему у ворот:

– Эй, друже! Позови-ка старичков-дудочников сюда на двор!

Калитка отворилась, и четыре дзяда вошли один за другим, распевая песни. Передний, надув щеки, пронзительно дудел в деревянную, раскрашенную дудку. За ними на коне следовал Яша Полочанин.

Александр, беглым взглядом их оценив, удивился, что рыжий клыкастый пес, давний подарок иноземного купца, привязанный у ворот, вдруг поднял голову и приветливо завилял хвостом. «Свои люди! Старые знакомые!» – подумал князь и сказал:

– Войдите, не бойтесь!

Четыре дзяда выровнялись перед князем и поклонились до земли, сняв поярковые колпаки.

Один из них, с подвязанной длинной кудельной бородой, заговорил нараспев:

– Исполать тебе, княже пресветлый, Александр Непобедимый, грозные очи, железные плечи! Жить тебе сто лет да поживать, славы немеркнущей добывать!

– Издалека ли путь держите?

– В славный вольный Новгород хотим добраться, а вышли мы из земли Волынской, из-под лесистых каменных гор Татров. Там я и дудку вот эту срезал, с тех пор с ней хожу я, и она меня кормит.

– Что ж, гости дорогие, поди, устали с дороги? Прошу, заходите в гридницу закусить чем Бог послал. Там мы и побеседуем… Яша, проведи дзядов да пошли кого-нибудь из отроков к старшему ключнику, пусть велит подать нам в гридницу браги хмельной, и меду самого старого и крепкого, и всякой снеди, чтобы гости потом не порочили меня с братом и не бранили нас за скопидомство. Пображничаю и я с вами.

Дружинник опрометью бросился в хоромы, а князь снова обратился к дзядам:

– Проходите сюда, в гридницу, други любезные! Сейчас я жду от вас рассказа, где вы побывали, что видели и что на вашей далекой родине делается. Что такое Татры лесистые? Такие же ли там люди добрые живут, такую же веру православную чтут?

Дзяды переглянулись и посмотрели на Андреаша.

Александр повернулся к нему и сказал:

– И тебя прошу, гость торговый, почтенный Андреаш, зайди ко мне в хоромы. Посидим в гриднице, там и побеседуем, потолкуем, чарку-другую выпьем за здравие всех добрых людей.

Андреаш снял свою меховую шапку и низко поклонился:

– Если не побрезгаешь ты мной, то рад буду с тобой побеседовать. У меня тоже есть кой о чем с тобой потолковать, советов твоих порасспросить. Да и сам я могу многое рассказать.

Александр прошел на второе, верхнее, крыльцо и, подозвав одного из слуг, сказал ему вполголоса:

– Сбегай к Гавриле Олексичу, вели прийти не мешкая на беседу важную.

Долго тянулась беседа в просторной, светлой гриднице. Дзяды обильно угощались и пели свои песни про стародавние времена. Князь был весел, много рассказывал о случаях на охоте и во время сражений на Неве и на льду Чудского озера.

– Слухом земля полнится, – сказал Андреаш, – и до самого Рима вести докатились о твоих победах. И узнав про это, святейший наместник Христа на земле, папа римский, меня послал, чтобы я разыскал тебя и расспросил обо всем.

«Вот оно что! – подумал Александр. – Вот кто его прислал! Какая у него тайная цель приезда?» Он сделал знак, чтобы подлили еще старого, крепкого меду в чашу уже сильно захмелевшего Андреаша, отиравшего красным шелковым платком вспотевшее лицо.

– Расскажи нам, достопочтенный Андреаш, какими путями ты сюда добрался.

– Путь известный, обычный. Проехал я через Италию и богатую Венецию, затем в город Тригестум. Оттуда горными дорогами проследовал в далекий Пешт, где видел короля Белу. Он снова строит и украшает свою столицу Буду, разрушенную татарами. Король Бела был очень милостив ко мне и дал провожатых для безопасного проезда через хребты Татров. Оттуда я попал в Галич, где хотел повидать князя Данилу, но не застал его. Думал я на развалины Киева заглянуть, помолиться о павших за родную землю на поле брани, но торопился выполнить приказ святейшего отца нашего и направился через Смоленск, откуда прямехонько прибыл сюда, в Переяславль, к ногам твоей княжеской милости.

– Далекий же ты путь сделал! Сколько трудов, беспокойства и опасностей! Какое же у тебя было приказание святейшего отца?

Андреаш посмотрел направо, потом налево, на четырех дзядов. Из них один уже заснул, склонившись взлохмаченной головой на положенные на стол руки. Трое остальных обнимали Яшу Полочанина и Гаврилу Олексича и клялись им в вечной дружбе:

– Вы не посмотрели на бедность нашу, не побрезговали дзядами! Как нам после этого не любить вас! – И они вытирали рукавами глаза.

