«Олимпийский диск»

Парандовский Ян Олимпийский диск

АЛХИМИК СЛОВА

Однажды Ян Парандовский назвал не чем иным, как традиционной иллюзией, мнение, будто читатель начинает знакомство с книгой со вступления. Парадоксально, но это суждение он высказал во введении к одному из своих сборников, каковое тем не менее явно выдает надежду автора на то, что читатель все же обратится именно к нему в первую очередь.

Пребывать в подобной надежде, не подкрепленной особой уверенностью, удел сочинителя любого предисловия. Ведь вполне понятно желание счастливого обладателя, например, этого тома поскорее войти в тот интереснейший мир, который откроют ему произведения польского писателя, хорошо известного и в нашей стране. Поэтому в самом деле может статься, что кое-кто нетерпеливо перелистает вводные страницы и обратится непосредственно к текстам Парандовского. Думается, однако, что рано или поздно каждому, кто возьмет в руки книгу, захочется узнать некоторые подробности о жизни и творчестве создавшего ее мастера, о включенных сюда повествованиях,- тогда на помощь ему придет эта статья.

Родился Ян Парандовский 11 мая 1895 г. во Львове. Здесь же посещал классическую гимназию имени Яна Длугоша, которую окончил в 1913 г. Гораздо труднее, чем дату появления человека на свет, установить точно время пробуждения в нем художника. У Парандовского, во всяком случае, оно наступило очень рано. Как обычно бывает в юности, начал он с увлечения поэзией, покрывая сотнями рифмованных строк линованные листы, вырванные из школьной тетради. Вскоре он познал ни с чем не сравнимую радость видеть свою фамилию напечатанной типографским способом - сперва под стихами, потом под заметками во львовских газетах и журналах. В 1912 г., когда отмечались юбилеи Зыгмунта Красиньского и Жан-Жака Руссо, в прессе появились большие, публиковавшиеся по частям очерки Парандовского о них. Очерк о Руссо в следующем году вышел отдельным изданием, став первой книгой Парандовского. Произошло это за несколько недель до получения автором аттестата зрелости.

В том же 1913 г. Парандовский поступает во Львовский университет, обучение в котором ему пришлось прервать из-за начавшейся первой мировой войны. Лишь в 1923 г. получил он степень магистра классической филологии и археологии. Но еще до этого из-под его пера вышли две новые книги - "Антиной в бархатном берете" и "Мифология". С них-то, по существу, начинается настоящая писательская биография Парандовского, необходимым подготовительным этапом к которой были, конечно, все предшествующие опыты в стихах и прозе. Именно тогда, в начале 20-х годов, впервые ощутил он, по его собственному признанию, "горький и одновременно манящий, как наркотик, вкус упорного труда над страницей, над каждым предложением, - и не только когда дело касается главы книги, но также статьи или очерка". Именно тогда пришел он к выводу: "Нет мелочей в писательском искусстве и ничем нельзя оправдать поспешности или небрежности в том, что должно быть подписано твоим именем".

Впоследствии Ян Парандовский напишет о тайнах литературного ремесла выразительно озаглавленную книгу - "Алхимия слова" (1951), которая стала одной из его наиболее ярких удач. В этом блестящем трактате о психологии творчества он, в частности, справедливо обращает внимание на то, что н,е всякий, кто пишет и публикует написанное, является писателем: "Словом "писатель" в настоящее время сильно злоупотребляют. Еще совсем недавно проявляли больше осмотрительности и скромно соблюдали разницу между писателем и литератором... Черты, характерные для писателя как художника слова, надо искать в его фантазии, вдохновении, в глубоко человеческом понимании мира, в заботе о выборе художественных средств, какими наиболее полно можно вызвать задуманное им впечатление - эстетический эффект, эмоциональный, интеллектуальный,- и, наконец, а может быть, прежде всего надо искать эти черты в его собственном стиле".

Сам Ян Парандовский, безусловно, не литератор, а подлинный писатель, выработавший свой оригинальный почерк, ориентируясь на высшие достижения отечественных и зарубежных мастеров, отличавшихся особой требовательностью к своему творчеству, таких, как Прус и Жеромский, Конрад и Уайлд, Флобер и Франс. Не прошел он также мимо художественного опыта отдаленных эпох: весьма близка ему старопольская литература - Кохановский и Гурницкий, а порою в его произведениях (причем не только об античности) слышны отзвуки гомеровских гекзаметров и "медной латыни" римской прозы. А ныне по праву многие собственные книги этого продолжателя классических традиций причислены к классике польской литературы XX в. (как то отмечается в недавно выпущенной двухтомной монографии о нем). В связи с двадцатилетием Народной Польши за совокупность литературной деятельности ему была присуждена Государственная премия первой степени.

Словно средневековый алхимик, неутомимо добывает Парандовский из словесной руды золотые крупицы единственно верных выражений, точных эпитетов и метафор, сплавляя их затем внутренней гармонией и ритмом в слитки полновесной прозы. Изяществу его стиля воздают должное самые строгие ценители. "Я часто задумываюсь над тем, в чем заключается секрет писательского мастерства Парандовского,- пишет, к примеру, взыскательный Ярослав Ивашкевич. - Скорее всего, мне кажется, в простоте и прозрачности каждой фразы, которая как вода омывает изображаемый предмет, отражая его в себе. И потому самые прекрасные страницы творчества этого большого художника - описания..."

Признание пришло к Парандовскому сразу; когда в возрасте тридцати четырех лет он переехал в Варшаву, имя его было уже хорошо известно. Стойкий читательский интерес неизменно сопутствует всем его книгам - а их свыше тридцати, причем большинство переиздавалось много раз. В его обширном писательском багаже, помимо уже упомянутых вещей, находятся роман "Небо в огне" (1936) о напряженных духовных исканиях юноши гимназиста в канун первой мировой войны и романизированная биография Оскара Уайлда "Король жизни" (1930); повесть из времен фашистской оккупации "Возвращение к жизни" (1961) и полудокументальное повествование о том же трагическом периоде в истории Польши "Сентябрьская ночь" (1962); драма "Медея" (1964) и рассказы, объединенные в сборники "Две весны" (1927), "Три знака Зодиака" (1938), "Средиземноморский час" (1949), "Солнечные часы" (1953), "Акация" (1967); очерки, эссе, собранные в книгах "Визиты и встречи" (1934), "Очерки" (ч. I 1953, ч. II - 1968), "У закрытых дверей времени" (1975), и отклики на спектакли, составившие том "Когда я был рецензентом" (1963); мемуарные зарисовки, образующие "Литературные путешествия" (1958), "Воспоминания и силуэты" (1960) и своеобразный "дневник писателя" "Разрозненные листки" (1965), содержащий раздумья о пережитом и увиденном, впечатления от прочитанного; пересказы для молодежи "Илиады" и "Одиссеи"; наконец, переводы - с греческого, латинского, французского, английского, немецкого и русского языков. В нашей стране по-русски ранее были изданы три книги: "Небо в огне" (1969), "Мифология" (1971), "Алхимия слова" (1972).

При всей широте тематики и многообразии жанров, в которых Парандовский выступает, пожалуй, нетрудно выделить сферу особого притяжения его интересов - это культура Древней Греции и Рима, итальянский Ренессанс,- а также назвать излюбленный жанр - эссе. Свободная форма эссе оказалась как нельзя более подходящей для писательской манеры автора "Алхимии слова", позволяя совмещать талант художника с эрудицией ученого (кстати, у него звание профессора, в течение пяти лет он читал университетские лекции). Эта форма порою встречается у Парандовского не в "чистом" виде, проникая в его художественные произведения или же, напротив, вбирая в себя черты рассказа, повести, - примером беллетризованного эссе может служить "Олимпийский диск".

В своем творчестве писатель предстает не только знатоком античного и классического наследия, не только тонким стилистом, но и глубоким мыслителем, непоколебимо верящим в человека, в мощь его разума и созидательные возможности. Он убежден также в силе художественного слова, не сомневается, что действенно способствовать совершенствованию человека и окружающего его мира призваны накопленные столетиями культурные и духовные ценности, которые обладают свойством "высшей современности", - и потому писатель неутомимо популяризирует их. Гуманистический пафос сближает и все три произведения, вошедшие в предлагаемый читателям сборник Яна Парандовского, - "Олимпийский диск" (1933), "Аспасию" (1925) и "Петрарку" (1956).

"Философия человеческой истории видит в Греции место своего рождения, она прожила в Греции свою прекрасную юность", - писал И. Г. Гердер, отметивший в капитальном сочинении "Идеи к философии истории человечества" роль Олимпийских игр в жизни Древней Эллады, а также то, что они способствовали расцвету искусства.

Мир стал ареной, залитою солнцем,

Палестрою для Олимпийских игр

Под куполом из черного эфира,

Опертым на Атлантово плечо.

На фоне винно-пурпурного моря

И рыжих охр зазубренной земли,

Играя медью мускулов, атлеты

Крылатым взмахом умащенных тел

Метали в солнце бронзовые диски

Гудящих строф

И звонких теорем...

так влюбленный в античность Максимилиан Волошин воспел Грецию той поры, к которой обратился в "Олимпийском диске" Парандовский. Но где вполне достаточно сведений поэту, чтобы несколькими штрихами воссоздать колорит эпохи, там изнывает от нехватки материала прозаик, привыкший следовать завету, который Шекспир вложил в уста Гамлета: показывать каждому веку истории его истинный облик. Парандовскому пришлось проделать огромную предварительную работу, разыскивая источники, провести настоящие научные изыскания, в том числе на месте действия своего будущего повествования. Все осложнялось тем, что он решил рассказать не об Олимпийских играх вообще, а о конкретных 76-ых играх, состоявшихся в 476 г. до н. э., - первых после победоносных войн Греции с Персией.

Знаменитый историк древности Геродот был тогда еще ребенком. Но со слов старших он опишет позже трагические события, совпавшие с предыдущими играми в Олимпии. В Элладу вторглась армия персидского царя Ксеркса. Произошло сражение в Фермопильском ущелье, принесшее славу в веках не победителям, но побежденным - Леониду Спартанскому и его недрогнувшим воинам. После этого к персам примкнуло несколько перебежчиков, и, когда их спросили, что делают теперь греки, те сказали: справляют Олимпийский праздник - смотрят спортивные состязания. На вопрос, какая же награда ожидает победителя, перебежчики ответили, что его будет по традиции венок из оливковых ветвей. Услышав это, один из персов воскликнул, обращаясь к верховному военачальнику: "Увы, Мардоний! Против кого ты ведешь нас в бой? Ведь эти люди состязаются не ради денег, а ради доблести!" Его слова оказались пророческими. Персам удалось, правда, разрушить Афины ("Дым сожженных Афин смешался, наверное, где-то в небесной выси с дымом олимпийской гекатомбы", образно пишет Парандовский). Но вскоре персы были разгромлены в битве при Саламине.

Роль учредителя Олимпийских игр наиболее распространенное предание приписывало Гераклу: будто бы именно он установил порядок празднеств в честь своего отца Зевса Громовержца, насадил оливковые деревья и определил приз победителю. В роще Альтис с дикой маслины мальчик золотым ножом срезал ветви для олимпийских венков - и не было награды почетнее этой. Получившие такой венок делались героями, нередко почитались как полубоги. В честь олимпиоников слагались гимны, воздвигались статуи и чеканились монеты, на родине их ожидало чествование и всевозможные привилегии.

Общегреческие состязания устраивались и в других местах: в Дельфах (пифийские), на Коринфском перешейке (Истмийские), в Немейской долине (Немейские). Но самыми древними, значительными и популярными были Олимпийские игры, проводившиеся в течение более чем тысячи лет, начиная с 776 г. до н. э. Взяв эту дату за исходную, греки стали потом даже свое летосчисление вести по Олимпиадам - промежуткам между играми.

Раз в четыре года к священному месту поклонения Зевсу - Олимпии, расположенной в Элиде, на Пелопоннесском полуострове,- стекались путники со всей Греции. Тогдашняя Эллада была раздроблена на множество враждовавших между собою городов-государств (полисов), заставить сплотиться которые временно могла лишь угроза иноземного нашествия, как это произошло перед походом Ксеркса. Парандовский не преувеличивает, когда говорит в другой своей книге, что Гомер был единственным властелином, обладавшим подданными во всех этих соперничавших независимых государствах. Периодически объединяли отечество Гомера также Олимпийские игры.

На время их подготовки и проведения объявлялся всеобщий мир, прекращались раздоры и вооруженные столкновения, чтобы сделать безопасными дороги в Олимпию. Сюда собиралось огромное количество народа - атлеты и паломники, аристократия и торговцы, поэты и музыканты, художники и философы, - лишь женщины, за исключением жрицы Деметры, не допускались к высокому зрелищу. Здесь не только совершали жертвоприношения богам, выявляли лучших спортсменов, но также заключали политические соглашения и экономические сделки, наслаждались искусством. Общая атмосфера Олимпийских игр превосходно передана Парандовским.

Писатель усердно, буквально по крохам собирал факты, необходимые ему для достоверности повествования. Отличное знание античной литературы и мифологии позволило ему заставить своих персонажей думать, говорить и поступать так, как это делали или могли делать греки в 70-е годы V в. до н. э. В числе зрителей он приводит на стадион в Олимпию героя Саламинского сражения Фемистокла и других существовавших в действительности исторических лиц. Даже большинство имен состязавшихся - как подчеркивает сам автор - не было им придумано: "За исключением одного-двух имен, все они значатся либо в олимпийских реестрах, либо в золотой книге греческого спорта - в одах Пиндара". Дело в том, что до нас дошло несколько десятков творений знаменитого лирика, прославляющих победителей Олимпийских и других панэллинских игр. Прав оказался Пиндар, когда провозгласил: "Вдохновенное слово живет дольше, чем деяние".

Не только в анналах истории и Пиндаровых строфах находил Парандовский персонажей своей книги. В музее Олимпии, например, его внимание привлек постамент несохранившегося памятника. На нем было начертано имя кулачного бойца Эвтима, и прямо с пьедестала оно перекочевало на страницы "Олимпийского диска".

Изучение изобразительного искусства Древней Эллады весьма много дало писателю. У него есть необыкновенно интересное эссе о красоте греческих ваз, и это понятно - рисунки на них поведали Парандовскому немало того, что пригодилось при создании повести и чего неоткуда было иначе почерпнуть. Легко заметить в "Олимпийском диске" также влияние изумительной греческой скульптуры V в. до н. э., известной ныне преимущественно по позднейшим римским копиям. Первым, конечно, приходит на память непревзойденный "Дискобол" Мирона; когда благородный Сотион у Парандовского одерживает верх в метании диска над расчетливым Иккосом, то хочется обратиться к прекрасному юноше восторженными словами Пушкина:

Вот и товарищ тебе, дискобол! Он достоин, клянуся,

Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.

Эпизод с колючкой, попавшей во время бега в ногу первому победителю 76-ых Олимпийских игр, заставляет вспомнить изваянного Пифагором Регийским "Мальчика, вынимающего занозу". А анонимный шедевр "Возничий из Дельф" словно оживает в финале конных ристаний.

Как обычно, Парандовский чрезвычайно заботился о художественной стороне своего произведения. "В первой редакции, - вспоминает он, - "Олимпийский диск" открывала старательно сделанная фраза, ею я начинал описание Альфея олимпийской реки, истоки которой в Аркадии. Мне очень нравился этот фрагмент, и позднее он был напечатан отдельно, но для "Олимпийского диска" не годился, стал отходом, стружкой, не вошел в создаваемую вещь. У него был совершенно иной характер, он мог бы скорее быть использован в эссе, нежели в беллетристическом произведении, и совершенно не гармонировал с атмосферой книги, а атмосфера эта была выражена уже первой фразой, той, которой начинается книга и по сей день". Тщательной шлифовкой стиля Парандовский добился большой пластичности изображения, и его книга по праву может быть названа словесным рельефом на сюжет 76-ых Олимпийских игр.

По хронологии описываемых событий к "Олимпийскому диску" вплотную примыкает "Аспасия". В этой миниатюре Парандовский постарался свести воедино все скудные данные об удивительной женщине былых времен, о которой Плутарх сообщает, что она заставляла даже кормчих политической жизни исполнять ее желания, а философов серьезно считаться с ее взглядами. Судите сами: чужеземку из Милета вопреки обычаям ввел в свой дом на правах жены первый гражданин Афин - Перикл. Тот самый Перикл, чьим именем назван "золотой век", эпоха наивысшего расцвета Афинской державы. И это ее салон, плененные умом и обаянием хозяйки, охотно посещали философы Анаксагор и Протагор, Сократ и Ксенофонт, драматурги Софокл и Еврипид, историки Геродот и Фукидид, скульптор Фидий, врач Гиппократ и многие другие выдающиеся люди.

