«Мессия, пророк, аватар»

Орест Рейнгольдович Ницман Мессия, пророк, аватар

Старец Ровоам и Нехама

Вечереет. Солнце уж совсем низко. Вот-вот оно коснется лилового гребня далеких гор; пронзенное их зубцами, оно на несколько мгновений растечется по гребню, подобно тронутому ножом яичному желтку на сковороде, и наконец исчезнет. Но свет еще будет исходить от закатившегося светила. Потом дальние горы сделаются черными, а холмистая равнина пред ними примет цвет остывающих в горне кузнеца углей. Быстро станет холодать. Уляжется пыль, поднятая вернувшимся с пастбищ стадом. И вот уж ночь опустится на кучку хижин на окраине города, землю накроет мрак, и случайный путник сможет найти дорогу в узких улочках лишь по кострам, что уже загораются там и тут.

У одного из таких костров, возле воротец, ведущих во дворик небольшого дома, сидит Ровоам. Он стар. Когда-то он пробовал вести счет своим годам, но безнадежно сбился, и теперь уж ему все равно, сколько лет он прожил на свете. Зато он знает: осталось совсем-совсем мало. Он очень стар. Впрочем, не настолько же, чтоб равнять свой возраст с долгожитием, скажем, праотца народа Аврома или даже Ицхака, того самого, от колена которого, как говорят, происходил человек, принятый в народе как Спаситель рода человеческого, да и он, сидящий у костра Ровоам, будто бы происходит тоже. Но почему же «будто бы»? Все это чистая правда о его происхождении от Ицхака. Так когда-то разъяснил ему не какой-нибудь болтун, а один уважаемый левит храма в Ершалаиме. С тех пор и он, Ровоам, стал гордиться почетным родством. Ах, как приятно тогда было думать об этом! Теперь-то совсем другое дело. Сознание высокого родства его больше не тешит. Наоборот, Ровоама теперь гложет тоска, потому что с продолжением его собственного рода, того рода, который начинается именно с него самого, вышло вовсе не так, как ему хотелось бы, как он себе воображал, когда был молод, или, иначе говоря, как это получалось у других.

А дело было так. Четырнадцать лет назад, на исходе десятого месяца по календарю римлян – о, этих незваных пришельцев, этих жестоких поработителей его, Ровоама, родной земли нельзя вспоминать без гнева и негодования! – итак, на исходе децембера Нехама, жена, родила мальчика. «Ну и что в этом особенного?» – может спросить всякий. Замужняя женщина когда-нибудь да обязательно должна родить. Для того и выдают замуж девиц, чтобы они приносили потомство главе семьи, продолжали его род, множили численность племени. А если, скажем, жена не может родить – такое ведь случается, – то либо ее нужно прогнать и взять в дом другую, либо пусть она останется, если любима, но рожать за нее будет одна из рабынь, зачав от хозяина, и обязательно при родах пусть устроится эта рабыня на коленях бесплодной жены. Тогда-то новорожденный и будет считаться законным ребенком… С ними же, то есть с Ровоамом и Нехамой, вышло недоразумение. О том и размышлял старец, сидя у костра.

Когда Ровоам взял в жены молодую девушку, он был уже стар и немощен и не мог бы лишить девственности свою супругу. Поэтому и отношения у них сложились как у отца с дочерью. «И зачем было тогда соглашаться на брак?» – спрашивал себя сейчас Ровоам, помешивая палкой угли. Ясно, это Нехама настояла на их союзе. Да ведь, если по правде, ему самому было жаль ее, сироту. Он хорошо знал ее родителей – Анну и Иохима, так рано умерших. Как-то однажды он при них обмолвился, что, мол, всегда готов помочь девушке и не оставит в беде дочь своих друзей, если что случится. Как поняли они тогда его слова – один Бог теперь знает…

Однако очень привязалась к нему сиротка. Ну как оттолкнешь это дитя?! «Все буду делать, как повелишь», – обещала девушка и так умоляюще и преданно смотрела ему в глаза, что Ровоам сдался наконец. Но он не раз предупреждал ее, что не будет у них такой жизни, как у мужа с женой, что он уже очень старый («Будто я не вижу», – смеялась Нехама), и плоть, мол, его слаба, и не может он спать с женщиной, а тем более лишить невинности девственницу, для чего, как известно, требуется немалая мужская сила. И все равно они стали мужем и женой. Народ глазел и удивлялся, за спинами новобрачных шептались. Что до Нехамы, то она вся светилась счастьем и крепко держала Ровоама за руку – теперь своего супруга и защитника. Быть замужем – это тебе не в девках сидеть, когда всякий бездельник и пьяница так и норовит привязаться.

После церемонии и скромного застолья они не легли вместе на циновку, как полагалось, а просидели всю ночь на плоской крыше домика, завернувшись в шерстяные одеяла. Говорили ли они что-то друг другу, Ровоам не помнит. Может быть, и говорили, а может быть, только молчали и глядели на звезды. Под утро Нехама пошла спать в дом, а Ровоам так и остался на крыше, продремав до рассвета.

Тогда было начало весны. А месяца через четыре, летом, Ровоам заметил, что жена будто бы беременна, но не подал виду. Да и усомнился он: «Может быть, ошибаюсь?» Однажды на вечерней трапезе, когда Нехама, подавая ему миску с чечевичной похлебкой, подошла очень близко и притулилась своим уже заметно округлившимся животом к его плечу, он, как ему показалось, даже ощутил шевеление плода в ее чреве. И тогда он спросил Нехаму, взяв ее за руку:

– И что там у тебя?

Она же отерла ладонью лоб и сказала просто:

– Там – наш ребенок.

Ровоам удерживал ее руку и не смотрел ей в лицо. Ему было нестерпимо стыдно и больно за нее, явную обманщицу.

И он с трудом вымолвил:

– С кем ты зачала его?

Она попыталась вырвать руку. Но у Ровоама было еще довольно сил, чтобы не выпустить маленькую ее ладошку.

Нехама нашлась с ответом:

– С тобой, Ровоам, муж мой законный.

Он задохнулся от такой неприкрытой лжи.

Ведь он же отчетливо помнил, что не познал своей жены-девственницы и, как он полагал, этого уже никогда не будет. Кровь прилила к вискам, тяжестью наполнила веки. Он так стиснул руку Нехамы, что она вскрикнула.

– Отвечай! – почти закричал Ровоам. – Кто оставил в твоем чреве семя, кто? Признавайся!

– Ты, ты! Кто ж еще?!

И много раз Нехама со слезами повторила эти свои «ты, ты». А бедняга Ровоам продолжал исступленно требовать: «Отвечай, признавайся!» И они так долго друг другу говорили – нет, выкрикивали! – все это, что оба вконец утомились и обессилели.

Первым успокоился Ровоам. Он поднялся из-за стола и, сгорбившись, вышел из дому. Он направился в степь, добрался до ручья, что бежал невдалеке, сел на камень и принялся размышлять…

Да, это было тогда, давно, целых пятнадцать лет назад. И сейчас, темной ночью, он тоже сидит на камне перед костром, ворошит угли и вспоминает прошлые времена… Нехама долго упрямилась и все уверяла, что он просто забыл, как у него однажды возникло желание, да такое, что он даже набросился на нее, словно верблюд во время гона, у него явились силы – и он познал ее, сделав женщиной. А она зачала во чреве от него и теперь носит под сердцем его ребенка. Его ребенка! «Ты забыл, мой милый супруг, – говорила тогда Нехама, – как мы вместе легли на циновку, нет, ты просто повалил меня и…» Тут она пустилась в подробности и, ничуть не стыдясь, рассказала о том, как все было. И надо же! Ровоам склонен был поверить ей и даже согласиться, что память его и в самом деле так ослабела, что он забыл самое главное. А может быть, он просто устал от ее объяснений и от своих вопросов к ней и готов был на все махнуть рукой. Все равно правды не узнать. Но странное дело, немного погодя Нехама стала рассказывать нечто совсем другое: о каком-то ангеле, будто бы явившемся ей во сне и сообщившем, что она, оставаясь девственницей, сама собой зачала и через положенное время родит младенца. Ну уж в такую небывальщину Ровоам верить ни за что не хотел. Он не тронулся умом, чтобы верить подобным выдумкам. Он, правда, слышал, будто тот, кто считался Спасителем и погиб на кресте, а потом воскрес и вознесся на небо, тоже был рожден девственницей. Но ведь такое, даже если и произошло однажды, больше не может повториться! Бог не допустил бы. И Ровоам, уж было успокоившийся и уверовавший в свое отцовство, вновь почувствовал возмущение и негодование против Нехамы. И тогда он не нашел ничего другого, как покинуть дом, и много дней и ночей скитался в одиночестве по окрестностям.

Он ушел не слишком далеко. Люди видели его то тут, то там, угрюмо шагавшего с длинным посохом в руке. Люди передавали Нехаме, что видели ее Ровоама. Некоторые спрашивали, в чем дело, что произошло между ними. Ведь они – такая хорошая пара. Нехама отмалчивалась либо вздыхала, скромно опустив глаза. Затворившись дома, она тихонько плакала.

Вернувшись, Ровоам почти перестал разговаривать с женой, хотя ему и было жалко ее. Она тоже не заговаривала с ним, ничего у него не просила и жила себе как хотела. Впрочем, при всем том свои обязанности по хозяйству она выполняла.

Так и шло до рождения младенца, которого они, к тому времени как бы помирившись, нарекли тоже именем Ровоам. Произошло это в малом городке Вифлееме, куда они зачем-то отправились. Кстати, – ему сейчас это пришло в голову, – когда-то в этот самый городок, по приказу тогдашнего кесаря, велено было сойтись всем людям Иудеи. Говорили, будто кесарь вздумал переписать поименно всех своих подданных. Там-то, рассказывали, и родился святой младенец, в котором увидели будущего Спасителя… Да, да, вспоминал Ровоам, тогда пошла именно такая молва в народе… И сколько уж лет прошло с той поры? Пожалуй, это было во времена его, Ровоама, молодости. Нет, как ни напрягал он свою память, а припомнить не мог…

И надо же было произойти такому совпадению: Нехама разрешилась от бремени в том же самом городишке… Но только не в хлеву, как мать того младенца, а на вполне приличном постоялом дворе. Это Ровоам помнит. Были тогда заплачены за постой хорошие деньги. И совсем чужие люди приходили к ним с подарками, посмотреть новорожденного. Кто еду какую-либо приносил, кто – что-то из одежды или посуду, кто – украшения или амулеты. Такой, видно, обычай был в городе. Впрочем, новорожденным всегда несут подарки, что ж тут удивительного?

В ответ на поздравления с первенцем Ровоам только пожимал плечами: все-таки он считал, что совсем тут ни при чем. Но тогда получалось из объяснений Нехамы, что зачатие было «божественным». В такое зачатие – ни с того ни с сего! – он все-таки не верил. Никак не верил! Ладно бы с тем, другим, со святым младенцем. Это еще куда ни шло. Но чтоб у его Нехамы такое… Нет и нет!.. Так и укрепилось в нем подозрение: Нехама изменила ему с неизвестным мужчиной. А что ж тут поделаешь, думал при этом старый Ровоам и… сочувствовал Нехаме – сам-то он не может быть супругом своей жене и, значит, обделяет ее тем необходимым, чего ждет и получает всякая жена от своего мужа. Правда, совесть тут же подсказывала ему, что измена, возможно, произошла на самом деле совсем незадолго до их брака, а значит, не могла считаться изменой. Однако обида и ревность все-таки не давали Ровоаму покоя. Он внимательно присматривался ко всякому мужчине из приходивших к ним за какой-нибудь надобностью. Наблюдал он и за Нехамой, надеясь, желая и страшась, что она каким-нибудь жестом, взглядом или действием себя выдаст. Ничего не удалось тогда выведать Ровоаму…

Теперь, у костра, мысли Ровоама устремились в ином направлении. Он вспоминал услышанное им от людей. Касалось оно того чудесного младенца, тоже родившегося в Вифлееме. Тогда будто бы прошел такой слух: царь Ирод заподозрил, что среди недавно родившихся в Вифлееме мальчиков есть его будущий соперник, претендент на трон. Кто-то, должно быть, нашептал царю такую нелепость. Правитель хотел жить и царствовать вечно и не собирался никому уступать власть, ибо в свое правление предавался наслаждениям, а человек не хочет расставаться с жизнью, потому что знает, что смерть отнимет у него наслаждения. И вот царь приказал отыскивать и умерщвлять всех новорожденных мальчиков. Наверняка среди убиенных будет и тот будущий претендент, рассуждал царь. Вот уж пришлось хлебнуть горя их родителям, думал Ровоам, глядя на огонь костра. И совсем забыл старый Ровоам, что вскоре они с Нехамой сильно обеднели и им пришлось из своей страны податься на заработки – и тоже, как и тому семейству, в Египет! С той лишь разницей, правда, что их с Нехамой никто не преследовал, как это было с тем несчастным святым семейством.

Под грузом хлопот по устройству далекого путешествия Ровоаму стало не до подозрений в неверности Нехамы. Да и уже в Египте, и позже, спустя несколько лет, когда Ровоам-младший, подрастая, радовал всех своей красотой, кротким нравом и смышленостью, Ровоам-старший будто забыл о прежней ревности. Вернее сказать, не то чтобы забыл совсем, окончательно. Нет, человек не может окончательно забыть подобные важные вещи. Просто переживания будто бы опустились на дно души и пребывали там до поры до времени, непотревоженные.

Мальчик Ровоам – мать звала его Рови, – заметно выросший, с людьми всегда бывал приветлив и добродушен. Но, случалось, и резко осуждал людей за их проступки или неблаговидные дела. Такое странно было слышать от мальчика, казавшегося беззаботным и даже легкомысленным. Взрослым не нравилось его «умничанье», они смеялись над Рови, порицали его. Он же оставался тверд в оценках того дурного, что находил в людях, например лукавства, склонности к стяжательству, воровству, просто непорядочности и прочего. И был-то он на самом деле еще ребенком, но уже нажил себе недоброжелателей. А уж те постарались – заронили в сердце мальчика сомнения в своих родителях.

Вот Рови исполнилось четырнадцать лет. Семейство вернулось из Египта на родину. Мальчик посещал школу при храме – иошиву. Учился он жадно. Многое узнал из древних книг и преданий о Сотворении мира, о заповедях праотцов, о пророках, о правилах служения единому Богу – вездесущему и всевидящему, которого никто из смертных никогда не мог видеть и которого запрещалось называть по имени. Это не значило, что у Бога не было имени. Было. Учителя иногда шепотом и на ухо Рови произносили имя, опасливо озираясь по сторонам. Мальчик запомнил имя – Элоим. И тоже шепотом повторял его, вслушиваясь в странные звуки. При этом он тоже оглядывался: не услышал ли кто-нибудь запретное, а самое страшное – не услышал ли свое имя грозный и беспощадный Бог? То, что Бог был беспощаден и жестоко наказывал за проступки, Рови знал из рассказов учителей. Очень редко, говорили они, Бога удавалось задобрить жертвой или подношениями. И получалось тогда, думал Рови по простоте своей, что этот Бог совсем не любит людей. Зачем же тогда, возникал у мальчика естественный вопрос, Бог создал этот мир и всех людей?

Скоро Рови сам для себя подверг сомнению как запрет произносить Божье имя, так и вообще все, связанное с Богом. Пытливость и любознательность мальчика не знали границ. И учителя теряли терпение, растолковывая ему что-то, отвечая на вопросы, следовавшие один за другим. Узнавая о происхождении всего сущего на Земле, он попутно заинтересовался и своим собственным происхождением. Ему захотелось все разузнать об отце с матерью.

Пришел час, когда мальчик приступил к матери с расспросами. Как-то раз Нехама готовила тесто для лепешек. Молодыми, сильными руками месила она в широкой глиняной миске. Рови любовался движениями красивых материнских рук с закатанными выше локтя рукавами и вдруг сказал:

– Мать, я слышал от людей, будто старый Ровоам мне не отец.

Нехама замерла, руки остановились.

– Кто говорит такое?

– Ну… соседи, дядя Рувим, тетя Дебора… и другие.

– Отец он тебе, и все! – твердо сказала Нехама, и руки ее снова задвигались. – Не слушай никого, Рови. Врут они.

Мальчика не так-то просто сбить с толку. Он привык подвергать сомнению многое из того, что слышал от людей, в том числе и слово родительское.

– Дыма без огня не бывает, – совсем по-взрослому заявил мальчишка.

Мать удивилась:

– Что ты знаешь? – И прибавила, яростно терзая тесто: – Твой отец – Ровоам.

Но голос ее был совсем тихим.

– А тот ангел, что явился тебе во сне? – не унимался Рови.

– Кто сказал тебе про ангела? – возмутилась Нехама.

– Не сердись, мама… – Мальчик подошел ближе и тронул мать за плечо. – Ты же сама рассказывала про ангела: он явился к тебе во сне и объявил, что ты родишь меня… Так ведь?

Нехама постаралась сохранить спокойствие, хотя внутри у нее все кипело от негодования.

– Да, я говорила про ангела. Ну и что ж? Ангел и предупредил меня, что я рожу ребенка и… отец ребенка – Ровоам-старший. Каждую женщину предупреждает ангел, что у нее в животе зарождается ребенок. Так устроены все женщины. Приходит время, и они узнают, что… зачали свое дитя. И не спрашивай меня больше об этом.

– Мама, не обманывай меня, пожалуйста, – настойчиво продолжал сын, и в его глазах стояли слезы. – Пророк Моше не велел лгать. Ответь, мне очень нужно знать: вы с Ровоамом-старшим… ведь не делали то, что делают мужчина и женщина для того, чтобы у них родился ребенок? Скажи правду…

Ну это уж слишком. Мать не сдержалась. Одной рукой, вымазанной тестом, она поддернула сынку подбородок, а другой с размаху влепила пощечину. Мальчик отлетел в угол комнаты и упал на мешок с тряпьем.

В следующую секунду мать уже хлопотала над сыном, приговаривая:

– Прости, сынок! Прости, мой дорогой Рови. Ради Всевышнего, Всевидящего, Всеединого Бога… Прости меня, неразумную, глупую…

Рови встал, улыбнулся:

– Не надо так… про себя… Ты – лучшая, потому что ты – моя мама… Это я виноват, я довел тебя… Прости меня…

Нехама усадила его за стол, сама села напротив, взяла обе его руки в свои и, глядя в темные его глаза, тихо спросила:

– Кто же тебе наговорил обо мне и об отце твоем?

– Я же сказал, мама, тетя Дебора… Да я и сам видел.

– Что ты видел?

– Ну то, что делают вдвоем мужчина и женщина… Это, знаешь, очень противно. Я никогда не буду так… – Нехама не знала, что и сказать. А сын продолжал: – Мама, если я родился… не от отца, то, значит, я не такой, как другие? Ведь больше нет таких, кто… как я? Значит, во мне есть что-то такое, чего нет у других людей…

Рови смотрел вдаль, будто не видя перед собой материнского лица. Большие темные глаза его увлажнились. Он плакал.

– Рови, сынок… Не нужно больше обо всем этом говорить. – Нехама гладила его тонкую руку. – Забудем наш разговор, хорошо? Простим друг другу.

– Да, простим. А нам все простит тот, имени которого не произносят.

– И прошу тебя, сын мой… – Нехама вздохнула и сделалась очень серьезной. – Прошу тебя, считай Ровоама-старшего своим отцом. Несмотря ни на что.

– Конечно, мама, – совсем примирился Рови. – Ведь Ровоам-старший не посторонний в нашей семье. То есть я хочу сказать, он – мой отец…

Разговор с сыном Нехама слово в слово передала мужу. Тот задумался, потом объявил:

– Рови уже не ребенок, Нехама. С ним можно и нужно разговаривать как со взрослым. И я думаю, Нехама, он умнее нас с тобой… И еще я думаю, – помолчав, продолжал Ровоам, – он скоро отдалится от нас. Мы не сможем его вернуть, потому что его мир – не наш мир… Мир, в котором пребывает его душа, это совсем-совсем другой мир, непонятный нам… А его телесная оболочка, Нехама… что же… заботься о ней, как мать. Давай пищу, одежду… Но, повторяю, нам придется смириться: он отдалится от нас.

– Для матери даже взрослый сын – всегда ребенок, ее дитя, – сказала Нехама, вздохнув.

– Да, так, наверное. Хотя мужчине это труднее понять…

А Нехама подумала и еще раз вздохнула: «Ах, когда же ты был мужчиной?» Нехорошо подумала…

Сидит старый Ровоам перед костром, помешивает угли и вспоминает день за днем и далекое прошлое, и последние два года. Теперь Рови уже четырнадцать. Много было разговоров за прошедшие два года, с тех пор как двенадцатилетний подросток спросил мать об отце, о нем – старом Ровоаме. Оттого и выросло мало-помалу между ним и сыном полное отчуждение. Ни в чем не сходились они. Ровоам более и не пытался найти с сыном, как говорят, общий язык. Теперь они совсем чужие… Bсе же Ровоам беспокоится о Рови, не находит себе места, если сына долго нет дома, волнуется, сердится на жену, обвиняя ее в равнодушии к ребенку, упрекает ее: неправильно, мол, воспитывала, и теперь этот мальчишка ни во что не ставит отца и мать. «Это я-то неправильно воспитывала?» – думает Нехама с досадой. Но мужу не возражает, хотя – и он-то знает! – совершенно не согласна с ним. Попробуй Нехама возрази – тотчас беззлобное ворчание мужа обернется вспышкой беспричинного гнева… Беспричинного ли? Нет, причина есть, и всегда одна и та же. И скрыта она глубоко в душе Ровоама. Лежит там, будто злая хищная рыба на дне моря, выжидая, готовая в любой миг взвиться со своего места и броситься на добычу. До сих пор Ровоама мучает вопрос: кто же все-таки отец их ребенка? Неужели вправду загадочный святой дух, как говорят люди?.. Нет, нет и нет… В эту небылицу старый Ровоам никак не хочет верить, хоть режь… Даже если и возможно такое, то оно могло случиться только однажды, с матерью того святого младенца. А чтобы повториться еще раз… Нет уж, больше не повторится… Ишь чего выдумала Нехама!

«Как скоро прошла молодость, – размышлял Ровоам. – Да что там молодость! Жизнь прошла! А были силы, было веселье, была хорошая работа». Он плотничал – хм! как и тот, отец святого младенца, – а плотник везде нужен. В каждом доме его приветливо встречают, привечают. Ровоам усмехнулся. «Пожалуйста, сделай то, сделай это…» И он делал с радостью. Нравилось ему, играя мускулами, строгать доски из дорогого ливанского кедра, заострять топором колья, накрепко сколачивать ворота да калитки, делать домашнюю утварь – столы, лавки, топчаны… Бывало, дочки хозяев, у кого работал Ровоам, заглядывались на него. Одна как-то даже нарочно задела его горячим боком своим и обожгла красноречивым взглядом, когда он втаскивал в дом только что сработанную лежанку для отдыха. Нет, ни одна девушка не приглянулась ему. Да и не хотел он лишать себя свободы. Вольным ветром носило его от селения к селению, и он был счастлив и вполне доволен судьбой…

Ровоам глядел на тускнеющие угли.

– Нехама! – внезапно позвал он, да так громко, что и сам удивился своему голосу.

Имя жены он повторил трижды, пока та не услышала и не вышла к нему.

– Нехама, где Рови? Я видел его только утром. Он все вертелся возле купцов, что проходили по своим делам и как нарочно остановили верблюдов около наших ворот. Вот уж не пойму, зачем Всевышнему вздумалось направить купцов как раз к нашему дому. Зачем? Уж не для того ли, чтобы наш Рови разговаривал с этим народом, чтобы расспрашивал о разных городах и странах, где они сами побывали? Чтобы узнать обычаи неведомых племен? Зачем ему все это?

– Кому? Всевышнему?

– Нет, Нехама. Ничего ты не поняла. Ты не слушаешь меня… Пути Всевышнего неисповедимы… А я говорю про Рови. Зачем ему? Мальчик не по летам развит. Пора ему учиться и какому-нибудь ремеслу. Он же ведет бесполезные разговоры с прохожими да проезжими… Так где же наш Рови, Нехама? Почему ты молчишь? Почему не отвечаешь?

– Как могу я ответить, супруг мой, если ты запрещаешь мне прерывать тебя? Вот и жду, когда закончишь.

– Правильно. Я закончил. Что ответишь мне, жена?

– И я полна тревоги за сына. У меня тоже есть сердце. Не у тебя одного… И мое материнское сердце страдает, когда я долго не вижу своего ребенка.

– Ребенка? Он давно не ребенок. Помнишь, он поучал в храме почтенных старцев – и они все слушали его, разинув рты и кивая в знак согласия?.. Где же он? Я так беспокоюсь. Уже полночь, да?.. Вот и луна показалась. Если б она могла нам сказать, где наш сын. Она ведь все видит.

– Не знаю я ничего, Ровоам, – горестно вздохнула Нехама. – Не надрывай мне сердца… Давай-ка сядем рядышком и вместе будем думать о нем, о нашем мальчике, и ждать его возвращения… Хоть до утра. Нам не нужно ссориться, муж мой. Вместе нам будет легче, правда?

Вечный вопрос уж готов был сорваться с уст старого ворчуна Ровоама, но что-то удержало его. Он обнял жену за плечи, и так они просидели молча, пока не погасли угли.

Рови не появился и утром. Соседка Дебора видела его среди купцов. Они будто бы направлялись на восток. Купцы предложили мальчику прокатиться на верблюде. Он согласился. Ведь ему же еще не приходилось кататься верхом на верблюде. Так рассказывала Дебора.

– Да, он еще никогда не катался на верблюде, – вздохнула Нехама и утерла глаза передником.

Вернулся домой с базара Рувим, муж Деборы. И он тоже видел Рови сидящим на верблюде. Мальчик весело смеялся, как счастливец, и болтал с купцами. Он даже крикнул Рувиму, что ему очень нравится на верблюде, не то что на осле, вот немного покатается и вернется домой.

– Если захочет, – от себя прибавил Рувим. И еще сказал Рувим, этот не очень добрый человек: – Что ему теперь ваш дом? Этот твой Ровоам, Нехама, всегда угрюм и сердит… Он ведь не отец Рови, так я понимаю… Думаю, не вернется мальчишка домой.

Ничего не смогла сказать на это бедная Нехама, только смахнула опять набежавшие слезы и отвернулась, чтобы не разрыдаться.

Ждали еще несколько дней. Надеялись, вот вернется Рови, станет рассказывать матери и отцу, как интересно и весело провел он время в купеческом караване. Потом поняли: Рови сбежал. Видно, такова воля Бога. И смирились. Ах, только бы не случилось с мальчиком несчастья. Ровоам и Нехама молились о сыне в храме. Чтобы молитва дошла до Бога, принесли козленка, белого агнца. Ровоам хотел собственноручно заколоть его перед алтарем, но священник остановил жертвоприносящую руку и забрал козленка себе.

– Пусть пока поживет, – сказал священник.

– А услышит ли Бог наши молитвы? – усомнился недоверчивый Ровоам.

– Я позабочусь, непременно услышит, – заверил священник.

Месяца через два Нехама объявила мужу о своем желании навестить в городе Хевроне родную сестру Елишебу.

До Хеврона – расстояние порядочное – Нехаме пришлось идти пешком. Ровоам не позволил ей взять их ослицу, единственное животное, на котором можно и самим ездить, и тяжести перевозить. Ровоам не доверял жене: она легко могла оставить где-нибудь ослицу или не покормить ее как полагается; могла и поддаться на уговоры жуликов и продать скотину за какую-нибудь безделицу.

Нехама и не тужила. Любила она ходить пешком. Идти, глядеть по сторонам, размышлять сколько угодно, даже напевать что-нибудь веселое да бодрое… Любила ходить Нехама – ноги-то молодые.

И только здесь, в пустынной местности, она позволила себе думать о самом сокровенном, о чем никогда и никому не расскажет, даже если будет умирать и просить Бога отпустить ей грехи – все, кроме одного… Этот она унесет с собой в могилу, в вечную жизнь, которую обещают священники. Правда, за такой грех ее ожидает далеко не сладкая будущая вечная жизнь. Скорее всего, ей суждено мучиться в аду. Велик ее грех.

Впрочем, сейчас, легко шагая среди холмов, она совсем не считает грехом то, что с нею было пятнадцать лет назад. Она вспомнила того молодого сирийца и неожиданно для себя улыбнулась. Когда она впервые увидела его, возвращаясь домой с базара с тяжелой торбой, и он, смеясь, вдруг предложил ей свою помощь – такое было очень странно, потому что мужчины не помогали незнакомым женщинам, и вообще они занимались своими делами, а женщины своими, – так вот, тогда поняла она, что это тот единственный на свете мужчина, с кем она согласна лечь и зачать от него ребенка, потому что уже давно пришла пора ей стать матерью. Она чувствовала готовность всего своего существа, всей своей созревшей плоти родить и выкормить ребенка. О, это такое чувство! Оно совсем недоступно пониманию мужчины. Нехама завидовала другим женщинам. Многие были моложе ее, и у них уже были дети. Ее родная сестра Елишеба, наверное, уже год, как нянчит своего малыша, которого они с мужем нарекли Иоанном, что значит «Бог милует»… Такое же имя, вспомнила Нехама, носил и тот странный человек, который предсказал явление Спасителя… И еще ей вдруг подумалось о том, что у людей с одинаковыми именами и судьбы могут быть одинаковые… «А вообще-то, – подумала еще Нехама, – судьбы могут повторятся и у людей с непохожими именами…»

Ну так вот, тот сириец – она даже имени его не спросила – помог донести торбу и, увидев, что живет Нехама одна, попросился на ночлег. Он объяснил, что ему предстоит далекий путь и он считает, что Бог послал ему такую добрую девушку и, значит, она непременно разрешит ему переночевать в ее доме, чтобы с рассветом отправиться ему дальше по своим делам. Нехама поверила словам сирийца. Уж очень красив был мужчина. А она была уверена, что красивые люди – это обязательно и хорошие, и правдивые люди. Но Нехама все-таки знала, что неприлично принимать чужого одинокой девушке, сиротке. И она рассудила так: никто ее гостя не видел, а значит, если ничего неизвестно, то это и не проступок, не грех. Ах, будь что будет, решила она.

Нехама постелила ему в доме, а сама ушла спать на крышу. В полночь – ей почему-то не спалось – он поднялся наверх и лег к ней на циновку.

Рано утром, провожая гостя, Нехама ушла с ним далеко от дома. Он хотел снова овладеть ею прямо здесь, среди колючек, но она не далась, не позволила, как он ни умолял ее…

«Ах, красивый был сириец, – вспоминала Нехама по дороге. – Рови похож на него – лицом, глазами, стройным телом». Подумав так, Нехама остановилась и испуганно осмотрелась по сторонам. Никого не было рядом и далеко вокруг. Никто не подслушал и не угадал ее мыслей. «Нечего беспокоиться, Нехама, – сказала она себе. – Иди с миром дальше, никто еще, будь он хоть рядом или поблизости, не научился читать мысли другого человека…»

Потом ей припомнилось другое: Ровоам явился к ней в дом и спросил, не нужно ли в чем-нибудь помочь по хозяйству. И она обрадовалась ему. Ровоам жил по соседству, знал ее покойных родителей, после их смерти опекал сироту, часто навещал ее. И она привыкла к нему. И люди-то привыкли, знали, что не оставляет он девушку без присмотра. Однажды он стал вдруг жаловаться на свое одиночество. И она одинока, говорил он. «И неплохо бы, – сказал он наконец, – нам жить вместе». Ему, дескать, нужна хозяйка в доме, а Нехама, как ему известно, хозяйка очень хорошая. Вон как у нее в доме – все прибрано, все чисто и опрятно! «И потом, – тут Ровоам запнулся, но, вздохнув, продолжал: – Нехама, тебе нужен защитник, такой, кто назывался бы твоим мужем. И чтоб люди знали про это». Подумав немного, Нехама согласилась. Уже тогда она почувствовала, что зачала от сирийца. И это беспокоило ее, в том смысле, что она, еще не став женой Ровоама, как бы изменила ему. «Не отказать ли Ровоаму?» – думала она. Нет, это было бы неправильно: ведь ребенку нужен отец. И Ровоам будет считаться отцом ее ребенка. Так решила Нехама.

Сразу после бракосочетания Ровоам признался, что не сможет спать с ней, как полагается мужу с женой, потому что уже стар и немощен, да и вообще, даже в молодости не отличался способностями к такому делу, хотя и выглядел мужчиной хоть куда. Правда, он тут же и оговорился, что, пожалуй, раз-другой за несколько месяцев он смог бы лечь с ней на циновку.

Нехама тогда ничего не ответила Ровоаму на его признание, потому что этим замужеством ей было очень удобно скрыть свой грех…

Шагала теперь Нехама по дороге в Хеврон, к сестре, и вспоминала свою с Ровоамом жизнь, день за днем.

Вдали показался город. С каждым шагом он все ближе. Вот уж и городские ворота. «Дорогу осилит идущий», – говорят в народе. Она и осилила. В город Нехама вошла вместе с пастухами и их овечьим стадом.

Отыскала дом сестры, постучала в дощатую дверь каменной ограды. Cлужанка впустила гостью в небольшой двор с крошечным бассейном посредине. И вот из дома вышла женщина, поразительно похожая на Нехаму – это всякий бы отметил, – но постарше, родная сестрица Елишеба.

И Нехама вдруг разрыдалась.

– Что такое? Что? – Сестра усадила ее на скамью у воды. – Ну что с тобой, сестренка? Как там у вас дома?

Рыдая, Нехама едва выговорила одно лишь слово: Рови.

– Что – Рови?

Нехама наконец овладела собой и принялась подробно рассказывать. Сестра так внимательно слушала, так сочувствовала ее горю, что Нехама растрогалась и чуть было заодно не поведала о своем давнем тяжком грехе. Ей пришло в голову, что исчезновение сына – это наказание за тот самый грех с безвестным сирийцем. Вот ведь как Бог покарал ее… Да и за то еще, что придумала историю с ангелом. Люди рассказывали, что так уже было с Марией, женщиной, которая родила Спасителя. Прошло лет сорок с того дня, когда Спасителя казнили. История эта еще свежа в памяти людей, и многие могли бы поверить Нехаме, будто и ей являлся ангел.

Все же она вовремя спохватилась, не рассказала сестре. А ведь уж начала было: «Знаешь?..» Только произнесла сквозь слезы и – замерла на полуслове. От сестры не укрылось и это.

– Ну что, что у тебя? – подбадривала Елишеба, видя замешательство сестры. – Говори, продолжай.

– Да нет, ничего… Вспомнила… о твоем сыне… Да, да… Где твой Иоанн?.. Он ведь старше моего?

– Всего на полтора года… Он – в Ершалаиме. Там учится… Но… такой он странный, знаешь… Толкует все о Боге, о загробной жизни. Совсем не думает о нашей… Непрактичный – ужас! Витает в облаках… Боюсь, не тронулся ли умом. И все говорит о новом пришествии мешиаха-Спасителя… Уже другого… Тот, кто уже являлся народу и кого распяли на кресте много лет назад, говорит, ненастоящий был… А еще сын крестит людей.

– Как это?

– Не знаешь? Хм!.. Точно так же делал… ну, тот Иоанн, тезка нашего сына. Люди говорили, помнишь? Побрызгает на человека водой. Святая, говорит. Потом рукой так проведет в воздухе – слева направо и потом сверху вниз. Как бы крест очертит. Все, говорит, ты крещен. Веди теперь праведную жизнь, по заветам пророка Моше…

– Муж твой где? – прервала Нехама рассказ сестры, потому что совсем не разбиралась она ни в крещении, ни в делах Спасителя, который был казнен, как вспоминали некоторые, и будто бы воскрес, но потом вознесся на небо. Что уж об этом говорить?

– Кто его знает, муженька моего непутевого? – вздохнула Елишеба. – Где его только черти носят?.. Может быть, вино где-то пьет… Или работать нанялся… По нескольку дней, бывает, не является.

– Тогда побуду у тебя, сестра, – не то решила Нехама, не то попросила разрешения.

– Ну как же? И не спрашивай. Вместе-то все же лучше…

Вернулась домой Нехама через неделю. О сыне известий так и не было.

Рови-Натха

Караван купцов-иудеев уже в Индии, в земле Кашмир. Два месяца был в пути и вот достиг цели.

Для Рови время пролетело быстро. Купец Симеон в дороге опекал мальчика, берег пуще глаза своего, а обо всем, что встречали по пути, рассказывал подробно и обстоятельно.

– Ты не жалеешь, Рови, что сбежал от родителей? – нет-нет да и спросит купец.

– Что ты, дядя Симеон?! – изумлялся мальчик. – Там, дома, ну что я видел? Одно и то же каждый день, одно и то же. Надоело мне…

– Солнце тоже всегда встает в одной и той же стороне. И никому не надоедает. Наоборот, все радуются ему. А потому радуются, что в одном и том же месте появляется каждое утро… Правильно?

– Так то ж солнце, дядя Симеон! А здесь у нас – дорога. По дороге все меняется. Будто свиток пергамента разворачивается перед тобой. Так интересно… Ты называл реки, города… Я все запомнил: Евфрат, Тигр, Вавилон… Ну, и другие… – Мальчик морщил лоб, припоминая. – А скажи, дядя Симеон, – продолжал он, – почему так много разрушенных городов?

Подумав, Симеон отвечал в том духе, что, мол, людям не живется в мире друг с другом. Воюют между собой племена, народы. Одни верят в своих богов, а другие – в совсем иных. Спорят люди, переспорить друг друга не могут. Да и знают, что никогда не переспорят. Это очень сердит их. Как же не сердиться, если другой с тобой не соглашается? Тогда и берут в руки оружие, начинется драка… Вот оттого-то повсюду и развалины вместо городов.

– И я приметил, что везде люди враждуют, – вздыхал Рови. – А надо бы, чтоб друг друга любили. Так ведь? И пусть каждый верит во что хочет, и ему пусть не мешают. Так ведь?

– Ты вот мал еще, – рассуждал Симеон, – а думаешь как взрослый. И я скажу тебе, и ты поймешь: повсюду, где проходил наш караван, особенно же в наших землях – в Иудее, в Галилее, – люди рассказывают о Спасителе, о мешиахе. Говорят, он пострадал ради людей и был казнен римлянами. Те приняли его за бродягу. А он оказался будто бы Сыном Божьим да и вознесся на небо. Правда, сначала он воскрес на третий день после казни. А еще поговаривают, будто явится и другой мешиах. Он научит людей любить ближнего, помирит всех – и близких, и далеких. Помирит и с врагами. Больше всех его ждут бедняки. Они надеются, что он укажет на несправедливости сильных мира сего, раскроет всем глаза на грехи их. Мы, купцы, тоже ждем его, потому что и мы страдаем и нас притесняют. В Иудее, ты знаешь, хозяйничают римляне. По какому такому праву они пришли на нашу землю? Кто звал их?.. Люди боятся об этом и думать. А уж говорить и подавно… Раз того убили, то новый Спаситель уж скажет правду, не побоится.

– Когда его ждать? И как узнать, он ли явился, когда предстанет перед народом?

– А-а, вот тут вся загвоздка. Конечно, можно и не узнать. Он или не он? А вдруг обманщик? Таких уже много было… Ты прав, можно и ошибиться… Но люди говорят, что опять найдется человек, кто укажет на нового Спасителя. Вот, мол, люди, глядите: он пришел, Спаситель ваш, мешиах, а я – то есть тот человек, ну, который укажет всем на него, – я есть его предтеча, иначе сказать, идущий перед ним.

– Где ж найдется такой предтеча, дядя Симеон? И потом… ведь уже был предтеча. Его тоже казнили…

– Не знаю я всего. Ты уж меня пытаешь так, словно я сам чуть ли не тот Спаситель. Я – простой купец и хорошо знаю только свое дело торговое. – Симеон неожиданно рассмеялся и изрек: – Что слышал от людей, то и передаю. За что купил, за то продаю… Без прибыли.

И Рови рассмеялся:

– Значит, с убытком? Хороший ты человек, дядя Симеон. Легко и интересно с тобой.

Купец насупился, посуровел:

– Не знаю, мальчик… Не очень-то и хороший, раз увез тебя от родителей твоих. Грех на мне.

– Нет, нет! – замахал руками Рови. – Ты правильно сделал. По моей же просьбе… Помнишь, как я умолял вас всех не прогонять меня, взять с собой? Все молчали или смеялись надо мной. Один ты сказал: ладно, так и быть, возьму на себя грех, надо же ребенку показать мир. Твои это были слова, твои?

– Мои, Рови, не отказываюсь. Про грех я говорил. Ну ушел ты с нами… А не жалко ли мать, отца? Родители, наверное, все еще убиваются по тебе? Как бы весточку послать им, а?

– Пошлем весточку, дядя Симеон. И знаешь как? Я придумал. Если встретим караван, идущий в Иудею, то и пошлем весточку. Скажем, что я жив и здоров… Но возвращаться не хочу. Нужно мне мир посмотреть. Для чего, мол, вы думаете, я рожден?.. Так и передадим отцу с матерью.

И тут Рови надолго задумался. Он будто одеревенел весь. Как ни старался Симеон расшевелить, растолкать его, ничего не получалось. Мальчик глядел вдаль, в одну точку, сквозь все предметы, что были на пути его взгляда. Тело его не чувствовало ни прикосновений, ни толчков. Симеон испугался. Ждал, что будет. Отошел на несколько шагов и наблюдал.

Рови опомнился, словно очнулся от сна.

– Нет, не отец он мне, – еле слышно прошептал он.

– Что? – не понял Симеон.

– Ничего я не сказал.

– Сказал.

– Что я сказал?

– Про отца что-то… Кто тебе не отец?

– Да, не отец… Ровоам-старший… мой отец… то есть… муж моей матери.

– А кто же отец тебе?

– Мать говорила, будто она тоже зачала от Духа Святого. Я не верю. Кто такой – Святой Дух? Это ведь не человек?.. Про Спасителя говорили, будто и он от Святого Духа… Так разве может быть… во второй раз?

– Не знаешь про Святого Духа. А еще в школе учился.

– Учился… Святой Дух – это Божья ипостась. Я запомнил… Но может ли так быть, как говорит мать?

– Знаешь, Рови, я давно убедился в том, что разные там чудеса – это все выдумки, обман. Есть люди, которым нравится, чтобы их слушали раскрыв рты и развесив уши. И плетут себе такие обманщики все, что в голову взбредет.

– Знаю про обманщиков. Они пользуются невежеством людей, вот и стараются. – Мальчик нахмурился. – Ничего еще, если это обман безобидный. Сообразительные только посмеются над этим… Хуже, когда обману поддаются легковерные, которых обманщики ради корысти ведут за собой…

Симеон в который уж раз поразился, каким не по-детски серьезным может быть Рови. Внезапно Симеону пришла в голову догадка, каковую он тотчас запретил себе произносить вслух – даже прикрыл ладонью рот, чтобы не проговориться. Купец побледнел, уставился с испугом на мальчика, но все же не удержался и боязливо сказал:

– Послушай, Рови, я ведь вспомнил еще кое-что про Спасителя… Люди говорят, будто он был… зачат от Святого Духа и рожден девственницей. Но ведь другого Спасителя быть не может…

– Отчего же не может? – задумчиво отвечал Рови. – Ведь тот уже на небе… Значит, может явиться и следующий, и Он должен оставаться здесь, на земле, с людьми.

И тут вдруг Симеон быстренько упал на колени и впился глазами в лицо Рови. И тот уставился на купца, ничего не понимая и боясь вымолвить хоть слово. Но каждый думал об одном и том же. Симеон: «Уж не ты ли будущий Спаситель?» Рови: «Не мне ли предназначено объявить себя новым мешиахом, повторить деяния первого, который ушел на небо?»

Они долго молчали. Наконец, словно решившись, Рови тронул купца за плечо – мол, вставай – и сказал:

– Все-таки расскажу тебе, дядя Симеон, еще кое-что. Я много думал и догадался: все это чепуха – про Святого Духа, и, значит, мой настоящий отец просто какой-то другой мужчина. Вот и всё. Я уже взрослый, дядя Симеон, и все-все понимаю. Мать велела отцом считать Ровоама-старшего. Я согласился. Он – добрый человек. Он взял ее в жены, чтобы спасти от позора. Мне жаль его. И получается, что я – дитя греха, а вовсе не Святого Духа. Вот еще и поэтому я ушел из дому. Хочу увидеть мир, хочу узнать побольше людей, разобраться в жизни, может быть, понять, что же такое человеческая жизнь, как надо каждому прожить свое…

– Рови, – прервал его Симеон, – в Индии, здесь, где мы сейчас, есть мудрецы. Они много знают, учат людей жить праведно и достойно человека. Их называют «гуру», учитель. Мне с ними приходилось встречаться некогда, но хотелось бы у них поучиться. Я – купец, мое дело, сам знаешь, в чем состоит. А ты – свободен. Иди к ним, впитывай их мудрость. Но сразу не бери на веру, все сомнению подвергай и обдумывай хорошенько. Тогда и тебе откроется истина… Нет, много истин. Не одна же она… Словом, у тебя все впереди. Завидую тебе. Ты, я вижу, не из тех юношей, кто попусту растрачивает свои молодые годы, думая, будто жизнь бесконечна. Нет, она очень коротка. Уж поверь мне, Рови. Не мешало бы Всевышнему побольше отпустить нам земных лет. Не успеваем мы, люди, сделать все, что задумали.

– Дядя Симеон, – удивлялся Рови, – ты говоришь так занятно. Уж не гуру ли ты сам?

– Какой я тебе гуру? – вдруг рассердился Симеон. – Чего выдумал?… Пожалуй, хватит нам с тобой болтать. Спать пора…

Вот так и заканчивались их полуночные разговоры: Симеон ворчал, Рови виновато его успокаивал, и оба наконец устраивались на ночлег. Симеон скоро засыпал, похрапывая, а Рови не спалось, он лежал и глядел на звезды.

Целыми днями Симеон и другие купцы занимались своими торговыми делами, с утра и до вечера. Рови оставался на постоялом дворе, где и расположился караван. Мальчик присматривался к чужой жизни – к здешним людям, к их быту. Слушал непонятный говор, пробовал и сам объясняться с людьми, жестикулируя и повышая голос, будто так его лучше поймут. Иногда получалось: он понимал, понимали и его. Но чаще не понимал никто, все только смеялись, весело и дружелюбно. Купцы же немного знали местное наречие и объяснялись вполне сносно. От Симеона и Рови понемногу научился разговаривать с местными.

Вокруг нависали горы чудовищной высоты. В пасмурные дни их вершины терялись в облаках. На родине Рови таких гор не было. Что там горы Иудеи в сравнении с этими великанами, с Черным хребтом, как называли их местные жители, – так, лишь невысокие холмы. Самая высокая гора в родной стране Рови была Синай, куда однажды отправился пророк Моше Рабейну, чтоб узнать у Бога десять главных заповедей жизни. Да она была бы лишь «по пояс» любому из здешних исполинов. Казалось, что Черный хребет стоит совсем поблизости. Но нет. Когда купеческий караван двинулся к другому городу, в сторону гор, и шел уже много дней, до Черного хребта оставалось все так же далеко, как и в первый день пути. Или, может быть, это горы отступали?

– Почему они уходят от нас, дядя Симеон? – Рови прикинулся наивным.

– Не уходят они, мальчик, – поддался на хитрость Симеон. – Они такие огромные, что мы для них подобны улиткам, а наше передвижение незаметно… Говорят, в этих горах живет Бог.

– Какой такой Бог? – спросил Рови, и в его голосе послышалась строптивость. – Бог людей этой страны? И они верят в него?

– Нет, Бог один на земле, – уверенно отвечал Симеон, глядя вдаль, на горы.

– Как же так, дядя Симеон? – удивился Рови. – Ведь наш пророк Моше Рабейну разговаривал с Богом на горе Синай. Или там был другой Бог?.. Или Бог перебирается с места на место?

– Нет! Бог один, – настаивал Симеон. – И не спрашивай меня больше о Боге.

Симеон надолго замолкал, сердясь.

«Видно, не так много он знает», – думал Рови.

Через некоторое время Симеон уже не сердился и опять рассказывал:

– Возле тех гор и живут знаменитые гуру. Они учат людей правильной жизни… И праведной жизни.

– Разве это не одно и то же?

– Правильная жизнь, – как бы сам с собою рассуждал Симеон, – это жизнь по правилам. А кто дал эти правила? Конечно, Бог. Праведная жизнь есть жизнь по правде, в соответствии с правдой. Чьей правдой? Конечно же Божьей. Выходит, мальчик, это в самом деле одно и то же, потому что это жизнь по велению Бога, по Божьей воле.

– Вот видишь, дядя Симеон! – торжествовал Рови. – Я же говорил: одно и то же… И я хочу поучиться у гуру такой правильной и праведной жизни.

У Рови крепло тайное желание и намерение, придя к Черному хребту, оставить купцов и одному отправиться на поиски какого-нибудь гуру. Понятно, он ничего не сообщил Симеону об этом. Прежде он обычно делился с наставником всем, что было на душе, что приходило в голову. А тут – нет. Затаился, будто камень спрятал за пазуху.

Как задумал Рови, так и получилось. Но прежде чем его намерение осуществилось, по пути им повстречался караван купцов-иудеев, следовавший на родину. Прекрасная оказия! Рови и Симеон отправили весточку для Нехамы и Ровоама-старшего. Все, мол, в порядке, сын их жив и здоров, о родителях помнит и просит прощения за свой побег. Такая весть, полагал Рови, должна будет вполне успокоить родителей.

Встречный караван прошел, а путешествие к Черному хребту продолжалось. Когда наконец добрались до городка, что лежал у подножия хребта, и караван расположился на долгожданный отдых и ночлег, Рови поутру ушел куда глаза глядят…

А глаза его глядели на горы, которые теперь стеной стояли совсем близко, уходя вершинами в небеса. И казалось, будто эта скалистая стена вот-вот повалится и накроет собою у подножия и жалкие строения, и всех копошащихся там людей. Впрочем, утром это уже не пугало. Наоборот, открывшийся мир внушал Рови новую радость – радость полной свободы. Мальчик – пожалуй, уже юноша – легко шагал навстречу неведомым горам, где обитал Бог и жили-поживали мудрые учителя – гуру. На юноше длинная рубаха из белого домашнего полотна, подпоясанная веревкой; на ногах – сандалии; в руке палка или, вернее, сук, который он отломил от дерева; за спиной торба, а в ней несколько лепешек. Обрамленное черными кудрями лицо Рови светится любопытством, интересом ко всему на свете – чуть приоткрытые губы, большие карие глаза, раздувающиеся ноздри прямого, с горбинкой носа. Красивый мальчик, этот Рови. И как он легко шагает, будто едва касаются земли его стройные, мускулистые ноги! Любуются им встречные, провожают удивленными взглядами: откуда такой? А он улыбается всем, обнажая белые ровные зубы, и приветливо машет рукой.

Приближаясь к горам, Рови то и дело спрашивал у встречных, где ему найти гуру. «Какого гуру?» – отвечали ему вопросом на вопрос. «Не знаю, – говорил юноша и прибавлял: – Мне нужен гуру, который учит правильной и праведной жизни». – «Это одно и то же», – смеялись люди. «Сам знаю, – сердился Рови. Но, подумав, говорил: – Я хочу видеть самого умного и самого достойного гуру». Люди пожимали плечами и неопределенно указывали в сторону гор: мол, идти нужно туда. А один человек смутил иудейского юношу вопросом: «А сам-то ты кто и откуда?» Рови обиделся, только вскинул на незнакомца большие, полные влаги глаза, опустил голову и пошел дальше к своей цели, сказав только: «Пропусти меня».

И вот путь ему преградил быстрый широкий ручей. Брызгая и заливая берега, вода перепрыгивала через большие и малые камни, срывала с насиженных мест кусты и увлекала за собой. «Вода хорошо знает, куда стремится, – подумал Рови. – А вот моя цель представляется мне очень и очень туманной».

Большую цель – найти самого лучшего и мудрого гуру – сменила совсем маленькая: преодолеть бы ручей. Перешагивая с камня на камень, замочив сандалии, Рови выбрался на противоположный берег и здесь увидел перед собой в скалистой стене несколько пещер. К некоторым вели ступени, выбитые в камне. В другие вели лесенки, сплетенные из лиан или веревок.

«Вот и жилища гуру», – решил Рови. От волнения у него перехватило дыхание. Он стоял и не знал, какую же из пещер выбрать. Не знал он и как вызвать неведомого учителя, чтобы тот выглянул из пещеры. И как вообще здесь принято обращаться к гуру? А вдруг сразу многие откликнутся на его зов, выглянут из своих жилищ, покажутся ему? И ему придется выбирать…

Смелый Рови растерялся. Ничего не предпринимая, он просто ждал случая. И ему повезло. Из одной пещеры, куда вела плетеная лесенка, выглянул старичок с длинной седой бородой. Узкие глаза-щелочки глянули на юношу.

– Почтенный старик, – громко крикнул Рови, – ты – гуру?!

Слова вылетели из уст юноши будто сами собой, он и не ожидал, что так скажет – просто, сразу к делу и… так вызывающе. Старичок быстро-быстро закивал: мол, гуру, гуру.

– Поднимайся сюда, милый юноша, – пригласил старик. – Вижу, ты идешь издалека. Поднимайся. В моей пещере ты найдешь отдых.

– Я не устал, учитель, – сказал Рови, ставя ногу на нижнюю ступеньку лесенки.

Но двигаться по ней дальше оказалось делом не простым. Лесенка болталась из стороны в сторону, цепляясь за выступы камней. «Как же старик лазает?» – подумал юноша. И все-таки он сумел добраться до верха. А там и старик помог, протянув навстречу тонкую сухую руку…

И вот Рови стоит во весь рост перед малюсеньким стариком гуру и смотрит на него сверху вниз. Ему делается смешно.

– Какой же ты маленький, учитель, – сказал Рови. – Но ты помог мне влезть в твою пещеру. Спасибо.

– А ты, юноша, конечно же чужестранец, – отвечал старик. – В наших краях не так разговаривают юноши со стариками… За какой же надобностью ты пришел в нашу страну и откуда ты?

– Отвечу тебе сразу. – Рови почувствовал себя очень легко, прежнего страха и сомнений как не бывало. – Хочу научиться правильной и праведной жизни. Помоги мне, почтенный гуру.

– Присядь, – предложил старик и тихонько рассмеялся. – Правильная и праведная жизнь – одно и то же.