Андреаш, наклонившись к Александру, стал ему шептать:

– Святейший отец наш и покровитель папа римский крайне встревожен мыслью, не захочет ли Бату-хан, передохнувши, опять ворваться в наши земли. Сейчас он откатился обратно в свои степи и, наверно, готовит новый набег. Что ты думаешь об этом азиатском завоевателе?

– О ком? О Бату-хане?

– Да, да! О владыке татар!

– А что я могу о нем думать? Наверное, то же, что и ты.

– Сильный ли это враг? Можно ли ему противиться? И удастся ли разгромить его?

– Когда нужно родину защищать, мы не думаем, можно ли или нельзя. Мы знаем только одно: мы должны встать на защиту нашей земли, наших домов, пашен, детей и жен. Мы бросаемся в битву, хотя бы нам грозила верная смерть. А разве можно думать по-иному?

– Какие красивые, благородные слова! – воскликнул Андреаш. – Мой святейший благодетель высоко ценит тебя, твою доблесть. Он послал меня к тебе с очень важным поручением. Могу ли я сейчас откровенно говорить, или мы отложим беседу до другого дня?

– Говори, говори, достопочтенный Андреаш! Гости пока занялись медом и нас не слушают.

Андреаш придвинулся ближе к Александру и заговорил шепотом:

– Его святейшество очень опасается вторичного вторжения татар в наши христианские земли. Я слышал самолично его слова: «Настало время скорбное, давно не виденное. Народам христианским грозит гибель от хищных, диких язычников. Они могут опять ворваться и поочередно разгромить все христианские королевства. Поэтому нужно объединиться и создать «союз народов». И святейший папа решил объявить новый крестовый поход, воедино собрав войска всех христианских народов, – без этого немыслима победа над звероподобными татарами.

– Гаврила Олексич! – позвал князь. – Садись к нам. Здесь занятные речи говорятся.

Гаврила Олексич пересел на скамью рядом с Александром, а все дзяды, занятые медом, затянули какую-то былину о славных, давно прошедших временах и стучали чарками.

Андреаш продолжал:

– Хранитель престола Всевышнего посылает тебе свое пастырское благословение на великий святой подвиг и предоставляет право первому начать крестовый поход против татар. Он обещает поддержать тебя и все русские войска своими святыми молитвами и помощью всех других королей: и ляшского, и мадьярского, и чешского, и герцога Силезского, и магистра Ливонского, и короля Французского, праведного Людовика Девятого.

Александр, задумчиво смотря в сторону, как будто не слышал Андреаша. А Гаврила Олексич, зажмурив глаза, заговорил необычайно сладким, умильным голосом:

– А как святой папа римский мыслит: будет ли князь Александр возглавлять поход крестовый? Будет ли он главным полководцем? Станут ли его приказу подчиняться все короли, герцоги и магистры, или же святой отец хочет, чтобы князь Александр Ярославич стал застрельщиком, задирой, который раздразнит татарского зверя, выманит его из берлоги и примет на себя первый, самый сильный удар, пока остальные властители и сам папа будут молиться и гадать, долго ли смогут бороться два им одинаково ненавистных могучих народа и скоро ли они пожрут друг друга? А когда мы ослабеем во взаимной резне, то не явятся ли немецкие и латынские войска и не захватят ли наши русские, залитые кровью, обезлюдевшие земли?

Андреаш, стараясь показать крайнее возмущение, стал горячо возражать и даже вскочил.

– Как ты мог помыслить так дурно о святейшем папе, наместнике Христа на земле! Конечно, ты, князь Александр, будешь участвовать в этом великом крестовом походе на татар не только как равный, но как первый среди других королей. Так и решил святейший наместник Христа и благословляет тебя золотой короной в знак того, что ты не останешься больше просто князем, а будешь объявлен полновластным королем над всеми землями русскими. Его святейшество доверил мне поднести тебе эту корону, которая засияет, как солнце, на голове первого русского короля… Отец Доминик, – обратился Андреаш к самому старому из дзядов, – передай мне тот короб, что ты нес.

Седовласый дзяд, только что распевавший песни и казавшийся совершенно захмелевшим, сразу отрезвел. Он достал из своей потрепанной сумы круглую лубяную коробку. Твердыми шагами он подошел к Андреашу и с низким поклоном передал ее. Андреаш распутал ремешки, которыми была перевязана коробка, и снял крышку. Внутри находилось что-то завернутое в темно-лиловую шелковую ткань. Перекрестившись и шепча молитвы, Андреаш развернул ткань и с торжествующим видом достал золотую корону. Она была искусно сделана из золотых листьев и веток, образовавших густую сетку, и нескольких медальонов с изображениями святых.