Владычица Афин, Периклова подруга.

Которую Сократ почтил названием друга

так охарактеризовал Аполлон Майков в середине прошлого столетия Аспасию в посвященном ей стихотворении. О масштабе личности позволяет судить не только круг друзей человека, но и его враги - ненавистником Аспасии был комедиограф Аристофан.

И в давнем кратком этюде об Аспасии, и в написанном спустя тридцать лет подробном жизнеописании Петрарки Парандовский твердо придерживался одного принципа - ревностной верности фактам. "С большим трудом и сожалением решаюсь я заполнять собственными домыслами те или иные пробелы в достоверных сведениях и, пока есть надежда, стараюсь учесть даже самые беглые указания", - признается он. На солидном фундаменте исторической и филологической основательности Парандовский неизменно возводит легкое и привлекательное здание художественной прозы.

Объясняя разницу между трудом ученого и трудом писателя, он указывает в статье "Работа над "Петраркой", что наиболее существенное отличие заключается в самой трактовке предмета: "...где один цитирует различные мнения по спорным проблемам, прежде чем высказать собственное суждение, другой дает готовое решение в ходе цельного, непрерывного повествования".

В случае с Петраркой задача биографа одновременно облегчается и усложняется тем, что великий поэт сам позаботился передать грядущим поколениям собственный портрет - таким, каким хотел его видеть, запечатленный в "Письме к потомкам", в диалогах "Тайны", в специально отобранных посланиях. Часть своей корреспонденции он сознательно уничтожил. "Петрарка считал, что потомки будут гораздо более требовательными к нему, чем современники, и хотел предстать перед ними в праздничном наряде", замечает по этому поводу Парандовский. Писатель сумел показать создателя бессмертных сонетов и в момент триумфа на Капитолии, и в годы скитаний, и в часы работы, размышлений, и в минуты смятения, скорби. Петрарка изображен гениальным поэтом и философом-гуманистом, страстным трибуном, родоначальником европейской культуры Возрождения.

Еще в начале XIX в. горячий поклонник творчества "певца Лауры" К. Н. Батюшков писал о нем: "Он заслужил славу трудами постоянными и пользою, которую принес всему человечеству, как ученый прилежный, неутомимый; он первый восстановил учение латинского языка; он первый занимался критическим разбором древних рукописей как истинный знаток и любитель всего изящного. Не по одним заслугам в учености имя Петрарки сияет в истории италиянской; он участвовал в распрях народных, был употреблен в важнейших переговорах и посольствах... Наконец, Петрарка сделался бессмертен стихами, которых он сам не уважал, - стихами, писанными на языке италиянском, или народном наречии... Он и Данте открыли новое поле словесности своим соотечественникам...". В книге Парандовского Петрарка до последнего вздоха вникает в сокровенный смысл "Одиссеи" и умирает над бессмертными строками поэмы Гомера. Сцена эта как бы символизирует собою, что новое время, выразителем которого был Петрарка, "именно в античности черпало свои идеалы высшей культуры, высшего стиля жизни, свободы и презрения к изжившим себя формам жизни средневековья".

В этом томе удачно переплелись оливковые ветви, из которых делались венки для древних эллинов - победителей Олимпийских игр и лавры, возложенные на голову "короля поэтов" Петрарки, исполненного собственного достоинства человека, провозгласившего начало нового времени - эпохи Возрождения. Идея преемственности эпох в области культуры пронизывает все творчество Яна Парандовского, помогающее осознать непреходящее по своей ценности духовное наследие прошлого как важнейшую составную часть нашей цивилизации.

P. S.

Книга находилась в печати, когда из Варшавы пришла скорбная весть о том, что Ян Парандовский скончался 26 сентября 1978 года. Некоторые глаголы во вступительной статье следовало бы поэтому употребить в форме прошедшего времени. Но многие из них и теперь должны оставаться во времени настоящем, ибо оно неизменно по отношению к подлинным творениям искусства.

Святослав Бэлза

Часть первая В ГИМНАСИИ

I. Священный мир

В удивительной чистоте афинского утра голос спондофора[1] звучал величаво и глубоко. Городской трубач загодя призвал к тишине, приглушил гомон толпы, которую созвал на рассвете. Ясный четырехугольник Рыночной площади объявление о празднике встретил безмолвием.

В третье полнолуние после летнего равноденствия в месяце, который в Элиде назывался парфением, Олимпия примет атлетов и гостей. Участвовать в играх может любой грек, рожденный свободным, не запятнавший свои руки убийством, тот, над кем не тяготеет проклятие богов. И весь мир не должен совершать преступлений, проливать кровь, бряцать оружием, и в первую очередь земля Элиды, Священная роща Зевса, время и место игр. Священный мир.

Извечные слова, становясь еще более величественными в красноречивой речи олимпийского жреца, в семьдесят шестой раз возглашали священный союз, который на заре времен заключили и на бронзовом диске выбили цари истории далекой, как легенда: Ифит Элидский, Клеосфен Писийский и Ликург Спартанский. В памяти слушателей возникали остроконечные буквы надписи, свернувшейся, как змея, от края к центру бронзового круга - божественный символ вечности. На протяжении трех столетий одним и тем же голосом взывает Олимпия, и каждые четыре года сияющая линия стадиона прерывает междоусобицы, выбивает мечи из рук врагов, собирая их перед одним алтарем. Двенадцати поколениям она отмеряет свое время знаками в небе, ведет счет лунам, и всегда одно-единственное полнолуние, волшебный кубок, скрепляет мир клятвой.

Речь спондофора фраза за фразой разоружала страны, города, горы, побережья. Эллада раздробленная на сотню мелких владений, разделенных границами, крепостными стенами, валами, где жили в обособлении по своим законам и обычаям, бурля от унаследованных раздоров, раскрывалась, свободная и привольная, вдоль дорог и троп, по наказу божьему наделенных безопасностью. Усмирял он даже разбойников в горных ущельях, даже варваров, не подвластных религии Зевса, ибо каждый грек брал на себя обязательство преследовать тех, кто попытается силой преградить путь в Олимпию. Воцарялось время всеобщего перемирия. Объявленное весной, оно продолжалось до осени, объединяя две самые священные поры года: когда небо дает обещание и выполняет его.

Спондофор стоял на груде щебня, которую его величественная фигура и высокое положение превращали в мраморный пьедестал. От агоры[2] не сохранилось ничего, кроме геометрической иллюзии четырех пересекающихся углов. Аллея платанов едва-едва позволяла уловить следы весны среди обгоревших стволов. На фоне прозрачного неба бледно-желтые развалины Акрополя подчеркивали темные пепелища храмов. Следы персидской войны заживлялись медленно в запахе извести и свежеобожженного кирпича, которым наполнился весь город от наспех слепленных хибарок до поражающих своей кладкой новых крепостных стен.

Они уже виднелись повсюду - пересекали пустое пространство уничтоженных улиц, высились на фундаментах из самых разных камней, разбитых колонн, раздробленных статуй. Сюда попадало все, что сохранилось от прежних Афин, обвод новых стен будет больше, с учетом великого будущего города.

Рыночный люд одет был убого: босой, в темных, перехваченных ремнями рабочих хитонах. Но жрец вслушивался в трудовой ритм города, как бы улавливая в нем отзвук молотов Судьбы, и, завершив свою речь перед этим людом, напоминавшим толпу рабов, долго держал простертой правую руку, словно перед собранием царствующих особ.

К спондофору приблизился тот из граждан, который был проксеном[3] Элиды, полномочным представителем по олимпийским делам в сношениях с богами и афинскими властями, протянул ему руку, чтобы проводить в пританей.

Это была наспех слепленная постройка, какую мог позволить себе город, уничтоженный нашествием персов. В пустом полутемном зале пылал огонь, вечное пламя Гестии[4]. Вошли пританы[5], несколько архонтов[6], множество членов Совета.

Посланец Олимпии извлек откуда-то из складок одежды золотой кубок и зачерпнул вина из стоящего рядом сосуда. Архонт-царь принял от него кубок и выплеснул в пылающий костер. После этого остальные архонты, один из пританов и проксен, а затем и сам спондофор стали наполнять чаши вином, выплескивая их содержимое в огонь, так что он несколько пригас, чтобы через минуту взметнуться вверх над потрескивающими поленьями. Перед Гестией, вечно скрытой пламенем, перед Зевсом, покровителем Олимпии, перед Палладой, покровительницей города, Афины вступали в священное перемирие, заключенное на заре истории царями Элиды, Писы и Спарты.

Тем временем на рынке всколыхнулись воспоминания о последней Олимпиаде.

Она пришлась на тот момент, когда Ксеркс пересек границы Греции (480 год до нашей эры). Из Спарты и Афин поступали отчаянные мольбы о помощи, призывы к совместной защите, земля полыхала от пламени пожаров. Но две трети греческого мира отгородились от войны своими горами и морями, обезопасили себя союзом с персидским царем, несколько государств направило в Олимпию спортсменов и процессии, как во времена незыблемого мира. В тот самый день, когда обнаженный труп Леонида повис на кресте в распахнутых настежь Фермопилах, в Олимпии возлагали венки на головы победителей в беге и прыжках. И, пожалуй, где-то в небесной вышине дым сожженных Афин смешался с дымом олимпийской гекатомбы[7].

Этими страшными воспоминаниями собравшиеся делились друг с другом вполголоса, полунамеками. Но кое-где слышались и более выразительные слова по поводу человеческой подлости. Говорили об олимпийских жрецах, о богах, и горечь граничила с богохульством. Моментами воцарялась тишина, и головы людей склонялись под бременем непоправимых бед прошлого.

Неожиданно кто-то высказал мысль, что именно Саламин[8] явился наградой за то, что не изменили идее грандиозного праздника. Подобное суждение показалось неожиданным и сложным, но никто не стал развивать дальше, удовлетворяясь его приятной внешней стороной.

В самом звуке "Саламин" таилось пленительное очарование. Казалось, это слово излучает свет, каждый ощущал в душе ясность, легкие дышали свободно, как в заоблачном эфире. Сознание победы, жившее каждодневно на протяжении четырех лет, возбуждало и пленяло, как вино. В минуту изнурительного труда, под грузом камней на строительстве нового дома или над свежей бороздой потравленного поля случалось то, что произошло и в эту минуту: люди внезапно как бы загорались от радости, смеялись, кричали, танцевали, многие затянули вдруг несколько печальную, напоминающую жалобу песню, невыразимое томление наполняло все клеточки плоти, каждый испытывал желание есть, пить, участвовать в единоборстве обнаженных тел на песке, весь мир сужался до масштабов стадиона, саму Землю можно было метнуть, как диск, по Млечному Пути!

Когда спондофор вышел из пританея, он поразился, увидев полную воодушевления возбужденную толпу, ту самую, которая встретила его речь столь тягостным молчанием.

- Клянусь Афинами, - воскликнул проксен, - будет Олимпиада, какой еще не знал мир! Мы живем в великие времена.

- Боюсь, - возразил жрец, - что многие не приедут. На Фивы и Фессалию рассчитывать нечего.

- Предатели будут отсиживаться дома, это понятно. Ты побываешь у них?

Спондофор удивленно взглянул на своего собеседника.

- Разумеется. Перед Зевсом все равны. Богу нет дела до наших распрей.

Около полудня, позавтракав в доме проксена, жрец двинулся дальше. Ехал он в запряженной мулами повозке, а длинный жезл герольда, воткнутый в сено, которым она была устлана, открывал ему путь в сутолоке пригородного тракта. Спондофора ждал север Греции: Беотия, Фокида, Евбея, Фессалия, там он пересядет на корабль, чтобы посетить фракийское побережье, завершив свою миссию в Византии.

В это самое время два других спондофора объедут города востока и запада. Избранные из благородных элидских родов посланцы богов скрепляют всеобщий союз, большую амфиктионию[9], для защиты Священной рощи. Один, следуя через Ахею, Этолию, Эпир, причалит к берегам Сицилии и после долгого странствия по богатым городам Великой Греции[10] доберется до тех, кто живет на краю света: до Массилии и Гадиры. Второй, чей путь пролегает через Мессению и Лакедемон, направит свое судно вдоль островов Эгейского моря и побережья Малой Азии.

От главных путей, по которым странствовали спондофоры, дороги, дорожки, тропинки уходили в глубь страны, и весть, передававшаяся из уст в уста, продолжала их миссию. Новость эта приходила к рыбакам, тянущим сети, и будто волной поднимала суда, стоящие в гаванях на якорях, пастухи предавались мечтам об этом на горных пастбищах, до караванов в пустыне сообщение об играх доходило в один из вечеров на привале. Незнакомые люди вместо приветствия делились друг с другом этой новостью. О том же говорили на полях и виноградниках, в каждом доме.

Палестры[11] и гимнасии, сколько их ни было (возможно, тысяча, а может, и больше на всем пространстве греческого мира), пришли в движение. Кто пойдет? Кому можно доверить честь города? Когда следует отправиться в путь? На эти вопросы давались сотни ответов, при обсуждении проблемы усложнялись, у старших возникали сомнения, в отдаленных уголках речь шла о длительной дороге, о расходах, в каких-то городах все зависело от местных властей. Воцарившееся беспокойство томило обещаниями и надеждами. После тренировок, под покровом сгущавшейся ночи никто не осмеливался покинуть стадион, на молодежных сборищах пылко перешептывались, устремив взгляд к звездам, словно их мерцающее безмолвие призвано было определить их судьбу.

Кое-где, однако, находились люди независимые и решительные, они сразу же после оповещения спондофора отправлялись в путь. В дороге такому смельчаку попадались другие, и где-то в окрестностях Мегары их набралась целая ватага.

Это был легкий и радостный отряд, небольшое облачко на дороге, тянущейся вдоль голубизны Коринфского залива. Без тюков, узлов и повозок, они передвигались свободными ногами, не приученными отмерять расстояния, их беспечные уста находили прохладу у родников, получая пищу из гостеприимных рук или по воле случая, а несравненная ловкость юных лет приводила их на ночлег в лесной мох, согретый дыханием весны. Какие-то зарницы пробежали по горам, какой-то полумрак окутал море, никто не считал, сколько раз это происходило: пять или, самое большее, шесть раз, - и Элида, свободная от крепостных стен, однажды в полдень опалила их своим горячим дыханием.

II. Страна вечного союза

Земли Элиды находились в западной части Пелопоннеса, выходящей к Ионическому морю тремя заливами с плоскими и мертвыми берегами.

Ни один порт своим шумом не омрачал тишины, словно бы сотканной из рыбачьих сетей. Только на северных отрогах Гирмины и Киллены в сыпучем прибрежном песке сохранились две гавани, где на крайний случай могли бросить якорь суда с Ионических островов, из Сицилии и с дальнего Запада. Море отодвигало Элиду от основных морских путей. Течение из Адриатики, проходящее вдоль Эпира, встречалось с течением из Патрийского залива, и весь песок, который оно несло вместе с густым илом, поступавшим из устья Ахелоя, крупнейшей реки Этолии, столетиями отбрасывало на самый край Пелопоннеса, покуда его окончательно не затянуло, превратив в болота и лагуны.

Там осел упрямый народец рыбаков, несмотря на богатые уловы изнуренный болезнями, ослабевший от прожорливых насекомых, борьбу с которыми он поверял богам. Часовни Зевса Апомия ("Гонителя мух"), увешанные дарами, полны были изображений, которые своими неуклюжими очертаниями свидетельствовали о чудесных победах над полчищами перепончатокрылых. Волны подступали вплотную к крохотным и почти всегда запертым святилищам Посейдона.

За этим печальным поясом лагун и песков простирался чудесный край, словно сознательно укрытый от лазутчиков с моря. Равнины пересекались невысокими холмами, которые к востоку становились все выше и выше, чтобы наконец завершиться у самой линии горизонта суровым сумраком аркадийских гор. Где-то там, среди оврагов Эриманфа, брал свое начало Пеней, который, вырвавшись из тесных ущелий в центре страны, пополнялся водами Ладона и обильным потоком нес живительную влагу.

По берегам этих рек, среди сотен ручьев и потоков, простирались долины, и сладостный шум хлебов, росших на них, поднимался ввысь. Все деревья, от серебристого тополя, пришельца неведомого севера, вплоть до пальмы, выросшей на стоянке финикийских пиратов, обрели здесь почву и воздух для своих корней и тканей. Невысокие холмы источали аромат хвойных лесов. Биссий, чудесный хлопковый кустарник, только в этой части Греции вызревал до бледно-желтой пряжи. Тучные стада, табуны коней и мулов запечатлелись в мифе об Авгиевых конюшнях. Благословение вина было настолько явным, что, согласно вере элейцев, род и колыбель Диониса находились именно здесь.