«Это, должно быть, первое, чему учит гуру, – подумал Рови, – но это и мне известно». В душе шевельнулся червячок недоверия и сомнения, что, должно быть, отразилось на его лице. Старичок подбодрил его:

– Не стесняйся меня, не смущайся. Раскрой душу… Но сначала сними-ка котомку, разуйся и садись здесь, на солому. Отдохни. Блаженство отдыха и покоя пусть смягчит твои сомнения. Потом и расскажешь, кто ты и откуда пришел.

Рови удобно расположился на соломе, опираясь затылком о свод пещеры. Легкое недоверие почему-то превратилось в упрямство. «Если ты и в самом деле мудрый человек и все знаешь, – рассуждал Рови, – то мне и рассказывать незачем, кто я и откуда».

Старичок будто прочитал его мысли:

– Можешь и не рассказывать о себе, если не хочешь. Твое это дело. Но ведь разговор двух людей обычно начинается со знакомства. Разве не так?

Тогда Рови сказал:

– Я – иудей. Сбежал от отца с матерью.

Старичок кивнул: дескать, все понятно.

– Это грех, – произнес он негромко, будто самому себе, и прибавил: – Ваш пророк Моше осуждает таких… прытких. И я вслед за Моше говорю: чти отца и мать своих.

– Но я сам – дитя греха. Что ты на это скажешь?

– Ах вот как? Тогда расскажи.

– Учитель, может ли женщина… зачать, оставаясь девственницей?

Никак не ожидал старичок, что юноша вот так, сразу заговорит о подобных вещах. Он помолчал, разглядывая Рови глазами-щелочками. Наконец сказал:

– Ты касаешься того, чего не подобает касаться юноше твоих лет.

– Ну а сколько мне лет, гуру? – с вызовом спросил Рови.

– Тебе, должно быть, четырнадцать, – уверенно объявил старик.

Рови удовлетворенно кивнул:

– Да. Видишь ли, учитель… моя мать согрешила с другим мужчиной… ну, не с мужем своим… и зачала до брака с тем человеком, которого я должен почитать как отца. Но мать уверяет всех, что зачала от Святого Духа. Об этом будто бы объявил ангел, явившись ей во сне… Вот и все…

Рови заплакал. Юные глаза легко наполняются слезами. Быстро и высыхает их влага.

– Ты плакал, потому что любишь отца и мать и тоскуешь по ним, – сказал старик и погладил Рови по голове сухонькой слабой рукой. – Но ничего. Ты справишься с тоской, как только что – со слезами. Ты сам решился, сам выбрал себе путь к познанию жизни. На кого же тебе жаловаться?

– Да, я сам решил… убежать из дому с караваном купцов. Я хочу знать, как живут люди на земле и для чего живут. Когда я это узнаю, то буду отдавать знания людям и они станут жить лучше. Они сами сделаются лучше, когда получат мои знания. Я спасу их от ошибок жизни, от страха смерти…

– Ты так уверен в том, что сделаешь это?

– Я хочу так.

– Еще не получив знаний, ты уже утверждаешь. Не говори так. Говори: «Буду стараться сделать то-то и то-то». Ведь тобой, как и каждым человеком, располагают высшие силы, а ты, как и всякий другой человек, можешь только предполагать… Не так ли, мой милый юноша?

В душе Рови со стариком соглашался. Но какой юноша захочет показаться учителю послушным учеником? Разве лишь самый неспособный?

Наконец, после долгого молчания, Рови упрекнул старика, не сумев скрыть упрямой нотки в голосе.

– Ты не ответил, учитель, – сказал он, проверяя, помнит ли старик, о чем был разговор.

– Про девственницу?.. Отвечу, хотя повторяю: еще не пристало тебе рассуждать о таких вещах, отрок. Не пристало.

– Вот и мать обрывала меня на полуслове… – Упрямец так и выпрыгивал из Рови. – «Твой отец – Ровоам», – твердила она… Но Ровоам был уже так стар, что не мог ложиться с девственницей на циновку… Так у нас говорят… Я про это знаю…

– Нехорошо говоришь. Чти отца и мать своих, повторю я… Но я обещал, поэтому объясню. Слушай. Девственница может зачать, не утратив девственности, непорочно. Так устроено ее тело. Но у женщин в таких случаях может родиться только особь женского пола.

– Значит, такое зачатие – без мужчины. А как же – от Святого Духа?

– Всем на свете управляет Святой Дух. И способностью мужчины – тоже. Она, эта способность, – от Святого Духа… И наши с тобой разговоры угодны или не угодны тоже Святому Духу… Да и с его позволения мы встретились с тобой и разговариваем.

– Учитель! – вдруг с жаром воскликнул Рови. – Ты говоришь, что у женщины, непорочно зачавшей, может родиться только особь женского пола, так? Тогда, выходит, наш Спаситель, рожденный девственницей… ну, тот, распятый на кресте, воскреснувший и вознесшийся на небо, был… женщиной?!

– Я слышал о нем… Но думаю, Святой Дух так устроил, чтобы тот ваш распятый был мужчиной.

– Учитель, я не до конца понимаю тебя. Так кто же он такой – Святой Дух?

– Не до конца понимаешь, сказал ты? – Гуру рассмеялся, затряслась его редкая борода, а глаза и вовсе закрылись, вокруг них стало еще больше морщинок. – Знай же, никому из смертных не дано ничего понять до конца. Знай это прежде всех иных знаний.

– Ты сказал – смертных. А разве есть бессмертные? Ведь все смертно, учитель.

Старик перестал смеяться и испытующе посмотрел на юношу, но отвечать не стал.

– Ну а Дух Святой – кто он? – не унимался Рови, готовый расплакаться. – Толком никто мне не объяснил. Ни в моей школе при храме, ни родители мои… Может быть, и Святого Духа придумали?.. И ты, учитель, тоже уходишь от ответа.

– Ты это сказал. – Старик сделался очень серьезным. – И я не ухожу от ответа. Это правильно, что тебе никто не объяснил, кто же есть Святой Дух. Ибо он и есть, и вроде его и нет. Одновременно… Послушай, линии, идущие параллельно, никогда не сойдутся; так и предполагаемое существование Святого Духа и предполагаемое его отсутствие – оба понятия идут рядом. То и другое – истинно.

– Учитель, ты сам дошел… доискался до истины или тебе ее открыл Бог или… Святой Дух?

– А что есть истина, милый юноша? И кому дано познать ее?

– Я думал, когда шел сюда, что гуру знают истину.

– Никто не может знать истины. Гуру только ближе остальных людей к истине. Наблюдая жизнь – и людей, и всей природы, – я только приближаюсь к истине, но никогда ее не достигну. Можешь считать, что истина – это и есть Бог. А Бог недостижим и непостижим. Человеку это не по плечу. Даже великий Сиддхартха Гаутама, ближе всех подошедший к познанию истины, все же не достиг Бога.

Тут старик задумался и будто впал в забытье. Пришлось Рови терпеливо ждать, когда гуру очнется. Так прошло немало времени. Вдруг гуру открыл глаза и заговорил как ни в чем не бывало:

– Некоторые полагают, что Сиддхартха и сам был Богом. Но они ошибаются. Человек не может стать Богом. Сиддхартха умер, а ведь Бог не может умереть. Сиддхартха Гаутама лишь посредник между людьми и Богом, только посредник…

– Ты много раз произнес это имя – Сиддхартха. Расскажи о нем. – Почему-то Рови сказал это почти шепотом.

– Расскажу, расскажу… Но я тебе еще не ответил о Святом Духе. Так ведь? – Рови кивнул. Гуру продолжал: – Но… знаешь, лучше мы поговорим об этом завтра. Наступает время отдыха. А скоро я должен буду оставить свое жилище, чтобы в одиночестве, на большом камне, с которого открывается вид на все четыре стороны света, предаться размышлениям о совершенстве природы и величии Бога. Мы называем это медитацией. Ты останешься здесь, в моей пещере, и сможешь отдохнуть. Может быть, ты заснешь, а может, тоже будешь размышлять, приводить в порядок свои мысли… Предостерегаю тебя: когда я вернусь обратно, не задавай мне вопросов, ничему не удивляйся. Вообще не говори со мной некоторое время. Я предстану перед тобой совсем не тем, кого ты видишь сейчас. Я буду в иной ипостаси, потому что вернусь в свое жилище после общения с Богом. Ты не сможешь понять мое состояние, потому что ты еще не посвящен в тайны мироздания… Итак, прощай. Я вернусь сразу после захода солнца, до того как все погрузится во мрак ночи.

Старичок еще полежал немного на циновке, будто задремав. Вдруг он легко вскочил на ноги и очень ловко спустился по лесенке. Рови проследил взглядом за его удалявшейся фигуркой и… решил последовать за учителем, пошпионить за ним. Юноша спустился по лесенке, но далеко не так проворно, как старик.

…Рови бежал вдоль ручья по расщелине в скалах. Вдали маячил силуэт старика. Вскоре ручей, как проводник, вывел обоих на плоскогорье, где высокие горы отступили и открыли вид на просторную равнину, оканчивающуюся обрывом. Далеко внизу текла река. Наверное, она брала начало в дальних горах, а здесь стала полноводной и спокойно-величавой. Ручей устремлялся на слияние с рекой.

Рови потерял старика из виду, но вскоре снова заметил его. Тот направлялся в сторону нескольких огромных валунов, лежавших на самом краю обрыва. Казалось, будто эти камни нарочно притащил сюда какой-то великан, желая позабавиться, хотел было спихнуть их вниз, чтобы насладиться зрелищем катящихся камней и грохотом обвала, но то ли передумал, то ли, чем-то отвлеченный, забыл о своем намерении, да так и оставил валуны в покое. На один из камней – пожалуй, самый крупный – и забрался старый гуру. Рови опять позавидовал и удивился его проворству. Учитель подобрал под себя ноги, сомкнул перед грудью ладони и сделался неподвижен.

Схоронившись за камнем невдалеке, Рови наблюдал за учителем. И что же видел юноша? Да ничего особенного. Он даже пожалел, что пришел сюда за учителем. Тот не делал ничего, просто сидел себе и сидел как изваяние, как один из многих каменных истуканов, встречавшихся Рови в его путешествии с караваном. Те истуканы стояли у дорог, по берегам рек, у озер и просто на равнинах, одиноко, иногда группами. Кто поставил их туда и давно ли? Все, кого ни спрашивал Рови, пожимали плечами. Не знаем, мол. Всегда так было, говорили они. «И вообще, зачем тебе знать?» – удивлялись купцы интересу юноши. На головы истуканов садились птицы, оставляя свой помет; дикие ослы, лошади, верблюды чесали о каменные фигуры свои бока и спины; змеи обвивали их и были похожи на лианы… Вот и учитель словно превратился в истукана.

Но вдруг Рови показалось, будто от гуру исходит сияние, будто силуэт старика обведен светящейся каймой. Может быть, это от долгого наблюдения у Рови в глазах возникло свечение? Он протер глаза. Сияние не исчезло. Значит, это святость гуру заявляет о себе, решил Рови, но тотчас отверг эту мысль: какой же он святой, этот гуру? Он просто учитель, старый, много повидавший за долгую жизнь. Оттого-то и знает ответы на многие вопросы… Рови снова протер глаза. Вот теперь все в порядке: свечение прекратилось. Он решил побыстрее вернуться в келью. Гуру скоро будет там, нужно его опередить. Рови прокрался среди камней, а затем побежал. Знакомый ручей привел его к расщелине в скалах, а дальше уж до пещеры старца, как помнилось, совсем недалеко.

Тем временем так потемнело, что Рови понял: отыскать жилище гуру не удастся. Перед ним возникла скала. В отчаянии вглядывался он в темную вздымавшуюся стену: как тут разберешь, где жилище старика? В скале Рови нащупал выступ, присел на него. «Пробуду здесь до рассвета, – решил он и подумал: – Что же сказать старику, как объяснить свое отсутствие? Придется врать, когда наступит утро. Ах, как нехорошо получилось…»

Но что это за шорох? Шаги? Человек или зверь?

Кто-то легко и быстро приближался. Рови подобрал ноги, сжался в комочек. Темнота сделалась почти непроницаемой. Вдруг прямо перед юношей возник силуэт.

– Не найти пещеру? – раздался голос гуру. – А зачем уходил?.. Зачем шел за мной? Следил за нами – мной и Богом?

– Ты меня видишь, учитель? В такой темноте?

– Так же отчетливо, как если бы сейчас был день… Я вижу в темноте… Так ответь – зачем следил за мной?

В голосе гуру слышались осуждение и какая-то особенная жесткость. Его, приобщенного волей Бога к высшим тайнам и Откровениям, и этого безвестного мальчишку, этого выскочку, который думает, что уже что-то постиг в сложной картине мироздания, разделяет непреодолимая пропасть, и наводить мост общения через такую пропасть вообще не стоит и пытаться – дело это ненужное. Вот что выражал голос вернувшегося учителя.

Внезапно Рови охватило чувство гнетущего одиночества. Он один во всем мире. Никто ему не поможет, даже этот старик, совсем недавно, вот только что, казавшийся таким простым и добрым. Хм! Но мальчишка Рови уже кое-чему все-таки научился у гуру: он подумал, что старик вовсе не прост и то, что открылось в учителе, еще не окончательная истина. А к истине – Рови уже знал – можно только приближаться, открывая что-то новое с каждым шагом. И значит, решил он, не все пропало, поэтому – смело вперед! Он уверен: старик сменит гнев на милость, если рассказать правду, хотя минуту назад и хотелось что-нибудь сочинить в свое оправдание. Ну, скажем, можно было бы сказать, что он, Рови, решил поупражняться в обращении с плетеной лесенкой, да вот спуститься-то он спустился, а вернуться обратно в пещеру не сумел. Проклятая лесенка ни за что не желает его слушаться. Однако старика не проведешь. Рови это понял и потому сознался: очень ему любопытно было поглядеть на медитацию гуру, на его общение с Богом. Вот и пошел вслед за учителем, наблюдал за ним, но… ничего не увидел необыкновенного и ничего не понял.

– Хотя нет, – сказал Рови, – я видел, будто тебя, учитель, окружало сияние, когда ты неподвижно восседал на камне.

– Что ж, – отвечал гуру, уже смягчаясь, – наверное, все так и было. Это значит, Бог обратил на меня внимание и постарался внушить некоторые мысли о нашем мироздании. Правильнее сказать, конечно, что это мироздание прежде всего Божье. Нашим я его назвал… в том смысле, что оно окружает нас и мы в нем существуем… Но поднимемся в мое жилище. Скоро здесь, снаружи, станет очень холодно.

Лесенка оказалась в двух шагах от камня, где уселся отчаявшийся было Рови. «Как хорошо, – подумал он с облегчением, – не пришлось лгать учителю, все равно попался бы на вранье… И неужели Богу настолько нужны и интересны люди, что даже такая мелочь не укрылась от Всевышнего?»

Они поднялись в пещеру. Гуру – первый. В темноте он привычно достал огниво и зажег пучок соломы, потом подложил в запылавший костер сухих сучьев. Дым уходил вверх, в дыру в своде пещеры. В жилище сделалось совсем тепло, и двум людям, сидящим у костра друг против друга, совсем не страшен будет холод горной ночи.

– Ну вот, – начал гуру, – теперь могу рассказать тебе про Сиддхартху Гаутаму, как обещал.

– Нет, учитель, – осмелился возразить Рови, – скажи мне сперва, общался ли ты с Богом и как это было?

– Знаешь что, мальчик, – в голосе старика опять прозвучало недовольство, – на это скажу я тебе две вещи. Первая: тебе еще рано спрашивать о моем общении с Богом, а мне – рассказывать об этом кому бы то ни было. Вторая: если учитель собирается поведать о чем-то, не сбивай его с этого намерения, ибо сие есть знак неуважения. Будь всегда терпелив, и книга знаний откроется тебе страница за страницей.

Рови виновато опустил глаза, устыдясь своей просьбы, и стал ждать, пока легкое облачко недовольства учителя не рассеется в естественном течении времени. Недолго молчал старец. Вот он подложил в костер еще немного топлива и приступил к рассказу. Старик повествовал обстоятельно. Рови мысленно торопил его: хотелось быстрее узнать о легендарном Сиддхартхе Гаутаме. Но – терпение и еще раз терпение, милый Ровоам бен Ровоам!..

Сиддхартха Гаутама, рассказывал гуру, был сыном правителя страны, лежавшей у подножия высочайших гор на свете. До юношеских лет правитель держал сына в неведении о жизни, проходившей вне стен дворца. От принца скрывали едва ли не все: и нищету народа, и жестокость войн, не говорили о болезнях, о страданиях людей, живших в нищете и бесправии. Скрывали тайну рождения человека. Ничего не должен был знать сын правителя и о жалком существовании большинства подданных в течение всей их жизни, и о неизбежности смерти каждого человека. Сиддхартха верил всем учителям, приставленным к нему отцом. Так продолжалось бы еще неизвестно сколько времени. Но вот однажды принц был ненадолго оставлен без присмотра воспитателя. Гуляя по роскошному дворцовому саду, где гортанно кричали павлины, взывая к любовным чувствам самок, а попугаи в клетках, всюду развешанных на деревьях, старческими голосами смешно повторяли слова людей, принц Сиддхартха набрел на такое место, где окружавшая сад стена оказалась разрушенной упавшим в грозу деревом. В стене образовался пролом. Это была самая дальняя часть огромного, почти беспредельного сада, и о проломленной стене, наверное, никто еще не знал – ни управляющий, ни слуги… Будь иначе, стену немедленно заделали бы.

Пролом оказался широк. Юноше ничего другого не оставалось, как свободно выйти из сада. Правда, он немного оцарапал о колючки свои белые холеные ноги. И это было первое его знание, полученное на свободе. Любознательность, а может быть, и простое любопытство повело принца прочь от дворца, а дальше – и по всей стране, не очень большой, но зато многолюдной. Камень, начав движение вниз с горы, набирает все большую скорость, и остановить его невозможно. Так и с Сиддхартхой Гаутамой. Интерес к окружавшей его жизни, ранее совсем неизвестной, нарастал. Все то, о чем ему было запрещено рассказывать, теперь он увидел воочию. Юноша узнал, увидел, понял, как появляется на свет человек, как тяжела подчас его жизнь, сколько горя выпадает на его долю, какие он встречает трудности, какие переживает радости, какие болезни его подстерегают и доводят до могилы… Прямо лавина необъяснимого обрушилась на беглеца из райского сада и царского дворца. Так что очень скоро Сиддхартха не выдержал. Не мог он больше находиться в гуще жизни простого народа. Принц должен был – он чувствовал это – уединиться, привести в порядок хаотичные мысли в голове, успокоить душу. И он ушел в горы, в пустыню, и там принялся размышлять. Ведь чтобы лучше понять предмет, нужно на него посмотреть с некоторого расстояния. Это всякий знает…

Так рассказывал гуру в пещере у костра юноше из далекой страны Иудеи.

Кое-что Рови уже слышал о Сиддхартхе Гаутаме, когда посещал школу при храме в своем родном городе… «Ах, мой городок…» – чуть призадумался Рови. Но – не отвлекаться, не грустить! Так он приказал себе. Главное сейчас – узнать все о принце и о том, что же было дальше с ним. Нетерпение юноши не укрылось от старика, но он будто умышленно не переходил к самому главному во всей этой истории – как снизошло на принца так называемое просветление и что это вообще за явление такое.

– Однажды при восходе солнца, – продолжал учитель свой рассказ, – принц сидел на вершине холма. Он глубоко задумался, веки его были приопущены, глаза сделались узкими щелочками… Попробуй-ка так прикрыть веки, сощуриться, чтобы ты мог различать предметы и одновременно видеть их будто сквозь некую пелену… Попробуй… Получилось?.. Вот так и Сиддхартха глядел на горы, на восходящее солнце. Он был неподвижен, будто каменный. Казалось, он и не дышит…

– Как ты, учитель? – прервал старика Рови. – Ты сидел как каменный, я видел…

– Да, да… Не мешай, когда я говорю. – Гуру чуть было снова не рассердился. – Но… я продолжаю… Казалось, принц не дышит… или делает вдохи и выдохи совсем незаметно… Все-таки он дышал, конечно. Человек не может не дышать долго… Так сидел Сиддхартха до полудня. Солнце уже перешло среднюю черту дня и двинулось к вечеру. Кругом была тишина. Казалось принцу, будто он даже слышит собственные мысли. Но нет, я думаю, так быть не могло. Мысли невозможно услышать. Это так только говорят: услышал собственные мысли… А вот иные полагают, что мысли можно высказать словами. Ошибаются они, ибо если оформить мысль в словах, то будет уже другая мысль. Высказанная мысль есть ложь… Постарайся запомнить… Потому и говорится: молчание – золото… Так вот, милый юноша из Иудеи, я продолжаю о Сиддхартхе. Он сидел неподвижен и нем. В его голове происходили странные вещи. В прямом смысле слова – в голове. Если бы его кто-нибудь увидел со стороны, поразился бы, а вернее всего, испугался бы даже. Голова принца начала испускать свет. Правда, кому-то могло бы показаться, что голова просто освещена заходящим солнцем, потому что все тело принца уже покрыла вечерняя тень. Но нет, вот уж и солнце закатилось, а голова все еще излучала свет…

Гуру сделал паузу. Рови воспользовался ею:

– Ты разве сам это видел, учитель? – Старик молчал. – Я… не могу в такое поверить… Что это было, учитель?

– А вот что… – Учитель вдруг ухмыльнулся, будто довольный произведенным на юношу впечатлением. – На принца Сиддхартху Гаутаму снизошло просветление. Понимаешь? Про-свет-ле-ние! С того самого вечера он и сделался Буддой, то есть Просветленным.

– Ну и… что же это все значит?

– Просветление снизошло на него свыше, от высших сил природы, о которых не смеет задумываться человек, ибо ему просто-напросто не справиться мыслью с беспредельным величием и могуществом этих сил. Просветление произошло и внутри разума принца. Встретившись, оба эти просветления – и внешнее, и внутреннее – открыли юноше порядок вещей в окружающем мире; открылся ему смысл всего мироздания, не имеющего ни начала, ни конца; открылись причины и следствия всего сущего, тайны жизни и смерти, взаимодействие тепла и холода, поведение морей и рек, борьба света и тьмы, жизнь гор и долин, горе и радости людей, любовь и ненависть, здоровье и болезни, тайна доброго и злого… и все, все, все, о чем бы ни спросил человек. Сиддхартха стал Великим Буддой… Но все-таки – не Богом. Иные считают, что Будда и Бог – одно и то же. Нет, все-таки Будда – не Бог, а посредник, ибо Бог невидим, он в тысячах ипостасей вокруг нас. Бог – это природа, это мироздание. А Сиддхартха Гаутама, Будда, – всего лишь человек… Нет, он – Сверхчеловек…

– А потом, учитель… Что было потом?

– Потом Будда пошел к людям и учил их тому, что ему открылось в тот день.

– Гуру, скажи… а царь, его отец, разыскивал сына, убежавшего из райского сада?

Старик смотрел на Рови сквозь щелочки прищуренных глаз и улыбался:

– Знаю, о чем ты подумал, юноша. Ты хотел бы знать, разыскивают ли тебя твои родители.

– Да… Но не только это… Учитель, зачем родители хотят привязать детей к своему дому, к себе?.. Понятно, если дети еще малы. Тогда – да. Но взрослых детей зачем привязывать к одному месту, к дому, где они родились? Наоборот, надо давать им свободу, и как можно раньше, – свободу идти в жизнь, узнавать жизнь. У нас в Иудее говорят: только глупец ищет себе поприща там, где породил его отец… Правильно ли я думаю? И как считаешь ты?

– Не все дети и не всегда хотят уйти от родителей.

– Пророк Моше велел детям чтить отца и мать. Значит ли это, что дети должны оставаться с родителями?

– Нет, Рови, совсем не значит. Юноши взрослеют и уходят из дому, чтобы завести свои семьи. Девушек выдают замуж, и они тоже покидают родительский кров. Но все при этом почитают родителей – навещают их, привозят подарки, показывают своих детей и испрашивают благословения. И еще… если родители немощны или бедны, дети помогают им. Вот во всем этом и состоит почитание родителей, завещанное пророком… А ты, Рови, – после паузы вдруг сказал старик, – ты рановато оставил дом.

– Я не буду заводить семью. Так решил.

– Чего же ты хочешь?

– Говорил я тебе, учитель. Хочу узнать жизнь людей, хочу понять, что такое справедливость. Хочу научить людей праведной жизни… Еще хочу проникнуть в тайны природы…

С сомнением глядел старик на юношу из Иудеи. Первый из его учеников – а их немало побывало в пещере, – этот юноша точно знал, к чему стремится. Очень определенно он высказал свои намерения. Учитель и удивлялся, и признавал, что услышанное им от ученика вполне естественно, искренно и нет в том ничего надуманного.

– Ты, стало быть, сам хочешь сделаться учителем? – спросил старик, желая утвердиться в своем мнении.

– Да, да, учитель. Но не таким, как ты. Я не хочу сидеть в пещере и ждать, когда ко мне придут с вопросами. Я сам пойду к людям и буду их учить. Но прежде мне нужно поучиться у вас.

– У кого – у вас?

– У вас, живущих здесь старцев. Ведь не один же ты здесь, учитель?

– Да, здесь живет много гуру. Но тебе повезло. Ты нашел меня.

– Почему?

– Я – единственный гуру, кто разговаривает с пришлыми. Другие не стали бы тратить слова. Они не ответили бы тебе, даже если бы ты спросил дорогу в ближайший город. Они не подали бы виду, что заметили или услышали тебя. Они смотрели бы на тебя как в пустоту.

– Почему они такие, учитель?

– Они заняты только собой, своим отношением с богами, так что больше ничего не замечают и не слышат… Не хотят ни замечать, ни слышать… Скажу тебе тихонько: думаю, они завидуют Будде в том, что просветление снизошло на него, – они тоже хотели бы стать просветленными. Не получается…

Старичок смешно захихикал, задергалась его тощая борода, затряслась голова. Рови чуть не рассмеялся вместе с ним.

– Учитель, ты сказал: с богами общаются те гуру. Разве их много – богов? Разве Бог не один?

– Бог – один, мальчик, вернее – един. Но он имеет много воплощений. К такому выводу я пришел за годы моего затворничества… А этим годам предшествовали и годы странствий… Я ведь очень и очень стар…

– Как праотец Авром?

– Не знаю, мальчик… Так вот… другие гуру считают воплощения единого Бога разными божествами. И если ты пойдешь на юг от этих наших гор, то скоро узнаешь, что все больше людей верят в многие ипостаси единого Бога и даже, если пойти дальше – в прямом и переносном смысле слова, – представляют себе многих богов.

Старик умолк. Рови задумался.

– Не мог бы ты, учитель, назвать мне этих богов? – наконец робко попросил Рови. – Ну… не всех – ведь их, верно, очень много? – а хотя бы… двух-трех?

– Те, другие старцы, юноша, не удостоили бы тебя вниманием и ответом. Я же назову имена некоторых богов. Думаю, небо не рассердится на меня…

В эту самую минуту и учитель, и ученик услышали мощный нарастающий шум.

Ученик встревожился. Учитель объяснил:

– Начинается сильный ливень… Думаю, он не в наказание за то, что я намерен назвать по именам богов. Ливень – всего лишь результат работы природных сил, а совсем не гнев Божий. И ты, Рови, когда-нибудь станешь объяснять людям происхождение природных явлений не как гнев или благодать Божью… Надеюсь на это…

– А у нас не полагается называть Бога по имени, – вспомнил Рови и, подумав немного, прибавил: – Когда-нибудь я найду причину такого запрета.

– Так вот слушай, – продолжал гуру в нараставшем шуме дождя и еще какого-то грохота, – имена богов тебе называю. Это Брахма, Шива и Вишну… Самые главные… Еще есть много других. Но вот эти – самые, самые… Не тревожься, это грохочат там камни, обвал камней. Горе тому, кто попадет под него… Завтра утром увидишь, как изменилась картина ближайших мест… Так вот боги… Брахма – верховный бог, создатель всего сущего, то есть неба и земли и всех живущих на земле. Шива – разрушитель созданного Брахмой мира. Разрушать созданное необходимо. Надо освободить место для новых творений. И вот третий бог – Вишну. Он как бы всемирный дух. Все три бога хоть и разные, но живут в единстве. Шива не кто иной, как сын Брахмы. Вишну – Святой Дух этих двух богов. Но он же – и сам по себе. Стало быть, три названных мною бога – это Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух. Значит, Троица, или Тримурти.

Рови с опаской посмотрел на старца и осторожно спросил:

– Гуру, разве кто-нибудь из простых людей может понять такое, ну… все вот это?

Гуру вдруг рассмеялся, чего уж Рови никак не ожидал, – рассмеялся весело и искренне:

– Ты попал в самую точку. Никто, если он в здравом уме, не может понять это. Потому и Сиддхартха не признавал Тримурти. Ему ведь открылась вся картина жизни, и тогда он стал Буддой… Хотя, знаешь, друг мой, может быть, в этом триединстве что-то и есть. Ну, например, Тримурти – это единство всего в природе… Нет, я все-таки, пожалуй, согласен с Просветленным.

Внезапно гуру умолк. Рови тоже больше ничего не хотел ни спрашивать, ни слушать. Оба устали и начали готовиться ко сну. Каждый подобрал к себе побольше сена из общей кучи, постелил одежду и улегся поудобнее. Рови лег ногами к затухающему костру. Старик велел ему ноги отодвинуть подальше от горячих углей.

– Нагреешь ноги – придут к тебе во сне разные страхи да страшила, – предупредил учитель. – Лучше грей себе спину. Но никогда – голову или ноги.

Старик скоро заснул. Он не храпел, а как-то жалобно, будто беспомощно постанывал. Рови не спалось, хотя он и очень устал – и от впечатлений дня, и от рассказов гуру. Правда, он все-таки ненадолго заснул. Пробудившись еще не полностью, он понял, что видел сон. Он увидел мать с отцом, почему-то сидящих на верблюде. Он открыл глаза, как бы желая – во сне же! – получше разглядеть родителей, и вот уж сна ни в одном глазу! Что теперь делать? До рассвета еще очень далеко. Остается лежать и о чем-нибудь думать. «Я еще только у порога храма истины, – сказал себе Рови. – Но и войдя туда, буду лишь в начале постижения истины. Как же так получилось у Сиддхартхи? Ему вдруг в один миг открылся весь порядок вещей во Вселенной. Может ли так быть или врут люди про Будду? Или… обманывает гуру?»

Рови ворочался на охапке сена. «Что же ты хочешь, милый юноша? – будто бы говорил ему чей-то голос. – Хочешь получить все сразу и пользоваться этим все последующие годы? Но когда ты пустился в странствие, тайком оставив родительский кров, думал ли ты о мгновенном постижении истины? Ты хотел повидать мир, узнать жизнь, а уж дальше посмотрим, думал ты. Разве не так? Нет, о таком ты тоже не загадывал. Просто хотел жить и удивляться новому. И правильно! Не нужно вовсе юноше казаться мудрым старцем. Не к лицу это и такому красивому мальчику, как ты, Ровоам бен Ровоам…»

Он все-таки заснул. Уже под утро. А пробудился от солнечного света. Старец так устроил вход в пещеру, что утренние лучи светила доставали до самой ее глубины. Освещенное жилище уже не казалось таким убогим, как накануне. Оказывается, здесь совсем неплохо жить.

Старик был уже на ногах. Вернее, на коленях. Обратив лицо на восток, он молился. Веки гуру были приспущены – наверное, так нужно молиться, а может быть, и от яркого солнца щурился старик.

– Вставай, юноша, – не меняя позы, позвал старик. Значит, молясь, он еще и следил за спящим. – Бог уже давно проснулся и одаривает мир неиссякаемым светом.

– Разве солнце – Бог?

Не поднимая глаз, гуру отвечал:

– Бог – это все, что нас окружает.

– Правильно, учитель, – оживился Рови. – Я тоже так думаю… Сегодня ночью я додумался до этого.

– Ну-ка, ну-ка… – Не вставая, старик на коленях проковылял поближе к Рови. – Как же ты пришел к такой мысли?.. Хочу послушать… Я много говорил, а ты – молчал. Теперь говори-ка ты… Хотя забавно все же: не ученик слушает гуру, а наоборот. А впрочем, нет ничего плохого в том, что я послушаю твои рассуждения. Не из таких я, друг мой, кто считает, будто от молодежи ничего полезного не услышишь. Совсем нет. Сиддхартха был еще очень молод, когда сделался Просветленным и начал учить людей. А среди них были и дети, и юноши, и зрелые мужи, и старцы… Ну говори, рассказывай… повествуй своему гуру.

– Не станешь смеяться, учитель? Если не станешь – расскажу.

– Бывает, ученик такое загнет, – улыбнулся старик, – что трудно удержаться.

– Ты сказал «загнет». Что это значит?

– Ах, Всевышний! – гуру развеселился. – Не догадываешься? Так говорят, когда услышат что-нибудь небывалое. Ладно, слушаю.

Он уселся поближе к Рови.

Юноша начал рассказ:

– Понимаешь, учитель… нашему народу, то есть иудеям, священники рассказывают, что очень и очень давно у нас предводительствовал человек по имени Моше Рабейну. А народ наш тогда был маленький, вернее, малочисленный. Всего-то несколько семейств. Жили тогда в Египте, были, можно сказать, рабами. И Моше добился разрешения фараона и вывел наш народ из Египта. Моше вел людей на новые земли. Однажды все остановились у подножия горы. Из нее шел дым. Моше сказал людям, что на горе обитает Бог нашего народа. Он, мол, там, на вершине, развел большой костер и ожидает его, Моше, когда тот поднимется наверх и выслушает Бога. Пророк отправился к горе. Не было его несколько дней, а когда он воротился, то объяснил всем, какие правила поведения для народа он узнал у Бога. Весь народ с этого дня должен был подчиняться этим правилам. Все знают теперь правила, их только десять… Хорошо… Я рассуждаю так. Наш Бог жил на горе… А вот когда мы с караваном ехали сюда, в Индию, по дороге проходили и Вавилон, и Ассирию, и Элам. В каждой стране были свои боги… Дядя Симеон, купец, мне рассказывал о каждом боге… Он вообще много знал, дядя Симеон. Потому что много видел… Я оставил караван. Хотел почувствовать землю своими ногами, а не созерцать ее с высокого хребта караванного верблюда…

Старый гуру одобрительно кивнул. Ему нравилась речь юноши.

– И здесь, в Индии, – продолжал Рови, – тоже много разных богов. А ты, учитель, говоришь, что Бог один… Был бы он один, а многочисленные боги разных племен – только различными его воплощениями, как учишь ты, то сам Бог не допустил бы… таких разных толкований его сущности. Он бы вмешался и нашел способ показать людям, что он един для всех и что непозволительно веровать по-разному и представлять его себе как кому захочется. А раз он не вмешивается, не дает о себе знать, да еще и надеется примирить враждующих из-за него людей, то… – Рови замолчал.

– Продолжай же, мой любознательный друг из далекой Иудеи, продолжай, не бойся… Даже если твои слова будут кощунством, о чем я, кажется, догадываюсь, все равно продолжай, ибо истина превыше всего.

Рови вздохнул:

– …если Бог не может показать людям, что он един, не может примирить людей, то значит… то значит, – Рови было очень трудно продолжать, завершить мысль, впервые высказанную вслух, – то значит, учитель, что Бога… нет вообще. Не существует Бога. И все другие боги, как и Бог единый, – это только выдумки людей.

Рови взмок от волнения. Но, высказав томившее его, почувствовал облегчение. Правда, он тут же подумал, что гуру разгневается и выгонит его из своего жилища. Прогонит, как паршивую скотину.

Проницательный гуру давно догадался, как закончит рассказ юноша. Когда же ожидаемые слова прозвучали, гуру невольно отшатнулся от Рови, крамольника. Но и перед самим собою учитель не хотел кривить душой. Он давно пришел к таким же выводам, не позволял себе задерживаться на подобных мыслях и прятал их глубоко в тайниках души.

Гуру молчал. Успокоенный безмолвием учителя, Рови пустился в дальнейшие разъяснения – то ли чтоб сгладить неблагоприятное впечатление, то ли в извинение за невольно нанесенную учителю обиду.

– Мне это открылось сегодня ночью, – Рови чуть смутился, – как принцу Сиддхартхе. Он тоже – я уверен в этом, учитель, – догадался, что богов или Бога на самом деле нет, а то, что люди под этим понимают, есть природа, мироздание. Вот, оказывается, как все просто.

Наконец Рови затих. Он подошел к проему, откуда в пещеру вливался солнечный свет, и долго стоял там, наклонив голову, глядя исподлобья. Красив был Рови. Гуру любовался его позой, стройной фигурой, абрисом головы. Прошло немало времени, прежде чем Рови, этот внезапно повзрослевший мальчик, заговорил снова:

– Но людей я буду учить так, чтобы они веровали в единого Бога, создателя Вселенной.

– Этим ты будешь обманывать их, – осторожно заметил гуру.

– Да, учитель. Но это будет ложь во спасение…

Через много дней, однажды на рассвете, Рови покинул пещеру старого гуру. Тот сам предложил юноше расстаться.

– Скажи, как зовут тебя, учитель? – спросил Рови, уже спускаясь по шаткой лесенке.

– Мое имя очень простое. Я известен в этих местах как гуру Натха. Не забывай меня. Прощай же.

– Буду рассказывать о тебе людям, – сказал Рови, удаляясь.

– В этом нет нужды, мальчик, – тихо проговорил гуру, так что Рови и не расслышал.

Учитель помахал вслед юноше рукой, словно благословляя.

С пьянящим ощущением полной свободы спустился Рови к реке, пробившей себе русло между скал. Поток здесь был еще узок. Юноша отправился вниз по течению и скоро увидел селение. Здесь река уже набрала силу. Дальше она – Рови это знал – еще шире разольется по долине и мощным потоком наконец выйдет к морю. Таков могучий священный Инд, отец и древний кормилец многочисленного здесь народа.

Поселок, к которому скоро подошел Рови, представлял собой скопище убогих хижин, сработанных из жердей и крытых соломой. Все это было обнесено изгородью. Вокруг селения и между хижинами всюду пальмы, какие-то незнакомые деревья с облезлыми, будто обглоданными стволами и ветвистые платаны, широко раскинувшие пятнистые, как змеиные шкуры, сильные ветви.

Под сенью одного из платанов Рови заметил безобразного вида старика с длинной седой бородой и очень темным лицом под косматыми бровями. Старик сидел на корточках, расставив костлявые колени. Грязные лохмотья, оставшиеся от одежды, свисали между ног. Рови остановился в двух шагах и наблюдал, как старик мерно раскачивается всем телом – возможно, молится. Старик будто не замечал юношу, раскачиваясь и бубня себе под нос. Его глаза, глядевшие из-под густых белых бровей, были бесцветны и бездонны.

«Он слеп», – решил Рови и присел перед стариком на корточки.

– Кто ты? – вдруг спросил старик и пояснил: – Я лишен зрения с детства, но почувствовал твое присутствие.

– На мне одежда странника, – ответил Рови, – а сам я из далекой страны Иудеи.

– Ты молод, – сообразил старик, не переставая раскачиваться. – Зачем ты пришел сюда из своей далекой страны?.. Я слышал, – прибавил он, не дожидаясь ответа, – что вашу страну завоевали люди, называющие себя римлянами. Они закованы в железо и злы, как дикие звери.

– Да, так и есть, – отвечал Рови, удивленный. – А странствовать я отправился, чтобы найти справедливость, чтобы совершенствоваться в Божьем слове и изучать Божьи законы.

– Хм! Ты говоришь гладко, как прилежный ученик… Так ты хотел сказать – изучать законы великого Брахмы?

Старик перестал раскачиваться и слегка напрягся в ожидании ответа. Вся его поза выражала внимание. Но Рови не отвечал. Он подумал, что напрасно упомянул о Божьем слове, о Божьих законах. Ведь он уже решил для себя, уходя от гуру Натхи, что не признает ни Брахму, ни его ипостаси, ни вообще наличие Бога. Бог для него – необъятная, непознаваемая природа. Как же ему теперь выпутаться из этой неловкости, исправить собственную ошибку? «Ладно, – решил Рови, – можно убраться восвояси потихоньку, ведь старик не видит».

И тут старик спросил:

– Ты еще здесь, юноша?

– Да, здесь.

– Почему молчишь? Не отвечаешь?..

– Нет, старик, – нашелся Рови, – я еще не знаком с богами вашего народа… Я хотел сказать, что странствую, чтоб найти справедливость и научиться праведной жизни.

– Тебе недостаточно заповедей вашего пророка Моше Рабейну? Он дал вам заповеди праведной жизни, разве не так?

– Ты слышал о пророке Моше Рабейну? Интересно…

– Я сижу на этом месте много лет, и много людей прошло передо мной. От них я и узнал о том, что делается в мире, о том, что было когда-то… Вот теперь здесь ты. Расскажи, откуда идешь.

– Вдоль реки иду. Спустился из страны гор. А туда попал с караваном купцов. – Рови помолчал и продолжил: – Там, в горах, я встретился с одним гуру и жил в его пещере… Теперь иду дальше… Встретил вот тебя…

– Многих гуру я знаю… и не только здешних. Ты знаешь, как звали того учителя?

– Он назвал мне свое имя, когда я покидал его.

– Назови и ты его имя.

– Гуру Натха.

Старик вдруг повалился всем телом вперед, почти уткнулся лицом в землю и так лежал недвижим. Рови бросился его поднимать.

– Что с тобой, старик?

– Юноша, – сказал старик, когда был водворен на прежнее место, – спасибо за помощь. Но я бы полежал еще так в знак бесконечного почтения к гуру Натхе. Это великий гуру. И тому, кто удостоился его благосклонности, очень повезло. Гуру Натха – самый мудрый учитель в нашей стране и самый справедливый. Кто общался с ним, тот получил хоть малую толику его мудрости.

– Не знаю, старик. Сам я не могу говорить о себе, приобрел ли я часть его мудрости… Но кое-что я узнал от моего первого настоящего учителя. И это пополнит ту мою ношу, которую носить не составляет никакого труда.

– Да, да, – согласился старик, – такая ноша не требует усилий тела. Нужна лишь хорошая голова… Но ты-то молод, и я думаю, голова у тебя – не дырявый мешок.

Старик засмеялся, будто закашлялся. Смех и правда перешел в кашель, долгий и изнурительный. А когда старику удалось справиться с кашлем, он сказал:

– А теперь иди своей дорогой. Ты помешал мне молиться.

Рови пожал плечами и пошел прочь, так и не зайдя в селение.

Он нашел себе приют в другом месте – в селении на противоположном берегу величавого Инда. Туда удалось переправиться на рыбачьей лодке. Промышлявшие в прибрежных камышах рыбаки заметили юношу нездешнего вида, глядевшего на далекий берег, и помогли ему. Рови и сам не смог бы объяснить себе, почему именно туда ему хотелось попасть. Был в этом, наверное, какой-то высший Промысел.

И вот Рови уже в другом селении. Оно большое, и людей в нем много. Вон они, у каждой хижины по нескольку человек, за каждой изгородью. Много и детей. Жизнь кипит… Не то что там, где в пыли сидел слепой старик. Там, похоже, все вымерли… Задумавшись, Рови не сразу услышал, как его окликнули:

– Эй, юноша! Ты, видно, странник? Заходи к нам.

От другой хижины донеслось:

– Нет, нет, сюда, в наш дом! Бедный мальчик, как он исхудал…

И так, пока он шел вдоль улицы, его приглашали зайти, отдохнуть, отведать скромной пищи. И не знал он, как поступить, чтобы не обидеть людей. «Как и у нас», – вспоминал Рови гостеприимство своего народа. Он уже наметил себе домик, где больше, как ему показалось, достатка у хозяев, да и народу поменьше за оградой – не хотел он обременять собой хозяев и вводить их в излишние расходы, – как вдруг путь ему решительно преградил высокий юноша и чуть ли не силой втолкнул в калитку. Кучка вертевшихся тут же детей громко и радостно закричала, воздев руки к небу. Гостя усадили на циновку в тени платана. Молодая женщина, обернутая с головы до ног в кусок ткани, быстро семеня, мелкими шажками забегала то в дом, то обратно, всякий раз принося какое-нибудь блюдо с едой. Пышные лепешки, фрукты, куски мяса, вареные бобы – все оказалось перед Рови.

Хозяева – пожилая женщина вместе с молодой, древний старик и пять-шесть ребят – уселись вокруг циновки, подобрав под себя ноги. Рови тоже подобрал ноги. Все одобрительно засмеялись. Рови почти ничего не понимал из разговора хозяев. А они так тараторили, будто колония птиц, собравшихся в дальний перелет. Ну а юноша знай себе ел из каждой миски, с каждого блюда. Их ему предлагали с разных сторон.

Наконец он насытился, замахал руками, когда ему придвинули следующее блюдо. «Не надо, больше не надо», – хотелось сказать, но слова не шли из его уст. Все громко рассмеялись, а древний старик поднялся со своего места во главе трапезы, подошел к Рови, погладил его по голове и что-то прошепелявил беззубым ртом. Может быть, он сказал что-то вроде: «Ну и изголодался же ты, бедняга».

День клонился к вечеру. Рови отвели в хижину и уложили спать. От земляного пола его отделяли бамбуковая циновка и кусок грубой мешковины. Рови заснул мгновенно. Он проспал до восхода солнца, а потом пролежал в дремоте еще до полудня. Ему не мешали. Днем пришли в хижину дети, уселись рядом и молча его рассматривали. Пришла и хозяйка, присоединилась к детям. Сквозь приспущенные веки Рови незаметно подсматривал. А когда он открыл глаза, хозяйка спросила:

– Как зовут тебя?

Естественный вопрос к незнакомцу. Но его обычно задают тотчас при встрече. А тут спустя почти сутки… «Замечательный народ здесь», – решил про себя Рови. И он рассказал о себе почти всю правду, все-таки утаив то, что он – мамзер, то есть рожденный замужней женщиной не от мужа. «Кто знает, какие здесь обычаи? – рассуждал Рови. – Вдруг не угодишь. Тогда и выгонят в три шеи». Когда он рассказал о недолгом пребывании у гуру Натхи, все, кто слушал его, немедленно ткнулись лбами в землю и застыли в благоговении. Когда же все снова выпрямились, хозяйка сказала:

– Живи у нас сколько хочешь. Это большая честь для нашей семьи и для всего селения. Мы будем называть тебя Рови-Натха. Знай, тебя коснулась мудрость великого учителя… – Все снова ткнулись лбами в пол. – Она оставила отпечаток и на твоем челе. Живи у нас, Рови-Натха…

«Мир дому твоему»

Скучно в доме Ровоама и Нехамы. Миновал год, как сбежал от родителей сыночек Рови. Вспоминают оба, как родился он на постоялом дворе и лежал, дрыгая ножками, в колыбельке – точно так же, как и тот младенец, что появился на свет в хлеву; вспоминают и как дали ему имя отца, чтобы продлить жизнь старика. А само это имя было в честь человека сильного и непреклонного, сына великолепного царя Соломона. Он, тот царь Ровоам, отпрыск мудрого Соломона, был продолжатель дела самого пророка Моше Рабейну. Таким же – сильным и твердым в стремлениях к поставленным целям – хотели видеть в дальнейшем своего сына наивные Нехама с Ровоамом. Напрасными, как видно, оказались их надежды. Покинул их сыночек Рови. Только одна весточка за все время разлуки пришла от него. Да разве это весточка? Просто однажды некий караванщик, прибывший из тех мест, где скитался Рови, передал, что жив, дескать, сын и здоров и шлет привет и поклон родителям, желает им здоровья, благополучия и что сам он их помнит и никогда не забудет. Вот и все.

И даже такому известию обрадовались Ровоам и Нехама. Они рассказывали всем и каждому в городке – о! тут едва ли не все друг друга знают, – что Рови жив и здоров и путешествует по далекой стране, где горы встают до самого неба, а ущелья так глубоки, что не услышишь, как брошенный вниз камень стукнется о дно. Об известии от Рови теперь знали все – и друзья Дебора и Рувим, и господин моэл, делавший новорожденному Рови обрезание, и даже местный резник, человек вообще-то не очень добрый и приветливый.

Потом Нехама отправилась к сестре Елишебе в Хеврон. Опять шла пешком. Ровоам, как и в прошлый раз, не позволил взять ослицу. Встречавшие Нехаму по дороге люди уже не спрашивали, нашелся ли ее сын. Они лишь здоровались и поскорее шли по своим делам. Некоторые ведь ничего еще не знали о переполнявшей Нехаму радости. И она окликала знакомых, останавливала, сообщала хорошую новость. Дескать, помнит родителей сыночек Рови, прислал-таки весточку. Правда, где он теперь, узнать невозможно, ведь передали известие купцы, а Рови да-а-вно покинул их караван…

Сообщив это, Нехама продолжала путь. Мысли ее были только о Рови. Вспоминала она при этом и укоры Ровоама. Не уставая терзал он ее упреками в неправильном воспитании сына. Потому-то, мол, сын и удрал из дому. Она же – как настоящая сердобольная мать – всегда защищала сына, защищаясь этим сама. Для нее он совсем не таков, каким казался отцу. Послушать Ровоама – так выходит, будто ее любимый, добрый, ласковый Рови и черствый, и неблагодарный, и даже злой. И бегство его из родного дома, когда он оставил родителей, все больше нуждающихся в помощи, есть прямой результат пагубного ее, Нехамы, воспитания сына.

«Ну какой же он неблагодарный? – рассуждала Нехама, ступая привычными босыми ногами по каменистой дороге. – Прислал же весточку о себе, значит, помнит. Мог бы вообще ничего не передавать. Вот тогда и был бы неблагодарным». Иногда, останавливаясь, она вздыхала: сообщил-то о себе Рови совсем мало – жив-здоров, помнит родителей, пока возвращаться не собирается. Но и такая малость – все же радостное известие. И Нехама, решив так, опять приободрилась и заторопилась скорее поделиться своей радостью с Елишебой. Сестрица поймет. Она сама – мать. Кстати, Нехама узнает, какие у них в семье отношения, ладят ли друг с другом Елишеба и ее муж, ладят ли они с сыном, этим странным юношей Иоанном. Кажется, он на год или два старше Рови. Значит, ему уже шестнадцать или семнадцать…

Добралась Нехама до Хеврона. Дело привычное. Много раз бывала она у сестры с тех пор, как Елишеба вышла замуж и уехала из родительского дома, а мужа ее не видела ни разу. А вот сегодня, когда ее переполняла радость, муж Елишебы – Шлёме – как раз был дома. В этом Нехама увидела добрый знак, сама не зная почему.

– Ах вот ты какая, – сказал Шлёме, потому что и он видел ее впервые, – сестра моей жены…

Он бесцеремонно и недобро разглядывал Нехаму. Ей даже стало неловко, будто он ее увидел раздетой, этот… она даже не знала, каким словом его назвать. Он сразу не понравился ей, особенно его бесстыжие глаза.

– Такой я тебя и представлял, – продолжал Шлёме между тем, – на вид скромной, но лгуньей внутри.

– Что ты такое болтаешь, бездельник! – возмутилась Елишеба.

– Оставь его, сестра, – смеясь, сказала Нехама. – Не будем ссориться. Я пришла с радостной вестью. У меня сегодня праздник.

– Уж не хочешь ли ты сказать, – не отставал Шлёме, – что я должен по случаю твоего праздника выложить две халы, по обычаю?

– Почему бы и нет? – задорно ответила Нехама. – Чем этот день хуже других праздников? Не помешают и твои халы.

– А чем же он не хуже? Выкладывай.

– Да, Нехама, что за радость у тебя? – спросила Елишеба. – С чем ты пришла?

Шлёме был явно недоволен, что последнее слово осталось не за ним. Что-то проворчав себе под нос, он ушел. Женщины остались вдвоем и теперь могли говорить сколько угодно.

– Он видел моего Рови, представляешь? – восторженно начала Нехама. – Они повстречались, когда те направлялись домой… сюда, в Иудею. И вот он пришел к нам…

– Подожди, – остановила ее сестра. – Не понимаю ничего. Кто это – он? Кто кого повстречал? Кто направлялся домой, в Иудею?

Шлёме подслушивал за стеной.

– Врет она все! – прокричал он. – Она – лгунья! Не слушай ее!

– А ну-ка прочь! – Голос Елишебы не предвещал ничего хорошего. – Уходи оттуда, где ты сейчас, и не попадайся на глаза.

Да, по всему видно, в этой семье верховодит Елишеба. Из-за стены донеслись шорох и шаркающие шаги боязливого и послушного супруга.

– Ну так что? – Елишеба вопросительно посмотрела на Нехаму. – Кто пришел к вам в дом? По порядку… Попей воды, успокойся.

– Я спокойна, Ели. Мне очень весело, я радуюсь, как не радовалась давно… Мы с Ровоамом получили весточку от Рови!

– Как? Когда?

– На днях… В наш город пришел купеческий караван. Оказывается, этот караван повстречал другой караван, тот, где был Рови. Представляешь?.. Еще там, в Индии…

– Так Рови в Индии?! – всплеснула руками Елишеба. – Он – там?

Нехама была горда за сына: вот, мол, какой у нее отважный и самостоятельный Рови. Но вдруг она низко склонила голову. На лицо набежала тень. Поняла она, наверное, что не очень уж радостную весть принес караванщик… Встреча была так давно, что и страшно подумать. Елишебе пришла в голову та же догадка. Она взяла руку сестры, погладила по голове свою младшенькую, прослезилась, полная искреннего сочувствия.

И Нехама заплакала:

– Как я завидую тебе, Ели. Твой сын при тебе.

– Нет, милая. И мой Иоанн не при мне… Хотя он и не покинул страну, но совсем мало бывает дома.

– Что он делает, твой Иоанн?

– Что делает? Окончил школу, стал проповедником. Нацепил власяницу и ходит по селам, предсказывает новое явление мешиаха – второго Спасителя… Вроде как предсказывал тот, другой Иоанн, ты ведь знаешь… А исхудал как! Ты бы видела, Нехама, – кожа да кости… Волосы не подрезает. Не моется, наверное… Приходит домой – дух от него, как от козла. Эта власяница его грязная-прегрязная.

– Что же он тебе-то говорит? – Нехама во все глаза глядела на сестру.

– Говорит, должен умерщвлять плоть свою. Только тогда, говорит, поверят ему люди, когда доведет он себя до крайнего истощения. Значит, ни о чем другом, как о проповедях, не помышляет – так будут думать люди… Он подражает тому Иоанну, который, как говорят, был перед тем… ну… который Спаситель.

– Вместо того чтобы жить как все, – вздохнула Нехама, – жениться, растить детей…

Обе женщины примолкли. Так, вдвоем, они просидели до сумерек. Елишеба засветила лампадку. Лица обеих выглядели таинственно. Наконец заговорила Нехама:

– Ели, а может быть, твоему Иоанну было видение? Всевышний и внушил ему предназначение… быть предтечей нового мешиаха… который вслед за первым явится народу и станет земным, а не вознесенным на небо… Может быть, так?