Бережно придерживая корону концами пальцев, Андреаш с поклоном протянул ее князю Александру:

– Прошу тебя, пресветлый князь, примерь это почетное королевское отличие. Не мала ли тебе эта корона? Приняв ее, ты станешь первым королем всех русских земель и поведешь свои войска к славе и победе над всеми азиатскими народами.

Александр встал, отступил на шаг и, заложив руки за пояс, сказал:

– Достопочтенный папский посол Андреаш! Благодарю тебя за честь и дружеские речи, но я не могу принять это подношение.

– Отчего, князь Александр? Подумай! Ведь ты отказываешься от весьма почетного, высокого дара, посланного самим святейшим папой, наместником Христовым на земле. Молю тебя: не торопись с отказом! Я выполнил данное мне приказание и кладу корону на стол перед тобою. Ты передумаешь – и эта корона будет по заслугам блистать на твоем челе, уже прославленном дивными победами!

Все сидевшие в гриднице переполошились, вскочили со своих мест и подбежали к Александру. Четыре дзяда стояли выпрямившись, сложив руки на животе, и, наклонив головы, напряженно слушали, как, нахмурясь, резко отвечал Александр:

– Благодарю тебя еще раз, достопочтенный Андреаш. Однако ты сказал мне речи лживые и поэтому непристойные. Ты говорил мне, что папа римский благословляет меня на крестовый поход против язычников-татар. Но почему же, когда на Русь навалилась татарская орда, жгла города и нещадно уничтожала старых и малых, почему тогда никто не прислал нам подмоги? Где вы были? Наоборот, не успели татары схлынуть с окровавленной Русской земли, как святейший папа объявил два других, тоже крестовых, похода. Но против кого? Против татар? Нет! Сперва он благословил жадных до чужого добра шведов пойти с мечом и огнем на новгородские земли, против нашего православного народа, советовал шведам избивать нас без жалости, как диких схизматиков, и особенно призывал он раздавить беспокойного русского князя Александра! Правду ли я сказал? Постой, дай кончу… А второй крестовый поход римский папа объявил, направив немецких рыцарей-меченосцев опять же не против татар, а против русских людей – против Новгорода и Пскова. Где же святое слово Божье? Где братское единение всех христиан? Ты думаешь, что если немецкие рыцари нашили себе огромные кресты на груди и на спине, то они уже выполняют волю Божью? Правильно сказал тебе Гаврила Олексич: не о Русской земле, не о моей славе и защите христианства вы думаете, а о том, как бы отвести от себя удар, стравить русских с татарами, чтобы во взаимной борьбе истощить и тех и других, а самим потом легко ворваться к нам и захватить наши земли.

Ошеломленный Андреаш хотел что-то возразить, но Александр горячо продолжал:

– Где тот дзяд, что тайно принес в сумке этот окаянный подарок, на котором видна кровь невинных людей, перебитых шведами, немцами и прочими крестоносцами? Бери корону себе и носи во славу папы римского! Будь королем всех дзядов и скоморохов с благословения приславшего вас хитрого и злобного хозяина.

Александр схватил корону и ударом тяжелой руки нахлобучил ее на лохматую голову перепуганного старого дзяда, затем, резко повернувшись, сказал Гавриле Олексичу:

– Позаботься, друже, чтобы гостям хитроумным все же дали еды на дорогу и прочего, что им на потребу. Пусть поскорее возвращаются туда, откуда пришли! А мы сами, своим умом, а когда время придет, то и своим мечом снова защитим Русскую землю от злых ворогов, откуда бы они ни пришли! – И, не слушая объяснений растерявшегося, огорченного Андреаша, князь взял свою серебряную чарку и, презрительно выплеснув недопитое вино на пол, суровый и непреклонный, вышел из гридницы.

Примечания

1

Харатья – квадратный кусок бараньей или козлиной кожи, вываренной и выскобленной, на которой в то время писались документы и книги.

(обратно)

2

Тогдашнее летосчисление велось «от сотворения мира». Для перевода на наше летосчисление следует из древней даты вычесть 5508.

(обратно)

3

Чудь – эсты, емь – финны.

(обратно)

4

Насады – большие лодки с прибитыми (насаженными) по сторонам досками.

(обратно)

5

Волок – так назывался перевал с верховьев рек различных бассейнов, через который суда волочили (тащили) сухим путем, «волоком». Одним из главных волоков был новгородский, между реками Мстой и Тверцой. От этого получил свое название город Вышний Волочек.