Этот край обильных урожаев и тишины, зеленеющих долин и пологих холмов был как сновидение о Золотом веке. Никаких стен, никаких крепостей или замков - ничто не мешало взгляду. Из-за отсутствия камня строили из глины и необожженного кирпича. Приземистые домишки, побеленные известью, оживленные красочным фризом над дверьми, белели среди дубрав, виноградников, фруктовых садов, кое-где сбегались вместе, образуя селения, но чаще были разбросаны по полям, им в голову не приходило держаться вблизи дорог, хотя едва заметные нити вытоптанных тропок как бы связывали их. Полнейшее спокойствие царило над землей, при виде чужаков люди прерывали работу, ладонью заслоняя глаза от солнца, и время свободно текло над их неторопливым трудом. Все здесь казалось легче, чем где-то еще, - дыхание, поступь, вес предметов; и работа должна была быть не тяжкой на этих полях, они уже шумели хлебами в то время, когда в других частях Греции появлялись лишь робкие всходы.

Вдоль дорог тянулись столбы с бюстами Гермеса, в рощах и лесах имелись святилища Афродиты и Артемиды, возле каждого источника - часовня или пещера нимф; деревья смыкались кронами, соприкасаясь дарами, висящими на ветвях. Те, кто приходил из тех сторон, где только залечивали раны недавней войны, жадно вдыхали в легкие аромат земли, лежащей, так сказать, под крылышком самого господа бога.

Это благословенное спокойствие, казавшееся столь милостивым даром небес, в действительности было завоевано кровью и насилием.

У южных границ Элиды лежала Олимпия, предмет извечного спора. Некогда она являлась собственностью Писы, крохотного государства, протянувшегося узкой полоской вдоль нижнего берега Алфея, До тех пор пока Олимпийская роща была священным урочищем нескольких соседних общин, никто не зарился на тихие и скромные земли. Там совершались обряды и жертвоприношения после жатвы, там чтили древних богов: Гею, Крона, мать Рею, скрывающую своего ребенка в горной пещере. В определенные дни устраивались игры, на которых цари Писы выступали в качестве судей, вручая атлетам награды. Со временем, однако, эти игры приобрели известность, ореол вокруг священного места сиял все ярче, появился и первый храм в честь богини Геры - Герайон, сооруженный городом Скиллом.

Предпринимались длительные и изощренные усилия, и царю Писы пришлось уступить половину своей власти над Олимпией царю Элиды, и оба они руководили играми. Писа не могла сопротивляться, Спарта поддерживала Элиду. Именно тогда родился Священный союз, который устанавливал мир божий, четырехлетний период игр, правила для атлетов. Вечный союз заключили три царя: Элиды, Писы и Спарты, текст воззвания был выбит на бронзовом диске и хранился в Герайоне под присмотром богини. Еще Аристотель видел этот почтенный круг, где под зеленой патиной можно было прочесть имя спартанского царя Ликурга.

На протяжении двух веков длился мир. Правда, Элида приобретала все большее влияние, но по-старому оба царя-союзника восседали на олимпийском стадионе. Наконец обнаружилась нехватка царей. Оба государства изменили строй, власть перешла к олигархии могущественных родов. Совет игр поверили двум сановникам, именуемым элленодиками. Они всегда являлись потомками древних племен, наследниками легенд и героев, на время праздников они облачались в пурпурные царские мантии. Угасающая Писа принимала во всем этом лишь минимальное участие, у нее накипала горечь, и какой-то безрассудный порыв к бунту привел к войне. Элида подавила писанцев, их древнюю столицу на холме, в нескольких стадиях[12] от Олимпии, предали огню, и постепенно в человеческой памяти стало затираться само ее название.

Новое, расширившееся государство Элида удобно расположилось в долинах трех рек: Пенея, Ладена и Алфея. Элида не знала никаких потрясений, не вмешивалась в чужие дела, над ее плодородными полями не проносилось даже то авантюрное беспокойство, которое из всех уголков Греции поднимало колонистов на освоение заморских колоний. Казалось, история этой страны уснула в тени олимпийской оливы.

Пробудил ее только глас персидской войны. Правящая олигархия не вняла зову защиты отечества. Она предпочла выжидать, чтобы в последнюю минуту присоединиться к победителям, как это было в обычае святынь и аристократических правителей. Рассчитали настолько точно, что отряды элейцев оказались под Платеями в момент завершения битвы. Победители-греки как раз готовились к жертвоприношениям и разделу трофеев. Запоздавших союзников встретили насмешками, их оскорбили перед всем миром. Воины Элиды возвратились домой, сгорая от стыда и с репутацией предателей. Этими настроениями воспользовалась демократическая партия: подогрев атмосферу возмущения, она произвела государственный переворот. После ниспровержения олигархии возник Союз общин, служащие сделались выборными, все решал Совет Шестисот, собирались народные собрания, как в Афинах.

Все это, однако, не изменило самого характера жизни Элиды, которая не желала расставаться со своей сельской тишиной. Люди продолжали жить среди виноградников и полей, не интересуясь правителями, не очень заботясь о судьбах столицы. Она приобретала значение только в год Олимпиады, ибо здесь находилась администрация игр. Но и она претерпела изменения. Вместо двух наследственных элленодиков избиралось девять, по одному от каждого элидского рода. Период их правления продолжался четыре года и завершался через месяц по окончании игр.

В этом году была первая Олимпиада, которая проводилась новыми элленодиками. Их избрали из числа граждан, которым богатство давало возможность быть свободными и независимыми в суждениях. Проблемы гимнастики и состязаний никому не были чужды. Они же отличались большими, нежели у других, познаниями. При всем том им не доверяли до такой степени, чтобы начисто оставить без опеки, поэтому, заботясь о преемственности опыта и традиций, оставили двух предыдущих элленодиков, с тем чтобы своими советами они помогли вновь избранным. Их не наделили никакими полномочиями, сами они ничего не решали, но для этих двух старцев, жизнь которых прошла среди игр и которые не воспринимали жизни вне стадиона, было достаточным утешением, что в своем новом звании номофилаков - "стражей закона", как их именовали, - они могли сберечь мудрость веков в хаосе молодого и беспамятного времени.

III. Пора оливок

Элида, столица элидской земли, находилась в глубине страны, у Пелопоннеса. Разбросанная, словно деревня, она укрыла свои кирпичные домики садами и рощами. В более густо заселенных районах жизнь сосредоточивалась вокруг проблем, связанных с гимнастикой. Этому была подчинена торговля и промыслы города. Через открытые двери можно было увидеть ремесленников, изготовляющих диски, копья, гальтеры, бойцовские ремни, скребки. Лавчонки с оливковым маслом тянулись длинной вереницей, сливаясь с гончарными рядами, улица была заставлена сосудами для масла от маленьких арибаллов и бомбилиев до внушительных размеров двухушных амфор, рассчитанных на многомесячный запас. Неподалеку обычно прохаживались или сидели на скамьях старые атлеты, ожидая, когда их пригласят в качестве тренеров. Они заговаривали с молодыми людьми, ошеломляя их своим знанием сортов масел, суждениями о гимнастических принадлежностях.

Однако спортсмены, которые прибыли в тот день, застали дома запертыми, а улицы опустевшими; и не у кого было узнать дорогу в гимнасий. Они сами разыскали его, заметив большой, обнесенный стеной участок. Но войти в ближайшие со стороны реки ворота с улицы Молчания они не смогли и кружным путем дошли до рынка, где неожиданно оказались среди возбужденной толпы.

По всей Рыночной площади перекатывался странный гул и рокот негромких голосов. В какой-то момент все утихло, и с запада донеслось пение.

В той части рынка возвышался храм Силена, а за ним виднелось небольшое строение без всяких украшений, без колонн, с плоской крышей. Своими четырехугольными очертаниями оно напоминало игральную кость, выточенную из камня. Низкие, покрытые зеленым налетом двери были заперты, а засов, которым их закрыли, был обмотан веревкой, стянутой несколькими узлами. Именно перед этими запечатанными дверьми хор, состоящий из шестнадцати жриц, пел:

Явись, бог весны Дионис!

Войди в святыню Элиды!

Тебя сопровождают белорукие хариты,

Слышен стук твоих копыт,

Почтенный, благородный бык!

Песня повторялась многократно, все более нетерпеливая, страстная, она перешла почти в крик и неожиданно оборвалась. Толпа застыла, все неотрывно смотрели на дверь часовни.

Жрицы развязывали веревку, каждая по очереди распутывала один из узлов. Последняя отодвинула засов, и три из них вошли в храм. Тишина на рынке сделалась еще более глубокой и гнетущей. Но скоро три женщины снова появились на пороге, неся большие кувшины. Радость, которой светились их лица, распространилась, как пламя. Послышались восклицания, славящие Диониса.

Один из элейцев пояснил пришельцам:

- Это наш дионисийский праздник, Тия. А это чудесное свойство нашего вина. Ежегодно в запечатанной святыне три пустых кувшина наполняются вином. Эван![13]

И умчался взглянуть на эти сосуды изобилия.

Атлеты с трудом добрались до портика, от которого по другую сторону рынка начинались постройки гимнасия.

Рядом находился дом элленодиков, судей и управляющего играми. Молодые люди вошли туда, через минуту появился один из элленодиков и уже в лучах заходящего солнца принялся записывать их имена. Каждый называл свое имя, имя своего отца и общину, где родился.

Один из "стражей закона", седой старик, наблюдая за этой церемонией, время от времени задавал вопросы, предупреждая, что следует говорить только правду. Элленодик, которому сумерки застили глаза, стал проявлять нетерпение. Но старик все повторял:

- Помните, только чистая эллинская кровь и не запятнанные преступлением руки дают право участвовать в священных состязаниях. Ваши имена, ваш род, вся ваша жизнь будут еще раз проверены, мы опросим свидетелей, людей из ваших общин, и па лгуна падет гнев богов...

Потом всех разместили на ночлег в домах, примыкающих к гимнасию. Каждый получил узкую р твердую кровать без одеяла. В маленькой комнатушке с трудом можно было повернуться, но это, разумеется, не играло никакой роли, для сна отводилась короткая ночь, а чуть свет все были уже на спортивной площадке.

По статуту Олимпийских игр каждому, кто собирался в них участвовать, полагалось последний месяц перед состязаниями тренироваться в Элиде. Как правило, в Элиду съезжались раньше, но для этого надо было, чтобы каждый вносил ежедневную плату в один обол[14] за пользование спортивным снаряжением гимнасия. Некоторые проводили здесь все десять месяцев, все то время, которое отводилось на тренировки, а неимущие жили даже на средства своей общины.

Вот эти-то "старожилы" и вышли из домов, предназначенных для ночлега, совершенно голые, что поразило вновь прибывших. Оказалось, что это не обычай, а простая предусмотрительность: здесь, в отличие от обычных гимнасиев, раздевалка отсутствовала. То один, то другой, сняв хитон, перебрасывал его с руки на руку, не зная, куда девать. Тогда многие поспешили в свои комнаты, а некоторые попросту бросили хитоны свернутыми у стены на траву.

"Старожилы" пытливо разглядывали новичков. Ноги, плечи, торсы у каждого свои, неповторимые, как физиономии, только без маски, откровенно обнажают подлинную суть человека, его намерения и возможности. Прибывшие чувствовали, как к ним прикованы взоры, их измеряли, опоясывали, ощупывали. Они испытывали почти физическую боль там, где чей-то взгляд обнаруживал жировую складку или вялость мышц. Далеко не одному пришлось услышать:

- Сгонят с тебя здесь эту мягкую подстилку, не беспокойся!

И между их неуверенностью и грубоватой непринужденностью "старожилов" начали устанавливаться связи:

- Как тебя звать?

- Откуда ты?

- Чем собираешься заняться?

Мальчики отвечали поспешно, но тихо и стояли не шелохнувшись, опустив глаза, и не могли унять легкой дрожи всякий раз, когда к ним приближался незнакомый мужчина. Взрослые же сразу находили общий язык и невероятно шумели. У каждого второго, если поверить словам, за плечами имелся поразительный перевес в различных праздничных состязаниях, он почти уже был обладателем питийского лаврового венка[15], и только из-за коварства судьбы ему не досталась победа в Истме или Немее. Каждую минуту они приговаривали: "Эта ваша Элида" - и, прищурив глаза, поглядывали на беговую дорожку, словно здешний стадион казался им слишком коротким. Все завершалось этим поразительным "у нас в Коринфе", "у нас в Афинах", "у нас на Эгине", пока, наконец, не хватили через край, когда кто-то произнес: "У нас в Опунте".

- Ну и что же там, у вас в Опунте, расскажи-ка, дружище? - невозмутимо произнес Содам из Милета.

Опунтиец Эфармост, коренастый юнец, как бы сплетенный из одних мышц, внезапно пришел в себя посреди воцарившейся, словно в пустыне, тишины. И покраснел.

- В Опунте, - промямлил он, - гимнасий в самой гуще леса.

- Клянусь Артемидой, очень мудро придумано! Вы можете там охотиться на зайцев.

После взрыва хохота, который прогремел над головами оглушительно и отрывисто, как буря, все обернулись. Эти слова произнес чужой человек.

Его никто не знал. Ни одной ночи не провел он в гимнасии, появился только утром, на его ногах, с которых он снял обувь, еще виднелись грязные полосы. Но все сразу поняли, что думать о нем.

Это был тот, кто всегда отрада стадиона, кто друг и товарищ всех, тот, кто обезоруживает даже элленодиков, вечно полон бодрости и готов к любым тренировкам, кто из каждого поражения выходит с надеждой на лучшее завтра, которое сделает его еще более выносливым.

Подлинный мастер пентатла[16], тело у него крепкое, как зерно, очищенное от соломы и плевел. В свои восемнадцать лет он вступал в пору расцвета красоты и силы, еще не уверенный, куда его определят: в группу мальчиков или мужчин. Звали новичка Сотион, родом из Тарента, дядя взял его на свой корабль, который позавчера пришвартовался в Патрах.

- Я понятия не имел, как добраться сюда, до Элиды, - признался он, и хотелось верить, что какая-то птица указала ему дорогу.

- Я надеялся застать здесь более обширное сборище, - охватил он взглядом все те тридцать пар глаз, которые приветливо взирали на него.

- Тебе следовало прийти сюда вместе со мной, - отозвался Содам.

Он дольше всех находился здесь. Старший брат, с которым они вдвоем вели торговлю, привез его сюда осенью, до зимних бурь, и отправился в плавание на паруснике вдоль берегов Африки. Содам какое-то время был здесь единственным чужестранцем среди сплошных элейцев. Дожди размыли спортивные площадки, ему приходилось лишь мечтать о том, будто он пьет вино у костра, где пылают сухие дрова, заготовленные с лета.

- Я чувствовал себя почти стариком. Потом появились эти аркадийцы, от которых никогда слова не услышишь,- указал он на двух юнцов, державшихся особняком.

- Не одолжит ли мне кто-нибудь оливковое масло? - спросил Сотион. - Я забыл захватить свое.

- Вот, бери, - послышалось со всех сторон.

Если бы ему захотелось, он смог бы искупаться в том масле, которое ему предлагали. Афинянин Грил стоял ближе других, и Сотион взял у него маленький арибалл, шарообразный сосуд с узким горлышком, через которое по каплям сочилась густая зеленая жидкость.

Тело натиралось целиком, от щиколоток до корней волос. Спортсмены помогали друг другу. У некоторых были рабы или старые атлеты, выступавшие в качестве тренеров. Их называли алейпты, массажисты, чье искусство вызывало восхищение. Кто проходил через их руки, становился равномерно розовым, или, как говорят, омытым зарей. Мальчики не могли обойтись без них, они просто были их опекунами, богатого же Ксенофонта из Коринфа окружала целая свита слуг. Спартанцы взирали на это с презрением. Закон запрещал им обзаводиться разного рода учителями и помощниками. Они привыкли рассчитывать лишь на собственные силы и с поразительной ловкостью натирались сами, и тогда казалось, будто массируемый захвачен танцевальным ритмом, с такой быстротой поворачивалось, выгибаясь и изгибаясь, его тело под аккомпанемент похлопывания ладоней и пофыркивания.

Один из них, отбросив пустой арибалл, подпрыгнул.

- Хвала нашему роду! - воскликнул он. - Это мы первыми начали применять божественное масло. Мы придумали гимнастику.

Содам через плечо глянул на него.

- Тебя зовут Евтелид, и, если отбросить твое имя, твой вес не превысит глупости твоих слов.