– И я так думала, – тихо сказала Елишеба. – Как и тебе… от ангела. И ты родила Рови.

– Ну нет. Со мной другое.

Совсем рядом раздался голос Шлёме:

– Не верь ей, Елишеба! Это обман, она придумала про ангела. Ее сын – обыкновенный мамзер, рожденный женщиной не от мужа.

– Подслушивал?! – гневно вскричала Елишеба. – Уходи прочь… Сидел бы лучше со своими дружками-пьяницами. – И обернулась к Нехаме: – Наградил меня Бог муженьком… А твой как?

– Мой хоть не кричит. Молчком больше… или начинает ворчать, изводить придирками. Говорит – не успокоится, пока не узнает правду… Уж лучше бы накричал. Я и ответила бы ему. Сразу стал бы шелковым… А на молчание как ответишь? Послушай, сестра, твой меня невзлюбил, на меня орет… А с тобой как?

– Со мной так же… Ну и мужья у нас.

– А у кого лучше?

– Уж и не знаю… Наверное, есть у кого-нибудь… Вон Иаков – какой муж был для Рахел… Семь лет, а потом еще семь трудился за нее у Лавана. И она ждала его, не соглашалась на другого мужа.

– Так это знаешь когда было? Да и было ли? Может, люди сочинили?

– Может, и сочинили… – Елишеба зевнула, прикрыв рот ладонью. – Думаю, и про того, кто будто бы от Святого Духа родился, тоже сочинили… Ну хватит нам… Пойдем-ка спать.

Они легли на крыше дома. Над ними простерся необъятный небосвод, усыпанный бисером звезд, – вечный и равнодушный ко всему сущему на земле… В эту ночь Нехама призналась сестре в своем давнем грехе. Увидела Нехама в это посещение и сына Елишебы и Шлёме – странного юношу Иоанна.

Из рассказа Елишебы она составила себе некоторое представление о нем. И Нехаме казалось, что она его уже знает. Но тот, кого она увидела, вызвал в ней безотчетный страх, пронизавший все ее существо. Иоанн был ужасен. Когда утром он появился во дворе дома, Нехама подумала, что какой-то старик бродяга пришел просить подаяние. Она так и сказала Елишебе: иди, мол, сестра, сюда, там пришел нищий, подай ему милостыню. Выйдя на зов сестры, Елишеба, ни слова не говоря, вернулась обратно в дом. Пришелец же приблизился к Нехаме. Она отпрянула и замахала на него руками: дескать, чур, отойди… А он сказал:

– Я Иоанн, сын Елишебы и Шлёме.

– Нет, нет! – Нехама не могла поверить. – Иоанн? Ты? Нет, не может быть… Как так?

Исхудавшее тело его, землистого цвета, едва прикрывали лохмотья. Грязные, спутанные волосы ложились на плечи. Лицо будто вымазано сажей, босые ноги – все в ссадинах и волдырях. Весь облик Иоанна – это тлен и гниение. И лишь большие темные глаза горели неистовым огнем какого-то тайного знания и веры.

Нехама сидела и не могла пошевелиться. А Иоанн все еще стоял рядом. От него шел смрад. Нехама немного отвернула голову в сторону. Иоанн поднял над ней правую руку и описал ею в воздухе крест.

– Он придет, новый мешиах, – сказал он, глядя перед собой. – Он снова ходит по земле. Скоро его час настанет. Он уже близок. Он заменит того, кто вознесся на небо…

Нехама сидела ни жива ни мертва. К сердцу подступил неведомый ужас, будто ощутила она дыхание смерти.

А Иоанн вдруг в один миг сделался обыкновенным человеком.

– Не можешь ли принести мне воды? – просто сказал он, присев рядом на камень.

Тут кстати появилась Елишеба. Наверное, она слышала его просьбу.

– Потерпи, – сказала она не очень-то ласково, – сейчас принесу… Или… хочешь вина?

О! Зачем только она упомянула вино!

– Чур! – вскричал Иоанн. – Бесовский напиток! Прочь искушение! – Он замахал руками, будто гриф-падальщик крыльями, и снова понес невесть что: – Прольется кровь праведных. Возрадуется хищник. Новый мешиах придет. Радуйтесь, люди… Новый мешиах грядет и несет мир вашему дому.

Елишеба вынесла воду в кувшине. Иоанн пил жадно, запрокинув голову, острый кадык двигался в такт глоткам, вода заливала бороду и лицо. Выпив все, Иоанн отдал кувшин матери, ничего не сказал и удалился так же внезапно, как и пришел.

Нехама тяжело вздохнула.

– Вот ты и видела моего сына, – сказала Елишеба. – Разве такой, но рядом, лучше, чем твой – далекий?

– Прости, сестра, но я думаю, твой Иоанн… не в себе. В него вселился злой дух, который лишает людей ума… Не знаю, что же лучше… А вдруг и в моего Рови вселился какой-нибудь дух? Как он там живет, мой сыночек?.. И где это – там?

– Нехама, плохо мы живем, – простонала Елишеба. – И мы с тобой, и многие, многие люди. Только и слышишь жалобы да причитания. У нас в Хевроне простые люди очень недовольны жизнью. Трудятся, трудятся, а облегчения нет…

– В нашем городе то же самое, – подхватила Нехама. – Придешь на базар – и слышишь со всех сторон: то плохо, это никуда не годится. Много бедняков… Их все больше и больше. Мы с Ровоамом тоже бедняки. Смотри-ка, скоро придется просить подаяние. Или… продадим домишко. Переселимся в хижину и будем жить как пастухи. А что?..

– Опять ждут мешиаха, – сказала Елишеба, убежденно так сказала, как о неизбежном. – Может, и правду говорят, видно, наступили такие времена, когда явится новый Спаситель… взамен распятого.

– Бедняки ждут его. Священники и богачи не ждут. Мы с Ровоамом знаем… Меня он научил так про это говорить… – Нехама смутилась. – Сама-то я не думаю о таких делах. Мне дороже всего наш Рови…. Сколько я молюсь о нем, чтоб вернулся. Не помогает ничего… Слушай, – и тут Нехама перешла на шепот, – а есть ли Бог, если он нас не слышит, наших молитв не слышит, нам не помогает? Не знаю никого, кого бы он услышал и помог. Если же он слышит, но не помогает, что же это за Бог такой? Зачем он создал людей, если позволяет им погибать, если никого не спасает?

– Вот он снова и посылает мешиаха, после распятого, чтобы спасти людей… Не знаю… Так говорят… Но я слышала, появились люди, которые верят, будто распятый воскрес и вознесся на небо. И что он был Бог. Они теперь верят в него, как мы – в нашего Бога.

– Значит, Бог сам не спасает, а посылает другого? – спросила Нехама, прижав ладонь ко рту.

– Ну да…

– Перестала я верить и надеяться, – заключила Нехама. Но тут вспомнила еще кое-что: – Знаешь, Ели, когда мы вчера легли спать и над нами было звездное небо, я подумала про Рови. Он видит те же самые звезды, правда? Или там другие?

– Нет, Нехама, небосвод везде один и тот же. Наверное, это и есть тот самый Бог, единый для всех.

Женщины замолчали. Медленно поворачивались в их головах жернова сомнений, мало-помалу перетирая, перемалывая привычное, давно устоявшееся и всеми принятое. И каждая пропускала через эти жернова свой собственный жизненный опыт и свои знания. Нелегко было сестрам. На лбах залегали складки, глаза уставились в одну точку, языки не могли произнести ни слова, слух не воспринимал звуков…

Уже давно стучался в запертую дверь непутевый муж Елишебы. Стучался и скулил.

– Отвори, жена, – умолял он, – я больше не буду… Отвори…

Все же он был услышан и впущен в дом. Входя, попросил «добрую, милую женушку» не гневаться на него. Ну наговорил он лишнего и жене, и свояченице. Пусть простит его, ибо не со зла были сказаны обидные слова, а как бы сами сорвались с уст.

Шлёме тихонько прошел на свою половину.

– Вот так всегда, – вздохнула Елишеба. – Просит прощения, унижается… – Она тихонько засмеялась. – А ты понимаешь, Нехама, почему он так?.. Дело-то к вечеру, а там и ночь… Так вот, чтобы я не отказала ему в его удовольствии…

– Ой, Ели, у тебя хоть есть способ, как управлять мужем. С моим Ровоамом такое не проходит. Он стар уже. Наши женские прелести ему неинтересны.

– Бедная ты моя, – сказала Елишеба и погладила сестру по голове. – Все-таки это иногда нужно нам, женщинам. Даже если мы уже не собираемся рожать.

– Твой Шлёме каждую ночь ложится с тобой?

– Почти…

– И как же ты выдерживаешь? Тебе это надо?

– Могу поделиться муженьком, – усмехнулась Елишеба.

– Что ты, сестра?! Грех какой предлагать мне… – На глазах Нехамы даже выступили слезы.

– Извини, сестренка. – Елишеба привлекла Нехаму к себе, поцеловала в щеку. – Пошутила я. Не такая уж я бессовестная. Не думай обо мне плохо. Я тебя очень люблю, сиротка моя…

Почти месяц пробыла Нехама у сестры. Дважды появлялся Иоанн. Опять говорил невразумительное. Ему мало верили. Очень уж невероятным казалось произошедшее с ним. Было ли это на самом деле? В первый раз, когда он после долгого отсутствия явился домой, изможденный, с запекшимися ссадинами и кровоподтеками, мать упросила его рассказать о том, что с ним случилось. Произошло вот что. Он пришел в Ершалаим и там, на улицах и многолюдных площадях, предсказывал скорый приход следующего Спасителя рода человеческого. Народ собрался вокруг него, слушал, кое-кто потешался, ерничал. А Иоанн возьми да и скажи как-то, что грядущий Спаситель этот будет не кто иной, как новый царь Иудейский.

– Знаем, такое уже было! – выкрикнул кто-то из толпы.

Да Иоанн и сам знал, что было. Почему такое пришло ему в голову, он и сам не понимал. Наверное, сказал он так для большей убедительности, потому что так уже говорилось много лет назад, когда явился тот, первый Спаситель. Но и на этот раз, точно так же, как и в случае с тем Иоанном, его тезкой, нашлись доносчики, сообщили римскому наместнику. Потом дошло и до царя. Иоанна схватили в тот момент, когда после проповеди он обрызгивал толпу из городского фонтана. Он уверял людей в святости той воды. Парня потащили во дворец царя, по пути избивая. Так уж было принято – избивать по дороге в тюрьму. Посадили Иоанна в смрадную глубокую яму – события точь-в-точь повторялись, – накрыли сверху решеткой. Царь велел поднести себя на носилках к яме, пожелал поговорить с узником. Умащенный благовониями, изнеженный царь разговаривал с Иоанном через советника. Получалось так: царь спрашивал советника, к примеру, кто такой этот оборванец в яме, советник задавал тот же вопрос, слово в слово, узнику; получив ответ, советник передавал его царю. Потому-то разговора и не получалось. Все более раздражаясь, царь спрашивал одно и то же: откуда ты, нечестивец, узнал о грядущем царе Иудейском? не надоело ли вам, оборванцам, твердить одно и то же о приходе Спасителя и царя Иудейского? разве не известна вам участь того, кто был распят на кресте много лет назад? и разве не известна участь того, кто уже предсказывал явление Спасителя – тогда же, много лет тому назад? Упрямец Иоанн знай твердил свое: он уже грядет, настоящий царь Иудейский, Спаситель – мешиах. Притом он, конечно, знал, что было в далекое время с его тезкой Иоанном при дворе царя Ирода Антипы.

А было вот что, и это еще не изгладилось из памяти людей. Рассказывали, да к тому же было и записано священниками в их книгах, что у царя Ирода Антипы была падчерица по имени Шаломе – совсем юная девушка неземной красоты. Развратный царь-сластолюбец с растущим вожделением наблюдал, как взрослеет она, ждал, когда созреет плод, чтобы сорвать его и насладиться. И навлек на себя гнев ревнивой царицы Иродиады. Шаломе была ее дочерью от одного из многочисленных предыдущих браков. Подобно невиданному райскому цветку расцветала девушка. Царь не мог отвести глаз от нее, готов был на любые уступки ее прихотям. Шаломе – этот с виду кроткий, прекрасный ангел – оказалась в душе капризной и коварной особой. Не было сил, способных поставить препятствия ее желаниям. И вот девочка… влюбилась в узника зловонной ямы, предвещавшего даже оттуда, снизу, из клоаки, пришествие Спасителя. Ну ладно бы просто влюбилась. Любовь-то ее оказалась не то что странной или не похожей на любовь, но глубоко порочной: Шаломе потребовала поднести ей на золотом блюде ни больше ни меньше, как голову Иоанна, чтобы она могла утолить свою страсть, поцеловав запекшиеся мертвые уста проповедника. «Хочу голову этого бродяги! – кричала Шаломе, рвала волосы, корчилась в судорогах, визжала, наконец. – Хочу целовать его в эти мертвые уста. Слышишь, царь Ирод?!» В такие минуты она была отвратительна и все же… прекрасна. И царь приказал обезглавить Иоанна. Капризная девчонка, Шаломе добилась своего, а потом в припадке безумия вонзила нож в свой нежный животик…

Вот что рассказывали в народе. Умелые находились рассказчики. Передавали дело так, будто происходили все эти страсти-мордасти только вчера…

А нынешний царь выпустил Иоанна, сына Шлёме и Елишебы. Он понял, что юноша-то не в себе. Какой прок держать сумасшедшего и допрашивать его…

Счастливо избежав участи своего давнего тезки, Иоанн направлялся домой. Но тут ему пришло в голову и другое: царь все-таки может приказать вновь схватить его, поразмыслив над его проповедями. Наверняка так оно и случится. И значит, ему, Иоанну, покоя не будет. Надо бежать и скрываться в пустыне. Вот только заглянуть бы все-таки домой. Предстоят долгие скитания, и хоть на первое время хорошо бы запастись кое-какой снедью.

Домой Иоанн явился под вечер. Пока мать укладывала в его котомку небольшой запас еды, он, подкрепляясь чечевичной кашей, рассказал о том, что же с ним произошло. Говорил скупо, но образно. И совсем как обычный человек, не лишенный, правда, дара рассказчика. Но вовсе не как фанатичный проповедник. Совсем нет…

После его ухода появился Шлёме.

– Чего вам наплел наш непутевый сынок? – спросил он без особого интереса.

Потрясенные рассказом Иоанна и его ужасным видом, Елишеба и Нехама не отвечали. Молча сидели они при тусклом свете лампадки. Шлёме, пожав плечами, взял несколько еще теплых лепешек и удалился на свою половину. Обычно он должен был спрашивать разрешения брать лепешки. Елишеба требовала. Но сейчас ей было не до лепешек…

И во второй раз Нехама увидела Иоанна уже перед самым своим уходом домой. Он опять заглянул в родительский дом – тайком, узнать, не разыскивают ли его слуги царя. «Очень ты им нужен», – ответила мать. И тогда Иоанн опять ушел прочь. В этот раз юноша показался Нехаме вовсе обычным человеком, не сумасшедшим. «Что с ним творится? – подумала Нехама. И сразу же: – Как там мой Рови?»

В пятницу утром, чтобы успеть к шаббату, Нехама собралась домой. Сестры обнялись на прощание. Подражая Иоанну, Елишеба рукой изобразила в воздухе знак креста… Да и не только подражая сыну, а потому еще, что некоторые люди уже крестились так, называя себя христианами. Елишеба тут же спохватилась, виновато улыбнулась.

– Мир дому твоему, – сказала Нехама и зашагала прочь.

На глаза навернулись слезы. То ли от солнца, то ли еще от чего.

Рови – Рови-Натха

Рови отвык от прежнего своего имени. Теперь он Рови-Натха. Уже три года зовется он так в народе, среди которого живет. И окликни его кто-нибудь так, как назвала его родная мать, он, пожалуй, не сразу поймет, что обращаются к нему. А может быть, он и вообще не обернется. И родной язык свой он понемногу забывает. Помнит же хорошо, что ему восемнадцать лет. В юных он еще летах, в очень юных. А отношение к нему в племени, где он принят, очень почтительное – не как к равному, а как к гуру, учителю. Такой молодой, а уже гуру. Даже старик уважал его как учителя. Теперь старика уж нет. Тихо скончался он как-то под утро, весной. По обычаю его сожгли на погребальном костре.

Люди не робеют перед молодым гуру, лучше сказать – не унижают себя робостью. Но и берегут его достоинство – и в глаза, и за глаза, – как истинно прилежные ученики. Учитель же, то есть Рови-Натха, им как отец, как советчик, руководитель жизни. Вот как дело-то обернулось, Ровоам бен Ровоам! И кто бы мог вообразить такое?

Как же Рови-Натха учил людей, сам будучи еще у порога истины? Да и сам себя он порою спрашивал: ты ли это, имеешь ли право быть гуру? И тут же себя предостерегал: не возгордись, останься в душе таким, каким всегда был, – жаждущим знаний, благожелательным и открытым для людей. Гнал он от себя малейшие признаки гордыни и тщеславия. Если вдруг они и зарождались в душе, брал себя в руки, умолкал на полуслове и уходил куда-нибудь, чтобы побыть одному. Время от времени он очень нуждался в уединении, чтобы после возвратиться к людям с прежней радостью. И, победив дурные мысли, возвращался, умудренный.

Бывало и так: кто-то из селян находил его, пребывавшего в одиноких размышлениях, где-нибудь на отдаленных холмах или у великой реки Инд. Он не сердился. Оставался приветливым, не по-юношески терпеливым и внимательным, почти всегда готовым к беседе. Видно, заложено было в нем учительство. Разговаривая с людьми, он приучил себя не рассуждать пространно и многословно. Да ведь болтливость и несвойственна юности. Притом мир-то раскрывался перед ним во всем богатстве и широте, и Рови-Натха мог бы рассказывать и рассказывать обо всем, что постигал. Мог бы, но не хотел. Он знал, что лишь краткие доводы или ответы, а никак не утомительные поучения оставляют след в душах и запоминаются надолго…

Вот сидит он на холмике в высокой траве и смотрит на неторопливо текущий великий Инд. Широкая долина расстилается впереди. Легкий ветерок шевелит длинные волосы юноши-проповедника. Худощавое лицо с впалыми щеками и выступающими скулами, глаза посажены глубоко, над ними нависают густые, совсем взрослые брови, на чистом лбу пролегла складка раздумья, и уже пробивается легкая бородка – вот таков портрет Рови-Натхи. Сидит он обычно опершись руками о колени. Одежда из хорошо отбеленной холстины покрывает фигуру живописными складками… Его, уединившегося на берегу, уже давно выследили люди. Несколько человек подбираются к нему, как охотники к зверю – осторожно, с подветренной стороны. Они хотят завести с ним разговор. Они робеют, но все же приближаются. Один подходит первым, а когда его замечает Рови-Натха, уважительно кланяется.

– Гуру, – начинает он, – можно ли спросить тебя?

Остальные теперь смело подошли ближе, встали рядом.

Рови-Натха чуть вздрогнул, но быстро сбросил оцепенение и ответил:

– Отчего ж нельзя? О чем хочешь спросить?

– Хочу узнать у тебя, что такое блаженная жизнь после смерти?

Рови-Натха улыбнулся. Оглядел всех по очереди, помолчал.

– Идите все ближе, – сказал, – садитесь в круг… И я хочу вас спросить.

Они подошли, опустились на корточки, ждут.

– Ты нас хочешь спросить, учитель? – удивляется тот, кто подошел первым.

– Да, вас… Откуда вы знаете про жизнь после смерти?

Они пожимают плечами, переглядываются.

– Так может ли быть жизнь после смерти? – повторил вопрос Рови-Натха.

– Так говорят брахманы, – отвечает кто-то нерешительно.

– Давайте рассуждать вместе, забудем брахманов, – предлагает Рови-Натха. – Умершего человека принято у вас сжигать. Пепел пускают по ветру… И я спрашиваю: кто-то из вас видел, как из пепла рождается что-то живое?

Все смотрят друг на друга и молчат.

– Не видели, – заключает Рови-Натха. – А из чего рождается жизнь?.. Ну, скажем, курица?

– Из яйца, это всякий знает, – таков единодушный ответ.

– Значит, не из пепла, так?

– Ты смеешься над нами, учитель, – говорит кто-то смелый. – Пепел есть пепел. Конец всякой жизни.

– Почему же вы спрашиваете о блаженной жизни после смерти? Никакой жизни после смерти нет… И блаженной тоже.

– Обманывают нас брахманы?

На такой вопрос прямо отвечать рискованно.

– Не то чтобы обманывают, – осторожно начал Рови-Натха. – Просто не говорят всей правды. Брахманы не объясняют, как нужно понимать блаженную жизнь. Сами же они знают.

– Расскажи нам, если можешь… Ты всегда краток, учитель. Расскажи поподробнее. А то мы в толк не возьмем.

– Мы с вами договорились: кончается жизнь, приходит смерть, и после смерти есть только тлен, пепел. Все ли согласны, что это так?

Никто прямо не отвечал, никто и не оспаривал.

«Согласны», – решил Рови-Натха и продолжал:

– Человек, приближаясь к концу жизни, хочет думать, что там, дальше, после смерти, что-то есть еще, какая-то жизнь. Пусть другая, не та, что здесь. Но все-таки жизнь. Очень хочет человек, чтобы так было. Если иначе, то зачем же он, человек, накапливал знания, развивал свой разум, любил близких, друзей, если все в один миг исчезнет вместе с ним? Так ведь? И хочется человеку иметь там блаженство, жить лучше. Здесь он страдал, а там надеется благоденствовать. А на каком основании он надеется? Вот что скажу вам: путники перед дальней дорогой запасаются едой и разными необходимыми предметами, чтобы им было хорошо и счастливо путешествовать. Так и люди, сделавшие в жизни добрые дела, да утешатся тем, что получат после смерти блаженную жизнь. Утешатся не потом, а сейчас, еще при жизни. Блаженная жизнь после смерти – это всего лишь утешение перед смертью… Утешение, что тебя не забудут, будут помнить твои праведные дела… Все ли поняли? – Рови-Натха посмотрел на каждого, убеждаясь, что ему еще не раз придется разъяснять им все заново. И он прибавил: – Знайте же, блаженная жизнь после смерти – это хорошая память о себе в других людях, пока живы и они. Только и всего.

Понемногу все разошлись. Не уходил только один. Юноша, не намного старше самого Рови-Натхи. И он спросил:

– Учитель, зачем ты говоришь им правду? Им нужен обман, утешение обманом. Они испугаются правды и отойдут от тебя. Правда хороша для разумных, а таких – мало.

– Доверие людей не приобретешь ложью, – отвечал Рови-Натха.

Юноша собрался было уходить.

Рови-Натха удержал его:

– Останься еще немного… Ты считаешь правдой то, что я объяснил им? Скажи не кривя душой – считаешь ли правдой мои слова?

– Да, учитель.

– Вот видишь, – сказал Рови-Натха, – одного я уже убедил.

– Я тоже размышляю о жизни, о мироздании, – признался юноша. – И так же, как и ты, понял, что нет никого выше человека. И это человек придумал себе каких-то высших существ, назвал их богами, дал им разные имена, сочинил сказки и притчи об их жизни.

– Как думаешь, почему люди выдумывают это?

– Потому выдумывают, что не знают природы и боятся ее.

– Да… И боятся себя.

– Им нужно утешение, будто выдуманные ими высшие силы защитят их…

– И даже дадут им… блаженную жизнь после смерти.

– Да, так, учитель. – Юноша с восторгом смотрел на Рови-Натху.

– Как зовут тебя? – спросил учитель.

– Иоканаан… Непростое имя, да?

– Можно мне звать тебя проще – Наан?

– Да, учитель.

– Я беру тебя в постоянные ученики, в помощники. Вместе мы будем ходить по селениям и говорить с людьми. Хочешь?

– Я пойду с тобой, учитель.

Рови-Натха и Наан покинули селение и отправились по долине Инда, вдоль его пути к морю. Им пришлось уходить поспешно, потому что местному князю, или радже, хозяину этих краев, донесли на Рови-Натху: дескать, вредный и опасный это человек, хотя и совсем еще молодой. Когда воины из касты кшатриев явились в селение и спрашивали у жителей про Рови-Натху, некоторые отмалчивались, но кое-кто охотно рассказывал, что проповедник учил людей не верить в богов и в лучшую жизнь после смерти. Такие настроения, посчитал раджа, расспросив воинов, нужно пресечь в зародыше, и он велел схватить Рови-Натху… Но теперь он и его товарищ были уже далеко, воины раджи не настигнут их. А во владениях других князей оба пока в безопасности.

И они шли себе и шли – то по дорогам, где по утрам гонят стада на пастбища, то вдоль реки, по берегу, иногда заходя в воду и шлепая по мягкому песку босыми ногами. Обоим было радостно и вольготно так путешествовать по стране. Заходили они и в селения, заговаривали с жителями. Сначала с одним-двумя. Потом народу прибавлялось. С некоторыми вступали в споры, иные в беседах и спорах не участвовали, а лишь слушали недоверчиво, а иногда, наоборот, будто понимая и соглашаясь, кивали.

В одном селении Рови-Натха и Наан приобрели еще ученика и товарища. Тот молча и во все глаза смотрел на Рови-Натху, беседовавшего с людьми о недоступности для понимания человеком всех тайн мироздания.

Рови-Натха развивал уже известную мысль о том, что, изучая природу, человек движется в сторону истины, но, приближаясь к ней, все-таки никогда не познает ее так, чтобы сказать: «Я достиг цели, я разузнал все до дна». А раз так, то человек, естественно, хочет думать, что все-таки есть кто-то, кому истина открыта, и этот кто-то и есть Бог, имени которого не принято называть. Просто Бог – и все. И даже лучше слово «Бог» не употреблять по всяким малым поводам, просто так, без особенной надобности.

Рови-Натха проводил мысль о том, что человек оттого хочет верить в кого-то, кто выше всех и все знает, все видит, что сам-то человек давно устал от попыток понять мироздание. Он хочет, наконец, положиться на Божественный авторитет. Поиск истины ведется людьми с незапамятных времен, и так же давно люди, опустив руки, склонны были вступить на самый легкий путь – придумать для себя, для семьи, для племени или для целого народа какую-нибудь высшую силу, то есть Бога или богов, насколько хватило фантазии. Теперь можно и свалить на них все свои заботы, поиски истины же самим прекратить. Вот и появилась тут удобная формула – «пути богов неисповедимы». Куда проще подчиниться правилам и выдумкам, чем ломать голову над непостижимым… Так ведь?

Рови-Натха не уставал повторять все это. «Капля камень точит, – уверенно полагал он. – И спешить не следует». Когда-нибудь люди поймут, о чем он им проповедует. И вот однажды, после очередной беседы, один очень внимательный юноша осмелился подойти и сказать:

– Учитель, я пойду с тобой, куда скажешь.

– Хорошенько подумай – нужно ли тебе это? – предложил Рови-Натха. – Не торопись сделаться моим адептом. Разберись в себе, оцени, чего ты лишаешься, идя с нами.

– Но мне нечего лишаться. Нет такого, о чем я мог бы пожалеть.

– Хорошо. Но ты ведь и не знаешь, что приобретешь, последовав за нами.

– Я ни на что не рассчитываю. Хочу лишь быть рядом с тобой, Рови-Натха… и с тобой, Наан. Вот и все. А мое имя Наль.

…Теперь их стало трое, и они отправились куда глаза глядят. Но нет, это лишь двоим из трех так казалось. Рови-Натха знал, куда и зачем идет. Он намеревался и дальше просвещать народ, опутанный заблуждениями, словно пойманная пауком муха – липкой паутиной, обучать народ, пребывавший в невежестве. Но – странно! – при этом он хотел и сам учиться у людей, понять мотивы их поведения и скрытые причины их взаимоотношений.

И легко, и нелегко было троим молодым людям. Их встречали настороженно, принимая за бродяг. А от таких – известно – лучше держаться подальше. Иное дело, если бы Рови-Натха странствовал один. Так уже было, и тогда его принимали безоговорочно, как учителя. Настоящий гуру и должен являться людям один. А откуда взялись остальные двое? Это и настораживало людей. Да и с какой стати их кормить, подавать им на дорогу? И что они-то делают? Только поддакивают учителю или помалкивают. Им самим-то, видать, нечего и сказать.

Рови-Натха однажды сказал ученикам:

– Вы сами видите, Наль и Наан, как непросто нам выступать перед людьми втроем, входить в дома, получать подаяние. Я решил так: буду разговаривать с ними один. Вы же оставайтесь где-нибудь в стороне и ожидайте моего возвращения. Положитесь на меня, пропитание буду получать и на вашу долю.

Наан усомнился:

– А вдруг недовольные тебя побьют? Кто придет на помощь, если не будет нас?

– Я не боюсь… Вы будете поблизости… и спасете меня.

Ученики согласились, безраздельно доверяя Рови-Натхе, не переча ему ни в чем. Да и опасались они, вдруг когда-нибудь он их прогонит, если увидит в них обузу и помеху себе.

Итак, Рови-Натха, облачась в длинную белую рубаху – а держал он ее в чистоте, стирал и полоскал, – подпоясавшись грубой веревкой, оставлял учеников в укромном месте и отправлялся в ближайшее селение, к людям. Шел босой. Черные как смоль волосы его, тщательно расчесанные, ниспадали до плеч. Он приближался, и будто сияние окружало его стройную фигуру. Кипенно-белая одежда его и в самом деле будто светилась, одухотворенным было и его лицо, взволнованно блестели темные глаза.

А люди давно поджидали его, ибо молва о проповеднике всегда опережала его появление во плоти.

– Идет! – восклицали люди. – Смотрите, он идет! Рови-Натха, гуру. Знаменитый и уважаемый учитель.

– Люди! – подняв руку, начинал Рови-Натха, и все тотчас умолкали. – Что вы хотите узнать у меня, прежде чем я спрошу вас о вашей жизни?

Вблизи учителя люди вдруг робели.

– Что же вы? – удивлялся Рови-Натха и улыбался. – Вы меня чураетесь? А я пришел помочь вам. Смелее же! Я – такой же, как и вы, как каждый из вас. – Он смеялся легко и непринужденно. – Я не прокаженный, не бойтесь.

И вот, прихрамывая, подошел старик, остановился в двух шагах, глянул учителю в лицо. Долго молчал, будто выдерживая взгляд учителя, испытывая его. Рови-Натхе сделалось скучно, он уж хотел было отвернуться или перевести взгляд на другого. «Немой он, что ли?» – подумал. Но старик вдруг спросил:

– Скажи нам, что есть добродетель?

Такого вопроса Рови-Натха никак не ожидал. Так, с ходу… Обычно вначале завязывалась беседа о том о сем. И уж после начинались вопросы и ответы. И все же придется ответить старику. Гуру чуть призадумался. И начал так:

– Спроси свое сердце… – И он замолчал, оглядывая людей. Они ждали, что же он еще скажет, и старик ждал. – А на чем успокаивается твое сердце, старик? – Не получив ответа, закончил сам: – Вот и добродетель – это то, на чем успокаивается душа человека.

Людям понравилось. Они зашептались, переглядываясь.

– Ну а… грех? – опять спросил старик.

На этот вопрос Рови-Натха не искал ответа, нашелся сразу.

– То, что возбуждает в тебе беспокойство, – сказал он уверенно, – что поднимает бурю в груди, подобно гневному ветру, поднимающему песок в пустыне, то и есть грех души… – И продолжал: – Положи руку на сердце и спроси его, что доставляет ему беспокойство, – того и не делай. – Рови-Натха поднял руку: – Скажу теперь важное. Слушайте же, люди, и передавайте другим. – И медленно опуская руку: – Не делайте того, что причинит беспокойство другим, что причинит вред другим, что доставит неудобство другим или от чего другие будут страдать.

Какой-то оборванец протиснулся из толпы вперед и, не очень уверенно подступая к Рови-Натхе, выкрикнул с задором:

– Нет безгрешных!..

– Верно, нет, – спокойно согласился Рови-Натха.

– Как же понимать? Как относиться к греху?

– Вот послушай. – Гуру вскинул глаза. – Представь: летят по небу птицы, невысоко, так что тени их движутся здесь, по земле… Так и добрые и греховные поступки человека следуют за ним, подобно теням. Потому не допускай даже малого греха, думая, будто он безвреден. Он небезвреден, ибо вода наполняет большой сосуд по капле…

Люди подошли ближе, взяли учителя в круг.

Один убогий с виду человек сказал:

– Ты хорошо говорил, проповедник. Брахманы никогда так не говорят с нами. Все они – да и кшатрии-воины тоже – смотрят на нас свысока. А мы все здесь из касты вайшиев и шудр. Вайшии трудятся на земле, возделывают ее, снимают урожай. А шудры – вообще никто, только слуги да рабы. Так установили брахманы и кшатрии. А ты разговариваешь с нами как равный. Спасибо. – С этими словами человек отошел в сторону.

Люди наперебой приглашали Рови-Натху в свои хижины. Некоторые подносили корзины с едой.

– Я ни к кому не пойду, – отказывался проповедник. – Не хочу обижать одного, принимая гостеприимство другого.

– Тогда возьми наши подношения, – предлагали люди.

Рови-Натха попробовал лепешек, фруктов, сушеного мяса, пригубил вина. Немного отдохнув здесь же, среди людей – они больше не говорили с ним, просто молчали, – он наконец объявил:

– Мне предстоит дальний путь, и я возьму то, что вы дали. От всего сердца спасибо вам.

Сложив дары в большой мешок, он взвалил его на плечи и пошел своей дорогой. Его не провожали, а только смотрели вслед. Порядочно удалившись от селения и выйдя к реке, он повернул немного назад и скоро вышел по берегу к пещере. Там его ожидали Наан и Наль.

Трое молодых людей больше недели жили в пещере на берегу величавого Инда. Когда закончилась еда, стали думать, что делать дальше и куда направиться. Сошлись на том, чтобы идти по течению, держась ближе к жилью. Наль сказал:

– В камышах на берегу живут страшные звери – большие кошки, у них шкуры в полоску. Этот зверь никого не боится.

Рови-Натха знал о таких кошках. Он их видел еще у себя на родине в зверинцах. Купцы ради забавы, да и из-за денег тоже, привозили в Иудею разных диковинных животных, продавали их держателям зверинцев. А те брали с любопытных плату за посещение заведения. Такая полосатая кошка-тигр не страшится даже самого сильного и огромного из диких тварей – слона. Но тигр не вступит с ним в борьбу, а просто отойдет в сторону. Сила силу узнает. «Не хочет тигр связываться», – пояснял Наль.

– Вот бы людям так мирно расходиться, уважая друг друга, – задумчиво произнес Рови-Натха и прибавил: – Знаете, друзья, я думаю так: людям надо учиться у животных многому. Звери понапрасну не грызутся. Только из-за пищи да из-за самок. У людей же первый враг человеку – он сам. Есть ли место на земле, где люди не враждуют?

– Говорят, такое место есть, – сказал Наан.

– Я тоже слышал, будто есть, – поддержал Наль. – Нужно перебраться на другой берег и опять идти по течению вниз. Идти и идти… А потом начнется страна Пяти рек. Все они тоже текут к морю. И вот там, ближе к морю, и есть страна, благословенная богами.

– Вот-вот, я тоже слышал, – оживился Наан.

– Поправлю твои слова, – заметил Рови-Натха. – Страна, благословенная не богами, а природой… Ну вот, теперь у нас появилась цель.

Рови-Натха приободрился, потому что ему уже наскучило бесцельное топтание почти что на одном месте. Хотелось новых ярких впечатлений…

Древний Инд величав и нетороплив, как и медлительно на рассвете и на закате солнце, отражающееся в его водах. Такому великану и не нужно торопиться. Ширина его необъятна. При разливе вообще не увидишь другого берега…

Пока этот разлив не наступил, друзья решили переправиться через реку. Весна будет в разгаре через неделю-другую. Тогда и надо ждать половодья. Оно наступит внезапно, будто кто-то откроет запруду, – и скопившаяся в горах талая вода за несколько часов наполнит Инд до краев. У странников еще есть время. За лодку для переправы пришлось бы платить. А какие могут быть деньги у тех, кто живет на подаяние? Решили построить плот. Наломали коряг, жердей, нарвали гибких камышей, связали, сплели все это в подобие ковра. Такой плот выдерживал лишь двоих. И на другом берегу они оказались за три переправы.

Здесь и начиналась страна Пятиречье. Отправились вглубь страны, оставив реку Инд позади. Скоро друзья убедились, что молва не лгала: землю и в самом деле можно считать благословенной… природой, как учил Рови-Натха. Природа так одаривала путников своими плодами, что им не надо было и подаяния принимать у людей. Да и люди понимали это, ничего и не предлагали. А встречали и провожали проповедника и учеников веселыми танцами да играми.

Народная молва, как гонец-скороход, бежала впереди Рови-Натхи. Прежде чем войти в селение, он посылал на разведку Наана или Наля. Возвратившись, те рассказывали, как люди там ждут Рови-Натху. Однажды, отправляя вперед Наана, гуру пошутил:

– Пусть жители подготовят вопросы ко мне. Тогда я смогу заранее обдумать и ответы. – И сам же своей шутке рассмеялся.

Вернувшись, Наан сообщил, что в селение приходили жрецы из касты брахманов и убеждали жителей не верить Рови-Натхе, вообще не слушать его, избегать встреч с ним. Простых вайшиев и шудр брахманы и кшатрии запугали. К такому порядку все давно привыкли. Многие послушно обещали не встречать Рови-Натху, закрыть свои души перед ним. «Его слово – не для вас, – увещевали жрецы. – Он против наших богов. И если кто из вас пойдет за ним, не избегнет Божественного гнева великой Тримурти…»

– Ты боишься их, учитель? – спросил Наан, окончив рассказ.

– Не боюсь. И тебе, и Налю не нужно бояться.

– Я не о том, учитель, – нерешительно произнес Наан.

– Понимаю. Ты спросил: не поколеблют ли брахманы мои убеждения? Надеюсь, не поколеблют… Да и от вас будет зависеть, друзья мои Наан и Наль…

Поутру, после сытной трапезы, друзьям шагалось особенно легко. В начале дня всегда следует запастись силами. А эти силы дает обильная пища. Когда человек сыт, окружающий мир расцвечен для него яркими красками.

Вот идут Рови-Натха, Наан и Наль, весело балагуря, слегка посмеиваясь друг над другом, незлобиво подшучивая.

– Ты, Наль, похож на ворону, спешащую к лакомому кусочку пищи, который она приметила издали, – смеясь, говорит Рови-Натха. – Ей, знаешь, лень расправлять крылья да взлетать. Вот и спешит к добыче, подпрыгивая. Так и ты, Наль.

– А ты, Рови-Натха, – пытается парировать Наль, ничуть не обижаясь, потому что согласен с учителем, – похож знаешь на кого? Знаешь?..

Никак не подберет Наль сравнения. Морщит лоб в напряжении мысли, но слов не находит.

– Знаю, – помогает Рови-Натха. – Я похож на журавля, что важно вышагивает, вытянув шею.

Но тут протестует Наан. Он ушел вперед и кричит, обернувшись:

– Нет, нет! На журавля похож я. Смотрите!

И правда журавль. Точь-в-точь. И руки спрятал за спину, будто крылья сложил…

Так на кого же похож Рови-Натха? Не подобрали ему в двойники птицу. Скорее, на кого-то другого похож молодой гуру. Он идет, вовсе не размахивая руками, как ходят некоторые. Руки свободно опущены вдоль тела. И голову он держит очень прямо, скажем – гордо. Если нужно ему посмотреть по сторонам, то делает он это только глазами. Шаг Рови-Натхи неширок. Белый хитон свободно и красиво спадает с плеч до земли. Издалека видно Рови-Натху…

Издалека и путники увидели небольшую процессию. Быстро приближалась она в клубах дорожной пыли. Что там такое – не понять. Но вот процессия уже рядом: несколько слуг – около десятка, пожалуй, – во всю прыть, бегом несут богато украшенные носилки с балдахином. Впереди, по бокам и позади носилок скачут воины на лошадях, с круглыми щитами и кривыми саблями на боку.

Едва носилки поравнялись со встречными, как из-за занавески высунулась рука, и по ее знаку процессия остановилась. Резко, на всем скаку вздыбив лошадей, застыли в неподвижности всадники. На путников глянуло сморщенное и очень темное лицо. Будто смазанная жиром, блестела обритая голова.

И тут Наан и Наль дружно упали на колени, ткнулись лбами прямо в пыль дороги. Наан успел шепотом предупредить Рови-Натху:

– Это брахман, будь осторожен.

Рови-Натха остался стоять. Кто такой этот брахман, чтобы перед ним падать ниц? А воины разглядывали Рови-Натху и ждали, когда же и он последует примеру товарищей и преклонит колени. И не понимали они своего господина: зачем велел он остановиться, встретив этого человека в белых траурных одеждах?

– Кто ты, путник? – между тем спросил брахман.

В вопросе жреца мог бы содержаться подлинный интерес. Но голос его прозвучал так лениво и равнодушно, что можно было бы пропустить вопрос мимо ушей да идти дальше своей дорогой. Так Рови-Натха и сделал бы, не будь у него в это утро веселого и приподнятого настроения.

– Правильно, я – путник, – задорно ответил он и усмехаясь прибавил: – И ты, старик, тоже путник… Все мы путники на этой земле, странники земные…

– Смело отвечаешь, – заметил брахман. – Ну хорошо. Я соглашусь с тобой: все мы путники. Каждый неизбежно проходит свой путь и вступает в вечность, в вечное блаженство после трудной дороги.

Рови-Натха опять усмехнулся и сказал:

– Думаю, твоя дорога здесь особенно трудна, поэтому тебя несомненно ожидает невиданное блаженство там, в вечности.

Брахман насторожился. Недобро блеснули и погасли его глаза.

– Ты дерзок, путник, – произнес он негромко. – Но дерзок всегда либо невежда, либо тот, кто уверен в себе и своем знании… Тогда я спрошу тебя иначе. Как тебя зовут, чужестранец, и почему ты в одежде белого цвета, который у нас считается траурным?

– Я тебе назову мое имя, – улыбаясь, сказал Рови-Натха, – если ты велишь подняться из пыли обоим моим друзьям. Видишь, они не смеют пошевелиться из страха перед тобой и готовы, похоже, пребывать в таком унизительном положении до самого ухода в вечность… и даже там вкусить блаженство в тех же позах.

– Встаньте, дети мои, – велел брахман. – Я хочу узнать имя этого упрямца и насмешника.

Наан и Наль с опаской повиновались и встали за спиной Рови-Натхи. Тот хотел уж было назвать себя, как вдруг брахман остановил его, подняв высохшую руку:

– Подожди с этим… Как же я сразу не догадался?

– Конечно, мог бы догадаться, ибо мудрость твоя…

– О, как ты дерзок, – почти с досадой заметил брахман и продолжал: – Уж не ты ли Рови-Натха, юный проповедник, прибывший из Иудеи? Или ты пророк? Кем себя мнишь?

– Да, меня здесь зовут Рови-Натха. Назовись теперь и ты.

– Мое имя знают все. Не только здесь, но и далеко отсюда, во всех четырех сторонах света этой земли, что сотворена Великой Тримурти. Я – Нилакантха, жрец.

Услышав это имя, такое громкое, известное, грозное, Наан и Наль снова собрались было пасть на колени, но Рови-Натха удержал их.

– Стоять! – приказал он, будто хозяин собакам, и продолжал: – Ну что ж, вот мы и узнали друг друга, почтенный брахман Нилакантха.

– Ошибаешься, – возразил, усмехаясь, старик. – Назвать свои имена – не значит узнать друг друга.

– Да, ты прав, – смиренно согласился Рови-Натха, опустив голову – сама покорность. – Мудрость твоя превосходит мою… Да я и не мудр вовсе. А так только…

– Морочишь людям головы, – подсказал довольный собой жрец.

Рови-Натха подкупающе улыбнулся.

– Пока только я познаю твою оболочку, – продолжал старик, уже чувствуя себя победителем. – Ты красив в этих белых одеждах, хотя у нас они означают смерть. Они торжественны – белые одежды. Как торжественен и сам уход в смерть, в нирвану… Ты красив, пожалуй, неземной красотой, юный проповедник…

– Не хвали меня понапрасну… И еще скажу, что не бывает иной красоты, кроме земной, – задетый за живое, встрепенулся Рови-Натха. – Все – только здесь, на земле. О том, что там, – и он указал вверх, – никому не дано судить. Потому что там… нет ничего. Слышишь, жрец Нилакантха?! – Голос Рови-Натхи был тверд. – Ничего нет… Все только на земле. И красота есть только земная.

Рови-Натха гордо вскинул голову, тряхнув кудрями.

– Ты отрицаешь Божественное? – почти прошептал старик.

– Да!

Рови-Натха прямо и твердо глядел в глаза брахману.

Тот молчал. Зловеще молчал.

Рови-Натха продолжал:

– Мой учитель, гуру Натха, что живет далеко отсюда, в высочайших горах мира, внушал мне принципы Божественности мироздания… Я оставил учителя… К моему имени лишь прибавлено его имя. Но это сделал не я. Теперь вот я – Рови-Натха, и только потому, что учился у знаменитого гуру.

– Плохо ты усвоил его поучения, вижу я…

– Знаешь ли, почтенный брахман Нилакантха, что я тебе на это отвечу?.. Ученик… всякий ученик… через сомнения, которым он подвергает слова учителя, узнает истины в самом себе… Учитель нужен вовсе не для того, чтобы ученики усваивали его поучения. Противореча учителю, сам открываешь для себя правду.

– Вот как ты рассуждаешь, Рови-Натха. – Нилакантха призадумался. – Хм!.. Значит, и твои поучения нужны ученикам, чтобы, противореча тебе, они набирались ума-разума?

– Выходит так, жрец Нилакантха… Но я-то их не учу вовсе. – Рови-Натха рассмеялся. – Правда, друзья?

Они ничего не поняли.

– Но… учитель, как же? – растерялся Наан, но тут же быстро-быстро закивал, исправляясь: – Да, да, он нас не учит… Ну в том смысле, что… не поучает нас… Мы сами учимся. Верно я говорю, Наль?

– Сами, сами, господин Нилакантха, – послушно согласился Наль, кланяясь жрецу.

Брахман не удостоил его и взглядом. Он взмахнул костлявой рукой с болтавшимся на запястье дорогим браслетом, и слуги подняли носилки.

– Я буду расспрашивать всюду о тебе, Рови-Натха, – процедил сквозь зубы брахман. – Молва мне ответит на все вопросы о тебе… Может быть, нам еще придется встретиться. Прощай.

Рови-Натха не проявил почтительности. Не дожидаясь, пока процессия удалится, он повернулся спиной и зашагал своей дорогой. Друзья шли за ним. По пути он говорил:

– Никогда не заискивайте перед вышестоящим. Это мое самое главное поучение.

– Нет, учитель, – возразил Наан, – ты нам еще многое другое говорил…

– Да, да, – подхватил Наль, – но я не могу сейчас продолжить мысль нашего друга Наана и привести хоть один пример из других твоих поучений. – Наль застыдился. – Извини, учитель, но такие примеры вспоминаются обычно к случаю и как бы сами собой. И никогда ничего не приходит в голову по заказу или по принуждению. Это плохо, учитель?

Наан насторожился: что же ответит Налю учитель? Наан уже и забыл о маленькой обиде, только что причиненной Налем, когда тот не дал ему закончить фразу… Плохо ли, хорошо ли?

Рови-Натха не стал прямо отвечать. Он просто сказал, что его поучения заключены не в словах, а в его мыслях, которые сами собой передаются ученикам, когда они видят, как в том или ином случае поступает учитель. Значит, поучения Рови-Натхи содержатся в его поступках. Вот в чем суть.

Они шли, и усталость понемногу брала свое. И наконец нетерпение – ожидание отдыха и утоления голода – овладело ими вполне. Скоро они увидели впереди селение. Скопище хижин опоясывала общая ограда – плетень из жердей и прутьев. Путники приблизились к ограде, остановились у раскрытых ворот. Навстречу никто не вышел. Подождали. Рови-Натха стоял, а ученики тут же уселись на корточки. Все очень устали. И вдруг появился мальчишка лет десяти, в рубахе до колен и очень темный лицом. Впрочем, такие темные лица больше не удивляли Рови-Натху: здесь, в этой стране, все люди такие.

Мальчишка не дожидался вопросов от путников. Первым делом он заявил:

– Ты – Рови-Натха… – И сразу пояснил: – Здесь был брахман Нилакантха. Он говорил всем людям: к вам идет некий Рови-Натха, человек в белых одеждах, чужестранец. Его не надо слушать. Брахман запретил всем нашим людям разговаривать с тобой.

– Зачем ты говоришь мне это? – спросил Рови-Натха, и в его голосе послышались усталость и равнодушие.

– Я один не боюсь брахмана, – гордо сообщил мальчишка. – А жители попрятались кто куда.

– Почему? Боятся меня или брахмана?

– Брахман сказал, что в облике чужестранца в белых одеждах явится злой Шива. Вот, значит, ты и есть Шива. Но я не боюсь и Шивы.

– Как же так брахман мог говорить обо мне? Ведь мы его недавно повстречали.

– Наши люди рассказывали ему про тебя. Некоторые видели тебя раньше. И о тебе теперь здесь все знают. Другие, кто приходил к нам, говорили, что ты пришел от самых высоких гор, где живут боги и где очень холодно.

– Это так. Правда… Но не вся. Горы там есть, очень далеко. Холодно – тоже правда. А вот богов там никаких нет… Люди выдумали их, глядя на очень высокие горы, теряющиеся в облаках. Горы-великаны недоступны. Значит, это боги, так решили люди. Очень давно придуманы боги. Никто не знает когда. Наверное, тогда люди были еще совсем дикими и жили в пещерах. Теперь в пещерах живут только гуру. Каждый устроил себе одинокое жилище.

– Зачем они там живут, вдали от людей? – Мальчик сделался очень серьезен. То, что говорил этот человек в белой одежде, было непонятно и совсем не вязалось с рассказами стариков и брахманов.

– Наверное, они не хотели быть с людьми. Им трудно жить как все, вот и ушли туда… Думаю, нехорошо так поступать. Надо жить среди людей и помогать им своей мудростью… Но, знаешь, некоторые гуру возвращаются. Размышляя в одиночестве, они находят ответы на многие вопросы жизни, а потом возвращаются, чтобы передать свои знания людям. Это, я думаю, правильно… Готов ты со мной согласиться? – Не ожидая ответа, Рови-Натха вдруг сказал: – Принеси-ка нам что-нибудь поесть. Принесешь?

– Боюсь, за мной следят.

– Все-таки попробуй. Видишь, у нас ничего нет. Мы давно не ели. И мы хотим отдохнуть… В деревню мы не пойдем. А ты нам принеси что-нибудь… Не бойся. Подать путнику – дело правильное.

Мальчишка убежал и долго не возвращался. Наан и Наль стали уговаривать Рови-Натху уйти из этого опасного места подальше – в лес, что ли? – и поискать там плодов, кореньев, да и отдохнуть в прохладе. Но мальчишка вернулся, при нем была корзина, прикрытая большими листьями. Изгибаясь всем телом, с трудом тащил он корзину. Под листьями оказались фрукты и куски лепешек. Еды хватило бы и на него. Но от своей доли мальчик отказался.

– А ты не украл все это? – строго спросил Рови-Натха.

– Что ты? – радостно воскликнул мальчик. – Это наши жители собрали для тебя еду. Хоть они и спрятались и не показываются, как велел жрец, но они тебя не боятся. Даже хотели бы поговорить с тобой. Они боятся брахмана Нилакантху. Он обещал обрушить на них гнев Тримурти.

– Ты знаешь Тримурти?

– Кто же не знает?

– Верю… Расскажи-ка мне, что ты знаешь.

– Ну… – начал мальчишка, но дальше – ни с места.

– Я помогу тебе… Ты не знаешь, как объяснить то, что тебе кажется и так понятным, без объяснения? Так?

– Так, так! – обрадовался мальчишка и запрыгал на одной ножке.

– А вот мне-то как раз кое-что и непонятно, – серьезно продолжал Рови-Натха. – Непонятно, как можно быть в одном лице троим.

– Что же здесь непонятного? – оживился мальчик. – Это же боги! А они все могут. И Брахма, и Вишну, и Шива… Возьмут да и соединятся в одном теле… Если захотят.

– И что же будет?

– Будет… Бравишива… – Мальчик рассмеялся.

– Пожалуй, – задумался Рови-Натха и, как бы про себя, проговорил задумчиво: – Но их-то – нет.

– Кого – нет? – не отставал мальчик.

– Нет? Разве я сказал так?.. Ах нет!.. Как бы тебе объяснить?.. Нет – это значит, что никаких богов нет.

– Вот уж не верю, – заявил мальчик.

– Повторяю: нет никаких богов, – твердо объявил Рови-Натха. – Все, что про богов, это – выдумки. Прошло много тысяч лет, а еще никто не доказал, что Бог или боги есть… Значит, их и нет. Видишь ли, когда нет доказательств наличия чего-то, это означает доказательство его отсутствия.

Тут Рови-Натха понял, что перестарался. Мальчишку испугали такие слова. Он глядел на проповедника во все глаза – и с сомнением, и даже как-то враждебно.

И вот мальчишка изрек:

– А что же тут делаешь ты? Все про тебя думают, что ты рассказываешь про богов… и как надо жить, чтобы они не сердились.

– Послушай, а разве когда я говорю, что богов нет, я рассказываю не про них?.. Да, я говорю, как надо бы людям жить. Но не затем, чтоб не сердить богов, которых нет. Надо так жить, чтобы не делать плохо друг другу, а не вымышленным богам… Вот о чем я толкую. Людям не нужно сердить друг друга. Друг друга, а не богов, которых нет, – повторил он еще раз.

– И это ты говоришь им? – спросил пытливый мальчишка, указав на Наля с Нааном.

– Всем, – утвердительно кивнул Рови-Натха.

Некоторое время они помолчали. Но мальчишка, видно, никак не мог успокоиться.

– А сам ты как пришел к… ну, к этому? – спросил он.

– Думал, рассуждал. Я давно хожу по разным землям. У всех разные боги. И природа разная, и обычаи, и верования. Каждый из богов по-своему создал ту землю, на которой живет тот или иной народ. У одних бог создал все за шесть дней, у других – за три, а у некоторых взял да и одним махом сотворил все вокруг себя: и реки, и горы, и людей, и птиц, и зверей. Когда я все это сопоставил, то – помню – рассмеялся про себя. Так мне стало весело. Земля-то у всех людей одна. Что ж, по частям эти разные боги ее сотворяли, что ли? А такое разнообразие в рассказах о богах и их деяниях очень просто объясняется. В каких условиях природы живет племя или народ, так они себе и выдумали о богах… Вот и все, мой малыш.