(обратно)

6

В талех – заложниками.

(обратно)

7

Городище – подразумевается «Рюриково городище» – усадьба, обнесенная стеной, где жили князья, правители Новгорода. Городище находилось в трех верстах к югу от города.

(обратно)

8

Встань – мятеж, междоусобица.

(обратно)

9

Пестун – воспитатель.

(обратно)

10

Тиун – должностное лицо, выполнявшее различные поручения князя, в том числе решавшее и судебные дела.

(обратно)

11

Седмица – семь дней недели.

(обратно)

12

Ляпцы на ряпов – ловушки на рябчиков.

(обратно)

13

Червленые – темно-красного цвета.

(обратно)

14

Пошевни, или постолы – мягкая обувь без каблуков, сшитая из невыделанной шкуры.

(обратно)

15

Сохатый – лось.

(обратно)

16

Поскотина – огороженный жердями в лесу участок, где пасется молодняк: телята, жеребята.

(обратно)

17

В древние времена лодки (челны, лодейки) выдалбливались из одного цельного дерева. Были еще лодки «набойные», у которых на краях набивались вверх по нескольку рядов доски («набои»). Такие лодки могли поднять двадцать-сорок человек. Доски скреплялись деревянными гвоздями и просмаливались.

(обратно)

18

Вретище – рубище, убогое платье.

(обратно)

19

Брань – война.

(обратно)

20

Гридница – одна из комнат княжеского дворца, где обычно находилась княжеская дружина; гридь – дружинник.

(обратно)

21

Поруб – опущенный в землю деревянный сруб, куда сажали преступников.

(обратно)

22

Ушкуйник – так назывались разбойные люди, плававшие по Волге в «ушкуях» – больших длинных многовесельных лодках.

(обратно)

23

Удатной – удалой.

(обратно)

24

Детинец (от древнеславянского слова «дедина», владение)– то же самое, что кремль, то есть укрепленная центральная часть поселения.

(обратно)

25

Витень – кнут, плеть.

(обратно)

26

Крылошанин – клирошанин, церковный прислужник, певчий, стоящий на клиросе (боковом возвышении) во время церковной службы.

(обратно)

27

Детские дружинники – молодые дружинники.

(обратно)

28

Калантырь – кожаная рубаха с нашитыми металлическими пластинками.

(обратно)

29

Рыдель – переделанное немецкое слово Ritter – рыцарь.

(обратно)

30

Старший из братьев, Федор, умер в юных годах.

(обратно)

31

Черные клобуки– среднеазиатские кочевники, осевшие в Х – XI веках в Приднепровье.

(обратно)

32

Десница – правая рука.

(обратно)

33

Бирюч – вестник, глашатай.

(обратно)

34

Бобровник – охотник, промышляющий ловлей бобров.

(обратно)

35

Эта же сцена (с татарской точки зрения) описана автором в его повести «Батый» (ч. VIII, гл. 17 «Остановка близ Игнач-Креста»).

(обратно)

36

Верста в XIII веке равнялась двум верстам нынешним, то есть 2,3 километра .

(обратно)

37

Ярл (первоначальное значение – благородный) – в норманно-скандинавских государствах начальник или наместник области (герцог); звание личное, но некоторые могущественные ярлы обращали его в наследственное.

(обратно)

38

Сигтуна – в то время (1240 год) считалась столицей Швеции (находилась близ нынешнего Стокгольма). Невдалеке от Сигтуны был королевский дворец.

(обратно)

39

Схизматик – еретик, вероотступник; с точки зрения шведов, тогда католиков, русские, как православные, были еретиками.

(обратно)

40

Иностранные морские корабли обыкновенно, приплывая в Неву, делали остановку близ устья Ижоры и поджидали лодочников из Ладоги, доставлявших множество больших плоскодонных лодок. Грузы складывали в лодки, которые подымались до Ладоги, откуда лоцманы направляли лодки в Новгород по Волхову, осторожно обходя опасные волховские пороги.

(обратно)

41

Скальд – народный певец.

(обратно)

42

Сага – древняя шведская и норвежская былина, песня про старину.

(обратно)

43

Сулица – короткое копье с наконечником, как у стрелы, предназначенное для метания.

(обратно)

44

Гость – купец.

(обратно)

45

На борзе – поспешно.

(обратно)

46

В 1226 году.

(обратно)

47

Варяжское море – Балтийское море.

(обратно)

48

Исполать тебе – древнее выражение, переделанное с греческого, означающее «на многие лета».

(обратно)

49

Сканец – тонко раскатанная лепешка в масле.