Все расхохотались. Евтелид, которому нанесли удар по имени, якобы унаследованному от славного олимпийца, воскликнул:

- Зато у тебя всегда под рукой гири и мерка, торгаш!

Содам не отрицал своей принадлежности к торговле.

- Если когда-нибудь ты окажешься в Милете, захваченный пиратами, я готов выкупить тебя за несколько драхм.

Спартанец порывался достойно ответить, но его начали атаковать, кто как мог: шутками, прозвищами. Ему просто не позволили возражать. Только Грил вернулся к исходной точке:

- Что значит "мы"? Надеюсь, ты не думаешь всерьез, будто спартанцы разработали гимнастику?

- Нет. Я имел в виду дорийцев.

- Этот вариант уже лучше, но. и он не соответствует истине. Ты знаешь Гомера?

Снова послышался смех, смешно всерьез спрашивать кого-нибудь об этом.

- Какое отношение к этому имеет Гомер? - спросил Евтелид.

- Как всегда, огромное. Но сначала ответь мне: ты считаешь Гомера дорийцем?

- Гомер мог им быть, говорят, будто он из Аргоса, - отозвался кто-то.

Поднялся такой крик, словно в спор вмешались все города, в которых Гомер мог родиться. Но юный Грил, с первым пушком на лице, подавил шум своим разумным рассуждением:

- Ведь у Гомера не встретишь ни одного дорического звука. У него звучит наша древняя ионийская речь и кое-где эольский диалект.

Не только Евтелид, но и твердолобый беотиец Патайк из Теспиев понял, в чем дело. Гомер первый говорит об играх, ему известны все виды спорта, а то, что он не был дорийцем... ах, это ясно, как божий день, клянусь Зевсом! Яснее ясного, что дорийцы не могли придумать гимнастику.

- Прекрасно, Грил, прекрасно.

- Ты нас абсолютно убедил!

- Не записывайся на кулачный бой. Жаль будет, если кто-нибудь расшибет тебе голову.

- Ты словно положил нас всех на обе лопатки!

Его похлопывали по плечу, ерошили волосы, удовлетворенные блеском его ловкого, убедительного вывода, который с помощью двух вопросов и двух фраз вылетел бесшумно, как стрела, повисшая в просторе неба.

Грил подошел к Евтелиду.

- Хочу тебе сказать еще одно: вы, спартанцы, ничего не значите в гимнастике. Лет сто назад во всем были первыми, а теперь у самой захудалой страны больше победителей, нежели у вашей великой Спарты. Вы погрязли в старом времени и теперь никогда не сдвинетесь с места. Эфоры[17] запрещают вам вести кулачные бои, участвовать в панкратии[18]. Почему? Они знают: вы ни на что не способны, любой одолеет вас. Они оставили вам только обычную потасовку. Ты, возможно, еще что-то значишь, но, вероятно, далеко не столько, сколько твой предок или тезка, этот великолепный Евтелид, единственный из всех мальчиков победитель в пентатле.

Грил произнес свою тираду с поразительной страстью, Евтелид потемнел от ярости.

- Это мы-то ничего не значим? Клянусь Диоскурами[19]! - воскликнул он. Ты еще убедишься в своей неправоте! Ты правильно сделал, собираясь участвовать в вооруженном беге. Тренируйся, тренируйся, чтобы вовремя унести ноги от моего копья!

Сойдясь лицом к лицу, готовые броситься друг на друга, они выкрикивали угрозы, смысла которых никто не понимал. Вокруг возникло замешательство, многие поддались этой вспышке ненависти. Одни симпатизировали Афинам, другие Спарте. Эта малая горстка представляла собой все бурное многообразие греческого мира, по сто раз на дню ругаясь друг с другом из-за таких вещей, которые еще разъединяли их предков на протяжении нескольких поколений, они высмеивали наречия и обычаи, спорили из-за богов и героев, а в такую минуту, как эта, в борьбу вступала сама история их городов, не разрешенные распри, а над всеми этими волнениями звенели мечи надвигающейся войны.

Сотион стоял в стороне, скрестив руки. Он впервые попал в Элладу и, если не считать нескольких дней пути из Патр в Элиду, нынешнее утро было первым днем его пребывания на древней земле. Почувствовав свою отчужденность, он обрел опору в своем родном городе, который возник перед ним, как мираж в пустыне.

В полукруге холмов Тарент раскинул все свои улицы, сбегающие к пристани. Вытянувшийся полуостров отгораживает город от открытого моря, впуская его через узкий пролив. Тысячи лодок кружат в заливе, рыбаки, наклонившись через борт, выбирают сети с богатым уловом. В другом месте шесты, вбитые в морское дно, указывают скопления пурпурных моллюсков. Возле дамб замерли суда со свернутыми парусами, и Сотион, родившийся всего на расстоянии полета диска от порта, видит себя, как он пересчитывает их мачты и по разным изображениям на носу - по грифам, птицам, богам, сфинксам угадывает, откуда именно они прибыли. А вот речка Галез, темнеющая среди желтых полей. За первым ее поворотом, вне города, высится памятник Фаланту, основателю Тарента.

Сотион так и не смог до конца разобраться в этой истории про первую Мессинскую войну и какой-то заговор, и про то, как все провалилось, так как Фалант не прикрыл голову шлемом, что должно было служить условным сигналом, и про людей, ринувшихся к святыням, к алтарям взывать о милосердии, и про других, покидающих страну, и женщин, всегда называемых "девицами", хотя у них имелись дети, - все это сплелось в какой-то кошмарный клубок насилий и несчастий, и только одно не вызывало сомнений: корабль, после страшной бури почти разбитый, входит в благословенный пролив, Фалант сходит на берег и, поцеловав землю, объявляет ее своей.

Фалант был из рода Гераклитов, весь его отряд составляли спартанцы, спартанская кровь течет и в жилах Сотиона. Но ни одна жилка в нем не дрогнула, когда Грил оскорблял Евтелида. Спокойный и равнодушный, следил он за этой ссорой, словно живое воплощение Тарента, взиравшего через свой залив на бурю, которая не в состоянии ворваться в бухту. Наконец он крикнул им, словно со сторожевой вышки иного мира:

- И долго вы намерены лаяться?

Первым отскочил Содам, еще разгоряченный союзом с Афинами. Постепенно все успокоились и снова принялись натираться маслом, даже Евтелид нагнулся за своим арибаллом, в котором уже не осталось ни капли. Все молча глотали слова, которых не успели выкричать. Самым неожиданным образом всеобщее молчание нарушил Тимасарх. Мальчик происходил из славной семьи эгинетских музыкантов, и чистота его голоса, несомненно, превосходила его атлетические способности. Тимасарх не мог принимать участия в ссоре мужчин, умолкнув в самом начале спора, теперь он декламировал тот отрывок из "Илиады", где поэт воспевает игры на могиле Патрокла.

Все замерло, руки перестали скользить по телу. Слушали с закрытыми глазами, чтобы быстрее, отчетливее увидеть троянскую равнину, груду камней, служившую финишем, колесницы, готовые к состязаниям.

Пятеро героев держали вожжи: Антилох, Диомед, Менелай, Эвмел, Мерион, словно пять областей Греции участвовали в заезде: Мессения, Арголида, Лакедемон, Фессалия, Крит, и, когда те покрылись пылью, в душах слушателей отозвалась молитва, каждый пожелал победы своей стране, почти веря тому, что еще возможно отвратить стихи, струящиеся на протяжении многих столетий. Но вот Эвмел свалился с колесницы, Менелай задержал коней среди топей, послышался пронзительный крик Антилоха и, наконец, злато-гнедые жеребцы Диомеда окатили всех паром победного пота.

Затем последовали кулачные бои, где Эней в кровь избил Эриала, и борьба, исход которой не решила схватка Аякса с Одиссеем, и бег, когда Антилох пришел последним, и бросок копья, и стрельба из лука, и железное ядро, брошенное Полипетом через всю длину поля.

Убеленными сединой словами всегда воспевалось то же самое состязание, борьба ловкости, силы и воли, необыкновенная гордость наполняла сердца при мысли, что каждое движение на сегодняшней спортивной площадке давно определилось и запечатлелось в мускулах героев, в золотой славе легенды, в облике богов. Кровь шумела гекзаметрами. Время потекло вспять, рассказ Нестора о борьбе в Вупрасии окрасило песню небом Элиды. Вупрасий находился неподалеку, на расстоянии одного дня пути, казалось, даже еще ближе, все теперь представлялось близким: Троя расположилась на холме за городом, гимнасий превратился в греческий лагерь, Пеней за своими стенами шумел голосом Скамандра. Пленительный страх не позволял оглянуться назад, по спине пробегала дрожь от дуновения тайного присутствия: возможно, Ахилл неожиданно вышел из могилы, что у ворот гимнасия?

Позади раздался чей-то крик. Это был Гисмон, один из элленодиков, он объявлял о начале тренировок.

IV. На беговой дорожке

Атлеты вышли на "священную беговую дорожку".

Так называли часть гимнасия, предназначенную для бега, метания диска, ядра и прыжков. Она была прямоугольной формы. Со всех четырех сторон ряды платанов отбрасывали пятна теней на залитый солнцем песок. Место старта было отмечено глубокой чертой, и точно такая же тянулась на противоположной стороне, у финиша, между двумя деревянными столбами. Две черты отмеривали длину стадиона, шестьсот ступней по олимпийской мерке, установленной некогда по ступне Геракла.

Невольник принес элленодику длинную раздвоенную розгу. Гисмон созвал вновь прибывших и велел им разделиться на мальчиков и мужчин. Возникло некоторое замешательство: оказалось, что далеко не у всех одинаковое понимание возраста. Во многих областях Греции, помимо мальчиков и мужчин, выделяли еще "безбородых", Сотион принадлежал именно к ним. Главк с Хиоса растерялся, так как на его острове атлеты по возрасту делились на пять групп. В Олимпии же мальчиками считали подростков от пятнадцати до семнадцати лет, поэтому Сотион попал в группу мужчин. Главк оказался среди мальчиков. Впрочем, Гисмон руководствовался скорее строением тела, физической зрелостью, нежели годами рождения, поскольку никто не придерживался четкой хронологии.

Отобрали первую четверку мальчиков. Гисмон внимательно изучил их выправку на старте. Ноги плотно сдвинуты, правая ступня на несколько дюймов отставлена назад, так, чтобы большой палец касался подъема левой ноги, колени слегка согнуты, корпус чуть наклонен вперед.

- Голову держать прямо, правую руку вытянуть, как для приветствия.

Глаза элленодика с точностью циркуля измеряли все сгибы и наклоны, сдерживаемое нетерпение отдавалось в костях возрастающей усталостью, можно было постареть в подобном ожидании и утратить надежду на то, что когда-нибудь достигнешь финиша.

Наконец, крик: "apite!" - бегом! - как удар грома разорвал тишину.

Они пробежали несколько шагов. За чьей-то спиной послышался свист розги, и всю четверку вернули назад, из стихии бега они возвращались оглушенные, как из шумящего потока, никто не понимал, что произошло.

Старт был слишком стремительным. Они еще не научились дыханием ощущать место, начиная свободный разбег, по приказу элленодика явились новые пары. Несколько забегов прошли успешно, однако Гисмон был недоволен. Одних он разнес за неумение держать в беге прямую линию - сбиваясь вправо или влево, они делают несколько лишних движении, у других отметил слишком удлиненный шаг на старте, двоим или троим не хватило выдержки, что свидетельствовало о небрежном отношении к тренировкам.

Посиневшие, оскаленные рты служили доказательством нечеловеческих усилий, руки хватались за сердце. Несчастный Тимасарх, которому по недосмотру элленодика пришлось бежать дважды, сделав последний бросок у черты, покачнулся, успел добежать до стены, но тут же обессилел, руки скользнули по камням, и он свалился со спазмами рвоты. Сотион помог Мелесию, тренеру мальчика, перенести его на траву.

Гисмон вызвал четверку мужчин, и Сотион оказался в первой из них. Опробовал диавл, бег на двойную дистанцию: от финишной черты требовалось вернуться к месту старта. Задача казалась превосходящей человеческую выдержку: погасить скорость у финиша, развернуться, принять исходную позицию, как на старте, и устремиться обратно. Один слишком рано сбавлял темп, боясь проскочить отметку, другой так стремительно поворачивался, что налетал на товарища, все были крайне возбуждены для того, чтобы сохранять надлежащую выправку.

"Старожилы" посмеивались, наблюдая, с каким отчаянием "новички" переносят суровость олимпийских предписаний. У них эти минуты давно были позади, когда казалось, что они ничего не знают, ничего не умеют, будто впервые в жизни попали на стадион, а к концу тренировки цепенели, не слыша команд, свист розги лишь усиливал испуг.

Грил, пробежав в своей четверке, едва переводил дух, но был полон восхищения.

- Клянусь Афиной, - прошептал он, - это отличная выучка. У нас после войны не осталось порядочных гимнасиев.

- А говорят, в Афинах самые прекрасные учителя? - тоже шепотом спросил Содам.

- Лучше скажи: были. Все перебрались в Эгину, где платят полновесным золотом. Видишь Мелесия, который массирует своего мальчишку? Еще год назад он был в Афинах.

Они замолчали, услышав голос Гисмона. Элленодик отчитывал кого-то из бегунов. Говорил, что одной быстроты недостаточно. Животные наделены ею в большей степени, никто, вероятно, не сможет сравниться с оленем. Но лишь человеку под силу превратить бег в искусство. И если в любой момент бегущего внезапно обратят в камень, он должен застыть в красивой позе с не искаженным гримасой лицом.

До полудня отрабатывали некоторые виды бега на длинные дистанции. Невольники убрали столбы и планки и водрузили посредине каменный цоколь, его надо было обежать. Было семь и двенадцать забегов. Мальчики в них не участвовали, некоторые из мужчин также, сославшись на переутомление.

В беге на длинную дистанцию отличился Ерготель. Содам удивился.

- Ты сказал, что прибыл из Гимеры. Клянусь, я впервые встречаю сицилийца - великолепного бегуна.

- Гражданином Гимеры я стал недавно. Моя родина - Крит.

- Это и видно, - заявил Содам. - Лучшие бегуны рождаются на вашем острове.

Многие заинтересовались, что же заставило Ерготеля покинуть родину? Говорил он об этом неохотно. Были там кое-какие беспорядки, схватки между отдельными группировками, во время которых убили его отца, Филанора. Рассказ Ерготеля слушали сочувственно. Как жесток тот день, когда человеку приходится отрываться от родной земли, оставляя там прах своих отцов, лишаясь защиты своих богов, всего мира понятий, к которым нет возврата. И вот он говорит: "Я хотел бы получить венок, чтобы утешить душу несчастного отца", а все думают: "Возможно ли, чтобы душа Филанора покинула свою могилу, преодолела море и в новом, неведомом доме сына коснулась этого венка? Разве сицилийские боги впустят ее?" Они молчат, отводя глаза в сторону, словно за его спиной простирается необъятная, подернутая дымкой пустыня.

Но он не угадал их мыслей, видимо, эти проблемы им были давно решены. Радуясь, что к нему проявляют такой интерес, а их молчаливость расценив как признание, он принялся рассказывать о своем путешествии, своих планах. После Олимпии он намеревался посетить различные местные состязания, надеясь, что в гимнасии и по пути он завяжет знакомства, обеспечивающие опеку на чужбине. Ему отвечали: "Конечно", "Несомненно", погрузившись в раздумья, никто не расщедрился на большее. С тех пор как Ерготель из сицилийца превратился в критянина, все в нем привлекало внимание.

Кожа более смуглая, нежели это можно приписать действию южного солнца, нос чуточку вздернутый, какое-то особое изящество, несмотря на развитую мускулатуру и приличный рост, и, наконец, что-то неуловимое, не поддающееся определению, в глазах, может, в форме уха, как бы не относящееся к нему самому, но витавшее вокруг него в воздухе, - какое-то неясное ощущение отчужденности, вернее, едва уловимая тень, легшая между ним и внемлющими ему спортсменами. Критянин называл ноги "аса-га", а восторгаясь чем-нибудь, восклицал "droion!", и все молча глядели на его узкие губы, словно при произношении незнакомого слова приоткрывалась щель во что-то неведомое и загадочное.

Эта минута мрака действительно таила в себе бескрайнюю ночь забытых времен. В нее погружены были дворцы, города, целые столетия созидания и могущества, тонкий, узкобедрый, гибкий род неведомого происхождения и языка поднимался откуда-то по ступеням цивилизации, каменным, медным и бронзовым, строил и творил, освещал весь Эгейский архипелаг, плавал по Средиземному морю вплоть до египетских портов, имел свой достаток и свое искусство, записывал свою историю на тонких глиняных таблицах, танцевал и пел, играл на арфе, гонял быков по арене, устраивал игры, сажал оливы и виноградные лозы, повиновался царям, символом которых служила белая лилия, - покуда не настал день гибели, когда все рухнуло и исчезло под землей, как будто являлось всего лишь волшебным видением.

Критянин Ерготель, родом из Кнососа, стоял на вершине своего давно забытого наследия, всем своим обликом, всей своей душой был он на том месте, где до недавнего времени стоял дом его отца на холме, вздыбившемся как раз над дворцом царя из его рода, дворцом, который сровняли с землей. Но сам он не догадывался об этом, и никто не заметил его там из тех, кто глядел на него теперь с таким вниманием. Их внимание отвлекли слова Сотиона:

- Если бы Тарент лежал на всех дорогах, по которым ты собираешься пройти, ты всегда мог бы быть гостем в моем доме.

Тем временем бег закончился, теперь можно и перекусить.

Только ни одна струйка дыма не указывала места, где могла находиться кухня. Ее вообще не существовало. Трапеза состояла из сыра и овощей, горсти оливок да ломтя хлеба. Вино запрещалось, и мелких торговцев в гимнасий не допускали. Получив у эконома свои порции, завернутые в фиговые листья, атлеты вернулись на спортивную площадку. Сотион раскрошил сыр на мелкие кусочки и как ребенок выклевывал их пальцами. Ел он дольше всех, оставив на самый конец две сушеные фиги, а потом принялся и за них. Он не набивал пищей полный рот, поэтому мог болтать, без умолку. Повторял мифы, бытующие по всем палестрам и гимнасиям, о людях, обгоняющих лошадь и хватающих на бегу оленя.

- Фидипид пробежал из Афин в Спарту за два дня, - сказал Евтелид.

- И у него еще нашлось время побеседовать в пути с богами, - добавил Грил.

- Что значит: побеседовать с богами? - поинтересовался Сотион.

- Ты в самом деле ничего про это не слышал?

- Ни слова.

- Когда гонец Фидипид бежал с вестью от афинских вождей, Пан преградил ему дорогу. Он был таким, каким его изображают: бородатый и козлоногий. Фидипид испугался, но Пан кротко приветствовал гонца и пожаловался на афинян, которые забыли его, хотя он был благосклонен к ним, сделал им немало хорошего и готов еще не раз прийти на помощь. Эти аркадийцы, умей они говорить, подтвердили бы тебе, что все сказанное правда, так как произошло это в их краях, на горе Парфения, возле Тегея. Все поглядели на двух аркадийцев, которые сидели не двигаясь, словно и в самом деле не понимали человеческой речи. Грил снова обратился к Сотиону:

- Когда Фидипид рассказал об этом в Афинах, там сразу воздвигли часовенку в честь Пана, у Замковой горы, в скале, и теперь мы приносим ему ежегодные жертвы.

- Сколько стадиев от Афин до Спарты? - поинтересовался Содам.

- Тысяча сто шестьдесят,- ответил Евтелид.

- Ну, теперь не найти бегунов, способных преодолеть такое расстояние за два дня.

- А Евхид? - неожиданно воскликнул Патайк.

- Да, Евхид - великолепный бегун, - согласился Грил. - Его послали из Платей в Дельфы за новым огнем (потому что, знаешь, - объяснил он Сотиону, у нас тогда все костры были осквернены персами и новый огонь брали из дельфийского храма), - ну, он побежал и в тот же день вернулся.

- Я знаю эту дорогу, - отозвался Эфармост, - в оба конца - тысяча стадиев. И какая дорога: сплошные горы!

Разговор постепенно иссяк. После бега ныли бедра, палящее солнце нагоняло лень, издали доносилось пение петухов, что усиливало ощущение зноя. Спины опирались о холодную стенку, тела погружались в оцепенение, сон обрывал разговор на полуслове, теплый шепот возбужденной тренировками крови напоминал о финишах, отдающих ароматом дикой оливковой ветви.

Они очнулись от скрипа колес. Осел вез тележку, на которой стояла толстопузая глиняная бочка, пифос. Погонял осла элейский крестьянин из-под Акрореи, на рассвете он спустился со своих гор и теперь, в самый полдень, доставил студеную воду в толстом глиняном бочонке. Его окружили с веселым криком. Он поднял крышку и, зачерпнув кубок, первому протянул Содаму, которого знал дольше других. Каждый из атлетов сперва смахнул несколько капель в жертву богам, делая это возможно ловчее, чтобы не растерять слишком много драгоценной влаги.

Вода! Чудодейственная кровь земли, прозрачная и чистая, как икор, что течет в жилах богов. Непостижимая тайна - когда среди гальки и камней ритмичными ударами сердца бьет родник. В невзрачной складке громадного тела матери-земли живет Наяда, словно капля росы на шероховатой коре дуба. Весь труд своей жизни эта малая частица божественного посвящает тому, что беспрерывно тянет нить быстротекущей пряжи - благословенной паутинки. Это ее тело, прозрачной богини, прохлада ее девичьей красоты, аромат ее лесных волос, вкус ее влажных губ, и, заключенная в этой кружке, она проникает в человека, живая и бессмертная, всегда та же самая и всегда одна-единственная.

Осушив кружку, каждый на секунду задержал дыхание, как бы боясь спугнуть божество, которое проникло в него.

Время отдыха истекло. Появился флейтист, невольник, который на аулосе наигрывал для прыгунов, метателей дисков и копий. Старожилы знали его и называли по имени: Смилакс. Он отвечая кивком головы, маленький и тихий, словно приглушенный своим длинным хитоном с золотистыми цветами. Принесли гальтеры, гири для прыжков.

Гальтеры почти все были новые, из железа, купленные в Элиде. Они напоминали челноки или четвертушки яблока, выдолбленные в середине для захвата. Они, несомненно, были удобны, хорошо сделаны. Но некоторым попались старые - полукруглые, серпообразные куски камней. От длительного употребления середина почти сгладилась, ладонь лежала свободно, можно было бы многое сказать об этой устаревшей форме. Однако никто не решался расстаться с такой памяткой. Их передавали от отцов и дедов, веря, что не только тяжесть выносит тело к прыжку, но души умерших предков окрыляют прыгунов своим незримым присутствием. Если не каждый мог похвалиться столь ценными реликвиями, то только потому, что были войны, пожары либо просто-напросто предки забрали эти вещи с собой в могилу или передали храму в память о своих победах.

Сотион с гордостью показывал два овальных куска свинца, при каждом прикосновении чернивших руки.

- Мне было семь лет, когда отец извлек их из сундука и вручил мне. Он при этом горько плакал, так как прежде они служили старшему брату, который умер.

И Сотион вторично в этот день перенесся в Тарент. Вот широкая загородная дорога, с обеих сторон увенчанная могильниками. Среди них высокой каменной плитой вздымается стела, на которой изображен юноша с диском. Диск большим белым кругом сверкает тут же над его головой, и кажется, будто улыбающаяся физиономия брата всплыла на фоне полной Луны.

Появился элленодик, Смилакс приложил флейту к губам и исторг из нее несколько тактов питийской мелодии. Первым начинать прыжки Гисмон призвал Содама.

Крепко сжав в руках гальтеры, Содам пробежал несколько коротких, прерывистых шагов и задержался на каменной плите - батере. Здесь стремительным раскачиванием рук он поднял гальтеры вровень с головой, после чего быстро опустил их, одновременно наклонясь всем телом так, чтобы его руки оказались ниже колен. В следующую секунду он снова взметнул гальтеры, как бы вбивая их в воздух, подхваченный силой их тяжести. Он летел по вытянутой кривой, выгнувшись дугою, высоко вскинув руки, и в последний момент резко отвел их назад, чтобы еще податься вперед, и, наконец, приземлился.

Длину прыжка отметили чертой на песке. Гисмон оценил ее в пятнадцать ступней. Это было недурное начало, но оказалось, что в нем нет никакого предзнаменования. Раз за разом шли прыжки с нарушением правил. Кто-то споткнулся, приземляясь, кто-то упал, несколько человек прыгнуло с раздвинутыми ногами, и черта Содама так и осталась недостижимой. Достиг ее только Сотион. Элленодик через какое-то время заставил его повторить прыжок.

Прыгнуть дальше ему не удалось, но дело было не в этом, ведь он служил образцом правильной позиции, движений, полета.

И эти несколько минут, заполненные его работой, невозможно отделить от сопровождающей их музыки. С первым вдохом при разбеге он подхватывает ее ритм: сомкнутые ноги у планки, два полукружья рук, раскачиваемых гальтерами, отрыв от земли многогранной волной связаны со звуком аулоса. Траектория же прыжка образует легкую удлиненную кривую, и кажется, что эта невидимая линия - натянутая, напряженная струна, укрепленная в какой-то определенной точке, которую он призывает и зачаровывает силой своих напряженных глаз. Последний толчок, руки отбрасываются назад с такой отточенностью жестов, словно бы прыгун находился не в воздухе, словно бы он не летел стремительно вперед, словно бы на этот неизмеримо малый отрезок времени он и там, в пространстве, нашел столь же постоянную и надежную опору, как на земле. А после этого он всего лишь падающая масса тела. Он кажется спящим, у него закрыты глаза, под тонкими веками видна выпуклость роговицы, от длинных ресниц на щеки падает тень. Завершив прыжок, он легко отталкивается ногами, а следующий шаг сдерживает всей силой напряженных икр и, словно бы просыпаясь ото сна, разводит плечи, глубоко набирая воздух в легкие.

Элленодик внимательно рассматривает его, задерживая взгляд на грязных полосах над щиколотками. Атлеты, которые с гальтерами ждали очереди, придвинулись ближе. Ведь никогда и никто не слышал, чтобы руководитель соревнований, будущий судья на играх, отличил кого-нибудь похвалой. Розги и порицания удерживали всех на равном положении, вернее, важно было, чтобы никто не поддался чувству внезапного и иллюзорного превосходства. Тем временем Гисмон обратился к Сотиону:

- Ты пришел сегодня? Издалека?

- Из Вупрасия. Я проспал там целый день, а к ночи двинулся в путь.

Ни слова больше, но по группе атлетов пронесся вздох. Все необходимые слова были сказаны. Они выражали существо дела, давали надлежащую оценку событию, где речь шла не о самой красоте прыжка, но о неосознанной, молчаливой, скромной выносливости юного тела, которое после долгого пути совершило двойной бег на стадионе и всю бодрость бедер отдало еще на трехкратный порыв гальтеров. Каждый почувствовал волнующую спазму радости и гордости, словно увидел Сотиона на щите и словно сам, своей рукой поднимал этот щит.

К прыжкам больше не возвращались, элленодик велел принести диски.

Метали с площадки, называемой бальбисом и обозначенной тремя чертами, будто бы кто-то, рисуя квадрат, оставил одну его сторону открытой. Это было узкое пространство, шириной в две ступни. Переднюю черту не разрешалось переступать и даже задевать пальцами ног. Здесь стоял элленодик, и, прежде чем приступили к замеру длины бросков, "новичкам" предстояло продемонстрировать свою выправку. Несколько человек держалось неуклюже, их переместили в самый конец, чтобы они сосредоточились.

Тем временем вызвали "старожилов". Выходя, каждый из них посыпал диск песком, чтобы удобнее было держать, вбегал в бальбис, делал соответствующие движения, повороты и, напряженный в своем последнем наклоне, взглядом следил за полетом свистящего металла. Место падения обозначалось стрелой, воткнутой в песок. Все стрелы оказались почти в одном месте, и их перистые хвосты представлялись грядкой колосьев, взошедших посреди пустого стадиона. Так никто и не смог похвалиться явным превосходством.

У "новичков", которые, наконец, вступили в состязание, получалось еще хуже. Свои неудачи они объясняли тяжестью диска. Согласно олимпийским правилам, этот диск, целиком отливаемый из бронзы, был тяжелее тех, какими атлеты пользовались в других местах, в гимнасиях и на играх. Сотион, привыкший к каменному диску, более толстому и большего диаметра, никак не мог управиться с этим скользящим, небольшим кружком. Хмурый, с развевающимися волосами, он при каждом броске открывал рот, словно для крика, и снова закусывал губы, когда невольник втыкал стрелу на постыдно близком расстоянии, и, забыв где находится, хватал свободные диски, валявшиеся на земле, бежал, бросал, словно был один на стадионе, наконец розга элленодика призвала его к порядку. Он сжался от розовой полоски, вздувшейся у него на спине, отскочил в сторону и разразился чистым, веселым смехом.

Тренировки продолжались. Гисмон указывал па ошибки в развороте плеч, исправлял положение ног, меняющееся при повороте, учил, где должен находиться центр тяжести при наклоне тела, тем, которые присматривались, объяснял целесообразность усилий мускулов, напряженных в момент броска. У "старожилов" резали ему глаз все те же неисправимые грехи, на одного из алейптов он накричал и пригрозил розгой, если тот не устранит просчетов своего ученика.

В какой-то момент он приказал собрать стрелы с беговой дорожки и присыпать песком оставленные ими следы. Появился еще один невольник с охапкой копий. Смилакс, который с полудня непрерывно трубил на своем аулосе, получил кубок вина.

Копье представляло собой прямую палку толщиной в палец, длина которой не превышала человеческого роста. Посредине крепился ремень с петлей. Его следовало привязать покрепче, чтобы он не скользил по гладкой поверхности. Вложив в петлю указательный и средний пальцы, держали древко у плеча наготове. Очередной метатель несколькими короткими прыжками достигал бальбиса и, отведя назад руку, пускал копье со всего размаха.

Удержаться на линии черты здесь было труднее, чем при метании диска: бежать приходилось, чуть повернув голову, не сводя взгляда с копья, которое надо было нести несколько выше петли, под определенным углом к линии горизонта; такое положение обеспечивало дальность броска.

Внимание всех сосредоточилось на двух вечно молчаливых аркадийцах. Взяв копье в руку, они мгновенно преображались в людей гор, в охотников. Осложнений с чертой у них не было, так как они не разбегались. Выпрямившись всем толом, согнув локоть правой руки под идеально прямым углом, они на короткий миг взвешивали копье, покачивающееся на петле, и метали его коротким броском, будто пытаясь поразить зверя из засады. Левая рука, которую каждый атлет стремительно отбрасывал назад, застывала у них неподвижно, ее сдерживала ставшая привычной осторожность, боязнь лишним движением потревожить ветви в чаще. Их копья пролетали чуть ли не треть всей длины стадиона.

Содам, который провел вместе с ними долгие месяцы, ежедневно наблюдал их уменье кидать копье, при каждом броске испускал крик восхищения:

- Клянусь Гераклом, учись я всю жизнь, мне все равно не сравняться с ними!

- Да, - сказал Эфармост, - но одним копьем нельзя щеголять в Олимпии, а они, кажется, ни на что более не способны.

- Кто знает. Они и бегать умеют, результаты прыжков, вероятно, тоже улучшат. А с такими данными можно претендовать на участие в пентатле.

Прибежал Евтелид.

- Я не могу привыкнуть к здешним копьям. У нас в Спарте копья с острым наконечником, и их мечут в цель. На столбе - мишень с нарисованным глазом. Мне удавалось попадать в самый зрачок на расстоянии сорока и более ступней.

- Клянусь Афиной, - шепнул Грил Сотиону, - а еще говорят, будто спартанцы никогда не лгут!

День, будто яблоко, разделенное на пять долек, в своей последней частице, когда удлинялись тени и сгущались сумерки, скрывал свой самый лакомый кусочек - борьбу. Мысль об этом поддерживала настроение после всех неудачных бросков, неумелых прыжков, срывов при метании диска или копья. Тела, наполненные неуверенностью, обновлялись в жажде борьбы. Какое блаженство наконец-то покончить со всеми однообразными и заученными движениями и ожить, вновь сделавшись самим собой, в схватке с противником! Ведь ты был всего лишь мимолетным мгновением, от которого не оставалось и следа, после сотен движений, точно таких же, как твои собственные, ты исчезал, растворялся быстрее, чем дымка между острием копья и его едва уловимым свистом, а теперь ты обретешь всю свою массу, противник ощутит весомость твоего присутствия, удостоив тебя самого живого внимания.

Так как им велено было явиться в тетрайон, то в дверях, выходящих на "священную беговую дорожку", возникла давка.

Бледно-темный квадрат песка обнесен был низкой стеной. Эту часть гимнасия, обращенную к западу, заливало солнце. "Старожилы" сразу бросились на землю, затеяв возню на песке. Остальные последовали их примеру, поднялся шум, смех, пыльная завеса повисла над сплетением тел. Мелкая пыль оседала на масленой коже, нагота, скрытая слоем грязи, пропадала, придавая фигурам атлетов странные очертания. Элленодик концом розги указывал места, главным образом на затылке и плечах, еще не посыпанные песком. Задача заключалась в том, чтобы тела стали сухие, удобные для захвата.

Наконец вызвали первую пару. Противники наклонились друг к другу, вытянули руки и почти одновременно слились в борцовском захвате. Гисмон крикнул, они не поняли в чем дело, и только розга разъединила их. Мир сразу утратил краски.

Элленодик хотел выяснить, какая сила, какие мышцы у новых атлетов. Поэтому он не позволял завязаться настоящей схватке, но поочередно опробовал все приемы, из которых слагается традиционная борьба, унаследованная от богов и героев. Легенды гимнасиев сохранили память о правилах, каким Афина обучила первых людей, рассказывали о тех уловках, с помощью которых Геракл одолел Антея, Тесей - Керкиона, Пелей - среброногую Атланту. Это были вечно живые темы, обсуждавшиеся, словно только вчера происходила такая борьба, скульпторы отражали подобные мотивы в метопах храмов, гончары - на горшках и чашах, они породили специальные термины, какими обозначали отдельные приемы.

Гисмон ежеминутно отдавал короткие приказания. Но на элейском наречии его команды не всегда и не всеми были поняты, чаще всего их смысл постигали наитием, которое приходило из той тревожной пустоты за спиной, что вибрировала шелестом розги. Противники бросались один на другого и вновь расходились, схватывали друг друга за плечи, за шеи и бедра, то были отдельные движения, как бы живые картинки к специальной терминологии. Скорее это напоминало урок языка, нежели тренировку борцов.

Опять и опять возвращались они к исходной стойке. Ступни глубоко уходили в песок, подогнув пальцы на ногах, боец как бы стремился ухватить землю, всем туловищем оседал на широко расставленных ногах, спина и плечи выгибались дугой, затылок исчезал между лопатками. Колени, вздрагивавшие от сдерживаемых усилий, напряженный взгляд, настороженность рук, вытянутых вперед, - все это создавало безмолвную драму борьбы, она как бы обходила их стороной. Гисмон внимательно разглядывал мышцы на бедрах и икрах, сухожилья на коленях. Маленький Главк сразу закачался, как только Тимасарх сжал ему запястье. Элленодик отстранил Главка и велел Ксенофонту повторить тот же прием. Юноша, видимо, уже все обдумал, каждое движение рассчитал заблаговременно, сразу перейдя в нападение из основной стойки. Обеими руками он вцепился в предплечье противника, которое тот не успел подать назад, и сделал стремительный поворот, намереваясь перебросить его за спину. Но Тимасарх свободной левой рукой схватил Ксенофонта под мышкой, и оба, закружившись мельницей, рухнули наземь.

Элленодик отдал розгу невольнику и сел у стены на скамью. "Старожилы" приветствовали это веселым криком. Сотион, прикрыв глаза от солнца, которое пурпуром залило его кожу, стоял посреди спортивной площадки, не понимая смысла криков. Евтелид наскочил на него, как лесной кот, и завязалась борьба. Со всех сторон послышались крики, каждый выбирал себе облюбованного противника. Тренировки кончились, наступило время свободных состязаний.

Тетрайон кипел от борьбы. Десятка полтора пар сплетались и расплетались, атлеты отскакивали друг от друга, путались среди посторонних, и случалось, что кто-то, потеряв своего противника, продолжал бороться с другим партнером. Нередко это была просто хитрость: один у другого похищал соперника, а борцовское объятие утоляло желание, возникавшее в минуты безмолвного восхищения, радости и волнения, родившееся из тысячи необъяснимых порывов, тысячи озарений, которые подсказывали единственный прием, зревший на протяжении всего дня тренировок.

Правила так называемой вольной борьбы, которая ведется до момента падения, при этом не соблюдались, борцы и после падения продолжали кататься по земле, бывали минуты, когда площадка бурлила от обилия тел, и лишь слышался шум сдавленного дыхания. Иногда доносился отрывистый смех - словно крылатая птица-юность вырывалась из плена мускулов.

Два "стража закона", появления которых никто не заметил, стояли у калитки. Опершись на длинные палки, седые, белые и абсолютно неподвижные, они напоминали надгробные изваяния. Не помня имен, не различая черт этих юных лиц, которые время от времени возникали из массы борющихся тел наподобие знойных светил, они видели в них давние олимпиады, великолепные четырехлетия, устремляясь во времени все выше и выше, обрываясь на головокружительном взлете собственной молодости. И тогда, глубоко вздохнув, втягивали в легкие едкий запах пота, казавшийся им более освежающим, чем дыхание моря.

Гисмон взглянул на небо, уже угасавшее в зареве заката, и хлопнул в ладоши. Площадка закипела, в тучах песка возникли человеческие фигуры, словно бы появившиеся в день сотворения мира.

Все сбежались к колодцу по другую сторону тетрайона, в особом дворе. Скребок плоским, продолговатым, тупым серпом снимал слои песка, который впитался в натертую маслом кожу. Патайк, не переставая, черпал воду, всем телом перегибаясь через край колодца. Полные ведра передавали из рук в руки, холодная струя светлым всплеском ударяла о чью-нибудь грудь, спину. Мылись губками, некоторые пользовались нитроном, луговой солью. Тренеры растирали мальчиков жесткими полотенцами, некоторые прямо из-под водяных струй стремглав летели вперед, чтобы обсохнуть на свежем воздухе.

Колодец постепенно опустел, атлеты отправились ужинать. На земле поблескивали грязные лужи, и в сгущающемся мраке под звездами сновали старухи, собирая жирную смесь пыли, масла и пота, они изготовляли из нее мазь, укрепляющую кости слабых детей. Наконец и они исчезли, невольники заперли ворота с улицы Молчания и со стороны рынка, возле кенотафа[20] Ахилла.

V. Космос

Гимнасий все больше заселялся. Каждый день появлялись все новые и новые молодые люди, они выходили из дома элленодиков, огибали спортивные площадки и исчезали в жилых помещениях. Ранее прибывшие старались определить, откуда появились новички, а те, кто стоял поблизости, просто спрашивали их, ответы каждый раз расширяли известные границы, звучали имена прославленных городов, лежащих вдоль дороги, по которой проехал спондофор, захолустные общины откликались глухо, при некоторых названиях в головах возникала путаница, роза ветров кружилась, ни в одной из сторон света не находя опоры, отдаленные же колонии заявляли о себе гордым всплеском волн, бьющихся о берега мифов.

Прибывшие торопились сложить свои вещи и быстрее оказаться на спортивной площадке. Спортсмены из Акарнании, Этолии, Эпира вечно забывали сбросить дорожную обувь, оставлявшую на песке глубокие следы от гвоздей. Некоторые с трудом расставались с хитоном и, наконец сбросив его, все же оставляли набедренную повязку.

В них легко угадывались атлеты из пограничных общин, где греческие обычаи смешивались с варварскими суевериями. Наиболее упрямыми были ионийцы из Малой Азии, соседствующей с Востоком. Элленодикам оставалось пожимать плечами. Абсолютная нагота обязывала только в Олимпии. На пятнадцатой Олимпиаде, два с половиной столетия назад, Орсипп во время бега потерял набедренную повязку и нагой завоевал венок победителя. То, что произошло случайно, стало законом.

Все остальные проявляли меньшую, чем элленодики, терпимость. Особенно спартанцы и кое-кто из дорийцев, которые, наследуя многое, утратили всякий стыд, а теперь высмеивали застенчивых, обзывали их персами. Несколько мальчиков готовы были расплакаться, упорствуя в своем ребяческом упрямстве. На них перестали обращать внимание, и никто не заметил, когда исчезла последняя набедренная повязка.

Нередко каким-нибудь курьезом кто-либо из прибывших нарушал распорядок тренировок. Невольник-негр, сопровождавший одного атлета из Кирены, собрал вокруг себя целую толпу. Ему запретили появляться в гимнасии, поэтому он целыми днями сидел в комнате своего господина и пел. Собственно, это не было пение: боясь повышать голос, он "напевал" сквозь сжатые губы, и в минуты тишины раздавалось пронзительное жужжание, словно бы какое-то большое насекомое билось в тенетах. Через неделю киренейца перевели на жительство в город.

Его звали Телесикрат. Он записался участвовать в вооруженном беге, делая это назло природе, которая его приземистую, с широкими плечами фигуру явно предназначала для борьбы. Из его слов следовало, что в своем выборе он руководствовался не физическими данными, а историей собственного рода. Один из его предков, Алексидам, выиграв состязание в беге, завоевал руку ливийской принцессы.

- Это произошло в городе Ирасе, - рассказывал он. - Царь Антай устроил состязания в беге, обещая победителю руку своей дочери. Принцесса появилась на финише. В свадебном наряде, с венком на голове, она стояла на открытом месте, на расстоянии двух стадиев. В беге участвовало около двух десятков молодых людей, все из хороших семей, друзья царя. Мой прадед победил. Он опередил всех на несколько шагов, схватил девушку за плечи, словно она была финишным столбом, и закружился с ней. Клянусь Аммоном!

Сотион выведал у него дополнительные подробности, которые всех развеселили. Сотион был бесподобен своей серьезностью и любопытством, при каждом слове он повторял: "Клянусь Зевсом!", "Неслыханно! Поразительно!" - и похлопывал киренца по спине, а когда тот все выложил, украдкой потирая покрасневшую лопатку, Сотион изрек:

- Стыдись! Кто же свою прабабку заставляет танцевать?

- Ты говоришь: прабабка, ведь тогда она была самой красивой девушкой Ливии.

- Ливии? Почему же ты сразу не сказал об этом?

Телесикрат оцепенел от подобной наглости.

- Они потешаются надо мной, - признался он вечером негру-слуге.

- Наверное, не знают, как богат твой отец.

Назавтра Телесикрат первым появился на спортивной площадке и, едва атлеты собрались, начал рассказывать, как много у старого Карнеада полей, фруктовых садов, виноградников, рабов, скота, судов. Когда он дошел до зернохранилищ, Сотион воскликнул:

- Остановись, иначе, клянусь Гераклом, ты всех нас засыплешь и удушишь!

Один Содам внимательно все выслушал, решив, что в свое время он сможет этим воспользоваться. Разговор перекинулся на что-то другое, и снова киренец оказался за гранью их беззаботной жизни, почти устыдившись своего золотого скребка. Однако в первой половине дня он сумел добиться хороших показателей в беге, после перерыва попробовал свои силы в кулачном бою, запомнились отдельные его удары, и день еще не закончился, как стало ясно, что и без помощи прабабки и отцовских богатств он что-то значит.

Подошло самое оживленное время, вчерашний день бесследно исчез в толкотне новых людей. Такой, например, как Герен, мог в собственной тени укрыть целую дюжину Телесикратов.

Его обнаружили по следам на песке. Он появился в один из дней на рассвете, протиснулся через какую-то боковую калитку, которую, возможно, по невниманию сорвал с петель, и прогулялся по всем спортивным площадкам, до того как попасть к элленодикам. Сотион, спустя какое-то время выбежавший из жилого помещения, заметил следы огромных ступней, глубоко отпечатавшихся на земле. Стояло серое, туманное утро, под хмурым небом царила тишина, из гимнасия не доносилось ни звука. Тарентинец обошел несколько раз вокруг: ни души! Его охватил страх, детский ужас, который перехватывает дыхание, сковывает ноги. От этих следов, которые не принадлежали никому из атлетов и не могли, как ему казалось, принадлежать ни одному человеку, веяло чем-то грозным. "Геракл!" - никак не мог он свыкнуться с подобной мыслью и даже зажмурил глаза, поскольку этим воплем безумная догадка пронзила его мозг.

- Надо было меня видеть, надо было видеть, - рассказывал он, заходясь от смеха, - как я там застыл, ноги словно налились свинцом, а может, стали глиняными, застыл над этими следами, будто над пропастью. Говорю вам: над пропастью! У меня глаза вылезли из орбит, я готов был присягнуть, что только две ступни поместились на всем стадионе.

Его выручил Содам, который наметанным глазом торговца сразу определил, что следы, возможно, чуть больше ступни самого Геракла.

- А у нас, - сказал Филон из Тираса, в устье Буга, - показывают след стопы Геракла длиною в локоть.

Содам протестующе тряхнул головой:

- Все это сказки. Геракл был нормального роста. Нельзя верить всему, что рассказывают о нем в разных уголках мира. В Олимпии, а не в каком-то Тирасе измерил он стадион своей ступней и каждый может удостовериться, что она не многим больше моей или твоей.

- Но никому из нас не под силу совершить то, что совершил он, - пожал плечами Филон.

- Потому что никто из нас не является сыном бога, ни у кого за спиной не стоит Афина и ни у кого нет такой прекрасной души. Геракл был могучим, сильнее всякого представления о силе, Милон из Кротона - младенец в сравнении с ним, но одной силы недостаточно. Его душа не ведала тревог. Он мог решиться на любое дело, зная, что исполнит все, за что ни возьмется. Он обладал терпением и выносливостью, мог отправиться на край света, не думая о ночлеге и еде. Кому из нас под силу столь длительное, тоскливое одиночество, да еще в горах, в пустынях, в диких уголках, где на каждом шагу подстерегает опасность? Он никогда не думал об угрозах, о силе льва или великана, с которым сражался, думал только о самой схватке, о том, что она неизбежна и что необходимо победить.

Содам еще никогда так не говорил. Сквозь густую щетину на его щеках проступил румянец, вырвался внутренний огонь, это его пламенная и страстная душа, о существовании которой никто и не подозревал, внезапно прорвалась наружу из своего надежного укрытия. Его товарищи испытали неясное чувство растерянности, никто не знал, что значит этот взрыв: то ли искра божья затлела в нем в минуту неожиданного экстаза, озарив ему то, вокруг чего сосредоточились человеческие догадки, то ли обостренная искренность выплеснула наружу какое-то глубокое знание, порыв стремлений и немощи? Непроизвольно они отвели глаза в сторону, давая ему остыть. Только после длительного молчания Грил сказал:

- Однако эта ступня больше олимпийской!

Его слова прозвучали в полной тишине. Все были заняты оливковым маслом, и вот тут-то внезапно появился человек, который приковывал их внимание с раннего утра.

Его появление никого не разочаровало. Он оказался на голову выше самого рослого атлета, Евримена с острова Самос. Все казались щуплыми рядом с его фигурой - ляжками, грудью, плечами. Сплошь заросший черным волосом, он выглядел несколько диковато, с густой черной бородой и широкими дугами взъерошенных бровей. По коротко подстриженным волосам все поняли, что он участник состязаний. Первым поддел его Грил:

- Клянусь Зевсом, ты мог бы обсмолить свои волосы!

Герен поглядел на Грила с таким выражением в глазах, что непонятно было, удивлен он или сбит с толку. Наконец сквозь бороду прорвалось несколько скрипящих звуков, смысл которых поняли минуту спустя:

- По правилам этого не требуется.

- Быть красивым, лохматый, потребность более давняя, чем олимпийские правила!

Напрасно великан рассчитывал на чью-нибудь поддержку. Даже мальчикам его растерянное молчание придало смелости. Главк, заметив на его висках несколько седых волос, воскликнул:

- Чего это ты так поздно притащился сюда, дедушка?

А Грил добавил:

- Он отправился в путь еще в год Марафона, да дорога оказалась слишком дальней, вот и замешкался.

Действительно, Герен был из Навкратиса, что в устье Нила, все дружно смеялись, а он стоял не шелохнувшись, опустив голову с изрезанным глубокими морщинами лбом, словно был виноват в том, что пройденное им расстояние так велико. Наконец Сотион отвел его в сторону, добряк Сотион, хотя и он не лишил себя удовольствия назвать новичка "предком".

Давно не было такого многолюдного сборища атлетов. Словно бы все гимнасии распахнулись, как шлюзы, и стремительный поток юности хлынул в Элиду. В жилых помещениях не хватало мест, арендовали дома в городе и цены на них неслыханно возросли. Многие ночевали в палатках. Элленодики удвоили требовательность, только самые крепкие мускулы и самая хладнокровная ловкость способны были удержаться на спортивных площадках. У отчисленных не хватало мужества вернуться домой, они продолжали слоняться, размахивали гальтерами где-нибудь в углу, у стены, поднимали диски, замеряли дистанцию при метании копья, помогали другим присыпать тело песком или смывать грязь по вечерам, счастливые от одного того, что кто-то выкрикивал их имена, которые элленодики перестали называть. Им не долго удавалось утешаться жизнью теней, возраставшая скученность выбрасывала их за стены гимнасия.

И вот весь гимнасий пришел в движение.

Со стороны реки, улицей Молчания, от храма Артемиды Филомеракс, "отроколюбивой", движется группа атлетов. На головах у них сосуды с водой. Со двора гимнасия они сворачивают вправо и выходят на обширное, обнесенное оградой четырехугольное пространство. Их товарищи уже заняты делом. Рассыпавшись во все стороны, кирками долбят землю, выбирают камни, отбрасывая их в угол. Вскопанный грунт поливают водой до тех пор, пока он не превратится в густую грязь, в которой ноги увязают выше щиколотки. Грязь ослабляет удар при падении, но таит и ловушки для скользящих ступней, измазанные тела труднее ухватить.

Это мальфо или "мягкое поле", место для Панкратия. Панкратий соединяет в себе борьбу и кулачный бой. Допустимы любые захваты и приемы, почти нет такой части тела, по которой нельзя бить: самые различные средства удушение, выламывание пальцев на руках и ногах, теперь все это называется специальными терминами, подернутыми сединой давних традиций.

Панкратий истинно мужская борьба, борьба зрелых тел и душ. Никто не отважился бы явиться на "мягкое поле" в сомнительном возрасте, со слабой мускулатурой и подготовкой. Айпит, проводивший тренировки, почти не повышает голоса: если и прерывает борьбу, то лишь для того, чтобы сделать какое-то замечание либо подсказать тому, кто оказался в безвыходном положении, такую форму защиты, какую тот не использовал.

Но сегодня он изгнал из гимнасия двоих: одного элейца, другого, кажется, из Аргоса. Трудно предъявить им какие-либо конкретные обвинения, и любой волен думать об этом, что ему заблагорассудится. Возможно, он обнаружил у них какое-то проявление невоздержанности? Плотно сжатые рты, замутненный взгляд после удара? Можешь однако поверить Айпиту: он избавил тебя от опасного противника. Такой способен нанести удар ногой в пах, всунуть пальцы тебе в рот, в нос и даже выдавить глаз. Получит розгу в Олимпии? Слабое утешение, если грандиозный праздник завершится столь постыдным образом.

За оградой "мягкого поля" шумят кулачные бойцы. У них коренастые, осадистые, крепкие тела, с выпуклой мускулатурой, массивные, словно у людей иной расы, черепа.

Они накладывают ремни: тонкие, узкие полоски сыромятной бычьей кожи, пропитанной жиром. Их длина достигает десяти ступней. Сначала завязывают петлю, пропуская в нее ладонь и оставляя свободным большой палец. Потом обматывают ремнем каждый палец в отдельности и все четыре вместе, но так, чтобы суставы могли свободно сгибаться, сжимаясь в кулак. Наконец, ремень идет поверх руки, несколько раз оборачивается вокруг запястья и в направлении предплечья обрывается, всунутый под крепко натянутый виток.

Итак, левая рука готова, с правой управиться самому сложнее.

- Придержи-ка ремень. Клянусь Зевсом, он опять вырвался!

- Прихвати его зубами.

- Обмотай мне только мизинец.

Мальчики с помощью алейптов приводят себя в порядок, кое-кто успел даже натянуть защитные, подшитые сукном кожаные шапки с наушниками, наденешь шапку, и становишься глухим. Агесидам, неспокойный как искра, бежит в угол спортивной площадки, где на древесном суку висит корик.

Это мешок из свиной кожи, набитый песком, он имеет форму животного, с неестественно торчащими ногами, Агесидам набрасывается на него, проверяя точность глаз, силу своих ударов, туша отвечает глухим эхом, медленно и печально покачиваясь в мертвой своей отрешенности.

Тетрайон сотрясается от хохота. Герен натерся песком и стоит не похожий ни на одно из земных существ. Но вот появляется Капр, глава элленодиков. Хохот обрывается, но только он уйдет, и еще ни одна шутка будет пущена по его адресу.

Имя его значит кабан, и кое-что еще. По сто раз на дню повторяют по поводу его одни и те же грубоватые шутки. Они вносят некоторую разрядку в то боготворение, какого заслуживает этот удивительный, редкостный человек.

Ежедневно по два-три раза обходит он все спортивные площадки, нигде не задерживаясь. По пути бросит на кого-нибудь рассеянный, мимолетный взгляд. Между тем он знает всех, знает все, и, если назавтра Гисмон или Айпит, либо кто-то еще вызовет тебя и проведет рукой по твоему бедру, можешь быть уверен: это Капр обратил внимание, что у тебя от неправильной тренировки деформировались мышцы. Его глаза, пожалуй, видят гораздо дальше нынешнего дня, и невольно появляется суеверное ощущение, что ему известны имена, которые герольд огласит на олимпийском стадионе в день, когда праздник достигнет своего апогея.

Из дома элленодиков валом валит новая толпа. Проходя мимо могилы Ахилла, каждый в знак уважения подносит ко рту большой палец. Потом все раздеваются на маленькой спортивной площадке, натираются маслом. У них удивительно высокомерные выражения лиц. Грил завязывает с ними знакомство, они отвечают ему небрежно, стремясь продемонстрировать некую величавость, своими медлительными и утомленными движениями. Наконец, он узнает, что среди них несколько победителей Истмийских игр, которые только что завершились.

"Могли бы держаться поскромнее", - думает Грил, но сказанное ими производит на него впечатление. Он уже видит аллеи с высокими и стройными соснами, храм Посейдона, священный округ и стадион, расположенный в старом русле реки. С обеих сторон коринфского Истма простирается морская синь, две дороги необъятного мира, который нахлынул сюда обилием судов, человеческим муравейником.

- Там было такое стечение народа, как никогда еще, - говорит прибывший, и Грил признает, что трудно недооценить человека, который исторг восторженный рев из многотысячной толпы.

- А будет ли кто-нибудь из вас участвовать в гоплитодроме[21]? интересуется он.

- Найдутся и такие, красавчик, найдутся!

Неожиданно перед самым его носом открывают ларец. В нем венок из сухого сельдерея, Истмийский венок, оплетенный несколькими красными ленточками. Это красноречивее любых слов, и над ларцом склоняется несколько голов, даже Герен заглядывает с высоты своего роста. Но Сотион, откуда-то неожиданно вынырнувший в самой середине, берет незнакомца за подбородок и выплескивает ему в глаза всю веселость своего чистого взгляда.

- Не забудь только, что оливковое дерево повыше сельдерея!

Разумеется, весь день только и разговоров, что о "новеньких". Гисмон проводит с ними первые тренировки, все интересуются результатами на "священной беговой дорожке".

- Ничего выдающегося.

- Один хороший бегун. Его зовут Данд.

- Откуда он?

- Как будто из Аргоса.

- Я же говорил: на Истмийских играх собираются одни бездарности.

- Ты видел, как Гисмон, узнав, откуда они прибыли, весь перекосился?

- Здесь нечто другое. В Элиде не принято говорить об Истмийских играх.

- Почему?

- Это тянется еще со времен Геракла. Над элейцами тяготеет проклятие, и никогда ни один из них не примет участия в Истмийских играх.

- Какое проклятие?

- Подробностей я не знаю. Этой истории больше лет, чем Луне на небе. Расспроси кого-нибудь из местных.

На бойцовской площадке красавец Алкимид получает удар розгой. Светлые волосы падают ему на лоб, залитый краской стыда. Он стыдится не того, что его бьют, его смутили слова элленодика:

- Ты бьешь, не сжав руку в кулак, как девушка.

Сотион пробегает по тетрайону. Задерживается, чтобы посмотреть, как Герен борется с Еврименом.

Гигант выглядит более грозным в покое, нежели во время схватки. Кажется, что его руки заняты какой-то игрой, требующей терпения, это его-то руки, каждое сжатие которых способно удушить. Он побаивается своей силы, она давит его своей тяжестью. Элленодик беспрерывно распекает его, от этого он становится совсем неловким, нетвердо стоит на ногах. Вдруг гигант замечает Сотиона, и Евримен, взлетев в воздух, падает наземь на расстоянии нескольких шагов.

Во дворе, возле колодца, Меналк сдергивает шапку, по лицу струится кровь: он получил удар в ухо. Меналк набирает воды, смывает кровь, оглядывается вокруг:

- Кто-нибудь может дать мне клочок шерсти с теплым маслом?

На "священной беговой дорожке" Гисмон заканчивает тренировки с участниками Истмийских игр, по их осовевшим взглядам видно: олимпийская олива действительно повыше сельдерея. У калитки объявляется Сотион, исчезает, и уже издали доносится его крик: "Стадион свободен!" С ним вместе подходят еще несколько человек, они приступают к тренировкам по собственной программе.

Ползают на четвереньках, прыгают на месте, поднимая колени до пояса, лежа на спине, перебирают в воздухе ногами, размахивают гальтерами, словно копьями, подбрасывают диски и хватают их руками. Евтелид подпрыгивает и при каждом прыжке лупит себя пятками по ягодицам. Он отсчитывает: шестьсот один, шестьсот два, шестьсот три - и, поймав удивленный взгляд Патайка, поясняет:

- У нас это называется бибас... шестьсот пять... И даже девушки доводят счет до тысячи ударов.

Агесидам из Локр провел недурной кулачный бой и теперь уселся на траве, а его алейпт, Илл, опрыскивает его водой, растирает затылок и бедра. Неожиданно мальчик отводит его руку и бежит вслед за Сотионом. Они мчатся по "священной беговой дорожке", Сотион сбавляет темп, останавливается, а когда Агесидам настигает его, вскидывает ему руки на плечи и одним махом перепрыгивает через мальчика. Вот он уже в группе дискоболов, и, когда через минуту выкликают его для броска, он спокойно направляется к исходной позиции, словно бы и не покидал своей шеренги.

С бронзовым диском он давно освоился. По показателям он на полступни оторвался от Содама.

- Ты шагаешь к венку по моей спине, - шепчет ему приятель, и в его словах нет и тени зависти.

Они друзья потому, что достойны друг друга. Разговора о дружбе и быть не могло бы, если б один оказался немного слабее другого. Оба знают, чего они стоят. Со даму, более сильному и зрелому, точно известно, чего ему ждать от своих мускулов. Сотион постоянно совершенствуется, ежедневно в этом человеческом цветке открывается еще один лепесток, в нем ничего невозможно предугадать, словно его показатели не результат усилий, а рождены в порыве вдохновения.

Содам обнимает его, рукой касаясь сердца. Сотион непроизвольно отвечает на это объятие.

- Видишь Исхомаха? - спрашивает он. - Кто бы мог подумать! Помнишь, каким он явился, как поворачивался, как топтал бальбис? Я не видел, как он бегал сегодня.

- Бежал хорошо, - отвечает Содам, он видит еще и то, чего не замечает Сотион: при каждом броске Исхомах оборачивается, стремясь поймать взгляд Сотиона.

С "мягкого поля" примчался Патайк.

- Сейчас борется Каллий. Торопитесь, есть на что поглядеть!

- Афинянин? - спрашивает Сотион. - Нет, не могу, мне еще дважды метать диск.

- Не забывай про ремень, ты не очень плотно затянул его. Он скользнет по древку копья.

- Я отмахал сегодня три стадия.

- А мне придется заново натираться маслом.

- Ну а как дела у Телесикрата?

- Если б он внял гласу богов, решивших сделать его кулачным борцом, он наверняка чего-нибудь добился бы. В гоплитодроме он дальше замыкающего в какой-нибудь приличной четверке не поднимется.

- Налей-ка сюда еще воды.

- Ему было сказано, что шея у него слабовата для борьбы.

- Ну и размахнулся же ты! Я думал, что забросишь диск в море и придется тебе оплачивать стоимость нового.

Ерготель в одиночку отрабатывает бег на длинные дистанции. Гисмон наблюдает за ним и кричит:

- Чуть выше пятки! - И добавляет: - Сколько стадиев сделал?

Тот, не сбавляя темпа, отвечает:

- Это одиннадцатый.

Элленодик прервал затянувшуюся борьбу Каллия с Аристоклидом. Она была так красива, так стремительна, хотелось бы добавить: исполнена такой страсти, если бы это слово применимо было к двум утонченным, хладнокровным игрокам. Они расходятся с улыбкой, каждый отдавая себя целиком своему алейпту, снимающему с него усталость. Ни тот, ни другой не получил увечий, из-под града этих сокрушительных ударов оба вышли с двумя-тремя незначительными синяками.

Это настоящий панкратий. Два противника схватываются друг с другом совершенно обнаженные, не защищенные и не вооруженные ничем, кроме мускулов, выдержки, костяка да суставов, и оказывается, сопротивляемость тела подготовлена к ударам, которые можно нанести ногой или рукой.

Капр выходит на "священную беговую дорожку". Какая-то четверка закончила бег на короткую дистанцию, после нее на свежевзрыхленном песке отпечатались следы. Элленодик повел по ним взглядом и, ни слова не сказав, удалился.

- Что он там высмотрел?

Несколько бегунов идут по краю дорожки и словно ищут редкие ракушки во время морского отлива.

- Смотри: на три их ступни - две его.

- Клянусь Зевсом!..

- Кто бежал справа?

- Скамандр из Митилены.

Эфармост, который участвует только в состязаниях по борьбе, не борется, а поигрывает с Сотионом, пятиборцем. Эфармост позволяет ему все.

- Можешь хоть кувыркаться, - говорит он.

Сотион раздражен, он весь сосредоточивается и, когда противник явно переоценивает свои силы, валит его на землю. Но Эфармост тянет Сотиона за собой, одной рукой оплетает, как узловатой веревкой, и прижимает к песку:

- Я могу продержать тебя так на протяжении всей "Илиады", - смеется он, - и ты не встанешь, как Гектор, который не может подняться со своего костра.

А Сотион все еще лежит, хотя Эфармост давно уже отпустил его. Он чувствует песок под лопатками, как он заполняет выемку позвоночника, по всему его телу расходится гнетущее ощущение поражения. От слов Эфармоста, смысла которых он уже и не помнит, на него повеяло сумраком какого-то необъятного, грустного времени. Он проводит языком по пересохшим губам, чувствуя их горький вкус. "Таков вкус поражения". Он как бы надвигает стадион на себя, словно покрывало, прячась под ним, как младенец, боящийся ночных призраков. Потом открывает глаза - над ним огромное небо в янтарных красках заката. Он встает, и его охватывает дрожь, будто ступней коснулся собственной могилы. Перепрыгивая через нее, он бежит и кричит: "Ала-ла!"

Только сон во время короткой летней ночи парализовал это беспокойное движение. С первым лучом рассвета, который проникал в каморку через трещину в степе, узкую, в виде бойницы, Сотион вскакивал, распрямлялся, как случайно задетая пружина. Срывался с постели, в несколько прыжков скатывался по лестнице, звал, кричал, и сразу весь дом озарялся отблеском его горения. Все остальное время дня он воплощал собой мысль Гераклита, что пламя оживляет человеческое существо. Казалось, даже воздух вибрирует вокруг него, словно он в самом деле пребывал в раскаленном состоянии. От него загорались души и тела. Элленодики не помнили такого усердия, такого энтузиазма, какие царили теперь на стадионе. Атлеты в первые же дни интенсивно дозревали, как растения, пересаженные под более теплое небо.

В своем непрекращающемся движении гимнасий обрел характер вращающегося космоса. В центре было ядро, масса самых искусных атлетов, орбита Сотиона. Принадлежать к ней, дышать атмосферой самой напряженной борьбы, жить только правдой мужества - становилось мечтой каждого, кто, едва бросив свои пожитки в жилом доме, приглядывался к стадиону. Можно было, однако, провести здесь месяц и не дождаться дня, когда один из этих полубогов приблизится к тебе, щедрым словом воздаст должное твоим усилиям и обовьет рукою, как пурпурным шарфом. По краю этой великолепной орбиты вращалось множество таких, как Телесикрат, которых шутками удерживали на дистанции.

Чуть поодаль в особый круг сбивались лучшие из числа мальчиков, здесь была собственная система звезд и планет, мир неповторимо пленительный в своей непостижимой скромности, полный спутников - старых, бдительных тренеров. И в разных направлениях - среди бегунов, кулачных бойцов, пятиборцев и просто борцов - выделялись более мелкие созвездия с неярким светом, иногда появлялись кометы, приближались к центральному ядру, а через несколько дней исчезали в неизвестном направлении.

А но краям небосклона, как пояс Млечного Пути, роилась трудная для опознания толпа, подлинная мешанина тел и никому не известных имен.

VI. Иккос из Тарента

Однажды из этой массы вынырнул новый атлет.

- Там кто-то из твоих краев, из Тарента, - сказали о нем Сотиону.