– Можно я пойду с вами? – робко попросил мальчик.

– Вот так так! – изумился Рови-Натха. – Ты не должен огорчать родителей. Твоим уходом ты им причинишь горе. Знаешь, я тебе расскажу о себе. Я тоже покинул родной дом. И теперь не знаю, что сталось с матерью и отцом. Меня никто не соблазнял уйти, я сам решил. Хотел узнать, какая жизнь в разных далеких странах.

– А если мне некого огорчать? – спросил мальчик.

– Что это значит?

– Я – сирота. Живу у разных людей – то у одних, то у других. Кто меня возьмет пожить, у тех и живу. Всем помогаю.

Тогда подал голос Наан:

– Давай, учитель, возьмем его.

И Наль сказал:

– Нам хорошо будет вместе. Бери его, учитель.

– Пусть так и будет, – заключил Рови-Натха. – Теперь верни корзину – и уйдем вместе.

– Корзина моя, – заверил мальчик. – Это моя собственность. Больше у меня ничего нет. Даже вот эту рубаху мне дал один человек, со своего плеча.

– Великовата рубаха-то, – усмехнулся Рови-Натха. – Но рубаху я разрешаю тебе не возвращать… Ну так пошли, что ли?

Четверо веселых и свободных людей отправились в путь. Они шли без цели – куда поведет их дорога, или река, или овраг, а может быть, и горное ущелье. Шли четыре веселых человека – Наан, Наль, мальчишка по имени Виш, ну и предводитель Рови-Натха. Цель путешествия, пожалуй, все-таки была. Но ведал о ней только Рови-Натха. Спутникам же он говорил, будто нет у них никакой определенной цели, а просто так – «ходим, смотрим, как живут люди, любуемся природой – только и всего». Как раз тут-то Рови-Натха и лукавил: в том и заключалась цель, чтобы увидеть жизнь людей и заронить в них зерна нового знания о природе, о них самих. А уж потом они и сами разуверятся в глупых, но укоренившихся, опутывающих души выдумках. Ведь эти выдумки о богах и высших силах очень выгодны тем, кто управляет племенами, народами, то есть жрецам, священникам, царям. Так что цель у Рови-Натхи была, да еще какая! А друзья пусть до поры до времени пребывают в наивном заблуждении. Так оно и лучше… На них, неведающих, не падет в случае чего ответственность. Не призовут их, наивных, к ответу. Он, Рови-Натха, будет один держать ответ, если понадобится, если придет такой тяжелый час… когда-нибудь. И он готов уже сейчас за все, что сделал и чему научил людей, пожертвовать собственной жизнью. Предвидел ли он что-то? Мог ли предвидеть? Нет! Человек вообще не может предвидеть того, чего еще не было. То есть он, конечно, может предугадать лишь повторение того, что уже когда-то было, и было не единожды. Например, каждый год в горах тает снег весной, потоки воды переполняют Великую реку. Так бывало каждый год. И люди знают – так будет и впредь. Они предвидят. А что будет с человеком завтра, послезавтра, через месяц или год – нет, такое предвидеть и предсказать невозможно. Смешно, право! За такое берутся разве что обманщики…

Рови-Натха, шагавший впереди, вдруг остановился, поджидая спутников. Они приблизились.

– Вот что, друзья, – сказал Рови-Натха. – Ты, Наан, ты, Наль, и ты, кажется – Виш?

– Я – Виш! – гордо отозвался мальчик.

– Вот… И ты, Виш… Все вы… Никогда не слушайте предсказателей. Они все как один обманщики… А если и будете слушать, не верьте ни единому их слову. Это говорю вам я – учитель Рови-Натха. Вот мое учение.

Больше за этот переход он не сказал ни слова. Он шел все дальше, вперед.

Новый предтеча

Иоанн, сын Шлёме и Елишебы, настойчиво предсказывал скорое явление следующего мешиаха. Иоанна люди поправляли: дескать, уже приходил Спаситель, все же знают, что его казнили на кресте и он, воскреснув, вознесся на небо. И теперь объявились люди, которые поклоняются вознесшемуся на небо. Они считают его Сыном Божьим, зовут присоединяться к ним других – и мужчин, и женщин, и веровать в него как в Спасителя и Бога. И эти люди говорят, что придет их Спаситель снова на землю, но не очень скоро, и что никакого другого Спасителя быть пока не может. А новый Спаситель, которого ждет полусумасшедший Иоанн, говорили люди, все медлит, и они уже начинают сомневаться: придет ли он вообще и не обманщик ли Иоанн?

Однажды, на базаре, он собрал вокруг себя народ и, как привык, с подвыванием вещал о теперь уж совсем скором явлении того, кто по-настоящему возьмет на себя все грехи человеческие и тем самым спасет людей от кары Божьей. Может быть, даже опять ценой своей собственной жизни.

Народ плотно окружил проповедника. И вдруг кто-то бросил ему в лицо гнилой апельсин. Плод угодил в скулу, под правый глаз. Это стало сигналом: раздались крики, угрозы, ругательства. Иоанн выбрался из окружения и побежал без оглядки. Вслед летели камни. Один попал в спину, другой – под колено, отчего подкосилась нога, а Иоанн упал в пыль. Тут же он проворно вскочил и, превозмогая боль, снова побежал. Но за ним уже не гнались, только летели камни и крики: «Обманщик, вонючий козел!..» Ах, что там камни! Боль от них утихает и забывается. Но вот эти голоса людей, эти оскорбления…

«Злой у нас народ, – подумал Иоанн, но тут же, сам себя устыдясь, нашел оправдание народной злобе: – А как не быть ему злым? Он ограблен, обманут… И все ж народ доверчив. Странно: и зол, и доверчив. Отчего же доверчив? А оттого, что многострадален. В страдающих всегда теплится надежда: когда-то ведь придет конец страданиям. Зол народ оттого, что надежды и мечты его не сбываются. Так и сменяется одно другим: надежда – злобой, а злоба – снова надеждой…» Однако Иоанну в конце концов пришло в голову, что не так уж все плохо. «Блеснула надежда, – усмехнулся он. – Новый Спаситель все-таки явится, он должен явиться. И надо продолжать предсказания. А на оскорбления постараться внимания не обращать. Терпеть, терпеть…»

Иоанн огляделся и увидел себя в пустынной местности, далеко за городскими воротами. Возвращаться в город опасно. Он присел на холмик, поросший колючками. Стал вспоминать, с чего же началось его пророчество, что привело его к такой жизни.

Еще в иешиве, школе при хевронском храме – в такой же школе, только в Назарете, учился и его двоюродный брат Ровоам, – Иоанн задумывался над несправедливостью жизни, не жизни вообще, а пока только своей собственной, мальчишечьей. Однажды кто-то украл у соседа Иоанна по парте чернильницу. Не простую, глиняную, какие выдавали всем ученикам – простую-то зачем красть? – а серебряную, подарок богатого дядюшки-ростовщика. В краже обвинили Иоанна: ведь он же сидит рядом с пострадавшим. Иоанн был так убит подозрением и обвинением, что даже не стал ничего ни отрицать, ни доказывать. Он молчал. Упрямо молчал, когда его спрашивали, зачем он это сделал… ну, может быть, и не он, но все же – зачем? Молчание часто принимают за согласие. И раз он молчит, значит, виноват. Товарищи перестали с ним разговаривать, исподтишка устраивали ему каверзы: подкладывали на его скамью острые осколки камней либо горячие гвозди, а когда он шел к доске, незаметно подставляли ножку, и он спотыкался и падал под общий злорадный смех. Не смеялся только учитель по имени бен Эзра. Должно быть, он верил в невиновность Иоанна. Дальновидный учитель опасался, что Иоанн потерпит-потерпит издевательства да в конце концов и ожесточится и сделает в ответ тоже что-нибудь нехорошее, неправильное. Зло не должно порождать зло.

Господин бен Эзра однажды задержал Иоанна после уроков, когда ученики уже разошлись по домам, и сказал ему в назидание только одну фразу. Иоанн хорошо запомнил: Лучше страдать от несправедливости, чем самому вершить ее. И мальчик Иоанн страдал. Но вот вышло так, что тот мальчик, его сосед по парте, сам нашел пропажу у себя дома. Всем тогда стало стыдно за напрасные обвинения и издевательства над Иоанном. Товарищи и хотели бы извиниться, да не знали, как это сделать, как преодолеть свой стыд и угрызения совести – ведь обвинения были несправедливы… и Бог все видел с самого начала.

Учитель бен Эзра хорошо понимал своих воспитанников, знал, какие чувства теперь владели ими, но решил выжидать и не идти на помощь, хотел, чтобы ребята сами справились с неловкостью. Мальчишки есть мальчишки: они скоро позабыли свою вину, – и Иоанн как будто тоже забыл о своих страданиях. По-прежнему все играли вместе, дружили и даже сообща, разбившись на кучки, готовили уроки. И все же обида осела на дне Иоаннова сердца.

И потом было немало несправедливостей по отношению и к нему, и к другим, о чем он тоже переживал. Вот такой случай припомнил сейчас Иоанн, сидя на холмике среди степи. Одного мальчишку выпороли за то, что он задавал слишком много вопросов учителю – это был уже не бен Эзра, а другой, – так что наконец поставил его в тупик. И учитель, прежде любимый классом, сразу потерял авторитет, после того как оборвал вопрошавшего, велел ему удалиться из класса и вне школы ожидать положенное за дерзость наказание. Мальчик покорно отправился получать свою долю палочных ударов. Иоанн же – он очень хорошо помнит тот день – не находил себе места, и когда слышал стоны бедняги, и когда шел домой.

Став старше, видел он бедняков, просивших милостыню. Их отовсюду прогоняли, запирали перед ними двери и ворота. Люди ругали несчастных, насмехались, кичились перед ними собственной обеспеченностью и вразумляли, говоря про некий «хомут жизни», который выбирают себе люди – каждый себе сам, по своим, дескать, возможностям. Перед беднягами разводили руками: в жизни, мол, всем управляет удача, везение…

Иоанн думал: неужели навеки установлен несправедливый порядок, неужели не явится человек, который сможет изменить порядок, установить справедливость? Ученик богословской школы при храме города Хеврона твердо верил в скорое повторное явление святого человека, который придет на эту землю и расскажет людям, как надо жить и любить друг друга. И не только расскажет, но и многому научит, будет оберегать народ от несправедливостей, от трудностей жизни – словом, спасет их, то есть сделает для них то, что не удалось предыдущему. «Оберегать – нелегкое дело, – раздумывал Иоанн. – Пусть лучше даст заповеди, заветы, как жить и что делать, чтобы жить лучше. Всегда лучше дать удочку и научить ловить рыбу, а не давать каждый раз улов. Пойманную чужими руками рыбу съедают и снова ждут подачки. Когда же, мол, придет продавец рыбы? Так и живут – подачками. Тот же, у кого в руках удочка да в кармане наживка, подачки не ждет, а сам идет к реке и забрасывает крючок. Если рыбак умелый, у него быстро начинает клевать. Ну а неудачник? Что ему-то делать, как быть?»

Вопросы, вопросы… «Нет, нет, разрешить их, – рассуждал Иоанн, – сможет только особенный человек. И он непременно явится на нашу землю и принесет спасение. Он – придет…» Но ведь уже приходил Спаситель, вспоминались Иоанну рассказы стариков. Да, конечно, он знает об этом. Но того Спасителя казнили, он воскрес и вознесся на небо как Сын Божий. А люди опять остались сиротами…

Иоанн просидел в пустыне до звезд небесных. Сильно озябнув, побрел домой. Мать покормила его, уложила спать. Сама же принялась стирать его одежду. Отца не было дома. Пьянствовал где-то непутевый Шлёме. Домой вернулся только в полдень следующего дня. А сына уж и след простыл. Елишеба объяснила мужу: отправился, мол, мальчик опять проповедовать о Боге и Спасителе.

А было так. Вечером Елишеба настояла, чтобы Иоанн ушел из Хеврона. Надоел он здесь людям, сказала мать. Хорошо еще, если просто побьют. А то и царю могут донести… Если кто-нибудь уже не донес… И опять схватят его да и посадат в яму. Тогда уж не сносить ему головы… Да Иоанн и сам уже решил уйти из города. Только не знал еще куда. Мать и подсказала: отправиться нужно в Назарет, пожить там у ее сестры, у Нехамы. Сын согласился. Понравилось такое предложение. Но прежде, велела мать, прими-ка, сынок, человеческий облик. Вот, мол, тебе чистая одежда – штаны да рубаха – и новые сандалии. Все это она взяла у Шлёме. Вырос сын, ему впору теперь отцовское. Еще велела мать покороче остричь волосы и причесаться. И конечно, вымыться, почистить ногти.

К утру Иоанн был готов. Хороший получился мальчик стараниями Елишебы. Красавчик. Жених прямо. Ни следа от прежнего грязного страшилы. Елишеба тяжко и с досадой вздохнула, рассматривая Иоанна. Вот бы на самом деле женить сына. Все бы как у людей устроить.

Спозаранку, пока город еще спал, Иоанн вышел из дому с котомкой за плечами. Прощаясь, мать перекрестила его, как он и учил. С Богом, значит!

Он шел и думал… Нет, пожалуй, просто наслаждался покоем, свободой, легкостью в душе и теле. Небывалой легкостью. Такого ощущения он давно не испытывал. Прежние заботы ушли куда-то. Какой он там прорицатель?! Он обычный человек, молодой притом, полный радостных юных сил и желаний…

Он вдруг вспомнил одну девушку – несчастную Шаломе, – прекрасную, взбалмошную, злую, но все же… несчастную дочку царского вельможи. Он слышал, она убила себя. Зачем? Он жалел ее, хотя ее диким желанием было, по примеру той, другой, порочной падчерицы царя Ирода – о, это такая давняя история! – влюбить в себя сидевшего в яме Иоанна. Да, да, эта девочка подражала царевне, своей тезке, подражала во всем, прямо копировала ее. И так же, как и та развратная дочь Иродиады, требовала от отца, царского приближенного, чтобы тот выпросил для нее – совсем обезумела девчонка! – Иоанна, когда юноша еще сидел в зловонной яме. Вот уж правда, что истории могут повторяться… Может быть, она тоже хотела его обезглавить, как того, другого Иоанна?.. Так вот, сейчас юноша подумал про сладкие уста ее, этой девушки Шаломе. Он даже закрыл глаза, вообразив себе поцелуй девичьих уст, нецелованных, наверное, хотя о ней и рассказывали при дворе разные нехорошие вещи.

Блаженство воображаемого поцелуя сбило его с толку. Он не смог идти дальше, присел на камень. И тут, наверное, впервые в жизни ощутил желание своей юной плоти. Нет, конечно, его и прежде беспокоили бродившие в нем жизненные силы. Бывало, он часто по ночам просыпался с ощущением пережитого неизъяснимого наслаждения. Но сейчас все с ним происходившее было мучительно.

Иоанн скинул с плеч котомку и упал ничком на песок. Образ прекрасной Шаломе явственно возник у него перед глазами. «О боже, – шептал Иоанн, – какая ты миленькая, злая, дерзкая девчонка Шаломе. Поцелуй же меня своими пухленькими губками, укуси-ка своими сахарными зубками, положи мне на плечи дивные белые руки свои, чудная девочка…» Он бормотал еще какие-то выдуманные им слова, его руки непроизвольно двигались, горстями загребая песок. Иоанн погружался в забытье…

– Эй, парень, что ты тут делаешь? – раздался вдруг над ним громкий голос. – Ты жив? Вставай. Солнце напечет тебе голову.

– Что?! – Иоанн проворно вскочил и пошатнулся, потеряв равновесие. – Что со мной? Кто ты?

Перед ним был человек, обыкновенный человек. Пастух, крестьянин, ремесленник, может быть, купец… Кто его знает? Просто человек. Неважно кто.

– Вижу, лежишь… Может, мертвый, думаю. А ты – живой… Я иду в Хеврон. А ты куда?

– Из Хеврона в Назарет… Какие там новости?

– Знаешь старого Ровоама и его жену Нехаму? Сын еще у них был… Давно ушел из дому с купцами… Знаешь? Так вот сын их прислал о себе известие. Далеко он отсюда. Но весточку прислал…

Как же не знать, о ком речь? Ведь Рови, сын Нехамы и Ровоама, его двоюродный брат. Говорили, правда, – слух дошел и до Хеврона, – будто мальчик и не сын Ровоама вовсе. Чужого, мол, семени отпрыск, не Ровоамова. И еще говорил кое-кто, будто сын Нехамы… от Святого Духа, будто такое чудесное повторение возможно. Да кто знает, где правда? Вдруг, если случилось один раз, может и повториться, а?

Иоанн все это знал, но не открылся незнакомцу.

– …уж много лет прошло, – продолжал встречный, – и парень этот скоро вернется сюда. – Незнакомец помолчал. – А Ровоам-то занемог. Плохо ему… Да старый уж очень этот Ровоам, муж Нехамы… Об этом в городе говорят… Ну вот и все новости… Ладно, прощай. Добрый тебе путь.

Он отошел на несколько шагов и обернулся:

– Хорошо, что ты не умер. Я уж думал – мертвый. А ты спал. Хороший знак.

– Знак чего? – не понял Иоанн.

– А кто ж его знает? Так просто… Да вот хотя бы: как я с тобой, с мертвым-то, разбирался бы?

И они разошлись, каждый в свою сторону.

Когда Иоанн постучался в калитку Ровоамова дома, ему открыла Нехама. Не узнала она племянника. И он нерешительно стоял перед ней, прежде чем назваться:

– Я – Иоанн, сын Шлёме и Елишебы.

– Иоанн? Ты? Скажи еще…

– Не узнала меня, тетя?

– Ты правда Иоанн? – все еще не верила Нехама и медлила впускать его.

– Да я же это, я!..

И вот он в доме. Нехама смотрела-смотрела на него и вдруг сказала:

– Ты совсем как… обычный человек.

Но тут же и осеклась, поняв, что говорить так – значит обижать его.

Тогда Иоанн спросил, где муж ее, Ровоам.

Ровоам лежал за стенкой. У него был жар. Нехама пошла к нему с мокрым полотенцем. Скоро она вернулась. Иоанн передал просьбу матери приютить его на некоторое время.

– Да, да, – отозвалась Нехама, – ты будешь жить у нас. Только… – она замялась, – я должна ухаживать за моим мужем. Думаю, он поправится. И тогда… – Не договорив, она умолкла и посмотрела куда-то, будто сквозь Иоанна. Почти шепотом она произнесла: – А все-таки он придет. Я жду его.

Иоанн встрепенулся:

– Кого? Мешиаха? Его ты ждешь?

– Какого еще мешиаха? – негодующе воскликнула Нехама. – Нет, я жду нашего Рови. – И, просветлев, прибавила: – Ведь он же твой двоюродный брат.

Иоанн будто не расслышал. Он погрузился в свои, никому неведомые размышления. Походил по комнате. Нехама провожала его взглядом. Он вышел во двор и там снова расхаживал, о чем-то размышляя. Потом вернулся в дом и, как показалось Нехаме, совсем обыденно спросил:

– Тетя, ты покормишь меня?

– Да, да, – засуетилась она, – сиди здесь, я принесу.

И вот она поставила перед ним миску сытной похлебки из чечевицы, густо сдобренной чесноком и перцем, несколько кусков серых лепешек и свежий сок давленого винограда, еще не перебродивший в вино.

За едой Иоанн спросил:

– Имеешь ты известия от Рови?

Нехама оживилась:

– Имею, имею. Второй раз он посылает мне весточку.

– Скоро вернется?

– Хотелось бы… Да он ничего не говорит.

– И где он сейчас?

– Опять купцы передали от него весть. Да это и не… Сейчас принесу.

Она вышла и вернулась с кувшинчиком в руках. Кувшинчик этот был сделан из высушенной тыквы. Плотно закрыт деревянной пробкой.

– Вот его весточка, Иоанн, – сказала счастливая Нехама.

– Что там?

– А вот… Масло из сандалового дерева. Для исцеления. У моего Ровоама все болит – и ноги, и грудь, и поясница. Это масло как раз для него. Чтобы больные места натирать. Так велел передать Рови. Я верю ему… Он, наверное, сейчас в Индии, в стране Пяти рек. Говорят, там люди очень хорошо живут. Всего у них в достатке…

– Хорошо, где нас нет, – перебил Иоанн.

– Нет, ты не знаешь, племянник. Рови просил передать, что все хорошо живут. И он – тоже. Он не станет врать. Он всегда говорил правду. И лишнего не говорил никогда… Но вернется он еще не скоро.

Нехама вздохнула и тихонько заплакала.

– Молись, Нехама, и он вернется, ибо Господь Бог надоумит его вернуться раньше. Молись…

В Иоанне оживал проповедник.

Две недели Иоанн в городе не показывался. Только прогуливался в маленьком дворе теткиного дома. Она мало разговаривала с племянником. Все хлопотала над больным Ровоамом, натирала его сандаловым маслом, тем, что прислал Рови. Иоанн ей помогал, заставлял молиться и о выздоровлении мужа, и о возвращении сына.

Лишь в середине третьей недели затворничества Иоанн вышел в город. Он раздобыл где-то длинный старый хитон и облачился в него. Сандалии он оставил дома. Иоанн взъерошил уже отросшие волосы, подпоясался грубой веревкой и в таком виде появился на базаре.

Над городом в этот день сгущались тучи, предвещая грозу. С востока надвигалась непроглядная мгла. Молнии вдали уже атаковали горизонт, пронзали землю. Раскаты далекого грома делались все слышнее и слышнее.

Иоанн собрал вокруг себя людей, сам взгромоздился на бочку из-под сельди. Заговорил о Божественных знаках, посылаемых небом. Люди слушали не очень внимательно: тревожились по поводу близкой грозы, готовые разойтись кто-куда, не дослушав Иоанна. А он говорил и говорил, все более вдохновляясь. И тут вдруг совсем рядом грянул гром. Казалось, над Иоанном с оглушительным, нестерпимым треском развалилось небо. Он перешел на крик:

– Люди, слышите, как пророк Элия-Анави разъезжает по небу на огненной колеснице?! Слышите? Это он, творящий чудеса, воскрешающий мертвых, защищающий новорожденных, это наш ангел обрезания – вы все его знаете. Сейчас пророк возвестил нам с небес о том, что вновь грядет Спаситель. Скоро он явится к нам. Мы все его ждем. Он идет сюда с востока, как раз оттуда пришла к нам гроза, предвестница явления мешиаха. Радуйтесь, люди, мешиах – наш Спаситель, обрезанный, как и вы, – явится скоро. Не сегодня, не завтра, но – скоро. Он не уйдет на небо, как тот, что оставил нас сорок лет назад, он останется с вами. Верьте мне, люди. Я – Иоанн, новый предтеча нового мешиаха!

Последние слова он прокричал уже под проливным дождем. Почти все люди разбежались. Осталась лишь кучка безразличных: наплевать на то, что ливень вымочил их до нитки, вместе с Иоанном. А он все говорил и умолк лишь тогда, когда и эти, последние его слушатели, не выдержав непогоды, сбежали. Оставшись один под сплошной завесой дождя, он побрел домой.

Иоанн сильно простудился. Целыми днями он опять оставался дома. Кашлял, трудно дышал, очень ослаб, совсем мало ел. И все же порывался выйти в город. Нехама с трудом удерживала его. Теперь она ухаживала за двумя больными. Тыква с сандаловым маслом опустела. Но снадобье и в самом деле оказалось целебным. Ровоам уже вставал с постели и кряхтя похаживал по двору, а скоро и вообще выздоровел. «Теперь-то я дождусь возвращения Рови, – говорил себе Ровоам, – все равно дождусь. Не умру до его возвращения».

Иоанн выздоравливал труднее и дольше. Наверное, потому, что больше не было сандалового масла. Пустая тыква лежала на полке как талисман. Предусмотрительная Нехама заказала масло купцам, отправившимся в Индию. Когда еще они воротятся? Один Бог знает.

– Возьми пока оливкового, – подсказал Ровоам. – Оно тоже годится для растирания тела. Помнишь, Нехама, ты лечила нашего маленького Рови?

Опять – Рови. Ровоам часто вспоминает его теперь. А уж о Нехаме и говорить нечего. Каждый божий день он у нее в мыслях – ее дорогой сын. Какой он теперь? Узнает ли она его, когда он вернется?.. Да и вернется ли? Купцы, передавшие от него масло, в двух словах описали Рови. Он, говорили, стал высок ростом, но худощав. Длинноволос. Носит белые одежды. И зовется как-то очень странно. Нехама не запомнила…

Она сидит возле ложа Иоанна. Юноша дремлет. И сильно потеет. Это значит, что ему уже лучше. Выходит из него недуг. Нехама вспомнила Египет. Там люди считают, что, если человек хорошо потеет, значит, он здоров. Они приветствуют друг друга вопросом «как потеешь?». Наверное, это правильно. И вот Нехама видит, как обильно вспотел Иоанн. Дело идет на поправку. Нехама обтирает Иоанна полотенцем, он открывает глаза.

– Мама, – очень тихо зовет он. – Нет, это ты, тетя Нехама.

Она приносит питье. Попив, он смотрит на нее уже совсем ясными глазами:

– Спасибо, тетя Нехама. Ты мне как вторая мать…

Выздоровев, старый Ровоам принялся за прежнее: ворчал, всем в доме был недоволен. И приходу Иоанна вовсе не обрадовался. Чтобы Иоанн не слышал, отводил Нехаму в укромное место и выговаривал ей, зачем, мол, она приютила сына Елишебы. Мало того что он ест его, Ровоама, хлеб, а на Нехаму, дескать, свалились лишние заботы. Этот парень – «Вот посмотришь, Неха (так он иногда называл жену)» – еще навредит их благочестивой семье. Репутация-то у Иоанна никудышная: был посажен царем в яму – это неспроста; как помешанный твердит о новом Спасителе, что, мол, вот-вот явится, а прошли уже все сроки, и вместо Спасителя – шиш. Люди больше не верят Иоанну. И вообще, зачем им, Ровоаму и Нехаме, навлекать на себя гнев властей? Иоанна все еще преследуют, и этот гнев может ни с того ни с сего пасть на их благородное семейство. Да, благородное! Во-первых, нелишним будет вспомнить, что он, Ровоам, происходит не от кого-нибудь, а от самого Ицхака, сына Авромова. Во-вторых, Нехама родила сына, зачатого Святым Духом, а это значит, что ребенок был отмечен Богом. Стало быть, особым Божьим вниманием осиянна их семья…

Вот как теперь рассуждал старый Ровоам. Не попрекал он жену за прошлый грех. И бедная Нехама в страхе ожидала, когда муж вновь напомнит о ее непонятном зачатии. Но нет, не напоминал – пока видел для себя выгоду в рассуждениях о непорочном зачатии, не вспоминал и о грехе жены. А вот об Иоанне ворчать не уставал.

В конце концов Нехама решила, что племянника надо удалить из дома. Пусть будет где-то рядом – ведь Елишеба поручила ей Иоанна, – только бы не на глазах у ворчуна. Правда, она стала замечать, что зрение мужа сильно ослабело за последнее время. И недалек тот день, думала она, когда Ровоам ослепнет совсем. Конечно, думать об этом – кощунство, но, раз сообразив, что при слепом муже не нужно будет прятать Иоанна, Нехама уже никак не могла отделаться от мыслей об окончательно ослепшем Ровоаме. Она невольно заглядывала вперед и так сжилась в сознании с грядущей неизбежной слепотой мужа, что забывала о реальности. Реальность же состояла в том, что Ровоам пока был зрячим, а значит, Иоанна все-таки удалить придется. «Обуза он для нас, Неха. Тяжелая обуза. Лишний едок», – не переставал твердить Ровоам. В конце концов, он прав, думала Нехама. И жена обязана соглашаться с желаниями мужа, не перечить. На том и держится всякая семья.

Ровоам с Нехамой живут очень скромно. Пожалуй, и вовсе бедно. Держат несколько коз, продают молоко. Иногда Ровоаму удается что-нибудь сработать по плотничьему делу. Но вот он слепнет и скоро не сможет работать. Иногда, тайком от мужа, переодевшись и закрыв лицо, Нехама просит милостыню возле храма. Ах, люди теперь подают мало и неохотно. Трудные времена, видать, настали.

«Скорее бы вернулся Рови, – думала Нехама, – стал бы помощником в нашей трудной жизни, и тогда…» Она не довела до конца свою мысль о будущей жизни вместе с сыном и… его семьей. Внезапно ее сознание поразила догадка, почти невероятное предположение. «Рови, Рови, – соображала бедная женщина, – не он ли? Не он ли тот, о ком так страстно говорит людям племянник Иоанн? Не он ли тот, кто придет издалека, чтобы вновь указать путь к спасению, помочь бедным и униженным?»

Нехама растерялась. Но заставила себя успокоиться. И дальше она рассуждала так: Иоанн повторяет, будто опять придет человек, мешиах, рожденный девственницей от Святого Духа, но ведь она так и объясняла – прежде всех Ровоаму, а уж потом и другим – появление на свет своего дорогого Рови, своего любимого мальчика. Только вот тут есть одна загвоздка: Иоанн-то не мог знать про Рови. Просто он слышал в детстве, что у него есть младший двоюродный брат. Они даже не виделись. Иоанн, конечно, забыл о нем. До последней минуты Нехама принимала Иоанновы предсказания за странные выдумки больного воображения юноши. Душевнобольным считала она племянника, поэтому жалела его, сочувствовала и бедной Елишебе, которую искренне любила. Но теперь-то выходило иначе. Значит, вправду ее, Нехамы, сыночек, ее ненаглядный Рови, оказался непростым ребенком. Он – дитя Божественное.

Все перепуталось в голове Нехамы. И тот сириец, с которым она лежала на циновке на крыше дома и от которого на самом деле зачала младенца, теперь казался ей… Святым Духом. И обманутый муж представлялся ей тоже Святым Духом, во всей его старческой степенности и даже немощи. Его бесконечные и надоевшие придирки и ворчания выглядели теперь чуть ли не признаками святости и благочестия.

Бедная Нехама! Она в полном смятении. Ум ее готов вот-вот помрачиться. Что делать? Она вдруг поняла: ей грозит безумие. Но она знала, как избежать его. Бросив все дела, Нехама немедленно вышла из дому, никому ничего не объясняя, и отправилась из города бродить в уединении по холмам. Знала она: нужно довести себя до телесного изнеможения, и тогда все в ней успокоится. И природа дала ей душевное равновесие. Нехама доверилась естественному течению событий, запретила себе размышлять над тем, что выше ее разумения, и мысленно вернулась к заботам и делам житейским. «Будь что будет, – решила она. – Пути Господни неисповедимы».

А что же племянник?

Вскоре он тоже встал на ноги. Тогда Нехама рассказала ему о недовольстве старого Ровоама. Иоанн быстро понял, в чем здесь дело, и с готовностью согласился уйти куда-нибудь прочь. Привычное дело для него – скитаться по городам и весям, довольствуясь куском сухой лепешки на обед и на ужин да ночлегом под звездами на кошме пастуха, а то и просто на песке. Нехама, однако, удержала Иоанна от поспешности. Прогонять Иоанна, говорила она, ей совестно перед сестрой. Ведь Елишеба так хорошо ее всегда принимала у себя, да и вообще – любила ее, младшую. Неужели же Нехама ответит сестре неблагодарностью? Но как же быть?

Поразмыслив, она нашла, как ей показалось, удачный выход. По соседству с их домом давно пустовал небольшой участок земли с обветшавшим сараем. Должно быть, хозяин – Нехама никогда не видела его – давно все бросил и уехал или умер, не оставив наследников. Никому из соседей Нехамы и Ровоама не было дела до брошенного участка. Она и решила спрятать там Иоанна от пока еще зрячих глаз мужа. Она вычистила сарай, но подход к нему оставила заросшим колючими кустами, бурьяном, заваленным упавшими деревьями и камнями. Так никто и не догадается, что в сарае есть живая душа. Иоанн с удовольствием перебрался туда. Дважды в день Нехама приносила ему еду…

– Нехама, – однажды позвал Ровоам, – где твой племянник Иоанн? Давно я его не видел. Зрение еще не потеряно мною окончательно, и я увидел бы, будь он здесь.

– Ты сам велел удалить Иоанна, супруг мой, – смиренно ответила Нехама, – я это и сделала.

– Вот какая ты умница, – похвалил Ровоам, – даже не спорила со мной, как прежде. Не ожидал я… Правильно сделала. Он был у нас лишним едоком. Теперь пускай-ка сам добывает себе на хлеб.

Немного погодя Ровоам опять справился об Иоанне:

– Куда же он ушел? Обратно в Хеврон, к матери?

– Н-нет… – Нехама замялась, – не в Хеврон. Зачем же туда? Есть много других мест… Наверное, в Вифлеем… Точно не знаю.

– Ну и хорошо… – Ровоам вздохнул, помолчал. – А мы с тобой будем ждать нашего Рови, нашего спасителя.

– Что?! – Нехама вздрогнула, испугалась. – Что ты сказал, я не расслышала?.. Ты веришь в Спасителя?

– Кто ж в него верит теперь, после того как его казнили?.. Сорок лет уж прошло, а то и больше… Теперь он на небе, далек от людей… Глупышка ты. Я сказал, что Рови – наш с тобой спаситель. Он – наш сын. Придет и поможет нам в нашей старости… В моей старости, – поправил себя Ровоам. – А ты еще не старая. Ты еще хоть куда… Молодая еще женщина. – Ровоам рассмеялся. – В самом соку бабенка. – И вдруг, резко придвинув лицо к лицу жены, спросил в упор: – Изменяешь мне? Скажи-ка. Правду говори… Мне теперь все равно, – равнодушно прибавил он, – я стар, немного мне уж осталось… Но я дождусь нашего сына, – закончил он, – дождусь, вот увидишь.

Он ушел в свою комнату и, кряхтя, улегся на топчан.

– Тут и умру, – проворчал он, – вот оно, мое смертное ложе, никуда не денешься от судьбы.

Иоанн снова стал появляться в людных местах. Призывал к терпению в ожидании следующего Спасителя. Люди города Назарета не просто слушали, а потом расходились, равнодушные, как было в Хевроне. Нет, они верили. Они вступали с Иоанном в беседы: о чем-нибудь спрашивали, делились своими соображениями, порой даже рассуждали об угнетении народа захватчиками-римлянами. Один человек только что вернулся из Ершалаима и рассказывал Иоанну:

– Наместником там преемник того прокуратора, Понтия Пилата, который тогда отдал на казнь Спасителя… Как говорится, умыл руки. Все дела вершит наместник… И делишки, – прибавил человек. – И царь – никто при нем.

Другой сказал, вмешиваясь в их беседу:

– А я слышал, будто наместник не идет против царя.

– Вот и нет, – возразил первый, и его поддержали другие, заговорив все вместе.

Начался спор. Иоанн остановил спорщиков.

– Придет новый Спаситель и прогонит римлян, – уверенно заявил Иоанн.

Кто-то недоверчивый съязвил:

– Тот, распятый, не прогнал. А этот прогонит? Что, он придет с легионом воинов?.. Не верим мы в твоего Спасителя.

– Не мой он, а ваш! И придет он один… Как новый посланец Бога.

– Как пророк Моше Рабейну?

– Да, как Моше…

Червь сомнения все-таки поселился в душе Нехамы. Да еще какой червь! Опять она спрашивала себя, не ее ли сына имеет в виду Иоанн, когда говорит о скором явлении мешиаха? Подумав так, она даже испугалась: «Ишь куда замахнулась». Решила поспрашивать Иоанна. Но понимала хорошо, что прямо в лоб ставить вопрос нельзя. Надо обиняками навести Иоанна на откровенность, чтобы он сам открылся. Нехама готовилась, обдумывала, как ей подступиться к разговору. Наконец решила так. Прежде нужно сытно накормить не избалованного пищей племянника. Она напекла лепешек, приготовила любимую Иоанном похлебку из чечевицы, сдобрив ее перцем, чесноком и луком. Запах шел от котла чудный! Ровоам спросил, потянув носом, что и по какому случаю она готовит. Не моргнув, Нехама тут же нашлась:

– Забыл, должно быть, ты, мой добрый муж, что начинается наш праздник Ханука?

– Да, жена, – согласился Ровоам, – видишь, совсем уж стар стал, не веду счета дням… Трудно тебе со мной, Неха, – прибавил он с тяжким вздохом. – Думал, прожили мы наш век в счастье да радости. А оказывается, жила ты со мной так, будто ела горькую траву марор, что подают к столу в первую ночь праздника Песах, в память об исходе народа нашего из Египта. – И тут слукавил старый Ровоам: он напомнил о празднике Песах, чтобы не думала жена на самом деле о нем как о совсем уж дряхлом старике. Он продолжал: – Да, конечно, и мы с тобой – помнишь? – и с нашим Рови жили в Египте и ушли оттуда… И это был наш исход… А народ наш – давно еще, под предводительством Моше Рабейну и Иешуа Бин Нуна, – бежал тогда от фараона, спасаясь. И не знали они, когда найдут Землю обетованную, обещанную Богом. И предводители того не знали… Никто ничего не знал… И сейчас никто ничего не знает… Вот… А мы не спеша возвращались в свой Назарет. Втроем. Помнишь? Никто нас не гнал. Наверное, в наше время египтяне уже не преследовали бы нас, евреев, как когда-то это делал жестокий фараон…

Нехама уже не слушала рассуждений мужа. Не хотела она давать волю воспоминаниям. А они вот-вот нахлынут… Теперь она заставляла себя вовсе не думать о прошлом. Только в будущее смотрела. И это неясное будущее было связано для нее только с сыночком Рови.

Когда Ровоам удалился почивать – теперь он большую часть дня спал или дремал – и послышался его храп, Нехама позвала Иоанна. Он пришел, как всегда голодный и жаждущий. В последнее время он опять надолго исчезал из Назарета и бродил по окрестным селам, прорицая о Спасителе. Он снова сильно исхудал и явно нуждался в подкреплении сил физических. Когда же тело укреплено, дух дремлет. Это знала Нехама. Верно рассчитала она…

Насытившись, Иоанн пришел в состояние полного благодушия. Теперь из него можно было вить веревки – выведать все, что захочешь. Нехама приступила к разговору издалека.

– Не скучаешь по матери? – спросила она как бы ненароком, переставляя горшки на полках.

– Немного скучаю, – охотно отозвался племянник и, усмехаясь, прибавил: – Даже немного и по отцу, хотя не люблю его… А почему ты спрашиваешь, тетя?

– И я скучаю. Давно не виделись. Мы же сестры, забыл?

– Что ты! Как забыть?

– А ты и мой Рови – двоюродные братья. Ты ведь не знал моего Рови?

– Знал только, что у меня есть двоюродный брат. Он родился в Вифлееме, кажется. А я – в Хевроне. – Иоанн задумчиво улыбнулся. – Хотел бы я увидеться с ним… Послушай, тетя, говорят, он скоро вернется?

– Кто говорит? – Нехама насторожилась.

– Люди говорят… Народ говорит.

– Им-то откуда знать?.. Да, он прислал весточку. Вот та тыква с сандаловым маслом. Она от него… Масло спасло вас с Ровоамом от болезни. – Нехама замолчала и затем, будто не решаясь произнести сокровенное, сказала: – Выходит, мой Рови – наш с Ровоамом спаситель.

Услышав слово, которое чаще многих других слетало с его уст на проповедях, Иоанн вздрогнул. Едва не выдал он себя, ибо в голове его только что родилась мысль – прямо настоящая находка, какой, пожалуй, нет цены.

Нехама же испытующе поглядывала на племянника, ждала, что он скажет, поймет ли ее вызов, ее намек.

Иоанн напустил на себя безучастный и равнодушный вид.

– Ну и накормила же ты меня, тетя Нехама, – сказал он, зевая, и хотел было улечься на топчан. – Спать потянуло.

– Нет, милый, лучше иди к себе, – остановила его Нехама. – Боюсь, увидит тебя Ровоам. Ой как рассердится.

Она проводила Иоанна до его пристанища, ничего больше не сказав.

Так и не поняла она, знает ли Иоанн тайну происхождения сыночка ее Рови – Ровоама бен Ровоама?

А Иоанн знай себе тихо радовался. Неожиданная идея пришла ему на ум. Несомненно, думал Иоанн, это Всевышний подсказал такое. Подсказать-то подсказал. Но любая голая идея – ничто, если ее не развить и не осуществить в жизни. И он стал обдумывать в деталях то, что намерен теперь внушать людям. А будет он теперь – уверен в этом – говорить с убежденностью, которой как раз и не хватало прежде его призывам и речам. Люди чувствовали, что за его горячими речами нет реальности. Теперь-то, с этого самого дня, когда ему в голову пришла одна замечательная идея, реальность есть, вернее – будет. Он решил добиться этой реальности во что бы то ни стало. И он так радовался, что ему просто не сиделось в хижине. Хотелось скорее идти к народу и говорить, говорить, говорить… Какая-то сила удержала его от поспешности, он не мог бы себе объяснить какая. Но хорошо, что удержала. Многое еще оставалось невыясненным. Потому-то прежде он захотел объясниться с Ровоамом. Надо было застать его в доме одного.

Иоанн выследил, когда Нехама собралась куда-то уходить, и, вероятно, надолго. А дома ли Ровоам? О, старец всегда дома. Куда ему теперь идти, полуслепому? Иоанн думал между тем, как непросто будет разговорить старого ворчуна, да еще если к тебе относятся с неприязнью. Ведь так оно и есть. Какие тому причины, Иоанну неведомо. Так он и не пытается разобраться в них! Что ему за дело? Он решил действовать. Испытанный способ добиться чего-нибудь от человека – польстить его самолюбию. Умелая лесть – начало многих успешных затей.

Было хорошее свежее утро. Прохладный ветерок пока избавлял от уже надвигавшейся дневной жары. Иоанн приблизился к жилищу Ровоама и Нехамы со стороны улицы и сразу увидел: старик прохаживается по двору, одной рукой опираясь на палку, а другой держась за поясницу, то и дело потирая ее. Лицо Ровоама было спокойно и полно достоинства. Всегда в отсутствие жены он чувствовал себя в доме хозяином, его так и переполняло сознание собственной значимости в этой жизни. И это были лучшие часы его бытия…

Иоанн постучал в калитку и вошел. Когда же Ровоам обернулся, юноша глубоко поклонился, приложив руку к сердцу, и так остался стоять, ожидая приглашения пройти к дому. Старик сощурился, прошаркал поближе. Поза Иоанна – сама покорность.

Ровоам узнал юношу:

– Ты ли это, Иоанн?.. Входи.

– Мир вашему дому, – приветствовал его Иоанн.

– Мир и тебе, – ответил Ровоам с достоинством и двинулся к дому. – Ты издалека?

– Издалека, – соврал Иоанн.

Ровоам удовлетворенно кивнул, не оглядываясь. Он доволен Нехамой: выполнила его просьбу, скорее – требование, удалила из дому племянника-обузу.

Иоанн последовал за Ровоамом. Раз хозяин идет в дом, значит, он расположен к разговору с гостем. Это хороший знак.

– Где Нехама? – для порядка спросил Иоанн.

– Тебе она нужна? – отозвался Ровоам.

Иоанн встревожился:

– Нет, нет. Совсем нет.

– Не скоро вернется. Не стоит ее дожидаться.

Старик дал понять, что все-таки долго терпеть в своем доме Иоанна не намерен. Обозначил рамки предстоящему разговору.

Иоанн понял:

– Я ненадолго, дядя Ровоам.

Хозяину понравилось: не придется ставить угощение. И все же обычай требует чем-то попотчевать гостя. Когда Иоанн сел за стол, Ровоам принес немного козьего молока в кувшине. Пододвинул Иоанну кружку. Налил и себе.

Иоанн начал разговор с того, что будто бы удивился: какой многочисленный народ живет в Иудее. Он, мол, сделал такое открытие, бывая в городах и селениях, проповедуя о скором новом явлении мешиаха.

– А ведь когда-то, – продолжал Иоанн, – народ наш начинался с одного малочисленного племени, коим предводительствовал великий Моше Рабейну.

Ровоаму понравилось упоминание о пророке Моше. «Значит, юноша чтит предания старины», – решил он и тему подхватил.

– Знаешь ли ты, Иоанн, ведь тогда в племени рядом с Моше были такие мужи, как его родной брат Агарон, по прозванию «любящий мир и стремящийся к нему». Были и другие, не помню уж кто…

Ровоам придвинулся ближе к Иоанну, они сидели в прохладной комнате за большим столом, сработанным кем-то – а может быть, самим Ровоамом-плотником? – очень давно, из толстых досок ливанского кедра, дерева почти вечного.

– Раз уж мы вспоминаем старину, – продолжал Ровоам, указав на один из кувшинов на полке у стола, – неплохо было бы наполнить эту посуду вином, а не молоком глупой козы. Как думаешь, Иоанн?.. Кстати, вот этот стол, – Ровоам провел рукой по доскам, – моя работа. Он послужит нашему роду еще долго… Но насчет вина… Мое здоровье, знаешь, так испортилось, что я не пью вина. Оно может мне навредить. Могу вовсе потерять зрение. А я хочу еще увидеть нашего сыночка Рови, прежде чем мои глаза замутит белая пелена. Так что не будем искушать судьбу.

– Конечно, дядя Ровоам, не будем. И я не пью вина. Это ведь грех. А почему грех? Потому что пагуба.

– Правильно, мальчик… Но послушай-ка меня дальше… У праотца всех евреев Аврома был сын Ицхак, мальчик еще тогда. Они тоже когда-то покидали Египет… Ты знаешь эту историю. Ты ведь учился в иешиве, как и наш сынок… О чем я, напомни?

– О мальчике Ицхаке.

– Да, тогда он был еще совсем ребенком… Да нет, пожалуй, уж почти юноша… Так вот, однажды Всевышний повелел его отцу принести Ицхака в жертву, чтобы испытать веру Аврома. Слава Всевышнему: посланный им ангел успел-таки остановить руку отца, занесшего меч. Тогда пролилась кровь не мальчика, а овна, как раз запутавшегося в кустах… Знаешь, Иоанн, я так хорошо себе представляю это, будто был свидетелем…

Опять Ровоам задумался и вдруг, совсем в другом тоне, сказал:

– А хорошо все-таки, что так получилось. Случись иначе, и был бы Ицхак заколот отцом, прервалась бы линия, ну и… не родился бы на белый свет я.

– Как же это, дядя Ровоам? – Иоанн был крайне изумлен. – Расскажи.

– А вот и так. – Ровоам явно был польщен вниманием юноши. – Я-то веду свой род от Ицхака. Все это мне рассказывал первосвященник еще в пору моей далекой молодости. Тогда я очень гордился своим происхождением. И еще тебе скажу вот что. Наш царь Давид, Псалмопевец, тоже из рода Ицхака. И значит, выходит так: мой род идет от царя Давида. Вот и получается, что наш с Нехамой сын Рови – прямиком из рода самого царя Давида.

– А я, дядя Ровоам?.. Я тоже из твоего рода?

– Ну уж нет. Шлёме, твой отец, к роду Давида не имеет отношения. Ты уж извини… Но знаешь, я думаю, нам все же стоит выпить. Немножко. За род царя Давида…

Он проворно выскочил из-за стола, удалился за перегородку, отделявшую комнату от кухни, порылся в чулане и принес глиняный кувшин, весь в паутине.

– Прячу от жены, – пояснил Ровоам.

Затем он вынул пробку, свернутую из куска кожи, отхлебнул несколько глотков из горлышка и протянул кувшин Иоанну:

– На, глотни хоть немножко. Не отказывайся. Род царя Давида – очень уважаемый род.

– Отступать некуда, – сказал Иоанн и, чтобы угодить старику, сделал глоток-другой.

– Ну и хватит! – Ровоам отнял кувшин и так же проворно спрятал его в чулан.

Иоанн поднялся уходить:

– Спасибо, дядя Ровоам. Я должен идти.

– А зачем приходил?

– Навестить родню…

– Вот молодец! – похвалил Ровоам, хитровато улыбаясь. – Что ж, иди. А то… поговорили бы еще… Ладно, в другой раз.

С удовольствием проводил Ровоам гостя – до самой калитки довел Иоанна.

Что до юноши, то он узнал все, что хотел. В его голове теперь сложился новый план. Прежде он говорил о новом мешиахе как об отвлеченном человеке. Оттого, может быть, его, Иоанна, не очень хорошо принимали, даже изгоняли порой и побивали камнями. Теперь же он решил говорить о человеке, которого знает. Он сможет описать внешность Спасителя. Рассказать о его происхождении, о родителях, наконец. И оттого-то Иоанн был уверен в полном своем успехе в будущем. Правда, половину того, что он собирался поведать людям, придется сочинить. Зато другая часть будет полностью достоверна.

И вот как-то раз он снова собрал кучку людей и принялся за свое привычное дело. Несколько удачных фраз – и он заметил: число слушателей вокруг увеличивается. Скоро это была уже толпа внушительных размеров.

Иоанн говорил, напрягая голос:

– …он скоро придет сюда, второй ваш Спаситель. Его вы сможете легко узнать, когда он предстанет перед вами. Ибо он такой же, как все. Он – один из вас. Так же, как и вы, мужчины моего народа, он обрезан на восьмой день своей жизни, по нашему обычаю. Он носит одежды… ну, быть может, немного почище ваших, но так же сшитые. Он придет босой. Так ходите и вы, бедняки. Он тоже беден. Но он – Божествен… Он рожден девственницей…

Кто-то в толпе выкрикнул:

– Вот так так! Это уже было. Может ли быть подобное еще раз?

Прежде Иоанн всегда отвечал на реплики, из-за чего стройность его речи нарушалась, все летело кувырком. Теперь он не отвлекался, шел своей дорогой.

– …рожден девственницей, – продолжал Иоанн. – Но происходит он от колена Давидова. А царь Давид, все знают, ведет свой род от Ицхака, сына Аврома – праотца нашего народа. Гордитесь, люди! К вам идет мешиах. Не к другому народу, а к вам, народу Израиля. Бог, удрученный и обеспокоенный страданиями народа, вновь шлет к вам Спасителя…

И все-таки среди замерших, словно онемевших слушателей нашелся такой, кто усомнился:

– А ты-то откуда знаешь? Неужто от Бога?.. Был у нас тот, кто ходил на Синайскую гору. И зачем Бог опять посылает Спасителя?

Иоанну не пришлось отвечать – за него это сделала толпа. На выскочку ополчились. Иоанн видел: кого-то вытолкали из круга, и тот позорно бежал… как когда-то он сам – от гнева недоверчивых.

Иное дело теперь. Всюду, где выступал Иоанн, был успех. Восторженные толпы встречали и провожали Иоанна. Молва о нем – и о скором явлении второго Спасителя тоже – уже шла по всей Иудее.

Иоанн не только рассказывал, но и повторял и вершил обряд крещения. Ведь многие уже позабыли его, а некоторые и разуверились. Происходило это у водоемов, ибо для такого дела требуется вода. Желающих креститься он приглашал сойти в воду – для омовения, – после чего, сам стоя в воде по колено, правой рукой очерчивал перед новообращенным знак креста.

– Идите с миром, – напутствовал он людей, – крещенные во имя грядущего второго Спасителя.

Однако пришло время, когда проповедником заинтересовались власти – свои, местные, и пришлые, римские. Этим последним было, в общем-то, все равно. Они привыкли усмирять волнения. И до Иоанна немало пророков и провидцев слонялось по имперской провинции Иудее при благословенном императоре Тиберии. Их держали за чудаков, посмеивались над ними, но как угрозу порядку или как возмутителей спокойствия не воспринимали. Правда, старики помнят о жестокой казни человека, объявившего себя мешиахом и Сыном Божьим. Многие люди приняли его учение и следуют ему. Но сам он, как думают, вознесся на небо после воскрешения, и людям на земле теперь не на кого опереться. Вот так… Ну а царю и его приближенным в лапы лучше не попадаться…

Иоанн опять надолго схоронился в лачуге возле жилища тетки Нехамы и старого Ровоама. Ведь его уже искали. Слух о скором новом пришествии одного из многочисленных потомков царя Давида – претендента на престол – дошел до царского двора. Сколько их, таких потомков, никто бы не взялся сосчитать.

Бог – это любовь

Великая река Инд выходила к морю. Влекомые вечным стремлением ее вод, в ту же сторону шли путники – Рови-Натха, Наан, Наль и Виш. Река текла по давным-давно пробитому, прямому, проторенному руслу. Движение же путников было извилисто, прихотливо. Они то и дело отклонялись от прямого направления, иногда шли в обход чем-то не понравившегося места, порой приходилось и возвращаться обратно. Подолгу они оставались жить в деревнях, в усадьбах. Страна эта носила название Пен-Джаб – или Пятиречье. Кроме Инда здесь протекали еще четыре большие реки. И они тоже стремились к морю. Другое название страны было Раджпутан.

Здешние жители все как один почитали бога Джпайна. Этот бог учил людей доброте и гостеприимству. И люди слушались своего бога, были добры и приветливы. Просили поселиться у них Рови-Натху со спутниками. Почему же не принять приглашения? Какое бы селение ни проходили путники, их всюду встречали целые депутации от жителей. Непросто выбрать, где же остановиться. Обижать отказом никого не хотелось. И местные обычаи тоже следовало уважать. Рови-Натха советовался с друзьями, чье же приглашение принять, подробно выслушивал их соображения и доводы – они-то знали местные обычаи! – и только потом принимал решение.

Получилось так, что в одном селении они обосновались надолго, стали там почти старожилами. Проходили осень, теплая зима, наступала весна, потом лето – и все повторялось. Сколько лет – они уж и счет потеряли. Рови-Натха с друзьями жили той же самой жизнью, что и местные крестьяне. Община выделила им клочок земли, где они построили для себя хижину. На большом поле, принадлежавшем общине, где возделывали рис, им тоже отвели участок. Нате, мол, трудитесь, как все! Если в селе затевалась работа на общее благо, требовавшая усилий многих жителей, Рови-Натха с друзьями всегда были тут как тут.

В дни праздников поклонения богу Джпайне, создателю всего сущего и прежде всего – человеческих душ, Рови-Натха, Наан, Наль и всегда радостный мальчишка Виш присоединялись к местным, следовали их обычаям и веселились от души, хотя в их бога и не веровали. Одно другому ведь совсем не мешает.