(обратно)

50

Хроника – так назывались западные иностранные летописи.

(обратно)

51

Хвалынское море – Каспийское море.

(обратно)

52

В лето 6746 – в 1238 году, когда татары вторглись в русские пределы и пытались добраться до Новгорода.

(обратно)

53

Прузы – саранча.

(обратно)

54

Туга – скорбь, тоска.

(обратно)

55

Распрелся – рассорился.

(обратно)

56

Братина – род ковша.

(обратно)

57

Рухлядь – платье, шубы, меха.

(обратно)

58

Трагический конец Ратши и его посольства – см. роман «К Последнему морю», ч. IV, гл. 5 «Скорбный путь».

(обратно)

59

Пилигрим – богомолец, ходивший на поклонение так называемым «святым местам».

(обратно)

60

Магистр, или мейстер, – избранный глава военно-монашеского ордена.

(обратно)

61

Шняка – лодка.

(обратно)

62

Лайба – большая лодка, иногда с палубой, с одной или двумя мачтами.

(обратно)

63

Древесные овощи – так назывались в то время фрукты.

(обратно)

64

Дудельзак – кожаный надувной мешок (волынка) с двумя дудками, на которых одновременно играл искусный музыкант – волынщик.

(обратно)

65

Погост – первоначально: место, куда съезжались для торговли гости (купцы); позднее: церковь с кладбищем, тоже вне села.

(обратно)

66

Совет лучших – орган городского управления в Новгороде.

(обратно)

67

Охабень – мужская верхняя теплая одежда.

(обратно)

68

Об этом зверском, мучительном избиении меченосцами леттов сообщает «Ливонская хроника» Генриха Латыша.

(обратно)

69

Бурги – укрепления.

(обратно)

70

Шабур – верхняя мужская одежда с широким воротником; обычно надевалась в дорогу поверх полушубка.

(обратно)

71

Ввиду частых неурожаев ржи и ячменя, вследствие морозов прибрежные жители Чудского озера обыкновенно мололи сушеных снетков и полученной мукой пользовались для печения хлеба и лепешек.

(обратно)

72

Понтьское море – Черное море. От Понт (Pontus – лат .) – море.

(обратно)

73

Санта – святая.

(обратно)

74

Дзяды – нищие бродячие старики – деды (польск.) .

(обратно)

75

Калики – странники (от лат . caliga – сапог).

(обратно)

Оглавление

Глава первая . Сокол улетел

  Первая опасность

Глава вторая . Медвежонок растет

  Учитель-зверобой

  В лесной глуши

  Нежданная беда

  В ночь под Ивана Купалу

  Даниил Острословец

Глава третья . Под началом ратши

  Грозный князь-батюшка

  Старый воевода Ратша

  Наказ Даниилу Острословцу

  Нападайте отважно первыми

  Тревога на литовском рубеже

  Военный совет в полоцке

  «ВЕСТИ ОГНЕННЫЕ»

Глава четвертая . Александр в Великом Новгороде

  Враги со всех сторон

  Опять в Новгороде

  Татары у околицы

  Навстречу татарам

  Над бездонным болотом

  ПОМНИ ТАТАРСКУЮ СТРЕЛУ!

  На княжьем дворе

  Немецкий торговый двор

  Переветник

  В княжеских хоромах

Глава пятая . Невская битва

  С благословения папы римского

  Шведский лагерь на Неве

  Песни шведских скальдов[41]

  Что увидел рыбак Евстафий

  Над седым волховом

  Скорей в поход!

  Боевой замысел Александра

  Буря

  Заслуженный конец

Глава шестая . Непризнанный победитель

  Спор на большом вече

  «Укрощай исподволь, не сгоряча!»

  В Переяславле-Залесском кручинятся

  Поездка в старый бор

  Нужна железная рука

  Забытые братья в беде

Глава седьмая . Рыцари мечи вострят

  Это было в Бремене

  Что такое германская слава

  Летты в когтях немецких рыцарей

  Веселая ярмарка

  Натиск немцев на восток

  Псковичи запросили подмоги

  НАДО НАВЕСТИ ГРОЗУ!

  На псковском большом вече

  Опять устя

Глава восьмая . На чудском озере

  Тревога в Новгороде

  Золотое дно

  Снежный дед Буран

  Путник с озера

  Дедушка Микола

  Пленный из Риги

  В богомольной роще

Глава девятая . Ледовое побоище

  Верный глаз полководца

  Тучи над озером сгущаются

  Перед рассветом

  Русские клещи сомкнулись

  Конец Брудегама

  После битвы

Эпилог . Окаянный подарок Дзяды[74] . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .