«Плачь, Маргарита»

Елена Евгеньевна Съянова Плачь, Маргарита

Часть I

В Бергхофе с утра лил дождь. По мокрому гравию к открытой веранде тяжело подкатила машина. Плотный человек в форменной рубашке СА, с красным воротником и дубовыми листьями, стремительно прошел мимо стоящих у решетки женщин, даже не заметив их. По всему дому за ним нежно зазвенел хрусталь. Одна из дам с тревогой обернулась вслед. Другая, немного моложе, с вихрями темных кудрей, подошла к самому краю веранды и подставила руку под падающую с крыши упругую струю. Вода фонтаном била ей в грудь, заливала плечи и подбородок, холодные брызги слепили глаза — странно неподвижные, точно горящие изнутри фиолетовым огнем.

Но первая дама этого не увидела. Секунду помедлив, она поспешила за приехавшим и догнала его уже на лестнице, ведущей на второй этаж, куда он собирался вломиться без церемоний и перебудить всех. Он обернулся — его круглое загорелое лицо с поврежденным пулей носом и крохотными пшеничными усиками выражало веселую свирепость.

— Эльза, детка, как приятно увидеть тебя первой! — Он фамильярно чмокнул ее в ладонь. — Что тут за сонное царство? Опять болтали всю ночь? Столько теоретиков в одном месте вызывают у меня желание выстрелить в воздух. Шучу! Разбуди мужа, ему нужно ехать в Мюнхен, объясняться в полиции — И, увидав се удивленно-испуганное выражение, затряс головой. Фу, девочка, я тебя напугал! Прости… Социалисты-рейхсбаннеровцы («Рейхсбаннер» — мюнхенское отделение социалистической лиги республиканцев — ветеранов войны) обиделись на нашего Руди за то, что он немного полетал над их митингом… На пятистах метрах… Часа три…

— Зачем? — искренне удивилась Эльза. Эрнст Рем широко улыбнулся. Женскую глупость он почитал аксиомою, но Эльза Гесс принадлежала к числу тех редких, прелестных и тихих женщин, которым он прощал излишнюю образованность и даже привычку задавать вопросы. Мимо них молча прошествовала мокрая мрачная Ангелика Раубаль. Рем выдохнул ей в спину, как бык.

Дождь переменил направление. Теперь он хлестал кругами. На траве появлялись и как будто таяли маленькие водяные кратеры. В доме распахивались окна, кто-то пробежал по коридору, из дверей то и дело вырывались раздраженные мужские голоса.

Эльза нашла Ангелику в библиотеке. Гели сидела в кресле, по привычке поджав ноги и упершись подбородком в ладонь.

— Они, видимо, сегодня уедут, — сказала Эльза, — а мы останемся с тобой.

Гели по-детски вытянула шею.

— Ты останешься!

Кто-то приблизился к двери шагами крупного хищника из семейства кошачьих. Обе женщины мгновенно надели маски. Это был Мартин Борман, бывший штабист СА, оказавшийся необходимым и здесь, в Бергхофе. Обе его не любили, Эльза — холодно и деликатно, Гели — высокомерно-язвительно.

— Извините, фрау, фройлейн, я только возьму папки. Извините.

Когда он вышел, Ангелика поморщилась.

— Зачем здесь еще один шпион?

— Он не шпионит. Он здесь работает. Гели соскочила с кресла, подошла к Эльзе и робко положила руки ей на плечи.

— Ты правду сказала? Ты оста…?

Новые шаги заставили их опять переменить выражение лиц. Неритмичные и неровные, они всегда стихали так, точно шагающий на что-то натыкался. Гели, убрав руки, досадливо опустила глаза. Эльза приветливо улыбнулась.

— А! Вы здесь? А где Рудольф?

— Я еще не… — начала Эльза.

— И прекрасно! Эрнсту только волю дай, так он всех на рога поставит. Ты ведь знаешь, дорогая, — вошедший поднял палец, — твоим мужем командую только я. Сказано: отдых до вечера, — значит, отдых до вечера.

Харизматическому лидеру НСДАП и советнику юстиции Адольфу Гитлеру шел сорок второй год. В то утро 17 августа 1930 года, разбуженный после бессонной ночи и полуторачасового сна известием о бунте берлинского контингента СА, он очень мало походил на себя публичного. Но «Адольф домашний», каким являлся он лишь узкому кругу близких людей, был вполне приемлем, и Эльза подумала, что не из-за ссоры с дядей Гели так взвинчена.

— Свари нам, пожалуйста, кофе, дорогая. Он у тебя всегда превосходен, — попросил Адольф, при этом быстро взглянув на племянницу. — Ты что, купалась?

— Нет, — буркнула Ангелика. — Куда вы все едете?

— В Берлин. — Он снова перевел взгляд на Эльзу. — Обычные дрязги. Кому-то мало денег, кому-то слишком много легальности… Они меня с ума сведут. Я еще весной знал, как действовать, и я бы действовал, если бы не наш идеалист. Так что пусть спит. — Он собрался выйти, но удержался, покачавшись на каблуках. — Ты заметила, дорогая? Рем примчался сюда, а не к Штрассеру. Похоже, Руди его заболтал.

— Ты сам всех заболтал! — грубо вмешалась Ангелика. Гитлер улыбнулся.

— Кого она защищает, как ты думаешь, дорогая? Рема? Отто Штрассера? Сейчас так и взовьется на дыбы, как кобыла неподкованная!

Что же ты ему в глаза не скажешь: «Ты, Рудольф, идеалист»? — прищурилась Ангелика. Гитлер подбоченился и тоже прищурился.

— Вот что я тебе скажу, мартышка, раз уж ты такой заботливый друг: когда Рудольф переутомляется, у него возникают причуды, но если он лезет в самолет — это уже истерика.

— Ты же его и довел! — Она тоже уперла руки в бока.

Слова, жесты — все готово для бурной сцены, быть свидетелем которой Эльза не желала.

— Гели, ты не поможешь мне? Вы ведь уезжаете сегодня? — обратилась она к Адольфу, который уже начал тяжело дышать. — Идем, Гели, идем!

«Да расцепитесь вы!» — хотелось ей крикнуть. Она с трудом увела за собой Ангелику, которая пыхтела и упиралась, а Адольф — тоже хорош! — вместо того чтоб спускаться, стоял и насмешливо смотрел им вслед.

Через полчаса в столовой пили крепкий кофе и завтракали. Явственно слышались два голоса — Гитлера и Рема, упражнявшегося в злословии по поводу младшего Штрассера, с которого и начался разброд (Отто Штрассер — младший брат Грегора Штрассера, одного из руководителей НСДАП, фактически превратившего ее из баварской партии в общегерманскую. Будучи убежденным социалистом, Отто активно пропагандировал социалистическую ориентацию в партии, за что в 1930 году был изгнан из ее рядов. Таким образом, хотя позиция его была партией официально отвергнута, социалистические настроения оставались очень сильны, особенно на Востоке страны, что, по мнению Гитлера, вносило разброд в движение).

«С чего бы это?» — вяло гадал, наблюдая за ним, Йозсф Геббельс, партийный пропагандист и агитатор, четыре года назад сбежавший от Штрассеров и теперь позволяющий себе анализировать их поведение. Впрочем, Йозефу сейчас так хотелось спать и так мучительно резал болевшую голову гортанный голос вождя, что он с радостью ушел бы куда-нибудь в сад, лег там на клумбу, и пусть его поливает холодным дождем. Все они фюрер, Гесс, Пуци, Розенберг и он сам — последние двое суток вообще не ложились, хотя предвыборную программу можно было давно закончить и поставить точку, если бы не два таких «великих стилиста», как Гесс и Розенберг. Оба любую мысль ведут от римского права и, сколачивая табурет, разводят такое рококо, что потом часами сиди и тюкай топориком Их виньетки, чтобы вышло хоть что-то удобоваримое для толпы. Сегодня на рассвете взбунтовался даже Пуци. Он сказал Гессу, что если тому так не нравится слово «инстинкт», то пусть будет хоть «сосиска с хреном», потому что пора кончать и ни у кого нет больше сил. На что Рудольф пожелал другу «кончать» со своими любовницами. Пуци хлопнул дверью. Зато теперь сидит бодрый — проспал часов пять.

Крепкий кофе подействовал. Фюрер велел всем отправляться к машинам, а сам поднялся наверх, чтоб написать записку и дать последние указания Борману. Когда он спускался, на лестницу вышла Эльза. Он пожал ей руку и что-то пошептал, но глаза жадно обшаривали глубину дома за ее спиной.

Садясь в машину, он обернулся на окна. В одном, полуоткрытом, стояла Ангелика, подняв ладошку. Она даже не помахала рукой, просто подняла ее, но он испытал такой прилив бодрости и силы, что горе любому, кто сейчас рискнул бы стать у него на пути.

Машины выезжали на дорогу к Оберау, когда дождь внезапно кончился. Порывом ветра рассеяло большое облако над горой, и вновь поверилось, что будет еще и тепло, и солнечно.

Домик в любимом Адольфом местечке под Оберзальцбергом был небольшой, но хорошо устроенный. Он казался просторным из-за продуманного удобства помещений и той рациональности, которую вокруг фюрера насаждал — вместе с собою! — неутомимый Мартин Борман. Пожалуй, только мягкая и внимательная Эльза Гесс старалась изредка ободрить этого «муравья», трудившегося на девственной ниве неустроенного и хаотичного партийного быта. Все прочие бесцеремонно им пользовались и на него же плевали. Уезжая, Гитлер приказал ему остаться и снова взвалить на себя груз рутины, даже не вспомнив при этом, что Мартин пять последних дней не видел собственной постели и три месяца — своей молодой жены Герды с их первенцем Адольфом-Мартином, который начал бегать и скоро должен был задать матери сакраментальный вопрос: а где мой папа?

Эльза нашла Бормана в маленьком кабинете при библиотеке на втором этаже уткнувшимся в документы. Увидев ее, он вежливо встал, но предложение пойти отдохнуть отклонил, объяснив, что на днях в Бергхоф приезжает Геринг и у него прибавилось работы. Эльза настаивала:

— Если вы немедленно не ляжете в постель. Мартин, то заболеете, и я буду чувствовать себя виноватой перед вашей милой женой.

Борман предпочел подчиниться. В свои двадцать девять лет он еще не ведал настоящего утомления, тем более — проблем с нервами, на которые жаловались все, начиная с фюрера.

Если бы за что Мартин и решился попенять Творцу, так это за свою внешность, не позволяющую удовлетворять честолюбие в той мере, в какой оно того требовало. В особенности досадно ему бывало рядом со своим шефом и покровителем Рудольфом Гессом с его доминирующим ростом, роскошной шевелюрой и магнетическими зелеными глазами, в которых можно было увидеть широкий диапазон страстей — от пылкого фанатизма до иезуитского коварства.

Было около трех часов дня. По мокрым дорожкам бегали счастливые овчарки. Охрана из ОС и СА дремала на солнышке. Канцелярия во флигеле жила отдельной жизнью. Малыш кого-то из прислуги, лег четырех, забежал с заднего двора и, хрустя ножками по гравию, погнался за щенком. Тотчас его подхватил охранник и на вытянутых руках отнес к матери, которая, отложив дела, конечно, сделала шалуну на ушко небольшое внушение. Видевшая эту сцену из окна Эльза живо представила, как касаются женские губы нежного, как лепесток, детского ушка, и у нее защемило в груди.

Ей было двадцать семь. Она была замужем три года, а перед тем еще несколько лет они жилке Рудольфом вместе, и у них уже мог бы быть малыш. То есть по всем срокам он просто обязан был появиться. И они так хотели его! Оба совершенно здоровы, никаких отклонений, никаких проблем. В чем дело? Правда, они так редко бывают вместе.

Этой весною, когда рухнула очередная надежда, Эльза, пересилив себя, тайком обратилась к доктору, старинному приятелю своей матери, и тог, помнивший ее с колыбели, провел самый тщательный осмотр, а после, задав кучу вопросов, на которые она отвечала, как на исповеди, объявил, что ребенок у них будет; нужна только успокоиться и перестать его так сильно ждать Ома справилась бы с собою, но ситуация начала не на шутку раздражать мужа, невзирая на всю его занятость. Той же весною Эльза, надеясь снять напряжение, сделала непростительную глупость — предложила взять младенца из какого-нибудь швейцарского или британского приюта. Рудольф резко отвечал, что не желает этого, а две недели спустя она узнала, что у него сменилась берлинская секретарша.

Видный член партии, ветеран Добровольческого корпуса Эппа Фриц Шперр отправил свою беременную дочь Ингеборг не то в Бремен, не то еще дальше, и двадцатилетняя Инга, красавица, недотрога, приезжавшая на работу в белоснежном «мерседесе» и появлявшаяся всюду под присмотром своей чопорной матери, безропотно отправилась в партийную провинцию. Отец же, депутат рейхстага и советник по финансам, проглотил свой стыд и сделал вид, что у него никогда не было обожаемой дочери.

Узнав обо всем от подруг, Елены Ганфштенгль и Карин Геринг, Эльза пришла в ужас от нелепости происходящего, а еще более — от душной волны ревности, которая захлестнула все ее существо. Но она справилась с собою, Рудольфу же, втайне ждавшему наказания, она сказала, что теперь будет всегда и всюду ездить с ним, и поинтересовалась, нет ли у него возражений. Муж смиренно отвечал, что возражений нет и он очень доволен.

И вот они здесь, в чудесном тихом Бергхофе, почти вдвоем, почти свободные, почти одни.

— Эльза, можно к тебе? — Ангелика неслышно подкралась сзади и стала на некотором отдалении, вытянув шею, чтобы увидеть, на что подруга глядит за окном.

Эльза, чуть вздохнув, улыбнулась ей.

— Я так отвыкла от тишины!

Гели забралась с ногами на диван и робко попросила:

— Посиди со мной.

— Когда мы утром вышли на веранду, ты хотела мне что-то сказать, — напомнила Эльза.

— Если я начну говорить, так не заткнусь до вечера. Видно, у нас с дядей это в крови. Нет, нет! — воскликнула Гели, опережая какое-то замечание Эльзы. — Я так мечтала, что ты поговоришь со мной, все мне расскажешь!

— Что же тебе рассказать? — спросила Эльза, тоже усаживаясь в уголок дивана.

— Все, все! Мне все хочется знать! Про твою маму, про детство, про сестер, как ты влюбилась. Как вы жили в Мюнхене!

— Швабинг — это действительно было чудесно. Хотя почему «было»? Я думаю, этот район останется таким всегда. Просто нас там уже нет.

— И вы каждый день ходили в театр?

— Иногда и по два раза, вечером на Шлеммера или Бранда, а ночью — в кабаре. Мне очень повезло. Я видела… зарождение жанров. Мне не все нравилось в авангарде, но я всегда старалась понять чувства автора, его желание говорить со мной на его собственном языке.

— А Рудольф?

— А он только цеплялся ко всему, Кандинский был у него учителем недоучек, а новая опера — шрапнелью под соусом.

Гели рассмеялась.

— А на выставки или поэтические вечера я вообще с ним отказалась ходить, потому что он сразу же начинал спорить и своей политэкономией доводил этих ребят до слез. У него уже тогда был один критерий, и если он говорил «мне скучно» — все, крест на всем!

— Вы ссорились?

— Да нет, просто один раз я не выдержала и попросила взять меня туда, где ему весело.

На что он отвечал, что позорно веселиться после такой войны. Однако несколько месяцев спустя…

Шла весна 1921 года. У обоих были экзамены, и они несколько дней не виделись.

И вдруг, уже поздно вечером, он явился к ней возбужденный, велел надеть что-нибудь попроще, и — о боже, в какую дыру они отправились!

Самая что ни на есть жуткая пивнушка, какими бонны пугают маленьких непослушных девочек. Накурено так, что щиплет глаза, повсюду грязные кружки с налипшей пеной, озлобленные лица, хриплые голоса.

— Руди, а что мы здесь будем делать? — робко спросила Эльза.

— Слушать, — отрезал он.

В это время компания у стены горланила похабную песню, а на небольшом возвышении в конце зала кто-то что-то выкрикивал.

— Его? — пискнула Эльза.

— Нет. Я скажу кого.

Когда, наконец, он указал ей на очередного оратора, Эльза, разогнав платочком дым перед собою, добросовестно всмотрелась, но ничего не поняла. Стоял некто худенький, с мокрым лбом и странно неподвижными серо-голубыми глазами. Он стоял и молчал, но в пивной становилось все тише и тише и наконец стихло совсем. Тогда он произнес первые фразы. Сначала вполголоса и так, точно просил о чем-то. Потом — чуть громче, сильней нажимая на отдельные слова. Внезапно его голос сорвался на хриплый крик, от которого сидящие за столиками начали медленно подниматься, и вскоре это был уже какой-то животный рев и вой, причем казалось, что зверей там хрипит несколько. Под конец выкрикнув что-то два раза подряд, он смолк, а пивная поднялась на дыбы. Все орали, гремели стульями, в воздух вздымались кружки, развешивая по плечам кружевную пену.

Эльза поймала себя на том, что стоит, открыв рот, а закрыв его, робко посмотрела на Рудольфа, который, тяжело дыша, уставился в пол. Потом резко взял ее за руку и вывел на улицу. Рядом в переулке их ждала машина, но он молча шел, крепко держа ее за руку — так что она едва за ним поспевала. Внезапно он остановился и посмотрел ей в глаза.

— Ты поняла?

Она ничего не поняла и не знала, что ответить, но чутким сердцем угадала: если ответит не так, то может потерять любимого.

— Он говорил о судьбе Германии? Рудольф просиял.

— Да! Он говорил о Германии! О нашем позоре. О предателях. О величии. О нашей чести. Он… Я…

Они снова зашагали по темной улице. Рудольфу как будто не хватало воздуха.

Она сейчас не помнит, сколько они бродили по ночному Мюнхену, но она знает — именно эта ночь их соединила.

Утром, завтракая у Хаусхоферов, Рудольф с увлечением рассказывал об ораторе из пивной, и Эльза отметила, что профессор Карл Хаусхофер, лишь недавно снявший свой генеральский мундир, слушает своего любимца без тени иронии…

«Значит, в первый раз я не произвел на тебя впечатления?» — спросил ее как-то Адольф.

Что она могла ему ответить? Ей было семнадцать. Она не видела верденских окопов, заваленных кусками разлагающихся тел, не слышала, как звякают о дно эмалированной ванночки осколки, которые вырезает из твоего тела хирургический скальпель, не хоронила друзей. Ей нечем было понять его.

— Одним словом, через несколько месяцев он привел меня в пивную в рабочем квартале Мюнхена, — завершила Эльза, — и там…

— Что было там, я догадываюсь, — скороговоркой произнесла Ангелика. — Расскажи лучше, как вы с Руди познакомились.

— Обыкновенно. Как все. Жили по соседству, случайно встречались на улице, в университете, вместе ходили в горы… У нас была замечательная компания.

— А потом?

— Тоже ничего необыкновенного. Просто мы много бывали вместе и научились понимать друг друга.

— Какая ты счастливая! Эльза улыбнулась.

— Гели, тебе только двадцать два…

— Ты думаешь, в тридцать два для меня что-нибудь изменится? Нет! Если я теперь с этим не справлюсь, то не справлюсь никогда. Эльза! — Ангелика заглянула ей в глаза, как проголодавшаяся собачонка. — Ты поможешь мне?

— Да, конечно!

— Даже если… Даже если они станут возражать?

— Почему ты думаешь, что кто-то не желает тебе добра?

— Но ты не знаешь, что я задумала…

— Ты хотела бы куда-то вырваться? Что-то попробовать сама? Может быть, поучиться пению?

Гели схватила ее руку и прижала к щеке.

— Эльза, я так люблю тебя! Ты все понимаешь!

— Поговори с Адольфом. Может быть… Ангелику передернуло.

— Адольф? Он скорее замурует меня вот в эту стенку, чем выпустит! Нет…

Вскочив с дивана, она походила по комнате, постояла у окна. Она как будто собиралась слухом.

— Дядя как-то сказал, что в его жизни есть только два человека — я и Рудольф. И что если нас не будет, он… сделается другим. Он сказал: если я вас потеряю, то превращусь в функцию. Он это произнес так искренне, как никогда прежде. Он никогда прежде не говорил со мной так. Может быть, он лгал?

— Не думаю…

— Эльза! — Гели снова присела на диван. — Я знаю, меня спасет только одно, если Рудольф… Если он захочет… — Вдруг она вздрогнула и сжалась.

В гостиную забежала кормящая сука Берта, а за нею, зевая, вошел Гесс.

— Добрый день, дамы! Пусть кто-нибудь покормит Берту. Бедняга так и не научилась попрошайничать.

— Она тебя разбудила? — спросила Эльза.

— И очень хорошо. — Он посмотрел на Ангелику прищурившись, потом вопросительно на жену. Гели это заметила. Схватив овчарку за ошейник, она убежала с нею.

— Адольф оставил тебе записку, — сказала Эльза.

— Да, я прочел. Приготовь мне, пожалуйста, чистые рубашки и прочее для отъезда на три дня.

Возражать не имело смысла.

— В его записке меня удивила последняя фраза, — продолжал он. — По правде сказать, я даже не совсем ее понял. Прочти. — Он протянул ей письмо Гитлера.

«Мой дорогой! Ситуация не настолько серьезна. Я еду в Берлин больше для того, чтобы принять лояльность Рема, который желает мне ее продемонстрировать. Он настаивал на твоем присутствии, но истинных причин не называл, из чего я заключаю, что он все еще трусит. Это хорошо. Через неделю все закрутится. Прошу тебя, эти дни посвяти отдыху и сну. С 25-го я превращаюсь в говорильную машину, и мне потребуется вся твоя выдержка. Кстати, ты заметил, что наши дамы окончательно невзлюбили твоего секретаря (это к нашему спору о женской интуиции)? Одним словом, мартышка меня доконает.

Всегда твой Адольф».

Гесс не сказал жене, что, проснувшись и прочитав записку, всерьез задумался. Его поразило, как мало сказала ему последняя фраза про мартышку. Видимо, так бывает — уходишь в свои переживания и перестаешь чувствовать друга, пока тот не крикнет вслед: Руди, ау, обернись!

Он слишком хорошо знал Адольфа, чтобы не догадаться, что эта фраза — крик боли.

— Ты когда-нибудь замечала, как они ссорятся? — спросил он жену.

— Да. Часто.

Кое-что и он, конечно, видел. К примеру, грубость девчонки, ее дерзости, насмешки. Но Адольфу это даже нравилось. Он говорил про племянницу; «Она настоящая. В меня. Сунь палец — откусит руку». Адольфу претили бесцветные строгие амебы, как он их называл. Его привлекали женщины горячие, страстные, необузданные, как дикие кобылицы, с искрой в глазах. Такой была Ангелика.

— Через три дня вернусь из Вены, тогда подумаем над этим, — сказал Рудольф жене. — Возможно, она просто скучает. С матерью и сестрой у нее совсем разладились отношения, брата она не видит, подруг нет. А к тебе она тянется. Объясни ей наконец, кто рядом с нами и с нею.

— Если она до сих пор не поняла, то едва ли…

— Я думаю, ей не мешало бы научиться несколько отстраняться, — продолжал Гесс, переодеваясь в спальне. — Она глядит, как он бреется по утрам или лежит с головной болью, и думает, что вот он весь тут и есть. А если это каждый день, да еще в таком специфическом исполнении, как у Адольфа…

— Я тебя поняла. Только почему-то когда ты лежишь с головной болью, я иногда испытываю оргазм.

— Серьезно? Жаль, что ты раньше не говорила. Одним словом, Адольф любит ее безумно. Он на все пойдет, лишь бы ее не потерять.

— На все?

Но муж уже не слышал ее. Надев куртку, он взял перчатки и летный шлем. Эльза не считала полеты Рудольфа «истерикой», как выразился Гитлер, но все же бессознательно побаивалась их.

— Когда ты вернешься?

— Двадцать первого. Если приедет Геринг, не спрашивай его о Карин. И всех предупреди.

— Неужели так плохо? — огорчилась Эльза. Он молча кивнул и, внезапно, уже в дверях остановившись, улыбнулся ей.

— Знаешь, детка, я иногда думаю: какое счастье, что у меня есть ты!

«Звезды в горах ярче и острее, но они не так завораживают. В них меньше загадочности». Эту мысль высказал блистательный Герман Геринг, появившийся в Бергхофе уже к вечеру следующего дня, почти одновременно с Еленой Ганфштенгль, женой Эрнста Ганфштенгля, прозванного друзьями Пуци. Елена приехала к мужу, который отбыл в Берлин с фюрером, что ее мало опечалило. Теперь они любовались звездами впятером — три дамы и двое мужчин, и ненасытная в своих исканиях Елена знала, что оба достанутся ей.

В тот вечер, сидя в кресле между Герингом и Борманом, слушая пение Гели Раубаль, Елена не думала о проблеме выбора, как не думала бы о ней, будь рядом с нею хоть рота мужчин. Она знала, что начнет с Германа, поскольку он понятливей, а этого мальчишку с его вечным блокнотом в руке еще придется подбадривать, подбадривать как следует. И она, непринужденным движением откинув руку на низкий подлокотник кресла, как бы нечаянно коснулась кончиками пальцев крепкого бедра сидевшего рядом Мартина Бормана, который, медленно скосив глаза, удивленно поглядел на эти пальчики. А они его слегка пощекотали.

Выразительный и сильный от природы, голос Ангелики не был превращен опытными мастерами в инструмент изящного самовыражения, но ей уже сейчас чудесно удавались как зажигательные, лукавые песенки, так и страстные романсы, требующие темперамента и артистизма. Когда она, розовая от смущения, отошла от фортепьяно, все аплодировали. Комплименты говорил Геринг — за всех. Они ему удавались. Он говорил об уникальном цветнике, о трех женщинах и трех типах красоты. Известный эстет Геринг никак не мог сделать выбор — все три казались ему одинаково притягательны.

Елена, роскошная шатенка с розовой кожей, полуопущенными ресницами и влажными губами, всегда безукоризненная, обожающая балы и публичность, принадлежала к числу королев, при которых всегда есть король. Не многие знали, что ее Эрнст меняет любовниц, при этом все более отпуская на волю свои гомосексуальные наклонности. Оба как-то приспособились друг к другу и внешне выглядели вполне удачной парой.

А Гессы не просто выглядели прекрасной парой, но, пожалуй, и были таковой в действительности.

Эльза, от природы застенчивая, приучила себя не стесняться облегающих фигуру брюк, открытых купальников и коротких теннисных юбочек Она прекрасно плавала, ездила верхом, ловко лазала по горам и была вполне под стать своему мужу, презиравшему всяческие немощи: золотоволосая, круглолицая, с яркими синими глазами, теплым румянцем на щеках и чудесной доброю улыбкой, которую Адольф называл обезболивающей — Эльза виделась ему идеалом прекрасной арийки.

Впрочем, о более интимных вкусах Адольфа Гитлера следовало судить по третьей из дам, той, что купалась сейчас в похвалах Геринга.

В ее лице заметнее всего были глаза. Лукавые, почти фиолетового цвета, они вызывали вздох восхищения у всех впервые их видевших. Гели была белокожа, но легко загорала. Ее всегда стихийно возникающая прическа обычно представляла собою каскады блестящих кудрей. Рот — чувственный и жадный. Последнее время она все чаще бывала мрачна, что лишь добавляло ей прелести в глазах дяди, любившего страстно и готового всюду бродить за нею, как преданный ягненок, по выражению одного из друзей-соратников.

Адольф никому ее не показывал кроме близких ему людей, да и те лицезрели ее больше как тень, скользящую в глубине апартаментов или возникающую лишь на несколько мгновений в проеме двери или запертого окна. Ангелику могли видеть постоянно лишь трое-четверо мужчин, среди которых были Геринг и Гесс. Первый ей покровительствовал; второй, если замечал на бегу, немедленно принимался воспитывать.

— Господа, кто хочет прогуляться к озеру? — Вопрос Елены был адресован двум мужчинам, и Геринг тут же подал ей руку, поскольку был наготове и ждал этого негромкого выстрела стартового пистолета.

— А вы, Мартин, не желаете прогуляться со мной? — полуобернулась Ангелика к Борману и протянула руку.

— Я был бы счастлив, фройлейн, но…

— Опять «но»! — Она капризно отдернула руку. — Вот я на вас дяде пожалуюсь.

Борман беспомощно взглянул на Эльзу, которая, убирая ноты с рояля, указала ему глазами на дверь. Как он был ей благодарен за эти подсказки! Последний год, находясь при Гессе или фюрере, он точно ходил по бритвенному острию из-за этой девицы, которая затеяла с ним дурацкую игру — почему именно с ним, черт бы ее подрал! — и если бы не деликатная помощь Эльзы Гесс, он наверняка давно бы погорел.

— Прошу прощения, фрау, фройлейн! — Щелкнув каблуками, он с облегчением вышел прочь.

— И все-таки он шпионит, — капризно заявила Ангелика.

Эльза, обняв ее, увела в глубь дома.

В маленькой гостиной, которую называли «фонарной» и откуда открывался чудесный вид на альпийские пейзажи, стало совсем темно. Гели села на диван, достала откуда-то сигареты (видел бы дядюшка!), закурила, но тут же бросила.

— Я знаю, что глупа, — сказала она, наблюдая, как Эльза зажигает свечи, — но как я могла поумнеть? Где? С кем? Я вечно сижу одна. Никто со мной не разговаривает. Когда я пытаюсь что-то спросить, то слышу только «ты этого не поймешь!», «тебя это не касается!». Даже книг у меня нет. Одни кретинические.

— Какие? — не поняла Эльза.

— Для полудурков. — Гели со злобой пнула ногой стопку томов и брошюр, сваленных кучей у дивана. Эльза посмотрела на повернутые к ней корешки — Габино, Фрейд, Дарре, Игнатий Лойола, де Сад…

— Хочешь, я принесу тебе другие книги? — мягко спросила Эльза. У Ангелики совершенно неожиданно задрожали губы. Эльза присела рядом. — Вчера мы не закончили разговор… Ты сказала, что тебе можно помочь и что Рудольф мог бы….

— Не помню. — Гели отвернулась.

— Ты сказала, что тебя спасет только одно: если Рудольф захочет… А тут вошла Берта.

— Так, болтала всякий вздор.

— Гели, я хотела бы тебе помочь. Как ты пела сегодня! Ты очень талантлива.

Ангелика вдруг зарыдала. Пожалуй, за всю жизнь Эльза не видела, чтобы женское отчаянье вырывалось с такою неженскою силой; это напоминало приступ эпилепсии — слез почти не было, рыданья больше походили на вскрикивания. Что это такое? Ведь она любит и любима! Что с ней?

— Гели, я поговорю с мужем. Я постараюсь его убедить. Если ты чувствуешь потребность в самовыражении, нельзя держать ее взаперти. И никто не вправе…

Ангелика забилась в угол дивана, прижав кулаки к щекам. В глазах переливалось все то же отчаянье. А Эльза вспомнила свой панический страх перед размолвками мужа с Гитлером, последствия которых бывали тяжелы для обоих.

Рудольф потом подолгу плохо себя чувствовал, у него начинались странные рези в желудке, а на Гитлера находило мрачное отупение.

«У меня всегда после этого опускаются руки», — жаловался он племяннице, и Гели вспомнила сейчас, что именно после такой ссоры дядя и признался ей, как боится потерять своего Руди.

…В ту ночь он метался по спальне их дома на Принцрегентплац и ругал Гесса последними словами, а потом вдруг сел на постель, обхватив голову руками, и спокойно сказал:

— В сущности, мне уже все равно. Мне наплевать на все, о чем мы спорили. Десять лет я хочу от него только одного — чтобы он любил меня больше своих принципов.

— Разве не того же ты хочешь и от остальных? — спросила Ангелика.

— Я не могу хотеть любви, не любя сам. А от прочих мне нужны лишь вера и послушание.

— И от меня?

— У тебя нет принципов — лишь море страсти. Я бы хотел утонуть в нем.

И еще Гели вспомнила карандашный рисунок Адольфа, выполненный с анатомической точностью, — ее собственное обнаженное тело с головою Рудольфа.

— Вот кого я люблю, — пояснил он.

Ее чуть не вырвало. После, в его отсутствие, она хотела уничтожить картинку, но эта гадость куда-то затерялась.

Порою отношения двух мужчин могли казаться странными и, даже при всей сдержанности и мужественной внешности Гесса, вызывать кривотолки. Показываясь на публике, Рудольф обычно оставался как бы в тени фюрера и всегда демонстративно его поддерживал. «Соглашатель», «слабохарактерный», «без личных амбиций», «идеалист» — цепочка подобных характеристик сопровождала его на протяжении всего политического пути, и лишь немногие знали, что, являясь фактическим изобретателем «фюрер-принципа» и бескомпромиссно ему следуя, Рудольф Гесс может при желании развернуть своего фюрера на все сто восемьдесят градусов.

«Но что ему я, мартышка, дурочка?» — не раз в унынии задавала себе вопрос Ангелика.

— Вот Адольф вернется, и я поговорю с ним, — сказала она вслух, подавив вздох, и солгала: — Я ведь еще не пробовала.

— Если ничего не получится, скажешь мне? — попросила подруга.

— Скажу.

После восемнадцатого наступили чудесные, солнечные дни. Кажется, все обитатели Бергхофа переживали умиротворенье.

«Бергхоф — это чудо, — писал Геринг умирающей от чахотки жене. — Здесь снова начинаешь чувствовать жизнь. Фюрер в Берлине, Гесс улетел в Австрию, а Борман оказался славным малым. Мы работаем по три часа в день, но все успеваем. У меня впервые за несколько лет появилось свободное время, и я… похудел. Большой привет тебе от наших милых, брошенных мужьями дам, как они сами себя называют, — от Эльзы, Хелен и Ангелики. Они, однако, ничуть не скучают и почти не расстаются. Дни стоят солнечные, сегодня термометр показал плюс двадцать пять».

Геринг лукавил. Не расставались лишь Эльза и Ангелика, Елена же присоединялась к ним только в утренние часы во время прогулок верхом или спонтанных пикничков в компании местных ребятишек, которые часто наведывались в усадьбу, еще не обнесенную по указанию Бормана двухметровой стеной.

Мужчины в это время занимались делами. По всему дому трещали телефоны, маячили адъютанты Геринга, которые, пока шеф работал, не решались сбежать на пляж или покататься на велосипедах.

Поразительно было, как легко двое мужчин делили лукавую любовницу. Геринг казался совершенно довольным — ни одного косого взгляда или тени неприязни по отношению к Мартину, который будто бы тоже несколько расслабился и последние два дня даже стал появляться на теннисном корте, причем выигрывал у Эльзы сет за сетом.

«Затишье перед бурей» — так охарактеризовал ситуацию в оберзальцбергской резиденции вечером 19 августа Геринг, и он знал, что говорил.

21 августа возвратился из своей поездки Гесс, двадцать второго ждали фюрера. В Берлине проблему решили — блондины Гиммлера (СС — Охранные отряды — вооруженные элитные формирования НСДАП, их начали формировать с 1923 года в качестве личной охраны фюрера в составе Штурмовых отрядов — СА, С 1929 по 1932 год под руководством Гиммлера численность СС выросла с 280 человек до 30 тысяч, в начале 30-х годов СС начинают играть все более важную роль противовеса стихийно растущим и плохо управляемым штурмовым отрядам Эрнеста Рема) загнали бунтарей в казармы и убедили сдаться. Их командира фон Пфеффера фюрер сместил, себя объявил командующим силами СА, а Рема — начальником штаба.

Не так легко дела шли у Гесса. Он вернулся в Бергхоф двадцатого днем таким раздраженным, что даже его любимая Берта поджала хвост.

Когда Рудольф был зол, он молчал. Это знали все, и никто, конечно, его ни о чем не расспрашивал. Только Елена поинтересовалась, какая в Праге погода, поскольку он и там успел побывать.

— Такая же мерзкая, как все остальное, — был ответ.

Эльза знала, что мужа в конце концов прорвет и он выскажется. Обычно он делал это только при ней, за плотно закрытыми дверями, поэтому в партии его считали образцом истинно арийской сдержанности. Когда она вошла в спальню, он ходил полураздетый и уже совершенно готов был взорваться.

В Вене ему все удалось — прошли намеченные собрания, были получены субсидии под местную нацистскую газету, но в Праге…

— Никогда не встречал столько трусов в одном месте! — негодовал он на тамошних, напуганных его напором наци. — Но я им сказал, что они не того боятся и что когда мы придем…

— Кто «мы», Руди?

— Не задавай пустых вопросов! — накинулся он и на нее. — Ноги моей не будет больше в этой гнилой стране! Ей вообще нечего делать рядом с Германией!

— Видимо, не всегда можно навязать другим свои… — начала было Эльза, и он снова рассвирепел.

— Видимо, ты забыла, что такое Германия! Посмотри на карту! Клок лоскутного одеяла, плевок в озере! Когда планы фюрера осуществятся и наши армии двинутся на восток, когда в каждом государстве протухшей Европы их встретят преданные исторической родине толпы под свастикой, вы… вы оцените то, что я делаю сейчас! Неужели ты не понимаешь, что без опорных баз нам не пройти европейского болота?! Мы попросту увязнем в нем! — Он походил по спальне, потом тряхнул головой, обнял жену и поцеловал. — Прости. До сих пор стоят в глазах эти жалкие трусливые физиономии. Лучше скажи, как дома дела. Адольф звонил? Бормана не съели?

— Адольф звонит каждый день. И всегда просит тебя не будить. А Борманом кто угодно подавится.

Он улыбнулся.

— Ты говорила с Ангеликой? Завтра Адольф вернется. Я должен знать.

В ответ она напомнила, что он собирался принять ванну и что Геринг ждет их к ужину.

— Хорошо, — согласился муж. — После поговорим.

По всей вероятности, Геринг что-то собрался обсудить с Гессом, поскольку в столовой зале он встретил их один. Наблюдательная Эльза едва сдержала улыбку, увидев Германа одетым в историческую коричневую рубашку образца мировой войны из той самой партии, что была закуплена Ремом еще в 1924 году в Австрии, и двумя значками на груди — свастикой участника путча 1923 года и «орлом» Нюрнбергского митинга 1929 года.

Партийные остряки недаром окрестили Геринга «костюмером» — переодевания были для него своего рода языком, орудием, при помощи которого он настраивал себя и собеседника на нужный ему тон.

Гесс знал Геринга с 1919 года, когда они служили в одном авиаполку и Геринг был его командиром. «Костюмных ролей» Германа он никогда не одобрял, однако коричневая рубашка была его любимой одеждой. Кстати, фрау Брукманн, одна из первых поклонниц и покровительниц наци, утверждала, что этот цвет удивительно идет к его зеленым глазам. Сам Гесс явился в обычном костюме и светлом галстуке, так что при виде Геринга почувствовал, как настроение улучшилось.

— Приветствую «старого бойца», решившего вдруг вспомнить об этом, — не удержался он от маленькой колкости.

— Есть вещи, которые у нас в крови, старина. О них не помнишь постоянно, но и не забываешь никогда, как о собственном сердце, — улыбнулся Геринг. — Что будем пить: коньяк, шампанское?

— И по какому поводу? — спросила Эльза.

— По поводу заката, вашей улыбки, возвращения фюрера, венских товарищей… Неужели мы не найдем повода?

— Выпьем за мюнхенскую полицию, — усмехнулся Гесс.

— Ты и в полиции успел побывать? — удивился Геринг. — И что там?

— Пришлось соврать, что я выполнял рекламный полет. Там есть один сыщик, Генрих Мюллер. Он уже оказывал нам услуги… Так вот, он привез художника в авиаклуб, тот быстро намалевал на крыльях моего аэроплана — «Фелькишер беобахтер». Одним словом, я пробыл в Мюнхене не более двух часов.

— И ты, конечно, хочешь предложить этому Мюллеру поменять работу? — несколько озабоченно спросил Геринг.

— Почему нет? Думаю, он давно готов и ждет случая.

— Новые люди — конечно, неизбежность, но… Не чересчур ли активно они сразу начинают работать локтями?

Ради этого разговора Геринг лишил себя общества соблазнительной Елены и потому был энергичен.

Гесс перестал жевать и недовольно прищурился. До него уже доходили слухи о недовольстве «старых бойцов» его неразборчивостью в выборе новых людей, которым он открывал доступ к фюреру. Если бы кто-нибудь решился высказать это Рудольфу в лицо, он сумел бы доказать, что как раз очень разборчив и поэтому ветераны-импотенты остаются за бортом, а всю тяжесть набирающего обороты движения несут на себе новички, у которых нет ветеранских значков, зато есть смекалка и преданность.

— Кого и к кому ты ревнуешь, Герман? Фюрера к делу или дело к фюреру? — прямо спросил он. — Новые люди делают дело!

«Это твоя вечная демагогия, — мысленно возразил Геринг. — Ну погоди, я тебе кое-что покажу».

— Ревнуешь того, кого любишь сильнее, не правда ли? — улыбнулся он Эльзе, которая приучила, себя не включаться в мужские прения и потому имела возможность не соглашаться, но и не возражать.

— Вспомни, как ты косился на Бормана, — заметил Гесс. — А теперь ты его оценил?

— Все же я не желал бы видеть его возле фюрера. И надеюсь со временем тебя кое в чем убедить. А для начала взгляни-ка вот на этот любопытный документ. Он касается другого твоего протеже, Гиммлера. — Геринг достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок. — Хоть он и попал ко мне случайно, я в таких случайностях вижу своего рода перст судьбы.

Гесс развернул листок, положил рядом с тарелкой и начал разглядывать. Эльза, сидевшая напротив, видела, как меняется выражение его лица — сначала на нем появилось недоумение, его сменил интерес, потом Рудольф засмеялся.

— Что, каков? — тоже улыбнулся Геринг.

Документ и в самом деле был любопытнейший. Внешне он представлял собою схему из соединенных линиями четырехугольников, в каждом из которых значилось конкретное имя и звание. Вверху стоял фюрер. Ниже, соединенный с ним прямой линией, — обергруппенфюрер СС Рудольф Гесс. Еще ниже, соединенный линиями с обоими, — сам рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Под ним в одну цепочку вытянулись четыре прямоугольника — Геринг, Геббельс, Лей и… Борман, группенфюреры. Наконец, в самом низу ступенчато расположились Кепплер, фон Ширах-младший, Франк, Эссер, Розенберг и Дарре.

— Фюрер это видел? — спросил Рудольф.

— Нет. Если хочешь, посмеши его сам. — А что здесь смешно, по-твоему?

— То, чего нет, естественно.

Гесс снова посмотрел на схему. В самом деле, где же Штрассер, Амман, Бухлер? Где Пуци? Где Рем, наконец? Очевидно, их Хайни не берет в дело.

— Ну, что скажешь? — поинтересовался Геринг. — Только ли это психологический феномен Гиммлера или ты видишь еще что-то?

— Я думаю, это… круговая порука.

— ?

— Гиммлеру даны полномочия по формированию личной гвардии фюрера, цели и задачи которой определены, но перспективы пока неясны. Возможно, он готов взять на себя ответственность за работу, от которой прочие структуры станут воротить нос.

Геринг даже свистнул.

— Хорошенькая перспектива — сделать нас всех соучастниками…

— Ты хочешь сказать: сообщниками? Кстати, кто у него украл эту бумажку? Бдительный Хайни, наверное, посыпает голову пеплом.

— Мне ее передал один из его людей. Один из тех, кого он отбирает для себя по расовым признакам. Голубоглазый блондин. Бывший морской офицер из Ганновера. Я записал его имя. Гейдрих, кажется.

— Я думаю, можно поступить по-божески и возвратить Гиммлеру его шедевр, — сказал Гесс.

— Хорошо бы предоставить воришке случай возвратить это шефу собственноручно и понаблюдать… — размечтался Геринг. — Впрочем, такие сцены — не в моем вкусе. И все же я бы его проучил.

— Кого?

— Хайни.

— Пожалуй, ты прав. — Гесс на минуту задумался. — Тогда схему следует сжечь, а Гиммлеру дать понять, что мы с тобой о ней знаем. Пусть проверит свои кадры. «Преторианцев» иногда полезно встряхивать, иначе они утрачивают бдительность, что отрицательно влияет на безопасность фюрера. А это недопустимо.

— Отлично! Именно этого я и хотел!

Про себя Геринг ругнулся. Затевая разговор, он имел в виду что угодно, только не подобную чушь. Уникальная способность Гесса все сводить к идеологии или безопасности Адольфа порой забавляла его, а порой выводила из себя. Если бы речь шла о ком-то другом, Геринг давно бы махнул рукою, но перед ним сидел человек, чье воздействие на Гитлера оставалось неотразимо, — единственный, кому Гитлер уступал просто так, за зеленые глаза, как говорил язвительный ревнивец Пуни.

Когда Эльза в купальном халатике вошла в спальню, муж сидел на постели и с трудом удерживал себя в вертикальном положении.

— Эльза, что-то я хотел…

— Спать, спать… — прошептала она, легонько толкнув его на подушки. И подумала, а не съездить ли ей на пару недель в Неаполь или Вену, на открытие оперного сезона. Можно взять с собой Ангелику…

Двадцать второго в Бергхоф возвратился фюрер и привез дурную погоду. Машины еще катили по дороге, ведущей к дому, а за ними уже шла лавина воды, постепенно заволакивая округу сплошной пеленою. Ливень рухнул стеной и продолжал крушить все с грохотом и сверканием молний, за полчаса обратив райские кущи Бергхофа во что-то мутно-бесформенное.

Гитлер приехал усталый, с больным горлом. Неврастеники из берлинского СА, требовавшие денег и самоуправления, разгромили собственную штаб-квартиру и передрались с СС, так что гауляйтеру Берлина Геббельсу ничего не оставалось, как обратиться за помощью к берлинской полиции, чтобы унять взбесившихся соратников. Штрассер, давно скрипевший зубами на «перебежчика» Геббельса, говорят, хохотал до слез.

В это время сам фюрер ходил по пивным, ругал последними словами партийных болтунов, вставших между ним и его любимыми штурмовиками, грозил, убеждал, напоминал о пройденном пути и сулил денежное обеспеченье, пока окончательно не охрип. Тогда он сел за стол и весь последующий день рассматривал заявления и жалобы обиженных, чем в конце концов всех утихомирил.

Францу фон Пфефферу, шефу СА, он прохрипел, что тот не оправдал его надежд, что СА сделались неуправляемыми, а бюрократия сжирает все средства, затем вызвал Рема и сиплым шепотом объявил себя новым командующим СА, а Рема — начальником штаба. Наконец, уже практически молча принял присягу.

Фюрер сказал всем, что едет в Мюнхен, а сам возвратился в любимый Бергхоф.

— Я выдохся, — сказал он сопровождавшим его Геббельсу и Пуци. — Если я неделю не помолчу среди сосен, то не смогу продолжить избирательную кампанию.

Поднимаясь по ступеням открытой веранды, как из брандспойта поливаемой дождем, Гитлер выглядел больным и отрешенным, но, увидев вышедшую к нему Ангелику с маленькой пунцовой розой в волосах, впился в нее взглядом. Когда она, взяв его под руку, удалялась с ним во внутренние покои, картина была уже иная — ноги фюрера перестали заплетаться, спина распрямилась.

В спальне она быстро повернулась и положила ему руки на плечи.

— Тебе здорово досталось, да? У тебя такой побитый вид. Мне так жаль…

— У тебя новые духи? — прошептал он, глубоко вдыхая незнакомый запах. — Как хорошо.

— Это сандал. Он мне не идет, но нравится. И роза пахнет от дождя. Это… эклектика.

— Как хорошо. — Он сел в кресло и вытянулся в нем. — У меня от тебя кружится голова.

— Я тебя раздену, — сказала Гели. — Ложись. Он с удовольствием улегся на медвежью шкуру, брошенную на пол у постели, жмурясь и улыбаясь от предвкушения, а она принялась расстегивать пуговицы и пряжки, медленно снимая с него вещь за вещью, при этом щекоча ноготками кожу и поглаживая обнажившиеся места. Для него это был привычный отдых и наслаждение; для нее — утоление чувственности, переходящее в возбуждение, которого она продолжала отчаянно стыдиться, но без которого уже не могла жить.

Их любимая забава заключалась в том, что он в любой момент мог быстро повернуться на живот, а она, чтоб не оказаться под ним, должна была успеть увернуться. Она почти всегда успевала это сделать, но когда он ловил ее, то давил так сильно, что она стонала от боли и, вырвавшись, убегала. А когда возвращалась, он обычно уже крепко спал. И тогда она снова ложилась рядом.

У него была нежная кожа, и он сильно страдал от неудобств, причиняемых форменной одеждой. Он спал, а она шептала нежные слова, часто сама их выдумывая, и тихо смеялась. Потом, повернувшись на спину, вытягивала ноги…

Этого он не видел. Он был уверен, что приносит себя в жертву ее «божественной девственности», и говорил, что не тронет ее, пока она сама не позволит. Но что же еще требовалось от нее для этого позволения — она не совсем понимала. Наслаждение переходило в стыд, стыд — почти в бешенство, которое медленно остывало, и тогда тело вновь ждало возбуждения…

Гели полежала в теплой ванне, а когда вернулась, Адольф потягивался у окна, с отвращением глядя на дождь, спрятавший горы.

— С тобой я отдыхаю за полчаса, как не отдохнул бы за сутки, — обычно говорил он в благодарность за забавы.

Гели сидела у зеркала и встряхивала влажными волосами.

— А я научилась ездить верхом, — похвасталась она. — Эльза меня научила.

Он тоже подошел к зеркалу и посмотрел на нее, потом на себя.

— Я хотел бы видеть вас вместе как можно чаще. Она настоящая женщина.

— А я?

— А тебе еще есть чему поучиться.

— Да, я хотела бы стать как она, — кивнула Ангелика.

Она искала Эльзу по всему дому, караулила у дверей гостиной, в которую выходили двери их спальни и кабинета Рудольфа, но подруги нигде не было. Она несколько раз выходила под дождь, поглядеть на ее окна. Возбужденная забавами с Адольфом, она представляла Эльзу и Рудольфа в постели и бесстыдно рассматривала их, широко, до боли раскрывая глаза. Она видела Эльзу, красиво раскинувшуюся, с нежной улыбкой, чуть обнажающей белые зубы, и Рудольфа, страстно шепчущего ей дивные слова…

В один из таких выходов под дождь, когда ее щеки и глаза горели, ее кто-то неожиданно толкнул сзади. Гели обернулась и увидела мокрую Берту, а за нею — подбегающую женскую фигуру в плаще с капюшоном.

— Эльза!

Подруга накрыла ее одной полою, и обе побежали к дому. Они заскочили на веранду и, сбросив плащ, посмотрели друг на друга.

— А я думала, ты… — начала Ангелика.

— А я думала — ты! — отвечала Эльза.

Обе рассмеялись, а счастливая кормящая Берта обдала их фонтаном холодных брызг.

В Бергхофе всегда обедали не раньше восьми. А сегодня собрались в столовой только к полуночи. Для тех, кто работал с Гитлером, такой режим не был новостью, и многие к нему приспособились. Теперь в доме было уже шестеро мужчин и три дамы. Настроение царило приподнятое, несмотря на пережитое унижение и не оставлявшую всех хроническую усталость. Гитлер рассказывал о своих рейдах по пивным, в лицах изображая происходившие там сцены.

— Я вхожу. И в меня летит пивная кружка, но попадает не в лоб, как тебе, Руди, в двадцать первом, а в живот. Все, что оставалось в кружке, естественно, выливается на меня, и в мокрых насквозь штанах я начинаю призывать к хладнокровию… В другом месте — еще смешней. Какой-то недоумок взял с собой сына, мальчишку лет пяти. Сначала он лазил за моей спиной, потом где-то застрял и разорался. Я замолкаю. В этот момент входят человек двадцать и принимают меня за чревовещателя.

Дамы смеялись. Мужчины тоже фыркали от смеха. Один Гесс мрачно смотрел в тарелку. Все происшедшее в Берлине казалось ему сплошным абсурдом, невзирая на оптимистическое настроение Адольфа.

Во-первых, снятый со своего поста фон Пфеффер был разумным человеком, желавшим блага Германии, а Рем — скандалистом, честолюбцем и человеком порочных наклонностей, уже ничего не способным принести движению кроме головной боли. Совершать такую замену было нелепо.

Во-вторых, все эти унижения, о которых весело повествует фюрер, не казались ему поводом для веселья. На дворе не двадцать первый год! Рудольфу, видимо, никогда не забыть иронического, с оттенком брезгливости взгляда профессора Карла Хаусхофера, который тот бросил на него, пришедшего в университет с забинтованным лбом после глупейшей драки в «Бюргербройкеллер» («Бюргербройкеллер» — Мюнхенская пивная, до 1923 года была местом проведения нацистских сборищ, Гитлер обычно произносил здесь свои речи, стоя перед соратниками с пивной кружкой в руках, поскольку пивную посещали не только члены НСДАП, в ней часто возникали стихийные споры, переходившие в потасовки, 8 декабря 1923 года во время «пивного путча» «Бюргербройкеллер» сделалась также местом ареста путчистами членов баварского правительства и таким образом вошла в историю политического движения Германии первой половины XX века.) С тех пор прошло уже десять лет…

От мрачных мыслей его немного отвлекала Берта, которая, взяв одного щенка, незаметно улеглась под столом в ногах у хозяина. Собака изредка недовольно и глухо ворчала, потому что шутник Пуци, сидевший рядом с Гессом, периодически опускал руку с долькой лимона и подносил к собачьему носу, и Берта, которая поначалу только отворачивалась, начала уже скалить зубы и громко выражать возмущение.

Мизансцена получалась забавная. Гитлер по ходу рассказа несколько раз внимательно взглядывал на Рудольфа, сидевшего напротив него с мрачным выражением лица, которое периодически озвучивалось глухим собачьим рокотом. Ганфштенгль продолжал развлекаться, компенсируя собственное скверное настроение и пережитый в Берлине страх. Он задумывал уже новую шутку, как вдруг обижаемая Берта издала под столом такой негодующий рев, что теперь на мрачного Гесса посмотрели все.

— Убирайся вон! — приказал он своей любимице; та вылезла, посмотрела на хозяина с немым укором и, напоследок показав зубы Пуци, ушла. Месячный щенок, тупомордый, с квадратными лапами, покатился за нею.

— Зачем ты ее прогнал? — недовольно спросил Гитлер, который третий год наблюдал за красавицей Бертой и уже твердо решил, что если позволит себе когда-нибудь иметь собаку, то непременно — такую же.

— А ты хочешь, чтоб я прогнал Эрнста? — проворчал Рудольф. — Он ее полчаса дразнил лимоном. Собачий нос такого свинства не выдерживает.

— И что за удовольствие издеваться над слабыми? — заметил Геббельс.

— Да? — живо повернулся к нему Пуци. — Ты полагаешь, что если бы мы с ней сцепились, так я бы загрыз ее, а не она — меня?

— Я думаю, если бы вы сцепились, Берта проявила бы больше человечности — чем многие, кто, сбросив шкуры и встав на задние лапы, продолжают кормить в себе зверя, — сказал Адольф, — что мы недавно и наблюдали. Я считаю, что люди подвержены внешнему процессу хаотической эволюции, а иные породы животных — четкому внутреннему развитию. Иначе как объяснить тот факт, что утопающий хватает того, кто еще держится на поверхности, и тащит на дно, тогда как дельфины выносят несчастных к берегу на своих спинах? Вы скажете, они действуют в родной стихии! Хорошо, тогда как объяснить, что человек стреляет другому в спину, а пес бросается на выстрел, направленный в грудь его хозяину?! Я бы ввел в армии специальные подразделения для немецких овчарок, чтобы наши солдаты ежедневно учились у них верности и самоотверженности.

— Тогда нужно вводить для них и воинские звания, — с готовностью предложил Пуци. — А если песик, к примеру, дослужится до генерала, так запустить его в Генштаб — пусть и там поучатся. Тем более что прецедент есть: мерин Калигулы в Сенате…

— Фюрер говорил о том, что, занимаясь селекцией лучших особей немецких овчарок, мы тем самым улучшаем породу изнутри. Узаконив национал-социализм как селекцию лучших особей человечества, мы улучшаем собственную породу. Оба процесса абсолютно естественны, однако первый вызывает умиление от созерцания прекрасного щенка, второй же многим видится непристойным. Как ты объясняешь подобный феномен? — Гесс в упор уставился на Пуци, который, выслушав эту тираду, возвел глаза под потолок:

— Ну, ты, Руди, сегодня не с той ноги встал! Чего ты меня-то воспитываешь!

— А то, Эрнст, что ты в последнее время слишком много болтаешь. И потом твои замечательные высказывания мне суют в нос пражские товарищи.

— А венские не суют? — тихонько поинтересовался Пуци.

— У меня от твоих шуток тоже голова трещит, — заметил Геббельс. — Месяц назад я был в Мюнхене, так он звонит из Берлина и сообщает, что горит рейхстаг.

— А туда б ему и дорога! — воскликнул депутат от НСДАП Геринг.

Все засмеялись.

— Друзья, я расскажу вам австрийский анекдот, — улыбнулся всем Гитлер. — Кстати, знаете, чем отличается венский анекдот от берлинского?..

Фюрер чаще всего говорил за столом один. С годами это вошло у него в привычку, хотя поначалу он добивался одного: чтобы все жевали, а не ссорились. Всегда находился кто-то вставший не с той ноги, а претензий друг к другу накапливалось предостаточно.

После позднего обеда Гитлер остался с дамами, а любители покурить вышли на одну из полуоткрытых веранд, уставленную мягкими креслами и круглыми столиками. Тогда в число курильщиков входили практически все кроме самого фюрера и Бормана, который, попав в окружение вождя, тотчас отказался от вредной привычки. Гесс сам обычно не закуривал, но если предлагали, соблазнялся, что всегда сильно раздражало Гитлера.

Шел уже третий час ночи, когда, слушая рассуждения Адольфа о пошлости архитектуры старых берлинских зданий, наблюдая усмешки Елены, бегающий по потолку взгляд Ангелики и неизменный блокнот в руках Бормана, Эльза приняла решение — ехать в Вену, не откладывая. Она весело посмотрела на Ангелику, которая, перехватив ее взгляд, как будто прочитала в нем приятную новость.

За кофе все расселись в гостиной поодиночке или парами, и Ангелика вопросительно сжала локоть Эльзы. Дыхание ее было прерывисто, глаза опять горели.

— У меня есть идея, — шепнула ей Эльза, — съездить нам с тобой в Австрию на пару недель. Если Адольф тебя отпустит.

— С тобой!

А еще через полчаса Гели вбежала в гостиную Гессов и замерла посредине. Дверь в спальню была приоткрыта, и она увидела край знакомого прелестного платья, которое Эльза не успела снять.

— Что случилось? — выглянула подруга.

— Эльза, он меня отпустил!

Все вышло чудесно и неожиданно. Мужчины в столовой принялись рассуждать (бог весть о чем! в три часа ночи!), а дамы отправились отдыхать. Адольф, обычно аккуратно провожавший Ангелику до спальни и плотно прикрывавший за ней дверь, поступил так же и на этот раз. Он отвел ее на второй этаж, открыл перед нею дверь, но она вдруг удержала его за руку.

— Какое чудесное платье было сегодня на фрау Гесс! — вздохнула она, глядя себе под ноги. — Ах, как мне хотелось бы иметь такое же!

Гитлер немного удивился.

— Мне так хотелось бы бывать с нею всюду, как ты мне советовал, — продолжала Ангелика, — но она такая изящная и так одета…

— А, вот что! — кивнул он. — Но кто же тебе мешает? Развивай вкус, учись…

— Эльза видела так много! Она всюду бывала — в Италии, Париже… А теперь едет в Вену…

— Она едет в Вену? — удивился Гитлер. — Что за чудеса? Там только что побывал ее муж-анархист, изображающий из себя послушного барашка.

— Какая она счастливая! — Не слушая его, Гели два раза всхлипнула.

— Да, у нее ведь там тетушка, — припомнил он. — Хочешь, я попрошу ее взять тебя с собою?

Сердце ее едва не выпрыгнуло от неожиданной удачи, но на лице проступила озабоченность.

— Ты попросишь? О, она, конечно, согласится. Но удобно ли это? Можно я сама?

— Ну, попроси сама. — Он поцеловал ее в лоб, потом в шею. Но глаза глядели отрешенно, а голова, по-видимому, была чем-то занята. — Спокойной ночи, моя прелесть.

Гитлер быстро ушел своей стремительно-прерывистой походкой, а Гели, выждав минуту, скинула туфельки и босиком полетела по коридору к спальне Гессов — в отчаянной надежде тотчас поделиться своим торжеством.

Утром, около семи, очнувшаяся от тревожного сна Эльза вышла из спальни и услышала доносящиеся из кабинета мужа голоса. Один был негромок, но в нем чувствовался скрытый напор, другой — голос мужа — она едва узнала, таким он казался безжизненным. Она снова прилегла и проснулась уже в десятом часу. Мужа все еще не было, но голоса стихли.

Рудольф что-то писал за столом. Она подошла и заглянула через плечо.

— В Александрию, — бросил он. — Два месяца не писал. Свинство. А ты?

— Я пишу каждую неделю. Иногда чаще. Твой отец сейчас уехал в Лондон, а мама одна, и я стараюсь держать ее в курсе.

Он бросил перо и потянулся.

— Хотя мне это теперь стало сложно делать, — продолжала Эльза. — Я многое перестала понимать.

— Я тоже, — буркнул Рудольф.

— Разве вы не объяснились? Гесс досадливо поморщился.

— Все плохо. Рем — авантюрист боливийской пробы. А вручать власть авантюристу — авантюризм вдвойне.

— Когда-то вы с Эрнстом были друзьями, — осторожно напомнила Эльза.

— Мы с Эрнстом никогда не были друзьями! Запомни это раз и навсегда! Если я и мог чем-то для него сделаться, это называлось бы иначе!

Она отошла к окну, постояла, глядя на едва проступающие сквозь дождливую завесу силуэты гор.

— Когда Адольф возвращается в Мюнхен?

— Через неделю. Но мы с тобой уедем раньше. Мне еще нужно встретиться с нашим судьей и хотелось бы хоть пару дней поработать с Карлом, пока не началась свистопляска с выборами.

— Я тебе очень нужна?

— Хочешь остаться? Поступай, как знаешь.

— Мне бы хотелось съездить в Австрию и, может быть, в Мадрид.

Рудольф резко вскинул голову.

— Ты поедешь со мной в Мюнхен.

Эльза присела рядом, у стола, взяла его руку в свои и снова ласково улыбнулась.

— Руди, ты сердишься на весь мир, а заодно и на меня. Но я ведь не с ним, я с тобой.

— Тем более не о чем говорить.

— Господи, да я бы поехала куда угодно, если бы у тебя нашлось для меня немножко времени! Но ты же будешь занят с утра и до утра, тем более во время выборов…

— Довольно, Эльза! Это решено.

— Руди, послушай меня, дело в том, что я уже обещала Ангелике. Она так ждет этого и так счастлива.

— Ты решила меня шантажировать? Эльза встала и ушла в спальню, чтобы не расплакаться. Он тут же явился следом и стал в дверях.

— Я знаю, что я слишком плохой муж, чтобы иметь моральное право требовать… Тем более с некоторых пор… Я не стану тебя удерживать.

— Не станешь?!

Он минуту стоял, размышляя. Потом вдруг поглядел на нее с детской беспомощностью. И Эльза отвернулась — боль и нежность пронзили ее.

Как обычно, в этот час в доме бодрствовали лишь собаки и Борман.

В кабинете при библиотеке Мартин занимался какими-то подсчетами, а Берта, любившая общество, привела туда всех своих четырех щенков и принялась их тщательно вылизывать. Из кабинета доносилось такое чавканье, что угрюмый после размолвки с женой Гесс заглянул туда с некоторым интересом.

— Опять ты? — рассердился он на Берту — Давай убирайся.

Берта замерла на мгновение и, подняв одну бровь, посмотрела исподлобья.

— Ладно, ладно, хорошая девочка… Она вам не очень мешает? — спросил он у Бормана.

— Совсем не мешает, наоборот! От нее такое тепло, радость. И щенки — просто чудо! — улыбнулся Борман.

— У меня уже всех разобрали, — сказал Гесс, присев на корточки и поглаживая подставленную большую голову и еще четыре головенки. — Вот эту черную сучку, самую маленькую, хочет взять фюрер, но, по-моему, передумает. Один раз он попросил Берту принести ему Блонди, а Берта отказалась. Зато когда Гоффман попросил, она сразу притащила ему Мука, вот этого здоровячка! Фюрер сделал вывод, что Берта не хочет отдавать ему Блонди. Я думаю, это оттого только, что малышка родилась последней и мать просто хочет подольше подержать ее при себе.

— Поразительно! — воскликнул Борман. — Мне это кажется просто невероятным. Я никогда не держал собаку, но теперь жалею. Любопытно, их ум передается по наследству?

— Еще как передается! — кивнул Рудольф. — И не только ум. — Он поднял на Бормана глаза. — Вы верите в переселение душ?

Борман не нашелся, что ответить.

— У меня был друг, — тихо продолжал Гесс, все так же поглаживая голову собаки. — Мы с ним учились в летной школе. Его сбили над Нейвиллем, в Бельгии, в первом же бою. Иногда мне кажется, что Берта смотрит на меня… его глазами.

Мартин боялся дохнуть. Он действительно испугался. Замкнутый, со всеми кроме Лея и Пуци державший дистанцию, Рудольф Гесс, эта вещь в себе, вдруг раскрылся, да так неожиданно… Но что это сулит ему, Мартину? Гесс потом, когда вернется его хваленое хладнокровие, может пожалеть о том, что сегодня опять встал не с той ноги, и мимоходом задвинуть Бормана куда-нибудь на партийные задворки. Хотя эти несколько минут могут сделаться и первым шагом к их сближению, а значит, послужить карьере Мартина, его судьбе.

Борман, страшившийся моргнуть, по наитию тоже присел на корточки и робко погладил Берту между ушами. Его рука на мгновение коснулась руки Гесса. Тот как будто очнулся. Выпрямившись, он быстро кивнул Мартину и вышел прочь. Борман продолжал машинально гладить собаку.

…В доме не спали еще двое. Приехавший ночью вслед за фюрером штатный фотограф партии, непревзойденный «создатель исторических образов» Генрих Гоффман бегал под окнами первого этажа и ругал последними словами своего извечного врага погоду, а заодно — свою ассистентку Еву Браун, которую взял с собою, чтобы та составила необходимый «живой компонент», а эта дуреха ничего не понимала и еле шевелилась.

— Двигайся, двигайся, — шипел он на Еву, которая ходила вдоль стен, вздыхала и бросала на шустрого коротышку томные, жалобные взгляды. — Возьми галку, — приказывал он. — Не бойся, она ручная. Посади на плечо. Так. Теперь повернись правым боком. Вот. Вот так я хочу снять фюрера.

Ева замерла. Галка тоже позировала какое-то время, потом вдруг взяла и клюнула крохотную сережку, да так, что блестящий камешек оказался в клюве вместе с мочкой девичьего ушка. Ева не завизжала, как поступила бы любая другая на ее месте, а только закрыла глаза от ужаса. Гоффман тотчас сделал снимок, а затем уж обругал обеих;.

Увидев спускающегося по лестнице Гесса, фотограф трижды присел, повертел своей «лейкой» и щелкнул три раза. Рудольф считал себя нефотогеничным, сниматься не любил, и присутствие поблизости Гоффмана его раздражало, как раздражало оно и фюрера, который запретил «создателю исторических образов» устраивать охоту на себя.

Гитлер предпочитал позировать. Гоффман же, проявляя недюжинную волю, добивался от вождей импровизации и экспрессии, считая «случайные» снимки своими шедеврами.

Рудольф, чтобы отделаться от Гоффмана, обычно придумывал что-нибудь, например, говорил, что у него болят зубы, и Генриху, заявлявшему, что фотография способна извлечь из человека его глубинные чувства, приходилось на время оставлять его в покое.

Сейчас у Рудольфа болела душа. Фюрер просидел с ним часа три и говорил, говорил без умолку. Он приводил десятки доводов и контрдоводов, задавал вопросы и сам отвечал на них.

— Зачем ты пытаешься убеждать, если можешь и должен приказывать, — упрекнул его однажды Гесс.

— Я борюсь со своими сомнениями, — был ответ. — Убеждая других, я убеждаю себя.

Рудольф тогда пришел в ужас от подобного откровения. Еще больше — оттого, что кто-то кроме них двоих мог это услышать. Вождь и сомнение — как огонь и вода! — несовместимы. Сколько раз потом он боролся с собственным искушением спорить с фюрером, говоря себе, что нельзя лить воду в костер, который должен разгореться и осветить Германию. Сколько раз он внушал себе: пусть наконец замолчит истина и заговорит вера! И если он не покажет пример другим, то кто это сделает? Геринг? Геббельс? Розенберг? Нет!

«Это мой крест, и мне его нести», — внушал себе Гесс.

Весь прошлый год в партии шли дискуссии. В Берлин прибыл младший Штрассер, Отто, социалист и беспочвенный мечтатель. Ох, и задал Адольф ему жару! Великий Ницше аплодировал бы в гробу. Гитлер нарисовал тогда картину экономической экспансии, создания мировых рыночных структур, подчиненных воле нордической расы, говорил о тысячелетиях процветания…

В перерыве между дебатами Отто Штрассер отыскал Гесса, вышедшего подышать в садик при гостинице «Сан-Суси», где проводились дискуссии, и спросил с обычной грубоватой прямотой:

— Скажи, Рудольф, сколько лет ты знаешь этого человека? Уже десять? Странно, что с тобой до сих пор можно разговаривать. Но пройдет еще столько же, и твой мозг превратится в развалины.

— Через десять лет наши армии войдут в Париж, Мадрид и Москву, и в развалины превратится все, что стояло у нас на пути, — не задумываясь, отчеканил Гесс. Но, искоса взглянув на Штрассера, дружески усмехнулся. — Мы это сами выбрали… Что бы там ни было, мы знаем, на что идем.

— Но во имя чего? — почти закричал Штрассер.

— Это эксперимент.

— И ты понимаешь, какой ценой?

— Мы отвергаем этику жалости. Штрассера передернуло.

— Ты можешь хотя бы раз сказать «я»?!

— Нет. У меня больше нет «я», Отто! Мое «я» — alter ego фюрера.

— И сколько ты так выдержишь? Почему этот кровосос тебя не отпустит! Он мог бы найти тысячу жаждущих ходить за ним и повторять его бредни. При чем здесь ты?

— Отто, ты просто разучился верить…

— В кого, Руди?! В «гения», которого ты в тюрьме обучал немецкой стилистике? В «мыслителя», который во всем додумывается до ненависти к жидам? В «пророка», который…

И так далее. Это была обычная песня Отто Штрассера.

Гесс прервал разговор.

Но, очевидно, росли где-то в садике «Сан-Суси» невидимые уши, потому что уже неделю спустя Гитлер бросил мимоходом, что двух вещей не простит Отто Штрассеру — во-первых, обвинения в его, Гитлера, отступничестве от идеалов партии, а во-вторых, подлых штрассеровских уговоров, чтобы Рудольф бросил своего лучшего друга.

Через месяц Отто вышел из партии, рассорился — очень формально — с братом, и оба до сих пор продолжали мутить воду, каждый на свой лад.

…В это утро, стоя на веранде бергхофского дома, заливаемой водою, с тяжелыми мыслями об Эльзе и собственной грубости, Рудольф опять находил себя в том же тупике — снова промолчать, тем самым поддержав фюрера, означало бы в очередной раз внутренне отбросить себя от искренней веры, от сложных, но живых головоломок борьбы и, в конечном счете, от Адольфа. Протестовать же против возвращения Рема в СА, то есть новой волны авантюризма и дискредитации партии в глазах здравомыслящих людей, значило лить воду в костер. Как оставаться собою, жить, дышать и при этом действовать?

Ночью Адольф говорил без умолку три часа: опять боролся с сомненьями. Три часа его лучший друг Рудольф Гесс поощрял фюрера заниматься саморазрушением.

Видимо, от дождя, у Рудольфа разболелась голова. В больную голову всегда лезут несуразные мысли… И одну такую он не отшвырнул от себя, как сделал бы прежде, а позволил себе задержаться на ней. Что если Отто, а вместе с ним и Карл Хаусхофер, любимый наставник, правы и он попросту взялся не за свое дело?

В начале двадцатых, когда Адольф был, в сущности, очень одинок и когда он лишь набирал воздуху, закаляя волю, шлифуя свой природный дар, ему нужна была бессловесная тень, вера, абсолютная преданность. Тогда он, Рудольф Гесс, первым из всех обратился к нащупывающему свой путь лидеру с божественным словом «фюрер», сделав для движения больше, чем тысяча самых горластых поклонников. Тогда он поднял свой крест и нес его честно все это время. Тогда он начал свой путь и шел по нему, пока были силы…

«Все это вздор, конечно! — отмахнулся от назойливых мыслей Рудольф. — Неуместная патетика, интеллигентский бред, как говорит Геббельс. Но… почему бы мне и в самом деле не поработать с Карлом не пару дней, а пару лет?»

Это простое и счастливое решение ударило ему в голову так физически ощутимо, что он стиснул ее обеими руками. Вспышкой возникло лицо Адольфа, которому он излагает свои аргументы. «Ты ведь сам всегда сожалел о том, что мало разбираешься в этой области, которую тем не менее считаешь основополагающей! Тебя всегда приводили в восторг термины Карла, такие как «жизненное пространство» или «Пруссия Востока» (основатель геополитики Карл Хаусхофер (1869–1946) ввел эти понятия в лексикон нацистских руководителей, выдвинув идею о том, что расширение жизненного пространства для немцев неизбежно приведет к территориальной экспансии, прежде всего на восток, «Пруссией Востока» Хаусхофер называл Японию, видя в ней союзницу Германии в будущей мировой политике, в 30-е годы территория Хаусхофера стала частью официальной доктрины нацистской Германии.)! Ты всегда сожалел о том, что геополитические идеи сложны для понимания масс, а Хаусхофер высокомерен с недоучками… Так почему бы мне не заставить научные абстракции говорить языком лозунгов, твоим языком? Ты всегда утверждал, что для экспансии потребуется теоретическая база. Нет, нет же, черт подери, как раз теория, вызрев в гениальных умах, рано или поздно потребует экспансии!»

Рудольф не заметил, как вышел под хлещущий дождь. Он не чувствовал ничего, когда, подняв голову, с изумлением смотрел в ровное, без единого просвета, бледно-серое небо, перечеркнутое одинокой свинцовой полосой, застывшей посередине.

Дамы пили кофе в «фонарной» гостиной. Мужчины еще не просыпались. Чуткая Ангелика сразу увидела на лице вошедшей Эльзы какую-то тень. «Что? — спросили ее глаза. — Что случилось?» Эльза вошла с маленьким томиком, который протянула Ангелике. Это были «Сонеты» Шекспира. Гели нервно листала книжку, точно что-то искала в ней. Вдруг она вскинула голову, будто ее осенило. «Ты… из-за меня?» — спросили ее глаза, но не получили ответа.

Теперь их было четверо — в избранный круг попала и юная Ева Браун, которую Эльза, пожалев, забрала у Гоффмана и устроила так, чтобы девушка, не имевшая возможности даже переодеться с дороги, смогла прийти в себя и отдохнуть. Потом пригласила ее к завтраку.

Елена сперва ревниво изучала восемнадцатилетнюю глупую мордашку, по прихоти Эльзы появившуюся в их интимном кружке, точеную фигуру с высокой грудью и узкими бедрами. Но ревность быстро растаяла. От присутствия Евы ничего не менялось, как будто в гостиную внесли лишний стул.

Зашел поздороваться Геббельс и, увидев томик Шекспира, собрался что-то сказать, но Елена бросила на него такой зверский взгляд, что он только развел руками.

Давние любовники, неутомимые и нежные наедине, они при посторонних постоянно конфликтовали, часто из-за несносной манеры Йозефа (которого Елена называла Полем, от его первого имени Пауль) постоянно цитировать кого-либо из известных или малоизвестных авторов, а затем невинно вопрошать окружающих: «Откуда цитата?» Почему-то, несмотря на то что все изречения приходились к месту и помогали выявить суть дела, эта привычка Йозефа была всем неприятна и вносила хаос в умы. Собеседники, не желая прослыть невеждами, начинали судорожно рыться в памяти, перетряхивать школьные познания, затем выдавались версии одна нелепей другой, и в конце концов Геббельс, устыдив всех, давал правильный ответ. Все сразу же заявляли, что именно это они и имели в виду. Но если мужчины всякий раз попадались на удочку, то фрау Елена просто зубами скрежетала, стоило Геббельсу собраться что-либо процитировать.

— Только посмей, Поль, сдуть при мне пыль с какого-нибудь мумифицированного Овидия, и я тебя укушу!

У Поля тоже имелись претензии к Хелен (он, конечно, догадался, как она развлекалась эти дни), и чтобы случайно не попасть под перекрестный огонь, Эльза и Гели отправились почитать в тепле библиотеки. В доме и в самом деле становилось прохладно, а в «фонарной» и вовсе свежо. Еву они позвали с собой. Девушка тотчас же удалилась в другой конец зала и принялась исследовать содержимое огромных шкафов. Наконец-то им удалось уединиться, и Гели, мерцая глазами из-под рассыпавшихся кудрей, напряглась в ожидании.

— Мы немного отложим наши планы, Гели. Мне придется вернуться в Мюнхен, — сказала Эльза. — Мне очень жаль.

— Это все? — Гели глядела не мигая, словно ждала чего-то еще.

— В каком смысле?

— Мне показалось, ты расстроена.

— Мне хотелось поехать с тобой.

— Только из-за этого?

— Ты так радовалась.

Гели, сияя, держала ее руку. Вдруг ее опять что-то встревожило.

— Ты говоришь мне правду?

— Конечно. Я, пожалуй, провожу Еву в ее комнату. По-моему, бедняжка совсем измучилась и ненавидит нас всех.

— Да, — согласилась Гели. — Она какая-то жалкая. Хоть и красивая.

Она проводила глазами стройную ассистентку Гоффмана, а потом, открыв «Сонеты», еще долго глядела поверх книги в одну точку.

«Мы станем депутатами рейхстага для того, чтобы изменить веймарские умонастроения! Мы придем как враги! Мы придем как волк, вламывающийся в овчарню!»

Таковы были лозунги избирательной кампании 1928 года, предложенные Геббельсом.

Гитлер нервничал:

— Эта кампания длится уже три недели! Впереди еще три. Мы стоим посредине пути. Но где, где настоящие лозунги? Я спрашиваю вас, где хотя бы одна стоящая фраза? Хотя бы слово! Я желаю услышать его, если здесь еще не разучились думать!

Берлинская склока вырвала шесть драгоценных дней, и хотя кампания уже катилась лавиною, он нутром чувствовал разброд и шатанья. Да еще проклятое горло, вечный внутренний враг, опять подвело. Какая-то журналистская мразь из скверной берлинской газетенки написала о фюрере: «Этот человек не существует, он лишь производит шум».

— Если так пойдет дальше, я и шума производить не смогу, — мрачно шутил Адольф по поводу своего голоса, все более напоминавшего шуршание автомобильных шин.

Итак, хорошего лозунга у кампании не будет — это становилось ясно. Три недели до финиша, а все выглядели будто выжатыми. Даже суточный отдых не восстановил силы. Сегодня приехали Эссер, Шварц и Лей, но что проку! Герман Эссер — великий говорун, но по части новых мыслей обычно помалкивает. Ксавье Шварц, партийный казначей, горазд только убытки подсчитывать. А Роберт Лей, гауляйтер Кельна, хоть и умница, но до общего сбора вечером двадцать третьего вообще не показывался фюреру на глаза, а когда явился, сразу навел того на подозрения. Лей был возбужден и заикался больше обычного — первый признак того, что он опять «перебрал». Ну, соратники! Ну, сукины дети! Вождь, однако, приберег критику на послевыборное время, а пока глазами постоянно цеплялся за Геринга, который, кажется, один оставался в форме и был, как всегда, достаточно продуктивен.

— Я полагаю, — говорил Геринг, — лозунг о волке можно оставить, задвинув его внутрь, поскольку вместо волка теперь придет стая.

— Да, да, Герман, я рассчитываю на пятьдесят мест.

— Я убежден, что мы получим в два раза больше… Тем не менее — никаких парламентских реверансов! Никакой пропаганды легальности! Наши молодые ораторы в последнее время сбавили пафос. Следует разослать директивы начальникам школ.

— Директива не метод, — возразил Гесс. — Наглядный пример может произвести тройной эффект, особенно на молодых.

— Согласен, — кивнул фюрер. — Выпускников ораторских школ нужно сориентировать примером. Пусть присутствуют на ключевых митингах во вторник и среду.

— Кому-то надо остаться в Берлине, — сказал Геббельс, — чтобы держать под контролем Штрассера.

— Что значит «кому-то»? А тебя там мало? — хмыкнул Лей.

— Меня там из двадцати дней не будет четырнадцать! К тому же к моей манере уже привыкли. В интересах дела там нужен иной стиль.

— Что значит «иной стиль»? — не унимался Роберт. — Когда ты вопишь: «Прочь, подонки! Бей их в толстые животы!», это всегда нравится.

Геббельс сердито покраснел.

— В Берлине мог бы остаться Альфред Розенберг. Его академический стиль — достаточный противовес, — сказал Рудольф.

— Ты не знаешь, Отто встречается с братом? — обратился Геббельс к Гессу. — У меня данных нет.

— Думаю, братья общаются.

— Мне этот альянс как кость в горле, — заметил Гитлер. — Но до каких пределов способно простираться лицемерие?! Публично отмежевываться от брата, объявлять себя борцом за чистоту партийных рядов, клясться мне в любви чуть не ежедневно, как будто я без этого не усну, а после мирно обниматься с братцем и обсуждать здоровье тетушки! Не понимаю!

— Иные люди разделяют себя как бы на две сущности и тем самым поддерживают внутренний баланс, — заметил Геринг.

— Вот это я и называю лицемерием!

— Опять Штрассер. Все время Штрассер, — проворчал Пуци. — Страшнее Отто зверя нет! А может, у кого-то другое что в горле застряло.

Гитлер сделал протестующее движение. Любого из присутствующих это остановило бы, но не Пуци.

— Среди нас, конечно, лицемеров нет, но есть чересчур принципиальные, — продолжал тот, прищурившись на Гесса. — Вместо того чтобы открыто заявить о недоверии кому-либо, они начинают проталкивать своих людей.

— Это едва ли в твоей компетенции, Эрнст, — сказал Геринг.

— У нас с тобой по десять лет партийного стажа, Герман, так что едва ли существуют вопросы, которые вне нашей компетенции.

— Если своя гвардия есть у партии, то она должна быть и у фюрера! — прямо заявил Лей.

— А это не лицемерие?

— Почему лицемерие?.. — Лей был сильно раздражен и с трудом сдержался, отчасти из-за присутствия фюрера, отчасти благодаря руке Гесса, которую тот мягко положил на его руку. — Вообще, речь теперь не о том!

— Нет, о том, Роберт! — не унимался Ганфштенгль. — Если уж тут заговорили о двух сущностях… Официальным заместителем фюрера по партии является Грегор Штрассер, но фактическим — Рудольф. Официально нас охраняют штурмовики Рема, но фактически… я все более ощущаю присутствие некоей мистической силы… — Он снова уставился на Гесса. — Может быть, ты объяснишь мне, кто дал Гиммлеру столько полномочий?

— Я! — отрезал фюрер. — Я целиком доверяю присутствующим и потому скажу прямо — мое доверие к штурмовикам уменьшается обратно пропорционально полномочиям Гиммлера.

— Ну, тогда кое у кого есть все основания утопить моего тезку Рема в ведре, — усмехнулся Пуци в сторону Лея, подтолкнувшего фюрера к подобной прямоте, — а коричневых переодеть в черное. Хотя, конечно, коричневый кое-кому больше идет — к цвету глаз.

— Глупо, Эрнст, — проворчал Лей.

— Я могу задать неофициальный вопрос?

— Какой вопрос, черт тебя подери? — рявкнул Гитлер.

— Может быть, у меня как у шефа зарубежного агентства печати и твоего пресс-секретаря тоже появился дублер, некая параллельная структура? А я хлопаю ушами, как какой-нибудь Штрассер или наивный Рем, которого выманили из Боливии…

— Спи спокойно, Эрнст! Если бы у тебя появился дублер, он заявил бы о себе, как всякий новорожденный, — громким криком, — усмехнулся Геббельс.

— Адольф, позволь ответить мне, — сдержанно обратился Гесс к Гитлеру, который начал тяжело дышать, — поскольку пафос нашего товарища с десятилетним стажем направлен против меня. Создание любых структур — параллельных, перпендикулярных или пересекающихся — есть право фюрера или того лица, которому он это право передаст. Моя обязанность состоит прежде всего в скучной необходимости об этом напоминать.

— Ну, тут тебе дублер не нужен, Руди! Тут ты ас!

— Тогда чего ты ко мне цепляешься?

— А к кому мне цепляться? К тому, кто первым упомянул здесь о лицемерии?

— Если для тебя это красная тряпка, Эрнст, то разберись прежде с самим собой.

— Я так и сделаю, — буркнул Ганфштенгль.

— Вернемся к нашим баранам, — предложил невозмутимый Геринг, ясно видевший напряжение Гитлера. — Мой фюрер, сегодня, как мы и планировали, я должен подвергнуть стилистической корректировке некоторые пункты программы, которые следует передать в печать — в частности, и через наше зарубежное агентство. Итак?

Гитлер кивнул. Геринг начал излагать. Стилистическую правку вносили Геббельс и Розенберг. Гесс и Лей молчали. Потому, должно быть, дело продвигалось быстро.

— Голова болит до тошноты, — пожаловался Гесс перед поздним ужином. — Я, пожалуй, пойду спать.

— Может быть, прогуляемся? — предложил Гитлер. — Дождь перестал.

Они не свернули на тропинку, ведущую в сосновую рощицу, а пошли вниз по склону. Терпкий смолистый дух доносился и сюда. Сквозь прореху на небе подмигивала одинокая звезда.

Адольф молчал, поглядывая на друга, который кутался в теплый плащ. Он хотел уже предложить вернуться, как вдруг Гесс прервал молчание:

— Почему ты допускаешь эти пингвиньи базары?

— Меня и так упрекают, что я один не закрываю рта, — усмехнулся Гитлер.

— Необходим четкий регламент. Позволь, я этим займусь.

Они спустились немного по холму туда, где расчищали участок для сада, вместо которого пока торчало три десятка хворостин. Берта унеслась еще ниже и исчезла, слышно было только ее довольное фырканье.

— Что она там? — поинтересовался Адольф.

— Да натирается какой-нибудь дрянью. Берта, ко мне! — позвал Гесс. — Берта! Купаться!

Через несколько секунд из темноты показалась овчарка — она ползла на брюхе и поскуливала.

— Что это с ней? — испугался за любимицу Адольф.

— А это она мыться не любит. Эльза, если унюхает что-нибудь, сразу берется ее мыть своими эссенциями. Ладно, девочка, гулять! Мы никому не скажем.

Берта снова унеслась в темноту.

— Эльза тебе не говорила, согласилась она взять с собой Ангелику? — спросил Адольф.

— Куда? Ах, это… Не знаю. Я спрошу.

— Руди, а почему ты… меня никогда не спросишь… — Он запнулся, но Рудольф понял:

— Я не считал себя вправе.

— Какое право?! Я бы мог спросить тебя о чем угодно.

— Я прочитал твою записку… Неужели так серьезно?

— Что? Наши ссоры или мои чувства?

— Я бы не спрашивал о ссорах, если бы не догадывался о чувствах.

— Это какое-то безумие… Почему ты не спросишь, что я собираюсь делать с ним?

— Что ты собираешься делать с ним?

— А что ты посоветуешь?

— Адольф, разве можно…

— Можно, можно, черт подери! Если я сам решить не в состоянии! А результат, как ты его назвал, — пингвиньи базары!

— Но чего ты сам хочешь?

— Хочу, чтоб была моею! Хочу жениться на ней. Вспомни всех дур, которые ко мне липли! В первый раз хочу жениться! Хочу. — Он тяжело дышал, ожидая ответа.

Прошла минута, еще…

— Что же ты молчишь? Гесс сильно потер виски.

— Я не знаю, чего ты ждешь от меня…

— Нет, знаешь! — Адольф внезапно так стиснул его локоть, что тот едва терпел боль. — Говори!

— Ты… не можешь жениться на ней. Гитлер опустил руки. Дыхание его прерывалось, лицо взмокло от пота.

— Почему?

— Вы родственники. Это повредило бы… в глазах…

Гесс чувствовал, что его опять начинает му-тить. В какой-то миг он едва не крикнул: «Не слушай меня! Не слушай никого! Делай как знаешь!». Но не крикнул, молча смотрел себе под ноги. Теперь озноб бил обоих — одного от резкой боли в висках, другого от мокрой травы, холодного ветра, темноты вокруг.

Они повернули назад. Как легко было спускаться и как тяжело давался каждый шаг назад, вверх по холму! Уже у веранды Адольф присел на ступеньку и, обхватив голову подбежавшей Берты, стал смотреть в немигающие собачьи глаза.

— Руди, я давно хотел тебя спросить. Почему тогда, в двадцать четвертом, ты ко мне вернулся? Я ведь стал ничем, меня вычеркнули. Почему ты снова поверил?

— Я поверил раз и навсегда, и это случилось не тогда. — Гесс сел рядом и достал сигареты. — Я закурю, ничего?

Адольф поглядел на него, точно не понимая.

— А если бы сейчас — снова с нуля? Ты остался бы со мною?

— Конечно. И не я один. А это значит — уже не с нуля. Как и в двадцать четвертом.

— Нет, не то. Я про другое. Если бы я остался совсем один… Просто голый болван на необитаемом острове?..

— Построили бы плот и добрались куда-нибудь.

— А если бы я стал тонуть и потащил тебя за собою?

— Я отлично плаваю. Мы справились бы.

— И все-таки — почему?

— Да потому! — Гесс рассердился. Чувства друга к Ангел икс были понятны ему и вызывали ответную боль, но все эти аллегории с тонущими болванами… Что на него находит? В любви мне ему объясняться, что ли? Он не видел, что Адольф улыбается. Гесс не понял бы этой улыбки, и если б заметил, то рассердился бы окончательно.

Они вернулись в дом и сразу прошли наверх, минуя гостиную, где в этот час расположилось досужее общество. Туда забежала Берта, оповестив о возвращении с прогулки хозяина, и Эльза, извинившись, поднялась в спальню. Она была еще сердита на мужа и ждала объяснений, но он, казалось, уже обо всем забыл. Он даже не повернулся к ней, а продолжал стоять спиною, упершись руками в подоконник.

— Если я тебе не нужна, я вернусь в гостиную, — сказала она.

— Эльза, я хотел спросить… Если со мной что-нибудь случится, ты не уйдешь от меня?

У нее в первый момент округлились глаза, потом закипело возмущение. Ну что это, в самом деле? Как можно задавать такие вопросы? Но она вспомнила, что он вернулся после прогулки с Адольфом, и кто знает, о чем они говорили.

— Я не уйду, — отвечала она сдержанно. — А в каком случае ты бы ушла? Просто черт знает что такое.

— Только если бы ты прогнал меня. Возможно, у меня хватило бы гордости.

Он молчал.

— Хотя, возможно, и тогда я бы осталась. Он наконец повернулся и посмотрел ей в глаза.

— Руди, если допрос окончен, я пойду. Роберт опять пьян, а Гели взяла с него слово, что он научит ее стрелять в темноту.

— Ты что, решила ее удочерить?

В шумной гостиной царствовала Елена в окружении шести мужчин. Пуци дразнил жену откровенным флиртом с хорошенькою Евой, которая своей молодостью заняла здесь больше места, чем ей полагалось; к тому же девушка оказалась наделена способностью к мимикрии, и их оживленный разговор привлекал всеобщее вниманье.

Еще одна пара расположилась у окон, и непонятно было, что они там высматривают. Роберт Лей указывал в темноту, а Гели, самовольно явившаяся в гостиную и уже проглотившая две рюмки коньяка, вглядывалась туда блестящими от приятного возбуждения глазами.

Эльза вошла впереди мужа и возвратилась к многочисленной компании, оживленно обсуждавшей проблему дуэлей, а Рудольф, налив себе коньяку, уселся неподалеку от Роберта и Ангелики, которые тотчас изъявили желание к нему присоединиться.

Гели всегда робела в присутствии Гесса, но, чувствуя опору в лице Лея, решилась все же поднять на него глаза. И тотчас их опустила. Роберт, поняв, что фюрер лег спать, окончательно расслабился. Влив в себя громадную, чуть не в пол-литра рюмку (она так и называлась «рюмка Лея»), он потянул Гесса к окну, чтобы в очередной раз поведать историю о том, как во время войны «эти сволочи» сбили его аэроплан, как он падал с ночного неба — «из тьмы во мрак» — и прощался сам с собой.

— Ты летчик, Руди, и ты меня поймешь. Мне кажется, что тот Роберт Лей так и остался там и все еще летает. Если бы был Бог…

— Бог умер, старина, и небо пусто. Но даже такое, оно всегда будет призывать нас. Мы выпьем за тех, кто уже не откликнется.

Они представляли собой физическую противоположность — высокий, прекрасно сложенный, с неуловимым изяществом в движениях и мягким взглядом ярких глаз Рудольф Гесс и крепко сбитый, резкий, нервный Роберт Лей, два бывших летчика, каждого из которых по-своему обласкала война.

Они выпили еще. Потом втроем вышли на веранду. Рудольф взял из рук Лея его именной браунинг и взвел курок.

— Теперь смотри, — сказал Гесс Ангелике. — Вот так он заряжается. Теперь возьми его в руку. Ты можешь выстрелить.

— Куда? — спросила возбужденная Ангелика.

— Думай сама. В этой стороне охранники. В той тоже. Справа дорога, там стоят машины и работают механики. Они часто работают по ночам. Прямо — кусты; в них местные кобели обычно караулят Берту. Впрочем, сейчас их нет. Ты можешь выстрелить туда.

— А если они там? — растерянно спросила она.

— Ты можешь выстрелить в небо.

— В небе Бог.

— Там пусто. Наконец, ты можешь выстрелить в меня.

Она взяла пистолет и, странно улыбнувшись, прикоснулась дулом к левой груди.

— Я поняла… Всегда есть куда выстрелить. Рудольф отобрал у нее пистолет и вернул Лею.

— Только больше не думай, что можно стрелять в темноту.

— Верно, девочка! — воскликнул Роберт, не задумываясь о логике. — Темнота, она здесь!

Он ударил себя в грудь и покачнулся. Гесс увел его, обняв за плечи.

Гели осталась одна. Ей было жарко и почему-то казалось, что Рудольф сейчас вернется к ней. Она долго ждала, уже понимая, что возвращаться ему незачем, потому что он все сказал. Она прокралась наверх, стыдясь своего головокруженья. Она была пьяна и возбуждена приятным ожиданием. Но Адольф крепко спал, одетый, ничком на диване. Видимо, как вошел, так и рухнул — он часто засыпал так, и ей часто бывало его жалко.

Утро следующего дня неожиданно порадовало всех. Мужчин — важной информацией из Берлина, которая вмиг привела их в боевое настроение; женщин — потоками солнечного света, которые снова пролились на Бергхоф.

Только Эльза, по обыкновению, была сдержанна, хотя ночью Рудольф, предварительно извинившись за глупую сцену, поведал ей нечто такое, что заставило сильно биться ее сердце.

— Если мы пройдем в рейхстаг с не менее чем пятьюдесятью мандатами, я попрошу отпуск на полгода. Хочу поработать с Карлом в Немецкой академии. — Увидав выражение ее лица, он поморщился. — Почему ты так смотришь на меня?

— Руди! Но он не отпустит тебя!

— Ты говоришь вздор!

Она продолжала смотреть с тем же выражением.

— Он не отпустит тебя! Ни за что не отпустит! Вспомни, пять лет назад, когда ты уже начал работать на кафедре…

— Тогда было другое. Мы только вышли из тюрьмы, и…

— И ты сразу отправился к своему возлюбленному Карлу…

— Ты забыла, малыш, — он поцеловал ее в нежное запястье, — никуда я не отправлялся. Вы с Адольфом ждали меня в машине у ворот, потом мы поехали в «Баварию» и порядком там напились.

— Это ты все забыл! Или себя обманываешь! Я-то помню. Ты сказал ему, что начинаешь работать в университете, и он сначала ничего не ответил. Потом прошла неделя. Ровно семь дней. Мы шли по Принцрегентплац — и я это точно помню, — шел мелкий дождь, он говорил о строительных панелях, а потом вдруг, без перехода сказал: «Это невозможно, Руди. Ты не сумеешь раздвоиться. Ты должен выбрать». А ты очень весело ответил, что тебя на все хватит.

— И на этом разговор был окончен.

— Разговор — да, но не остальное. «Остальное» заключалось в поведении Адольфа в последующие несколько недель. На фюрера нашла апатия, выматывавшая всех, кто находился рядом. Он почти все время молчал, надолго запирался один и соглашался впускать к себе одного Рудольфа, и тот все чаще вынужден был оставаться с ним. Было это спектаклем, разыгранным с определенной целью, или чем-то другим, трудно сказать, однако все закончилось естественным образом, а именно — Рудольф почти перестал бывать у Хаусхофера.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — прервал Гесс жену. — Пять лет назад мы были пустым местом, а теперь — через год-два Адольф станет канцлером.

Эльза даже руками всплеснула.

— Господи, ну при чем здесь это! Ты ему нужен! Ты!

— А я что, улетаю в Англию?

— Руди, он не отпустит тебя! Я понимаю, что тебе неприятно это выслушивать, но все же посмотри правде в глаза. Стоит тебе только заикнуться о том, что ты желал бы сделать что угодно вне вашей общей сферы, то есть, я хочу сказать, вне сферы власти Адольфа, как он противится этому всеми возможными способами.

Продолжать спор не имело смысла.

— Я все-таки возьму отпуск Во-первых, я очень устал. Во-вторых, в партии существуют программы, которые за меня никто не воплотит в жизнь. В-третьих… Адольф у тебя выходит феодалом, а я — каким-то галерным рабом. Короче, отправляйтесь в ваше турне, а когда вернетесь, я думаю, все решится наилучшим образом.

Ей так хотелось в это верить.

— И вот еще что, — добавил он, прежде чем выключить лампу. — Адольф говорил со мной об Ангелике. Он советовался, как ему поступить.

— Что ты ответил?

— А ты считаешь, он может на ней жениться и дать пищу для пересудов…

— Я только спросила, что ответил ты.

— Это не важно. Если он любит, то плюнет на все и женится. Так вот, если уж мы с тобой взялись ему помочь, то ты там присматривай за нею, а то еще увлечется каким-нибудь молодым самцом.

— А за меня ты уже не беспокоишься? — шепнула она лукаво.

Он погасил лампу. Потом, привычным движением отведя ее волосы, стал медленно целовать шею, грудь, упругий живот… Она лежала, раскинувшись, замирая от наслаждения. Она знала, что во всем мире нет для нее больше таких рук и губ, таких сладостных прикосновений, таких уводящих в безумие ласк..

Однажды она загадала… Это случилось в минуту слабости, сомнений, и она жалела потом. Но слово было сказано, а слова порой имеют необъяснимую силу. Она сказала себе: «Если мы все делаем правильно, то не расстанемся никогда. Если мы заблуждаемся и заблуждения наши преступны, то Бог накажет нас разлукой».

Если б можно было хоронить слова, как покойников, она бы сама, тайком, закопала эти.

Утром она сказала Ангелике, что они все-таки едут. Гели тотчас бросилась собирать чемодан, словно из опасения, что судьба снова передумает.

— А что мне взять с собою? А как мы поедем? А сколько нужно денег и как их достать, если мама в Мюнхене?.. — На лице Ангелики то и дело вспыхивал счастливый испуг.

Около полудня вместе с нею к Эльзе зашел Гитлер и, велев Гели помолчать, сам задал необходимые вопросы. Они уточнили маршрут: Мюнхен-Вена-Мадрид-Мюнхен, — и некоторые подробности, среди прочих — и финансовую сторону дела, о которой Эльза предложила попросту не думать:

— Мама оставила мне и сестрам большое состояние. С тех пор как я вышла замуж, я не истратила ни пфеннига. Давайте не создавать проблем там, где их нет. — И, увидев, что Адольф намерен возразить, добавила: — Послушай, я знаю, что у твоей кузины Анжелы сейчас много забот, а ты давно не разделяешь средства на личные и общественные, притом что в партийной кассе вечно ветер гуляет…

— Ты, как всегда, замечательно все рассудила, дорогая, — поморщился он. — Но мало того, что тебе с нею три недели придется возиться, так еще и… нет. У меня, кажется, что-то осталось от последнего гонорара. Тысячи марок тебе хватит? — обернулся он к притихшей Ангелике.

— Ты… тысячи?! — Она бросилась к дяде на шею.

В этот момент из спальни вышел Гесс, и они с Эльзой заметили, как на простенькую девичью ласку мгновенно отозвалась душная мужская страсть. Адольф, заметно побледнев, стиснул зубы.

Эльзе пришлось ускорить отъезд. Гели казалась близкой к истерике. Она весь день ничего не ела и металась по дому, точно дикая кошка. Адольф, как всегда, выглядел сосредоточенным, но глаза были печальны.

— Уезжайте завтра утром, — сказал Рудольф жене. — Он быстро успокоится.

В доме беспрестанно трещал телефон — Рем требовал фюрера. Геринг и Лей уже отбыли, первый — в Пруссию, второй — к себе на Рейн. Геббельс расхаживал по библиотеке и произносил зажигательные пассажи перед шкафами, стараясь не реагировать на язвительные реплики неугомонной Елены. Гоффман с «лейкой» охотился за всеми до тех пор, пока фюрер не затопал на него ногами.

И они уехали… Формально — вдвоем, на деле же с ними отправился Эмиль Морис, старинный приятель, шофер и лучший из телохранителей фюрера. А также еще четверо. На вопрос жены об этой четверке Гесс коротко ответил:

— Не думай о них. Это профессионалы. Вы их даже не заметите.

Он один вышел проводить их до машины. Поцеловав жену, заметил, что Ангелика с опаской посматривает на окна. Он взял ее за плечи.

— Если хочешь, я поцелую тебя за него.

У нее начали медленно расширяться глаза. «Фамильная черта», — машинально отметил Гесс. Встав на цыпочки, она так жадно потянулась к нему розовым прелестным личиком, что он невольно отстранился.

Когда машина отъехала, Рудольф еще некоторое время стоял у ворот и глядел на горы. Он вдруг подумал, что предстоящие три недели — самая длительная разлука из всех, что случались в их с Эльзой жизни… Он вновь ощутил себя четырнадцатилетним подростком…

Тогда, в 1908 году, родители привезли его из Александрии в Бад-Годесберг, в школу-интернат. Когда отец и заплаканная мама наконец уехали, он сидел у себя в уютной комнате на постели и не понимал, как он будет жить здесь целых три года без мамы и отца, без брата, без их прекрасного милого дома и роскошного сада, без своей маленькой яхты, без своего пони, без мраморного сфинкса, стоящего возле веранды, — точной копии Большого Сфинкса, хранителя тайны пирамид.

«А странное все-таки созданье, — подумал он, вспомнив об Ангелике. — Не то черт в ней сидит, не то ангел… Угораздило же Адольфа влюбиться в такую!»

По пути в Мюнхен Эмиль Морис развлекал дам анекдотами. Эльза улыбалась, Гели хохотала; взрывы ее веселости походили на истерику. При этом она то и дело оглядывалась и жалась к Эльзе, точно ей было холодно. Ближе к Мюнхену Морис наконец сосредоточился на дороге, а Гели, положив подруге голову на плечо, задремала.

Машина в первый раз остановилась в пригороде, у низенького двухэтажного домика, спрятанного за трехметровым забором, увидав который из окошка машины, Ангелика болезненно сморщилась.

— Эльза, зачем?! Мама в Дрездене, с Фри мне не о чем разговаривать, а тетя…

— Значит, навестим тетю. Идем, Гели, так нельзя.

— Ты не понимаешь… — стонала Ангелика, едва волоча за нею ноги. — Ты жила среди других людей. Я не видела твоей мамы, но видела твою свекровь. Она такая необыкновенная, ласковая. А мы все… Правильно дядя говорит, мы все мрачные, как старая обувь.

Тетя Ангелики, родная сестра Адольфа Гитлера Паула Вольф сдержанно пожелала молодым женщинам приятных развлечений. Сестра Гели Фриэдль, оставленная под присмотром тетушки и просидевшая за ненавистным забором все лето, еще из окна увидела великолепный «мерседес», веселого Мориса, элегантную фрау Гесс и «лохматую куклу» сестру, а узнав, в чем дело, едва не расплакалась. В начале этого лета дядя, отправляясь по партийным делам в Бремен, взял с собою Ангелику, и они там весело проводили время, катались на яхте, ходили в рестораны. И вот опять! А чем, спрашивается, она хуже? Только тем, что лучше воспитана?!

Сестры не сказали друг другу ни слова. Гели избегала глядеть на Фри, а та обливала ее таким презрением, что даже Эльзе сделалось неловко, и они с облегчением оставили этот дом, крыша которого находилась почти вровень с зубцами внушительного забора.

В Мюнхене Эмиль Морис остановился на Принцрегентплац, и Эльза спросила подругу, не хочет ли та зайти домой, но Ангелика так энергично замотала головой, что Эльза взяла ее за руку и привела к себе, предоставив свободу провести оставшиеся до поезда два часа, как ей хочется. Квартира Адольфа, где он жил вместе с племянницей, находилась в том же доме и на том же этаже, что и квартира Гессов, но Гели, прежде почти у них не бывавшая, чувствовала себя здесь, точно была уже далеко.

Пока Морис ездил за билетами и в банк, а Эльза принимала ванну, Гели, забравшись в вольтеровское кресло, разглядывала детские фотографии Рудольфа и Эльзы, их родственников и прочие снимки, большей частью двадцатых годов, которые она разделила на военные, университетские и тюремные.

Военных было немного. Отец Эльзы, офицер медицинской службы знаменитого Первого гвардейского полка кайзера, в Потсдаме за год до смерти; двадцатидвухлетний Рудольф, командир взвода десятой роты Восемнадцатого баварского пехотного полка, с железным крестом второй степени; снова он же, в летной форме, уже с двумя железными крестами, в обнимку с каким-то долговязым парнем, тоже летчиком. А вот он с еще одним летчиком, показавшимся очень знакомым. Не будь этот капитан таким худеньким и веселым, Гели решила бы, что это Геринг.

Университетских оказалось больше, но Гели никого не знала кроме Альбрехта Хаусхофера — сына генерала и академика Карла Хаусхофера, друга и учителя Рудольфа, Она обнаружила Карла и на одной из тюремных фотографий и, рассмотрев ее, рассмеялась. Профессор сидел среди узников Ландсберга; справа от него перед букетом цветов — ее дядя Адольф, за спиной — Эмиль Морис с мандолиной; слева — стриженый Рудольф.

Эльза как раз вышла из ванной, подсушивая волосы, заглянула к ней, услыхав ее смех, и Гели спросила, откуда такая странная фотография.

— Это я сделала, — улыбнулась Эльза, — потихоньку от тюремного начальства. Они ее терпеть не могут, говорят, что здесь мало похожи на заключенных. Зато у них есть другая, любимая.

Эльза перевернула страницу.

— Вот, погляди.

Снимок был сделан из глубины тюремной камеры — двое заключенных стояли по обе стороны окна и глядели сквозь решетку вдаль. Камера была мрачна, стены каменны и голы, узники суровы.

— Эту тоже ты сделала? — спросила Ангелика.

— Нет, эту — Гоффман. Мне от нее всегда не по себе. — Эльза слегка поежилась. — Все-таки тюрьма не то место, где можно позировать.

— А они позировали?

Эльза молча перевернула страницу альбома. Гели уловила ее скрытый, но тяжелый вздох.

— Знаешь, один философ сказал, что история повторяется в первый раз в виде трагедии, во второй — в виде фарса. Я иногда думаю, а не может ли она повториться для них… наоборот?

В дверь тихонько постучали. Возвратился Морис. Можно было ехать на вокзал.

Лишь оказавшись на бархатном диванчике купе первого класса поезда Мюнхен-Вена, Ангелика по-настоящему успокоилась.

Она раскрыла «Сонеты» и блаженствовала, наблюдая, как Эльза, задернув занавески и по своему вкусу распределив стоявшие в вазе цветы, занимается своею прической. Распустив по плечам золотистые волосы и тщательно расчесав их, она затем собрала их вверху и так ловко подколола, что Ангелика ахнула при виде столь чудесного преображения.

— Мы пойдем в ресторан? — спросила она.

— В ресторан? Если хочешь…

— Я подумала… такая красивая прическа. Для чего же тогда?

Эльза улыбнулась.

— Я рада, что тебе нравится, но я всего лишь подобрала волосы.

Гели лукаво прищурилась.

— Когда мы садились, за нами вошел высокий тип в черном плаще. Он еще с тобой поздоровался. Я заметила, как он на тебя смотрел. Кажется, он едет в соседнем купе.

— Да, это наш знакомый, фон Риббентроп. Он тоже едет в Вену, по делам.

— Он твой поклонник? Эльза снова улыбнулась.

— Гели, у меня нет поклонников. Я не светская дама.

— А кто же ты?

— Маленький парнишка, вот кто.

— Это Рудольф тебя так называет? — догадалась Ангелика. — Оригинально. Тогда позвольте и мне представиться. — Она вскочила и, сделав гримаску, комически раскланялась. — Мартышка! Прошу любить и жаловать!

Потом села рядом с Эльзой и кончиком пальца дотронулась до ее чуть касавшегося щеки локона.

— Скажи, они хоть что-нибудь в нас понимают?

— Они всё понимают, — вздохнула Эльза. — Они просто слишком заняты.

— Тогда зачем мы им? Зачем ты Рудольфу? Если он засыпает за столом, днем тебя не видит, да еще зовет маленьким парнишкой? Тебя… такую!

— Зато я знаю, зачем он мне.

— Ты мне скажешь?

— Когда я была девчонкой, я смотрела на мир одной парой глаз, а когда влюбилась, у меня как будто открылось второе зрение. Мир расширился.

— А у них не так?

— Мне кажется, этим Бог одарил только женщин.

Ангелика задумалась. Что-то медленно светлело в ее лице, точно на нем отражалось восходящее солнце.

— Скажи, у тебя это получилось сразу — видеть его глазами или ты этому учила себя?

— Пожалуй, сразу. — Эльза не могла солгать, хотя догадалась, о чем размышляет Ангелика. — У меня все случилось в первый же миг. Но бывает и по-другому.

— Любовь должна быть с первого взгляда, — вздохнула Ангелика, — иначе это что-то иное. Любопытство, может быть? И вот я тогда… совсем не знаю, что же у меня с ним. — Она словно к чему-то прислушалась. — Иногда я его люблю безумно. Просто как зверь. Мне даже укусить его хочется. Или чтоб он ударил меня. Чтобы больно-больно побил. А иногда я чувствую такую нежность… Но это совсем не то, о чем ты говоришь. Я ничего не вижу. Он видит, а я рядом как слепая. Значит, не люблю?

Эльза ждала этого разговора. Она не думала, что он произойдет так скоро, в первые же полчаса после отправления поезда. И она чувствовала, что эти минуты — быть может, самые важные за все три предстоящие им недели.

— Я, конечно, понимаю, что Адольф совсем особенный человек, — продолжала Ангелика, пытаясь угадать, почему молчит Эльза. — Может быть, поэтому ни я и никто другой никогда не сможет… — Она хотела сказать «видеть его глазами», но передумала и решительно тряхнула головой. — Да нет же! Нет! Он мне не кажется особенным, что бы вы все ни говорили! Он просто… бешеный какой-то! Взвинчивает себя, потом других. Я бы тоже так сумела! Дайте мне тысячу человек и какое-нибудь возвышение, чтоб им всем было меня видно. Я так начну орать и про такое, что они все скоро сделаются у меня как припадочные. Я видела, как он это проделывает. Зато когда спокойно говорит, так по десять раз повторяет одно и то же. Ты не замечала? И пишет так, что ничего понять нельзя. Он сам сколько раз сетовал: вот опять бедный Руди вынужден разбираться в его галиматье! Ты такого не слыхала? А при мне он не стесняется. Нет, Эльза, нет, только не сердись на меня! — Гели схватила ее руку. — Я и сама ничего понять не могу! Я бы хотела, как вы, восхищаться им…

— Я не сержусь, — Эльза улыбнулась, справившись с легким недовольством, — ибо сказано на все времена: нет пророка в отечестве своем, а ты — его отечество.