Однажды, когда солнце уже склонялось к вечеру и наступила приятная прохлада, к хижине друзей подошла девушка. Робко стояла она у входа и ждала чего-то. Рови-Натха вышел к ней. Взглянув ей в глаза, он вдруг почувствовал замешательство. Впервые в жизни взгляд девушки – какой-то особенный, как ему показалось, – проник глубоко в душу. Девушка стояла и ничего не говорила. Рови-Натха тоже молчал. В конце концов он справился с волнением и спросил:

– Как зовут тебя и с чем ты пришла к нам?

А она не отрываясь глядела на него и все молчала. Глаза ее были темны и бездонны. «Какие прекрасные глаза», – подумал Рови-Натха. Охватившее его волнение не проходило. Стыдясь своего чувства, он все же окинул девушку внимательным взглядом – всю, с головы до ног. Всего одно-два мгновения – и он испытал странное восхищение ее стройной фигурой. По обычаю местных женщин незнакомка была плотно обернута в кусок ткани и походила на гибкую, изящную рыбку.

И вдруг она, эта рыбка, будто нарочно дав наглядеться на себя, заговорила:

– Отец просит тебя, добрый и мудрый Рови-Натха, прийти в наш дом. Отец хочет, чтобы ты жил у нас.

И она в смущении опустила глаза. Рови-Натха вопросительно оглянулся на друзей. Они сидели рядышком и ели лепешки, запивая местным пивом или соком из многих фруктов. «Им совсем неплохо втроем», – подумал Рови-Натха.

А Наан возьми да и скажи:

– Иди, учитель, мы не возражаем. – И прибавил для большей убедительности: – Такая девушка…

Даже если бы они и возражали или существовали другие причины для отказа, Рови-Натха уже знал, что все равно пойдет за девушкой, куда бы она ни позвала.

Так впервые в жизни его посетила любовь. Она сразу взяла его в свои нежные руки. И он покорно последовал за ней…

Девушка привела Рови-Натху в дом своего полуслепого отца. Он был самым старым и уважаемым человеком в селении. Дочь – ее звали Сита – была от последнего его брака, шестого или седьмого, он не помнил. Все его жены давно умерли, и дети их умерли. Осталась только пятнадцатилетняя Сита. И у отца всего одна забота: была бы девочка счастлива в этой ее жизни. Один брахман как-то сказал ему, что в прошлых жизнях – а он, брахман, знает все и наверняка – дочка была сначала медлительной черепахой, потом проворной и коварной пантерой, затем сделалась морской раковиной, где созревает жемчужина, и, наконец, последняя ее предыдущая жизнь – это драгоценный лал, сверкающий всеми цветами радуги рубин. Так ли это, отец Ситы все же немного сомневался, хотя и узнал все от брахмана…

Рови-Натха слушал рассказ отца девушки, сидя на бамбуковой циновке в их небогатом доме.

– Поживи у нас, учитель Рови-Натха, – просил старик. – Моя Сита сделает все, чтобы тебе здесь было удобно и спокойно. Осчастливь нас, Рови-Натха.

Сита стряпала угощение, прислушиваясь к разговору мужчин. Рови-Натха не торопил беседу, больше помалкивал, выслушивал старика – и знал, что теперь уж не уйдет из этого дома. Исподтишка он наблюдал за девушкой.

– Вот я хочу спросить тебя, – говорил отец Ситы, – правда ли все то, о чем нам говорят брахманы? Я живу долго, у меня большой опыт жизни, а меня гложет сомнение. Не могу верить брахманам безраздельно.

Рови-Натхе совсем не хотелось сейчас ни спорить, ни что-то разъяснять, в чем-то убеждать. Он сидел молча, опустив голову. Сита поняла его состояние и пришла на помощь:

– Отец, учитель устал. Не утруждай его. Я покормлю вас обоих, и пусть он отправится отдыхать в отведенную ему комнату.

– Ты права, дочь моя. Дадим учителю отдохнуть.

– Но я не голоден, Сита, – сказал Рови-Натха. – Просто разрешите мне удалиться. Я должен еще о многом подумать и отдохнуть в тишине.

– Если так, то мы не будем настаивать. Правда, Сита?

– Да, отец.

И она проводила гостя в его небольшую келью. Потом принесла лампадку – пиалу, полную масла, где плавал джутовый фитиль.

Рови-Натхе хотелось немного поговорить с Ситой, но она поспешно ушла. Дом погрузился в тишину. Быстро наступила темная ночь. И вот уж небосвод полон мерцающих звезд, а в листве деревьев наперебой затрещали цикады.

На прохладном глиняном полу расстелены циновки. Поверх – шерстяные одеяла. Рови-Натха лег, с удовольствием потянулся, хотел еще что-то обдумать и… заснул.

Он увидел Ситу. Она шла по краю высокого обрыва, вся освещенная солнцем, а он сидел внизу, на камне. Мимо бежал ручей. Сита шла не одна. Ей показывали дорогу трое – это Наан, Наль и мальчишка Виш. Они замахали руками, заметив сидящего внизу. Сите нужно было спуститься с обрыва. Она уже хотела шагнуть в пропасть, но друзья удержали ее. Рови-Натха протянул руки ей навстречу, хотя до нее было еще очень далеко, да и ручей пересекал дорогу. Сита пыталась освободиться от удерживавших ее. И вдруг появился старик – ее отец. Наан, Наль и Виш испугались его вида. Седая и длинная борода обвивала все тело старца, а на спине его они увидели надпись: «Бог». Ситу больше не удерживали, и она полетела вдоль обрыва на внезапно выросших за спиной крыльях, мимо Рови-Натхи. Он звал ее, но напрасно. Быть может, она и не слышала или не поняла, что зовут ее. Ведь Рови-Натха забыл ее имя: он будто бы знал, что она – Сита, но вместе с тем и не мог вспомнить. Вернее сказать, его уста никак не могли произнести слово, которое должно было быть ее именем. Потом видение исчезло, настала темнота. И тут он почувствовал, будто Сита гладит рукой его лицо. Он захотел проснуться, но только заснул еще крепче.

А проснулся он, когда было уже совсем светло. Он прислушался. Сита хлопотала по хозяйству: стукались друг о дружку глиняные горшки, звенели ножи. За стеной, на улице, раздавались голоса. Лампада погасла… Не сама погасла. Рови-Натха сообразил: ее погасили, и давно, иначе еще оставался бы чад от нее. Зато он уловил другой запах – очень тонкий и нежный, будто запах цветов. Пахло совсем близко. Кажется, от щеки, нет, ближе, возле носа. Он провел пальцами по коже. Да, точно, от лица идет этот нежный запах. Но откуда он взялся?

Догадка вдруг пронзила его: Сита! Она была в его комнате ночью, она погасила лампадку, она гладила его лицо своими руками, и этот дивный цветочный аромат – от нее! Значит, сном было только начало, когда Сита пролетала на крыльях над обрывом, а дальше… явление ее во мраке комнаты – несомненная явь, казавшаяся сном.

– Сита! – Рови-Натха позвал девушку, сам не зная зачем.

Возня на кухне прекратилась. Девушка тихонько вошла и встала на пороге, потупив взор.

Рови-Натха приблизился, взял ее руку:

– Зачем ты сделала это?

Она глянула ему прямо в глаза и… убежала, ничего не сказав.

После этого дня они мало разговаривали, как бы полные равнодушия друг к другу. Проходили недели за неделями. Отец Ситы больше не подступался с вопросами к Рови-Натхе – ждал, наверное, когда тот сам вспомнит… про брахманов. И что ж? Рови-Натха вспомнил.

– Мы тогда не закончили разговор, отец, – как-то обратился он к старику.

– Ах, мой мальчик, – отозвался старик без прежнего воодушевления, – что там вспоминать?

– И все-таки, отец, я не забыл.

Рови-Натха бросил взгляд на Ситу. Увидел: она с интересом прислушивалась. Поняв, что поймана, Сита смутилась и вышла.

Рови-Натха хотел продолжить давний разговор. Казалось, он знал, что скажет старику. И вдруг понял: он не может вспомнить, что же такое собирался сказать. Только что знал, а вот теперь вылетело из головы. Это из-за Ситы. Все его мысли заняла эта девчонка. «Вот она ушла, – думал он. – Это она так приманивает меня к себе, хочет, чтобы я последовал за ней. Определенно так. – И решил: – Нужно придумать предлог и уйти от старика». У него даже перехватило горло, и он почувствовал странный озноб. Так с ним было много лет назад, когда он упал с ветхого моста в реку, промок весь, сильно озяб, простудился, долго болел… Но нет, сейчас озноб был другой. Он приятно волновал, казался предчувствием чего-то. В голову пришла спасительная мысль, а попросту – отговорка, и Рови-Натха сейчас же воспользовался ею.

– Отец, мне недужится, – негромко произнес он, состроив на лице гримасу страдания. – Это пришло так внезапно… Болит вот здесь. – Он приложил руку к сердцу. – Я все-таки пойду прилягу… а может быть, лучше вдохну свежего воздуха… Да, мне нужен воздух.

И он вышел из дому. Оглядевшись по сторонам, пересек двор. Быстро стемнело. Рови-Натха направился к кустам, где – он знал – была скамейка. «Интересно, – подумал он, – проницательный старик, должно быть, догадался…» И вдруг девичьи руки – о, это Сита! – легли ему на плечи. И сразу – ее шепот, совсем непонятный.

– Что ты делаешь, Сита? – Он еще пытался увернуться. – Можно ли так, хорошо ли это?

– Да, да, хорошо! – был ответ.

Сита притянула его голову к себе и впилась устами в его губы. Поцелуй был таким долгим, что Рови-Натха едва не задохнулся.

– Вот теперь ты все знаешь, – спокойно сказала Сита.

Он присел на скамейку. Она – рядом, прижавшись к нему.

– Теперь ты все знаешь, – повторила девушка и вздохнула.

– Сита, Сита, – произнес он в волнении. – Со мной еще не было так… Это так прекрасно… то чувство, какое я испытываю к тебе…

– И ты – тоже?.. Как я рада! Значит, мы соединимся с тобой, и… я понесу от тебя… и у меня будет ребенок от святого человека… Так велел мне отец.

– Что такое ты говоришь, Сита?! – Рови-Натха отпрянул. – Как можешь ты?.. У нас в народе девушки всегда ждут, когда на них обратит внимание мужчина. Разве у вас не такие обычаи?

– Значит, ваши девушки, Рови-Натха, не свободны в своем выборе. У нас – иначе. Отец велел мне выбрать тебя… Сразу, как ты появился у нас. Да и я сама тоже тебя выбрала бы… А отец понял, что ты святой. И бог Джпайна приказал отцу, чтобы его дочь сошлась со святым. Еще раньше приказал… И вот ты пришел – святой! Да все так говорят: святой Рови-Натха. – И она повторила: – Знаешь, и без приказания бога я пришла бы к тебе…

Опять она обвила его шею своими дивными руками. Он нее исходил пьянящий аромат, подобный благоуханию цветов. И опять Сита прильнула к его устам. На несколько мгновений она оторвалась от его губ и успела прошептать: – Я вся твоя, понимаешь ли ты, что это значит, святой человек? – И снова замерла в поцелуе.

Рови-Натха совсем лишился воли. Сита повела его за собой к реке, в густые темные заросли.

– Идем туда, ты будешь со мной, – приговаривала она.

И там он покорился ей, повиновался во всех желаниях ее, а они были ненасытны. Она учила его любви так, как ее учили в храме богини Шакти: учили жрецы, учили рельефные изображения людей и животных, украшавшие стены храма…

Когда окончилось любовное безумие, Рови-Натха сказал, совсем обессиленный:

– Сита, милая Сита, девушка, так неожиданно посланная мне здешними богами! Что это было с нами: блаженство или мерзость? Думаю – и то и другое. Но я знаю теперь, что больше не повторю того, что делал в эту ночь…

В полной темноте, под небом, лишенным звезд, они не видели друг друга.

Рови-Натха говорил:

– Когда-то, в детстве, и очень-очень далеко отсюда, я видел однажды, как совокуплялись животные, потом видел и людей… Мне, мальчишке, это казалось отвратительным. Я даже сказал матери, что никогда не буду это делать… И я даже оскорбил ее тем, что напомнил о моем зачатии. Ведь они с моим отцом делали то же самое… Нет, нет… Не хочу об этом продолжать… Теперь вот и мы с тобой, Сита… Никто не может наперед знать, что с ним случится… Да… Но и от того, что с человеком произошло, он не должен… не вправе отказываться. Было – значит, было.

Сита, казалось, внимательно слушала его. Но вдруг она произнесла, совсем невпопад:

– О, великий бог Джпайна и великая Шакти! Знайте, что я зачала от святого… Ты, Рови-Натха, что-то рассказывал мне? Извини, я не слушала. Я думала о другом… Если не хочешь, не повторяй.

– Нет, Сита, повторю: что было – то было. Мы с тобой согрешили.

– Согрешили? Совсем нет! Зачать ребенка – не грех, а благо.

– Может, и так… Наверное, так. Если в природе так устроено, что это – наслаждение, то, значит, во благо.

– Не в природе устроено, а создано богами.

– По-твоему, Сита, создано богами. А по-моему – нет. Скажу тебе: богов не существует. Их выдумали люди, Сита.

– Что ты, что ты! Не смей так говорить, муж мой.

– Ты сказала – муж? Я не ослышался?

– Да, теперь ты мой муж. И я пойду и расскажу, что ты – муж.

– Не делай этого, Сита… непонятная для меня, прекрасная девушка. Нас никто не сочетал… Скажем, даже твои боги.

– Сам же говоришь: богов нет… Тогда считай, что нас сочетала природа… Иди ко мне, мой любимый… Мы можем теперь это делать, сколько захотим.

С этими словами Сита прильнула к Рови-Натхе, обняла, принялась во тьме целовать его в щеки, в шею, в грудь. Он высвободился из объятий, оттолкнул ее:

– Я ухожу, Сита. Прощай. Другую цель я себе поставил. И должен уйти.

Напрасно девушка пыталась в темноте отыскать его, протягивая руки. Тщетно. Рови-Натха пропал.

Он отправился в деревню. Чуть ли не на ощупь отыскал жилище своих друзей, разбудил их, спящих, и сказал, что уходит отсюда. А они, если хотят быть с ним, пусть догоняют. Он был решителен и краток. Время дорого. Нужно немедленно оставить эти места и еще до рассвета уйти как можно дальше.

В полной тьме, наугад, шел Рови-Натха остаток ночи. И неотвязно думал о случившемся с ним. Он жалел Ситу. Он плакал. «Бедная девочка… Отец внушил ей эту нелепость с зачатием от святого человека. Она не виновата. Она чиста и непосредственна в своих помыслах». Да, он не винил Ситу. Виноват он сам: не устоял перед искушением… «Постой-ка, друг, – говорил себе Рови-Натха, – ты поддался искушению, но разве не прекрасна была Сита в твоих объятиях, разве не было наслаждением то, что ты познал ее? Волшебные минуты любви пережил ты с этой девушкой. О чем же тут сожалеть? Из-за чего негодовать? Радость выпала наконец и на твою долю. И если признать, что есть бог, то этот бог – любовь!» Так он решил. Отныне он будет говорить людям о любви, о необходимости любви, о потребности человека любить и быть любимым. Это и есть самое главное в жизни.

Для себя же он решил сторониться любви плотской, никаким искушениям не поддаваться. Иначе он не достигнет поставленной цели. Промелькнула было в сознании жалость к оставленной Сите. Он подавил эту жалость: пусть будет так, как произошло, – и забыть об этом…

Ночь бегства окончилась. Рови-Натха остановился отдохнуть вблизи селения, что расположилось в заслоненной от всех ветров горами широкой долине. Здесь протекала река. Такие места уже встречались ему и прежде в этой стране. Наверное, он почувствовал себя здесь почти как дома, по крайней мере – привычно. Он все-таки еще надеялся на встречу с друзьями. Только на скорое их появление пока не рассчитывал. Шел-то он сюда очень быстро. Пока они там очухались и отправились вдогонку… Нет, он не ожидал их скоро.

А пока он построил себе маленькую хижину – попросту сплел из гибких камышей и ивовых прутьев стены и кровлю. Всего этого материала здесь вдоволь.

Прошел еще день. Друзья не являлись. Рови-Натха собирал в ближайшем лесу плоды неизвестных ему растений, ловил рыбу, готовил на костре пищу. Вот дождется друзей, решил он, тогда и пойдут они вместе, как всегда бывало, в деревню, что невдалеке.

Еще три дня миновали. «Видно, не хотят больше ходить со мной», – думал он. Недовольство таким вероломством уже поднималось со дна его души. «Нет, я не должен сердиться на них, – сказал он себе. – Каждый человек может поступать так, как ему лучше. Значит, им было лучше остаться, не покидать уже ставшее привычным жилье. И если бы не встреча с Ситой…» При этой мысли Рови-Натха загрустил. Вспомнились жаркие ласки девушки. Он закрыл глаза, разрешил себе немного помечтать о своей первой и такой короткой любви, потосковать об утраченном счастье. Совсем на короткое время забылся он. И вот уж вернулся из мира грез. Теперь, подкрепившись немного, он пойдет в селение и там будет разговаривать с людьми. Что ж, может быть, так и лучше – без друзей? Никаких споров, сомнений. Советоваться он станет только с самим собой. Все упростилось: иди себе куда захочешь, быстро ли, медленно ли – воля твоя. Очень хорошо! И все же он привык к этим смешным парням – долговязому Наану, увальню и доброму мальчишке Вишу, кроткому Налю. Ему будет иногда их недоставать.

Однако этот крепкий человек в который уж раз сказал себе: прочь сожаления и сомнения, как ни тяжело расставаться с друзьями, надо идти своим путем.

Один

«Вот ты какой – океан! После долгой дороги в несколько лет я наконец достиг тебя».

Рови-Натха сидит на самом краю обрыва. Он смотрит влево, вправо, вперед – нет пределов водной стихии. «Не есть ли это бесконечность? Или, быть может, сама вечность предо мной? А здесь, на берегу, будто край земли, конец всем дорогам, всем стремлениям человеческим? Что же дальше? Оглянуться назад да обдумать хорошенько, зачем сюда шел…»

Давно сидит здесь Рови-Натха. До боли в глазах всматривается в горизонт: что там, за этой четкой границей неба и воды? Рови-Натха неподвижен, как камень. Кажется, он даже и не дышит… Так же когда-то – сколько же лет миновало? – сидел и общался с Богом первый его учитель, а он – юный и нетерпеливый – подсматривал тогда за стариком. Что ж, время неумолимо. Надо принимать его условия. Сопротивляться времени бессмысленно. И океан огромен, а размеры мироздания и его законы вообще непостижимы для ума человека. Никогда люди не раскроют и ничтожной доли тайн Вселенной. И все-таки пытливый ум человека шаг за шагом идет вперед – и должен идти! Но и оглядываться не помешает. На пройденное, на пережитое…

Да, десять лет назад он – любопытный и впечатлительный мальчик – напросился к купцам, направлявшимся в Индию. Оставил свой дом, родителей и очертя голову бросился в неведомое. Захотел увидеть новые земли, узнать жизнь других племен. Захотел вот – и все! Что там слезы матери, тоска отца? Пустяки какие-то. Его безудержное желание важнее всего. Какая самонадеянность – полагать, будто все вокруг – и далекое, и близкое – только для тебя одного! Будто ты – центр жизни. А родители? Что они пережили, потеряв сына? Но ведь дважды, вспоминает Рови-Натха, за этот долгий срок странствий и отшельничества он посылал в родной дом известие о себе. В последнем он передавал через купцов, что скоро возвращается. Но когда вернется, сам еще не знает. Сколько лет уйдет на обратный путь, ему неизвестно. Можно ли знать, как сложится его путешествие обратно, какие препятствия встретятся и задержат его? А может быть, ему вообще не суждено вернуться? Впрочем, что значит «не суждено» или «суждено»? Решительно отметает он какую бы то ни было предопределенность, объясняемую какой-то там судьбой. Ничего этого нет, он убежден. Уготованной ранее судьбы не существут. Он и додумался до этого в долгих размышлениях, и убедился сам на жизненном своем опыте. Есть только случайное стечение обстоятельств. Все сущее возникло случайно: и зачатие человека случайно, и возникновение трав, пород деревьев, видов животных, случайны наводнения, смещения гор, наносы песка… Правда, многому есть объяснения, причины. Скажем, разливы рек весной происходят из-за таяния снега в горах. Но что он, в самом деле? Такое знает и ребенок… Да это так, к примеру…

«Пример – не доказательство», – вспоминает Рови-Натха. Такая есть поговорка у его народа. А ведь умен его народ! И еще хитер и изворотлив… А вообще в этом мире ничего не удается доказать окончательно. То же – и о Боге. Доказательств его существования как не было, так и нет. Значит ли это, что раз нет доказательств существования предмета, то нет и самого предмета? Отсутствие доказательства есть ли доказательство отсутствия? Но ведь никто еще не представил доказательств отсутствия Бога, не так ли?

«Вот она – двойственность природы, – рассуждал Рови-Натха, не в силах отвести глаз от беспредельной синевы океанской равнины. – Двойственность и изменчивость. Ничего устойчивого, раз и навсегда определенного, застывшего. Вот… как этот океан. Сейчас он спокоен. Но кто знает, может, он всколыхнется и обернется бешеной стихией. И гнев океана будет страшен. Когда же иссякнет сила стихии, спадет гнев, все успокоится и замрет в неподвижности. А что там, под гладью вод? Какова там картина жизни?.. Нет, никогда не постичь человеку этого мира. И не Божье это создание. Жизнь создает сама себя. Сама природа и есть Создатель… самой себя».

Так решил Рови-Натха. И ничто не заставило бы его усомниться в своем решении…

Он встал и пошел бродить вдоль обрыва, а потом спустился вниз, к воде. Скинул сандалии, босой вступил в теплую воду, пошел, шлепая по мягкому песку. Потом сбросил одежду, остался совсем нагим и лег на мелководье – сначала на живот, а затем на спину. Над собой он увидел небо, все в мелких барашках облаков. День будет жаркий. Впрочем, в этих местах всегда жарко. «У нас не так, – вспомнил Рови-Натха, – у нас лучше». Вот так раз! Зачем же пошел странствовать по свету, если дома лучше? И опять закрутился хоровод мыслей о прошлом, о теперешнем…

Рови-Натха дремал, лежа в воде. А она мягко и ласково перекатывалась через его длинное, стройное тело. Дремота легко перешла в сон. И вот уж Рови-Натха блаженно погружается в грезы. Будто бы в лодке он пересекает океан. Он знает, что океан бесконечен и таит опасности, но так не хочется думать об опасностях. И он плывет, плывет, лежа на дне лодки. Видит он удаляющийся горизонт, и перед ним вдруг возникает лицо Ситы. Оно склоняется к нему, почти касаясь его лица влажными губами. И он чувствует, как в нем рождается желание. Сита с готовностью льнет к нему, что-то шепчет ободряющее и… Рови-Натха просыпается. Он резко садится в воде – голый, незащищенный, – поспешно прикрывает рукой то, что народ почему-то именует срамом, и осматривается вокруг. На обрыве, далеко наверху, он замечает двух людей. Они сидят на самой кромке, свесив ноги. И вот они спрыгивают вниз с высоты и, перекатившись по песчаному склону, подбегают прямо к воде. Рови-Натха не верит своим глазам: это же его старые приятели Наан и Наль! Вот так радость. Сколько лет он не видел их! Мало изменились они, если не считать, что Наан сильно исхудал, а Наль… о, этот Наль стал куда как еще большим «коротышкой», чем прежде. Удивленный и обрадованный, Рови-Натха вспомнил и о Више. И тут же спохватился – снова прикрыл рукой срам. С мокрой головы Рови-Натхи стекала вода.

– Моя одежда… – В растерянности он огляделся.

Наан и Наль проворно подали ему рубаху. И зачем-то отвернулись, когда он облачался.

А он рассмеялся:

– Чего отворачиваетесь? Уж видели меня голым. Не прокляну, не бойтесь.

И вот они обнялись и постояли так немного, упираясь лбами друг в друга. При этом их ноги невольно перебирали по песку. И уже закружились они в танце – сперва в одну сторону, потом и в другую. Пляска ускорялась. Танцоры дошли до неистовства, будто забыв себя и весь белый свет. Наконец, когда двигаться быстрее стало уже невозможно, круг распался. Они повалились на песок и расхохотались. Долговязый Наан пошел искупаться. Он забрался так далеко, что только голова торчала из воды, еле видная. Иногда она исчезала в волнах, но скоро снова показывалась.

– Ныряет он, что ли? – Рови-Натха забеспокоился за друга – сам-то плавать не умел.

Но вот Наан поплыл обратно и вышел на берег. В руках он держал крупную рыбу. Вот так улов!

Втроем они съели ее чуть ли не с костями и плавниками.

– Теперь рассказывайте о себе, – попросил Рови-Натха.

Начал Наан:

– Ты позвал нас тогда, мы уж собрались было, но увидели, что заболел Виш.

– Он умер? – быстро спросил Рови-Натха.

– Нет, нет, учитель, – ответил Наль. – Он только заболел.

– У него был такой жар, – продолжал Наан, – что мы сразу решили остаться с ним.

– Правильно сделали.

– Сита потом пришла, учитель, и рассказала о твоем уходе. Мы понимаем: у тебя была цель. Ты так и сказал ей… Но нам Ситу жалко. Не знаем, что с ней… У нее, наверное, родился мальчик. Может, это твой сын?.. Прости нас, учитель. У нас ведь тоже глаза есть. А она очень была счастлива тогда.

– Или дочка, – подсказал простодушный Наль.

– Правильно, Коротышка. Или дочка… Но ты, учитель, не переживай. Ведь все мы теперь твои дети. Все, все, с кем ты тогда так хорошо говорил, кому помогал…

– Ладно. Дальше что было?

Усилием воли Рови-Натха пресек начавшие было оживать воспоминания о Сите.

– Мы, значит, остались жить у старика, лечили Виша. Сита помогала… Он поправился, и первые его слова были: «Где учитель?» Потом он сказал, что без учителя ему с нами не интересно… Он ушел.

– Не знаем куда, – прибавил Наль.

– Прожили мы год в той деревне, потом еще… – Наан считал по пальцам. – Вот, пять лет прожили. И еще… Не знаю сколько. Всякого насмотрелись. Уж и не помним… Да… еще мы встретили брахмана Нилакантху…

– Спрашивал про тебя, учитель: куда, мол, пропал? – вставил Наль, довольный, что наконец сказал о самом главном. – Говорил брахман, будто ты – безбожник и опасный человек… Но мы не верим. Мы тебя лучше знаем.

Наль рассмеялся. Зубы у него наполовину выбиты. Или сами выпали?

Тут очень серьезным сделался Наан. Нахмурив брови, он наконец высказал тревожившее его, не дававшее покоя:

– Главное, учитель, вот в чем. Тебя давно разыскивают. Все эти годы ищут. Твое счастье, что не нашли пока. Тебя хотят убить.

– Да, – подтвердил Наль. – И даже деньги обещают тем, кто тебя найдет и выдаст.

– Помолчи-ка, я рассказываю учителю. – Наан легонько толкнул Наля. – И мы тебя тоже давно разыскиваем, чтобы предупредить. Сколько лет тебя ищем… Вот и нашли. Повезло… Случайно.

Наан умолк. Наль, расстроенный, опустил голову. У обоих был печальный вид.

Рови-Натха в раздумье поигрывал маленькими камешками, отшлифованными вечным движением океана.

– Ну что ж, вы нашли меня и теперь можете выдать брахманам, – сказал он и взглянул по очереди на друзей.

– Что ты говоришь, учитель, – воскликнул Наан. В глазах у него стояли слезы. – Зачем ты нас обижаешь?

– Ладно, простите меня, – сказал Рови-Натха. – Это была неудачная шутка… Я у них как кость в горле.

– У кого? – в один голос спросили друзья.

– У брахманов ваших… Какие вы непонятливые… За многие годы моих хождений белые жрецы Брахмы научили меня читать и понимать Веды, исцелять людей молитвами… Это, скажу я вам, в сущности-то самолечение человека, если он молится богам о ниспослании ему исцеления… не иначе… – Рови-Натха задумался немного и уверенно продолжал: – Да, это так… Я, милые мои Наан и Наль, бывал и в Джаггернате, и в Раджагрихе, и даже в Бенаресе. Проповедовал только среди вайшиев и шудр. Не презирал и неприкасаемых… Все люди хотят жить счастливо, хотят быть здоровыми. Я старался всем помочь. И главное – раскрыть им глаза на правду мироздания… А среди брахманов и кшатриев я не проповедовал. Вот они и задумали меня уничтожить, чтобы я больше не общался с людьми обездоленными и теми, кто трудится, а не жиреет на шее народа… Я разъяснял, что Веды – вовсе не создание богов. Веды составлены и записаны многими поколениями мудрых людей. Я доказывал, что перевоплощения богов – сплошная выдумка, хотя, может быть, и красивая. Убеждал, что Тримурти тоже надуманная ипостась. Все, что в вашей стране говорят о богах и божественном, только выдумки брахманов. Вместе с кшатриями-воинами они так управляют остальным народом, теми, кто всегда был в услужении у них, кто всегда их кормил. Вот как все просто, друзья мои.

Рови-Натха помолчал, рисуя палочкой на песке разные знаки – кресты, кружочки, меандры, похожие на пауков или крабов свастики.

Но вот он снова заговорил:

– Ушел я в страну гаутамидов. Там родился когда-то великий Будда Шакья-Муни. Еще его звали иначе – Сиддхартха Гаутама. Слышали вы об этом человеке, друзья мои?.. Интересная с ним приключилась история. Ну да все ее хорошо знают… Помните?.. Однажды, после долгих часов трудного раздумья, ему открылась вся картина жизни на земле – людей, животных, всего сущего… Я там провел шесть лет, в этой стране великих гор. Люди даже стали предполагать, будто этот Будда Гаутама избрал меня для проповеди его учения. Чепуха это. Будда жил за много сотен лет до моего рождения… Но пусть люди думают так, пусть верят, если это их утешает… Ну вот, в конце концов я пришел сюда, к океану. Это похоже на край земли… Я знал, что меня разыскивают. Знал и стал избегать людей. Теперь, окунувшись на краю земли в воды океана, я возвращаюсь в свою землю, в мою родную Иудею. Очень далека отсюда моя земля. И я не скоро туда доберусь… Если доберусь… Нет, я должен дойти, я дойду и буду проповедовать среди наших племен. Пойду пешком. У меня нет ни верблюда, ни осла, ни лошади. Хорошо бы встретить попутный караван каких-нибудь купцов. Может, мне и повезет. Тогда я достигну Иудеи гораздо скорее. А так – буду надеятся на счастливые встречи. Мир не без добрых людей, друзья мои Наан и Наль.

– Прощай, учитель, – сквозь слезы произнес Наан.

– Да, да, прощай, – всхлипнул и Наль. – Что ты нам скажешь, расставаясь?

– Да, что нам скажешь напоследок?

Рови-Натха давно обдумал мысль, которою хотел поделиться, навсегда расставаясь с друзьями.

И он сказал:

– Чтите женщину, ибо она – матерь мироздания. Вся истина природы – в женщине!

Быть может, он опять подумал о Сите – этой первой и последней своей возлюбленной: он знал, она последняя его женщина…

Ошибался Рови-Натха.

Возвращение

Обратный путь всегда кажется короче, даже если идти той же самой дорогой.

Рови-Натхе повезло: караван афганских купцов направлялся к себе домой после удачной торговли в Пен-Джабе. Рови-Натху купцы взяли с собой с удовольствием. Понравился этот статный молодой мужчина с красивым лицом, обрамленным бородкой и длинными кудрями, спадавшими на плечи. И весь облик Рови-Натхи выражал спокойное достоинство, а глаза – мудрость, внимание и интерес к людям. Он оказался в караване как бы своим, понятным и близким. Словом, пришелся ко двору.

Семь недель неторопливо двигались до Боланского прохода – единственного пути из Пен-Джаба в афганские горы. Рови-Натха, как умел, развлекал людей в дороге. То расскажет о разных племенных богах и божках, да так серьезно и возвышенно расскажет, что ему поверят, хотя при этом он как бы вскользь напомнит, что все-таки богов-то придумали люди. Афганцы смеются: «Ну и шутник же ты, разве богов можно придумать? Такое никому не под силу». А Рови-Натха как ни в чем не бывало продолжает, что, мол, самые просвещенные люди, мудрецы, давно сомневаются в божественности мира, но помалкивают. А потом, иногда осмелев, уже говорят открыто, что никаких богов нет и никогда не было. И опять покатываются со смеху афганцы: «Ох, насмешил ты нас, путник, кто же решится сказать открыто такое?»

А иной раз Рови-Натха припомнит какой-нибудь смешной случай из своих встреч либо с брахманом, либо с простым шудрой, да так изобразит в лицах да с забавными гримасами, что купцы-караванщики опять покатываются со смеху. Вот так лицедей, этот странник из Иудеи!

Когда прибыли в земли пуштунов, Рови-Натха попрощался с купцами, принял от них подарки – всякие амулеты и съестное в придачу: лепешки, сыр, флягу с водой, финики – и пошел своей дорогой, резко свернув на закат солнца. Эту дорогу он помнил. Она вела через Персию, к устьям рек Тигра и Евфрата. Как раз по ней и пролегал издревле Великий шелковый путь из Китая.

Жители персидских сел, попадавшихся теперь часто, уже встречали Рови-Натху, потому что молва опережала его приближение. Разговоров с людьми он не избегал, наоборот, не упускал случая побеседовать, даже развенчать порой местные божества. Эти люди поклонялись идолам.

– Как же вам невдомек, – говорил Рови-Натха, – что ваши боги высечены из камня или вырублены из дерева?

– Так в кого же нам верить? – летели из толпы вопросы. – Богов-то сделали еще наши прадеды.

– Зачем же верить? Надо знать. Только знания дадут вам уверенность в жизни, а не слепая вера… Знания о природе, о мироздании.

– А кто же защитит нас от высших сил? – снова спрашивали из толпы.

– Нет никаких высших сил. Не существуют они. Есть только силы природы. Самая высшая сила – сам человек. Он и защитит себя. Спасет.

– Говорят, будто уже приходил такой человек – Спаситель. Его казнили, и он теперь на небе. Но придет другой и будет вершить на земле справедливость. Правда ли это?

Седой старик, полуголый, дочерна обожженный солнцем, ждал ответа.

– От кого ты услышал о Спасителе, отец?

– С запада приходили торговые люди и рассказывали, будто там в какой-то стране проповедует один человек, предупреждает о скором явлении нового Спасителя рода человеческого.

– Не может один человек быть Спасителем всего рода человеческого. Сказки это. Красивые сказки. Очень удобно и приятно сидеть и ждать, когда придет кто-то и все устроит. Не верьте, люди, сказкам. Их придумывают те, кто хочет управлять вами. Разве не знаете вы, как цари и сатрапы прибегают к выдумкам, чтобы испугать вас, сделать из вас послушных овец?

– Может, ты сам – Спаситель? Идешь на закат солнца, туда…

От услышанного Рови-Натхе сделалось не по себе. Он не отвечал, уйдя в свои мысли, непонятные еще ему самому.

И вот опять вопрос:

– Говорят еще, что этот Спаситель будет не простой человек, не такой, как все. Он рожден девственницей. Так ли?

Рови-Натха совсем растерялся. Он стоял и поспешно продумывал, как же ответить. Люди ждали. И тут его посетила счастливая мысль – о лицедействе, к которому он уже не раз прибегал. И он внезапно… расхохотался. Он корчился в конвульсиях, приплясывал на одной ноге, высоко поднимая другую, строил гримасы. Он проделывал все это как ловкий и умелый актер. И люди, вовлеченные в его шутовство, понемногу стали тоже смеяться.

– Ой, умру! – то и дело восклицал Рови-Натха. – Ну и насмешили, сил нет… Нет, не могу больше с вами… Дайте отдохнуть… – Он сделал неопределенный жест, будто опомнившись. – И потом… мне вообще-то нужно идти дальше. Задержался я тут с вами… Ой, насмешили…

Тем и завершился разговор. Рови-Натха покинул селение. Оглянувшись на повороте дороги, заметил, что люди стояли будто в недоумении, глядя ему вслед. Позже до него дошли сведения, будто бы жители эти расправились со своими идолами – раскололи, раздробили их на куски на своих священных капищах.

Но в следующие селения, встреченные на пути, его уже не впускали. Оказывается, по велению жрецов местных богов жителям запрещалось слушать проповедника, пришедшего неизвестно откуда. «Ну что ж, – рассуждал Рови-Натха, – если кому-то и хуже, то не мне». И шел своей дорогой. Он спешил. И все-таки в пределах Персидского царства задержался до весны. Помешала дождливая зима, когда дороги сделались непроходимыми.

Однажды, отыскивая себе пристанище, где бы обосноваться на некоторое время, он поднялся повыше в горы. Там и нашел он грот, где можно прятаться от непогоды, разводить костер. Словом, можно жить.

Рови-Натха вспомнил своего давнего учителя – гуру Натху. У того пещера была уютнее. За многие годы обитания старик обустроил логово. Никто не мог нарушить покой хозяина, без веревочной-то лесенки… Грот Рови-Натхи легкодоступен. Заходи и зверь, и человек! Больше двух месяцев провел Рови-Натха в одиночестве, как вдруг нежданно явился человек, на первый взгляд – глубокий старец. Присмотрелся к нему Рови-Натха и разобрался, что этот «старец», возможно, только немногим старше его самого. «Вот уж потрепала его жизнь», – подумал с сочувствием Рови-Натха.

Пришелец был одет в синий халат из шелка, сильно потертый, подпоясанный кушаком, сплетенным из синей, красной и белой лент. Волосы гостя были длинны и нечесаны. Странные волосы: совсем выгорели они на солнце и имели цвет соломы. А издали-то похожи на седые космы. Вот и показался человек стариком.

Пришлый назвал себя первым:

– Я странствующий жрец бога Аурамазды, верховного бога, создателя вселенной, творящего добро…

Рови-Натха не отвечал. Он с интересом слушал.

– …бог Аурамазда постоянно в борьбе с Анкра-Манью, злым богом, – продолжал гость и вдруг, резко сменив тон, спросил: – Ты не глухой ли, странный человек в белой одежде, занявший пещеру, в которой я обычно отдыхаю после странствий?

Теперь уж нужно не молчать – ответить.

– Нет, я не глухой. Я хорошо тебя слышу… Но скажи мне теперь ты, о человек, чью пещеру я занял по чистой случайности, кто дал тебе предания о названных тобою богах?.. Не могу повторить их имена, такие трудные для моего слуха. Да и слышу я о твоих богах впервые.

– Значит, ты не из здешних мест, как я и предполагал, – заключил жрец. – Придется открыть тебе глаза на наши верования… Они очень-очень древние, наши предания. Их дал наш великий пророк Заратуштра. Он сочинил гимны во славу бога добра. Он также сочинил гимны и о боге зла. Все гимны о добре и зле составляют основу нашей веры – Авесту. Там говорится, что Аурамазда в конце концов обязательно одолеет Анкра-Манью. И тогда всюду восторжествуют правда и добро. И на нашу землю явится Саошиант – Спаситель рода человеческого. И рожден он будет девственницей.

Рови-Натха учтиво слушал жреца, а сам думал: «И тут – девственница, ничего поновее люди выдумать не в состоянии, подай им непременно Спасителя, да еще рожденного девственницей, – значит, совсем уж безгрешного. А почему же так? Человек-то все равно тот же – девственницей ли рожден или мужней женой». Вслух он спросил:

– Ну а насчет Сотворения мира… Такой ведь нелегкий труд свершил этот твой… как там его?

– Не богохульствуй, чужой человек, – строго сказал жрец. – Аурамазда Великий – слава ему! – сотворил все сущее: и небо, и землю, и все, что между.

– Да, труд поистине велик, – согласился Рови-Натха и усмехнулся.

– Ты не веришь в Сотворение мира Всевышним? – Глаза жреца недобро блеснули.

«Как он делает такие глаза?.. Этот блеск…» – подумал Рови-Натха. Однако жрец ждал ответа. И начал Рови-Натха издалека:

– Много дорог прошел я, многие земли видел. И людей многих встречал. Десять лет уж в пути. А сколько племен и народов прошло предо мной… И в каждом племени или народе мне рассказывали, что именно их бог – а не бог другого народа – сотворил Вселенную. Теперь и ты говоришь, что твой…

– Великий Аурамазда! – поспешно воскликнул жрец, воздев худые, жилистые руки.

– Да, да… И он тоже сотворил мир. И я спрашиваю себя: кто же из всех богов подлинный творец? А может быть, они сговорились и создали Вселенную вместе, артельно?

Жрец явно рассердился и зло глядел на Рови-Натху, будто желая испепелить взглядом нечестивца. Длинные белые волосы жреца развевались на ветру, вдруг налетевшем с вершин близких гор.

– Аурамазда гневается! – грозно произнес жрец и выбросил вперед правую руку. – Огнем он покарает богохульника…

Рови-Натха уже не слушал жреца и решил немедленно покинуть пещеру. Пусть хозяин остается там и делает что хочет, а он – странник – найдет себе другое место для жилья. Рови-Натха вскинул на плечо котомку и ушел, легко перешагивая с камня на камень. Он почувствовал большое облегчение, совсем свободно ему стало на душе. И вскоре он нашел неплохое местечко – довольно глубокий грот под нависающей скалой. Он вошел под своды грота и за большим валуном, будто бы принесенным сюда мифическим великаном, увидел еще одно маленькое помещение, похожее на каморку. «Тут можно спать, а при входе – приемная для гостей». Он натаскал сухой травы, что стояла кругом в изобилии, приготовил мягкое ложе, бросил в угол котомку, улегся и в одно мгновение провалился в глубокий и крепкий сон…

Неблагодарное дело – оспаривать реальность того, что бывает во сне. Иному привидевшиеся картины дороже яви. Сон Рови-Натхи был нескончаемым. Будто прошла перед глазами вся жизнь, пока еще недолгая, но полная событий…

Четырнадцать лет Рови-Натхе, тогда еще мальчику по имени Рови. Он сидит на ослице, за спиной матери, обхватив ее руками поперек туловища. Голову он повернул вправо и прижался щекой к теплой материнской спине. Он даже слышит, как стучит сердце матери. Да и живот ее тоже теплый. И мягкий. Он спрашивает мать: «Я вышел оттуда?» И слегка нажимает на живот. «Да, конечно», – отвечает Нехама и смеется. Живот ее вздрагивает, когда она смеется. Справа от них с матерью шагает Ровоам-старший, держа ослицу на поводу. Возвращаются они из Египта. Отец, как всегда, угрюм. Другим его Рови никогда и не видел. Сейчас он особенно угрюм. Наверное, ему не нравится разговор матери с сыном. Рови знает почему. Ровоам, его отец, вечно озабочен одним вопросом: в чем тайна зачатия и рождения Рови? Своим этим вопросом Ровоам постоянно донимает мать. Измучил он ее. Правда, она привыкла уж и не отвечает мужу. Про себя она даже посмеивается, иногда и открыто. Ровоама это злит. Он все-таки хотел бы поговорить с Нехамой, разобраться во всем до конца. Поэтому у Рови с матерью будто бы заговор против Ровоама. Но когда речь идет о каких-то провинностях сына, мать на стороне мужа. Провинностях, конечно, мелких, незначительных. Вообще-то он мальчик послушный…

Ну вот, а потом Рови-Натха увидел во сне купеческий караван, отправлявшийся в Индию. Затем увидел себя уже сидящим на верблюде, когда напросился к купцам в попутчики. Его не хотели брать, только один человек согласился – дядя Симеон. Потом были долгий путь к высоким горам и встреча с гуру… «Здравствуй, Рови, – радостно кивает гуру; на его смеющемся лице стало еще больше морщинок-лучиков. – Много земель обошел? – спрашивает учитель. – Уверовал в богов или укрепился в неверии?» Рови-Натха хочет ответить, но не получается у него. А гуру спрашивает опять: «С чем придешь к людям? О чем будешь с ними говорить?» Рови-Натха снова пытается что-то объяснить учителю, но тут гуру начинает уменьшаться и, сделавшись величиной с муху, с жужжанием улетает…

Странный сон. И он мог бы быть каким-нибудь предзнаменованием, неким взглядом в будущее, назиданием, может быть. Но нет, Рови-Натха не из тех, кто верит в подобное. Теперь уж ему начинает открываться Истина. Многолетние странствия по разным землям не прошли впустую. И как только наступит весна, он отправится домой. Он жаждет увидеть свою иссушенную солнцем и ветрами землю. Он донесет знания до своего народа, просветит бедных, обманутых соотечественников, откроет им глаза на устройство мироздания, на великую гармонию мира, существующего вечно. Да, вечно, а не созданного будто бы всего за семь дней. Он расскажет людям об этом.

Рови-Натха вздохнул. До весны все-таки еще далеко! А хочется немедленно, сразу двинуться в путь. Не расплескать бы переполненную чашу знаний, донести бы до дома…

Нет, смирись Рови-Натха, придется тебе потерпеть. Делай каждое утро то, к чему привык: прогуливайся возле своей пещеры, умывайся ключевой водой, готовь себе нехитрую пищу, добытую в горах, и размышляй, споря с самим собой. Потерпи, Рови-Натха!

Новый мешиах

Поздним летним вечером, когда изнуряющая жара спала и овечьи отары вернулись с пастбищ, дочиста обглодав кусты по берегам реки, в город Назарет вошел высокий человек в длинной холщовой, когда-то белой, а теперь сильно запыленной одежде. Волосы спадают на плечи, в одной руке у него сандалии с оборванными ремешками, другая рука опирается на посох. Это – Рови-Натха. Он вернулся. Ему двадцать девять лет. В город он вошел никем не замеченный, никто не встретился ему на пути, и не у кого спросить дорогу к дому старого Ровоама. А Рови-Натха, конечно, забыл, где же тут, в лабиринте улочек, затерялся отчий дом.

Вот уж и костры стали зажигаться тут и там. Рови-Натха ходил от одного костра к другому, всматривался в лица сидящих у огня людей, пока не заметил совсем седого немощного старика. Тот сидел на корточках, а его борода свисала до земли между коленями. Худая жилистая рука палкой ворочала угли. Наугад. Старик был слеп.

Рови-Натха постоял возле старика и тихонько позвал:

– Отец…

– Что нужно тебе? – Старик не повернул головы.

– Отец, – теперь уже уверенно произнес Рови-Натха, – я вернулся.

Старик сразу как-то весь обмяк: голова опустилась еще ниже, руки беспомощно повисли, выпустив палку.

И вдруг он выкрикнул, зло и капризно:

– Нехама!

Она почти сразу вышла из дома. Мельком бросила взгляд на незнакомого человека и спросила старика:

– Что тебе опять нужно, муж мой? – И сразу же: – И что хочет от тебя этот человек?

Она подошла ближе, всмотрелась и… со слабым стоном упала на колени.

– Ты ли это, Рови? – еле вымолвила Нехама.

Ему пришлось внести в дом обессиленную мать. Ровоам ворча ковылял сзади, находя дорогу на ощупь.

Каким же маленьким стал их дом! И все предметы измельчали. А жива ли еще… Что это он? Как может быть жива их белая ослица, если с того дня, как он покинул дом, минуло пятнадцать лет?..

Мать пришла в себя. Будто угадав его невысказанный вопрос и словно это было самым важным из того, что нужно сразу, не откладывая, сообщить вернувшемуся сыну, она сказала:

– Зато у нас есть козы… Ну… не те, конечно, а уже другие. Ровоам выводит их пастись, хотя он и вовсе ослеп.

– Да, не вижу я почти ничего, ты, человек, называющий себя нашим сыном Рови.

– Что ты?! – возмутилась Нехама. – Как у тебя язык-то поворачивается сказать такое, муж мой? Это же он, наш дорогой Рови.

– Почему я должен верить? Я ведь не могу его увидеть… Теперь много обманщиков ходят по земле и только и думают, как бы завладеть чужим имуществом… Но если ты его узнала, Нехама, то пусть он и будет нашим Рови. И я этому очень рад.

– Узнала, конечно, узнала! – воскликнула Нехама.

Она вглядывалась в мужские черты сына, стараясь при свете тусклой лампадки угадать, отыскать прежнее, мальчишечье. И – нашла. Вот они, эти смешные складочки возле крыльев носа – тонкого и прямого, – когда Рови улыбается. И рассмотрев складочки, она так обрадовалась, что вдруг рассмеялась, запричитала, засуетилась.

– Я вымою твои ноги, Рови, – говорила она. – А вот и молоко от наших коз… Ты так устал, так устал… Отдохнешь здесь… И больше никогда, никогда не покинешь нас… Правда, сынок? Правда?

Рови – да, теперь он больше не Рови-Натха – с удовольствием, какого давно ни испытывал, отдался хлопотам матери…

Он проспал всю ночь, весь следующий день и пробудился только к вечеру. Нехама вошла к нему в комнату с тускло светящейся плошкой. Огонек колебался от движения воздуха, длинные тени метались по стенам.

– К тебе Иоанн, брат твой, – недовольно объявила мать. – Он уже приходил, когда ты спал… Ровоам не должен знать, что Иоанн здесь.

– Не помню его, мать. Чей он сын?

– Он сын Шлёме и тети Елишебы, моей старшей сестры.

– Их я тоже не помню… Но пусть Иоанн войдет.

А тот уже стоял на пороге – высокий, худой.

Нехама вышла, оставив плошку на столе.

– Ты – Иоанн? – спросил Рови. – Садись.

– А ты – Рови, Ровоам? Вот мы и встретились. Давно мечтаю я о встрече с братом.

Оба с интересом всматривались друг в друга. Но что можно разглядеть при слабом свете коптилки?

– Значит, ты вернулся, – сказал Иоанн после некоторого молчания.

– Да. Меня не было здесь пятнадцать лет.

– А я живу здесь… Там, совсем рядом… Знаешь, как я узнал о твоем возвращении?

Рови отрицательно покачал головой.

– Твоя мать весь день была такая радостная, какой я ее еще никогда не видел… Она, знаешь, приносит еду в мою хижину. Я тут прячусь. Меня преследуют. Я уже сидел в яме у царя. Знаешь за что?

Рови снова качнул головой. «Где уж знать?» – подумал. Иоанна он видит впервые…

– Меня посадили в яму, – с гордостью продолжал Иоанн, – за то, что я предрекал приход нового мешиаха – Спасителя. Я говорил: он станет царем Иудейским… Из-за меня умерла прекрасная Шаломе.

– Кто это?

– Дочь одного царского вельможи… Тезка царевны Шаломе… Она была прекрасна, как луна… И вот вонзила себе нож в нежный животик… Она меня любила. Требовала меня обезглавить – подражала царевне в своих прихотях, дурочка, – обезглавить, чтобы потом целовать в уста мою мертвую голову… А я бы хотел, чтобы она целовала меня живого. Но это было невозможно… Царь почему-то выпустил меня. Я бежал, пока они не передумали.

– Я знал легенду о той развратной царевне, – задумчиво произнес Рови. – А того обезглавленного человека тоже звали Иоанном?.. Это было очень давно, в нашем с тобой раннем детстве. Так, по-моему, да?.. Нет, еще раньше.

Иоанн только кивнул. Он молчал и долго смотрел на плававший в масле фитилек лампадки. Рови ждал, продолжит ли он свой рассказ. Наконец, не дожидаясь более, сам принялся рассказывать о себе, о своих скитаниях:

– Я ведь ушел из дому с караваном купцов. Мы прибыли в Индию, в ту ее часть, где самые высокие горы. Там я оставил караван… и одного очень хорошего человека. Он был мне все равно что настоящий отец… вместо этого ворчуна Ровоама. Звал я его – дядя Симеон. Потом, в горах, встретил я самого великого гуру. Жил у него… Да много было всего…

– Была ли у тебя женщина? – вдруг спросил Иоанн, спросил в упор, приблизив лицо к лицу Рови.

– Хм!.. – Тот замешкался и отпрянул вначале: «Говорить или не говорить?» И решил сознаться. – Была… Ее звали Сита… Она говорила, что будто бы зачала от меня, выполнив предназначенное ей богами… нет, природой.

– Почему же не богами?

– Природой, только природой! Богов нет. Их выдумали люди. Я понял это за пятнадцать лет странствий… Я шел туда, чтобы укрепиться в божественном, но убедился в обратном.

– Что ты, что ты! – Иоанн замахал руками. Тени от его рук зловеще летали по стенам.

– Да, у меня больше нет сомнений, Иоанн, брат мой. И я собираюсь здесь говорить людям правду о Вселенной, собираюсь раскрыть им глаза.

– Нет, так делать нельзя. – Иоанн взял Рови за руку, посмотрел ему в глаза, нахмурился. – Тебя схватят. Посадят в яму, как меня… Да и люди тебя не поймут. Они уже ждут прихода нового Божественного человека, нового Спасителя, мешиаха… И я тут многое сделал, многое подготовил: я проповедовал им, я крестил их священным знаком креста – знаком мешиаха. Вот так, как крещу сейчас тебя… И они верили мне… Но Спаситель-то не является. Меня сочли обманщиком, побили… Вот я и скрываюсь.

Он внезапно замолчал, пристально вглядываясь в лицо Рови. Они сидели друг против друга, светильник был между ними. Лица выглядели таинственно и страшно.

Иоанн не выпускал руки брата. Вдруг он сильно сжал ее и прошептал:

– Мне нужно тебе многое сказать. Давай встретимся завтра на рассвете. Уйдем из города, поговорим вдали от людей. Одни между небом и землей. Давай?.. А сейчас я ухожу.

Он резко поднялся и быстро вышел. Огонек светильника качнулся и погас. «Что пришло в голову этому странному человеку?» – подумал Рови. Он решил не зажигать светильник, побыть в полной темноте. Он размышлял о том впечатлении, какое произвел на него двоюродный брат – человек вполне обычной внешности и в то же время не такой, как многие. Но до Рови уже дошли рассказы о проповеднике почти разбойничьего облика, с дьявольской какой-то убежденностью предсказывавшем явление Спасителя. Во всяком случае, думал Рови, в нем определенно присутствует огромная внутренняя сила. Он на себе только что почувствовал силу его воли, когда молча, ничего не спрашивая, согласился на завтрашнюю встречу поутру за городскими воротами.

Сон не шел к нему, как ни старался он уснуть, отыскивая на жестком ложе удобное телу положение… «Да еще этот фанатичный взгляд темных глаз Иоанна, – продолжал он думать о брате. – Никак не отвязаться от их проникающего огня. А не дьявол ли Иоанн в человеческом обличье?» И тут же Рови, младший, устыдился своей нелепой мысли о старшем, Иоанне…

Под утро он все же ненадолго заснул. Проснувшись, увидел на столе миску с кислым козьим молоком. Значит, мать заходила к нему. Наверное, долго рассматривала его, спящего. Так делают все матери. Его тут же кольнула острая жалость к матери. «Бедная матушка», – подумал он. Да, сколько горя причинил он ей своим отсутствием. И как стойко она перенесла разлуку. Ах, зачем он оставил родной дом? Нужно ли это было ему?.. Ну хорошо, тогда он был еще мал, не мог, не умел понять родительских чувств, видел только себя. Но ведь, став старше, мог вернуться поскорее. Все было в его силах…

Рови вздохнул: «Теперь мне остается только раскаиваться. Таков мой удел. Если за проступком, за грехом следует раскаяние, это правильно. Не раскаявшийся в дурном деянии гибнет. Раскаяние – это и есть спасение… собственной совести».

Рови быстро собрался и, уверенный, что его никто не видит, потихоньку вышел из дому. Но мать была начеку. И она отправилась следом. Рови никогда не оглядывался по пути, всегда смотрел только вперед. Такая уж у него была привычка. Так что Нехама незаметно проследила за сыном до места его встречи с Иоанном.

Отойдя на приличное расстояние от города, Рови присел на камень. Нехама спряталась поблизости в кустарнике. И очень вовремя. К условленному месту уже спешил Иоанн, закутанный в плащ.

– Мир вашему дому, Рови, – едва слышно произнес он, подходя. Братья приобнялись, троекратно прикоснулись щека к щеке, уселись друг против друга на камнях. Рови молчал. Не хотел первым начинать разговор. Да и о чем говорить? С годами он сделался немногословен. Слово веско, когда кратко. Да и не он же предложил встретиться и потолковать.

Иоанн тоже молчал. Нехама теряла терпение. Хотелось ей подтолкнуть молчальников, поторопить с разговором, ради которого она так рисковала. Да и старый муж Ровоам может ее хватиться. Ей надо быть дома, а эти двое все молчат. Правда, тут же подумала она, по утрам старик обычно крепко спит, намаявшись за ночь бессонницей. Но кто знает, что придет ему в голову сегодня?

Ну наконец-то! Послышался голос Иоанна. Он начал негромко, но утренний ветерок дул как раз в сторону кустов, и Нехаме не пришлось напрягать слух.

– …ты вчера сказал, Рови, что разуверился в Божественном…

Рови отвечал:

– Искал я истоки, происхождение всего сущего. Искал в Боге. И понял: мироздание бесконечно, непостижимо. Чем больше мы открываем истин, тем дальше мы от овладения окончательной истиной.

– Но это и есть Бог, Рови, брат мой! И пути Господни неисповедимы.

Рови вдруг вспылил:

– Что значит неисповедимы?! – И сам же отвечал: – Это значит, что люди останавливаются в поисках истины. Труд поиска труден, это верно. Он скоро надоедает. И вот люди махнут рукой и скажут то, что сказал ты: «Ах, пути Господни неисповедимы». Как же иначе? Да ведь так проще – все свалить на Бога, которого они когда-то сами и выдумали… чтобы впредь им всегда было легче давать объяснения всему непонятному. Мы с тобой, Иоанн, учились у старых и мудрых учителей. Помнишь греческих богов? Они будто бы обитают на Олимпе. Это тоже высокая гора, как и Синай, где живет будто бы и наш с тобой Бог… Там, на вершине Олимпа, тоже всегда хмурятся тучи, сверкают молнии, гремит гром. Иногда оттуда идет поток лавы и сжигает землю окрест. Вот эллины и решили, что там живет их Зевс-Громовержец, да и все остальные – кто огонь высекает, кто железо кует, кто камни ворочает, кто рожает этим же богам детей, поощряет мужество героев. Много их там. Тесно им там, наверное. И хоть кто бы из людей раз поднялся на этот Олимп и, вернувшись, смело сказал, что там никаких богов нет… Боятся все…. А если бы и нашелся смельчак, ему не поверили бы. А может быть, и убили бы его… А какой внешний облик придали люди своим богам? Да такой же, как у них самих, – человеческий… – Рови глубоко вздохнул и продолжал: – Дальше… У нас, иудеев, в отличие от эллинов, Бог – один-одинешенек. Он все вершит сам. Он все может, все знает. И его не видно. И еще нельзя называть его по имени… Правильно, говорю я, как же называть то, чего не видно?.. Да, друг мой, все это тайны, которые пуще ока своего охраняют священники. На самом-то деле ничего нет. Пусто… Вот, например, пророк наш Моше Рабейну очень хорошо знал, что ничего нет на горе Синай, кроме туч, грохота вулкана, время от времени изрыгающего лаву, камни и пепел. Моше Рабейну, мудрый, сделал из всего этого такую тайну, напустил такого туману! И все для того, чтобы обуздать дикое свое племя, которое вело себя подобно скотам. Чтобы стадо превратить в народ, нужна тайна.

– А заповеди Моше Рабейну? – спросил изумленный речами брата Иоанн.

– Он был мудрейший человек, знавший жизнь. Сам он и высказал эти десять заповедей, он выстрадал их и внушал их людям будто бы от имени Бога. И был прав. Народу не нужна правда, ему нужны туман, тайна…

Иоанн качал головой, будто отвергая сказанное братом:

– Какой же ты стал, Рови…

– Ты ведь меня не знал ранее, Иоанн. Зачем же говоришь «стал»?

– А ты не боишься ходить по свету с такими мыслями?.. И обо всем том, что я услышал от тебя, и собирался ты говорить с людьми?

– Об этом, – кивнул Рови.

– Они тебе не поверят, не поймут тебя.

– Да, они не верят правде, к сожалению. Верят вымыслу. Там, в Индии, тоже было так… Но я намерен все-таки раскрывать людям глаза.

– Захотят ли они твоей правды?.. Тебя схватят и казнят.

– Все равно я буду учить людей праведной жизни. Заповеди Моше Рабейну буду внушать как мои собственные. Эти заповеди верны. Не от имени Бога буду внушать их, а от имени человеческого разума, от имени опыта жизни… Послушай-ка, Иоанн, наука уже многое узнала о природе, объяснила явления… ну, скажем, небесные. И нет теперь места на небе богам или ангелам. Многие люди уже понимают это. Стыдно, знаешь, в наше-то время верить небылицам и учить им детей наших. Стыдно и смешно…

– Хорошо, Рови, пусть так. Но не пришло еще время для твоего дела. Люди сейчас подавлены, растеряны, угнетены. Они ждут, когда им укажут выход из их унизительного положения. Их нужно спасать… и прежде всего от страха перед грядущим небытием, смертью. Пусть же умирают с верой в заботу Бога о них и надеждой на загробную жизнь. Человек с верой в прощение – если он неправедно жил – умирает легче, светлее. Дадим же ему это. Я много сил отдал, предвещая явление нового мешиаха. И мне верили, что он придет и укажет путь к спасению. Пусть даже не в этой их жизни, а потом. Я, как и ты, понимаю, что «потом» ничего нет. Лишь тлен и гниение вещества, разложение на составные части. В этом я откроюсь тебе, только тебе… Но людей-то утешает сознание будущего облегчения. Они делаются лучше, чище, что ли, иначе и относятся друг к другу. Видел бы ты их лица – умиротворенные, светлые. Им так необходима вера!.. Приходил уже сын человеческий, называвшийся и Сыном Божьим, и царем Иудейским. Он хотел нести людям спасение. Но был казнен лютой смертью тот человек. Считают, что вознесся он на небо и стал Господом. Но немногие верят в него, ты же знаешь. Он не дал людям спасения. И они хотят нового Спасителя, который будет помогать им в этой, земной жизни… здесь и сейчас… И я обещал приход такого Спасителя. Понимаешь? Пока люди верят мне… Помоги мне, Рови, брат мой… Нет, не мне прошу помочь, а им. Умоляю тебя… Да ты и сам живешь для того, чтобы помогать людям. Не так ли?

Рови размышлял, машинально перемешивая ногой песок впереди себя – то сгребая его в кучу, то разравнивая. За кустами, затаив дыхание, Нехама ждала ответа сына. Непросто ему принять решение, думала она. Нехама гордилась сыном: как хорошо он говорит, основательно думает и решает не торопясь. И вот она услышала его голос, немного охрипший, будто бы поперхнулся он. Да уж, поперхнешься тут, решила Нехама, от таких Иоанновых просьб…

– Что я должен делать, Иоанн? – спросил наконец Рови.

– Ты? Делать? – Иоанн заметно повеселел, оживился. – Ничего особенного. Ничего… Я уже все сделал, подготовил… А ты просто явишься народу, ну, толпе людей…

– И все?.. Тогда – где, как?

– Ты явишься народу будто мешиах, прибывший издалека. Мы с тобой это устроим. Я соберу людей, сперва немногих. Объявлю заранее, что Спаситель наконец явился на нашу землю. Народ я поведу за собой, подальше от города… ну хоть бы сюда, к оврагу. Мне, дескать, было видение, скажу я, что Спаситель вот-вот будет здесь, придет как раз этим путем. Ты же, облачившись в белые одежды, появишься, усталый, будто пришел к людям издалека, завершая долгий и нелегкий путь. Потом мы вместе спустимся к воде, и я проведу обряд крещения – и твоего, и всех, кто придет.

– Но это же обман! Никакой я не Спаситель. Я готов быть учителем людей, но…

– Учитель и Спаситель – это одно и то же, Рови. Умоляю, если ты не сделаешь это, я погиб. Меня найдут и как лжепророка забьют камнями, как у нас принято. В меня уже бросали камни. Едва спасся… И вот еще что… Ты – единственный, кто подходит к роли Спасителя во всех отношениях. Идет молва, будто твоя мать, а моя тетя Нехама, родила тебя, будучи девственницей. По предсказаниям пророков, такой мешиах и должен явиться народу вновь, уже в наше время.

– Иоанн, разговоры о моем чудесном рождении всего лишь слухи… Повторения того непорочного зачатия – ты знаешь, о чем я, – нельзя ожидать. От мудрецов я узнал, что при этом может родиться только младенец одного с матерью пола…

Нехама, услыхав слова сына, до крови закусила губу, чтобы не закричать, не выдать себя. Она решила, пока не поздно, пока ее не нашли братья, уйти подобру-поздорову. Она потихоньку отползла подальше, а затем, встав уже во весь рост, что есть силы помчалась к городским воротам. Ни Рови, ни Иоанн, занятые разговором, не заметили ее.

Между тем в душе Нехамы все ликовало: ее сын, ее родненький Рови, будет теперь мешиахом, новым, долгожданным Спасителем! Ровоаму она решила ничего не рассказывать. И вообще, дала себе слово надежно хранить тайну сына. Это и будет ее тяжелая ноша. Всякий человек несет по жизни свою ношу. Обязан нести. Находятся, правда, умники, которые хотят избегнуть тяжелой ноши жизни. Свысока глядят они на праведников, кто не только не отказывается от ноши, а, наоборот, еще большую тяжесть взваливает себе на плечи. Мнят те умники себя господами жизни. А чем они лучше других, в самом-то деле? Они просто ловкачи, хитрецы да проныры. Таких в народе не любят. Шустрые больно.

«Рови лучше всех, – подумала Нехама. – Он очень и очень отличается от обычных людей…» И вдруг Нехаме в голову пришло такое, что у нее даже подкосились ноги. Пришлось присесть на кочку. Что, если тот сириец был воплощением в человеке Святого Духа? И тогда-то рожденный как бы от Святого Духа Рови – самый настоящий Спаситель и есть? Нехама прямо оцепенела от этой мысли. Но внезапно оцепенение сменилось таким приливом сил, такой радостью, что она, словно юная девушка, помчалась домой вприпрыжку, не чуя под собой ног и не разбирая дороги. Собой она уже не владела. Разум отказал ей. Изменили ей и обычные ее рассудительность, спокойствие и неторопливость движений. Она ворвалась в дом, растормошила спящего мужа, закричав:

– Мешиах явился, вставай, вставай! И знаешь, кто это? Оказывается, Спаситель – это наш Рови!

– Не болтай, глупая женщина, – спокойно произнес недовольный Ровоам. – Кто это придумал? Сама же знаешь: нет пророка в своей стране… Ишь что выдумали…

– Как это нет? Есть! Не напрасно он так долго скитался вдали от нас, набираясь мудрости. Получается, он пришел со стороны. То есть он пророк вроде бы не наш. Понятно тебе, старый?!

– Что ты мелешь, Нехама?! – Ровоам был страшно недоволен, что его разбудили. Еще слишком раннее время, чтобы ему просыпаться. Прошли годочки, когда он поднимался ни свет ни заря. – Оставь меня в покое… Да и тебе не к лицу так вести себя. Ты уж старая женщина, а все у тебя дурь в голове.

Нехама заплакала. Да так горько, что Ровоам смягчился и принялся ее утешать.

– Хорошо, хорошо, – говорил он, стараясь быть нежным, – ты не старая еще. И пусть он приходит, этот твой мешиах. Пусть это будет даже наш Рови… Не плачь, не надрывай мне сердце. Я все же не бесчувственный чурбан.

Он встал с постели, ощупью добрался до стола, погладил жену по голове, присел рядом, приобняв ее.

– И когда же он явится? – совсем уж миролюбиво спросил Ровоам.

Нехама всхлипывала, утирала слезы передником, шмыгала носом.

– Еще не знаю… Но он уже идет, наш Спаситель, наш Рови. Гордись, муж мой, это наш сын. Он от колена Давидова. Как и ты сам, муж мой.

Знала она, какие душевные струны нужно задеть, чтобы растрогать его. И он тоже расчувствовался. Правда, слезы уже не потекли из его глаз, как когда-то, – слишком очерствела его душа. Печально он произнес:

– Ведь я не увижу его, Неха моя. Зачем же мне рассказывать о нем?..

Вдохновенный порыв Нехамы прошел, возбуждение от услышанного из-за кустов разговора улеглось. И хорошо. Она опомнилась, мысленно похвалила себя за то, что сумела не выдать тайны. А ведь так близка была к тому, чтобы все-все рассказать. Зато она почувствовала в себе какую-то новую силу – прямой результат преодоленного желания. И это ощущение собственной силы было совсем новым для нее.

Ровоама же вновь взяло сомнение.

– Постой-ка, жена, что ты мне такое наговорила? Ведь Рови уже вернулся, он дома. Как же он может быть мешиахом, если, как говорят, тот только еще приближается к нам? Тут что-то не то.

Нехама сообразила, что своей поспешностью все испортила. Нужно как-то выкручиваться. Отыграть назад, как говорили в городе мальчишки, целыми днями на пустырях гонявшие ногами шар, сплетеный из тряпок и кожаных лент. Такую игру привезли в Иудею римские солдаты-завоеватели…

– Ах, не знаю, муж мой, – отвечала Нехама. – Совсем я растерялась. Столько забот, столько забот… И потом, вот еще что: давно я не видела Елишебу. Как там она? И этот, ее муж, Шлёме непутевый…

О, Ровоаму только дай повод позлословить о Шлёме!

– И точно, непутевый, – подхватил старик обрадованно. – Вот именно, непутевый и есть. Очень хорошо ты сказала… Непутевый. Да, тебе-то повезло со мной. Разве нет? Не пью, не гуляю… Что скажешь?.. А к сестре можешь сходить. Хоть завтра. Я теперь не один. Наш сын дома. Так что иди, когда тебе нужно. Только ослицу не бери.

Бедный Ровоам! Забыл старик, что давным-давно нет у них той ослицы, которую он всегда так берег. Забыл.

– Пешком я, муж мой, как обычно, пешком. – Нехама усмехнулась. – Пожалуй, на днях и отправлюсь.

И ушла Нехама к сестре в Хеврон.

Уже там, в ее доме, Нехама дала волю своим чувствам. С радостью сообщила о возвращении сына. А когда Елишеба попросила рассказать, какой он теперь, ее Ровоам-младший, Рови, после пятнадцати-то лет отсутствия, – возмужалый, красивый – словом, взрослый? – Нехама намеками попыталась показать сестре, что все не так и просто. Сын, мол, ее, Нехамы, – это такой человек, что… Дальше она ничего не умела толком поведать. Открыть тайну уговора Рови с Иоанном она очень боялась. А по-другому не получалось. И тогда она, так же как в разговоре со старым Ровоамом, пожаловалась, что в голове у нее «такая путаница, такая путаница», что никому не пожелаешь, даже врагу. Да и забот у нее теперь полный рот, с тех пор как вернулся Рови. «Кое-как выкрутилась», – подумала про себя Нехама, гордая тем, что и теперь не выдала тайны.

– Очень рада за тебя, сестра, младшенькая моя. – Елишеба обняла ее, прижалась щекой к ее щеке. – Ты погостишь у меня или пойдешь обратно?

– Если разрешишь, денька на два останусь.

– Ах, Нехама, – вздохнула Елишеба, – совсем старые мы с тобой стали. Вон сыновья у нас какие… Молодцы. Женить бы их обоих надо…

В полночь явился Шлёме – пьяный и шумный. В темноте повалил несколько кувшинов, в сердцах стал пинать ногами все что ни попадя. Наконец ввалился в комнату. Елишеба только молча взглянула на него, так он и затих. Виновато присел на краешек скамьи. Видно, побаивался муж Елишебу.

– Говорят, все же объявился новый Спаситель, – ни с того ни с сего сказал Шлёме.

Обе женщины переглянулись и молча уставились на него.

– В народе говорят, – продолжал Шлёме. – Еще не видели, но говорят – уже идет. Уже близко… – Шлёме икнул. – Да я не верю. Вранье все, да и только. Не может быть второго. Тот, казненный, что на небо вознесся, должен быть единственным…

Он поднялся и, ворча, ушел спать на свою половину.

Елишеба и Нехама в задумчивости глядели то на лампадку с колеблющимся пламенем, то друг на друга. Каждая женщина грезила о своем сыне. Они будто забыли друг о друге…

Утром Нехама собралась в обратный путь.

Иоанну удалось упросить Рови. Нет, пожалуй, удалось и убедить. Да тот и сам ощутил в себе потребность и силы идти к людям, предстать перед ними в качестве учителя жизни, ну и… может быть, спасителя грешных душ, а также и душ невинных – от грешных поступков. Словом, вышло так, как братья и условились.

В предвечерний час, облачившись в белый хитон, подпоясав себя грубой веревкой, босой, Рови появился на краю оврага, неподалеку от городских ворот. Клонящееся к закату солнце эффектно высветлило его фигуру на фоне далеких фиолетовых гор и оранжевого песка. На дне оврага, у неглубокой речки, уже ждали люди. Их привел сюда Иоанн. Он и сам был среди них.

Рови медленно и с достоинством двигался вдоль оврага. Наступала решительная минута.

– Вот он, наш второй Спаситель! – воскликнул Иоанн, указывая на величаво проходившего по краю оврага брата. – Мне было видение, будто он придет сюда, – и вот он уже идет к нам. Смотрите, люди. Сбылись предсказания пророков. Это новый мешиах, снова рожденный девственницей, и тоже из рода царя Давида. Он пришел, он пришел. Слава ему! Глядите, люди, сейчас он примет здесь святое крещение, так же как тот, казненный нечестивыми римлянами Сын Божий. Я рассказывал вам о нем… Но это было давно. А теперь явился новый Спаситель. Смотрите, будьте свидетелями…

Не торопясь, с достоинством Рови спустился вниз, к речке, вошел в воду, не подбирая одежды. Люди почтительно и в благоговении отошли на расстояние и, замерев, во все глаза смотрели на диво. Иоанн тоже вошел в речку, пригоршней зачерпнул воду и плеснул в лицо Рови. Радугой сверкнули рассыпавшиеся капли. Затем Иоанн начертал в воздухе знак креста.

– Будь же и ты крещен, Спаситель наш! – торжественно пропел Иоанн. – Верши благое дело спасения душ человеческих, начатое предшественником… Будь крещен. Да будет так.

Теперь и Рови в свою очередь осенил толпу знаком креста и, поднявшись наверх, так же неспешно, как и прибыл, скрылся из виду. Иоанн не позволил последовать за ним, хотя некоторые и порывались…

Рови вернулся домой. Мать ожидала его с вечерней трапезой. Ровоам давно спал. Громкий храп его раздавался за стеной.

«Все-таки мерзко на душе, – подумал Рови. – Я совершил обман, разыграл фарс по наущению Иоанна, этого сумасшедшего фанатика».

– Мать, я оставляю наш дом, – объявил Рови. – Так нужно… мне и людям. Я буду недалеко, в нашей стране. Из Иудеи я не уйду. Утешься. Ты, возможно, услышишь обо мне. Да, много раз услышишь… Но домой, сюда, я больше не вернусь. Я не принадлежу ни себе, ни тебе. Итак, прощай, мать… Не рассказывай отцу – он не поймет.

Рови ушел. Наступившая ночь поглотила его.

Бедная Нехама! Опять потеряла сына. Обрела – и потеряла. Все годы жила она надеждой на его возвращение. И когда он вернулся, надеялась на поддержку. Думала, будет взрослый сын опорой в их с Ровоамом старости. Так ведь у других людей. Все матери так думают, и Нехама хотела жить как все… И вот ее Рови, ее мальчик, посвятил себя не ей, даже не себе самому, а каким-то чужим людям, коим несть числа.

Нехама ой как страдала! И понимала она: так теперь будет всегда. Не обрести ей покоя и счастья… Но странно, к страданию примешивалась и гордость. Материнская гордость за сына оставалась тайной Нехамы. Ни страданием, ни гордостью ни с кем она не делилась. А так как других чувств у нее не осталось, она сделалась замкнутой. Нелегко было вызвать ее даже на самый простой разговор. Соседка Дебора и так и сяк пыталась выведать у нее что-нибудь о сыне. Нехама отнекивалась, отвечала односложно – да, нет, – а то и просто отмалчивалась.

Она все делала молча. Не как прежде. Бывало раньше то и дело что-то приговаривала, шутила, даже напевала. Молча она теперь ухаживала и за Ровоамом. Сестру больше не навещала. О чем они могли бы говорить? О сыновьях? Ей не хотелось касаться Рови, а Иоанн ей не только не интересен – она винила его в уходе сына из дому. Вообще, она считала, что в ее жизни, в ее возрасте уже все сказано и нет нужды повторяться. «И все проходит», – как говаривал мудрый старец, царь Шломо, сын Давида Псалмопевца. И хорошо, что проходит. Старое должно освобождать место для нового. И ее Рови согласился бы с ней в этом суждении, она не сомневалась.

Мало-помалу до нее стали доходить известия о каких-то делах сына. Скоро она уже многое знала о нем. Оказывается, он не один ходит по стране. Есть у него ученики: десять или двенадцать. «Набрал, наверное, их столько по числу месяцев в году? – так она предположила. – Говорят, что и у того, распятого, тоже было столько учеников…» Подумав о сыне, Нехама ощутила укол ревности: почему он с ними, а не с ней, с матерью, самой близкой ему? «Наверное, какой-нибудь сброд – эти его ученики? Много бродяг и бездельников шатается по стране. Вот и прилепились к честному человеку. Слетелись, как мухи на мед. Не иначе корысть свою преследуют. А он и верит им…» Очень боялась мать, что предадут сына такие друзья – или как их там?

Еще слышала Нехама, будто и сын тоже творит невероятные чудеса. Исцеляет больных, например. Пытался даже оживить умершего, но у него это будто бы не получилось. Такие слухи Нехама подвергала сомнению. Нет, она просто считала их выдумками. Ей ли не знать, как рождаются в головах людей всякие фантазии? Тридцать с лишним лет назад, вспоминала Нехама, в ее юной глупой головке родилась мысль повторить прекрасную сказочку о зачатии от Святого Духа. И что же? Поверил ли кто-нибудь в то, что с ней произошло то же самое, что и с той женщиной, которая родила, как потом пошла молва, Сына Божьего? Ровоам не поверил. Другие поверили, потому что, во-первых, такое уже вроде было, а во-вторых, люди, как известно, охотно верят неправде, а истина их пугает. Не это ли говорил ее любимый сыночек Рови тогда… когда она подслушивала их с Иоанном, прячась за кустами?

Все же, когда она слышала на базаре или еще где-нибудь – у колодца, у храма, их маленького назаретского храма, – все новые и новые рассказы о делах Рови, ее прямо сжигало желание открыться, крикнуть всем: «Это мой сын, люди!» Она приказывала себе молчать. Разве поверили бы ей, расскажи она все как есть? Ведь она сказала бы правду.

Узнавая что-то о нем, о мешиахе, она понимала, как он отдаляется от нее. Она даже начинала сомневаться – ее ли это сын? Может быть, однажды, поздним вечером, в их с Ровоамом дом вошел вовсе не долгожданный Рови, а другой, чужой человек? Но нет, материнское сердце разве может обмануться? После разлуки вернулся к ним самый подлинный Рови. Сомнений быть не может. И Нехама еще и еще раз говорила себе: прочь сомнения, это твой сын.

Так и жила она, колеблясь между недоверием и убежденностью. Проходили дни, недели, месяцы. Теперь совсем занемог ее Ровоам. Он и передвигаться уже не мог без ее помощи. Да что там передвигаться. Гораздо хуже было другое. Подобное становилось уделом многих старых людей. Тело Ровоама не желало удерживать ни пищу, ни воду и немедленно исторгало все, что только что приняло. И вот когда однажды неожиданно явилась к Нехаме сестра Елишеба – сообщить о смерти ее несносного Шлёме – и они совсем немного поговорили об этом, сидя во дворе, Нехама, зайдя взглянуть на мужа, нашла и его мертвым. «Как это могло случиться так скоро, ума не приложу… Только что был человек, и вот уж нет его. Сегодня утром еще он попросил меня рассказать о Рови, что, мол, он делает сейчас здесь, в нашем доме… И я обещала ему…»

Нехама поплакала над мертвым супругом. Обе вдовы принялись готовить тело к погребению. Помогли им похоронить Ровоама и Дебора с Рувимом, соседи.

Елишеба решила не оставлять сестру. Поселилась у нее. Да и зачем ей было возвращаться в Хеврон? Вечерами они говорили… конечно же о своих сыновьях. Иоанн тоже шатался неизвестно где. Чем он занимается? Ведь мешиах уже явился людям. На вопросы сестры о Рови Нехама отвечала уклончиво и неопределенно: тоже, мол, где-то ходит и проповедует. То, что новый мешиах, о котором уже многие говорят, и ее племянник Рови – одно и то же лицо, Елишеба и предположить не могла.

И вот как-то Нехама все-таки не утерпела и открыла сестре тайну превращения сына в Спасителя душ человеческих. Все рассказала о подслушанном разговоре братьев. «Только вот жаль, – говорила она сестре, – не видела я самого явления его – то есть моего Рови – народу, о чем потом многие толковали, ну, которые были свидетелями». На Елишебу откровения сестры произвели сильное впечатление. У себя, в Хевроне, она видела мешиаха, правда издали, и, конечно, не могла узнать в нем племянника.

– Как же это было, сестра? – заволновалась Нехама. – Как он теперь выглядит, расскажи… Не видала его уже два года, можешь себе представить?

– Кое-что я разглядела… Но я смотрела на него как на чужого. Я и представить себе не могла, что это наш Рови… Знаешь, он красивый такой, твой сын. Статен, темноволос. Лицом бледен. Глаза изумительно горят. Бородка есть и усы. Ухоженный вроде. Следит за собой, видать.

– Может, у него есть женщина? Она и ухаживает за ним… Вот было бы хорошо-то, а?

– Что ты говоришь?! У Спасителя – женщина? Не должно так быть. Наивная ты, моя сестричка. Скажешь тоже…

– Почему не может быть? Не Бог же он, мой Рови… Вот, Ели, ты – мать и поймешь меня. Я спрашиваю себя: как же они обходятся – твой Иоанн, мой Рови – без ласк женских? Моему уже тридцать два, а Иоанну – больше. Тридцать четыре, наверное… Вдруг у обоих что-то… не так, как надо. Недуг, может быть?

– Вряд ли. Ты же помнишь своего сына маленьким. У него все было на месте, так ведь? То же и у моего. Нет… Одержимые идеей, они умерщвляют плоть свою, не поддаются искушениям.

– Вспомнила… Рови, когда был еще маленький, сказал мне, что никогда не будет делать то, что делают вместе мужчина и женщина, чтобы произвести на свет ребенка. Ему это противно, сказал. Он как-то видел это. Уж где – не знаю. Представляешь?

Елишеба рассмеялась:

– Ну вот и ответ, Нехама, на твои сомнения.

– Тогда он был мальчик. Теперь – мужчина. Нет, не понимаю.

Ушла домой к себе Елишеба лишь через месяц. Нехама проводила ее. На полпути к Хеврону сестры распрощались.

– Когда теперь увидимся, не знаю, – вздохнула Елишеба.

Они обнялись. Постояли в молчании. Нехама вернулась в пустой дом. Теперь у нее столько свободного времени! Никаких забот, делай, что душа пожелает. А что делать, что угодно душе? Нехама не знала. Раньше некогда было о себе подумать. И вот вокруг пустота. Ну, пожалуй, можно подумать о себе. А как это? И зачем? Нет, не умеет она так.

Целыми днями она теперь просто сидела перед домом, в своем маленьком дворике. Или же поднималась на плоскую крышу и ложилась там или сидела на корточках. Сверху видно далеко вокруг. Высоких домов нет, все одинаковые, низенькие. Унылая картина. Только вот вдали храм возвышается… Зато видны окрестности, далеко видны. Дорога, ведущая в Хеврон, тоже видна. Хорошо знакомая дорога…

И вот настал день, когда вот так же, с крыши, Нехама увидела бредущую по дороге женщину. Еле передвигала она ноги. Больная, что ли? А может быть, и пьяная? Совсем не годится так, если пьяная. «Грех так жить», – подумала про нее Нехама.

Женщина, видимо, знала, куда идет. А шла она прямо сюда, к дому. И вдруг Нехама поняла: да это же сестра Елишеба! Проворно спустилась Нехама вниз, выбежала навстречу, помогла ей, совсем обессиленной, войти в дом.

– Что с тобой, Ели? На тебе лица нет. Ты очень больна и все-таки смогла прийти ко мне?

– Ах, сестра… – только произнесла Елишеба, повалилась на лежанку, и силы оставили ее.

Нехама захлопотала над ней, привела в чувство.

– Я так устала, еле доплелась до тебя, – тихо говорила Елишеба. – Нет, не то хочу сказать… Вот… Знаешь? Мой Иоанн… его уже нет… Его, его…

– Что с ним?.. Нет, нет, ничего не говори, помолчи… – Нехама крепко обняла сестру. – Посидим так, молча. Успокойся. Не говори…

Елишеба дрожала всем телом, Нехама крепче и крепче прижимала ее к себе. «Как страшно, – думала она. – Что же случилось с Иоанном? Что? Нет, невозможно представить… Нельзя ее слушать… А вдруг? Вдруг и Рови тоже?.. Что?»

Понемногу Елишеба успокоилась. Объятия сестры, ее тепло придали ей сил. Наконец она глухо произнесла, обреченно поникнув головой:

– Иоанна убили.

Нехама прижала ладонь ко рту, чтоб не сорваться в крик – дикий, звериный. Сдержалась, слава богу…

В полном молчании сидели сестры, обнявшись, в слезах.

Вот Нехама сказала тихо:

– Почему, Ели, так тяжела наша жизнь? За что нам эти мучения? Видно, Бог не любит нас… Или нет его вообще… Так говорил мой Рови… Наверное, он прав?

И тут Елишеба принялась рассказывать о своем горе:

– Его схватили, когда он говорил людям о приближении мешиаха к Хеврону. Связали и повезли в Ершалаим, где царь. Посадили в ту самую яму. Сказали, будто он бродяга, вор и смутьян. Сказали, что он накликал приход нового мешиаха, объявил будто бы его царем Иудейским… Морили голодом. Потом привели и к царю…

Елишеба заплакала и никак не могла успокоиться.

– …наш царь, – продолжила наконец с усилием, – не пастырь народа, а тиран. Так все говорят. Он боится за свой трон и за богатство. Боится, что у него все отнимут… А мешиаха… твоего Рови народ называет новым царем Иудейским, как называли и того, кто явился народу, когда мы с тобой еще маленькие были… давно еще, в детстве нашем… – Елишеба всхлипывала, утирала слезы платком. – Моего Иоанна считали пособником твоего Рови… Вот и взяли его в оковы, моего сыночка… Царь, когда привели Иоанна, узнал его, вспомнил и не стал даже допрашивать. Подал знак… и все… Потом голову Иоанна поднесли царю… на блюде. Так хотела та блудница Шаломе, дочь вельможи царского… Иоанн мне рассказывал… Он, кажется, любил ее… Только теперь так велел царь… чтобы на блюде… Моего Иоанна больше нет… Ничего больше нет… И меня уже нет, сестренка… Даже тела его мне не отдали на погребение. Должно быть, бросили собакам…

Елишеба забормотала что-то совсем невнятное, легла на циновку прямо на пол. Через несколько мгновений она уже крепко спала. Нехама накрыла ее одеялом. Сама вышла во двор и села на скамейку. Мысли ее устремились к сыночку Рови.

Праздник Песах

Шел первый весенний месяц нисан. До начала праздника Песах оставалось несколько дней.

Ах, этот Песах – лучший из всех праздников! Нехама старалась изо всех сил, готовилась. Дочиста выметен пол, не найдешь даже маленькой хлебной крошечки. Так нужно, так полагается. И ларь для муки должен быть пуст. Зато испечена маца, приготовлена горькая трава марор. И сладкая кашица харосет удалась. Нехама умеет ее готовить, умеет положить корицы, миндаля, фруктов ровно столько, сколько нужно. Так ее учила родная мать… Только вот с кем же Нехама встретит праздник? Этот самый главный праздник, в память об исходе народа из Египта… Она хорошо помнит исход… Конечно, не тот исход, когда всех людей повел за собой Моше Рабейну, а свой, вместе с Ровоамом и младенцем Рови на руках… Да не младенцем уж – совсем забыла Нехама, – а вполне взрослым мальчиком, и не на руках, а верхом на ослице, за спиной… Они все на несколько лет отправились на заработки в Египет и вот возвращались на родину, в свой Назарет… Но кто же все-таки придет к ней на праздник Песах в этот раз? Соседи – Дебора и Рувим? Нет, они в Ершалаиме, у родственников. Хорошо было бы увидеть сестру…

И вдруг – это же чудо какое-то! – Нехама увидела сестру. Только подумала о ней и вот – увидела. Елишеба и в самом деле пришла, проделав знакомый путь из Хеврона. Ах, Нехама! Не праздновать пришла сестра Елишеба, а с дурной вестью, с очень дурной вестью…

– Собирайся, Неха, – сказала Елишеба, едва войдя в дом и забыв произнести привычное «Мир дому твоему». – Очень плохо, девочка моя. Напрягись, возьми в кулачок всю свою волю, все мужество.

– А что? – Нехама похолодела, противно задрожали колени, незнакомая боль пронзила грудь. – Куда, Ели? Зачем? Посмотри на меня… Не прячь глаза. Что случилось?

– Мы идем в Ершалаим. Может быть, нас кто-нибудь возьмет на повозку. Многие сейчас туда едут. Я видела. Собирайся, сестричка.

– Да что же там? Скажи, не томи… Ах, я догадалась: что-то с моим Рови?

– Да, он схвачен. Его держат под стражей. Будут судить. Об этом уже все говорят. У вас здесь, может быть, еще никто не знает. А в Хевроне знают…

Нехама присела:

– Ноги ослабели. Совсем не могу стоять, Ели.

– Крепись, девочка. Нужно идти. Вдруг опоздаем?

– Ах, сынок, сынок! – запричитала Нехама, суетясь, наспех засовывая в торбу то еду, то какие-то тряпки, уж сама не зная, что же понадобится в дороге.

Елишеба торопила:

– Возьми деньги, если есть. Бери все.

Денег-то было всего чуть-чуть – несколько сиклей. В последнюю минуту Нехама вспомнила о свадебном подарке Ровоама – ожерелье из серебряных римских динариев. Взяла и ожерелье.

Все. Заперли дом, привалили камень к двери – и… в дорогу. Никто брать их в повозку бесплатно не соглашался. А деньги Нехама решила сберечь: вдруг понадобятся там, в Ершалаиме? Определенно понадобятся – заплатить за ночлег, купить еды, а может быть, и подкупить стражника, чиновника… или еще кого-нибудь. Так что шли пешком почти весь путь. Даже ночью шли, при луне. Только уж когда утром с холма женщины увидели раскинувшийся город с возвышавшимся над плоскими крышами домов куполом величественного храма, их взяли в повозку, запряженную ослом. Какой-то горшечник вез в город свой товар.

– Смотрите, осторожнее, – предупредил он, – не перебейте мои кувшины.

Они сказали, что могут заплатить.

– Ладно, не надо платить. Я же сам предложил вас подвезти. Сегодня в повозке есть свободное место. Вот в прошлом месяце у меня было куда больше товара. Тогда я вас не взял бы. А сегодня – пожалуйста. Мой ослик вынослив и силен, хотя и невелик… А вообще нисан – счастливый месяц, скажу я вам…

Разговорчивый попался человек, думали Нехама и Елишеба. А это значило, что им можно помолчать. Он и не ждал от женщин ответного разговора, видать, им было не до того.

– …вот, слышал я, – продолжал хозяин кувшинов, – будто прокуратор велел поймать одного человека, который объявил себя новым Спасителем. Интересно, схватили его уже или нет?.. По моему-то разумению, будут у нас появляться и другие, кто назовет себя так. Говорят, было уже явление Спасителя, но он вознесся на небо…

И тут Елишеба приказала:

– Останови осла немедленно! Дальше мы пойдем пешком. Моя сестра не выносит тряской дороги.

– Уж как хотите, женщины. Мне-то что? – Горшечник остановился.

Город Ершалаим был совсем близко.

Они сразу поняли: здесь что-то должно случиться. Что-то очень важное, большое, неизвестное. На улицах – толпы, люди возбуждены. Обычно не так бывает перед праздником. Неспокоен сегодня народ. Может быть, оттого, что с востока, издали, надвигается гроза? Идет темная туча, в ней уже сверкают молнии. Туча пока еще далеко, над горами. Но явно идет сюда, к городу.

– А может быть, пронесет?

– Нет, на нас движется.

– Смотри, смотри, как сверкает.

– Грома не слышно. Может, и пронесет.

– Пусть идет сюда. Нужен дождь. Жара стоит уж много дней. В минувшем году такого не было… Дождя бы, дождя.

Люди ждут, надеются. И не только на погоду. Нет, они идут ко дворцу наместника совсем не за этим. Они ждут… правосудия. Вот уж несколько дней, как заточен в темницу человек, объявленный мешиахом. Того, кто объявил его Спасителем, уже нет. Он обезглавлен по приказу царя. Все знают это. А теперь и мешиах схвачен. За что? Он учил людей праведной жизни, заповедям Моше Рабейну, призывал любить друг друга… Как и тот, несправедливо обреченный на распятие, – старики еще помнят его. Тот вознесся на небо, оставив людей страдать здесь, на земле. И вот схвачен другой, новый мешиах, идущий вслед. И он тоже говорил богатым: делитесь с бедными – и тогда спасетесь. Бедным внушал: только вам, неимущим, суждена райская жизнь. Трудитесь, учил он, сейте хлеб, множьте скот, растите детей в любви и почитании взрослых – и тогда будет мир на земле.

За что же взяли его в оковы? Говорят, злые языки нашептали царю, будто этот мешиах вовсе не новый Спаситель, а обыкновенный бродяга, собравший ватагу бездельников и тоже объявивший себя потомком царя Давида, а значит, претендующим на трон царя нынешнего. Царь-то, говорят, не очень-то поверил таким наветам. Так ведь не он же велел схватить этого человека, а римский наместник. Ну да, еще бы не так, когда на самом-то деле властвует в Ершалаиме вовсе и не царь, а римлянин. Царь же только знай себе пирует да развлекается. Вот в чем дело. Ну а разве этот новый мешиах – помеха власти? Не помеха. Но тут вот какая загвоздка. Есть вокруг римлянина очень влиятельные и сильные люди, без которых сам он тоже никто, и вот им-то, влиятельным да сильным, и мешал пришедший вновь спасти души людские. Они, эти сильные мира сего, хотят сами управлять душами людей. А тут, пожалуйста, извольте: отшатнулись от них простые люди, опять, как в прошлом, к мешиаху обратили лица, ему верят, за ним идут… Ну а наместнику тоже, знать, интересно поиграть жизнью невинного человека. И он, как и тот, прошлый, приснопамятный Понтий Пилат, тоже любит пофилософствовать, поупражняться в любомудрии и словоблудии: что, мол, есть истина? То же самое спросил, как и Понтий спрашивал у того, истерзанного стражниками, избитого, мучимого жаждой и голодом. Тот и не стал отвечать – как помнит народ, – сказал только, что он есть сын человеческий и Сын Божий. Большое скопление народа было тогда. Кричали, чтоб отпустил его наместник, безвинного-то агнца. Другие же кричали: распни его! Было то давно, более полувека назад. Но многие старики помнят, как было. Вот и теперь так же кричали и требовали: распни! Крикуны эти подкуплены сильными и богатыми. Вот и добились – тут, конечно, и деньги сыграли свою роль, – добились, что наместник, несмотря на протесты людей, не помиловал нового мешиаха. Перед праздником Песах обязательно надо миловать приговоренных. Таков обычай. И не пришельцам-римлянам его нарушать… Ну вот, теперь его и казнят, нового Спасителя народного казнят, да еще и двух людишек никудышных, имен которых никто не знает и знать не хочет. Распнут всех троих на крестах… Народ туда и идет теперь, на ту гору Голгофу. Там всегда, сколько помнят люди, и совершались казни…

Такие разговоры слышали Нехама и Елишеба в толпе – и шли с людьми вместе, онемев от ужаса перед неизбежным. Елишеба изо всех сил поддерживала сестру. А та еле волочила ноги, вот-вот готовая упасть в пыль и не подняться больше.

– Сестренка, – шептала Елишеба, – держись, держись крепче, собери все силы душевные, умоляю тебя. Надейся, сестренка, до последнего… Может, еще и обойдется. Бывает, милуют в последнюю минуту… Я тоже надеялась. Но я – другое дело. Отсеченную голову не пришьешь к телу…

И вдруг люди впереди остановились. Задние же продолжали двигаться, напирали. Елишеба и Нехама стали протискиваться вперед.

– Пропустите, – просила старшая сестра, подталкивая младшую. – Там ее сын.

Люди оглядывались, не веря и даже посмеиваясь:

– Смотри-ка какая. Тронулась умишком-то.

Но – сторонились, пропускали.

Так оказались они с краю дороги. И тут Нехама увидела сына. Не человеческого и не Божьего, а своего собственного, родного. Это был ее сын! Что там – человеческий? Слишком далеко это от нее. А Божий Сын – вообще невозможно. У Бога не должно быть детей. Правда, в том, конечно, смысле, как Рови отвечал наместнику, можно считать всех людей детьми Бога. Но ведь так лишь принято говорить, так условились. А не на самом деле это…

Рови, в жалком рубище, понукаемый кнутами стражников, хлеставших его слева и справа – по очереди, – волок на плече деревянный крест. Под тяжестью креста он согнулся, тяжело дышал. Пот стекал с бледного лица. Кудри спутались, ноги были босы, сквозь лохмотья на теле видны кровоподтеки и рубцы. Мать разглядела все это в одно мгновение. И в следующее, как ни держала ее Елишеба, вырвалась Нехама и не помня себя бросилась к сыну.

– Это мой сын! – закричала обезумевшая мать. – Отдайте мне его, вы, злые люди! Он не виноват… Изверги!.. Что они сделали с тобой, Рови?!

Все шедшие сзади – чиновники, священники, горожане и еще двое осужденных – замешкались. И получилось, что Рови с крестом еще на несколько шагов опередил процессию, до последнего момента двигавшуюся сразу за ним плотной толпой.

И Рови успел сказать матери, хрипя и задыхаясь:

– Поздно, мать. Таков мой жребий. Я смирился. Смирись и ты.

Стражник толкнул Нехаму. Она упала в пыль и лишилась чувств. Елишеба бросилась к ней, пытаясь поднять. Кто-то из толпы помог. Нехаму подняли и унесли с дороги…

Только к вечеру она пришла в себя. Ни она, ни Елишеба, конечно, не видели, что же происходило на горе Голгофе. И хорошо, что не видели. Не выдержало бы сердце матери зрелища жестокой расправы с сыном, разорвалось бы оно от горя и сострадания, как не выдержала и нависшая над горой с тремя зловещими крестами черная туча – с оглушительным треском разверзлась она над самой головой троих несчастных на крестах, исторгла из себя и метнула на землю нестерпимо ослепительную молнию. Вслед хлынул ливень, какого не видели в этих краях много лет. После говорили люди, что такая же гроза была и тогда, примерно полвека назад…

А потом гроза прошла, стало тихо и мирно на земле. Закатилось солнце. Наступила тьма, и мириады звезд высыпали на небосводе.

Тогда и отправились к Голгофе две несчастные женщины – Нехама и Елишеба. С трудом они взбирались на гору, в темноте спотыкаясь о камни, скользя по раскисшей от дождя глине. На самом верху горел костер. Пламя освещало снизу высокие кресты с безжизненными телами казненных. У костра сестер встретила плачущая женщина. С нею было еще двое мужчин.

– Я – Мелхола-грешница, – сказала женщина. В свете костра на ее лице различались царапины, волосы были грязны и спутанны. – А ты – мать Ровоама-распятого? О, как мы несчастны! Он первый увидел во мне человека, а не подстилку. Я была блудницей, а он меня простил. Я омыла ему ноги. О Спаситель, зачем ты ушел, оставил нас, детей твоих?!

– Хватит рыдать-то, – грубо одернул грешницу один из мужчин. – Он умер. Надо отнести тело в могилу… У нас есть разрешение.

Подошел второй, поклонился до земли женщинам. Оба мужчины и с ними Мелхола-грешница с Елишебой стали снимать тело с креста. Коленопреклоненная мать стояла поодаль, тихонько плача.

Легко сказать – снять тело. Гвозди, пробившие руки и ступни мученика, накрепко вошли в доски креста. У мужчин с собой были клещи. Обыкновенные клещи, какими помощник кузнеца держит раскаленную заготовку, так и сяк подставляя ее под удары молота. Этими-то клещами гвозди удалось вытащить. Мертвое тело оказалось нетяжелым. После заточения Рови не принимал пищи и сильно исхудал. И теперь его тело легко могли нести даже три женщины. Вниз, с горы, двигались медленно, на ощупь. Но вот выглянула луна. Дело пошло быстрее.

У входа в пещеру остановились, тело осторожно уложили на одеяло. Из торб достали погребальные пелены, чтобы обернуть ими тело перед тем, как поместить в могильный склеп. И тут Нехама услышала слабый стон. Она вздрогнула. Нет, не могла она ошибиться, материнское чутье подсказало: стон был ее сына.

– Стойте, – охрипшим от волнения голосом произнесла она. – Жив он.

– Сердце не бьется, – сказал один из мужчин.

– Все равно, он жив, жив! – уверенно повторила Нехама.

Из темноты показались две мужские фигуры.

– Кто вы? – встревожилась Елишеба. – Что надо?

– Ничего, ничего, – ответил один из подошедших, – все правильно. Нас ждут.

Так, наверное, было условлено. Нехама и Елишеба в волнении ждали, что будет. Пришельцы повели себя по-хозяйски. Действовали уверенно. С собой у них был завязанный узлом мешок. Они достали оттуда несколько маленьких кувшинчиков, сделанных из сушеных тыкв – точь-в-точь такую тыквочку когда-то прислал матери Рови. Теперь они достали из них мазь и смазали его раны. Потом долго втирали в кожу какие-то им известные снадобья.

Один из врачевателей спокойно сказал:

– Да, он не умер.

Нехама схватила его за руку:

– Ты это сказал, незнакомец? Или я ослышалась? Он – жив?

– Нет, мать. Живым его пока считать нельзя. Я сказал: он не умер. Подождем три дня. Они и решат, подействуют наши лекарства или нет.

Второй пришелец успокоил Нехаму:

– Думаю, хорошо подействуют. Знаешь, мать, мой товарищ как раз из тех, кто постоянно сомневается в возможностях нашей науки врачевания. А я уверен в ней… Во всяком случае, я живу надеждой.

Что творилось в душе Нехамы! От радости она была готова целовать землю, по которой пришли эти двое, целовать следы их ног. Но она не смела обнаружить свою радость, чтобы не сглазить, не спугнуть счастье. Она лишь подошла к Елишебе и крепко сжала ей руку.

Между тем, закончив работу, двое пришельцев и двое тех, других мужчин приготовили из жердей и одеял носилки и объявили женщинам, что теперь надежно спрячут больного – они так и сказали: больного! – в тайное место. Женщинам они велели разойтись по домам и ждать известий. И нельзя следить, сказали мужчины, куда они понесут тело. После чего они скрылись в темноте.

Мелхола-грешница тоже куда-то пропала, как ее ни окликали.

Тогда сестры, обнявшись, поддерживая друг друга и плача слезами радости и надежды, медленно побрели прочь из города Ершалаима. «Будь проклят этот город», – подумали обе. К рассвету они были уже далеко. Они держали путь в Назарет.

Слухами земля полнится. Так говорят. Из слухов вырастают предания, из преданий – книги. Записанное в книгах принимают за достоверное, за истину: как не доверишься книге? Книги переходят от поколения к поколению, заново переписываются. Передающий слухи всегда поддается искушению что-то прибавить от себя. То же и переписчик книг. Нередко он хочет дать свое толкование события, а то и сам выдумает историю, которой вовсе не было. И чем способнее выдумщик, тем интереснее вышедшая из-под его пера книга. Понятно: ведь умрешь со скуки, слово в слово переписывая одно и то же. А не бывает ли так, что к переписчику явится приятель и расскажет такое, что уж непременно нужно тут же поместить в книгу? Следует только умело пересказать, вплести в ткань повествования новый кусок. Так и возникают очень большие и важные книги. Их уже не исправляют и не дополняют. Они незыблемы и считаются данными «от века и навеки»…

Через много-много дней после врачевания тела Рови, чему Нехама и Елишеба были свидетельницами, до них – да и по всей округе тоже – дошли слухи, что распятый на кресте новый Спаситель и затем снятый с креста уже умершим был, как водится, помещен в могилу, прикрытую тяжелым камнем. На третий день, однако, восстал из мертвых и тоже вознесся на небо, ибо и он был истинно Сын Божий, а не как остальные люди, тоже вроде бы дети Божии. Слух этот быстро передавался из уст в уста и непременно всегда одной и той же, как обычно передают какую-нибудь новость, фразой: «Мешиах воскрес!» Одними такая фраза произносилась с восторгом убежденности, другими же с удивлением, недоверием и даже с насмешкой. А ответом на сообщение о воскрешении было обычно признание, что, мол, все это правда и истина неоспоримая. Так было принято. Ну а кто не верил в чудо, тот просто ничего не отвечал.

Потом объявились люди, говорившие, что им самим посчастливилось видеть воскресшего нового Спасителя перед его вознесением в небесные пределы. Таких людей – очевидцев! – слушали раскрыв рты. Еще бы, ведь такое воскрешение и вознесение на небо уже однажды было, правда давно, и вот теперь повторилось! Свидетелей приглашали в дома, потчевали лучшей пищей, просили рассказывать еще и еще. Те входили в азарт и разукрашивали свои рассказы новыми подробностями, которые, разумеется, тут же выдумывали сами. Ох и ловкачи эти свидетели!

А люди тем больше верили, чем больше вымысла было в откровениях рассказчиков. Так и пошло. Никто выдумщиков не останавливал. Наоборот, все больше поддавали им жару сами слушатели. А уж выдумщики и рады стараться. Сколько небылиц сочинили о распятом юноше Ровоаме, или Рови! Знал бы он сам. Но не мог он знать, не мог слышать. Пока не мог…

Четверо друзей надежно спрятали «больного» Рови. И не только спрятали, но и усердно лечили. При нем постоянно сидел один из четверых. Без сознания и без движения Рови пребывал три недели. В начале четвертой он открыл глаза, пошевелил губами, принял питье. Но потом снова впал в забытье. И все же целебные мази быстро делали свое дело: раны от гвоздей на руках и ногах заживали. К десятой неделе раны совсем зарубцевались. Понемногу друзья начали кормить Рови фруктами, овечьим сыром. Давали и вино.

И вот однажды он совсем открыл глаза. Взгляд – пока еще мутный – мало-помалу делался все более чистым и осмысленным.

А потом наступило утро, когда один из сидевших возле ложа услышал:

– Ты ли это, Елиэзер?

– Да, да, учитель! Это я, Елиэзер.

О, как велика была радость Елиэзера, как он засуетился, захлопотал, приговаривая:

– Да, это я… Но ты не разговаривай, учитель. Ты еще очень слаб. Побереги себя.

– Нет, я никогда не берег себя, – услышал Елиэзер. – Не берег, и не буду сейчас… Отвечай мне… Чему ты улыбаешься, друг Елиэзер?

– Я? Нет, нет… – Он не мог сдержать радостной улыбки.

– Не лги. Я вижу… Где это я, скажи!

– Ты… у нас… Не могу открыть тайны. Не настаивай, учитель Рови.

– Согласен. Но ответь: где моя мать, что с ней?

– Мать и ее сестра давно ушли в Назарет. Они там.

– Она видела казнь?

– Нет, учитель. Она лишилась чувств раньше.

– Хорошо. Берегите ее, друзья мои. Я не вернусь в свой дом… И вот еще… Кто те трое, что здесь с тобой, Елиэзер? Их я не знаю.

– О, учитель, это верные люди. Они называются ессеи. Чудесные врачеватели, знают целебные свойства растений, корней, приготовляют удивительные мази для лечения ран. Эти люди не называют своих имен. У них так принято. Может быть, у них нет имен? Не знаю.

– Теперь ты можешь оставить меня одного, Елиэзер. И скажи это им.

– Значит, мне нужно уйти, учитель?

Рови не ответил. Он прикрыл веки, вытянул руки вдоль тела, погрузился в дремоту.

– Что же ты медлишь, Елиэзер? – вдруг произнес он.

– Да, да, сейчас уйду… Только хочу тебя спросить, учитель… Скажи, если можешь. Ты… умер тогда, на кресте?

– Хм!.. Умер ли я? Сам не знаю… Я не чувствовал, как забивали остальные гвозди. Только первый… А потом… Ничего не помню. Но мне кажется, будто я видел какие-то сны, что ли…

– Говорят, ты звал отца?

– Может быть… Нет, это был просто бред… Ладно, Елиэзер, я хочу остаться один. Пожалуйста, уйди.

Елиэзер ушел и сразу вернулся с подносом, где были фрукты, вареное мясо и кувшин с вином:

– Тебе нужно подкрепиться, учитель… Все, все… Ухожу.

«Очень кстати эта снедь», – решил Рови. Теперь он знал, что до утра его не потревожат, и решил ночью уйти, никому ничего не объясняя.

Исход

«Пусть люди думают обо мне все, что хотят, – рассуждал Рови. – Пусть полагают меня воскресшим и вознесшимся на небо к Отцу Небесному, подобно тому, моему предшественнику. Пусть тешатся такой небылицей. Я же навсегда покину эту страну».

Он съел часть припасенной снеди, выпил вина. Прошелся немного взад-вперед. Его движения были еще неуверенными. И ему это не понравилось. «Нетвердо держусь на ногах, – подумал он, – будто пьяница». Но все-таки решил уходить.

Очень рано, едва забрезжило, он вышел, перешагнув через кого-то, спящего на пороге – «Хорошо же стерегут меня», – и взял путь на восток, навстречу восходящему светилу. Он шел, облаченный в белый хитон, почему-то светившийся в ранних сумерках. Встретились ему по дороге какие-то люди – то ли бродяги, то ли загулявшие еще с вечера крестьяне. Увидев его, повалились на колени и, протягивая к нему руки, просили: «Благослови!» Не отвечая, не задерживаясь, он прошел мимо и даже не повернул головы в их сторону. Только чуть приподнял правую руку. Им этого было достаточно, они пали ниц и в востороге распластались по земле. «Будут теперь рассказывать несусветное», – подумал Рови недовольно.

Даже медленная ходьба давалась ему нелегко. Он чувствовал сильную усталость и боль в ногах. Но желание отдохнуть все же превозмог. И только когда – часа через два – оказался в совершенно пустынной местности, разрешил себе привал, недолгий, как он думал. Он лег лицом к солнцу. Под голову подложил котомку. Там кое-что оставалось от принесенной Елиэзером еды. «Может быть, этого хватит на два-три дня».

На горизонте быстро светлело. Степь и холмы меняли окраску. И вдруг внезапно появилось солнце, будто вынырнуло, подобно поплавку рыбака, сделанному из куска пробковой коры, если его с усилием погрузить в воду, а потом отпустить. Такое сравнение почему-то пришло Рови на ум. Он улыбнулся и блаженно закрыл глаза…

А открыл он их, когда прошел целый день, солнце светило уже с запада и ощущалась вечерняя свежесть, предвестница холодной ночи. «Проспал», – подумал Рови, досадуя на себя. Но едва он сделал первые шаги, как, к своей радости, почувствовал необыкновенную легкость и уверенность в движениях. И тотчас же решил продолжать свой путь и ночью. Пусть медленно, но он должен идти.

«Дорогу осилит идущий…» Кто из путников не утешал себя этой простейшей истиной? Всякий путешественник, странник знает ее, иначе и не пускался бы в путь. Рови не путешествовал. Он бежал из своей страны – не понятый и не принятый ею. Теперь он всей душой, всеми помыслами устремился туда, где побывал в годы своей беспечной молодости, встречавшей каждого человека с открытым для дружбы и любви сердцем; он стремился туда, где люди тоже принимали его с ответными чувствами дружбы и любви. Он стремился в Гималаи, где высоки не только горы, но душевные помыслы людей…

На Вавилонской дороге он нагнал женщину. Кажется, он знал ее, но давно забыл. То было как бы в другой жизни, правильнее сказать – в другом ее периоде, до казни на страшной горе Голгофе. Он шел за ней и наконец вспомнил: женщина эта – блудница Мелхола, раскаявшаяся в своей распутной, неправедной жизни. Как-то ее хотели побить камнями. И он повторил сказанное однажды тем: «Кто не грешен, пусть первым из вас бросит в нее камень». Да, он разглядел и признал в ней человеческую душу. Мелхола-блудница омыла ему ноги… И вдруг он вспомнил все то, что казалось ему бредом, может быть – предсмертным: две женщины были рядом, когда его пеленали, чтобы потом опустить в могилу, – мать и грешница. Тогда и услышала мать его стон…

Мелхола-блудница шла себе и шла, не узнав Рови. Да и он-то узнал ее не сразу. Сбившийся на сторону платок не скрывал ее каштановых с золотистым отливом волос. А платье, слишком широкое и просторное – не платье, а балахон какой-то, – все-таки выдавало стройную фигуру молодой женщины. Вот только походка ее, как отметил про себя Рови, не так легка, как прежде.

Рови обрадовался встрече, что и говорить… Прежде всего потому, что дальше он пойдет уже не один-одинешенек. Когда-то он с удовольствием ходил один. Даже преданные друзья или ученики порой бывали ему в тягость. Он и теперь не нуждался в поддержке – словом ли, делом ли. И все-таки… Повстречался преданный друг, к тому же женщина. Как не обрадоваться? В самом деле, радость вдруг заполнила все его существо. Отброшены прежние мысли об аскетизме, о лишении себя обычных человеческих стремлений. «Хватит, с заблуждениями покончено навсегда», – решил он под влиянием минутного настроения.

Итак, нагнав бредущую вдоль обочины дороги, он обратился к ней следующим образом:

– Прекрасная незнакомка, доставь радость такому же, как ты, путнику. Это тебе ничего не будет стоить.

Говоря это, Рови надвинул на лицо капюшон, а голос изменил. Да его и так едва ли узнала бы эта женщина: бороды у него нет, былые кудри коротко острижены на римский манер, как у правящего императора Тиберия.

«Очередной приставала», – подумала Мелхола-грешница, но приостановилась и, слегка повернув голову, спросила:

– Что нужно тебе, прохожий?

– Позволь нести твою торбу…

– Сама справлюсь.

– Но ведь она тяжела, прекрасная незнакомка.

– Во-первых, она не тяжела… И каждый в жизни должен сам справляться с ношей.

– А что во-вторых?

– Что?

– Ты сказала «во-первых». Где же твое «во-вторых»?

– Во-вторых… ну да, то, что каждый должен сам…

– Понятно, милая.

Рови уже шагал рядом, приноравливаясь к ее походке, то есть не спеша.

– А скажи-ка, незнакомка, от кого ты слышала… про ношу жизни?

– Ни от кого.

– Сама придумала?.. Давай, давай-ка торбу. Все-таки она тяжелая.

Рови перекинул ее торбу через плечо, присоединив к своей.

Женщина вдруг рассмеялась:

– А что, если и сама придумала? Не веришь?

Рови отметил про себя, что она его уже не чурается. И это хорошо.

– Такие слова – про ношу жизни – я от кого-то слышал раньше, – сказал он. – Но не от тебя, это уж определенно.

Мелхола, понурив голову, молчала. Так они и шли рядом. Наконец Рови сказал:

– Где же ключ от замка, коим заперты уста твои, прекрасная?

– Я – Мелхола, – произнесла она негромко.

– Мелхола, – повторил он в задумчивости. – Знаешь, Мелхола, я отчетливо помню, что слышал те слова.

– Что это ты все о словах? – Она передернула плечами, будто сбрасывая надоевшую ношу. – Тот, кто это сказал, исчез, пропал… а может быть, и умер уже… Но он был лучший из людей.

Она опять задумалась и замолчала.

– Расскажи о нем, – через некоторое время попросил Рови.

Она не сразу решилась. Но все-таки начала:

– Я вела очень дурную жизнь. Распутную жизнь. Не могла отказаться от нее. И не только из-за денег… Такая жизнь и была моей тяжелой ношей. И тяжело было, и бросить жалко. Потом махнула на все рукой. Думала, мне на роду так написано. А он сказал: «Встань, падшая, и смело гляди людям в глаза, нет больше на тебе греха. И хотя каждый пусть несет по жизни свою ношу и не ропщет, тебя освобождаю от твоей…» Никто так со мной не говорил. А он – сказал. И я омыла ему ноги… И мыла бы всю жизнь. Я любила его больше самой себя… Но зло восторжествовало тогда. Его распяли на кресте… А потом он пропал. Говорят, будто он воскрес и снова ходил по земле девять дней. Кто его видел?.. Потом он вознесся на небо, к Богу – отцу своему… Ты слышал эту историю, незнакомец? Так уже было когда-то, говорят старики. Сейчас все точь-в-точь повторилось.

Больших усилий стоило Рови напустить на себя равнодушный вид. Он медлил с ответом. Проглотив возникший в горле комок, он наклонился, будто бы поправить сандалии, сорвал травинку и наконец бесстрастно сказал:

– Да, кое-что слышал. Говорят, этот человек считался Спасителем, мешиахом? Но знаешь, Мелхола, половина, если не больше, тут выдумки. Так всегда: людям очень нравится сочинять. Есть такие любители. Такое расскажут… тебе о тебе же самом. Только удивляйся.

– Интересно с тобой разговаривать, путник, – сказала Мелхола очень дружелюбно. – Скажи мне, незнакомец, а ты смог бы увидеть в женщине человека, даже в такой, как я?

– Ну вот, ты меня уже испытываешь. Зачем тебе?

Она пожала плечами. А Рови пустился в рассуждения:

– Нам с тобой, я думаю, придется долго вместе шагать по этой дороге. Кстати, ты, наверное, идешь… куда-нибудь подальше от этой нашей страны, на восток держишь путь, правильно? Я тоже ухожу из Иудеи, тоже подальше, куда глаза глядят. И может быть, мы пройдем вместе большой путь… и я смогу ответить тебе на твой вопрос… на все твои вопросы. Но не сейчас, не сразу. Поняла ты меня, Мелхола?

Последние слова Рови невольно произнес своим обычным голосом. Мелхола бросила на него быстрый взгляд, но ничего не сказала.

Они уходили все дальше. День клонился к закату. Солнце опустилось низко, освещая и пригревая им спины. Надо подумать о ночлеге. А что ж думать-то? Вавилонская дорога – не какая-нибудь тропа, а оживленный тракт. Туда-сюда снуют торговые люди из разных стран, военные отряды, оберегаемые многочисленной охраной послы, государственные чиновники… Много на дороге и простых путников: кто пешком, кто на верблюде или осле, а иные на лошадях.

Дорога содержится в образцовом порядке. Ее регулярно разравнивают, чинят мосты и мостики, не дают обвалиться обочинам. Ну и конечно, вдоль дороги предприимчивыми людьми построены маленькие гостиницы, постоялые дворы, почтовые станции. Разумеется, везде надо платить. Но случается, принимают и таких путников, у кого ни гроша за душой. Да еще и подкрепиться дадут куском лепешки или миской похлебки. А почему бы не дать? Ведь много еды остается, все равно выбрасывать.

На такой постоялый двор и забрели Рови и его спутница Мелхола. Тут они попали в несколько щекотливое положение. Увидев мужчину и женщину вместе, хозяин не спросил, кем они друг другу приходятся, и по своему усмотрению, решив, что они супруги, отвел им на ночь небольшую комнатку, лучше сказать – каморку, где вдвоем и повернуться-то негде. Зато он предложил целый кувшин молока и краюху хлеба. Теплым оказался хлеб – видно, недавно испечен. В каморке на стене был укреплен тусклый светильник. Он почти ничего не освещал, так что Рови не опасался быть узнанным Мелхолой. Но света все же было достаточно, чтобы не пронести мимо рта еду. В каморке стояли два топчана, отделенные друг от друга узким – не более локтя шириной – проходом. Окошко на торцевой стене пропускало слабый свет сумерек. Скоро оно вовсе почернело: за окном была ночь, очень холодная в этих местах.

Мелхола сильно проголодалась, и Рови уступил ей свою долю хлеба и молока, сказав только:

– Оставь мне чуть-чуть – пару глотков и корочку.

Они сидели на топчанах друг против друга, невольно касаясь коленями. Свет лампадки падал на лицо Мелхолы, лицо Рови оставалось в тени. Он наблюдал, как она ела, то и дело отбрасывая рукой, державшей хлеб, ниспадающую прядь шелковистых вьющихся волос. И он любовался ею, уже не скрывая своего восхищения. Очень голодна была Мелхола, ела жадно, не стесняясь спутника, и почти ничего не оставила ему. А он, откинувшись назад, упираясь в стену затылком, все наблюдал и наблюдал за нею.

– Ой, забыла о тебе, – спохватилась Мелхола и виновато улыбнулась. Даже в такой темноте он увидел, как хороши ее зубы. – Вот, возьми хоть этот кусочек.

– Не нужно. Доедай. Я не голоден.

– Как хочешь, – легко согласилась она и доела остаток.

И тут Мелхола задала сразу два вопроса:

– Как твое имя? – И сразу же: – Что, мы так и будем здесь спать… рядом?

Рови молча глядел ей в лицо. Занятый своими мыслями, он будто не расслышал ее слов.

Она повторила:

– Как же тебя зовут, скажи?

Он встрепенулся:

– Мм… Мое имя – Натха.

Хорошо, что оно вспомнилось ему – это имя. Очень кстати.

– Вот странно, – сказала Мелхола, – это не наше имя, не иудейское.

– Знаешь, давай-ка лучше спать. Я устал.

Он тотчас лег, повернулся лицом к стене и мгновенно заснул.

К Мелхоле сон не шел. Она все думала, думала… Если бы у нее спросили – о чем? – не смогла бы объяснить. Мысли, образы, картины, слова, возгласы, взгляды, ощущения – все пережитое за последнее время – перемешались в ее сознании. И все-таки вполне ясным и понятным фоном всей этой мешанины был он – случайный ее попутчик. В мыслях женщины сплелись два образа: тот, казненный, снятый с креста и унесенный в могильный грот, и этот – шагавший рядом с ней по дороге, назвавшийся чуждым слуху именем Натха. Нет, она не узнала в спутнике того, первого. Но подумала, что манера говорить у обоих одна и та же. В ней еще не родилось подозрение, а лишь возникло любопытство: в чем и почему они похожи? Убедившись, что спутник крепко спит, она осторожно сняла со стены светильник, близко поднесла к лицу спящего и долго всматривалась в его черты. Она вызывала в памяти того, кто первым увидел в ней душу, кто простил ей грешную плотскую жизнь, и сопоставляла его образ с лицом спящего. То ей оба лица казались очень похожими, то она решительно отвергала какое-либо сходство. Она опять легла, но заснула только под утро. В оконце уже светлело, а лампадка тускнела и тускнела.

Рови пробудился, огляделся вокруг, еще не понимая, где находится. Потом вспомнил и погасил лампадку. Мелхола спала сладко и крепко, подложив под голову руку, обнажившуюся до локтя. Рови всматривался в черты лица женщины. И он признался себе, что ему все нравится в ней: и рисунок бровей, и чистый широкий лоб, и овал лица, выпуклые веки с длинными ресницами, чуть вздернутый нос, изгиб полноватых губ – все, все… И лежала она как-то очень ладно, доверчиво – на боку, подтянув к животу колени. Словом, он разглядывал ее и не мог наглядеться. Он вдруг подумал: а что, если она, проснувшись, захочет уйти и не разрешит ему пойти с ней? Или направится обратно, куда ему дороги нет? И он понял, что был бы в отчаянии, если бы пришлось потерять Мелхолу. Это было бы равносильно повторному распятию, решил он в запальчивости.

И чтобы не терзать себя больше, Рови тихонько вышел. Он отыскал во дворе хозяина:

– Послушай, добрый человек, не дашь ли ты нам, то есть мне и… – Ах, будь что будет, решил Рови и продолжал: – Мне и моей жене чем-нибудь подкрепиться?

– Понимаю, понимаю, – сказал хозяин, хитренько улыбнувшись, – за ночь вы очень проголодались. Что ж, дело молодое.

Рови сделал вид, что не понял намеков.

– Да, сделай доброе дело еще разок, милый человек, – сказал он. – Когда-нибудь отплачу тебе, уж поверь.

Что ж, хозяин поверил и повторил вчерашнее угощение – кувшин молока и краюшку хлеба, но на этот раз уже не свежеиспеченного.

И вот Рови входит в каморку. В руках кувшин и хлеб. Мелхола, кажется, еще спит. Он садится рядом на ее топчан, держит на коленях еду и ждет пробуждения. Вдруг она резко поднимается и… весело смеется.

Нет, такого он никак не ожидал. Он поставил кувшин на пол и поспешно накинул капюшон, чтобы скрыть лицо.

– Зачем? – смеется Мелхола. – Я все равно смотрела на тебя исподтишка. Вот так, гляди! – Она приспустила веки. – Так что я тебя хорошо разглядела, Натха. А ты думал… – Огорчение, наверное, так явственно отразилось на его лице, что Мелхола пожалела его: – Не сердись, Натха. Что я сделала плохого? Давай лучше будем завтракать. Ты уже позаботился о еде. Спасибо тебе.

– Ах, Мелхола! – Он скинул капюшон, а сам подумал: «Не узнала, ну и хорошо». И даже повеселел.

Вот они снова на Вавилонской дороге. Идут и разговаривают, разговаривают… Сколько дней, недель или месяцев будет продолжаться их путь, никто не знает. Да и не думают они наперед. Сейчас им хорошо друг с другом, рядом.

Мало-помалу – намеренно или непроизвольно – Рови перестал изменять голос. Впервые заговорив своим обычным голосом, он вначале спохватился, глянул на Мелхолу: заметила ли она? Как будто бы нет, не заметила перемены. А может быть, и не придала ей значения. С этой минуты он уже не боялся говорить голосом, данным ему от природы. Ему казалось, что в этом смысле он Мелхоле не напоминал себя прежнего. С внешностью было сложнее. Отрастала борода, длиннее стали кудри – возвращался его прежний облик. Но и к этому Мелхола, казалось, оставалась безразличной.

Окончательно отбросив опасения, Рови почувствовал себя свободно и раскованно. Он сделался разговорчив и даже болтлив, как он отметил про себя. «Ну и что ж? – думал он. – Зачем мне скрывать свои чувства? Так приятно делиться ими с любимой женщиной». И он то и дело обращал внимание спутницы то на красоты природы вокруг, то на встречавшиеся на пути колесницы, караваны верблюдов, то на небесную игру облаков… Да мало ли о чем можно поговорить с близким человеком по дороге?

Прошло уж, пожалуй, недель пять или шесть. Рови и Мелхола преодолели обе великие реки Тигр и Евфрат, стремившиеся к морю будто рука об руку, как братья или возлюбленные. И вот вступили странники в пределы Персидского царства.

Оба так привыкли друг к другу, что были как брат и сестра. А братские отношения многое упрощают в жизни повседневной. Останавливаясь на ночлег на постоялых дворах, они уверенно выдавали себя за брата и сестру. Да и никому не было дела до того, правда это или нет.

И все же пришел день, когда их отношения резко изменились. Первый шаг сделала Мелхола.

Вавилонская дорога – здесь она уже называлась Великим шелковым путем – шла теперь вдоль берега моря, по верху высокого обрыва. К воде можно было спуститься по крутым тропинкам. Извилистые, они терялись в кустах, между камней и неглубоких овражков, промытых весенними ручьями, и наконец выводили к песчаным пляжам, усыпанным мелкой галькой.

Места эти были пустынны. Расстояния между почтовыми станциями увеличились, гостиницы попадались все реже. Путникам приходилось ускорять шаг, чтобы до темноты успеть добраться до ближайшего ночлега, либо, если опаздывали, устраиваться спать под открытым небом.

В один из дней так и получилось у Рови с Мелхолой.

Солнце уже коснулось горизонта на спокойной глади залива, а путникам еще шагать и шагать.

– Натха, мы никуда не успеем добраться засветло, – сказала Мелхола. – Переночуем там, внизу, у воды.

И они начали спускаться по узкой тропке. Вдруг Мелхола остановилась и преградила Рови путь. Она повернулась к нему и взглянула прямо ему в лицо, освещенное закатным солнцем.

– Я знаю, кто ты, – сказала она. – Ты всю дорогу боялся, что я тебя узнаю. Почему ты боялся?

Он опешил. Отчего-то ему сделалось дурно. Может быть, от мысли, что она сейчас уйдет от него, оставит одного?.. Нет, не на дороге, а в этой жизни, на этой земле… Совсем одного…

А Мелхола велела ему опустить котомку. Он послушался. И тогда она подошла совсем близко, положила руки ему на плечи и всем телом прильнула к нему:

– Ты знал, что я тебя всегда любила, Ровоам, мой Рови, мой спаситель? Еще тогда, когда мыла тебе ноги. Тогда ты не мог принять мою любовь. Не мог, хотя, может быть, и желал. Так? Да? Рови, какое счастье, что ессеи вернули тебя к жизни. Если бы не вернули, я убила бы себя. Когда я узнала, что ты жив, я и решила оставить нашу страну, чтобы никогда не встречать тебя, потому что знала: ты меня забыл. А теперь… поцелуй меня, мой Рови. Я никому тебя не отдам. Ты – мой спаситель и мой любимый… Поцелуй же меня…

Да, вот такое произошло событие. И оно должно было произойти, оно было неизбежно…

Они целовались жадно, будто желая выпить друг из друга все жизненные соки. В коротких паузах, когда их уста не сливались, Рови успевал говорить Мелхоле и о своей любви, которая родилась в нем не до Голгофы, но в начале путешествия, когда он нагнал ее, свою грешницу, еле бредущую по пыльному Вавилонскому тракту. Но тут же, говоря это, он поправлял себя: нет, нет, он и до Голгофы уже полюбил ее, как только увидел в ее прекрасных глазах отчаянное желание вымолить прощение за прошлую греховную жизнь. Он полюбил ее именно тогда, но не признался в этом себе…

Спустившись почти к самой кромке воды, они устроили себе ложе для ночлега, скрытое в густом кустарнике и окруженное камнями-валунами. Они провели ночь в объятиях друг друга, так и не уснув до рассвета. Их любовный шепот покрывал ровный шум морского прибоя…

Все дальше и дальше на восток шли они, потеряв счет дням. А для чего им считать дни? Ведь они вместе, и они счастливы. Они обрели друг друга и теперь неразлучны. Даже идут они всегда рука об руку, а приходя на почтовую станцию или постоялый двор, и тут не выпускают рук друг друга. Люди оглядываются им вслед. «Странная парочка», – говорят одни и пожимают плечами. «Вот так парочка!» – восхищаются и завидуют другие. Что ж? Правильно, им можно завидовать, они теперь – муж и жена.

– Мы с тобой пойдем в те места, – говорил Рови, – где я, пятнадцатилетний мальчишка, встретил великого гуру Натху. Жив ли он еще? Старенький был человечек. Забавный такой. А как ловко взбирался по лесенке в свою пещеру! О, тебе бы посмотреть. У меня-то плоховато получалось. Но все-таки и я научился.

Рови рассказывал Мелхоле о своих странствиях. Конечно, говорил и о трех друзьях – Наане, Нале и Више. Он изображал их манеру двигаться, подражал голосам.

– Ты у меня еще и комедиант, милый Рови-Натха… Люблю тебя.

Мелхола не стеснялась прохожих, обнимала и целовала Рови всякий раз, когда ей этого хотелось.

– Я называю тебя Рови-Натха. Ты заметил?

– Да. И мне приятно.

Они болтали о всякой всячине. Но будто сговорились не вспоминать те страшные дни, когда Рови попал в лапы римского наместника. Иногда он вспоминал мать. Ровоама-старшего… нет, о нем не вспоминал. А может быть, и вспоминал, но Мелхоле не говорил.

Как-то пришли они в город Нишапур. Здесь Великий шелковый путь раздваивался. Начинались две дороги. Одна вела через Герат в Кандагар – там когда-то Рови расстался с афганскими купцами, возвращаясь из странствий домой. И он не хотел идти туда с Мелхолой. Он предложил повернуть на север, в сторону Бухары. Этот путь скорее приведет их в страну Великих гор, где они и найдут гуру Натху, если он жив, конечно.

Между тем уже приближалась осень. Жара спала. Это как раз и хорошо. Но вот начнутся дожди, и это будет совсем не кстати.

Мелхола закапризничала. Теперь по самому пустячному поводу она плакала. Рови готов был нести ее на руках, так жалел ее, плачущую. Он всерьез подумывал, не отложить ли поиски гуру Натхи до весны или даже вообще бросить все и… повернуть обратно, домой. Нередко он теперь вспоминал родину, ее людей, обычаи. Вспоминал и свое подвижничество и его ужасное завершение. С ним ли это все происходило? Не верилось. А если и с ним, то он тогда был совсем-совсем другой человек. От прежних своих настроений он сейчас очень далек. Не хочет он больше наблюдать и изучать чужую жизнь с ее обычаями, не хочет и наставлять кого-то на путь истины. Для себя он открыл некоторую часть всеобщей истины и довольствуется этим вполне. Многое себе он доказал, убеждения менять не станет. Так он решил жить в дальнейшем. А вот Мелхола, размышлял он, держится за прошлое, думает о прошлом. И она, пожалуй, права, когда пеняет ему, что он, мол, оторвался от своего народа, от обычаев его. Где-то слышала она, как кто-то сказал, будто забывший прошлое лишается будущего. И еще она как-то спросила:

– Какой сегодня день, знаешь?

– Нет, не слежу я за днями, милая. Не веду им счет. Я счастлив с тобой. Какое дело мне до того, первый день недели сегодня или последний?

– Плохо это, Рови… А я считаю дни и знаю, что сегодня как раз десятый день месяца тишрей, а значит, сегодня наш праздник Иом-кипур, самый святой из наших праздничных дней.

– Так сегодня день искупления?! Неужели? Ты не ошиблась?

– Хм!.. Не ошиблась ли я? А заметил ли ты, что я ничего не ем? Ты предлагаешь мне, а я отказываюсь… Или тебе все равно?

При этих последних словах Мелхола заплакала.

– Но я думал, ты нездорова, оттого и не ешь. Мне тоже не хочется. И не плачь… Это надрывает мне сердце.

Рови вспомнил, что в праздник Иом-кипур до вечера пищу принимать запрещено. Пусть Мелхола делает что хочет, а он этим предписаниям больше не следует.

Мелхола вытерла слезы и улыбнулась. Такой она ему всегда нравилась.

– Помнишь, Рови-Натха, что в этот день решается судьба каждого человека. Там, на небе, имя человека запишут либо в книгу жизни, либо в книгу смерти. Смотря по тому, сколько у него грехов. Я боюсь, Рови. Я была очень грешна. И с тобой мы тоже грешим. В грехе живем. Нас никто не сочетал. Мы сами… Боюсь.

– Оставь это, Мелхола. Нас сочетала любовь, а не какой-то разжиревший человек, наделенный полномочиями. А кто он такой, этот сочетатель? Священник? И что с того? Был как все, выучился догмам и стал священником… Ах, я не буду снова все это разъяснять. Устал убеждать, растолковывать… Отправимся спать.

На ночлег их пустил хозяин усадьбы, что встретилась по дороге. Завтра Рови будет весь день приводить в порядок двор и сильно запущенный персиковый сад. Так они условились с хозяином. Подобным образом Рови зарабатывал и раньше, на всем пути, то на пропитание, то на ночлег или отдых, когда Мелхола особенно уставала.

Утром Рови принялся за работу. Мелхола еще спала. Первым делом он подмел двор. Потом перешел в сад и стал обрезать засохшие ветви деревьев. Посмотреть со стороны – Рови не узнать: чтобы защитить от солнца голову, он обмотал ее платком; длинный свой хитон он превратил в штаны, пропустив подол между ногами, подтянув вверх и закрепив на поясе веревкой.

Проснулся хозяин и пришел посмотреть, как идут дела.

– Здравствуй, работник.

Хозяин был человек дружелюбный.

– Мир дому твоему, хозяин.

Оба они не назвали друг другу своих имен. Владелец усадьбы сам накануне предложил так.

Видя, как споро работает Рови, хозяин проникся к нему уважением и захотел поговорить. Вместе с Рови он переходил от дерева к дереву и что-то рассказывал. Рови плохо слушал. Но вот хозяин сказал такое, от чего у Рови дрогнуло сердце.

– Вот ты, работник, идешь оттуда, с запада. И ничего ты не знаешь. А вот купцы тут часто проезжают… Шел оттуда китайский караван, там они продавали шелк… Мне, к примеру, он и вовсе не нужен… Да, так вот купцы те говорили, что в стране Израиля совершилось будто бы великое злодеяние. Там мучили и казнили одного праведного человека. Он был вроде Божественный человек, но перевоплотился в простого смертного, чтобы ходить среди людей, делать им добро и учить их добру…

– Как же казнили того человека? – спросил Рови как можно более равнодушным тоном. Он почувствовал вдруг гнетущую слабость во всем теле и еле держался на ногах.

– В том-то и дело, – почему-то обрадовался хозяин. – Как римляне казнят, знаешь? – И он пустился в разъяснения: – Делают деревянный крест и приколачивают к нему человека, распинают его…

– Что-то я устал, хозяин, – тихо произнес Рови. – Можно отдохнуть?

– Посиди, посиди, работник. Не возражаю. Ты так споро трудишься. Таких, как ты, я очень мало встречал. Хороший ты работник… Ну так вот, главное-то еще впереди. Распяли, значит, того человека. Потом, когда он испустил дух, сняли с креста и отнесли в гробницу. А потом он исчез. Думают: воскрес он, что ли? Был-то он, значит, не простой человек, каким казался… Самое-то интересное вот в чем. Такое же дело было и раньше: тогда вообще тот человек воскрес и вознесся на небо. Теперь он у них вроде как Бог… У некоторых… Не знаю, правду говорят или врут?

– Не знаю… не верится как-то, – с сомнением произнес Рови.

– Что ты, работник? – продолжал хозяин, очень довольный своим рассказом. – Слушай дальше… Оказывается, этого… ну, кто исчез из могилы, подговорил его же брат. Предстань, мол, перед людьми и выдай себя за Спасителя, за пророка как бы.

– Ну и что же тот брат, что стало с ним? Тебе известно? – Рови старался сохранить спокойствие.

– И брата казнил царь… В общем, дела там у вас творятся, не дай бог.

Рови сидел на куче сучьев и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. В голове его было смятение. Ясно одно: «Только бы Мелхола в эту минуту не появилась здесь, в саду». И он сказал хозяину, что сейчас вернется, только посмотрит, как там жена.

С трудом поднялся он и ушел, покачиваясь, теряя равновесие.

Мелхола к этому времени уже проснулась и вела разговор с хозяйкой. Тогда Рови вернулся в сад. Хозяина там уже не было.

Еще одну ночь провели они в усадьбе, а поутру отправились дальше. По дороге Рови не хотелось разговаривать. Мелхола, напротив, была очень весела и говорлива. От вчерашней ее плаксивости не осталось и следа. Но скоро она оставила попытки разговорить, расшевелить Рови. «Очень устал он от работы в саду», – решила она и примолкла.

До середины дня из головы Рови не выходил вчерашний рассказ хозяина. В полдень Рови приказал себе больше не думать о прошлом. Приказал и перестал. Он умел так делать. Теперь его мысли обратились к Мелхоле. Почему сегодня с утра она была так весела и беспечна? Ответа он не находил. Только лишь к вечеру, когда они, не найдя человеческого жилья, устроились на ночлег близ дороги под нависшей скалой и лежали обнявшись, согревая друг друга, Мелхола шепотом рассказала о разговоре с хозяйкой. Мелхола не сама к ней пришла. Та поманила ее к себе, когда Рови работал в саду. «У тебя будет ребенок, – сказала хозяйка. – Давай, я посмотрю тебя». И потом сказала: «Месяца через четыре. К зиме родишь. Знаю, что говорю».

– Так я рада, милый мой Рови-Натха, – шептала Мелхола. – Мы придем с тобой в тот город… Как его там?…

– Мы идем в Кашгар. И оттуда отправимся на поиски гуру Натхи.

– Ну вот, там, в Кашгаре, я и рожу тебе сына… или девочку. Хочешь?.. Рожу и останусь в городе. А ты пойдешь искать твоего гуру без меня. Мне уже будет не интересен твой гуру. Ведь я буду с ребенком.

Рови не был готов принять ребенка в свое сердце. Стать отцом – что это такое? Он ведь странник, не оседлый человек. Может быть, и хорошее это состояние – отцовство? Сознаешь, что от тебя отделилась частичка тебя самого, продолжение твое. Твои черты эта частичка унаследует, продлит и твои дни. Но для него ли, для Рови, это все? Он пока не в силах разобраться. Не хочется при этом и радость Мелхолы встречать холодком равнодушия. Пришлось ему тут слукавить. Он горячо зашептал ей в лицо:

– Прекрасно! Мы с тобой скоро станем родителями нового маленького существа. Нельзя не быть счастливым, Мелхола, когда рядом с тобой дышит и сопит малыш.

– Правда? И ты так думаешь?

Ей казалось, что она открыла неизвестные стороны его души. И она гордилась своим открытием.

Ночь выдалась теплая, несмотря на осеннее время. Но Рови спалось плохо. Он размышлял. Совсем неясно, как и что будет с ними впредь. Когда-то, прежде, он один или с друзьями странствовал, не задумываясь о предстоящем. Легкое это было время. Теперь все будет иначе. А как?

Вместе с солнцем, заглянувшим под навес скалы, проснулась Мелхола.

– Как хорошо-то, милый мой Рови! – сказала она, потягиваясь. – Знаешь, что я подумала? Когда у нас родится ребенок, мы построим дом в городе… Как он зовется, не помню…

– Город Кашгар.

– Да, там. И нам нужно будет остаться в нем, больше не ходить по разным землям в поисках неизвестно чего. – Она нахмурилась.

Он сказал:

– И правда. Что мы все ищем да ищем? Может, не надо было вообще покидать Иудею? А?

Она не уловила иронии его слов и серьезно продолжала:

– Иудею? Нет, надо было. Чтобы забыть тот кошмар. Моя жизнь там была ужасна. Со мной ли все то происходило? Теперь сомневаюсь. Тогда была не я. Не меня чуть было не побили камнями… Ой, страшно вспомнить.

– Тогда была не ты. И я был – не я. Через каждые семь лет полностью обновляется тело человека. Так говорит наука. Значит, за нашу жизнь каждый из нас несколько раз сделался другим человеком… Хм!.. Может быть, в этом периодичном обновлении и надо искать истоки верований жителей Индии о предыдущих жизнях человека? Ты задумывалась над этим, Мелхола?

– Вообще не знаю, что это такое. К чему мне?

– Ужель не слышала? Вот расскажу тебе тогда… – Рови призадумался, вспоминая далекое. – Жила на свете одна очень молодая девушка. Прорицатели будто бы поведали ей, что у нее прежде были и другие жизни: и черепахой она была, и змеей, и даже просто камнем, лежавшим на дороге, – и все это до того, как она стала человеком, девушкой по имени… нет, не помню ее имени.

– Ты знал ее? – Мелхола и не скрывала ревнивого тона.

Рови опять слукавил:

– Я лишь слышал рассказ о ней.

Мелхола задумалась. Брови ее сошлись над переносицей, на лбу возникли складочки. Задумчивость подруги была так трогательна, что Рови не утерпел, горячим поцелуем ожег ей щеку.

Мелхола просияла:

– Ты так сильно меня любишь, Рови-Натха?

Совсем излишне повторять «да, люблю». К чему слова? Мелхола все же о чем-то напряженно думала. Наконец спросила:

– Ты знал многих женщин, Рови?

Да, такого вопроса он давно ожидал. И не хотел когда-нибудь услышать его от Мелхолы. Теперь от ответа не уйти. Он решил отшутиться.

– По крайней мере двух, Мелхола, – смеясь ответил он.

– Так мало? – Она была явно разочарована.

– Зато какие женщины! Приготовься, милая, я назову их имена. – И он сказал, состроив серьезную мину: – Первая – Лилит, вторая – Ева. – И опять рассмеялся.

– Что ты, что! – запротестовала Мелхола. – Я же серьезно спросила. А ты меня разыгрываешь… Не хочешь отвечать, бог с тобой. – И прибавила, смеясь: – Был бы ты Адамом, я бы поверила.

А он сказал уже серьезно:

– Не спрашивай. Я же не интересуюсь, много ли у тебя было мужчин.

Она прикусила губы, почувствовала досаду: впервые Рови напомнил о ее прошлом. Она загрустила, ей долго не хотелось разговаривать. Он понимал ее состояние и тоже молчал. Можно считать, что они дулись друг на друга.

Молча подкрепились они нехитрой снедью, что была у них с собой, попили чистой воды из ручья и отправились дальше, к странной цели путешествия – городу Кашгару.

Когда цель далека или труднодостижима, у некоторых натур мало-помалу по мере продвижения к ней зарождаются сомнения: а правильно ли вообще выбрана цель? или зачем выбрана такая далекая цель? или нужна ли она все-таки? Сомнения растут, уже звучит повелительный голос: «Остановись!» Такой голос однажды и прозвучал в сознании Рови.

– До Кашгара еще очень далеко, Мелхола, – сказал он как-то под вечер. – Давай-ка не пойдем туда. Останемся в этой деревне, где мы пользуемся гостеприимством хозяев. Зачем искать лучшее?

Они уже давно жили у небогатого крестьянина-землепашца, который предложил им кров и пищу за обещание Рови потрудиться на его земле. От Мелхолы требовалась лишь небольшая помощь жене крестьянина в приготовлении еды. Оглядев Мелхолу, хозяйка сразу смекнула, в чем дело. «Ничего, – подумала она, – посильная работа будет ей только на пользу».

В селении Мелхола и Рови прожили до первого месяца зимы. Рови считал по римскому календарю. Но что за зима здесь? Поднимешься в горы – там и правда зима: снег и лед, вьюги, стужа. Но внизу, в долине, ничего подобного нет. Некоторые растения даже не сбрасывают листьев. И плоды здесь есть круглый год. Плохо лишь, когда идут дожди. Тут они затяжные, бесконечные, утомительные. Несносные…

Мелхола тосковала, прямо изнывала от тоски. Странным, необъяснимым казалось Рови ее желание родить непременно в Кашгаре и нигде больше. Ох, дался ей этот неведомый город! Вбила себе в голову: нужен только Кашгар. Тайком от Мелхолы Рови поговорил с хозяйкой. В чем, мол, дело, не находит ли она объяснения странному желанию или прихоти беременной женщины? Хозяйка пожимала плечами: женщины всегда капризничают в таком состоянии. Она предложила Рови все-таки пойти навстречу желанию Мелхолы. Лучше не огорчать ее. Если уж так необходим Кашгар, то следует отправиться туда немедленно, и не пешком, конечно, а на повозке, да на такой, что побыстрее. «Через три недели будете в Кашгаре, а уж там как раз и подойдет время родов». Так говорила хозяйка. Заработанное у крестьянина Рови попросил выдать деньгами. Хозяин согласился. Наняли возницу с телегой и лошадью. Мелхола сияла от счастья, что едет в Кашгар. «Навязчивая это идея», – с неудовольствием думал Рови, собираясь в дорогу.

А Мелхола его похваливала:

– Оказывается, ты многое умеешь, Рови.

И вот, запасясь вином и едой, отправились. Хозяйка дала Мелхоле перед отъездом несколько наставлений, как ей жить. Запретила пить вино и вообще что-нибудь хмельное. Рови наказала беречь жену пуще глаза своего…

В самом деле, ровно через три недели – день в день – прибыли они в Кашгар, городишко заурядный, захудалый. Ничего там не нашлось интересного ни для Рови, ни для Мелхолы. Оба это поняли сразу, как только въехали в городские ворота. Всюду одинаковые глинобитные дома со стенами без окон. Правда, дворики некоторых домов – красивые, с бассейнами и фруктовыми деревьями. Нашелся в городе и храм, но совсем непривычного вида – ступенчатый, крыши выступают одна над другой, на углах закруглены вверх. Зато город окружают со всех сторон горы неописуемой красоты. Возвышаются они до небес, вершинами пронзают облака.

Едва нашли пристанище – домишко на окраине, – как у Мелхолы начались схватки. Будто бы она нарочно терпела весь путь, а теперь вот разрешила себе приступить к родам.

Ведь шел уже второй месяц года по римскому календарю. Предупреждение прежней хозяйки сбывалось день в день. Новая хозяйка вызвалась помогать при родах. Рови велели уйти подальше от дома, чтоб не слышал криков. Поцеловав Мелхолу в лоб – ох, плохая примета! – он ушел и долго бродил, осматривая город. В лабиринте улочек и тупиков он заблудился. С трудом нашел домик, да и то только к вечеру. Откинув полог при входе, он был сражен страшным известием. Хозяйка рассказала, что роды были очень и очень трудными. Мелхола мучилась, впадая в забытье, в бреду звала кого-то, умоляла осторожно снимать его с креста… Она не выдержала испытания и, едва родив, умерла.

– Кто родился? – спросил Рови, почернев лицом.

– Мальчик, – был ответ, и затем печальное продолжение: – Он родился мертвым.

Что было делать?

На следующий день, предав земле и Мелхолу, и младенца, несчастный Рови – странник Ровоам бен Ровоам – вскинул на плечо полегчавшую котомку и навсегда оставил город Кашгар, а с ним и могилу любимой своей Мелхолы-грешницы. Направился он в горы, на розыски учителя Натхи, самого великого из гуру, каких он знавал на этой земле…

Непросто найти пещеру старца через восемнадцать лет. Повернув от Кашгара на юг, Ровоам рассчитывал в конце концов опять выйти на Великий шелковый путь, который, как он думал, и приведет его как раз к той стене высоких скал, где прорублены жилища многих гуру, в том числе его давнего учителя. Но скоро он вспомнил: ведь купеческий караван тогда, восемнадцать лет назад, пошел другой дорогой, а он, мальчишка, оставил купцов и сам разыскивал место обитания гуру. Ему тогда повезло. Он нашел учителя по счастливой случайности. Теперь же, чем ближе взрослый Ровоам подбирался, как ему казалось, к заветной долине гуру, тем больше он терялся и то и дело спрашивал себя, правильно ли идет. Часто казалось, что вот он достиг нужного места. Вот же скала и черные дыры пещер в ней, наверное давно покинутые враждующими друг с другом обитателями, и сейчас – несколько шагов еще пройти – он увидит и веревочную лестницу Натхи. Но… нет, опять ошибся. В какой-то момент Ровоам понял, что еще даже не дошел до тех гор, где бывал мальчиком…

И все-таки он нашел то, что искал. Будто кто-то помог ему, подсказал, подтолкнул: это здесь. Или какой-то внутренний голос нашептал: «Ищи, ищи, уже близко». Ровоам не ошибся. Вот пробегает по камням ручей, пробив себе русло в древних горах и намыв песчаные отмели; вот стеной нависают скалы, а в них – множество пещер. Это те самые пещеры. Вот и веревочная лестница и даже все тот же валун под ней, будто кем-то принесенный к скале и забытый тут. Да, это и есть жилище гуру Натхи.

У Ровоама засосало под ложечкой, задрожали и ослабели ноги, сделавшись будто ватными, похолодело в затылке. Сердце бешено заколотилось. Он присел на камень, потом даже прилег ненадолго на землю. Он должен успокоиться, отдохнуть от многомесячных стремлений беспокойного сердца. Так он решил. Так нужно, перед тем как подняться в пещеру. Он закрыл глаза, принялся глубоко и медленно дышать, как когда-то учился у йогов. И вот сон уже вкрадчиво подбирался к нему. Ровоам и не противился сну. Путь будет так…

Когда он снова открыл глаза, понял, что все хорошо: совершенно спокоен бывший ученик великого гуру, он бодр и ничего не боится… И все же Ровоам боялся… Чего? Он боялся, как признался себе, чего-то неожиданного, чего-то, к чему нельзя подготовиться. Вдруг старый гуру не признает его, не примет? Сможет ли гуру узнать во взрослом статном мужчине того, прежнего мальчика с чуть пробивающимся пушком над верхней губой, с ломающимся голосом и набухшими сосками – признаками раннего созревания? И что еще хуже, подумал Ровоам, если вдруг гуру сменил жилье. Он давно не в тех годах, когда взбираются по таким шатким лесенкам, как эта, висящая прямо перед Ровоамом. А сам-то он, Ровоам, сможет ли подняться по ней? Не сорвется ли? Вон какая она ветхая. Вот будет смешно видеть со стороны, как он полезет вверх и его длинная одежда заполощется на ветру, мешая и без того неловким движениям. Ну а если сорвется… Да кто ж увидит его здесь? Что за бред? Здесь так пустынно, ни одной живой души…

Ладно, надо еще немного собраться с духом и начать восхождение. И вот Ровоам встал, подоткнул полы одежды, как делал не раз, когда работал в саду, в поле, на постоялых дворах. Котомку оставил внизу. Полез. И вот он уже в пещере.

– Гуру Натха, – позвал он негромко. – Ты здесь, учитель?

Тишина. Ровоам осмотрелся. В пещере глубокий сумрак. Он понял, что жилище пусто, в нем уже никто не живет, и очень давно. Рови заглянул в маленький закуток, где, как он помнил, гуру обычно спал, подстелив соломы. Там всегда было теплее… Заглянул и отпрянул. На соломе лежал человеческий скелет, едва приткрытый кусками истлевшей ткани. Несомненно, это скелет гуру Натхи. Вот и длинные седые пряди его волос, на шее – не тронутые временем деревянные бусы-четки. Знакомые четки.

Поборов брезгливость, Ровоам снял бусы. Пришлось приподнять череп, коснуться мертвой седой пряди. Бусы он надел себе на шею.

Он выбрался из пещеры и ушел из этих мест, направляясь вдоль реки на юг. А река – он хорошо знал – текла к океану. Прошлое навсегда закрылось от него плотной завесой забвения. Так он думал и решил больше не вспоминать о прежней жизни.

И все-таки прошлое постоянно напоминало о себе. Ведь он шел по той же дороге, что и восемнадцать лет назад. Он узнавал селения, где останавливался или подолгу жил. Странно, и его узнавали люди. Правда, встречали настороженно. До этой земли тоже дошло известие о казни проповедника Рови-Натхи, который, как говорили, потом исчез и будто бы вознесся на небо. А тут вдруг перед людьми тот же Рови-Натха, сильно постаревший. Не чудо ли это? Прежней оставалась его походка, осанка. И, собираясь иной раз вокруг Ровоама, люди молчали, осторожно до него дотрагивались, убеждались, что перед ними живой человек, а не привидение.

Ровоам ничего не говорил, молчал, будто лишенный дара речи. Ему нечего было теперь сказать людям. Он только кивал им, угрюмо улыбался и шел своей дорогой. Перед ним расступались, пропускали его, словно прокаженного. Да и с ним никто не заговаривал. Но пищу предлагали, оставляя где-нибудь в сторонке, в корзинах. Ровоам угощением не пренебрегал. Жить-то надо!..

А надо ли? Этот вопрос он задавал себе не раз. Для чего он живет, зачем ходит по дороге своего прошлого? Кто бы подсказал ему ответ! Сам он ответа не находил и все шел и шел, будто руководимый слепым инстинктом, словно птица какая-то, которую этот инстинкт заставляет каждый год проделывать один и тот же путь, скажем, из северных стран в теплые края и обратно.

Однажды он оказался возле деревни, где когда-то был отвергнут вместе с друзьями по приказу брахмана Нилакантхи. Теперь здесь его окликнул человек, копавший неподалеку канаву для отвода воды.

– Незнакомец, – сказал человек, выпрямляясь и отставив в сторону лопату, – не смог бы ты подойти ближе, сюда, ко мне, чтоб мне не вылезать из канавы? Я хочу поговорить с тобой кое о чем.

Ровоам впервые со дня похорон Мелхолы-грешницы нарушил молчание.

– Ну что ж, незнакомец, – в тон землекопу ответил он, – мне не трудно, подойду.

Ровоам был удивлен тем, как прозвучал его голос. Говорят, человек вообще не знает своего настоящего голоса. Вернее, знает не таким, как он звучит для других. Собственный голос показался Ровоаму совершенно чужим. Он прокашлялся. А человек в яме стоял и улыбался. Землекоп явно чему-то радовался.

И когда Ровоам приблизился и опустился на корточки, чтобы оказаться вровень, человек с лопатой уже не сдерживался.

– Да, это ты! – закричал он. – Я узнал тебя, учитель Рови-Натха! Ты снова пришел к нам!

– Ты не ошибся, человек. Я был тем, кого называли Рови-Натха.

– Почему же был? Ты все тот же. И я узнал тебя!

– А кто же ты, что говоришь так уве ренно?

– Присмотрись, учитель, – не унимаясь в радости, продолжал человек с лопатой, а правильнее все же сказать – уже без лопаты, ибо он отбросил ее прочь и поспешил выбраться наверх.

Ровоам встал. Оба они оказались почти одного роста. Человек прямо сиял от радости. Был он молод, крепок телом. Ровоам все еще недоумевал, не понимая причины его восторга.

– Присмотрись-ка получше, учитель Рови-Натха… Ну, помнишь ли корзину с едой, которую мальчик в чужой рубахе до пят притащил для вас троих, пришедших в деревню? С тобой тогда было два товарища, а жителям запретили выходить тебе навстречу… А потом мальчик пошел вместе с вами…

Ровоам, не дав ему договорить, крепко обхватил человека за плечи и закричал:

– Виш! Ты – Виш! Ну конечно же Виш – и никто другой!

Едва ли радость Ровоама была меньшей. Они обнялись, троекратно расцеловались и не могли отпустить друг друга.

– Знал, что когда-нибудь встречу тебя, Рови-Натха, – говорил Виш и плакал.

Ровоам предложил спуститься к реке, посидеть на берегу и рассказать друг другу о себе и своей жизни за прошлые годы. Вышли к реке, отыскали укромное место, уселись было, но Виш вдруг вскочил и сказал, что скоро вернется, пусть, мол, Рови-Натха подождет.

– Если приведешь с собой людей, – крикнул вдогонку Ровоам, – меня здесь не найдешь!

Виш услышал его, задержался на мгновение, кивнул и умчался. Вернулся не с пустыми руками – с корзиной, полной всякой еды:

– Вот, Рови-Натха, по-моему, это то, что сейчас нужнее всего.

И он присел на камешек, сам первым начав есть. Ровоам тоже взял лепешку, потом пригоршню фиников.

– Почему ты не хотел, чтобы я привел людей? – спросил Виш, не переставая жевать.

– Людей не хочу видеть… Вернее, я больше не хочу их тревожить, сеять сомнения в их умах. Пусть живут, как хотят, как могут, как им будет позволено другими людьми. После того, что со мной случилось, да и не только после того… Нет, Виш, я больше не учу людей. Ни плохому, ни хорошему. Ни правде, ни лжи. Сил нет. Весь азарт истрачен. Да и не нахожу я смысла в том, чтобы что-то еще проповедовать. Если осел упирается всеми четырьмя ногами, его не заставишь идти. Тогда оставь его, и он сам пойдет, по своей ослиной воле. Пойдет, куда нужно ему. А вернее всего, он и сам не знает, куда ему нужно. Так и у людей. Лжи они верят, правде – нет. Зовешь их, рассказываешь, в какую жизнь их зовешь, они согласно кивают – да, мол, учитель, хорошую жизнь нам сулишь, – а идут все равно туда, где им привычнее, легче и куда идут все. Или вот… люди гонятся за богатством. А к чему оно им, сами не знают. Хорошо, когда то, что нажил, при тебе. Ты хозяин нажитому. Когда же оно вдали от тебя, ты раб своего добра и богатства. Ты боишься его лишиться, жизнь твоя проходит в беспокойстве. Я говорил людям, повторяя сказанное не мною: скорее верблюд пройдет в игольное ушко, чем богатый попадет в рай… Ты не думай, Виш, будто рай существует. Про рай нужно понимать так: спокойная, без опасений утратить богатство, без боязни наказания за грехи жизнь – это рай, то есть райская жизнь. И прямо здесь, на земле, сейчас, а не потом, после смерти. Там, после смерти, нет ничего. Там только разложение вещества, из которого состоит человек. Порядок один – сперва жизнь, потом смерть. Наоборот не бывает. После смерти не может опять быть жизни одного и того же существа. Глупые люди! Они хотят жить после смерти. Пепел, остающийся после людей, нельзя считать жизнью. Жизнь человека после смерти, как ни нелепо это звучит, есть жизнь его детей, его потомков. Это как бы его продолжение. Да и это неверно. Дети всегда получаются другими, а не копиями родителей… Знаешь, особенно рьяно надеются и хотят еще жить после смерти люди богатые. Еще бы! Они желают до бесконечности наслаждаться своим богатством… На самом деле, согласись со мной, Виш, у богатого жизнь далеко не райская… Нет, милый мой, люди меня не понимали, хотя и делали вид, что поняли и будут жить по моему учению. И опять скажу: больше всех виноваты богатые, они подают остальным плохой пример. Видел ли ты, Виш, когда-нибудь, чтобы богатый человек считался в своих поступках с другими, ну, скажем, с удобством других? Нет, не мог ты такое видеть, потому что богач никогда не считается с тем, как о нем думают, какая молва о нем идет. Делает он только так, как ему надо. Хм!.. Недавно еще раз видел я такую картину… Много подобного видел, а недавно – еще раз… Приехали богатые на своих колесницах и повозках к постоялому двору, в харчевню, должно быть, пожаловали подкрепиться. Поставили колесницы где попало: в саду, примяв кусты красивых роз; на подъездную дорогу, загромоздив ее; на тропу, где проходит много людей… Им-то все трын-трава, все нипочем, богатым-то… Ну что с этим поделать?.. Ах, Виш, устал я от мира, от людей. Особенно потому, что я-то к ним с добром, а они со мной сделали такое… Лучше не вспоминать.

Ровоам умолк и принялся жадно поглощать все без разбору, что было в корзине. «Еда – лучшее занятие для человека», – успевал он приговаривать. Виш долго наблюдал за ним, что-то обдумывая. Наконец спросил, с видимым усилием провернув жернова своих неясных мыслей:

– Люди рассказывали, будто бы там, откуда ты сам происходишь, распяли на кресте одного проповедника… до смерти. А он воскрес и улетел на небо. Так разве бывает? Я не верю, Рови-Натха.

– Правильно делаешь, молодец, Виш, – хвалил Ровоам, продолжая жевать. – Распять-то могут, а вот на небо вознестись… Нет, бредни все это…

– Ты нас учил, Рови-Натха, не верить выдумщикам… Они выдумывают или по глупости, или из корысти. Вот я и не верю… Скажи, а может быть, это ты и был, Рови-Натха?

Виш в упор глядел на Ровоама. Тот сидел, понурив голову, перестав есть. Заглянуть ему в глаза Вишу никак не удавалось.

– Зачем тебе, мальчик? – спросил Ровоам, словно забыв, что перед ним уже вполне взрослый мужчина. – Нет, ты не мальчик. – Ровоам вздохнул. – Прости, я вспомнил тебя тогдашнего. Не обижайся.

– Скажи все-таки, Рови-Натха. Очень прошу.

– Да, Виш, очень страшная казнь – распятие на кресте. Здесь у вас так не казнят. Такую расправу придумали римляне. Они завоевали нашу страну… Представь себе: на землю кладут большущий крест, сделанный из досок или бревен, а человека к нему привязывают за ноги и за руки. Потом палач прибивает ладони огромными гвоздями… потом и ступни… Крест, а с ним и человека затем поднимают и ставят прямо. Виси, сын человечий, и медленно умирай, засиженный мухами…

Ровоама вдруг всего затрясло. Никак ему было не унять эту противную дрожь. Виш проворно набросил на него шерстяную накидку, крепко охватил учителя за плечи. Сильным парнем стал этот Виш. Неудивительно: вон как лихо работал лопатой.

– Значит, это было с тобой, – прошептал Виш. – Какая ужасная казнь. Но ведь ты не умер. Как это понять?.. А если не умер, то и воскреснуть из мертвых не мог, как говорили?

– Не умер я. После первого гвоздя ничего уже не чувствовал… И должно быть, я оказался живуч. Меня выходили друзья, и я ушел из страны. Больше меня и не видели… Ну… может, видел кто-то. Это их дело, как они рассказывали обо мне. Их дело. Не мое. Пусть говорят и думают что хотят. Я знаю правду.

– И ты решил вернуться сюда? Значит, тебе было лучше здесь, чем в твоей стране? Тебя там казнили… безвинного. А здесь люди тебя слушались. И ты можешь продолжать свое учение.

– И здесь меня преследовали. Помнишь, Виш? Или нет, ты был еще мал тогда. Не понимал… Меня преследовали брахманы. Мои друзья Наан и Наль предупредили, что меня разыскивали брахманы. Тогда я и отправился на родину… Но если я и продолжу учить людей и открывать им истину, то опять навлеку на себя гнев, буду схвачен. Мне этого не надо, с меня довольно… А скажи-ка, не встречал ли ты Наана и Наля?

– Никогда не встречал. Как расстались, так и не встречал больше.

Ровоам вспомнил Ситу. Захотелось поспрашивать Виша о ней. Должно быть, Виш что-то знал. Но Ровоам сдержался, заставил себя, как много раз заставлял, не давать хода воспоминаниям. Самому потом будет хуже – разбередишь прошлое и долго не сможешь унять тоску.

Мысли о Сите все-таки не отпускали его. Он поспешно распрощался с Вишем и пошел своей дорогой. Долго и с недоумением глядел Виш ему вслед. Когда фигура удалявшегося превратилась в еле видимую точку, а затем исчезла, Виш вернулся к своей канаве, поплевал на ладони и принялся за работу.

Как ни гнал от себя прошлое Ровоам, оно оставалось с ним, неотвязно терзая его. Многое вспоминалось – и важное, и совсем уж пустячное. Долго не давал покоя и даже смешил образ старого брахмана Нилакантхи. Высохшая рука жреца так и маячила перед глазами.

– Фу ты, напасть какая, – сказал он вслух.

Сказал и тут же, к удивлению своему, понял, что если будет говорить что-то вслух, то навязчивые воспоминания поблекнут. И он начал произносить вслух свои мысли, о чем бы они ни были. Он даже привык говорить сам с собой обо всем, что видел на своем пути.

Сколько дней он прошагал так, Ровоам не знал. Все дни одинаковы, и он не считал их. Вот счастье-то – не считать дни! Когда-то он вел счет дням по римскому календарю, и ему казалось, что он в согласии со временем. Оно как бы двигалось вместе с ним. Или это он шел вместе со временем. Неважно. Теперь же время явно остановилось. «Время – это изменение вокруг меня и во мне самом», – решил Ровоам. А раз нет изменений – ему так казалось, – то и времени нет. Смена дня и ночи была так регулярна, как дыхание. Но дыхание с его ритмом – это никакое не изменение, оно постоянно, а значит, не время. Так же смена дня ночью и ночи – днем… Итак, времени не стало.

Так и шел Ровоам по стране, рассуждая вслух.

Однажды, когда он шел вдоль реки – а это снова был великий Инд, спокойно и с достоинством двигавшийся к океану, – он увидел мальчика лет семи-восьми. Потом он понял, что мальчик не один, а с матерью. Она полоскала в реке белье и не могла видеть, как сын пошел навстречу Ровоаму, заметив его еще издали. Смелый мальчуган заступил ему дорогу.

– Ты кто? – требовательно спросил мальчик и подозрительно сощурился.

– …красивый ты мальчик, – Ровоам продолжал говорить вслух, ведь у него вошло в привычку все виденное обговаривать.

«Вот лежит камень, он большой и серый, и тяжелый, его не поднять, не сдвинуть с места…» Такие вот речи вел странствующий Ровоам…

Он остановился перед мальчиком, погладил его по голове.

– Красивый ты мальчик, – повторил Ровоам.

– Ты тоже красивый, – сказал мальчик. – Кто ты?

Ровоам негромко рассмеялся:

– Вот уж не думал о себе так, будто я красивый.

Женщина сидела на корточках и занималась бельем. Не оборачиваясь, она спросила сына, с кем он там разговаривает. Не получив ответа, рассердилась:

– Разве я не запретила тебе разговаривать с чужими людьми? Ты забыл, Рови?

«Ослышался я или она в самом деле произнесла это имя»? – подумал Ровоам в смятении. И он спросил:

– Как твое имя, красивый мальчик?

– Меня зовут Рови, – охотно ответил он. – А мою маму – Сита.

Ровоам словно окаменел. Противный холодок пробежал по спине снизу вверх, в затылок.

– Сита, – едва слышно произнес он, для себя.

Тут женщина обернулась. Оставила белье. Услышала ли она свое имя, произнесенное ребенком, или просто решила вмешаться? Едва ли услышала. А Ровоам уже сам шел ей навстречу. В двух шагах друг от друга оба остановились.

– Сита, – просто сказал Ровоам, – я вижу, это – ты…

Больше он ничего не сказал. Голос изменил ему. Пропал голос.

– Кто ты? – еще не понимала женщина, всматриваясь в незнакомые черты. Чье это лицо, сильно заросшее черными волосами?

И тут мальчик сказал:

– Мама, он красивый, этот человек.

Сита очень долго глядела в лицо Ровоама и наконец тихо сказала сыну:

– Это твой отец, сынок. Он тоже носит имя Рови.

– Почему же ты говорила, что он умер? Мама, вот же он, живой. Я знал, что он жив и когда-нибудь придет к нам.

Ровоам снова обрел голос и сказал:

– Вот я и пришел. Вернулся, мой маленький Рови.

Покой

Странник земли Ровоам бен Ровоам, потом Рови, Рови-Натха и снова просто Рови-старший обрел семейное счастье. Быстро привык он к укладу простой семейной жизни. Работал на земле как истинный крестьянин. Сита, его первая любовь, очень похорошела – и лицом, и телом. Мальчик Рови – подумать только, их сын! – был веселого и приветливого нрава, с другими детьми не ссорился, с матерью и отцом был дружен.

Прошло немало дней, прежде чем Ровоам рассказал Сите о годах после расставания, когда он во мраке ночи просто исчез, не оставив никаких надежд на возвращение. И так, наверное, было и лучше. Ведь Сита ждала бы, страдая понапрасну… Рассказал он о себе не за один присест – построил многодневное повествование о «жизни распятого на кресте проповедника Ровоама бен Ровоама из города Назарета». Вечерами садились они втроем на скамеечку возле дома – слева от рассказчика Сита, справа маленький Рови, – и начиналась занимательная история.

Зачем Ровоам так устроил? Конечно же не из тщеславия, которое всегда считал грехом. Так, может быть, в назидание? Кому же? Что почерпнет в рассказе отца мальчик Рови? Для него это – лишь интересное времяпрепровождение, причем вместе с папой и мамой, которых он любит и в которых видит опору и защиту.

И все-таки присутствовали в неспешном повествовании Ровоама и небольшая доля тщеславия, и назидательная нотка, и желание сплотить семью, укрепить тройственный союз дружбы и любви в маленьком своем царстве, ну и еще, может быть, стремление выразить собственные литературные склонности. Он же был творец – этот Ровоам. И, рассказывая, творил мир собственных ощущений, собственных воззрений и представлений о жизни в прошлом, настоящем и будущем.

После рассказа, ужина и прогулки отправлялись спать. Дождавшись, когда сын крепко уснет, сладко посапывая за перегородкой, Сита и Ровоам заключали друг друга в объятия. Утомившись взаимными проявлениями любви, засыпали и видели сны, каждый – свои.

Сите почему-то снились плывущие по реке лебеди. Они превращались в белье, которое крутилось в воде перед ней, сидящей на корточках, и каждая вещь словно требовала: возьми меня, прополощи и выжми. Однажды Сите приснился отец. Он что-то строго говорил ей, тряся перед лицом немощным кулаком, а что говорил – не могла она понять. Потом отец сам взошел на кучу хвороста, приготовленную для погребального костра, и велел развести под собой огонь. Сита закричала – ведь он еще живой, но отец ответил, что он мертв и пусть люди делают то, что полагается по обычаю.

Ровоам часто видел во сне первых своих настоящих друзей Наана и Наля, потом брата Иоанна, на поверку все-таки сыгравшего с ним злую шутку. Иногда он видел тех, кто был с ним, когда он проповедовал в Иудее. А однажды, после особенно горячих ласк Ситы, Ровоам почему-то увидел мать, да так, будто она была рядом и во плоти. Он даже приподнялся с постели и позвал ее. Никто не ответил. Он снова лег, заснул и увидел другую женщину, Мелхолу, свою жену, с которой, как она считала, жил во грехе. Она будто бы снова шла по дороге. Он догнал ее, хотел остановить за плечо, но ему никак не удавалось дотянуться до нее. Каждый раз, как он протягивал руку, она уходила вперед… Так и не догнал он Мелхолу.

И раз он увидел свою казнь. Он уже лежит привязанный к кресту грубыми веревками. Палач – могучий человек в кожаном фартуке, какие носят мясники, – приставил к левой его ладони гвоздь и вот-вот нанесет удар тяжеленным молотком. Ровоам закричал и проснулся весь в поту…

Сита ни разу не упрекнула его за то, что он когда-то покинул ее. Да ей он и не очень нужен был тогда. Она хорошо это сознавала и совсем не печалилась. Наоборот, ее переполняла радость, что исполнились предсказание брахмана и повеление отца: она зачала от святого человека. Уж после, когда вызревал плод в ее утробе, она впадала в плаксивое настроение – как и многие женщины в ее положении – и, чувствуя грядущее свое одиночество, безмужие, очень тосковала. Родился мальчик; не колеблясь, она назвала его именем пропавшего навсегда Рови, и заботы о малыше поглотили ее всю. Внимания требовал и одряхлевший отец. Она даже испытала облегчение, когда он умер на четвертом году жизни внука. А года через два к Сите присмотрелся один мужчина из соседней деревни – торговец мелкими вещами, необходимыми в хозяйстве. Он намекал, что хочет взять Ситу в сожительницы, а может быть, и в жены. Но нет, Ситу он не интересовал. И никто ее не интересовал, кроме собственного сына. Всю себя она посвящала маленькому Рови, точной копии святого человека Рови-Натхи. Она не ошиблась в своем решении не изменять ему. Правильно жила она все эти годы. И вот боги послали ей награду: ее муж Рови-Натха, отец ее ребенка, теперь рядом с ней, обласкан ею и мирно спит в ее постели, так долго бывшей ночным приютом одинокой женщины. Нет, не совсем она была одинока. Когда кормила грудью сына, брала его с собой спать. Но потом перестала это делать. Мальчик должен спать в своей кровати. Так думают все матери. И когда сын вырастет и сделается мужчиной, пусть его женщина ляжет к нему в постель, а не он – на ее ложе…

Прошел уж год, как они вместе. Живут обычной жизнью мужа и жены. Рядом растет Рови.

Сита хотела бы стать матерью во второй раз. Но ничего у нее не получается. Видно, боги ее не хотят продолжения рода Рови-Натхи. Все ж таки он другого роду-племени. Сита уж не знала, что и думать. «Один-то раз они позволили зачать от иноплеменника», – рассуждала Сита. Спрашивала она и Ровоама. Он подумал и объяснил: так природа противится смешению рас, заметь, не боги, а природа.

– Как она это делает? – изумлялась Сита.

– Как? Пока не знает никто. И наука не знает. Пройдет время – узнает. Поколения сменят друг друга, и наука разгадает тайну. Вот только люди не хотят ждать. Им нужно побыстрее, да чтоб еще и чудо было. Думают, помолятся, и все, что пожелают, сбудется, состоится.

– Ты это о чем? Не понимаю.

– Обо всем сущем на земле. Чудес, Сита, не бывает. Так было бы слишком просто жить.

– А надо жить не просто?

– Не поняла ты, Сита… Жить да поживать – как мы с тобой живем – нужно просто… Едим, пьем, спим… любим друг друга… Но изучать, стараться проникнуть в тайны мироздания нужно терпеливо и упорно. Шаг за шагом, опираясь на разум. Это и есть жить не просто.

– Рови, любимый мой, – Сита прижалась к его плечу, – ты такой умный, проницательный… терпеливый. Не стать ли тебе снова проповедником? Только надо так поставить себя, чтобы ты никуда не отлучался из дому, а чтобы люди приходили к тебе за советом, за знаниями. И нам не придется жить в разлуке.

– Сита, посмотри на нашу реку Инд. Сегодня ты входишь в его воды, полощешь белье или совершаешь омовение. Назавтра ты делаешь то же самое. Но это уже не та вода, что текла вчера. Каждый следующий миг – это новый поток. Как видишь, нельзя в один поток войти дважды. Думаешь ли ты об этом?

– Мой Рови, не стану больше докучать тебе. Ты, наверное, и сам не заметил, что говорил со мной как проповедник – понятно и убедительно. Вот я и спросила.

– Сита, вот что скажу тебе… После той нашей первой ночи, когда ты открыла мне свою любовь, и потом через много лет, после… креста, когда меня излечили друзья, я любил одну женщину. Любил сильнее, чем тебя, оставленную мной. Она умерла, родив мертвого мальчика… Теперь я люблю тебя больше, чем ее. Ты – моя первая любовь. И ты – новый поток. Ты не та, что была прежде. Время изменяет все. Но ты все-таки та же Сита… Помнишь ли нашу встречу – первую и единственную? Так много я получил от тебя, что этого мне хватило на долгие годы.

– И мне ты многое дал. Смотри, вот наш сын. Он и есть дар от тебя.

– Знаешь, Сита, порой я сам себе удивляюсь. Показали бы мне в прошлом меня сегодняшнего – не поверил бы, возмутился против такого образа. Тогда ни за что не хотел я окунаться в простую жизнь. Мне нужно было подняться выше, наблюдать за людьми будто сверху, оценивать их поступки, давать наставления, исправлять, направлять. И еще я искал истину мироздания. Для того я и родился, чтобы эту истину открыть. Когда ищешь истину, пытаешься докопаться до первопричин сущего, какая уж тут простая жизнь? Какая уж тут семья, дети? Ясно, тебе не до них. И еще думаешь: жить просто – это легко, это могут все. Я же вроде бы предназначен для иного. И знаешь, Сита, я ведь не надумал себе эти мои стремления, я лишь почувствовал, как они у меня идут изнутри, из моего «я».

– Теперь ты – другой? – спросила Сита робко и с надеждой.

– Только отчасти. Не буду больше чураться, избегать простой жизни. Наоборот, я иду ей навстречу… Значит, не стану и поучать людей, проповедовать свое понимание мироздания… Но, Сита, я тверд в отрицании Божественного. Тут уж ничего не поделать. Часть истины я постиг и отказываться от нее и не могу, и не хочу.

– А что же такое – истина? – наивно спросила Сита, вовсе не предполагая, что может за этим последовать.

Он же, услыхав, прямо опешил. И сразу умолк. Тот же вопрос задал ему римский правитель, перед тем как равнодушным мановением руки осудить на распятие. Потом он преспокойно удалился вымыть руки… Ровоаму вспомнилось все так ярко и выпукло. И взор его затуманился. Будто сквозь пелену едва различал он Ситу. Она ждала ответа, а ему не разжать уста, не вымолвить и слова.

Она взяла его руку, слегка встряхнула:

– Очнись, Рови. Что с тобой?

Он понемногу возвращался из прошлого. Наконец, уже с прояснившимся взглядом, сказал:

– Сита, я только что был там. – И пояснил: – В прошлой жизни. – А потом, помолчав, попросил Ситу: – Не говори больше так, не спрашивай: «Что есть истина?» Не спрашивай, и все у нас будет хорошо…

О, если б так было, как говорил и думал Ровоам, на что надеялась и Сита, веря его словам!

Но нет. Уже надвигалась огромная беда. И не только на Ровоама, Ситу и их мальчика. Надвигалась на весь народ, обитавший в этих горах, вдоль великой реки. Беда шла издалека. Восстала она из гнилых зловонных болот, из высушенных солнцем пустынь, из таких мест, где расплодились жалящие насекомые, коварные ядовитые змеи, жадные злые птицы и жестокие в своей тупости рыбы, способные своими острыми зубами перегрызть самые толстые кости больших и безобидных животных. Страшную болезнь породила вся эта дьявольская свора. Словно огромным серпом болезнь срезала под корень население деревень и городов…

И вот дошла сюда. Черной оспой назвали эту болезнь. Назвали так, потому что с ног до головы покрывала она тело человека темными гноящимися струпьями. Больного трепала лихорадка, он лишался сил, не способен был передвигаться и, оставаясь неподвижен, безмерно страдал, ожидая избавления только в смерти. Стаи мух и кровожадных насекомых облепляли тело, насыщаясь из кровоточащих ран. Умершего некому было предать огню, как полагалось в этих местах, ибо там, где прошлась черная оспа, погибали все.

Правитель страны приказывал слугам и воинам поджигать пораженные болезнью села, не разбирая, есть ли там еще живые люди.

Наверное, Ровоам первым в деревне почувствовал в себе начало болезни. Почему она выбрала его, никто не смог бы ответить. Может быть, только наука, в которую так верил Ровоам, смогла бы найти объяснение, но на это нужно было время. А сейчас, когда у него начался жар и тело покрылось зудящими прыщами, думать и рассуждать было некогда. Он понял главное: часы его жизни сочтены, нужно поскорее удалиться из деревни, чтобы болезнь не перекинулась на самых дорогих ему людей. Они еще ничего не знали, были здоровы и спокойны, уверенные почему-то, что их деревню беда обойдет стороной. Люди всегда надеются, что их обойдет стороной неожиданная напасть…

И вот ночью, уже теряя силы, Ровоам тайком ушел из дому. Он направился в горы, где и хотел умереть в одиночестве. К утру он был высоко в горах, возле пастбищ, куда пастухи уводят овец на все летние месяцы. Уже была осень, никаких овец здесь теперь не оставалось. Отцвели последние цветы, травы уж давно не прибавляли в росте, понемногу высыхали и никли. Но ручейки с чистейшей и прозрачной водицей по-прежнему, весело журча, перепрыгивали через камни.

Ровоам отыскал себе пещеру. Здесь, возле пастушьего кострища – нескольких щербатых головешек и горки пепла, – он надеялся окончить свои дни. У входа он устроил себе ложе из соломы, попил воды из ручья, омыл лицо и руки, скинул хитон, остудил водой подмышки и в паху, где особенно жгло, снова надел хитон и лег на подстилку, вытянув руки вдоль тела. Он лежал с открытыми глазами, вглядываясь в темно-синее небо. Отсюда, из пещеры, оно выглядело не легким, прозрачным пологом, будто сотканным из невесомого шелка – таким он знал горное небо, – а тяжелым, душным одеялом.

Ровоам покорно ждал смерти. Он не сомневался: смерть долго себя ждать не заставит… Прошло между тем три дня. Тело Ровоама сплошь покрыли гнойники. Самые легкие движения причиняли боль. И все же он находил в себе силы подползать к ручью и обливаться прохладной водой. Так некоторое время он спасался от боли и нестерпимого внутреннего жара. После каждого спуска к воде и подъема обратно в пещеру он, вконец обессиленный, долго приходил в себя. Тогда он наконец догадался: ведь можно вообще не возвращаться в логово, а оставаться рядом с водой. Теперь он просто вытягивал ногу в сторону, лежа у ручья, и она оказывалась в воде. Изловчившись, мог подставить потоку и плечо или даже голову.

Прошло еще несколько долгих и мучительных дней. Седьмой день был самым ужасным. «Сегодня наступит конец мучениям», – был уверен Ровоам. Он лежал прямо в ручье, казалось, совсем без признаков жизни. Вода свободно омывала тело, к счастью минуя открытый рот. Угасающим сознанием Ровоам понимал: до следующего восхода солнца он не дотянет. И он представил себе, как его мертвое одеревеневшее тело, послушное водному потоку, будет перекатываться, словно бревно, биться о камни, пока наконец его не вынесет течением в большую реку. А может быть, его тело еще раньше растерзают хищные звери или птицы. Первым делом птицы выклюют ему глаза…

Ровоам забылся тяжелым сном. Вокруг было пустынно, ни души. И вот если бы все-таки кто-то со стороны наблюдал за мучениями человека в ручье, наблюдал за ним много дней, то на восьмой день увидел бы, что человек этот из воды перебрался на берег, подальше от русла, и, лежа, еще обессиленный, поглядывает по сторонам вполне осмысленно и даже несколько удивленно.

Да, Ровоам начинал понимать, что пришло счастливое избавление. Он еще не решался в это поверить. Смерть отступила, полагал он, побежденная кристально чистой и, вероятно, целебной водой. Что же еще, кроме воды, могло отвести смерть?

К вечеру он уже смог доползти до пещеры. По пути он срывал сухую траву и жевал еще слабыми челюстями. Ему попался какой-то стебель с особенным вкусом терпкой горечи. Ровоаму показалось, что это растение как раз и нужно ему как лекарство, оно-то и поможет. И он теперь искал точно такие же стебли и, найдя, грыз и грыз их, в самом деле чувствуя, как к нему возвращаются силы…

Две недели миновало. Ровоам оставил свое горное убежище, чувствуя себя достаточно окрепшим и здоровым. Он отправился в селение, к себе домой. Тревога за жизнь Ситы и маленького Рови не оставляла его, гнала вперед. И все-же он был еще слаб, чтобы идти быстро. Сильно исхудавший, голодный, он с трудом достиг долины, где не одну тысячу лет катит воды великий Инд. Сейчас покажется знакомая излучина реки. Вот наконец и она. Но… на месте селения – огромное пепелище… Все сожжено дотла. Налетевший ветер кружит вихри пепла и золы, гоняет туда-сюда черные головешки.

Ровоам бродил как во сне, натыкаясь на человеческие кости. «Где-то здесь и они лежат, кости моей Ситы и малыша», – со странным равнодушием думал он. Но безысходная тоска уже сжимала его сердце…

Вдруг будто бы кто-то подтолкнул его, Ровоам побежал прочь из этого мертвого места. Побежал вверх по течению реки, обратно в горы, а может быть… впрочем, куда глаза глядели, туда и бежал, лишь бы поскорее оказаться подальше от этого ада. Бежал он долго, преодолевая слабость и надеясь, что скоро усталость свалит его с ног. Но неведомая сила гнала и гнала его вперед. Вот дорога начала круто подниматься в гору. Шаг Ровоама сделался короче, сами собой медленнее стали движения. Наконец он остановился. Усталость одолела его, он упал. И тут же провалился в глубокий сон.

Проснулся он с первыми лучами солнца. Оно выглянуло из-за горной цепи и, будто увидев Ровоама, бросило лучи в его глаза. Он открыл глаза и не сразу понял, где он и что с ним. Потом вспомнил, но, как бывало не раз, приказал себе не думать о вчерашнем ужасе. Он вообще запретил себе размышлять о чем-нибудь – о прошлых ли событиях или о неведомых грядущих. Но ведь это не так просто…

И опять пустился он в путь. Шагал быстро. Ему теперь нужно предельно изнурять себя, решил он, долгими и длинными переходами, чтобы после заката замертво падать от усталости и крепко спать. Тогда и не останется сил на опустошающие душу размышления. В самом деле, какой от них прок? Исправить случившееся невозможно. Ох уж эта страсть человеческая – терзать себя мыслями о несбыточном, о несостоявшемся, о непоправимом! Как избавиться от такой страсти и возможно ли? А может быть, человеку как раз и нужно до предела измучить себя, истерзать мыслями до изнеможения и тем избыть сожаления и тоску?

Ответа Ровоам не находил. Пока он знал только, что ему необходимо идти, не останавливаясь, все вперед и вперед, в горы. Когда истощены силы телесные, не остается и сил душевных. «В движении мое спасение», – решил Ровоам и шел, не обращая внимания на холод или жару, на ветер, снег или дождь. Он поднимался высоко в горы, спускался в долины, шел вдоль широких рек и пробирался узкими ущельями, порой такими, где оставалось место только для ручейка. В пещерах, где он намеревался переночевать или отдохнуть, иногда его встречали дикие звери, злобно скалившие зубы на незваного пришельца. Приходилось проводить ночь под открытым небом, не смыкая глаз.

Сколько дней и ночей прошло в этом его сумасшедшем движении по земле, он не знал и не пытался сосчитать. Даже смену времен года не замечал. Порой казалось ему, что он перестал быть человеком, превратился в существо, подобное животному. Ведь он ел только сырую пищу. Огня развести он не умел. Как-то пытался. Не получилось. Человек перестал быть животным, когда научился добывать огонь и пользоваться им. Это он знал – и вот теперь забеспокоился: в животное превращаться не хотелось. Все-таки когда-нибудь он вернется к людям. И он хотел предстать перед ними, не утратив человеческого облика. Обстоятельства сами подсказали ему, что надо делать.

После долгих странствий он пришел в благодатный край. Кругом пышная растительность, обильные сладкие плоды, в речушках полно рыбы, всюду щебечут птицы. И людей здесь было немало. Но Ровоам пока еще сторонился их. Сначала решил привести себя в порядок. В маленьком пруду, почти луже, он разглядел свое отражение и ужаснулся. Лицо сплошь заросло косматой бородой, волосы спутаны, грязны. Отвратительный вид! Что же делать? Волосы остричь сложно, нечем, значит, их нужно заплести в косу. Как быть с бородой? Ровоам отыскал плоский камень, с трудом расколол его другим камнем так, что образовалось очень острое ребро. Им он и принялся брить бороду и усы. Было очень больно, но все же получилось. Потом Ровоам добела отстирал и высушил на солнце свой хитон.

Что ж, совсем другое дело! Помолодел Ровоам… Или он снова Рови-Натха? В этих-то краях? Как ему представляться людям?

Не стыдясь теперь возможных встреч с людьми, даже желая их, он продолжил свой путь, нарочно выбирая дорогу, ведущую к селениям. Там он надеялся получить и подаяние. Ох как надоело питаться сырой рыбой, вылавливаемой на мелководье! А эти жесткие насекомые, горькие волокнистые коренья, подгнившие плоды… Нет, ему теперь хочется пищи, приготовленной человеком: настоящего хлеба, лепешек, сыра из овечьего молока, жареного мяса…

Как-то он наткнулся на тело мертвого горного козла. Видно, хищники не доели беднягу, бросили. Ровоам выпотрошил козла и из шкуры сделал себе торбу. Потом смастерил и посох. Теперь он выглядел как настоящий странник, а не забытый судьбой отпетый бродяга. Торба и посох – непременные детали страннического облика. К странникам люди везде относятся уважительно. «Что ж, посмотрим», – думал Ровоам.

Область, где он странствовал, называлась Кашмир. Чем дальше вглубь уходил он, тем чаще встречал многолюдные деревни. Он уже охотно разговаривал с людьми. Сам себя не узнавал: где тот прежний страдалец, нелюдимый и угрюмый, дважды воскресший, разочаровавшийся в людях? Ничего не осталось от того понурого оборванца. Ровоам держится очень прямо, с достоинством пророка, гордо несет он свою красивую голову. Черная борода обрамляет бледное лицо с большими, глубоко сидящими глазами. Они хоть и темны, но излучают свет. Длинные волосы, чистые и расчесанные, ниспадают на плечи. Ноги Ровоама, как и полагается пророку, босы.

Вот каков Ровоам! И не только внешне он изменился. Обновилась и его душа. Снова охватил его азарт проповедничества. Ему хочется вести долгие разговоры о постижении высших истин, узнать мысли мудрых людей, спорить с ними, хочется говорить и с простыми людьми, открывать им свои мысли, учить их. Ровоам больше не опасается властей, нисколько не боится быть схваченным. Что с того, если такое и случится? Дважды он избежал смерти. Если в третий раз не избегнет, значит, таков естественный ход его жизни. Ему терять нечего. Вечно жить никому не удавалось и не удастся…

Однажды Ровоам повстречал человека в ярко-желтой одежде… Дело было так. Узкая тропинка вела между огромными камнями, обойти их не было никакой возможности. Навстречу шел человек в желтом. И он остановился, уступая дорогу. Человек в белом – Ровоам – сделал то же самое. Оба долго не двигались с места, каждый жестами приглашал другого пройти первым. Наконец человек в желтом нашел веский довод.

– Ты чужестранец, – сказал он уверенно. – У нас в обычае оказывать почтение гостям. Проходи, прошу тебя.

Как только Ровоам прошел между камнями, человек в желтом остановил его и сказал:

– Теперь я хотел бы побеседовать с тобой, чужестранец. Хочешь ли и ты говорить со мной?

– Да, да. Отчего же нет? С большим удовольствием. Присядем вот здесь, на этот небольшой камень.

– Ты разговариваешь так просто, незнакомец? – удивился человек в желтом. – У нас так не принято… Но мне нравится.

– Как же не принято? Много раз я разговаривал здесь с жителями. Все было так просто.

– Но я имел в виду не простых людей, незнакомец. Мы – кто носит желтые одежды – монахи. И нам предписана иная манера речи, в особенности при общении с чужестранцами.

– И что же это за манера такая? – Ровоам искренне был удивлен и не скрыл этого.

– Сперва мы спрашиваем, желает ли с нами беседовать чужестранец. Спрашиваем трижды. Не больше и не меньше. В этом случае собеседник может осознанно ответить на наш вопрос.

– Значит, следуя вашим правилам, и я отвечаю так: согласен, согласен, согласен… Трижды повторил. Больше нет препятствий для нашей беседы?

– Да ведь и я не возражаю. Я лишь ознакомил тебя с одним из наших правил.

– Теперь мы можем и поговорить. Как тебя зовут, человек в желтом?

Монах усмехнулся:

– Не принято у нас спрашивать первым у незнакомца его имя. А раз я не знаю твоего имени, то и не называю себя. Сам же незнакомец не должен представляться, если его не спрашивают.

Ровоам начал терять терпение.

– Давно мы тут стоим, – сказал он чуть раздраженно, – а разговор у нас и не начинался.

– Напротив, мы только и делаем, что разговариваем. И я уже сообщил тебе, что я – монах, иначе – лама. А кто ты?

– Странствую. Когда-то жил в Иудее… Очень, очень далеко отсюда.

– Слыхал я от людей, будто ходил по нашей земле один проповедник из Иудеи, да пропал. Знал ли ты его?

– Знал, лама.

– Во что веруете вы, иудеи?

– Во что веруют мои соотечественники, долго объяснять. А я верую в разум человечества. И людям пытаюсь внушить то же самое… А скажи мне, лама, ваш великий Шакья-Муни – человек или божество?

– Шакья-Муни был человеком, а стал Буддой. Он оставил нам пять заповедей и ушел в иной мир.

– Знаю, его сожгли после смерти, а пепел развеяли по ветру. У вас такой обычай… Так о каком же ином мире ты толкуешь, лама, если… пепел развеян по ветру? Он, как мне представляется, как раз остался в этом мире.

– Знаешь, скажу тебе, иудейский странник, я тоже считаю, что никакого иного мира нет. Есть только наш мир, вот этот самый, где мы сейчас… Но так принято говорить: отошел в иной мир… Люди твоей страны ведь тоже уходят в мир иной, не правда ли?

– Что поделаешь, лама, верят они, как и все люди на земле, подобным небылицам. Я устал их разубеждать.

– Не уставай, говори… Ты не должен уставать, раз уж взялся ниспровергать… верования… Но мы, монахи, не можем раскрывать людям наши мысли и сомнения, как я это сделал перед тобой, незнакомцем.

– А насчет заповедей, скажу тебе, лама, вот что: мы тоже имеем заповеди – у нас их десять. Придумал их для нас пророк Моше Рабейну. Очень давно… О, если бы все следовали заповедям, жили бы хорошо и мирно. Но, увы, не все следуют. Хотя и бьют себя в грудь: мы, мол, веруем, мы горой стоим за эти заповеди и следуем им! А упрекни таких в нарушении заповедей, ткни их лицом в их грехи, как напакостившего котенка в лужу его, враз получишь от них в полной мере и поношения, и сквернословия. А то и побьют. У нас распяли на кресте человека, объявленного Спасителем. Возвели на него такую напраслину… Он, дескать, и царя с престола намеревался скинуть, и веру людей в Божий промысел подрывал, он-де и обманщик, и вор. А настоящих-то воров и грабителей отпускают… за деньги.

– Слышал я про это.

– А что было дальше, знаешь?

Ровоам с интересом разглядывал ламу. Молод еще монах. Лицо гладкое, без растительности, череп обрит наголо, глаза – узкие щелочки, будто однажды сощурился лама, да так и оставил это выражение на лице.

– Дальше было… Говорят, будто воскрес он и вознесся на небо как дух бесплотный… Только, знаешь, незнакомец из Иудеи, я не верю таким рассказам.

– Вот мы и сходимся с тобой, лама! – Ровоам не скрывал удовольствия. – Давно не встречал я такого человека, который думал бы так, как я… Были у меня друзья. Но они, учась у меня, только подражали мне. Не уверен, думали ли они так, как я. Скорее всего, лукавили. Из корысти или расчета… Знаешь, лама, давай вместе странствовать и проповедовать то, что мы думаем…

– Нет, незнакомец, устав нашего монастыря требует нашего возвращения за его стены, если мы ненадолго покидаем обитель.

Тем, кто нарушает устав, не избежать наказания. У нас есть и высший суд. Мы верим: придет будущий Будда. Его имя – Будда Майтрейя. Гнев его и наказание за грехи будут пострашнее. Так что прощай. Нам вместе не по пути…

«Вот так так, – рассуждал Ровоам, когда лама в его желтой одежде низшей касты удалился, – и этот, вроде бы здравомыслящий человек неисправимо заблуждается…»

Сколько таких, заблуждающихся, еще встретится на его пути? Все равно он твердо решил продолжать нести людям свое понимание мироустройства. Притом он теперь вполне убежден, что ни высмеивать поступки людей, ни проклинать их, ни жаловаться на них он себе не позволит. Не следует всего этого делать. Нужно просто-напросто понимать людей, научиться их понимать. И… прощать. Вот и вся премудрость. Не станет он и стараться поколебать веру людей в божества, какой бы смешной, на его взгляд, она ни казалась. Пусть себе веруют, если им удобно и легко… И что же ему остается?

Теперь Ровоам намеревался учить людей нравственности, как он сам ее понимал, исходя из заповедей великого Моше Рабейну. Но эти заповеди будут в устах Ровоама исходить не от Бога, а от человека – от самого Моше Рабейну. Ведь на самом деле так было! Пророк поднялся на гору Синай в сильную грозу, промокнув до костей, начертал на доске придуманные им заповеди, а правильнее сказать – выстраданные им за долгое управление народом, передал их, будто бы от имени Бога, этому самому народу. Затем пророк добыл где-то – может быть, и заказал каменотесу – каменные плиты, скрижали, и собственноручно с помощью зубила высек тексты заповедей на камнях. Тяжелый это был труд и не скорый. Но он означал не менее тяжелый труд превращения человеческого сброда в единый народ, послушный заповедям. Обманул ли людей хитрый Моше Рабейну? Обманул, и еще как. Но была эта ложь правильная и во спасение людей. Разве плохо так?

И еще решил Ровоам: проповедник, приобретя многие знания, делается в известной степени хозяином положения; если люди ему доверяют, он вправе подавать свои знания и так и этак, соответственно своей главной идее, какую намерен внушать. «И не раскрывай свою душу до дна, – велел себе Ровоам. – Оставь уголок для себя, где ты хранишь сокровенное, принадлежащее одному тебе. Потому-то и лукавить научись. Но лукавь так, чтоб незаметно было лукавство твое. Так и поступает умелый воспитатель, учитель. Зная намного больше своих учеников, он легко управляет ими…»

Царь Кашмира, где как раз проповедовал Ровоам, славный Шалия-хан, в один из дней, указанный звездочетом, оставил столицу, город Шринагар, и отправился в путешествие по стране. Уже не раз владыка совершал такие вылазки и разъезжал по своим владениям. Придворным он объяснял, что хочет знать, как выполняются чиновниками его указы, как живет народ, не слишком ли своевольничают князья. На самом деле была другая причина, толкавшая царя на путешествия. О ней владыка никому не говорил. А она была такова: царь ожидал прихода давно уж предсказанного, обещанного мудрецами грядущего Спасителя народа – Будды Майтрейи. Сведущие ламы говорили царю, что нового Будду можно встретить только среди народа, среди простых сельских жителей. Он может явиться в обличье пастуха или крестьянина, может и просто затеряться в толпе. Только праведным людям дано распознать его по каким-то особым признакам. По каким – ламы ничего вразумительного подсказать не умели. Шалия-хан считал себя праведником из праведников в своем народе. Он был уверен, что в толпе легко различит прячущегося под личиной простого человека самого Будду Майтрейю. «Зачем ему прятаться? – рассуждал правитель Кашмира. – Прячутся те, кому угрожает опасность, кому есть чего бояться. Здесь, в моей стране, его ждут с нетерпением».

Шалия-хан все же сомневался в предсказаниях лам и упрямо полагал, что Будда Майтрейя явится людям вовсе не в толпе, а в образе человека, шествующего в одиночестве. Для нового Будды недостойно смешиваться с толпой, считал царь, он должен держаться от людей на расстоянии. Только в такой ипостаси он и вызовет в народе трепетное почитание. И явление нового Будды станет не иначе как очень торжественным пришествием. А стало быть, первым из людей страны увидеть его должен и может только царь. Шалияхан уже запретил кому бы то ни было первым разговаривать с Буддой Майтрейей, когда тот явится в землю Кашмир. Всякий, кто его увидит, обязан, не вступая с ним в разговор, знаками или жестами показать дорогу к царскому дворцу, молча проводить гостя. Обязательно молча. Плохо тому придется, кто вступит с новым Буддой в беседу, опередив царя.

В очередное путешествие для встречи с Буддой Шалия-хан пускался не по собственной прихоти, внезапно пришедшей в голову, как можно было бы подумать. Нет, он отправлялся только по знаку свыше. Получал этот знак Шалия-хан и во сне, ночью, и средь бела дня, а может быть, и к вечеру или утром – в любое время. Знак подавался не голосом: мол, пора отправляться в путь, на встречу со Спасителем. Знаком могло оказаться все что угодно. Во сне – привидевшееся событие. Наяву – например, легкий ветерок с некоторым особенным запахом; внезапно зашумевшая листва только на одном-единственном дереве в саду, при полной неподвижности и молчании остальных; знаком, поданным высшими силами, могла оказаться и ласкающаяся у ног любимая кошка – палевая, с голубыми глазами и черным носом. Хм! Да все что угодно… Получив условный знак, Шалия-хан хлопал в ладоши, созывая слуг и придворных, велел спешно собираться в дорогу. Ученые вельможи – с некоторыми царь все-таки поделился задуманным – предлагали царю построить на окраинах столицы несколько башен и посадить туда наблюдателей из особенно зорких людей. Как только Будда Майтрейя появится вдали, – а он обязательно направится к столице, войдя в пределы Кашмира, по-иному и быть не может, уверяли мудрецы, – наблюдатели и подадут сигнал во дворец. Таким образом, царю не надо будет выезжать для встречи Спасителя. Нет, такое кощунственное предложение царь, разумеется, отверг!..

Что ж поделаешь, если все предыдущие путешествия – их было ох как много! – оказывались напрасными. Будда Майтрейя не являлся. Зато на этот раз высшие силы подали знак совершенно особенный, не похожий на другие. Один и тот же знак был подан дважды – сначала во сне, потом наяву. Во сне царь увидел, будто дерево, что росло наклонно перед окном спальни, под собственной тяжестью обломилось и упало в бассейн, где Шалия-хан каждое утро купался перед завтраком. Но это – во сне. А в полдень правитель гулял со своим первым советником по саду неподалеку от дворца. Наслаждались запахом пышных роз и рассуждали о бренности жизни человека. Вдруг царь услышал громкий треск ломающегося дерева. Советник мгновенно закрыл царя своим телом, на всякий случай. И тут они увидели: да, это то самое дерево – точь-в-точь как во сне – обломилось под собственной тяжестью и улеглось поперек водоема. «Как удачно получилось, – подумал Шалия-хан, – оно не упало в ту минуту, когда я находился в воде. Значит, Провидение не хотело моей гибели, а сон был мне предупреждением». И он тотчас решил, что полное совпадние сна и яви неспроста.

Шалия-хан заторопился во дворец, на ходу раздавая приказания о новом путешествии по стране. Царь пребывал в приподнятом настроении. «Теперь-то долгожданная встреча наверняка состоится, – думал он. – А может быть, произойдет и что-то другое, но тоже очень важное».

Подали колесницу, запряженную двумя лошадьми – юными кобылицами черной и белой масти. Царь взял в руки поводья. Он всегда сам управлял лошадьми, по примеру египетских фараонов, о которых немало был наслышан и втайне завидовал их величию.

За царской колесницей из дворца выехали и несколько вельмож, сопровождаемые отрядом всадников охраны. Шалия-хан никому не позволял опережать себя во время скачки. А первый советник должен был обязательно держаться позади царя на корпус лошади.

Дорога петляла между холмами. Уже умчались довольно далеко. Город Шринагар скоро и вовсе пропал из виду. Впереди расстелилась долина. Поскакали по широкому лугу. И царь, увлекшись, далеко оторвался от остальных. Он был великолепен на своей колеснице! Лошади летели галопом, золотые спицы колес слились в сплошной круг, царь стоял во весь рост, натянув поводья и гордо запрокинув голову. Казалось, упряжка вот-вот отделится от земли, поднимется в небо.

Вдали показалось селение. Зорко посматривая по сторонам и вперед, Шалия-хан вдруг заметил одинокого человека с посохом в руке и котомкой за плечами. На фоне высокой стены близких гор солнце ярко высветлило идущего. Его длинная одежда была ослепительной белизны.

Царь обомлел. «Вот он, Будда Майтрейя», – мгновенно решил он и придержал лошадей. Только что летевшая как ветер колесница остановилась. Царский поезд уже догонял Шалия-хана. Встревоженная охрана взяла копья наперевес. А царь сошел с повозки, подал знак остальным оставаться на местах и сам двинулся навстречу человеку с посохом.

И вот оба – правитель Шалия-хан и странник Ровоам бен Ровоам – стоят, вглядываясь друг в друга.

Царь понял свою ошибку: обознался, это не новый Будда. И понял он также, что перед ним вовсе не простой странник, их он встречал немало. И хотя царю не подобает первым произносить слова приветствия, он все-таки сказал:

– Добрый путь тебе, незнакомец. Я царь Кашмира Шалия-хан. – И он чуть склонил свою гордую голову.

Ровоам ответил тоже наклоном головы и сказал:

– А я из страны Иудеи. Мое имя – Ровоам бен Ровоам.

Царь велел расстелить ковер и подать угощение. Когда это было исполнено, он спросил:

– Давно ли ты, Ровоам бен Ровоам, покинул свою страну и с каким намерением?

– Знаешь ли, царь, – отвечал Ровоам, – на твои, казалось бы, простые вопросы не ответишь в двух словах… Впрочем, если тебе нужен быстрый ответ, скажу просто – я странствую.

– Ты разговариваешь так смело и непринужденно… Ведь перед тобой правитель страны.

– Да, о царь, конечно. И вижу я, что ты примерно мне ровесник. Люди одних лет легче понимают друг друга.

Царь внимательно рассматривал Ровоама.

– Ты мне кажешься не простым странником, Ровоам бен Ровоам из Иудеи. И я хочу с тобой побеседовать подольше, расспросить тебя поподробнее. Вот принесли ковер и еду. Сядем и будем не спеша разговаривать.

С этими словами царь опустился на ковер, крест-накрест подобрав под себя ноги. Ровоам присел на ковер с краю. Шалия-хан пододвинул ему блюдо с пышными белыми лепешками. Таких Ровоам еще не видывал. Подали вино в кувшине и две серебряные чаши, украшенные замысловатым узором. Царь сам налил вино, сначала гостю, потом себе. Ровоам сделал несколько глотков. Вино сразу ударило в голову. Он не ел два или три дня, поэтому и захмелел. Теперь, хмельной, он уже ничего не стеснялся: взял самую большую лепешку – вытащил ее из горки остальных – и стал жадно поедать. Царь удивленно посмотрел на голодного и рассмеялся.

– Знаешь, странник Ровоам, я велю сейчас всем ехать обратно, в столицу, и беру тебя к себе во дворец. Поживешь некоторое время, отдохнешь в неге и сытости. Будем прогуливаться по саду, беседовать по утрам и вечерам. Я уверен: нам будет о чем поговорить. А когда захочешь продолжать странствия, пожалуйста, иди на все четыре стороны.

И Шалия-хан трижды хлопнул в ладоши. Подошел первый советник…

Второй раз в своей жизни Ровоам имел дело с царем. Очень давно царь его страны велел схватить его как смутьяна и самозванца. Теперь – иначе. Ровоам сам благосклонно разрешил отвезти себя во дворец, где он сможет отдохнуть.

Они продолжили разговор уже в царских покоях, также и на следующий день. Шалияхан возлежал на шелковых разноцветных подушках. Ровоам выбрал жесткую лежанку. В зале по углам стояли курильницы, источая благородные запахи. Посредине тихонько журчал фонтанчик.

В прошедшую ночь Ровоам отлично выспался, а утром Шалия-хан удостоил его чести вместе выкупаться в бассейне. Теперь оба пребывали в прекрасном расположении духа и в полном телесном удобстве.

– …в моей стране, – говорил Ровоам, – я был известен как человек, будто бы рожденный девственницей… почти Сын Божий… Причем я был не первый… Лет за сорок до меня был тот, кого распяли римляне и кто, по преданию, воскрес и вознесся на небо. И у нас появились последователи его учения…

Царь в изумлении уставился на собеседника. Такого признания он никак не ожидал.

– Но я употребил слово «известен», – невозмутимо продолжал Ровоам. – И это совсем не значит, что я и есть Сын Божий. Хотя в том смысле, что все люди – это дети природы… или если кому-то хочется думать, что они дети Бога, то я тоже – Сын Божий… Как и ты, царь. На самом деле я сын обычной женщины, которая согрешила до свадьбы с неизвестным человеком и, чтобы скрыть свой грех от немощного мужа и людей, придумала и распространила в народе красивую легенду о сошествии на нее Святого Духа и непорочном зачатии от него… Тот, кто был до меня, тоже зачат непорочно…

– Ты рассказываешь удивительные вещи, Ровоам бен Ровоам. У вас в стране происходит такое… Прошу тебя, продолжай.

Ровоам поведал царю о своей прошлой жизни со многими подробностями, умолчав лишь о недолгой и счастливой поре, когда он сделался простым крестьянином, мужем Ситы и отцом мальчика Рови. Не мог он говорить еще о той жизни, о страшной ее трагедии. Побоялся: накатит тоска, и снова нестерпимая боль ляжет на сердце…

Окончил рассказ Ровоам. Царь погрузился в размышления. Да и Ровоам нет-нет да и возвратится мыслями к пережитому.

Наконец царь заговорил:

– Для твоего народа ты ведь в самом деле воскрес после страшной казни, когда тебя выходили твои друзья-ессеи. Согласись.

– Пожалуй, так.

– Ты проповедовал, чтобы люди служили Богу.

– Нет, я призывал к праведной жизни.

– Люди понимают праведную жизнь как служение Богу. По их мнению, ты пострадал от неправедных людей, отступившихся от Бога. И легенды, и правдивые рассказы о твоей жизни теперь связаны с твоим именем. Как всегда бывает, потом к ним прибавят и совсем уж фантастические события, каких и не могло быть вовсе… Как с нашим Буддой. Он был просто царским сыном – Сиддартхой Гаутамой из рода Шакья. Потом в устах молвы он сделался Богом. Мы привыкли к его Божественности. Теперь мы верим в его продолжение, мы ждем пришествия нового Будды, ждем Спасителя мира Будду Майтрейю… Кстати, считается, что он тоже будет рожден девственницей… Не странно ли, право?.. Хм!.. А богиня Изида Египетская тоже девственница, хотя родила бога Озириса. Не странно ли все-таки?.. – Царь теребил себе бороду. – Знаешь, увидев тебя, Ровоам бен Ровоам, я сначала было решил, что ты и есть ожидаемый нами Спаситель. Я ошибся, но не жалею. Ты тоже святой человек…

Шалия-хан умолк на полуслове и как-то странно взглянул на Ровоама, что-то прикидывая в уме.

– Подойди сюда, Ровоам бен Ровоам, – шепотом позвал царь, хотя никто в зале не мог их слышать. – Располагайся здесь, рядом со мной.

Когда Ровоам погрузился в мягкие подушки, царь зашептал еще тише, в самое его ухо:

– Откровенно скажу: я больше не верю в явление Будды Майтрейи. Он не придет. Но я должен показывать подданным моим, что являюсь горячим его приверженцем и жду его не напрасно. И вот, послушай меня… Вдруг мне являешься ты. Твой облик так необычен и так ослепительно сияли твои белые одежды в лучах солнца, что в первые мгновения я испытал сильное волнение. Веришь ли?

– Что ты задумал, царь? – невольно поддавшись настроению и доверительному тону, шепотом спросил Ровоам.

– Я задумал… – Царь колебался. – Кстати, подобное уже происходило с тобой, когда твой двоюродный брат Иоанн – все с твоих же слов! – упросил тебя войти в роль Спасителя, по-вашему – мешиаха. Ты ведь не забыл?.. Ну вот, почему бы тебе теперь не предстать перед людьми как Будда Майтрейя? У тебя бы получилось… Разве такая уж никудышная идея пришла мне в голову?

– Царь, я плохо знаю обычаи вашей религии, ваши заветы и заповеди. И потом… это был бы обман народа с моей стороны.

Непрост оказался царь, он тут же поставил Ровоаму в укор:

– Однажды ты уже пошел на такой обман… Со своим народом… По просьбе двоюродного брата… То было, конечно, сомнительное дело.

– И я был предан казни, – прибавил Ровоам.

– Да, это так. Но ты счастливо спасся. Теперь тебе казнь не угрожает. Тебя не будут подозревать и в притязаниях на престол… И еще скажу: ложь во спасение – дело праведное. Подумай над моими словами, Ровоам бен Ровоам.

– Подумаю…

– А знаешь, если тебе трудно принять решение, доверься шахматам.

– Что?! Царь, я слышал об этой игре, но я ее не знаю.

– Сыграем с тобой партию в шахматы. Я научу тебя. В зависимости от исхода игры ты и примешь решение…

Подали инкрустированную перламутром доску с черными и белыми мраморными фигурками царей, офицеров, простых воинов, всадников. Шалия-хан объяснил правила игры. Сделали несколько пробных ходов. Сообразительный Ровоам быстро схватил суть игры и, когда начали партию уже всерьез, даже воодушевился. Игра захватила его.

А царь еще и философствовал, делая ходы:

– В мире есть и добро, и зло. Они всегда рядом. В одной упряжке, как кобылки в моей золотой колеснице – черная и белая.

Ровоам плохо вслушивался в слова Шалияхана, он не на шутку увлекся игрой. Фигурки и их перемещения на доске стали для него реальными людьми и их поступками.

Царь же продолжал рассуждать вслух:

– Вот и в шахматах – черное и белое. Но цвета эти не обязательно добро и зло. Черное и белое могут быть и обозначением разных характеров людей, не так ли? Или могут обозначать разный образ мыслей. Ты играешь черными, но это не значит, что у тебя черные мысли. Нет. У тебя мысли иные, чем у меня, играющего белыми… Не так ли?

Ровоам только кивал, ничего не отвечая царю. Партия подходила к концу, но перевеса не было ни на чьей стороне. И вот настал момент, когда игра зашла в тупик. Ничья. Шалия-хан хлопнул в ладоши. Слуга унес шахматы.

– Вот видишь, наше соперничество на доске не дало тебе решения. Все-таки подумай над моим предложением, Ровоам бен Ровоам. Без меня.

Царь удалился, слегка недовольный. Ровоама предоставили самому себе. Без дела он слонялся по дворцу, по саду. Так и прошел день. На ночлег он устроился под навесом открытой галереи, на жесткой лежанке, застеленной ковром. Почти всю ночь он не смыкал глаз, глядя на бесчисленные звезды. Он раздумывал над предложением царя. Вернее сказать, не раздумывал, а пытался найти ответ лишь в своих чувствах. Приближалось утро, а он все еще не знал, как ему поступить. И тогда он тайком покинул дворец и город Шринагар. «Ах, неблагодарный, – шел и казнил себя Ровоам. – Что мне стоило согласиться? Как прежде, ходил бы по стране, проповедовал. Но назывался бы новым именем».

И все-таки он ушел в горы. Три дня то поднимался к вершинам, то спускался в долины. На четвертый день заглянул в высокогорное селение. Там говорил с людьми, проповедовал праведную жизнь.

Возвращался Ровоам по узкой тропе по краю глубокого ущелья. Справа был обрыв. Снизу издалека доносился шум водного потока. Начался мелкий дождь и вдруг сразу превратился в ливень. С гор полились потоки воды, а с ними посыпались камни. Камнепад обрел чудовищную силу…

Ровоам не сумел укрыться, был сбит с ног и сброшен в ущелье… Кто-то из жителей селения все видел. Поутру тело Ровоама отыскали на дне ущелья, принесли в долину. Там погребли его на вершине невысокого плоского холма. Воздвигли большой камень-валун. Могила видна отовсюду.

Через несколько дней царь Шалия-хан отправился на охоту с отрядом всадников. Он увидел камень на холме, подозвал первого советника.

– Узнай-ка в селении, чья это свежая могила, – приказал царь.

Первый советник и несколько всадников поскакали в обход холма к селению. На обратном пути царя первый советник доложил:

– Государь, здесь похоронен недавно погибший во время обвала проповедник. Жители называют его имя Рови-Асеф. Он пришел из Иудеи, из далекого города Назарета.

2001–2009 гг.

Оглавление

Старец Ровоам и Нехама

Рови-Натха

«Мир дому твоему»

Рови – Рови-Натха

Новый предтеча

Бог – это любовь

Один

Возвращение

Новый мешиах

Праздник Песах

Исход

Покой

Реклама на сайте