— И так просто все?

— И так просто.

— Ты шутишь, только чтобы я заткнулась, да?

Постучал проводник и, извинившись за беспокойство, передал дамам два огромных букета роз — белых для Эльзы и алых для Ангелики.

— От господина из соседнего купе. Для вас, фрау, еще записка. — Он вручил Эльзе маленький конверт.

— Вот чудеса, — радостно недоумевала Ангелика, любуясь розами, которые раскрывались буквально на глазах. — А мне за что? Мы не знакомы.

— Просто он джентльмен, — улыбнулась Эльза, спрятав записку обратно в конверт. — Что ж, придется все же сделать прическу, поскольку ты как в воду глядела: нас приглашают в ресторан.

Иоахим фон Риббентроп еще не входил в избранный круг самых верных и преданных сторонников Гитлера; он еще не был даже членом НСДАП, однако по ряду причин Эльза сочла возможным познакомить его с Ангеликой. Она сделала это не сразу, а лишь в вагоне-ресторане, когда все трое уютно расположились за столиком. На вопрос Риббентропа о культурных планах дам в Вене Эльза как бы между прочим отвечала, что фройлейн Ангелика родилась в Австрии, как и ее дядя Адольф, и у обоих к этой стране особое, «глубоко интуитивное», как она сказала, отношение. Риббентроп понимающе улыбался. Аристократическое бесстрастие и умение при любых обстоятельствах удерживать на лице маску приветливости чрезвычайно импонировали в этом человеке Рудольфу Гессу, который познакомился с ним в одном из светских салонов Мюнхена, куда вынужден был таскаться с Герингом и Пуци, каждый раз нещадно ругаясь и требуя избавить его от подобных партийных обязанностей.

Как-то раз, вернувшись домой с изжогой от французских пирожных и сбросив с себя пропахший духами фрак, он рассказал Эльзе, как одна гнусная дама, желая уколоть своего высокомерного vis-a-vis, принялась расспрашивать его о достоинствах столовых вин, намекая на семейный бизнес отца Иоахима — виноторговлю, и тот бесстрастно преподнес ей такой букет тончайшей осведомленности, что дама оказалась посрамлена в своем злонамеренье.

«Я поймал себя на том, — смеясь, говорил Рудольф жене, — что если б она с таким же ядом взялась выспрашивать меня о секретах пошива сапог, — а ты знаешь, мои предки по отцу именно этим и занимались, — то я, скорее всего, запустил бы в нее спелой грушей».

Втроем они очень мило провели два часа, закусывая и болтая о веселой Вене и испанской корриде, которую Риббентроп советовал дамам безбоязненно посетить — это всего лишь бутафория. Он только раз вскользь упомянул о важных встречах в Австрии, необходимых для дела, особенно после визита туда Гесса; однако, вернувшись в купе, Гели призналась Эльзе, что у нее отчего-то ноет нижняя челюсть. «Точно я носила улыбку не по размеру», — смеялась она. И щебетала дальше, что вообще-то он очень милый, хотя в его присутствии она трижды вспотела от ужаса сказать глупость и тем скомпрометировать Адольфа.

А Эльза чувствовала себя удивительно легко. Ей все больше нравилась Ангелика, присутствие которой в такой непосредственной близости отнюдь не тяготило и не налагало никаких обязанностей, как она ожидала, а скорее оживляло и смягчало все вокруг. И, уже засыпая, она подумала, что, пожалуй, и впрямь у нее появится подруга, с которой можно не носить улыбок не по размеру, а оставаться собой.

Неделя в Вене промелькнула незаметно, и Эльза решила изменить первоначальный план. Ангелика уже несколько дней занималась с бывшим тенором венской Оперы, а ныне профессором консерватории Манфредом Вейнером, и занятия шли так успешно, что первого сентября у гром Эльза сказала:

— А не отложить ли нам поездку в Мадрид? И что мы с тобой забыли в этой Испании? Тащиться через пол-Европы, чтобы после задыхаться от жары и любоваться, как при нас станут мучить безвинное животное… Но если тебе хочется…

С некоторых пор Ангелика почти перестала бросаться подруге на шею и вообще бурно выражать свои чувства. Во-первых, Эльза была сдержанна от природы, и Гели это понимала; во-вторых, она и сама как-то успокоилась. Деликатность Эльзы, ее рассудительность почти примирили «дикую кошку» с изъянами и несуразностями ее собственного бытия. Гели словно попала под теплое солнышко и улеглась под ним, не желая помнить о том, что Земля вращается и солнце скоро уйдет светить другим.

— Мне совсем не хочется в Испанию! Мне хочется остаться с тобой и продолжать занятия! — живо отвечала она. — Но что станешь делать ты?

— Завтра открывается сезон… Я была еще маленькой, когда до войны родители привозили нас в Вену именно в это время года. Мы слушали с мамой «Аиду», а папа водил нас в оперетту. Моя младшая сестра — ей было тогда пять лет — каждый вечер спрашивала, в какой театр мы сегодня идем, мамин или папин. Мы с тобой непременно сходим в оперетку.

Ангелика занималась с фанатичностью. Эльза отметила про себя, что это, должно быть, у них семейное — все делать с полным самоотрешением. Вейнер был ею доволен.

— Ваша сестра создана для сцены, — сказал он Эльзе (Манфред считал их двоюродными сестрами). — У нее для этого есть все. Два года занятий, несколько лет практики — и она звезда! А в оперетте она могла бы дебютировать уже через год.

Эльзу посещали сомненья в правильности их выбора, и она решила поделиться ими с мужем, который всегда понимал ее.

Она получила его ответное письмо седьмого сентября и с первых же строк увидела, что допустила серьезную ошибку.

«На пиратской галере Адольфа появилась рабыня? — иронизировал Гесс. — Детка, ты знаешь его столько же, сколько знаю я, — десять лет! Да, он диктатор по сути своей, но это диктат дела, добра! Если для девчонки сцена — призвание, как ты предполагаешь (и в чем лично я сомневаюсь), если это благо для нее, то как это может не быть благом для великого любящего сердца Адольфа!» И дальше в том же духе, вплоть до возможности брака.

Эльза с негодованием отложила письмо. Разве он не знает, что любящие эгоистичны, что эгоизм естественен для самого великого любящего сердца! И потом, о каком браке вождя и актрисы может идти речь? Нет, он просто не захотел ее услышать.

Вечером двенадцатого один из блондинов Гиммлера, войдя в пустую спальню Эльзы, положил на туалетный столик еще одно письмо, привезенное из Нюрнберга, где в это время находился передвижной штаб НСДАП и где фюрер накануне должен был произнести свою последнюю в предвыборной гонке речь.

Этим вечером Эмиль Морис сопровождал дам в венскую Оперу; там все трое наслаждались причудливым изяществом «Волшебной флейты» Моцарта, а дамы — еще и восхищенными взглядами кавалеров из партера. Эмиль Морис, мысленно прицеливавшийся в каждого, кто слишком пристально смотрел на его подопечных, в перерыве вынужден был отлучиться на минутку, а вернувшись, обнаружил их в обществе двух внушительного вида джентльменов, которых со спины не узнал. Подойдя ближе, он успокоился — эти двое бы-ли из СС, от Гиммлера, причем сами дамы, слегка напряженные, об этом, похоже, не догадывались.

Эльза заметила письмо сразу, как только вошла в спальню, и по характерному почерку на конверте поняла, что оно от Адольфа. Он просил ее поторопиться с возвращением. Он писал: «Твоему мужу, дорогая, пришлось выполнить за меня не любимую им работу, что не осталось без последствий. Теперь уже все хорошо — внешне, но, зная повышенную чувствительность Рудольфа, мы с тобою оба сочли бы желательным сейчас быть тебе здесь, рядом с ним…»

Утром 11 сентября, проснувшись в квартире, выходящей окнами на нюрнбергскую рыночную площадь Фрауенкирхе, под гул собиравшейся многотысячной толпы, Адольф понял, что сегодня вовсе не сможет говорить. Его горло находилось в том рыбьем состоянии, когда он не мог извлечь из него ни единого звука, и уже не помогали никакие усилия врачей — лишь последующее трехдневное молчание.

Нюрнберг был ключевым, принципиальным для наци городом. Родина Дней партии, город, обладающий излюбленной площадкой для парадов и шествий наци — Полем Цеппелина, партийной структурой, прекрасно организованной гауляйтером Франконии Юлиусом Штрайхером, а также идеальным, сочувствующим электоратом, — этот город как никакой другой был настроен слушать Адольфа Гитлера.

Штрайхер собрал на Фрауенкирхе несметную толпу, и обмануть ее ожидания означало бы допустить непростительный промах. Но фюрер физически не мог говорить!

Он сидел, равнодушно глядя на суетившихся вокруг врачей и начинавших паниковать соратников, и в ответ на все предложения отрицательно качал головой. Замены не было. Находись сейчас с ним рядом Геббельс или Лей, положение удалось бы спасти, поскольку то были блестящие ораторы, достойные конкуренты, умевшие увлекать и завораживать толпу не хуже самого фюрера. Но рядом были лишь заурядные говоруны и неопытные, не имевшие имени партийные работники да Рудольф Гесс, имевший и опыт, и имя, но всегда, всеми правдами и неправдами открещивавшийся от публичных выступлений. Он предпочитал говорить в избранном кругу специалистов и функционеров.

Сегодня выбора не было. Это понимал и Рудольф. Не готовый к предстоящему выступлению ни морально, ни физически, он в одиночестве сидел у заваленного бумагами стола и застывшим взглядом смотрел на царящую вокруг смуту Когда бледный Адольф с нервическим смешком указал на него соратникам, те на мгновение замерли, не зная, как поступить. Гесс молча поднялся и ушел в спальню. Через пять минут он появился в коричневой рубашке, с алой повязкой на рукаве и печально посмотрел на фюрера. Гитлер, ждавший его у двери, снова сел в кресло и закрыл глаза.

Когда дверь балкона, выходившего на гудящую от голосов площадь, отворилась, фюрер только крепче зажмурился.

«Не знаю, чего я в тот момент боялся больше, — признался он позже и своем кругу, — и боялся ли вообще, У меня было чувство страуса, спрятавшего голову под крыло».

Потом дверь балкона захлопнулась, и воцарилась тишина. Голоса Рудольфа фюрер не слышал; как выяснилось позже, у него от поднявшегося давления заложило уши, и он около четверти часа сидел, дрожа от нервического озноба и ничего не соображая.

Внезапно площадь взорвалась. Фюреру это напомнило порыв урагана за толстыми стенами, и он не сразу осознал, что свершилось чудо и его любимый друг, его умница Руди переломил-таки эту толпу и себя и что Франкония, очевидно, проголосует за коричневых.

Встав к окнам, Гитлер с некоторою ревностью наблюдал волнующееся внизу людское море, кричащее, вздымающееся, а затем медленно утихшее, когда, собираясь продолжать речь, оратор поднял руку.

Гесс говорил час, и всякий раз, как он делал паузу, чтоб перевести дух, Фрауенкирхе взрывалась, точно начиненная динамитом. Когда троекратное «Хайль Гитлер!» троекратным ответным ревом захлестнуло толпу и Рудольф повернулся, чтобы уйти с балкона, Гитлер ждал друга у двери — обнять и поздравить.

Объятья получились крепче, чем оба могли ожидать. Шагнув с балкона в комнату, Гесс рухнул как подкошенный на руки Адольфа и Бормана, как всегда, оказавшегося там, где ему в данный момент следовало быть.

Это был обморок, тяжелый и глубокий, из которого четверо врачей осторожно выводили Рудольфа в течение часа. Ровно столько длилась и его речь. Когда он наконец очнулся, то с ужасом спросил: «Что там?» Он был уверен, что потерял сознание еще на балконе, на глазах у многотысячной толпы…

Эльза, не зная подробностей, о чем-то подобном догадывалась, а по тону письма Адольфа она поняла, что все, возможно, серьезней чем кажется на первый взгляд.

— Гели, я еду в Мюнхен, — сказала она. — Рудольф плохо себя чувствует.

— А я? — испугалась Ангелика.

— Ты можешь остаться. Ангелика тотчас ушла.

Когда через полчаса привыкшая к экстренным сборам Эльза в дорожном костюме и с маленьким саквояжем вышла в гостиную, чтобы позвонить Морису, она обнаружила у дверей Ангелику с таким же саквояжем.

В Мюнхене они сошли с поезда в ночь на 13 сентября. Встречавшие их мужчины неторопливо прогуливались по платформе, уткнувшись в поднятые воротники плащей. Одного взгляда на их осунувшиеся лица было достаточно, чтобы понять, чего им стоили прошедшие двадцать дней.

— Вы похожи на английских детективов, которые обдумывают решительный ход, — попробовала пошутить Эльза, но получила в ответ кислую улыбку.

— Все ходы уже сделаны, дорогая, — чуть слышно произнес Адольф. — Теперь остается ждать.

Ангелика, элегантная в своем новом костюмчике, сшитом модной в Вене француженкой, с новой прической, придуманною для нее Эльзой, выглядела повзрослевшей, и Адольф несколько раз с жадностью окинул ее взглядом. Гесс оставался мрачен. Он едва взглянул на жену и за весь путь от вокзала до Принцрегентплац не проронил ни слова. То же продолжалось и дома. Эльза была опытна и не досаждала вопросами «что с тобой?», а просто занималась делами. Она входила и выходила, отвечала на телефонные звонки, полила цветы, покормила Берту и Блонди, сварила кофе — муж все лежал на диване и глядел в потолок Так продолжалось часа три, и любая на ее месте давно бы не выдержала. Но она лишь предложила ему кофе, и он, поднявшись, взял в руки чашку. В этот Момент раздался очередной звонок.

— Что? — лаконично спросил Адольф.

— Все то же, — отвечала Эльза.

— Это продолжается третьи сутки. Сделай что-нибудь.

— Как это началось, когда?

— После речи в Нюрнберге, то есть после обморока. Я показывал ему газеты — везде пишут о его «нюрнбергском триумфе». Не понимаю, почему это не действует.

— Не беспокойся так А у тебя получше с голосом.

— Да, черт бы его подрал совсем! Но ты-то хоть веришь, что я не мог говорить?

— Ты и теперь не можешь… У меня есть неплохая идея — давайте поужинаем в «Рейхсад-лере».

Это был их любимый ресторан. Расположенный неподалеку, на тихой зеленой улице, почти не тронутой кризисом и демонстрациями, он не был местом «партийных обедов», как, например, «Бавария» или «Шеллинг». Сюда они приезжали нечасто, чтобы все делать наоборот — Гитлер пил коньяк и молчал; Гесс рассказывал анекдоты, Геринг то и дело садился к роялю, Геббельс рисовал на всех «недружеские шаржи», Пуци пел. И только Лей оставался верен себе — выпив, отворачивался от коллег, выискивал в зале самую красивую женщину и вел танцевать.

Сегодня они решили поужинать вчетвером. Хотя, зайдя с Эльзой к фюреру, Гесс высказался в том смысле, что не следовало бы уединяться накануне решающего дня, неудобно перед соратниками, которые почти все уже собрались в Мюнхене.

Гитлер только поморщился.

— Не понимаю тебя, Руди, — то не устраивайте пингвиньих базаров, то не уединяйтесь. Ну пригласи кого-нибудь еще, если хочешь. Мне все равно.

Он не возражал, но и не желал никого видеть — это было очевидно. …Они немного прошлись пешком в сгустившихся сумерках. Ветер шелестел плакатами, рекламными листами, полуоторвавшимися лозунгами со свастикой, срывая их со стен, порою поднимал с мостовых целые стаи листовок и воззваний. Весь Мюнхен на месяц был обращен в огромный рекламный щит НСДАП. Прочие десять партий, проводившие свои избирательные кампании одновременно с нацистами, оказались фактически вытеснены — штурмовики день и ночь следили за тем, чтобы ни одна бумажка конкурентов не появилась поверх свастик. Обитатели этого фешенебельного квартала мирились с «мусором» — парни из СА почти избавили их от хулиганов и грабителей.

В «Рейхсадлере» у них был любимый столик, за который никого кроме них не сажали; к нему можно было пройти с особого хода так, чтобы не привлекать внимания многочисленных посетителей.

— Не терпится послушать о ваших похождениях в Вене, — прошептал Адольф, поглядывая на обеих дам. — Мне этот город снится в ночных кошмарах.

— Тебе было там так плохо? — посочувствовала Ангелика.

— А кому там хорошо? На улицах почему-то вечно лежал снег! Я с тех пор ненавижу снег. И вообще, мне там все шесть лет постоянно хотелось жрать!

— У нас другие впечатления, — заметила Ангелика. Она лукаво посмотрела на подругу, однако, уловив в лице Эльзы сдержанность, тотчас опустила глаза.

— Надеюсь, — усмехнулся Гитлер. — Так что же вы там делали и почему не поехали в Мадрид?

— Мы не захотели! — отмахнулась Ангелика. — Там жара, пыль, эта гадкая коррида. А первого сентября открывался музыкальный сезон!

— Значит, ни одного приключения за двадцать дней? — спросил Гесс, наливая в бокалы шампанское. — И ничего такого, о чем стоило бы рассказать? — Он прямо посмотрел на Ангелику, которая уставилась в свой бокал.

— У вас приключений было, конечно, больше, — заметила Эльза, так же прямо глядя на мужа. — Вам, конечно, есть о чем рассказать.

— В любом случае, стоит выпить за эти двадцать дней, — бодро предложил Адольф, пораженный преднамеренной бестактностью Эльзы. — Я думаю, мы их никогда не забудем.

Поставив бокал, он насмешливо посмотрел на Гесса, которому за интрижку с Ингой Шперр полагалось теперь наказание собственной ревностью. Гесс тоже поставил бокал и налил себе коньяка.

— Я сегодня ночью разговаривал с астрологами. Один из них назвал цифру 107…

— Если мы получим хотя бы пятьдесят семь мест, я готов уверовать во всю эту… астрологию. А рассказывать нам тоже особенно нечего, — заметил Адольф, повернувшись к Эльзе. — Всюду одно и то же — толпы, крики, визги… Сколько раз я давал себе слово говорить спокойнее. Я даже не понимаю, как это происходит — я их так возбуждаю или они — меня?! Извини за такую подробность, дорогая, но когда я стою весь мокрый и шатаюсь от слабости, а толпа беснуется полчаса, я начинаю думать, что меня слушали не отдельные люди, а некий цельный организм, единое существо, психика которого требует именно такого воздействия.

— Но ведь тебе это нравится, — улыбнулась Ангелика.

Он покачал головой.

— Мне нравятся совсем другие вещи. Это ведь ты воображаешь себя великой актрисой, и любое возвышение тебе кажется сценой, а любая сцена — местом для триумфов. А я… усталый руководитель несчастной партии с вечно больным горлом.

Теперь улыбнулись уже все трое.

— Любопытно, что будет через десять лет? — Ангелика, у которой от шампанского приятно кружилась голова, мечтательно уставилась в потолок. — Что говорят астрологи?

— Здесь довольно простой логики, — заметил Гесс. — Через десять лет мир будет лежать у ног Германии.

— Ну, это-то понятно, — согласилась Гели. — Но что будет со всеми нами? Нет, десять лет — это долго. Через год?

— Давайте проверим собственную интуицию, — предложила Эльза. — Мне кажется, и астрологи в большей степени пользуются именно ею. Пусть каждый загадает про себя. Например, 13 сентября 1931 года я, Эльза Гесс, буду сидеть в «Рейхсадлере» с бокалом вина и вспоминать все, что было 13 сентября 1930 года. Все улыбнулись — кроме Рудольфа.

— А я, Адольф Гитлер, буду смотреть в глаза Эльзе Гесс и гадать, отчего это иные женщины с годами приобретают необъяснимое очарование, в то время как мы, мужчины, только теряем и теряем.

— Я тоже буду гадать, — проворчал Гесс, — отчего это на иных женщин вино действует не самым лучшим образом.

Потом все трое посмотрели на Ангелику, которая, как будто сосредоточиваясь, медленно закрыла глаза. И, вздрогнув, открыла их с недоумением.

— А я… ничего не вижу.

— Это оттого, что ты не туда глядишь, — поморщился Гесс. — И вообще, я подобных развлечений не понимаю. Ты знаешь, — бросил он жене, — они мне напоминают клоунаду в соборе.

— Да, дорогая, — поддакнул Гитлер. — Давай признаем, что, при всем своем материалистическом строении, мир еще содержит такие области, которые не стоит задевать походя. Мне это представляется в виде старинного замка, часть помещений которого обжита владельцами, но остаются и такие, где нет света, паутина по углам и куда даже дети не забегают, играя в прятки.

— В конце концов хозяева войдут и туда, — сказала Эльза. — Проведут электричество, выметут паутину.

— Все дело в том, как войдут. Если с уважением и осторожностью — одно, а если с ломом, то не повалятся ли из шкафа фамильные скелеты…

— В своих аллегориях ты не выходишь за рамки материального, — заметила Эльза.

Цифра 107 оказалась пророческой, а результаты выборов — ошеломляющими. Около шести с половиной миллионов отчаявшихся немцев отдали свои голоса за НСДАП. Сто семь депутатских мандатов!

Утром семнадцатого сентября Коричневый Дом, бывший Бардовский дворец на Бриннер-штрассе, приобретенный партией на пожертвования Фрица Тиссена, гудел, подобно улью перед грозой. Штаб-квартира партии еще окончательно не переехала с Шеллингштрассе, но КД уже начинал приобретать тот вид, которого желал для него фюрер, — здесь еще не было роскоши, но монументальность уже заявила о себе. Как раз накануне завезли ярко-красные кожаные кресла с высокими спинками и гигантский высоковорсовый ковер со свастиками для кабинета вождя.

Едва фюрер вошел в просторную приемную, к нему хлынул поток сторонников и почитателей, радующихся победе. Среди них оказался и Альфред Гесс, родной брат Рудольфа, со своим другом Гейнцем Хаусхофером и его старшим братом Альбрехтом Хаусхофером, университетским товарищем Рудольфа, предметом затаенной ревности фюрера.

Коричневый Дом всю ночь был освещен огнями. Прибывали все новые гости. Партийцы собирались группами; кое-где мелькали женские платья и слышался кокетливый смех.

В сенаторском зале около трех сотен человек слушали рассуждения фюрера о будущем Германии и мира. Речи произносили Геринг, Штрассер, Геббельс и Лей. Поздравить нацистов явились даже президент Рейхсбанка Ялмар Шахт и серый кардинал президента генерал Курт фон Шлейхер.

Гости разъезжались перед рассветом. Прощальное рукопожатие фон Шлейхера и лидера НСДАП зафиксировал неутомимый Гоффман. Впрочем, снимок едва ли вышел удачным — голова фюрера склонилась слишком низко.

К концу сентября в Мюнхен вернулось лето. Стояла настоящая жара, и в общей партийной приемной Коричневого Дома было не продохнуть. Еще за месяц до выборов в штаб-квартиру на Шеллингштрассе набивалось до сотни желающих вступить в НСДАП. Теперь их число утроилось, и прием заявлений перенесли в более просторные помещения Коричневого Дома, но и там уже сделалось тесновато. С притоком новичков надвинулась гора организационных проблем. Требовались опытные администраторы и добросовестные бюрократы.

— Мы парламентская партия только по принуждению! — заявлял фюрер во всеуслышанье. — Победа, которую мы одержали, — новое оружие в нашей борьбе!

Это была кость, брошенная штурмовикам и крылу Штрассера-старшего. С другой стороны, Гитлер дал понять канцлеру Брюнингу, что о коалиции с правительством социалистов не может быть и речи.

В эти жаркие, душные дни конца сентября 1930 года Адольф занимался приятным делом — формировал теневой кабинет.

— Я хочу видеть тебя своим заместителем, — прямо сказал он Рудольфу, — и должен получить от тебя ясный и однозначный ответ. Раз и навсегда. Я должен знать, могу ли я всегда и во всем на тебя положиться.

Гитлер определенно ожидал заверений вроде: да, разумеется, я с тобой до конца, — но Гесс ничего не ответил. Возможно, ему просто помешал телефонный звонок, раздавшийся в этот момент в кабинете фюрера. Трубку взял Рудольф. Он несколько минут молча слушал, потом грубо выругался и после паузы сказал уже относительно спокойно:

— Звонил Штеннес. Он приехал в Мюнхен специально чтобы портить тебе нервы. Обещал пристукнуть Бормана из-за медкомиссий при Фонде пособий. Я поеду на Шеллингштрассе и побеседую с ним. Вообще, он очевидный психопат, а в СА их развелось что-то чересчур много. Я, пожалуй, вызову Гиммлера, и пусть он возьмет восточные области под свой контроль.

Гитлер кивнул.

Когда Гесс вышел, он минут десять ходил по кабинету, борясь с раздражением. На его столе лежал полный список членов его правительства, руководства СА, разведки — все имена и все структуры, необходимые для запуска его плана, то есть все необходимое, чтобы начать. Но у него не было главного — ощущения реальной власти.

Не это ли дал понять ему сейчас его предполагаемый заместитель? Проанализировав такую возможность, Адольф улыбнулся. В двадцать третьем, не имея ничего, они щедро делились друг с другом абсолютной убежденностью, что будут там, где должны быть, и получат то, что обязаны иметь. И вот теперь, когда остался лишь шаг, Рудольф засомневался? Нет.

— Нет, тут другое что-то, — сказал себе Адольф и поежился: таким неприятным показалось это предположение.

Телефон продолжал трещать. Потребовалось его вмешательство в какие-то дрязги по поводу новых назначений; звонил с жалобой Филипп Бухлер, «старый боец» и человек сдержанный, — ему фюрер не мог отказать; звонили из Лейпцига — на двадцать третье был назначен суд над тремя прекрасными парнями, лейтенантами вермахта, ловко вербовавшими в партию своих сослуживцев офицеров. Наконец, позвонил Рем и напомнил, что соратники дожидаются Гитлера в «Баварии».

Находясь в Мюнхене, они почти ежедневно встречались в этом ресторане в определенное время и за обедом решали кучу проблем.

Сегодня в меню значились реструктуризация аппарата НСДАП, создание новых отделов и, соответственно, — блюдо от шефа! — новые назначения на посты. Перед уходом фюрер позвонил Гессу, но тот сказал, что не придет, слишком много дел.

— Ты мне нужен! — сердито и вкрадчиво произнес Гитлер и в ответ услышал:

— Адольф, извини, но я больше не могу посещать наши партийные обеды. У меня все время болит желудок.

— Ну конечно! Зато я их посещать обязан! У меня ведь нет выбора! — заорал фюрер. — Я обязан жевать под болтовню и столпотворенье, потреблять сплетни вместо соуса и вилкой подписывать приказы! Очень хорошо! — И он швырнул трубку.

В «Баварию» он приехал настолько раздраженным, что полчаса никто из собравшегося там общества не смел заговорить. Все столики были заняты соратниками по партии. За большим столом в правом дальнем углу зала, который назывался столом фюрера и «круглым столом», сидело его ближайшее окруженье — Геббельс, Лей, Грегор Штрассер, Ганфштенгль и Рем (отсутствовал Геринг, уехавший в Пруссию). Здесь же маячил, то исчезая, то вновь материализуясь, Мартин Борман. За ближайшим к «круглому столу» столиком располагались Гоффман, Эссер, Бухлер, фон Ширах, Гиммлер, казначей Шварц и Дарре. Зал в напряжении дожидался первых реплик фюрера, после чего все вокруг обычно приходило в движенье и ресторанный зал превращался в своего рода канцелярию; разносящие блюда и напитки официанты то и дело сталкивались с функционерами, входящими и выходящими с бумагами в руках.

Гитлер редко молчал в стенах «Баварии»; если же такое случалось, все знали — фюрера что-то выбило из колеи. О том, что его выбило на этот раз, догадывался один Борман. Гитлер часто кричал на соратников; он мог затопать ногами, сорваться на площадную брань, но никто и никогда не слышал, чтоб он орал на Гесса. Мартин, находившийся рядом с Гессом в момент звонка фюрера на Шеллингштрассе и слышавший последнюю фразу своего шефа, понял, как отреагировал на нее Гитлер. Борман еще с Бергхофа собачьим нюхом чуял накапливающееся между ними обоими напряженье, хотя никаких видимых признаков не наблюдал.

Положив трубку, Гесс сделал глубокий вдох, затем попросил Мартина отставить все дела и поехать в «Баварию».

— Я приеду к семи, — коротко бросил он.

Теперь, наблюдая вместе со всеми за угрюмым вождем, Борман ждал его первого слова, чтобы тут же вставить свое. Так и вышло, и это вызвало очередной шквал негодования в сердцах товарищей по партии — только подумать, опять этот выскочка тут как тут и что-то шепчет в ухо мрачного Адольфа, к которому сам дьявол сейчас поостерегся бы приблизиться. А вождь ничего, даже как будто посветлел и кивает на стул рядом.

Реорганизация аппарата НСДАП, который следовало оперативно приспособить под новые нужды, состояла в четком определении функций комитетов и разграничении полномочий. В новой ситуации фюрер в очередной раз перетряхивал аппарат, вязал по рукам одних и подталкивал вперед других, идущих на смену. Так, сегодня он высказал ряд претензий к шефу оргкомитета партии Грегору Штрассеру и стимулировал Роберта Лея. Затем призвал Эрнста Рема к тесному сотрудничеству с его молодым коллегой и подчиненным Генрихом Гиммлером, причем особые инструкции в этом «альянсе» были втайне даны лишь последнему. Фюрер планировал также создание ключевой структуры — центрального политического комитета, однако вакансию пока оставил открытой. Рядом с ним на стуле ерзал Геббельс — у него участились конфликты с Розенбергом, считавшим себя главным партийным идеологом и часто внедрявшимся в текущую пропагандистскую деятельность, в которой, по мнению Йозефа, он ничего не смыслил. Однако только что вышла его книга «Миф XX века», и идеолог окончательно задрал нос. В конце этой весны они четверо — Геббельс, сам фюрер, Лей и Гесс — одновременно взялись ее прочитать, чтобы по прошествии двух недель обменяться мнениями. Так и сделали. Гитлер назвал книгу очень умной, Гесс с ним согласился; Геббельс присоединился к мнению обоих, хотя все время был так занят, что не успел ее даже раскрыть. Гесс, правда, тоже признался ему по секрету, что, добравшись до фразы о том, что «марксизм смешал идеи интернационализма, классовой борьбы, пацифизма с не имеющим ничего общего с ними принципом социализма», дальше читать не стал, потому что почувствовал, что заранее со всем согласен. Один только циник Лей сказал то, что думал: «Начал читать и бросил. Чушь собачья!»

Сейчас Йозеф втайне надеялся, что фюрер даст ему четкие полномочия, которые позволят избавиться от не имеющих ничего общего с действительностью инициатив Розенберга. Однако Гитлер почти не смотрел в его сторону, и Геббельс решил поговорить с Гессом, который только что появился, голодный и усталый, и, увидав плотное кольцо людей вокруг фюрера, с видимым удовольствием уселся в другом конце зала с намереньем что-нибудь съесть в относительном одиночестве. Гесс тоже порой вмешивался в пропаганду, но, в отличие от Розенберга, никогда не пытался командовать, оставляя выбор за Геббельсом как непосредственным исполнителем. К тому же и у Гесса с Розенбергом осложнились отношения из-за тесных контактов последнего с Юлиусом Штрайхером, а потому…

Йозеф выбрался из кольца окружения, взял в баре ресторана бутылку рейнвейна и подсел к Рудольфу. Тот жевал, одновременно просматривал уже подсунутые ему документы и что-то из них вычеркивал. Они молча выпили по рюмке, и Гесс вопросительно посмотрел на Йозефа.

— Я завтра еду в Лейпциг, — объяснил тот, — и, как всегда, в последний момент получаю подкрепленье в лице этих кретинов из «интеллектуальной школы», которые только и умеют что науськивать на жидов всех и вся. В данный момент это выглядит глупо. У меня уже все трибуны распределены — все выполняют установку фюрера с точностью до запятой. А отправь я их назад, Розенберг такую историю затеет! Я… просто не знаю, как быть, — признался он честно. — Послезавтра речь фюрера на суде — спросят с меня… А фюрер раздражен. Дарре сунулся было с чем-то, так до сих пор жалеет.

— Я тебя понял, — отвечал Гесс, — но вопрос, по-моему, нужно решать с другого конца. Если ругать жидов у нас принято вместо рукопожатья, так я с этим уже семь лет борюсь, потому что глупо и делу вредит. Теперь ты сам видишь…

— А я тебе и не возражал никогда.

— Но и не поддерживал!

— Хорошо, договорились, — кивнул Йозеф. — У меня на Юлиуса есть кое-что. Думаю, и у Гиммлера найдется. Но Розенберга я тебе с радостью уступаю… О! — Он повернулся к входным дверям. — Вот и сам Юлиус Штрайхер пожаловал. Легок на помине!

Гесс, тоже оглянувшись, иронически усмехнулся — вошедшего Штрайхера сопровождал один из ближайших помощников Геббельса Вальтер Функ, который, увидав своего шефа в обществе Гесса, резко замедлил шаг.

Юлиусу Штрайхеру, гауляйтеру Франконии и редактору «Дер штюрмер», недавно исполнилось сорок пять. Его едва ли можно было назвать симпатичным, поскольку помимо многих пороков на его лице всегда была написана ненависть. Про него шутили, что он даже спит с этим выражением. С кем бы ни начинал разговор Штрайхер, какого бы предмета ни касался, он все, всегда и везде сводил к одному предмету — «проклятым жидам» и одному чувству — ненависти. В этом отношении он был феноменом даже в среде, где антисемитизм заменял рукопожатия. С этой ненавистью и застрявшей в горле бранью он являлся всюду, точно со знаменем, и, как полагается знаменосцу, всюду проходил без преград. В руках он обычно держал хлыст из кожи носорога, которым похлопывал себя по открытой ладони, и этот хлыст на многих производил сильное впечатление.

В партии Штрайхера не любили, в особенности Геринг и Гесс, которые откровенно его сторонились. Он же в глаза называл их чистоплюями, а Гесса — еще и белоперчаточником. Гитлер всегда внимательно следил, чтобы эти двое не сходились вместе. Рудольфу он это объяснял тем, что бережет его нервы; Штрайхеру — что ценит в нем старого бойца и сам всегда сумеет его понять. Все, однако, догадывались, что именно случится, если «белоперчаточник» все же упрется и поставит перед фюрером дилемму, как он это уже делал в 1923 году в отношении Рема. Понимал это и сам Юлиус. Однако его вечно взвинченные наигранной или подлинной ненавистью нервы когда-нибудь должны были дать сбой.

В данный момент Штрайхер как будто почувствовал, что речь за самым дальним от фюрера столиком идет именно о нем. Искоса глянув на отвернувшегося от него Рудольфа, Юлиус остановился и, шумно выдохнув, принял воинственную позу.

— Собственно говоря, мне непонятно, — начал он, по-носорожьи, в упор вперившись в Гесса и похлопывая хлыстом о раскрытую ладонь, — по какой причине вы опять отказались дать статью для моей газеты! Это принцип? Какой же? Я хочу знать!

— Я не умею описывать сексуальные фантазии конфирмантов, — пробормотал Гесс, все еще не поднимая головы, чтобы подольше не видеть неприятного прищура сверлящих его глаз.

— Если вы чересчур заняты, то довольно перепечатки из «Эссенер национальцайтунг», — заявил Штрайхер даже как будто миролюбиво. — Мне понравилась ваша статья о чистоте восточных рас. Она вполне отвечает боевому духу «Дер штюрмер»!

— Если это так, то она достойна лишь мусорной корзины, — огрызнулся Гесс, Штрайхер еще сильнее прищурился. На его губах заиграла зловеще-кокетливая улыбка.

— Вы хотите сказать, что любимая газета фюрера достойна… подобной участи?! Нет, этого не может быть! Я что-то не так понял?

Гесс отвернулся. Он проклинал себя за несдержанность. Он взял себя в руки, однако слова уже сорвались с языка. Слова, произносить которые он не имел права. Он снова повернулся к Штрайхеру, но смотрел не в лицо, а чуть ниже.

— Возможно, я вас не понял. Моя статья совсем не так хороша, как вам кажется. Я… переделаю ее и пришлю вам новый вариант.

Штрайхер широко улыбнулся. Он был очень доволен тем, что их слышали по меньшей мере два десятка человек, а еще больше — тем, что дал чистоплюю урок, которого тот долго не сможет забыть. Он вежливо кивнул и удалился. Рудольф еще некоторое время сидел неподвижно, с ощущением вылитого на голову ведра помоев.

— Плюнь, — посоветовал Геббельс, придвинув к нему бокал. — Я тебе обещаю реванш. В самое ближайшее время.

…Уже утром следующего дня Гесс выполнил обещание, данное Юлиусу Штрайхеру, — послал в редакцию «Дер штюрмер» свою переделанную статью об истории формирования и особенностях восточных рас. Можно только догадываться, с какою злобной радостью сотрудники редакции восприняли этот абсолютно правильно истолкованный ими шаг, да еще в то самое утро, когда партийные газеты дружно сообщили своим читателям о том, что личный секретарь фюрера Рудольф Гесс назначен шефом новосформированного политического бюро НСДАП.

Объезжая перед отпуском «партийные точки» и сдавая дела Борману и Францу фон Пфефферу, бывшему командующему СА, с которым, вопреки совету фюрера, Рудольф не пожелал расстаться, Гесс столкнулся со столь ярким выражением подобострастия, что в полной мере ощутил перемену своего положения и невесело призадумался.

— Еще не имея официальной власти, мы уже выкормили в партии целую свору лизоблюдов, — посетовал он Гитлеру — Но разве к этому мы стремились? Разве фюрер-принцип предполагает поголовное угодничество? Просто черт знает что такое я сегодня наблюдал! Ни одного лица вокруг — только маски! Я все утро говорил практически сам с собой.

— А-а, не нравится? — позлорадствовал Адольф. — Теперь будешь знать, каково мне твой фюрер-принцип на себе таскать! Я ведь тоже живой. Пока.

— Все-таки нужно с этим что-то делать, — продолжал Гесс. — А то новички не поймут, куда они попали. Нужно вдохнуть свежую энергию в слово «товарищ». Я этим займусь. Сначала — через серию статей в наших газетах, потом — через конференции и съезд. Что ты так смотришь?

— Да нет, все верно. Формально ты прав. Только раба не изменить, и рабы порождают рабов.

— Я сейчас, пока ехал из редакции, пришел к выводу, — сказал Гесс, — что воспитывать нужно не с пяти лет, а с двух. Как только ребенок твердо станет на ноги и начнет говорить фразами, нужно забирать его у родителей и давать новое воспитание. Только тогда будет толк. Нужно создать такие пробные заведения для двух-пятилетних детей.

— Любопытно, — хмыкнул Адольф, — что сказала бы на этот счет твоя жена.

— Я не считаю себя рабом. И Эльзу — тоже.

— И кто покажет пример?

— Тот, кому будет приказано.

— Наконец-то ты заговорил без интеллигентских соплей, Руди, — кивнул Адольф. — Это хорошо. А то еще года три назад на подобную тему ты бы… Ладно! Не станем вспоминать. Лучше посоветуй, что мне делать с мартышкой. Мечется, ничего не слушает, то запирается, то ходит за мной по пятам… Ты как-то ладишь с нею…

— Может быть, взять ее с нами в Берлин? Тогда ты уж точно приедешь, — улыбнулся Гесс.

— А Эльза? Не начинаю ли я злоупотреблять ее великодушием?

— Даже не думай об этом. Если Гели едет с нами, нужно предупредить ее, чтобы собиралась!

— Да… Мы с тобой хорошо придумали, — покачал головой Адольф. — Но что скажет твоя жена?

Эльза сказала: «Конечно! Не бросать же ее здесь одну. Только я хочу, чтобы у тебя не оставалось сомнений: Гели дорога мне и сама по себе». — «Рад это слышать», — пожал плечами Рудольф.

Поезд Мюнхен-Лейпциг отправлялся ровно в восемь вечера.

У фюрера еще не было собственного поезда; для его переездов обычно выкупался вагон или два, в зависимости от числа сопровождающих. Зато проводы вождя НСДАП могли показаться любопытным мюнхенцам по меньшей мере встречей германским президентом королевы Великобритании. Эскорт черных «мерседесов», оцепление из затянутых в черное гиммлеровских «преторианцев», десяток чинов СА со всеми регалиями, национальный гимн, заглушающий свистки паровозов, четкие движения, отрывистые команды, рукопожатия, регламент — все выглядело так, как будто имело давние традиции.

Когда фюрер за четверть часа до отхода поезда вошел в вагон, за ним туда последовал Рем — скорее по старой привычке, чем по приглашению. Гесс тут же сделал знак Гиммлеру, чтобы тот тоже вошел в вагон фюрера. Генрих Гиммлер, тоненький, в круглых очках, скромно стоял у окна, пока Рем, бурно жестикулируя, рассказывал Альбрехту Хаусхоферу, которого Гитлер пригласил ехать в своем вагоне, длинный баварский анекдот, от которого у Альбрехта глаза лезли на лоб и вылезли бы окончательно, но тут настал финал, и оба — рассказчик и слушатель — разразились гомерическим хохотом. Гиммлер, поневоле выслушавший весь анекдот от начала до конца, закусил губы и так зажмурился, что у него под очками выступили слезы. Ему пришлось достать платок и снять очки. В этот момент в коридоре появилась счастливая Ангелика, и позже, когда провожающие вышли, а поезд тронулся, радостно доложила Эльзе, что видела, как Рем смеется, а Гиммлер плачет.

Гесс на это произнес по-английски известную пословицу: he laughs best, who laughs last (хорошо смеется тот, кто смеется последним (англ.)), — которую тут же перевел для фюрера, а тот сказал, что хотя английского не знает, но сам именно так и подумал.

В Лейпциге они простились. Адольфу предстояло выступить в Верховном суде с программной речью, четверым оставшимся — продолжить путь в Берлин. Этот город мюнхенцам никогда не нравился, казался чересчур темным и унылым. Однако теперь партия должна была завести в нем официальную штаб-квартиру, и не какую-нибудь, а достойную.

Геринг предложил отель «Кайзергоф», чье внушительное здание по Вильгельмштрассе выходило окнами на канцелярию канцлера и президентский дворец, и Гесс решил прямо с вокзала Александерплац отправиться туда на разведку. Здание понравилось ему своей основательностью; но нужно было пожить в нем несколько дней, чтобы сориентироваться.

— Я часто угадываю не только мысли Адольфа, но и его ощущения, — сказал Гесс жене. — Думаю, «Кайзергоф» ему понравится. Через неделю узнаем.

Отель оказался возмутительно дорогим. И совершенно не приглянулся Эльзе. Войдя в номер с огромной полупустой гостиной, со средневековым камином и полутора десятками кожаных кресел, она заявила, что и так ясно — фюреру здесь понравится: очень удобно проводить заседания и акустика хорошая. Но вот что тут делать двум тихим женщинам, не претендующим на публичность? Рудольф слова жены поначалу проигнорировал, но на предложение Альбрехта остановиться в их комфортабельной десятикомнатной квартире на Линден отвечал все же положительно. Вечером они вчетвером отправились ужинать в ресторан «Кайзергофа» и не успели еще выпить по бокалу, как сидевший лицом ко входу в зал Хаусхофер указал Рудольфу глазами на невысокого лысоватого господина в маленьком пенсне, вошедшего в сопровождении известного присутствующим фон Шлейхера, а также двух молодых людей и двух дам.

— Канцлер Брюнинг, — шепнул Альбрехт. Канцлер Германии Генрих Брюнинг и его серый кардинал Курт фон Шлейхер с обществом уселись совсем неподалеку от них, и один из молодых людей, равнодушно окинув взглядом зал, точно споткнулся о повернутое в его сторону личико Ангелики.

— Подойти, что ли, поблагодарить его за сентябрьские выборы? — небрежно усмехнулся Рудольф. — А это что за долговязый уставился на Ангелику?

— Оскар фон Гинденбург. Говорят, ходит за Шлейхером как привязанный. А слева — его жена.

Фон Шлейхер тоже заметил знакомых. Встав, он вежливо поклонился поочередно каждой из дам и приветливо улыбнулся Хаусхоферу. Потом он, по-видимому, прокомментировал ситуацию своему окружению, а продолжающий злобствовать Рудольф озвучил это таким образом:

— Держу пари, он сейчас говорит им: «Взгляните туда! Видите этого типа в сером костюме? Вот такие, как он, через неделю ворвутся в наш славный рейхстаг, подобно дикой стае, и все — прощай демократия!»

— И что отвечает ему сын президента? — спросила Ангелика.

— А тот отвечает: «Ну, если варвары приведут с собою таких хорошеньких женщин, то ничего страшного…»

— Сомневаюсь, чтобы они говорили о нас, — заметила Эльза. — У тебя еще не прошло желание селиться в «Кайзергофе»? Ведь нам придется часто здесь ужинать.

— А я думаю, Рудольф прав, — сказал Альбрехт. — У политиков я заметил одну обшую особенность — они чрезвычайно интересуются друг другом. А уж соблазнить жену конкурента — это для любого из них высший пилотаж! Хочешь пари? Думаю, молодому Гинденбургу понравилась Ангелика, но если он танцует, то пригласит Эльзу.

— Это Оскар-то политик! — возмутился Гесс. — Бездельник и дармоед! Пусть только подойдет к моей жене! Я его на дуэль вызову.

Оскар фон Гинденбург, безусловно, не был политиком. Слишком ленивый и избалованный, инертный, но самолюбивый, по уши в долгах, он обладал одним достоинством, которое ценилось действительными политиками, — его любил и ему доверял Пауль фон Гинденбург, семидесятитрехлетний «бравый солдат», «отец нации», «старый господин Германии» и ее президент.

Через полчаса Оскар уже танцевал с Ангели-кой; Эльзу пригласил второй молодой бездельник, граф Эстергази. В это время их собственные жены со скрытым нетерпением посматривали в сторону Рудольфа и Альбрехта, которым, по их женским понятиям, следовало тоже предложить им тур вальса. Альбрехт так и сделал, выбрав графиню Эстергази; Гессу же досталась фон Гинденбург. И, конечно, он едва ли мог догадываться, что на другой день, завтракая со своим свекром, эта милая дама скажет следующее:

— Вчера за ужином в «Кайзергофе» наш друг Курт фон Шлейхер указал нам на соседний стол. Там сидели две красивые дамы… Действительно красивые, Оскар, я не спорю с тобой! Третьим был сын оригинала Карла Хаусхофера — Альбрехт, а четвертым — секретарь этого ужасного Гитлера, который всем так портит кровь. Его имя Рудольф Гесс. С ним я и танцевала. Говорят, он очень близкий друг этого чудовища. Но я бы никогда не подумала. У него яркая внешность ирландского типа и превосходные манеры. Он был со мной очень мил. И вот я думаю, папа, может быть, и господина Гитлера напрасно обвиняют во всех смертных грехах наши злые языки, может быть, он вовсе не так уж плох.

«Кайзергоф» фюреру понравился. Гитлер приказал на две недели выкупить целый этаж и временно разместить там прибывающих в Берлин новых депутатов рейхстага. Несмотря на официальный запрет, всем было велено постоянно носить форменные коричневые рубашки и при любом упоминании имени вождя громко произносить нацистское приветствие, а заодно не стесняться в выражениях по поводу «е...ного социал-демократического большинства».

Депутаты тотчас принялись отрабатывать эту тактику, распугав остальных обитателей фешенебельного отеля постоянными криками «Хайль Гитлер!» на лестницах, щелканьем каблуков и засильем коричневою цвета.

Фрау Марта Хаусхофер была на редкость заботливой и гостеприимной хозяйкой. Всего за три дня она сумела научить Ангелику таким замечательным вещам, которые той до сих пор были абсолютно не ведомы; например, как составить букет к случаю или за семь минут приготовить изумительные пирожные, а заодно и коктейль, то есть поразить дорогого сердцу мужчину, выйдя от него на минутку, якобы поправить прическу.

Богатая дама, имеющая расторопную прислугу, фрау Марта многие вещи любила делать сама, говоря, что ее муж всегда чувствует кто стелил сегодня постель или заваривал чай. Присутствие любящих рук должно ощущаться постоянно; весь дом должен быть пронизан «заботой любящего сердца», с улыбкою объясняла она Ангелике.

Еще со времени поездки с Эльзой в Австрию Гели почувствовала, как меняется. Она даже в зеркале порой не вполне узнавала себя — черты лица определились; голову точно сняли и поставили заново, но намного изящнее. Внутри у нее все улеглось и очистилось; она начинала понимать себя, точно смотрела внутренними глазами, и вечный, изнурительный стыд улегся на самое дно и свернулся там клубком.

Какой чудесный вечер они провели сегодня втроем — фрау Марта, Эльза и Ангелика, просматривая в гостиной только что полученные ноты, журналы мод, исторический ежемесячник, пришедший из Академии, и обширную почту, скопившуюся за день! Здесь же лежал на столике прочитанный «Фауст» и стихи шотландца Роберта Бернса, которые Эльза декламировала по-английски и тут же переводила. А за окнами — холодный, темный дождь, фары черных «мерседесов», резкие голоса, казенные залы, пафос ораторов, смертельные поединки честолюбий, за окнами — жесткие игры мужчин, не желающих верить, что все уже сказано и явлено миру и нечем его поразить…

Как все это совмещается и гармонирует одно с другим, Гели не задумывалась. Сейчас все вокруг было изящно и уютно, и хотелось лишь, чтобы вечер тянулся бесконечно.

— Мне кажется, что у Гете есть все! Все мысли, все события, и какие были, и какие будут, — удивлялась Ангелика, с любовью трогая прочитанные страницы. — Что же еще может быть нового, такого, чего он не знал, не предчувствовал?.. Ведь поэты все предчувствуют и описывают заранее, а когда это случается, этим уже нельзя удивить. А мне хотелось бы представить себе человека, которого никто не предвидел… Или такие чувства, которых еще никто не испытал!

— Чувства как отпечатки пальцев — они неповторимы, — улыбалась фрау Марта. — Вы только вообразите себе, миллиарды поколений прошли по земле, и у каждого человека был собственный рисунок вот здесь. — Она подула на свой указательный палец, уставший от вязального крючка. — О чем заботилась природа, создавая такое многообразие, и чего она ожидает от нас в ответ?

— Такого пальца ни у кого и никогда не было? — поразилась Ангелика, рассматривая указательный палец. — Вы не шутите?

— Пальца-то, может быть, и не было, но вот бедная наша Германия, похоже, из века в век переживает одно и то же, — заметила Эльза, листавшая «Исторический вестник». — Тут статья о Лессинге покойного Эккарта.

— Лессинг — это поэт? — робко спросила Ангелика.

— Поэт, драматург. Я принесу тебе его «Эмилию Галотти».

— Она тоже умерла?

— Почему «тоже»?

— Джульетта умерла, Офелия… Маргарита в «Фаусте» умерла… Но мне почему-то их не жаль, — вдруг призналась она. — То есть мне жаль не их.

— Мне тоже всегда было жаль мужчин, которые их теряли, — улыбнулась фрау Марта. — Но я никогда не задумывалась, отчего это так.

— Любопытно спросить мужчин, кого в этих драмах жалеют они, — заметила Эльза. — Мне почему-то кажется… Впрочем, лучше спросить их.

— Единственная женщина, которую мне было жаль до сердечной боли, — это Кассандра, — сказала фрау Марта. — Возможно, потому, что ее терял целый народ.

Горничная позвала хозяйку к телефону. Через минуту, заглянув в гостиную, фрау Марта сказала, что вынуждена их оставить, чтобы встретить мужа. Гели долго глядела ей вслед блестящими глазами. Потом перевела их на листавшую журнал Эльзу.

— А ты как-то… изменилась, — вдруг сказала она.

Эльза подняла голову.

— Изменилась? Едва ли… Возможно, месяца через три…

— А что будет через три месяца?

— Будет заметно.

У Ангелики округлились глаза, она открыла было рот, да так и замерла, боясь поверить догадке.

Эльза кивнула, не отрываясь от журнала. В мыслях Гели уже держала подругу в объятиях, но она не успела вскочить с кресла, как визг тормозов на улице заставил обеих посмотреть на окна. Гели успела лишь на ходу прижать к щеке ладонь Эльзы и шепнуть, как она рада, когда навстречу им из глубины коридора показались трое мужчин. Впереди шел Гитлер, за ним — Гесс и Лей. Все трое были изумительно пьяны, но ни один не желал этого показать. Не доходя до женщин, Лей остановился и повел рукой.

— Вот, я их доставил.

— Это я доставил, — старательно выговорил Адольф.

— А кто вел машину?! — возмутился Гесс. — Гели! Фюреру нужно отдохнуть. А ты останешься у нас, — приказал он Лею, который щурился на него:

— Ты вел машину? Не может быть. — Я вел. Потому что вы оба пьяны.

— Я не пьян, — сказал Гитлер. — Ты этого не можешь доказать. Вот он пьян!

— Я пьян? — удивился Лей. — Не может быть.

— Пьян, — кивнул Гесс. — Мы сюда как ехали?

— Мы пешком шли.

— Это мы по коридору шли.

— По этому?

— Поэтому мы ехали!

«Боже мой! — про себя поразилась Эльза. — Где это они так?»

Гели за ее спиной беззвучно смеялась. Она взяла дядю за руку и, преодолевая некоторое сопротивление, увела.

Гесс и Лей внимательно посмотрели вслед фюреру, потом повернулись друг к другу, видимо, собираясь продолжить обсуждение, но Эльза решительно стала между ними.

— Руди, пожалуйста, иди к себе. Я отведу Роберта в комнату Альфреда. Он уехал сегодня.

— Я сам отведу. — Рудольф пытался взять Лея за руку, но тот пятился от него:

— Я поеду… Я их доставил. Все.

— Утром поедешь, — уговаривала Эльза.

— Ты думаешь, мы пьяны? — опять возмутился муж — Она думает, мы пьяны!

— Ты пьян, а я нет, — сказал Лей.

— Я пьян? А кто вел машину? Нет, ты скажи!

— Ты вел.

— Значит, я не пьян?

— И я не пьян.

И оба посмотрели на Эльзу, которой уже не было смешно.

— Роберт, я прошу тебя! — обратилась она к Лею, который валял дурака.

Лей кивнул.

— Хорошо, извини, Эльза. Так получилось. Банкет был с воспоминаниями. Все расчувствовались. Фюрер произнес такую речь! Ветераны рыдали.

— Фюрер гений! — сказал Гесс.

— Безусловно, — согласился Лей. — Но заметь, он уже отдыхает. И тебе не мешало бы.

— Он правда вел машину? — спросила Эльза.

— Ну что ты! Это я сказал, что он вел, чтобы он успокоился. Не сердись на нас. Я поеду.

— Роберт, останься, — настаивала она. Я прошу тебя!

Лей усмехнулся. Он собирался повернуться и уйти, но по коридору к ним с дружелюбной улыбкой приближался Карл Хаусхофер.

Он поздоровался с Леем за руку, а Рудольфа, стоящего у стены потупив глаза, похлопал по щеке.

— Руди, уже поздно, и Эльза устала. Отведи ее спать.

— Да, — встрепенулся Гесс. — Пойдем, Эльза. Но я еще вернусь.

— Мы тебя подождем в гостиной, — кивнул Хаусхофер. — Идемте, Роберт. Я не служил после войны, однако многие из моих учеников… — Дальше Эльза не расслышала, но по несколько смущенной готовности, с которой Лей отправился следом за Карлом, она поняла, что Хаусхофер отнесся к ситуации сочувственно и за Роберта можно не опасаться по крайней мере до завтрашнего утра. Карл, хорошо знавший близких друзей Рудольфа, всегда проявлял удивительную мягкость к их порокам, принесенным со страшной войны. Исключением не был даже Эрнст Рем.

К изумлению Эльзы, муж, умывшись, и впрямь собрался идти в гостиную.

— Я не могу оставить Карла… Роберт слона перепьет… Видишь, я все соображаю.

— И на сколько тебя еще хватит? — вздохнула она.

К еще большему ее удивлению, последовав за мужем в гостиную, она увидела медленно идущего с другой стороны коридора Гитлера. Выглядел он несколько бодрее, чем четверть часа назад, поскольку все это время явно провел в ванной.

— А, это ты! — обрадовался он, увидав Гесса. — Мне Гели сказала, что Карл увел его к себе. Нужно спасать.

— Нужно, — согласился Рудольф. В гостиной они появились вчетвером. Последней вошла Ангелика. Они с Эльзой, впрочем, тут же ушли, чтобы дожидаться развития событий в соседней комнате.

Первым, примерно через час, Карл вывел Рудольфа, который уже ничего не говорил и ничему не сопротивлялся. Вторым Карл вывел фюрера, который до этого сам выходил несколько раз, но возвращался обратно. Затем Карл героически вернулся к Лею, чтобы продолжить с ним утративший логику, полубессвязный разговор. Оба смолкли почти одновременно — Карл задремал в кресле, Лей, уронив голову на руки, уснул мертвецким сном.

Через полчаса, бережно разбудив отца, Альбрехт вместе с матерью увели его в спальню. Затем Альбрехт вернулся, чтобы сообразить, как ему справиться с бесчувственным Леем. Пришлось разбудить младшего брата Гейнца, и лишь вдвоем они сумели раздеть Роберта и уложить его в постель. Гейнц предлагал оставить на столике рядом лекарства или посадить лакея дежурить на случай, если Лею сделается плохо, но Альбрехт сказал, что плохо будет всем остальным. Роберту же он оставил у постели только немного коньяка.

Около девяти утра бодрый Роберт Лей долго извинялся перед фрау Мартой за учиненную в ее доме больничную палату. Особенно он переживал из-за Гесса, организм которого подвергся наиболее тяжкому испытанию.

Через два часа после его отъезда вышел из своей комнаты Адольф и спросил, все ли живы. Ему доложили обстановку.

— Какой позор! Как я буду глядеть в глаза Карлу?! Немедленно уезжаем! — скомандовал он Ангелике.

— А я-то при чем?! — возмутилась та. — Вот интересно!

— Я сказал! — рявкнул было дядюшка, но схватился за голову.

На сегодняшнее утро у Адольфа, Штрассера, Рема, Гесса и Лея был назначен открытый партийный прием в специально арендованном обширном помещении на Вильгельмштрассе, который уже начался — в одиннадцать часов. Фюрер не мог ехать — у него раскалывалась голова. Он ощущал такую слабость, что и рассердиться как следует оказался не в состоянии. Что касается Гесса, тот даже подняться не мог и жаловался, что его качает, как на корабле во время шторма. Однако во втором часу Гитлер все-таки уехал.

Прием был назначен месяц назад. Подобные мероприятия партия проводила с большой помпой, и срывы не допускались. Гесс в это время лежал по уши в горячей воде и недоумевал, как такое могло с ними вчера приключиться. Был обычный банкет со старыми вояками из тех, где Адольф всегда много говорил, а если и выпивал, то бокал шампанского, после чего ставил перед собой бутылку минеральной и — баста! Что на него вчера нашло?

Рудольф помнил, как это началось. Закончив очередную тираду, фюрер сел на место под восторженные крики и рукоплескания, вдруг взял бутылку коньяка и налил себе полный бокал для шампанского. Выпив его залпом, он через минуту снова поднялся и заговорил о фронтовом братстве, о мужской дружбе, «пронесенной сердцами сквозь десять лет испытаний», и о самих испытаниях. Потом снова сел и опять налил полный бокал себе и такой же — сидящему рядом Гессу Пришлось выпить. И началось…

Фюрер поднимался и говорил, приводя всех в экстаз, потом садился и пил бокал за бокалом, точно капризный юнец, не понимающий, к чему это приведет.

К ним подсел Лей, тихо спросил Гесса, что происходит. Но Гитлер услышал и сам что-то ответил ему, что-то такое, чего Рудольф никак не мог вспомнить, но что вспомнить следовало, причем слово в слово, чтобы понять… У него от напряжения начал болеть затылок, боль все усиливалась, и он никак не мог поймать ту ускользающую фразу, которую произнес Гитлер и которая должна была все объяснить.

Когда он вышел из ванной, его все еще покачивало, затылок болел так, что до него невозможно было дотронуться, однако нужно было ехать невзирая ни на что, и он попросил Эльзу достать форму. Одевшись, он посмотрел на себя в зеркало и удивился: ни малейшего намека на отвратительное состояние — прекрасный цвет лица, как после лыжной пробежки по морозу, в глазах здоровый боевой дух.

Партийный прием был в самом разгаре. Вожди общались с делегациями партийцев, журналистами, всевозможными наблюдателями от оппозиционных партий, госчиновниками и представителями «денежных мешков»; кое-кто из них не поленился приехать лично — в частности, Тиссен и Шахт. Оба появились тоже около трех часов дня; их великолепные шестиместные «мерседесы» подъехали одновременно с автомобилем Гесса, который вылез из машины и, на правах хозяина любезно пригласив гостей пройти, подумал, что столпившимся у подъезда нищим берлинцам, должно быть, непонятно, чем отличаются друг от друга эти люди, ездящие в одинаковых машинах.

«Больше в «мерседес» не сяду, — твердо сказал он себе, — и другим нужно запретить. Пусть ездит только фюрер. А нам всем следует пересесть… ну, хотя бы на «форды». Он размечтался, как хорошо было бы со временем всех членов партии пересадить на одинаковые автомобили, и рядовых, и руководителей, причем на собственные, немецкие машины… С этой мыслью он вошел в зал, а поскольку мысли в его больной голове зарождались медленно и вяло, то эту он и высказал Лею, который первым встретил его с озабоченным выражением лица.

— Какая нелегкая тебя принесла? — процедил тот сквозь зубы. — О чем Эльза думает? Ты в зеркало на себя смотрел?

— Разве я плохо выгляжу? — удивился Рудольф. — А мне показалось…

— Да ты хорош как никогда! Только, мой милый, это оттого, что у тебя вся кровь к голове прилила, и затылок сейчас треснет.

— У тебя так бывает?

— Бывало… — усмехнулся Лей. — Вот что, пойдем-ка я тебя отведу на «ответственный партийный участок» и всех предупрежу, чтоб не дергали. Там у меня уже сидит одна жертва невинная: во-первых, по-немецки не понимает, во-вторых, очень ценный товарищ. Ты с ней побеседуешь, пока не полегчает.

Лей быстро провел его вдоль стены к одиноко сидящей за колонной яркой блондинке, возле которой крутилось несколько человек, однако девушка предпочитала оставаться в гордом одиночестве.

— Ты хотела наблюдать наших звезд, Юнити? Вот, позволь тебе представить одну из ярчайших, — произнес по-английски Роберт Лей, сразу отступив за Рудольфа, который, щелкнув каблуками, любезно поклонился.

Девушка протянула руку.

— Юнити Валькирия, — представилась она весело, сразу перечеркнув впечатление от своего «островного» аристократизма.

— Рудольф Ричард, — в тон ей отвечал Гесс.

— Я вас узнала, — сказала она. — Я слышала вашу речь в Нюрнберге. К сожалению, немецкий язык для меня почти непостижим.

— А все остальное у нас?

— Все остальное для меня естественно. Я сама думаю и чувствую, как вы. Я национал-социалистка.

— До подлинного национал-социализма в Германии еще далеко. Вы не боитесь путешествовать одна?

— Раньше я приезжала в Германию с отцом. Я впервые здесь одна. Мой муж американец. А вы родом из Ирландии?

— Из Северной Баварии.

— У вас внешность ирландца, а произношение оксфордское. Вы учились у нас?

— К сожалению, я никогда не был в Англии. Я родился в Александрии.

— Ах вот что! Вы выросли среди англичан? Говорят, что немцы с чужбины — немцы не до конца!

— Кто говорит такое?

— Бобби. Но он не имел в виду вас! Вообще, не станем его осуждать! Он мне очень нравится! А вам?

— Роберт мой друг.

— Среда тех, кто здесь присутствует, у вас есть еще друзья? Покажите мне их, пожалуйста.

— Эрнст Ганфштенгль, он беседует с президентом Рейхсбанка, слева от центрального окна. А слева от вас и справа от фюрера, за круглым столиком, — Эрнст Рем.

— А фюрер? Мне говорили — вы единственный, кого он слушает и кому доверяет…

— Вас неверно информировали. Фюрер доверяет многим из нас. Я постараюсь объяснить вам, миссис…

— Митфорд. Можно просто Юнити.

— Я постараюсь объяснить вам, Юнити, то, без чего вы едва ли сумеете понять самую душу движения. Как бы ни относился ко мне фюрер, я, как и любой другой, — всего лишь один из многих. Фюрер же для всех нас и для каждого в отдельности — единственный!

— Что ж, пусть, если вам так нравится! — усмехнулась она. — Только почему-то исключительно на вас одного он постоянно глядит каждые полминуты.

— Вы давно знакомы с Робертом? — спросил Рудольф, чтобы переменить тему.

Фюрер еще полчаса назад поинтересовался, с кем это разболтался Гесс.

— Самому любопытно, — отвечал Рем. — Лей привел роскошную бабу, три часа клацал вокруг нее зубами, никого не подпуская, потом подсадил к ней Рудольфа. Дочь барона Редсдей-ла, замужем за американцем. Больше ничего не знаю.

При приближении вождя наци Митфорд тоже встала.

— Мой фюрер, позвольте представить вам миссис Митфорд, нашу гостью и большого друга движения, — произнес Гесс.

Гитлер любезно поклонился, не отрывая от Юнити глаз. Она казалась зачарованной его взглядом, длившимся дольше, чем полагается по правилам приличия, и лишь почти минуту спустя протянула руку.

Гитлер неожиданно поцеловал ее руку. Окружающие были шокированы: до сих пор фюрера видели целующим руки лишь двум дамам — жене любимого друга Эльзе Гесс и Винфрид Вагнер, невестке покойного Рихарда Вагнера, его кумира. Митфорд выглядела совершенно очарованной. Гитлер спросил, бывала ли она уже в Берлине. Гесс перевел. Они обменялись еще парою незначительных реплик. Гитлер пригласил гостью в Мюнхен на готовящееся официальное открытие главной партийной штаб-квартиры, так называемого Коричневого Дома. Вокруг них как-то сам собою образовался небольшой, но плотный кружок, в котором обрисовался, в частности, Геринг, любезно вставивший в перевод Гесса какую-то пропущенную им фразу. Гесс тут же передал ему свои переводческие функции и, потихоньку пятясь как рак, выбрался из кружка. Тут его поджидал Лей, подмигнувший лукаво.

— Юнити умна и будет делать свое дело, — шепнул он, — то есть подталкивать фюрера к союзу с ее соотечественниками. А тебе лучше поехать домой.

— Роберт, пожалуйста, вспомни, — попросил Гесс, — хотя я, конечно, понимаю, что это трудно, но все-таки постарайся вспомнить — что сказал фюрер, когда ты подошел к нам на вчерашнем банкете? Ты сел рядом и спросил, что происходит, он услышал и ответил тебе. Что?

— «Бывают поступки, которые необходимо забыть, даже если ты их не совершал».

— Ты точно помнишь?

— Слово в слово.

В зал буквально ворвался возбужденный Геринг.

— Старика привезли! Рудольф, идем! Он будет говорить только с тобой и со мной. Все эмоции после.

У Гесса на несколько секунд потемнело в голове.

«Стариком» в партии называли Эриха Людендорфа, отставного фельдмаршала, который в двадцать третьем году номинально возглавил легендарный «пивной путч» и с которым уже пять лет после провала выборов в двадцать пятом Гитлер не поддерживал отношений. Отношения были не просто прерваны, они были порваны в клочья и расшвыряны по салонам и страницам газет. Лю-дендорф открыто обвинял Гитлера в злых намереньях; партия платила бывшему кумиру скрытой враждебностью.

— Кто? — только и мог выговорить Гесс.

— Рем! — рявкнул Геринг. — Кто еще мог подложить эту мину фюреру под задницу? Адольф едва не вышел в окно! — И, услыхав хохот Лея, тоже фыркнул. — Пошли. Старик только что продефилировал через зал, все прогнулись и — пока молчок. Но у него серьезные намерения. Вполне может высказаться.

Людендорф, генерал-квартирмейстер, начальник оперативного штаба Гинденбурга, ветеран мировой войны, национальный герой, не сумевший проглотить версальского позора и в начале двадцатых поддержавший молодых националистов, к концу десятилетия на многое глядел уже другими глазами — и прежде всего на Гитлера. Именно он, Адольф Гитлер, казался ему стержнем зла, именно в нем сосредоточились для старого вояки все пороки избранного курса. «Всем лжет, всех морочит, все опошлил, все извратил…» — говорил он о фюрере нацистов. «Его нужно выслать, а национальное движение — вычистить», — внушал он своему старому другу, флегматику президенту Гинденбургу «Если ты не сделаешь этого, Пауль, может быть поздно, и будущие поколения немцев проклянут нас». Однако не ко всем бывшим путчистам отношение его было столь однозначно негативным.

Людендорф не раз выражал сожаление по поводу того, что иные славные ребята и храбрые воины поддались «параноидальным заклинаниям этого злонамеренного типа». И сегодня, приехав сюда по настойчивому приглашению «честного задиры» Рема, он выказал желание побеседовать также с «беднягой Германом», памятуя о тяжелом ранении Геринга, полученном во время расстрела путчистов на Резиденцштрассе, и с «умненьким Руди Гессом, который так нехорошо обошелся с министрами», — имея в виду, что 10 ноября 1923 года Рудольф в доме издателя Лемана взял в заложники министров внутренних дел и сельского хозяйства и увез их, чтобы спрятать на одной из лыжных баз в горах, а по пути, играя с ними, как кошка с мышками, четыре раза выводил в лес, делая вид, что отыскивает подходящее дерево с целью повесить заложников.

Людендорф, в простом штатском костюме, с величественной выправкой кайзеровского генерала, прохаживался в обществе Шахта, Тиссена и известного литератора Артура Дин-тера, гауляйтера Тюрингии, разглядывая знамена, штандарты, плакаты с национальной и фашистской символикой, украшавшие стены зала. Изредка он непринужденно кивал тем из присутствующих, кого по тем или иным причинам еще не вычеркнул из списка порядочных людей, а также — дамам, немногочисленным сегодня. Рем следовал за гостем, иногда обращая его внимание на тот или иной символ или любопытный плакат, давая свои комментарии, которым Людендорф сдержанно улыбался.

Фюрера не было видно: он тем временем медленно двигался за колоннами по противоположной стороне зала в обществе Митфорд и Геббельса и делал вид, что совершенно увлечен очаровательной англичанкой. Геринг и Гесс, войдя в зал, поначалу разошлись, поскольку Рудольф, к презрительной досаде Германа, тотчас отправился к своему фюреру за указаниями. Гитлер быстро сказал ему несколько слов, и тот, еще более хмурый, присоединился к Герингу, уже беседующему с Лю-дендорфом.

У Рудольфа была сейчас одна задача — помочь фюреру не потерять лицо. Но негодование по поводу Рема так переполняло его, что он с трудом мог управлять собою. То ли высокое давление, то ли эта злость толкнули его под руку, и когда Людендорф поздоровался с ним кивком головы, Гесс резко вскинул ладонь. Так приветствовать полагалось лишь члена НСДАП. Брови фельдмаршала презрительно поползли вверх, однако что-то в лице Гесса его насторожило, и он прищурился. Рудольф дышал тяжело и часто; лицо его горело так, точно его только что отхлестали по щекам, глаза блестели нездоровым блеском. Весь его вид говорил о том, что он пребывает в состоянии фанатического экстаза — именно так расценивали это неискушенные наблюдатели. Но старый воин, посвящавший свой досуг, наряду с прочим, и медицине, ясно увидел симптомы близкого обморока или удара. Пылкий, страстный, непримиримый Людендорф под старость отринул пустые идеи, сделался внимателен к жизни в простых ее проявлениях и, отказавшись от ханжества официальных религий, почти приблизился к язычеству, вызывая недоумение у многих, хорошо знавших прежде «самую трезвую голову Германии». Сейчас, оценив состояние Гесса, Людендорф из человеколюбия предпочел его не усугублять и довольно скоро откланялся. Он любезно попрощался с Шахтом и Тиссеном, кивнул Динтеру и Рему, а Геринга и Гесса пригласил к себе для дружеской беседы. После чего, сделав общий поклон в зал, удалился с довольным видом. Все наблюдавшие откровенную дерзость Гесса ничего не поняли.

Не поняли они и дальнейшего поведения секретаря фюрера. Некоторое время он стоял у колонны, отвернувшись к стене. Потом вышел, шатаясь, точно пьяный, с видом человека, которого только что ударили по лицу. Гитлер этого не видел, продолжая флиртовать. Но когда Рем вышел сразу за Рудольфом, Геринг, не знавший подробностей этой ночи, сказал Лею и Пуци, что нельзя допустить объяснений, что конфликты сейчас неуместны, а тихоня Гесс, если его разъярить, пойдет в такой разнос, что и Рему несдобровать. Однако Лей придержал собравшегося выйти за ними Пуци, сказав, что главное уже позади, а развязки ситуация все равно не минует. «Лучшей няньки ему сейчас не подберешь», — произнес он загадочную фразу, которой ни Геринг, ни Ганфштенгль не поняли, так как состояние Рудольфа они объясняли приступом бешенства из-за возможного публичного унижения фюрера.

Гесс в это время успел добраться до туалетной комнаты, и, на его счастье, туда же следом за ним вошел Рем. В течение следующих пятнадцати минут Рудольфа буквально выворачивало, и он разбил бы себе голову о раковину, если бы Рем не держал его крепко поперек груди. Потом стало совсем плохо. Гесс не стоял на ногах, его бил озноб; руки и ноги сделались ледяными; голову сдавила страшная боль. Рем попытался усадить его на стул, но он валился набок и бормотал что-то бессвязное. Опять же на счастье обоих, в эту минуту в комнату вошел Гиммлер, и Рем послал своего бывшего «знаменосца» за подмогою. Гиммлер поступил стратегически правильно и не без человеколюбия — он доложил лично Гитлеру, беседовавшему в это время с Шахтом. Шахт, имеющий медицинские познания, отправился вместе с Гитлером; за ними — Геринг и Лей.

Ялмар Шахт, президент Рейхсбанка, самый уважаемый в Европе финансист Германии, был человеком железной воли и редкой невозмутимости. Однако, увидав бледно-голубого, неподвижного Гесса, висящего на руках у Рема, он испугался. Хрупкость человеческой жизни воочию предстала пред начинающим стареть Шахтом, и жуткая метаморфоза молодого, крепкого, полного жизни Рудольфа в холодеющий труп поразила его.

Гесса перенесли в ближайшее помещение — комнату сторожей. Шахт снял пиджак, засучил рукава и сам взялся за реанимацию, поскольку никакого врача Гесс попросту не дождался бы. Влив Рудольфу в горло сердечные капли, он велел расстегнуть на нем все пряжки и пуговицы и энергично растирать ему ладони и ступни ног, а также грудную клетку по часовой стрелке; сам же производил какие-то манипуляции с головой, попросив Гитлера поддерживать ее в определенном положении. Фюрера самого так трясло и колотило, что Шахт предложил и ему принять лекарство. Тот отказался.

Меры подействовали быстрее, чем того ожидал Шахт, — сердце забилось в нормальном ритме, кожа порозовела. Гесс открыл / лаза и уставился на склонившегося над ним банкира в крайнем недоумении. Его изумленные глаза даже насмешили Шахта. Он велел фюреру уложить голову Рудольфа на подушки, а остальным постепенно прекратить все манипуляции; Гессу же сказал, чтобы тот расслабился, спокойно лежал закрыв глаза и по возможности ни о чем не думал. Только сейчас все почувствовали, что пережили. Гитлер был бел, с него градом лил пот; Лей сидел закрыв лицо руками; Геринг тоже взмок и попросил у Шахта сердечных капель. У Рема по лицу текли слезы, но он их не замечал. На пороге, прислонившись к дверному косяку, стоял никем не замеченный Ганфштенгль — едва ли кто-нибудь видел раньше на красивом, тонком лице Пуци такое тупое выраженье.

Появились врачи, которых вызвал Гиммлер, и не обнаружили почти никаких отклонений в состоянии Гесса. О происшедшем они скорее могли судить по виду окружающих, которым никак не удавалось прийти в себя. Геринг почувствовал дурноту — его увезли домой. У Лея началось такое сердцебиение, что для врачей появилась работа. Пуци увел Рема. Шахт, пожав всем руки, тоже ушел.

В комнате открыли окна. С Гессом остался один фюрер, кутавшийся в плащ. Рудольф, похоже, задремал. Гитлер тоже как будто забылся. Внезапно очнувшись, он сильно вздрогнул, увидав перед собою Рема, который только что вернулся и сел на стул.

— Что? — спросил Адольф.

— Что — «что»? — отвечал Эрнст.

Гитлер отбросил плащ, подошел к окну и глубоко вздохнул.

— Ты понимаешь, что ты натворил?! Зачем ты притащил этого маразматика?!

Рем нервно дернулся.

— Ты бы помолчал! Объясни-ка лучше, по какому поводу ты его вчера напоил и сам напился?

— Не твое дело!

Оба говорили шепотом, понимая, что объяснение здесь и сейчас совершенно неуместно, однако избежать его у обоих не хватало сил. Они вышли в узкий коридорчик, ведущий от лестницы к комнате сторожей, и стали лицом к лицу.

— Что? — повторил Гитлер.

— Если ты рассчитываешь отделаться своей обычной брехней, то не старайся. На этот раз я заставлю тебя объясниться по существу.

— Я не обязан…

Рем молча сверлил его взглядом.

Несколько лет назад подобное объяснение закончилось рапортом об отставке и отъездом Рема в Боливию. Партии дело было представлено как принципиальное разногласие по поводу статуса СА, при сохранении между сторонами «личной дружбы». На самом же деле…

Вспоминать о происшедшем было тяжело и стыдно всем троим. Имевшие место принципиальные конфликты были слишком густо замешаны на личной беспринципности, прямом предательстве, фанатической слепоте и мучительном, безответном чувстве Рема к Рудольфу, которое Эрнст хотел с корнями выдрать из себя в далеких боливийских джунглях.

Три года прошло, и вот все повторяется. Они так же стоят лицом к лицу, только третьего сейчас между ними нет. Тогда, в жесткой схватке честолюбий, они, нанося удары друг другу, измучили, искромсали его душу; теперь, готовясь к решающему удару, — едва не добили окончательно. Оба понимали это. Понимали и то, что умный, сильный Гесс стоял между ними, пока мог и хотел стоять. Но после того, что случилось сегодня, в нем, как в любом человеке, мог сработать инстинкт самосохранения, и тогда они остались бы лицом к лицу, уже не фигурально, а вот так, как стояли сейчас в узком и темном коридоре, и следующий удар мог быть для кого-то из них роковым.

— Я хочу знать — что ты вчера заливал коньяком, — произнес Рем. — Бедный Руди! У него всякий раз хватает воли быстро закрыть глаза, когда ты нечаянно открываешься.

— Я скажу Рудольфу, какую сделку ты мне предлагал — свою лояльность в обмен на то, чтоб я не мешал тебе выражать… твои гнусные чувства. И он поверит мне! Да, он поверит мне, — прошипел Гитлер, почти вплотную приблизившись к лицу Рема, — потому что мы оба с ним живем идеей, а ты… ты — животное!

— Давай-давай! Раскройся еще раз. А вдруг он не успеет зажмуриться?

Гитлер отступил. Прислонился затылком к стене и закрыл глаза. Он ясно почувствовал симптомы приближающейся апатии — тяжкого состоянья, из которого приходилось всякий раз выбираться, точно из сточной канавы. Поединки с Ремом всегда стоили ему всех сил, и этот не был исключением. Еще один удар, и он свалится.

— Чего ты хочешь, Эрнст? Ты сам себе отдаешь отчет?

— Теперь — да. Я предлагаю тебе сделку. Ты прав — я не умею любить человечество, «жить идеями». Пусть я животное. Это уже не имеет значения. Отпусти его.

Гитлер желчно рассмеялся.

— Но ты же знаешь Рудольфа! У меня нет власти над ним.

— У тебя есть цепи. Брось их! Отпусти его! Он и так всю жизнь станет бряцать ими, не смея стряхнуть. Но дай ему дышать, жить!

Гитлер опять закрыл глаза.

— Бред! Ты бредишь! Чего ты хочешь от меня? Чтобы я пошел и сказал: «Убирайся к дьяволу!»? Хорошо, пойдем, я скажу!

Рем презрительно усмехался.

Гитлер молча стоял у стены. Все было ясно между ними, ясно настолько, что нечего было добавить. Усталость и эмоции дали о себе знать — обоим хотелось скорее расстаться и передохнуть.

— Послушай, Эрнст, — наконец проговорил Адольф. — Я прошу тебя отложить пока все это. Я не могу даже оставить тебя с ним. Он спросит о старике, станет упрекать… У вас может начаться тяжелый разговор, а это недопустимо в его состоянии. Ты согласен со мной?

— Согласен. А успокоить его ты не хочешь?

— Конечно! Каким образом?

— Давай вернемся вместе в зал. Гитлер стиснул зубы, но кивнул.

— Конечно. Это лучшее, что мы можем сделать сейчас. Я только…

— Не нужно, Адольф! Мы с тобой достаточно для него сделали. Теперь предоставим его врачам.

В общий зал они возвратились вместе, имитируя важный разговор. Несколько минут стояли, позируя для присутствующих, почти у самого входа, затем пожали друг другу руки. Фюрер откланялся.

Приступ апатии накатывался стремительно. В этом состоянии Гитлер терпел рядом лишь двоих — Рудольфа и Ангелику. Гели нужна была ему сейчас как лекарство, как утешение, и он едва не бросился к ней, забыв обо всем, но в последний момент взял себя в руки.

Оставлять Рудольфа в убогой душной комнате он не хотел, но и везти его, такого, к Хаусхо-ферам не хватало духу. Однако Гитлер все же вернулся в «сторожевую» и попросил врачей осторожно разбудить Гесса.

— Он никогда не простит меня, если я позволю так напугать его жену, — пояснил фюрер.

Врачи сочли это вполне резонным. Гесса разбудили. Он чувствовал слабость и боль от реанимационных мероприятий Шахта, но умудрялся даже шутить, говоря, что только теперь окончательно протрезвел.

Они вышли через черный ход и сели в машину.

— Ты доедешь? — хмуро спросил Адольф.

— Доеду. Голова только дурная. Ничего сообразить не могу, — признался Гесс. — Как тебе понравилась Юнити?

— Кто?

— Юнити Валькирия.

Гитлер покосился на него опасливо и, взяв за запястье, стал слушать пульс. Гесс отнял руку.

— Ты полчаса говорил с женщиной и не выяснил, как ее зовут? Вполне по-американски.

— Ах, та! — вздохнул Адольф. — Я думал, ты бредишь. Она Валькирия?

— Да. Может быть, имена определяют судьбы. Если у меня будет сын, я дам ему выразительное имя.

— Не люблю Берлин. Никогда не согласился бы жить здесь, — заметил Гитлер, когда они возвращались к Хаусхоферам. — Ты только послушай, как звучит. Берлин. Берлин. Точно лягушка квакает.

Гесс не ответил, мрачно наблюдая, как уличный рабочий счищает со стены банка остатки плаката со свастикой и портретом фюрера — следы предвыборной агитации. Попробовал бы кто-нибудь в Мюнхене вот так скрести по лицу фюрера!

— Послушай, ты! — крикнул ему Гесс. — Может, догадаешься ведро воды на стенку вылить?!

Рабочий, парень лет двадцати, обернулся в недоумении. Потом, пожав плечами, взял стоявшее тут же ведро и плеснул на стену кофей-но-грязной жидкостью. Рудольф с досадой отвернулся. Они прошлись немного вдоль набережной, безрадостно глядя на темную водицу Шпрее.

Гитлера позабавила эта сцена и мальчишеская досада Рудольфа. Было в ней что-то такое, чему он названия не подобрал, но от чего у него вдруг потеплело в груди.

— Я вот что думаю, Руди, — сказал он уже у ворот дома Хаусхофера. — Поезжай в Мюнхен. Встречай родителей, а я здесь закончу дела. После снова разъедемся: они, наверное, захотят провести зиму в Рейхольдсгрюне, в вашем имении? Я ведь догадываюсь, о чем ты мечтаешь. Работать с Карлом и не видеть никого из нас.

— В Мюнхен мы можем уехать вместе, — сдержанно отвечал Гесс. — Если Шлейхер решится на встречу, место для него не будет иметь значения. Для него, но не для тебя. Здесь, в Берлине… — Он досадливо поморщился. — Одним словом, почему бы нам не уехать вместе, к примеру, послезавтра?

— Нет! — Гитлер резко махнул рукой. — Я так решил. Завтра или послезавтра, но ты уедешь один. И дальше будет так, как скажу я.

Он быстро поднялся по ступеням. Рудольф за ним уже еле плелся: у него кружилась голова, в ней все перепуталось, и он не понимал, радоваться ему или подозревать что-то.

В квартире всюду горел яркий свет; встретивший их лакей чуть не бегом бросился обратно по коридору. Через минуту навстречу уже спешила Эльза в золотистом декольте и бриллиантах, с двумя букетами роз, которые она вручила каждому. Адольф зажмурился.

— Как же я забыл?!

— Не огорчайся, — попросила Эльза. — Такое случается. К тому же она не знает этого и ждет.

— А что случилось? — спросил Рудольф.

— У Ангелики сегодня день рождения. Поздравьте ее, переоденьтесь и приходите в гостиную.

— А кто там? — спросил Гитлер.

— Фрау Анжела с Фриэдль — они приехали еще днем, — Герман с Карин, Эрнст с Хелен, Йозеф с Магдой и Роберт в гордом одиночестве. Все приехали меньше часа назад. Адольф, прости, я, возможно, взяла на себя слишком много, и вам всем по регламенту еще следовало оставаться на Фридрихштрас-се, но… Герман был уже дома, Роберт тоже, и я подумала…

— Ты все правильно сделала, дорогая, — отвечал Гитлер, целуя ей руку. — Ты умница, ангел, я так благодарен тебе!

Они поздравили сияющую Ангелику. Белое, классических линий платье-туника, бриллиантовое колье, подарок Гессов, изящная прическа и какая-то внутренняя, уверенная сдержанность сделали ее почти неузнаваемой даже для матери, буквально ахнувшей при виде повзрослевшей, полной достоинства, строгой и спокойной дочери. Фриэдль тоже была поражена. Гели, распустеха, вульгарная кокетка, держалась так, точно всю жизнь провела в изысканных гостиных, среди знаменитых мужчин и блестящих женщин, и они все относились к ней отнюдь не как к красивой куколке, а как к равной себе. Только одно обстоятельство несколько смягчало непримиримую Фри — добрая фрау Гесс успела свозить ее в немыслимо роскошный магазин, где ей подобрали шикарное платье!

К праздничному ужину приехали еще гости: Гоффман с «лейкой» и подруга Эльзы актриса Эмма Зоннеман, которую Эльза хотела познакомить с Ангеликой.

Эмми, высокая, статная, флегматичная в жизни, на сцене была столь темпераментна и выразительна, что последнее время ее заметили производители кинокартин и она получала предложение за предложением, однако откровенно признавалась подруге, что мечтает совсем о другом.

— Хочу заполучить в мужья одного из ваших… Ну, ты понимаешь! Помоги мне, Эльси, я умираю от желания сделаться подругой великого человека.

— А муж?

— Да ну его к черту!

Эльза считала, что Ангелике будет полезно общение с Зоннеман, умеющей разделять сцену и жизнь; что же до просьбы самой Эмми, Эльза не приняла ее всерьез, и напрасно. Из всех сколько-нибудь реальных кандидатов в великие люди Эмми больше всех нравился Роберт Лей, но тот, будучи большим любителем женщин, именно к ней не проявлял ни малейшего интереса, и Эмми с досадой переключилась на Геринга.

К сожалению, занятая гостями Эльза заметила это слишком поздно. Столь откровенный цинизм незлой по натуре Эмми возмутил ее до глубины души. Еще противней было ей глядеть на Геринга, у которого глаза блестели, как у кота.

— Вот свиньи! — не выдержав, шепнула она Магде Геббельс, которая тоже с негодованием поглядывала на Зоннеман.

— Актрисы вообще особая, подлая порода, — согласилась та. — Их нужно содержать в резервациях.

Перед самым ужином появился Адольф, во фраке, возбужденный; взяв бокал с шампанским, он предложил тост-прелюдию за присутствующих дам; затем, поцеловав руку хозяйке дома фрау Марте Хаусхофер, отправился с нею в столовую залу. Следуя примеру фюрера, все присутствующие тут же разбились на пары, в которых случайности было не больше, чем в сцеплении молекул. Фрау Анжелу повел к столу хозяин дома; за ним последовали Карин и Пуци, Альбрехт и Елена, Магда и Гоффман, Эмми и Геринг, Геббельс и Фри. Эльза сама взяла под руку Лея, чтоб спросить его, что с Рудольфом, который выглядел заторможенным. Он с трудом заметил, что остался один с Ангеликой, и как будто не понимал, что ему делать, пока та сама не предложила ему руку.

— Роберт, что произошло? — прямо спросила Эльза.

— Нас посетил Людендорф. По приглашению Рема. Представь реакцию фюрера. Рудольф устроил старику… небольшую обструкцию. А теперь переживает. В самом деле нехорошо. Старик к нему всей душой.

— И что же?

— Ничего.

— Ты хочешь сказать, он так переживает, что не может вилкой в спаржу попасть?

— Ты чересчур драматизируешь…

— Роберт, они поссорились?

— Нет, нет, поверь мне. Здесь не то. Он себя неважно чувствует. Из-за вчерашнего и вообще…

— Когда он себя неважно чувствует, об этом обычно не знаю даже я.

— Он скверно себя чувствует, прямо нужно сказать.

Они присоединились к общему тосту, который произносил Геббельс.

Сидевшая справа Фриэдль, бокал которой Йозеф не забывал наполнять шампанским и которая не имела иммунитета к его трелям, глядела на него в совершенном упоении. Ее мать, двоюродная сестра фюрера Анжела тоже казалась очарованной, но отнюдь не парадоксальными остротами своего соседа Пуци, от которых хохотала Карин, а другим своим соседом, Карлом Хаусхофером, который олицетворял для нее все лучшее, истинное, что она ценила в мужчинах. Балаболок в штанах Анжела Раубаль за свою жизнь повидала вдоволь благодаря кузену Адольфу, а вот настоящих мужчин пожалуй что и не встречала вовсе, точно они водились где-то в других местах. Карл, его дом, его супруга и сыновья и даже то, как вели себя здесь взбалмошная старшая дочь и не менее взбалмошный, грубый кузен, покорили ее окончательно — если не у нее самой и не у заполошной Анге-лики, то, по крайней мере, у Фриэдль должна быть такая семья, такой дом и такой муж…

А Гели не терпелось выйти из-за стола. Она решила, что будет сегодня петь, ей хотелось танцевать. Она жадно поймала взгляд Адольфа, сидевшего почти напротив. Приглашенный маленький оркестр уже играл в гостиной. Адольф поднялся. Кивнув всем, он обошел вокруг стола и подал руку Ангелике. Все замерли в изумлении. Она пошла с ним, еще не понимая, куда он ведет ее. Они вышли почти на середину гостиной, и он, взяв ее руку, положил себе на плечо.

— Ты хочешь со мной танцевать? — спросила Ангелика.

— Я многое хочу с тобой, — отвечал он тихо. — Я хочу невозможного. Хотя ничего невозможного нет для нас, не должно быть.

Оркестр заиграл вальс. Все вышли из-за стола поглядеть на невероятное — фюрер танцевал. Неутомимый Гоффман успел настроить аппарат и сделал четыре снимка. Первый тур они прошли вдвоем, снискав аплодисменты, затем закружились другие пары.

Но прежде чем смолкли звуки вальса Штрауса, многие заметили странное выражение на лице Рудольфа Гесса. Выйдя последним из столовой, он стоял среди гостей и так же, как все, наблюдал необычное зрелище — единственное в своем роде! — Гитлер танцевал вальс, и двигался вполне сносно. Все взгляды были прикованы к невысокой худощавой фигуре фюрера в отлично скроенном фраке, к его лицу с неровными пятнами румянца и широко раскрытыми глазами. Гесс, как и все, не отрываясь глядел на фюрера, и выражение лица Рудольфа медленно менялось. Сначала это было изумление, которое нарастало до тех пор, пока не переродилось в ужас. Глаза его, казалось, наблюдали за невидимыми предметами и видимыми лишь ему тенями… Потом ужас померк, сменился обреченностью и, наконец, полным отсутствием какого бы то ни было смысла…

Когда музыка смолкла и гости аплодировали, Гесс тоже поднял было руки, но те сами потянулись к вискам. Придерживая голову, он сделал несколько шагов назад. Карл Хаусхофер, давно уже тайком наблюдавший за Гессом, дотронулся до его плеча и отдернул руку — его как будто ударило электричеством. Рудольф вздрогнул и очнулся. Он дико огляделся по сторонам и быстро протер глаза. Карл стал так, чтобы по возможности скрыть его от окружающих, и снова осторожно потрогал за плечо.

— Что это… было? — шепотом спросил Гесс.

— Не знаю, мой мальчик. Ты был… очень напряжен.

— А где… где же… они? — Рудольф продолжал оглядываться, прищурясь, выискивая что-то меж диванов и кресел. — Где они?

— Кто? — не понял Карл.

Рудольф бросился к окнам в столовой и, раскрыв одну створку, посмотрел вниз. Улица была пуста; два желтых фонаря по обе стороны отбрасывали на мокрую мостовую два непересекающихся светлых пятна.

— Уехали?

— Рудольф, что с тобой? — Карл сильно встряхнул его за плечи. — Возьми себя в руки!

К ним, плотно прикрыв дверь в гостиную, вышли Эльза и Роберт Лей.

— Ничего страшного, — сказал Хаусхофер, опережая вопросы. — У него галлюцинация. Так случается после прилива крови…

Гесс, резко повернувшись, схватил Лея за плечи.

— Роберт, здесь ведь были парни из СС? Ты видел? Человек пятнадцать… Я же ясно видел их форму! Были, говори?

— Руди, послушай. — Лей ласково гладил его по руке. — Я тоже их видел, не сейчас, правда, а как-то, когда сильно выпил, на третий день… у меня в глазах тоже черненькие бегали… Гесс оттолкнул его.

Несколько секунд он обводил всех затравленным, невидящим взглядом. Потом направился к двери.

— Руди! — крикнула Эльза.

Он обернулся.

— Я знаю, куда они поехали. Я знаю… какой у них приказ. Я сам его подписывал. Передайте фюреру… я не смог.

— Спокойно. Я еду с ним. Никаких галлюцинаций. Просто нервы. Мы скоро вернемся. Ни слова никому, — скороговоркой бросил Лей.

Он выскочил следом за Гессом и, опередив того уже на улице, распахнул дверцы машины.

— Садись. Я — за руль. Куда ехать?

— Тебе незачем…

— Я тебя отвезу.

— Ты думаешь, я сумасшедший?

— Не все ли мне равно, если я такой же? Так куда? К Рему?

Гесс кивнул. Через десять минут, объехав маленькое Марсово поле и едва не сбив нескольких охранников, вздумавших загораживать дорогу, «мерседес» взвизгнул тормозами под деревьями.

Несколько минут они сидели молча, глядя в заливаемое струями дождя лобовое стекло. Лей, отстегнув кобуру, достал пистолет и положил Рудольфу на колени.

— Возьми. У тебя еще нет привычки носить это с собой? Вот когда станешь брать его в уборную, тогда ты к психушке на полпути. А пока… пожинай собственные плоды, мой милый идеалист! Ты испугался за Рема? Неужели? Ты увидел в доме Карла мальчиков Хайни? Но я-то знаю, что не Штрассер их породил, а ты, наш тихоня Руди! Галлюцинации у него! Что ты там болтал по поводу приказа? Чего ты там не смог? Не смог, так еще сможешь! Проглотишь и не подавишься, умненький наш Руди! Галлюцинации? Ну и что ты там еще увидел? Чего ты понесся сюда? Совесть свою ловить за хвост? Или катись к чертовой матери в свою науку, или держи совесть в кулаке! — Лей пнул дверцу. — Выходи! Иди к нему! Расскажи ему, как ты его любишь! Запечатлей поцелуй Иуды! Он будет счастлив, наш наивный задира Рем! Ну, иди! Ступай!

Гесс молча вылез под дождь.

Лей захлопнул дверцу и дал газ. «Мерседес» рванулся, как зверь, и, пролетев метров триста, встал посреди улицы. Роберт не то чтобы опомнился, скорее его отрезвил страх. Еще минуту он сидел, опустив голову на руки, потом развернул машину и поехал назад. Гесс стоял под деревом, с трех сторон освещаемый фонарями охранников. В левой руке он держал пистолет, правой опирался о мокрый ствол. Парни из СА, узнавшие его, не решались что-либо предпринять: кто-то, видимо, уже помчался докладывать начальству. Лей накинул ему на плечи куртку.

— Спасибо, — сказал Гесс. — Холодно.

— Да, холодно, — согласился Лей. — Дождь. Они сели в машину. Гесс почти с головой закутался в мягкую куртку.

— Ты прости меня, — поморщился Лей. — Я не хотел так… Не понимаю, как это вышло. Меня если понесет — не могу остановиться, знаешь ведь! — Он посмотрел на Рудольфа, который не двигался. — Тебе что, нехорошо опять?

— Холодно, — еле слышно отвечал Гесс. Чтобы сократить путь, Лей наискось пересек Марсово поле. Он гнал машину так, что на поворотах ее заносило. Через несколько минут они были уже на Баденштрассе.

— Быстро, вылезай! — скомандовал Роберт. — Не хватало тебе еще воспаления легких!

Его берлинская квартира располагалась рядом с апартаментами Геринга на фешенебельной Баденштрассе; оба дома смотрели окна в окна. Партийные остряки утверждали, что «бульдог» и «боров» подглядывают друг за другом — Лей якобы высматривает магнатов и принцев крови, посещающих Геринга, а тот, в свою очередь, вооружившись подзорной трубой, облизывается на красивых женщин, постоянно мелькающих в окнах особняка Лея. И сейчас их встретила такая красавица, что продрогший и измученный Гесс почувствовал даже некоторый прилив бодрости и два раза оглянулся, пока Лей тащил его к ванной комнате, которая представляла собой бассейн с бьющими фонтанчиками горячей, теплой и холодной воды.

— Скидывай все и ныряй! — снова скомандовал Роберт. — Понравилась моя Марго?

— Да, красивая, — отвечал Рудольф и, набрав воздуху, на минуту погрузился с головою в приятно щекочущую тело воду. А когда вынырнул, вместо Лея на краешке мраморного резервуара сидела голая Марго и приветливо улыбалась, Рудольф закрыл глаза. Русалка поняла это по-своему и тоже нырнула.

Когда они вышли — минут через сорок, — красотка тут же скрылась в боковом коридоре, а Гесс отправился в гостиную, где его ждал Роберт.

— Ну как? — подмигнул тот. — Полегчало? Рудольф уселся в кресло, запустив пальцы в мокрые волосы.

— Скажешь, плохое лекарство? — продолжал Лей. — Я этим даже от заикания лечусь. Может, выпьем? Ну, ладно, ладно! — усмехнулся он, увидев, что друга передернуло. — Ты все-таки скажи мне, как ты себя чувствуешь? Я дважды виноват.

— Зато я теперь знаю, какого ты обо мне мнения, Роберт! Что ж, всегда лучше знать.

— Брось, старина! Я не о тебе высказался, а о профессии. Политика — грязное дело. Банально, но нам с этим жить.

— Меня ты упрекнул во вполне конкретных вещах.

— Я тебя, так сказать, авансом упрекал. Ты чистенький пока, не то что наш брат гауляйтер. Мы практики… У меня уже сейчас на совести не меньше, чем у наших иуд вроде Йозефа и Хайни. Но с ними я по-другому разговариваю, а на тебе сорвался. Извини.

— У меня что-то с головой, Роберт. Последнее время так стыдно!.. Я после Нюрнберга бабой себя чувствую.

— Во-первых, ты переутомился сверх меры. Во-вторых, давай, старина, откровенно… Очень тебе нужно это все?

— Что — это все?

— Погоди, не вскипай! Может, все-таки по рюмочке?.. Ладно, ладно, я тоже не буду Сейчас кофе выпьем.

Он вышел за подносом сам, чтобы не раздражать Рудольфа, которому явно никого сейчас не хотелось видеть подле себя. Вернувшись, застал Гесса блаженно вытянувшимся в кресле.

— Вот я и говорю, Руди, занялся бы ты своей политэкономией, философией, читал бы лекции.

— А что это тебе так хочется от меня избавиться?

— Ты интеллигент! Сколько ни напускай на себя нордических добродетелей, ты в нашем деле — разрушитель!

— Так. Договорился! И давно это дело стало вашим? В двадцать четвертом, когда я из тюрьмы вышел, твоя фамилия в партийных списках еще не значилась.

— Что ж, формально упрек принят. Могу на этом остановиться. Или хочешь моей откровенности до самого донышка?

Гесс кивнул.

— Говори.

— Ладно. Гляди только голый отсюда не выскочи! Я за твоей одеждой послал — и Эльзе записку, что мы с тобой случайно вымокли!

— Не выскочу. Говори. Лей поставил чашку и уселся поглубже, с некоторой иронией приготовившись слушать самого себя.

— Итак, мой милый… Я за последние шесть лет сделался наблюдателем и вот к каким выводам прихожу — истинный политик слеплен из двух компонентов, профнепригодности и честолюбия. Начнем с того, что у тебя ни того, ни другого нет. Теперь, для примера, разложим на составляющие наших с тобой коллег, оставив, конечно, в неприкосновенности известное лицо. Начнем с меня. Никаких грандиозных идей у меня сроду не водилось, и в твоем возрасте осточертела мне моя химия так, что я на стенку лез. А честолюбие бонапартовское! Возьмем Геббельса. Несостоявшийся поэт. Заметь, это особо злая порода. Возьмем Штрассера. Несостоявшийся врач. Возьмем…

— Достаточно. Я понял. Но отчего я должен был выскочить отсюда без штанов?

— Я же сказал, оставим в неприкосновенности дорогую нам всем персону Только не начинай мне сейчас толковать о несчастной Германии, долге немца и т. д. и т. п. Любая страна тем счастливей, чем в ней меньше таких, как мы!

— Знаешь, Роберт, — усмехнулся Гесс, — я, конечно, и прежде понимал, что ты ходячий парадокс. Но не до такой же степени! Как же ты вернешься на свой Рейн — и вообще, как ты собираешься…

— Как и до сих пор!

— Может, и мне попробовать? — улыбнулся Рудольф. — Наливай.

— Ах ты добрая душа! — вздохнул Лей. — Пожалел меня? Не стану я с тобой пить.

Раздался телефонный звонок. Лей, выслушав какое-то донесение, быстро поднялся.

— Сейчас принесу тебе рубашку и костюм. Или… Марго прислать?

— Послушай, а она… не обиделась?

— Главное, чтоб я не обиделся! — И, быстро взглянув на Гесса, он ушел.

Рудольф понимал, что снова готов сойти с рельсов, как в минуту недавних наваждений, но тормоза отказывали — нужно было или напиться, преодолев отвращение, или все-таки Марго…

Девушка явилась, неся его костюм и рубашку; на шее, спускаясь между упругих грудей, висел его галстук. Ей было не больше двадцати. Ослепительная южанка, черноволосая, кудрявая, с глазами-маслинами, тонкими смуглыми руками, — быстрая, умелая, беззастенчивая.

«Лекарство Лея» снова подействовало. Уже одевшись и завязывая галстук, Рудольф вдруг с изумлением обнаружил, что они с Марго не произнесли ни единого слова, как два зверя.

Через полчаса Гесс и Лей вернулись в гостиную Хаусхофера — как ни в чем ни бывало, точно выходили покурить. И сколько к ним ни приглядывались, ничего обнаружить не смогли. Роберт был трезв, Рудольф — приветлив и сосредоточен. Они отсутствовали около двух часов, и у всех создалось впечатление, что они неплохо провели это время.

Вечер был в разгаре — музыка, танцы, непринужденные разговоры, пение Ангелики… Немного огорченная временным отсутствием Рудольфа и Лея, она при их появлении опять была совершенно счастлива и продолжала всех удивлять. Например, на классический вопрос Геббельса «Откуда цитата?» она мигом назвала имя автора, И во второй раз, когда Йозеф привычно куснул социал-демократов и процитировал по поводу их последнего выступления в рейхстаге строки Гете: «Я, кажется, с ума сойду От этих диких оборотов. Как будто сотня идиотов Горланит хором ерунду», — она, опередив негодование Елены, заявила, что это из «Фауста» и что новый рейхстаг — по-видимому, настоящая «кухня ведьмы».

Адольф был в восторге. Все это ясно видели по выражению его лица, на котором проглядывала почти мальчишеская радость всякий раз, как племянница удачно приковывала к себе всеобщее вниманье.

— Кто из вас Пигмалион? Ты или жена? — тихонько спросил Рудольфа Эрнст Ганф-штенгль, тоже изумленный чудесным превращением Ангелики.

— Эльза, конечно, — ответил тот. — А что, неплохо получается?

— По-моему, очень хорошо. Вообще, между нами, — девчонка и умна, и талантлива, и хороша, черт подери!

— Тебя это удивляет?

Пуци хмыкнул: в словах Рудольфа открыто прозвучала гордость, но не за Ангелику, конечно.

Проходившая мимо Елена, услыхав последние слова мужа, поинтересовалась, на кого это он положил глаз — уж не на актрису ли? Умудренная опытом, она первой заметила взгляды Зоннеман в сторону Лея и проверяла обстановку.

Еще до ужина, всего через четверть часа после приезда, Эмма, кипя негодованием, показала Эльзе лиловую перчатку, пальчики которой были скреплены в кукиш.

— Это она мне подсунула, — шипела Зоннеман, кивая на Елену. — Вот змея ненасытная!

Эльзе пришлось объяснить непосвященной Эмме, что трезвого Роберта Хелен не уступит никому. После чего та и переключилась на Геринга.

— Между прочим, твоя жена уже трижды выходила, — заметила Елена Рудольфу. — Хотя по виду я бы сказала, что токсикоз у тебя.

Заметив таким образом отсутствие жены, Рудольф вышел взглянуть, что с нею, и увидел взбегающей по лестнице с первого этажа.

— Ты на улицу выходила? — спросил он.

— Нет, пойдем. — Она провела его в их спальню и плотно притворила дверь. — Приезжал Рем. Я с ним говорила. Он не захотел подняться, сказал — чтобы не испортить Адольфу настроения. Он спрашивал, где ты.

— Что за чушь! Почему он сам со мной не…

— Я не знаю! Я чуть не силой заставила его объяснить! Он сказал только, что вы с Робертом подъезжали к его дому и что ты стоял под липой — с пистолетом, под дождем. Он сам был в это время у Людендорфа. Ему доложили.

— Черт!

— Что произошло?

— Да нет, все правильно! Я этого ждал. Правда, не так скоро. Что ты ему говорила?

— Я не знаю, Руди. Я сказала правду.

— Ты сказала, что мне померещились парни из СС и мы с Робертом уехали с вечера?

— Да. Я когда не знаю, что врать, всегда говорю то, что видела. Это меньше запутывает дело.

— Оригинально! Впрочем, может, ты и права. Лучше быть психопатом в его глазах, чем… Сам он больше ничего не рассказывал?

— Нет.

Гесс походил по комнате, поглядел на часы.

— Я ему позвоню через десять минут. Остается только надеяться, что информация в СА распространяется не со скоростью света.

— А что ты там делал — под дождем?

— В себя приходил.

— Под деревом, перед его окнами? Он всегда тебе верил…

— Но это правда! Я тоже не люблю запутывать дела. Нужно только сообразить, сколько человек могли меня там видеть. Получается — около двадцати.

— Что с ними будет?

— Если он поверит, то всех уберет.

— В каком смысле?

— Рассует по провинции или… Откуда мне знать?

Он сёл, чувствуя, как кровь опять приливает к голове и начинается сердцебиенье.

— Эльза, иди, пожалуйста, к гостям, — попросил он ее. — Я позвоню Эрнсту и тоже приду.

Когда жена ушла, он сунул голову под кран с холодной водой и сказал себе, что если все-таки не сдохнет сегодня, то уж точно проживет до ста лет. Рудольф уже ясно сознавал, что в сложившейся ситуации Рем просто обязан ему не поверить. Именно этого потребуют от него неврастеники вроде Штеннеса, давно подозревающие происки мюнхенцев против доблестных СА.

Гесс сел за стол и положил перед собой белый лист — это всегда помогало ему сосредоточиться. Итак, что могло означать для Рема появление Рудольфа Гесса и Роберта Лея около его дома в его отсутствие и это стояние Рудольфа под дождем с пистолетом в руке в течение пяти минут, а затем — возвращение Лея и поспешный отъезд обоих? Что это могло значить с точки зрения охранника Рема, не рядового, конечно, но тупоголового, преданного шефу штурмовика, подозрительного по отношению к мюнхенцам и близкому окружению фюрера? Полный абсурд, эмоциональный всплеск, нелепая выходка? Как бы не так! Да ни один штурмовик попросту не стал бы в это вдумываться. Все они в подобных случаях реагируют одинаково — учуяв опасность, встают в каре и достают оружие. Иными словами, если информация просочилась в ряды СА, может произойти то, чего никак нельзя допустить в преддверии переговоров со Шлейхером. И виноват в этом скандале будет не Рем! Справедливо сказать, что Рем в этой ситуации ничего поделать не сможет, потому что все за него уже сделано, все предопределено! И кто это сделал? Рудольф Гесс! Будущий заместитель фюрера, его аlter еgо, самый близкий и преданный друг! Правильно Роберт назвал его — разрушитель!

Гесс поднялся из-за стола и постоял у окна. Пистолет Лея все еще лежал в кармане куртки, которую он, сняв, бросил в кресло. Пистолет… Что значил в этой ситуации пистолет? Пистолет — орудие нападения. Или защиты. Чем он был в его руке там, под деревом, перед окнами Рема? И вообще, зачем Лей дал ему свой пистолет? Полная бессмыслица… Если сам Рудольф не в состоянии этого понять, то чего ждать от охранников Рема? Каре и взведенных курков. Значит, остается одно — заставить свидетелей молчать, рассовать по провинции или вообще зарыть под деревьями. Пойдет на это Рем? Непонятно. Но что мог он сделать сейчас? Позвонить? Извиниться за беспокойство, объяснить, что немножко переутомился, вот фантазия и разыгралась, вот бабочки в голове и разлетались…

А что как оскорбленный фюрер и впрямь прикажет одним ударом обезглавить СА? Ведь именно такой приказ видел он в своей галлюцинации, а под ним — подпись Адольфа и свою.

Забавно! Неужели он это видел? Неужели это знак?

Рудольф почувствовал, как в голове что-то снова как будто понеслось вскачь. «Стоп, — сказал он себе. — Стоп. Сейчас нельзя. Сейчас я буду действовать четко». Он еще несколько минут сидел у стола, глядя на белый лист, наконец взял ручку и написал несколько строк Затем нашел в столе нужный конверт и сунул его за пазуху. Надел куртку, нащупал в кармане пистолет.

И позвонил Гиммлеру.

— Генрих, мне нужны ваши люди. Человек двадцать. Пришлите их к штабу СА. Я выезжаю. — Написав еще несколько строчек, он взял оба листка и, сложив их, вызвал слугу. — Эту записку передайте моей жене. Эту — доктору Лею. Но незаметно, пожалуйста. Вы поняли меня?

Лакей кивнул.

Штаб СА находился в десяти минутах спокойной езды. Когда Гесс остановил машину, отряд СС во главе с Гиммлером ждал его у входа. Вот это оперативность! Рудольф отвел Гиммлера в сторону.

— Генрих, вы верите в предчувствие?

— Да, — был ответ.

Гиммлер не лгал, он верил. И Гесс это знал.

— Генрих, меня дважды посетило предвиденье. — Он достал из-за пазухи конверт. — В этом письме мне сообщают о заговоре против Эрнста Рема, якобы этот заговор зреет в СС. Сегодня вечером я дважды как наяву видел то, чего не должно случиться. Пусть кто угодно называет это галлюцинациями, но мы с вами знаем, что такие предвиденья уже посещали фюрера. Сегодня это случилось со мной.

«Гесс хочет заявить о лояльности СС», — мгновенно сообразил Гиммлер.

— В СС нет предателей, — отвечал он. — Я готов это доказать.

— Каким образом?

— Заговор, о котором вам сообщили, существует в действительности. Но готовится он в другом месте, которое находится под контролем моих людей. Мы можем выехать туда немедленно.

«Ай да Хайни! — улыбнулся про себя Гесс. — Вот человек, для движения бесценный!»

— Двадцати бойцов достаточно? — уточнил Гиммлер.

— Вполне. Скажите мне адрес и выезжайте. Я возьму двадцать штурмовиков и присоединюсь к вам. Удачи, Генрих.

Поднявшись в штаб СА, Рудольф позвонил Рему. Тот был уже дома; сидел в кабинете на первом этаже и мрачно выслушивал донесения своих людей о странном инциденте с визитом Гесса и Лея. Здесь же находился и Вальтер Штеннес, командир берлинского контингента СА, твердивший о заговоре. Именно ему доложил охранник о появлении под липой Гесса с пистолетом. Никаких логических объяснений Штеннес не приводил — их и не было. Внутренне Рем склонялся к мысли о нервном срыве, которые случались у Рудольфа; это подтверждалось и словами Эльзы, и участием Лея, который был еще менее предсказуем и еще более подвержен психозам, нежели непьющий Рудольф. Находись в паре с Гессом любой другой — даже Геббельс или Пуци, — ситуация была бы принципиально иная. Появление Роберта, умного и коварного, но способного на самые естественные человеческие проявления, делало ее почти стопроцентно безопасной. Другой вопрос — как подать все эти тонкости в СА Именно это заводило Рема в тупик.

«А Адольф еще ни о чем не ведает, если верить Эльзе, — рассуждал он про себя, краем уха слушая возбужденных коллег. — Любопытно, как бы он повел себя на моем месте… Ведь чтобы сорвать эту похабную сделку со Шлейхером, мне достаточно просто… отправиться спать».

Адъютант, беспрерывно отвечавший на телефонные звонки, прервав Аммана, доложил, что звонит Гесс. Рем минуту слушал, один раз хмыкнул, потом нахмурился.

— Если тебя не устраивает Крюгер, я пришлю другого… Я вышлю охранную роту. Там у меня каждый стоит пятерых. Но хотя бы дождись меня… А, дьявол! — Он швырнул трубку и морщась поднялся. — Двадцать человек из охранной роты, без оружия, по машинам! — Рем резко повернулся к Штеннесу и Амману, схватившимся за кобуру. — Гесс, Лей и Гиммлер раскрыли заговор. Думаю, тот самый, о котором вы мне здесь толкуете. Я должен проверить сам. Я еду.

— А если провокация, шеф? — подступил Штеннес.

— Оставайтесь здесь и держите связь со всеми подразделениями. От СС всего двадцать человек Наших сорок. Лею и Гессу у меня нет оснований не доверять.

— Два пса фюрера! — бросил ему вслед Амман. — Бульдог и…

— Овчарка? — хмыкнул Штеннес вопросительно.

«А черт его разберет! — подумал Амман о Гессе. — Когда начинали, все было понятно — свой парень, надежный, как стена. Но у этих богатеньких да ученых мозги так вывернуты, точно их кто-то каждый день за ноги трясет».

Всего через десять минут после приезда отряда СС маленькое кафе «Метрополис» в восточном пригороде Берлина напоминало фантастическую декорацию странной пьесы, действие которой было внезапно остановлено. Изумленные посетители дико озирались на замерших у столиков, подиума и входных дверей двухметровых парней в черной форме, тускло смотрящих поверх голов.

Несколько человек сделали попытку подняться, но их тут же швырнули на место. И ни единого слова; слышался тихий гул с улицы, смешки девиц.

«Метрополис» посещали в основном молодые актеры-анархисты, а также — безработные леваки, недавно объединившиеся в маленький союз, который часто проводил здесь свои бестолковые и сумбурные заседания. На них выкрикивались обычные требования к правительству, президенту и депутатам.

У Гиммлера в Берлине действовала сеть осведомителей, дававших информацию обо всех радикально настроенных объединениях. Сейчас он выбрал одно из таких. Выбрал за случайный состав, идейный разброд, но главное — за удаленность от центра и безответность этих несчастных, на которых можно при необходимости свалить все что угодно, едва ли кто-то станет разбираться с ними всерьез.

Через десять минут после появления эсэсовцев в дверь вломились другие персонажи. Их коричневые рубашки были хорошо известны берлинцам; многим знакомы были и их дубинки, которыми те принялись колотить по столам, спинкам стульев и стенам, подстегнув действие абсурдной пьесы. Раздались женские визги, звон посуды, все пришло в хаотическое движение. Когда еще через четверть часа в «Метрополисе» появился Эрнст Рем, трое главных «заговорщиков» уже были изолированы в подсобном помещении; с ними находился Гиммлер и пятеро его парней. Приехавшие с Ремом вместе с остальными штурмовиками немедленно занялись наведением порядка — поднимали и расставляли опрокинутые стулья, сгребали осколки бутылок и черепки посуды. Перепуганному хозяину бросили пачку денег и дали инструкции на случай появления полиции. Посетителям же Гиммлер, чьи парни по-прежнему торчали посреди кафе бессловесными истуканами со скрещенными за спиной руками, принес извинения, объяснив, что все они сделались свидетелями ареста опасных заговорщиков, покушавшихся на жизнь начальника штаба СА полковника Рема.

Оба, Рем и Гиммлер, провели свои роли безукоризненно — каждый перед своими людьми, ни один из которых даже близко не заподозрил, какую комедию их вынудили разыграть. Оба постоянно держали в поле зрения Гесса, чья охрана являлась прямой обязанностью Гиммлера, что не раз подчеркивал лично фюрер. Рем увидел Рудольфа, едва переступив порог «Метрополиса», — тот был в форме рядового СА, с дубинкой в руке. Рем зашел в подсобное помещение взглянуть на «покушавшихся»: трое безработных — двое молодых и один пожилой — вели себя спокойно, уверенные, что произошла ошибка.

— Нас с кем-то спутали, — сказал пожилой Рему и кивнул на Гиммлера. — Я уже объяснил офицеру: пусть ищут того, кто им нужен, а мы ни при чем.

Ни Гиммлер, ни Рем ничего не ответили — спектакль нужно было доиграть до конца. «Заговорщиков» вывели из кафе к машинам. Дальше сценарий предполагался следующий: всех троих отвезут в штаб СА и станут допрашивать. Опытные адвокаты, которых предложат обвиняемым, энергично состряпают дело из воздуха; клиентов прижмут к стене и затем предложат деньги. Утром все трое (вариант — двое или один) заявят в полицию об участии в заговоре с целью покушения. Нацистская пресса поднимет шум. Рем будет представлен жертвой, а это всегда импонирует обывателю. Если дело и дойдет до суда, приговор едва ли будет суровым — год условно, не более. В этой ситуации выигрывали все: и жертва Рем (редкий повод почистить репутацию), и «злоумышленники», которые получат кругленькие суммы, и СС с СА, проведшие успешную совместную операцию, и лично Гиммлер, которому все обязаны.

Но тут произошло непредвиденное.

Один из заговорщиков, самый молодой, лет двадцати, когда его подвели к машине, внезапно вильнул, как заяц, в сторону и бросился бежать. Штурмовик из уличного оцепления шутя сделал ему подножку, и парень покатился по мостовой. Когда его подняли и встряхнули, изо рта у него хлынула кровь. В том месте, где он упал, большой камень оказался весь в крови — мальчишка разбил голову.

Гиммлер понимал, что это его промах. К счастью, ни Рем, ни Гесс из кафе еще не выходили. Парня засунули в машину, усадив на заднее сиденье — он уже перестал дышать. Машины отъехали, вслед за ними грузовики СС и СА.

Вернувшись в штаб, Рем позвонил фюреру. Гесс сидел тут же, курил и глухо молчал. Рем несколько раз пытался передать ему трубку, но тот как будто этого не видел. Шел второй час ночи. Почти все гости Хаусхоферов разъехались, в гостиной сидели только Ангелика с Фриэдль и Эльза, ждавшая мужа.

Болтовня двух девчонок, на этот вечер опять сделавшихся близкими и родными, немного отвлекала и успокаивала Эльзу. У нее было нехорошо на душе. Она чувствовала, как эта душевная смута отравляет все ее существо, а значит, и то, что теперь жило у нее под сердцем.

В гостиную зашел Гитлер, перед тем долго говоривший по телефону. Он присел рядом и взял ее руку.

— Все в порядке, дорогая. Иди отдыхать. Рудольф приедет утром.

— Почему утром? — спросила она. Гитлер поглядел в потолок.

— Что я могу сделать с ним? У меня нервы сдают, я ору, едва ли ногами не топаю, отдаю приказы, и он молчит, вроде бы соглашается, а делает по-своему! Понимаешь? Молчит и делает. А если подчиняется — так это еще хуже во сто крат. Нет, не умеет он подчиняться. Не военный человек.

— А ты умеешь? — невольно улыбнулась она.

— Как тебе сказать? Не люблю до смерти. Но если приходится, мой организм мне таких сюрпризов не преподносит. И еще, дорогая, я теперь точно знаю, что у твоего мужа честолюбия на пфенниг не наскребешь.

— Честолюбие — большая обуза.

— Но оно могло быть тормозом для него, для таких, как наш Руди. Спортсмен выиграл забег и ждет награды. А у Руди что? Пожизненный марафон? Ни наград, ни передышки. Вот, к примеру, последние два дня. Он фактически засадил этого пса в конуру и кость ему бросил.

— Ты о Реме?

— Да, дорогая. Рудольф был против его возвращения на пост. Когда все стало повторяться, как в двадцать седьмом, он мне не сказал ни слова в упрек, а, как всегда, сам, втихомолку занялся этим делом. И вот только что я услышал завершающий аккорд! Рем — жертва заговора, разоблаченного Гиммлером. Для Шлейхера и Ко лучшего залога стабильности внутри партии сейчас нет!

— Роберт тебе ничего не рассказывал? — тихо спросила Эльза.

— Да, что-то о галлюцинации — чтобы вдохновить Гиммлера! Недаром твой муж когда-то пьесы писал.

Она покачала головой.

— Во всяком случае, на одном я намерен настоять, — продолжал Гитлер. — В ближайшие дни вы уедете. И еще я сделаю так, чтобы какое-то время наши пути не пересекались. Если у тебя есть соображения на этот счет, поделись.

Его несколько насторожил ее пристальный и как будто недоверчивый взгляд. Но она тут же отвела глаза.

— Да нет соображений! Я иногда так же путаюсь в ваших делах, как и любой человек со стороны. Но Рудольфа я… чувствую. Ему в самом деле нужно сейчас переменить обстановку.

…Шел пятый час утра. В квартире Хаусхо-фера все спали, только в библиотеке горел свет. Рудольф заглянул туда и обнаружил Ан-гелику. Она сидела в кресле поджав ноги и, подняв глаза от книги, глядела в потолок губы беззвучно шевелились — должно быть, повторяли понравившиеся строчки. Уже отойдя от двери, Рудольф подумал, что так по-настоящему и не поздравил ее, да и подарок их с женою, хотя и великолепный, но все-таки был подарком Эльзы… Внезапно его осенило.

«Точно. Именно это и следует подарить девчонке, именно к этому ей придется привыкать. А что делать? Noblesse oblige (Положение обязывает. (фр.))!» — сказал он себе.

Он вошел в библиотеку и, кивнув Гели, сел в кресло напротив. Она глядела испуганно. Этот постоянный страх в ее глазах всегда немного смущал его, но сейчас он не придал ему значения.

— Что ты читаешь? — спросил он.

— Мопассана…

«Давно пора», — усмехнулся про себя Рудольф.

— Я сама взяла, — призналась Ангелика.

Так вот чего она испугалась. Девушка, читающая о любви, всегда думает, что делается прозрачной.

— Руди, я поняла финал «Фауста», — поспешно начала она. — Они все примирились с Богом, то есть с собой. Кроме Мефистофеля, конечно.

— А что думаешь об этом? — он закрыл глаза, легко припомнив:

Все быстротечное –

Символ, сравненье.

Цель бесконечная

Здесь, в достиженье.

Здесь заповеданность

Истины всей,

Вечная женственность

Тянет нас к ней.

— Я думаю, все лучшее женского рода — Истина, Дружба, Мечта, Идея, Красота, Музыка, Любовь…

— Война, Подлость, Смерть… — насмешливо продолжил он.

— Все равно хорошего больше, — нахмурилась Ангелика. — Поэтому человек и примиряется с собой.

— Конечно, больше, ты права. Человек примиряется с собой, но не с другими. Если бы примирение было абсолютным, движение остановилось бы и мы получили бы на нашей прекрасной, неистовой планете тухлый небесный рай. Ты только вообрази — летали бы вокруг тебя херувимы с постными лицами, ангелы завывали хором, поливали тебя елеем, а на лицо нацепили бы вечную улыбку…

— По-твоему, пусть лучше летают аэропланы с бомбами, хрипят с трибун ораторы, льют на меня злобу, а на лице у меня пусть будет… то, что есть теперь?!

— А что у тебя теперь? Очень милая мордашка.

Она покраснела.

Рудольф зевнул. Он чуть не забыл, зачем зашел в библиотеку.

— Да, так вот, в раю скучно, а у нас на Земле хоть и весело, но опасно. Ты не сочти, что в моем подарке кроется какая-то угроза. Скорей наоборот. На Олимпе боги ходили вооруженными, а тебе предстоит жить именно там. — Он вынул из-за пазухи маленький пистолет Лея и протянул ей. — Возьми. Ты уже держала его в руках в Бергхофе. И не стреляла. Так вот, возьми и не стреляй никогда.

На ее лице опять появился страх. Взяв пистолет, она подержала его на ладони, как будто взвешивая, погладила пальцем ствол.

— А он за…?

— Нет, не заряжен. Это лишнее пока. Сначала я научу тебя, как с ним обращаться. И вообще, мы еще поговорим на эту тему. Пока… привыкай.

Он снова зевнул.

— Спокойной ночи. — И поднялся.

— Руди! — Она положила пистолет в книгу, как закладку, закрыла ее и тоже встала. Робко подняв руки, положила ему на плечи, привстала на цыпочки и поцеловала в щеку. — Спасибо.

Он вышел с ощущением ангельского поцелуя, такого нежного, что ему досадно сделалось, что он трое суток не брился. Еще это «спасибо» неуместное…

Рудольф попросил постелить ему в кабинете, чтобы не беспокоить Эльзу. Он с наслаждением улегся, предвкушая крепкий сон, но что-то странное происходило с его глазами — веки сделались чересчур легкими и будто прозрачными, он продолжал видеть сквозь них, Так прошло полчаса. Он потягивался, старался улечься поудобней, но ничего не получалось; в голове словно собралась оживленная компания, все что-то говорили, двигались, но разобрать ничего было нельзя. Он взял в постель книгу, попробовал читать, потом посидел у стола, положив голову на руки, — так он засыпал в девяноста случаях из трудных ста, — затем принял теплую ванну и снова лег.

Шел восьмой час утра. В доме встала прислуга, пробежали по коридорам Блонди с Бертой; маленькая Блонди поскреблась в дверь… Слух Рудольфа так обострился, что ему чудились звуки проезжающих по улице машин, чьи-то шаги, стук дождевых капель. Когда где-то — должно быть, в гостиной — тихонько хихикнула горничная, он едва удержался, чтоб не вскочить и не обругать ее. У него началось сердцебиенье.

«Нужно успокоиться и подумать о приятном — об Эльзе, будущем малыше, о родителях…» — приказал он себе. Какое счастье будет снова увидеть маму, обнять отца! Нужно только отдохнуть и успокоиться, чтобы не огорчать их… «Кажется, я все сделал правильно, и Адольф должен быть доволен мной», — подумал он.

И вдруг его точно толкнули. В висок камнем ударила простая мысль. Он сел на постели и сделал глубокий вдох. Все сделалось ясно, как начинающийся день, — и сарказм Роберта, и неудовлетворенность Рема, и вечное беспокойство Штрассера, и скрытый цинизм Геринга и Пуци… И эта его собственная бессонница… Они утратили веру. Десять лет неудач — не многовато ль? Они разуверились в том, что Адольф станет тем, кем должен стать. Они устали ждать чуда! Но если устали они, то что говорить о тех тысячах и тысячах, которые ждут этого чуда в гуще движения, в суете и хаосе политических смут, тяжкого быта, ежедневных потерь? Работа, спорт, парады, уличные драки, экстаз пивных… Нет, воля фюрера не безгранична… Фюрер… Он изменился… Он как будто не может сделать глубокого вдоха.

Рудольф невольно поморщился, вспомнив беспомощную усмешку Гитлера, смотревшего, как молодой болван соскребает со стены его фотографию. Вспомнил и тот странный разговор в Бергхофе, о котором так желал забыть; вспомнил и вчерашний вальс с Ангеликой… Еще год назад всего этого невозможно было и вообразить. Если так пойдет дальше, он превратится в такого же, как мы, в одного из нас — и тогда крах! абсолютное пора-женье!

— Я знаю, что нам нужно. Я знаю, что нужно немцам, — сказал Рудольф вслух. Молодые нации славян способны удовлетвориться фигурой вождя. Немцы слишком традиционны. Фюрер — этого мало. Фюрер должен стать богом.

Рудольф еще некоторое время лежал, откинувшись на подушках Хаос в голове улегся, и мысль работала четко, выстраивая План.

Он снова сел к столу и записал три пункта Плана.

I. Воспитание. Управление по пропаганде рейха. (Пропагандистские кампании на каждые 30 дней.)

II. Внушение. (Кирха и антикирха. Оккультизм.)

III. Культ. (Восточный опыт. Фараоны.)

Затем он взял еще один лист.

«Мой фюрер! — писал он. — В качестве руководителя Политического бюро НСДАП я предлагаю к вашему рассмотрению следующую программу…»

— Опять уснул за столом, — отвечал Карл Хаусхофер на вопрос Адольфа, когда тот утром, около десяти, зашел к нему попрощаться, — но мы его уложили. А это, по-видимому, для вас. — Он протянул два листа.

Гитлер взглянул мельком и, сложив вчетверо, сунул их в карман. Он горячо поблагодарил хозяев за гостеприимство, извинился за массу хлопот. За его спиной, потупив взор и чуть прикусив нижнюю губу, стояла Ангели-ка со слезами на глазах. Утром дядя разбудил ее, объявил о немедленном отъезде. Он не дал ей попрощаться с Эльзой, которая еще не выходила из своей комнаты, — сказав, что так будет лучше для Эльзы и Рудольфа, им нужно отвлечься от дел и отдохнуть.

— Но ты говорил — мы еще останемся, — заикнулась она.

— Я передумал. Останутся они, — был ответ.

Она хотела спросить о своих уроках, но поняла, что это только раздражит его. К счастью, добрая фрау Марта успела утешить ее, сказав, что зиму они также собираются провести в Мюнхене, и обещала позаботиться о хороших учителях.

Фрау Анжела и Фри, проведшие эту ночь у Хаусхоферов, тоже вышли попрощаться, и Гели приметила небывалую вещь — в глазах матери стояли слезы.

«Чего она так расчувствовалась!» — стыдясь за мать, думала Ангелика. Еще и эта дурында Фри, как загипнотизированная мышь, не сводила глаз с Альбрехта. Теперь все они поедут в Мюнхен, оттуда — в Бергхоф, где мать снова будет вести хозяйство, а Фри — за всеми подглядывать. Какая тоска! И все же она чувствовала, что жизнь ее переменилась и никогда не вернется в прежнюю колею.

«Я больше не хочу ничего стыдиться, — твердо сказала себе Ангелика, садясь в машину рядом с дядей. — Я больше не позволю ему…»

Часть II

Берлин уже вовсю засыпало снегом, а в Мюнхене снежинки порхали где-то над домами, изредка покрывая крыши белым налетом. Зима будет снежной, считали крестьяне из деревушек Рейхольдсгрюн и Вундзидель и очень радовались приезду хозяина большого поместья Фридриха Гесса и его семьи. Жизнь теперь полегчает — старый Фриц всегда покупает у них много продуктов для дома, и по божеским ценам. Здесь, у подножья Фихтельских гор, нищета не была такой вопиющей, как в городах Баварии, крестьяне много трудились — все, начиная с семилетних детей и кончая глубокими стариками. Одичание и нищета были скорее внутренними — люди жили слишком замкнуто, газету получали одну на всю деревню, и читал ее староста.

Когда-то сыновья Фрица с радостью собирались домой, в Германию. Им нравились горы, заснеженный лес, катание на лыжах, деревенские праздники… Теперь радовалась одна Грета, двадцатидвухлетняя дочь Фридриха Гесса. Загорелая, задорная, насквозь пропитанная африканским солнцем, дома она за месяц превратилась в синеглазую белокожую барышню, свысока поглядывавшую на мальчишеские забавы старших братьев, которые, впрочем, продолжались недолго. Не пробыв с родителями и двух недель, уехал Альфред.

Получалось, что больше всего времени с родителями проводит старший сын Рудольф, которого они с четырнадцати лет почти совсем не видели — сначала интернат в Бад-Годесберге, затем учеба в Швейцарии, война и вечная занятость… Впрочем, и теперь они видели его обычно по утрам, за обедом и поздним вечером, когда он заходил пожелать им спокойной ночи. Все дни он проводил в кабинете или библиотеке, в окружении двухметровых колонн, сложенных из книг по востоковедению, античной истории, египтологии, археологии.

Все чаще начала выпархивать из дома Грета — то в Мюнхен, то в Дрезден, то в Берлин.

Так продолжалось два месяца.

В ноябре в имение оперативно проложили телефонный кабель, но звонки не были частыми. Рудольф постоянно получал телеграммы. Сам он выезжал по делам всего четыре раза, в Мюнхен и Берлин, каждый раз дня на два.

Жизнь в поместье текла спокойно и размеренно. Сад и все вокруг утопало в снегах. Хозяин дома часто уезжал на санях на охоту в горы; женщины занимались хозяйством и не могли наговориться. Отец и сын Гессы были по натуре молчаливы, а женщинам разговоры порой могут заменить почти все.

Под Рождество начались звонки из Мюнхена, и Рудольф некоторое время колебался — не отправиться ли всем туда на праздники, но потом твердо решил остаться. «Если уеду, то, скорей всего, не вернусь. Нужно прежде закончить начатое. Дела пока не требуют моего вмешательства», — сказал он жене.

Дела в Мюнхене и в партии в ту зиму складывались прекрасно. Фон Шлейхер в декабре встретился с Ремом, чье имя не сходило со страниц газет; армия и СА заключили тайный — от армии и СА! — договор о совместных действиях на случай военного конфликта. До этого, еще в ноябре, тиссеновские газеты выдали пушечный залп по оппозиционным лидерам. Заметки Гесса, писанные с иезуитским коварством, подмочили не одну репутацию, но герой войны Эрнст Рем в этих заметках неизменно выглядел «свирепым диким вепрем среди утопающих в грязи и отбросах жирных господских свиней». Цитата из Геббельса пришлась ко двору.

В середине декабря в окрестностях Мюнхена, в уютном особнячке посреди базы СС фон Шлейхер встретился с Гитлером, обе стороны подтвердили намеченные взаимные договоренности, и фюрер мог праздновать Рождество со спокойной душой. Однако Пуци, чаще других звонивший Гессу в Рейхольдсгрюн, жаловался на постоянное раздражение Адольфа, переходящее в психоз. Психозы поминал и Роберт Лей, заехавший на несколько дней в Рейхольдсгрюн.

Накануне вдвоем со старшим Гессом они двое суток лазили в горах по пояс в снегу, охотясь на дикого кабана, и даже ночевали в лесу, в хижине, откуда вернулись в совершенном восторге с огромной клыкастой тушей. Вокруг туши бесились на славу поработавшие собаки.

Никто не поверил бы, что с отцом и гостем экзотику зимней охоты разделила и Маргарита, которая скакала на лошади и сидела в засаде с ружьем, ни в чем не уступая мужчинам, — и все уже догадывались о причине ее воодушевления. Вечером строгая, белокурая Гретхен сидела за ужином, сверкая глазами и бриллиантами, а Лей ерзал на стуле, невпопад отвечал на вопросы хозяйки и не смел поднять глаз на Рудольфа, глядевшего на него тяжелым испытующим взглядом.

По-видимому, интерес Греты возник еще в Мюнхене. Из всех крутившихся вокруг нее мужчин девушка выделила именно его, причем сразу, молниеносно, как рассказывал позже Ганфштенгль. В доме Пуци всегда был проходной двор — там флиртовали и встречались для выяснения отношений самые неожиданные пары. Но в тот день Лей заехал, чтобы поругаться с Геббельсом, занимавшимся разработкой директив для гауляйтеров на ближайшие тридцать дней в соответствии с пунктом первым главы «Воспитание» программы Гесса.

Грета зашла туда инкогнито, из любопытства, в сопровождении своего брата Альфреда, начисто проморгавшего роковой момент. Грета увидела Роберта, который возбужденно махал руками перед носом у шефа вновь созданного Управления по пропаганде и заикался сильнее обычного. Через четверть часа они уже премило болтали, и трудно было отвлечь их от этой болтовни. Неизвестно, чем закончился бы для обоих тот день, если бы Геббельс не успел предупредить Лея, что эта красивая девчонка оттого и такая смелая, что зовут ее Маргарита Гесс. Лей тотчас же попытался ретироваться, но наивный Альфред, по просьбе сестры, взял с него слово, что он заедет к ним в Рейхольдсгрюн, и Роберт это слово дал.

— Послушай, старина, за кого ты меня принимаешь?! — сказал он Гессу после ужина. — Я ехал сюда в полной уверенности, что Грета в Дрездене.

— Грета? Ах, уже так!

— Руди, брось! В конце концов, ты меня оскорбляешь!

— Я тебя не оскорбляю — я не понимаю. И не только потому, что она моя сестра, а потому, что она ребенок! Она и ведет себя, как нелепый подросток-переросток, который ничего не боится, потому что не знает, чего бояться, и всем верит, потому что еще не знает предательства.

Лей промолчал.

Увидев Маргариту у Ганфштенгля, он сразу понял, что перед ним резвящийся котенок, однако без зазрения совести воспользовался бы этим, если бы не помешали… Ну что тут возразишь? Да, женщины его любят, а он — их. Нетронутых девочек особенно — грешен, да.

— Она тебе нравится? — тихо спросил Гесс, по-своему поняв его молчание.

Роберт встрепенулся.

— Что ты спрашиваешь? Я же не слепой, чтобы мне не понравилась такая красивая девушка. Но какую клятву тебе дать? Я не…

— Я не о том! — поморщился Рудольф. — Ты дразнишь ее. Не специально, но дразнишь. И я не представляю, во что все это выльется. Она у нас упрямая. И, кажется, это с ней впервые.

— Что же делать? — растерялся Лей.

— Женись.

— К-как?

— Ты сам говорил, что с женой вы давно чужие и это только развращает детей. Извини, я, конечно, не имею права вмешиваться…

Лей глядел на него ошарашенно.

— Руди, я, может, не понял чего… Ты имел в виду — мне жениться на Маргарите? Мне — на ней!

— Я имел в виду именно это, — отрезал Гесс.

— Хорошо, что нас не слышит твой отец, — заметил Роберт, вытирая вспотевший лоб, — а то он сильно пожалел бы, что всадил всю обойму в кабана, а не в меня.

Гесс раздраженно курил.

Лей тоже закурил. Он чего-то не понимал. По какой логике он, отец семьи, сорокалетний любитель вина и женщин, с расшатанными нервами, может составить партию такой девушке, как Маргарита?

— Руди, ты считаешь, что я мог бы сделать ее счастливой? — осторожно спросил он.

— Если бросишь пить, а заодно и донжуанство свое! Этого, кстати, требует и партийный долг.

Лей только пожал плечами — при чем здесь партийный долг?

— Но даже если не бросишь, все равно. Лучше ты, чем какой-нибудь салонный пошляк, — продолжал Гесс с не свойственной ему жесткостью, — какой-нибудь брехливый адвокатишка, или продажный депутат, или вообще пустое место с состоянием. Она не будет с ними счастлива ни дня, а с тобой — может быть, будет, полгода. Не знаю…

До Рождества оставалось три дня. Двадцать третьего приехали Геринги. Карин очень хотела еще раз побывать в Рейхольдсгрюне, поглядеть на горы, восхитительный зимний лес, послушать охотничьи рожки. Родившаяся и выросшая в Швейцарии, она любила все это детской, щемящей любовью, и у Германа, конечно, не хватило духу ей отказать. Он привез жену, худую, бледную, но оживленную, почти счастливую, и сам казался бодрым, полным надежд.

Геринг был заядлый охотник, и Фридрих Гесс предвкушал удовольствие.

— Осторожнее, Герман, — лукаво предупредил его Рудольф. — У нас тут уже имеется одна жертва папиной страсти. Вторые сутки с постели подняться не может.

— Это Роберт-то жертва? — хмыкнул Геринг. — Ну, ты кому-нибудь другому расскажи!

— А я полагаю, мои дорогие, что с вашим другом случилось то же, что с тобой, Руди, когда ты только приехал сюда, — заметила фрау Гесс. — Вспомни, как ты целую неделю спал. Я даже беспокоиться начала. Слишком вы, друзья мои, переутомляетесь.

Лей, собиравшийся двадцать третьего уезжать, поневоле задерживался, поскольку к его комнате Рудольф запретил подходить даже Берте. Утром двадцать четвертого он объявил родителям, что у них помимо младших Хаусхоферов будут еще гости.

Все решалось трудно. Сначала предполагалось, что Альбрехт и Гейнц привезут в Рей-хольдсгрюн одну Ангелику, но в последнем телефонном разговоре с Адольфом Гесс почувствовал в его тоне такую тоску и усталость, что решительно предложил все переиграть. Гитлер не возражал, и утром двадцать пятого в Рейхольдсгрюн помимо фюрера с племянницей прибыли еще три пары — Геббельсы, Гиммлеры, Борманы. При имеющихся в наличии Герингах и Роберте Лее составился тот круг, которому, как считал Рудольф, предстояло разыграть новую, специальную, «гипертрофированную» игру.

У старшего Гесса новые гости энтузиазма не вызвали. Гитлера он давно знал и уважал, но, так сказать, выносил за скобки. Геббельса он знал в качестве одного из самых разговорчивых знакомых, Гиммлера видел пару раз в Мюнхене, а Бормана вообще никогда не видел и потому удивился этому новому лицу в уже сложившемся, как ему казалось, окружении лидера партии. Однако именно Борман его порадовал. Он вместе с женой Гердой приехал раньше других и как-то легко и приятно вошел в здешний быт. Окончивший в молодости сельскохозяйственные курсы и поработавший управляющим крупным имением Герцберг под Мекленбургом, Мартин отлично разбирался во многих тонкостях большого хозяйства и обладал точными знаниями о таких вещах, о которых мечтательные друзья старшего сына понятия не имели. Конечно, он не был такой яркой и широкой натурой, как Геринг, не обладал нервным обаянием и душевностью Лея, однако герру Гессу он очень понравился здравомыслием, немногословностью и практической смекалкой настоящего баварского мужика.

— Ну и парень! — восхищался Фриц вечером того же дня. — Только приехал, а уже составил мне смету по реконструкции дома и флигелей. И как составил! Я лишь обмолвился, а он принял всерьез и за три часа все сделал.

День прошел в хлопотах. Хозяева встречали гостей и готовились к рождественскому ужину. Ангелика, едва появившись, вместе с Маргаритой отправилась в лес на лыжах в сопровождении Хаусхоферов. Эльза, у которой пятимесячная беременность была еще не заметна, вышла погулять у дома с Карин и Гердой. Фрау Геббельс и фрау Гиммлер остались с хозяйкою — обе обожали праздничные приготовленья. Часть мужчин — Геринг, Гиммлер и старший Гесс — поехали на санях в лес за рождественской елкой.

Борман занимался устройством фейерверков. Геббельс подавал идеи и вдохновлял, Гесс осуществлял общее руководство, Лей спал.

Гитлер до сих пор не выходил из отведенных ему роскошных апартаментов — двух спален, кабинета и каминного зала, стены которого были увешаны кабаньими, оленьими головами и прочими охотничьими трофеями.

В доме был внутренний телефон, и около шести вечера фюрер позвонил Гессу, попросил зайти.

— Я чувствую себя неловко перед твоими родителями, — раздраженно сказал он. Смешно распускать павлиний хвост перед людьми, которые помнят тебя мокрой курицей.

— Нет! Ты не прав! — сердито отвечал Гесс. — Пророком должно стать в своем отечестве!

Для своего выхода фюрер выбрал тот зал, где установили еще не оттаявшую елку. Присутствующие, занимавшиеся украшением этого дерева и ветками цветущей омелы, мигом прекратили шутливо препираться и быстро все закончили под доброжелательным взглядом Гитлера, усевшегося на диване. Рядом сел тут же явившийся хозяин дома. Вскоре все расселись вокруг них, чтобы почтительно выслушать вождя. В руках у Бормана появился его обычный блокнот, но фюрер сегодня не был расположен говорить всерьез. Немножко поболтав ни о чем с герром Гессом, он сослался на легкую головную боль после дороги и, накинув меховой плащ, вышел на террасу, с которой открывался роскошный вид на покрытые заснеженным лесом Фихтель-ские горы Внизу он увидел двух лыжниц в меховых куртках и круглых пушистых шапочках. Две девочки-ровесницы бежали к дому в сопровождении прыгающей и лающей Берты. В ярком свете больших фонарей он увидел, как одна из них помахала ему рукой…

Два месяца изводила его, дразня и не позволяя себя трогать, заигрывая и впрямую издеваясь над его страстью, над его муками… А тут еще Рудольф со своим «культом» — задумал сделать из народного вождя поднебесного египетского фараона! Гитлер так устал за последние недели, что даже злости не осталось, а только желание, чтобы вспомнили наконец, что он тоже человек Хотя бы на Рождество!

В огромном доме царило приятное возбужденье, предпраздничная суета, все были оживлены, нарядны, любезны и улыбчивы. Одного лишь несколько недоставало — присутствия детей. Обычно детишки из ближних деревень часто бывали в поместье. Приходили они и вчера, за сластями и подарками, но после Рудольф попросил родителей больше детей не приглашать, поскольку Адольфа их присутствие нервировало.

В доме прыгали и резвились только Берта с Блонди.

Именно они прорвались, в конце концов, в запретное место — в спальню к Лею.

Несколько раз встав лапами на тяжелую дверь, сытые овчарки умудрились-таки ее открыть, забежали внутрь, принялись сновать вокруг кровати, тыкать мордами в одеяло, тянуть его зубами, класть лапы на постель и повизгивать. И вдруг обе смолкли и сели, как по команде. Через минуту по дому пронесся замогильный собачий вой. Лакей, видевший, куда проскочили собаки, и спешивший по коридору, чтобы их выгнать, вздрогнул, споткнулся и выронил лампу. Заглянув в комнату, он увидел двух псов, поднявших вверх морды, на постели — раскиданные подушки, а среди них — всклокоченную голову лежащего ничком Роберта. Лакей перепугался, опрометью бросился вон и сообщил хозяину, что со спящим гостем неладное.

Старший Гесс вместе со все слышавшим Борманом побежал в комнату Лея. Наклонившись над ним, они быстро установили, что с гостем все в порядке. Гесс показал лакею кулак, а двум нервным сучкам обещал отвернуть головы. Затем, присев в кресло, утер лоб и попросил Бормана позвать сюда Рудольфа. Когда младший Гесс явился, старший сказал ему, что его только что едва не хватил удар.

— Твои бестолочи устроили тут вой, как по покойнику. Шкуры с них содрать за такие дела. Зачем ты только держишь этих глупых псов?

— Немецкая овчарка — самая благородная порода, — заявил сын. — А выли они оттого, что давно не видели Роберта, соскучились.

Отец только рукой махнул.

— Пора будить Роберта. Десятый час.

Рудольф по себе знал, какое это мучение, когда тебя вытряхивают из спячки, точно из теплого дома на мороз, и как потом тяжело бывает часами приходить в себя. И, конечно, по-хорошему следовало бы оставить Лея спать столько, сколько того требует его состояние, но Рождество все-таки… Тут ему пришла в голову мысль: чем тормошить несчастного сонного Роберта и любоваться на его муки, не лучше ли завести какую-нибудь музыку… Вполне возможно, что на него, играющего на фортепьяно и скрипке, обладающего абсолютным слухом, она подействует возбуждающе.

Рудольф принес в спальню патефон и отправился за пластинками. Когда у него спросили, зачем музыка, и он объяснил, все принялись наперебой давать советы. Фюрер предложил Вагнера, Геринг — марш из «Аиды»; Геббельс, не без яда, — «Реквием» Моцарта; Ангелика — национальный гимн; Карин — скрипичный концерт Паганини; Магда Геббельс — «Героическую симфонию» Бетховена; Грета — фугу соль минор Баха. Все эти произведения в доме были, и Рудольф ставил пластинки одну за другой, в гостиной же с интересом прислушивались. Однако, судя по тому, что Моцарта уже сменил пронзительный и непостижимый Паганини, а того, в свою очередь, — благородный Бетховен, затея, по-видимому, не удалась.

Но через полчаса Рудольф явился в гостиную и сказал, что все в порядке.

— Я точно знаю, — заметил он, — что если бы эту вещь я поставил первой, она бы точно так же подействовала на него.

— По-моему, последним я слышала Баха, — сказала Магда. — Кто предложил фугу соль минор?

Все посмотрели на Маргариту. Лей продолжал спокойно спать под все бравурные и патриотические напевы, но едва раздались первые нежные звуки прелестной соль минор, как он быстро и легко проснулся, сказав, что вполне отдохнул и прекрасно себя чувствует.

Из оранжереи принесли живые цветы, и дамы взялись за составление букетов.

В этом искусстве пальму первенства держали Ангелика, учившаяся у фрау Хаусхофер, и аристократичная, обладающая особым чувством гармонии Герда Борман — их букеты были признаны лучшими обществом дам. Любопытно было узнать и мнение мужчин…

Букеты внесли в гостиную, и конкурс был объявлен там. Мужчины во главе с фюрером, посовещавшись, указали на букет Герды. Когда победительница была названа, все зааплодировали, а Мартин от гордости за жену даже вспотел. Тут в гостиной появился Роберт Лей, и ему предоставили эксклюзивное право выбора. Он сразу указал на красиво уложенные в большой белой вазе веточки померанца. Дамы переглянулись — померанцевый букет составила Маргарита. Два случившихся друг за другом совпадения могли бы показаться душещипательною выдумкой, какие нередко рождаются на светских вечеринках, но все присутствующие были тому свидетелями.

— Этакие милые сентиментальности! — шепнула Эльзе Карин. — К чему бы это?

— Ты разве не видишь? — вздохнула Эльза.

— Вижу, вижу. Наш Казанова верен себе. — По-моему, Роберта не в чем упрекнуть. Он сегодня на редкость сдержан. — А это к чему?

Музыка Рихарда Вагнера, даже звучащая в отдалении, всегда оказывала на Гитлера сильное воздействие — он целиком уходил в себя. Эта манера слушать многим была знакома, и многие ей подражали, поэтому в гостиной до сих пор витала некая сосредоточенность, которая не развеялась до конца, сохранялась и когда все уже сели за праздничный стол.

Живой оркестр играл другую музыку — Шопена, Штрауса, но глаза фюрера по-прежнему глядели внутрь, и отнюдь не рождественская торжественность легла на лица мужчин. Они понимали, что фюрер готовится произнести речь — одну из тех, которые считались программными, в них озвучивалась стратегия, выявлялись приоритеты, расставлялись акценты…

Во время таких речей он обычно избегал даже случайно встречаться с чьим-либо взглядом, он говорил как бы ввысь, точно его истинные слушатели взирали на него сквозь пространство и время.

Гесс ранее признавался, что эмоциональные атаки фюрера захватывают его, как океанские волны. Геббельс говорил, что они погружают его в мечту. Лей называл их духовным наркотиком, без которого он не может обходиться, а Геринг — божественной службой. Последнее определение сразу присвоил всеядный Геббельс. Однако именно эти четверо с годами, вольно или невольно, приобрели стойкий иммунитет против болезненных «погружений в мечты» и не относились к партийным наркоманам. Они умели слышать в речах фюрера то, что тот говорил именно им, — программу, согласно которой партии следовало жить ближайший год или два.

В сегодняшней речи имелось кое-что и для Гиммлера.

— Мистицизм — это детство человечества, но именно в детстве формируется характер человека, его суть и душа, — произнес фюрер, в точности воспроизведя фразу Гесса из его программы, раздел «Внушение», пункт II. — Мистические ритуалы, — продолжал Гитлер, — отнюдь не причуды или суеверие. В умелых руках они могут сделаться своего рода ежедневной гигиенической процедурой.

Это опять было из программы Гесса, который на этой фразе послал Гиммлеру прямой и выразительный взгляд.

Речь фюрера продолжалась четверть часа, затем пятиминутные речи произносили Геринг, Геббельс и Гесс, а также старший Гесс, на правах хозяина выразивший фюреру партии ни больше ни меньше как признательность от лица истинных немцев. Затем общество прослушало минутные пассажи Магды Геббельс и Эльзы Гесс, говоривших о будущем Германии и немецких детей. Торжественное настроение Гесса едва не испортил легкий толчок в бок со стороны Роберта Лея, шепотом спросившего, для кого спектакль.

— Для всех и каждого, — тоже шепотом отвечал Гесс, не меняя сурового выражения лица. — Ты как-то жаловался, что тебя не во все посвящают. Вот, можешь это посвящение принять.

— После женщин? Благодарю.

Посвящением после женщин не побрезговали, однако, ни Гиммлер, ни Борман. Оба написали и выучили трехминутные речи заранее, поскольку не были ораторами, особенно Борман, произносивший фразы со странной завывающей интонацией, подобно декадентскому поэту. Что-то сказать должна была, по-видимому, и Герда Борман, однако бедняжка так волновалась, что у нее даже слезы на глазах выступили, и добрая Карин выручила ее, предложив мудреный, но лестный тост за Рождество в аллегорическом ключе, «за начинающийся лучезарный выход Мессии из высших сфер и его прохождение путем, указанным Провидением».

Поскольку тост Карин был десятым, легкое опьянение уже владело всеми присутствующими, и сам Гитлер, которому торжественная часть порядком наскучила, ждал последней речи — Лея, чтобы перейти наконец к более свободному общению. Но «бульдог» сидел хмурый, надутый и явно ничего не собирался говорить.

Роберт нарочно призывал к себе самые мрачные мысли, чтобы иметь повод напиться, но странное дело — ни по-настоящему скверных мыслей, ни потребности выпить у него сейчас не было. Он чувствовал на себе быстрые, но ощутимые как прикосновенья взгляды красивой девушки, и сколько ни хмурился, настроение только улучшалось. Грета ему по-настоящему нравилась. Особое очарование придавало ей в его глазах едва уловимое сходство с братом, но оно же было и предостережением. Роберт продолжал хмуриться и напускать на себя такой вид, точно его обидели. Когда все поднялись из-за стола, он почти тотчас ушел к себе — после двух суток сна сильно тянуло лечь.

За ним сразу явился сердитый Гесс.

— Ты что, обиделся?

— Конечно! — отвечал Лей. — Устраивают спектакли и меня из зрительного зала тащат на сцену — и давай, играй роль, которой в глаза не видел!

Рудольф улыбнулся, почувствовав облегчение.

— Я уж подумал, ты всерьез сердишься!

— Ты все правильно делаешь, Руди, — вздохнул Лей. — До сих пор мы, как шайка разбойников, играли гениального предводителя, а теперь, как свита, начинаем играть короля. И это значит, что, вернувшись к себе на Рейн, я должен ставить ту же пьесу…

Гесс присел у постели.

— Да, Роберт, должен. Я понимаю, что гауляйтерам труднее, чем нам, теоретикам. Мы как бы в некоей изоляции… Но тебе придется начать эту игру.

— У всех гауляйтеров и без того сильна тенденция к самовластию, а ты предлагаешь усугубить…

— Отнюдь! Я предлагаю каждому найти свой баланс. Но внешне тебе придется оградить свою личную жизнь непроницаемой стеною. Ты ведь понимаешь, что для тебя районное руководство — вещь временная. Фюрер со временем предложит всем нам, здесь присутствующим, совсем другие посты. И к тому времени у каждого должен быть свой image.

— А я-то думал — ты здесь диссертацию заканчиваешь, — усмехнулся Лей.

— Еще успею!

— Напрасно обольщаешься! Я точно так же лгал себе пять лет, пока голова не превратилась в мусорную кучу.

— Что ж, значит, приобрету первый компонент из твоих двух… Как ты его назвал? Профнепригодность? Послушай, Роберт! — Гесс внезапно стиснул его плечо. — Да очнись же, черт тебя подери! Что с тобой? Что со всеми вами? Вспомни, в Ганновере, в двадцать пятом, когда Штрассеры напали на Адольфа, когда Геббельс требовал его исключения из партии, когда на него кидались все — ты единственный выступил против! Ты пошел против всех! Тогда у тебя все было — страсть, воля, вера! Главное — вера! А теперь… Ты с циничной усмешкой заявляешь, что в партии собрались одни бездари, преступники, психопаты, предатели…

— Ну, это уж ты чересчур. — Лей досадливо отвернулся.

— Да нет, я тебя цитирую! «На полпути к психушке», «поцелуй Иуды», «нордические добродетели», «злая порода»! Профнепригодность, наконец! А это? «Любая страна тем счастливей, чем меньше в ней таких, как мы»! Никогда тебе этого не забуду!

— Пусти, больно же! — Роберт сел на постели, потирая плечо. Он ничего не ответил, понимая, какое чувство двигало сейчас Рудольфом. Сам он прежде заливал его коньяком, потом попросту перестал испытывать.

— Извини, я не хотел, — пробормотал Гесс.

— Ладно… Будем считать, что мы квиты, — кивнул Лей.

В дверь постучали. Заглянул встревоженный Фридрих Гесс, узнать, все ли в порядке.

— Сегодня наши дамы не желают ни танцевать, ни беседовать. У них на уме одна музыка. А этот оркестр играет только вальсы и танго. Мне в голову не пришло пригласить другой. Кто же знал, что в рождественскую ночь кому-то захочется слушать серьезную музыку?

— Не огорчайся, папа, — широко улыбнулся Рудольф. — Среди наших гостей есть один серьезный музыкант… Профессионал! Если мы все его попросим…

— О, неужели? Замечательно! — обрадовался Фридрих. — Но кто же это? Кажется, я знаю всех. Не господин ли Гиммлер?

— Гиммлер пока учится, — заметил Рудольф.

— На нервах играть, — проворчал Лей. — Ладно, Руди, счет два-один. Но это ненадолго.

Лишь единицы из числа самых близких друзей слышали игру Роберта Лея, но те, кто слышал, испытали потрясение.

Когда у пятилетнего крепыша и шалуна Роберта вдруг обнаружился абсолютный слух, родители сделали все возможное, чтобы дать ему первоклассное музыкальное образование. Уже юношей он как-то спросил мать, для чего нужно было заставлять его столько часов просиживать за роялем, да еще пиликать на скрипке, и мать дала следующий ответ:

— Бог наказал тебя избытком энергии, мой милый. Когда ты станешь искать выходы для нее, то, возможно, вспомнишь и об этой… эстетической форме.

Сублимация энергии в музыку оказалась не таким безобидным и спасительным средством, как предполагала мать, но об этом знала только жена, а ее сейчас рядом не было…

Гесс объявил гостям, что Роберт согласен поиграть немного. Из присутствующих только Геринги, Гессы и Адольф знали о его способностях, остальные были порядком озадачены. Но когда он сел к роялю, продолжая разминать пальцы, спросил, нет ли возражений против Шопена и Шуберта, а затем сыграл несколько пассажей, пробуя инструмент, всех охватило невольное нервное возбуждение.

Характер Лея, резкий, властный, жесткий до жестокости, хаос его страстей и противоречий, болезненная возбудимость психики, его страхи и уколы совести, точно через поднятый шлюз, выливались в изящно изломанную, чувственную музыку Шопена и летящий сумбур Шуберта. Это вызвало в слушающих предельное эмоциональное напряженье. Особенно сильному воздействию подверглись такие нервные натуры, как Геббельс и Гесс, а также Ангелика, которая после «Посвящения» внезапно разразилась слезами. Но в основном ценители были более сдержанны.

Борман, например, до нервов которого не добирался ни единый звук, посвятил этот удивительный час изучению реакций фюрера и остальных, но Гитлера — в первую очередь. Мартин сделал важный для себя вывод, что не музыка, а сама неуемная натура Роберта Лея вызывает у фюрера сильное, беспокойное чувство, и, похоже, его болезненно раздражает собственная непричастность к происходящему. Борман сделал еще один осторожный вывод: как и в случае с Гессом, Герингом и Геббельсом, фюрер склонен с этим мириться.

Лей играл около часа. С точки зрения техники его игра оставалась почти безупречной. Эмоциональный же накал возрастал от произведения к произведению, подобно тому как растет опьянение с каждой новой рюмкой. Возбудились даже самые стойкие — Герда Борман казалась бледнее обычного, у Гиммлера же, напротив, так пылало лицо, что он неловко себя чувствовал.

Когда пианист, захлопнув крышку, встал и шутливо раскланялся, почти все дамы пожелали поблагодарить его поцелуем, за исключением сдержанной Герды (за что она, безусловно, получит нагоняй от Мартина) и Маргариты, во взгляде и манерах которой появилось видимое отчуждение. С Гитлера же слетела вся его принужденность. Он был взволнован и не желал этого скрывать. Все ждали монолога. Но чуткий Адольф, больше всего в жизни опасавшийся выглядеть смешным в глазах избранного и ценимого им общества, понимал безусловное преимущество музыкальных средств над словесными, а потому, еще слушая игру Роберта, взялся за карандаш и в течение получаса сделал несколько экспрессивных набросков с натуры. Слушающий Геббельс в профиль; ветка омелы, фантастически переходящая в кокетливую прическу на голове Ангелики; тихая Маргарет Гиммлер, сидящая в кресле, перед которым преклонил колено едва очерченный, точно из воздуха сотканный средневековый рыцарь; и, наконец, огромные, в лист глаза, в каждом из которых вместо зрачка — по крохотному человеку за роялем.

Все были в восторге. Раздав рисунки, Гитлер вручил последний Лею и сказал, что видел эти глаза, но не выдаст их тайны…

Между тем музыканты оркестра, тоже возбужденные игрою Лея, заиграли захватывающий, таинственный рождественский «Вальс цветов» из балета Петра Чайковского, и эта музыка образовала изящный мостик, по которому дамы перешли к тому, чего давно ожидали, — к танцам.

Сегодня дамы сами пожелали выбирать себе партнеров, и первый шаг сделала направляемая мужем Герда Борман, пригласив Фридриха Гесса, Ангелика тотчас выбрала Рудольфа, Грета — Бормана, Магда Геббельс — Альбрехта Хаусхофера, а Маргарет — Гейнца. Карин шутливо присела перед мужем. Эльза пригласила Гиммлера. Остались не танцующий из-за хромоты Геббельс, Лей, попросивший отдыха, и Гитлер, которому партийная этика устами зануды Гесса запретила танцевать раз и навсегда. Адольф продолжал набрасывать аллегорические портреты друзей и их жен: тоненького, легкого Гейнца Хаусхофера он изобразил в вихре вальса, а Эльзу — в облике мадонны с сиянием в ладонях, по форме напоминающим младенца. Все трое сидящих при этом потихоньку смеялись и болтали, как будто вошли в тайный сговор против танцующих. Однако уже после первого тура Гитлер, предоставив обществу любоваться новыми «аллегориями», шепнул Гессу, чтоб тот присматривал за Робертом.

— Не думаю, что твоя игривая графика соответствует образу… — начал было Рудольф.

— Но я же не стану выставлять этого в Салоне!

— И все-таки…

— Как ты мне надоел, — прошипел Адольф. — Еще одно слово, и я влезу на стол и начну отбивать чечетку. К твоему сведению, я это неплохо делаю.

«Фюрер не должен пить вина. На столе перед ним может стоять лишь бутылка минеральной», — решил про себя Рудольф.

В гостиной горели свечи. Мужчины тихо беседовали, пили коктейли и кофе; слышался их довольный, самоуверенный смех.

Среди дам Рудольф не обнаружил Маргариты и потихоньку спросил о ней отца.

— Мама увела ее, — отвечал Фридрих. — Девчонка позволяет себе… немыслимые вещи. Никогда бы не подумал, что моя дочь…

Отец был очень расстроен, и Рудольф отправился наверх.

Грета сидела в спальне, на кровати. Мать поила ее с ложечки. Увидав сына, она быстро встала и вывела его за дверь.

— Не говори ей сейчас ничего, дорогой. С молодыми всякое случается. Не станем сразу осуждать. Лучше пожалеть глупую девочку…

Глупая девочка, выйдя из-за стола, умудрилась незаметно проглотить шесть рюмок коньяка. Мать и отец были слишком заняты гостями, брат отсутствовал, а всегда внимательная Эльза сделалась рассеянной в последние дни. Состояние Греты правильно оценила лишь Магда и потихоньку сказала о том фрау Гесс. Заметив отсутствие жены и дочери, обеспокоенный Фридрих пошел взглянуть, не почувствовала ли себя плохо его супруга, и обнаружил хохочущую и плачущую пьяную дочь.

— Зачем она это сделала, мама? — спросил потрясенный Рудольф. — Она хотя бы как-то объясняет?

— Она сказала, что хотела пережить это состояние, понять, что в нем.

Отстранив мать, Рудольф вошел в спальню, взял сестру за плечи, повернул к себе.

— Ты хотела понять?.. Что? Может быть, то, как с осколком в виске сажают подбитый самолет на ночное поле? Или то, как стоят лицом к лицу с разъяренной, взбесившейся толпой, учуявшей запах пролитой крови? Или то, как выбираются из пропасти, таща за собою обессилевшего друга? Это ты хотела пережить?!

Вернувшись к матери, он ласково, но твердо увел ее от Маргариты, сказав, что не такая уж она пьяная и что лучше ей сейчас побыть одной.

— Мама, ты что-нибудь заметила? — осторожно спросил он мать.

— Конечно, милый. Наша девочка влюбилась.

— И что ты думаешь?

— Я думаю… нельзя этого трогать. Здесь все решают двое и Бог. Но если ты спрашиваешь… Сначала я посчитала, что Роберт слишком сложен для нее. Но теперь я вижу, как растет ее чувство, как углубляется страдание, как она взрослеет на глазах. Здесь самое важное — как поведет себя он.

Мы уже говорили, — признался Рудольф. — Я верю Роберту, как себе. Ты даже не представляешь, что он чувствует… Для него Грета не просто влюбленная дурочка, каких у него легион; она часть нашей дружбы. Ему сейчас очень тяжело.

— Я думаю, Руди, все решит сила его собственного чувства… Будем смотреть правде в глаза.

За окнами уже трещали фейерверки, взмывали и лопались ракеты, поливая двор и сад разноцветным дождем из искр. На сплетающихся ветвях двух гигантских старых буков, точно вися в воздухе, горели сотканные из электрических лампочек пять букв — НСДАП. Развернутые в сторону фасада дома и расположенных за ним деревень, они были видны издалека.

Немногие знающие грамоту крестьяне прочли их в эту ночь впервые.

Весь следующий день поместье Гессов Рейхольдсгрюн представляло собою сказочное сонное царство, периодически навещаемое злыми духами. У Лея поднялась температура. Геббельс около полудня проснулся с отчаянными воплями. Магде, привыкшей к ночным кошмарам мужа, он сказал, что на этот раз ему приснился жуткий сон про детей, которых у них еще не было. Геринг почти час во сне рыдал в подушку, и Карин пришлось переменить наволочки; а Гиммлер до полудня вообще не мог уснуть, и Маргарет попросила для него снотворное.

«Когда мы собираемся в одном месте, нужно держать наготове роту врачей с мешком лекарств. Казалось бы, нервы у всех стальные, но стоит немного расслабиться, как начинает твориться черт знает что!» — мрачно шутил Рудольф.

Утешали его лишь крепко спящие Борман и Адольф, который — это все заметили — у Гессов совершенно успокоился.

Пока мужчины таким образом приходили в себя, дамы не скучали. Хозяин предложил устроить «дамскую» охоту на белок, и они с радостью согласились, но когда он принес дробовики, Ангелика искренне удивилась: — Разве мы станем по ним стрелять? В глазах Фрица Гесса появился закономерный вопрос — а что еще делают на охоте? — на что девушка, смутившись, не сразу, но твердо сказала, что думала поохотиться, так сказать, в переносном смысле.

На следующее утро лучшая половина общества собиралась на беличью охоту.

К дамам присоединились и все проснувшиеся мужчины, которые, в свою очередь, готовились к завтрашней большой охоте на кабана, знаменитого в окрестностях Рейхольдсгрюна самца-альбиноса, и не прочь были поразмяться. Можно вообразить себе физиономию Геринга, в лесу узнавшего, что с ними нет ни одного ружья — он-то был уверен, что первоклассные дробовики Фрица Гесса едут за ними в санях Но Фридрих развел руками: «Желание дам!»

Карин позже рассказала Рудольфу, как хохотал Гитлер, также отправившийся на дамскую охоту, а тем временем Борман, не расстающийся со своим блокнотом, записал туда следующее: «Убийство всегда убийство. У меня есть серьезное намеренье сделаться вегетарианцем. К сожалению, немцы слишком традиционны, и это не приживется, но для себя я почти решил».

Пока все общество гоняло белок, осыпавших людей пластами девственного снега, в уютном доме оставались впавший в спячку Геббельс, младший Гесс — за хозяина и Роберт Лей, которому врач по телефону запретил еще сутки выходить на мороз, пригрозив воспалением легких. Дома осталась и Грета. Она сидела у себя в спальне и в ответ на все приглашения брата спуститься в гостиную лишь отрицательно мотала головой.

Роберт тоже чувствовал сильное стесненье, Рудольф был прав, говоря, что она для него не просто девчонка из тех, что гроздьями вешались на него повсюду, — она для него часть, может быть, самого ценного после всех пережитых потерь — мужской дружбы.

Не будь Маргарита его сестрой, Гесс позабавился бы, наблюдая за Робертом, не знающим, как себя повести в банальнейшей ситуации — наверху влюбленная девушка, с которой нужно хотя бы поболтать из приличия. Ситуация, впрочем, была не совсем банальная. Рудольф не поставил впрямую никаких условий, лишь высказал пожелание; однако Лей понимал, что, вступив сейчас в любые, даже самые невинные отношения с Маргаритой, он возьмет на себя ряд обязательств, казавшихся ему почти невыполнимыми. Нет, он не был в себе настолько уверен, чтобы сказать: да, с нею я стану другим! Он мог лишь отважиться на попытку… Бросить пить, сдерживать свои скотские инстинкты, сделаться хорошим мужем прелестной, умной женщине; наконец, почувствовать себя здоровее, энергичнее, избавиться от этих припадков, вечной головной боли и отвращения к себе. Разве игра не стоила свеч? Не говоря уж о партийной карьере, о том неотразимом влиянии на фюрера, которое он приобретет через Гесса…

На этих мыслях Роберт, впрочем, поморщился, по-настоящему это его не волновало. По-настоящему он боялся другого — сорваться окончательно и потерять те крохи уважения к себе, за которые он временами отчаянно цеплялся.

Заснеженный сад за окнами уже тронули первые сумерки, а Роберт все маялся в гостиной, с отвращением глядел в готические зеркала, потягивался в креслах и, подсев к роялю, наигрывал мельком услышанные легкомысленные французские песенки. Он не узнавал себя… Его девиз был — принять решение и выполнять! С одним уточнением: решение может быть абсурдным, но выполнение — абсолютным. Так он заявил однажды на совещании у фюрера, и это немедленно было принято всеми как «принцип вождя».

Решения не было. Если и было, то только — бежать, бежать прочь сломя голову… Он вздрогнул, услышав твердые, быстрые шаги, и встал. Вошла Маргарита. Она остановилась в центре комнаты и вздернула подбородок.

— Поскольку все уехали, брат считает, что я должна вас развлекать. Извольте, я готова! Что вам угодно — рождественский стишок, песенку или танец? Или все подряд? С чего начать? — Она сделала еще несколько шагов. Ничего в этой раздраженной девушке не осталось от сказочной Гретхен.

— На кого вы сердитесь? — спросил он.

— На себя! Зачем вы остались? Мой брат проповедует какую-то иную религию, новый мировой порядок, а сам задержался в прошлом веке. Мои родители гораздо современней. Ну зачем вы остались? — повторила она с досадой, в которой слышались слезы.

Он молча протянул руку. Грета подошла, не понимая, но сделала то, что не требовало объяснений, — подала ему свою, и он несколько секунд держал ее пальчики. Потом она отняла руку и нахмурилась.

— Извините. Я не знала. Что с вами?

— Простуда, наверное.

— У вас болит горло, голова?

— Да, немного.

Она подошла к роялю, потрогала пальцем клавиши. Одна звякнула слегка. «Видел бы меня сейчас кто из боевых товарищей, — думал Роберт. — Они бы лопнули со смеху. Но что делать, если последняя достойная девушка, за которой я романтически ухаживал, была моя тридцатисемилетняя жена… А ведь они чем-то похожи, — вдруг поразился он, — та тоже то сердилась, то делалась очень нежна».

— Хотите, чтоб я поиграл? — спросил он. Маргарита нервно повернулась.

— Руди сказал…

Ох уж мне этот Руди! Роберт стиснул зубы, но улыбнулся.

— Ваш брат предпочитает Моцарта. Это, кажется, его любимое… — Он сел к роялю и заиграл «Маленькую ночную серенаду».

— Нет, не нужно… — Она чуть дотронулась до его плеча. — Пожалуйста.

— Вам не нравится? Я теперь редко играю. Растренировался. Но мне больше нечем вас развлечь.

— Меня не нужно развлекать. И мне очень нравится. Я только не понимаю, — она отошла к окну и стояла вполоборота к нему, — я не понимаю, зачем вам эта политика. Вы же музыкант.

— Нет, и никогда не был. Она пожала плечами.

— Я не понимаю.

«Нечто подобное я недавно говорил Рудольфу, — усмехнулся про себя Роберт. — Что же он мне тогда ответил? Да, что-то о воле и вере».

— Эта политика, как вы ее назвали, — всею лишь стремление изменить печальную участь Германии, — сказал он.

— Насильственным способом?

— А что в нашем мире совершается иначе?! Другого способа у природы нет. Через силу к радости!

— Быть жертвой — меньший грех.

— Случается, что, рождаясь, дитя губит свою мать. По-вашему, оно грешно?

— Младенец действует бессознательно. Им движут силы природы.

— Они движут и нами. Государства, как люди, рождаются и умирают. Вот и новая Германия должна родиться. Сама природа вытолкнет ее из чрева Европы, которая при этом вполне может и… отдать концы.

— А если Бог решит иначе? Если во время несчастных родов он решит сохранить мать?

— Бог? Мы в этой гипотезе не нуждаемся. Она неприняла шутки:

— Нет Бога — нет и греха. Нет греха — нет и кары за него. Что же вы оставляете?

— Право сильного.

— Сильного без разума? Сильного без души?

— Разум — это воля вождя. Душа — его вера.

— Его? — Она отвернулась от окна со странной улыбкою.

Роберт понял, что охотники возвращаются. Он ясно представил себе Адольфа в нелепой меховой шапке и огромных мохнатых сапогах.

— Что ж, Христос ходил в рубище, обдирая босые ноги о камни Иерусалима.

— Христос? Но ведь вы в этой «гипотезе» не нуждаетесь!

— Не путайте Бога с мессией. В нем мы нуждаемся, как никто иной!

— Но кем же он послан?

— Природой.

— Природой, без разума и души? Что это такое?

— Не более чем соединение молекул. А душа — энергия их движенья. Разве вам не объяснили этого в школе?

— А если… природа пошлет другого мессию?! И он скажет, что мы, арийцы, — низшая раса, пригодная лишь для того, чтобы пасти скот иудеев и возделывать поля славян?!

— Что-что?

— Разве не являлись уже миру безумцы, пророчившие власть одним и рабство другим? И где они теперь — империи Александра, Цезаря, Тамерлана? Где наполеоновский рейх? Что осталось от них кроме пластов человеческой плоти?! Я где-то читала, что оазисы в пустыне — это кладбища прошедших некогда армий. Превратите Европу в пустыню с оазисами? А вы не боитесь, что арийский оазис будет цвести пышнее всех?!

— Что? — Роберт про себя присвистнул. Ай да девчонка! Вот это страсть! И как похожа на брата! Такой же обманчиво дремлющий вулкан! Чтобы скрыть возбуждение, он повернулся к роялю и, поскольку послышался шум и веселые голоса ввалившейся в дом компании, заиграл марш тореадора из «Кармен». Под эту бодрую музыку и появились первые улыбающиеся «охотники», румяные с мороза и шутливо переругивающиеся Геринг и Ангелика. Увидав Грету у окна и Роберта за роялем, они резко остановились и в первый момент даже как будто попятились назад.

— Много белок настрелял? — спросил весело Лей.

— О да! — смеялся Геринг.

— Герман не промазал ни в одну, — заметила Ангелика.

— С таким оружием, какое у меня было, промахнуться немыслимо!

— Да, у Фридриха первоклассные стволы, — согласился Роберт.

— Безусловно, только я-то стрелял из пальца, старина! Вот из этого! — Геринг поднял указательный палец. — Наши дамы пожелали создать новую партию — беличьих пацифисток. А фюрер объявил себя вегетарианцем.

— Ничего, друзья мои! — воскликнул вошедший следом за ними Фриц Гесс. — Мои егеря уже пустили собак, и завтра я обещаю вам полную компенсацию за моральный ущерб.

Только сейчас поняв, что произошло, Роберт захохотал; вслед за ним рассмеялись и остальные.

— Лей, как всегда, показывает, что он умнее всех, — сказал Геринг жене. — Воображаю, как он пыхтел тут вокруг малышки Марго, пока я гонял белок. Ничего, завтра я возьму реванш!

За ранним ужином обсуждали стратегию охоты на кабана. По тактическим моментам высказались лишь четверо; остальные задавали вопросы. Четвертым, помимо известных охотников Геринга, старшего Гесса и Лея, оказался Борман, и в этом деле проявивший должную осведомленность. Дамы помалкивали. Эльза пыталась что-то сказать по поводу природного феномена, но мужской азарт рос в геометрической прогрессии. Даже Геббельс, обычно сторонившийся физических нагрузок, слушал чрезвычайно внимательно, и глаза его азартно блестели. Пожалуй, единственным, кто был по-настоящему равнодушен к предстоявшему действу, оставался Рудольф Гесс.

— Как, имея такого отца и традиции, не сделаться охотником! — недоумевал Геринг.

— Да, я не любитель. Это правда, — несколько смущенно соглашался Рудольф. — Ничего не нахожу в этом. Загнать живое в угол, убить в упор… Что за удовольствие!

— А если это живое в три центнера весом и с клыками по полфута каждый! Разве в подобном поединке ты не ощущаешь себя Зигфридом?!

— У Зигфрида не было двустволки.

— Ты же альпинист! Ты знаешь, что такое азарт! — не унимался Геринг.

Мой дед, бывало, ходил на кабана с одним кинжалом, — вздохнул Фридрих Гесс. — Пока собаки держали зверя, он в два приема перерезал сухожилия на передних ногах, а когда тот тыкался рылом в снег, вонзал другой — в шею. Есть еще прием — принять всю тушу на длинный нож, но… это уж из области фантазий. Да и зверь должен быть некрупный. Нет, в этом деле хорошее ружье верней всего.

— У вас есть такие ножи? — вполголоса спросил Лей.

— У меня отличная коллекция старого оружия! — похвастался Фридрих. — Правда, я держу ее на чердаке. Но если хотите, я вам покажу.

Коллекцию выразили желание смотреть все, и гостиная на два часа превратилась в подобие средневекового арсенала. Шпаги, пистоли, арбалеты, аркебузы, кинжалы с вделанными в рукоятки потускневшими от времени рубинами переходили из рук в руки с комментариями хозяина и массой исторических справок, которые компенсировали младшему Гессу отсутствие охотничьего азарта.

Гитлера не было. После ужина он сразу ушел к себе. На завтрашнюю охоту фюрер тем не менее намеревался отправиться, и перед сном Рудольф еще раз напомнил отцу, что все должно пройти без эксцессов.

— Здесь нет охраны, это — грубейшее нарушение, за которое я несу ответственность, однако отговаривать его не считаю себя вправе. Поэтому у меня к тебе просьба, папа, не сочти это за цинизм, но нужно их… как-то утихомирить. Я имею в виду Германа и Роберта.

— В каком смысле утихомирить? — не понял его отец.

— Если ты читал Фрейда, то поймешь… Меня беспокоит завтрашняя охота. Ты думаешь, Роберт просто так спросил о ноже?

— Он выбрал себе первоклассный нож и два дамасских кинжала, но… Он же не сумасшедший, чтобы…

— Папа, ты плохо его знаешь. Ты плохо знаешь нас всех. Мы прошли через такое, после чего какой-то кабан с его жалкими клыками в полфута — детская игра.

— Что же нужно сделать? Поговорить с Робертом?

Нет, отец явно не читал Фрейда. Пришлось объясниться напрямую:

— Папа, ты же видишь, что Карин нездорова и Герман, по сути, один. А Роберт вообще без жены. Нельзя ли как-то решить эту проблему… на сегодняшнюю ночь?

— Руди… — Фридрих Гесс с некоторых пор смотрел на многое глазами сына, но тут он несколько поежился. — Карин — подруга Эльзы… Как же…

— Ну да, да, ты прав! Это я увлекся, конечно. Герману придется потерпеть, но Роберт… Ты пойми — он от отсутствия женского общества вообще не привык страдать. А тут еще Грета его дразнит.

Фридрих Гесс почесал в затылке. Размышляя, он несколько раз прошелся взад-вперед, поглядел на сына. Рудольфу этот взгляд не понравился.

— Папа, будем смотреть на все проще. В доме есть какая-нибудь бабенка? Роберт эстет, конечно, но, думаю, сейчас это не главное. Так есть или нет?

— Да найдется…

— Пусть отнесет ему что-нибудь из белья или фрукты. Дальше — его дело.

— Сынок, — Фридрих был все же сильно смущен, — подумай, удобно ли? Может быть, он уже отдыхает, а тут незнакомая женщина…

— Значит, выставит ее за дверь! Все, папа, договорились.

Рудольф ушел смеясь и рассказал все это Эльзе. Но она, вместо того чтобы тоже позабавиться, отвернулась от него к стене.

— Ты что, малыш? — не понял он.

— Ничего, — был ответ. — Спокойной ночи.

Было еще совсем темно, когда все в приподнятом настроении собрались за завтраком. Лей явился последним, с трудом сдерживая зевоту. Когда кавалькада всадников с егерями и десятком саней уже выехала со двора, Рудольф придержал коня рядом с плетущейся позади всех кобылой Роберта.

— Хочешь глоток папиной настойки для бодрости? Отлично действует.

— Он мне еще и выпить предлагает, — проворчал Лей. — Великий моралист! Вопит повсюду о партийной этике, а сам подсылает какую-то девку бешеную. Она мне всю ночь спать не давала. — И, заметив усмешку Гесса, возмутился всерьез. — Что я из себя представляю, мне самому хорошо известно. Но и тебе не мешало бы в себе разобраться. Или партийный долг — это одно, а обыкновенная честность — другое?

— А если так? — сквозь зубы произнес Рудольф.

Роберт не ответил. Пришпорив коня, он пустил его в галоп вдоль цепочки всадников; за ним тут же устремились ревнивый Геринг и впавший в раж Геббельс, который сидел верхом третий раз в жизни.

Гитлер ехал ближе к концу цепочки. Он держался в седле спокойно, не делая резких движений, почти не поворачиваясь, и не вызывал ничьих опасений. Рудольфу он признался, что чувствует себя при этом настолько неуверенно, что никогда не позволил бы себе показаться в таком положении кому-либо из посторонних или тем более сфотографироваться, чему Гесс был несказанно рад. Радовался он и тому, что сколько в себе ни копался, не находил и тени охотничьего азарта, хотя раньше ему казалось, что он его не лишен. Но это было к лучшему, поскольку давало ему возможность целиком сосредоточиться на главном безопасности Адольфа. Он решил взять ее полностью на себя, отпустив Гиммлера; Борману же не сказал ни слова, будучи уверен, что тот сам знает свое дело и будет его отлично подстраховывать. Адольф, однако, и сам вел себя дисциплинированно, четко заняв то место, которое указал ему Фридрих Гесс. Здесь кабан даже теоретически едва ли мог появиться, потому что для этого ему пришлось бы пересечь обширную поляну, проскочив мимо Геринга. Пойди он в обход, нужно было бы перехитрить Лея, а затем — что тоже представлялось немыслимым — и Фридриха Гесса.

Собаки держали зверя в буреломе, в довольно глубоком овраге. Их охрипшие голоса не смолкали ни на минуту. Егеря с трудом сдерживали тройку хрипящих бульдогов, которым предстояло поднять зверя из его убежища и гнать под пули охотников. Наконец коренастых кобелей спустили, и они молча покатились вниз по склону, по грудь проваливаясь в нетронутый снег. За ними рванулась и взятая в воспитательных целях Берта, едва не вывихнув Рудольфу плечо, за что получила чувствительный удар плетью вдоль хребта. Выросшая в городе, привыкшая к автомобилю и аэроплану, добрая и неопасливая псина искренне стремилась помочь, не ведая, как отличается ее собачья судьба от участи этих кобелей, брошенных в пекло страстей человеческих. Визг, вой, хрипы, ржанье лошадей, звук рожков и крики — любезная сердцу охотника музыка близкого апофеоза заставила сильнее биться и женские сердца.

Дамы, сбившиеся в кучку на удобном и безопасном возвышении, гадали, на кого выскочит белый кабан, то есть кому улыбнется фортуна — Герингу или Лею, занимавшим наиболее выгодные позиции, — и шутили, что глупое животное наверняка подставит лоб Борману, и тот оставит с носом обоих.

Внезапно все ахнули. Из-под заваленного снегом бурелома показалось настоящее чудовище — воистину природный феномен — хрипящий от боли и ярости гигантский самец-альбинос, а на нем, намертво впившиеся в плоть, висели три бульдога, снять которых можно было лишь с кусками кабаньего мяса.

Фортуна улыбнулась Герингу. К нему ломился зверь под аккомпанемент крутившейся вокруг своры, и Герман не сплоховал. Его пуля вошла точно в глаз, и кабан, три раза перекувыркнувшись, должен был остаться на снегу испускать дух, но зверь крутанулся влево, судорожным прыжком поднялся на ноги и уже вслепую, боком двинул на Лея, после выстрела Геринга с досадой отшвырнувшего свой карабин далеко в снег. Впрочем, будь он даже в руках у Роберта, это ничего не изменило бы. Кабан считался убитым — он получил смертельный выстрел, и то, что он продолжает двигаться, не имело значения. Это был труп, добивать который выстрелом мясника Роберт не стал бы из гордости.

— Что он делает? Сумасшедший! — заорал Гитлер, увидав в руке Лея широкий длинный и прямой нож.

Через минуту кабан снова закрутился на месте, оставив после себя кровавое пятно и три распластанных на снегу тела — человека и двух собак Зверь был, по-видимому, заговоренный. Какая-то сила развернула его еще левей и теперь понесла прямо на фюрера. Гесс осознал это не сразу — настолько немыслимым казалось ему все происходящее. Но туша продолжала неумолимо расти, и Рудольфа охватил суеверный ужас, «Если это смерть, — сказал он себе, — значит, так нужно, значит, это судьба… Но не для Адольфа».

И точно со стороны услыхал свой голос:

— Берта, взять!

Овчарка весело понеслась, едва касаясь лапами снежного поля. Оттолкнув Адольфа назад, за круп лошади, и с трудом ее сдерживая, Гесс увидел, как его Берта и окровавленный кабан сшиблись, как он тащил ее несколько метров вместе со все еще болтавшимся на нем бульдогом и наконец точно окаменел на бегу и ткнулся рылом в снег.

Вскочив на лошадей, они поскакали к опушке, куда первым уже подоспел Борман, за ним — Геринг и старший Гесс. Собаки скулили, но были живы. Роберт морщился, держась за бок, но уверял, что кабаний клык, распоров куртку и свитер, только пощекотал ему тело. Он подшучивал над бледным Герингом, советуя в следующий раз бить зверю из двух стволов сразу в оба глаза, чтобы его так круто не заносило.

Видя на лицах беспокойство, он взял у Бормана платок и сунул его под распоротую куртку, затем вынул совершенно чистым и тут же попросил помочь ему подняться, поскольку к ним стремительно приближалась группа перепуганных всадниц. Рудольф побежал обратно к кабану — посмотреть, что с Бертой. Он с трудом вытащил ее из-под туши, сильно помятую, со сломанной лапой, но живую. Третий бульдог все еще висел на кабане, вращая налитыми кровью глазами; он был цел и невредим. Тут Рудольфа точно током ударило — он обернулся, ища взглядом беременную жену, но Эльза как будто предвидела его внезапный испуг и издали помахала ему рукою.

Все общество медленно двигалось по полю, ведя под уздцы лошадей к забрызганному кровью трофею, на который дамы поглядывали с ужасом, словно еще не веря, что зверь больше не поднимется.

Рассмотрев кабана, все пришли к выводу, что рана в глаз была смертельной; смертельным был и удар в сонную артерию, нанесенный Робертом. Нож все еще торчал в ней по самую рукоять. Знатоки только плечами пожимали.

Первой не выдержала Маргарита — опустившись на колени и уткнувшись в шею Берты, девушка расплакалась. Вторым едва не вышел из себя Адольф. Он дважды набирал воздуху в легкие, чтобы разразиться тирадой по адресу Лея, но брал себя в руки, по-видимому, не желая составлять компанию фройлейн Гесс.

Если бы не несколько минут ужасающей неопределенности, когда сбитый ударом Роберт лежал на снегу, а туша кабана продолжала двигаться по направлению к фюреру, охоту можно было бы считать удачною. Хотя именно эти минуты и придавали ощущению удачи особую, возбуждающую остроту.

Берту Рудольф отнес в сани, бережно укрыл полушубками, и все проезжавшие мимо нагибались и гладили овчарку, единодушно признанную главной героиней дня. Израненные бульдоги трусили рядом с санями, по-своему выражая красавице свою собачью солидарность.

— А «бульдог» обставил-таки «борова», — шепнул Рудольфу Геббельс, указывая глазами на сосредоточенного Геринга и едущего в окружении дам Лея, который в самых юмористических тонах описывал свои ощущения в момент лобовой атаки на кабана. — Хотя формально вся слава — Герману, а Роберту — выговор от фюрера. Suum quique, как говорится, — каждому свое.

Весть о гибели белого кабана разнеслась по округе со скоростью звука охотничьих рожков, и крестьяне из соседних деревень заполнили двор усадьбы, чтобы поглазеть на зверя. Ничего устрашающего в нем уже не было. Лежала большая, грязная свинья, которую лишь с натяжкой можно было назвать белой, — искусанная, изодранная, с выбитым глазом и перерезанным горлом.

— Жил дикий гордый зверь. Выходил со своим выводком из чащи за желудями и корешками, никому зла не делал, — говорила Эльза Ангелике, наблюдая из окна столпившихся вокруг телеги крестьян. — Пришли мы, погубили, растерзали…

— А все-таки Роберт молодец! — ответила Гели, покосившись на стоящую у другого окна Маргариту. — Здорово он его!

Рудольф с отцом поднялись наверх, чтобы помочь Лею раздеться, поскольку удар был настолько сильным, что Роберт все еще чувствовал что-то вроде контузии, хотя и пытался это скрыть. Когда сняли рубашку, обнаружили с левой стороны широкую красную полосу, идущую от лопатки почти до середины живота, и Фридрих, ничего не слушая, тут же отправился вызвать по телефону врачей, хотя других видимых повреждений не обнаружилось.

Возвратился он вместе с Гитлером и остальными мужчинами, и Лею пришлось сделаться на время чем-то вроде экспоната, который все разглядывали, да еще и норовили руками потрогать.

Гитлер был все еще раздражен; однако, увидав след от кабаньего клыка, он несколько минут молчал, нахмурившись, потом покачал головой. Только сейчас, пожалуй, он по-настоящему осознал, что удар в шею был самым сильным ходом в сложившейся ситуации, поскольку даже меткому стрелку чрезвычайно трудно сделать смертельный выстрел в идущего зигзагами зверя. Роберт, знавший диспозицию охотников, сделал все возможное, чтоб остановить фатальный бег кабана в сторону фюрера, но поступил он так осознанно или в порыве ложной гордости — на этот вопрос мог ответить только он сам.

Карин позже рассказала Эльзе, что Герман считает — Лей меньше всего думал о фюрере; Эльза же передала ей слова Рудольфа — тот был убежден в обратном. И обе усмехнулись, понимая, что их мужья сказали самое сокровенное о себе. Истина же, как всегда, лежала посередине; правда, в какой-то момент она несколько попятилась в область потустороннего.

Вечером в Рейхольдсгрюн приехали трое вызванных Гессом хирургов, и это оказалось очень кстати, потому что у Лея началась сильнейшая головная боль, и врачи помимо ушибов обнаружили у него сотрясение мозга.

Казалось, на этом рождественские испытания, выпавшие на долю Роберта Лея, могли бы и закончиться, да не тут-то было. Около одиннадцати вечера его неожиданно вызвали к телефону. Лакей сначала сообщил хозяину, что звонит фрау Лей из Кельна по неотложному делу, и Фридриху ничего не оставалось, как только сказать об этом Роберту, который пришел в ужас. Дело было в том, что, уезжая, он всегда оставлял жене точные сведения о своем местонахождении, но она еще ни разу в жизни ими не воспользовалась.

Выслушав первые фразы, Роберт испытал некоторое облегчение — дело не касалось детей, но потом несколько минут сидел, обхватив голову руками, видимо, осмысливая услышанное. Жена, а затем взявший трубку секретарь сообщили, что несколько часов назад в его машину, ехавшую по шоссе в сторону Майнца, врезался огромный «фиат», а затем по кабине уже опрокинутого «мерседеса» было сделано несколько выстрелов в упор. Его шофер, а также командир рейнских сил СА Гейнц Вебер погибли. Все произошло около трех часов дня; однако выехавшая на место полиция все это время разыскивала самого гауляйтера и лишь вечером сообщила в штаб СА.

— Сколько раз говорил этому болвану, чтоб не садился в мою машину! Мне ведь уже устраивали автомобильные катастрофы и, кстати, почти на том же месте, — сказал Лей Гессу, который зашел спросить, в чем дело. — Ладно, пусть земля ему будет пухом. Боюсь, Руди, нужно срочно ехать, а то они там без меня таких дров наломают. Этого сейчас допустить нельзя.

— Может быть, мне… — начал Гесс.

— Нет, старина, ни тебе, ни кому-либо другому там появляться нельзя. Нужно, чтобы все было тихо.

Возразить на это Рудольф не мог. «Чтобы все было тихо!» — такова стратегия партии до начала весны, и она требовала от всех несравнимо большего напряжения, нежели предыдущая «стратегия обострения», поскольку НСДАП была партией войны, а не перемирий.

— Пойду доложу фюреру, — сказал Лей, — а ты, пожалуйста, предупреди всех. Я прежде хотел бы попрощаться с Фридрихом и фрау Гесс, потом с остальными, кто еще не спит. И отдельно, если можно, с твоей сестрой. Вообще, она у вас… оригиналка. Кстати, можешь меня поздравить — я влюбился, как последний идиот. Но, по-моему, она во мне разочаровалась. К счастью…

Через полчаса, пожав всем руки, Роберт спустился к машинам. Шел чудесный мягкий снег, и от этого все казалось светлее. Он посмотрел на освещенные окна, помахал рукой стоящим на веранде женщинам, среди которых не было Маргариты. Ее не было и в других окнах, сколько он ни вглядывался.

Когда Рудольф сообщил о случившемся большинству общества, еще сидевшему в гостиной, Грета, выслушав, тихо ушла к себе и больше не показывалась. Рудольф постучал ей в дверь, передав просьбу Роберта, но она отвечала, что уже легла в постель. Все это вызвало у него смутные подозрения, однако он решил отложить размышления до утра.

Всю ночь он не мог уснуть, то и дело вскакивая и глядя в окно…

— Вот тебе и разгадка белого кабана, — сказал ему на прощанье Роберт. — Жидовский заговор, фатально движущийся на фюрера и по пути сметающий остальных. Но на этот раз мы перерезали ему глотку! Ты только вообрази, — продолжал он, поддразнивая склонного к мистике Рудольфа, — кабан налетел на меня как раз в тот момент, когда «фиат» налетел на мой «мерседес». Я, конечно, проверю это в полиции, но я и так уверен. Разве возможны подобные совпаденья? Нет, это рок во плоти!

— Ты напрасно иронизируешь, — отвечал Гесс. — Если все произошло именно так, то это лишь еще раз доказывает, что иронизировать не над чем.

В половине седьмого утра — Рудольф все еще слонялся по комнатам — в дверь робко постучали. На пороге стояла заплаканная, дрожащая от волнения горничная с белым конвертом в руках.

— Барышня велела передать вам только в восемь часов, но… Я… я боюсь, — пробормотала она и снова начала всхлипывать.

Рудольф вынул письмо и развернул.

«Если вы все способны отпустить его в таком состоянии, ночью, одного, то я плевала на всю вашу политику. Я ненавижу ее. Я еду тоже. Не смей меня догонять и никому не позволь этого сделать, если ты мне брат и друг. Я сама знаю, как называется мой поступок, но мне все равно. Я люблю его и хочу быть с ним. Пожалуйста, постарайся объяснить отцу, а мама меня поймет. И Эльза поймет, я знаю.

Простите, что причиняю вам беспокойство, но я не знала, что так бывает, что можно сойти с ума. Я сошла с ума, но это от счастья — пусть это станет вам утешением. Простите меня. Не волнуйтесь. Я позвоню.

Маргарита.

Р.S. Руди, я клянусь тебе, что он ничего не знает о моих намерениях и не узнает до тех пор, когда уже не сможет меня остановить.»

Его первым импульсом было броситься к машине. Но пока он несся по лестнице, появилась другая мысль: «Нужно хоть кого-то поставить в известность!» Прежде он не размышлял бы ни минуты — конечно, жену! Но теперь он побоялся разбудить ее и напугать. И он побежал к Альбрехту. Тот все понял, едва Рудольф начал говорить, и крепко встряхнул его за плечи.

— Во-первых, успокойся. Во-вторых, едем мы с Гейнцем. В-третьих — Грета молодец! Вчетвертых… — Ему снова пришлось встряхнуть Рудольфа. — Будь она моей сестрой, я тоже потерял бы голову и мне нужен был бы рядом кто-то, способный соображать. Так вот, в-четвертых, я подсчитал — около семи она должна быть в Швайнфурте, а оттуда можно позвонить во Франкфурт…

— А если она…

— Руди, дослушай! Я знаю Грету. Она опомнится и непременно позвонит кому-нибудь из знакомых во Франкфурте, а с ними можно связаться отсюда. Сейчас без четверти семь.

А если она… Если с ней… Оба понимали — юная девушка, одна, на ночной горной дороге… Но об этом не хотелось говорить. Альбрехт был прав — психовать уже не имело смысла. Нужно было дождаться семи и позвонить во Франкфурт. Рудольф сел у окна. Альбрехт оделся и присел рядом.

— Руди, послушай меня и еще в одном, — сказал он тихо. — Немедленно все расскажи Адольфу.

— Я расскажу… после.

— Немедленно! Иначе обида его может быть так серьезна, что он никогда тебе не простит.

Это Рудольф тоже понимал.

— Мы скажем, что были в гостиной вместе, когда пришла горничная с письмом, — продолжал Альбрехт. — Ложь, так сказать, во спасение. Ступай разбуди его и спускайтесь вниз. А я пока разбужу Гейнца.

Через несколько минут все четверо собрались в гостиной на первом этаже и еще раз перечитали записку Маргариты.

— Все правильно, — констатировал Гитлер. — Хоть Роберт и поехал не один, а с врачом и шофером, для нее это не имело значения. Она просто сделала первый шаг, потому что он бы его не сделал. Неужели ты не замечал, к чему идет? — с любопытством спросил он Рудольфа, который, ничего сейчас не слыша, то и дело поглядывал на часы и, наконец, без двух минут семь позвонил во Франкфурт. Только переговорив со знакомыми родителей, он вновь обрел некоторое присутствие духа. Маргарита, как и предполагал Альбрехт, позвонила им и объяснила, как связаться с Рейхольдсгрюном. Они собирались сделать этот звонок около восьми, но Рудольф их опередил. Гитлер между тем все продолжал изучать записку Маргариты.

— Примечание какое-то странное, — рассуждал он. — Что это значит — «до тех пор, когда он не сможет меня остановить»? Что она имеет в виду?

— По-моему, ничего конкретного, — заметил Гейнц. — Она его просто защищала второпях.

— От кого защищала? Ах да, понятно. — Гитлер усмехнулся. — Подумайте только, кем мы все выглядим в ее глазах! Ты хочешь ехать? — спросил он у Рудольфа, который напряженно глядел в окно.

— Лучше поехать нам с Гейнцем, — отвечал за него Альбрехт. — Вроде по делам… И у нас на Рейне родственники по линии матери.

— По которым мы вдруг оба соскучились, — хмыкнул Гейнц. — Глупо. И оскорбительно.

Все помолчали.

— Вопрос в том, сколько она еще станет держать в неведении Роберта, — сказал Гитлер. — Иными словами, сколько она еще станет разъезжать одна. Вот в чем опасность.

— Но она же пишет, что хочет быть с ним, — напомнил Гейнц. — Значит, недолго. Хотя она ведь такая… своенравная, гордая…

— С ним я свяжусь часов через шесть, — сказал Гитлер. — Но ведь не спросишь… А вдруг она передумала или… еще что-нибудь? Тем не менее ехать кому-то нужно. Давайте рассуждать, кого из нас всех она не заподозрит в шпионаже?

— Если ты имеешь в виду себя, то это исключено, — сказал Рудольф. — Тебе нельзя там появляться.

— Это другой вопрос. Но и он решаем. Я ночью все обдумал. И пришел к выводу. Есть вещи, которые нельзя замалчивать. Выслушай спокойно. — Гитлер обращался к одному Гессу, но взгляд его скользил по всем лицам. — У случившегося под Майнцем две стороны — политическая и нравственная. С политической было бы правильно все замять. Но с нравственной — этс недопустимо! Мы не можем никому позволить безнаказанно устраивать нам автомобильные катастрофы. Получается, что на одной чаше — тактическая выгода, на другой — жизнь Роберта, которая для меня — абсолют!

Он некоторое время молчал, глядя в заоконную темноту. Потом добавил с печальной досадою:

— Мне очень стыдно было, когда я читал записку твоей сестры, Руди. Она упрекнула нас в бессердечии и была права. Больше никто и никогда не уговорит меня поставить что бы то ни было выше жизни и здоровья одного из вас!

Гитлер по-прежнему говорил, обращаясь к Гессу, но, конечно, видел, как по мере развития его мысли растет удивление Альбрехта и восхищение Гейнца.

— Таким образом, — подытожил он, — действуем так: мы с Гиммлером выпьем кофе и немедленно выезжаем. Извинись за нас перед родителями. Я буду требовать привлечения наших юристов! Когда все встанут, проведи политсовет, объясни ситуацию. Что же касается твоей сестры, ее безопасность я гарантирую.

Гитлер, довольно рассеянный в быту, в иных ситуациях действовал быстро и собранно. На сборы и завтрак ему и Гиммлеру потребовалось всею полчаса. Когда машины уже выезжали за ворота, Гесс еще долго ходил по дорожкам возле дома, стараясь как-то примириться с собой. Он не мог понять, как же так вышло, что его сестра бог знает где, а он сам все еще торчит в имении родителей и ничего не предпринял. Хотя ситуация развивалась логичным образом, но вне его воли, и это казалось противоестественным.

Наблюдавший за ним с веранды Альбрехт тоже спустился в сад. Он чувствовал, как близок Рудольф к тому, чтобы прыгнуть в машину и понестись в сторону Рейна.

— Может быть, на сегодня хватит импульсов? — заметил он, прохаживаясь следом за Гессом. — Вообще, вы все удивительно импульсивны.

— Ты ничего не понял, — огрызнулся Рудольф.

— Нет, я понял. Господин Гитлер искал повода ринуться в битву. И нашел.

— А я понял, Альбрехт, что как бы ни повел себя Адольф, что бы он ни сказал и ни сделал, ты все равно не поверишь в его искренность. Впрочем, я понял это раньше, можешь мне больше не напоминать.

— Ну, наверное, трудно быть искренним, если ты всегда и все решаешь один, — пожал плечами Хаусхофер.

— Да! Фюрер всегда и все решает один! А мы подчиняемся. А ты никак не можешь этого переварить! Но запомни — именно потому, что воля его абсолютна, мы и придем к власти, чтобы перевернуть мир!

— Речь шла о Грете… — напомнил Альбрехт.

— Кто из нас может поехать, чтобы не оскорбить Роберта? Кто из нас не выглядел бы шпионом в ее глазах? Зачем мы повторяемся? Зачем вообще…

— Руди, успокойся. На кого ты сердит?

— На себя!

— По-моему, не только.

— Да. На нее тоже!

— Позволь мне выступить адвокатом. Я потому и шляюсь за тобой по пятам и пристаю с глупыми вопросами, что чувствую потребность кое-что сказать тебе перед твоим разговором с родителями.

— Я знаю, что ты скажешь, — набор банальностей… Молода, влюблена, импульсивна… Я не осуждаю… Я просто злюсь.

— Я не о ней хотел сказать.

— О Роберте? Да, он не подарок. Но у него сильная воля. К тому же, я думаю, он тебе и самому нравится.

Альбрехт улыбнулся.

— Да, он мне симпатичен. Не только я, но и все остальные, а женщины — в особенности, легко поняли бы твою сестру. Но я даже не о Роберте. Я о вас.

— В каком смысле?

— Мне кажется, поступок Греты был бы невозможен, если бы вы все, и он в первую очередь, не были бы тем, что вы есть.

— Очень вразумительно!

— Я хочу сказать, что Грета не убежала бы в ночь, если бы не почувствовала, что это ее единственный шанс. Она поняла, что как бы сильно ему ни нравилась, он слишком связан, слишком рискует… А для мужчины его склада, при всем его любвеобилии, дело — прежде всего. Это дело — служение партии. А партия — это вождь. А ты самый близкий друг вождя…

— А дважды два — четыре! Думаешь, я не понял?

— Тогда ее бегство достойно полного оправдания. На что же ты сердит?

— Да на все! — Рудольф слепил снежок и запустил им в темный ствол. — Стоит только женщине появиться где-нибудь, тут же начинается чехарда…

Чехарда уже началась — пока в мыслях Лея.

Маргарита догнала его машину довольно скоро, километров через восемь, поскольку та часто останавливалась в связи с состоянием Роберта. Увидав темнеющий на обочине «мерседес» и возвращающегося к нему с обочины Лея, она догадалась, что происходит, но дать задний ход было уже нельзя. Ее машину заметили, и шофер отправился поглядеть, кто это остановился в десяти метрах от них на безлюдной ночной дороге.

Нельзя сказать, что при виде смущенной Греты Лей очень удивился или растерялся. За свои сорок лет он получал от женщин и не такие сюрпризы. И все-таки сюрприз был — он сидел в машине Маргариты и звался Ангелика Раубаль, племянница фюрера. К счастью, сюрприз этот открылся не сразу, поскольку Гели пыталась спрятаться.

Ангелика прыгнула в машину Греты, когда та уже включила мотор.

— Видишь этот браунинг? Он принадлежал Роберту, а теперь он мой. Я умею стрелять и буду рядом с тобой до того момента, когда вы встретитесь. А если ты станешь возражать, то я перебужу весь дом.

Маргарита ничего не ответила; сначала только сделала выразительный жест пальцем у виска, а потом обняла ее и поцеловала.

Шофер, подойдя вплотную к «форду», обнаружил и Ангелику Ей пришлось выйти и тоже приблизиться. Она сделала это довольно решительно, заявив, что тут же едет обратно. Лей при виде фройлейн Раубаль поначалу лишился дара речи, два раза приложил снег ко лбу, потом велел обеим сесть в его машину, а шофера и врача попросил перебраться в «форд» Маргариты. Он сел за руль, дав себе слово вытерпеть оставшийся путь до Швайнфурта, и держался стоически за исключением двух раз, когда тошнота подступала очень сильно, так что они останавливались лишь дважды. Ангелику он спросил, знает ли кто-нибудь о ее отъезде; она отвечала, что оставила записку дяде, велев лакею передать ее в восемь часов утра.

В половине седьмого они были в Швайнфурте, маленьком городке примерно в тысяче миль от Франкфурта. Здесь Лея дожидался первоклассный трехместный аэроплан, на котором он прилетел в Баварию. Пока Маргарита звонила во Франкфурт, он велел шоферу глаз с нее не спускать; Ангелику же запер в номере расположенной рядом с телеграфом гостиницы, положил ключ в карман и стал соображать, что ему делать дальше. Главное было добраться до Франкфурта, где у него куча помощников и нормальная связь. Но вызвать к себе летчика он не мог, поскольку аэроплан был трехместный; просить же другой аэроплан и вообще предавать происходящее хотя бы малейшей гласности он не желал, равно как и торчать какое-то время в этом городишке с двумя девчонками, от которых не знаешь, чего ожидать.

«Грохнемся, так вместе… Никакой ответственности…» — мрачно усмехнулся про себя Роберт и, приняв капли, которые, как обещал врач, помогут унять тошноту часов на пять, попросил шофера разбудить какого-нибудь местного лавочника и купить у него пару меховых кожаных курток большого размера.

Он велел девушкам надеть эти куртки поверх их изящных шубок, натянуть шлемы и залезать в кабину.

— В воздухе мы будем часов пять, — сказал он. — Пойдем на небольшой высоте, сначала — около сотни миль над горами. Думаю, будет очень красиво.

Почти рассвело.

На высоте воздух казался еще светлее, как будто вся ночь упала вниз и лежала на Фихтельских горах темно-лиловыми пятнами. Ландшафт был и впрямь замечательно красив, особенно когда на несколько минут показалось солнце и рассыпало по склонам гор мириады остро мерцающих алмазов.

В полете они не сказали друг другу ни слова. Всегда несколько надменное лицо Греты к концу пути пылало, а Гели все острее ощущала нелепость собственного присутствия.

Они приземлились в третьем часу на аэродроме СА под Франкфуртом. Подскочившему адъютанту и штабистам Лей сделал неопределенный знак рукой и жестом попросил поближе подогнать машину.

Через полчаса они втроем, все еще не проронив ни слова, въехали в готические ворота, за которыми широкая аллея лип вела к старинному особняку. Хозяином его был муж троюродной сестры Лея, известный в городе адвокат, один из активных юристов НСДАП, привлеченный к делу о покушении на Рема.

Адвокат как раз собирался отправиться по делам, когда увидел выходящего из автомобиля Роберта, как ему показалось, пьяного в дым, и двух молодых женщин в огромных куртках, с летными шлемами в руках.

Когда девушки вошли в дом, они были уже в норковых шубках и оказались прелестны, хотя и очень смущены. Роберт же, сделав на ходу несколько неопределенных жестов, быстро ушел в дальние комнаты, оставив хозяина в полном недоумении. Тот предложил дамам раздеться и пригласил в гостиную, куда явилась его супруга, которая настолько привыкла к экстравагантным выходкам своего родственника, что ничему не удивлялась. Она тут же велела подать крепкий кофе и задала несколько вопросов о погоде. В это время возвратился Лей и представил родственникам фройлейн Гесс и фройлейн Раубаль, объяснив, что они, все трое, только что прилетели из Северной Баварии и нуждаются в отдыхе.

Хозяйка тотчас отправилась показать гостьям их комнаты и сделать необходимые распоряжения по дому, про себя недоумевая — имя Ангелики и ее положение были известны тому кругу посвященных, к которому принадлежал адвокат Генрих Кренц.

Сам хозяин, оставшись наедине с Леем, развел руками.

— Сразу две? Ну, Роберт!

— Иди к черту! — Лей поморщился. — Лучше слушай меня внимательно. Это не то, что ты думаешь. То есть наполовину не то… То есть только наполовину то… Тьфу! Одним словом, у меня сотрясение мозга, меня без конца тошнит… Мне нужен врач и телефон, и никто ничего не должен знать!

Он снова вышел. Через полчаса Кренц зашел в комнату Роберта с врачом, который осмотрел Лея и нашел у него сильный ушиб левого бока и сотрясение мозга, не на шутку напугав Кренца.

— Что же это такое, Роберт? — недоумевал тот. — Сегодня во всех газетах пишут, что тебя не было в той машине. Как же так?

— Это на меня кабан наехал, — пробормотал Лей. — То есть я на него…

— Бредит, — пояснил доктор. — Нужен полный покой.

Однако, полежав полчаса, Роберт поднялся, сказал, что ему лучше, и еще полчаса разговаривал по телефону, давая указания сотрудникам своего аппарата в Кельне и порой переходя на такие выражения, что разок Кренцу пришлось все же напомнить, что в доме две юные особы, и хотя дом большой, но все-таки…

Недоумки! Кретины! Стоит мне уехать на неделю, так не социалисты и не жиды выходят из-под контроля, а СА! — негодовал Лей. — Ты подумай, они опять затеяли драку с рейхсверовцами! (СА — первые Штурмовые отряды были созданы Эрнстом Ремом в 1919 — 20 годах. К середине 1931 года численность СА составила около 400 тысяч человек, что в 4 раза превосходило численность рейхсвера, то есть регулярной армии. Чувствуя свою силу, Рем активно выступал с идеей насильственного захвата власти посредством «народной революции». СА он желал сделать «народной армией», и рейсхвер должен был войти в ее состав. Эти планы Рема чрезвычайно беспокоили высшее руководство армии и промышленные круги. Гитлер же ни с теми, ни с другими не желал обострять отношения, надеясь впоследствии опереться на обе эти силы.) Ну где, спрашивается, у них мозги, если не в заднице?!

Успокоившись, он позвонил в Рейхольдсгрюн, и Гесс сообщил ему об отъезде фюрера и Гиммлера в связи с «переменами в тактике». Что за перемены, Рудольф по телефону, естественно, не объяснил и предложил дождаться фюрера во Франкфурте.

— Кстати, он ничего не знает о пропаже, — добавил Гесс — Лакей передал ее записку после отъезда Адольфа.

«Этого мне только недоставало!» — ужаснулся Роберт. Он живо представил, как фюрер приезжает во Франкфурт, а навстречу ему выходит Ангелика.

— В этом богобоязненном доме есть коньяк? — обратился он к Кренцу.

— С сотрясением-то мозга! Ты в своем уме? — возмутился тот. — Знаешь, я сейчас приглашу одну из твоих спутниц, и пусть она решает, что с тобой делать! Или позвать обеих?

Роберт притих. Только сейчас он сообразил, что Рудольф ни словом не обмолвился о сестре.

Но, может быть, это и к лучшему. Что они могут сейчас сказать друг другу?

Роберт принял ванну, переоделся и, с отвращением оглядев себя в зеркале, постучался прежде к Ангелике. Он сообщил ей, что фюрер прибудет во Франкфурт около десяти вечера.

— За мной? — ужаснулась она.

— Фюрер ничего не знает о вашем, — он не сразу нашел нужное слово, — путешествии. Нет, это деловая поездка.

— Так, может быть, мне прямо сейчас и обратно? — обрадовалась она. — Он ничего не узнает.

— Нет, фройлейн, я вас никуда не отнущу. Об этом не может быть и речи.

— Он потребует объяснений, — смутилась Ангелика.

— Лучшее объяснение — это правда. Хотя я, честно говоря, и сам не вполне понял ваши намерения.

Гели молча достала из сумочки браунинг.

— Как он к вам попал? — удивился Лей.

— Он попал прежде к Рудольфу. Я не знаю как. А он подарил мне его на день рожденья. Я умею стрелять. Я могла бы защитить нас обеих. Если бы в дороге кто-нибудь напал. Я испугалась за нее, — добавила она тихо. — Я знаю, как это бывает, когда теряешь голову.

Картина вырисовывалась ясная. Но в каком свете увидит ее фюрер?

Гели в бледно-зеленом декольте и изумрудах, в которых была минувшим вечером в Рейхольдсгрюне, выглядела весьма убедительно, но Роберт после минутного колебания все же предложил:

— Если вы не очень устали, давайте съездим в какой-нибудь магазин; нужно вам подобрать что-то из одежды. Я сейчас навещу фройлейн Гесс, и отправимся.

Фройлейн Гесс, тоже в декольте, серебристо-розовом, и в розовых жемчугах, сидела вполоборота у окон, сосредоточенная, строгая. Когда она быстро встала, резко вскинув голову, совсем как Рудольф, Лей вдруг опять увидел, как она хороша, юна, свежа. Вспомнив рассказ Гесса о том, что его родители восприняли рождение дочери как утешение в преддверии разлуки с любимым старшим сыном, отправлявшимся для серьезной учебы в Германию, он отчетливо понял, что взрослая уже девушка остается любимым домашним цветком, никогда не покидавшим родительского подоконника…

Абсолютный слух и самоуважение, воспрянувшее ото сна в ответ на поступок Греты, подсказали ему интонацию и слова, которых она, безусловно, ждала от него, ждала с момента их встречи на ночной дороге:

— Маргарита, я люблю вас и прошу стать моей женой. Я не тороплю вас с ответом — ваше чувство может потухнуть так же внезапно, как и вспыхнуло, но… Если вы все же решитесь связать свою жизнь с таким, — он едва не сказал: типом, — человеком, как я, то я буду считать, что Господь даровал мне прощение и надежду.

Она чуть улыбнулась — может быть, оттого, что он заговорил таким языком, или оттого, что у нее что-то разжалось в груди…

— Как вы себя чувствуете? — спросила она. Роберт собрался сказать «прекрасно», но внезапно понял, насколько хорошо они с Гретой уже слышат друг друга. Совсем как с женой в первые годы.

— Неважно… — признался он. — Голова болит. Но она у меня болит с семнадцатого года. Я привык.

Куда вас ранило? — она подошла ближе и, протянув руку, коснулась его левого виска. Сюда. Он на мгновенье закрыл глаза — так приятно было это прикосновение. Но тут же отстранился. Он дал себе слово все время помнить, что рядом с ним не просто женщина, рядом с ним — сестра Рудольфа.

— Сегодня вечером во Франкфурт прилетает фюрер. Мы должны встретить его, — сказал он. — Я сейчас отвезу вас и фройлейн Ангелику в какой-нибудь женский магазин, если не возражаете. В ваших туалетах вы выглядите так, что мне все время хочется раскланиваться на манер французского мушкетера.

— Мы можем поехать одни, — предложила Маргарита. — Вам больше не стоит садиться за руль.

— Да нет, ничего… Уже все прошло, — смутился он. — Оденьтесь и спускайтесь к машине.

Мистический «наезд» кабана, покушение, сотрясение мозга, бегство Маргариты порядком заморочили и без того неспокойную голову Роберта Лея, иначе он едва ли повез бы девиц к Шарлю Монтре, в прекрасный магазин-ателье с одним только недостатком — Лея там знали не хуже, чем в родном Кельне, поскольку одна из его любовниц, мадам Полетт Монтре, являлась супругой хозяина салона и его совладелицей. Естественно, стоило только Роберту там появиться, как мадам тотчас доложили, что ее беспокойный возлюбленный, с бодуна прибыл с двумя роскошными девочками.

— С двумя? — поразилась Полетт. — Ну, Роберт!

Однако, по непостижимой женской логике, именно этот факт несколько умерил негодование мадам Монтре, хотя все ней так и вскипело. «Ведь знает, негодяй, как я соскучилась, и заявляется через полгода, да еще с девками», — возмущалась она про себя.

В стенах примерочных комнат ее муж устроил потайные глазки, через которые иногда разглядывал полураздетых аристократок, любительниц французской моды. Сквозь глазок Полетт рассматривала девиц, примерявших брючки, опытным глазом сразу определив их возраст и социальное положение. Обе лет двадцати, «чистюльки», папенькины дочки; да, видно, папеньки-партийцы совсем не прочь сделать карьеру. «Нет, это не соперницы», — усмехнулась она и поспешила к Роберту, зевавшему в гостиной зале. Усевшись к нему на колени, она обнаружила, что он отнюдь не пьян, но очень близок к тому состоянию, когда ему необходимо кое-что для поддержания боевого духа.

— Пойдем ко мне. Пока твои овечки крутят попками перед зеркалом, я сделаю так, что ты забудешь их мерзкие имена, — сказала она, уже расстегнув ему рубашку до пояса.

— Боюсь, детка, я сегодня не в ударе, — поморщился Роберт, но она и слушать не стала. Раздев, Полетт принялась целовать его с жадностью природной однолюбки; и он, расслабившись, начал жаловаться, как он устал, как все болит, как ноет…

Ее ласки возымели эффект; излив обиду на весь мир, ее Роберт сделался прежним, страстным и нежным, и уже не он, а она готова была изгнать из памяти все ненужные имена и лица. Дойдя до полного исступления, Полетт продолжала целовать его, уснувшего мертвым сном. «Взять и застрелить его сонного, и самой застрелиться, — думала она. — Или напиться обоим до чертиков и прыгнуть в Рейн. Или отомстить ему за овечек — пойти и сказать: а Роберт у меня в постельке баиньки. И пусть уносят попки к папкам…» Полчаса продолжала она развивать свои коварные замыслы, но, боясь рассердить Роберта, ни на что не решилась и наконец разбудила его.

— Которая ж из них так поцарапала тебе бок? — поинтересовалась она, наблюдая, как он поспешно одевается. — Блондинка с ханжескими губками или лохматая брюнетка с глазами цвета ляжки замороженной курицы?

— Блондин, — хмыкнул Лей.

Полетт прищурилась было, чтобы сказать колкость, но передумала, поняв, что он все равно не задержится больше ни на минуту.

Девушки ожидали в гостиной на первом этаже. Обе были в строгих деловых костюмчиках и немного походили на секретарш. Работницы салона, выручая хозяйку, наперебой раскладывали перед ними модные журналы и любезно щебетали.

— В этих дамских салонах полы моют духами, — ворчал Лей, заводя мотор. — Стоит провести там час, как начинаешь пахнуть парфюмерной лавкой.

— А мы вас долго ждали, — отвечала Ангелика. — Разве наверху у них тоже магазин?

— Да, что-то вроде… — буркнул Роберт, испытывая нечто похожее на уколы совести. Ему вдруг почудилось, что Грета догадалась, как он провел этот час, хотя, конечно, едва ли…

Шел уже восьмой час вечера. Он отвез девушек поужинать в ресторан на Бюргерштрассе, но сам почти ни к чему не притронулся. Голова начинала болеть той вгрызающейся болью, от которой можно было спастись только кучей пилюль, забытых в Рейхольдсгрюне, или бутылкой коньяка. Маргарита, чувствуя его раздражение и не зная причин, опять выглядела сосредоточенной; Гели, тоже молчаливая, внутренне металась, сочиняя фразы, какими она станет объясняться с дядей. Ей казалось, что Роберт сердит именно на нее, поскольку Адольф может так закапризничать, что не поздоровится никому.

Около девяти они снова сели в машину и поехали на тот же самый аэродром СА, на который днем Лей посадил свой аэроплан. Ждать пришлось недолго. Штурмовики, предупрежденные о прибытии фюрера — главнокомандующего СА, — выстроились в почетный караул. Здесь же, у взлетной полосы, маячил высокий длиннолицый парень в черной форме СС — Рейнхард Гейдрих, работавший по заданию Гиммлера во Франкфурте и лично предупрежденный шефом о его прибытии вместе с фюрером. Лей поначалу не обратил на него внимания. Он, как и другие, уже начал привыкать к тому, что «черненькие» торчали теперь всюду, и так же, как Геринг, мысленно благодарил за это не Штрассера, формального ходатая за идею, а истинного ее отца — Гесса. Гейдрих сам приблизился к их «мерседесу» и, когда Роберт вышел, представился ему.

— Кто управляет самолетом фюрера? — спросил Лей Гейдриха, не ожидая получить точный ответ.

— Старший лейтенант Бауэр, — ответил тот. — Он считается лучшим специалистом по ночным полетам.

— Кем это считается? — фыркнул Роберт, лучшим специалистом по всем полетам числивший себя.

Гейдрих что-то отвечал, но Лей не расслышал, поскольку нагнулся, чтобы зачерпнуть снега, в который ему хотелось целиком засунуть больную голову.

Сзади раздался хлопок дверцы — это Маргарита и Ангелика вышли из машины.

«У вас есть спирт?» — быстро спросил Роберт Гейдриха, и тот исчез, точно растворился. Через пару минут он протянул Лею фляжку.

Отвернувшись от девушек, Роберт сделал несколько глотков и почти сразу почувствовал облегчение. Правда, он знал, что это ненадолго: боль станет возвращаться, и теперь ему нужны новые и новые дозы… Он сунул фляжку в карман куртки и, благодарно кивнув Гейдриху, вернулся к девушкам.

— Я первой подойду к дяде и все объясню, — сказала Ангелика. — Так будет лучше для всех.

— Нет, Гели, фюрера встречу я, — отвечал Лей. — Так у нас положено. А вы после сможете сказать все, что сочтете нужным.

— Но вы же его знаете, — убеждала она. — У него настроение меняется моментально. А когда он видит меня, то всегда сначала радуется. Он сам так говорил.

— Фюреру, конечно, ваше прелестное личико видеть приятнее, чем мою физиономию, — согласился Роберт, — но таков порядок. Его нельзя нарушать.

Аэроплан Д-56 уже садился. Все присутствующие на аэродроме понимали, что только очень серьезные причины могли побудить не любившего и боявшегося полетов Гитлера решиться на посадку в темноте. Но Ангелика, напряженно вглядываясь в неторопливо идущих сквозь строй караула Гитлера, Гиммлера и Лея, была уверена, что речь между ними идет только о ней, и готовилась накинуться на дядю, если ему вздумается хотя бы кого-то кроме нее в чем-то упрекнуть. Боевой настрой ей не понадобился. Адольф спокойно обнял ее и поцеловал. Он с улыбкой пожал руку Маргарите и передал просьбу родителей и брата непременно им позвонить.

Пересекая оживленную, залитую огнями Бюргерштрассе, Ангелика догадалась, что они все, вместе с Гиммлером, направляются в дом адвоката Кренца. Кренц ждал их — липовая аллея была иллюминирована прожекторами для удобства подъезда фюрера. Дом, казалось, сияет от радости всеми тремя десятками выходящих на фасадную сторону окон. Гели была встревожена — она не понимала дядю. Она слишком хорошо знала Адольфа, чтобы сразу не ощутить фальшь в его поведении.

После ужина Гитлер пригласил к себе Лея, Гиммлера и адвоката Кренца.

— Господа, я принял решение начать говорить со Шлейхером и Ко более отчетливым языком. Нас призывают к законопослушанию. Мы идем на это, рискуя получить бунт в собственных рядах. И что же! От нас требуют мира, а взамен грозят войной! Покушение на Рема! Теперь на вас, Роберт!.. Все, достаточно! Я буду с вами предельно искренен. Я хочу сделать из покушения на вас серьезный и четкий аргумент. А потому вы, Роберт… были в той машине и тяжело пострадали. Настолько тяжело, что вас увезли, не теряя драгоценного времени. Вы до сих пор в тяжелом состоянии. Все детали после — сейчас суть.

— Как же я попал сюда? — спросил Лей.

— Мы обвиним полицию во лжи и подтасовке фактов. Тела Вебера и шофера доставят этой ночью. Будем считать, что покушение на вас произошло под Франкфуртом.

— Но…

— Я же сказал — детали вас не должны беспокоить. Все будет продумано. Не так ли, Генрих?

— Так точно, мой фюрер! — Гиммлер вскочил и щелкнул каблуками.

— Вы возьметесь за это дело? — обратился Гитлер к Кренцу.

— Я многое обдумал, — кивнул адвокат.

Я вижу прямую связь между двумя покушениями…

— Отлично. Это важная сторона. Вы что-то хотите сказать, Роберт? Нет? Очень хорошо. По-моему, вам даже ничего не придется разыгрывать, — заметил Адольф. — Пара недель отдыха вам явно не повредит.

Отпустив всех, фюрер попросил Лея задержаться.

— Сядьте, Роберт. Что это вас так шатает? — недовольно бросил он, отворачиваясь к окну. — Вам, конечно, досталось за эти дни, но теперь нужно держать себя в руках. А вы опять пьяны? Нет? Я бы рад ошибиться. Прекратите это, Лей! Слышите? Я вам приказываю! Делайте с собой что хотите, но завтра вы должны быть трезвы.

— Я постараюсь, — отвечал Роберт.

Гитлер, повернувшись, окинул его презрительным взглядом, в котором, однако, непроизвольно мелькнуло что-то еще.

Интрига заключалась в том, что фюрер все знал заранее и в деталях.

Прошлой ночью, около часа, его разбудил Борман и сообщил о бегстве Маргариты и решившей сопровождать ее Ангелики. Борман с неожиданной твердостью сумел остановить готового броситься в погоню фюрера, предложив лично следовать за машиной девушек для их безопасности (что он и сделал, оставшись незамеченным). Гитлер же провел отчаянную ночь, мечась, кидаясь из крайности в крайность, но постепенно придя к выводу, что ситуация такова, каковой ему и кажется, — Гели и Грета очень подружились за эти дни, они явно сочувствуют друг другу, наконец, они ровесницы и у обеих в головах одинаковая мешанина.

«Пусть девчонка увидит — что такое страсть. Пусть. Ей это полезно», — решил Адольф под утро и начал разыгрывать неведение. Одно задевало его за живое — он чувствовал зависть. «Чем он их берет?» — морщился фюрер, невольно припоминая всех женщин, осаждавших Роберта Лея, красавиц в истинном смысле слова, знающих себе цену, гордячек, делавшихся как вата возле этого отнюдь не Адониса, к тому же крепко пьющего. Положим, он музыкант, но Гитлер — художник! Положим, он заводит толпу, но Гитлер заводит ее сильнее. Может быть, стоит начать заикаться и пить? Черт знает какая чушь лезла в голову; однако, раз испытав нервическое, завистливое чувство, Адольф уже не мог от него избавиться.

Его влечение к Ангелике оставалось неутоленным. Вроде и любит, вроде и ласкова… Но мучает так, что хоть головой об стенку! А ему хотелось страсти безусловной, униженной, такой, какой одаривали Лея его любовницы. Но этот неблагодарный не умеет оценить, тогда как он, Адольф… О, как бы он отплатил Ангелике за такое чувство! И еще одно не на шутку его мучило. Побеги Маргарита не за Робертом, а за кем-то другим, последовала бы за нею Ангелика? Кто их поймет, женщин? Что их привлекает — сила, слабость, добродетели, пороки? Сила и добродетель — этого требует законченный образ народного кумира, Гесс, безусловно, прав. Но что нужно Ангелике? Что нужно женщине, к примеру, такой, как Маргарита? Сила и подвиги? Что ж, их она уже наблюдала; пусть теперь увидит слабости и пороки. И не она одна…

Адольф понимал, что им владеет мстительное чувство, и убеждал себя в его целесообразности. Раз так вышло и ситуация такова, какова она есть, то отчего бы заодно не проверить (он не сразу нашел, как это выразить поточнее) — да, не проверить отношение толпы к слабости публичного человека. Предположим, рассуждал он дальше, слабым вдруг сделается он — попадет в аварию, заболеет или его тяжело ранят… Как поступать: скрыть это или, напротив, афишировать? Чем отзовется его слабость в сердцах толпы? Сочувствием, ответной болью или пренебрежением? Чем ответят ему женщины — заботой, нежностью или холодом, брезгливостью, скукой?

Сейчас, со сложным чувством глядя в красное, потное лицо Лея, Адольф был уверен в точности собственного прогноза. «Да и, в конце концов, я окажу Гессам ценную услугу, вернув им дочь, — усмехнулся он про себя. — Жаль, что они так и не узнают, кого им благодарить…»

За ночь ситуация была отшлифована, все детали тщательно продуманы. Гиммлер и Кренц поработали на славу. Они учились друг у друга: Генрих Кренц — бесстыдному закручиванию интриги и сведению в узел всех концов; Генрих Гиммлер — адвокатской логике, способной из любых пороков вылепить добродетель.

Во Франкфурт была срочно вызвана «ударная сила» в лице Геббельса и Пуци. Вызов Гесса был оставлен на усмотрение фюрера.

Наутро Гитлер снова пригласил к себе вчерашних собеседников. Он быстро окинул взглядом вошедшего последним Лея и приветливо кивнул ему — Роберт был трезв.

Выслушав детальное изложение готовящегося блефа, Гитлер остался доволен.

— Отлично! — воскликнул он. — Главное — напор и натиск. Чем смелее ложь, тем быстрей ей поверят! Есть ли у кого вопросы?

— Позвольте, мой фюрер, — поднялся Гиммлер. — Когда вы вчера выезжали в город, — обратился он к Лею, — вас, случайно, не мог видеть кто-нибудь из знакомых? Это единственная деталь, которую осталось уточнить.

Роберт почесал висок.

— Да, меня видели… Но я думаю, я мог бы договориться…

— Кто тебя видел? — спросил Кренц. — Впрочем, я догадываюсь.

— Да, но я попрошу ее, и она будет молчать. Гитлер только руками развел.

— Если речь опять о женщине, то это уму непостижимо! Вы, Роберт, просто феномен…

— Я отвозил фройлейн Раубаль и фройлейн Гесс в салон женской одежды. Хозяйка его меня видела. Это случайность. Я поговорю с ней.

— Едва ли это разумно. Вам не следует выходить, а ее пригласить сюда мы не сможем, — сказал Гитлер. — Впрочем, разбирайтесь с этим, как считаете нужным. Еще вопросы есть?

Больше вопросов не было. Лей, всю ночь боровшийся с искусителем и врагом рода человеческого, чувствовал себя настолько скверно и физически и морально, что на все уже махнул рукой. Однако, выйдя от фюрера, он задержал Кренца.

— Генрих, я очень тебя прошу, возьми Полетт на себя. Дай мне слово!

— А в чем дело? — не понял тот.

— В том, что методы нашего коллеги Гиммлера мне не всегда нравятся. Возможно, они хороши для врагов, но для случайных людей чрезмерны. Просто передай ей мою просьбу. Этого будет достаточно.

— Хорошо, Роберт, не беспокойся. Я сделаю как ты говоришь. Хотя, признаться, мне кажется странным то, в чем ты обвиняешь Гиммлера. Милейший и такой здравомыслящий человек…

Лей только рукой махнул.

Он ушел в специально оборудованную для него комнату, где ему предстояло терпеть визиты врачей и набеги прессы, разделся и лег в постель. Он лежал, погрузившись в самую черную меланхолию, какая знакома только великим грешникам. Несколько раз он едва удерживал себя, чтобы не вскочить и не броситься на кого-нибудь с кулаками, разбить окно или просто треснуться лбом в дубовую дверь. Раздражение достигло своего пика — правый висок выламывало наружу, вся кожа горела, как от ожога; в груди поднималась такая тошнотворная злоба, что он едва не грыз подушку зубами. Потом стало еще хуже. Он ослаб, голова кружилась и болела так, что он только тихо стонал, обливаясь слезами…

В таком виде его и застали привезенные Кренцем городские врачи, которым предстояло дать заключение о состоянии пострадавшего. Состояние оказалось более чем удручающее — тяжелейшее сотрясение мозга, осложненное риском применения обычных препаратов в связи с военным ранением в голову, сильный ушиб левого бока, бедра и голени… «Общее состояние критическое» — таково было заключение врачей.

Гитлер остался доволен. Улучив минутку, он зашел к Лею и поздравил его с блестящей артистической импровизацией.

— Они вышли от вас в полной уверенности, что вы едва ли не при смерти, — улыбнулся он. — Отлично! Это то, что нужно сейчас.

Около пяти часов дня, когда Роберт наконец-то начал засыпать, его навестил начальник полиции города Франкфурта. Гитлер потому предпочел этот город даже Кельну, где полиция давно контролировалась гауляйтером, что здесь отношения с полицией были просто превосходны. К тому же близость Франкфурта к Рейхольдсгрюну давала возможность начать операцию «К» без осложняющего ее промедления (операция получила свое имя от слова «кабан» — шутка Геббельса). Комиссар пробыл у Лея всего несколько минут. Выйдя, он объявил, что сам займется расследованием.

— Я найду этих негодяев, господин советник! — обратился он к Гитлеру. — Я сам найду их и назову их имена…

Фюрер собрался было снова поздравить Роберта, но тут прибыла «ударная сила» — Йозеф Геббельс и Эрнст Ганфштенгль с десятком помощников. Пуци прилетел из Штутгарта, где проводил с родными рождественские каникулы. Он встретился с Геббельсом на аэродроме, и тот по пути к Кренцу посвятил его в некоторые обстоятельства. С мужем прибыла и Елена. Это был произвол, за который Эрнст получит выговор от фюрера, но что можно поделать с подобной женщиной!

— Занимайтесь своими делами, а я буду заниматься своим, — заявила она мужу. — Не знаю, что там с ним на самом деле, но лучше бы вам было уложить в постель кого-нибудь другого. Роберту эта роль противопоказана. Он напьется и все сорвет.

Присутствие в доме Маргариты Гесс поначалу сбило Елену с толку. Как могли родители и любящий братец отпустить от себя эту деточку, да еще — к малознакомым людям? И где, спрашивается, Рудольф? Почему его нет с фюрером? Почему вместо него сестра? Что за новости! Она приперла было к стенке Геббельса, но тот вдруг важно объявил, что вообще не желает с ней разговаривать, потому что знает, для чего она сюда явилась.

«Ладно, разберусь сама», — решила Елена и, не дожидаясь ничьих санкций, тотчас отправилась к Роберту. Увидав его, полуживого, со смертной тоскою в глазах, она придвинула к двери тяжелое кресло и, сев на постель, принялась ласкать его, как маленького обиженного мальчика.

— Бедный мой! Что они с тобой сделали? Монстры! Противные дураки! Что с тобой, мое сокровище? Ты упал с лестницы?

Вид сюсюкающей любовницы, физические и моральные муки из-за невозможности общения с Маргаритой, вся нелепость ситуации и бессилие ее изменить, закономерно вызвали у Лея последнюю защитную реакцию, на какую еще способны были его нервы, — он начал хохотать. Елене этот смех не понравился — слишком он походил на истерику. Роберт был единственным человеком, которого по-настоящему, глубоко и сильно, ждало и жаждало ее надорвавшееся сердце.

Их отношения тянулись уже двенадцать лет. Первый год бешеной страсти, ее мечты о замужестве, его неожиданная женитьба на чопорной недотроге ирландке, брак Елены в отместку, смерть их ребенка, их ссоры и примирения, его пьянство, ее опустошенность… — все сплелось в плотный увесистый клубок, в котором нельзя было отыскать теперь ни начала, ни конца былого. Но сердце еще жило, болело и маялось, и теперь, ясно видя, как ему не смешно, она молча глядела в сторону, пережидая его припадок.

— Ну что с тобой? — спросила она, когда он наконец стих.

— То же, что всегда, — буркнул Роберт. — Ты-то могла бы понять.

— Сначала объясни, что с тобой произошло на самом деле, — потребовала Елена.

— У Гессов на охоте заколол кабана весом в тонну… Больше ничего.

— Да, Йозеф что-то говорил о кабане… У тебя в самом деле сотрясение мозга? Если так, то не валяй дурака!

Лей повернулся на живот.

— А подите вы все к чертовой матери!

— У Гессов на охоте… — рассуждала Елена. — А что это за трофей ходит там в короткой юбочке?

Он едва сдержался, чтоб не отомстить ей за потерю последней надежды на облегчение. — Сестра Рудольфа. Подруга Ангелики. В дверь постучали. Потом еще раз, решительнее. Вошли Геббельс и Пуци. Ганфштенгль, не глядя на жену, уселся на постель и легонько потормошил уткнувшегося в подушки Роберта.

— Ну что ты расклеился? Да любой из нас с удовольствием согласился бы поспать вот так недельку-другую под всеобщее сочувствие. С завтрашнего дня этот дом начнут осаждать толпы твоих поклонниц и пылающих негодованием партийцев. Брось, старина! Жизнь хороша разнообразием.

— Давайте о деле, — предложил Геббельс. — Вебера и шофера уже доставили. Завтра приедут родственники. Похороны решено организовать здесь, так сказать, у места гибели. Утром прибудут твои заместители и штабисты из Кельна… Роберт, ты слышишь меня? Трудно разговаривать с твоим затылком. И что это, в самом деле, за страдания? — продолжал он, все больше раздражаясь. — Лежишь так, будто тебя в самом деле переехали! Нравится раскручивать вокруг себя свистопляску — получай! Мне вот в Берлине автомобильных катастроф не устраивают. И с кабанами я предпочитаю общаться на расстоянии.

— Оставь его! — поморщился Пуци.

— С большим удовольствием! — огрызнулся Геббельс. — Но на нас с тобой вся завтрашняя пресса! Лично я был на Рейне полгода назад. Мне нужны факты, имена… Не из пальца ж их высасывать!

— Роберт, нам в самом деле нужно задать тебе несколько вопросов, — снова наклонился к Лею Пуци, но, попытавшись заглянуть в лицо, выпрямился и махнул рукой. — Ладно, зайдем попозже.

— Что значит «попозже»?! Сколько он еще станет капризничать?

Эрнст тянул Геббельса к двери. Выходя, Йозеф поймал на себе презрительный взгляд Елены.

— Нет, я не понимаю! — воскликнул он, остановившись посреди коридора. — Он что, так вжился в роль, что не в состоянии из нее выйти?

— Настроение скверное! — сказал Пуци. — Бывает.

— Да черт подери! — заорал Йозеф. — Кто будет дело делать? У тебя уже есть версия? Очень хорошо! Так и доложим фюреру! — Он, подпрыгивая, помчался по коридору.

Пуци вздохнул. Ну кто еще с таким стоическим спокойствием способен наблюдать, как собственная жена, из двух любовников предпочитая одного, разрешает другому вволю побеситься? Но Роберта ему было искренне жаль. Он понимал, что Лей ничего не разыгрывает — притворство вообще ему чуждо. Конечно, сотрясение мозга не шутка, но, видимо, было и еще что-то, о чем Эрнст не знал и что заставляло страдать жесткого и циничного, но одновременно нервного и ранимого Роберта.

Тем не менее времени действительно почти не оставалось. До полуночи нужно было сдать в набор завтрашние материалы о покушении, после которых любой, даже мало сведущий в политике читатель должен был составить представление о конкретной силе, желавшей гибели одного из ярчайших вождей НСДАП. Что это за сила? Социалисты, жидомасоны, коминтерновцы, направляемые из Москвы? Фюрер дал понять, что это не суть важно, но версия, любая версия, должна быть хорошо обоснована, а значит, нужны реальные факты и» конкретные имена… Собственно говоря, версии ждали от самого Лея: кому как не ему было лучше знать самых решительных из своих противников!

Геббельс, конечно, уже успел нажаловаться Гитлеру: Лей, мол, капризничает, а дело стоит… Но фюрер пребывал в благодушном настроении и отнесся спокойно: «Не волнуйтесь, Йозеф. Не нужно его дергать. Я знаю Роберта — он еще никогда и никого не подводил».

Действительно, меньше чем через час в большую адвокатскую приемную Кренца на первом этаже, где сейчас работало десятка два секретарей и машинисток, спустилась Елена и молча вручила диктовавшему Геббельсу три исписанных от руки листа. Это была достаточно четко отработанная версия, в которой Лей возлагал всю ответственность за покушение на немецких и французских евреев.

Пока Геббельс читал, Елена стояла рядом, как будто чего-то ждала.

— Почему он не попросил машинистку? — буркнул Йозеф. — Нравится в мучениках ходить?

— Машинистки еще не научились работать бесшумно, а у него страшная головная боль, — спокойно отвечала она. — Это все, надеюсь?

— Нет, не все! — отрезал Геббельс. — В десять приедет начальник прусской полиции и местные следователи. — Он отвел ее в сторону. — Разговор должен состояться сегодня, потому что за ночь все дойдет до Майнца, а там свои версии, свои свидетели… Майнц — на редкость неудачный город. Наш доблестный охотник на бизонов до сих пор терпит там мэра-социалиста.

— Они не смогут поговорить с ним завтра?

— Боюсь, до завтра он может не дожить!

Теперь она отвела его к самому окну.

— Не лучше ли тебе оставить свои уколы? Не испытывай моего терпения.

— А ты-то что так распереживалась? — процедил он сквозь стиснутые зубы. — Ты, кажется, получила свое. Куда он от тебя денется — больной и несчастный! Но ты… напрасно радуешься. Здесь есть… кое-кто еще.

Она так побледнела, что Йозеф сразу опомнился — информацию о Маргарите Гесс фюрер держал под запретом.

— Спроси у фрау Кренц, — продолжал он, сдергивая галстук в сторону, точно его что-то душило. — Она тебе скажет, с кем он уже успел переспать, невзирая на все свои ушибы и сотрясения.

Елена, молча отвернувшись, пошла прочь, а он подумал, что это еще не месть, это лишь пролог.

Однако через несколько минут Йозеф, так и не продолжив диктовать, ушел к себе, запер дверь, лег ничком и расплакался. Нервы не выдерживали. Эта проклятая, если б захотела, могла его и до самоубийства довести. А ведь у них бывали месяцы такой гармонии, такой романтической и тонкой страсти, что он забывал, что все еще ходит по грязной земле! Но все гибло, сыпалось в эту самую грязь, стоило только появиться Лею с его нервами и пьяными выходками! Год назад Хелен решила наконец уйти от Эрнста, а он — оставить Магду. Они собирались начать новую жизнь, полную чистоты и поэзии. Но тут кто-то сообщает ей, что у Роберта новая любовница, итальянка и притом шпионка, подсунутая ему зятем Муссолини Чьяно. Хелен тут же летит в Кельн полюбоваться на эту сучку. Возвращается через месяц, и все рушится, все летит к чертям.

Йозеф плакал от бессилия и боли в пояснице, понимая, что никто не должен видеть этих страданий, потому что они смешны и всегда будут смешны, в отличие от страданий пьяницы и неврастеника Лея, которые почему-то всегда и у всех вызывают сочувствие. Умывшись и выпив воды, он испытал такую мучительную, звериную потребность сейчас же увидеть Хелен, что, отбросив самолюбие, отправился туда, где она должна была сейчас находиться, — к Лею. Но там ее не оказалось. Роберт один сидел в постели с замотанной мокрыми полотенцами головой и что-то писал. Увидев Геббельса, он прищурился.

— Входи, Йозеф. Я уже заканчиваю. Ты извини, что я так вел себя. Очень голова болела.

— А сейчас не болит? — проворчал Геббельс и отобрал у него перо. — Ложись и диктуй. Ты меня тоже извини, пожалуйста. Настроение паршивое.

Последний абзац, продиктованный Леем Геббельсу, касался претензий к Франции по поводу вывода союзнических войск с Рейна. Согласно вырванному у французов покойным министром Штреземаном договору, вывод войск должен был полностью завершиться 30 июня прошлого года. Как обычно, вся склока сводилась к проискам французских евреев-банкиров, боявшихся быстрого восстановления мощи Германии. Они противились демилитаризации Рейнской области, оживлению торговли и прочего. «Мы накануне финансового краха. К весне безработица увеличится на 50–60 процентов. Если французские банки потребуют выплат по займам, наши банки рухнут в течение двух недель, — диктовал Лей. — Когда в знак протеста против затягивания процесса демилитаризации зоны я приказал членам НСДАП начать саботаж французских товаров и услуг на территории Рейнской области, местные почитатели сионских мудрецов назвали меня самым оголтелым из твердолобых фанатиков национал-социализма. Тогда начались угрозы….»

— Откуда цитата насчет самого оголтелого из твердолобых? — спросил Геббельс.

— Сейчас вспомню, — Лей потер виски. — Кажется, из «Фелькишер»… Ой, нет! Что я говорю…

— Все, достаточно, — усмехнулся Геббельс. — Тебе отдохнуть нужно.

В спальню вошла хозяйка дома фрау Кренц с подносом, и Геббельс поспешно поднялся. Когда он вышел, фрау Эмма, не обращая внимания на гримасы брата, вложила ему в руку вилку. Пока он нехотя жевал, она глядела на него, подперев подбородок ладонью, как бы что-то решая для себя.

— Роберт, послушай, — сказала она наконец. — Мне, наверное, следует тебя предупредить. Ленхен спрашивала, куда ты вчера возил девушек. Мне пришлось сказать.

Он посмотрел на нее вопросительно.

— Видишь ли… Генрих сегодня пытался поговорить с Полли. Насколько я понимаю, от нее требуется молчать — не говорить о вашей встрече. Я не знаю, как уж это вышло, только он проговорился, что Ганфштенгли здесь оба. Он говорит, Полина настолько вышла из себя, что он уехал, так ничего и не добившись. Хелен тоже, когда узнала от меня…

— Нет, я с ума сойду! — Лей со стоном повалился на подушки.

Эмма пожала плечами.

— А что будет, когда сюда приедут твои дамы из Кельна? Сколько их там у тебя? А мюнхенские? А берлинские? Уж если ты плодишь любовниц с такой скоростью, нужно хотя бы подумать о том, чтобы им всем не встречаться в одном месте. Это ведь просто бог знает что такое! Смешно даже.

— Да какого черта они сюда явятся! Что ты вздор говоришь!

— Возможно, я сужу по себе, но если бы мне сказали, что человек, который мне дорог, лежит при смерти…

— Кто лежит при смерти?!

— Завтра это будет во всех газетах. Роберт снова сел на постели.

— Эмма, тебе не кажется, что все это бред? Но я же не пьян!

— Успокойся, Роберт. Если ты начнешь нервничать, тебе станет совсем плохо. По-моему, у тебя снова жар.

Лей схватил сестру за руку.

— Эмма, послушай! Мне некого больше попросить… У меня здесь никого нет ближе тебя. Но что бы ни случилось, какой бы идиотизм здесь ни учинили, есть одно существо, которое нужно защитить, уберечь от всего этого! Собственно говоря, их даже двое здесь, две девочки, которые не должны страдать!

— Не слишком ли поздно, дорогой братец? Не слишком ли все запуталось?

— Нет, только не с ней. Она дитя, выросшее вдали от наших бурь. В ней нет хаоса. У нее душа не немки.

— Тогда… отпусти ее.

— Я не знаю, как.

— А хочешь отпустить?

— Не знаю.

Он лег, сдвинув повязку на глаза. Они некоторое время молчали. Фрау Кренц задумчиво чистила серебряным ножичком яблоко.

— Я тебя поняла, — сказала она наконец. — Я постараюсь держать девочек подальше от готовящихся… мероприятий. Что же касается Хелен и Полины, то тут тебе придется думать самому. До сих пор ты как-то выпутывался из подобных ситуаций.

— До сих пор меня не укладывали в постель и не объявляли покойником. Принеси мне какую-нибудь одежду, в конце концов!

— Хорошо. Но я должна поставить в известность господина Гиммлера.

— Что? — Лея буквально подбросило. Чтобы надеть штаны, я должен спрашивать разрешения у Хайни!

Фрау Кренц спокойно разрезала яблоко и протянула ему тарелку.

— Возьми. И успокойся. Возможно, я что-то не так поняла. Я же не знаю ваших порядков. Господин Гиммлер отвечает здесь за личную безопасность каждого из вас шестерых, включая девочек. Твоя комната охраняется усиленным постом СС, как и весь второй этаж, и если ты захочешь спуститься на первый, то…

— Спасибо. — Он вернул ей пустое блюдечко. — Эмма, пожалуйста, принеси мне какой-нибудь костюм, галстук и пару рубашек. Тому, кто задаст вопрос, объясни, что мне иногда хочется просто походить по комнате или писать за столом, а голым я это делать не привык.

— Хорошо. Я принесу. Как твоя голова?

— Лучше.

Голова в самом деле болела меньше, и когда сестра вышла, Роберт стал соображать, как ему сделать три совершенно необходимых дела: во-первых, погулять с Гретой по городу (хотя бы ночью, хотя бы под охраной Гиммлера); во-вторых, утихомирить Елену и Полетт, ненавидящих друг друга с неослабевающей страстью; в-третьих, собраться с духом и позвонить в Рейхольдсгрюн, чтобы объясниться с Фридрихом Гессом. Как вести себя со следователями и комиссаром полиции, как сыграть дающий показания полутруп, он даже не задумался, будучи уверенным в своих артистических способностях.

Разговор с Фридрихом Гессом вышел легким. Фридрих сразу спросил о его самочувствии и извинился за дочь. Роберт отвечал, что Маргарита вместе с Ангеликой находится под присмотром его родственников, и попросил фрау Гесс звонить напрямую фрау Кренц, которая в курсе всех дел девушек. Потом трубку взял Геринг, еще гостивший у Гессов, чтобы сделать несколько замечаний по поводу личности начальника полиции Пруссии, а за ним — Рудольф.

— Роберт, если ты почувствуешь, что я уже могу приехать, сообщи немедленно. — Они понимали друг друга. — Если же ты поймешь, что я нужен Адольфу, сообщи тотчас. Извини, но все остальное для меня на втором плане.

Лей обещал.

Было уже около десяти часов вечера. Пришли врачи. Он сказал, что ему лучше, но они этого не находили. Напротив, по их словам, начались осложнения — сердцебиение, лихорадка. Пока они с ним возились, Роберт почувствовал, что начинает засыпать, точно проваливается в одну и ту же яму, каждый раз все глубже и глубже, и, наконец, понял, что уже летит, необратимо, все быстрей, и сейчас треснется оземь. Ударившись, он вскрикнул от боли и открыл глаза.

У постели стояли трое незнакомых мужчин и фюрер. Лицо Гитлера выражало суровую решимость. Роберт стащил с головы пузырь со льдом, но находящийся поблизости врач сразу положил ему другой.

— Господа, не более пяти минут, прошу вас. Состояние крайне тяжелое — вы сами видите.

«Любопытно, что они такое видят», — подумал Роберт, окончательно просыпаясь. Ему очень хотелось зевнуть и потянуться, но вместо этого он принял такое же суровое выражение, как у фюрера.

— Я сейчас покажу вам несколько фотографий, — сказал комиссар. — Может быть, вы узнаете кого-то из нападавших. Если вам трудно говорить…

— Мне не трудно, — произнес Лей таким голосом, точно это были его последние слова.

Просмотрев восемь фотографий, он легко понял подсказку и выбрал два лица с явно написанной на них национальной принадлежностью и смоляными шевелюрами (остальные шестеро были блондинами).

— Мы так и подумали, — довольно громко шепнул комиссару один из следователей.

— А вы не запомнили, какого цвета был «фиат» — черный, или… — комиссар сделал паузу.

— Черный, — тут же «вспомнил» Лей.

— Вы успели сделать ответный выстрел?

— Я не ношу оружия.

— Люди, которые доставили вас в больницу, утверждают, что вы были без сознания, — напомнил второй следователь.

— Я потерял сознание уже после выстрелов.

— Перед выстрелами не слышали ли вы каких-либо криков в свой адрес?

(«У комиссара жена еврейка. Постарайся это учесть», — инструктировал его по телефону Геринг.)

— Господин комиссар. — Роберт сделал паузу, точно собираясь с силами. — То, что они кричали в мой адрес, мне повторять противно. Еще отвратительнее то, что такие подонки окончательно дискредитируют свой народ, давший и дающий миру немало достойных и талантливых людей. Мне очень жаль…

Он медленно закрыл глаза.

— Господа, прошу вас… — тут же вмешался врач.

— Да, да, мы закончили, — кивнул комиссар. Нагнувшись, он осторожно нащупал руку Лея и слегка ее пожал. — Поправляйтесь. Мой коллега начальник полиции Франкфурта лично занимается этим преступлением. Еще раз желаю вам скорейшего выздоровления.

Все вышли. Роберт краем глаза видел, как в дверях комиссар и Гитлер пожали друг другу руки. Потом фюрер вернулся. Сев у постели, он кивнул врачу, чтобы тот оставил их вдвоем.

— Одно меня беспокоит, — сказал он Лею, — те негодяи, которые застрелили Вебера, пока остаются безнаказанными.

— Воображаю, как они возмутятся, когда узнают, что у них украли преступление, — усмехнулся Роберт.

— Да, забавно. — Гитлер вздохнул. — Ну что ж, больше хвалить вас за импровизации я, пожалуй, не стану. Я ведь понимаю, Роберт, чего вам стоит это представление. Я вчера резко говорил с вами… Извините. Надеюсь, что уже совсем скоро нам всем воздастся за наши страдания. Отдыхайте. Больше вас никто не побеспокоит. Выходить вам пока не следует, но если очень захочется подышать свежим воздухом, то это, я думаю, можно устроить. Ночью, во всяком случае. Только предупредите Бормана.

— Бормана? — переспросил Лей.

— Он расторопный малый. Рудольф специально попросил его быть здесь, поскольку сам пока… в отпуске. Что-то не так? — прищурился он, заметив странный взгляд Лея.

Тот отвел глаза.

— Нет. Я только хотел спросить вас. Рудольф беспокоится — не нужно ли ему приехать?

Гитлер минуту размышлял, потом улыбнулся.

— Конечно, хорошо бы, чтоб он был здесь. Но это уже мой личный эгоизм. Спокойной ночи.

Фюрер кивнул и вышел.

— Ну уж нет! — сказал себе Роберт. — Если Гиммлеру еще по должности положено за нами приглядывать, то этого выскочку я в гробу видал!

Он немного походил по комнате, полюбовался на мутную от близких прожекторов черноту липовой аллеи, конечно, утыканной «черненькими». Он уже оставил мысль погулять сегодня с Гретой. Ночь была ветреная. Наступила послерождественская оттепель, мокрый ветер так и хлестал в окна. Выходить ему совсем не хотелось, но что делать с Полетт? Ей по телефону не скомандуешь. Он позвонил сестре, попросил принести одежду, заодно — и верхнюю, и предупредить Гиммлера, что он хочет выйти подышать.

Через десять минут с его вещами явилась Елена.

— Куда ты? — прозвучал резкий вопрос. Роберт начал одеваться.

— Куда ты? — повторила она.

— Я должен поговорить с Полиной.

— К ней!

— Не к ней, а — с ней, — поправил Роберт.

— Если ты… это сделаешь… если только ты сейчас туда поедешь, я… убью ее, — тихо проговорила Хелен.

Лей рассмеялся.

— Ты убьешь ее, Геббельс убьет меня, а Пуци — Геббельса! Вместо одного сомнительного покойника будет три очевидных.

Завязав галстук, он присел в кресло, пережидая головокруженье.

— Послушай, детка, не говоря уж о том, насколько смешны подобные страсти в нашем с тобой исполнении, поверь хотя бы, что я слишком плохо себя чувствую. За последние трое суток я спал не более получаса. Мне сейчас вообще ничего не хочется. Кстати, как и день назад. Я просто должен с ней поговорить, чтобы она по дурости не навредила ни себе, ни нам. Так что успокойся.

— Я уже все сказала, — отрезала Елена.

Лей махнул рукой.

Надев куртку, он позвонил вниз, чтобы подали машину. Вышел, не взглянув на Хелен, но порядком разозлившись. На какой-то миг он даже задержался на лестнице, борясь с желанием вернуться и надавать ей пощечин, чтоб пришла в себя.

Дура! Дрянь! Полгода назад очередной болван полез из-за нее в петлю, так она даже в этом умудрилась упрекнуть его, Роберта. Это он, мол, довел ее до истерии, до потребности мстить всем и вся.

Он все-таки спустился вниз и прошелся по аллее. Сил совсем не было; голова по-прежнему кружилась, сердце сдавило. Он сел в машину, велел шоферу ехать в сторону Гюнтерштрассе.

Ночной Франкфурт, конечно, не ночной Мюнхен или Берлин, но и он жил своею жизнью. На набережную выходило несколько десятков ресторанов и казино, а франкфуртские проститутки, пожалуй, дали бы фору мюнхенским хваткой и напором, хотя и здесь они были такие же жалкие, бледные от голода и полубольные.

У себя в Кельне Роберт эту публику гонял нещадно — они все сидели в трех домах на одной из привокзальных улиц и носа не смели оттуда высунуть. Добропорядочные кельнские дамы господина гауляйтера в этом всячески поощряли и превозносили как истинного рыцаря борьбы за чистоту нравов. Одним словом, в Кельне у него был порядок — не то что здесь.

Лея раздражало обилие слепящих огней, еще и отражавшихся в глади Майна, но едва он закрывал глаза, как снова начинал проваливаться. Он, наконец, приказал остановиться, решив выпить пару рюмок в каком-нибудь казино, а затем пройтись по набережной. До салона Монтре оставалось лишь пересечь площадь.

Казино с фасада выглядело заманчиво, но внутри — та же толчея, слепящий свет, пьяные визги… Лея сразу подхватила под руку какая-то бабенка. Он отстранил ее и собрался уйти, но передумал. В приличном месте он, пожалуй, напьется, а здесь — едва ли. Взяв бутылку румынской водки, он сел за столик и налил себе полный стакан. Бабенка (должно быть, все та же) уселась напротив. Он мельком глянул на нее и поморщился. Выпив, он бросил ей деньги, чтоб купила себе выпивку и отвязалась. Но через минуту она снова явилась перед ним с бутылкой и принялась одаривать его кокетливыми улыбочками, под действием которых Роберт налил себе еще стакан.

— Вот я и не пойму, — вдруг заявила девица.

— Чего, прелестное дитя?

— Ты кто?

— Почти покойник, — усмехнулся Лей.

— Все там будем, — резонно отвечала она.

— А ты, я смотрю, торопишься?

— А ты не торопишься? — заметила девица, наблюдая, как он наливает себе третий стакан.

Роберт отодвинул его и закурил.

— Ты кто-о? — поразилась она, увидав, какие у него сигареты. — Банкир?

— Я комиссар полиции и сейчас тебя арестую, — сказал Роберт, рассматривая большую картину над баром с изображением не то обезьян на ветках, не то чертей в аду. — Так что проваливай.

— Все легавые курят дрянь, и у них глаза поросячьи. А у тебя красивые глаза, — сказала она и взяла его стакан обеими руками.

«Пожалуй, достаточно», — сказал себе Роберт. Сердце отпустило, можно было идти дальше. Он резко поднялся, и вдруг его точно по голове шарахнуло. На секунду он даже потерял сознание и вынужден был снова присесть к столу, держась за край. Девица тоже вскочила и глядела на него испуганно.

— Эй, ты что? — спросила она. — Болен, что ли? Болен или не болен, но, видимо, пить ему и впрямь не следовало. Вместо привычной бодрости и ясной головы он ошутил такое тяжелое ко всему отвращение, что несколько минут просто сидел, закрыв глаза, еще надеясь, что это пройдет. Но сделалось хуже. Он почувствовал, что ни на что сейчас не годен — вид женских лиц вызывал у него тошноту. То, что маячило перед ним сквозь сигаретный дым, едва ли можно было назвать женским лицом — то была скорей личина его совести, исковерканная страстями, больная и размалеванная, глядящая на него со страхом и недоверием. Но это была единственная компания, которая ему сейчас подходила. Роберт осторожно поднялся, постоял, сделал несколько глубоких вдохов.

— Пошли, — сказал он девице. — Но выйдем через черный ход.

На следующий день все газеты писали о покушении на руководителя отделения НСДАП Рейнской области, депутата прусского рейхстага Роберта Лея.

«…Погибли двое из троих находившихся в машине человек, лейтенант СА Гейнц Вебер и шофер, ветеран войны, отец пятерых детей Отто Диц. Сам депутат с множественными травмами и сотрясением мозга находится в тяжелом состоянии, однако он все же сумел опознать стрелявших, имена которых в интересах следствия пока не разглашаются…»

Появилась и первая версия. Геббельс, как всегда, сумел так быстро организовать нужную прессу, что оппоненты в Берлине только руками развели. Всюду, где в полный голос, где полушепотом, звучало одно и то же — месть кельнских евреев подпитана деньгами их французских соплеменников.

Днем во Франкфурт прилетел разъяренный Юлиус Штрайхер. Свирепый антисемит принялся подталкивать следствие такими энергичными пинками, что уже вечером того же дня во временной штаб-квартире фюрера вновь появились следователи с фотографиями для опознания задержанных: нападавших оказалось уже четверо. С Леем им встретиться не удалось, поскольку, как им сказали, он с ночи не приходил в сознание.

Утром около спальни фюрера почти час прохаживался сосредоточенный Борман, дожидавшийся пробуждения вождя. Мартин всю эту ночь провел в отеле «Олимпик», первоклассной гостинице, куда Лей явился с непотребной девкой, и оба до сих пор еще не выходили из номера. Люди Гиммлера были в шоке — они потеряли Лея после того, как он вошел в казино. Когда они доложили об этом своему шефу, уравновешенный Гиммлер вышел из себя — он ничего так не боялся, как неудовольствия Гитлера. Но Борман сделал ему подарок, назвав точное местоположение шутника Лея — отнюдь не из добрых побуждений, конечно. Требовалось срочно наладить охрану гостиницы.

Однако Борман тоже пребывал в некотором смятении духа и не знал, как доложить фюреру о своем подопечном. Все было не по правилам, начиная с того, что Лей, отправляющийся подышать воздухом, и не подумал его предупредить, хотя это было приказано лично фюрером, продолжая этим странным заходом в казино и заканчивая ночью с проституткой. Мартину поведение Лея не казалось странным и вызывало легкую зависть, но как посмотрит на все это фюрер? Гитлер не любил, когда ему сообщали что-либо нелицеприятное о его любимцах, и часто, подобно античным монархам, весь свой гнев обрушивал на информатора. Нельзя было нарываться и на гнев самого Роберта Лея, которому тот же Хайни непременно донесет, кто первым прибежал с докладом к Гитлеру. Лей, как и Гесс, находился в особом фаворе — Борману нужно было с ним ладить. Оставить же информацию лишь в распоряжении Гиммлера Мартин тоже не мог — знать все было его, Мартина, прерогативой.

Гитлер вышел из спальни в хорошем настроении, приветливо кивнул.

— Что у вас, Мартин? Все в порядке, я надеюсь?

— Да, мой фюрер.

— Никаких ЧП в эту ночь?

— Никаких, мой фюрер.

— Но вы хотите мне что-то сказать?

— Я хотел просить позволения вернуться в отель «Олимпик», где господин гауляйтер Кельна провел ночь.

— Отель? Почему отель? Что он там делал?

— Господин гауляйтер был там с дамой. Гитлер возвел глаза к потолку.

— Невероятно! Лей неисправим. Так он еще не вернулся?

— Еще нет.

— Ладно. Я обещал вчера оставить его в покое. Пусть делает что хочет. Проследите только, чтобы все было тихо. Он натура увлекающаяся. Не раздражайте его. Но если что, ссылайтесь на меня. Повторяю, главное, чтоб все было тихо. А… это та дама, француженка из модного салона, ведь так?

— Нет. — Борман опустил глаза. — Это совсем незнакомая женщина.

— Кому не знакомая? — не понял Гитлер.

— Никому, как мне кажется.

— Где же он ее взял?

— В казино на набережной Майна.

— Что?!

— Похоже, она сама за ним увязалась. Так это выглядело со стороны.

— Ах вот как! Сама! И они до сих пор не выходили? — Он схватил телефонную трубку. — Немедленно Гиммлера ко мне!

— Вы что-нибудь соображаете оба?! — накинулся он на Генриха, стоявшего по струнке, а заодно и на Мартина. — Какая-то незнакомка привязывается на улице, идет с ним в отель… И вы не знаете, кто она такая! Но вы знаете, что у него сотрясение мозга! Вы знаете, что он может потерять сознание в любой момент! Вы знаете, наконец, что это покушение было уже третьим!

— Мой фюрер, в отеле наши посты, но дверь в номер заперта. Я не считал себя вправе…

— Я даю вам это право, Гиммлер! Слышите? Я! Немедленно отправляйтесь туда и убедитесь, что все в порядке! Немедленно!

Гиммлер, весь красный, вылетел из комнаты, как пробка из бутылки шампанского. Борман — за ним. Дальнейшее не составляло труда. Гиммлер и его люди научились проникать повсюду, точно бесплотные тени, без шума и следа. Заминка возникла лишь у двери номера, запертой изнутри. Заходить в номер вдвоем было не обязательно. Гиммлер, даже с некоторым облегчением, уступил Борману эту сомнительную честь.

В первой комнате, довольно обширной гостиной, никого не оказалось. Из нее вела дверь в маленькую гостиную, подобие дамского будуара, а оттуда — в спальню. В будуаре сидела курносая женщина лет двадцати пяти с мокрыми волосами, без косметики, в ярком дешевом платье с большим круглым вырезом, с полотенцем на плечах. Она с немым ужасом проводила глазами быстро прошедшего в спальню Бормана. Огромная кровать почти не смята — лишь с одного бока чуть приплюснутая подушка. Лей лежал ничком на диване у окна, одетый; рядом на ковре валялись ботинки, меховая куртка и галстук.

Мартин Борман не был достаточно тонким аналитиком, чтобы разгадывать подобные загадки; он, впрочем, никогда и не обольщался на свой счет. Поэтому, послушав пульс и дыхание, убедившись, что Лей только крепко спит, он попросил Гиммлера зайти, чтобы вместе принять решение.

Генрих Гиммлер аналитиком, безусловно, был, и притом блестящим. Он в считанные секунды восстановил картину минувшего вечера и в другое время посмеялся бы от души, представив недоумение опытной проститутки, которую привели в роскошный отель и швырнули пачку долларов только для того, чтоб она не мешала клиенту выспаться. Зачем ее вообще притащили сюда, Генрих тоже догадался. Лей сделал это для «обоснования ситуации». Отчасти — перед самим собой. Он, подобно Гессу, Рему, Штрассеру и Пуци, принадлежал к числу тех сильных эмоциональных натур, которые продолжают жить своею внутренней жизнью, несмотря на предписываемый им регламент. Страдая оттого, что вынужден подчиняться, Роберт пожелал уйти и хотя бы сутки провести вне игры, наедине с собою.

— Я полагаю, вы можете доложить фюреру, что все в порядке, — сказал Генрих Борману, который пожал плечами:

— Но я же не врач.

— Что вы предлагаете?

— Право действовать фюрер предоставил вам.

Гиммлер окинул Бормана непроницаемым взглядом.

— В таком случае я возвращаюсь.

Он вышел в гостиную. Борман последовал за ним.

Оба понимали, что оставить здесь Лея значило продлить собственную ответственность за последствия, что довольно рискованно при сложившихся обстоятельствах. Увезти же его отсюда значило вызвать бурю негодования, о которой предупредил фюрер, велевший не раздражать Роберта, поневоле остающегося главным действующим лицом разыгрываемого тактического представления.

Но Борман решил рискнуть и переиграть Гиммлера.

— Если вы возвращаетесь, то я остаюсь, — заявил он. — Я разбужу его и попрошу также возвратиться.

— Отлично, — кивнул Гиммлер. — А вы не опасаетесь, — «получить в ухо», едва не сказал он, — что такое вторжение в частную жизнь все-таки излишне?

— Я полагаю, наш товарищ по партии понимает, что частная жизнь каждого из нас подчинена воле фюрера, — отчеканил Борман. — Воле, которую он выразил достаточно ясно.

— Будем надеяться, кивнул Гиммлер и пошел прочь. «Борман так проникся волей фюрера, что явно недооценивает кое-чью еще», — усмехнулся он про себя и, возвратившись в «штаб-квартиру», устроил дела так, чтобы в ближайший час находиться в непосредственной близости к Гитлеру и не пропустить интересного зрелища в стиле «буря и натиск».

Борман возвратился через полчаса и доложил Гитлеру, что Лей вернулся и прошел к себе. Гитлер, выслушав, ничего не ответил. Все понимали, что ситуация будет иметь продолжение, но оно оказалось неожиданным. Не прошло и пяти минут, как адъютант вручил фюреру лист бумаги, исписанный резким, небрежным почерком. Это было прошение об отставке. Гитлер перечитал его несколько раз, то хмурясь, то поднимая брови и пожимая плечами, в полной растерянности.

— Он что, с ума сошел?! — наконец произнес фюрер. — В чем дело? Что вы там себе позволили, Борман? Я же предупреждал вас!

— Мой фюрер, я, видимо, превысил данные мне полномочия, — отвечал Мартин без всякого смятения на лице.

— Нет, не «видимо»! Ты что-нибудь понимаешь? — обратился Гитлер к Пуци, который тоже выглядел ошарашенным.

— Может быть, ты отдал неосторожный приказ, который Роберту показался оскорбительным? — предположил Ганфштенгль.

— Я не отдавал никаких приказов! — рявкнул Гитлер. — Ни у кого нет права вторгаться в частную жизнь! — Он бросил на Гиммлера огненный взгляд. — Я никому не давал такого права! Кто станет это отрицать?!

Гиммлер, вытянувшись, щелкнул каблуками. «Выскочке конец», — решил он.

Гитлер повернулся к Борману. Под его тяжелым, давящим взглядом Мартин низко склонил голову. Гитлер сел и по старой привычке куснул ноготь большого пальца.

— Черт знает что! — вздохнул он. — Эрнст, ступай погляди, в каком он там состоянии. Я позвоню Рудольфу.

Фюрер вышел в соседний кабинет. Пока он разговаривал с Рудольфом, Пуци вернулся.

— Ну что? — спросил Геббельс, сидевший тут же тихо, как мышь, и тоже неприятно пораженный — Лей неожиданно сделал то, чего долгие годы добивалась от него неугомонная Елена, твердившая возлюбленному, что в одной его докторской диссертации об искусственных материалах содержится больше новых идей, нежели во всей национал-социалистической идеологии.

— Спит сном невинности, — усмехнулся Пуци. — Его просто нужно на время оставить в покое — вот и все.

Видимо, аналогичный совет дал Гитлеру и Гесс. Фюрер вышел после разговора с ним как будто успокоенный. Взяв прошение Лея, написал на нем несколько строк и велел передать тому, когда он проснется.

— Гесс считает, что это нервный срыв, — сказал он присутствующим. — И я с ним согласен. Мы все на пределе сил. Мы должны поддерживать друг друга. Кто-то может оказаться более уязвимым — все должны это понимать и окружить товарища максимальной заботой и добрым вниманием. Жаль, что не у всех хватает простого такта, не говоря уж о сердечности.

Эти проникновенные слова вождя, произнесенные тихим и печальным голосом, просились в блокнот Мартина, но тот стоял, все так же глядя в пол. На его лице, впрочем, не было ни смущения, ни раскаянья, ни уныния, ни страха — ничего. Борман просто ждал.

Через час Мартин Борман был отослан Гитлером из Франкфурта — он возвращался в Рейхольдсгрюн. И едва ли кто-нибудь догадался о том крепком рукопожатии, которым наградил его на прощание Адольф. Этого жеста было достаточно, чтобы Мартин сказал себе: «А все-таки я переиграл Хайни».

«Если люди, подобные вам, начнут уходить из движения, то наша борьба потеряет всякий смысл. У меня также не раз возникало желание швырнуть кому-нибудь в лицо прошение о собственной отставке. Но кому? Идее? Провиденью? Собственной совести? Что ж, обратитесь к ним, я же своего согласия не даю. Адольф Гитлер».

Таков был текст резолюции, наложенной фюрером на заявление Лея. Заботливые товарищи, приняв близко к сердцу слова Гитлера, тут же попытались окружить «уязвленного» Роберта «добрым вниманием». Когда Лей наконец выспался к полудню следующего дня, Пуци, Геббельс и Юлиус Штрайхер явились к нему с рассказом о каре, постигшей Бормана за отсутствие такта.

Лей, молчаливый и мрачный, почти не поддерживал разговора, пока Штрайхер не сказал, что ему все же придется стряхнуть меланхолию, поскольку только что прибыл приятный сюрприз.

Приятным сюрпризом оказался старший сын Роберта, которого мать прислала со своим родственником во Франкфурт. Десятилетний мальчик, напуганный газетной шумихой о тяжелом состоянии отца, которую от него не сумели скрыть, никому не желал верить и постоянно плакал от страха, доводя этим до отчаянья мать. Фрау Лей несколько раз звонила мужу, но поговорить с ним ей все не удавалось, поэтому, опасаясь за психическое состояние ребенка, она решилась на этот шаг.

Увидев улыбающегося отца, мальчик снова расплакался, но это были уже другие слезы. Таким образом, остаток дня Лей провел с сыном; они гуляли, разговаривали — это было то, что нужно. Но оставить ребенка во Франкфурте Роберт не счел возможным. Он понимал, что его сын уже получил урок лжи, так сказать — на официальном уровне, и прибавить к нему еще и свежие впечатления от расползающейся по городу истерии не захотел. Сегодня состоялись похороны погибших, и город гудел слухами.

Поздно вечером, посадив сына на поезд в сопровождении того же родственника жены и охраны СС, любезно предложенной Гиммлером, он долго потом бродил по мокрому перрону, всматриваясь в огоньки уходящих и прибывающих поездов. Трудно сказать, о чем он думал. Может быть, о том, что ему следовало сесть на тот же поезд, что увозил его сына, и вернуться вместе с ним в прежнюю жизнь, от которой он так решительно отказался. А может быть, он вспомнил сейчас глупую язвительность, которую позволил себе в недавнем разговоре с Гессом, подталкивая его к уже невозможному ни для кого из них. Кажется, он крикнул тогда Рудольфу что-то вроде: катись в свою науку или держи свою совесть в кулаке…

Прогуливаясь по перрону, Роберт так промок, что решил прежде вернуться к Кренцу и переодеться, а затем добраться наконец до Полетт, поскольку эта проблема все еще висела на нем. Зайдя к адвокату, он уточнил у него, не переменилось ли что за прошедшее время.

Полетт отказалась разговаривать с Кренцем, и тот попросил заняться ею Геббельса, в надежде, что знакомый скорее поладит с нею.

Геббельс был более чем знаком с Полетт — Лей знал об этом. «Может, поладит, — подумал он. — Заодно и Елену поставит на место».

И Лей, еще не вполне стряхнувший с себя меланхолию, никуда больше не поехал, а улегся в теплую постель, попросив принести себе кофе, сигареты и «Собор Парижской богоматери» Гюго — замечательную книгу с красивыми, породистыми страстями, так не похожими на донимавшую его суету сует. Роман нашли только на французском, но он свободно читал на этом языке и порою с наслаждением мысленно проговаривал изящные фразы, вслушиваясь в их мелодический ритм. Нервы постепенно успокаивались, и это было кстати, потому что страстишки, как известно, бушуют не только в романах, но нелепо позволять мелкой ряби житейских неурядиц собираться в цунами…

Йозеф Геббельс выполнил просьбу Кренца и поговорил с Полетт Монтре. Полина все это время находилась в нервном возбуждении, однако не вредить Роберту она, естественно, обещала. Возвратившись после разговора с нею, Йозеф, точно стрекоза булавкой, был проткнут презрением Елены. Убивать Полетт она, понятно, передумала, однако что-то в ее бешеном сердце уже сдвинулось и необратимо катилось вперед.

— Ты был у этой французской суки, — спросила она у Геббельса, — у этой шпионки? А тебе известно, что эта жидовка участвовала в заговоре и покушении на Роберта?

Йозеф чуть не рассмеялся. Вот это выдала!

— Что, не нравится товар? — поинтересовалась она. — Я могу продать его Штрайхеру.

— Какая же она жидовка? — попытался урезонить ее Геббельс. — Что ты говоришь? Зачем тебе это?

— Затем! — отрезала она.

Он понимал, что сам виноват; ведь он сам возбудил в ней ревность, бросив в запале слова, в которые она поверила. А вот его она так не ревновала! Из-за него она никогда не бесилась так, чтобы забыть о здравом смысле.

— Послушай, — начал опять Йозеф. — Объясни хотя бы, чего ты добиваешься. Ты сделаешь ей гадость, даже сотрешь в порошок… Но что тебе это даст?

— Я хочу, чтобы гадина получила по заслугам! Геббельс схватился за голову.

— Ну хорошо! Ее повесят, распнут! Но ты на что рассчитываешь? Что он тебя поблагодарит за помощь следствию? Да он сам тебя в порошок сотрет за такие штучки!

Хелен странно улыбнулась. Это, должно быть, значило — пусть сотрет. Лишь бы не отворачивался равнодушно и не глядел мимо, как все последние годы… Лишь бы вспомнил свою Ленхен, ее губы, ее волосы, белую нежную кожу, всегда пахнущую жасмином…

— Он не вернется к тебе, — упрямо и зло произнес Геббельс.

«А если вернется? — отвечала ее улыбка. — Лишь бы никто не мешал».

Эта улыбка погружала его в ад. Он чувствовал, как сердце корчится от боли. У него оставался последний аргумент, тот единственный, который убил бы в ней надежду. Он ведь понимал, отчего она вдруг воспрянула — Роберт последнее время почти не пил. Правда, это стоило ему срыва, но ей-то что до того! Он не пил, а она давно втемяшила себе в голову, что трезвого она его непременно заполучит — просто потому, что она — это она, самая умная, изысканная и блистательная. Бедняжка не знала, почему он не пьет все эти дни, почему, напрягая волю, удерживает себя на самом краю.

Поразительно, но всезнающая Хелен до сих пор не ведала того, о чем знали все в этом доме. Она даже не догадывалась о роли юной Маргариты Гесс.

— Или ты все сделаешь сам, или я обращусь к Штрайхеру, — сказала она уже совсем спокойно, стоя к нему спиной и поправляя волосы у зеркала. — Мне известны факты. Я готова давать показания и свидетельствовать под присягой. Итак?

Она резко повернулась, обдав его прелестью светящегося страстью лица — яркой, мощной волной.

— Я п-подумаю, — пробормотал Геббельс.

— Недолго. До завтрашнего утра.

А дождь между тем кончился, и ночь была звездной. Когда в спальне девушек, в правом тихом крыле дома, раздался звонок, обе вздрогнули и переглянулись Они сразу почувствовали, что это тот самый звонок Грета прикусила губу и не двигалась; Гели взяла трубку. Послушав, молча протянула ее Маргарите.

Произнеся в ответ «нет», «да», «да», Грета вдруг вскочила и начала стремительно одеваться. Она так спешила, что без конца роняла что-то, и Гели, счастливая, подавала ей то шарфик, то перчатки, то заколку для волос, которые рассыпались у нее из-под серой меховой шляпки. Едва Грета убежала, Гели кинулась к окнам, но в этой части парка почти не было прожекторов, и она ничего не увидела.

Роберт ждал Маргариту у самого крыльца и тотчас протянул ей руку, чтобы она не упала, стремительно выскочив в полную темноту. Она только на мгновенье оперлась на его руку и тут же отдернула свою. Он хотел извиниться, начать объяснять ей что-то, но не стал. Все могло измениться за эти дни, хотя… Нет, не похоже.

— Что вы делали сегодня? — спросил он, чтобы как-то нарушить молчание.

— Ничего. Так… читала. А вы?

— Я сегодня был с сыном. Его привозили ненадолго.

— Я вас видела с ним в парке. У вас очень красивый мальчик.

— Да, к счастью, совсем на меня не похож.

— Станет похож, когда вырастет.

— Не дай бог!

— Не обязательно внешне, но чем-нибудь — непременно.

— Думаю, я уже отдал ему все, что у меня было хорошего, — музыкальный слух и упрямство. Пойдемте куда-нибудь. Хотите в театр?

— Ночью?

— Во Франкфурте всегда было два ночных театра, именно театра, а не варьете. Это довольно любопытно, если, конечно, они еще живы.

— Вы любите театр?

— Иногда, под настроение.

— Тогда идемте, — кивнула Маргарита. — Только я не одета.

— Там это не важно. Это не Гранд-Опера. Там все смотрят на сцену.

Когда они уже садились в машину, выехавшую на боковую аллею, Роберт случайно взглянул на три светящихся в правом крыле окна и прищурился: в одном из них уныло маячила тоненькая женская фигурка.

— А может быть… — начал он.

— Конечно! — воскликнула Маргарита.

— Тогда посидите в машине. Я за ней схожу.

Видимо, не стоило этого делать… Роберт подумал об этом, уже поднимаясь по лестнице. Грета могла обидеться… Продолжительная трезвость явно не шла ему на пользу.

Через несколько минут он возвратился к машине, ведя под руку смущенную Ангелику. Она бесшумно скользнула на заднее сиденье и забилась в уголок.

Лей хорошо знал город и, сделав с десяток крутых зигзагов по франкфуртским улицам, вырулил на площадь муниципалитета, где их нагнала охрана СС, а затем, свернув к набережной, метров пятьсот гнал машину прямо через городской парк, порой маневрируя между стволов, и наконец резко затормозил у длинного одноэтажного здания, выходящего фасадом на пруд.

— Год назад вот в этом сарае работал Йеснер. В феврале ему пришлось уйти из Берлинской драмы, — пояснил он. — Впрочем, это долгая история. Я сейчас узнаю, что там, и вернусь.

— Кто такой Йеснер? — тихонько спросила Ангелика.

— Леопольд Йеснер? Режиссер, наша гордость! Меня родители в детстве всегда водили на его спектакли. Я помню… «Ричард III». Представляешь, сначала чернота — неизвестность; потом красное — уже пролитая кровь, и, наконец, белый занавес, как очищение. Это нужно было видеть! А в «Гамлете» у него Клавдий походил на канцлера, а Гамлет — ты не поверишь — современный парень! Почему он ушел из Берлинской драмы?

Ангелику больше интересовало, кто такой Гамлет, но она постеснялась спросить и вместо этого почти шепнула:

— Ты на меня не сердишься?

— Сержусь. Как можно жить дома, в Германии, и не знать Леопольда Йеснера?

Гели хотела сказать: «Хорошо тебе! А меня мать если куда и водила в детстве, так только в кирху на соседней улице!» Но промолчала.

— А тебе какие нравятся спектакли? — спросила она. — Где все, как в жизни, или где все такое… ненастоящее?

— Знаешь, экспрессионизм я с трудом воспринимаю. Сейчас в моде сюрреализм, а это еще труднее понять. Эстетика должна быть логична.

— Это почему же? Потому что в подсознании у нас неэстетичный хаос, которому на сцене делать нечего? — спросил возвратившийся Лей, захлопывая дверцу.

— А вы не согласны?

— У нас в умах сюр — куда же от него денешься?

— Но можно писать как Брукнер. Или как Брехт!

— Брехт… — Лей поморщился. — «Трехгрошовая опера», конечно, изящный и эстетичный реализм, но… По-моему, у подсознанья больше прав в искусстве, чем вам кажется. А реализм — всегда политика. И всегда плагиат.

— Брехт не плагиатор! — возмутилась Маргарита. — Это у Джона Гея не характеры, а тени!

«Как будто не по-немецки говорят, — огорчалась, идя за ними, Ангелика. — Ничего не понимаю».

Войдя в здание, вокруг которого царила тишина, они неожиданно обнаружили, что там полно народу. В фойе без кресел и стульев сотни три молодых людей, собравшись группками или блуждая поодиночке, курили, переговаривались; кое-где — жарко спорили.

Все они были в основном очень молоды, ровесники девушек скромно одетые, с приятными лицами, на которых не было ни скуки, ни оголтелости.

— Что здесь сегодня? — спросил Лей у одного из ребят в длинном, до колен, шарфе, трижды обмотанном вокруг шеи.

— Университетский театр, — вежливо ответил тот.

— А пьеса?

— «Человек-масса» Эрнста Толлера.

— Останемся? — спросил Роберт девушек.

— Конечно! — воскликнули обе.

— А почему вокруг так тихо? Это что, запрещенный спектакль? — поинтересовалась Маргарита.

Лей пожал плечами.

— Пьеса не запрещенная, но если пронюхают нацисты, будет скандал, — отвечал за него парень в шарфе. — Никому неохота связываться с этими тупоголовыми.

— Уже были эксцессы? — спросил Лей.

— Эксцессы — это мягко сказано. Мордобой.

— То есть появлялись парни в форме и начинали избивать актеров и зрителей?

— Нет, не так, — усмехнулся парень. — Вы, наверное, наших нацистов в деле не видели. У них другая тактика. Они хитрее. Достаточно появиться одному-двум в зале, и будет драка.

— Как же могут один или двое драться со всеми? — удивилась Маргарита.

— Вот как раз они-то драться и не будут. Они других стравят.

— Тупоголовые стравят умных? — уточнил Лей.

— В том-то и парадокс! — щелкнул пальцами парень. — Я сам этого понять не могу. Они же все кретины, знают одно — бей жидов и красных! И сами никогда в спор не вступают — у них на это мозгов нет.

— Так что же они делают?

— Бросают реплики. Вроде искр. Причем набор один и тот же, но кем-то умно составленный.

В зале ведь всегда есть не согласные друг с другом, так сказать, на социальном уровне.

— Например, студент и рабочий? — снова уточнил Лей.

— Ну да. Или два студента — один голодный, другой — из богатеньких.

— Как же можно, поняв теорию провокации, поддаваться ей на практике?

— Второй парадокс, — согласился парень. — А знаете, — он вдруг кивнул в сторону выхода, — вон те четверо в костюмчиках с иголочки — очень подозрительные.

Он указал глазами на охранников из СС, догнавших Лея и девушек.

— Как вы распознаёте нацистов? Не по костюмчикам же? — уже не скрывая улыбки, спросил Лей.

— Сам не знаю, — тоже улыбнулся парень. — Я их чувствую.

— Да зачем им нужно, чтобы в этом зале все передрались? — не выдержала Маргарита.

— Тренируются, наверное, — ответил парень, пропуская их с Ангеликой вперед; зрители начали заходить в зал.

Едва началась пьеса, Лею сделалось скучно и досадно. Гели и Грета, напротив, кажется, целиком обратились в зрение и слух.

«Это ж нужно было попасть на такое!» — думал Роберт, наблюдая, как героиня внушает герою, что он имеет право жертвовать только собою, и как герой возражает ей, что жертвы оправданны, если затем наступят покой и мир для всех.

Героиня, ожидая казни, отказывается бежать из тюрьмы, поскольку для этого ей нужно переступить через жертву — жизнь глупого сторожа. Она гибнет, оставляя толпу без своего руководства.

«Полный идиотизм», — едва не сказал вслух Роберт, когда зрители стоя аплодировали.

Впрочем, одного он не стал бы отрицать — актеры играли превосходно.

«Кажется, в молодости я тоже умел радоваться форме, забывая про суть, — размышлял он, рассматривая восторженный зал. — Или… я этому так и не научился?» Он улыбнулся обернувшейся к нему Маргарите, у которой пылали щеки. Ангелика же была не просто взволнована: все время, пока шло действие, она видела на сцене… себя. Это было странное ощущение — она как будто раздвоилась: одна ее половина страдала и мучилась; другая, бессильная, переживала за нее. Эта другая стремилась помочь первой, но не знала как. Если б сумела, то случилось бы чудо и все остались живы. Гели пока не представляла себе, как расскажет об этом Эльзе — напишет ли в письме или признается при встрече с обожаемой подругой, — но она непременно расскажет, ведь она почувствовала себя актрисой… она сегодня это поняла…

— Ваши прогнозы не оправдались, — сказал Роберт парню в шарфе, который тот почему-то снял как раз перед выходом на улицу.

— Да, — смутился парень. Он уже несколько раз осторожно, но с откровенным восхищением посматривал на Ангелику и теперь очутился рядом и шел за нею, кажется, уже забыв и о спектакле, и обо всем остальном.

У Роберта опять побаливало сердце. Чуткая Грета, что-то заметив, присела на скамеечку, окруженную низенькими подстриженными кустами, и он тоже с облегчением сел рядом с ней, с удовольствием вдохнул прохладный воздух. Ангелика, сделав вид, что рассматривает здание, отошла в сторону, и парень тотчас обозначился рядом. По-видимому, она что-то спросила, он отвечал… Через минуту они уже разговорились. Чувствовалось, что он сильно робеет от ее красоты, роскошной шубки и изящной нездешности, которой от нес веяло. Одно было ясно как день — бедняга совершенно ею околдован. На вид ему было лет двадцать пять, продолговатое породистое лицо, нос с горбинкой, целая грива темно-русых волос…

Минут через десять Лей позвал Ангелику, чтобы ехать назад. Она подошла к машине; парень следовал за нею, однако, не доходя, остановился.

— Садитесь, мы вас подвезем, — предложил Роберт.

Парень сел на заднее сиденье, рядом с Ангеликой.

— Извините, я не представился, — сказал он, все сильнее смущаясь. — Меня зовут Вальтер. Вальтер Гейм. Я художник.

— В каком жанре? — поинтересовался Лей.

— Вообще-то — в разных. И рекламой занимаюсь немного.

— В каком стиле? Сюр, рац, экс, нео?

— Нет, я реалист.

— По дороге сюда у нас зашел спор об иррациональном в искусстве, — сказал Лей, выруливая на освещенную дорожку. — Правда, мы говорили о театре.

Он покосился на Маргариту.

— Мне кажется, все увиденное следует непременно осмыслить, — начала она. — И реализм — лучший из методов…

— …постижения гармонии, — заметил Лей. — А если мир — хаос? Если он комплекс парадоксов и алогизмов?

— Если мы примем это за данность, что, по-моему, не так, — и тогда не лучше ли работать простыми и понятными инструментами?

— Работать — с чем? С разумом — может быть! Но есть еще инстинкты, темная сторона сознания, от которой чистюли реалисты предпочитают отворачиваться. Или делаются циниками, как Дикс или Грос. У них те же инстинкты, но выписанные простыми инструментами с отвратительным реализмом. Иррациональные течения предлагают более адекватную форму.

— Вы не учитываете одну вещь, — сказал художник. — Мы живем в перманентной революции, а иррационализм — что-то вроде камуфляжа, но непонятно, по какую сторону баррикад…

— Вот-вот, так прямо и говорите, — кивнул Лей, — что хотите сделать художественный метод не орудием познания, а оружием борьбы. Кстати, где вы живете?

— На Кайзерплац. Да, нет, я, например, совсем не борец. Просто не люблю сам себя морочить и никому не позволяю.

— Вот и я о том же говорила, — с готовностью повернулась к Роберту Маргарита. — Иррационализм — это гипноз. А я не желаю…

— Значит, вы никогда не будете счастливой, — еле слышно произнес он.

Но она услышала, и сердце замерло на мгновенье. Вальтер тоже не нашелся, что добавить. Или не захотел. Гели посмотрела на него два раза. Он понял ее взгляд и спросил, уже обращаясь к ней одной:

— Вам понравилась пьеса?

— Да, — кивнула она. Он так смотрел на нее, что она смутилась.

— А вам, Роберт? — спросила она Лея.

— Пьеса глупая. Но спектакль хороший.

— Слишком реалистична? — усмехнулся Вальтер.

— Неэтична, — отвечал Лей. — Есть вещи, которые каждый решает наедине с собой и обычно в последнее мгновенье. Кричать об этом со сцены — не искусство.

«Мерседес» стремительно пересек Кайзерплац, свернул в переулок, остановился возле темных домов. Художник поблагодарил и вышел. Лей тут же развернул машину. Они с Маргаритой заметили, как Ангелика дважды обернулась.

На следующее утро у Йозефа Геббельса были готовы четыре статьи по поводу «французской заразы», «осиного гнезда», «шпионского логова» и всего прочего о модном салоне Шарля и Полетт Монтре. Однако решимость Йозефа к рассвету настолько ослабела, что он уже готов был бросить всю писанину в камин.

«Мало мне каждодневного абсурда, которым приходится заниматься, так еще и эти бабьи штучки», — негодовал он, расхаживая по спальне и ежась от озноба после бессонной ночи. Он отправился завтракать с твердым намереньем поставить Хелен с ее глупостями на место.

Завтракали у фюрера всемером; из дам присутствовала Елена. Она сидела слева от фюрера, за хозяйку, и была сегодня так хороша, так чудовищно обольстительна, так ласково глядела… Все это заметили и любовались ею — кто украдкой, как Гиммлер, кто в открытую, как Штрайхер; даже Лей на нее поглядывал с интересом.

У него состоялось короткое объяснение с фюрером. Роберт пожаловался на боли в сердце и сказал, что хотел бы взять отпуск сразу после церемонии открытия Коричневого Дома в конце месяца.

— Вы, как и Гесс, присаживаетесь отдохнуть, когда чувствуете, что умираете, — проворчал Гитлер.

О недавнем срыве, естественно, не было сказано ни слова.

После завтрака Лей отправился покурить в кабинет Кренца, туда к нему и явилась Елена.

— Мне известно, где ты был ночью, — заявила она. — Адольф не знает, а я знаю. И я хочу тебя предупредить. Поаккуратней с Ангеликой. Гитлер ревнив.

Он ничего не ответил. Елена присела к нему на ручку кресла и обняла одной рукой.

— Ты на меня сердишься?

— За что? — спросил Роберт.

— Тогда зачем тебе эти девчонки? Что ты их всюду таскаешь за собой? И глупо, и рискованно.

Он снова не ответил. Она вынула у него изо рта сигарету и, нагнувшись, впилась в губы. Поцелуй был долгим. Пока он длился, вошел Геббельс и замер в дверях.

Это она… Она сама попросила его зайти минут через пять к Кренцу… Вот для чего!

Лей, краем глаза заметивший унылую спину выходящего Йозефа, разозлился не на шутку. Отстранив Елену, он отошел к окну и снова закурил. Что бы ни творили женщины, Роберту никогда еще не доводилось делать выговор в подобной ситуации.

— Для чего ты издеваешься над ним? — спросил он как мог спокойнее. — Дай человеку работать.

— Над кем? — наивничала Елена. — Значит, я была права, ты на меня злишься! За эту французскую липучку? Но я же ее не трогаю.

Лей молча курил.

— Или здесь другое? — прищурилась она. — Моя вина в том, что мне не двадцать? Но твоим театралкам тоже не двадцать, а по двадцать три! Итальяночке было восемнадцать, это я еще могу понять.

Роберт затушил сигарету. Он почувствовал тошноту и тупую, толчками, боль в левой стороне груди. Хелен подошла сзади и, обняв, прижалась к его плечу. Она знала свою силу. Опыт напоминал ей, что она всегда добивалась своего, даже этот мучитель в конце концов сдавался. Нужно только, чтоб он вспомнил…

— Пойдем… Ты ляжешь, а я почитаю тебе любовные записочки от поклонниц. Их с утра уже целый поднос, да еще в букетах столько же. Ты популярен, как миланский тенор.

Цветы и письма начали поступать еще со вчерашнего вечера. Огромные букеты роз заполонили гостиную на первом этаже дома. Не зная, как отнесется к этому не терпевший сентиментальностей Роберт, Кренц распорядился передавать ему лишь конверты. В основном это были послания кельнских дам из высшего света «доктору Лею» с пожеланиями скорейшего выздоровления. Эти же поклонницы подвигли мужей сделать в связи с покушением крупные пожертвования в партийную кассу, что было, как всегда, очень кстати.

За завтраком фюрер сказал Роберту, что тому следует принять кое-кого лично, например, фрау Кирдорф и баронессу фон Шредер, «случайно» оказавшуюся во Франкфурте, за чем непременно последуют новые взносы.

Лею становилось совсем не до шуток. Боль в груди усилилась, толчки сделались острее, а Елена продолжала играть роль заботливой супруги. Дождавшись ухода врачей, она снова предложила ему почитать письма, пахнувшие розовым маслом и «Шанелью», но Лей отказался.

— Хочешь побыть один? — спросила она. «Я и так один», — едва не ответил Роберт, но ему уже не хотелось, чтобы она уходила. У нее были ласковые умелые руки. Именно ее руки, а не прекрасное лицо, глаза, губы или грудь он любил в ней больше всего.

Роберт спокойно проспал до сумерек, а проснувшись, некоторое время лежал и размышлял, куда бы им отправиться с Гретой сегодня. Поскольку приходилось вести ночной образ жизни, выбор был ограничен — пара театров, варьете, какой-нибудь клуб с сомнительной репутацией… Этой девушке с ее воспитанием и аналитическим складом ума едва ли придутся по вкусу глупые претензии и пафос ночной культурной жизни Франкфурта. Вот в Кельне он мог бы предложить ей что-нибудь достойное, например, молодую балетную труппу, работающую в классическом стиле Анны Павловой и Нижинского, вечера органной музыки в знаменитом Кельнском соборе — или, наконец, он мог бы для нее просто поиграть. Поиграть, кстати, можно было и здесь: у Кренцев превосходный беккеровский рояль, — но не сегодня. Как-никак он «в тяжелом состоянии» — во всяком случае, для секретарей и охраны.

Ничего не придумав, Роберт позвонил ей и услышал решительное: «Можно мне к вам?» — «Конечно», — отвечал он без энтузиазма. Его спальня больше походила на больничную палату, а выйти куда-либо он не мог, поскольку в эти часы дом был полон непосвященных коллег и посетителей.

Ему и без того было стыдно перед нею за свою роль, а тут еще это свидание среди медицинских причиндалов. «А может, и к лучшему, — мелькнуло опять. — Скорей разочаруется».

И Роберт не сделал ничего, что могло бы скрасить впечатление девушки; он только встал с постели и оделся, даже бриться не стал. Она видела его раздраженным функционером, героем-охотником, пианистом-неврастеником, суровым летчиком, наконец, адептом сюрреализма — пусть полюбуется на клоуна, вынужденного кривляться во имя внутрипартийных интересов. Хотя побриться нужно было все-таки…

Она вошла, не глядя по сторонам; у нее были те самые «слепые» глаза, которые появляются у женщины в пору первой влюбленности. Со временем она прозревает; во взгляде проступает собственное «я», и тогда женщине уже можно лгать — она защищена…

Грета подошла совсем близко и, подняв руку, коснулась его небритой щеки. Он поцеловал ее в ладонь. Их первые прикосновения друг к другу. Тот же «слепой» взгляд. Он продолжал целовать ее пальчики — один за другим и в обратном порядке — и с удивлением чувствовал, что перестает видеть себя со стороны. Именно так действовал на него хороший французский коньяк — к примеру, перед выходом на трибуну, где его могла неожиданно постигнуть кара небесная в виде заикания, частого после ранения. Или когда он садился за рояль и нужно было забыть все, чтобы вспомнить музыку.

Но забыться с Гретой он себе позволить не мог. Пришлось применить клоунский прием и сымитировать головокруженье. Он прижал руку ко лбу и постоял так, слегка покачиваясь. Потом подвел Грету к креслу и усадил, а сам сел напротив.

— Я только хотела вас видеть, — сказала она. — Я сейчас уйду. Вы из-за меня встали… Я только хотела сказать… Вы правы. Я всю жизнь слишком много думала. Но когда я увидела вас, это было как гипноз. И я хочу, чтобы так было всегда, я хочу быть счастливой.

Она встала и пошла к двери. Почему он не остановил ее? Как мог он не удержать женщину, только что признавшуюся ему в любви?

«Кто я? — прямо спросил себя Роберт. — Порядочный человек? Трус и ничтожество? Или я не люблю?»

Он долго сидел в кресле, тупо рассматривал замысловатый узор персидского ковра, точно не смея, боясь двинуться. Он понимал, что должен переступить через что-то, чтобы продолжить жить, как жил прежде. Но у него не было ни сил, ни воли — только вялость и звон в ушах. Он не заметил, как зашел и вышел врач; как заглянул Пуци и собрался окликнуть его, но передумал. Самому Роберту казалось, что это длилось недолго; на самом деле прошло около двух с половиной часов. Снова вошел Пуци и потрогал его за плечо.

— Роберт, очнись! Что с тобой?

Лей медленно выпрямился… Пуци тряс его. Вокруг плыл туман. Роберт обеими руками сдавил себе голову.

— Не могу больше… Скажи им, объясни… Если это продлится, я сойду с ума.

— Прости, старина, но сказать пришлось бы Адольфу, а у меня с ним отношения, сам видишь, с точностью до наоборот. — Пуци печально усмехнулся. — Когда-то он слушал меня, а теперь, хоть мы и остались на «ты», любой твой каприз для него значит больше, чем все мои логические…

— Каприз?

— Не придирайся к слову. Я понимаю, что с тобой происходит. Может быть, позвонить Рудольфу?

— Если бы ты понимал, то не предложил бы мне этого.

— Тогда держи себя в руках, — резко сказал Ганфштенгль. — Замысел принадлежит Адольфу, а он в таких случаях доводит дело до конца. Но… может быть, я тебя утешу или хоть позабавлю, если скажу, что тебе чертовски завидуют.

— Кто?

— Догадайся.

— Какой идиот может мне зави… — Лей оборвал себя, вдруг поняв, о ком говорит Пуци.

— Я знаю Адольфа в два раза дольше, чем ты, — продолжал тот, усмехаясь. — Все эти годы я наблюдал его едва ли не ежедневно. Те, с кем он считается, это те, кому он завидует. Заметь, именно считается, а не использует.

Роберт качал головой, недоумевая.

— Большего абсурда я даже от Геббельса не слыхал.

— Геббельсу он тоже завидует. Тому, как подвешен у него язык. Хотя со стороны кажется, что это Йозеф копирует Адольфа, да? А может, так оно и есть. Геббельс, как и ты, не понимает своей силы. И Геринг не понимает. А про Гесса и говорить нечего. Вот Рем понимает.

— Что-то я не пойму… — начал Лей.

— К чему я клоню? Да ни к чему, собственно. Нужно же было тебя разговорить.

— Твои шутки, Эрнст, отличаются редкой уместностью.

— Какие шутки? — Ганфштенгль махнул рукой. — Весь первый этаж уставлен розами. Фон Шредерша примчалась на всех парах. Куда только подевалось ее чванство! Партийная касса за три дня почти утроилась. Наконец, в доме четыре красивых женщины, и все четыре говорят только о тебе. Думаешь, Адольфу легко все это выносить? Не знаю, чего он ожидал, — добавил Пуци с иронической улыбкой. — Но не такого уж точно.

— Мне-то что делать? — морщился Лей, потягиваясь. — Сил больше нет.

— Потерпи еще пару дней. Следствие закончат быстро. Опубликуем все материалы и отпустим твою душу на покаяние.

— Пришли мне хотя бы завтрашние корректуры, а то я даже не знаю, какую чертовщину вы там состряпали, — сердито сказал Лей.

— Пришлю, если еще не отправили в типографию, — обещал Пуци.

Но, по-видимому, корректуру уже увезли, потому что вместо нее появилась Елена с черновиками и предложила почитать вслух то, что его интересует. Она выглядела сдержанной и чем-то озабоченной. Около часа она читала, пока он не начал зевать.

— Если ты устал, то достаточно, — сказала она. — Я пойду.

Его это несколько удивило — он был уверен, что она захочет остаться с ним. Но она спокойно собрала все в папку и, лишь минутку помедлив, удалилась.

«Даже она сбежала, — усмехнулся про себя Роберт. — Воистину я зависти достоин!»

Позднее утро началось у него с приема посетителей. Роберт отлично выспался; сердце не болело, голова — тоже. Он с удовольствием принял бы сейчас холодный душ и пробежался бы по свежему снежку на лыжах, но вместо этого…

Баронесса фон Шредер привезла с собою знаменитость — парамедика Феликса Керстена, который, осмотрев Лея, заявил, что тот стремительно восстанавливает свой баланс, назначил массаж и еще какие-то удивительные процедуры, во время которых Роберту предлагалось сидеть на полу, поджав ноги, лицом на восток, «самоуглубляться» и «перераспределять энергию». Керстен был настроен столь решительно, что Лей сделал попытку перераспределить его энергию и недолго думая указал на Гиммлера, который, как и Рудольф, был по натуре мистиком и легко покупался на весь этот парамедицинский сюр.

Лей объяснил Керстену, что коллега Гиммлер очень нуждается в такого рода помощи, поскольку несет на себе тяжкий груз неоднозначных решений.

После визита Керстена его посетила баронесса. Светская львица очень помогла Лею в свое время в Кельне, фактически открыв для него салоны и кошельки рейнских промышленников. Дальнейшее для энергичного и обаятельного Роберта уже не составило труда. Фюрер ездил на Рейн, как на гастроли в Америку, успешно пополняя партийную кассу, поскольку баронесса неустанно создавала ему репутацию некоего рокового мессии, и местная знать выкладывала по 200–300 марок, чтобы поглядеть на этот феномен.

Все знали, что Амалия фон Шредер влюблена в Роберта Лея, она этого не скрывала, подчеркивая, естественно, платонический характер отношений, и даже перед мужем отзывалась о нем как о мужчине, в котором нашла свой идеал, — сильном, волевом интеллектуале с тонкой душой, отчаянной смелостью и темпераментом южанина.

Увидав свой идеал, обложенный подушками и с компрессом на голове, она не была разочарована — вид страдающего Роберта возбуждал ее. Она вышла от него, пылая негодованием по поводу отъявленных злодеев, стреляющих из-за угла в истинных героев немецкого народа. Затем Лея посетил франкфуртский мэр с супругой; за ними — супруга стального магната Веглера. После ее десятиминутного щебетания Роберт долго лежал в состоянии тяжелой прострации. Потом, в ярости расшвыряв подушки, он запер дверь и позвонил Геббельсу.

Йозеф этого, безусловно, ждал. Однако ночь с Хелен придала ему сил; и он был так счастлив в это утро, что твердо решил вытерпеть все от Лея, который, выходя из себя, становился опасен, как разъяренный пикадорами бык.

— Ты н-немедленно н-напишешь оп-провержение и из-звинишься за ошибку, иначе я т-тебе г-голову с-сверну! — орал бешеный Лей, заикаясь на каждом слове.

— Хорошо, я выясню, разберусь… Дай мне время… — отвечал Геббельс.

Самое лучшее было сейчас потянуть время, пока у «бульдога» пройдет первый гнев.

Второй звонок раздался через четверть часа. За это время Лей, по-видимому, прочитал те статьи о шпионском гнезде Монтре, о которых с упоением щебетала ему фрау Веглер, и снова впал в неистовство. Он обозвал Йозефа параноиком и еще невесть как, пообещал немедленно отправиться в редакцию с ротой СС и под дулами заставить их напечатать опровержение «параноидальной галиматьи недоносков от псевдополитики». Геббельс знал, что Лей практик — что говорит, то и делает, поэтому быстро проинформировал Штрайхера и попросил его повлиять на коллегу.

У Штрайхера с Леем сохранялись ровные отношения делового сотрудничества. Репутация гонителя рейнских евреев создала гауляйтеру надежный щит против упреков ревнителя расовых установок партии, и сейчас Юлиус Штрайхер, узнав, что в основе ярости Роберта лежат личные отношения с одной из жертв «франкфуртской операции», решил спокойно с ним поговорить, напомнив о приоритетах. Но Лей не стал его слушать.

— Есть предел! — заявил он. — Я подчинил свою жизнь партии и воле фюрера. Но я никому не давал права делать из себя бессловесное насекомое без воли и сердца, подчиняющееся лишь инстинктам борьбы! Нет, Юлиус! Если этот мудозвон немедленно все не исправит, я это сделаю сам.

— Боюсь, в таком случае ваша с Йозефом склока дойдет до фюрера, а я не уверен, что он примет твою сторону, — сказал Штрайхер. — Хотя по-человечески я тебя могу понять. Геббельс, конечно, скотина, тем более если сам спал с ней.

Прошло около часа, и Йозеф надеялся, что Лей чуть поутих. Нет, не тут-то было. К тому же Штрайхер фактически принял его сторону, заметив Геббельсу, что тот поступил не по-мужски.

Никто из них, конечно, не догадывался о катализаторе скверной истории — прекрасной Елене, но Йозеф скорее умер бы, чем позволил кому-нибудь об этом узнать. И ему ничего не оставалось, как только напускать на себя высокомерие и отвечать на упреки Штрайхера в известном стиле: мол, интересы дела превыше всего.

Лей ждал еще час. И Геббельс ждал, ничего не предпринимая. Он не знал, кто и как поведет себя в продолжении этой драмы, но знал, что все готов принять на себя, и даже испытывал своеобразное удовольствие от приносимых во имя любви жертв. Хелен тоже помалкивала.

Лей позвонил Гиммлеру. Он все честно рассказал ему кроме того, что Полетт была и любовницей Геббельса (об этом говорить было противно), и попросил у него сопровождения из нескольких человек — безусловно, в штатском — на случай, если придется оказывать давление.

— Я готов предоставить в ваше распоряжение весь свой штат, — отвечал Гиммлер. — Но неужели это единственный вариант — вам самому появляться в редакции?

— А кому там появляться? — спросил раздраженно Лей. — Единственный, кто в сложившейся ситуации мог бы действовать от моего лица, это вы, Генрих, но вас я об этом просить не хочу.

— Будем считать, я сам это предложил, — отвечал тот.

«Очень благородно. С чего бы это? — подумал Лей. — Хотя, если уж я его в это впутал, другого выхода у него все равно нет».

Только сейчас, переломив наконец ситуацию, он почувствовал, что грудь буквально разрывается от боли. Сделав передышку, Роберт попросил вызвать к нему Феликса Керстена, и тот приехал очень быстро.

— Я готов повернуться на восток и читать Коран, — пошутил Лей. — Извините, доктор, я хотел сказать, что готов сделать все, что вы скажете, если это поможет унять боль, потому что другие предложат морфий, а мне нужна сейчас ясная голова.

Когда Керстен закончил его выслушивать, Лей уже собрался было усесться на ковер и начать «самоуглубляться», но врач велел ему лежать и не делать резких движений.

— Все это достаточно серьезно, — строго пояснил он. — Я должен пригласить к вам специалиста.

— Хорошо, только попозже, — согласился Роберт. — А пока давайте испробуем ваши методы. В Северной Баварии, в поместье моих друзей, я имел дело с одним местным лекарем. У меня тогда тоже болело сердце, он положил мне руку на грудь, и боль этой рукой тут же сняло.

— Сколько раз с тех пор у вас болело сердце? — вздохнул Керстен. — Болезнь нужно лечить, а не снимать ее симптомы. Хотя если вам трудно терпеть боль, я могу, конечно, облегчить ваше состояние. Если вы обещаете тут же не вскакивать и не хвататься за дела. Вообще, мне непонятно, как после таких травм вам позволяют…

— Значит, вы считаете, что человек может и должен терпеть боль, — с любопытством спросил Роберт, — и что избавление от нее не самоцель?

— Да, я так считаю, — твердо отвечал Керстен. — Вы никогда не замечали, что если в разгар зубной боли вы вдруг порежете себе палец, то зубы сразу перестают ныть, а боль от пореза не так уж мучительна? Иногда одну боль можно унять другой болью, более терпимой, но нельзя пытаться изгнать боль, которая не знает пути вовне, но лишь — внутрь или в сторону. Это я и называю перераспределением энергии, боли, наслаждения — все равно.

— А нельзя ли трансформировать одно в другое, например, боль в наслаждение?

— Мои методы как раз и обучают подобным трансформациям. Мои ученики спокойно переводят боль в энергию, энергию — в наслаждение и наоборот.

— Наоборот? То есть наслаждение в боль? А кому это может понадобиться?

— Каждому свое, как говорили древние. — Керстен улыбнулся. — Случается, человек нуждается в страдании.

— Ладно. Вы меня убедили, — сказал Роберт. — Буду терпеть. А «самоуглубление», как я понял, нужно как раз для того, чтобы каждый сам разобрался, что именно ему требуется в данный момент земного бытия?

— Совершенно верно. Считайте, что вы уже прошли первую ступень.

— Не пожелав принять морфий?

— Вообще не приняв облегченья.

«Он решил, что я всерьез, — про себя хмыкнул Роберт. — Любопытно, где он находит себе учеников!»

— Может быть, теперь вы мне покажете, как трансформировать боль в энергию? — спросил он. — Мне бы это сейчас очень пригодилось.

— Покажу. Теперь вы можете встать — ваша боль уже не опасна.

«Оригинал!» — веселился Роберт, усаживаясь на ковер скрестив ноги, как показал ему Керстен. Дальше началась целая вереница каких-то непонятных движений и жестов, причем Керстен сначала только показывал, потом начал говорить и, наконец, просто дирижировал Робертом, как оркестром. Врач заблуждался, думая, что получил еще одного преданного ученика. Лей покорно выполнял все, что от него требовалось, но в душе забавлялся над собою. Однако результатом явилось заметное облегчение в груди и бодрое настроение.

«То же самое он предлагал Гиммлеру, — вспомнил Роберт. — И тот, конечно, согласился, и тоже сидел на полу, блестя очками на восток, и радовался, что его никто не видит».

В это время Юлиус Штрайхер, поразмыслив, решил ввести Гитлера в курс дела. В отсутствие Гесса Штрайхер чувствовал себя с фюрером уверенно и, пользуясь правами старого бойца и друга, по-свойски изложил все в несколько ироническом стиле, по-прежнему симпатизируя Лею.

— Понятно, что он взбесился и попросил Гиммлера устроить опровержение, — закончил Штрайхер.

— Ненавижу эти свары! — бросил Гитлер. — Неужели нельзя договориться?

— Видимо, Геббельс, как всегда, напустил слишком много туману, и ему срочно потребовались конкретные имена.

— Но не собственной же любовницы! Это и в самом деле цинизм. И не похоже на Геббельса. Здесь что-то не так… — Гитлер задумался. — Даже если эта француженка давно ему не дорога, не в его духе так обходиться с женщиной и при этом идти на прямой конфликт с Леем. Нет, здесь определенно что-то не то.

— Может быть, внимание к себе привлекает? — предположил Штрайхер. — Или… мстит Лею из-за Елены?

Гитлер покачал головой.

— Нет, Геббельс не станет делать бессмысленных вещей. По собственной воле, во всяком случае.

— Ты хочешь сказать, что его вынудили? Но кто? Ты, может быть, меня подозреваешь?

— Нет, старина, — улыбнулся Гитлер. — Выбрось это из головы. Во всей этой истории есть какая-то нелогичность, если подходить к ней с обычными мерками. Здесь должна быть замешана очень сильная страсть. А у кого в этой четверке имеется таковая? У Геббельса — к Хелен!

— Значит, он сделал это… для нее? Чтобы доказать ей, что Полетт для него больше не существует?

— Но нужно ли это Елене? Ведь ее-то страсть обращена на другой предмет.

— Геббельсу нужна Хелен, Хелен нужен Лей… Кто же из них мстит Полине?

— А ты не чувствуешь по почерку, чья тут рука?

Штрайхер щелкнул пальцами.

— Бабья, черт меня подери! Ты абсолютно прав! Хелен мстит Полине. За Роберта. Используя Йозефа как инструмент!

— Ненавижу баб! — констатировал Гитлер. — Вечно заварят кашу! Ладно, пусть все развивается естественным путем. В самом конфликте я на стороне Лея. Если все так, как мы с тобой думаем, Геббельс не очень обидится. Представляю, как он извивался у нее под каблучком, прежде чем согласился!

— Свернет он себе когда-нибудь шею из-за этих баб! — заметил Штрайхер.

— Я принимаю людей такими, каковы они есть, — ответил Гитлер. — Если, конечно, то, чем они являются, не вредит делу, как в случае с Ремом. А из этой глупой истории можно даже пользу извлечь. Опровержение станет доказательством добросовестного подхода, объективности следствия и т. д. и т. п. Пусть это сделает Кренц.

Адвокат, уже прочитавший сегодняшние статьи Геббельса, был возмущен откровенной и циничной клеветою и распоряжению фюрера обрадовался. Он тут же позвонил в редакцию, где ему сказали, что только что у них был по данному вопросу господин Гиммлер, однако поскольку дело приняло неожиданный оборот, он уже уехал — для консультаций.

Гиммлер в самом деле уехал очень быстро, однако не за консультациями, а — в модный салон Монтре, где пробыл около получаса и затем возвратился в особняк Кренца.

Гиммлер быстро поднялся на второй этаж и постучал в спальню Лея. Роберт сам открыл ему дверь и отступил на два шага.

— Я был в редакции «Франкфуртцайтунг» и узнал там о новых обстоятельствах, которые могут так или иначе повлиять на ход дела, — сказал Гиммлер. — Обстоятельства эти сами по себе печальны. Мадам Монтре сегодня около полудня покончила с собой. Я также счел своим долгом посетить квартиру покойной, — продолжал он, — чтобы лично удостовериться. Когда я назвал себя, господин Монтре вручил мне этот конверт. Перед смертью покойная оставила мужу записку, в которой просила передать его вам лично или через кого-либо из ваших коллег.

Лей взял конверт, все также глядя на Гиммлера. Потом медленно опустил глаза. На белой глянцевой поверхности стояли только две буквы — R.L.

— Мне очень жаль, — тихо произнес Гиммлер.

Лей снова поднял глаза.

Мне трудно уходить, но еще нестерпимей остаться… — писала Полетт Монтре. — Я порочная женщина, я много грешила в жизни… Но я любила тебя, а ты меня предал. Ты сделал это так омерзительно, гадко, так несправедливо! Весь мир мне опротивел, все в нем потеряло смысл… Одна мысль меня гложет — если ты ничего не знаешь, если меня оклеветали без твоего ведома, то как можешь ты считать этих людей своими друзьями, товарищами по борьбе? Как можешь ты быть с ними вместе?!

Прощай, Роберт! Прости мои упреки. Я никого не виню — мне просто больше не хочется жить.

Все-таки твоя Полли.

Узнав о случившемся от Гиммлера, фюрер поморщился:

— Этого только недоставало! И что за страсти вавилонские! А вам, Генрих, нужно было сообщить прежде мне, а не ошарашивать Лея, который и так выбит из колеи. Мы бы подумали, как смягчить ему этот демарш. Не вздумайте, по крайней мере, огорошить Геббельса! Нужно как-то поаккуратней с ним, — обратился он к Штрайхеру и Пуци, которые хмуро глядели в пол. — Может быть, сказать твоей жене, Эрнст? Она женщина — у нее лучше получится.

Пуци молча встал и вышел. Через несколько минут в кабинет стремительно вошла Елена. Муж не пощадил ее, выложив все как есть. Хелен была так бледна, что казалась близка к обмороку. Но ни один из глядящих на нее мужчин не испытал и тени сострадания.

— Такие дела, — сердито бросил Гитлер. — Что скажешь?

— Вы… сами видели? — отрывисто спросила она Гиммлера.

— Нет, покойной я не видел, но… В доме врачи, католический священник…

— Это может быть обман… блеф! Я ее знаю!

— Не сходи с ума! — прикрикнул Гитлер. — Она оставила Лею письмо. В нем, по-видимому, объяснение причин. Но меня сейчас беспокоит другое. Нужно ведь сказать Геббельсу. Может быть, это сделаешь ты?

Она глядела на него в упор.

— Ты хочешь, чтобы именно я ему сказала? И чтобы потом пошла утешить Роберта?

— Почему нет? — Серо-голубые, с непроницаемым выраженьем, глаза Адольфа расширились, но продолжали смотреть в одну точку.

— И ты, Юлиус?

Штрайхер отвел глаза. Она молча вышла. В коридоре она увидела мужа, курившего у окна.

— Куда ты? — бросил он, не оглядываясь.

— Мне приказано сообщить новость Геббельсу, — ответила она с вызовом.

— Что значит «приказано»? Не говори вздор! И… уймись хоть сейчас. — Он крепко взял ее за руку, отвел в комнату и слегка подтолкнул вглубь. — Побудь здесь. Я сам скажу Йозефу. А ты… прими что-нибудь успокоительное.

Пуци вышел. Он плотно прикрыл дверь и, прислонившись к ней спиною, несколько минут стоял с закрытыми глазами, слушая, как Хелен сдавленно рыдает.

Реакция Геббельса была похожей. Сначала он не поверил и несколько раз порывался ехать к Монтре, чтобы удостовериться, что-то бормотал про происки и ответные ходы, пока Пуци решительно не остановил его. Тогда, закрыв лицо руками, Йозеф, шатаясь, добрел до дивана, повалился на него и затих. Пуци посидел с ним минут десять, потом пошел к Лею, постучал и услышал спокойное «войдите».

Роберт лежал на кровати и глядел в потолок.

— Мне можно к тебе или хочешь побыть один?

— Садись.

— Я сейчас займусь опровержением, — сказал Пуци, присаживаясь рядом. — Подготовлю все для Кренца. Фюрер считает, что это следует сделать от лица наших юристов.

— Да, это разумно, — отвечал Лей.

— Ты извини, если я спрошу… Как у тебя с сердцем?

— Полежу — пройдет.

— Позвать к тебе кого-нибудь?

— Не нужно, спасибо.

— Когда подготовлю материалы, посмотришь или…

— Посмотрю.

Пуци, конечно, догадался, как все происходило.

Роберт не пил, и Елена опять принялась сходить по нему с ума. Бесилась, ревновала, натравила Геббельса на Полетт — просто от бессилия или заподозрила что-то. А Геббельс от нее всегда голову терял. Вот и закрутилось. В результате — Полетт выстрелила себе в голову или в сердце… Он этого точно не знал — знал только, что застрелилась. А кто виноват? Роберт, разлюбивший Елену? Йозеф с его ахиллесовой пятой? Или Елена, додумавшаяся до подобной формы борьбы с соперницей? Или он сам, не умевший быть ей хорошим мужем и способный лишь на никому не нужную жалость ко всем? Вдруг он почувствовал, что Лей слегка пожал его руку.

Три года назад, когда Эрнст еще боролся за себя, за жену, за нормальную жизнь, Роберт сказал ему, что у них с Еленой все кончено. Это была своего рода мужская клятва, и Лей не нарушил ее, как ни бесилась Хелен, как ни стремилась вернуть любовника. Тогда она и начала мстить…

— Может быть, все-таки примешь лекарство? — спросил Пуци.

— Если тебе не трудно, вон те таблетки… — кивнул Лей. — И намочи полотенце, пожалуйста.

Пуци все сделал и снова предложил позвать врачей.

— Ну их к дьяволу! Они без конца твердят, что мне жить осталось три дня. Как бы не так! Я переживу третий рейх! — усмехнулся Роберт, засовывая мокрое полотенце под рубашку. — Как ты полагаешь, сколько он продлится?

— У тебя сильный жар, — заметил Пуци, потрогав его лоб. — Я все-таки позову…

— У меня с войны то жар, то холод, то сердце, то голова… Если всерьез к этому относиться, то и впрямь сдохнешь. А я говорю тебе, что переживу третий рейх!

— Ладно, ладно, хоть четвертый! Я даже не знаю, шутишь ты или бредишь.

Лей приподнялся.

— Я похож на шутника?

— Роберт, послушай! Не теряй хоть ты голову! — взмолился Пуци. — А то у нас тут и так начинается черт знает что! Кто рыдает, кто лежит трупом, кто злорадствует, кто бредит! Всюду врачи. Какой-то дом для умалишенных!

— Тогда в нем не хватает еще одного… пациента — не находишь? — мрачно заметил Лей.

Пуци едва сдержал улыбку.

— Да, Руди здесь сильно недостает. Хотя в подобных ситуациях вы с ним как раз и сохраняли здравый смысл.

— Ты поедешь со мной? — спросил Роберт. Пуци понял.

— Я бы не просил тебя, Эрнст, но… Я в самом деле плохо себя чувствую. К тому же можешь себе представить, как нас там встретят. Головы я, конечно, не потеряю, но…

— Не лучше ли завтра съездить? — осторожно предложил Пуци.

Лей медленно поднялся и сел, держась за грудь. Потом встал и прошелся, глубоко дыша.

— Нет, поедем сейчас. Я только переоденусь. Через четверть часа спускайся к машине.

Салон Монтре с полудня был закрыт. Слухи расползались стремительно. Факт самоубийства скрыть не удалось, несмотря на присутствие в доме священника. Говорили, что мадам застрелилась из-за измены любовника. Кто-то добавлял, что она заговорщица, шпионка, коммунистка и т. д., но на первой версии сходились все.

В шестом часу в сумерках вокруг дома собралась изрядная толпа. Полетт была известной личностью, и у многих ее смерть вызвала скрытое злорадство, в особенности у женщин, не имевших средств, чтобы переступить порог ее роскошного салона. В самом доме стояла тишина; окна почти все были темны, свет горел лишь в гостиной на первом этаже и спальне, где лежало тело покойной.

Пуци предусмотрительно попросил Кренца предварить их визит звонком Шарлю Монтре, что тот и сделал, использовав весь свой авторитет и адвокатскую убедительность.

— Этим людям мало того, что они оклеветали и погубили ее, так они еще желают потешить свою арийскую сентиментальность? — отвечал Монтре.

— Даю вам слово, что доктор Лей не имеет к публикациям никакого отношения, — заверил Кренц.

— Знаю я, к чему он имеет отношение! Но если так, назовите мне имена тех, кто отвечает за эту подлую писанину.

— Господин Монтре, опровержение уже подготовлено и появится в утренних газетах. Но сейчас речь идет о другом. Всего лишь о вашей снисходительности к горю человека, который любил и глубоко уважал вашу покойную жену и теперь сам, находясь в тяжелом состоянии, чувствует глубокую вину за случившееся…

— Даю ему десять минут. Но впредь очень прошу вас, господин адвокат, способствовать ограждению моего дома от визитов любого из членов этой партии убийц!

Полетт выстрелила себе в сердце в 11 часов 50 минут. Выстрел был точный, и умерла она сразу. В той самой спальне, где они были вместе всего несколько дней назад, вместо широкой кровати стояла другая, поуже, застеленная белым атласом. Горели свечи; в ногах покойной сидела ее старая горничная — та самая, что нашла посмертное письмо и добилась того, чтобы Монтре согласился передать его Лею.

Роберт несколько минут смотрел в восковое лицо; потом почувствовал, что старушка тронула его за руку; кивнув ему на свой стул, вышла. Роберт машинально сел, и лицо Полины под новым углом зрения вдруг как будто переменилось — оно сделалось живее и точно улыбнулось ему лукаво.

Он никогда не относился серьезно к этой связи — каждый жил своею жизнью, по полгода не вспоминая друг о друге. Так ему казалось. Встречаясь, они просто наслаждались друг другом, без условий, обещаний, пустых тирад. Она была чудесная любовница — смелая, нежная, гибкая как кошка и изобретательная — настоящая француженка. Разве мог он предполагать, что именно в этот, пожалуй, самый приятный из его романов внезапно вторгнется боль, кровь, смерть?

«Ты меня предал», — написала она, сама в это не веря, потому что знала: не мог он предать ее.

«Весь мир мне противен, все в нем потеряло смысл…» Он и этого не мог понять. У нее был дом, положение, два здоровых сына, спокойный муж, друзья и поклонники, деньги, развлечения — все! Как же это все могло так в одночасье опротиветь, сделаться лишним, ненужным, потерять смысл? И чем же тогда жила все эти годы ее душа, что она ценила по-настоящему? Неужели эти редкие свидания без обязательств, поцелуи и объятия с человеком, который был и всегда оставался для нее чужим мужем, отцом чужих детей и даже чужим любовником? Значит, он не был ей чужим… Значит, что-то их соединяло.

Его опять тронули за плечо. Горничная присела рядом и вздохнула; голова ее немного тряслась — не то с укором, не то от старости.

— Анна, может быть, вы мне объясните, что она сделала, почему? — спросил Роберт, морщась от боли, разламывающей грудь.

— Может, и объясню, — кивнула старушка. — Чего ж тут. Мог бы и сам догадаться. Ее ведь в чем обвинили-то? В том, что она тебя погубить задумала! Хоть и не черным по белому, но непременно к этому б подвели, нелюди! А как же она могла пережить такое? Оклеветали б, опутали на всю-то жизнь, а как же ей после этого сыночку твоему, Роберу, в глаза глядеть? Как ей…

Он схватил ее за плечи, на мгновенье ослепнув от боли и ярости. Слова застряли в горле, но ему казалось, что он кричит:

— Робер мой сын?

Руки разжались. Это была правда, и она все объяснила ему. Не из-за него ушла Полетт, а из-за этого четырехлетнего мальчика, их сына, которого она звала сероглазым солнышком и лишь именем посмела намекнуть…

— Полли с Шарля слово взяла, как подрастет Робер, правду ему открыть, — сказала Анна, отходя от Роберта по другую сторону кровати. — Вот сегодня утром он ее и спрашивает, а не пора ли сказать, мол, правду об отце-то? В шутку сказал, конечно, сгоряча… А она вдруг белая стала, тихая… Голова, говорит, болит сильно, пойду полежу. И потом — выстрел. На весь дом… Детям сказали — в кухне от рождественского фейерверка ракета взорвалась.

Роберт поднялся. В глазах было темно от боли, но лицо Полетт оставалось светлым пятном. Он нагнулся и поцеловал ее на прощанье. Молча кивнул Анне, которая снова уселась на свой стул — с поджатыми губами и неожиданно лукавым выраженьем старческого сухонького лица. Старушка не думала о последствиях сказанного, она просто мстила ему за свою Полли.

Он вышел. Спускаясь по лестнице, думал, что потеряет сознание. У дверей толпа зевак тотчас обратила на него любопытные взоры, и Роберт стиснул зубы, чтобы пройти сквозь этот строй скучающих и равнодушных.

Он сел в машину, мечтая о беспамятстве. Боль была такая, какой он еще никогда не испытывал; она раздирала его от затылка до живота. Проглотив таблетки, он скорчился на заднем сиденье, стараясь не терять дыхания. Ему казалось, что он молчит; на самом же деле Пуци вздрагивал от его стонов, похожих на приглушенный крик. Но беспамятства не было. Пуци вывел его из машины, и тут же его подхватили чьи-то руки. Роберт видел над собою медленное колыхание темноты, затем белые каменные своды со старинным плафоном, простой потолок коридора с тенями от настенных светильников, наконец, знакомую люстру, которая вдруг зажглась и погасла над его головой. Но и это не было беспамятством — просто в спальне выключили верхний свет… Он корчился от боли, а врачи все совещались, пока боль не начала отступать сама собою. Она словно закончила свое дело и отошла, бросив его разорванное на части тело валяться здесь и постигать бессмысленное.

Роберт лежал, соображая, как собрать себя в единое целое, и, кажется, даже спросил об этом кого-то из врачей…

Гитлер навестил Лея, когда тот почувствовал себя лучше. Фюрер некоторое время как будто подыскивал слова, которые могли выразить охватившие его чувства.

— Это ужасно! — наконец произнес он. — Такая нелепость… Я понимаю, как вы удручены. Я пережил это сам. Четыре года назад одна дурочка… Об этом тяжело вспоминать. Хотя я ни в чем не был виноват, но… как же я тогда осуждал себя! Как ненавидел! Мой дорогой, вы не должны так к себе относиться. Вы взяли на себя слишком большую ответственность.

Последнюю фразу Роберт воспринял как напоминание.

— Мой фюрер, я передумал относительно отпуска и готов приступить к исполнению своих партийных обязанностей, — ответил он.

Взгляд фюрера сделался печальным.

— Ваша партийная обязанность сейчас — восстановление сил. Почему вы заговорили со мной таким казенным языком, Роберт?

— Я заговорил с вами языком, который необходим мне для восстановления сил. Прошу прощения, если это прозвучало грубо.

— Я понимаю. — Гитлер кивнул. — Хотя вы снова к себе чересчур безжалостны, я понимаю вас. Эта история оставила нам проблемы, которые нужно решать. Ваши взаимоотношения с Геббельсом… Только не подумайте, что я собираюсь его защищать! По-человечески я зол на него не менее вашего. Но что с ним делать, с этим Ахиллесом! Выгнать из партии? Отправить на перевоспитание в один из трудовых лагерей СА? Возможно, мы так и поступим. Как только придет в себя, я ему поставлю условие: или он добьется того, чтобы ваши отношения восстановились, или предложу сдать дела.

— А что с ним? — тихо спросил Роберт.

— Да совсем нервы сдали! Ревет как баба, ничего не слушает… А ему завтра на трех митингах выступать. Но даже если он к утру очухается, не знаю, как можно полагаться на человека, который позволяет подавлять свою волю женщине! Будь она хоть сама Елена Прекрасная. Однако вы быстро утомляетесь. — Он заметил в лице Лея мгновенный, мрачный проблеск-догадку. — Все. Отдыхайте.

Йозеф Геббельс был человеком, сотканным из противоречий, однако до Хелен он никогда не позволял страстям рвать себя на части. Еще в молодые годы, когда он метался по восьми университетам, когда проводил ночи в творческом экстазе, периодически разбивающемся о цинизм и тупость литературных критиков, и даже тогда, когда с головою бросился в политический хаос двадцатых, он продолжал искать нечто, что забрало бы его целиком и полностью, — продолжал искать женщину. И он нашел ее. Выбор был сделан за него его природой, инстинктами, и если бы Хелен согласилась, он был бы с нею далеко отсюда и, скорей всего, это был бы уже не он.

В тот тяжелый январский день 1931 года, когда все думали, что он глубоко страдает, он на самом деле испытывал гораздо более сложное чувство. Безусловно, смерть Полетт была потрясением. Эмоциональная память о ней заставляла его переживать физическую боль, но несравнимо более мощное чувство заглушало в нем муки совести. Оставаясь идеалистом, Йозеф не раз испытывал на себе силу случайных обстоятельств, и теперь ему казалось, что именно они, непререкаемые обстоятельства, вручили ему право на тело и душу Хелен. Кровь Полетт их соединила.

Как он ждал ее в тот день! Как предощущал прикосновение прохладной руки к своему пылающему лбу и быстрые, дразнящие поцелуи! Как ясно слышал ее голос, произносящий его имя! Он даже начал бредить наяву, перепугав заглянувшего к нему Штрайхера, который решил, что Геббельс спятил.

Не пришла. Штрайхер сказал, что она у себя и не выходила. Еще он сказал, что Лей был в доме Монтре и возвратился с очередным приступом и что Хелен просила его, Штрайхера, взглянуть, что с Робертом.

Именно Роберт Лей являлся фактическим разрушителем его счастья, но Йозеф никогда не питал к этому человеку злых чувств. Лей даже нравился ему. Там, где Йозефу приходилось хитрить, извиваясь змеей, «бульдог» брал напором, силой, бесцеремонностью, то есть попросту насаживал врага на охотничий нож, как кабана на охоте у Гессов, и всем это нравилось, все ему аплодировали. Особенно женщины… Женщины его обожали. До сих пор не нашлось ни одной, что предпочла бы ему какого-нибудь красавчика. История с Полетт — лишнее тому подтверждение. Но боже правый, что Йозефу за дело до всех женщин мира, если ему нужна только Хелен! Не пришла.

Он ждал всю ночь. Утром, осунувшийся, с больной головою и рыданиями, застрявшими в горле, он поплелся к фюреру, который звонил и просил зайти для разговора.

— Я думал, вы уже успокоились, — недовольно заметил Гитлер, оглядев его понурую фигуру и потухшие глаза. — Мне жаль, что все так вышло. Но сочувствия к вам у меня нет. То есть оно есть, но я предпочел бы его не иметь. Никто не должен сочувствовать человеку, позволяющему манипулировать собой. Я не знаю, как я смогу быть уверен в вашей лояльности, если имею подобный опыт. Что скажете?

— Я постараюсь, — пробормотал Йозеф.

— Переделать себя? Едва ли… Это еще никому не удавалось. Но вы, я вижу, плохо себя чувствуете. Отдохните сегодня. Вашу аудиторию возьмет на себя Штрайхер. Однако меня чрезвычайно беспокоят отношения между людьми, которых я в будущем вижу во главе великой нации. Вы понимаете меня? Я вернусь вечером, и, надеюсь, что-то переменится.

Геббельс ушел, добитый окончательно. Последние слова означали, что ему нужно идти к Лею и, как провинившемуся мальчику, просить у него прощенья. А что еще оставалось? «Бульдог» наверняка лязгает зубами при упоминании его имени. Ведь это он, Йозеф, во всем виноват. Это он убийца. И во всем доме нет человека, который просто посочувствовал бы ему! Он вспомнил о Магде. Что бы там ни было — прав он или виноват, она единственная всегда вставала на его сторону против целого мира.

Он вернулся к себе и позвонил ей в Берлин. Поговорив минут десять и выпив крепкого кофе, он собрался с духом достаточно, чтобы принять какое-то решение. И этим решением было поскорей… увидеть Хелен. Для последнего, окончательного разговора.

Он позвонил ей, робко спросив, нельзя ли…

— Сейчас приду! — был резкий ответ.

Она вошла, села и, сразу закурив, сделала движение рукой, чтоб он помалкивал.

— Я во всем призналась Роберту. Хотя это оказалось лишним — он догадался сам. Но он меня ни в чем не обвиняет. Ни меня, ни тебя. И чтобы в этом не было сомнений, он открыл мне некоторые обстоятельства… Ее младший мальчик — его сын. Это… многое объясняет. Он позволил мне сообщить тебе это, чтобы, так сказать, разделить вину… — Елена не то всхлипнула, не то засмеялась. — Но после того, что я наделала, я ему противна. Он… не смог этого скрыть. Или не захотел. Я тоже не хочу лгать тебе — я больше не могу тебя видеть. Не только тебя, вас всех Я ужасная дрянь и всегда это знала. Но теперь… Я как будто переступила какую-то грань… Мы с тобой оба несчастны, Поль, и оттого причиняем страдания другим. Я ждала, когда ты меня позовешь, чтобы попрощаться. Я уеду сегодня.

— Уедем вместе! Мы попробуем! — взмолился он. — Я не стану тебя удерживать, если ты сама…

— Это не имеет смысла. Я не люблю тебя.

— А с ним бы ты уехала! — закричал он, бросаясь к ней в бессильном неистовстве. — С ним бы ты простила себя! И ему бы все простила! Все! Даже то, что здесь, в этом доме его невеста, и он лгал тебе, лгал, встречался с ней ночами и смеялся, смеялся над твоими надеждами!

Воистину, он умел наносить удары не только врагам партии.

— Маргарита? — одними губами спросила Хелен. — Она?

До этой минуты он еще надеялся, несмотря на прямоту ее слов. Но это был конец. Бездна отчаянья разверзлась в глазах Йозефа, и ослепшая от боли Елена увидела в них собственное отраженье. Ее последний взгляд уходил в себя — с бедным Полем она уже простилась.

После десятка встреч и выступлений фюрер возвратился в особняк Кренца, и Лей сообщил ему, что звонил Гессу в Рейхольдсгрюн с просьбой прибыть во Франкфурт.

— По моему личному делу, — уточнил он.

Гитлер только угрюмо кивнул — франкфуртская аудитория его утомила. Наверное, он за последние годы слишком избаловался, имея более восприимчивых или подготовленных гауляйтерами слушателей.

— Вы не говорили с Геббельсом? — уточнил он у Лея.

— Я не говорил с ним, поскольку больше нет предмета разговора. Против опровержения он не возражает, а я требовал именно этого.

— Хорошо. — Гитлер кивнул. — Надеюсь, вы сегодня не делали попыток подняться? После вчерашнего приступа это было бы крайне легкомысленно. Вот что мы сделаем: мы выпьем у вас чаю. Не возражаете?

За поздним чаем в комнате Лея фюрер наконец смог отдохнуть в обществе близких ему людей. Их было пятеро. Все кроме Пуци, уехавшего проводить на вокзал жену.

Гитлер, любитель сладкого, расхваливал огромные сливочные пирожные, на которые Лей и Гиммлер смотрели с ужасом; Штрайхер прямо заявил, что он не ест сладкого. Геббельс же ел все подряд, но с таким видом, будто брился.

Гитлер и Штрайхер делились впечатлениями о франкфуртских митингах. Фюрер ворчал, но Штрайхер был доволен:

— Я им сказал, что, голосуя за любую партию кроме НСДАП, они голосуют за жидов, у которых руки в крови. Сегодня это прозвучало! — Он подмигнул Лею. — Сегодня я был на коне!

Гитлер не поддержал тему. Он явно был недоволен собой.

— Слишком много студентов. Эти шарфы на шеях, кривые улыбочки… По десятку на толпу, но мне хватило. Ненавижу этот скепсис на молодых лицах! Взрослый сначала выслушает, потом ухмыльнется, если нашел чему. Эти же ухмыляются сразу. Я думаю, они и спят с оскалом на лицах.

— Мы все прошли через скепсис, — заметил Штрайхер.

— Мы все прошли через скепсис развала, — резко возразил Лей. — Им же предлагается продуктивная идея! Нужно пытаться осмыслить ее, а потом уж кривить рот. У них чересчур много сил. Нужно перераспределить эту лишнюю энергию волевыми методами, — продолжал он с несколько удивившей всех жесткостью. — Есть и другие методы. Доктор Керстен в этом отношении может быть нам полезен.

— Керстен? Да, он мне понравился, — кивнул Гитлер, которому было приятно слушать Лея. «Этот из-за бабы кукситься не станет», — подумал он. Адольф с удовольствием выразил бы Лею свою мужскую солидарность и уважение, но рядом сидел кислый Геббельс, с чувствами которого приходилось считаться.

С отъездом Хелен Йозеф несколько успокоился или омертвел, вид его удивлял неопределенностью.

— Вы ведь тоже, кажется, с ним беседовали, Генрих? — обратился фюрер к Гиммлеру.

— Не только беседовал. Доктор Керстен показал мне девять упражнений, помогающих снять нервное напряженье, — ответил тот.

— Перераспределить, — поправил Лей.

— Да, именно! Не могу привыкнуть к этому термину, — чуть смутился Гиммлер.

— Как вы думаете, мог бы Керстен перевести свои медицинские методы в социальную область? — снова повернулся фюрер к Лею. — Или вы именно это и имели в виду, говоря, что Керстен может быть нам полезен?

— Я имел в виду, к сожалению, только медицину, — улыбнулся Лей. — Но если бы удалось сделать то, о чем вы говорите, мы получили бы гибкую систему социальных мероприятий, которую можно было бы приспосабливать под данное состояние общества… Нет, не так! Под стоящую перед ним цель!

— Возьметесь объяснить это Керстену? — спросил Гитлер.

— Не знаю, получится ли у меня… Я больше практик, — заметил Лей, — а здесь требуется воображенье. Может быть, ты, Йозеф? — внезапно повернулся он к Геббельсу.

Тот ответил недоумевающим взглядом. Он внимательно вслушивался в разговор, но мало что понимал.

— Сначала тебе, конечно, придется с ним пообщаться на медицинском уровне, — продолжал Роберт, — но это даже забавно. Он вам показывал способы релаксации, Генрих?

— Да, — снова чуть смутился Гиммлер.

— Для этого вам пришлось встать на четвереньки и сделать упор на руки, — уточнил Лей. — Не очень эстетично, конечно, если глядеть со стороны, но зато позвоночник отдыхает.

— Ты предлагаешь все общество поставить на четвереньки? — неожиданно заинтересовался Геббельс.

— Почему бы и нет? Наше общество должно вернуться к первозданному состоянью с его развитыми инстинктами и честной борьбой за выживание. Этих, с шарфами на шеях, — в первую очередь! Их нужно подольше удерживать на четырех лапах, чтобы мозг отдохнул!

Гитлер, усмехнувшись, взял еще пирожное. Роберт ему сегодня определенно нравился. Трезвый, с холодной головой, Лей явно не нуждался сейчас ни в Керстене, ни в каком-либо из лучших врачей мира — он излечивал себя сам.

— В самом деле, займитесь этим, Йозеф, — поддержал фюрер. — Не помешает позаимствовать и опыт дуче, хотя у итальянцев всегда все как-то расплывчато, не в полную мощь. Больше галдят и руками машут. А вместо работы одна сплошная… релаксация. Но и вы, господин гауляйтер, впредь не бросайтесь на Геббельса с кулаками, когда он предложит вам очередной тридцатидневный график мероприятий по методу Гесса-Керстена.

Все улыбнулись. Геббельс тоже.

— Кстати, они еще не знакомы? — продолжал Гитлер. — Наш Руди большой любитель подобных вещей. Я их познакомлю в ближайшие дни.

Штрайхер открыл было рот, чтобы спросить, очевидно, о приезде Гесса, но понял, что фюрер намекнул вполне ясно.

— Я завтра возвращаюсь в Нюрнберг. Если здесь проблемы решены, — сказал он и мельком взглянул на Гитлера, который спокойно кивнул.

— Однако нам пора. — Фюрер отодвинул чашку — Пойду поблагодарю хозяйку и спать! Спокойной ночи, мой дорогой. Отдыхайте. — Он с чувством пожал руку Лею.

Вслед за ним попрощались Штрайхер и Гиммлер. Геббельс тоже поднялся было, но Гитлер взглядом пришпилил его к креслу Геббельс сел, но затем снова поднялся. Он последним приблизился к двери, но порога не переступил.

Удаляясь от спальни Лея, Гитлер не был уверен, задержится Геббельс, Скажет необходимое — или молча уйдет. Геббельс был горд и своенравен. Приказы Адольфа он обычно выполнял, но не без заметной внутренней борьбы.

Физическая усталость, душевное опустошение и уверенность в том, что по крайней мере в данный момент никто не сжимает в объятиях горячее тело Хелен, так действовали на Йозефа, что он, как под анестезией, не испытывал ничего — ни горечи, ни раздраженья. У него мелькнула мысль, что не он один жертва этой драмы и Роберту тоже тяжело. И он вернулся, вернее, сделал два шага назад от двери.

— Послушай, я все-таки хотел тебе сказать, — начал он, не глядя на Лея. — Я ведь не знал, что у вас все было так серьезно… Если б я знал о ребенке, то, клянусь…

— Я сам о нем не знал до вчерашнего вечера, — отвечал Лей. — Так что даже не уверен, чего здесь больше — чьей-либо вины или стечения обстоятельств. А тебя мне вообще меньше всего стоило бы упрекать. Ты выполнял свой партийный долг… методами, которые мы себе дозволили. Так что не будем портить друг другу нервы. Спокойной ночи, Йозеф.

Геббельс, еще постояв, подошел к кровати и неуверенно протянул руку. Лей крепко, уверенно ее пожал.

Звонок Роберта в Рейхольдсгрюн накануне вечером был для Рудольфа неожиданным и неприятным, поскольку напрямую ассоциировался с положением сестры. Конечно, во Франкфурте могло произойти и что-то иное, что потребовало бы его присутствия…

Гесс отправился в путь в сомнениях. Эльзу он попросил пока побыть у родителей и всех обещал держать в курсе дел: мать со времени бегства Маргариты, хотя и звонила ей по несколько раз в день, очень волновалась; отец тоже переживал, но держался спокойнее.

Рудольф, приехав уже к вечеру к Кренцам, переговорил с хозяином и хозяйкой, а затем сразу прошел в правое крыло дома повидать сестру. Там у девушек было три больших комнаты, две спальни и гостиная; но они устроились в одной и замечательно друг с другом ладили — это было видно сразу.

Обе выглядели немного печальными. Грета при этом явно пыталась скрыть нервное возбуждение, Ангелика же выглядела тихой, пришибленной. Фрау Кренц казалась расстроенной, а сам адвокат имитировал крайнюю занятость, видимо, чтобы не отвечать на вопросы, хотя задавать их Гесс вовсе не собирался.

От сомнений его неожиданно отвлек Ганфштенгль, вернувшийся раньше остальных и узнавший от Кренцев о приезде Гесса.

— Ну что? — спросил он хмурого Рудольфа.

— Это я хотел бы спросить: ну что? — огрызнулся тот.

— Тебе как — в двух словах или подробно?

— Сначала в двух.

— Моя Кармен устроила тут корриду, а в итоге пала неповинная лошадь.

— Теперь подробнее, пожалуйста.

— Елена приревновала Роберта к француженке и подвигла Йозефа на статейки о заговоре с участием этой дамы. Дама возьми и покончи с собой. Что ты так смотришь? Есть ли склока? Нет. Все со всеми премило разговаривают. Хочешь спросить, что сделал Роберт? Если что и сделал, то я об этом не ведаю. А в остальном у нас все замечательно. Фон Шлейхер ускорил снятие запрета для членов партии на все военные должности. Муниципальные выборы мы, вполне очевидно, выиграли. Касса трещит от пожертвований. Дом пропах цветами. Роберт не пьет. Елена уехала. Одним словом, все хорошо, прекрасная маркиза!

— Эта дама — Полина Дарнье? — спросил Рудольф.

— Да, Монтре по мужу.

— Как он это перенес?

— Муж?

— Роберт!

— Ну, это ты у него спроси. Он был у нее вчера. Когда вышел из машины, мы с Кренцем едва успели его подхватить. Белый, глаза неподвижные — в гроб краше кладут. А сегодня ничего вроде. Снова на боевом посту.

— Ты так говоришь, как будто… — не удержался Гесс.

— Я говорю, что вижу, Руди. Ты знаешь, как я к нему отношусь. Но что мои чувства? Лишний груз.

— Почему она покончила с собой? Может быть, были другие причины?

— Не знаю! Публикации появились утром, а около полудня она выстрелила себе в голову. Возможно, были обстоятельства, и Роберт знает о них, но я его не спрашивал. Ты поаккуратней с ним… Он, как бы это сказать, по-моему, очень близок к срыву. Хотя и изображает старого бойца.

— Глупо и жестоко! — воскликнул Рудольф, ударяя кулаком по подлокотнику. — Во что мы все превратимся через несколько лет!

Неожиданно вошла Маргарита. Поздоровавшись с Ганфштенглем, посмотрела на брата. Рудольф поднялся. Пуци тоже встал и, кивнув им, ушел.

— Ты успокоилась? — раздраженно спросил Рудольф.

— Проводи меня, пожалуйста, — сдержанно попросила она.

Они возвратились тем же путем. Из спальни выглянула и тотчас скрылась Ангелика. Рудольфа несколько удивило, что Гели была в шубке.

— Что ты будешь делать вечером? — спросил он сестру.

— Мы погуляем в парке, а потом поужинаем у фрау Кренц. Она очень добра.

— Хорошо, — кивнул он. — Я к тебе еще зайду, попозже.

Когда он вышел, Гели выглянула снова.

— Мы идем? — робко спросила она.

— Да. Я только оденусь.

Грета надела шубку и искала перчатки. Гели нашла их и подала ей.

Они сбежали по лестнице и вышли на заснеженное крыльцо. Сумерки сделались фиолетовыми; ударил морозец, и скрип снега под ногами охранников перестал быть слышен — эта часть парка была окружена глухим забором, и девушки желали гулять здесь одни, без соглядатаев. Их желание уважили.

Два дня назад, когда они, тоже в сумерках, забрели сюда впервые, Ангелика внезапно увидела, что между кустами и забором крадется человек и, вытянув шею, как будто их разглядывает. Гели тотчас нащупала свой браунинг, с которым теперь не расставалась, и окликнула задумчивую Грету, указав на незнакомца. Обе были не робкого десятка и даже не подумали позвать охрану, а спокойно дожидались, когда незнакомец приблизится. Но через несколько секунд они все же едва не вскрикнули, потому что узнали ею. Это был Вальтер. Вальтер Гейм, тот самый художник, с которым они случайно познакомились в театре.

Гели почему-то так обрадовалась, что сама подбежала к нему, точно они были знакомы уже много лет. И он, просияв, бросился к ней, увязнув в снегу и не веря своему счастью.

— Как же вы нас нашли?

Он нашел ее, потому что хотел найти, хотел так страстно, что нашел бы, если даже пришлось бы для этого перевернуть весь мир!

Ему с самого начала сопутствовала удача. Точно по наитию явившись на один из шумных митингов, где выступал Геббельс, Вальтер Гейм узнал двоих из тех парней «в костюмчиках», что показались ему подозрительными в переполненном студентами фойе. Понять остальное не составило труда. Он шел по следу, как опытная ищейка, и, увидав особняк адвоката Кренца, сказал себе — здесь. Потом были тайные засады, ночные бдения, штурм трехметрового забора, ловкость, терпение и надежда на чудо, которое в результате и произошло.

Сегодня Вальтер уже ждал Ангелику в условленном месте, в том же глухом уголке парка. Маргарита всегда сопровождала подругу, чтобы не вызвать подозрений, а после их встречи гуляла одна, в сторонке, стараясь им не мешать. Эти свидания длились недолго — полчаса. Гели смертельно боялась, что Вальтера увидит кто-нибудь и доложит дяде. Она теперь часто просыпалась по ночам от ужаса, что Борман расскажет о них с Вальтером Адольфу, но потом вспоминала, что Бормана во Франкфурте нет. Вальтер тоже испытывал страх. Не за себя, конечно. Когда он видел Гели, он был так счастлив, что забывал обо всем, но в остальное время ему постоянно чудилось что-то тяжелое, нехорошее, что, может быть, уже совершается с нею в стенах, окруженных трехметровым забором и цепью рослых парней с лицами манекенов.

Вальтер сначала догадывался, а теперь точно знал, к какому кругу принадлежит Ангелика. Роберта Лея, бывшего тогда с нею в театре, он узнал по фотографиям в газетах; узнал Геббельса и других, когда наблюдал из засады.

Сегодня Гели с грустью сказала ему, что они, должно быть, скоро уедут из Франкфурта, и он решился задать прямой вопрос, хотя три коротенькие встречи едва ли давали ему право рассчитывать на ее искренность.

Вальтер Гейм был человеком по натуре решительным: товарищи по ремеслу даже дали ему прозвище Штурм. Поняв, как сильно и бесповоротно он влюбился, Вальтер не растерялся и не утратил своих бойцовских качеств. Он понимал, что за эту девушку ему определенно предстоит сразиться с морем бед, и потому он должен хотя бы знать ее имя.

…Она шла рядом, ведя палочкой по изломанной поверхности каменного забора, покрытого инеем, и стараясь разглядеть оставляемую линию. Он отобрал эту палочку и кончиками пальцев, онемевших от холода, прикоснулся к ее плечу, чтобы повернуть к себе.

— Гели, раз ты уезжаешь, я должен знать куда, как тебя найти, как сделать так, чтоб мы виделись. Я без этого не могу.

Я тоже, — шепнула она. Он закрыл глаза на мгновенье, сдерживая свой порыв и боясь спугнуть чудо.

— Гели, я люблю тебя! Я люблю тебя так, что ты ничего и никого не должна бояться! Скажи мне, кто твои отец, мать, братья, друзья. Я должен все знать о тебе.

— Мой отец умер. Мама в Дрездене с моей сестрой. А брат живет в Вене.

— С кем же ты здесь?

— С дядей.

— Это он был с вами в театре?

— Нет, это был его друг.

— Кто твой дядя? Как его зовут?

— Он советник юстиции, председатель партии национал-социалистов.

— Гитлер?

— Да.

— Понятно.

Нечто подобное Вальтер и предполагал. Перебирая имена знаменитых нацистов, он сильнее всего морщился от Геббельса, меньше всего — от Лея, втайне надеясь, что Гели может оказаться именно его родственницей, по возрасту, скорей всего, младшей сестрой. Гитлер на этой шкале был где-то посередине. Вальтер пару раз слышал его выступления в Берлине и нашел их эффектными, хотя пустыми по существу. Он вообще всегда поражался тому, что столько немцев поддерживает эту драчливую партию, идеи которой его совсем не прельщали — ему лично не хотелось бить ни евреев, ни славян, ни вообще кого бы то ни было. Придя к власти, эти люди обещают очень скоро превратить Германию из культурной страны в агрессивного пса, грызущегося с соседскими кобелями за гнилую кость или дохлую крысу. Почему? Зачем? Столкнувшись с реальностью НСДАП поближе, он увидел, как все здесь четко организовано, какова дисциплина и субординация, а также секретность, чтобы не сказать — таинственность. «Нешуточные ребята», — вынужденно признался он себе. Однако единственный из нацистов, с кем художнику выпало напрямую побеседовать, Роберт Лей, ему понравился, поскольку в нем не было и тени того, что Гейм не выносил в людях — фальши. Вальтер никак не мог совместить немного утомленного (возможно, собственным скепсисом), но дружелюбного и симпатичного человека с газетным образом руководителя Рейнского отделения НСДАП, антисемита, болтуна и жесткого практика. Что же до самого вождя…

«Если нужно, познакомлюсь и с ним!» — спокойно сказал себе Вальтер и крепче стиснул озябшими пальцами податливые пальчики милой девушки, внезапно и властно ворвавшейся в его мир.

Чувство Ангелики разгоралось вне зависимости от всего, что происходило вокруг. Она думала о Вальтере с той ночи постоянно, неотступно и с удивлением ловила себя на том, что от этих мыслей голова идет кругом. Она сделалась рассеянна, часто пропускала обращенные к ней вопросы, и фрау Кренц не раз справлялась о ее самочувствии. С дядей они, к счастью, почти не виделись. Он все эти дни отсутствовал допоздна, и в спальне у него хватало сил лишь на то, чтобы раздеться. Себе она не могла объяснить того, что происходит с ней, но в письмах к Эльзе проступала задумчивость и необычная отстраненность от ежедневного быта.

Когда Вальтер Гейм внезапно возник перед нею из-за заснеженного куста, все тени вдруг обрели плоть, и полутона заиграли сочными красками. Ей захотелось танцевать, прыгать, хохотать и петь. Она ощутила себя равной Маргарите с ее восхитительной страстью к Роберту, Эльзе с ее преданной любовью к Рудольфу — и всем тем настоящим, прекрасным женщинам, о которых она узнавала теперь из великих книг. И это ощущение дал ей он, Вальтер!

— Почему мы должны встречаться тайком? Что твоя мама может иметь против меня? — принялся он допытываться, чувствуя ее податливость.

— Мама? Ничего. — А твой дядя? Ему не понравится то, что я художник?

— Он сам художник Он до войны писал пейзажи и портреты и так же, как ты, рисовал открытки и что-то еще для рекламы.

— Серьезно? — поразился Вальтер. — Надо же!

— Не спрашивай меня больше ни о чем, — попросила она. — Сейчас не спрашивай.

— Ты, может быть, думаешь, что я еврей? Мне, собственно говоря, всегда было наплевать на свою национальность, но теперь я даже рад, что и этого препятствия не существует. Я немец, протестант.

— Я и не думала, что ты еврей. Я не о том думала… Вальтер, пожалуйста, обещай мне, что все останется как есть. Еще некоторое время.

— Лазать через забор? Вздрагивать от скрипа снега? Опасаться неизвестно чего? Ну хорошо, хорошо, — кивал он, утопая в ее глазах, — я обещаю тебе.

В тот вечер она впервые поцеловала его, и если бы он мог изобразить это прикосновение, то написал бы лиловую, искрящуюся бесконечность.

— Как ты думаешь, сколько мы еще здесь пробудем? — спросила она Грету, когда обе, уже раздевшись, грелись у камина.

Маргарита покачала головой. Она бы тоже хотела это знать. Она чувствовала, что приезд Рудольфа должен ускорить что-то, и это что-то должно стать решающим не только для нее.

— Давай сразу и напрямую, — предложил Роберт, когда Гесс только показался на пороге. — Я просил тебя приехать, потому что нельзя продолжать мучить Грету, ваших родителей, тебя, наконец.

— Разве это я всех мучаю? — сдержанно спросил Рудольф.

— Справедливо, конечно, но я о другом, — смутился Роберт. — Я хотел тебе сказать, что я в первый же день просил ее руки, и она дала согласие. И если ничего не изменилось…

— Я думаю, изменилось, — резко оборвал его Гесс.

— Я знаю, кем я выгляжу в твоих глазах! — кивнул Роберт. — Но я не собираюсь оправдываться. Я только хотел сказать — чтобы это не было для тебя ударом грома среди ясного неба, ни для тебя, ни для ваших родителей, — как только я получу развод, мы с Гретой уедем. И, видимо, далеко.

— В отпуск? — не понял Рудольф.

— Нет. Не в отпуск. В «Фарбен» я не вернусь, конечно, но у меня еще остались друзья во Франции, в Штатах… Мы уедем туда.

— И долго ты думал, прежде чем сказать такое? — холодно улыбнулся Гесс.

— Да, Руди, долго, — спокойно ответил Роберт.

— Ты что же, решил бросить наше дело, партию, фюрера? Но… почему? — Рудольф глядел на него, борясь с волнами недоуменья и бешенства. Лей выдержал этот взгляд.

— Ты хочешь длинного объясненья? Не лучше ли все принять так, как есть?

— Не лучше! Или ты думаешь, что счастье сестры равноценно для меня потере друга?

— Тогда ты эгоист.

— Я эгоист! Потому что уверен: она не будет счастлива, если ты потеряешь себя!

— Как ты любишь произносить фразы, — поморщился Лей. — Помнишь наш предыдущий разговор? Так вот, честолюбия у меня с тех пор не убавилось, а профессионализма не прибавилось, и все-таки я надеюсь, что смогу работать. Но, — он несколько раз глубоко вздохнул, стараясь справиться с сердцебиеньем, — но дело не во мне.

В чем же?

— Руди, я объясню, если ты требуешь, дай только дух перевести!

Гесс отвернулся к окну. То, что он сейчас услышал, было чудовищно — ведь Лей намеревался не переменить «форму служения» фюреру, а просто уйти.

Ему хотелось схватить Роберта и хорошенько встряхнуть его. Но тот и так дышал, как после быстрого бега, а Гесс знал от Пуци, какие номера выкидывают с Робертом его нервы в последние дни. Рудольф взял себя в руки.

— Давай оба успокоимся, — предложил он. — Главное уже сказано, остальное подождет. Сядь и постарайся расслабиться. Может быть, тебе лекарство принять?

— В меня эту дрянь и так вливают по часам. Они скажут, когда нужно. А знаешь, отчего это со мной?

— Догадываюсь, — невесело усмехнулся Рудольф. — Все-таки переменим тему. Или мне совсем уйти?

— Если ты уйдешь, будет только хуже. Тебе Борман не жаловался на меня?

— Борман? Он никогда ни на кого не жалуется. А что случилось?

— Это из-за меня фюрер его выгнал.

— Выгнал? Мне он сказал, что фюрер просто разрешил ему возвратиться, поскольку он закончил здесь все дела. Работает он в самом деле очень быстро, и я поверил.

— Ладно, я тебе покаюсь, — сказал Лей, — а покаяние есть оправдание. Так что оправдаюсь, пока кто-нибудь не рассказал тебе эту историю в собственной интерпретации. Мне в тот вечер так выпить хотелось, что я зашел в первое попавшееся казино. Выпил стакан или два, ну, для меня это, сам знаешь, все равно что пробку понюхать. А тут прицепилась какая-то бабенка… я перед этим пару суток не спал. Поехали мы с ней в гостиницу… А утром вламывается в номер твой Борман и застает такую картину: бабенка моя — в одной комнате, я — в другой, трезвый, на диване, одетый, даже ремень не расстегнут. Так он, наглец, еще и разбудил меня.

— И ты, позора не стерпев, рапорт об отставке фюреру на стол?

Оба засмеялись. Гесс догадался, что Борман выполнял приказ, а когда у Лея сдали нервы, попросту прикрыл того, кто этот приказ отдал, судя по бормановской уверенности — самого фюрера. За что тот и остался благодарен ему.

— Значит, тебе тоже не нравится Борман? — спросил он.

— Если мне нравишься ты, то как может нравиться твой антипод!

«От кого-то я это уже слышал», — поразился Рудольф.

— Чему ты удивляешься? — продолжал Роберт. — Он появился за твоей спиной с надписью на лбу «анти-Гесс».

Они снова засмеялись. Лей дышал ровнее; он как будто успокоился. Но и Рудольф, как ни был сейчас раздражен, все-таки уже достаточно владел собою.

— Роберт, я предлагаю отложить объяснение. Ты сам скажешь, когда будешь к нему готов. Я только об одном должен спросить — это очень волнует маму. То, что Грета любит тебя, — это очевидно, но ты… Черт подери! Ты, конечно, вправе послать меня и еще сорок тысяч братьев с их вопросами подальше, но…

— Одно тебе скажу: единственная женщина, за которую я чувствовал себя ответственным, была моя жена. Теперь — Грета. На всех остальных мне всегда было попросту плевать. Признаюсь честно. Что еще сказать? Грета — сложный человек Очень добрая. Она прелесть! Чем больше я узнаю ее, тем проще кажется забыть обо всем. Все куда-то отступает, теряет смысл, хотя я стараюсь…

— Я понял тебя, — нетерпеливо кивнул Гесс. — С одной стороны, ты меня успокоил, но с другой… Все-таки чувства не должны мешать делу. Я тоже люблю Эльзу, но…

Без стука вошел Гитлер.

— А в этом доме когда-нибудь ужинают? — спросил Гесс.

— Обычно через полчаса после нашего возвращения стол бывает накрыт, — сказал Гитлер. — Вообще, я думаю — довольно нам злоупотреблять любезностью хозяев. За завтрашний день следует закончить все дела и ехать в Мюнхен. Вам, Роберт, конечно, нужно остаться и как следует отдохнуть. — Он поглядел на часы. — Без четверти девять… Может быть, позвать к ужину наших дам?

— Я схожу за ними, — кивнул Рудольф. — Тебе врачи позволят спуститься в столовую? — спросил он Лея.

— А я попрошу хозяйку, чтобы она их тоже пригласила, — улыбнулся тот.

— Отличная мысль! — воскликнул Гитлер. — Хорошо бы позвонить и Керстену. Кажется, они с Гиммлером почти не расстаются. Это для тебя сюрприз, Руди. Феликс Керстен — воплощение многого из того, о чем ты мне говорил.

Ужинали большой компанией. Отсутствовал только Геббельс — из-за головной боли. Зато впервые в этот достаточно узкий круг был приглашен и таким образом введен Рейнхард Гейдрих, помощник Гиммлера, которого тот намеревался использовать с максимальной отдачей вследствие его интеллекта и исключительной дисциплинированности.

Меломан, узколицый, высоколобый, с не то слегка косящими, не то всегда несколько скошенными в сторону глазами, он вполне оправдывал данное ему Еленой Ганфштенгль и весьма лестное в ее устах определение — хищник-аристократ. Гитлер в разговоре задал вопрос о баварских полицейских, за которыми Гейдрих по поручению Гиммлера «присматривал», и тот вместо ожидаемого краткого резюме выдал такие проработанные портреты их пороков и слабостей, что все невольно заслушались. Гейдрих сумел удивить компанию. А это было немало.

— У вас, видимо, свои методы? — поинтересовался у него Гесс. — То, что вы рассказали об этом Ритберге, трудно выудить за пятнадцать минут, а ведь именно столько вы с ним общались.

— Я провел с ним двенадцать с половиной минут, без единого слова с обеих сторон, — ответил Гейдрих, — но узнал гораздо больше, чем рассказал.

— Постойте, это любопытно! — воскликнул Гитлер. — Двенадцать минут, без единого слова! Господа, вот ребус, который нам предлагается разгадать. Ваши варианты? Начнем с вас, Генрих.

— Дело в том, что я несколько больше присутствующих осведомлен о методе коллеги, — смутился Гиммлер. — Я вне игры.

— Тогда ты, Эрнст.

— А что он у вас делал, пока вы с ним таким образом «общались»? — спросил Пуци.

— Ничего. Просто сидел у стола, один.

— А что делали вы?

— Я был в соседней комнате.

— Ну, может быть, вы пустили к нему собаку или в комнате стоял аквариум и вы наблюдали, как он реагирует на рыб?

Гитлер вопросительно посмотрел на Гейдриха. Тот улыбнулся неопределенно.

— Этот метод я еще не опробовал. Благодарю.

— А ты что скажешь, Рудольф? — повернулся фюрер к Гессу.

— Что это за двенадцать с половиной минут — вот в чем вопрос! — отвечал Гесс. — Может быть, вы провели с ним сеанс гипноза, после или в течение которого он все выложил?

— Ни в течение, ни после этих двенадцати с половиной минут он не произнес ни слова. И я не владею гипнозом, к сожалению. Но ваша догадка почти верна.

— «Почти» не считается! — улыбнулся Гесс. Фюрер посмотрел на Лея, который меньше других прислушивался к разговору, так как сидел между Маргаритой и Ангеликой и иногда что-то им комментировал так, что обе улыбались. Гитлер повернулся к адвокату.

— А вы, герр Кренц? Тот задумался.

— За двенадцать с половиной минут определить слабости человека можно только если он заговорит. Другого способа я не знаю. Увы!

Гитлер снова посмотрел на Лея. Он уже был не рад, что затеял эту игру: ведь после Роберта блеснуть аналитическими способностями предстояло ему. Присутствующие с любопытством ожидали версии фюрера.

— А что требуется? — рассеянно спросил Лей.

— Твоя версия, — напомнил Пуци. Роберт пожал плечами.

— Может быть, это больше по медицинской части? — он посмотрел в сторону Феликса Керстена и еще двух присутствующих за столом врачей.

Керстен вежливо улыбнулся.

— Я также вне игры и также в силу осведомленности. Однако могу вам подсказать, — обратился он к Лею, — что ребус должны разгадать именно вы…

— Я? — Лей снова пожал плечами. — Что бы я сделал за двенадцать с половиной минут, желая узнать слабости человека? Совершенно не представляю. И что понимать под человеческими слабостями у полицейских? — повернулся он к Гейдриху, сидевшему через трех человек от него. — Излишнюю впечатлительность, слабую выдержку и замедленную реакцию?

— Именно так! — кивнул Гейдрих.

— И все это выявить за двенадцать с половиной минут, без единого слова, причем способом, который именно я обязан разгадать?

— В отношении последнего пункта я не имею информации… — начал Гейдрих.

Гитлер внезапно бросил вилку.

— Господа, ребус разгадан! Лично мне все ясно. Вот только время… — Он с досадой щелкнул пальцами. — Точного ответа дать не смогу, поскольку в этих вещах не силен. Но вы нам его дадите, Роберт.

Лей обвел всех взглядом, говорившим: «Не понимаю, чего вы от меня хотите!» Однако, увидев напряженный взгляд Маргариты и сердитый, на дядю, — Ангелики, он слегка поморщился.

— Возможно, Лист, рапсодия номер два. Написанная, однако, не для подобных случаев.

У Гитлера пропала улыбка. Близкие ему люди хорошо знали этот мгновенный переход от благодушной веселости к всплеску тяжелого внутреннего раздраженья, который могло вызвать что угодно: неосторожное слово, чей-то смех, слишком прямой взгляд… Гитлер ясно давал понять, что Лей сказал бестактность.

— Так вы поставили пластинку в соседней комнате и наблюдали за реакцией полицейского? — воскликнул Гесс. — И что же? Впрочем, понятно! — Он весело посмотрел на Адольфа, лицо которого сохраняло ледяное выраженье.

Все присутствующие за исключением, может быть, Кренцев, врачей и Маргариты отлично поняли, что дело не в словах Роберта, а в нем самом. И острее других ощутила это Ангелика. Не менее взрывчатая, чем ее дядя, она мгновенно сменила веселость на злость и гнев. Ей хотелось крикнуть ему: «Роберт прав! Музыку пишут не для этого!» Но она лишь прикусила губу и, не взглянув в сторону Адольфа, положила свою руку на лежавшую рядом руку Лея в знак солидарности.

Гитлер, конечно, заметил этот «демарш». К счастью, ужин уже заканчивался. Подали десерт, до которого фюрер, любитель тяжеловесных изделий франкфуртских кондитеров, даже не дотронулся. Все остальные, чувствуя неловкость, старались ничего не замечать, и ужин завершился даже оживленнее, чем в обычной обстановке.

— Слава богу, что ты здесь, — сказал Гессу после ужина Пуци. — Адольф так долго сдерживался, что теперь, скорее всего, начнет отыгрываться на Роберте, а тому именно этого сейчас и недоставало, так сказать, для полноты бытия.

— Что между ними? — спросил Гесс.

— Да ничего! Собака зарыта в самолюбии Адольфа.

— Чем Роберт задел его самолюбие?

— Тем, что он такой, какой есть, и все его любят, кроме, конечно, борманов и обманутых мужей.

Рудольф знал эту слабость Гитлера, его патологическую ревность к любым «солистам», однако если сам фюрер столько раз заявлял, что принимает людей такими, каковы они есть, то почему не проявить снисходительность и к самому Адольфу?

— Ну прояви, — проворчал на это Ганфштенгль, — поддержи и развей! Только не забудь, что при этом тебе придется активно добивать Лея, на что, впрочем, особых усилий не потребуется.

— Иди к черту! — рассердился Гесс. — Что с тобой последнее время происходит, Эрнст? У тебя взгляд человека, который носит чужие очки.

— Уеду завтра, — махнул рукой Пуци. — Видеть вас всех больше не могу.

Рудольф, пожалуй, только сейчас почувствовал, какие по-настоящему чудесные дни провел он с родителями в Рейхольдсгрюне. Конечно, и там были свои волнения, но разве сравнить их с тем душным мешком, который надевали ему на голову, едва он попадал в кишащий страстями и интригами родной партийный стан. Однако он пересилил себя и постучал в дверь комнаты Адольфа, которая в этот момент внезапно распахнулась, едва не стукнув его по голове.

Из спальни выскочила Ангелика. Налетев на Рудольфа, она отскочила, точно обожглась, и, покраснев еще больше, бросилась прочь. За нею, такой же красный и разъяренный, выскочил Гитлер и, тоже налетев на Гесса, сник. Он вернулся к себе в спальню, Рудольф вошел за ним и плотно прикрыл дверь.

Личные покои фюрера никогда не отличались излишней аккуратностью, но сейчас в спальне царил настоящий хаос — все вещи были разбросаны, опрокинут стул, на полу черепки от разбитой вазы, лужа воды, мокрые растоптанные розы…

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Гесс. Возможно, это был не самый умный вопрос в подобной ситуации, но у Гитлера он вызвал настоящий приступ ярости.

— Прекрасно! Лучше всех! — заорал он. — Что может со мной сделаться? Все вокруг чахнут и умирают, один я здоров! У всех нервы, только я каменный! Все могут быть самими собой, а я кем быть обязан? Кем? Говори! — Он сел на стул, и глаза его наполнились слезами. — Я тоже люблю музыку! Я тоже чувствую ее до лихорадки, до боли! Я тоже мог бы оскорбиться за Листа. Но я могу себе это позволить? Могу?! А ей плевать! Всем плевать! Знаешь, что она мне сказала? Что я бессердечный человек! Что я завидую тем, у кого живая душа, потому что моя душа похожа на гнилой грецкий орех. — Он деланно засмеялся. — Какой яркий художественный образ! Но я не понимаю, за что?!

— Я думаю, она уже раскаивается, — сказал Гесс. — Не переживай так из-за глупой девчонки, у которой язык работает независимо от разума.

— Но она просто ненавидит меня! — качал головою Адольф, уставившись в одну точку. — Если бы ты видел ее лицо! Что случилось?! Все было так хорошо последнее время. Она была спокойна, ровна со мной…

— Наверное, вся эта ситуация плохо подействовала и на нее, — осторожно заметил Гесс.

— Она на всех плохо подействовала, — вздохнул Гитлер, опуская голову на руки. — Но одни могут себе позволить принимать сочувствие и тешиться рапортами об отставке, а другие…

— Адольф, давай будем справедливы к Роберту. Он выполнил свой долг, и с этой стороны его упрекнуть не в чем.

Гитлер изумленно вскинул голову, потом сделал глубокий вдох. На его губах появилось даже подобие улыбки.

— Ты меня успокоил. Когда эта бешеная кинулась чуть не с кулаками, я уж подумал: не влюбилась ли она в него. Но сейчас я вспомнил, что перед тем Пуци тоже глядел на меня волчьими глазами. Теперь ты пытаешься его защищать. От кого, Руди? Я хоть одним звуком, хоть отдаленно выразил что-нибудь напоминающее недовольство или упрек? И в чем мне его упрекать! Я сам поставил его в тяжелейшую ситуацию, и он вел себя в ней безупречно. За что же вы все набросились на меня?

Гесс не нашел, что ответить. Внешне все обстояло именно так Эта способность Адольфа все сводить к личной правоте казалась ему ценнейшим качеством, одним из главных для вождя.

Гесс знал, однако, что Адольф именно с ним часто стремится выйти из предписанных ему рамок, и, каждый раз по-человечески сочувствуя слабости фюрера, невольно сторонился этой слабости, как чего-то недозволенного.

— Извини. Ты абсолютно прав, — отвечал он. — В наше оправдание скажу только, что мы привыкли не просто слушать твои слова, но и прислушиваться к твоему настроению. Еще раз извини.

Гитлер посмотрел на него мрачно. Он не нашелся, что сказать, и Рудольф ушел, пожелав ему спокойной ночи.

Гитлер долго, с упреком глядел на захлопнувшуюся дверь. Он ясно представил себе, как его Руди сейчас отправится к Роберту Лею, как они, скорее всего, начнут спорить, может, поругаются, потом покурят, стоя плечом к плечу, один пошутит, другой рассмеется… Он ясно видел их лица — возбужденные, с широкими улыбками, живым, теплым блеском глаз… Он видел рядом и Пуци, надутого и тут же хохочущего с ними, видел и свою Ангелику, и Маргариту, и острящего Геббельса, всем нужного, всем интересного. Только себя он среди них не видел. Неужели он всегда был так одинок? Нет, когда-то, в Ландсбергской тюрьме, все было иначе…

Кто поверит сейчас, что это были самые счастливые дни за всю его прежнюю, нынешнюю и, вероятней всего, будущую жизнь! Абсолютная внутренняя свобода, широкий круг интересных, сочувствующих ему людей, редкая возможность нравиться, оставаясь собой. А как они все тогда смотрели на него, как слушали, как заботились о его покое, возможности уединиться, поразмышлять…

Правда, его Руди уже тогда был немножко деспотом.

— Опять мечтаешь! — восклицал он, в полдень заявляясь к нему в комнату. — Проваляешься до обеда, потом посетители, а когда редактировать вчерашнее? Стиль совершенно неудобоваримый!

— Кто захочет, тот поймет, — отвечал Адольф, сладко потягиваясь в постели, и просил подать ему сигареты.

— Не дам! Не кури натощак!

Потом вместе пили чай, составляли план на день, который обычно не выполнялся…

— Нельзя быть таким недисциплинированным, — возмущался Рудольф. — У тебя нет чувства времени, ритма… Ритм необходим.

Иногда он устраивал своему фюреру настоящие сцены ревности, например, к Пуци. Как-то раз, когда они уединились вдвоем, зашел Ганфштенгль что-то спросить у Адольфа, и они разговорились. Рудольф не вытерпел и пяти минут, схватил стул за ножку и принялся упражняться с ним так, что собеседники испуганно косились да головы в плечи втягивали.

Семь лет прошло… Теперь он — всеми безоговорочно признанный фюрер, с его настроением вынуждены считаться, и все с ним согласны и все пляшут под его дудку, но, отплясав, уходят до следующего танца и крепко запирают за собой дверь.

Ушел Рудольф. Убежала Ангелика. Да что с ней творится, в конце концов! Она оттолкнула его с таким гневом и отвращением, точно это был не он, а гигантское насекомое, протянувшее к ней свои жвалы… И это из-за Листа?

Он вдруг весь похолодел, отчетливо вспомнив, что еще никогда не видел у нее такого выражения. Она и прежде иногда вырывалась, устраивала бестолковую беготню, пряталась от него за креслами, визжала, пыталась увернуться от поцелуев, но это было естественно и привычно — она ведь оставалась чиста.

Но сегодня… Не застенчивость ее оттолкнула, а нечто иное, чего он не видел раньше, что-то недетское, серьезное.

«Есть кто-то другой, — сказал он себе, чувствуя, как кровь отливает от головы. — Есть кто-то, о ком она подумала».

Он бросился к двери, на несколько секунд потерял ориентацию, поскользнулся на раздавленной розе, опрокинул что-то и едва не упал, налетев на поваленный стул. Потом, немного опомнившись, стиснул зубы и, прихрамывая, пошел по коридору в другой его конец, как будто чуя ее присутствие за той дверью, где смеются и болтают, где у всех теплый блеск глаз. Но он ошибся. Там никого не было кроме двух врачей и лежавшего в жару Роберта, который даже не приоткрыл глаз, видимо, не в силах выбраться из беспамятства. Лихорадка не отпускала его ни на одну ночь и совершенно вымотала.

— Нужно что-то делать, господа! Так дальше продолжаться не может! — сказал Гитлер врачам.

— Лихорадка носит нервный характер, — отвечали ему. — Господин депутат нуждается в полном покое, который невозможно обеспечить при данных обстоятельствах.

— Завтра мы все уедем, — пообещал Гитлер, — и вы сможете создать необходимые условия.

«Завтра, — сказал он себе. — Завтра я все узнаю».

Эта ночь была тяжелой для многих. Серьезно заболел Геббельс. Хрупкий на вид, но крепкий и выносливый, он не выдержал последнего выпада возлюбленной и свалился в лихорадке и с тяжелой ангиной, вызванной страстными речами на январском ветру.

К счастью, его состояние заметили еще вечером, и врачи вовремя приняли энергичные меры. Расстроенная фрау Кренц тотчас позвонила в Берлин фрау Геббельс, с которой была в приятельских отношениях, и начала свое сообщение не с того, что ее муж лежит в бреду с температурой, а со слов:

— Магда, приезжай, он один.

Фрау Эмма надеялась, что к приезду жены Йозеф все же настолько оправится, что перестанет часами бормотать «Хелен-Хелен» и пытаться вскочить с постели, чтобы остановить какую-то машину, кого-то удержать, что-то объяснить.

При этом он разумно и убедительно доказывал Рудольфу, что ему немедленно нужно уехать по важному делу, и если бы фрау Кренц накануне не объяснила, что происходит, то Гесс поверил бы. Таким образом, Рудольф узнал историю с самоубийством Полетт Монтре еще и в интерпретации фрау Эммы, отличавшейся от изложения Пуци примерно как роман от либретто.

Сам Ганфштенгль уехал рано утром, из коллег успев попрощаться лишь с Гессом, а за завтраком фюрер сказал, что остальным также следует собираться. «Остальными» были Гиммлер и Ангелика, поскольку Рудольфу предстояло задержаться во Франкфурте на несколько дней.

Подозрения Гитлера ожили с новой силой, когда Гели после завтрака заявила ему, что хотела бы остаться с Маргаритой.

— С ней останется брат, — возразил Адольф.

— А ей нужна я! — с вызовом ответила Ангелика.

— Ты нужна мне! — он так крепко сжал ее руку, что она стиснула зубы, но стерпела.

— Мы увидимся… через несколько дней! У нее с Робертом все решится, и я вернусь.

У него отлегло от сердца. Он даже внутренне рассмеялся над вчерашним приступом ревности, о котором все еще напоминало ушибленное колено.

— Когда ты вернешься ко мне? — спросил он ласково.

— Я же сказала.

— Хорошо. — Он поцеловал ее в шею, и она снова стерпела, только напряглась так, что этого трудно было не заметить.

Но он не заметил, потому что не хотел замечать. Ревность улеглась, подозрения отступили. Она и прежде брыкалась — это пройдет.

— Что? — кратко спросила Грета, когда Гели вошла в их комнату.

— Я остаюсь.

— Ты ему сказала?

— Что ты! — Ангелика замахала руками. — И не спрашивай меня об этом! Я скорее умру.

— Странно… Ты как будто в самом деле чего-то боишься.

Гели взяла ее руку и приложила к груди.

— Слышишь? Оно у меня выскочить готово от одной мысли, что он догадается.

— Но почему?

Ангелика достала сигарету, закурила дрожащими руками.

— Да потому! Ты не знаешь моего дядюшку!

— Допустим, я многого не знаю, — нахмурилась Маргарита. — Но твой дядя — человек благородный, и ему придется примириться. Ты же не виновата, что влюбилась. Этим ведь нельзя управлять.

Гели курила, морщась от дыма и наивности подруги. Ну как ей объяснить — такой тонкой, умной, возвышенной, — что бывают совсем другие чувства и совсем другие сердца! Объяснить ей это — значило бы не просто предостеречь… Это значило бы бросить тень на ее мир, в котором пока все так чисто и солнечно. Конечно, ее Роберт тоже не принц из сказки, но он живой, с ним интересно и весело, в него можно влюбиться до беспамятства.

— А помнишь ту ночь! — воскликнула она, вдруг забывшись. — Помнишь, как Вальтер заговорил о нацистах? Что достаточно одного, чтобы все испортить? И что они все кретины! Я сначала испугалась, а потом мне стало так весело! Помнишь, Вальтер говорит Роберту: «Вы, наверное, наших нацистов никогда не видели».

Обе засмеялись.

— А помнишь, как мы мчались через парк? — сквозь смех спрашивала Маргарита. — Я думала, мы сейчас врежемся!

— Это мы от охраны удирали. А они все равно нашли. Помнишь, «в костюмчиках с иголочки»!

— А помнишь, как мы летели над горами и взошло солнце?

Они взялись за руки и посмотрели друг другу в глаза.

— Грета, что же будет?.. — одними губами спросила Ангелика.

— Нам нужен союзник, — отвечала решительно Маргарита. — Или два.

— Но кто же? Здесь нет никого.

— А мой брат?

— Что ты! — Гели задохнулась. — Даже не шути так!

— Ты думаешь, он тебя выдаст дяде?

— Он не «выдаст»! Это другое! Просто он всегда на стороне Адольфа. Понимаешь? Всегда!

— Нет, не понимаю!

— Грета, дай мне слово, поклянись мне, — Гели два раза встряхнула ее руку, держа за запястье, — никогда, никогда, ничего не говорить Рудольфу о Вальтере! Никогда! Ничего!

— Если ты требуешь…

— Я прошу! Я умоляю! Я на колени встану!

— Прекрати. Если ты считаешь его таким подлецом…

— Подлецом? Да он лучше всех! Он и Эльза! Они для меня как боги! Я… молюсь на них! Я же… всю жизнь мечтала, чтобы у меня было что-нибудь подобное! Господи, как тебе объяснить! — Она снова схватила сигарету и бросила. — Грета, выслушай меня и поверь! Просто поверь, если еще не понимаешь. Ты попала в другой мир! В нем есть только один закон. Его имя — фюрер! Так живет вся партия, все!

— В политике — пусть, но в личной жизни…

— Они не разделяют свою жизнь!

— Я не понимаю… — Это нельзя понять! В этом нужно жить! — Неужели ты хочешь сказать, что если я попрошу Роберта тебе помочь, то он начнет с того, что доложит об этом твоему дяде?!

Скорее всего, так оно и было бы. Но сказать «да» сейчас значило бы оскорбить Лея, а это было несравнимо больше, нежели оскорбить Рудольфа.

— Просто ответь, как ты думаешь, — попросила Маргарита.

— Я думаю… он обязан это сделать. Или уйти.

Маргарита долго молчала. На ее нежном лице проступало печальное изумленье. У Ангелики все дрожало внутри.

«Что я наделала! — ужаснулась она. — Ведь я же все испортила!»

— Грета, послушай! — начала она, преодолев смятенье. — Одной мне все равно не справиться. Кто-то должен мне помочь — кто-то, у кого есть сила и власть. Если ты решишься сказать Роберту, если ты решишься поставить его…

Маргарита вскинула голову.

— Поставить его перед выбором, ты хочешь сказать? Да, решусь! Да, я это сделаю! Я верю ему. Если он даст мне слово, то сдержит его.

— Только сначала предупреди, расскажи, какого слова ты просишь, — вздохнула Ангелика. — Так будет честней.

Гитлер уезжал. Перед отъездом Гиммлер, прощаясь с Гессом, предупредил, что оставляет здесь тридцать лучших своих парней, и настойчиво просил их услугами не пренебрегать. Гит-ер, услышав эти слова, от себя добавил просьбу к Рудольфу проследить за коллегами, которые оба в плане охраны «полные анархисты».

— И вообще, Руди, обстоятельства так сложились, что этих двоих хорошо бы развести на время. Не думаю, что они возненавидели друг друга, пожалуй, нет, но напряжение сильное. Со временем у каждого будет своя епархия, — продолжал он уже в машине, когда Рудольф сопровождал его на аэродром. — Если, как мы с тобой решили, создавать три основных отдела, то кого ты видишь рядом с собой?

— Как раз эту парочку, — усмехнулся Рудольф. — Политотдел мой, пропагандистский — Геббельс, орготдел — Лей. Только нужно помнить, что еще есть Штрассер.

— И захочешь — не забудешь, — проворчал Гитлер. — Штрассер себя еще покажет, и на этот раз я не стану церемониться. Я его уничтожу. Да! Не смотри так! Тогда именно Лею придется принять наследство. Можешь его об этом предупредить. Он не такой чистоплюй, как ты, да и к Грегору, по-моему, нежных чувств не питает. Во всяком случае, я не замечал. — Он посмотрел на Гесса.

— Я тоже, — поспешно кивнул тот.

— Ты объясни ему при случае, что в этом деле мне больше не на кого опереться. Вы двое да Геринг… Остальные все побывали в объятиях Штрассеров. У меня к тебе еще просьба. — Гитлер понизил голос. — Присмотри за Ангеликой. У нее опять настроение переменилось. Не пойму, с чего вдруг. Не влюбилась ли?

— Она Эльзе писала, что они с Гретой не выходят никуда. Раз только были в театре с Робертом.

Гитлер хотел что-то спросить, но, передумав, отвернулся к окну. Настроение у него портилось по мере приближения к аэродрому — фюрер не любил полетов.

Когда они прощались, Адольф как будто опять собрался спросить что-то, но только головой покачал и повторил просьбу присмотреть за Ангеликой.

Рудольф с этою и начал. Вернувшись к Кренцам, он тотчас пошел взглянуть, что она делает. Но этого не понадобилось: голос Ангелики был слышен еще на лестнице — она занималась вокальными упражнениями вместе с Маргаритой, которая в свое время также училась пению. Рудольф отправился в другое крыло дома, где теперь стояла тишина. Нужно было поблагодарить хозяев за гостеприимство и перебираться с девчонками в гостиницу, поскольку ему казалось неудобным задерживаться здесь после завершения операции.

Адвоката не было дома. Его супруга сидела в гостиной расстроенная и, услыхав первые фразы Гесса, огорчилась еще больше. Но, поняв, что гости собираются покинуть не сам город, а лишь ее дом, проявила решительность:

— Нет, нет, пожалуйста, я вас прошу остаться. Если возникли какие-то неудобства, то мы их немедленно устраним. Я, конечно, не смею настаивать, но я очень прошу. Видите ли, — продолжала она, заметив некоторое недоумение в глазах Рудольфа, — баронесса фон Шредер устраивает послезавтра прием в честь счастливого выздоровления моего бесподобного брата, и Роберт обещал на нем быть. Так или иначе, он еще здесь задержится, а я… я просто не знаю, что мне делать с ним. Я за него отвечаю, но я не справляюсь. Он меня совершенно не слушает!

Вы думаете, он меня слушает? — улыбнулся Гесс.

— Но все-таки при вас он не ведет себя так… так легкомысленно. — Она с трудом подобрала нужное слово. — Стоило вам уехать ненадолго, и он тут же сбежал.

— Как? — Рудольф ушам своим не поверил. — Он же совсем болен!

— И я о том же. Вы бы видели, как он спускался по лестнице. Просто цирковой номер!

— Куда же он поехал?

— Сказал, за лекарством. Я его шутки давно разучилась понимать.

— Не стоит так сильно беспокоиться, фрау Кренц, — сказал Гесс. — За Робертом всюду следует охрана. Они не спустят с него глаз. Это настоящие профессионалы. Я очень благодарен вам за ваше любезное предложение провести еще несколько дней в вашем доме. Если это удобно, то я очень рад.

Рудольф вышел на веранду покурить. Про себя он ругал Лея последними словами. Он был так зол на Роберта, что попадись тот ему под руку, услышал бы много нелицеприятных вещей. «Знали бы отец с матерью, что позволяет себе гипотетический жених их дочки! Знала бы Грета! Ну погоди же! Теперь я с тобой поговорю, как положено… сорока тысячам братьев!»

Отдышавшись, он отправился к больному Геббельсу передать последние распоряжения фюрера. Тот тихо лежал с завязанным горлом. От бедного Йозефа за эти дни остались одни глаза. Рука была горячая, говорить он не мог и кое-как объяснялся жестами.

— Только не впадай в какое-нибудь трансгиперболическое состояние, — шутливо попросил Гесс, — а то потом не выкарабкаешься. Жизнь нас бьет, а мы ее — все естественно. Если очень скучно сделается, то вон девчонки о тебе спрашивали.

Геббельс взял со столика карандаш и, написав что-то на листке бумаги, протянул Гессу. «Я очень виноват».

— Все не без греха, — отвечал на это Рудольф.

«Как хорошо было в Рейхольдсгрюне».

— Весной приезжайте еще. «Какие новости?»

— Да никаких. Фюрер обещал позвонить из Мюнхена. Он очень беспокоится за тебя. Гиммлер тоже передавал привет. Не знаю, как быть с приемом у баронессы. Если сказать ей, что ты болен, то сегодня тут начнется такая же свистопляска, как вокруг Роберта, и тебе не дадут отдохнуть.

«Я не настолько популярен».

— Приедет Магда и решит, стоит ли это проверять. Я бы не стал.

«Фюрер что-нибудь говорил о реорганизации?»

Рудольф дождался, пока выйдет врач, давший больному лекарство, и ответил:

— Да. Он утвердился в мысли поделить партийный отдел практически между нами троими. В самом трудном положении пока Роберт. Фюрер все решительнее высказывается против Штрассера. Я этого поддерживать не стану, но тебе говорю как есть. Еще он сказал: спроси Геббельса, кто ему мешает, я их всех уберу от него.

«Это хорошо».

— Это правильно. Я к тебе зайду еще. Похоже, мы тут пока останемся — хозяйка настаивает. Может быть, тебе хочется чего-нибудь?

Геббельс чуть усмехнулся и снова взял карандаш.

«Вернуться бы на три дня назад. Еще лучше — на две недели».

Рудольф сочувственно кивнул. Когда он вышел, его поджидала Грета. Она теперь гораздо спокойней разгуливала по дому, поскольку тех, кто в нем оставался, она не стеснялась.

— Ну как он? — спросила она брата.

— Температура высокая, говорить не может… Но настроение выравнивается, по-моему. — И мысленно добавил: «Таких фокусов, как твой герой, Геббельс себе не позволяет».

— Бедный Йозеф!

— Что это тебя на Шекспира потянуло?

— Почему на Шекспира? — Маргарита в недоумении оглянулась на появившуюся сзади Ангелику.

— Бедный Йорик! — подсказала та. Только что прочитанный «Гамлет» стоял в ее памяти, точно огромная сверкающая скала.

Грета еще больше удивилась:

— Руди, ты, по-моему, переутомился немного.

— Вы для чего сюда шли? — рассердился он.

— Просто узнать, как Йозеф.

— Узнали? Теперь топайте к себе.

— Мы что, арестованы? — возмутилась Маргарита. Гели дергала ее сзади за рукав. — Да не стану я больше сидеть взаперти! Мы в театр хотим или хотя бы просто погулять за этот забор проклятый! Мы же города не видели почти!

— А вас кто сюда звал?! — рявкнул Гесс. — Сами явились! Одни проблемы с вами!

— Не кричи на меня, — шагнула к нему сестра. — Да, явились! Да, сами! Ну и что?

Он взял себя в руки.

— Девочки, я прошу — побудьте дома. Может быть, вечером съездим куда-нибудь. У меня дела; фрау Геббельс должна приехать — нужно встретить ее.

Маргарита окинула его холодным взглядом; Гели изо всех сил тянула ее за собой. Когда они удалились, Рудольф посмотрел на часы. Магда прилетит часа через три-четыре; у него еще оставалось время доделать кое-какие дела, порученные ему после отъезда коллег. Но все мысли крутились вокруг главного — где Роберт? Где? Неужели опять в каком-нибудь ресторане с красоткой? Неужели пьет? Это не укладывалось в голове.

Страх за друга, смешанный с негодованием, сбивал с толку, парализовал волю — Рудольф из одной крайности кидался в другую и в результате ничего не предпринимал… Они познакомились летом 1924 года в доме Карла Боша, старинного приятеля Карла Хаусхофера, одного из магнатов — основателей «Фарбениндустри». Тогда Карл еще не оставил надежды приобщить Рудольфа к чистой науке и часто просил сопровождать его в качестве ассистента в тот или иной университетский центр.

У Боша собралось блестящее общество. Там Гесс впервые увидел кельнского банкира Курта фон Шредера, генерала Гренера, теперешнего министра обороны; получившего уже широкую известность финансиста Ялмара Шахта и еще множество знаменитостей. Из своих были Геринг, Грегор Штрассер с молоденьким помощником и другом Йозефом Геббельсом, а также — Вильгельм Кепплер, главный советник партии по экономическим вопросам.

Вечер был светский, с болтовней, обилием тонких вин и балом, во время которого Штрассер указал Рудольфу на одну из танцующих пар.

— Обрати внимание на партнера блистательной баронессы. Он работает в «Фарбен», химик, доктор наук Его там обожают все, даже ретрограды. Хочу заполучить его к нам. Светлая голова. Может быть очень полезен. Жаль только, пьет.

Примерно так же отозвался о химике и Кепплер: «Умница, хватка железная… Если б не пил!»

Гессу доктор Лей сразу понравился. Чрезвычайно живой, улыбчивый, с мягким юмором и той мерой серьезности в больших темно-серых глазах, что говорит о глубоком уме и печальном опыте прожитых лет, он не производил впечатления сильно пьющего. Во всяком случае, Рудольфу это показалось преувеличением. Рассеянно наблюдая за Леем, Гесс заметил, что пьет он действительно очень много — рюмку за рюмкой, прерываясь лишь на очередной танец или краткую беседу с кем-либо из гостей. Но по-настоящему неприятное впечатление ожидало его на следующее утро, когда за поздним завтраком у Боша кто-то сказал, что Лея привезли всего два часа назад мертвецки пьяного; друзья с трудом разыскали его в одном из ночных казино на окраине Бонна в полном беспамятстве, среди таких же упившихся до бесчувствия людей. И в тот же вечер Гесс встретил его на заседании кафедры Боннского университета как ни в чем не бывало беседующим с коллегами о синтетическом горючем, в технологию производства которого «Фарбен» вкладывала миллионы, и снова поразился, как этот элегантный человек и серьезный ученый мог провести ночь в грязном кабаке, среди человеческого отребья, с которым у него нет ничего общего.

Позже, познакомившись и сблизившись с Робертом Леем, Гесс никак не мог взять в толк — почему, начав пить, тот не может остановиться, пока не свалится где попало. Если бы не друзья, он давно бы утонул, замерз или просто разбился насмерть на какой-нибудь ресторанной лестнице.

«Роберт, что ты делаешь? Опомнись! Как можно так относиться к себе!» — убеждал он Лея после очередной пьянки до бесчувствия; но тот отделывался шутками или ласково посылал друга к черту. Лишь раз Гесс наблюдал позитивный эффект от принятия дозы. На очередном съезде в Нюрнберге перед своим выступлением Роберт почувствовал, что не может говорить — у него начался мучительный приступ заикания, изводившего его со времен войны. Полбутылки французского коньяка залпом немедленно привели его в норму, он говорил свободно и так накрутил им хвосты, что даже Геббельс позавидовал.

В остальных случаях эффект был ужасный — пьяный Лей делался груб, зол, отвратительно циничен, и, как следствие, — головные боли, нервные срывы, бессонница, с годами усугублявшаяся… Любопытно, что Роберт умудрялся напиваться даже в таких местах, где спиртного и не нюхали. Как-то раз Рудольф уговорил его отправиться с ними в горы, к протестантскому монастырю, где строго блюлись заповеди воздержания. Вечером все, усталые, улеглись спать, а наутро Лей был изумительно пьян, а вместе с ним — и полдюжины монахов, хотя ни у них, ни у альпинистов спиртного не было.

— Где ты взял водку? — допытывался потом Альбрехт Хаусхофер. — Это уму непостижимо! Не с неба же она свалилась, в конце концов!

— А главное, зачем? — с другой стороны наседал Рудольф. — Ведь здесь, в горах, в тишине, нервы сами успокаиваются.

— Во-первых, Господь, презирая фарисеев, всегда найдет чем утешить искренних грешников, — отвечал Роберт. — Во-вторых, это не у меня, а у монахов сдали нервы, а я в чужой монастырь со своим уставом не навязываюсь.

— Ты хочешь сказать, что монахи тебя напоили? — недоумевал Гесс.

— Естественно. Я их словом пронял, а они сбегали в погребок настоятеля.

Иногда с Робертом происходили вещи недопустимые. Так, во время воздушных гонок вокруг Цугшпице в Альпах Лей сказал Гессу и Герингу, что хочет испытать себя. Испытание заключалось в том, что он сел в свой моноплан, проглотив одному ему ведомую «норму» чистого спирта, и едва не врезался в гору, при этом умудрившись прилететь к финишу вторым.

— Ну что? — спросил его после этого случая Геринг, наблюдавший гонки с земли. — Долго ты еще собираешься испытывать судьбу и здравый смысл?

— Все! — отвечал Лей. — В воздухе не пью! Я вполне мог взять первый приз!

За руль же он продолжал садиться в любом состоянии.

Рудольф позвонил охранникам, чтобы выяснить, уехал Лей с шофером или один. Оказалось, что он даже не уехал, а ушел прогуляться. Известный прием! Отделаться от пеших телохранителей значительно проще — подзываешь их к себе, даешь поручение, и у тебя есть пара минут, чтоб исчезнуть. И все-таки Гесс не мог поверить, что Лей способен напиться сейчас, когда ни обстоятельства, ни состояние его здоровья, ни элементарная порядочность, наконец, этого никак не позволяли. Однако прошло уже три или четыре часа; на улице был хороший морозец с ветерком. После минувшей ночи Роберту нельзя было долго находиться на улице, и он, конечно, зашел куда-то в тепло. А куда можно теперь зайти в Германии, чтобы тебе тотчас не преподнесли какой-нибудь отравы с переклеенными этикетками! Может быть, он отправился в гости? Но фрау Кренц сказала, что он вышел в куртке и свитере…

С Рудольфа мигом слетело все его негодование — он попросту испугался. Он снова позвонил охранникам и потребовал разыскать Лея.

К сожалению, ситуация развивалась именно так, как Рудольф и предвидел, — Роберт прежде всего отделался от сопровождения, которое до сих пор еще не вышло на его след.

— Ищите же, черт подери! — приказал Гесс. — Весь город перевернуть!

Около пяти вечера наконец позвонили с сообщением — Лея обнаружили бог весть в какой дыре. Гесс даже названия выслушивать не стал; он слишком торопился — нужно было встретить и привезти к Кренцам Магду Геббельс. Все сомнения рассеялись, страх испарился. Лей остался верен себе. А чего ждать от такого сумасброда! Жаль, Грета не увидит, каким его привезут сюда, когда он уже ничего не будет соображать и превратится в бесчувственное животное! Не мешало бы дать ей урок.

Магда в машине спросила Рудольфа, что он все время бормочет себе под нос, и он признался, что ругается.

— Можешь себе вообразить, он опять напился, — пожаловался он на Лея.

— Наверное, были причины, — тихо заметила она.

— У меня их нет? Или у Адольфа? Или у твоего мужа? Но такого в страшном сне не увидишь, чтобы Геббельс пошел в кабак и надрался там до потери смысла.

Магда едва заметно усмехнулась чему-то. Потом ее лицо приняло обычное внимательное выражение.

— Руди, можно дать тебе совет?

— Да, конечно!

— Не торопись. Роберт не без тормозов, ты это знаешь. Не торопись… вмешиваться.

Торопиться и впрямь было уже некуда. Когда около семи сестра снова явилась с требованием выпустить их с Ангеликой «из заточения», он поначалу не знал, что ей отвечать. У него не было причин удерживать их, он только поинтересовался, куда они собрались. Маргарита пожала плечами: не все ли равно?

— Если вам все равно — останьтесь дома!

— Хорошо. Мы идем в театр. — В какой?

— Но мы не знаем, какие здесь есть. В любой.

— Незачем ходить, — бросил сквозь зубы Рудольф. — Зрелищ и тут хватит.

— Что ты хочешь сказать?

— Все. Идите куда хотите! — Он махнул рукой, ушел в свою комнату и лег на диван.

Грета пришла следом и тихонько присела на краешек.

— Руди, случилось что-нибудь?

— А ты как думаешь?

— Если ты из-за меня, то я уже не маленькая.

— Я не знаю, какая ты, — резко отвечал брат. — Но я знаю, что ты нам всем устроила! Отец по полдня сидит у телефона, мама плачет каждую ночь… Никто этого не видит, они даже друг от друга скрывают. Посмотрела бы ты на их лица в то утро, когда ты…

— Руди!

— А ему что ты устроила? У него, между прочим, семья и старшему сыну десять лет! Ты об этом подумала?

— Но он любит меня!

— И это ты считаешь оправданием?

— Разве нужно оправдываться?

— Вы куда-то собирались идти? Идите. Я спать хочу. — Он отвернулся к стене.

Она пошла было к двери, но вернулась и снова села рядом с ним.

— Ты хочешь, чтобы я вернулась домой? Но разве папе с мамой станет лучше, если мне не будет хорошо? И кому будет лучше, если два человека сделаются несчастны?

— Я не знаю, кому будет лучше. Я знаю только, что хуже того, что есть, не бывает, — глухо отвечал он.

— Руди, что произошло? Скажи мне. Ты должен мне сказать! Что-то… с Робертом? — Она вдруг вскочила, но он успел крепко схватить ее за запястье.

— Постой! С ним все нормально. Успокойся. Он сел, достал сигарету и закурил.

— Давай поговорим. Хотя мне это всегда с тобой трудно было — слишком большая разница в возрасте. Не знаю, сможем ли мы понять друг друга.

— Конечно, сможем, — улыбнулась сестра. — Ты спроси меня, а я отвечу… И ты ответишь мне, если я спрошу. Это же так просто.

— Тогда скажи мне, как ты представляешь вашу будущую жизнь? Что ты знаешь о человеке, ради которого готова на все? Что у тебя есть кроме страсти? Уважение? Положим. Восхищение? Допустим. Сочувствие, жалость, интерес? Очень хорошо. Но уважение, жалость, интерес — это дневные чувства, а у тебя закрыты глаза. Ты понимаешь, что он пьет, и пьет без меры?

— Он пил, потому что не было меня!

— А теперь он пьет, потому что ты есть? Будешь ты или не будет тебя — он все равно будет пить!

— Ты так говоришь, потому что… — Она снова рванулась с места.

— Подожди! Его нет. Не дергайся! У нее испуганно расширились глаза. — Но ему же нельзя…

— А он пьет! И будет пить! Можешь ты это понять?

— Отпусти… — Она принялась яростно выкручивать свою руку. — Я думала — вы друзья, а вы… Вы все…

Он крепко взял ее за руки.

— Куда ты готова бежать сейчас? Зачем ты нужна ему там? Опомнись, Маргарита!

— Я нужна ему! Нужна! Пусти! Пожалуйста… — вдруг тихо попросила она, и у него разжались пальцы. Но она не двигалась.

Рудольф закурил еще сигарету.

— Итак, он пьет. Это ты поняла. Что еще ты знаешь о нем? Знаешь ли ты главное? Он один из нас. Из тех, кто возглавит нацию. Это его путь. Ты готова пройти его с ним до конца? Ты готова подчиниться тому, что тебе чуждо? Не торопись сказать «да». За тебя говорит страсть. Вспомни, Маргарита, ты всего неделю рядом с ним, и все эти дни вокруг тебя смерть и ложь, ложь и смерть. Роберт как-то назвал политику грязным делом. Готова ты жить в этой грязи?

— Но ты ведь живешь. И Эльза.

— Я встретил Эльзу, когда не знал Адольфа. Мы вместе начинали наш путь, вместе его и закончим.

— Ты не хочешь взять меня с собой?

— Не хочу. Но главное — этого не хочет Роберт.

— Он говорил тебе? Что он тебе говорил?

— Нет, ничего. Я так думаю. Мне кажется, он оттого и меняет женщин, что не желает больше связывать ни одну из них. Этот случай с Полиной…

— Руди! Объясни мне! Как же вы говорите о счастье для всех немцев, если сами не верите в него?

— Мы верим. Но чтобы дать счастье большинству, нужно принести в жертву меньшинство. Если ты думаешь, что это несчастное меньшинство составят лишь неполноценные и евреи, то ты ошибаешься. Мы приносим в жертву и себя. С той разницей, конечно, что наше самопожертвование сознательно.

До сих пор она глядела ему в глаза — то сердито, то нежно и преданно, стараясь заранее прочитать в них ответ, — и вдруг отвела их, отстранилась.

— Тебе не понравилось то, что я сказал? — насмешливо спросил Рудольф.

Маргарита молчала, словно подыскивая слова, потом кивнула.

— Не понравилось.

— Объясни.

— Жизнь — не путь к жертвенному алтарю. Это или ложь, или чудовищное недоразумение!

Рудольф рассмеялся.

— Замечательно сказано! Собственно, ты сама определила свое будущее с ним. Только — сначала недоразумение, а потом — чудовищная ложь.

— Ты просто не хочешь, чтобы я стала его женой!

Сказав это, она подумала, что брат сейчас очень рассердится, но он лишь покачал головой.

— Если бы все было так просто! Роберт — неповторимая личность. Слабые женщины обжигаются о него и потом всю жизнь ходят калеками, а сильные… Сильных рядом с ним нет. А ты сильная.

— Я не знаю, какая я. Я только знаю, что не буду жертвой никогда. И ему не позволю!

Рудольф снова закурил. Вот и договорились — Грета всего-навсего объявила войну, сама того не ведая. Зато ее герой, кажется, все понял и собрался ретироваться с передовой. Выходит, можно рассчитывать лишь на старых бойцов, на тех, кто начинал до Ландсберга. Как же так, Роберт? Пришла девчонка и увела?..

Рудольф потушил сигарету и снова лег. Нужно было приниматься за дела, съездить в редакцию, навестить баронессу… Он потянулся, потом решительно встал.

— Вот что… Одевайтесь-ка обе, и поживей. Я вас отвезу к фон Шредерам. Побудете там часа три, потом я за вами заеду.

Когда он вышел на улицу, девушки уже сидели в машине, молчаливые, сосредоточенные. Обе выглядели так, точно обдумывали жизненно важный план.

Когда, оставив их у улыбающейся баронессы, Рудольф собирался ехать дальше, Маргарита на прощание шепнула, что ей здесь очень нравится, и вовсе не нужно за ними заезжать — они сами вернутся когда захотят, с охранниками. Он не возражал.

Рудольф возвратился после полуночи, задержавшись в местном штабе СА. Фрау Кренц сказала, что девушки приехали около часа назад и уже спят. О Роберте она не упомянула, но было ясно, что его все еще нет. Охрана доносила, что Лей сменил три казино, что за ним увязался целый хвост молодчиков, желающих тотчас вступить в НСДАП; затем, уже в четвертом баре, завязалась драка, приехала полиция, и самого Лея, пьяного в дым, полицейский сержант уговорил уехать. Во всяком случае, Лей сел в машину. Шел четвертый час утра.

Гесс взял на себя труд дождаться момента, когда три «мерседеса» бесшумно подъехали к дому, доставив тело.

К его досаде, Лей вышел сам, что значило: он недобрал. Затем начался тот самый цирковой номер, который полезно было бы увидеть всем наивным девушкам, которых угораздило влюбиться в пьющего мужчину.

Минуту Лей стоял внизу, готовясь к штурму лестницы, затем сделал первый шаг и споткнулся. Сделал второй и снова оказался у подножья. Один из охранников хотел поддержать его, но тотчас получил чувствительный толчок в грудь. При этом сам гауляйтер едва удержался на ногах, налетел на перила и, оттолкнув их от себя, повалился назад, на охранников, которые стояли стеной и, спружинив, приняли тело. Возвратившись в исходное положение, Лей снова минуту гипнотизировал первую ступень и наконец поставил на нее ногу. Затем, взявшись обеими руками за перила, он так сильно подтянулся, что должен был бы оказаться сразу на пятой или шестой ступеньке, правда, не ногами, а животом, однако и тут он каким-то чудом удержался от падения и повис на перилах. Рудольф, наблюдавший эту акробатику с боковой галереи, плюнул и собрался спуститься, но с другой галереи к Лею уже направлялся хозяин дома. Когда адвокат подошел, Роберт все еще полулежал на перилах, точно решил подремать на них, но едва Кренц попытался обнять его за плечи, как Лей высокомерно выпрямился и отстранил его.

— Не нужно, — произнес он и вдруг неожиданно резво начал подниматься, оставив внизу и Кренца, и телохранителей. Дойдя до середины, он сделал неверный шаг, не донес до ступеньки ногу и так споткнулся, что, удержавшись за перила одной рукой, сильно крутанулся вокруг нее и вскрикнул от боли.

Рудольф бросился к нему вместе с Кренцем и охранниками. Лей сидел на ступеньке, держась за плечо, глаза его были закрыты.

«Все. Цирк окончен», — с облегчением вздохнул Рудольф. Он сел рядом с Леем и, раскурив сигарету, вставил тому в рот. Роберт глубоко затянулся и открыл глаза.

— Больно, — пожаловался он. Руку он вывихнул. В нормальном состоянии боль была бы адская, но сейчас Роберт только слабо морщился, пока его раздевали и осматривали.

Гесс, однако, с изумлением отметил, что общее состояние Лея несравнимо лучше, чем в предшествующую ночь: лихорадки не было, сердце билось без сбоев.

Приехавший хирург, увидев, насколько пострадавший пьян, долго не решался вправить ему плечо. Лея пришлось несколько привести в чувство, что, конечно, усилило боль от операции.

Пьяный и беспомощный, Роберт опять вызывал только сочувствие. Всем было стыдно за то, что не вмешались, особенно Рудольфу, который не мог без отвращения к себе вспоминать, как он стоял на галерее и наблюдал…

Всю ночь ему снилось гадкое. Он вздрагивал, просыпался, курил, ходил по комнате, снова ложился. Проснулся он довольно поздно, с ощущением случившегося несчастья, и тотчас позвонил хозяйке. Трубку не взяли. Молчал телефон и в кабинете адвоката, и у Лея. Больше всего напугало его то, что никто не ответил ему у девушек.

Рудольф отправился к Геббельсам. Приоткрыв дверь, он заглянул в комнату, куда выходила дверь их спальни, — в ней никого не было, но из самой спальни послышались голоса. У Йозефа, сидящего в постели, собралось все общество.

— А, проснулся наконец! — приветствовал встревоженного Гесса бодрый и жизнерадостный Роберт Лей. — А мы тут о коррупции рассуждаем.

Рудольф прислонился к дверному косяку и обвел всех сердитым взглядом, в особенности Лея, который выглядел так, точно вчера вернулся из Баден-Бадена или Ниццы.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил его Гесс, а тот вопросительно уставился на Геббельса.

Йозеф усмехнулся и покачал головой, что значило: нет, я в ваши игры не играю.

— Все чувствуют себя лучше, чем вчера, а это уже хорошо, не правда ли? — спокойно сказала Магда. — Хочешь кофе, Рудольф?

Разговор был любопытный, и в другое время Гесс принял бы в нем живейшее участие, будучи целиком на стороне Лея, утверждавшего, что любое явление можно взять под контроль и разумно ограничить, узаконив его. И мог бы оспорить мысль Геббельса (с появлением Магды у того появился голос), который считал хорошее законодательство выражением государственной этики.

Но сейчас он был зол и демонстративно не понимал, откуда у присутствующих столько энтузиазма. Обе девчонки сияли; Геббельс тоже выглядел довольным; Роберт же как нацепил улыбку, так с ней и не расставался, на манер китайца из Гонконга.

— Как ты себя чувствуешь? — снастырничал Рудольф, когда они вышли покурить после кофе.

— Что ты ко мне пристал! — рассердился Лей. — У нас теперь Геббельс больной, а я сменил амплуа!

— А почему ты куришь левой рукой?

— Что-то плечо побаливает.

— Ты что же, не помнишь ничего? — с упреком в голосе спросил Гесс.

— Помню! — огрызнулся Лей. — Неужели это было так впечатляюще?

— Ладно, не сердись. Я думал, сегодня тебе будет совсем плохо.

— А мне очень хорошо! Голова не болит, жара нет, сердце в норме. Когда прием у баронессы?

— Послезавтра.

— Значит, торчим здесь еще два дня? Тогда нужно заняться делами. Машинистку нам оставили?

— Да. Мне она нужна часа на три. Я тебе после пришлю.

— Как ее зовут? Гесс пожал плечами.

— Нужно у девочек спросить. Она живет в правом крыле. — Он выглянул в соседний зал. — Грета, как имя нашей машинистки, что работала с Эрнстом?

— Фройлейн Майнц, — отвечала сестра. — А имени не знаю. Гели два раза спрашивала, как ее зовут, и я спрашивала… Но она странная, эта фройлейн Майнц. И поужинать с нами отказалась.

— Ей не положено, — объяснил Рудольф.

— Ужинать? — удивилась Маргарита.

— Ужинать с вами.

— Почему?

— Потому что она на службе.

— В десять вечера?

Гесс не ответил. Маргарита посмотрела на Лея. Он усмехнулся и, бросив сигарету, кивнул на Ангелику.

— Вот фройлейн Раубаль вам объяснит.

— Я пыталась, — отвечала та. — Но Грета еще не может понять некоторых вещей. Или не верит мне.

— Это не объяснение — «они это они, а мы это мы». Очень вразумительно! Я что, герцогиня? Или, может быть, ты — принцесса крови?

— В какой-то степени, — усмехнулся Лей. — Просто ваши короны действительны в границах государства, которого еще нет ни на одной карте.

— Государство НСДАП? — улыбнулась Маргарита. — И у социалистов бывают титулы?

— Бывают, — кивнул Роберт. — Правда, они не дают прав землевладения или престолонаследия, а лишь право на информацию и ответственность.

— И самопожертвование, — добавил Гесс. — Я тоже пытался ей кое-что объяснить, но, по-моему, безрезультатно.

— Вы тоже так думаете? — обратилась Маргарита к Лею.

— Насчет самопожертвования — бесспорно, а насчет «безрезультатно» — не знаю, у братьев обычно не хватает терпения.

«У вас хватит?» — спросил ее открытый взгляд.

Рудольф ушел и не слышал окончания беседы. Гели тоже вышла. Она напряженно ждала обещанного подругой разговора о Вальтере, хотя сильно побаивалась реакции Лея, которого считала не менее преданным Адольфу, чем Гесс.

Когда Грета вернулась в гостиную, Ангелика сидела у рояля с закрытой крышкой.

— Он обещал зайти часов в шесть, — быстро проговорила Маргарита, — как только освободится. Видимо, через два дня мы все уедем.

— Через два дня… — как эхо, повторила Ангелика. — Ты сегодня поговоришь с ним?

— Если ты позволишь.

— Я прошу.

У нее было назначено свидание с Вальтером сегодня в семь часов вечера, у той же самой стены. Дяди уже не было рядом, а они все продолжали встречаться тайком, за глухим забором, «охраняемые» Маргаритой; Сегодня это должно кончиться.

К концу рабочего дня, часам к шести, Роберт, естественно, был уже пьян, но в меру и «усугублять» не собирался, поскольку, как он объяснил Гессу, желал всего лишь привести себя в норму и «спустить на тормозах». В этой замечательной терминологии теперь, по всей вероятности, предстояло начать разбираться и Маргарите, потому что когда он пришел к ней вечером, она, конечно, не могла не заметить его чрезмерного возбуждения и блеска в глазах, который всегда неотразимо действовал на женщин.

— Пока я шел к вам, меня дважды окатили презрением! — воскликнул он, целуя ей руку. — Сначала ваш брат, потом хозяин обители. Давайте уйдем от этих праведников, послушаем музыку, поужинаем где-нибудь.

— Мне одеться? — спросила она.

— Да, оденьтесь как вам удобно, вы все равно будете прелестней всех.

Он забыл, что у нее здесь имеется полный вечерний туалет, тот самый, в котором она сбежала из родительского дома, — серебристое с розовым отливом платье, жемчуга и меховая пелеринка. Когда она вышла из спальни, избалованный ценитель Лей невольно зажмурился от наслажденья. Будь на ее месте другая, он непременно наговорил бы комплиментов, перецеловал пальчики и уложил бы по-своему пепельные локоны возле ушей, на шейке… С Гретой ему это претило. Провести вечер с этой девушкой — все, чего он хотел сейчас.

Во Франкфурте был частный музыкальный салон фон Штейнберг, где взыскательная меломанка устраивала чудесные вокальные вечера с приглашением знаменитых итальянских теноров, которые зимой, однако, в Германию не ездили, поэтому фрау Амалия фон Штейнберг в холода довольствовалась менее прихотливыми венцами, русскими или американцами.

Сегодня пели русские эмигранты — двое мужчин и дама, драматическое сопрано. Роберт и Маргарита приехали, когда концерт уже начался. Усадив Грету, Лей пошел поздороваться с хозяйкой. Фон Штейнберг одобрительно, понимающе кивнула ему, и они вышли в соседний зал.

— Вы уверены, что желаете испортить себе настроение, мой дорогой? — спросила фрау Амалия.

Накануне, позвонив ей и предупредив о визите, Лей сказал, что хотел бы поговорить с ее дочерью Шери. Эта двадцативосьмилетняя феминистка терпеть его не могла, но она была самой близкой подругой Полетт, которая и дала Элоизе Констанции фон Штейнберг столь мало подходящее ей имя Шери. Шери составляла полную противоположность тому, что воплощали собою ее светская мать и не менее светская подруга, которую она обожала и гибель которой оплакивала, может быть, как никто другой.

Шери встретила Лея, стоя посреди гостиной на втором этаже, скрестив на груди руки.

— А вы прекрасно выглядите, — усмехнулась она в ответ на его приветствие. — Три дня назад мамочка еще подумывала, не заказать ли ей полный траур от Готье.

— У меня к вам только один вопрос, Элоиза, — сказал он, стараясь не глядеть в ее сверкающее негодованием лицо. — Кто крестные родители Робера Монтре?

Она немного растерялась и отвечала не сразу.

— Я и мой брат Карл.

— Благодарю вас.

Он, кивнув, направился к двери и вдруг услышал за спиной тихий вскрик поразившей Шери догадки.

Он не обернулся.

Салон фон Штейнберг обычно посещали франкфуртские аристократки со своими поклонниками, а также жены банкиров и промышленников. Дамский круг каждую зиму составлялся практически один и тот же, и появление нового прелестного личика было встречено с благожелательным интересом.

Фрау фон Шницлер, супруга одного из директоров «Фарбениндустри», и фрау фон Брук, жена руководителя металлургического концерна Хеша, обе не любившие столицу и обычно проводившие зимний сезон в салонах Мюнхена, Кельна и Франкфурта, тотчас поинтересовались у возвратившейся хозяйки, что это за «прелесть в розовом» появилась в их обществе. Но фрау Амалия напустила таинственность:

— Терпение, медам, терпение… Ее кавалер представит нам свою даму, как только сочтет нужным.

Увидев вошедшего Лея, обе дамы были заинтригованы еще больше и в перерыве засыпали его вопросами о самочувствии и настроении. Роберт представил обществу фройлейн Гесс, вызвав некоторое разочарование.

— Сестра этого моралиста, — шепнула хозяйке на ухо молоденькая фон Брук, — и товарища по партии?.. О, это скучно.

— Скорее серьезно, — поправила ее фрау Амалия. — Или никак.

А Роберт вновь и вновь убеждался в неповторимости своей Маргариты. Улыбчивая и легкая в беседе, с безукоризненными манерами, она оставляла за собою право каждый миг оставаться собою. Едва зазвучала музыка и раздался сочный баритон бывшего солиста Санкт-Петербургской оперы, она тотчас забыла обо всем и погрузилась в мир сверкающих звездами венецианских ночей, серенад, страстных излияний, смелых чувств, ярких лиц и бесконечной свободы, пленительной и непостижимой для уроженки Севера.

Она слушала волшебные голоса, как будто впитывая их кожей; голубые глаза потемнели, губы вздрагивали… Взглянув на нее раз и два, Роберт подумал, что она сейчас не помнит о нем. Но он ошибался. Она думала о нем, только о нем, не домысливая, не приукрашивая, принимая его таким, как есть, — такого не похожего на фантазии ее юности. Но будь у него другие глаза, другие губы, другой смех, говори и двигайся он по-другому, она не полюбила бы так сильно. Ей нужны были эти глаза, этот голос, только эта неповторимая нервность в движениях и быстрая, как судорога, улыбка…

Вглядываясь в глубокие воды серебрящегося под луной венецианского канала, она видела отражение сидящего рядом с нею почти незнакомого человека, в котором вдруг сосредоточился весь ее мир.

Он тоже думал о ней, но иначе. Эта девушка, столь пленительная, пьянящая, отрезвляла его, как воспоминание о довоенной юности, полной самых возвышенных надежд, о ласковой матери, о первой чистой влюбленности — обо всем, чего больно было касаться, но не хотелось забыть.

В конце вечера, по традиции, заведенной хозяйкой, певцы выполняли просьбы гостей спеть то или иное произведение — романс, песню, серенаду.

— Вы знаете какой-нибудь русский романс? — спросил Роберт Маргариту. — Бедняги, наверное, с удовольствием спели бы на родном языке.

Грета, покусав губу, написала слово и положила записочку на поднос обходившего гостей лакея.

Просматривая заявки, певица радостно улыбнулась, развернув эту записку с одним по-русски написанным словом: «Соловей».

Романс был исполнен и имел большой успех.

— Я помню еще один русский романс, точнее, песню, — сказала Маргарита Роберту, когда они, попрощавшись с хозяйкою, сели в машину. — Только не смогла бы написать название.

— О чем она?

— Об одном разбойнике, о скале на середине реки, на которую никто кроме этого разбойника не поднимался. И еще одну помню о том же разбойнике, как он утопил персидскую княжну, которую любил.

— Эту я, пожалуй, тоже слышал, в Париже. Пел бас, Шаляпин. Вы его не слышали?

— Его нет, но о нем — много. А вы любите Париж?

Роберт усмехнулся.

— Любопытно, найдется ли такой европеец, который не любил бы Париж? А вот по поводу Берлина у нас с Рудольфом вкусы совпадают. Ни за что не хотел бы там жить.

— А если придется?

— Придется только в одном случае, и тогда фюрер найдет хороших архитекторов, чтобы перестроить все.

Она хотела что-то сказать, но машина остановилась возле ярко освещенного ресторана, название которого Маргарита не успела прочесть. Здесь тоже играла музыка, холеные лакеи легкими эльфами летали меж готических кресел и уставленных изысканными блюдами столов. В красноватом свете горели бриллианты дам. Роберт осторожно снял меха с плеч Маргариты.

— Вы думаете, это и есть мой мир? — спросила она, опустив ресницы. — Но я совсем другая.

— Вы разная. Сейчас вы такая, и я хочу любоваться вами. Жаль, что мы сегодня не сможем танцевать.

— Что у вас с рукой?

— Плечо болит. Я вчера был пьян.

— Вы могли бы выдумать что-нибудь, — улыбнулась Маргарита.

— Выдумать? Да нет, я жалею, что вы вчера не видели моих, как выразился ваш брат, акробатических этюдов.

— У меня довольно воображения.

— Ну и как?

Ее опущенные ресницы упрямо дрогнули.

— Если бы я вчера была с вами, мы сейчас могли бы танцевать.

Он усмехнулся, потом, не сдержавшись, вздохнул судорожно и тяжело.

— Что? — спросила она, посмотрев ему в глаза.

— Больше всего я боюсь того мгновенья, когда вы вот так же поднимете глаза и увидите, кто перед вами. А ведь это когда-нибудь произойдет.

— Что я должна увидеть такого, чего не вижу сейчас? Что перестала вам нравиться? Тогда я уйду. У меня хватит гордости. Я не дитя. И не слепая. Я знаю, что вела себя так, что почти вынудила вас… Нет, нет, не говорите ничего. Только одно… одну правду. Я должна ее знать.

— Я вас люблю, Грета. — Он не хотел этого говорить, но теперь следовало сказать всю правду. — В это трудно поверить, но клянусь вам, что произношу эти слова второй раз в жизни. Первый раз я произнес их пятнадцать лет назад моей жене, самой несчастной из всех женщин, которые меня знали.

— Значит, я буду второй? — улыбнулась Грета. — Второй не страшно.

Это было выражение Рудольфа. Лей хорошо помнил его. Гесс как-то, в 1927 году, когда Чарльз Линдберг совершил свой первый трансатлантический перелет из Америки в Европу, сказал, что хотел бы повторить полет, только в обратном направлении — с запада на восток. Его принялись отговаривать от этой авантюры, но он весело отвечал, что быть вторым не так страшно, как кажется, и с тех пор несколько раз повторял эти слова, вкладывая в них одному ему ведомый смысл.

Бог знает, что имела в виду Маргарита, но Роберт не попросил объяснений. Слова едва ли играли сейчас роль.

Они пили шампанское, обычно действующее на него как снотворное. У нее, напротив, пылали щеки и блестели глаза. Ей было хорошо и покойно в эти минуты; именно поэтому, из врожденной склонности к мазохизму, присущей всем Гессам, она заговорила о том, чего втайне боялась, но через что считала себя обязанной переступить.

«Только за этой чертой, — думала Грета, — начнется для нас совсем иной род отношений и я перестану быть для него хорошенькой куклой, с которой его вынудили поиграть обстоятельства».

Роберт все-таки отважился на танец. Наслаждение от ее физической близости пересиливало боль: от девушки исходило такое тепло и так податлива казалась вся ее точеная фигурка, что ему пришлось покрепче взять себя в руки. Страсть делает похожими всех женщин; стоит закрыть глаза, и ты забудешь, чью талию обнимает рука — непорочной девы или последней шлюхи из портовых притонов Гавра.

— Роберт, как вы относитесь к Ангелике? — невпопад начала Маргарита, когда они сели.

— Фройлейн Раубаль прелестная, талантливая девушка, — ответил он. — Я ее уважаю.

— А если бы ей потребовалась помощь?

— А она ей потребовалась? — он насторожился, и Маргарита это почувствовала.

— Да. Здесь все как-то странно. То, что в других местах и с другими людьми было бы просто и естественно, здесь не так. Например, за ней все время шпионят. Вы же не станете этого отрицать?

— Не шпионят, а присматривают, охраняют. Как и меня, и вашего брата, и вас.

— Но это стесняет свободу…

— Мы вынуждены с этим мириться.

— Но может возникнуть ситуация, когда с этим смириться невозможно. Когда человек хочет быть один. Он же имеет на это право.

— Отчасти.

— Отчасти? — поразилась Маргарита.

— Вы ведь говорите не об обычных людях. Вы говорите о нас.

— Но Гели не член НСДАП.

— Фройлейн Раубаль — племянница фюрера. Это гораздо больше.

— А ее сестру, брата, мать разве так же охраняют?

— Странный у нас с вами разговор, — прищурился Роберт. — Не слишком ли издалека вы начали?

— Гели попросила меня, чтобы я предупредила вас…

— О чем же?

— О том, что это касается… господина Гитлера. «Девчонка желает начать самостоятельную жизнь или еще чище — влюбилась, — мрачно подумал Лей. — И, конечно, мне суждено об этом узнать первому».

— Если дело касается фюрера, то не лучше ли ей самой обо всем ему и рассказать, — заметил он несколько раздраженно.

Маргарита опустила глаза. Опьянение разом прошло. Он отвечал так, как она меньше всего хотела. Они несколько минут молчали. Роберт не возобновлял разговора, и она понимала, что он уже ответил ей.

Они еще раз танцевали, и она снова забыла обо всем. Впервые он позволил себе вольность — коснуться губами ее шеи, и потом долго не повторял этого движенья, хотя она страстно желала этого. Много позже, уже вернувшись, миновав ворота и прогуливаясь по липовой аллее у дома, они остановились, и он поцеловал ее в губы немыслимым поцелуем, длившимся целую вечность. Он не проводил ее до двери. Поднявшись по ступеням, она обернулась и увидела, что он собирается снова сесть в машину, подъехавшую к самому крыльцу.

— Роберт! Куда вы? — спросила она почти жалобно.

— У меня встреча в рабочем клубе, и я опаздываю. Спокойной ночи, Грета.

Она сбежала вниз.

— Возьмите меня с собой! Вы должны меня взять!

Он посмотрел на часы.

— Я опаздываю уже на двадцать минут. Ваш пунктуальный брат в эту минуту кроет меня последними словами.

— Возьмите меня! Пожалуйста!

— Грета, но там уж совсем не ваш мир. Она не отвечала; только крепко держала его за руку. Он понял, что спорить — долго и бессмысленно.

— Хорошо, только переоденьтесь. Я вас подожду.

Она бросилась было к дому, но вернулась.

— Нет, я… лучше так.

— Вы представляете себе, куда мы едем?

— Роберт, я не могу! Там Ангелика… Она ждет…

Он несколько секунд соображал.

— Ладно. Садитесь в машину.

Он назвал шоферу адрес, и они выехали за ворота. Сам он собирался переодеться в машине, что для всех руководителей НСДАП было обычным делом. Фюрер, к примеру, часто садился в свой «мерседес» во фраке, а вылезал из него перетянутый ремнями и в сапогах.

Роберт снял пиджак, надел белую форменную рубашку, а Маргарите велел снять украшения, облачиться в его кожаную куртку, подвернуть рукава и застегнуться на все молнии и пуговицы.

— И с прической вашей придется что-то сделать, — сказал он.

Грета распустила волосы, скрутила их в жгутик и заколола на затылке. — Так?

Роберт улыбнулся. Она была похожа сейчас на беленького ангела, которому прижали к бокам его крылья, чтобы втиснуть в кожаный мешок.

— А что мы будем там делать? — робко спросила она.

— Вы будете сидеть тихо и наблюдать. Пока хватит терпения. А я буду произносить речь.

— А Руди?

— Он предпочитает дискуссии.

— А цель?

— Укрепление местных рядов.

— Разве это входит в ваши обязанности?

— Во-первых, входит. Во-вторых, ситуация благоприятствует тому, чтобы вышибить из профсоюзов побольше красных и социалистов. — Вы снова пуститесь вскачь на антисемитском коне? — Роберт даже обернулся. Она опустила глаза. — Просто у меня много друзей евреев. Там, в Александрии. Мне трудно привыкнуть.

— Придется, — бросил он.

Машина резко затормозила, свернула за угол и почти уперлась в глухую кирпичную стену.

— Здесь повсюду тупики, — сказал Лей шоферу. — Осторожней. Поставь машину вон там. Мы выйдем.

Они обогнули несколько домов, в которых тускло светилось по два-три окошка, прошли темный двор и начали спускаться по довольно крутой лестнице. Роберт крепко держал Маргариту за руку, и все-таки она спотыкалась. Вдоль лестницы — то здесь, то там — стояли люди. Они курили; вспыхивающие спички на мгновенье выхватывали из темноты угрюмые, худые лица.

Рабочий клуб химического завода «Фарбен» располагался в огромном подвале, больше напоминавшем загнанную в подполье площадь. Сегодня клуб был полон рабочих, которых привели сюда профсоюзные активисты, и нельзя сказать, что большинство пришедших было настроено внимать ораторам от НСДАП. К тому же сюда нельзя было зайти с охраной. Люди Гиммлера, конечно, уже успели раствориться в зале, но их было мало. Рабочие не терпели чужаков, и профсоюзные активисты сами взялись гарантировать безопасность нацистов и порядок в зале.

Лей быстро провел Маргариту к одному из стоявших у стены столов, за которыми сидели машинистки, и сказал что-то на ухо одной из них. Девушка, вскинув на него глаза, кивнула, улыбнулась и приветливо повернулась к Маргарите. Грета села за столик возле свободной машинки. Машинистка протянула ей пачку бумаги.

— Вы знаете, как обращаться с машинкой, фройлейн?

— Да. Я умею печатать.

— О, этого не требуется, фройлейн Гесс. Благодарю вас.

Лея рядом уже не было. В конце зала имелось небольшое возвышение вроде подиума, на котором стояли длинные столы, нагруженные кипами бумаги и графинами с водой. В самой се-редине, перед столами, размещалась трибуна. Маргарита видела, как Роберт поднялся на подиум, поздоровался за руку с несколькими привставшими из-за столов, среди которых она разглядела и своего хмурого брата.

Рудольф тоже был в белой рубашке, с повязкой на рукаве. Такую же красную повязку с черной свастикой в белом круге он осторожно затянул на руке Лея. Грета увидела, как Роберт, полуобернувшись, посмотрел в зал, потом оглядел трибуну и сделал чуть заметное движенье. Двое из зала поднялись к нему и принялись сдвигать трибуну в сторону, к ним присоединилось еще несколько человек. В зале, гудевшем от голосов, сделалось тише; многие из беседовавших группками рабочих повернулись и с любопытством наблюдали, как сталкивают трибуну. Грета заметила на некоторых лицах иронические улыбки.

Пока убирали трибуну, Роберт куда-то скрылся. Она решила, что просто потеряла его из виду; на самом деле Лей вышел в одну из дверей за подиумом, ведущую в небольшое подсобное помещение, где хранились флаги, лозунги и транспаранты, с которыми ходили на демонстрации рабочие колонны, и глотнул там коньяку. Потом выкурил сигарету и выпил еще.

Через несколько минут он появился снова, встал точно на то место, где ранее находилась трибуна, и поднял левую руку. Он проделал все это столь энергично и решительно, что в зале смолкли.

В отличие от Гитлера, перед началом своих выступлений обычно долго молчавшего и прислушивавшегося к настроению аудитории, Роберт Лей начинал говорить сразу.

Резким движением, внезапно посланным в толпу лучом прожектора или трехсекундным воем сирены он добивался мгновенной тишины и тут же бросал первые фразы с такой силой, точно выпускал ядра из катапульты; Эти ядра летели прицельно туда, где группировались оппозиционеры.

Для непосвященных все это выглядело импровизацией; на деле команда Лея работала отлично, и он всегда имел точные сведения о составе и настроении слушателей. Сегодня эти сведения предоставил Геббельс, которого Роберту пришлось подменить. Геббельс предупредил, что аудитория будет тяжелая, поэтому и понадобилось подкрепление в лице академичного Рудольфа Гесса, при необходимости способного сыграть и роль вполне люмпенизированного говоруна, но главное — умеющего водить за собой любую дискуссию, точно карнавальную кадриль.

Маргарита не поняла первых фраз Лея. Но по тому, как напряглись в зале, догадалась, что скачка будет с места и в карьер. Ей казалось, что она уже немного знает Роберта. Она видела его в разных ситуациях, порой — критических… Но человек, стоявший сейчас на возвышении в конце огромного зала, был ей еще незнаком. Впрочем, стоящим его можно было назвать с натяжкой. Сделалось понятно, почему убрали трибуну. Лей метался по подиуму, производя массу движений руками, вернее, одной рукой, туловищем, головой… Наверное, никто бы не удивился, даже если бы он сделал сальто-мортале. Это была тоже своего рода акробатика, но она не отвлекала внимания — скорей наоборот. Не то все движения были тщательно продуманы, не то в них самих крылось нечто гипнотическое, но аудитория перестала ухмыляться и буквально не сводила с него глаз. Удивительно было и то, что Маргарита перестала узнавать себя. Лишь краешком сознания она понимала, что вдруг вскакивает со стула и начинает аплодировать вместе со всеми, а на его вопрос «Хотите вы ждать тридцать лет?» вместе со всеми вопит: «Нет! Нет!» Она даже не заметила, как оказалась у самого подиума. Роберт в это время говорил о национальной идее, выбрасывая вперед руку, как будто запуская этой идеей в зал, а на слове «Версаль», замерев на мгновенье, резко отшатывался назад, точно от какой-то мерзости, и за ним это движение начал повторять весь зал.

…Тактика выступлений Лея в рейхстаге была иной. Там он постоянно вносил хаос, разброд и сумятицу в умы, сталкивая интересы фракций, забалтывая конкретные вопросы и обрушивая на недоумевающих растерянных коллег депутатов потоки демагогии, в которой тонуло все. После чего, заморочив и перессорив коллег, он вдруг начинал говорить спокойно, здраво и вполне доброжелательно. Геббельс многому у него научился, в том числе и гипнотическому влиянию на аудиторию, которое сейчас испытывала на себе Маргарита…

На мгновенье перед Гретой мелькнуло сердитое лицо брата. Его взгляд отрезвил ее, она отошла немного в сторону и посмотрела на него издали. Рудольф сидел за столом вместе с тремя коллегами (среди которых была женщина) и хранил олимпийское спокойствие. Он тяжелым взглядом подавлял зал и сестру, поведение которой вызывало у него противоречивые эмоции. Он был раздражен ее появлением в небезопасном месте, но чувствовал и удовлетворение оттого, что надменная Гретхен испытывала интерес к тому, что она именовала «подлой политикой надувательства бедных простых людей». Впрочем, удовлетворение не было полным. Рудольф понимал, конечно, что пришла она сюда из-за Роберта и для него.

Лей закончил так же резко, как начал. Оборвав себя едва ли не на полуслове, он отвернулся и ушел в боковую дверь. Возникла пауза, на протяжении которой можно было сосчитать до пяти. Дальше за дело взялись опытный Гесс и двое энергичных помощников Геббельса. В их задачу входило быстро расколоть зал на три зоны: в двух работать с молодежью, а третью, самую трудную, состоящую из кадровых рабочих, сильно побитых кризисом и во всем разуверившихся, предоставить Гессу.

Маргарита этого не знала. Она почувствовала только, как будто с нею, именно с нею заговорил человек, сидевший за столом рядом с ее братом, и повернулась в его сторону… Оказалось, он говорит не лично с ней, хотя впечатление прямого обращения было очень ярким. Но желание тотчас же увидеть Роберта пересилило все. Ей казалось, что ему должно быть плохо сейчас.

Незаметно проникнув в ту самую боковую дверь, она увидела его спокойно курящим и наблюдающим за мышкой, сновавшей у стены среди кусков фанеры и картона. Он был до пояса голый, с полотенцем на шее, и, увидав Маргариту, сделал протестующее движенье, не из-за своего вида, а из-за мыши, которая могла до смерти напугать девушку.

— Стойте! Не двигайтесь! — воскликнул он и, схватив древко от флага, метнул ею, точно копье, в цель, но — левой рукой и промазал.

Маргарита, увидав заметавшуюся мышь, действительно испугалась.

— Вы же могли ее убить!

— Вы не боитесь мышей? — удивился Лей. — Впервые вижу такое!

— Как вы себя чувствуете? — спросила она.

— Прекрасно. Извините. Я посижу так еще несколько минут, а то как-то вышел сразу на улицу, и потом — три месяца с воспалением легких.

— Да, вы много… двигались, — заметила она.

— Это было забавно? Она смутилась.

— Нет, почему же? Я вас слышала в Берлине, в аэроклубе. Вы там совсем по-другому говорили.

— Но, заметьте, то же самое.

— Я заметила. Вы импровизатор?

— Но вы тоже импровизировали, — усмехнулся Роберт, с удовольствием поглядывая на ее стройную фигуру, которую не портила даже мужская куртка. — Хлопали, кричали…

Маргарита была поражена.

— Вы видели меня в зале? Странно…

— Почему?

— Но вы… так увлеклись. Мне показалось, вы забыли обо всем кроме своих…

— Вам показалось. Я никогда не увлекаюсь собой.

— Вы увлекаетесь идеей?

— Нет, властью. Идеи — это хлеб Рудольфа. Он надел рубашку, а повязку со свастикой сложил и сунул в карман.

— Едемте.

— А Руди?

— Я обещал ему сразу отвезти вас к Кренцу. Он тоже скоро приедет.

Они уже сели в машину, и он захлопнул дверцы, как вдруг ей стало страшно.

— Роберт, а… там ничего не случится?

— Непременно. Но Рудольф уедет, не беспокойтесь за него.

— А что?..

— Грета! Что вы хотите знать? Будет ли драка? Я уже сказал, будет. Молодежь любит драться. Ей это полезно.

Она смотрела на него во все глаза. Он, морщась, надел свитер, который лежал в машине, и под ним — бутылка коньяка… Роберту сейчас самое время было бы выпить, потому что настроение начало портиться, плечо болело. Единственная женщина, под взглядом которой он не мог глотать коньяк, была его жена. Теперь и Маргарита? Она уже отвернулась и глядела в окно, а он все не мог решиться.

— Почему же вы уехали? — вдруг спросила она.

— А вы бы хотели, чтоб я остался?

— Это было бы… честней.

— Да? Не думаю. Suum quiqe. Впрочем, для вас я готов на любой подвиг. Сейчас отвезу вас к сестре и вернусь. Правда, у меня правая рука не действует, но для вас…

— Я снова чего-то не понимаю, — вздохнула она.

Роберт все-таки открыл бутылку и сделал три глотка.

— Вы все понимаете, Грета. Причем абсолютно правильно. Но нужно принимать реальность такой, какова она есть. Эта реальность называется борьбой за власть. У нее нет ни правил, ни принципов. Есть только целесообразность. Кстати, та часть зала, которой занимается Рудольф, выйдет оттуда вполне невредимой.

— Мне кажется, невредимым оттуда никто не выйдет, — тихо проговорила она, точно сама с собою.

Роберт еще выпил.

— Вы правы. Перемена в умах совершается гораздо быстрее, чем утверждают философы. Наша борьба за власть есть одновременно борьба за умы. Сегодня и вы позволили себе немного побыть под гипнозом.

Он почувствовал, как она придвинулась поближе и положила ему голову на плечо. Он обнял ее здоровой рукой и отвернулся.

Роберт не проводил Грету в ее комнату, а отвел к себе, велел снять куртку и подождать его пять минут. Им нужно было поговорить, но прежде ему необходимо было сунуть голову под кран и переменить рубашку. Когда он вернулся, она взглянула на него с такой надеждой, что он устыдился своей недавней трусости.

— Ну, рассказывайте. Что с Гели?

— Но это касается…

— Я уже понял, — прервал он ее. — Кажется, я понял и больше. Кто он?

— Вальтер Гейм. Художник.

— Это тот, с шарфом на шее, реалист? — поразился Лей. — Ну, теперь понятно, почему именно мне суждено было об этом узнать!

Он даже рассмеялся. Потом походил по комнате, сел в кресло напротив и взял ее руку.

— Грета, я понимаю вас. Но мне сейчас нечего вам ответить. Скажите Ангелике — нужно подождать.

— Мы ведь уедем послезавтра.

— Видите ли, все сложнее, чем кажется. Фройлейн Раубаль — человек, от которого впрямую зависит душевное состояние фюрера.

Много слов крутилось на языке, в том числе язвительных, но она не могла… Он сидел так близко, держал ее руку, и ее как будто парализовало. Это опять был гипноз — гипноз возможного, близкого счастья.

Рудольф возвратился через три часа, выдержав настоящий бой, к которому он был подготовлен, поскольку не первый раз сталкивался с отечественным рабочим классом, обладавшим, по выражению Отто Штрассера, «иммунитетом трижды обманутого».

Крепкие тридцати-сорокалетние парни, его ровесники, тем отличались от образованных людей среднего класса, что национал-социалистические софизмы ие оспаривали, а попросту не обращали на них внимания. Их интересовали конкретные вещи — работа, жилье, гарантии, сроки… Гесс уже много раз раскладывал само понятие национал-социализма именно по этим двум последним пунктам: «социализм» означал гарантии; «национал» — сроки. На работяг это действовало безотказно, так как «быстрый социализм» был именно тем, чего они ждали и чего не обещал никто кроме лидеров НСДАП. Когда же вставал вопрос об экспансии, у Рудольфа тоже имелись козыри (Версаль, репарации) и аргументы (рейнская зона, еврейский заговор)…

И все же он вернулся выжатым как лимон и раздраженным — Лей, как всегда, все сделал правильно, но, как всегда, чересчур, к тому же додумался привести с собою Маргариту.

— Если ты решил начать ее воспитывать, то мог хотя бы предупредить меня, — пенял он другу. — Я бы прежде объяснил тебе некоторые особенности ее характера, потому что эффект от сегодняшнего визита, боюсь, получился обратный.

— У меня и в мыслях не было ее воспитывать, — отвечал Лей. — Я уже сказал тебе, как мы с ней, по-видимому, поступим.

— Опять ты за свое! — взорвался Гесс. — Я уже списал ту болтовню на лихорадку и забыл!

— Напрасно. — Роберт казался совершенно невозмутимым. — У Той болтовни имеются серьезные основания. Я готов объяснить.

— У безумного поступка не может быть серьезных оснований!

Лей усмехнулся.

— Ты, наверное, считаешь, что еще мягко выразился. Значит, я всего-навсего сумасшедший? А я думал — дезертир, отступник, предатель…

…Стояла глухая ночь. Они встретились в гостиной на первом этаже, где Лей выкурил уже полпачки сигарет, дожидаясь возвращения Гес-са. Оба устали и были раздражены — каждый по своему поводу, и оба понимали, что крупного разговора им не избежать.

— Что ты намерен предпринять? — резко спросил Рудольф.

— После Мюнхена вернусь в Кельн и постараюсь получить развод. Думаю, задержки не будет. Грете лучше пока побыть с тобой. Я потому и просил тебя приехать. А затем… я уже сказал.

Гесс пристально смотрел ему в глаза.

— Знаешь что, Роберт… Возможно, ты сейчас очень рассердишься, но у меня такое впечатление, что ты играешь сам с собой. Ходишь по краю и любуешься собой. Да я голову даю на отсеченье, что ты звонил мне в Рейхольд-сгрюн с другими намерениями. Два дня назад ты ведь решил порвать с Гретой? Станешь это отрицать?

Лей молчал.

— А потом ты передумал, в каком-то порыве, — продолжал Рудольф. — И в таком же порыве решил с нею сбежать. Но это было вчера. А что будет завтра? Так, может быть, сегодня… не нужно спешить?

— А где мой браунинг? — вдруг спросил Лей. — Ты в самом деле отдал его девчонке?

— Да. Нужно объяснить? Лей покачал головой.

— Просто я застрелил из него одного типа. Лучше было бы дать ей другое оружие…

— Что это за странное суеверие? — удивился Рудольф. — Я про такое не слышал.

Лей вздохнул.

— Так, вдруг в голову пришло…

Он налил себе маленькую рюмку коньяка и вопросительно посмотрел на Гесса. Тот поморщился, но кивнул. Они выпили. Лей налил себе вторую рюмку. Выпив, перевернул бутылку вверх дном и поставил на горлышко. Бутылка стояла.

— Ты, однако, фокусник, — усмехнулся Гесс. Он взял бутылку и попробовал поставить ее заново. Бутылка упала и покатилась. Рудольф снова попытался. — Как ты это делаешь? Почему у меня она не стоит?

Роберт взял бутылку и опять поставил на горлышко. Рудольф даже щелкнул по ней легонько пальцами, но бутылка точно приросла к столу. Он снова попробовал установить ее на то же место, и снова у него ничего не вышло.

— Что за чертовщина? Как ты это делаешь?

— Беру и ставлю. И больше ничего.

— Почему же у меня не стоит?

— Бывает, и у меня не стоит. И я не спрашиваю почему.

— Пожалуй, пойдем спать, — предложил Гесс. — Кренц сказал, утром у тебя очная ставка с этими… покушавшимися. Говорят, всех четверых арестовали.

— Четыре еврея — четыре петли, — медленно произнес Роберт. — Десять евреев — десять петель, сто евреев… А если тысяча? А миллион? Пожалуй, веревок не хватит, а? Да нет у меня жара. — Он оттолкнул руку Гесса. — Жаль, что ты не хочешь меня выслушать. Потому что это не мне — это тебе не стоит спешить.

— Я хочу тебя выслушать! Можешь не сомневаться! — воскликнул Гесс.

— Тогда слушай! Это недолго. Я сейчас пьян ровно настолько, чтобы мыслить наиболее трезвым образом, потому что трезвый я циник, а пьяный — романтик. Или наоборот. Но и то и другое не годится. Так вот, слушай. Я люблю твою сестру и хотел бы пройти с нею весь тот путь, который мне остался. Но это только фраза. Потому что, в отличие от тебя, в судьбу я не верю. Я знаю, что сам выбираю все для себя и для нее. А выбор этот довольно прост: если она уедет — со мной или без меня, — то, во всяком случае, останется собою. Если будет жить здесь, со мною, то любовь сделает из нее примерно то, что сделала из Елены. Или убьет. Ты прав, я осознал это не сразу. Сначала просто испугался. Но в последние сутки я много думал, очень много, Руди… Ты говоришь, я хожу по краю и любуюсь собой? — Он усмехнулся. — Не можешь ты так думать… Что бы там ни было, я об одном молился бы, если б мог, — чтобы нам с тобой не возненавидеть друг друга.

— Я никогда не возненавижу человека, который был честен со мной.

— Я тоже. Мы с тобой еще можем позволить себе такую роскошь, как честность, хотя бы между собой. И я снова повторю тебе то, что вижу — она любит меня. Она захочет стать мне другом и начнет жить, как живу я, дышать со мной одним воздухом… Вспомни, какой была Елена прежде… Какой отчаянно принципиальной, ненавидящей, не прощавшей фальшь, честной до ребячества! И что с нею стало! Она вся пропиталась каким-то ядом, научилась лгать каждым вздохом своим… И, наконец, просто перешла границу дозволенного, за которой — пустыня… Она и покаяться не может, и оправдаться ей не дано.

— Ты хочешь сказать, что нет покаяния тому, кем двигала любовь? Тогда и мы неприкаянны?

— Будем честны, Руди. В нашей программе девяносто процентов ненависти и только десять — любви. Нет, нам проще, старина. Мы ненавидим, а значит, мыслим, рассчитываем. А Грета…

— Роберт! Послушай себя! До чего ты договорился! Напророчил бог весть чего Маргарите. Нас всех обвинил в человеконенавистничестве… Если ты на самом деле так все воспринимаешь, то тебе, безусловно, следует бросить все. Но я не верю… Да ты сам не веришь себе…

Лей вдруг рассмеялся.

— Просто я так вижу! Но, конечно, не верю ни во что. Если б верил, писал бы музыку. — Он посмотрел на часы. — Ладно. Будем считать, что я попытался что-то объяснить, а ты — выслушать. Это уже хорошо. Спокойной ночи.

— Я-то пойду спать, — сказал Рудольф, — а ты что станешь делать? Пить здесь один?

Лей мельком взглянул на него.

— Знаешь, почему у меня бутылка стояла?

— Почему?

— Догадайся!

— Спокойной ночи. — Гесс поднялся. Он почему-то поверил, что Роберт не напьется в это утро, более того, вообще прекратит взбадривать себя бесконечной чередой рюмок и стаканов, по крайней мере, в ближайшие дни.

Вечером следующего дня Вальтер Гейм, прогуливаясь в парке с этюдником — для конспирации, — видел выезд длинного кортежа машин, повернувших к центру города.

Общество направлялось к баронессе фон Шредер, на большой прием, куда съехались все, кто желал выразить свою лояльность приобретающим все большую популярность энергичным лидерам НСДАП. Лидеров было четверо — к Гессу, Геббельсу и Лею присоединился прилетевший утром Геринг, сделав крюк по пути из Берлина в Мюнхен. Геринг никогда не упускал случая блеснуть на подобного рода мероприятиях, что фюрер и партия всячески поощряли.

Вальтер знал, куда направляется кортеж, а значит, знал, где будет Ангелика. Решимость увидеть ее снова сотворила чудо — художнику удалось проникнуть в дом фон Шредер под именем Генриха Шуленбурга, своего бывшего сокурсника по Академии художеств, доброго малого, сибарита и лентяя, приходившегося племянником графу Фридриху Вернеру фон дер Шуленбургу, известному веймарскому дипломату. Вальтер позаимствовал у Генриха фрак, визитку и прочие аксессуары молодого денди и отправился на прием с намерением вполне определенным. Он собирался ни больше ни меньше как решительно заявить о своем существовании всему имеющемуся в наличии окружению Ангелики.

Когда он вошел в бальный зал, там уже готовились к танцам. Гели он увидел сразу, едва переступил порог, — его взгляд точно магнитом притянуло к ней.

Она сидела на диванчике в окружении живописного общества, по поведению и манерам которого можно было сразу определить его абсолютную избранность. Здесь была хозяйка, наиболее влиятельные из гостей и все четверо наци, из которых Вальтер узнал Роберта Лея и Геббельса.

Зал был просторный; всюду сидели, стояли или прохаживались гости, но беспокойный взгляд Ангелики тоже почти сразу выхватил стройную крупноголовую фигуру художника, и ее лицо вспыхнуло отчаянной радостью.

«Любит, — сказал себе Вальтер. — Она любит меня».

Он хотел пригласить Ангелику на первый же тур вальса, но когда раздались нежные, вкрадчивые звуки, она, виновато взглянув на Вальтера, положила руку на плечо одного из наци, высокого, элегантного, с мягкой улыбкой, каким-то образом возникающей на очень тонких губах, какие в романах принято называть злыми.

Вальтер решительно прошел между колонн, ловя на себе заинтересованные взгляды дам, и приблизился к тому месту, куда, по его мнению, кавалер Ангелики должен был усадить после танца свою даму. Там еще оставалось несколько солидных господ, из которых Вальтер знал в лицо управляющего франкфуртским банком, часто мелькавшего в газетах, а также Геббельса и Лея, тоже не танцующих. Четвертый наци — плотный, высокий, во фраке и белом галстуке с огромной бриллиантовой булавкой и такими же запонками — довольно ловко, несмотря на некоторую тучность, вальсировал с Маргаритой, подругой Ангелики, посвященной в их роман.

«Все они непременно вот-вот соберутся вместе, и тогда я подойду к ней», — рассуждал Вальтер, чувствуя, как у него колотится сердце.

Танец едва окончился, как тотчас зазвучал новый, но Гейм был уже у той колонны, возле которой стоял диванчик, и едва Гели присела, он оказался подле нее и раскланялся. Ангелика поспешно встала, но Вальтер вспомнил, что, по правилам хорошего тона, должен был быть представлен девушке, с которой желал танцевать, или хотя бы сам обязан был ей представиться. От волнения он сморозил совсем не то, что следовало, а именно — назвался графом фон Шуленбургом и под этим титулом повел свою даму в круг.

— Должно быть, племянник Фридриха, — несколько удивилась баронесса. — Очень милый… А говорили, он мот, картежник, едва ли не коммунист.

Лей и Маргарита, проводив новоявленного графа изумленными взглядами, переглянулись. Роберт укоризненно покачал головой, а Грету неожиданно разобрал смех. Она кусала губы и отворачивалась, пока один из молодых аристократов не выручил прелестную фройлейн Гесс, пригласив на танец.

— Гели, не ругай меня, я знаю, что поступил глупо, — скороговоркой произнес Вальтер, — но, возможно, не представься я графом Монтекристо, меня бы отсюда вывели. Мне необходимо поговорить с тобой. Когда ты уезжаешь?

— Завтра.

— Остается тебя только выкрасть. Бежим прямо сейчас?

— Ну что ты! Нас поймают… через пять минут! Я должна тебе кое-что сказать. Ты узнал Роберта Лея?

— Да. Он меня тоже.

— Он знает все.

— Что знает?

— О нас.

— Ты ему рассказала?

— Грета. Я просила ее.

— И что он сказал?

— Что нужно подождать немного.

— И все?

— Да, кажется.

— Что значит «немного подождать»? Пока он не расскажет твоему дяде?

Даже в танце Вальтер почувствовал, как она вздрогнула.

— Он не расскажет.

— Но все равно кто-то должен…

— Нет, никто не должен! Если это случится… если… нет, ты не понимаешь… Но он не расскажет! Никогда!

Опять этот страх, этот необъяснимый ее ужас при упоминании дяди…

— Тогда чего же ждать? — снова спросил он. — Поможет он нам или нет? Я сам его спрошу об этом.

— Нет, Вальтер, только не сегодня!

— Ты и его боишься? Ты их всех боишься? И этого пузатого? И того, что танцевал с тобой?

— Нет, нет…

— Кстати, кто они? Назови мне их имена. Я должен знать.

— Герман Геринг и Рудольф Гесс.

— Геринг — это который в Пруссии…

— Да! А Рудольф — секретарь дяди. Его самый близкий друг. Я его очень люблю. Его жена Эльза — мой идеал. Ах, как бы мне хотелось… — Она не договорила, но он догадался: познакомить его с этой Эльзой.

— Если любишь, то доверяешь. Почему ты ему не рассказала?

— Нет, что ты! Он… Как тебе объяснить? Для него Адольф — все!

— А остальные — ничто, так, что ли? И ты в том числе?

— Вальтер, не мучай меня!

— Прости, Гели, милая… Да ну их всех к чертям! Я люблю тебя. Чего же ты боишься?

Она молчала, опустив глаза, чтобы скрыть под ресницами навернувшиеся слезы.

— Как, однако, разговорился граф с очаровательной фройлейн Раубаль, — заметила слегка озадаченная баронесса. — Держу пари, что они были знакомы до этого вечера.

— Да, странно, — согласился Геринг, прищурившись. — Болтают на манер ссорящихся супругов.

— Видимо, об искусстве, — поспешно вставил Лей. — Дело в том, что я как-то возил девушек в театр, и мы встретили там этого… графа. Он сидел по соседству и проповедовал… сюрреализм.

— А, теперь понимаю, — улыбнулась баронесса. — Молодые люди отчего-то именно в спорах скорее всего находят общий язык.

— Парадокс времени! — заметил Геринг. — Граф, коммунист, сюрреалист — и влюблен в Ангелику? — спросил Геббельс. — Похоже, у этого господина большое будущее.

Лей с досадой кусал губы. Он понял, что Гейм пошел ва-банк и что ситуация может разрешиться скандалом. Скандал вокруг личной жизни фюрера был недопустим.

Роберт, пользуясь своим положением не вполне оправившегося от ран, имел на этом приеме больше прав, чем прочие. Он мог, например, попросить у хозяйки позволения уединиться на полчаса, чтобы отдохнуть. Во всяком случае, это никого бы не удивило.

— Немедленно уведите этого шутника от Ангелики, — шепнул он Маргарите, когда та села рядом с ним. — И проводите его вон до той двери. Дальше его проводит лакей. Я должен с ним поговорить.

Затем Лей приложил руку ко лбу и закрыл глаза. Баронесса тотчас обеспокоилась. Она сама проводила его во внутренние покои, порываясь вызвать врачей, но он попросил лишь оставить ему лакея, сказав, что полежит полчаса. Маргарита тоже все сделала правильно, и через несколько минут Вальтер Гейм вошел в уютный кабинет баронессы, где Лей лежал на диване с холодным компрессом на лбу.

— Что вам угодно? — спросил художник уверенно.

— Вопрос переадресую вам. — Роберт, поднявшись, смерил его тяжелым взглядом.

— Мне? Мне угодно жениться на фройлейн Раубаль.

— А-а… Хотите сделать ее графиней?

— Но фройлейн Ангелика сказала, что вам все известно, что она сама просила подругу доверить вам свою тайну. Только потому я…

— И я потому же! Садитесь.

Вальтер пожал плечами и сел у окна. Лей застегнул рубашку и пересел с дивана в кресло.

— Во-первых, уезжайте отсюда поскорей, пока вас не увидел кто-нибудь из друзей Шуленбургов. Во-вторых, постарайтесь впредь не вести себя так, рискуя поставить девушку в нелепое положение. В-третьих, если вы решили бросить вызов не всем, что видно из вашего поведения, а кому-то конкретному… я к вашим услугам.

— А какое вы имеете отношение к Ангелике? — с вызовом спросил Гейм.

— Фройлейн Раубаль, как и ее подруга, находится здесь под моей личной защитой и ответственностью.

— Гели совершеннолетняя и не нуждается в опекуне.

— Я сказал: защитой и ответственностью.

— И от кого вы намерены ее защищать?

— В частности, от безответственных молодых людей, ведущих себя подобно скверным актерам из школьной самодеятельности.

— Тут вы правы, конечно, — вздохнул Вальтер. — Но как еще мне было увидеться с ней, если вы держите ее за забором и под охраной?

— А тут я не стану возражать. Да, именно за забором и под охраной.

Вальтер минуту смотрел в окно, но все еще видел перед собой мокрое полотенце на лбу Лея, его висящую на перевязи руку… Конечно, у этих людей могут быть основания охранять и Ангелику, но…

— Но ведь это почти тюрьма! А она мечтает стать актрисой. Нельзя же всю жизнь продержать ее… в клетке!

— А вы предлагаете выпустить канарейку на мороз?

— Она не канарейка! — рассердился Вальтер. — А мороз вы сами создали вокруг себя и вокруг нее! Почему она должна расплачиваться?

— Все за что-нибудь платят.

— Но почему она…

— Довольно, господин Гейм! Я правильно запомнил ваше имя? А теперь запомните вы: если станете проявлять настойчивость, то заработаете крупные неприятности. И, к сожалению, не только для себя. Да, жизнь Ангелики регламентирована. Да, против ее воли. Я это вынужден признать. Но такова реальность, с которой и ей, и вам придется мириться.

— Но кто, кто дал вам право распоряжаться людьми! Их судьбами, их… — начал взбешенный Гейм.

— Мы сами взяли это право. И говорите потише, пожалуйста. А лучше помолчите, я еще не закончил. Я сказал, что жизнь фройлейн Раубаль регламентирована, но я не сказал, что также регламентированы и ее чувства. И если у вас хватит ума и терпения, то вы, возможно, и получите свое.

— Ума, чтобы принять ваши правила, и терпения, чтобы плясать под вашу дудку?

— Вот именно.

— А если нет? Вы меня в табак сотрете?

Лей не ответил, но в его темно-серых насмешливых глазах Вальтер прочел вполне однозначный утвердительный ответ.

Вальтер поднялся. Дальнейший разговор не имел смысла. Что бы он ни сказал сейчас, все наткнется на этот отливающий холодной сталью взгляд. Вальтер вежливо кивнул и вышел. Ужас положения состоял в том, что он и впрямь чувствовал себя как будто связанным. Последние слова Ангелики: «Умоляю, сделай все, как скажет Роберт! Если любишь меня!» Ц чудовищными путами сковали его по рукам и ногам.

Художник стиснул зубы. «Ладно, подождем. У меня еще будет случай доказать этим господам, что не все вокруг подчиняется их воле».

Он вышел на лестницу, спустился вниз и отправился сквозь строй «кадиллаков» и «мерседесов» к беззаботному Шуленбургу, чтобы вернуть ему титул и фрак.

После его ухода Лей снова улегся на диван и надвинул на глаза мокрое полотенце. Поставленная на горлышко бутылка означала воздержание и по меньшей мере пару недель адской головной боли, которая совершенно его выматывала. Сколько он ни прокручивал мысленно ситуацию с романом Ангелики, становилось все ясней — без Гесса не обойтись. Но что-то его удерживало.

Когда минут через сорок Рудольф явился его проведать, Роберт морщился не столько от боли, сколько от этого двойственного чувства — не сказать нельзя было, но и сказать не поворачивался язык. «Что это, что удерживает меня?» — задал он себе прямой вопрос, как делал всегда. Итак, Гели призналась, надеясь найти в нем союзника. Но союзником ей он быть не может. Рассказать Рудольфу значило бы получить еще одного несоюзника. Было бы честней… было бы справедливей дать девочке замену самого себя, то есть дать союзника, на которого она рассчитывала. А это значило все рассказать Эльзе. Возможно, Ангелика захочет рассказать ей сама, но из ее уст это одно, из его — другое. Какова же арифметика? Три женщины «за» при моем нейтралитете… А против… Это «против» не хотелось додумывать до конца.

Роберт испытал некоторое облегчение, решившись заменить Рудольфа его женой. Его в последнее время не оставляло ощущение, что строгие глаза Маргариты постоянно смотрят на него, и, мысленно заглянув в эти глаза, он увидел в них сейчас ласковое одобренье.

Через несколько дней в Мюнхене торжественно открывали Коричневый Дом — официальную штаб-квартиру партии. Трехэтажный особняк на фешенебельной Бриннерштрассе за последний год трансформировался во внушительное современное здание, символизирующее мощь и перспективу. Теперь здесь имелось все, что задумал архитектурный гений фюрера, — Сенаторский зал на втором этаже, внушающие уважение приемные, пивной подвал, удобные, просторные кабинеты руководителей. Появилось и кое-что непредвиденное, например, портрет фюрера с надписью, которую придумал и на которой настоял Гесс. Она гласила: «В этом движении ничего не произойдет за исключением того, чего хочу я». Этот портрет с надписью Гесса сначала повесили в Сенаторском зале, но Гитлер переместил его в свой кабинет, сказав, что надпись его вдохновляет.

Рудольф, продолжая жестко придерживаться «фараонизации» фюрера, мягко загнал своего шефа в такие тиски официоза, что тот потел, отдувался, а по ночам отводил душу — смотрел комедии, объедался пирожными или играл на полу с Бертой и Блонди, которую еще в Рейхольдсгрюне незаметно приручил Борман, и собака должна была теперь сделаться его собственностью.

Вообще, Гитлер пребывал в эти дни отнюдь не в лучшем расположении духа, хотя дела шли хорошо. Гели попросилась пожить пару дней у Гессов. Это случилось сразу после возвращения в Мюнхен, но прошел уже третий, и четвертый, и пятый день…

— Я нужна Эльзе, — уверяла она, — как ты не понимаешь? И потом, мы с Гретой занимаемся.

Все это было так… Но каждый вечер, когда он заходил за нею в квартиру Гессов и видел ее оживленное, энергично-лгущее лицо, у него сжималось в груди, и он шел к себе, один, смотрел глупые фильмы и звал собак. Она не могла не видеть, как ему тяжело; не мог не видеть этого и Рудольф. Но он каждый вечер уходил, а они оставались — все вместе — и, видимо, считали, что так оно и должно быть. Почему он до сих пор не проявил решительность? Он и сам не знал, но решение уже зрело в нем.

Гитлер твердо решил жениться. Он решил также, что объявит об этом 15 февраля, на дне рождения Лея, который, по понятным обстоятельствам, собирались отмечать в Мюнхене. Сам Роберт вот-вот должен был возвратиться из Кельна: у него там тяжело болели скарлатиной дети. Гитлер отнюдь не собирался делать из своего брака некий фурор; даже объявить о нем он пожелал как бы за компанию с Робертом, который, конечно, возвратится из Кельна уже разведенным холостяком. Но когда он высказал это предположение Ангелике, она только плечами передернула.

— Ты бы, конечно, так и поступил!

Он не понял. Четырнадцатого, когда Лей вернулся и фюрер шутливо поздравил соратника со свободою, стало ясно, что имела в виду мартышка. Оказалось, что Лей ни словом не обмолвился о разводе, щадя жену, удрученную состоянием детей. Что ж, если Роберту Лею спешить было некуда, то ему, Адольфу, следовало поторопиться.

— Вместо двух дней ты торчишь здесь две недели, — сказал он Ангелике четырнадцатого вечером. — Все, достаточно.

Она ничего не ответила, но уперлась в него взглядом, точно вытянутой рукой.

— Не дури. У меня к тебе серьезный разговор. — Он взял ее за рукав и притянул к себе. — Ну что с тобой?

Все тот же твердый взгляд ему в грудь и странная бледность.

— Гели…

— Какой разговор?

Все так же держа ее за рукав, он прошел с нею в гостиную, где Лей жаловался Эльзе и Маргарите на лечивших его детей докторов, и сказал, что забирает племянницу. Все трое восприняли это одинаково странно — три быстрых взгляда на Ангелику, опущенные глаза, натянутые улыбки…

«Прямо заговор какой-то, — удрученно вздохнул про себя Гитлер. — Как будто я собираюсь мешать ее занятиям».

В прихожей их догнала Эльза.

— Адольф, извини, на пару слов. Он прошел за нею в спальню.

— Очень прошу тебя, позволь Гели остаться у нас сегодня. Она нездорова. Ей не совсем удобно с тобою.

— Но, Эльза, дорогая, ты же знаешь, что я никогда не позволяю себе…

— Да, да, но ее настроение… Она сегодня проплакала всю ночь.

— Я думаю, дело в неопределенности положения, которая ее угнетает, — ответил он. — Именно это я и желал бы изменить. Хорошо, я ее отпущу сегодня. Но прежде все же скажу то, что должен сказать. Кстати, я намеревался сообщить и вам, но ты, возможно, уже догадалась…

Она молча глядела на него.

— Я говорил об этом Рудольфу еще осенью. Он отнюдь не пришел в восторг. С тех пор я много думал. Я понял, что хочу этого, что это, может быть, единственное, чего я по-настоящему хочу.

Он улыбнулся. Она тоже, машинально.

— Завтра мы все поздравим Роберта. После вы поздравите нас. А сейчас я все же заберу ее на полчаса. Потом отпущу к вам. Я надеюсь на твою поддержку, дорогая.

Ангелика еще ждала в прихожей. Она как будто даже удивилась, что все-таки вынуждена идти с ним. В своей комнате она сразу прошла к окну и встала спиной к проему. Адольф зажег свет, сел в кресло.

— Иди сюда.

— Я… мне… — начала она.

— Я только хочу, чтобы ты села рядом. Она не двигалась.

— Я тебя отпущу к Гессам. Успокойся. Но пойми, у них своя семья, скоро появится ребенок И у твоей подруги тоже будет семья. Кстати, ты заметила, что во многих удачных браках наблюдается некоторая странность, — продолжал он, — конечно, если глядеть со стороны. Согласись, Роберт и Маргарита не очень-то подходящая пара. А Йозеф и Магда? А Борман и Герда Бух? Но я убежден, что они всю жизнь проживут вместе и как раз не благодаря чему-то, а вопреки. Вообще, в этом мире если что-то и делается по-настоящему, то именно вопреки!

— Я с этим согласна, — вдруг заявила Ангелика.

— Тогда поди ко мне. Она подошла.

— Сядь. Вот так. И дай мне руку. Я хочу держать твою руку каждый вечер перед сном, хочу смотреть в твои глаза каждое утро. Хочу каждый день знать, что ты думаешь обо мне. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы мы были вместе, хочу чтобы ты стала моей женой. В нашем браке тоже будет своя странность — родственная связь, но мы пойдем вопреки ей и будем счастливы.

Она молчала. Она опустила глаза и казалась совершенно спокойной, точно он предложил ей сходить в гости или прокатиться за город.

Во всяком случае, она, похоже, не удивилась, не обрадовалась, не рассердилась и вообще как будто не испытала никаких чувств. Просто сидела и ждала, когда он ее отпустит.

— Что же ты молчишь? — спросил он. — Ты выйдешь за меня?

— Я не знаю… Я подумаю.

Не закричала, не оттолкнула…

— Гели…

— Я подумаю. — Она вскочила, но он крепко держал ее руку.

— Гели…

Она стояла, глядя в его умоляющие глаза. Лицо ее то твердело, напрягалось, то размягчалось снова.

— Я… подумаю.

— Хорошо. Подумай, — произнес он с некоторым усилием. — Завтра объявим о помолвке самым близким. Ты ничего не хочешь мне сказать?

Она покачала головой.

Он выпустил ее руку, но она, как будто не заметив, продолжала стоять, чуть наклонившись к нему.

— Гели!

— Да? Нет, ничего. Она выпрямилась.

— Как ты себя чувствуешь? Эльза сказала, не очень хорошо?

— Да, я… можно мне…

— Иди, побудь с подругами. Я понимаю.

— Спокойной ночи, — попрощалась она, как некогда, в бытность примерной девочкой, присылаемой матерью перед сном к дяде в редкие приезды его домой в Линц или в Вену.

Когда Гесс около полуночи вернулся домой, его встретил один Лей, сказавший, что дамы уже спят, а ужин в столовой. Рудольф до того вымотался за день, что поначалу не обратил внимания на то, что Эльза его не встретила, а Роберт остался у них на ночь, хотя всегда говорил, что в чужом доме ему снятся кошмары. Рудольф поинтересовался, как дети, и пошел в столовую. Лей прошел за ним следом и сел на другом конце стола. Рудольф несколько раз вопросительно взглядывал на него, наконец спросил, не случилось ли чего.

— Прожуй сначала, — буркнул тот. — Фюрер хочет объявить завтра о помолвке с Ангеликой.

— Да? — Гесс покрутил в пальцах ножку бокала. — Пожалуй, стоит выпить за это?

— Я не буду. А ты пей.

— Чего ты мрачный такой?

— Голова болит.

— У меня тоже раскалывается. Вообще, этого следовало ожидать. Он еще осенью говорил. Что тут поделаешь? Он любит ее.

— Руд и, как ты думаешь, — осторожно начал Лей, — если она ему откажет, это будет очень тяжело?

— Не откажет.

— А если…

— Не откажет. Я знаю, что говорю.

— И все-таки ответь на мой вопрос. Гесс пожал плечами.

— Если ты сейчас откажешься от Маргариты, как ты думаешь, будет ей тяжело?

— Да черт тебя подери! — Лей болезненно поморщился. — Что за сравнение?

— Сравнение в том, что из двоих один всегда любит сильнее. А почему ты спрашиваешь?

— Ладно, ты мне ответил. Хотя я спросил о другом.

— Фюрер не Маргарита, конечно, а Маргарита не фюрер, — заметил Гесс. — Она, я думаю, пережила бы, а вот Адольфу еще одно разочарование ни к чему. Нужно его поберечь. Я завтра поговорю с ней, чтобы не дурила.

— Я уже с ней говорил.

— И что же?

— Молчала, слушала. Я сказал ей, что даже отказать можно по-разному.

— Вот это правильно. — Гесс зевнул. — Вообще, между нами, это черт знает что! Если б можно было его отговорить… Эти жены столько крови пьют.

— Бывают исключения — Эльза твоя, Магда, Карин…

— Да, бывают. Знаешь, а ты, пожалуй, прав. Я так устал сегодня, что туго соображаю.

— В чем я прав?

— Девчонка в самом деле может отказать. И главный вопрос — как! Если бережно…

Лей молча курил. Он понимал, что тонкий и деликатный Гесс завтра устыдится этого разговора.

Обычно дни рождения Лея в Кельне отмечались многолюдно и с пышностью. В прошлом году в этот день сорок раз прозвонил соборный колокол. Которой из поклонниц гауляйтера пришла в голову подобная идея, осталось неизвестным, но только Роберт вспоминал об этом с раздражением — было неловко перед старыми бойцами и ребятами из СА, которые, как ему показалось, начали глядеть на него не теми глазами.

Из всех наци лишь Герман Геринг был в этом плане универсал — мог примадонной блистать среди послов и принцев крови, а затем пить горькое пиво, плевать по углам и обниматься с работягами.

Роберт вчера сказал Эльзе, что никакого торжества не хочет: траур по Полине, недавнее нездоровье детей, собственное плохое самочувствие… Была и еще причина — оба знали о ней.

Вечером пятнадцатого собрались только близкие — Геринг, Геббельсы, Гиммлер, Борманы, Ганфштенгль, Хаусхоферы, Грегор Штрассер. Все они приехали без приглашения, которого им, за исключением Бормана, не требовалось. Борману Лей позвонил накануне по поводу рейнских должников (провинциальные партийцы терпеть не могли платить взносы в Фонд пособий, который возглавлял Борман), в заключение разговора добавил неожиданно для себя, что желал бы видеть их с Гердой на небольшом торжестве, и передал трубку Эльзе, сделавшей в качестве хозяйки дома официальное приглашение.

— Сколько церемоний! — забавлялся поневоле слышавший все это Гесс. — Ай да Мартин! Ну не молодец?

Лей на это не реагировал. Отшучиваться ему лень было, а сказать правду он не мог — пришлось бы сказать всю правду. Про себя он решил, что Борману лучше официально быть в курсе дела, потому что как шпион он опасен, но как тайный шпион опасен вдвойне.

Праздник получился своеобразный. После казенной толчеи Коричневого Дома всем хотелось покоя, теплоты, и уютный дом Гессов к этому располагал. И виновник торжества умел не только вносить нервозность, но и снимать ее, если хотел, конечно.

Все уже знали, какое сообщение намерен сделать фюрер. Отношение к нему было однозначное: ни один из соратников по борьбе не одобрил решения Гитлера жениться на собственной племяннице, да еще такой неспокойной и непредсказуемой, как Ангелика Раубаль.

Подобный брак, как ни верти, не добавлял популярности лидеру партии, и самым разумным было бы вообще его скрыть от наибольшего числа приближенных.

Объявление о помолвке Гитлера и Ангелики Раубаль состоялось около одиннадцати вечера, и поздравления были приняты. Адольф был возбужден, Гели — спокойна и задумчива. Глаза ее постоянно были опущены. Лишь на троих она поднимала их, не страшась выдать свои чувства, и трижды вставал в них немой вопрос: «Что же дальше?»

Эти трое, Эльза, Маргарита и Лей, хоть и в разной степени, но были ее союзниками; она верила им. Они сказали «нужно подождать», «нужно щадить Адольфа». Она ждала, щадила.

Вальтер был в Мюнхене. Они уже виделись, но она внушала себе: нас двое, а Адольф один; нас ждет счастье, а его — страдание, которое нужно облегчить. И она готова была слушаться своих союзников и дышать дальше. Она только не понимала, отчего эти трое как будто сторонятся друг друга — Лей и Эльза почти не разговаривали, и какая-то тень встала между Гретой и Робертом.

— Я начну с того, что верну немцам Рейн! Я клянусь вам, что добьюсь этого в первые же годы! Вы слышите, Роберт, я начну с Рейна!.. — Голос Адольфа в соседней гостиной от волнения взвивался до высоких нот. — Я обещаю вам этот подарок к сорокапятилетию!

Ангелика вышла вслед за Гретой в маленькую курительную и прикрыла дверь.

— Давай покурим. Вот хотя бы эти, — предложила она и взяла со столика начатую пачку американских сигарет.

— Я пробовала, мне не нравится.

— Что с тобой?

— Не знаю, — слабо улыбнулась Маргарита. — Странное какое-то чувство. Мне всегда так хотелось домой, в Германию. Я всегда торопила родителей, а сейчас… хочется уехать. Неуютно здесь иногда.

— Здесь — это в Мюнхене? Или вообще?

— Сама не пойму. В Рейхольдсгрюне сначала было хорошо, а потом… И во Франкфурте тоже сначала было хорошо, до того как… — Она все-таки попыталась закурить, но зажигалка так сильно вспыхнула, что она бросила ее. — Все эти разговоры, монологи… Мне все время кажется, что сейчас кто-нибудь непременно заговорит об аннексии, репарациях, о еврейском заговоре, о каком-то аншлюсе, о войне…

— Не кто-то, а мой дядя, — поправила Ангелика.

— Здесь же не площадь и не клуб… Как он не понимает? — Грета снова сделала попытку закурить, на этот раз удачную. Она только чуть-чуть вдохнула дым и тут же закашлялась.

— А я умею затягиваться, — похвасталась Ангелика. — Правда, Рудольф велел мне не курить. Не стану его сердить. Представляю, как он разозлился бы, если б узнал, почему я вообще начала это делать! — Она вдруг фыркнула.

— Почему? — улыбнулась Маргарита.

— Да потому же, почему и ты сейчас. Чтобы не слушать Адольфа.

Теперь фыркнули обе.

— Представляешь, сколько я за три года этих «репараций» с «аншлюсами» накушалась? Между прочим, не одни мы такие умные, вот увидишь, непременно еще кто-нибудь сбежит.

Третьим «умным» оказался Грегор Штрассер, который тоже почувствовал себя неуютно в обществе, столь близком ему совсем недавно, но теперь стремительно отдаляющемся.

Грегор знал Адольфа не хуже, чем Рем. Он понимал, что тот сознательно и планомерно оттесняет от него людей, которых — почти всех — он, Штрассер, привел в НСДАП. Бороться с этим значило бы раскалывать партию, в чем безусловно и энергично поддержали бы его многие старые бойцы, но не поддержал бы ни один из тех, кто слушал сейчас в гостиной монологи подвыпившего фюрера. К тому же Штрассер был горд. В свое время он мог удержать Геббельса, но не стал этого делать. Мог удержать и Гиммлера. Он мог гораздо сильнее влиять на Гесса, всегда прислушивавшегося к нему, на Геринга, который с ним считался, на Лея…

— Однако у нас тут перемены… — Штрассер широко улыбнулся. — Девушки выходят замуж и по этому поводу решили закурить.

— Нет, не по этому, — тоже улыбнулась Ангелика.

— Я только сегодня узнал, — продолжал он, забрав у Маргариты зажигалку, — что, оказывается, и Грета невеста! Чудеса.

— Вам что-то не нравится, Грегор? — пересев к нему поближе, лукаво спросила Маргарита, которая Штрассера знала давно и всегда чувствовала себя с ним свободней, чем с другими соратниками брата.

Почему не нравится? Я люблю вас обоих. И за Роберта я просто рад.

— А за меня?

— За тебя… Тут у меня более сложные чувства. Но я знаю, что ты можешь быть с ним очень счастлива. Только позволь дать тебе один совет. Роберт сам может дымить с утра до вечера, но тебя с сигаретой он не потерпит. И вообще, никакого равноправия. С таким мужем, как он, тебе придется забыть о многих завоеваниях эмансипации.

Штрассер говорил с веселой улыбкою, но Грета его поняла. Этот прямодушный и добрый человек как бы шутя сказал ей очень важную вещь, которую ей следовало принять сразу, если она желала брака с Робертом… А она его желала.

Когда, вернувшись из Кельна, он извинился перед ней за то, что не сумел поговорить с женой и развод откладывается, она, глядя в его усталые глаза, ощутила, что любит его еще сильней, еще безотчетнее, чем прежде…

Маргарита тотчас ушла из курительной. К тому же она чувствовала, что у Грегора и для Ангелики найдутся какие-то важные слова и что ей при этом присутствовать не обязательно.

Совсем уж глухой ночью, когда гости разъехались, девушки снова сошлись вместе в комнате Ангелики. Обеим не спалось. Грета знала, что Роберт уехал, несмотря на все уговоры остаться еще хотя бы на одну ночь. У него была в Мюнхене большая и удобная квартира, но в ней никого не было. И все-таки он уехал, объяснив Рудольфу, что у него болит голова и что он больше не желает всех обременять своими трудностями.

После того как скрылась в темноте его машина, Грета ощутила такую тоску и одиночество, что пошла к Ангелике, которая эту тоску переживала теперь постоянно и как никто могла ее понять.

— Я знаю, тебе сейчас хочется плакать, — сказала она. — Хочешь, давай вместе поревем?

Они улеглись на широкую постель и повернулись друг к другу.

— Знаешь, почему он уехал? — продолжала Ангелика. — Потому, что у вас еще самое начало. А потом, когда ему будет плохо, он станет приходить к тебе.

— Ты так говоришь, как будто десять лет замужем, — улыбнулась Маргарита.

— У меня есть опыт.

— Откуда он у тебя?

— Ну, есть, понимаешь? Мы с Адольфом два года вместе.

— Это не то.

— То. Почти.

— Разве… это бывает почти?

— Бывает. — Гели опустила глаза. Она вдруг поняла, что сознательно идет на это признание, умирает от стыда, но все же делает его.

Но Грета еще не понимала.

— Я говорю о браке, о любви. А ты о чем? «Остановись! Зачем это ей? Она чистая», — приказала себе Ангелика и продолжала:

— Я… тоже о любви. Пла… платонической.

Маргарита улыбнулась.

— Такой нет! У любви нет определений. Она, как Афродита, — без одежд.

— Значит, у вас ее тоже нет?

— Еще нет.

— Но ты же говоришь: люблю. Ты лжешь?

— Слово не ложь. Слово — знак любви, но не любовь. Люблю — значит позволяю.

Гели побледнела и почувствовала это. «Остановись, остановись», — колотилось сердце.

— Послушай, а как ты полагаешь… Например, предположим… Ты говоришь «люблю», и проходит год, два, но… ничего еще нет, нет любви…

— Значит, он не любит.

— А его «люблю» — тоже только знак.

— Конечно.

— Значит, если вы оба говорите друг другу «позволяю», и ты делаешь все, а он… не до конца, то он… не любит?

— Или не любит, или…

— Что?

— Не знаю… Я что-то читала об этом. Бывают такие люди. Такой тип… или очень сильные, или совсем слабые. Они не совсем нормальны, то есть с головой у них как у всех, а с психикой — не вполне. Они могут быть, например, мазохистами.

— А что это?

— Самоистязателями. Боль их возбуждает. Чем сильнее боль, тем сильнее возбуждение. Оно может дойти и до… ну, ты меня понимаешь.

— Они больные?

— По-моему, да. Хотя это не так, наверное. Просто у них любовь направлена на них самих.

— А ненависть?

— А ненависть у них — форма любви, наверное. Нет, я не умею объяснить. Нужно почитать труды психиатров. Я этим никогда специально не занималась. Мне все кажется таким естественным.

— Тогда почему же ты… — Ангелика прикусила язык.

— Почему я не с ним? — спокойно спросила Маргарита. — Потому что он ханжа. Как и все наше общество. Считает, что должен соблюсти формальности. Поиграть в эту игру. И я тоже в нее играю.

— А сколько в нее, по-твоему, играют, если не мазохисты, а нормальные?

— Я долго играть не стану. Не хочу! Знаешь, я год назад едва замуж не вышла, — продолжала она. — Он любил меня. Кажется, до сих пор любит. Но мне этого оказалось мало. Я его мучила.

Наверное, теперь буду наказана. Но я ничего не боюсь! Просто я чувствую, что Роберту сейчас хочется побыть одному. Он мне сказал, что если бы не Брандт, то едва ли его дочь осталась бы жива. У него очень красивые мальчики. А дочка на него похожа.

Маргарита вдруг весело рассмеялась. Из-под слегка затрясшейся кровати неожиданно выползла сонная Блонди, уселась и положила голову на покрывало.

— Ты откуда? — удивилась Маргарита.

— Я знаю — ее Борман подослал, — сказала Ангелика, — шпионить за нами. — Она взяла голову овчарки и поцеловала ее между глаз.

— Он ее завтра заберет, — вспомнила Маргарита.

— Жаль. Я бы ему не отдала.

— Почему? Она его больше всех любит. Ты видела, как сегодня кинулась, едва он вошел, и весь вечер не отходила? А твой дядя смотрел с такой завистью! Он мне сказал, что внучку Берты непременно возьмет себе.

— Можно тебя спросить?.. — Ангелика продолжала гладить собаку, которая, встав на задние лапы, наполовину улеглась на кровать. — Что ты думаешь о нем?

Маргарита поняла.

— Об Адольфе? Руди говорит, он гений. Наверное, так и есть.

— Гений — это что-то аб… абстрактное… — Ангелика еще только осваивала подобные слова. — Но что ты думаешь о нем? Какой он человек? Нормальный?

— Гении не бывают нормальными. Талант — уже отклонение.

— Ну все-таки, какой он? Как тебе кажется?

— Он разный. Как все.

— Ты сама только что сказала, что он не как все. Не хочешь мне ответить?

— Гели, я же совсем его не знаю. Почему-то так получилось, что когда мы приезжали на родину, я больше общалась с другими — Эрнстом Ремом, Пуци, Грегором Штрассером. Но я знаю, как относится к нему Рудольф.

— Я тоже знаю. Это другое.

— Почему?

— Он мужчина.

— А ты когда-нибудь задавала свой вопрос Эльзе?

— Зачем спрашивать? Я и так вижу. Она уважает его. Иногда жалеет. Всегда защищает от меня. Но Эльза — половинка Рудольфа.

— Да, ты права. — Маргарита минутку подумала. — Хорошо, я отвечу тебе. Попробую. У тебя бывало так, что ты читаешь роман и сочувствуешь отрицательному герою? Рядом положительный, которого все уважают, восхищаются им, ты же читаешь о нем просто чтобы следить за сюжетом. Вот твой дядя всегда и был для меня таким положительным. Я о нем мало думала Поэтому мало знаю.

— Ты всегда влюбляешься в отрицательных?

— В романах — не всегда.

— А Роберт какой? Грета улыбнулась.

— Сверхотрицательный! Обе засмеялись.

— Тогда понятно. А Вальтер?

— Вспомни, как он назвался графом Шуленбургом и как предлагал украсть тебя! Конечно, отрицательный.

— Но не сверх?

— Ну нет, до Роберта ему далеко.

Обе опять засмеялись, а Блонди, незаметно подтянув задние лапы, уютно улеглась рядышком. Гели обняла ее и снова принялась целовать.

— Не нужно. Она и так чересчур избалована. Едва ли новые хозяева станут ей это позволять. Ступай, Блонди! Место! — приказала Маргарита. Овчарка нехотя слезла, ушла к двери и легла там.

— А я бы ей все позволяла, — вздохнула Ангелика. — Думаешь, она будет счастлива с Борманом?

— Собакам нужно, чтобы их кормили и позволяли себя любить — вот и все их счастье.

— Ты думаешь, у нас с тобой оно другое? Мне ведь нужно то же самое.

— Наверное, и мне, — усмехнулась Маргарита. — Только еще мне хотелось бы, чтобы люди вокруг чаще улыбались. Мрачно в Германии.

На другой день, около трех, Гессу позвонил Рем.

— К тебе направляются Штеннес и Дельюге. Они только что были у меня. Я им посоветовал поговорить с тобой, с Геббельсом, с Леем, если он еще жив у вас. А к Адольфу не соваться. Ничего кроме брани и вытаращенных глаз не получат.

— А от меня они что надеются получить? — спросил Рудольф.

— Убедительные ответы, разумные доводы. Я бы поступил так — сначала провел бы с ними философскую дискуссию, потом напустил бы Геббельса, а после передал Лею, чтоб он с ними выпил.

— Я понял тебя, — кратко отвечал Гесс. Он не стал говорить Рему, что эта испытанная технология обработки сомневающихся товарищей едва ли даст результат. Что-то переменилось после Франкфурта — Рудольф это ощущал. И собственный его «научный пыл» поугас, и Геббельс открывает рот не чаще Гиммлера, а уж о том, что бродит в трезвой голове Лея, вообще думать не хотелось.

Вальтер Штеннес, беспокойный шеф северо-восточных СА, и Курт Дельюге, руководитель СА «Восток», вдохновленные франкфуртскими событиями, похоже, всерьез готовились к «весеннему наступлению на легалыщину, пожирающую боевой дух партии».

С Гитлером они и сами беседовать не собирались, предвидя его реакцию, но от Гесса надеялись получить объяснения, ведь франкфуртская авантюра (а то, что это была авантюра, в душе знал каждый) явилась именно тем, к чему они призывали и что противоречило последним установкам партии о лояльности властям.

— Молодежь взбодрили, жидам прищемили хвост, заявления в партию сыплются, как сухой горох… Отлично! — говорил Штеннес, расхаживая по кабинету Рудольфа. — Но при этом, ты только полюбуйся, этот бранденбургский ханжа официально призывает аристократов-патриотов вступать в НСДАП!

«Бранденбургский ханжа» принц Ойленбург-Хертефельд только что опубликовал циркуляр, призывающий людей его класса, обладающих твердой волей и качествами лидера, вступать в партию, которая, несмотря на некоторые социалистические идеи, представляет собой полную противоположность марксизму и большевизму.

— Ты только вдумайся, — совал Штеннес Гессу «Берлинер цайтунг», — «некоторые социалистические идеи»! И это о партии, которая называет себя социалистической! Вот до чего мы докатились! А все эти пожертвования банкиров! Все эти балы у Тиссена и Шредера! — не унимался он. — Ты что, не чувствуешь, что мы становимся марионетками?

— Интересно, чем бы ты стал платить своим штурмовикам, — заметил Гесс, — если бы не балы и не пожертвования.

— Если бы не эта подлая игра, к нам пошли бы рабочие. Они стали бы содержать боевую гвардию СА! Они!

— Рудольф, ответь прямо на прямой вопрос, — обратился к Гессу Курт Дельюге. — Если партия окончательно встанет перед выбором: фюрер-принцип или социализм, — на чьей стороне окажешься ты?

Штеннес фыркнул.

— Нашел вопрос — «фюрер или социализм?». Даже если ты спросишь — фюрер или мать родная, ответ будет тот же. Так ведь, Рудольф?

— Я стою и всегда буду стоять на стороне фюрера, — отвечал Рудольф и продолжал: — Партия, изначально построенная на фюрер-принципе, подобно зданию, не может выбирать между собственным фундаментом и тем или иным фасадом. Фасад можно перестраивать хоть десять раз, а фундамент у здания один.

— Вот! Ты слышал? Социализм — это фасад! — бросил Штеннес Дельюге. — Зато Адольф — фундамент! О чем еще говорить?

В этот момент в полуприкрытую дверь ворвалась взволнованная Берта, за нею — Блонди, обе закружились вокруг Рудольфа, тихо повизгивая, — за Блонди приехал Борман, и Берта привела дочь к хозяину прощаться.

Эмоциональный Штеннес тотчас принялся ласкать собак; осенью он тоже взял одного из щенков Берты, назвав его Барбароссой — не то в честь заромантизированного в СА рыжебородого императора, не то в насмешку над ним.

Блонди, счастливая, вилась у ног нового хозяина, который поздоровался с соратниками и, казалось, не проявил ни малейшего интереса к визиту бунтаря Штеннеса.

— Ты же здравомыслящий человек, — продолжал тот после ухода Бормана, снова наседая на Рудольфа, — ты не можешь не понимать, что обман рано или поздно раскроется! И вообще, если не социализм, то что тогда, черт подери, собираетесь вы строить в Германии?

— Национальный социализм! Вот что! Вот почему немец Тиссен и немец Шредер имеют такое же право на вклад в наше дело, как и любой из пролетариев. А вот этого ты никак не желаешь понять!

— В свое время Отто уже ответил на твою демагогию, — махнул рукой Штеннес. — Не стоит повторяться. После Франкфурта я начал надеяться на перемены, но вижу…

В кабинете раздался телефонный звонок Звонил Гитлер с предложением позавтракать где-нибудь вместе. Рудольф сказал, что скоро освободится и можно будет ехать. Штеннес сразу догадался, с кем он говорит, и бросил на Дельюге иронический взгляд.

— Одним словом, на предстоящей партконференции вы все снова станете подпевать Адольфу, — заключил он, поднимаясь. — Ладно. На прощанье не мог бы ты прояснить для меня один момент?

Гесс кивнул.

— На кого все-таки работает этот шустрый Борман — на тебя или на Адольфа?

— Думаю, на фюрера, — усмехнулся Гесс.

— И ты не опасаешься иметь при себе такую «тень»?

— Представь, нет.

После их ухода Гесс сделал окончательный вывод — партконференции пора отменить. Вместо того чтоб выпускать пар, они теперь дают новый импульс к брожению в партийных рядах, а главное, поддерживают в иных головах иллюзию того, что НСДАП еще можно сделать похожей на десяток других германских партий, облизывающихся на власть. Никогда они этой власти не добьются.

Он позвонил Адольфу и предложил ему отправиться с дамами в их любимое кафе «Хека», пока сам он заедет за Робертом. Он был уверен, что Адольфу сейчас приятно будет провести часок в сугубо дамском обществе. К тому же визит Штеннеса и Дельюге оставил у него тревожный осадок. Интуиция подсказывала — «весеннее наступление» уже началось. Рудольф подумал, что следует посоветоваться с Пуци, Леем и Геббельсом, прежде чем докладывать о встрече Адольфу, который и без того ждал этой весною от СА «большой пакости».

Поднимаясь на второй этаж, где находилась мюнхенская квартира Лея, Рудольф с удовольствием поглядел в боковое окно, из которого хорошо был виден Коричневый Дом, весь украшенный флагами, табличками и эмблемами. КД до сих пор имел праздничный вид именинника, и Гессу это нравилось. Если женщина надевает драгоценности, чтобы продемонстрировать свое положение в обществе, почему бы их штаб-квартире не использовать тот же прием?

В квартире Лея стояла тишина. К Гессу вышел только его секретарь, приехавший со своим шефом из Кельна. Он сказал, что шеф у себя, спит и велел всем отвечать, что его нет, но если приедет или позвонит кто-нибудь из своих, то разбудить немедленно.

Рудольф, пока шел к спальне, не обнаружил нигде ни одной бутылки. В спальне тоже не было ничего подозрительного, только минеральная вода, лимоны, холодный кофе и сигареты.

Роберт лежал в постели, курил и читал какие-то письма. Чувствовалось, что он наслаждается одиночеством, однако при виде Гесса улыбнулся приветливо.

— Хорошо, что ты зашел, а то я провалялся бы до завтра. Устал за эти дни.

— Пуци как-то сказал, что ты ненормальный отец, — улыбнулся Рудольф, — и стоит твоему ребенку чихнуть, как ты уже несешься через всю Германию, чтобы прибить врачей, которые…

— Во-первых, мои дети чихают постоянно, а несопливыми я их вообще не видел, но это пройдет, — серьезно отвечал Лей. — А во-вторых, едва сам сделаешься папашей, поймешь, что это такое, когда от ужаса теряешь голову, потому что беспомощней ребенка никого нет, а эти болваны как были невеждами триста лет назад, так ими и остались. Если бы не Брандт… — Он несколько раз нервно затянулся. — Ладно, не стоит об этом. Ты по делу или так?

— Адольф с дамами поехал обедать. Ждут нас. Но если тебе не хочется…

Лей бросил сигарету.

— Сейчас оденусь. Больше ничего?

— Есть один разговор… У меня сегодня были Штеннес и Дельюге. Упреки все те же, но решимость растет. Не нравится мне это.

— Плоды назначения Рема. Весной будем собирать урожай.

— Я говорил об этом фюреру еще осенью.

— Как всегда, наедине? Почему ты не высказался открыто? Мы с Герингом поддержали бы тебя. У меня уже осенью было кое-что против Штеннеса, — продолжал Лей. — Но меня никто не спрашивал.

— В каком смысле «кое-что»? Компромат?

— Я знаю, кто ему заплатит, если он решится на восстание.

Рудольф присвистнул.

— Вот так заявление! И кто же? Лей улыбнулся.

— «Дженерал электрик». Точнее, один из владельцев компании по имени Герман Бюшер, который связан с ним напрямую. У меня есть доказательства, что осенью они заключили сделку и Штеннес получил первый гонорар. У меня есть также подозрения, что второй он получит весной.

— И ты молчал!

— Повторяю, меня никто не спрашивал.

— Ты же видел, что творилось осенью. Адольф сорвал голос, агитируя по пивным…

— Да? — Лей приподнялся на локте. — А тебе известно, что я каждый день отвечаю на вопросы о собственном здоровье и уже раз двадцать пересказал подробности покушения, и не кому-нибудь, а Штрассеру Кепплеру, Дарре, Эс-серу Амману! Откуда мне знать, что у вас там за игры! Может, пока я честно тружусь в богом забытом Кельне, вы там все, теплой компанией, вместе с Ремом…

— Роберт, прекрати! Это уж черт знает что такое! — рассердился Гесс.

Лей снова улегся и уставился в потолок.

— Во всяком случае, я теперь точно знаю, что такое могло быть, — добавил он, — а тогда, осенью… Ну, если откровенно, я же все-таки не Гиммлер, чтоб копать под своих. Противно.

Гесс, стоявший у окна, повернулся к нему спиной. Роберт подумал, что он сейчас может просто уйти. Он понимал, что расслабился и наговорил лишнего.

— Жалеешь, что сказал мне о Бюшере? — вдруг спросил Гесс.

— Всю информацию я сегодня же передам Гиммлеру, если ты считаешь, что Штеннес зашел слишком далеко.

— Вот это дело! — повернулся Рудольф. — А насчет богом забытого Кельна — поищи-ка себе лучше преемника. Чего ты усмехаешься?

Фюрер ведь еще не ведает о твоих планах. Он собирается поручить тебе орготдел.

Лей медленно сел на постели. О решении Гитлера реорганизовать партийный аппарат в три основных отдела ходили слухи: все втайне гадали, кто составит будущий триумвират, — и почти единодушно сходились на Гессе, непревзойденном пропагандисте Геббельсе и Штрассере. Это казалось логичней всего — Штрассер являлся официальным заместителем фюрера. Если Гитлер решил немного потеснить его, разделив партийную епархию, то это еще можно было понять, но сказанное Гессом перечеркивало эту логику вождя, поскольку места для Штрассера в высшем руководстве НСДАП теперь попросту не оставалось.

Лей молча глядел на Гесса, ожидая объяснений.

— Так мы едем обедать или нет? — невозмутимо спросил Рудольф.

— Да, едем, — машинально произнес Лей. Гесс помолчал немного.

— Знаешь, Роберт, по поводу Штрассера я уже прошел через муки совести, — вздохнул он, снова отворачиваясь. — Хотя мне до сих пор еще не по себе. Да, он создавал партию. Да, он имеет право разделить с Адольфом власть. Но разделить значит потерять. Да, он хороший человек, честный, мужественный. Но этих качеств вождю не требуется. Из них двоих мы все, кого ты называешь «теплой компанией», выбрали Адольфа. Впрочем, что я говорю банальности? Ты сам этот выбор сделал еще в двадцать пятом. Или ты хочешь возразить, что выбирал не между людьми, а между идеями? Мы все с этого начинали, но теперь… Что ты молчишь? Или тебя все это вообще уже не волнует? Если так, я должен знать.

Лей досадливо поморщился.

— Ты верно сказал: разделить значит потерять. Штрассер уйдет и уведет с собой половину. Это раскол.

— У нас еще есть время этого не допустить. Но фюрер должен твердо знать, на кого он может рассчитывать.

— Он сказал тебе, что я заменю Штрассера? — не удержался Лей от прямого, может быть, слишком прямого вопроса. Но Гесс не выказал и тени смущения.

— Именно так! Еще он сказал, что со временем у тебя будет своя епархия, так же, как у Геринга и Геббельса. Возможно — но это лишь мое предположение, — это будут профсоюзы.

Краем глаза он видел, что Роберт снова лег и вытянулся, видимо, стараясь предельно расслабиться. Рудольф сказал, что подождет его в кабинете, и вышел, прикрыв дверь.

Нет, он не жалел, что разом вывалил всю информацию на еще не вполне оправившегося Лея. В конце концов, ему и самому решение далось непросто. Но он принял его… А, собственно, когда он его принял? И был ли вообще такой момент, когда он сказал себе — с Адольфом до конца? Видимо, последние полгода он мучился и болел оттого, что росло и зрело в нем это аllter ego и, окончательно пожрав его первое «я», распрямилось теперь во весь рост. Рудольф невольно поморщился от подобных ассоциаций. Тем не менее если он справился с собой, и Роберт здорово помог ему в этом, велев держать свою совесть в кулаке, то почему бы Роберту сейчас не справиться с собою? Пусть все не сделается в один миг, пусть растянется на месяцы, как было с ним самим, но если Роберт останется, если скажет себе — с фюрером до конца! — то надежнее и крепче опоры Адольфу не найти.

Он ждал Роберта недолго; тот быстро принял ванну и оделся. Выглядел он, как обычно, когда собирался провести время в дамском обществе, — безукоризненно.

— Не знаю, что ты там пишешь в анкетах по поводу своего арийского происхождения, но по природе ты чистейший галл, — пошутил Рудольф. — Я тебе открою один секрет. В тот славный период, когда мы все носили подпольные клички и фюрер звался Вольфом, а твой покорный слуга — Египтянином, тебя мы между собой называли Француз.

— Мегci beaucoup, — кивнул Лей. — Если это не оскорбление, конечно.

После обеда общество не сумело разъехаться парами, как поначалу предполагалось. Гесс еще за столом, заглянув в записную книжку, вспомнил, что у Гитлера назначено сегодня выступление в Промышленном клубе, куда его незадолго до франкфуртских событий пригласил член правления Дойчебанка Йозеф Герман Абс. Два дня назад он об этом приглашении напомнил. Адольф к выступлению был готов — речь, написанная Гессом, крепко засела в голове. Подобное приглашение было честью для любого политика, и Гесс, считавший себя виновным в непростительной забывчивости, невольно с одобрением подумал о Бормане, которого все еще держали в некотором отдалении: «Вот кто ничего не забывает».

У Лея, как у Гесса и Геринга, тоже имелось приглашение Абса, однако у него снова разболелась голова, и он честно признался, что сегодня едва ли сумеет быть адекватным ситуации. Гитлер и Гесс уехали, а Роберт отправился с дамами в Салон, где быть адекватным ситуации представлялось ему еще менее вероятным. Но он поехал.

В Салоне уже несколько дней выставлялись молодые художники, и от Эльзы он знал, что там висят четыре картины, на которые Ангелика не может не полюбоваться, — картины Вальтера Гейма. Роберт очень удивился бы, если рядом с картинами не маячил бы и сам автор. Скорее всего, Гейм дежурил на своем посту каждый день в ожидании визита Ангелики и вот дождался наконец.

— Я здесь нужен в качестве прикрытия? — мрачно спросил Роберт у Эльзы, еще издали узрев знакомую шевелюру реалиста.

— И мы с Гретой тоже, — ласково улыбнулась она. — Но почему бы нам не посмотреть картины? Говорят, на этот раз много интересного.

— Воображаю, что сделал бы со мною твой муж, если б узнал, какую роль я сыграл и продолжаю играть в этой истории, — сказал Лей, наблюдая, как Маргарита сопровождает стремящуюся к заветной цели Ангелику.

Эльза не отвечала. Семимесячная беременность совсем ее не портила, живот был небольшой и высокий. Ее положение выдавал скорее характерный покрой платья — свободные складки, идущие от широкой кокетки, и особая мягкость в облике, невольно притягивавшая к ней многие взоры.

— Сейчас мы дойдем с тобой до «шедевров», и ты сядешь, — продолжал Лей, поддерживая ее под локоть. — Музеи и выставки — самое коварное место для беременных. Моя жена родила нашего первенца семимесячным чуть не на ступенях Лувра.

Эльза действительно начала чувствовать неприятную тяжесть в ногах, хотя привыкла подолгу гулять, не испытывая усталости.

Вальтер Гейм оказался последовательным реалистом. Среди буйства сюрреалистов, дадаистов и футуристов два его пейзажа и портреты выглядели как старые добрые друзья, к которым непременно возвращаешься, разочаровавшись в новых. Публика, в основном молодая, на его картины глядела с удовольствием; многие стояли рядом подолгу, видимо, давая отдых глазам и нервам, но молча. Возле картин Вальтера не возникало споров, что художника не могло не огорчать.

Эльза и Роберт приблизились к картинам, когда Маргарита разглядывала один из пейзажей, а Вальтер и Ангелика стояли рядом, видя лишь друг друга.

Элегантный Вальтер в строгом черном костюме выглядел старше, серьезнее. Он не пожал протянутую руку Эльзы, а, нагнувшись, поцеловал ее и вежливо поклонился Лею, глядевшему не него искоса и без всякого удовольствия. Роберт подвинул поближе кресло, усадил Эльзу и спросил, адресуясь в пространство вокруг себя:

— Ну, есть что-нибудь оригинальное или все то же, что и везде?

— А что везде? — не удержался художник. — Кажется, у вас в Кельне выставлялся Карл Хофер? Здесь есть две его работы. Есть Дике. В соседнем зале. Он назвал картину «Меланхолия». Есть также Макс Бекман, Кольвиц…

— Кольвиц? Неужели? — удивилась Эльза.

— Неугомонная старушка, — усмехнулся Лей. — А Рудольфа Шлихтера вы здесь не видели? Я имею в виду его самого.

— Слава богу, вы хотя бы кого-то приемлете! Да, Шлихтер здесь. Он ведь один из организаторов этого салона и двух предыдущих. Обычно он задерживается допоздна, — вежливо, скрывая язвительность, отвечал Вальтер.

— Рудольф — пример того, как от всевозможных метафизических натюрмортов и откровенного цинизма переходят к не менее откровенным социальным темам, — обратился Лей к дамам, проигнорировав Гейма. — Но, на мой взгляд, интересен он другим. При всем терзавшем его прежде стремлении к гротеску, он и тогда умел сохранить благородную манеру письма и на редкость свежий мазок. От его картин у меня никогда не возникало ощущения, вот, к примеру, как от этой, — он прошел немного вдоль стены и заглянул за одно из полотен, — словно кто-то нарочно сунул сюда кусок тухлятины. Смотришь и чувствуешь запах. Или вон та… — Он указал пальцем на противоположную стену. — После третьей бутылки я бы тоже что-нибудь подобное нарисовал.

Лей говорил громко скорее по привычке, чем желая привлечь внимание. Помимо мощного голоса он обладал умением вкладывать в звучащие фразы чрезвычайно сильные волевые импульсы, подобно тому как это делали Геббельс и сам Гитлер. Одним словом, он был оратор от Бога, привыкший, чтобы его слушали. И его уже слушали. Он это заметил и, оборвав себя, снова повернулся к Гейму.

— Вы сказали, что Шлихтер задерживается допоздна. Где его найти?

— Вероятней всего, в зале для журналистов. Там работает оценочная комиссия.

— Благодарю вас, р кивнул Лей. — Я попробую отыскать его и привести сюда. Мы с ним давно знакомы. Думаю, он нам уделит четверть часа.

Отыскивая Рудольфа Шлихтера, известного живописца и графика, Лей преследовал две цели — сделать приятное Маргарите, изголодавшейся по живому общению с интересными соотечественниками, а заодно чужими руками, с помощью присущей Шлихтеру язвительности и академического высокомерия поставить на место этого щенка Гейма.

После первых восклицаний и вопросов о здоровье он прямо вывел мэтра на желаемый предмет.

— Видишь тех трех дам, Рудольф? В одну из них влюблен мой друг, а она по молодости увлекалась вот тем воинствующим реалистом. Его имя Гейм.

— А ты, как всегда, в цветнике, Роберт, — улыбнулся Шлихтер. — Которая же твоя?

— Моя жена в Кельне, Рудольф, ты это знаешь. Так как насчет реалиста?

— Вальтер Гейм? Медленно раскачивается парень, много лишнего делает, но, думаю, далеко пойдет.

— Так вот, чтобы он побыстрее раскачался, ты ему и объясни по-отечески, что творец должен быть бос, наг и холост. Только тогда он имеет шанс.

— К сожалению, это именно так, — вздохнул Шлихтер. — Сколько ему? Двадцать пять? Если сейчас женится, да еще на красивой…

Шлихтер быстро разобрался, на какой из трех красавиц жаждет жениться Вальтер Гейм, — это было чересчур очевидно. Как и то, ради чего Лей попросил его присоединиться к их компании: молоденькая, прелестная фройлейн Гесс с ее золотистым загаром и неподдельным интересом ко всему совершенно восхитила художника. Таких искренних, трезвых и глубоких суждений он давно уже не слышал от девушек ее возраста и круга. Сразу чувствовалось, что она не варилась годами в богемных котлах Мюнхена или Парижа, теряя индивидуальность, интуицию, вкус…

Пока все беседовали, рассевшись вокруг отдыхающей Эльзы, Лей вышел на улицу покурить в надежде немного успокоить ломоту в висках, а когда вернулся, обнаружил, что их уютное общество обросло по меньшей мере двумя десятками ценителей прекрасного, привлеченных присутствием знаменитости и красивых женщин, разительно отличающихся от остальных посетительниц выставки.

Роберт не собирался вмешиваться в разговор, да он почти и не слушал, довольный живым интересом на лице Греты и ревнивым беспокойством в глазах Ангелики — так ему показалось, во всяком случае. Только когда речь зашла об «Арлекине» Пикассо, он тихонько сказал выбравшейся к нему из тесного кружка Маргарите:

— Вот кого я не советовал бы разбирать. Пикассо гениален. Его нужно учиться понимать. Вы помните, как сидит, как смотрит тот недописанный Арлекин? Нет, это не шут, это молодой Бонапарт, прозревший свое будущее.

Определенно, Роберт Лей не умел говорить тихо. Последние фразы услышали все, а Шлихтер щелкнул пальцами:

— К сожалению, он идет к сюру семимильными шагами!

— Он вообще движется энергично, — заметил кто-то из художников. — В отличие от нас.

— Во Франции легче дышать, — подхватил другой.

— Это не оправдание, друзья мои, — возразил Шлихтер. — Мы все живем в хаотическом мире. Мы вдыхаем его, а он дышит на нас. Но Пикассо честен. Если ему страшно, он говорит: боюсь. Если ему непонятно, он признается и в этом; если же он сомневается в наличии идеала, то делится сомнениями в форме, достойной творца. Он не знаменосец сюра, а его…

— Соучастник, — тихо встащил Лей.

— Но он раскается, — засмеялся Шлихтер. — Он гуманист.

— Уже кается, — снова не удержался Роберт, — в литографической мастерской.

Теперь улыбнулись многие. Рисунки, офорты и литографии Пабло Пикассо, населенные непревзойденного изящества мифологическими персонажами и образами классической литературы, были хорошо известны в среде академической молодежи Германии.

— Сколько же можно ходить за гармонией в античность! — произнес, отчего-то хмурясь, Вальтер Гейм. — И чем их хаос лучше нашего?

Все молчали, видимо, ожидая ответа мэтра или стоящего позади Лея, который привык реагировать моментально:

— Тем, что их хаосом правил Зевс, то есть относительный авторитет, а нашим — деньги и амбиции.

— Какая разница? — живо обернулись к нему сразу несколько человек. — Все равно хаос остается хаосом.

— Я сказал: относительный, но авторитет, — то есть они были на верном пути.

— Вы хотите сказать… — обернулись уже почти все.

Роберт увидел, как Рудольф Шлихтер задорно подмигнул ему, что видимо, значило: «А ну-ка, старина Бобби, покажи молодняку хватку профессионального софиста!»

Они были знакомы со времени учебы в Боннском университете, еще до мировой войны, и все годы, сколько Рудольф знал Роберта, тот если уж открывал рот, так всем остальным предстояло его закрыть крепко и надолго. Шлихтер в свое время очень удивился, узнав, что Лей вступил в партию, лидером которой оказался еще более говорливый малый, поскольку, как он не раз убеждался, переговорить Роберта, как и перепить, было практически немыслимо.

— Я хочу сказать, что человек должен признавать авторитет. Ни раса, ни кровь сами по себе не создают общности. Общность без авторитета немыслима. Авторитет абсолютен, подобно силе кулоновского взаимодействия, удерживающей электроны на орбите атомного ядра. И никто не задается вопросом о правах и правоте этой силы. Так никто не должен усомниться и в правах и правоте авторитета. Авторитет всегда прав. Он гармония. Он идеал.

Пауза.

— А если ваше поколение этого не примет, то будет дышать хаосом, как отравой, еще много лет. Поглядите вокруг себя! Эта выставка напоминает магазин, в котором почти все продукты испорчены. Десяток свежих — всего лишь случайность, исключение. Загляните в себя! Ваше сознание просрочено. Жизнь опередила его на сто лет! Но немецкие художники не должны позволять и дальше отравлять себя хаосом демократии! — продолжал Лей, по привычке слушая себя со стороны. — Они должны шагнуть в настоящее, обеими ногами стать на родную немецкую почву, ощутить в своих жилах пульсацию горячей чистой крови! Только так и только тогда они сумеют открыто и честно поделиться с миром своею верой в идеал — в форме, достойной творца!

Стоп. Роберт приказал себе остановиться. Он прекрасно владел собою, чего нельзя было сказать о большинстве слушателей, полупарализованных коротким волевым пассажем, который он излил на них с бесцеремонностью профессионального софиста. Никто ничего не говорил. Все выглядели несколько пришибленно.

Лей, обведя общество насмешливым взглядом, достал сигареты и снова отправился покурить. С ним вышел и Шлихтер.

— Ты, Роберт, совершенно не меняешься, — заметил он. — Когда ваша партия придет к власти, а она придет — это уже ясно всем, — ты, по-моему, с трибуны станешь слезать, извини, только по нужде.

— Черт меня дернул! — досадовал Лей. — Это ты виноват! Развел антимонии! Хаос, идеал! Задел мою чувствительную душу.

— А насчет просроченных продуктов как тебя понимать? Ты же выставки не видел.

— Сейчас поглядим. Пожалуйста, Рудольф, потерпи еще наше присутствие. Займись девочками и реалистом. А мы немного погуляем с фрау Гесс. Потом, может быть, встретимся еще на пару минут.

Вернувшись в зал, Лей взял под руку Эльзу и вывел ее из сделавшегося шумным общества, которое и не думало расходиться. Молодежь бурно дискутировала и смолкала лишь при появлении Лея, на которого смотрели — кто насмешливо, кто с восхищением, кто как будто ожидая следующего пассажа.

Но Роберт довольно быстро увел Эльзу в соседний зал, оставив и Маргариту. Он рассудил, что ей должно быть интересно в этой среде.

— Роберт, я все время думаю о ситуации, в которую мы попали, — сказала Эльза, когда они в очередной раз присели отдохнуть. — Мы ведем себя нечестно по отношению к Адольфу и сами понимаем это. Но дальше так продолжаться не должно.

— Кажется, поначалу ты не так отнеслась… — начал Лей.

— Я отнеслась спокойно, потому что еще не знала, насколько это всерьез. Я имею в виду чувство Ангелики.

— И ты думаешь, это всерьез?

— Я вижу. Она влюблена. А Вальтер Гейм достоин глубокого чувства.

Роберт фыркнул.

— Достоин чувства! Можно подумать, чтобы вызвать чувство, нужны достоинства!

— Он умен и талантлив. Он будет все сильнее ее притягивать. Ему есть чем.

— Что же ты предлагаешь? — поморщился Лей.

— Во-первых, все рассказать Руди. Он как никто знает Адольфа, чувствует его.

— Слишком поздно. Если я расскажу все, он мне уже не простит.

— Он лучше, чем ты о нем думаешь. Но… Хочешь, это сделаю я?

— Боже упаси! Это будет еще хуже!

— Роберт, я подумала… Я могла бы сама поговорить с Адольфом. Тогда удалось бы многое скрыть.

— Спасибо, Эльза. Ты настоящий друг. — Лей даже встал и поклонился ей. — Но придется еще подождать.

— Чего?

— Пока я не деградирую настолько, чтобы спрятаться за спину беременной женщины.

— Боже мой, при чем здесь ты? Почему непременно нужно подставлять себя под удар, как с тем кабаном? Это всего лишь судьба.

— Универсальное оправдание! Но это не судьба, а я повез тогда девочек в театр. Это я позволил нашему реалисту поговорить с ней. Это я, узнав обо всем, ничего не предпринял. Это, наконец, я сегодня здесь, подобно отряду прикрытия…

— Роберт, у тебя не было выбора!

— Выбор всегда есть.

— У тебя рука горячая. — Она встала. — Во всяком случае, твоей вины в случившемся нет, и в каком бы перманентном психозе мой муж ни пребывал по отношению к Адольфу, он не слепой. Пойдем. Нужно возвращаться.

Лей пошел за ней, не поднимая глаз. Эльза впервые высказалась так убийственно прямо, и он невольно поразился ее выдержке в течение многих… уже очень многих лет.

Они возвратились в первый зал, где молодежь продолжала горячо спорить вокруг Шлихтера и Гейма, который после ухода Лея принялся энергично высказываться. Шлихтеру Вальтер Гейм откровенно нравился; однако мэтр выполнил просьбу Лея и произнес тираду о «фатальном одиночестве творца», многих задевшую за живое.

Неприятно взволновала она и Вальтера. Провожая Ангелику до машины, он по-своему истолковал ее задумчивость и, остановившись, обнял за плечи, заглянул в милые, невероятного цвета глаза. Они стояли у всех на виду, но эти все были ему безразличны.

— О чем ты сейчас думаешь? Скажи мне.

— Я думаю, какие вы все умные, а я… Мне стыдно за себя. Я так мало знаю. Я так много должна… — Она не договорила и быстро погладила его по щеке. — Ты не разлюбишь меня?

— Я не разлюблю тебя и после смерти. Зачем он это сказал? Он никогда не любил громких фраз и не верил в них, но сейчас ему казалось: он говорит правду.

Она села в машину. Вальтер шагнул в сторону, наткнувшись на пасмурный взгляд Лея. В этом взгляде уже не было блеска стали, скорее — сероватая скука предрассветного неба и грусть долгого ожиданья.

«Он лучше, чем ты о нем думаешь», — сказала Эльза. С другой стороны, этот «перманентный психоз»… Что делать и на каких весах взвешивать потери прошлые и те, что предстоят? Роберту казалось, что, сидя в кресле в гостиной Гессов, он рассуждает вполне здраво; он рад был вот так посидеть немного в одиночестве и поразмышлять. Он был абсолютно уверен в себе и, как ему казалось, ясно видел себя со стороны. В действительности, провожая дам, он вошел вслед за ними в гостиную, присел на минутку в кресло, не раздеваясь, и в то же мгновение провалился в беспамятство. Температура у него была запредельная. Эльза позвонила Брандту, тот приехал и велел не прикасаться к Роберту.

— Пока жар не уменьшится, его нельзя трогать. Так мне подсказывает интуиция.

Вернувшемуся из Промышленного клуба Гессу он признался, что с подобным состоянием сталкивается впервые.

— С ним уже было так на моей памяти дважды, — сказал Рудольф. — Первый раз наш деревенский лекарь лечил его льдом и холодными простынями. После второго раза он основательно напился, и это больше не повторялось до сегодняшнего дня.

— Что ж, понятно, — кивнул Брандт. — Выраженная психопатия. Слишком непредсказуемо. Я бы не взялся сейчас вмешиваться. Организм сильный. Сердце здоровое. Пока подождем.

Прошло около часа; на лбу и висках Роберта появились капли пота, и он начал что-то бормотать. Сначала никто не вслушивался. Но вскоре сидящая рядом с ним Маргарита испуганно поглядела на брата.

— Руди, он… с тобой говорит.

— Бредит, — поморщился расстроенный Рудольф. — Может быть, уже можно перенести в постель? — обратился он к Брандту. — Или хотя бы раздеть?

Но тут не только он — все ясно услышали произнесенную Леем вполне отчетливо фразу:

— Они виделись каждый день в парке у дома, и я об этом знал.

Гели, находившаяся в гостиной, тихо ахнула. Эльза сделала непроизвольное движение к Роберту, но Брандт удержал ее руку.

— Нет, нет, фрау Гесс, его нельзя сейчас трогать.

А Рудольф медленно обвел взглядом женские лица: на всех трех было беспокойство, переходящее в страх.

— Нет, я не шпионил за ними, — почти спокойно продолжал Лей. — Я просто все время слышал, что происходит. Я не мог и не хотел мешать. Да, не хотел. Я не оправдываюсь. Но ты должен знать. У этой девочки сердце… Оно любит так, как любит. Прости меня, Руди.

— Что это? О ком он говорит? — Гесс повернулся к жене. — Объясни мне, пожалуйста.

Гели опрометью выскочила из комнаты.

— О ней? — Рудольф снова повернулся к Лею. — Та-ак… Продолжай, Роберт. Это интересно.

Но Роберт молчал. На его пылающем от жара лице появилась слабая улыбка. Гесс отшатнулся.

— Что это такое? Карл, объясните мне!

— Галлюцинация. Он видит вас и говорит с вами.

— О чем? О чем он говорит?

— Видимо, о том, что его мучает в действительности. Психопатия, загнанная внутрь. У него слишком сильная воля. Хотя, повторяю, я подобного еще не наблюдал.

— Карл, вы не думаете, что лучше было бы привести Роберта в чувство? — тихо спросила Эльза.

Брандт покачал головой.

— Ни в коем случае. Нельзя вмешиваться наугад. Это мое твердое убеждение. Организм со многим справляется сам. Этому нельзя мешать.

Вред может быть непоправим, впрочем, я не психиатр. Можно пригласить специалиста.

— Я думал — чем это они похожи, — снова заговорил Лей. — Очень просто. Оба талантливы. Оба могут прожить и друг без друга, и без нас всех. Наверное, это несправедливо, но они хотят быть вместе. От одного таланта, как от одного корня, могут питаться многие… Два таланта едва ли уживутся в гармонии… Но разве можно ей это объяснить? Разве можешь ты объяснить Грете, что я мизинца ее не стою? Слова… вообще игрушки для бездарностей! — Он медленно утер ладонью мокрый лоб. — Мы сейчас одни, и я скажу тебе что думаю. Она должна была полюбить именно такого, как Гейм, такого, кто начинал как Адольф, но сумел остаться собой…

— Что? Ты… — Гесс отдернул руки, едва не схватив Лея за воротник куртки, которая все еще оставалась на нем. — Карл, неужели нельзя прекратить этот… спектакль!

— Пойдем, Грета. — Эльза встала. — Так будет лучше. Пойдем.

Маргарита тоже встала, медленно, как во сне; она шла к двери, не отрывая взгляда от лица Роберта. За дверями, прижавшись к стене, стояла Ангелика. Эльза обняла ее.

— Гели, не бойся ничего. Мы с тобою. Видишь, нас здесь трое. Три женщины вместе — это сила.

— Что с ним? — прошептала Ангелика.

— Это моя вина. Роберт пережил слишком тяжелое потрясение из-за того самоубийства. Потом едва не лишился детей. Он все время чувствует себя виноватым, — продолжала Эльза, глядя в глаза Маргариты. — Он просто измучился. Нескончаемая цепь вин: Полетт, Елена, жена, Гели и Вальтер, Адольф, наконец, ты… Но Врандт прав — есть вещи, с которыми человек должен справиться сам.

— Эльза, я хочу быть с ним! Я нужна ему. Я не позволю Рудольфу…

— Чего? — Гесс стоял на пороге гостиной, меря сестру холодным взглядом. — Ты уже позволила себе столько, что едва ли вправе чего-то не позволять другим. А ты… — Он шагнул к Эльзе. — Ты знала все? Ты была с ними в сговоре! Ты позволяла им лгать Адольфу и лгала сама? Ты… поздравила его с помолвкой. Эльза! Я не могу в это поверить.

— Оставим объяснения до того момента, когда Роберту сделается лучше, — мягко попросила она.

— Значит, все правда? Тебе просто нечего мне ответить!

— Пока я все сказала.

Гесс презрительно усмехнулся.

— Что ж, ступайте к нему. Пусть исповедуется дальше, а мне хватило. Ступайте же! Но знайте — вы, все трое, — если это вы заморочили его настолько, что вынудили так подло лгать, то можете поздравить друг друга — там лежит жертва вашей пошлой бабьей логики, по которой ложь оправдывается во имя… чего бы там ни было. Пусть даже самой высокой любви! О, Роберт — благодарный пациент этой клиники под названием…

— Руди, достаточно! — Эльза сделала к нему шаг. — Прошу тебя.

— Ая все не мог понять, что за чушь он нес однажды! Якобы нечего и каяться тем, кто грешил во имя любви. Чему удивляться? Когда так много путаешься с бабами, сам превращаешься в…

— Рудольф!

Он еще раз смерил жену и сестру ледяным взглядом и вышел прочь. Ангелику он как будто не заметил, и это было для нее больнее самых резких и грубых слов.

Впрочем, неизвестно, кому было больнее в тот странный февральский вечер, может быть, именно ему — мужу, брату, другу, — и если друг в нем все еще исходил негодованием, то муж и брат уже винили себя… Он вспоминал свои тирады и морщился от отвращения. Он продолжал возмущаться поведением Роберта, но в то же время напряженно, с тревожным чувством прислушивался к тому, что происходило в доме. Он ходил по спальне в надежде, что Эльза вот-вот вернется, но ее все не было, и он продолжал ходить, потом садился к столу в кабинете, листал книги, курил и снова прислушивался.

Роберт со всеми его перепадами настроения, убийственным цинизмом, беспощадной искренностью и сердечной болью был бесконечно дорог ему. Дорог так же, как Рем, это чудовище во плоти. Как Пуци.

«А ведь я их уже потерял, — говорил себе Рудольф. — Но разве я хотел этого? Разве не сопротивлялся? Разве был выбор? Я просто оставался с Адольфом, всегда с Адольфом — только и всего». Он вздрогнул от звука приближающихся торопливых шагов.

В спальню быстро вошла Эльза, чтобы взять несколько полотенец.

— Как он? — глухо спросил Рудольф.

— Неважно. Головная боль, судороги… — Она собралась выйти, но он удержал ее.

— Не лучше ли мне заменить тебя?

— Нет, не лучше.

Он хотел отобрать у нее полотенца, но она отстранилась. Он повернул ее к себе.

— Посмотри на меня.

— И все-таки не нужно тебе к нему.

— Он все еще говорит?

— Он больше ничего не говорит. Ты обидел сестру.

— Если я ее обидел, то извинюсь. Кстати, ей тоже нечего там делать.

— Руди, оставь нас. Роберту слишком плохо. Ему нужна Грета. И я.

Она вышла. Рудольф отправился в столовую, открыл буфет, нашел среди бутылок «смирновскую» водку и налил себе стакан до краев. Выпив, он лег в постель, потом встал, чтобы написать для секретаря записку из нескольких пунктов, но успел записать лишь один — просьбу к рейхсфюреру Гиммлеру приехать завтра к трем часам. Затем буквы начали расплываться, строчки перекосились, и секретарь едва ли разобрал бы второй пункт, не говоря уж о третьем.

На следующий день с утра на Мюнхен обрушился снегопад, какого здесь давно не видали. Снег был мокрый, тяжелый и валил не переставая. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, занимавшийся делами в своем кабинете на втором этаже Коричневого Дома, поглядывал в окно, думая о том, как ему добраться до Принцрегентштрассе. Едва ли к трем часам дороги сумеют расчистить и появится хоть какая-то видимость, значит, придется идти пешком; правда, здесь недалеко — минут десять…

Гиммлер знал, что Гитлер, живший в том же доме, еще никуда не выходил и, скорей всего, появится у Гесса во время их встречи. Интуиция всегда подсказывала Генриху, по какому именно делу желает выслушать его фюрер, и на этот раз он тоже был почти уверен, что речь пойдет об усилившемся к концу зимы брожении в рядах СА. Недавние визиты к Гессу и Геббельсу Штеннеса и Дельюге косвенно на это указывали. Однако пребывание в доме Гесса Роберта Лея (об этом Гиммлер тоже знал) наводило на мысль, что дело может коснуться и других тем.

Гиммлер уже переговорил с Керстеном, с которым после Франкфурта очень сдружился, и тот сообщил, что у Лея, по-видимому, очередной нервный срыв, и на этот раз состояние еще более тяжелое.

«Все-таки СА — предмет постоянной головной боли фюрера, — сказал себе Гиммлер. — Дали бы мне полномочия!» Но он не стал фантазировать дальше, а еще раз попытался суммировать все, что у него имелось. Имелось немногое. СА оставались убойной силой; их командиры сторонились партийных дрязг и коммерции. Недовольство росло из низов, из самых недр «коричневой армии» — с этим приходилось считаться. Таким образом, надежного компромата у рейхсфюрера не было, а его следовало иметь — вот почему Гиммлер нервничал, поглядывая в окно на валивший пластами липкий, должно быть, последний в этом году снег.

В это время в квартире Гесса все еще спали, измученные тяжелой ночью и беспокойством за Роберта, который, как ни странно, проснулся первым и, добравшись до окон, долго глядел на нелепый бутафорский снег. Чувствовал он себя ужасно еще и оттого, что опять оказался не дома, а как это случилось, вспомнить не мог. Он вообще ничего не мог вспомнить после того, как вошел в гостиную Гессов и присел на диван.

В спальню заглянул дремавший в соседней комнате Брандт — должно быть, услышав шаги. Он потрогал лоб Роберта, пощупал пульс и пожал плечами. Лей в ответ тоже пожал плечами и махнул рукой, что видимо, значило: «Плевать, доктор!»

— Да, вы пациент… оригинальный, — кивнул врач. — Мой вам совет — пока не поздно, лечите нервы, иначе умрете с диагнозом «воспаление легких» или «инфаркт». Похожую картину я вчера у вас и наблюдал.

— Ну, это солидно, — попробовал поплутать Лей.

— Еще совет. Поезжайте куда-нибудь. На месяц… На пару недель. Туда, где вас никто не знает. Выспитесь, почитайте… Побудьте в одиночестве. Отдышитесь! У вас нет никаких патологий. Даже печень здоровая пока. Просто чудо! Вы здоровый человек, но этой ночью вполне могли прогуляться на тот свет. У вас ведь трое детей?

— Четверо.

— Подумайте хотя бы о них.

Брандт уехал. Роберт походил по комнате, разминаясь. Все кости ломило, но голова была ясная. Одевшись, он вышел и прислушался: кажется, все еще спали.

«Из-за меня, конечно… Прогуляться на тот свет… И ни черта не помню!» Он стал по стенке пробираться к выходу, чтобы поскорее уехать домой, а оттуда позвонить и извиниться. Но из своей спальни навстречу ему вышел полуодетый Гесс.

Они минуту глядели друг на друга.

— Ты куда? — наконец спросил Рудольф. Лей не ответил, чувствуя себя виноватым.

Свинство, конечно, вот так сбегать от людей, которые целую ночь провозились с тобою.

— Я… Мне по делу нужно. — Ничего умнее он не придумал.

Гесс усмехнулся.

— Ну, тогда конечно. Не смею задерживать.

— Руди, я домой поеду. Думаю, вы все устали от меня.

— Я не устал. Выпил вечером стакан водки и проспал пятнадцать часов.

— А я, наверное, еще дольше? Вообще, что здесь произошло? — спросил он робко. — Брандт уехал сердитый.

— Так ты еще и не помнишь ничего? Замечательно!

Лей стоял перед ним очень бледный, держась рукой за стену, потом ему понадобилась для этого вторая рука. Рудольф отвернулся.

— Ехать сейчас нельзя — сильный снегопад. Или ты пешком дойдешь? — Рудольф изо всех сил старался побороть вернувшееся вчерашнее раздраженье. Но у Лея сейчас отсутствовало чувство юмора.

— Да дойду, наверное, — ответил он и осторожно отправился дальше, придерживаясь за стенку.

Гесс понаблюдал за ним полминуты, потом развернул в обратную сторону.

— Ты спросил, что произошло ночью. Ночью ты очень много разговаривал, так что теперь лучше помолчи. К трем я попросил приехать Гиммлера. Ты помнишь, о чем ты говорил вчера днем?

— Компромат на Штеннеса? Но я еще не успел…

— Как же ты не помнишь того, что говорил ночью, — поразился Гесс, — если у тебя ясная голова?

— Голова у меня всегда ясная. Притом я вчера не пил. А что, собственно, я говорил?

— Ладно, пойдем, — вздохнул Гесс. — Брандт сказал, что тебе сегодня необходим покой. Хотя бы относительный.

Гиммлер вошел в гостиную Гессов без минуты три. Полдороги ему пришлось-таки пройти пешком. Проклятый снег так залепил очки, что они продолжали источать влагу, сколько он их ни вытирал. К тому же этот дурацкий снег, валивший сверху, попал ему за шиворот, набился в ботинки и, что любопытней всего, в рукава.

Эльза, внимательная хозяйка, тотчас предложила гостю принять теплую ванну и позвонила его жене Маргарет с просьбой прислать для мужа сухое белье. Гиммлер отнюдь не был неженкой, но забота такой милой женщины, как фрау Гесс, была ему приятна. Когда, переодевшись, он вернулся в гостиную, Гесс пригласил его в свой кабинет. Там их ждали крепкий кофе с коньяком и унылый Роберт Лей с таким выражением лица, точно его наказали. По двум большим корзинкам с великолепными мюнхенскими пирожными, стоявшим тут же на круглом столике, Гиммлер догадался, кого еще ждут.

Гесс посмотрел на часы.

— Фюрер будет в четыре, — сказал он, — а пока мы должны кое-что обсудить. Точнее, обменяться информацией. Дело касается поступающих в политбюро сигналов о раскольнической активности некоторых командиров СА. С этим пора что-то делать. — Он посмотрел на Гиммлера, который после горячей ванны и нескольких глотков чудесного кофе ощущал такое блаженство, что в ответ на строгий взгляд Гесса сумел только нахмуриться и кивнуть.

Тревожные сигналы шеф СС посылал с прошлого лета, но именно Гесс все время становился между ними и фюрером, очевидно, прикрывая тогдашнего командира СА фон Пфеффера. Теперь, когда вновь появился Рем, а брожение грозит перерасти в вооруженное восстание, глубокомысленный секретарь фюрера решился-таки обратить внимание шефа на «раскольническую деятельность».

Что ж, лучше поздно, чем… слишком поздно, как любил повторять отец Генриха, человек крутого нрава.

— Ключевая фигура здесь Штеннес, — продолжал Гесс. — Я еще раз убедился в этом во время его визита ко мне. Штеннес — что-то вроде стержня, на котором все держится, и если его выдернуть, остальное посыплется.

— Я тут кое-что записал. — Лей протянул Гиммлеру листок из блокнота. — Имена, даты, цифры. За достоверность ручаюсь. Прочтите, Генрих, потом я отвечу на ваши вопросы.

Гиммлер начал читать, и глаза его загорелись. Он понял, что Штеннес вляпался. Гиммлеру очень хотелось спросить Лея об источнике. Он постоянно внушал своим сотрудникам мысль о том, что информация без источника — плохая работа, в то время как источник без информации — отличная, поскольку если есть источник, будет и информация. Однако он догадывался, что сведения, скорее всего, предоставила одна из поклонниц обаятельного гауляйтера, и Лей назовет имя лишь в том случае, если сам захочет назвать.

— Отлично! — воскликнул Гиммлер, сложив листок пополам, и посмотрел на Лея. — Я могу это взять?

Тот кивнул.

— Конкретных вопросов у меня нет, — продолжал Гиммлер, — но нужно определить стратегию.

— Изложим фюреру факты, суммировав которые…

— Может быть, стоит прежде суммировать, — перебил Гесса Лей, напоминая о стиле работы Гитлера, всегда раздражавшегося именно от потока фактов, не сгруппированных и не подготовленных к выводу. Гессу, конечно, об этом напоминать не требовалось, но почему-то в данном случае он особенно стремился довериться интуиции Адольфа, которую теперь и всегда старательно сохранял в девственном состоянии.

— Здесь, по-моему, только два варианта: начать чистку сегодня же или ускорить брожение и потом выбить пробку, — сказал Лей. — Второе рискованно, конечно, но при хорошей организации риск оправдан — вся пена разом уйдет.

— Важно не просто погасить недовольство, но изъять зачинщиков, — заметил Гесс. — Они ведь могут уйти на дно.

— Не уйдут, а вылетят наружу! — Лей почесал висок. — Представьте себе бутылку с бродящим вином, в котором содержатся какие-то твердые частицы. Если вынуть пробку, то давление резко упадет, из жидкости выделится газ, который облепит частицы, и сильная газовая струя выбросит их вместе с пеной в подставленный Генрихом таз.

— Помнится, ты как-то уже доказывал, что движение социума имеет химический характер, — улыбнулся Гесс.

— Я химик и часто чувствую себя внутри молекулы… — Лей быстро поднялся, первым увидав вошедшего фюрера. Волчий слух Гитлера, конечно, уловил последнюю, загадочную фразу, но взгляд весело нацелился на пирожные.

— Жуткая погода, господа! — воскликнул он, здороваясь со всеми. — А представьте, как все это начнет таять. Не могу постигнуть, за что некоторые любят снег!

Никто ему не возразил, и лицо фюрера приняло обиженное выражение. Он еще не преодолел в себе «комплекс оппозиции»: ему чудилось, что ответ в форме молчания означает именно несогласие, а не наоборот. Гесс об этом знал (Адольф сам ему признавался), однако считал, что тот должен перевоспитать себя.

В кабинет вошла Эльза с горячим кофейником специально для Адольфа, и он, привстав, поцеловал ее руку.

— У иных женщин все получается великолепно, — заметил он, когда Эльза вышла. — У них на все хватает ума.

— Может быть, любви? — улыбнулся Гесс.

— Нет, именно ума! — живо возразил Гитлер. — У таких женщин и любовь умная!

— А ты считаешь, бывает глупая любовь? — искренне удивился Рудольф.

— Еще бы! Сколько угодно! Вы не находите, Генрих?

Гиммлер подавил желание щелкнуть каблуками и ответить: «Так точно, мой фюрер!» — обстановка не располагала.

— Для меня глупая любовь — та любовь, что разрушает, — отвечал он, — а умная, соответственно, наоборот.

— А вы как считаете, Роберт?

— Я как-то не задумывался, — усмехнулся Лей. — Но по вашей логике, Генрих, НСДАП довольно глупая партия.

— Твой силлогизм неверен! — отреагировал Гесс — Вывод вытекает из произвольно притянутых суждений — все разрушение от глупых женщин, НСДАП есть разрушение, значит, НСДАП глупа.

— А ты хочешь сказать, что множество глупых женщин эквивалентно множеству разрушения и множество НСДАП входит в это множество? — усмехнулся Лей.

— Согласись, однако, что основа моего суждения не так глупа, как твой вывод, — парировал Гесс.

— Вы сами, как два суждения, — заметил Гитлер, высматривая очередное пирожное. — Однако вывод из вас я бы делать не взялся.

Все засмеялись.

— Трансформацию в партию созидания вполне можно ускорить, — уже серьезно продолжал Гитлер, — если убрать из нее глупых разрушителей.

— Об этом мы и хотели говорить, — кивнул Гесс. — Генрих считает, что у него достаточно материалов для публичного действа.

— Да. Теперь вполне достаточно, подтвердил Гиммлер.

— У Роберта появилось кое-что на Штеннеса, — пояснил Гесс. — Представь себе, этот поборник классического социализма брал взятки.

Гитлер задумался.

— Нет, — сказал он, поставив чашку, — для публичности мы еще не созрели. Как бы там у кого ни чесалась его принципиальность, все должно остаться внутри СА. А на Рема у вас что — нибудь есть? — нервно повернулся он к Гиммлеру.

— Рем сохраняет лояльность, — отчеканил тот.

Гитлер не удержался от вздоха облегчения.

— Что касается Штеннеса, то это отличная новость, — продолжал он. — Наконец-то можно будет припереть его к стенке. А что Дельюге? Тоже брыкается?

— Пока индифферентен, — отвечал Гиммлер.

Фюрер опять взялся за пирожные. Через пару минут, не доев сливочную пирамидку, он впал в задумчивость:

— Пока… Кое-кто лоялен именно пока, но так оно, скорее всего, и останется, если придерживаться тактики упреждающего удара. С другой стороны, если выждать, дать недовольству вызреть, амбициям — раскрыться и тогда уже бить наверняка, можно ли быть уверенным в полном успехе? Сколько «индифферентных» обретут тогда энтузиазм? Иными словами, на кого работает время — вот что я стремлюсь понять.

Он обвел всех внимательным взглядом, но встретился лишь с глазами Гиммлера, Гесс сердито рассматривал кофейный осадок на дне чашки; Лей просто опустил глаза. От фюрера ждали «интуитивного решения» — он это понимал. Но у него никак сейчас не получалось вслушаться в себя — мешало раздражение. Могли бы и высказаться, соратники! Тешат себя логическими упражнениями, а как принимать на себя ответственность, так прячут глаза.

Раздражение чудесным образом сняла Берта. Она забежала в кабинет, поглядела на хозяина, не услышала приказа убираться, деловито расположилась между креслами Гитлера и Гесса и, едва только фюрер опустил руку, тотчас подсунула под нее свою большую мягкую голову. Гитлер нагнулся, стал что-то шептать собаке. Она внимательно слушала, склонив голову набок и опустив одно ухо, и вдруг ответила ему негромкой руладой.

— Переведи, пожалуйста, — попросил Гитлер Рудольфа.

— Похоже, что-то вроде «я тебя так люблю, что заранее со всем согласна».

— Что ж, естественная собачья реакция!

На этот раз Гиммлер струхнул и спрятал глаза, а Гесс и Лей прямо посмотрели на фюрера. «Вот вам!» — ответил его взгляд.

— На какое число назначен суд во Франкфурте? — спросил Гитлер Лея. — Вам уже сообщили?

— Да. На одиннадцатое марта.

— Почему они тянут? Нужно послать туда Штрайхера.

— Я убежден, что время работает на нас, — твердо отвечал Роберт. — Как в этом случае, так и в том, о котором вы только что говорили.

Гитлер чуть заметно кивнул. Мнение отлично осведомленного, привыкшего к анализу Лея было очень важно для него.

Снегопад так плотно занавесил окна, что впору было зажечь свет. Но Рудольф видел состояние Лея. Тот почти не поднимал глаз из-за головной боли и, видимо, крепился из последних сил. Гесс незаметно кивнул на него Адольфу.

— Пожалуй, все же прогуляюсь с Бертой, — заявил тот. — Чувствую потребность поразмышлять.

— В столь чуждой стихии? — улыбнулся Гесс.

Гитлер тоже улыбнулся — молча. Поднявшись, он попрощался с Гиммлером и Леем. Пожимая руку последнего, слегка задержал ее.

— Отправляйтесь в отпуск, Роберт, и немедленно. А время пусть поработает еще месяц — полтора.

Гесс проводил Адольфа с Бертой и вернулся в кабинет, где Гиммлер ждал его, чтобы откланяться.

— Что ж, фюрер достаточно ясно высказался, вы не находите, Генрих? Таким образом, стратегия определена.

Гиммлер кивнул.

Когда Рудольф во второй раз возвратился в кабинет, Лей все еще стоял, опершись обеими руками о подоконник, спиной к дверям.

— Ну давай, выскажись, — предложил он. — Сразу легче станет.

— Ты бы лег, — отвечал Гесс.

— Ты вел себя просто чудовищно! Фюреру трудно. Ему приходится ежедневно решать десятки задач, а ты без конца усложняешь условия.

— Роберт, я сегодня не стану вступать с тобой ни в какую полемику, — отвечал Гесс. — И высказываться я тоже не намерен. Я очень прошу тебя лечь в постель. Поверь, этой ночи нам всем хватило.

Лей резко обернулся.

— Довольно рассказывать мне сказки о какой-то там фантастической ночи! Надоело! Или ты сам объяснишь мне, что случилось, или я спрошу других.

— Роберт, успокойся! Мы поговорим завтра.

— Завтра я уезжаю в отпуск. А сегодня хочу знать!

— Да нечего тут знать. Просто тебе было очень плохо — лихорадка, бред…

— Что я говорил?

— Да бормотал что-то.

— Жду ровно минуту!

— Можешь не ждать. Со мной объяснения у тебя не будет.

В квартире царила тишина. Роберт постучал в комнату Греты и, не дожидаясь ответа, толкнул дверь. Маргарита причесывалась у туалетного столика и вздрогнула от неожиданности, увидев его. На ней были открытая блузка и короткая юбка. Рядом сидела Ангелика, положив подбородок на руки. Она тут же вскочила и попыталась прошмыгнуть в дверь, но Роберт бесцеремонно удержал ее за руку, как запасной вариант.

— Грета, что произошло этой ночью? Что я говорил? Я хочу знать.

У нее на лице проступило замешательство, потом испуг.

— Ты должна мне сказать!

— Отпусти Ангелику…

Он разжал пальцы. Маргарита подошла к нему и прижалась щекой к груди, как она это уже делала однажды. Оба не заметили, как перешли на «ты».

— Успокойся. Ничего плохого не было. Ты все рассказал Рудольфу о Гели и Вальтере. Как если бы это было в полном сознании. Также честно.

Он взял ее за плечи и посмотрел в глаза.

— Я рассказал… именно ему?

— Да.

— Ты присутствовала при этом?

— Вначале, минут десять, потом вы остались одни.

— Но я ничего не помню.

— Брандт сказал, что так случается, если что-то очень мучает…

— Он сказал, что я истерик, сумасшедший?

— Нет! Он сказал, что у тебя сильная воля, и ты со всем справишься сам.

— Грета…

У нее похолодело в животе от страха услышать то, что он скажет дальше.

— Грета, я хотел уехать с тобой. Но такой, как сейчас, я не только для тебя, я сам для себя опасен. Брандт прав, или я справлюсь сам, или… не стоит обо мне и жалеть.

— Ты снова хочешь уйти от меня? — В ее голосе звучали слезы. — Почему ты все время уходишь? Я тебе не нужна?

Он покачал головой.

— Во мне давно уже душат друг друга два человека, и ты нужна обоим. Но одному из них я тебя не отдам. А другой слаб и жалок. Он истерик, трус, лгун… Он комедиант и все время берется за чужие роли. Этой ночью он, возможно, потерял друга.

«А я? При чем здесь я! — молили ее глаза. — Ведь я с тобой».

Он, наклонившись, поцеловал ее руку, и холод внутри превратился в жар. Только когда он вышел, не сказав больше ни слова, она вдруг вспомнила его последнюю фразу и опять вся похолодела. Руди… Добрый, все понимающе, такой же мягкий, как их мать, такой же податливый, милый Руди… нет, он не мог оттолкнуть Роберта. За что?

В комнату неслышно вошла Ангелика. Она остановилась у двери, там, где только что стоял Роберт, и прислонилась к стене.

— Гели, я, кажется, начинаю ненавидеть… одного человека, — почти беззвучно произнесла Маргарита, но Ангелика все услышала и поняла.

— А я его давно ненавижу, — спокойно отвечала она. — Только никому не могла в этом признаться. Тебе — первой.

Они посмотрели друг на друга и обе отвели глаза.

Время, по-видимому, не любит работать вхолостую. Уже в первые дни весны Гиммлер получил подробные сведения о том, что в некоторых тренировочных лагерях СА, расположенных под Берлином, проводятся энергичные учения и, по сути, введен чрезвычайный режим. Берлинский контингент также постоянно наращивался — под разными предлогами. Гиммлер имел конфиденциальную беседу с начальником штаба СА Эрнстом Ремом и раскрыл ему часть карт; тот приказал немедленно поставить в известность фюрера. Рейхсфюрера же напутствовал дружеским шлепком пониже спины и словами: «Действуй, Хайни!»

И Гиммлер действовал. Единственное, что отвлекало его и было «головной болью», — это любимец фюрера и женщин Роберт Лей, который проводил свой отпуск на тренировочной базе СС. Об этом знал один Гиммлер; остальные даже не догадывались.

Учебные лагеря СА отличались от лагерей СС примерно как спортивная база бойскаутов от колонии строгого режима. СА, изначально замешанные на жесткой романтике элитных штурмовых отрядов первой мировой, компенсировали молодым изгоям и неудачникам то, что отняла у них жизнь, — регулярное питание, здоровый режим, чувство общности и товарищества. В СС «изгоев» не было. Получив права на формирование охранных отрядов, Гиммлер взялся за дело основательно. Он не гнался за количеством людей, как ненасытный Рем, — в первые годы он имел возможность посмотреть в глаза каждому, и этот взгляд запоминался.

Охранные отряды Гиммлера отличались красивой формой и тем налетом избранности, с которым в партии уже начали считаться, поскольку трудно проигнорировать парня, за чьей невозмутимой внешностью кроется не ведающий сомнений «волевой тип идущего мистической дорогой преторианца». Фанатизм и сила воли, равнодушие к физической боли, как чужой, так и собственной, закалка духа и тела определялись целым рядом хорошо продуманных физических и умственных тестов — ступенчатой системой, осуществлявшей жесткий отбор самых-самых. Вот в такую-то слепо и неумолимо действующую машину и вздумал поместить себя гауляйтер Рейнской области сорокалетний доктор химических наук Роберт Лей. Он взял с рейхсфюрера слово о сохранении инкогнито. Гиммлер слово дал, но нарушил его: предупредил одного из инструкторов.

Этот лагерь, расположенный в окрестностях тихого Потсдама, Гиммлер посетил уже трижды. В первый раз, спросив о новичках, он получил ответ, что их девять, и только двое годны к продвижению. Фрица Крюгера (имени пооригинальней Лей для себя не изобрел) среди них не было. Посвященный же инструктор, оставшись наедине с рейхсфюрером, неожиданно стал умолять избавить его от ответственности, так как этот упрямец сам себя гробит. Гиммлер был удручен не меньше и через несколько дней приехал во второй раз, чтобы поговорить с Леем. Но разговора не получилось, поскольку курсант Крюгер, набравший больше всех в подразделении штрафных очков за неделю, занимался колкой дров, в то время как остальные новобранцы, в основном парни 23–25 лет, валялись по койкам, не в силах и пальцем шевельнуть. Гиммлер приехал в третий раз и с облегчением услышал, что один из новичков явно выделяется по интеллекту, легко прошел тесты трех ступеней и ему решено снизить физические нагрузки. Этим счастливчиком оказался все тот же злополучный Фриц Крюгер, чему Гиммлер был несказанно рад. Крюгера вызвали для личной беседы к рейхсфюреру. Тот сразу удалил всех и запер дверь.

Лей, похудевший и помолодевший, в отлично сидящей на нем черной парадной форме СС, стоял навытяжку, вздернув подбородок, и смотрел мимо рейхсфюрера, как и полагалось по инструкции. Гиммлер немного подождал в замешательстве, отнюдь не желая поддерживать эту игру. Лей остался невозмутим. Гиммлер пожал плечами, подождал еще.

— Ну, как знаете, — наконец произнес он. — Я не собираюсь вам мешать. Я только хотел убедиться.

— Все в порядке. Спасибо, Генрих, — был ответ.

Эта весна оказалась тяжелой для многих. Кризис сделал еще мрачнее и без того нерадостные лица мюнхенцев и берлинцев; в деревнях лютовали эпидемии, а выживших добивал голод. Фюрер был почти неизменно мрачен, сторонился соратников. Помимо напряженного ожидания взрыва он переживал тягучую личную драму — охлаждение Ангелики и ее увлечение каким-то пейзажистом из Франкфурта, о котором Гесс сообщил как о недоразумении, которое вот-вот рассосется. Но оно не рассасывалось.

Ангелика под предлогом болезни продолжала оставаться у Гессов, в уютной квартире которых тоже поселилась тоска. Старшие Гессы еще в начале марта возвратились в Александрию из-за разыгравшегося у Фридриха ревматизма. Маргарита осталась с братом. Она теперь мало походила на ту задорную смелую девушку с золотистым загаром и широко раскрытыми глазами, что появилась в фатерланде всего несколько месяцев назад. Эльза тоже чувствовала себя неважно. После тяжелейшего разговора с мужем их отношения не то чтобы ухудшились, но как-то сократились, ограничились необходимым в быту общением, и это давило ей на сердце сильнее, чем выросший и сделавшийся беспокойным плод. Она часто ощущала теперь, как ей не хватает воздуха и как ее состояние начинает передаваться ему, и он, тоже задыхаясь, тыкается, ищет выхода…

В конце марта Рем и Штрассер прилетели в Мюнхен. Геринг, гауляйтер Берлина Геббельс и Гиммлер оставались в столице, где обстановка накалялась. Гитлер вызвал к себе Штеннеса — тот не явился. Это было начало.

В тот день в Берлине умерла Карин. Накануне она говорила с Эльзой по телефону, казалась бодрою, уверяла, что ей лучше.

— У нас здесь солнце, и уже продают фиалки! Как жаль, ах, как жаль…

Внезапно их разговор прервался из-за неполадок на телефонной станции, а утром позвонил Геринг и сказал, что его жена умерла.

Карин болела давно и безнадежно, и все же ее уход потряс Германа. Он собирался везти ее на юг, но обстоятельства все не позволяли ему выйти из игры даже на короткое время; ехать же одна она категорически отказывалась. Агония началась еще вечером и длилась всю ночь. Герман часто брал жену на руки, ходил с нею по спальне, пугаясь ее невесомости. Когда она наконец успокоилась и доктора ушли, он снова взял ее на руки и снова долго ходил, почти не сознавая, что делает. Потом сел в гостиной у телефона и просидел час, мучительно вспоминая, кому он должен позвонить. Из этого состояния его вывел барон фон Катцов, первый муж Карин, которому сообщили о ее смерти. Барон, с начала года находившийся в Берлине, привез с собой подростка, их с Карин сына, лишь последние месяцы жившего с отцом из-за ухудшившегося состояния матери и постоянной занятости отчима. Заплаканный мальчик вышел из спальни, сел рядом с Германом, и так они просидели еще час. Фон Катцов им не мешал; он знал, что его сын очень привязан к Герингу, который был неизменно добр с ним.

На следующий день Геринг отвез тело Карин в небольшое охотничье имение к северу от Берлина, чтобы похоронить там, в уединении и тишине хвойных лесов, которые она так любила.

На похороны собрались лишь самые близкие, избранные из избранных; почти все прибыли из Мюнхена, лишь Геббельс с женой и Гиммлеры вместе с Германом сопровождали гроб Карин от самого Берлина.

Маленький деревянный мавзолей уже был выстроен к их прибытию; вокруг стояла девственная тишина. Когда гроб вынули из машины и готовились перенести в дом, Геринг, словно оживший на несколько мгновений, оглядел темные поля, набухший весенней влагой лес, унылый фасад охотничьего дома и что-то пробормотал. Его слова расслышала лишь Магда Геббельс, стоявшая ближе других.

— Прости, Карин, — произнес он. — Потерпи, дорогая, Я все здесь сделаю красиво, очень красиво — для тебя.

На похоронах царило безмолвие. Даже монотонный голос священника, казалось, не нарушает его. Сам Геринг выглядел, точно замороженный. К нему никто не решался приблизиться.

Роберт Лей, приехавший позже других, вошел в мавзолей, когда гроб уже собирались заколачивать. Лей не знал, в каком состоянии пребывает вдовец; простившись с Карин, он подошел к Герману и крепко обнял его за плечи. Это оказалось именно то, в чем нуждался Герман. Отвернувшись от закрытого уже гроба, он уткнулся в плечо Роберту и разрыдался. Слезы принесли облегчение.

Поминальный ужин был полон светлой грусти, ласковых воспоминаний о преданной Карин, и никто больше не опасался смертельно ранить сердце вдовца проникновенными словами. Герману как будто даже хотелось теперь слушать и говорить о ней, говорить и слушать до бесконечности.

Поздно вечером, когда присутствующие на похоронах немногочисленные дамы удалились, Геринг остался в мужской компании и сильно напился, а с ним заодно — Геббельс и Пуци. Остальные остались трезвы.

Дольше других засиделись Гесс и Лей. Они не разговаривали; оба словно ждали чего-то, проявляя выдержку. Со времени ночной «исповеди» Лея они говорили друг с другом только по делу, каждый раз чувствуя неловкость — не от произносимых, а от не сказанных слов. Наконец Рудольф ушел, так и не вымолвив ни слова, но, дойдя до двери, за которой ждала его Эльза, вдруг взял и вернулся. Роберт не удивился. Он поднял на Гесса обведенные тенями глаза и молча наполнил две маленькие рюмки, чтобы еще раз помянуть Карин, душа которой, казалось, витала сейчас над ними, не спящими.

Потом он протянул Гессу незапечатанный конверт.

— Передашь ей?

— Спасибо и на этом, — не удержался Рудольф. — Как твой отпуск?

— Как видишь.

— Вижу, что ты на тень стал похож.

— Можно задать тебе вопрос?

— Спрашивай.

— Фюрер… успокоился?

Рудольф отрицательно покачал головой:

— А ему сейчас нужны силы. Много сил.

— Я могу что-нибудь сделать?

— Не знаю, Роберт. Поговори с Ангеликой. Ты умеешь… с женщинами.

— Я сейчас на женские лица смотреть не могу.

— Вот так признание! — поразился Рудольф. — Но я понимаю.

— Спасибо и на этом. Я поговорю.

Они расстались. У обоих сделалось легче на душе. Облегчение испытала и Эльза, которой муж сказал о намерении Лея повлиять на Ангелику. Конечно, ничего от этого «влияния» Эльза не ждала; разве только — что попытка будет сделана, и это, быть может, примирит Рудольфа с реальностью, в которой вина Роберта столь же эфемерна, как вина ветра, сдувшего пыльцу с цветов.

Маргарита и Ангелика прилетели из Мюнхена вместе с остальными. Во время похорон Карин они находились в берлинской квартире Хаусхоферов, где обычно останавливались Рудольф и Эльза, когда приезжали в столицу. И хотя целый этаж «Кайзергофа» был снят партией для нужд фюрера и его соратников, Гесс не стал спорить с сестрой, заявившей, что ни она, ни Ангелика не станут жить, как арестантки, в набитом охраной «Кайзергофе».

Старшие Хаусхоферы оставались в Мюнхене, младшие работали за границей, и девушки были одни под невидимой охраной СС и бдительной Берты, которая, выполняя приказ хозяина, громко оповещала обо всем, что казалось ей подозрительным, в том числе и о шастающем мимо входной двери консьержкином коте.

Гиммлер и Лей возвратились в Берлин раньше остальных и сразу направились в штаб СС, официально занимавшийся сбором разведывательных данных; просмотрев их, Лей сказал, что прерывает свой отпуск и берет на себя ответственность немедленно, не теряя ни минуты, вызвать из Мюнхена и Кельна верные фюреру, надежные части СА На лице Гиммлера было написано: «Не подождать ли до завтра, пока не вернется фюрер»… Но, преодолев колебания, он твердо сказал Лею, что готов разделить с ним эту ответственность. В «игру» ненавязчиво вошел Борман, прибывший с тайным поручением от Дельюге, который заявлял о своей полной лояльности Мюнхену, несмотря на видимость взаимоотношений с бунтарем Штеннесом.

Каким образом Борман ухитрился сделаться посредником в таком деле, осталось во мраке неизвестности; информация же, безусловно, предназначалась для передачи лично фюреру. Однако Мартин снова пошел на риск. Видя, как твердо опытный и властный Лей взял под свой контроль и впрямь на глазах вызревшую ситуацию, Борман открыл ему «карту Дельюге» и вместе с Гиммлером попал в число ответственных за все принимаемые до возвращения фюрера меры.

Только поздно вечером Лей добрался наконец до дома Хаусхоферов, чтобы осуществить то, ради чего он, собственно говоря, и приехал раньше коллег, — поговорить со строптивой Ангеликой. О чем? Он понятия не имел. Ему нелепа казалась сама мысль о подобном разговоре, и он не мог представить, как его начнет. Роберт долго ездил по городу в поисках не закрывшегося еще цветочного магазина и наконец купил две корзинки чудесных свежих фиалок, любимых цветов покойной Карин.

Он не стал предупреждать девушек о визите, а просто поднялся на второй этаж и позвонил в дверь. Дружелюбно тявкнула Берта. Дверь открыла Маргарита, рядом с нею стояла Ангелика. И обе обрадовались ему совсем по-девчоночьи. Он видел, какое наслаждение доставили бедным затворницам простенькие фиалки, как девушки сразу ожили и повеселели. Гели, впрочем, тут же попыталась стушеваться. Роберт ее не удерживал и позволил себе некоторое время побыть с Маргаритой наедине.

В огромной квартире девушки обжили для себя лишь две комнаты — спальню на двоих и маленькую гостиную. Всюду чувствовался приоритет и доминирующий вкус Маргариты. Она обладала умением, редким, увы, даже среди взлелеянных любящей матерью немецких девочек, — совмещать порядок с индивидуальностью, избегая пошлости. Безалаберная же Ангелика — очевидно, борясь с собою — продолжала сеять хаос. Огрызок яблока на рояле, мятая кофточка на стуле, ноты на подоконнике — всего этого Гели попросту не замечала, а заметив, приходила в ужас, понимая, сколько таких огрехов постоянно исправляет за нею аккуратная Маргарита.

Роберт, заехавший всего на час-два, сразу почувствовал, что попал в дом, где царит женщина. Собравшись умыться, он увидел наполненную горячую ванну, испаряющую тропические ароматы; надеясь выпить кофе, обнаружил в гостиной роскошный ужин и ненавязчивое присутствие устроившейся напротив него с бокалом вина Маргариты.

За час он прекрасно отдохнул, и в голову опять поползли крамольные мысли о том, что ничего лучшего в жизни и желать не стоило бы, но, по несносной семейной склонности всех Гессов к противоречию, именно в эти счастливые мгновения Грета задала вопрос о непорядке в рядах СА.

— Откуда вы знаете? — удивился Лей.

— Из газет. Мы берем у охранников.

— Значит, фройлейн Раубаль тоже в курсе дела?

— Я ей рассказываю. Мне кажется, я догадываюсь о большем, чем пишут. Что-то произойдет, да? Опять драка? Я вообще не понимаю, что такое СА — армия, полиция, банда?

Лей улыбнулся.

— СА — структура, не имеющая аналогов. Она временна, и время ее, похоже, подходит к концу. Еще года два, три… Но драка будет! И на этот раз я не оставлю поле боя — я тебе обещаю.

— Как приятно это слышать, — съязвила Маргарита.

Роберт перестал улыбаться. Она глядела дерзко, насмешливо, с вызовом. Такого взгляда он еще не замечал у нее.

— Грета, обстановка в самом деле непростая. Лучше бы вам было остаться в Мюнхене.

— Нам с Ангеликой?

— Эльзе тоже. Я отчего-то беспокоюсь за нее. — Он закурил, несколько раз затянулся, поискал, куда бы стряхнуть пепел. Она подвинула к нему пепельницу.

— Эльза хочет быть с Рудольфом. Я — с тобой. А Гели… — Она запнулась. — Ей, наверное, следует поддержать дядю?

— Ты смогла бы ей это объяснить?

— Я попробую.

— Странно.

— Что?

— Я этой помощи не ожидал от тебя.

— Грешно надеяться на счастье, зная, что оно кому-то принесет боль.

— Это она так рассуждает?

— Рассуждаю я. Она так чувствует.

— Замечательно! И очень верно. Значит, ты с ней поговоришь? Очень хорошо. — Он затушил сигарету и встал. — Где здесь телефон?

Она молча отвела его в кабинет и зажгла там настольную лампу. Рассеянный свет упал на ее лицо — обиженно-печальное.

— Ты останешься!

Он хотел сказать, что должен уехать, потому что его ждут дела, но потом подумал, что честнее было бы ответить, что не останется, потому что слишком хочет этого, и в результате ничего не сказал, а только кивнул ей и снял трубку. Маргарита вышла. Пока он говорил по телефону, она зажгла камин в одной из спален, постелила постель и, оставив там свет, успела выйти до того, как он вошел в уютную, пахнущую свежим бельем комнату. И что же дальше? Он ляжет спать, утром позавтракает, поцелует ее и уедет? Нет, не может быть!

— Грета, как ты думаешь, если я спрошу Роберта, мне очень нужно спросить… Это удобно? — не глядя на нее, скороговоркой произнесла Ангелика.

Маргарита пожала плечами. Гели исчезла и возвратилась через пять минут.

— Я спросила, — отчиталась она. — Мне очень нужно было… о Карин. Он еще не спит.

Не раздевался даже. Когда я вошла, он стоял у окна.

— Зачем ты мне это говоришь? — спросила Маргарита.

— Чтобы ты знала, что он не спит. Но он… не придет. Ты сама знаешь.

— Значит, он не любит меня…

— Ничего это не значит! Нет, послушай! — вскрикнула она, делая такое движение, как будто хотела зажать подруге рот. — Послушай, пожалуйста! Ты знакома с ним только три месяца, а я — пять лет! Женщины всегда за ним бегали, и он никогда с ними не церемонился…

— Перестань! Я не хочу…

— Грета, он ни с кем не вел себя так, как с тобой! Думаешь, он их всех любил? Он тебя любит! Ты сама говорила мне, что нужно быть последовательной… — Гели ясно видела, что лицо Греты пылает, и прикусила язык, испугавшись, что, по глупости своей, сказала что-то страшное.

— Ты хочешь сказать, что если я сделала первый шаг, то никто не удивится, если я сделаю и второй? — Голос подруги звучал даже насмешливо.

— Ты сама говорила, что есть только любовь, что только она имеет значение!

Маргарита долго молчала. Ее щеки постепенно перестали гореть; на лице появилось спокойное выраженье.

— Да, ты права. Все остальное бессмысленно. И я уже сделала первый шаг. И очень хочу быть с ним сейчас. Но я не могу, Гели, я не могу. Я ханжа?

— Нет, нет! Ты просто…

— Не люблю? Я не люблю Роберта?

— Да нет же! Ты, ты… — Вмиг горячая волна поднялась к самому горлу и плеснула в глаза. Гели точно ослепла на несколько мгновений.

Мир, которого она так стыдилась, на этот миг перестал существовать, хотя остались боль, стыд и опыт, который она изо всех сил стремилась изгнать из себя. — Ты настоящая! А вот я… я могла бы. Да, я могла пойти сейчас к Роберту. Ты не ослышалась. Я тоже этого хочу. Он мне очень нравится. Я бы хотела… сделать ему приятно. И я бы хотела… испытать с ним то, что я уже испытала до него. С ним я испытала бы это сильней…

— А Вальтер? — ужаснулась Маргарита.

— С Вальтером — я, как ты! Я люблю его. С ним и я настоящая. Боже мой! Ты же не понимаешь меня! Как объяснить? Я бы… могла пойти и к твоему брату. Он мне тоже нравится. И я то же испытала бы с ним… Я так хочу этого, хочу почти каждую ночь, хочу почти всегда, когда вижу того, кто мне нравится.

— Господи, Гели, а Вальтер? Ведь он узнает…

— Что? Я ведь еще не женщина. Да если бы я и была ею, разве я бы стыдилась себя? Но я… ничто, кусок грязи. Я зверь! Я устала жить с этим внутри себя. Я люблю Вальтера. Я бы умерла, если б не чувствовала, что с ним я избавлюсь от этого ужаса, с ним я… — Она разрыдалась.

Маргарита стояла рядом, потрясенная, сжавшись от болезненного недоумения. «Кто сделал с ней такое? Как? — колотилось в висках. — Кто этот негодяй?»

В полуоткрытую дверь тихо постучали. Грета еще больше ужаснулась, увидев на пороге Роберта. Она выскочила к нему, захлопнула дверь, прижалась к ней спиною.

— Извини, так получилось. — Он был явно раздосадован. — Я вышел покурить и услышал о звере… Это из-за того разговора, который…

— Нет!

— Может быть, мне…

— Нет! Нет!

Он слегка встряхнул ее за плечи.

— Успокойся, ты дрожишь. О чем вы говорили?

Он подвел ее к дивану и усадил.

— Грета, ты мне доверяешь?

— Да.

— Скажи, о чем вы говорили.

— Я… не могу.

— Хорошо, я помогу тебе. Она в чем-то тебе призналась. В чем-то таком, чего стыдится и что ее пугает?

Маргарита опустила глаза.

— Но это… не то, о чем ты думаешь.

— Она любовница Вальтера?

— Нет.

— Так Кто-то другой? Грета, если бы здесь был твой отец, ты сказала бы ему?

— Никогда!

— А матери?

— Не знаю. Может быть.

— Но здесь только я, а ты сама хотела, чтобы я помог Ангелике. И ты сказала, что доверяешь мне.

— Я ничего тебе не скажу.

«Ясно, был кто-то другой, — решил Роберт, — и девчонка боится признаться реалисту, который считает ее чистым ангелом. Обычная история. И кто этот другой, тоже, кажется, ясно».

— Послушай меня, девочка. — Он обнял ее. — Как бы ни был нелеп и неприятен подобный разговор между нами, мы все-таки его закончим. Мне сорок один год. У меня дочь. Если бы когда-нибудь она оказалась в ситуации, о которой я догадываюсь, то я дал бы ей такой совет: попытаться снова довериться тому, кому она однажды уже доверилась. Если, конечно, он не предал ее. А ведь он ее не предал? И если он любит. А он любит. Это очень важно для судьбы девушки — остаться с тем, кто был у нее первым. Весь опыт человечества…

Что-то тихонько зашуршало. На темном ковре появилась и медленно увеличилась полоска света. Гели вышла из спальни и сделала к ним несколько шагов. Минуту назад, услышав голос Роберта, она поняла, что разговор о ней и что Маргарита не сумеет высказать то, чего сама не понимает. И она подумала, что сказать «это» сейчас — может быть, ее единственный шанс. Собственно говоря, «это» уже было сказано — и смертельный стыд вышел из нее, растворился в сонном тепле спальни, теперь он следовал за нею в гостиную, но на расстоянии. На какое-то мгновенье она представила в гостиной Рудольфа и испытала облегчение оттого, что признание сделает не ему.

— Грета, позволь мне поговорить с Робертом, — произнесла она так спокойно, точно просила о незначащем пустяке.

Их разговор не затянулся.

Опытный Лей понял все с первых же слов Ангелики и, щадя ее, быстро перевел беседу на ситуацию в Берлине. При этом он не переставая ругался про себя последними словами. Такого обилия брани объект негодования Лея никогда не удостаивался даже из уст коммунистов или последователей сионских мудрецов.

Прежде Лей никогда не оценивал своих соратников с точки зрения их мужских достоинств. В партии за последние годы гомосексуализм сделался едва ли не модой, и Роберту, чтобы не испытывать брезгливости, было достаточно того, что тот или иной из его товарищей до сих пор обходится без клички вроде «фройлейн Анна» или «черная Марта». Но то, что он услышал об уважаемом фюрере, привело его в бешенство. «Каким же мудаком нужно быть, чтобы такое творить с девчонкой!» — не мог успокоиться Роберт, выкуривая сигарету за сигаретой. После двадцатидневного терапевтического курса в лагере СС он был уверен, что привел свои нервы в порядок и теперь вряд ли что выбьет его из колеи, но вот поди ж ты!

Так или иначе, а обещание повлиять на Ангелику Лей выполнил… с прямо противоположным результатом: сделал для себя однозначный вывод, что дядю к племяннице близко нельзя подпускать, если, конечно, не имеешь намеренья очень скоро отправить девушку в сумасшедший дом.

Уже перед рассветом, улегшись подремать на пару часов, он успел разозлиться и на себя — какого черта ты добивался этой откровенности? Получил!

Утром его разбудила Маргарита, сказавшая, что уже десять часов и его ждет Борман. Мартин всю ночь провел в берлинском штабе СА и уехал с прибытием туда Рема, всегда косившегося на «шпиона» и фыркавшего в его сторону, в особенности в отсутствие Гитлера и Гесса. Сам фюрер с соратниками должен был прибыть в Берлин только вечером, а ситуация между тем вызрела настолько, что «ягодки (так выразился примчавшийся в столицу гауляйтер Геббельс) уже начали выбрасывать семена».

Главная опасность дня заключалась в том, что штурмовики с Северо-Востока наводнили город и чувствовали себя его хозяевами, а баварские и кельнские, верные фюреру отряды находились еще в пути. Геббельс, на время оставивший свои любовные переживания, метался по Берлину, пытаясь отдавать приказы, — его всюду встречали по-дружески, наливали пива, хлопали по плечу и… не слушали. В памяти Иозефа еще свеж был августовский позор, когда ему пришлось вызвать полицию, чтобы выгнать пьяных погромщиков из здания штаба. Тогда, в конце лета прошлого года, мятежники все же встретили жесткий отпор дюжих эсэсовцев, своротивших не одну челюсть поборникам социализма. Но тогда гиммлеровских «преторианцев» было слишком мало, и они не могли долго обороняться от наседающих штурмовиков.

Сейчас Геббельс очень надеялся на поддержку СС, по крайней мере, до подхода кельнских и мюнхенских отрядов, и не понимал, отчего Гиммлер держит себя так, точно принципиально не желает становиться на чью-либо сторону.

— Вы с кем, Генрих? Где ваша хваленая гвардия? И откройте мне наконец секрет вашей невозмутимости — я в ней чрезвычайно нуждаюсь! — не выдержал Геббельс, наблюдая, как рейхсфюрер рассылает агентов по бурлящим с утра пивным.

Гиммлер блеснул на него стеклами круглых очков в металлической оправе и повел плечом.

— Я всегда с фюрером, господин гауляйтер, и только с ним. Все мои люди на своих местах, а моя невозмутимость, если таковая и присутствует, — лишь от сознания исполняемого мною долга.

— Где СС? Где эти «викинги» и «нибелунги»? — позже наскакивал Геббельс на Лея. — Они торчат на всех обедах и раутах, всюду, где им абсолютно нечего делать! Я сегодня с утра объехал весь Берлин — и ни одного «черного»! Для чего тогда, спрашивается, откармливают и тренируют этих красавцев? Чтобы они олицетворяли собою невозмутимость их сверхлояльного шефа?

— Ты, как всегда, очень много говоришь, Йоэеф, — морщился на его тирады Лей. — Будем все заниматься своим делом, а не портить друг другу нервы.

— Будем! Согласен! Но как гауляйтер Берлина я должен знать, что все это значит!

— Как гауляйтеру Берлина — кстати, единственному из нас, кому фюрер разрешил использовать подразделения СА — тебе следовало бы ладить со Штеннесом, а не дразнить его и не задирать постоянно! — разразился ответной тирадой Роберт.

— Ах так! Я еще и виноват, что этот, что этому…

— Все, Йозеф! Беру свои слова назад. Только спокойно! — остановил его Лей. — Ты знаешь, неплохо было бы придумать для парней из СС какой-нибудь красивый девиз, чтоб носили вот тут, — он положил руку на сердце, — как эмблему. Что-нибудь о чести и верности.

Геббельс поморщил лоб и щелкнул пальцами.

— «Солдат СС, твоя честь называется верность!» Идет?

— То, что нужно! Считай, что у меня это уже здесь! — Лей стукнул себя в грудь и рассмеялся.

Смех был малопонятный, и все же Геббельс был рад, что Лей в Берлине, — с ним рядом он чувствовал себя уверенней. Рем тоже не внушал опасений. Он повсюду расхаживал со своим охвостьем и как будто не верил, что слова могут превратиться в дело.

А слов уже было брошено предостаточно. Казармы и пивные гудели от возбуждения; повторялись одни и те же требования — сбросить фюрера, разогнать «мюнхенскую шайку», перейти к открытому неповиновению властям.

— Мы революционеры! А вы соглашатели! Вы предали рабочий класс. Вы губите движение! — заявил Штеннес Лею по телефону из своей штаб-квартиры на восточной окраине Берлина. — В последний раз предлагаю всем, кто еще не окончательно опаскудился, объединиться и начать борьбу.

— Ты сам роешь себе могилу, Вальтер, — отвечал на это Лей. — Даже если допустить невозможное, а именно — то, что вас поддержит большинство и ты станешь лидером партии, то не пройдет и полгода, как тебя вышибет коленом под зад новый претендент на верховную власть, ибо только фюрер незаменим. Фюрер — абсолют. Он один. В этом суть, гарантии и неповторимость национал-социализма. А ты, Вальтер, сел не на свой поезд и слишком далеко заехал. Мне тебя жаль.

— Лучше себя пожалей, — был ответ. — Ваш «абсолют» уже сейчас опасен для всякого, кто по несчастью или глупости оказался с ним рядом, а очень скоро он, с вашей подачи, окончательно сбесится и тогда в первую очередь перекусает всех вас. Впрочем, за тебя я спокоен, Роберт! Твой главный враг — это ты сам. То же передай от меня Рудольфу.

Лей бросил трубку Все они — Рем, Гиммлер, Борман, Геббельс, Эссер, тесть Бормана судья Бух, Гоффман со своей «лейкой», Розенберг, Штрайхер — находились сейчас в здании штаба СА, который Рем предлагал хитростью спасти от разгрома.

— Птички слетятся, клетка захлопнется, — шутил он, — а вокруг мы посадим трех котов.

— Отчего тебе так весело, Эрнст? — недоумевал Геббельс. — Пока у нас только один кот, и тот сам по себе. — Он косился на Гиммлера, который в соседней комнате не переставая говорил по телефону.

— Ты не был на фронте, Йозеф, — отвечал Рем, — ты не знаешь, что в бою бывает очень весело! Завтра здесь будут славные ребята с Рейна, и тогда, я надеюсь, ты наконец прекратишь паниковать.

— Это завтра, а сегодня нас всех размажут по стенкам, как…

— Наш доктор струсил, — хохотал Рем. — Ничего, Йозеф, давай я покажу тебе пару отличных приемов рукопашного боя. Ими может овладеть даже женщина!

— Иди к черту, Эрнст! — орал Геббельс. — Обучай своих блядей обоего пола!

— Прекратите оба! — рявкнул Лей, швырнув телефонную трубку. — Четыре грузовика на Альбрехтштрассе. Я предлагаю всем немедленно покинуть штаб.

— Останемся мы с Гиммлером, — распорядился Рем. — Связь будем держать по каналам Генриха и моим. Адью, господа! Если нас все-таки размажут по стенкам, не забудьте соскрести остатки и похоронить как солдат.

Через час центральный штаб СА наводнили мятежники Штеннеса. Сам он, увидев Рема на боевом посту, поначалу был несколько озадачен, а увидев и Гиммлера, решил, что мюнхенцы дали слабину и намерены с ним договариваться.

Вечером, когда Гитлер, Гесс, Геринг и остальные прибыли в Берлин, штеннесовцы устали бузить и спали. Посты у казармы и пивных и даже у штаба были жидкие. Около одиннадцати вечера «Кайзергоф», где находился фюрер с соратниками, был взбудоражен известием о колонне несущихся к ним на полной скорости грузовиков, набитых штурмовиками. Колонна двигалась с юго-запада. Вскоре все испытали облегчение — выяснилось, что это славные ребята с Рейна спешат на помощь своему вождю.

Гитлер, сдержанный и мрачный, в первый раз за весь вечер улыбнулся, и улыбка его была обращена к Лею, которого он благодарил за «своевременные меры». Пока Геринг с командирами подразделений занимались составлением диспозиции, пришло известие, что и мюнхенцы на подходе. Остро встал вопрос о двух тактиках — мирной и силовой. Фюрер склонялся к последней; соратники его поддерживали. В оппозиции остались лишь Гесс и Геббельс. Оба не хотели стрельбы и хором предлагали запустить мирный вариант с компроматом на Штеннеса. Стрельбы, впрочем, не хотел никто. Лей уже окрестил силовое решение «гражданской войной в СА», но планы Гесса считал утопией.

— Штеннеса сначала нужно двинуть кулаком под ребра, а уж потом грозить ему пальцем, — убеждал он Гесса. — Кровь все равно прольется, Руди, поскольку нам объявили войну.

Мятежники уже знали о новом соотношении сил. Непостижимый Гиммлер находился в штабе Штеннеса «в дружеской обстановке» и умудрялся слать оттуда донесения в «Кайзергоф». Последнее сообщение было о пересмотре тактики. Не в сторону переговоров.

Наступило утро, а приказ стрелять еще не был отдан ни одной из сторон. Перед рассветом Гесс, Лей и Геббельс заехали навестить женщин и успокоить их. Эльза уговорила и Магду оставаться с ними здесь, пока все не успокоится. У Рудольфа по дороге неожиданно случился один из его приступов рези в животе, о которых он было уже начал забывать; приступ повторился, когда он входил в дом. Увидев бледного мужа, почти висящего на руках у друзей, Эльза не сразу поняла, в чем дело. У нее на несколько мгновений как будто остановилось сердце, и ребенок толкнулся так сильно, что она стиснула зубы.

— Он переживает из-за силовых мер, — объяснил ей Роберт. — Даже с фюрером поспорил при всех.

— А ты не переживаешь? — спросила она.

— Да я первый на них настаивал! При повышенном давлении всегда полезно пустить кровь. Ну-ну, прости пожалуйста, я только хотел сказать — хорошо бы Рудольфа удержать на расстоянии от завтрашних дел. Решение принято, и от его переживаний ничего не зависит. И… он плохо влияет на фюрера. Вообще, он всех деморализует. То есть, конечно, он самый высокоморальный из нас, но… в данном случае это вредное для дела качество.

— Знаешь, Роберт, я иногда, слушая тебя, не знаю, чему верить — ушам или глазам.

— К тому же у него опять эти боли. Ну посуди сама. Он всем будет только мешать.

— Роберт, ты чего-то не договариваешь? Он некоторое время молчал.

— Со мной так бывает. Это нормально для всех, кого долго учили музыке. Я, если хочу, всегда слышу следующий звук, иногда — целую фразу. Ясно слышу, как если бы ее уже сыграли.

— У тебя плохие предчувствия?

— У меня не бывает предчувствий. Я просто слышу, слышу то, что должно прозвучать. Вам нужно быть завтра вместе, Эльза.

— Что ты ее пугаешь! — сердито бросил с порога Рудольф, слышавший последние фразы. Он почувствовал себя лучше и встал позвонить. — Нам пора ехать.

— А если опять прихватит? Подожди хотя бы пару часов. А… ты куда собралась? — вытаращил он глаза на появившуюся в брюках и куртке, перепоясанной ремнем, Маргариту.

— Я с вами.

— Это еще что за фокусы! — закричал на сестру Рудольф. — Как тебе такое в голову пришло!

— Вы можете даже меня побить и связать, — спокойно заявила Маргарита. — Но это не изменит ничего. Я умею печатать и стенографировать, знаю азбуку Морзе и радиодело. У меня диплом медицинской сестры. — Она умоляюще смотрела на Роберта.

— Ты хочешь всем показать, какая ты универсал ка! Нет, как вообще ты могла вообразить… — не унимался Рудольф.

— Но работают же у вас женщины!

— Это не женщины, а товарищи по партии. Женщины дома сидят!

— Нет, ты не из прошлого века, ты из каменного! — огрызнулась сестра. Она снова взглянула на Лея. Его ответный взгляд был мягким и понимающим Маргарита опустила глаза. Он подошел к ней, расстегнул пряжку ремня, снял его, потом расстегнул куртку, снял ее и бросил на кресло.

— Так мне больше нравится. Грета развернулась и молча ушла.

— Ты, как всегда, неотразим, — заметила Магда Геббельс, пришедшая следом за Маргаритой, чтобы помочь остановить девушку. Гесс иронически аплодировал.

— К сожалению, моя неотразимость не распространяется на всех членов этой фамилии, — отвечал Лей.

В гостиную заглянул Геббельс.

— Всем до свидания. Я уехал.

— Подожди, я с тобой. — Роберт довольно грубо, вытянутой рукой в грудь, остановил направившегося за ним Рудольфа. — Руди, сделай это хотя бы для Эльзы.

— Не терпится кровь пустить, доктор? — бросил ему вслед Гесс. — Не надейся, что я стану молчать.

Он все же вернулся. Эльза сидела в спальне, отрешенно глядя на голубую полоску утра между шторами.

— Руди, помнишь, лет десять назад мы смотрели какую-то военную пьесу, и когда на сцене начали стрелять, Адольф вдруг встал и вышел из зала? Потом он объяснил, что больше не хочет выстрелов, даже бутафорских.

Рудольф не помнил, но кивнул. Он знал, что у жены прекрасно развита эмоциональная память.

— Вот потому я и должен быть сейчас с ним, дорогая, — ответил он, целуя ее. — Они наседают на него… Два таких танка, как Геринг и Лей, способны раздавить любую решимость.

— Я понимаю, — кивнула она. — Только будь осторожней. Думай обо мне и маленьком. И пожалуйста, присмотри за Робертом. Как бы ты ни был на него зол, Грета его любит.

— Фамильная слабость Гессов, — буркнул Рудольф. — Я в обед заеду. Не скучай.

Скучать в тот день не довелось никому. Перепуганные берлинцы наблюдали из окон за ревущими на улицах грузовиками, из которых, как горох, рассыпались по дворам и подъездам возбужденные штурмовики. Всюду картина была одна и та же, и невозможно было понять, против кого занимает позиции эта армия в белом и коричневом, поскольку врага нигде не было видно. Гиммлер сообщил, что в Берлин убедить Штеннеса воздержаться от кровопролития прилетел Отто Штрассер, главный социалист, идеями которого питалось восстание. С другой стороны Геббельс и Гесс изо всех сил сдерживали Гитлера. Все это не могло продолжаться до бесконечности. Внутреннее решение Гитлер принял еще ночью — сейчас главное было найти повод.

Когда Гесс в очередной раз собрался отправиться к Штеннесу и Штрассеру на переговоры, фюрер не стал его удерживать. Едва Рудольф уехал, он дал тайное поручение Борману ехать следом, где-то на повороте с Фридрихштрассе обогнать машину Гесса и сказать ему, что он, Гитлер, срочно требует его к себе, поскольку обстановка внезапно переменилась. Затем Борману предстояло отправиться в штаб СА — за тем же самым: передать Гессу, что фюрер просит его вернуться из-за некоторых обстоятельств, после чего разыграть сцену удивления по причине отсутствия здесь Гесса и, наконец, из штаба СА сделать звонок в «Кайзергоф». Дальше — удивление, недоверие, возмущение, гнев фюрера и его обвинения в адрес Штеннеса и Штрассера должны были быть прерваны сообщением одного из людей Гиммлера о том, что с поста мятежников в машину Гесса стреляли и он тяжело ранен.

Гитлер и Борман все разыграли как по нотам. Ровно в три часа дня, когда Рудольф еще только подъезжал к «Кайзергофу», Гитлер уже орал по телефону, обвиняя Штеннеса в подлом покушении на жизнь своего секретаря.

— Теперь у меня развязаны руки, — прерывающимся голосом сказал он взявшему трубку Отто Штрассеру. — Вы мне за него ответите.

И он отдал приказ начальнику штаба СА Эрнсту Рему начать продвижение к захваченному мятежниками зданию штаба.

Началась стрельба. Одиночные выстрелы перешли в раскаты, затем — в нестихающий треск. Гитлер посвятил в задуманный блеф только Бормана и Гиммлера — людей, надежных, как несгораемые сейфы.

Когда Борман уже был послан вслед Гессу, Гиммлер сам явился в «Кайзергоф» с сообщением о том, что, по донесению агентов, машину Гесса только что обстреляли. Фюрер не дал ему договорить. Он заметался по кабинету, хватаясь за что попало, потом упал в кресло и окаменел. Геринг, Лей, Грегор Штрассер и остальные, бледные, переглядывались, не зная, что думать. Состояние фюрера сильно на них действовало, отчасти парализуя здравый смысл. И хотя операция была шита белыми нитками, сплошь состояла из нестыковок и нелепостей, все поначалу поверили, что с Рудольфом произошло что-то ужасное. Никто не успел ничего предпринять и даже осмыслить услышанное, как уже раздался звонок Бормана из вражеского стана с сообщением, что Гесса там нет. Фюрер как будто опомнился. Он схватил трубку и устроил телефонную истерику Штеннесу и Отто Штрассеру, а затем отдал приказ.

И тут же появился сам Рудольф, встреченный бурей восторгов. Его обнимали, ощупывали… Гитлер ушел в другую комнату и разрыдался там. Гиммлер, сыграв радость вместе со всеми, отправился выяснять, что же произошло, пообещав применить жесткие меры к «дезинформатору». Больше его в тот день в «Кайзергофе» не видели.

Немного успокоившись, Гитлер сказал Гессу, что у него сдали нервы и он отдал приказ о вооруженном захвате штаба СА. Все они не заметили, как промелькнул этот безумный день, и ночь уже готовилась задернуть свой занавес.

Штаб СА был окружен. Из подъездов, с чердаков домов, с улиц выносили трупы и складывали в грузовики. Гиммлер нанес Штеннесу последний разящий удар, показав аккуратно перепечатанные имена, даты и цифры и предупредив, что фюрер намерен начать дело о коррупции, если тот немедленно не сдастся.

Около десяти часов вечера, выслушав какое-то сообщение по телефону и задав несколько вопросов, Герман Геринг, бледный, со стиснутыми зубами, незаметно потянул за рукав Роберта Лея, дискутировавшего с Грегором Штрассером по поводу реорганизации Прусского земельного совета.

— Роберт, несчастье… — Не оправившийся после похорон жены Геринг с трудом произнес эти слова, точно у него перехватило дыхание. Втроем они вышли в соседний зал. Лей и Штрассер узнали, что пять часов назад у Эльзы Гесс начались преждевременные роды; ребенок вышел, обмотавшись пуповиной, и спасти его не удалось. Единственное, о чем сумел спросить Геринг звонившего, — почему до сих пор ничего не сообщили мужу, на что получил следующий ответ: «Фрау Гесс уже знала, что ее муж тяжело ранен, и мы тоже слышали об этом по радио».

— Но ведь Магда звонила! Я сам говорил с ней. Я сказал, что это ошибка, что Рудольф жив и здоров… — Он сел, обхватив голову руками. — Неужели было уже поздно? Боже мой!..

— Кто звонил? — спросил Лей.

— Врач. Из «Шаритэ», — ответил Геринг. — Сказал, что ребенка долго пытались откачать. Эльза только сейчас попросила сообщить кому-нибудь из друзей, лучше… — Геринг посмотрел на Лея. — Врач назвал твое имя.

— Так знает она, что Рудольф жив? Или нет? — ужасался Штрассер.

— Конечно, знает, — вздохнул Геринг. — Просто не уверена, нужно ли знать тем, кто вокруг. Бедные наши женщины! Они посланы нам как благодать Господня, а мы…

— Герман, пожалуйста, попроси Рудольфа выйти сюда, — сказал Лей, — если тебе не трудно.

— Да не трудно мне! — Геринг, морщась, вышел.

— Грегор, мне кажется, фюреру лучше ты сообщи.

Штрассер кивнул.

— Может быть, и Рему?

— Да, пожалуй, в этой ситуации, — согласился Лей. — Скажи ему, и пусть спускается к машине.

Через несколько минут Гесс, Лей, Геринг и Рем уже направлялись в «мерседесе» Геринга к берлинской клинике «Шаритэ».

Каждый интуитивно вел себя именно так, как и было нужно. Геринг сидел за рулем; от его широкой спины и необычной понурости исходило то молчаливое сочувствие, что порою красноречивее всяких слов.

Лей и Рем, напротив, говорили без устали, заставляя Рудольфа минутами буквально забываться под действием этой словесной анестезии. Рем все время пути держал Гесса в крепких объятьях, порой сжимая так сильно, что причинял боль, и эта боль приносила облегчение. Врачи сказали, что фрау Гесс чувствует себя хорошо и даже лучше, чем можно было бы ожидать при подобных обстоятельствах. Феликс Керстен, находившийся с Эльзой последние два часа, однако, предупредил Рудольфа, что кажущаяся бодрость его жены не более чем шок, что все ее помыслы направлены на него одного и ему нужно постараться сейчас побольше говорить с нею, то есть фактически делать то, что с ним самим делали друзья, повинуясь интуиции.

Они оставались вдвоем около часа. В это время Магда Геббельс и Маргарита, сопровождавшие Эльзу в больницу, поведали мужчинам печальную историю, о которой всем хотелось скорее забыть. Ангелика сидела тут же, поодаль, и за все время не проронила ни слова. Когда с ней пытались заговаривать, она низко опускала голову, словно хотела спрятать лицо.

Керстен, отозвав Лея, попросил его прежде самого взглянуть на тельце ребенка и, может быть, попытаться удержать от этого Рудольфа.

Мальчик был крупный, красивый, с белокурыми волосиками; только синий ободок вокруг губ говорил о погубившем его удушье. Это был замечательный, вполне сформировавшийся, готовый к жизни ребенок, и смотреть на него было так больно, что Лей понял опасения Керстена. Рудольф, скорее всего, не представлял себе, что его сын уже так хорош, и воспринимал его как плод. Вид этого человечка мог потрясти его сильнее, чем сам факт гибели. По-видимому, о том же думала и Эльза, когда диктовала Магде записку для Роберта с просьбой самому забрать тельце и похоронить. Она думала о муже, только о нем. Все остальное для нее сейчас не существовало.

Гесс еще находился возле жены, когда приехал Гитлер. Выслушав все, что ему сказали, он повел себя точно так же, как Ангелика, — сел, низко свесив голову, ничего не спрашивал и никому не отвечал. Сопровождающий его Штрассер продолжал выполнять при нем функции не то сиделки, не то секретаря; он то и дело отходил и возвращался, садился рядом, что-то говорил.

Последними появились Пуци и Геббельс. Лей позвонил им уже из больницы, поскольку чете Геббельсов, Ганфштенглю и ему предстояло взять на себя печальную обязанность по похоронам младенца.

Роберту пришлось исполнить роль адъютанта-распорядителя. Он, тоньше других слышавший настроение каждого, менее всех был поглощен собственными переживаниями, углубляться в которые совсем не стремился. Геббельсы и Ганфштенгль вскоре уехали. Штрассер повез домой Ангелику и Маргариту, пообещав не оставлять их до возвращения мужчин. Рем и Геринг вынуждены были возвратиться в штаб, чтобы взять на себя руководство операцией, которая еще не была завершена.

Эльза отдыхала в полузабытьи. В больнице оставались только Гесс, Гитлер и Лей, которому пора было заняться неотложными делами, и прежде всего — появиться во временной штаб-квартире рейнских штурмовиков. Его рейнцы понесли в уличных боях наибольшие потери и считали себя главными героями наметившейся победы. Однако их боевой дух требовал энергичной поддержки, а ни фюрер, ни гауляйтер до сих пор не удосужились им ее оказать. Но Роберт не мог сейчас оставить Гесса.

Фюрер по-прежнему молчал, вжавшись в диван, и был похож на обуглившуюся согнутую спичку. Он словно чего-то ждал, и Роберт опасался оставлять его с Рудольфом наедине. Лей уехал только когда в «Шаритэ» появился Геринг с информацией о действиях противоположной стороны, а вернуться сумел лишь к полудню, когда Эльза уже собиралась домой, а в состоянии Рудольфа как будто ничего не изменилось. Роберт предложил не возвращаться к Хаусхоферам, где всех могли бы посетить болезненные воспоминания, а сразу переменить обстановку, то есть отправиться к нему, где царит такой замечательный бардак, что женщинам будет чем заняться.

Его берлинская квартира была не менее роскошна, чем апартаменты Геринга, — с зимним садом, двумя огромными гостиными, «китайской» и «викторианской», великолепной библиотекой, французскими спальнями, сейчас вызывавшими у хозяина тошнотворное чувство. Пройдясь по квартире и окинув все это отрешенным взглядом, Лей заставил Эльзу улыбнуться: назвал свое обиталище резиденцией престарелой кокотки.

— А по-моему, очень удобно и со вкусом, — возразила она. — Когда в доме много книг и цветов, остальное непременно под них подстроится.

— Кажется, ей здесь нравится, — шепнул Гесс Роберту. — У нее что-то переменилось в глазах, Господи, я так благодарен тебе.

Через час заехали Геббельсы, Штрассер; позже Гитлер привез Маргариту с Ангеликой; появились Геринг и Пуци. Квартира наполнилась голосами, звуками шагов, телефонными звонками, спорами и страстями — и это было то, что нужно. Роберт старался держать под контролем настроение Рудольфа. Он почти не садился, боясь уснуть и пропустить тот момент, когда нужно будет снова «сменить обстановку».

Перестрелки на улицах почти стихли, а пивные снова наполнились. Всюду, где возможно, СС выступали буфером между враждебными сторонами, и к вечеру рейнцы уже пили со штеннесовцами за великую Германию любой ценой.

Фюрер объявил об исключении Штеннеса и его приспешников из партии. Поздним вечером Гиммлер привез в «Кайзергоф» известие о капитуляции в обмен на обещание дела о коррупции не затевать.

«Слово, данное другу, священно; слово, данное врагу, не имеет значения», — заявил по этому поводу фюрер, но капитуляцию принял.

Все события этого дня почти схематично ложились в усталой голове Роберта Лея, начинавшего ощущать приближающуюся апатию, с которой у него уже не было сил справиться. Похоже, что-то подобное испытывал и Гесс. С Робертом он случайно встретился в редакции газеты «Берлинер цайтунг». Когда они вышли, моросил дождь. Обоим нужно было ехать в «Кайзергоф». Лей попрощался, сказав, что немного пройдется пешком, но Гесс вскоре догнал его, и они вдвоем вышли на набережную Шпрее.

Видимо, в настроении Рудольфа наступил сейчас тот самый перелом, которого ждал Роберт. Ждал и боялся.

— У меня такое чувство, что произошло нечто чудовищное, а вы никак не даете мне этого осознать, — сказал он Лею.

— Просто не хочу, чтобы ты все взял на себя, — отвечал Роберт. — Несчастный случай плюс небрежность, недомыслие замороченных голов — вот суть происшедшего. Вспомни, как мой мальчишка едва не тронулся оттого, что я, его любящий папаша, не удосужился ему позвонить. Представь, что моя жена тогда думала по моему поводу, скажи все это себе и…

— Говори. Что, язык не поворачивается? — угрюмо хмыкнул Рудольф. — Меня этой ночью уже пытались успокоить. Знал бы ты как…

— Расскажи.

Гесс некоторое время молчал.

— Адольф сказал, что дезинформации не было. Это он сам выдумал мое ранение как предлог, а Гиммлер и Борман помогли разыграть.

Лей почти минуту, вытянув руку, набирал в ладонь дождевую воду, потом плеснул ею себе на лицо.

— И… что… ты ответил?

— Не поверишь. Впервые в жизни я послал его к черту.

Дождь лил настоящий, весенний. Он то ослабевал, то снова усиливался; дорогу повсюду пересекали весело несущиеся к Шпрее потоки воды.

— Неужели тебе выпить не хочется? — угрюмо спросил Лей.

Гесс вместо ответа потянул его за рукав. Они зашли в какой-то ресторанчик, взяли бутылку водки и сели у окна. Выпив по стакану посмотрели друг на друга. Рудольф налил по второму Выпив залпом, спросил о младенце.

— Руди, подумай! Эльза здорова! В девяти случаях из десяти из этого выходят несравнимо тяжелее. А плод… Он еще не был тем, о ком можно думать, помнить… Эльза — вот надежда и… оправдание всему!

— Я вчера так боялся за нее, что ничего не соображал. Мне, наверное, следовало бы…

— Я скажу, что тебе следовало. Не вчера и не сегодня, конечно, но скорей, чем ты думаешь. Прости, я, может быть, грубо скажу. Так вот, единственное, в чем вы оба сейчас нуждаетесь, — это самый банальный секс. Тебе следовало бы провести в постели с женой хотя бы десятую часть того времени, что я провел со своими любовницами.

— Так искупать вину?

— Так получать наслаждение. С другой целью в постель с женщиной не ложатся, черт тебя подери!

— Искупление наслаждением?

— Пусть так Я иногда гляжу на всех вас, и мне тошно делается! Благодетели нации! Ни одного довольного лица, ни одной радостной улыбки, ни одного нормального мужика! Если не импотент, так педераст; если не педераст, так девственник пятнадцатилетний! А Германия — та же баба, которую нужно уметь взять. Нужно, чтоб стояло!

— Погоди. — Рудольф слегка потряс головою. — Мне здорово в голову ударило, не соберу концов. Я, собственно говоря, хотел спросить…

— Вот я тебе и отвечаю! — Роберт придвинул к Рудольфу тарелку с ветчиной. — Ты давай закусывай.

— Роберт, я все-таки хочу увидеть сына.

Лей с досадой отвернулся и, позвав официанта, велел принести бутылку коньяка.

— Ты напоить меня задумал? — усмехнулся Гесс. — Не нужно, я хочу его увидеть, только и всего. Эльза не узнает.

Они снова вышли под дождь.

Набальзамированное тельце младенца в крохотном гробу находилось в доме Геббельсов, и они поехали туда. В машине Лей налил коньяку в прихваченный с собой стакан и, заболтав Рудольфа, заставил-таки его выпить. Сам же больше не проглотил ни капли, решив после трех бессонных ночей не превышать своей «студенческой нормы», как он ее в шутку называл.

Рудольф долго глядел на восковую маленькую куклу в кружевах, пораженный красотою крохотного точеного личика, медленно осознавая, что все слова Роберта были чистая ложь. Перед ним лежало чудесное дитя, которое вызвало в нем грусть и умиление. Рудольф был пьян; он понимал, что Лей напоил его специально для этой встречи, но ничего кроме благодарности не испытывал к другу. Ему хотелось плакать, и он плакал, не стыдясь своих слез. Магда тоже плакала. И на кладбище плакали все, кто там был, и, уже трезвея, Рудольф спокойно произнес про себя: «Дорогая, я похоронил нашего сына».

Прямо с кладбища Лей снова вынужден был отправиться к рейнцам, которые готовились хоронить своих покойников. Социалистическая зараза Отто Штрассера за сутки успела просочиться в ряды славных рейнских штурмовиков, и Роберту пришлось из последних сил толковать и перетолковывать не остывшим от боя парням преимущества нацистской программы. Лишний раз он убедился в том, как мало бывшие солдаты и безработные вникают в суть дела, как дешево покупаются на ловко скроенные фразы и грубую ложь. В эту ночь он совершенно не церемонился. Чтобы скрыть крайнюю усталость, из апатии перешедшую в истерику, он попросту выпустил эту истерику наружу в стиле фюрера. Получилось эффектно. Рейнцы устроили такой шум, что разбуженный своим агентом среди ночи Гиммлер примчался во временную резиденцию рейнцев с отрядом СС, но Лей его успокоил. Гиммлер помог ему незаметно исчезнуть, когда Роберт пожаловался, что едва держится на ногах, и они вдвоем покинули гудящую гостиницу. Прежде чем разъехаться по домам, Роберт спросил рейхсфюрера СС о том «дезинформаторе», что якобы видел вчера раненого Гесса. Генрих отвечал, что дезинформатора нашли и он будет строго наказан.

— Едва ли фюрер этого хочет, — осторожно заметил Лей, следа за реакцией Гиммлера, который принялся протирать очки. — Если тот, кого вы… наметили, еще не знает о своей роли, лучше дайте ему другую, — продолжал он уже уверенней. — Об этом эпизоде всем полезно забыть.

— Я понял вас, — спокойно ответил Гиммлер. «Нет, не напрасно я не хотел оставлять их наедине», — подумал Роберт, вспомнив вчерашнюю ночь в «Шаритэ». Фюрер гениален, когда повелевает обожающей его толпой, но он мало смыслит в душах тех, кого любит сам. Вернувшись домой, Лей обнаружил Гесса спящим у себя в кабинете, за столом, и, разбудив его, спросил, для чего он тут мучается.

— Я тебя ждал, — улыбнулся Рудольф. — Мы с Эльзой гадали, какая из спален твоя, да так и не разобрались.

— Черт знает что! — рассердился Роберт.

— Ну извини пожалуйста. Мы решили, та, что с эркером, где померанцы цветут.

— Какие померанцы? О господи! Если бы я тебя не знал, решил бы, что ты издеваешься! Лучше скажи, как Эльза?

— Спокойна.

— А девицы?

— Плачут, шепчутся… Адольф предложил отпустить их в Вену к его родственникам. Так все-таки где ты…

— Здесь! На этом диване! Я о нем целый день мечтал. Спокойной ночи.

Он сел на диван, начал снимать плащ и тут же уснул. Рудольф некоторое время смотрел на него, припоминая, чего так и не успел сказать.

Вдвоем с Гретой они раздели Роберта. Сестра постелила постель, и они уложили его, бережно и ласково, впервые вместе переживая одно и то же чувство и радуясь ему, уничтожившему все непонимания и обиды последних дней — все, что мучило их и разъединяло. Они вновь ощутили себя близкими, родными и, в сущности, очень похожими — братом и сестрой.

Рудольф погасил верхний свет, оставив лишь настольную лампу, и они еще долго сидели рядом в кабинете Лея, обнявшись, и говорили о похоронах, о том, как сообщить родителям, об Ангелике, о Магде Геббельс, Грегоре Штрассере — обо всех, кто был с ними в эти страшные часы жизни, о Роберте. И Маргарита впервые призналась брату, как ей страшно здесь.

— Это как полет над пропастью… Пока летишь, дух захватывает. Но все время помнишь, что падать придется даже не на землю, а в… ад кромешный.

— Гели сообщила тебе, что мы с Адольфом продались дьяволу? — усмехнулся он.

— Это ваше право. Но неужели у Германии должен быть падший ангел-хранитель!

— Эльза рассуждает так же.

— Эльза не рассуждает. Она просто любит тебя.

— А ты, детка? Научишься ли ты не рассуждать? Пойми, то, что произошло вчера…

— Не нужно, Руди. Я все понимаю. — Она робко оглянулась на спящего Роберта и перевела дух. — Ты больше не сердишься на него?

Он только крепче ее обнял.

— Сержусь, конечно. Но Роберт мой друг. И что бы между нами ни было, мы справимся. Не бойся за него. Роберта всегда любили и будут любить. В этом его сила. Послушай, детка. — Он взял ее за подбородок и посмотрел в глаза. — Может быть, сейчас и не лучший момент, но я все же скажу тебе о другом человеке. Гели готова возненавидеть его, и ты вслед за нею. Не торопись. Не только нам с Эльзой, но и Роберту это было бы… неприятно.

— Руди! Я согласна не рассуждать, приносить жертвы, терпеть! Я на все согласна кроме… Руди, я не в идею не верю! Идею можно как-то вывернуть, приспособить, но… Здесь страшно не от того, что стреляют, не оттого, что злоба вокруг, а…

Она умолкла.

— Из трех фраз ты не закончила ни одной. Но я тебя понял, потому и начал этот разговор. И я скажу прямо. Не идеи, не страхи, не принципы, а твое отношение к Адольфу — вот то единственное, что способно заставить Роберта отказаться от тебя.

Она улыбнулась недоверчиво.

— Я и сам это не сразу осознал. И от него слышал другое. Но я убежден в том, о чем говорю.

Он вдруг увидел в ее глазах ужас. Она снова быстро обернулась, точно испугавшись, что Роберт мог услышать их.

— А разве я что-нибудь уже, разве я… «…себя выдала?» — додумал за нее Рудольф.

В этот момент он по-настоящему осознал, как глубоко и мощно чувство, захватившее его сестру, и как безрассудна ее любовь к Роберту Лею. Он сказал твердо, но без запальчивости, устало:

— Запомни одно: Роберт предан фюреру как никто иной, и с этим тебе предстоит жить. Кстати… Адольф предложил вам с Гели отправиться в Вену на закрытие сезона. Я бы не возражал.

— А Эльза? Может быть, не стоит сейчас оставлять ее?

— С ней буду я. Она усмехнулась.

— С ней буду я, — повторил Рудольф. — Пойдем спать. Скоро утро. Или… хочешь остаться?

«Хочу», — отвечал ее взгляд.

Когда брат ушел, она присела на ковер у дивана и стала смотреть на спящего. Роберт лежал так, как они оставили его, — на спине, раскинув руки, со слегка запрокинутой головой. Его грудь поднималась и опускалась так медленно, как бывает только в глубоком сне. Лицо было непривычно спокойное и все-таки очень живое — она чувствовала жар от щек и губ, которых ей так хотелось коснуться своими губами. Внезапно он открыл глаза. Грета вздрогнула и отпрянула, но это длилось лишь несколько секунд. Роберт глубоко вздохнул и, зажмурившись, медленно потянулся. Потом, повернувшись на живот, потянулся снова, как будто дразня ее и причиняя боль, уже знакомую ей острую и сладкую боль желания.

«Люблю — значит позволяю, — сказала она Ангелике. — А все остальное — ханжество и ложь». Так почему же она не могла пойти к нему тогда?

Она тихо ушла, умылась и легла в прохладную постель.

«Почему? Почему? Почему?» — продолжало отстукивать в висках.

— Грета… — послышался шепот Ангелики. — Ты спишь?

— Нет.

Ангелика в ночной кофточке присела на краешек постели.

— Вы с Рудольфом поговорили?

— Да. О разном. Я тебе завтра расскажу.

— Уже завтра.

— Мы можем поехать в Вену. Твой дядя разрешил.

— А Эльза?

— Рудольф хочет побыть с ней.

Гели молчала. За эти сутки она осунулась; под ее фиолетовыми глазами легли такие же фиолетовые тени, голос был непривычно тих. Она испытывала свою собственную, невыносимую боль, но никто не заглянул в душу Ангелики, только добрая Берта подолгу сидела у ее ног, прижавшись теплым, колышущимся боком.

Около полудня Маргарита вышла в столовую, и ей навстречу из-за стола поднялись четверо мужчин, прервав оживленную беседу.

— Я думала, что не увижу тебя по крайней мере сутки, — шепнула она Роберту, когда он наливал ей кофе.

— Возможно, дольше, — так же шепотом ответил он, — но зато потом мы сможем побыть вместе.

Гитлер, Геринг и Гесс уже спускались к машинам, а Роберт задержался, чтобы объяснить ей: десятого апреля в Зальцбурге открывается Конгресс немецких общин, и ему придется заменить на нем Рудольфа, которому сейчас лучше остаться с Эльзой.

— Я съезжу в Кельн. А числа седьмого встретимся в Вене, хорошо?

Слишком хорошо, чтобы поверить! Он поцеловал ее и, обернувшись уже на лестнице, помахал рукой. Зачем ей было знать, какие мысли вертятся в его голове, точно осиный рой, вызывая нервную сумятицу и тяжелое предчувствие новой надвигающейся вины?

В Вене на вокзале их встретил брат Ангелики Лео Раубаль. Цветы купить не догадался, зато сразу спикировал на Маргариту.

— Предупреждаю, не топорщи перышки, — зло шепнула ему Ангелика. — Грета невеста, и ее жених сделает из тебя фрикасе.

— Это мы еще поглядим! — самодовольно усмехнулся красавчик Леопольд. — Держу пари, кто-нибудь из дядюшкиных псов. Я сам из него бефстроганов сделаю.

— Из Роберта Лея?

Лео смолк. Заметив усмешку Ангелики, он тоже хмыкнул.

— Черт! Единственный, кто мне там по душе! И давно эго у них?

— С первого взгляда.

В Вене цвели тюльпаны. Солнце с утра заливало улицы, и все нищие, словно по методике Керстена, сидели лицами на восток. Этот весенний визит так отличался от осеннего, как будто между ними прошло много лет.

Фрау Анжела Раубаль вместе с Фриэдль еще в феврале оставила Бергхоф, сказав брату, что должна позаботиться о судьбе своей второй дочери, которая не так ловка, как первая и ее подруги.

Фрау Раубаль снимала в Вене небольшую квартирку, безусловно, слишком тесную для еще двух персон; однако было бы странно и неприемлемо для матери, если бы ее дочь поселилась отдельно от нее с подругой, молодой девушкой, — во всяком случае, до приезда жениха подруги.

Эти натужные формальности и мещанский уклад ее допотопного семейства раздражали Ангелику, но Грета не поддержала ее.

— Ничего мещанского я тут не нахожу. Моя мама рассуждает так же.

«Посмотрим, что ты скажешь через пару дней», — уныло подумала Ангелика.

Таким образом, Лео привез девушек на глухую улочку под названием Вюртемберг и, отпустив такси, проводил на верхний этаж трехэтажного дома, оба торца которого почти упирались в соседние здания, а фасад глядел в каменный забор, от одного вида которого Гели испытала хорошо знакомую злость. Комнат в квартире было всего две, и Лео не преминул упомянуть о вдвое большем их количестве в его собственном жилище, снимаемом в центре, на что Фри заметила сквозь зубы: неудивительно, ведь мать все деньги отдает ему, обожаемому сыночку, чтобы он мог продолжить образование, — после чего Леопольд глупо обиделся, громко объявил, что она лжет, как всегда, и если бы не гостья, он нашел бы, как ей ответить.

Гели молчала. Год назад она заставила бы вмиг заткнуться обоих, но теперь и рта не раскрыла, понимая, что лишь подольет масла в семейный огонь. Привитая Эльзой сдержанность облегчала жизнь — это давно уже перестало быть открытием. Но ей сделалось стыдно.

К обеду прибыли родственники — Петер Вольф, брат мужа тети Паулы, родной сестры Адольфа, с супругой и двумя дочками на выданье, а также невеста Леопольда Марта, всем им не терпелось поглядеть на Ангелику, о которой в родне ходили всевозможные домыслы, как о заморской птичке, некогда делившей с ними их унылую клетку. И Ангелика произвела впечатление, хотя сестры Вольф нашли ее ломакой, а Марта Заукель, дочь владельца трех галантерейных магазинов, — «невозможно зазнавшейся».

К Маргарите отнеслись доброжелательней. Фрау Вольф отчего-то решила, что Грета выходит замуж за кельнского банкира, и принялась задавать жизненно важные вопросы. Почтенную даму чрезвычайно интересовало, как современные девицы, хорошо воспитанные и образованные (к коим она относила и своих дочерей), ловят выгодных женихов. Услыхав имя Лея, фрау Вольф была заинтригована еще больше, поскольку жених оказался не только богат (она продолжала считать его банкиром), но и знаменит своей политической активностью на Рейне, встречавшей сочувствие в австрийском рейхстаге.

Когда начался этот тягучий допрос, в котором приняли участие все невесты, как действительные, так и потенциальные, Ангелике едва не изменила ее благоприобретенная сдержанность.

«Дуры! — хотелось ей сказать родственницам и долговязой Марте. — Зачем вам, курицам, знать, как делается пике или «мертвая петля»? Не пригодится!»

— Когда приедет Роберт? — спросила она Маргариту вечером, перед тем как лечь спать, и тут же подумала: «Для чего я спрашиваю? Он, конечно, вызволит отсюда Грету, но не меня». И сердце ее сжала такая тоска по Вальтеру, такой ужас от мысли, что он, может быть, уже не так сильно любит ее и она перестала быть главным в его жизни, что она впилась зубами в подушку, сдерживая стон, а затем долго беззвучно плакала, время от времени забываясь и свешивая руку в поисках мокрого носа преданной Берты.

Вена с Эльзой была деловой и прекрасной; Вена с родными — дыра дырой. Когда на другой день они торжественно отправились в оперу вместе с Лео, его невестой и двумя девицами Вольф, без конца пристающими к Маргарите с расспросами о банкирах, положение спас только адвокат Гитлера Ганс Франк, находившийся в Вене по делам. Франк был остроумным человеком с ловко подвешенным языком, и хотя его мысли занимал сейчас предстоящий конгресс в Зальцбурге, с ним Гели снова ощутила себя в дядином мире, из которого так стремилась вырваться. Теперь он выглядел намного заманчивей.

На другой день отправились на семейный обед к Вольфам, тянувшийся до сумерек. И снова — цепкие взгляды, бесцеремонные расспросы, прикрытые назиданием, как фиговым листом. Третий день — обед у Заукелей. Лео повез сестер и фройлейн Гесс к будущим родственникам, чтобы похвастаться там. За-укели хотя и благожелательно относились к жениху дочери (дочерей было пять), но все же считали Гитлеров, Раубалей и Вольфов ниже себя. Исключение, конечно, составлял Адольф, который хотя и шокировал родню своей скандальной известностью, тем не менее вращался в таких сферах, куда добропорядочным буржуа доступ, несмотря на все их чванство, был определенно закрыт.

Ангелика каждый день собиралась с духом, чтобы наведаться в консерваторию к Манфреду Вейнеру, с которым так успешно занималась вокалом в свой первый приезд, но все не хватало духу. К тому же она не знала, как сложатся ближайшие дни и какие у кого планы. Четвертый день прошел еще бестолковее. Мать подступила с надоевшими расспросами; Фри вертелась тут же и отпускала реплики все это вылилось в грубую ссору с топаньем и визгом. К счастью, Маргарита этого не слышала — она уходила звонить на телеграф. Весь пятый день лил дождь; ссоры продолжались уже на глазах у Маргариты. На шестой день дождь лил по-прежнему; все сидели по углам и друг с другом не разговаривали. Седьмой день начался совершенно как сюрреалистический абсурд и продолжался так до обеда, но в пятом часу, как луч солнца, появился коллега Ганфштенгля по пресс-агентству Отто Дитрих и сообщил Маргарите, что завтра утром Роберт заедет за ней, поскольку за день им предстоит закончить все дела в Вене и отправиться в Зальцбург.

— С ним что-то случилось? — испугалась Маргарита.

Дитриху не давали поручения что-либо скрывать, но он знал, что Лею едва ли желательна встреча с фройлейн Гесс сегодня, так как, во-первых, чрезмерные нагрузки в тренировочном лагере СС вызвали у бедняги приступ жесточайшего радикулита, а во-вторых, на конгресс вместе со Штрайхером, Дитрихом, Леем и остальными приехала начинающая развивать активность в Германии роскошная, по-американски напористая Юнити Митфорд, бурный роман которой с Леем ни для кого не был секретом уже третий год. На этот раз Митфорд встретилась с Робертом в Мюнхене, и до Вены они ехали в одном купе.

— О, ничего страшного, клянусь, фройлейн! — отвечал Дитрих. — В Вене на нас обрушился поток дел, которые…

— Он здоров?

— Да, вполне! Небольшой приступ радикулита… Сегодня с ним возятся врачи, и завтра он будет на ногах. Дитрих откланялся.

— Неужели не поедешь к нему? — шепнула слышавшая все Ангелика.

Маргариту удивило и обидело то, что Роберт не позвал ее, особенно теперь, когда, как ей казалось, они были уже достаточно близки, но она, конечно, нашла ему тысячу оправданий. К тому же ее сильно смущали его коллеги. Таких циничных людей, как в окружении своего старшего брата, она нигде не встречала, и ей всегда было не по себе, когда приходилось делать нечто выходящее за рамки обыденного.

Здесь, в Германии, ее не оставляло ощущение, что за ней постоянно наблюдает множество глаз, и даже когда она оставалась одна, кто-то все равно подглядывал за ее мыслями. Но с этим приходилось мириться, приходилось учиться жить и играть по их правилам: на тебя смотрят — не опускай глаз, тебя судят — стань адвокатом себе и прокурором для окружающих, а отнюдь не наоборот, как она до сих пор полагала правильным для себя.

Через час охранник привез Грету к огромному серому особняку почти напротив здания Венской оперы и проводил в гостиную, больше напоминающую рыцарский зал.

Туда зашел поздороваться с нею Юлиус Штрайхер, затем — еще один знакомый, Эрнст Боле. Где-то за соседними дверями шла, по-видимому, энергичная работа многих людей — это чувствовалось по напряженным лицам Штрайхера и Боле, — но Маргарита ощутила такое гнетущее одиночество, словно во всем этом огромном доме она оказалась совершенно одна.

— У меня в последнее время не жизнь, а сплошь цирковые номера, — пожаловался Роберт, только что проделавший к ней мученический путь вдоль стен, за которые ему приходилось придерживаться одной рукой. — Видно, Бог наказывает.

— Ты же в него не веришь.

— А ему до этого дела нет!

— Как же ты будешь выступать на конгрессе? — спросила Грета, которой уже было жалко его до слез.

— Юлиус вызвал какого-то костоправа. Скоро будет здесь. Грета, я хотел поделиться с тобой кое-какими соображениями. Боюсь завтра просто не успеть. Это по поводу Вальтера и Ангелики, — продолжал он, морщась, но не от боли в спине. — Я все время думаю о них, то есть о ней. С ним проще, но за Ангелику я боюсь. Ты ничего не замечала? Хотя когда что-то становится заметно, обычно уже поздно вмешиваться. Правда, до сих пор мы им только мешали, то есть я. Было бы справедливо попытаться помочь. — Он несколько раз переступил с ноги на ногу, видимо, ища точку опоры. Грета встала и подошла к нему. — Я хотел с тобой посоветоваться. Боюсь наделать глупостей. Хотя одну я уже совершил — еще в Берлине сообщил Гейму, что фройлейн Раубаль будет гостить в Вене у родственников. Сегодня я уже виделся с ним.

— И что?

— Он послал меня к черту. Кажется, я начинаю его уважать.

— Он знает, где Ангелика?

— Я и сам этого не знал. Мы выяснили только час назад, и Дитрих сразу к вам поехал. Теперь выслушай меня и давай вместе поразмышляем. То, что им нужно встретиться, — это бесспорно. Но оставлять их совсем без присмотра я позволить не могу. Так вот, я подумал…

Он умолк, потому что в дверях появился какой-то джентльмен и, кивнув Маргарите, сказал Лею, что врач только что приехал.

— Попросите подождать десять минут, — бросил Роберт. — Я сейчас освобожусь… Я расскажу тебе, а ты подумай. Возможно, я мыслю совсем не в той плоскости, — продолжал он, снова меняя точку опоры. — В двадцать первом году, ранней осенью в Тироле, мы с женой познакомились с одной парой. Они, как и мы, недавно поженились, а в молодости люди легко сходятся. Ее звали Елена; она родилась в России. Его имя было Эжен. Я говорю «звали» и «было», потому что эта оригиналка теперь велит именовать себя «Гала», а у него уже несколько лет псевдоним «Поль Элюар».

— Поэт!

— Ты его читала? Я, признаться, нет, только слушал. Но поэты так читают свои стихи, что поневоле проникаешься… Впрочем, не в том суть. Мы знакомы уже много лет, и все эти годы они любили друг друга, воспитывали дочь… Но между ними всегда чувствовалось напряженье, и источником была она. Потому я особенно и не удивился, когда года три назад бедный Эжен пожаловался на появление соперника — какой-то мальчишка, испанец, художник, рисует всякие кошмары, мнит себя гением, похоже, и ей это внушил. Одним словом, классический любовный треугольник Я все это говорю, чтобы ты не удивлялась некоторым вещам, если вы познакомитесь. Хотя не только поэтому. Наблюдая их, я сделал один вывод — одаренная женщина уживается или с бездарным мужчиной, или с гением. И вот я теперь почти убежден, что этот испанец, пишущий откровенную чертовщину, гениален, хотя об этом никто еще не знает. Забавно, не правда ли?

Она выслушала с нетерпением.

— Роберт, я не понимаю… Тебе же больно стоять. Может быть, мы потом поговорим?

— Потом ничего не бывает. Я хочу их познакомить: Елену с Ангеликой. Елена очень умна. — Он поморщился от боли. — Надеюсь, что через пару часов я наконец смогу ходить по-человечески, и мы могли бы поехать к ним.

— Хорошо. Мы поедем, но… — Грета подошла совсем близко, стараясь заглянуть ему в глаза. — Но почему мы сейчас не можем пойти вместе? Почему я не могу остаться с тобою?

Он только усмехнулся.

— Сделай то, о чем я прошу. Мы увидимся через час-два. Подожди немного.

Маргарита отвернулась.

— Я все время жду. Я хочу быть с тобою, и ты говоришь — нельзя, подожди. Если бы ты позволив мне пойти с тобой и Рудольфом тогда, то не случился бы с Эльзой этот ужас.

Он уже сделал несколько шагов, но остановился.

Упрек Греты рванул по живому, хотя он подумал, что в ней говорит банальная ревность.

— Чего же ты хочешь? — спросил он, не глядя на нее. — Продолжать любоваться на остолопа, над которым и так все потешаются?

— Никто над тобой не потешается! Но если это так, почему ты с ними, а не со мной?

Роберт молчал. Он мог бы ответить, что он не с ними, а попросту один, но это было бы еще обидней.

— Я не знаю, что этот костоправ станет со мною делать, — ответил он первое, что пришло в голову. — Зачем ты хочешь на это смотреть?

— А если бы мне было больно, плохо, ты не захотел бы быть рядом?

— Это совсем другое дела.

— Конечно, другое, потому что ты едва ли смог бы мне помочь. А я смогу. Я умею. Я этому училась. Если бы я была с тобой, тебе никто не был бы нужен.

Она все стояла отвернувшись; он видел лишь край пунцовой щеки и подрагивающий уголок губ, и почувствовал, как по телу прошла горячая волна. Боль резко отпустила, и он сумел, протянув руку, обнять ее.

— Грета, мы будем вместе, если ты этого по-прежнему хочешь. Но я совсем не желаю видеть тебя ни сиделкой, ни сестрой милосердия. Ни теперь, ни впредь.

Он ушел гораздо бодрее, чем явился сюда, а Маргарита опять уселась в кресло и посмотрела на часы. О чем тут думать два часа? Да она все сообразила, пока он еще говорил. Глупейший расчет на чужой сомнительный опыт. И вообще, странно это все. Поль Элюар — тонкий поэт, а тот испанец — неизвестно кто. Ну, допустим, он даже гений… А что если Вальтер гениален, а Адольф всего лишь амбициозный политикан? Ах, извините, я забыла, что для вас гениальность фюрера — аксиома…

Маргарита злилась и понимала это. Но она не знала, что ей делать с собой. Все время с их первой встречи в Берлине она испытывала одно все усиливающееся желание — видеть Роберта, быть с ним рядом, но Маргарите и в голову не пришло бы, что она сделалась одной из жертв его мужского обаяния, тоже своего рода гениальности, дающейся одному из великого множества мужчин. Она не могла представить себя жертвой ни при каких обстоятельствах.

Впрочем, меньше всего она казалась жертвой Роберту, угрожая сделаться повелительницей. Роберт чувствовал, как его затягивает, околдовывает эта девушка, и он совершает глупость за глупостью. Временами он начинал слышать жизнь как прежде, полифонично, а не так, как в последние годы: подчиняя все одной теме.

«Костоправ», хирург одной из венских клиник, отлично ему помог, что-то растянув и вправив в позвоночнике; однако до утра велел лежать, что Роберта совсем не устраивало. Ничего не откладывать на потом давно сделалось его принципом. Несколько дней назад Елена и Эжен были в Берлине — одни, без «гения» — и еще не знали, куда направятся. Вена оказалась чистой случайностью, так что супруги Грендель в любой момент могли уехать куда-нибудь еще. Его самого могли завалить делами по горло. Наконец, Вальтер Гейм способен был натворить что угодно, отыскать Ангелику и попытаться скрыться с ней.

Пока врач заканчивал свои манипуляции, Роберт продумал очень простой план действий: Маргарита заезжает за Ангеликой, сам он находит «реалиста» и подготавливает его для встречи с «гением» (который отыскал-таки свою «музу» в Вене и, как жаловался Эжен, сутками пишет ее в непотребных видах). Затем все встречаются и идут в гости к Гренделям. Ничего оригинальнее он сейчас придумать не мог, да этого и не требовалось. Лей привык действовать быстро. «Если реакция пошла, размышлять уже не имеет смысла», — как-то сказал он Гессу, которого однажды в сердцах обозвал сомневающейся черепахой.

Меньше чем через час четверо входили в номер гостиницы, где остановились супруги Грендель. Дома был один Эжен. Его жена — Елена-Гала этажом ниже обсуждала с «гением» замысел его очередного творения. Вскоре она появилась: тридцатисемилетняя сухощавая женщина в строгом костюме, как всегда, невозмутимая. Здороваясь с Робертом, чуть покачала головой укоризненно, что значило: «Да ты в гроб ляжешь с двумя красавицами по бокам». Но девушки ей явно понравились. Еще больше понравился Гейм.

— Художник и певица? — спросила она Лея по телефону. — И кто кого? Ах, вдвоем против стихий? Чего же ты хочешь? Ничего? Я поняла.

Спросив Вальтера о его пристрастиях, Елена предложила всем спуститься вниз, посмотреть последние наброски «гения», которого она спокойно, при муже называла «моим бунтующим мальчиком». «Мальчик» был двадцатисемилетний каталонец по имени Сальвадор Дали, еще никому не известный, но уже нашедший свою музу и мадонну.

Роберт не пошел смотреть творенья гения, а остался с Эженом. Страдания рогоносцев его никогда не трогали, но Грендель был старый приятель, а Елена, по правде сказать, и в прежние годы раздражала Лея, и терпел он ее исключительно из-за жены, с которой они были подругами.

— Роберт, что случилось с Полетт? — спросил Грендель. — Я ничего не понял из прессы. Какое она имела отношение к покушению на тебя? Ведь это абсурд!

— Ты сам и ответил.

— Да, но она же…

— Она застрелилась.

— Роберт…

— Что? Что ты можешь мне сказать такого, чего бы я сам себе не говорил? Впрочем, ты поэт и уже сказал: «Долг и тревоги рвут Жизнь мою пополам. Поверьте, мне нелегко в этом признаться вам».

— Все это так дико, Роберт. Они долго молчали. Роберт краем глаза видел в соседней комнате разложенные на столе полуисписанные листы. Даже сейчас, когда так невесело складывалась жизнь и смутно было на душе, Эжен оставался собой и продолжал работать.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Роберт Гренделю. — Чувствую себя отвратительно. Когда они вернутся, передай это, пожалуйста, фройлейн Гесс. — Он написал несколько строк и протянул Эжену записку.

— Она поймет? — удивился тот.

— Здесь все всё понимают, старина, — усмехнулся Лей, — кроме тебя, конечно. На то ты и поэт.

Так или иначе, но Роберт сделал то, что хотел: оставил Ангелику с Вальтером, а Вальтера — с Галой, подставив «реалиста» под удар ее страстей. При этом он отнюдь не лгал Маргарите, когда говорил, что желает помочь Вальтеру и Ангелике. Самым жестоким казалось ему и дальше удерживать «канарейку» в клетке; что же касается «ледяных ветров», то теперь все во власти Вальтера. Измена и предательство постоянно живут в людских душах, и только любовь запирает их на ключ.

Уже сидя в машине, Роберт увидел вышедшего из дома Гренделя. Вид у поэта был сосредоточенный.

— Куда ты? — крикнул Лей.

— Я отослал записку фройлейн с горничной, — отвечал тот.

Пока Роберт вылезал из машины (процесс потребовал немало времени), Грендель свернул за угол.

— Куда ты, постой! — снова крикнул ему вдогонку Роберт.

Дождь сыпал крупными каплями. Поэт жался к стене, от которой воды летело на него больше, чем сверху. Чтобы он окончательно не промок, Роберт чуть не силой затащил его в ехавшую за ними машину.

Просто не мог там оставаться, признался Эжен. — Сам не знаю, что на меня нашло. Почувствовал, если не глотну воздуху — повешусь.

Может, покрепче чего глотнем? — предложил Лей.

Грендель поглядел на него с некоторой опаской, но Роберт уже приказал шоферу подруливать к ближайшему ресторану.

Они просидели почти до утра. И не так уж Роберт был пьян, когда возвратился, — однако его встретил полный негодования взгляд дожидавшейся в кабинете Маргариты.

Она ничего не говорила, но на ее прелестном личике была написана полная готовность к самым противоположным действиям — от ласк до пощечин. Роберт же, как всегда, когда вынужден был себя останавливать «на полрюмке», испытывал сильное раздражение, преодолеть которое у него недоставало сил.

— Свари мне кофе покрепче, пожалуйста, — попросил он ее и, сев к столу, принялся просматривать почту, потоком шедшую во временную резиденцию германских нацистов.

— Приехал сэр Освальд Мосли, — не глядя на него, сказала Маргарита.

— Вот как? Решился-таки?! И даже назвал свое имя, — фыркнул Роберт.

— После того как я назвала свое. Еще приехали фон Риббентроп и Альбрехт Хаусхофер.

— Альбрехт? Вот это замечательно! Что он говорит?

— Ничего не говорит. Он спит.

Она принесла кофе. Он по-прежнему читал и тихо ругался. Маргарита, нагнувшись, развязала ему галстук, расстегнула верхнюю пуговицу рубашки, потом, обняв за шею, заглянула через плечо, точно и в самом деле желала прочесть слезные жалобы судетских немцев на жестокое с ними обращение, поступившие на конгресс. Маргарита не видела, что Роберт сидит, крепко зажмурившись; она не чувствовала, как тяжело дышит его грудь. Закинув голову, он скользнул по ней взглядом — «уйди».

Она опустилась на корточки и теперь глядела снизу ему в глаза.

— Уйди, Грета.

— Роберт! Если ты и сейчас меня прогонишь, я больше не вернусь.

Он молча, прищурясь смотрел на нее.

— Роберт, ты любишь меня?

— Грета, пожалуйста, оставь меня сейчас. Она вскочила. Гордость, мольба, страдание, страх — все смешалось на ее милом, пылающем лице. Еще мгновение она смотрела на него темными от боли глазами, потом выбежала прочь. Сколько подобных сцен разыгрывали перед ним его страстные и нетерпеливые любовницы, сколько слез, надутых или закушенных губ, сверкающих глаз промелькнуло перед ним. Сколько угроз и ультиматумов рушилось на его голову, но никогда еще он не испытывал такой мучительной боли. Он вдруг осознал, что у него болит буквально все — глаза, лоб, грудь, спина, живот, руки и ноги… Болит что-то еще внутри него, болит так, что невозможно расцепить зубы, потому что боль может вырваться из тела и поглотить его, как проглатывает океан обессилевшего, сдавшегося пловца. Никогда женщина не заставляла его переживать подобное. Разум утратил свою власть над ним, и если бы она сейчас вернулась…

Она вернулась. Он почувствовал, как ее рука снова скользнула по шее, и мягкие волосы приятно щекотали лицо. Ее глаза были близко, напротив. «Теперь ты понимаешь? — говорили они. — Теперь не прогонишь?»

— Грета, мне кололи морфий… потом я пил… — еще успел выговорить он, телом и духом сознавая, что наказание неотвратимо и что это безволие он заработал себе сам и винить некого…

Роберт проснулся в кабинете на диване в седьмом часу вечера и долго лежал, не открывая глаз, поскольку в дверь постоянно заглядывали, очевидно, дожидаясь его пробуждения. Наконец кто-то вошел, он услышал поворот ключа в замке, и те же мягкие, душистые волосы, приятно щекоча, упали на его голую грудь.

— Ты как? — глухо спросил он, не открывая глаз.

— Было немножко больно, но потом так хорошо, что я вообразить себе не могла. Ты во сне все время звал меня, говорил, как ты меня любишь. Ты говорил, что я тебя измучила. Теперь ты уже не сможешь меня прогнать! — Она засмеялась по-детски торжествующе, а он стиснул зубы.

В дверь опять кто-то рвался; за стенами трещали телефоны, слышались возбужденные голоса. Год назад он посадил бы ее в машину и увез в любимый Париж или романтическую Венецию или еще куда-нибудь, где все как будто нарочно создано для уединения и любви. Бедная девочка! Если этот ночной психоз принес ей не только боль, то что бы она сказала, останься он собою…

Она грела у камина руки.

— Я сделаю тебе массаж. Ты наконец увидишь, как я хорошо это делаю. И не только это. Я умею делать уколы без боли, знаю приемы анестезии… Когда Рудольфа тяжело ранило в семнадцатом, я решила всему этому научиться.

— В девять лет? — улыбнулся он.

— Да, в девять лет я приняла решение. А теперь повернись на живот и расслабься.

Роберт порой стыдился своей души, но не тела. Хелен как-то сказала: «У тебя физиономия рядового бюргера, но тело олимпийского божества».

Когда прикосновения Маргариты снова сделались призывными, он поцеловал ее в обе ладони и сказал ласково:

— Несколько дней придется подождать. Но зато потом, клянусь, ты ни о чем не пожалеешь.

Бедная, бедная девочка.

Выйдя от него, она опускала глаза, скользила тенью, пряча лицо, и при любой возможности стремилась обратно. И он, отложив дела, запирался с нею на несколько минут, чтобы снова повторять ей слова, в которых так нуждалось ее колотившееся сердце: «Сокровище, бесценная моя, я люблю тебя…»

Ее мир дрогнул и раскрылся, как созревший бутон, — его мир, перевернувшись, вдвинулся в привычную колею.

«Германия, зверь, загнанный в версальский капкан, отгрызла себе лапу и снова скрылась в дебрях первозданного арийского духа! Скоро этот зверь выйдет из чащи, чтобы уничтожить своих врагов. Немцы, помните свой час и свой долг! Ваша родина — Германия! Ваша совесть — воля фюрера!..» — писал он.

— Ты собираешься произносить этот текст? — весело спросила Маргарита, заглянув ему через плечо.

Лей отвечал ей таким же веселым взглядом и усадил к себе на колени.

— Грета, ты выросла не дома и многое еще не успела понять.

— Разве нужно время, чтобы понять… Как может стать совестью нации воля одного человека!

— Должна стать!

— И для нас с тобою?

— И да и нет.

— В какой пропорции?

— Сорок девять на пятьдесят один.

— Ах, все-таки контрольный пакет мы оставляем за собой?

— Грета, поцелуй меня и позволь закончить дела. Я проспал целый день и не выучил роли.

— А я думала, ты обычно импровизируешь.

— Обычно — да. Но сейчас у меня голова забита тобой.

— Правда? — Она принялась целовать его с такой страстью, что он послал бы к черту все дела, если бы не боялся причинить ей боль.

Она это понимала. Когда он отнес ее в ее спальню и положил на постель, она лишь на мгновение удержала его руку.

— Роберт, даже если ты не сможешь жениться на мне, это уже ничего не значит. Но если ты разлюбишь меня, я умру.

Молодой каталонец Сальвадор Дали выглядел беспорядочным в движениях и мыслях, однако работая, он был точен, и мощные удары его кисти облекали в яркие одежды спонтанные проблески фантазий, пришпиливая к холсту «критически-паранойические», по его собственному определению, выдумки под острым соусом самоиронии.

— Вы стремитесь познать мир для того, чтобы его высмеять? — сказал он Гейму. — О, вы потратите уйму времени!.. Не лучше ли высмеять себя? Мир все равно примет это на свой счет.

— Я немец, и во мне больше слез, чем смеха, — с улыбкой отвечал Вальтер. — Однако, заплакав по себе, заплачу ли я по человечеству?

— Да, если ваши слезы крокодиловы! Вот в этом сюжете вы слишком искренне жалеете себя, Вальтер. — Дали указал на нежный розово-сиреневый портрет Ангелики. — Мир станет не просто смеяться над вами — он будет ржать!

— Вам тоже смешно, Сальвадор? — тихо спросила Ангелика, которой портрет казался совершенством.

— О нет, сеньорита! — серьезно отвечал Дали. — Но я гляжу на мир другими глазами. Если бы я писал подобную женщину, я… Впрочем, я не взялся бы писать вас.

— Отчего же?

— Я выбираю объекты, которым могу что-то дать. А вы совершенство.

— Это комплимент?

— Женщине. Но не музе.

Ангелика так и не успела вкусить Вены с Вальтером; Вена же с Дали открылась ей как гигантский сюрреалистический салон, по которому ее водили, показывая новые и новые залы.

Вальтер, милый Вальтер был рядом, но вокруг был еще целый мир, и порою ей казалось, что она уже не может сделать вздоха — так полна была грудь. Несколько дней они вчетвером практически не расставались. Дали, заявляя, что не стоит тратить времени на познание мира, оказался жаден до академических мастерских и гостиных. Его энергия и экстравагантность заводили Вальтера, хорошо знавшего Академию и Вену — он был прекрасным гидом этому оригиналу, удерживая от перемещения в пространстве сразу в четырех измерениях.

«Умное знакомство, устраивающее всех, — писала рациональная Елена Грендель Лею в Зальцбург. — Мальчики сотрудничают и часто взаимодостаточны; муж сделался спокойней; девочка вызывает у меня странную жалость. Она не просто влюблена в своего мальчика — она держится за него, как за спасательный круг, и было бы жестоко выдернуть его… Если она нужна тебе самому, мой нежный циник, то следовало сразу и прямо сказать мне; теперь же мое сострадание (право, невесть откуда налетевшее) сильно возросло».

Роберта это письмо догнало уже во Франкфурте, в день суда, на котором он давал показания против людей, не имевших никакого отношения к покушению.

Лей запретил Маргарите появляться в зале суда, но опасался ее появления и периодически обводил глазами зал. Маргарита после конгресса в Зальцбурге пребывала в задумчивости, оживляясь лишь в постели, а когда он прямо спросил ее, что ей не понравилось, отвечала:

— На сцене все прошло эффектно, но я никогда не думала, что ваши репетиционные залы — такой свинарник и что, сняв костюмы, ведущие актеры превращаются…

«Ведущий актер» в этот момент лежал рядом с ней, и она не закончила.

Пропагандистская машина НСДАП давно уже вынесла обвинительный приговор, однако суд направил дело на доследование. Причиной тому во многом стали уклончивые и невнятные показания потерпевшего Роберта Лея, являвшегося одновременно и главным свидетелем. В зале суда потерпевший выглядел не то полусонным, не то полупьяным, часто путался, не слышал вопросов или вообще тупо молчал. Такого поведения никак не ожидали присутствовавшие товарищи по партии, но уже на второй день им было втайне разъяснено, что Лей выполняет установку фюрера. Установка была инициирована самим Робертом, предложившим Гитлеру и Гессу оттянуть и заболтать все, чтобы таким образом не дать семитам повода орать (особенно за пределами Германии!) по поводу невинно осужденных, а заодно пополнить партийную кассу. «Чтобы гнать волну антисемитизма, нельзя позволять семитам ходить в обиженных!» — это звучало убедительно.

Лею удалось убедить фюрера и коллег в том, что, во-первых, пропаганда уже сделала свое дело, во-вторых, обвинительный приговор, по закону психологии, поменял бы полюс общественного сострадания; в-третьих, он намекнул на знание нужных людей, которые организуют приличный выкуп, и в-четвертых… В-четвертых, ему казалось не лишним поискать тех, кто действительно стрелял в машину.

Наполовину это была демагогия, однако Гитлер не возражал, Гесс — тем более. От сестры он узнал, что, возможно, есть и «в-пятых», а именно — угрызения совести Роберта, в которые Рудольф не верил, однако предпочел оставить Маргариту в приятном заблуждении.

— В какие игрушки он там с нею играет? — раздраженно заметил он Эльзе. — Лей и душевные терзания по поводу семитов! Волк всхлипнул по кролику. Этой дурочке пора бы прозреть.

Раздражение Гесса удесятеряла догадка, переходящая в уверенность, — его сестра, его маленькая Грета, взлелеянный родителями и боготворимый братьями цветок, находится в объятиях «волка», и это уже свершившийся факт.

Рудольф не ведал еще об одном «демарше» друга. Ангелика откровенно поделилась своим счастьем лишь с обожаемой Эльзой, написав ей длинное письмо, которое предусмотрительно отправила в Мюнхен с одним из близких друзей Вальтера, а тот, в свою очередь, передал его Эльзе в собственные руки.

Гели писала о новых знакомствах, с уверенностью называла некоего Дали «великим талантом» и с восторгом отзывалась о супругах Грендель. Она описывала свои впечатления от увиденного и пережитого, давала детальные портреты людей, оценки событий и прочее, однако все, чего бы она ни касалась, — все ее письмо было проникнуто чувством к Вальтеру, все дышало им. В письме была одна фраза, не удивившая Эльзу, но все же вызвавшая у нее чисто женское любопытство: «Роберт позволил нам быть вместе…» В общем понятно, но Эльза спрашивала себя: почему? Только ли его собственные отношения с Маргаритой так повлияли на него или было еще что-то? И отвечала себе: безусловно, было что-то еще. И нечто такое, о чем Рудольфу следовало бы узнать, прежде чем обрушивать на Роберта вполне предсказуемые упреки. Еще одна фраза тронула ее. «Я хотела бы уехать с ним далеко-далеко…» — писала Ангелика, и Эльза увидела глядящие на нее со страницы письма прекрасные, но сумрачные глаза, в которых малиновым огнем тлеет безумный страх.

20 апреля 1931 года Адольфу Гитлеру исполнялось сорок два. Фюрер не любил вспоминать о своем возрасте, тем более так или иначе публично подчеркивать его. И хотя большинство его соратников были его ровесниками — все они принадлежали к одному поколению, — у других, как ему казалось, годы не были так заметны. Он ощущал уже первые признаки заката. Как-то он поделился этими мрачными чувствами с Гессом и был энергично высмеян, что несколько его взбодрило.

— Спроси любого англичанина, и он тебе ответит, что такое, на его взгляд, сорокалетний политик, — сказал ему Рудольф. — Это даже не юноша, это дитя. А что до твоего настроения, так оно поправимо.

Сам Гесс в полной мере воспользовался советом Лея, и они с Эльзой лечили друг друга небывалым прежде количеством проведенных вместе часов. Подобное «лекарство» он решил осторожно предложить и Адольфу.

Как-то раз, позируя Гоффману в его первоклассной мюнхенской фотостудии, Гитлер обратил внимание на необычное поведение Гесса, который хотя и приехал вместе с ним, но сниматься отказался, сославшись на ноющий зуб. Рудольф сначала громко болтал с ассистенткой Гоффмана Евой Браун, мешая фюреру сосредоточиться, а затем неожиданно согласился позировать ей, сказал, что она его вдохновляет. Герман успел шепнуть Еве, чтобы начинала немедленно и постаралась сделать как можно больше кадров, и та принялась усердно работать, во всем подражая своему патрону. При этом оба продолжали болтать, беспрестанно смеялись, раздражая Гитлера и вызывая у него нервический интерес. Девятнадцатилетняя Ева отлично поняла затеянную игру, ставки в которой были очень высоки. Когда освободившийся Адольф явился к ним в соседнюю комнату и спросил, чем это они так увлечены, Гесс быстро втянул во флирт и его, правда, характер флирта изменился, поскольку роль Евы по отношению к фюреру заключалась в преданном обожании и затаенной страстности.

Ева Браун своей природной мягкостью и совестливостью походила на Эльзу Гесс, но не имела ее характера и ума. Ева втайне восхищалась спортивностью фрау Гесс, взяв ее за образец той формы, которую станет поддерживать всю жизнь. Ева отнюдь не была женщиной во вкусе Адольфа Гитлера, и тем не менее… Гесс вернулся домой один, рассказав Эльзе о собственной роли сводника, которой жена не одобрила.

— Но я же не знаю, какой вернется из Вены Ангелика, — объяснил он, — и какую еще нервотрепку устроит Адольфу. Тот факт, что она все еще в Австрии, а Грета и Роберт — во Франкфурте, тебе ни о чем не говорит?

— Возможно, она боится им помешать, — отвечала Эльза.

— Прежде не боялась. — Прежде было одно, теперь другое.

Она заметила, что Рудольфа передернуло. Гитлер возвратился довольно поздно, что, впрочем, происходило почти каждый день, однако он не зашел к Гессам, как заходил обычно, спасаясь от одиночества, из чего Рудольф заключил, что вернулся он не один.

Утром 19 апреля фюрер завтракал у Гессов. В его поведении заметно прибавилось самоуверенности («лекарство Лея» явно действовало), чему Рудольф был откровенно рад. Сегодня предполагался приезд в Мюнхен отсутствующих дам, и встречающие нервничали: Гитлер — по поводу настроения Ангелики, которая, по поступавшей к нему информации, проводила время в самых разнообразных компаниях; Гесс — по поводу своего собственного настроения при виде Греты и Роберта.

«Моя сестра его любовница? Если так…» — начинал он мысль и не мог закончить, потому что дальше должно было следовать классическое и невозможное «я убью его».

Если по дороге на вокзал у него еще оставались сомнения, то при виде сестры они рассеялись вмиг. Маргарита с короткою стрижкой, полуопущенными ресницами и головой, постоянно повернутой в сторону Лея, показалась ему почти чужой, и он перекинулся с нею парой дежурных фраз, прекрасно видя, что причиняет ей этим боль. С Робертом он говорил только о делах, при этом все больше злился на себя же, чувствуя, какой натянутой выходит встреча и как всем от этого тяжело.

Обедали двумя «семейными парами». Рудольф усиленно изображал равнодушие, Грета — скромность, Лей — озабоченность. Эльза предчувствовала, что напряжение будет только усугубляться, и повела себя совершенно не свойственным ей образом. Сразу после десерта она сделала Маргарите знак, чтобы та следовала за ней, и обе поднялись из-за стола, Мужчины тоже встали, но Эльза, взяв Грету под руку, быстро вышла с нею и… вставив ключ в дверь столовой залы, два раза повернула его. Маргарита не поверила собственным глазам.

— Эльза, ты уверена… — начала она.

— У них хватит сил открыть эту дверь, если захотят, — ответила Эльза.

Маргарита поразилась еще больше, но промолчала. Мужчины между тем, ничего не подозревая, разделались с мороженым и решили здесь же покурить, пользуясь отсутствием дам. С их уходом оба как будто испытали некоторое облегчение.

— Каково твое впечатление от чехов? — поинтересовался Гесс, помня свой неудачный осенний визит.

— В Зальцбурге я встретил одних недоумков, — честно признался Лей. — Настроены они прогермански, но проку от них будет мало. Генлейн не умеет работать с людьми.

— Пригласи его к себе на практику, — съязвил Рудольф.

— Тем не менее, не перешагнув через Судеты, мы не двинемся дальше, — продолжал Лей. — При этом руки выкручивать придется французам и англичанам, договорившись с русскими на время.

— Ну, это один вариант. Что ты думаешь о Риббентропе?

— Столь же неприятен, сколь и полезен. Мне он представляется дипломатом новой школы — говорит без умолку, слушает только себя, а главное — охотно нарушает известную библейскую заповедь.

— Не сотвори себе кумира? — улыбнулся Гесс. — Он мне признавался, что фюрер его «завораживает». Похоже, не врет! Когда-то и ты говорил подобное.

Лей вяло пожал плечами.

— Да я, похоже, выдохся. Придется съездить куда-нибудь отдохнуть.

— Это вы вдвоем решили?

— В общем, да.

— И куда же? За океан?

— Грета еще не выбрала… — Лей посмотрел на часы. — Я, пожалуй, пойду, дела есть. — Два раза нажав на ручку, он удивился: — Что у вас с дверью?

Рудольф раздраженно смотрел в окно. Лей снова подергал и, вдруг сообразив, что дверь заперта снаружи, быстро отвернулся и стал к ней спиной.

— Руди, если тебе не очень трудно, выслушай меня прямо сейчас, — начал он. — Возможно, я ничего нового для тебя не скажу, но для меня… мир перевернулся. Я еще не знаю, как будет у нас с Гретой дальше — уедем мы или останемся, но я твердо знаю: будет так, как лучше для нее.

— Теперь это решаешь ты? — не глядя на него, бросил Рудольф.

— Теперь — да.

— Я тоже кое-что знаю твердо! — отрезал Гесс. — Во-первых, то, что смешон. Во-вторых, то, что моя сестра при первой же возможности даст мне это понять. Но я до сих пор не знаю главного — в какой мере фюрер и партия могут рассчитывать на преданность Роберта Лея. И вообще, кто он такой? Соратник по борьбе, мой друг или случайный попутчик, искатель острых ощущений и разнообразия?

— Прибавь еще: горький пьяница, бабник, психопат, клоун, заика и неудачник Так вот, знай, — Роберт сделал шаг от двери, — Грета любит меня… такого, а я — такой, как есть — люблю ее. И с этим всем придется считаться. Рули, — снова начал он после паузы. — Нам все же нужно на чем-то поладить. Тебе ведь так или иначе предстоит терпеть мое общество.

— Прежде ты не уходил от ответов на прямые вопросы.

— Я не знаю, кто я такой! — разозлился Роберт. — Я уже все о себе сказал. Поступать же я буду так, как лучше для нее.

— И на этом ты предлагаешь поладить? На такой замечательно удобной позиции, когда все, что бы ты ни сделал, будет объяснено благом несведущей девчонки, растаявшей под напором твоих уникальных мужских достоинств?

— Иди к черту! — Роберт, стиснув зубы, снова взялся за ручку и выругался про себя. — Чего ты от меня хочешь?

— Я хочу знать, ты с нами до конца или…

— Да! Да! — вдруг заорал Лей, треснув кулаком в запертую дверь. — До конца, до гроба! И в гробу только с фюрером! Да! Я же солдат! Солдат кайзера! Солдат фюрера! Вечный солдат! Чего еще ты хочешь?

Гесс шагнул к нему.

— Роберт, не нужно так. Мне это тоже далось непросто. Но иначе мы не победим.

Лей глядел на него взглядом загнанного в угол зверя. «Зверь» слишком долго уходил от погони, и в его глазах через секунду не осталось ничего от внезапной вспышки, только усталость.

Оба как будто испытывали смущение. Гесс снова отвернулся к окну и закурил; Лей, упершись спиной в дверь, два раза сильно надавил, и с третьей попытки дверь с легким хрустом подалась. Рудольф испуганно обернулся, не поняв, откуда этот звук.

— Я поеду, — сказал Роберт. — Вернусь вечером. Скажи им, что мы очень мило поболтали. Грета устала, ей хорошо бы поспать.

Рудольф еще некоторое время стоял у окон, наблюдая, как Лей, докуривая сигарету, дает указания ожидающему его возле машины секретарю. В этом властном, энергичном человеке уже трудно было узнать того Роберта, что пару минут назад стоял у стены, глядя исподлобья на наседавшего на него товарища по партии.

В столовую тихо вошла Эльза.

— Что? — просто спросила она.

— Роберт уехал по делам. Велел уложить Грету.

— Она уснула. Через четверть часа я раздену ее и уложу в постель.

— Хорошо. Я встречу Ангелику и вернусь. — Он обнял ее и поцеловал. — Не будешь скучать?

Эльза улыбнулась. Она с огромным облегчением догадалась, что выходка с дверью Рудольфом не была замечена.

— Руди, вы с Робертом… Ты не обидел его?

— Я — его? Нет, что ты! Мы очень мило поболтали.

20 апреля партия праздновала день рождения своего вождя. Ночью Гитлеру приснился сон, который он за завтраком пересказал присутствующим. Будто его поставили на пьедестал, голым, посреди огромной площади, и он так стоял у всех на виду, но отчего-то никто не обращал на него внимания — люди спешили по делам, проезжали машины, дети бежали в школу, прошли строем штурмовики…

— И кто мне объяснит, для чего я торчал там, если никому не было до меня дела! — забавлялся Адольф, погрузив присутствующих в размышления.

— Сны — антиподы реальности, — заметил Гесс. — Я где-то читал, что если во сне тебя кусает чужая собака, то это значит, что тебе окажет услугу твой искренний друг.

— А ваше стремление всегда быть с народом разве не антипод пьедестала? — полуспросил Лей, строго взглянув на Ангелику, которую явно распирало желание что-то сказать дяде.

Гели все-таки сказала то, что хотела, но уже выйдя из-за стола и на ухо Маргарите. Обе фыркнули. Они были как-то счастливо взвинчены. Ангелике теперь каждая минута без Вальтера казалась потерянной. Вальтер приехал за нею в Мюнхен, и они расстались лишь в поезде. Гели уже так привыкла к этому своему новому состоянию близости к любимому, что теперь каждую минуту стремилась к одному — видеть и слышать его.

Маргарита не была лишена этого счастья. Роберт, вернувшись утром, разбудил ее поцелуем, сидел рядом с нею за завтраком, но после недели, проведенной с ним в Зальцбурге и Франкфурте, ей мало было того, чем пока удовлетворялась Ангелика.

Увы, Маргарита поняла, что ей нечего ждать в доме ее брата. Ничего кроме поцелуя Роберт не подарил ей за целые сутки; всю ночь он провел в Коричневом Доме и теперь, напившись крепкого кофе, намеревался заниматься чем угодно, только не ею. Впрочем, сегодня все едва ли сумели бы заняться чем-либо иным кроме персоны фюрера. Это был его день.

Гитлер принимал поздравления в Коричневом Доме, который в интересах безопасности был нашпигован агентами СС и тщательно охранялся. Штурмовики, прошедшие парадным строем по Кенигсплац, поднимали тосты в подвальной столовой и в окрестных пивных; штаб-квартира партии гудела, как улей, напоминая январские дни официального открытия.

Парадный банкет фюрер запретил, заявив, что не желает растрачивать партийные средства на чествование своей персоны, и ограничился скромным домашним торжеством. Поздравления вождю сопровождались митингами по всему Мюнхену, на которых выступали партийные звезды — Геббельс, Штрассер, Геринг, Лей, Эссер и даже нелюбители говорить с трибун — Пуци и Гесс.

Возвращаясь с одного из таких митингов, Гесс в самом начале Бриннерштрассе из окон машины увидел автомобиль Роберта Лея, проскочивший мимо в обратном направлении; успел разглядеть и самого Роберта за рулем, а рядом с ним мгновенно, точно видение, мелькнуло яркое юное лицо, которое Гесс узнал сразу: Маргарита Мадзини — «Марго», «италья-ночка», «лекарство Лея» — та самая, что так замечательно обошлась с ним прошлой осенью в Берлине.

История с Марго была, в сущности, банальна, но поучительна. Она попала к Роберту шестнадцатилетней и стремительно прошла с ним «школу Клеопатры и Семирамиды». Честолюбивая и глупая, Марго, однако, быстро поняла, что ей нечего ждать в ее положении, поскольку ее возлюбленный и не думает отягощать себя какими-либо обязательствами, как, впрочем, и на нее никаких обязательств не налагает. Все могло бы быть замечательно при такой свободе и необыкновенной красоте синьориты Мадзини, но беда заключалась в том, что Марго оказалась уже тяжело и безнадежно больна, и болезнь ее звалась Роберт Лей. Она пыталась бороться. В свои восемнадцать она пробовала мужчин, как пробуют на Сицилии молодые вина, но ни одно не пьянило ее, все казались водою. Будь она северянкою, она пила бы воду, но сицилианок взращивают на вине — у них другая кровь.

В апреле в Германию прибыли два брата Мадзини. Оба состояли в фашистской партии, были близки к зятю Муссолини Гальяццо Чьяно и привыкли ставить партийный долг выше личных амбиций. Но и они были сицилианцы. Старший из братьев, Энрике, от имени итальянских фашистов поздравил фюрера с днем рождения, а затем вместе с младшим отыскал Роберта Лея.

Разговор был бурный, однако южный темперамент оказался бессилен перед тевтонской непреклонностью. В результате братья должны были сегодня же забрать сестру в Рим, чтобы выдать ее там замуж за крупного чиновника Министерства иностранных дел. Но Марго попросила дать ей еще одни сутки.

— Если ты сейчас бросишь меня, я покончу с собой, — сказала она Лею, — Но я отпущу тебя, если ты дашь мне клятву не жениться семь лет.

— Если ты покончишь с собой, я сделаю то же самое. Вот моя клятва, — был краткий ответ.

— Хорошо. Я отпущу тебя безо всяких клятв. Но за это ты сегодня же представишь меня вашему дуче и будешь танцевать со мной. Эта ночь тоже станет нашей.

Через двадцать минут Лея ждала очередная трибуна на очередном торжественном митинге, нужно было спешить. Он подвел Марго к большому, в полный рост зеркалу, висящему в простенке его мюнхенской квартиры, сам стал рядом и велел посмотреть внимательно.

— Ты надеешься, что старый сатир в паре с нимфою у кого-то может вызвать иные чувства кроме жалости к ее доле и сомнения в ее вкусе?

— У кого-то — обязательно! — улыбнулась в зеркало Марго и горячо обняла его за шею. — Так ты это сделаешь, любовь моя! О, за этот миг торжества я готова потом терпеть муки всю мою злосчастную жизнь!

Роберт махнул рукой. Тот факт, что пришла пора расплачиваться за все свои амурные похождения, он уже осознал, но уж очень глупо это начиналось. Темпераментная Маргарита в перстне носила яд, и в реальности ее угрозы не приходилось сомневаться, однако взять ее с собою к фюреру, танцевать с нею, а затем увезти с собой значило бы выглядеть глупее некуда. Моральная сторона его заботила меньше, но чувствовать спиною ухмылки Геринга и купаться в ледяном презрении Гесса он отнюдь не желал. Объяснения с Гретой казались унизительными и даже противоестественными — он никогда не опускался до оправданий перед одной женщиной за другую.

Положение было забавное, но безвыходное. Закончив свою речь, Лей сразу сел в машину, приказал шоферу отъехать метров двести и остановиться за ближайшим углом, где он вылез и пошел вдоль набережной, затем спустился к самой воде и сел на ступени. Было около семи вечера. Банкет у фюрера начинался в половине восьмого, а он до сих пор еще не решил, как ему поступить. Марго глупа, упряма и убийственно молода — она проглотит яд с легкостью ребенка, желающего наказать близких за некупленную игрушку, а этого после самоубийства Полетт его нервы могут не выдержать.

Он смотрел на темную воду и удивлялся своей бесчувственности — ни холода, ни голода, ни усталости, ни боли, вообще никаких ощущений он не находил в себе, и если бы кто-нибудь толкнул его сзади в эту покойную воду, он бы, пожалуй, и руками махать не стал, чтобы выплыть. Умом он понимал, что это усталость и бессонница так парализовали волю. «И впрямь, подтолкнул бы кто сзади, — подумал Роберт. — Хороший шанс у Господа Бога насолить Сатане».

Никто не подтолкнул. Встревоженный шофер уже топтался у решетки; в автомобиле телохранителей были открыты обе двери — парни осторожно наблюдали. Что-то в поведении Лея не на шутку настораживало их. Они вылезли из машины и стали рядом с шофером. Эту картину и увидел проезжавший мимо в сторону Принцрегентплац Грегор Штрассер. Он узнал шофера Лея и на всякий случай велел остановить свой автомобиль. Заметив сидящего у воды Лея, деликатный Штрассер не стал его беспокоить, решив, что тому просто захотелось отдохнуть, однако, приехав к фюреру, где уже собрались гости, он сообщил об этом Гессу.

— Слишком долго гипнотизирует воду, — пояснил он. — Охрана растеряна, по-моему.

Гесс сначала только пожал плечами, но через несколько минут попросил Штрассера никому ничего не говорить, а еще чуть позже исчез.

Рудольф помчался на набережную в такой ярости, какой давно уже не замечал за собой.

Он решил как следует встряхнуть Роберта и высказать ему все. И он так бы и поступил, но вид Лея, все еще сидящего на ветру у воды, подействовал на него отрезвляюще. Он догадался, что у друга случился один из тех приступов апатии, которым были подвержены и фюрер, и сам Гесс и бороться с которыми можно было, лишь приняв чью-либо помощь. Он увел Лея в машину и в буквальном смысле вытряс из него кое-какие подробности объяснения с Марго. В душе это сильно его позабавило.

— Ладно, старина, теперь нас двое, и мы будем не мы, если не справимся со вздорной бабенкой, — сказал Рудольф. — Поезжай за нею, делай все как она хотела — остальное я беру на себя.

Лей привез синьориту Мадзини, произведя этим фурор. В первые минуты гости — мужчины едва ли способны были на какие-либо мысли — так хороша была юная итальянка; гости-женщины насторожились и приняли иронично-независимый вид. Гесс первым проявил инициативу и взялся ухаживать за новой гостьей; к нему, видя индифферентность Лея, немедленно присоединился Геринг. В восемь к гостям вышел фюрер. Он снова принимал поздравления, но выглядел уже несколько утомленным. Однако при виде очаровательной сицилианки Гитлер оживился и приосанился. Четверть часа назад Гесс сказал ему буквально следующее:

— Лею нужно отделаться от девчонки, но она выдвигает условия. Я бы сам занялся ею, но есть вариант лучше. Она так красива, что у кого угодно может вызвать ревнивое чувство.

Гитлер улыбнулся. Выйдя в гостиную, он тотчас оценил взгляды, бросаемые на Марго Ангеликой, и разыграл спектакль, надолго запомнившийся даже посвященным Гессу, Эльзе и Лею. Все выглядело так, точно фюрер уязвлен в самое сердце редкой красотой девушки. Гесс, в свою очередь, усиленно подпаивал бедняжку, польщенную вниманием знаменитостей. Марго была юна и слаба; она, возможно, и чувствовала, что с нею происходит что-то не то, и несколько раз бросала на Лея беспомощно-умоляющий взгляд, но Роберт еще не выбрался из своей апатии. Гесс действовал жестко и последовательно.

Уже под утро, когда все были пьяны и устали, он отыскал дремлющего в дальней комнате Роберта и велел ему увезти полубесчувственную итальянку.

— Я знаю, что сделал пакость, — признался он Эльзе. — Но, надеюсь, это зло все же наименьшее из всех, что могла бы породить ситуация, ты не находишь?

Жена не отвечала. Рудольф решил, что она, должно быть, уже задремала, и собирался погасить настольную лампу, как вдруг увидел, что плечи у нее слегка вздрагивают.

— Что ты, девочка моя? — спросил он, целуя ее в нежный висок.

— Не знаю… Разве зло имеет размеры? Так жалко чего-то… так жалко! — почти про себя шептала Эльза.

Утром Лей сказал Марго, что сделал все как она хотела. Марго с головной болью и потухшими глазами сидела на постели, глядя на него с жалким недоумением, пыталась припомнить ночь любви, но ничего не могла вспомнить и лишь снова и снова поднимала на Роберта свои влажные, полные мольбы и печали глаза. Но Лей, не спавший очередную ночь, к тому же и простудившийся на речном ветру, отупел еще больше, а поскольку он почти не пил вчера, голова нестерпимо болела и появилась неприятная тяжесть в груди и левом боку. Он позвонил братьям Мадзини, и они тут же явились за сестрой. Кажется, проблема Марго, благодаря товарищам по партии, была улажена, и теперь Роберту оставалось лишь, попрощавшись с Гретой, ехать в Кельн для решения следующей — проблемы развода. Он крепко пожал руку Рудольфу, поцелуй Эльзы его смутил, а глаз Греты он вообще постарался избежать, как, впрочем, и глаз Ангелики, в которых звучал настойчивый вопрос.

Гели по-своему истолковала вчерашний флирт дяди и очень хотела бы понять, не означает ли он что-то благоприятное для нее. Она впервые в жизни посмела проявить настойчивость. Она вошла в комнату, где Лей был один и говорил по телефону, и стала у дверей.

— Я хотела поблагодарить вас за то, что вы сделали для меня и Вальтера в Вене, — начала она, когда Роберт положил трубку. — Фрау Грендель звала нас в Мадрид, куда они скоро отправятся вместе с господином Дали, а затем пригласила погостить у них в Париже, где они проведут лето. Но я не знаю… как мне быть. С кем мне… говорить об этом? Я хотела посоветоваться с вами.

— Если вы спрашиваете моего совета, то я вам его дам, — резко отвечал Роберт. — Вальтер должен ехать в Мадрид один, чтобы поработать там лето. А вам лучше отправиться в Вену к родственникам и заняться вокалом, к чему вы, кажется, и стремились. На мой взгляд, это самое правильное, что вы могли бы сделать сейчас — и для себя, и друг для друга.

Странно, но Ангелика испытала даже некоторое облегчение от этого совета, данного почти в форме приказа, — он оставлял надежду.

— Мы столько ждали, подождем и еще, сказала она при первом же свидании Вальтеру. — Главное — никому не причинять зла. Я верю Роберту. Если он говорит…

— Гели! Какое ему дело до нас, опомнись! — буквально завопил Гейм. — Что ты опять, как собачонка, поджимаешь свой хвостик! Чего ты боишься? Почему позволяешь другим решать за себя, за меня, за нашу любовь? Я уважаю Лея — он был честен со мной, но ни он, ни Гесс никогда не будут всецело на нашей стороне, потому что раз и навсегда выбрали сторону твоего дяди! А он… враг! Он мой враг, Гели. Можешь ты это понять?

— Люди иногда делаются друг другу врагами, но это временно, — возразила она. — Вальтер, если ты любишь меня, то рано или поздно все будет по-нашему, только… Может быть, если еще немножко подождать, то ему… будет легче отпустить меня. Вот вчера, на дне рождения, он ухаживал за другой! — Она даже рассмеялась. — Представляешь? Роберт представил ему итальянку, очень красивую, и Адольф прямо растаял весь и глаз с нее не сводил. А что он ей говорил! Я и не думала, что он знает такие слова!

— Да он просто хотел заставить тебя ревновать! — воскликнул Вальтер. — Это же очевидно!

— Но для чего ее привел Роберт?

— Господи, Гели, да у него довольно собственных проблем! Как ты наивна!

— Я наивна, я глупа… Пускай! Но я никому не хочу причинять боли. Раньше я была другая… — Повернувшись к нему, Ангелика потянулась губами к его губам и после долгого поцелуя шепнула в самое ухо: — Неужели ты не понимаешь? Я так люблю тебя!

— Я тоже люблю тебя, безумно люблю, поэтому…

— Поэтому мы не можем рисковать. Эльза как-то сказала, что нельзя строить счастье, причиняя боль, — оно все равно рухнет. Я верю ей.

— И ее мужу ты тоже веришь? — безнадежно вздохнул Вальтер. — Я прочитал его статьи по геополитике. Не его ли партия собирается осчастливить немцев, перебив всех евреев и выжав соки из славян?

Но она уже не слушала. Она целовала его, гладила по пышным волосам, шептала что-то нежное… И он испугался этой исступленной нежности, которая так похожа была на прощание.

Часть III

Лето оказалось засушливым и тоскливым. Тосковали выцветшие от жары поля и гулкие пыльные улицы, тосковало белесое бесплодное небо, тосковали люди, загнанные кризисом в тупик отчаянья. Сделанное Леем предсказание пятидесятипроцентной безработицы к лету 1931 года полностью сбылось: заводы простаивали из-за дороговизны сырья и закрывались; иностранные банки требовали выплаты накопившихся долгов, но финансы страны и без того трещали под непосильным бременем наложенных на Германию репараций и банки лопались один за другим.

«Суровая реальность должна, наконец, открыть глаза немцам, — говорил Гитлер. — Сегодня я верю в это, как никогда».

Он был прав. Если в 1930-м НСДАП получила только 18 % голосов, выборы 1931 года принесли 35 %. Хитроумный фон Шлейхер все настойчивей донимал престарелого президента Гинденбурга именем Адольфа Гитлера. С другой стороны, канцлер Брюнинг вынашивал собственные планы, в конечном итоге сводившиеся к восстановлению монархии. Нацистский фюрер был ему как кость в горле, бороться с ним можно было лишь отменив выборы и продлив президентский срок. С третьей стороны, газетный магнат Альфред Гутенберг, глава националистической партии и «Стального шлема», собственной армии, состоящей из ветеранов первой мировой войны, также проявлял заинтересованность в «сотрудничестве» с Адольфом Гитлером. Наивный Гутенберг был слишком богат и благополучен, чтобы понять «ефрейтора из Богемии», который ни с кем и никогда не собирался делиться властью.

Но вот ее-то, вожделенной власти, у Адольфа и не было! Все говорили о нем, все желали строить с ним отношения, договариваться, торговаться, даже уступать, но лишь с тем чтобы после половчее его использовать. Никто не делился с ним ни крупицей реальной власти. Власть предстояло завоевать. Выбить, вырвать, выцарапать из цепких рук тех, чье время уже прошло, но чьи пальцы вцепились в нее и не разгибались, окостенев, как пальцы мертвеца.

Из душного Мюнхена Гитлер уехал в любимый Бергхоф, но и там не было отдыха душе. Он тосковал, метался… Он был совершенно один. Гесс увез жену к морю; Ангелика засела в Вене, и он не мог ее оттуда выманить. И хотя Геринг, Геббельс, Рем и остальные часто приезжали к нему за указаниями, его не оставляло ощущение заброшенности и серьезной потери — не то свершившейся, не то ожидающей впереди.

В середине августа наконец пошли дожди, и дышать стало легче. На семнадцатое фюрер назначил политсовет, дав понять, что для решения чрезвычайно важных вопросов желает видеть у себя всех. «Все» оставались все теми же — Гесс, Геринг, Геббельс, Гиммлер, Ганфштенгль, Розенберг, Дарре, казначей Шварц и Гоффман с ассистенткой… Особо были приглашены Рем и Штрассер, нечастый гость в Бергхофе, а также еще ряд лиц, среди которых — Гейдрих и Борман. Этот последний приехал первым, и уже шестнадцатого фюрер испытал некоторое облегчение от той атмосферы подобострастия, которой умел обволакивать его этот незаменимый человек.

«Ненавижу праздники и лето! — пожаловался ему Гитлер. — Пустопорожнее время!»

Под вопросом оставался приезд Роберта Лея, который в апреле, едва добравшись до Кельна, свалился там с жесточайшим воспалением легких и до сих пор не выздоровел окончательно. Болезнь проходила очень тяжело, и если бы не друзья Брандта, приславшие из Англии какой-то сверхновый, толком не опробованный препарат, партия, пожалуй, лишилась бы одного из своих самых верных членов. Сам Лей в разгар болезни уже сказал примчавшемуся в Кельн Гессу что «все это к лучшему» и «теперь все встанет на свои места»…

Рудольф провел на Рейне около полутора месяцев, пока угроза жизни не миновала окончательно, однако Роберт оставался таким слабым и выздоравливал так медленно и неохотно, что в середине июля Гесс снова приехал в Кельн. На этот раз он приехал вместе с сестрой, которая, впрочем, так и не увидела своего возлюбленного. Как ни бунтовала в ней страсть, чувство деликатности победило — ведь все это время Роберт находился в кругу семьи, и именно жена приняла на себя весь ужас последней недели апреля, когда никто не знал, чем все кончится.

И все же близость Греты сделала свое дело. Узнав от Рудольфа, что она в Кельне, Роберт воспрял духом, первым признаком чего стала просьба принести ему свежие газеты.

— Я знаю, что мы едва ли будем вместе, — печально сказала Маргарита Рудольфу. — И все же мы вместе навсегда.

17 августа, когда в Бергхофе у фюрера проводилось совещание, Маргарита и Ангелика встретились в Мюнхене и поразились переменам, происшедшим в каждой за четыре месяца разлуки. Перемены эти обеих не порадовали.

Лето с родными в Вене, безусловно, доконало бы Ангелику, если бы не ежедневные занятия пением, за которые она выслушивала ежедневные упреки от прижимистой матери и не стоившие, впрочем, той ни пфеннига. Но уроки были настолько дороги, что фрау Раубаль просто не могла молчать, зная, какие суммы сжирает «эта дурь».

«Если твоя богатая подруга не находит деньгам лучшего применения, то мне ее искренне жаль, — твердила она дочери. — Но у тебя-то должна совесть быть».

Даже Фри, устав от постоянной «пилежки», вступалась за сестру, но мать это еще больше раздражало. Уроки в консерватории и письма Вальтера из Мадрида, а затем Парижа — вот чем жила душа Ангелики в это знойное, кризисное лето 1931 года.

Внешне Гели сделалась настоящей неврастеничкой — она вздрагивала от резких звуков, сжималась от грубых слов посторонних на улице, часто плакала.

Маргарита, напротив, выглядела самоуверенней, тверже — то ли она нашла наконец внутреннюю опору в виде любви к Роберту, то ли с возрастом проступил в ней непреклонный гессовский характер, способный, подобно струе воды, шлифовать самый твердый гранит. Они погуляли по городу, на набережной спустились к воде и постояли молча, глядя на мелкую рябь, напоминающую несметное множество серебристых рыбешек. Маргарита часто приходила на это злополучное место, где Роберт в тот апрельский вечер подхватил воспаление легких и где было сейчас тихо, мирно и тепло.

Два дня назад он сказал ей по телефону, что, скорей всего, не поедет в Бергхоф из-за плохого самочувствия и слабости («Какой от меня там прок, если я сплю по двадцать часов в сутки?»), а будет в Мюнхене к двадцать второму, когда туда возвратится Гесс.

— А я давно в Мюнхене, — напомнила Маргарита.

Вальтера Ангелика ждала уже сегодня. Едва она заикнулась в письме, что возвращается, как он тут же ответил телеграммой и, бросив все, помчался в Германию. Его экстренный отъезд был понят его новыми друзьями, и Елена-Гала напутствовала его словами: «Любовь всегда побеждает. Даже если не успевает этого осознать».

Чтобы обмануть охрану, Маргарита и Ангелика отправились на квартиру Роберта; потом, спустившись вниз, Маргарита сказала консьержке, что они переночуют здесь, а это значило, что машина с двумя телохранителями будет всю ночь стоять напротив входных дверей, и черный ход останется вне наблюдения.

О местонахождении Ангелики Вальтера уведомил его приятель, безалаберный и ленивый сноб фон Шуленбург, под именем которого Гейм однажды у всех на глазах танцевал со своей возлюбленной. Граф скучал сейчас в Мюнхене и с удовольствием выполнял поручения Гейма, проявляя не свойственный ему энтузиазм, чтобы, как он выражался, «насолить выскочке в коричневых штанах» (должно быть, спутал штаны с рубашкой).

Их план полностью удался. Поздним вечером Вальтер незамеченным проник в квартиру Лея, и Грета тотчас ушла в свою спальню и потушила там свет, чтобы счастливая пара забыла о ее присутствии. Гессовская склонность к суевериям, до того почти не проявлявшаяся, нашептывала ей: «Если у них все сложится, то и у нас…»

Утром Гели призналась ей, что теперь они с Вальтером муж и жена.

— Ты меня осуждаешь? — робко спросила она подругу.

Грета положила ей руки на плечи.

— Мы с тобой самые счастливые! Теперь… этого у нас никто не отнимет.

Гели испуганно посмотрела на подругу.

— Как, и ты?

— Еще весной.

— Значит, он должен привезти тебе развод?

— Нет, не должен. — Маргарита засмеялась. — Господи, какая ты…

Это было непонятно.

— Я думала, что буду ненавидеть его жену, — уже серьезно призналась Маргарита. — Но я уважаю ее и… стыжусь.

— Но ведь он, ведь у него…

— Был легион любовниц?.. — Грета снова рассмеялась. — Все это было до меня! Но его жена и его дети — это теперь для меня почти то же, что он сам.

Нет, это было непонятно. Грета иногда выражалась слишком сложно или чувствовала как-то… чересчур умно.

Они завтракали втроем в огромной столовой простеньким омлетом с ветчиной, казавшимся необычайно вкусным. Вальтер, счастливый до одури, шутил над испанцами и над «немцем в Испании», не сумевшим понять, как он выразился, ни одного местного анекдота.

— Для меня Испания ирреальна, — говорил он. — Поют, чтобы не плакать от голода. Танцуют, чтобы не падать от усталости. Детей рожают и хоронят, не успевая окрестить. Женщины в тридцать лет — старухи… Но никто не кричит, что страна гибнет, нация вырождается… Никто никому не грозит.

— На совести испанцев уже лежит гибель цивилизации инков и майя, — заметила Маргарита, — а также зверства инквизиции.

— Но разве нация не может изжить из себя содеянное зло, собственную дурную кровь? — воскликнул Вальтер.

— Ты о евреях? — вмешалась Ангелика. Они в самом деле противные. Я этих их шляп и бород видеть не могу. И музыка у них противная, хитренькая какая-то.

— Фрау Хаусхофер тоже еврейка, а твой дядя при мне советовал тебе у нее учиться.

— Ну, Грета, я же не знала… Я же не о ней! У нас в Линце жила одна семья… Они были совсем другие… противные. Вечно копошились, сновали… Моя мама так и называла их: «копошисты».

Маргарита пожала плечами.

— Они жиды и копошисты, мы колбасники, итальянцы макаронники, французы — лягушатники… Сначала обзывают, оскорбляют друг друга, потом станут бить и убивать.

— Ты слишком быстро делаешь выводы!

Все вздрогнули. В дверях столовой стоял Роберт Лей, вошедший бесшумно, как кот, и слышавший последние фразы.

— Добрый день, дамы и господа! Как приятно снова видеть вас всех!

Маргарита, едва не бросившаяся ему на шею, все же сдержала себя. Лей пожал руку Вальтеру Гейму, присел к столу. Маргарита налила ему кофе. Она почувствовала, что Роберту что-то не понравилось в ее словах.

— Как хорошо, что ты приехал, — сказала она. — Я так ждала.

— Я соскучился по тебе, — ответил он. У нее отлегло от сердца.

Вальтер и Ангелика, быстро переглянувшись, встали и распрощались. У них были свои планы. Вальтер успел отметить про себя, что Лей, несмотря на явное недомогание и усталость, выглядел, как всегда, безупречно: белоснежный воротничок и манжеты, «костюмчик с иголочки». Вальтер улыбнулся, вспомнив их первую встречу.

«А я меняю рубашку раз в неделю, и вечный шарф… Гели молчит, но что она думает при этом?» Последнее время он и вовсе стал замечать за собою экстравагантности, вывезенные из Мадрида под влиянием Дали. Здесь, в Германии, они выглядели по меньшей мере странно.

— Давай съездим в какой-нибудь магазин, — робко попросил он Ангелику. — Помоги мне подобрать что-нибудь из одежды, а то я сильно проигрываю… при сравнении.

Ангелика отчего-то развеселилась.

— Ты никогда не будешь похожим на Роберта! Что бы ни надел.

— Да не желаю я быть на него похожим! — обиделся Гейм. — Просто не пойму, как он умудряется при такой занятости всегда выглядеть, как денди!

Гели не знала, что такое «денди», но у Вальтера не стеснялась спросить. Он объяснил.

В магазине они провели три часа, истратив уйму денег и нервов, пока Ангелика наконец не удовлетворилась внешним видом своего возлюбленного.

— Женщины, как политики: сначала говорят своему народу — я люблю тебя таким, как есть, но дай им волю, и очень скоро сам себя в зеркале не узнаешь, — пошутил Вальтер, тайком бросив взгляд на свое отражение в витрине салона. Когда они вышли на свет божий, яростный августовский ливень хлестал так, точно раздавал домам пощечины. Они сразу нырнули в такси, доставившее их к самому дому, а поскольку автомобиля охраны не было видно, тотчас вошли в открытую дверь. И вовремя. Почти сразу вслед за ними у подъезда остановился «мерседес» Лея, и охрана снова замаячила на противоположной стороне улицы. А Вальтер опять поразился, невольно сравнив себя и Роберта — тот оставался вне стихий, а у Вальтера одна манжета спустилась ниже другой, галстук оказался на боку, новые туфли забрызганы…

— Я вас не сразу и узнал, — подбодрил его Лей. — Я вижу, вы приятно провели время.

— Вы, надеюсь, тоже! — огрызнулся Вальтер.

— Выкупался в дерьме по самые уши, — дружелюбно пояснил Роберт.

— Где это?

— В адвокатской конторе.

— Ты сам виноват, — заметала Маргарита, протягивая ему стакан воды.

Лей проглотил таблетку и встряхнул головой.

— Конечно, сам, кто же еще! Хотя порою мне кажется, что за меня действует двойник. Судите сами: месяц назад узнаю, что мой коллега депутат подал на меня в суд за оскорбление личности. Якобы я в кулуарах рейхстага, при дамах, обозвал его «безмозглым головастиком». Как вам понравится? Безмозглый головастик!

— Роберт, какой вы грубый! — фыркнула Ангелика.

— Да! Это грубо, — нахмурилась Маргарита. — Я видела сегодня в адвокатской конторе этого депутата. У него в самом деле большая голова.

— Грета, это не в моем стиле! Но дело даже не в том. Я совершенно не помню такого эпизода. Не помню и все! — Он сел в кресло и закрыл глаза. — Весь этот день помню в деталях — речи, резолюции, отчет комиссии по налогам, помню даже, что ел на обед, а этого не помню!

— И есть свидетели? — спросил Гейм.

— Есть. Хуже всего, что среди них журналисты, и это уже попало в американские газеты. Поэтому оскорбленный и оскорбился вдвойне.

— Чего же он от вас хочет? — спросила Ангелика.

— Публичного извинения, конечно. Кренц предлагал все уладить. Собрать свидетелей и мне в их присутствии принести извинения. Но я еще не выжил из ума, чтобы разыгрывать такие спектакли.

— Суд, по-моему, хуже, — заметил Гейм. — И потом, что вы сможете доказать, если свидетели подтвердят? Разве что собственную кратковременную амнезию? Но это едва ли вам…

Он осекся, поймав на себе быстрый, как будто предостерегающий взгляд Лея.

— Одним словом, забавная история, — констатировал Роберт и встал. — Извините. Пойду. Сил больше нет. Имейте в виду, на первом этаже теперь охрана и у черного хода тоже, так что если захотите выйти, предупредите меня.

— Ты приехал раньше из-за меня или из-за этого дела? — спросила Маргарита, в спальне присаживаясь к нему на постель. — Скажи честно.

— Все, что я делаю теперь, я делаю для тебя, по крайней мере, мне так кажется, — ответил Роберт. — И если ты меня еще не разлюбила, то к черту все дела, потому что я безумно соскучился.

У нее по-рысьи сверкнули глаза, и мир разом опрокинулся.

Роберт, к сорока годам слегка подуставший от страстных любовниц и собственной бесцеремонности, с Гретой придерживал себя, и эта не заметная ей «недосказанность» придавала его ощущениям давно утраченную остроту. Ее попытки сделать ему приятно внешне выглядели беспомощными, но непостижимым образом доставляли столько наслаждения, что он впервые за много лет испытал в постели подлинную «амнезию», сладкие провалы в беспамятство экстаза…

Рудольф с Эльзой прибыли в Мюнхен раньше, чем ожидали их счастливые любовники. Не найдя Маргариты дома, Гесс тотчас поехал на Гюнтерштрассе к Лею и застал там идиллическую картину — Ангелику позирующую Вальтеру Гейму в позе Данаи под золотым дождем. Гели, увидев его, окаменела. Вальтер что-то быстро набросил на нее. Через пару минут Гесса ждал еще один «нокдаун»: сонная сестра с медленной улыбкой и такой же сонный Роберт, оба полуголые, босиком, вышли к нему из спальни, и Лей ничего лучше не придумал, как спросить, какое решение фюрер принял относительно реорганизации партийной печати.

— После поговорим, — буркнул Рудольф и, чтобы не сказать лишнего, быстро удалился.

Дома его прорвало. Он обозвал Лея скотиной, сестру — «драной Клеопатрой», а про Вальтера и Ангелику сказал, что они друг друга стоят. Конечно, самый сильный залп был выпущен по Роберту, этому «природному феномену, всех вокруг себя обращающему в животных».

— И нас с тобою? — тихонько вставила Эльза.

— Да! Да! Меня во всяком случае! — рявкнул муж — Не смей его защищать!

— Не его, а себя, — спокойно возразила Эльза. — За всю свою жизнь я была слепо счастлива только два раза — когда ты признался мне в любви и в эти четыре месяца. А Роберт в моей защите не нуждается. Тем более перед тобой. Вы с Гретой похожи и тем, как сильно любите его.

Гесс ушел, хлопая всеми дверями, что попадались ему на пути, а Эльза подавила тяжелый вздох. Раздражение из-за сестры, оказавшейся в статусе очередной любовницы Лея, было сизым облачком в сравнении с той страшной, черной грозой, что собиралась в сердце Гесса из-за другой грешницы — Ангелики, ибо чувство Адольфа отнюдь не угасало, наоборот.

Провожая Гессов в Бергхофе, он признался, что считает дни, что сразу по приезде в Мюнхен объявит о свадьбе и — пусть его судит весь мир!..

Гитлер вовсе не был уверенным в принятии решений человеком, каким всегда стремился видеть его Гесс, однако это решение полностью в нем вызрело — брак с Гели стал свершившимся фактом реальности, которому предстояло обрести плоть. Спокойно анализируя сложившиеся обстоятельства, Эльза понимала, что пострадают все — Гели, Вальтер, Адольф, ее муж и она сама, — поскольку придется принять чью-либо сторону; пострадают рикошетом и Грета с Робертом, достанется многим другим… Но одно казалось ей недопустимым: чтобы досада мужа на сестру наложилась на то бешенство, которое он уже выказывал по поводу собственной догадки о роли Роберта в счастливом соединении художника с его музой. Лей, на редкость изворотливый в политике, в личных делах шел напролом и из гордости брал на себя все, что на него валили, не говоря уж о безусловных собственных грехах. Так он поступит и на этот раз.

Эльза в тот же вечер позвонила Роберту и назначила ему свидание, предложив встретиться в университетском кафе в Швабинге, где играл студенческий оркестр и никто ни на кого не обращал внимания. Она сказала, что сейчас же выезжает и подождет его там. Только она и Рудольф знали, что Гитлер завтра будет в Мюнхене, о чем она и сказала Лею, едва он появился:

— Рудольф предлагал нам поехать втроем, но я соврала, что мне срочно нужно к врачу, и мы уехали раньше на сутки. Я хотела предупредить Ангелику. И тебя.

— Спасибо. — Роберт сел за столик и равнодушно огляделся. Большой зал был забит непритязательной публикой, молодой, горластой и жизнерадостной. Ели сосиски с тушеными овощами, пили кислое вино, спорили, смеялись и танцевали. Лей не стал ничего комментировать, уважая выбор дамы. Он велел принести им кофе, мороженое и бутылку коньяку и, когда они выпили по рюмке, предложил ей потанцевать. Эльза улыбнулась.

— Только веди меня, я не знаю танго, которое танцуют здесь.

Танцевать с ним было все равно что плыть в лодке по течению — удобно, приятно и легко. Но Эльза вдруг опомнилась.

— Роберт, ты неисправим! Я позвала тебя для серьезного разговора.

— Да? — притворно удивился он. — А я-то обрадовался, думал провести вечер с самой обворожительной женщиной будущего рейха.

— Не слишком ли сложно для комплимента? — заметила она.

— Извини, я, должно быть, еще не проснулся.

— Роберт, тебе придется проснуться и хорошо все обдумать, — сказала Эльза, садясь за столик. — У меня скверные предчувствия.

— У меня тоже.

— Но ты еще не все знаешь. Адольф хочет буквально завтра же поставить Ангелику перед фактом и обвенчаться в конце августа. И это еще не все. Руди догадывается о твоей роли в… нынешних обстоятельствах.

— А ты откуда знаешь?

— Ангелика мне написала.

— Слава богу! Девочка так запугана — я думал, что она и тебя боится.

— Нет, мы трое — союзницы и доверяем друг другу.

— Чего же вы ждете от меня?

— Роберт, я понимаю, как тебе трудно. — Эльза слегка наклонилась к нему через стол. — И я, собственно говоря, хотела сама предложить помощь.

— Спасибо, Эльза, но…

— Подожди, не говори сразу «но». Выслушай меня. Есть одно обстоятельство, точнее, одно мое ощущение, которого я смертельно боюсь. Если вы с Руди потеряете друг друга, — она почти минуту молчала, собираясь с силами, — тогда между ним и Адольфом я останусь одна.

Они долго молчали.

Главное было сказано. Роберт только положил ладонь на руку Эльзы и слегка сжал ее в знак понимания.

— Как же я должен поступить?

— Не брать на себя слишком много. Не бросаться с кинжалом — оставить работу стрелкам. И еще… ответь мне на один вопрос.

Лей покорно кивнул.

— Давай еще выпьем, — предложила она. И, глотнув коньяка, решительно посмотрела ему в глаза. — Роберт, что-то ведь подтолкнуло тебя? Почему ты сделался их союзником? Поверь, это не пустое любопытство. Мне нужно знать!

Лей снова кивнул.

— Да. Ты права… подтолкнуло. Скажу так — Адольф сам безнадежно испортил отношения с Ангеликой, и поправить в них уже ничего нельзя. Но вся беда в том, что Гели нуждается в другом мужчине, а фюрер — пока в ней одной.

— Похоже, она была с тобой откровенней, чем с кем бы то ни было, — поразилась Эльза. — Но я догадываюсь почему. Когда ты говорил с нею, ты думал о своей дочери?

— Да, я думал об Элен. И мысли у меня были кровожадные. — Он слегка рассмеялся, потом сильно потер лоб и виски. — Дурацкое состояние… Никак не приду в себя.

— Роберт, а у меня еще кое-что. Но если ты плохо себя чувствуешь…

— Да, нет, просто все время сонливость.

— Ты принимаешь что-нибудь?

— Кофеин, но редко. И обрати внимание на бутылку — мы уйдем, а она останется.

Эльза улыбнулась.

— Тогда я выступлю в качестве лазутчицы. В Бергхофе принято решение, что тебе следует, по сценарию Кренца и Франка, как можно скорее извиниться перед Зендлером и это дело закрыть.

— Так решил фюрер?

— Он не возражал.

— Спасибо, Эльза. Мне важна эта… деталь. Потому что извиняться я не намерен.

— Будешь настаивать на версии лжесвидетельства?

— Нет, на версии амнезии.

— Роберт!

— Эльза, говорю тебе, я был пьян. Кратковременное выпадение памяти в таком состоянии обычное дело.

— Роберт, зачем тебе это?

— Зачем позориться на всю страну? А я мазохист.

— Боюсь, тебе не позволят…

— Я потому и спросил, есть ли приказ фюрера.

— Нет — так будет! Хотя…

— Вот именно! Знаешь что, давай еще потанцуем. Ну его ко всем чертям!

Эльза вернулась домой заполночь с огромным букетом из белоснежных роз. Муж читал в постели и ждал, когда она скажет, где была. Когда она легла, он повел носом.

— Ты еще и пьяна?

— Две рюмки коньяка.

— А цветы откуда?

— Я была на свидании.

— Кто-то из старых друзей?

— Угу.

— Как его зовут?

— Роберт.

— Из университетских? Я знаю его?

— Конечно.

— Он что, влюблен в тебя?

— Он влюблен в твою сестру Маргариту.

— Тьфу! — Рудольф с досадой отвернулся и погасил лампу Потом снова зажег. — А цветы откуда?

— Ты уже спрашивал. Мы танцевали.

— На заседание политсовета у него сил нет, а на танцы хватило? Все-таки по какому поводу цветы?

— По такому, что я женщина, зануда! Он обнял ее и поцеловал.

— И где же вы провели вашу тайную вечерю?

— В Швабинге. Ты сам понимаешь, что я должна была его предупредить. Ты же не догадался.

— Да он спит, как барсук! Ты бы их видела! Убил бы.

— И Грету?

— Обоих. Ты ему все рассказала?

— Все.

— И, конечно, извиняться не желает?

— Ты бы извинился?

— Только по приказу фюрера.

— А приказ будет?

Рудольф вздохнул. Гитлер уже сказал, что приказывать Лею не станет. «Не хочу ломать его волю, — пояснил он. — Поговори с ним. Попытайся убедить».

— Все-таки где он нашел такие розы? Вот что я желал бы знать! — продолжал Рудольф, снова целуя ее. — Спи. Спокойной ночи.

Утром, открыв глаза, она некоторое время лежала с ощущением счастья. Так она просыпалась, когда он был рядом с ней. Сейчас его не было, зато на столике рядом с букетом Роберта стоял почти такой же букет влажных полураспустившихся белых роз.

Гитлер приехал 21 августа поездом в 14.30; вместе с ним и остальные. Фюреру не терпелось вернуться в Мюнхен — плохие предчувствия тяготили его и подталкивали. Как всегда в сильном раздражении, он готов был рвануть напролом, но страх окончательно потерять Ангелику заставлял хитрить и сдерживаться.

Он знал, что во всем мире лишь четверо могут повлиять на нее; и эти четверо были близки ему, были союзниками (кроме разве что Маргариты, внутреннее сопротивление которой он постоянно ощущал). Сейчас Рудольф, Эльза, Роберт и Маргарита сидели вокруг него за обеденным столом, и он со смиренным видом, а то и просительно глядел в их строгие лица, избегая лица Ангелики, причинявшего слишком сильную боль. Адольф чувствовал, что все они уже приняли какое-то решение, но пока не угадывал его. Интуиция, впрочем, шептала, что решение принято не в его пользу, но все внутри сопротивлялось этому, и поверить в предательство он не мог. Однако когда после обеда, с молчаливого согласия остальных, к нему для разговора подошла Эльза, он похолодел — если выбрали ее, значит, все кончено.

Гесс и Лей вышли покурить. Грета отправилась за лекарством, Гели — за нею, и наконец они остались с Эльзой одни в тягостной тишине ожиданья.

— Ты хочешь мне что-то сказать, дорогая? — начал Адольф, с трудом выравнивая дыханье. — Я готов. Я перенес столько ударов, что сам удивляюсь, как еще не разучился чувствовать боль.

— Помнишь, как четыре года назад ты спросил меня: «Что с тобой, дорогая? Отчего ты грустишь?» И сам же ответил: «Я знаю отчего. Но мы, мужчины, так устроены, нас иногда нужно подтолкнуть…» Но тогда ты подтолкнул меня к счастью.

— Это когда ты сказала Рудольфу, что уезжаешь в Италию, и он тотчас сделал тебе предложение? Он сделал бы его и без этой невинной выдумки.

— Но тогда я впервые задумалась, что значит для меня остаться без него. Я попыталась почувствовать это и… Какое счастье, что не успела! что эта оказалось не нужно! Не знаю, могу ли я понять, какой это ад — утратить самого близкого человека, и можно ли вырваться из этого ада…

У него опять похолодело в груди и онемели ноги. Она взяла его руку в свои и погладила ладонь. Как мало таких мягких и бескорыстных прикосновений дарила ему жизнь. Он зарыл глаза, пережидая приятную слабость, и без стыда ощутил во рту соленый вкус пролившихся слез. Ему хотелось, чтобы она снова и снова ласково гладила ему ладони, как это в детстве делала мать, утешая его, избитого отцом, плачущего от горя и боли. Как редко руки женщины приносили ему такое наслаждение, как дружеская ласка милой жены Руди. Он открыл глаза, почувствовал, что лицо его мокро от слез, покачал головой и улыбнулся. Боль уже не резала так остро, хотя сконцентрировалась в одном сверлящем мозг вопросе: «Кто он? Кто?»

Спросить Эльзу он не захотел, видя в этом унижение для себя. Чувствовал он себя уже сносно. Неизвестность угнетала, но он верил, что узнает имя своего врага, и жизнь снова исполнится смысла.

За завтраком Ангелики не было — она не решалась показаться Рудольфу на глаза. Еще сильнее было опасение встретиться с дядей. Но сколько ни пытайся перехитрить судьбу, она все равно выведет тебя в нужное место именно тогда, когда тебе меньше всего этого хочется. Судьба настигла Ангелику в, казалось бы, безопасном месте — квартире Роберта Лея, где визит Адольфа никак не ожидался. Сам Лей уехал с адвокатами, Маргарита отправилась за покупками, а Гели с увлечением изучала обширную библиотеку Роберта. Она как раз разглядывала иллюстрации к «Потерянному раю» Мильтона, жалея, что книга на английском языке, когда приехал Гитлер.

Фюрер приехал по делу. Ему и в голову не приходило разыскивать Ангелику здесь. Когда охранник сказал, что дома одна фройлейн, Гитлер решил, что это Маргарита, и поднялся наверх кое-что у нее уточнить. Увидев Ангелику, он испытал не меньший шок, чем она. Эмоционально он не был готов к встрече и, может быть, поэтому особенно остро осознал, что терять Ангелику не намерен.

Как всегда, начиная борьбу, он ясно определял для себя главные направления атаки. Сейчас их было два — Ангелика и тот, имени которого он пока не знает.

— Ты что, избегаешь меня? — спросил он, присев к столику, где лежали стопкой отобранные ею книги. — Напрасно. И… неудобно. Всем. Ты ставишь своих друзей в неприятное положение.

— Я не избегаю… Я искала Мильтона…

— Нашла?

— Только на английском.

— Мне языки никогда не давались, — заметил он. — Послушай, я кое-что знаю, правда, от других, не от тебя. Ты могла бы и сама признаться. Было бы честней.

Она молчала, трогая пальцем корешок книги.

— Кто он такой? Чем занимается? Мне любопытно. Наверное, неплохой парень. На дурака бы ты меня не променяла?

Она быстро вскинула глаза и снова опустила. Он почувствовал, как под сердцем начало жечь.

— Ты давно его знаешь? Как его имя?

— Вальтер.

— Вальтер… — Он вздохнул. — Ну и что он делает, Вальтер? Работает? Учится?

— Он художник.

— Художник? Надо же! И он уже писал тебя?

— Да.

— Покажешь? Хочется взглянуть.

— У меня нет с собою.

— Да, понятно. Приходи сегодня домой. Поговорим.

Под сердцем жгло все сильнее, но взгляд его был спокоен. Она смелей заглянула в его глаза и не увидела в них никакой опасности для себя — только горе. Гели растерялась. Она не верила ему, не могла верить. Но он сидел, устало сгорбившись, и глядел прямо перед собою.

Не было никакой угрозы ни в его словах, ни в этой позе человека, со всем примирившегося. Нет, она не верила ему, но чувствовала жалость…

В это время домой вернулся Лей, раздраженный и обессиленный, в насквозь мокрой от пота рубашке. Он надеялся увидеть Маргариту, чтобы пожаловаться на весь мир, но вместо нее застал в библиотеке сцену, свидетелем и участником которой меньше всего хотел стать. Лей сделал попытку тихонько отступить за полуоткрытую дверь, но Гитлер проворно встал и протянул руку.

— Здравствуйте, Роберт! Я говорил с Франком по поводу ваших неприятностей. Он считает… Но что с вами? Попали под дождь?

— Да нет, я устал немного, — смутился Лей.

— Вы совсем еще больны. — Гитлер печально покачал головой. — С вами, как и с Рудольфом, нужно действовать решительно. Кого бы вы рекомендовали вместо себя на Рейн? Вы лучше знаете своих людей. Может быть, брат покойного Вебера вас заменит?

— Да, он… пожалуй… — начал растерянный Лей.

— Отлично. Я его вызову. Можете передать ему дела. Я вас отстраняю. На два месяца. Сентябрь, октябрь… Золотой сезон! Только решите как-то эту проблему с Зендлером. Газеты готовят большую шумиху. Социалисты намерены на вас отыграться. Как бы вы ни решили проблему, я вас поддержу.

— Я только что встречался с Зендлером у Франка, — отвечал Лей. — Я сказал ему, что… не стану извиняться, потому что не помню… самого факта. Может быть, я чересчур резко говорил с ним… Если вы считаете, что мой отказ повредит делу, то я, конечно, готов…

— Переломить себя, а затем проклинать и дело и меня? Нет, Роберт! Вы мне нужны таким, какой вы есть, а не тем, что от вас останется после извинений перед всякими ничтожествами! И потом, сейчас не двадцать пятый! У нас достаточно сил, чтобы… Одним словом, мы решим эту проблему!

Гитлер уже давно заметил появившуюся в дверях Маргариту, но продолжал говорить, видимо, отчасти и для нее. Наконец он снова протянул Лею руку и, попрощавшись, повернулся к дверям.

— А! Вы вернулись! Очень кстати. На два слова, фройлейн! — Он кивнул Ангелике и, взяв Маргариту под руку, вышел с нею из библиотеки.

Лей некоторое время стоял, глядя в окно, как будто обдумывая что-то. Лицо его постепенно мрачнело, и когда вернулась Грета, он уже выглядел как человек, только что получивший от судьбы довольно чувствительный удар. Маргарита и Ангелика, почти одновременно приблизившись к нему с двух сторон, переглянулись. Взгляд Греты был вопросительным — Гели в ответ пожала плечами.

— Роберт, ты весь мокрый. Переоденься, — сказала Маргарита, тронув его за плечо.

— Да. Сейчас. — Он вышел, двигаясь, как автомат.

Маргарита снова посмотрела на Ангелику.

— Ничего не было, — отвечала та. — Адольф только сказал: «Вы еще больны, с вами нужно действовать решительно, как с Рудольфом, передайте дела Вернеру или Веберу, а вас я отпускаю на два месяца отдыхать, на сентябрь и октябрь, на золотой сезон». А дальше ты вошла и сама слышала.

— Ты еще побудешь у нас? — вздохнула Маргарита.

— Если можно. Я почитаю…

Маргарита застала Роберта в спальне, перед зеркалом, с бутылкой коньяка, уже пустой на треть. Она не испугалась и не огорчилась. Она просто вспомнила, что все это ей теперь предстоит принимать как есть.

— Ты еще любишь меня? — глухо спросил он свое отраженье.

Она не ответила.

— Не думай, я не пью. Это так, чтоб не свалиться опять.

— Я могу тебе помочь?

— Поди сюда.

Она подошла, обняла сзади и принялась, глядя в зеркало, расстегивать ему рубашку.

— Грета… ты можешь страшно потом пожалеть.

— Успокойся. Какой вздор тебя мучает. Я родилась для тебя. Разве ты этого не понял? Просто тебе нужно поправиться. Пойдем в ванную. Я все сделаю как в прошлый раз — тебе будет лучше.

— Грета…

— Знаешь, я была об Адольфе худшего мнения. Он благородный человек. И он любит и ценит тебя.

— Грета… — Он, повернувшись, долго смотрел ей в глаза, морщась, как от боли. Потом сильно встряхнул головой. — Принеси мне рубашку и галстук, пожалуйста. Я поеду к судье.

— Сейчас? — Она не поняла.

— Грета, я хочу сделать официальное заявление о временной амнезии в связи с длительным употреблением алкоголя. Тогда меня, возможно, освободят от ответственности… — Он запнулся. — Но это будет предано огласке. Ты понимаешь меня?

— У тебя в самом деле с памятью?..

— Нет! Нет! С Зендлером я все выдумал! Я прекрасно помню, как обозвал его. Но слова сорвались глупые, и мне стыдно и противно за себя. Тем не менее я буду настаивать на амнезии.

— Почему?

Лей прошелся по комнате, взял было бутылку, но поставил ее.

— Потому что потом я сделаю второе заявление. Я попрошу освободить меня от всех партийных обязанностей в связи с… невозможностью их выполнения.

— А потом? — еле слышно спросила она.

— А потом мы с тобой уедем. Я еще не знаю, как мы будем жить. Еще не решил. Я химик, экономист; у меня диплом юридического факультета. Я летчик, наконец! Родители оставили мне состояние, в котором я до сих пор почти не нуждался… Одним словом…

— Роберт! А ты сможешь так?

— Я хочу, чтобы ты была со мной, а другого выхода не вижу. Я попробую. Я люблю тебя.

— А Руди знает? — Она все еще боялась обрадоваться.

— Я ему говорил. Возможно, когда-нибудь он простит меня. Если ты будешь счастливой. Но вот Эльза…

— Эльза все поймет! Она будет рада! Он вздохнул.

— Главное — нам с твоим братом не рассориться, с остальным справимся как-нибудь.

— Конечно, справимся! — Она обняла его и принялась целовать с жадностью и страстью, постоянно прорывавшейся в ней со зрелой женской силой.

Лей минуту отдавался этим ласкам, закрыв глаза, потом пробормотал что-то насчет галстука и рубашки. Она поняла, что сейчас не нужно возражать. Сейчас ему нужна была помощь.

Он возвратился довольно скоро, часа через полтора, сообщив, что сделал лишь полдела: побывал в суде.

— Но обратной дороги нет, — сказал он Маргарите. — Мне назначат психиатрическую экспертизу, и вообще меня ждет, по-видимому, много такого, что тебе едва ли понравится. Франк, конечно, уже знает и сообщил… Кому он сообщил, не могу точно сказать, но — Боже, сделай так, чтобы не Рудольфу!

Но именно Гессу адвокат фюрера Ганс Франк позвонил прямо из здания мюнхенского муниципального суда, и первыми его словами были:

— Я в растерянности. Лей настаивает на амнезии. Похоже, это серьезно. Кто-то должен его переубедить.

Рудольф поздно вечером заехал к Лею, настроившись на неприятный разговор. Маргарита, приоткрыв дверь спальни, показала ему бесчувственного Роберта, иронически предложив поставить какую-нибудь пластинку.

— Тогда ты мне объясни, что за фантазия весь свет оповещать о своих пороках, — накинулся на нее брат. — Он предупредил тебя о последствиях?

— Да, — отвечала Маргарита, потупившись. — Психиатрическая экспертиза и прочее. Но другого выхода нет.

— Есть. Единственный выход — извиниться!

— Но он ведь не помнит тех слов…

— Другие помнят!

— Другие пусть и извиняются. Гесс попытался взять себя в руки.

— Грета, если вы с ним об этом говорили, пожалуйста, объясни мне разумно, откуда такое странное поведение. Это не похоже на него. Я знаю Роберта! Он практик, он всегда все просчитывает. Он лишен лжепринципов! Наконец, он просто умен! Но сегодня вечером сделал глупость. Почему?

— Он сказал, что если хотя бы раз позволит себе отвечать за то, чего не в состоянии осознать как вину, то… то этим могут воспользоваться и он сделается марионеткой.

Гесс минуты две походил по комнате, размышляя. В словах сестры слышалась какая-то фальшь; но по сути он принимал логику Лея, она была понятна ему. О том же, по-своему, говорил и Гитлер, не желавший ломать внутренние устои человека, на которого в ближайшем будущем рассчитывал опереться.

И все-таки…

— Чувствую, врет девчонка! — сказал он Эльзе, вернувшись домой. — Логично, разумно, но… врет.

— Что ж, если и так, — отвечала она. — Соврать, но спасти мужа и ребенка — это простительно.

Уезжая от Лея, Гесс захватил с собой Ангелику. Он отвел ее к Гитлеру, который не спал, дожидаясь ее возвращения и результатов беседы с Робертом.

— Ладно, — сказал фюрер, выслушав Гесса. — Я прошлой осенью за тебя боялся так же, как теперь — за него. Ты сам видишь — он на пределе. Я не удивлюсь, если снова напишет рапорт об отставке. Вот что меня беспокоит по-настоящему! Пусть ведет себя в этом деле как считает нужным. Ситуацию исправим без него.

Уже ночью Адольф толкнул дверь в комнату Ангелики, и дверь эта оказалась незапертой.

Гели ждала визита и приготовилась. Она понимала, чего потребует дядя, и стиснула зубы, твердо решив вытерпеть все.

— А потом… ты меня отпустишь? — сказала она, когда он молча расстегнул первую пуговицу на ее блузке. — Поклянись?

— Ты любишь его? — глухо спросил он, продолжая расстегивать пуговки.

— Да. Мы поженимся.

— Ты пожалеешь… ты…

Она удержала его руки.

— Поклянись!

— «Отпустишь». А что мне еще остается?

— Нет! Поклянись!

Он рванул на ней блузку, но она снова удержала его руки.

— Поклянись!

— Ладно. Обещаю.

Она не думала, что придется выдержать такое…

Смерть казалась ей облегчением. Она и была уже мертвой, ничего не чувствовала, лишь остатки сознания цеплялись за милое имя Вальтер. Вальтер, Вальтер, спаси меня! Внезапно душившая ее тяжесть отвалилась прочь; холодные руки схватили ее и с силой швырнули на постель. Первого удара она почти не ощутила; второй и третий пришлись в грудь, четвертый — в голову; потом ее снова схватили и приподняли.

— Ты, ты… девка! Дрянь! Дрянь, дрянь!

Он бил ее уже как-то вяло, сам обессилев, захлебываясь от рыданий, потом повалился рядом и застыл.

Рассвет был теплый и солнечный. Светлая полоска легла вдоль постели, перечеркнув Адольфа. Она не помнила, как уснула, а теперь, проснувшись и вспомнив все, поразилась своему равнодушию. Только одно запечатлелось в памяти — обещание отпустить ее.

Повернув голову, она долго разглядывала спящего Адольфа. Он лежал, обхватив обеими руками подушку и уткнувшись в нее так, что она даже забеспокоилась, дышит ли он. Но плечи чуть заметно приподнимались. Полоска света неуловимо смещалась к голове. Должно быть, Гели слишком пристально смотрела на него, потому что он вздохнул, повернулся на спину, закрывшись от солнца рукой. Было рано. Сам он обычно не просыпался в такое время. Гели, накинув что-то на себя, вышла, чтобы принять душ. Но она не успела сделать и нескольких шагов, как он вышел следом.

— Куда ты?

— Умыться, — ответила она, не обернувшись. Он сам повернул ее к себе и осторожно ощупал плечи, грудь.

— Больно?

— Нет.

— А где больно?

— Нигде. Ты совсем бить не умеешь.

— Дура! Как же ты могла? Или… он сам, силой?

— Нет. Я люблю его.

— Заладила. Я тоже тебя люблю, но разве я себе позволил?

— Люблю — значит позволяю.

— Что?

— Я позволила ему, потому что люблю. Она хотела идти, но он снова ее удержал.

— Куда?

— Умыться. И… и ты обещал отпустить меня.

— Куда? К кому! На обесчещенных не женятся. Для этого нужно быть или ничтожеством, или очень крупной личностью.

— Ты обещал!! — закричала Ангелика.

— Прежде я выясню, какие у этого типа намерения. Я это быстро выясню, если ты мне поможешь. Где его найти? Я все равно его найду, ты знаешь! Так не скажешь? Предпочитаешь, чтобы я узнал у других? Хорошо. Но это будет дольше.

— Ты обещал… — прошептала она, медленно отступая. — Ты же обещал мне…

Через час он уехал, оставив охрану у запертых дверей и отключив телефон. Она поняла, что все возвращается на круги своя и ей вновь предстоит сделаться затворницей. Но он не учел одного обстоятельства — она была теперь уже не та, что год назад. Она много увидела, узнала, почувствовала; наконец, она встретила Вальтера, который запретил ей бояться. Однако кое-что Адольф учел. В тот день он сказал Эльзе, что у него состоялся с Ангеликой откровенный разговор.

— Она задумалась о некоторых вещах, многозначительно произнес он, — но ей нужно время и относительное одиночество. Я решил дать ей возможность побыть одной.

Эльза ничего не отвечала. Ей не понравились его слова. Подразумевалось, что они все должны обеспечить Гели одиночество. К сожалению, она не сразу задумалась над тем, что в действительности стояло за этими словами. Она была занята Рудольфом, собиравшимся по делам в Берлин. Эту поездку, планировавшуюся давно, Гитлер просил ускорить. Когда муж спросил, поедет ли она с ним, Эльза, подумав, отказалась. Лей тоже уезжал — ему нужно было до отпуска представить своему штату в Кельне Отто Вебера, которому предстояло временно исполнять обязанности гауляйтера на неспокойном Рейне, и Эльзе не хотелось оставлять сейчас Грету одну.

Час назад Маргарита позвонила брату и поделилась беспокойством за Роберта, которого приходилось постоянно будить — он буквально засыпал на ходу. Рудольф обещал ей проводить Лея до Дармштадта или Франкфурта, смотря по его состоянию.

Увидав Роберта на вокзале, Гесс решительно предложил ему не валять дурака и отложить поездку, но тот отвечал, что фюрер звонил ему утром и попросил все вопросы решить в ближайшие дни.

Оба летчика не переносили поездов, считая их невыносимой тратой времени, однако теперь это был наилучший вариант — Лею требовалось время, чтобы прийти в себя, а Рудольф подумал, что в дороге у них будет время поговорить.

История с «головастиком», до сих пор вяло кочевавшая по страницам газет, получила мощную поддержку в сегодняшней статье «Берлинер цайтунг» о «вызывающем поведении в берлинском рейхстаге депутатов от НСДАП». Назывались имена; в особенности досталось гауляйтеру Берлина доктору филологии Йозефу Геббельсу, Герингу и Штрайхеру. Выдумка Лея с «провалом памяти» в связи со статьей выглядела совсем неуместно и даже опасно. Гесс надеялся вынудить Роберта это признать.

Поезд тронулся… Эльза и Маргарита остались на перроне. Грета стояла неподвижно, не отрывая глаз от улыбающегося ей из дверей вагона Роберта. Эльза, сделав несколько шагов, помахала им рукой.

Роберт и Рудольф, привыкшие к постоянным разъездам, проводам и разлукам, в тот вечер оба испытывали странную печаль, причин которой не находили. В глазах Лея бродило откровенное беспокойство — как будто он опять слышал навязчивую, тревожную ноту в несущемся навстречу будущем.

— Погоди укладываться, — сказал ему Гесс, увидев, что тот уже снял ботинки и пиджак. — Ты, может быть, рассчитывал избежать разговора со мной? Но тебе это не удастся. Я еду с тобой до Франкфурта… Не смотри так — сестра просила. Но затягивать это удовольствие я не намерен. Пойдем в ресторан, выпьем чего-нибудь покрепче и поставим все точки. А потом спи хоть до второго пришествия.

Лей почти минуту глядел на него, видимо, собираясь возразить, но потом молча оделся и поплелся за сердитым Рудольфом в вагон-ресторан, где уже собиралось изысканное общество коммерсантов-евреев и светских дам, возвращающихся в столицу к открытию сезона. В этом году их съезд был ранним по причинам метеорологическим — циклоны заволокли Юг бесконечными тучами, на Севере же, напротив, стояла солнечная погода. К тому же биржа вела себя настолько непредсказуемо, что солидным людям сделалось не до отдыха — приходилось все время быть начеку.

Гесс и Лей сразу привлекли живейшее вниманье. С недавних пор Гесса это начало раздражать.

— Ты знаком с теми дамами слева? — спросил он у Роберта, глядящего в пустой бокал. — Такое впечатление, что ты забыл с ними поздороваться.

— Ни с кем я здесь не знаком, — проворчал Лей, — разве что с тем равви справа. О чем ты хотел говорить?

— Фюрер считает, что тебе следует принести извинения.

— Я знаю. Я уважаю мнение фюрера, но поскольку решение он оставил за мной, то я его уже принял.

— И не изменишь?

— Нет.

— И объяснить тоже не считаешь нужным? Лей молчал.

— Вообще-то я твои объяснения знаю, — продолжал Гесс. — От сестры. Но хотелось бы услышать от тебя.

— Едва ли ты услышишь что-то новое. Они некоторое время глядели друг другу в глаза. Официант принес вино и закуски. За это время у Роберта несколько прояснилось в голове, и он понял, что Грета не могла рассказать брату всю правду о его намереньях.

— У каждого человека есть самолюбие, невозмутимо отвечал он Рудольфу. — Субстанция это, безусловно, неоднозначная. У меня оно вот такое. Ну так что ж?

— И ты надеешься, что я поверю в эту чушь? В самолюбие? Откуда оно у тебя вдруг взялось?

— У тебя есть другие вопросы? — спросил Лей.

— Прости, — смутился Гесс. — Я зол на тебя.

— Это чувствуется.

Вино слегка подрагивало в бокалах, пить не хотелось. В ресторане работали кондиционеры, было прохладно, но лицо Лея мокло от пота, веки опухли; он с трудом сидел, чувствуя резкую боль в позвоночнике. Рудольфу давно было жаль его, но он никак не мог свыкнуться с мыслью, что самый близкий, единственный его друг, сидя сейчас перед ним лицом к лицу, лжет ему.

— Роберт, я тебе не верю, — спокойно произнес он. — Наша дружба все может вынести, но не ложь. Ты не согласен?

Лей не ответил. Через четверть часа они возвратились в вагон. Гесс молча прошел к своему купе, но едва он взялся за ручку двери, Роберт его окликнул.

— Зайди ко мне на минуту, пожалуйста, — попросил он, не глядя в его сторону.

В купе он сел на диван, вытер платком мокрое лицо, потом, открыв саквояж, достал оттуда свернутый вчетверо листок и усмехнулся.

— Я написал это еще в Кельне. Теперь вожу с собой как свершившийся факт биографии.

«Это» было очередное заявление об отставке, не такое краткое, как первое, и менее нервное. Лей мотивировал его состоянием здоровья, а именно нарушением памяти и, как следствие, невозможностью полноценно исполнять свой партийный долг.

Гесс перечитал несколько раз и протянул обратно. Это было то, что он предчувствовал, правда, которой он добивался от друга и которую получил.

— Значит, вот так! Дезертируешь?

Лей снова вытер лицо и шею и вопросительно посмотрел на Рудольфа. Он слышал в его голосе совсем не то, что ожидал услышать, и невольно поразился, не поверив себе. А Рудольф, похоже, и впрямь испытывал облегчение.

— Ну и черт с тобой! Отправляйся в свою Америку Все равно пожалеешь потом!

Лей кисло улыбнулся.

Гесс полночи просидел в своем купе у окна, предаваясь горьким размышлениям. Оставшись наедине с собою, он пытался «расставить все точки». Лей раздражал его теперь еще больше, потому что намеревался сделать то, чего он, Рудольф, сделать не решался. Он ведь тоже собирался «дезертировать». Он хотел сделать это ради Эльзы и ребенка, но не смог и потерял сына. Вот правда, которой, впрочем, от него никто не домогался. Даже Эльза. Зачем? Она ее и так знает.

Из Дармштадта Гесс позвонил в Мюнхен Гитлеру, сказал, что отказ Лея окончателен и ничего нельзя поделать.

— Я говорил с ним, — объяснил Рудольф. — Но он стоит на своем, на амнезии. Я склонен ему поверить. С ним уже бывало такое. Думаю, он нуждается в длительном отдыхе. Более длительном, чем ты можешь предполагать. У меня есть кое-какие соображения. Я их тебе выскажу, когда вернусь, через три дня. А пока хорошо бы, чтоб никто не делал резких движений. С Зендлером, возможно, удастся поладить. Но мы это обсудим, когда я вернусь.

Гитлер ничего не ответил. События последних дней сильно на него повлияли. Он был настроен во всем действовать решительно.

27 августа вечером, за день до возвращения мужа, Эльза прочла в газетах сообщение, показавшееся ей поначалу лишь чудовищным совпадением. В то утро в своем загородном доме в окрестностях Мюнхена при оказании сопротивления вооруженным грабителям депутат-социалист Зендлер был тяжело ранен. Его жену и двух дочерей полиция нашла связанными в одной из комнат. Грабители основательно перерыли дом, взяли все ценности. Как показала фрау Зендлер, нападавших было четверо, все в черных масках, целиком скрывавших лица.

Эльза, скорее интуитивно, чем преследуя определенную цель, позаботилась, чтобы в доме не оказалось свежих газет. Ей очень не хотелось, чтобы Грета прочла о Зендлере, хотя то, о чем догадывалась Эльза, едва ли пришло бы в голову неискушенной Маргарите. Было и еще обстоятельство. Вчера Грета призналась ей, что находит у себя признаки беременности, а сегодня утром они вместе были у Брандта, который, тщательно осмотрев ее, все подтвердил.

Грета, бездумная и счастливая, бродила по квартире, то и дело хватала телефонную трубку, но так и не решилась позвонить в Кельн. Она не говорила с Эльзой о своих чувствах, видимо, страшась задеть незажившую рану от потери сына. Эльзу же волновало другое. Этот случай с Зендлером… Он таил в себе нечто, вглядываясь в которое, она начинала испытывать совершенно не свойственный ей, беспричинный страх. И почему-то мысли ее вдруг обратились к Ангелике, одинокой затворнице. Эльза подумала, что давно уже следовало ее навестить.

Квартира Гитлера сейчас охранялась так, точно там шло тайное совещание, однако за дверями стояла глухая тишина. Охранникам, конечно, было приказано никого не впускать, но перед фрау Гесс ни один из них не посмел и заикнуться об этом.

Ангелика бросилась к ней, как помешанная. Неистовство бродило в ее глазах, то и дело прорывалось в объятиях и восклицаниях, но Эльза не делала попыток успокоить ее. Наконец Гели разрыдалась злыми слезами и угрожающе сказала, что больше не станет подчиняться, что выпрыгнет в окно, что…

— Мы сделаем по-другому, — прервала ее Эльза. — Вам с Вальтером нужно увидеться. Мы с тобой переоденемся, и ты выйдешь в моем платье.

— А потом? — замерев, спросила Ангелика.

— Вы это решите сами.

— Эльза, ты позволяешь мне вот так… сбежать? Ты…

— Тебе не нужно ничьего позволения, чтобы поступить так, как вы решите вдвоем.

— Я не о ком-то, я о тебе!

— Гели, я в свое время тоже сбежала с любимым. Теперь это предстоит сделать тебе.

— А Адольф? Ты сейчас не думаешь о нем?

— Я думаю… У него хватит сил. Гели уже расстегивала платье.

— Здесь кроме охраны из СС еще люди какого-то Мюллера, — сказала она, выглядывая в окно. — Они появились два дня назад. Такие хитрые… Это они все подстроили с тем депутатом. Я слышала…

— Что слышала? — вздрогнула Эльза.

— Как Адольф с ними договаривался. Были еще Гиммлер и Борман. Я не знаю подробностей, поняла только, что Мюллер должен найти его, а потом «убрать», чтобы этот депутат «не дергал Роберта». Подлец!

— Кто?

— Адольф! Чем этот Зендлер виноват? Они бы с Робертом сами между собой разобрались, правда?

Она надела платье Эльзы и погляделась в зеркало, потом надела ее шляпку и пониже опустила маленькую вуаль.

— Хорошо, что ты в шляпке, а то как бы мы?.. — Она поправила на себе платье. — Какая я толстая!

— Гели, о том, что ты слышала, никому ни слова. Даже Вальтеру!

— Что ты! Я бы со стыда умерла!

— Как только выйдешь, сразу садись в нашу машину — она стоит прямо под окнами. Вуалетку ниже опусти. И держись уверенно, неторопливо. Если потребуется что-то мне передать, то пусть нас навестит Шуленбург. У него уже есть опыт, — инструктировала Эльза.

Ангелика, кивнув, пошла было к двери, но остановилась. Постояв, она вернулась и обняла Эльзу.

— Как же ты? Я знаю Адольфа… Если я исчезну, он устроит истерику, и все нападут на тебя.

— Все, чего я боялась, уже произошло. Поторопись, Рудольф сегодня возвращается, и скоро у нас будет много людей. — Она поцеловала Ангелину. Та на несколько мгновений прижалась к ней и замерла.

Эльза из окна видела, как Гели вышла упругим шагом, высоко держа голову, удачно копируя ее манеру, как села в «мерседес» и захлопнула дверцу. Автомобиль отъехал и резко свернул за ближайший поворот. Теперь нужно было подождать некоторое время, чтобы не вызвать подозрений у охранников. Порученцы Адольфа едва ли успели разыскать Вальтера Гейма; вполне возможно, они вообще еще не получали такого указания, и если влюбленные смогут действовать быстро, то, скорее всего, исчезнут без следа. А потом… потом все успокоится, встанет на места, как это обычно и бывает в жизни — людям свойственно привыкать к свершившемуся факту, каким бы чудовищным он поначалу ни казался.

Эльза вернулась в свою квартиру через час, стараясь не глядеть на растерянные лица охранников, дежуривших на лестнице. Переодеваясь в спальне, она нащупала что-то тяжелое в кармашке, пришитом к подкладке костюма Ангелики. Она достала револьвер и убрала его в ночной столик, потом постучалась к Маргарите, которая сидела на постели в окружении десятка семейных альбомов и разглядывала детские фотографии — свои и братьев.

— А вот это кто, угадай! — показала она Эльзе карапуза в беленькой кружевной сорочке.

— Это ты, наверное.

— Это Альфред. Ему здесь полтора года. А это кто?

— Наверное, Рудольф.

— Нет, это я. А это?

— Не знаю, — улыбнулась Эльза. — Вы все так похожи, и не разберешь.

— В детстве да, были похожи, а потом сделались очень разные. Руди — в деда по отцу; Альфред — в бабушку по матери, а я на папу похожа.

— Девочки всегда похожи на отцов.

Грета ничего не ответила, продолжая листать альбом. Эльза подсела к ней, и обе так увлеклись, что Эльза едва успела выйти в прихожую, чтобы встретить вернувшегося Рудольфа. С Гессом прибыли Рем, Геббельс и Пуци. Ждали еще нескольких человек. Предстояло согласовать систему мероприятий на ближайший период, сразу после выборов, поскольку обстановка снова поменялась и действовать теперь предстояло очень быстро. Гитлер давал сегодня прием в Коричневом Доме; к его возвращению нужно было успеть устранить все разногласия, которых фюрер, как известно, терпеть не мог.

Гесс явился с корабля на бал — с самолета прямиком в объятья дискутирующих коллег, но Эльза все же сумела устроить для него полчаса отдыха. Пока она поила всех кофе, муж полежал в ванне и немного расслабился. Эльза зашла к нему на минутку, оставить полотенце и белье, — ей не хотелось сейчас ему мешать, но он сам, протянув руку, удержал ее.

— Подожди. Как у нас дела?

— После, милый. В общем, все хорошо.

— Роберт не звонил?

— Нет, я с ним не говорила. Грета, кажется, тоже.

Она хотела выйти. Его слова настигли ее уже у двери:

— Пуци мне сказал… Сегодня утром в больнице умер от ран Зендлер.

— Зачем ты мне это говоришь? — резко обернулась Эльза.

— Я же не знаю, что этому бешеному придет в голову… Ты могла бы…

— После, Руди. — Она ушла.

Она едва сдержалась, чтобы не закричать: «Что? Что я могла бы?! Черт вас всех подери!»

Совещание проводилось у Гессов. Гитлер приехал из Коричневого Дома и зашел к себе на несколько минут, но задержался там. Когда он наконец появился, все заметили на его лице необычную растерянность.

Эльза сама шла на объяснение. У него на глазах она вошла в распахнутую дверь библиотеки, так что, проходя по коридору к кабинету Рудольфа, где собрались остальные, он не мог не увидеть ее. Она сидела лицом к входу. Гитлер остановился в дверях. Они молча смотрели друг на друга. Взгляд Адольфа редко кто выдерживал. Эльза чувствовала, как мурашки ползут по ее телу, и ей нестерпимо хотелось опустить глаза. Но то, чего не выдерживали сильные мужчины, выдержала она, на вид такая хрупкая. Он первым потупился и тяжело вздохнул.

— За что ты так со мной, дорогая? Я боролся… Я хотел… Но я не могу без нее жить.

Он ушел. Эльза с трудом перевела дыханье. Рядом с мужем она и сама почти сделалась атеисткой, но сейчас пальцы сами тянулись ко лбу, а губы шептали:

— Господи, помоги им.

Ночь была темна и беззвездна. Новенький «мерседес» Гесса тускло поблескивал внизу хорошо промытыми стеклами. На нем можно было к утру пересечь границу Германии.

— Но почему мы должны бежать? — упрямо спрашивал Вальтер. И она уже этого не хотела. Страх боролся в ней со злостью и гордостью, еще слишком слабой, чтобы победить. Одно она знала точно и сказала любимому:

— Не хочу бросать Эльзу, не хочу терять Грету и Роберта. Не хочу, чтобы Рудольф возненавидел меня. Я люблю их. Не хочу, чтобы он их у меня отнял.

Вальтер понял, о ком она говорила. «Он» был ее единственным родственником и главной бедой. «Что ж, пора нам встретиться, — сказал себе Гейм, — и поговорить, как подобает мужчинам».

— Завтра явлюсь к твоему дяде и попрошу твоей руки. Возможно, это и жестоко, но все же честней, чем все, что бы мы с тобой ни предприняли.

Три дня назад она закричала бы снова: «Нет! Только не это! Ты не знаешь его!»

Но три дня затворничества и то, что предшествовало этому, растревожили, разбудили в ней ту диковатую стихию, что природа оставила в крови ее рода, словно в насмешку над теориями об избранности и цивилизованности европейской расы.

И она ничего не ответила, не сказала ни да ни нет, только пальцы как будто сами потянулись к потайному кармашку, где всегда теперь лежал ее любимый браунинг. Ни кармашка, ни оружия не было с нею, и это огорчило ее больше, чем необходимость вернуться в пугающий дом.

Утром Вальтер привез ее на Принцрегентштрассе. Они вдвоем вышли из машины, поцеловались под пристальными взглядами охраны, затем Ангелика вошла в дом, а Вальтер сел в машину, подогнал ее под окна квартиры Гессов, вылез и отправился на остановку трамвая. Он предполагал, что за ним тут же установилась слежка, но демонстративно плевал на это.

В квартире было совсем тихо, но Адольф не спал; Гели догадалась об этом по дверям, открытым в спальню и кабинет. Она прошла к себе, но успела только снять шляпку, как он уже стоял за ее спиной.

Она обернулась, хотя не хотела этого делать. Его лицо сияло счастьем.

— Ты вернулась!

— Нет, я…

— Делай что хочешь! Уходи, встречайся, люби кого хочешь, только…

Он отвернулся. Она тоже.

— …только возвращайся, хотя бы изредка.

— Ты уже успел обидеть Эльзу? — глухо спросила Ангелика.

— Я только сказал ей, что не могу без тебя жить.

— Лучшего упрека не придумаешь.

— Гели…

— Если ты обидишь кого-нибудь из них — ты знаешь, о ком я говорю, — то никогда больше меня не увидишь.

— Я никого не обижу, я обещаю тебе.

— Извини, мне нужно переодеться.

Он покорно вышел и сел в гостиной. Гели сняла платье Эльзы, погладила и поцеловала. От него пахло чудесными духами, и Гели снова прижала его к лицу. Пока на ней было это платье, она ничего не боялась — оно защищало ее. Вдруг она вспомнила, что в ее собственном костюме, в том, что остался на Эльзе, лежит браунинг Лея. Нужно было поскорей его вернуть. Ангелика вышла, сказав Адольфу, что скоро возвратится, только отнесет платье.

У Гессов тоже не спали. Рудольф еще не возвращался. Он вместе с Герингом, Геббельсом и остальными занимался подготовкой парада частей СА и СС и ночного факельного шествия, которое должно будет состояться 1 сентября. Маргарита ждала Роберта. Лей уже вернулся из Кельна, но присоединился к коллегам, поскольку в параде принимали участие рейнские штурмовики, отличившиеся в подавлении штеннесовского путча. Он приехал за полчаса до появления Ангелики, и она застала их троих за завтраком в столовой. Гели показалось, что Эльза глядит на нее разочарованно и с осуждением, и она что-то пробормотала по поводу платья. Грета, не знавшая всех обстоятельств, переводила пытливый взгляд с Эльзы на Ангелику, а Лей усадил Гели за стол и, похоже, не собирался анализировать ситуацию. Он был голоден, устал и от последних новостей пришел в некоторое отупение. После завтрака Эльза с Ангеликой прошли в спальню Эльзы. Гели увидела свой костюмчик, висящий на спинке стула, и быстро, цепко оглядела его.

— Гели, я вернула его Роберту, — услыхала она.

— Но он мой!

Эльза в ответ ничего не сказала, считая вопрос решенным. Она тоже выглядела усталой, расстроенной, и Ангелика потихоньку вышла, чтобы не огорчить ее еще сильней. Решимость вернуть свой браунинг была отчаянной, и она пошла в столовую, где Роберт находился один — он открыл окно и пытался выгнать в него дым рукой. Минуту назад, привычно закурив, он вынужден был потушить сигарету, так как Грета внезапно почувствовала тошноту.

— Роберт, пожалуйста, отдайте мне то, что вам дала Эльза, — попросила она для начала жалостливо.

— Не отдам, — ответил Лей.

— Но он мой!

— Вы на нем надпись читали?

— Все равно он мой! Отдайте!

— Нет.

— Нет? — Она подошла к нему близко и уставилась в глаза. — Тогда я пожалуюсь дяде.

Лей сначала удивился, потом улыбнулся.

— Вы мне все равно его отдадите, — сказала она, — потому что не можете оставить меня без него. Вы это сами знаете.

— Я знаю, фройлейн, что девушкам в Германии еще не время ходить с оружием. Извините.

Ему сильно хотелось курить, и он отправился на балкон. Гели вышла следом.

— Роберт, мне его подарили. Он мой! Я от вас не отстану.

Лей даже не ответил, по-видимому, задумавшись о своем.

Гели применила испытанный с Адольфом прием — она принялась всхлипывать. Он спокойно докурил, потом, став спиной к решетке балкона, оглядел ее с ног до головы.

— Гели, браунинг я вам не отдам. Но взамен, если хотите, кое-чему научу.

Он взял ее под руку и повел в гостиную, застеленную огромным персидским ковром с масонскими знаками. За ними туда явилась и Маргарита.

— Сядь и посмотри, — велел он ей. — Тебе это тоже может пригодиться.

Вернувшийся Гесс с удовольствием наблюдал, как Лей обучает Ангелику довольно редкому, но чрезвычайно действенному приему самозащиты, владея которым, женщина оказывалась в состоянии справиться одновременно с двумя мужчинами. Со стороны все это выглядело устрашающе — возбужденная, раздосадованная Ангелика действовала решительно.

— Видишь, какой удар я получаю, — говорил Лей Маргарите, — если я к нему не готов. Теперь еще удар… С вашим темпераментом, Гели, вы сделаете меня инвалидом.

Гесс появился очень кстати, и Ангелика сумела в полной мере реализовать вновь приобретенный навык. Она уже поняла, что с Леем ей не справиться и любимого браунинга не вернуть, но — странное дело! — полчаса тренировки придали ей не то чтобы уверенность в себе, а непривычное ощущение, словно у нее выросли рога, когти и зубы и мир вокруг обратил на это внимание.

Гели все же решила попытаться еще раз и пожаловаться Гессу, от которого и получила браунинг в подарок, но не успела. Пришел Гитлер, и она сделалась свидетелем сцены, смысл которой был ей хорошо понятен.

Лей, поздоровавшись с фюрером, тут же и распрощался, так как собирался ехать куда-то, но Гесс резко сказал, что ехать ему туда незачем.

— Я поеду, — ответил Лей. — Едва ли, конечно, я стану сейчас навязываться ему в посетители, но… ему передадут. А дня через три извинюсь. Вы ведь сами этого хотели, — напомнил он глядящим в сторону Гитлеру и Гессу. Гели и Грета находились тут же. Эльза застыла в дверях. Лей, кивнув, снова направился к выходу, но она остановила его.

— Роберт, тебе незачем ехать в больницу. Пострадавший скончался.

Она произнесла это отчетливо, не пощадив и Грету, ничего до сих пор не ведавшую.

— Скончался? — переспросил Лей. — Когда?

— Вчера вечером.

— Да, тогда нет смысла…

— Роберт, мы все ценим ваши благородные намеренья, — сочувственно произнес Гитлер, — но что поделаешь? Эта власть не справляется с преступностью. Она не справляется ни с чем! Ничего! Скоро мы им покажем.

Лей, снова кивнув всем, вышел. Маргарита хотела последовать за ним, но ее опередила Ангелика. Гели подумала, что сейчас она вернет свой браунинг! Она догнала Лея на лестнице, и он этому не удивился. Вместе они спустились и сели в пустую машину.

— Я сейчас уйду, — сказала она. — Только отдайте.

Он молча покачал головой.

— Роберт, он нужен мне! Я хотела отдать его Вальтеру. Он сегодня придет к дяде просить моей руки.

— И для этого ему нужно оружие?

— Да. Нужно. Вы же видите!

— Что?

Она молчала. Лей резко повернулся.

— Что? — Он смотрел на нее с такой ненавистью, что ей захотелось защититься. И она нанесла удар совсем так, как он только что научил ее:

— Это он приказал напасть на Зендлера! Он дал поручение Гиммлеру. Я это слышала сама. Он убийца.

За первым ударом последовал второй:

— Он убьет и Вальтера. Если вы не отдадите мне…

Лей глядел на нее, часто и тяжело дыша. Ему как будто не хватало воздуха, и он распахнул дверцу.

— Идите домой, Ангелика. Пистолет я вам не отдам. Ступайте.

Тогда она нанесла третий удар, к которому не был готов даже он, Роберт Лей:

— Вы знали, что так будет с Зендлером. Вы и сейчас знаете, что я права. Скажите, что мне делать. Я всегда верила вам. Я и теперь…

Лей захлопнул дверцу и дал газ. Машина на бешеной скорости проскочила несколько улиц и остановилась у бульвара. Оба испытали облегчение, точно ветром их отнесло с тлеющих углей. Лей снова приоткрыл дверцу и закурил.

— Хорошо, — сказал он, — давайте рассуждать здраво. Подумайте, фройлейн, о чем вы меня просите! Чтобы я вооружил вашего жениха для встречи с фюрером. Как вообще вам обоим пришла в голову эта глупость — просить руки? Вы что, в средневековой Испании? Хорошо, допустим, я вас понимаю. Вам надоело прятаться. Вы хотите всему миру заявить о ваших намерениях. Вы стремитесь быть честной, наконец! Но в любви честность подобного рода часто оборачивается жестокостью. Если вы хотите причинить Адольфу боль…

— Нет, не хочу! — воскликнула Ангелика.

— Тогда не нужно вызовов, заявлений, колющих и режущих ударов. Особенно на словах. Ничего кроме боли и отчуждения это не принесет. Заметьте, не того отчуждения, что помогает людям постепенно отпускать друг друга, а того, что толкает их на поступки непредсказуемые… Я бы дал вашему Вальтеру совет, который, впрочем, уже пытался дать. Кстати, где он?

— Мы расстались утром. Он здесь снял квартиру, в Швабинге.

— Мы сейчас поедем к нему, и я попытаюсь его убедить, — констатировал Лей.

— А в чем убедить? — спросила Ангелика, когда они уже ехали по Шеллингштрассе.

— В том, что вам обоим нужно уехать отсюда, и как можно скорей.

— А это разве не причинит боли?

— Фюрер — сильный человек Он справится. Роберт хотел добавить: если вы прекратите наконец маячить у него перед глазами каждый день с вашими чувствами. Но промолчал.

Хозяйка пансиона, в котором остановился Вальтер Гейм, дама бдительная и с хорошим зрением, несколько настороженно отнеслась к появлению Ангелики, которую только утром господин художник вывел из своих комнат; однако едва Лей заговорил с нею, она растаяла и все рассказала. Она даже проводила их в пустой номер, объяснив, что утром к постояльцу пришли трое молодых людей. Они вели себя тихо, о чем-то беседовали, а потом все четверо вышли из пансиона, сели в машину и уехали.

— А как выглядели эти трое? — спросил он хозяйку. — И как бы вы, с вашим опытом и наблюдательностью, определили род их занятий, например?

— Выглядели они как молодые люди из хороших семей, аккуратные такие. Вежливо со мной поздоровались и попрощались тоже, — отвечала она. — У одного в руках был такой, как его… вот, что ставится на ножках.

— Этюдник, — подсказал Лей.

— Он самый. У другого — бутоньерка в петлице. Веселые, любезные, шутили, пока шли.

— Господин Гейм тоже шутил?

— Он хмурый шел и на часы поглядывал. Видно, торопился, да они настояли.

Лей поблагодарил. Когда они спускались, Ангелика споткнулась на лестнице и едва не упала.

— Только не надумывайте себе ничего лишнего, — рассердился Лей. — Когда я в двадцатом году решил жениться и сказал об этом друзьям, они тоже явились ко мне накануне и вытащили в кабак. А мне в тот день еще нужно было посетить семейный обед, купить цветы будущей теще и так далее. Так что я тоже шел хмурый и на часы глядел.

Ангелика не ответила. Она не выглядела ни бледной, ни испуганной, ни слишком встревоженной, скорее задумчивой и усталой. Лей отвез ее домой и проводил до дверей ее комнаты. Она не нравилась ему, очень не нравилась. На прощанье он взял ее руку и заглянул в глаза проникновенными темно-серыми глазами, что всегда неотразимо действовали на впечатлительных женщин.

— Гели, успокойтесь. Я постараюсь отыскать Вальтера и позвоню вам. Ничего с ним не случилось! Пьет где-нибудь, прощаясь с холостяцкой жизнью. Вам тоже не помешала бы рюмка коньяку. Постарайтесь поменьше думать. До пяти я вам позвоню.

В квартире никого не было. Прислуга ушла по случаю выходного. Адольф, видимо, все еще находился у Гессов или уехал по делам. Ангелика медленно прошлась по всем девяти комнатам. Она несколько раз останавливалась, открывала шкафы, выдвигала ящики столов. В кабинете Адольфа она открыла все ящики и долго глядела в каждый. Она понимала, что ищет что-то, но не могла вспомнить что. Голову как будто набили ватой. В баре она отыскала коньяк и выпила две рюмки. Потом снова вернулась в кабинет. Присев на корточки, принялась шарить в ящиках руками и скоро нащупала большой холодный пистолет с длинным стволом и широкой рукоятью, совсем не похожий на ее изящный браунинг. Этот был тяжелый, неудобный и резко пах сырым металлом. Гели взяла его в обе руки и, прижав к животу, унесла к себе. Она положила его в кресло, заперла дверь, села в кресло напротив и посмотрела на стенные часы. Эти часы всегда немного отставали, минуты на три. Сейчас на них было без четверти три.

Давайте рассуждать здраво, предложил Роберт. Что ж, давайте рассуждать именно так. Вальтера увели… Если друзья, Роберт быстро найдет его в одном из кафе Швабинга. Если враги, он тоже найдет. Он сумеет. В первом случае он позвонит, как и обещал — до пяти. Во втором, возможно, тоже позвонит, но возможно, и — нет. Итак, если он не звонит до пяти, что тогда делать? Бежать к Адольфу и умолять? Зачем? Он все пообещает. Даже клятву какую угодно даст. Но он все равно убьет Вальтера. Не теперь, так потом. Как странно, что кто-то может этого не понимать! Как странно, что они все не видят того, что ясно видит она, — он убийца. Кто же тогда они? Эльза, Роберт, Рудольф, Маргарита… И почему они так накрепко связаны с ним?.. Чем? Нет, ей этого не определить, потому что она сама связана, и пока жива эта связь, она тоже убийца. Да, это так! Это не Адольф, а она, Ангелика, убьет Вальтера, если останется жить…

Гели поглядела на часы — пять минут пятого. Как бежит время! Ей нельзя опоздать.

Она взяла пистолет и положила на колени. И сразу ощутила холод. У нее на коленях лежала смерть. Если выпустить ее из ствола, она сделается большой, но останется такой же холодной и гадко пахнущей. И, в сущности, никому не нужной. «Разве Вальтеру нужна моя смерть?» — спрашивала она себя, наблюдая, как скачет секундная стрелка. И беспощадно отвечала: «Но разве ему не нужна его жизнь?»

Она даже улыбнулась. У него столько планов! Дали сказал про него: талантлив, как бестия, но чересчур рационален. Почему чересчур? Она не поняла… Она вообще многого не понимает, видимо, так и оставшись глупенькой… Милый Вальтер! Нет, не нужно, нельзя… Милая Эльза!.. Руди, Маргарита… Как в «Фаусте»: «Плачь, Маргарита, плачь, дорогая…» Господи! Она вся напичкана цитатами, как Геббельс, тоже убийца. Без четверти пять. Она открыла затвор и проверила, заряжен ли пистолет. Конечно, заряжен. Готов. Зазвонил телефон. Она кинулась опрометью.

— Гели, мы с Гретой одни, — сказала Эльза. — Все уехали. Ты придешь?

— Да, попозже. Трубку взяла Маргарита.

— Гели, Эльза мне все рассказала. Приходи поскорей.

— Я приду.

Она положила трубку. У нее задрожали губы. Но она снова повторила себе: «Не нужно, нельзя…» Нет, она не расплакалась, потому что было уже без пяти пять…

Лей позвонил в половине шестого, но в квартире фюрера ему никто не ответил. Он позвонил Гессам. Маргарита сказала, что очень его ждет, что они вдвоем — все уехали. Лей снова позвонил к Гитлеру. Он отыскал Вальтера всего полчаса назад, с помощью Бормана и пятерых агентов СС, на квартире одного из друзей-художников, как он и предполагал, справлявших последнюю холостяцкую вечеринку. Гейм был совершенно пьян. Увидав Лея, объявил, что никого не боится, сейчас отправится к Коричневому Дому и плюнет в него десять раз. Лей не стал с ним разговаривать, а сразу отыскал телефон и позвонил Ангелике. Потом позвонил второй раз. Любопытно, что сколько он ни вслушивался в долгие гудки, интуиция ничего не подсказывала ему. Он решил, что Ангелика, не выдержав ожидания, сама отправилась на поиски, а может быть, глотнув коньяку, попросту спит. Ему нужно было ехать в штаб СА, затем — в КД, где находились фюрер и Гесс. Примерно через полчаса после его приезда к нему подошел Борман и, извинившись, попросил на пару слов. Борман сообщил, что вернувшаяся около восьми вечера прислуга обнаружила в доме необычный беспорядок: многие дверцы шкафов были открыты; ящики выдвинуты… Кухарка Гитлера сообщила об этом дежурившей внизу охране, которая тут же вошла в дом, зная, что фройлейн Раубаль находится в квартире. Дверь в ее комнату оказалась заперта. Шофер фюрера Эмиль Морис, в это время заехавший за документами, долго стучал в дверь спальни, а не найдя в ящике письменного стола хранившегося там оружия, выставил из квартиры всех и позвонил Борману. Борман приехал, вдвоем они взломали дверь.

Гели сидела в кресле, откинув голову, с простреленной грудью. Пистолет лежал на ковре. Она выстрелила себе в сердце и сделала это очень точно, твердой рукой, потому что, судя по спокойному выражению лица, смерть наступила мгновенно.

Они не решились ее трогать, только прикрыли простыней, пистолет тоже прикрыли. Морис остался в квартире, а Борман поехал в Коричневый Дом.

Мартин пересказывал события подробно и обстоятельно, постепенно подойдя к сути дела, но Лей все понял с первых слов. Пока Борман говорил, он живо представил себе Ангелику, ждавшую его звонка до пяти часов, а потом решившую, что все кончено — нет звонка, значит, нет и Вальтера.

Он даже не успел осознать как следует, что произошло, поскольку его захлестнула бешеная злость на бестолковую девчонку, так и не понявшую, что она натворила.

Лишь когда они с Гессом приехали на квартиру к фюреру и Рудольф снял с тела белую простыню, они словно очнулись оба.

В кресле сидела смерть, мало знакомая им, солдатам кайзера, прошедшим ад мировой бойни, но, может быть, самая чудовищная из всех, что пересекала их путь своей неумолимой тенью.

— Когда вы вошли, она была уже мертва? — спросил Лей ждавшего в дверях Бормана.

— Да. Я только послушал пульс. Рука была уже холодная.

— А пистолет… Вы его трогали?

— Нет, только накрыл платком.

— Нужно вызвать полицию, — сказал Лей, мельком глянув на Гесса, стоящего у окна. Плечи Рудольфа судорожно вздрагивали.

— Позвоните Генриху Мюллеру. Вы знаете его? Борман кивнул. Он все понял. Сейчас только его собственная проворность и выдержка Лея могли нейтрализовать ситуацию и обезопасить фюрера. (Нацистское руководство сделало все возможное, чтобы скрыть подлинные обстоятельства гибели Ангелики Раубаль. Этим объясняется огромное количество разнообразных, часто абсурдных версий, которые появились после ее смерти и ходят до сих пор: здесь и зверское убийство Гели самим Гитлером, и ликвидация ее «блондинами из СС», и версия неосторожного обращения с оружием… Эта последняя версия была принята как официальное заключение баварской полиции о смерти фройлейн Раубаль. Нацистам не удалось, однако, перекрыть поток домыслов и сплетен, так или иначе затрагивающих имя Гитлера, поэтому Мюллер (будущий шеф гестапо) представил телохранителя фюрера Эмиля Мориса в качестве соперника Гитлера в амурных делах с Гели, что несколько отвело в сторону этот поток измышлений. (Нужно отметить, что сделано это было с согласия самого Мориса, за что после он был щедро вознагражден: получил возможность открыть собственное дело.) На постоянно повторяющийся вопрос историков, как и почему молодая, красивая, жизнерадостная и одаренная девушка могла неожиданно покончить жизнь самоубийством, автор предлагает ответ, основанный на материалах трофейного архива Генерального штаба СССР.)

Борман вышел. Лей прикрыл Ангелике лицо. Ее полузакрытые глаза глядели мимо него за окно, куда уставился и Гесс. Лей понимал, что Рудольф плачет. Он с облегчением разрыдался бы сам, если бы мог.

— Адольф может вернуться в любую минуту, — сказал он. — Нужно как-то подготовить его. И сказать остальным.

— Да… сейчас, — пробормотал Гесс. Он несколько раз глубоко вздохнул, затем, сцепив пальцы рук, сильно сдавил их. Потом попытался сделать еще что-то, но снова не помогло. Лей придвинул к двери тяжелое кресло и сел в него.

— Я сейчас, — снова повторил Гесс. — Почему ты молчишь?

— Что говорить? Несчастный случай. Я отобрал у нее свой браунинг, она решила раздобыть себе другой и… доигралась. Помнишь ту ночь в Бергхофе? Ее всегда тянуло позабавиться с оружием. Наверное, решила поупражняться и нечаянно нажала на спуск.

Гесс некоторое время глядел на него, медленно и глубоко дыша. Потом опустил голову.

— Да, но что мы скажем остальным?

«Остальные» — Вальтер, Эльза и Маргарита — едва ли нуждались в словах, которые теперь ничего не значили. Предстояло сообщить родным.

— Руди! Нам сейчас придется держать себя в руках, — тихо сказал Лей. — Я хочу, чтобы ты знал, как это вышло в действительности. Я это расскажу только тебе и… Гейму. Девочка просто испугалась. Я должен был ей позвонить в пять, сказать, что Вальтер жив и здоров. Но я позвонил позже. У нее сдали нервы. После смерти Зендлера она решила, что то же будет и с ее женихом. Господи! Если даже я, старый циник, «бульдог», срываюсь, то чего ждать от такого цветка? Руди. — Он подошел к Гессу, все еще стоящему у окон, и крепко положил ему руку на плечо. — Я сейчас позвоню Штрассеру… Вдвоем вы подготовите Адольфа и женщин. А я должен… Я должен заняться Геймом. Этот дурачок начнет охоту на главного обидчика или полезет в петлю. Это я предчувствую. Гесс молча кивнул.

Фюрер приехал через полтора часа. То, что произошло с ним у тела Ангелики, до конца выдержал только Грегор Штрассер. Он оставался в обращенной в усыпальницу комнате все двадцать четыре часа запертым вместе с Гитлером, мечущимся от кровати, где лежала Ангелика, к дверям, чтобы вырваться и достать оружие. Гитлер твердил одно: что жить не будет. Грегор запер дубовую дверь и выбросил ключ в окно, где его подобрали охранники.

Все это время мюнхенский следователь Генрих Мюллер, успевший составить протокол еще до приезда фюрера, терпеливо ждал, аккуратно занимаясь сбором свидетельских показаний и готовя ясную картину несчастного случая.

А на следующее утро им всем предстояло принимать парад частей СА, чеканивших шаг по мостовым Мюнхена. Рем и Гесс стояли в открытом автомобиле фюрера, плечом к плечу, вытянув руки, и глядели на коричневые ряды. Зрелище не было красивым — оно было устрашающим. Озабоченность на круглом, загорелом лице Рема невольно сменялась гордостью, и он снова и снова выкидывал правую руку так, что швы форменной рубашки трещали на его сильно располневшем торсе.

Гесс держал руку вытянутой и уже не чувствовал ее. Он сам не мог понять, как она держится. Рядом с автомобилем находились Геринг, Геббельс, Гиммлер, партийный судья Бух. Справа стояли Штрайхер, Розенберг и остальные — и среди них, опершись о крыло «мерседеса», тяжело пьяный Роберт Лей, глядевший куда-то мимо, в собравшуюся поглазеть на парад толпу. Пуци, напившийся с ним за компанию, давно свалился без чувств, а Лей все стоял, хотя охранники были наготове, чтобы в случае чего успеть подхватить тело. Роберт пил с ночи: начал после разговора с Маргаритой и пока не закончил. Именно теперь, когда Грета стала так нужна ему, когда он думал о ней постоянно, она сказала, что уезжает к родителям в Александрию.

Она, не глядя ему в глаза, объясняла, что это ненадолго, что она вернется, но он понял — она сбегает от него.

В те дни начиналась очередная предвыборная кампания. Утром позвонил из Берлина великий манипулятор Курт фон Шлейхер. Он сообщил Герингу, что канцлер Брюнинг вскоре пригласит Гитлера для личной беседы, на которой будет присутствовать и сам «старый господин» Гинденбург.

Восьмидесятичетырехлетнему Гинденбургу оставался год президентства. У Брюнинга на этот счет были свои планы, у Шлейхера — свои, те и другие в корне отличались от планов партии и фюрера.

— Телеграмму от канцлера вы получите через месяц, — закончил разговор фон Шлейхер. — Готовьтесь.

— Теперь они у нас в кармане! — ликовал Геринг. Он уговорил Гесса все рассказать Гитлеру, но тот оставался замкнут и невосприимчив, постоянно проваливаясь в свои бездны.

Наступила ночь, и началось факельное шествие — еще более грозное зрелище, чем парад военизированных колонн. Казалось, в темном Мюнхене движется и дышит невидимое гигантское существо с тысячами огненных глаз. Колоссальная махина двигалась сама по себе, никем не управляемая, хотя ни она сама, ни окружающие не догадывались об этом. Все думали, что фюрер вызван в Берлин и его нет в Мюнхене. Все видели твердое выражение на лице Гесса, его вскинутую руку, видели внушительный торс Рема, слышали мощный голос Лея, которому с восторгом вторили тысячи молодых глоток. Но это были не они, а скорей их тени, их бравые двойники. Настоящий фюрер скрывался в своей «усыпальнице» и не хотел жить. Гесс не мог унять приступов постоянно душивших его слез. Лей пил и становился все более невменяем.

А мощное чудовище двигалось без цели и смысла, полыхая огнем, смущая и устрашая души, ожидая, когда во главе его вновь встанет чья-либо воля.

И снова наступило утро, ветреное, с капризным дождем и высоким, отливающим сталью небом. Гитлера сумели ненадолго вывести из «усыпальницы». Рудольф был с ним — вместе со Штрассером и Пуци. Роберт уехал на вокзал проводить Грету, и Эльзе удалось немного побыть с Ангеликой наедине.

…Она поцеловала холодный лоб, погладила уже тронутую синевой руку, потом села у ног. В спальне были приоткрыты окна, и тени от шевелящихся на ветру гардин медленно плавали по стенам и потолку, окружая обеих причудливой мистической игрой света.

Квартира была полна людей. На похороны Ангелики приехали из Вены мать, сестра и брат покойной, без конца твердивший, что он непременно разберется, что же здесь на самом деле произошло. Лео не верил в несчастный случаи, а мать, кажется, поверила. Она почти не пролила слез, только жалась по углам и молчала.

Эльза тоже долго молчала. Только сейчас ей захотелось говорить, сказать подруге обо всем, что мучило ее. Но ей казалось, что душа Ангелики рядом с ней, такая же робкая, как при жизни, и эту душу нельзя больше напугать.

Порою Эльзе чудилось, что это не тени, а душа Ангелики скользит бесшумно вдоль знакомых стен, ласково касаясь их, и она следила глазами, пытаясь поймать ее очертанье. Где души, где тени — так трудно понять живым.

— Вот так и мы будем ползать, как тени, пока кто-нибудь не раздвинет штор, — сказала она вошедшему к ней Рудольфу, которому ее слова не понравились. Он боялся за Эльзу.

Она покачала головой, успокаивая его.

— Я еще должна родить тебе сына. Мы с Гретой никогда не оставим вас.

— Вы с Гретой? — Он опять с испугом посмотрел на нее.

— У нее будет ребенок. Вот теперь и вы с Гели знаете.

Он сел рядом с Эльзой и долго смотрел на мертвое лицо Ангелики.

— Это все, что мы можем для вас, — тихо продолжила свою мысль Эльза. — А Гели была другая. Она похожа на Адольфа. Она пришла, чтобы дать нам урок.

— Так вот почему она… — вслух подумал Рудольф, и Эльза догадалась, о чем он.

— Да, Грета сказала, что хочет сохранить его дитя.

— Неужели она ему не скажет?

— Тогда скажешь ты. Роберту нужно помочь…

— Если бы знать, как помочь Адольфу… Он ушел.

Эльза закрыла глаза, чтобы снова увидеть живую Ангелику. Ей хотелось говорить с ней, и она говорила — то вслух, то про себя. Ей почудилось, что в комнату вошел Адольф. Нужно было оставить их наедине, и Эльза встала.

Тени плыли по стенам и потолку…

Эльза подошла к окну и раздвинула шторы. А когда обернулась, увидела, что они с Гели по-прежнему одни.

2000–2001

Олег Дарк МАРГАРИТА И БЕСЫ

Название романа отсылает к самому знаменитому произведению немецкой литературы. Гетевская Маргарита (Гретхен), возможно, самая популярная немецкая героиня. Как и всякая Маргарита, включая и булгаковскую, этот образ ассоциируется с той, «первой», из «Фауста», невинной и невольной грешницей, воплощением чистого страдания. За невероятное страдание, превысившее человеческие возможности терпеть, Гретхен у Гете и «спасена».

И надо ж такому случиться, что историко-биографический материал романа Елены Съяновой дает буквальные переклички с сюжетом Гете. И у Маргариты Гесс, как у гетевской Гретхен был любимый брат и был возлюбленный, сыгравший в ее жизни роковую роль. И Маргарита Гесс позже — Маргарита Лей (потому что она, в отличие от гетевской, выходит за своего Фауста замуж) бежит к нему, бросив все. Она чувствует постоянное присутствие Мефистофеля, он — ее вечный противник, и она пытается если не бороться с ним, то противостоять ему. И столь же безуспешно, как и у Гете.

Правда, брат Рудольф (Руди) и возлюбленный Роберт — не враги, а союзники, хотя спорящие. И Рудольф Гесс похож на Фауста, пожалуй, еще больше Роберта Лея. В отличие от гетевской, Маргарита Гесс оказывается между двумя Фаустами, одинаково дорогими ей.

Это словно распавшийся на две половины, раздробившийся Фауст. Одна половина — рефлектирующая и созерцающая, сомневающаяся, прежде всего мыслящая (Рудольф Гесс). Другая — по преимуществу действующая, активная, до крайности подвижная (Лей). Иногда они меняются ролями: сомневаться и размышлять принимается Лей, а Гесс предпринимает какие-нибудь отчаянные, безумные действия. А вместе они образуют того знакомого нам, привычного Фауста, в котором действие и размышление были слиты.

Или, если хотите, один — Фауст, а другой — тень его. И очень трудно решить, кто из них — тень, подсознание, темная сторона другого, неизвестная, но всегда присутствующая.

В первой половине романа доминирует Гесс, бесспорный и единственный главный герой. Его медленно, но упорно теснит Лей, чтобы наконец занять равное рядом с ним место среди персонажей. Главных героев становится двое. Это постепенное проявление равного другого, второго, или иначе — движение к раздвоенности, соответствует и приближению нацистской партии к власти, а героев к преступлениям, и погружению писателя (и читателя с ним) в мир зла.

Это раздвоение Фауста соответствует и раздвоенному взгляду писателя (удивительному, придающему необыкновенное своеобразие роману — и последующим его частям, превращающим роман в эпопею), и шизофрении фашизма, его одержимости раздвоением. Гесс и Лей нераздельны, вечные спутники; загадочная, почти ленивая или усталая меланхолия одного и непредсказуемое буйство другого — обратимые стороны одного и того же одинокого, обособленного положения в мире духов, не поддающихся не только управлению, но даже и прогнозированию. Пьяный Гесс, бродящий с пистолетом в окрестностях жилища обреченного Рема, не Лей ли это был?

Оба по-разному, но с равной настойчивостью заклинают и вызывают духов зла, экспериментируют сними, стремятся овладеть и руководить ими и одинаково им подчиняются. То есть все как и положено Фаусту и опять «по Гете». Мысль о том, что духов зла можно контролировать и ограничивать оказывается всегда иллюзией. Этой иллюзией одержим Гесс, она и чревата его болезненным, убийственным разочарованием.

А когда Лей на глазах изумленной Маргариты (а в романе все словно происходит на ее глазах, даже когда ее нет в повествовании) актерствует пота перед рабочей аудиторией и манипулирует ею, это и есть заклинание и вызывание духов. У них разные имена: национальный дух, классовая солидарность или ненависть, обида за государственный позор или мечта о будущем благополучии.

Выпущенные духи дальше действуют уже сами собой, по собственной логике и в собственных интересах, растут и множатся. Интересна преемственность страха. Гиммлер и Борман выдвинуты Гессом. Позже он сам их почти пугается. А во втором романе эпопеи «Гнездо орла», о своем страхе перед Кальтенбрунером скажет сам страшный Гиммлер. Он лишь наполовину шутил. Бесы с течением времени злеют. Каждый следующий страшнее и ненасытнее предыдущего, которого может при случае и пожрать. Но и Гиммлер, и Борман, и Кальтенбрунер — такие же одержимые, только владеющие ими духи еще беспощаднее.

* * *

Персонифицированного Мефистофеля в романе нет. И Гитлер — совсем не Мефистофель. Он создан не только Гессом, его прямым наставником, а очень многими. В той или иной мере принимают в этом участие все. И сам Гитлер, частное лицо, — не просто материал для лепки Гитлера — фюрера, фараона, полубога… Он и сам принимает в этой лепке себя активное участие. Он тоже одержимый.

По роману сплошным слоем, без прогалов, разлито это фаустовское начало заклинания духов, стремления их подчинить, заставить служить. Духи — абстрактные идеи или вопросы: рабочий еврейский… Но они имеют обыкновение отделяться, приобретать самостоятельность, а затем вселяться в человека, овладевать им и изнутри руководить. Страшные припадки болезней, часто загадочных, в которых корчатся и катаются персонажи, очень похожи на те, которые одинаково изображают религиозные книги и книги по психиатрии. Кликушество часто сопровождается физической болью.

Елене Съяновой удалась одна редкость: она показала, что совсем так же, как у истории не бывает сослагательного наклонения, так не бывает будущих преступлений. Все преступления человека уже совершены, они всегда сегодняшние, существуют — в человеке, в его сознании, в самой их возможности, в этом произошедшем выборе зла и служения ему.

Еще нет лагерей смерти и газовых камер, массовых расстрелов и разрушенных городов. Будущие пугала мира еще чисты! Они еще не совершили ничего страшного. Они, кажется, могут и остановиться. Нет. Все то зло, которое в будущем будет проявляться в чудовищных действиях, присутствует уже сейчас и здесь целиком. Уже существует эти две раздвоенности: первая — между искренней убежденностью, почти верой, и актерством, лицемерием, игрой на публику и вторая — между внешним миром, где любая коварная интрига допустима, и миром внутренним, «своим», где герои искренни, они любят и любят их. Бесы словно их отпускают.

Но речь не о том, что в одном «мире» (внешнем, общественном) фашисты — «плохие», а в другом (в семье, с близкими) — «хорошие»… В согласии с обыкновенной шизофренической раздвоенностью фашиста послушно раздваивается и взгляд писателя. Во «внешнем» для них мире фашисты привычны нам. Это фашисты-политики — такие, каких мы знаем по любому учебнику или исторической монографии. Этот привычный образ фашиста-политика решается, конечно, художественно, но он нисколько не противоречит уже известному нам.

Когда у Съяновой фашист действует в «частной жизни», меняется и метод, и фашист нам незнаком и нов. Тут уже не взгляд со стороны: писатель точно транслирует мысли и чувства своих героев, выступает медиумом, они говорят через нее. (Представляю, как это было для нее мучительно. Тоже своего рода одержимость.) И тут образец для любого исторического романа. Если он — об античности, разумеется, там должны действовать боги, о Средневековье — драконы и волшебники (потому что тех и других исторические персонажи реально «видели», жили среди них), если — о фашистах, то, конечно, должна присутствовать и их точка зрения, их мифы.

«Частная» жизнь фашиста проходит в женском мире, на острове женщин, куда он отправляется отдыхать. На этой параллельности, независимости двух сфер существования, на этом раздвоении жизни и отношений строится и роман, и разворачивается трагедия, которую читатель живо чувствует. Эта трагедия почти загадочна: как можно было существовать в этом постоянном разрыве и болезненном, но, кажется, незаметном для них противоречии? Как это вообще можно было выдержать?

Но зло, которое заклинают герои, не оставляет их и среди им близких, самых любимых, разрушает жизни, приносят несчастье. В романе «плачет» не одна Маргарита, но и все эти женщины — жены и сестры, их хор, подобный агривянкам у Еврипида: от почти соратницы Эльзы Гесс до погубленной Ангелики. Все они оплакивают то уходящих и оставляющих то мучающих их мужчин. Маргарита только наиболее независимая, самовластная в этом хоре, оттого и принадлежит ей центральная роль.

Писатель нашел удивительный и едва ли не единственный способ изобразить фашиста так, чтобы он выглядел как живой, противоречивый и привлекательный человек, оставаясь историческим злодеем.

Этот способ связан с устремленным на героя взглядом женщины — сестры, жены, любовницы… — влюбленного судии, очень пристрастного и строгого.

Второе раннее преступление фашиста — разрушение самого себя, понятно, что внутреннее, но и физическое, прямо телесное тоже. Герои постоянно корчатся от боли. Мы почти ощущаем, как разваливаются их тела. Любой гуманист, самого разного толка, может быть доволен, читая роман Съяновой. Пожалеть страдающего преступника — то, к чему мы после тысячелетия христианства, наверное, уже можем подняться.

Но доволен и тот, кто думает только о жертвах фашизма и ни на какое сочувствие преступнику не согласен. Фашиста не в будущем (о чем мы знаем и помним, читая роман) ждет наказание, не в предстоящей катастрофе и поражении или в суде и разной степени приговоре, он наказан уже здесь и сейчас, сразу и сполна — и никакой Нюрнберг с этим не может сравниться: его жизнь превращается в постоянный и неуклонно творящийся ад.

* * *

Этот ад, с «мильоном терзаний» моральных и физических, парадоксально более всего и привязывает героя, Гесса или Лея, Гитлера или Геббельса, к их борьбе и деятельности, которыми ад и вызван. Ад их в себе и держит. Психологически это очень понятно. Уже слишком много вытерпел герой и с каждым новым шагом терпит все больше. Это «вытерпленное» накапливается и, значит, крепнет связь с адом. Замкнутый круг. Неужели все бросить и все муки были зря? Чем больше мук, тем невыносимее мысль об этом «зря» и об этом «бросить».

Есть и другая сторона. Все эти муки и страдания, в которых никто не виноват, кроме самого героя, чаруют и сами по себе. Создается впечатление, что герой их к себе призывает. Чудовищные приступы болей и головокружений, накатывающие волны слабости, чередование болезненного возбуждения, как перед эпилептическим припадком, и депрессии… требуют невероятных сил. Кажется, что обыкновенный человек всего этого не выдержит. Все эти боли и припадки герою словно бы нужны, чтобы превратить его в страдающего полубога. Известный персонаж и популярный миф. За постоянно носимое в себе невероятное страдание, кажется, и любят съяновских фашистов их женщины, а не за ораторские или литературные способности.

В романе Елены Съяновой очень важна «авиационная» тема — и в следующих частях эпопеи она только усилится. Тема эта оправдана художественно еще более, чем исторически. «Летчик и самолет» как единое целое становится центральной метафорой в восприятии героями себя и мира.

Лей и Гесс, и правда, были летчиками. Присоединим к ним также Геринга. Три летчика в верхушке Третьего Рейха — это уже производит некоторое впечатление. Но этого, конечно, ничтожно мало, чтобы говорить о каких-то летательных, авиационных истоках немецкого фашизма. Можно, правда, вспомнить и почти стилизованную под летную эсэсовскую форму, и «птичку» как непременный ее атрибут, и очарованность небом — преувеличенную гордость авиацией. Но мы имеем дело с романом, и в романе особенная психология и своеобразный опыт летчика только объясняют отношение фашиста с миром и собой.

Летчики Рудольф Гесс или Роберт Лей были участниками Первой мировой войны и пережили немецкий позор. Они были унижены, но не запачканы — в прямом смысле: землей, кровью, как воевавшие в других родах войск. Взгляд летчика на войну — сверху Это сочетание общей со всеми униженности и не совсем обычной незапачканности формировало черту характера, необходимую «вождю». Эту черту можно назвать чувством собственного достоинства, а можно — самоуверенностью.

И летчик никогда не видит трупа врага (его врага). Те трупы, которые он может встретить, попав на землю и перемещаясь по ней, всегда убиты не им. Смерть людей для летчика — абстракция. Результат его деятельность, который он видит, — красивые расцветающие цветы пламени внизу (бомбардировщик) или дуэль по всем правилам искусства в воздухе (штурмовик). Но мертвое тело для него в любом случае находится в другом пространстве, чем то, где воюет он.

Абстрактность чужой смерти, ее безличность всегда будет сопровождать деятельность гитлеровского окружения. Как для летчика существует только объект или цель, так для Гиммлера, который никогда летчиком не был, будут только ведомости с цифрами.

Своеобразное одиночество летчика (сколько бы партнеров ни неслось рядом в воздухе), его произвольность (или иллюзия ее), самовластность, почти каприз… Он и его машина, которая выполняет по его воле любые фигуры и маневры. Образ легко переносится и применим. Пикирующая и наносящая удары машина — Германия, остальные страны — объекты и цели.

В пьесе Сартра «Затворники Альтоны» главный герой, бывший некогда «солдатом фюрера», восклицает: «Либо все виноваты, либо никто». Елена Съянова, кажется, больше склоняется к тому, что виноваты все. И мы должны чувствовать свою вину. Скорее всего, это «чувство вины» очищает.

Ответственность всех не делает «отдельную», «личную» вину меньше, но углубляет ее, придает ей роковые трагические черты. Совершенно ясно: действуй Роберт Лей с его обычными энергией, талантом и обаянием в другую эпоху — при Фридрихе Великом, письма которого станут в следующем романе Елены Съяновой любимым чтением Гесса, или при «великом» Бисмарке — и в учебниках истории нашлось бы несколько страниц для описания достойной удивления деятельности Роберта Лея. Но он попал в другое время и стал преступником. То же самое и с Гессом. Весьма вероятно, что в 20-е годы, когда оба связали свою судьбу с национал-социализмом, и в Германии выбор перед ними стоял очень простой: либо остаться в стороне от истории, вести тихую добропорядочную жизнь, пересидеть, что для таких людей было немыслимо, либо творить фашизм. Была, правда, еще одна возможность: коммунизм. Но представить невозможно среди коммунистов Гесса или Лея, с их внутренней раздробленностью, лицедейством, нервозностью, беспокойной торопливостью, снобизмом. Лагерей уничтожения или медицинских экспериментов над неполноценными никто предвидеть еще не мог.

В романе Елены Съяновой есть очень важный мотив, который, кажется, точно соответствует исторической действительности. Национал-социалистическая верхушка, включая Гитлера, не верила в свою победу. А когда победа все-таки произошла, это воспринималось как чудо, к которому они так до конца и не привыкли. Их борьбу окрашивали явные тона безнадежности и обреченности.

А тогда что получается? Выбор Гессом или Леем национал-социализма был выбором предельно разочарованными людьми наиболее радикального, разрушительного, обреченного на поражение, движения. Это был выбор либо гибели, либо бесконечного актерства, безрадостного и безответственного, почти демонического соблазнения «малых сих», в котором пессимисты могли находить некоторое утешение. А потом… потом было уже поздно. Ад держал, и с каждым шагом они только углублялись в него.

Любое художественное произведение пишется для того, чтобы поставить какие-то психологические, этические, философские и прочие не зависящие от течения времени проблемы. В очередной раз послать проклятия фашизму — для этого, вероятно, не стоило писать роман, тем более цикл романов. А вот в очередной раз поставить проблему необратимости, неотменимости отношений человека со злом, но на конкретном историческом, почти шоковом материале, к которому мы до сих пор относиться спокойно, «объективно» не можем, — это действительно достойная литературы задача.

Оглавление

Часть I

Часть II

Часть III

Олег Дарк МАРГАРИТА И БЕСЫ

Реклама на сайте