Юноша приглядывался к нему с минуту, перед его глазами замелькали улицы, фундамент стены возле сада, палестра, обсаженная фиговыми деревьями, маленький заливчик с лодкой у причала, пока, наконец, он как бы в густой толпе не распознал знакомое лицо и воскликнул:

- Иккос!

Тот повернулся и протянул руку.

- Ты вырос, - сказал оп.

- Мы расстались еще в палестре. Но ты был старше меня.

Легкий пушок покрывал щеки Иккоса, хотя их тела казались телами ровесников. Губы Сотиона дрогнули, но слова, которые привели их в движение, так и не были произнесены, Иккос сказал:

- Да, я перебрался в Кротон[22]. После смерти отца. Уже с год, как мать вместе со мной. Она нашла работу в гимнасии Тисикрата. Старик сделал меня своим помощником и как-то можно жить. Он даже ссудил меня деньгами на дорогу.

- Но ты записался...

- Как тарентинец, разумеется. Ведь там у меня дом, поля, мои опекуны. Клянусь Гераклом, я должен вернуться и свести с ними счеты!

Сотион зажмурил веки, не в силах выдержать того тяжелого, зловещего выражения, какое появилось в карих глазах Иккоса.

- Чем будешь заниматься? - поспешно спросил он.

- Пентатлом.

- Значит, мы снова будем вместе. - И, послав ему прощальную улыбку, побежал на чей-то зов.

История Иккоса началась, однако, только с полудня. За общей трапезой он ел рыбу. Это была самая настоящая и вместе с тем самая обычная рыба, какую только можно себе представить, но, если бы стадион вдруг превратился в озеро с тритонами и нереидами, это не вызвало бы такого удивления.

- Откуда у него рыба?

- Если ты хочешь сказать, что он сам поймал ее, сам очистил и приготовил, то я тебе не поверю, - произнес Грил. - Откуда? Ее принес мальчик, который служит у него алейптом.

- Ты сам это видел? - поинтересовался Патайк.

- Нет, беотиец, мне не обязательно видеть, чтобы понять такую очевидную вещь.

Очевидная вещь! Для Грила "очевидная вещь", когда атлет, только прибывший, да еще после целого утра тренировок, находит время послать мальчика в город и отважиться разнообразить обед, на такое за эти несколько месяцев не решился еще никто. Сколько сразу возникало вопросов! Когда он успел подумать об этом? Куда, не зная города, послал мальчика? Откуда он мог знать, что дадут ему на обед в гимнасии? И наконец, зачем ему так быстро потребовалась эта рыба, разве не мог он потерпеть хотя бы до завтра?

Все молчали, стараясь даже не смотреть в сторону Иккоса, а когда наконец некоторые устремили туда свои взгляды, тарентинец как раз протягивал мальчику старательно обглоданный рыбий хребет, чтобы тот выбросил его. Теперь следили за мальчиком, надеясь, что представится возможность накричать на него, если он швырнет объедки в неположенном месте. Но тот вышел из гимнасия, и все поняли, что он последовал прямо к яме с отбросами! И это особенно всех задело. В такой разумности и аккуратности было что-то оскорбительное, тут каждый почувствовал себя задетым, вспомнив свои первые дни, полные робости и неловкости.

Приплелся ослик с бочкой воды. Глиняная кружка пошла по кругу, студеную воду жадно глотали, хватая ртом воздух, возвращали пустую посуду все с тем же ощущением неутоленности. Иккос, получив в порядке очередности кружку, не двинулся с места, он лежал, а ее поставил рядом с собой на песок. Атлеты переглянулись: уж не воображает ли он, будто возлежит за пиршественным столом? Каллий, которому выпало пить вслед за ним, почти выкрикнул:

- Быстрее, другие ждут.

Иккос словно удивился:

- Пусть вода немного согреется, она совсем ледяная.

Они своим ушам не поверили. Ну ладно, рыба, хотя и трудно это понять, относилась к чисто человеческим проблемам, по поводу которой каждый может иметь собственное мнение. Но затевать спор из-за воды, так неуважительно относиться к тому, что является бесценным даром богов, зная, что на этой знойной земле ее вечная нехватка, просто кощунство. То один, то другой не могли сдержаться, чтобы не высказать ему этого в резких выражениях. Но из-за крика все это теряло смысл, вот какое внезапное раздражение овладело всеми.

Иккос был просто поражен происшедшим. Он приподнялся, сел, взял кружку в руки.

- В дар Гермесу, - произнес он, выплеснув на землю почти все содержимое кружки.

Оставшуюся воду, а ее было не больше глотка, он и выпил, только перед тем, как глотнуть, на минуту задержал влагу во рту.

После него пил Каллий, не отрывая губ от посудины.

- Когда-нибудь ты простудишь себе желудок, - сказал Иккос.

Впервые он вынудил их расхохотаться.

- А ведь это ошибка, друзья, - воскликнул Грил. - Мы-то считали его атлетом, а это врач.

- Дай мне что-нибудь от зубной боли!

- Может, у тебя найдется чудодейственная мазь для ступней, чтоб быстрее бегали?

Наиболее запальчивые сразу осыпали его обидными прозвищами.

- Колбасник!

- Скорняк!

- Его послали торговать овощами на рынке.

Наконец, кто-то выпалил одно слово:

- Сапожник! - низвергнул его кто-то на самое дно.

Сапожник - это человек с испитым лицом, искривленным позвоночником, живущий в тесной каморке со спертым воздухом, сапожник - человек, который вечно сидит согнувшись, и его жалкий облик олицетворяет собой все самое страшное, застывшее, изуродованное жизнью.

Никто из них в действительности не презирал труд, многие вышли из трудовой среды и снова вернутся туда, но в этом монастыре мускулистых тел они чувствовали себя содружеством, поднявшимся над миром людей, которые пребывают в трудах, заботах и хлопотах, которые ведут счет деньгам, продают и покупают, которые живут в домах, спят под теплой хленой[23] и удлиняют день скудным пламенем светильника. И на всех вдруг как бы повеяло постылым запахом обыденной, будничной жизни, все внезапно перестали шуметь, отозвалось еще лишь несколько голосов.

- Направьте его к нам в Спарту, - буркнул Евтелид. - Там ему всыплют как следует.

- Сотион! Что это за чудак явился из Тарента?

Сотион только пожал плечами. Иккоса оставили в покое, он лежал па траве, прикрыв глаза, словно бы и не слышал всего, что вокруг него происходило.

Послеобеденные тренировки разбросали всех в разные стороны. Странный пришелец, однако, никому не давал покоя. То один, то другой заглядывал на "священную беговую дорожку" и возвращался с новостями, которые никак не подтверждали ни "скорняка", ни "колбасника". Иккос показал хорошие результаты, и у розги Гисмона не было оснований насытить мстительную жажду злопыхателей. Единственное утешение получили они, наблюдая, как одернули мальчика, который кинулся замерять прыжок своего господина.

- Не суйся не в свое дело! - крикнул ему Гисмон.

Слабое это было утешение, но как-никак вроде бы помогало, гимнасий почувствовал, что он прочно стоит на своем старом месте, оберегая границы собственной власти и нравов.

Но когда метали диски, Иккос вдруг сказал Сотиону:

- Слишком яркое солнце для тренировок!

- Принеси себе зонтик!

Ответ Сотиона был так великолепен, что прямо-таки мурашки пробегали по спине, когда его повторяли. Скамандр из Митилены попросту напевал его. Неожиданно он оборвал пение, стукнул себя по лбу и вспомнил вот что: ямбы старика Анакреона из Теоса! В них шла речь о каком-то Артемоне, неженке и франте, стихи, словно ниспосланные улыбкой богов:

Сыночек Кики носит зонт,

с ручкой из кости слоновой...

Их подхватили дружным хором. А потом уже каждый по отдельности: "Иккос - сын Кики" - pais Kykes - Ik-kos... Skiadiske skiadeion! skiadeion! Слово "зонт" на всех диалектах повторяли столько раз, что не всякий мог выдержать: Skiadeion! Мальчиков это слово повергало в ошеломляющую стихию детства, щуплый Главк упивался им до того, что, несмотря на крики, розги, уйму мелких огорчений, он так и не смог до самых сумерек подняться выше своих пятнадцати лет. Утверждали, будто даже Герен готов был рассмеяться.

Назавтра появление Иккоса на стадионе многих поразило. Можно думать, что кое-кто во сне простился с ним навсегда. Самое большее, надеялись еще увидеть его с ограды "мягкого поля": как он идет по двору, обвешанный своими вещами, проходит через портик элленодиков, сопровождаемый собственной тенью на большой и пустынной Рыночной площади. Во всяком случае, никто не рассчитывал увидеть его спокойное лицо, пронизывающий взгляд из-под густых бровей, и когда наблюдали, как он несколькими собранными движениями выливал оливковое масло, растирая его по телу, как подставлял спину своему мальчику, который со всей старательностью безмолвно прислуживал ему, - эти два человека, возившиеся в совершенном молчании, создавали видимость чего-то неестественного. Хотелось крикнуть, спугнуть назойливое видение.

Но все молчали. Наступали минуты такой тишины, что слышно было кузнечика, который, опьянев от росы, пел в самозабвении. И если чья-то рука похлопывала по чьей-либо спине, все вздрагивали, как от громового удара. Многие мальчики, изнемогая от нетерпения, задыхались в этом тягостном молчании. Ожидали, что с минуты на минуту оно лопнет, как слишком туго натянутая тетива. Но Иккос указал своему мальчику на разбросанные по земле сосуды и вышел на стадион.

Теперь можно было свободно говорить, но оказалось, что не о чем. Начались какие-то пререкания из-за арибаллов, из-за ремня, все они обрывались на полуслове, будто люди тотчас забывали причину спора. Среди мальчиков кто-то вспомнил про зонт. На него бросили несколько презрительных взглядов. "Глуп, как чайка!" - отпустил Грил по его адресу. Весь этот вчерашний смех угнетал их, как похмелье после попойки.

Только Сотион двигался в каком-то более разряженном пространстве. Конечно, и он был совершенно другим. С самого раннего утра он никого не одарил своей веселостью, затаив ее в себе, она проступала сквозь красивую, гладкую, золотистую кожу. Чувствовалось, что в его душе сохраняется прежняя гармония, что ни одна струна не расстроена в этой человеческой арфе. Почему же ни единым словом и жестом он не приблизит их до уровня собственной уравновешенности?

Давления с их стороны он избегал при помощи своего великолепного тела, был проворнее, чем обычно. Они так близко к сердцу приняли то, что охотнее всего назвали бы его изменой, что никому и в голову не пришло подумать: от чего он старается отгородиться с помощью быстрых и рассчитанных движений и какова суть его сосредоточенного внимания?

Сотион закончил подготовку вслед за Иккосом. Закрыл свой арибалл, смахнул пальцами с его поверхности несколько капель и положил на обычном месте, у стены. Не оборачиваясь, направился к "священной беговой дорожке".

Минутой позже Содам увидел его там стоящим в двух шагах от калитки со сложенными руками.

Иккос, одолев уже половину стадиона, бежал частым шагом, высоко поднимая колени. Потом изменил характер бега, двигаясь неторопливо, длинными бросками, и, наконец, остановился, перебирая ногами на месте, подпрыгивая на носках. Оба приятеля присматривались ко всем его движениям: приседаниям, наклонам, поворотам туловища и прыжкам. Ничего нового здесь не было, подобные приемы издавна использовались при тренировках в палестрах и гимнасиях, только у этого они сразу уловили определенный порядок, хотелось понять смысл и причину подобной очередности движений. Содам сказал:

- Не много ли внимания мы ему уделяем?

- Несомненно.

Их разговор услышали те, кто успел тем временем подойти. От этих слов повеяло благотворным здравым смыслом.

Действительно, как глупо столько внимания уделять человеку, о котором пока ничего не известно, кроме того, что он ест рыбу и не любит студеной воды. Виданное ли дело, чтобы самые лучшие атлеты, для которых вся масса новых и незнакомых людей все равно что прозрачный воздух, чтобы они вдруг занялись домыслами, догадками и слухами о ком-то, кто завтра, возможно, исчезнет с их горизонта? Просто смех один, многие и впрямь смеялись, спеша на тренировки.

Неторопливая, широкая волна благоразумия захлестнула гимнасий, она не дошла только туда, куда вообще не было доступа: до двух аркадийцев, невозмутимых в своем равнодушии.

За полуденной трапезой уже только два-три мальчика покосились на Иккоса, чтобы убедиться, что его слуга снова принес что-то из города. Никого это не огорчило, выяснилось, что Телесикрат и еще кое-кто из ночевавших за пределами гимнасия по утрам завтракают чем хотят. А когда пили воду, тарентинца Иккоса передвинули в самый конец, чтобы он мог спокойно согреть свою кружку. Они проявили великодушие, словно уступили дорогу слабому и беспомощному существу.

Иккос не принадлежал к тем людям, которые перестают действовать, если к ним повернуться спиной. В обществе своего мальчика он жил уединенно, но никак не в одиночестве. Казалось, что и на необитаемом острове у него будет дел по горло, такой активности требовала его личность.

Кроме совместных тренировок, он проводил свой собственный тренаж, сложную систему движений и отдыха. Мальчик следил за каждым его жестом и ежеминутно бежал за чем-нибудь, приносил и уносил сосуд с маслом, скребки, губки, полотенца, даже гребни для волос. Никого не удивили его жалобы на нехватку оливкового масла.

- Три киафа[24] на десять дней в такое время года! Этого не хватит и семилетнему младенцу!

Он натирался чуть ли не после каждого вида пятиборья. Так как между ними были значительные перерывы, он тотчас укладывался, а мальчик принимался массировать его так, как не требовалось даже кулачным борцам. И при этом не обходилось без того, чтобы лицо его не кривилось: ему докучало даже солнце оно выжгло траву, сухие стебли которой были не совсем удобны для его тела.

Больше всего он бывал озабочен вечерами у колодца. Сколько тут было хлопот со скребком, сначала самым острым, потом абсолютно тупым, сколько ведер воды ему требовалось, как заставлял он тереть себя то губкой, то холстом, наконец, что особенно раздражало, он заворачивался в большую хлену и в таком виде удалялся, скользя во тьме, как привидение! Он купил себе ведро, чтобы не зависеть от общей неразберихи.

Это мытье отнимало у него уйму времени. Он прибегал к изощренным хитростям, дабы до наступления сумерек управиться с делами и быстрее других очутиться возле колодца. Разумеется, ему изо всех сил стремились в этом помешать: было наслаждением знать, что Иккос снова потратит часть ночи, которая для него и так была слишком коротка.

Ночь слишком коротка! Эй, Иккос, а может, в прежней своей жизни ты был петухом и тебе все еще мнится, будто это ты повелеваешь солнцу?!

Некоторым казалось, что Иккоса стоит послушать, хотя бы для того, чтобы потом украдкой посмеяться над ним.

Например, такая простая и обычная вещь, как песок. Иккос берет его в горсть, просеивает сквозь пальцы, дует, пока на ладони не останется налет мельчайшей пыли. И вот эта пыль оказывается либо жесткая, либо мягкая, либо твердая, либо нежная, либо желтая, либо черная. Все ее виды хороши, так как придают телу гибкость. Он однако предпочитает желтый: от него лоснится кожа. Но есть еще и другие сорта песка, с примесью глины, его удобно счищать, тот же, который похож на пыль от растолченного кирпича, увеличивает потливость, если слишком сухое тело, на прохладное время года самый подходящий песок тот, в котором содержатся частицы смолы, ибо они дают телу тепло. Иккос знает значительно больше, он знает, где и какой песок искать по свету, и перечисляет страны, города, острова, словно он вел торговлю песком по всему Средиземному морю.

Даже опытные тренеры слышат об этом впервые в жизни. Старый Мелесий самому себе кажется ребенком, поглядывая на Иккоса с таким вниманием, будто вот-вот это юное лицо с резкими чертами покроется морщинами и на нем появится седая щетина. Остальные же просто смотрят на него как на сказочника.

К тому, как относятся к нему окружающие, Иккос был равнодушен. Их безразличие не действовало на него угнетающе, насмешки не трогали, а стоило кому-нибудь оказаться рядом, на расстоянии вытянутой руки, он затевал разговор, не заботясь о впечатлении, производимом его словами. Чаще всего он не знал имен соперников, ему этого и не требовалось, так как он никогда никого не звал по имени. Для него существовали только тела, и с первой встречи он запоминал все особенности, которые определяли индивидуальность телосложения человека. Он хранил в памяти удивительную коллекцию икр, ляжек, бедер, торсов, затылков, плеч, мускулов, и если кто-то мог сказать: "Я когда-то знавал в Метапонте человека, который...", он говорил: "Мне довелось однажды в Метапонте увидеть колени с такими сухожилиями, что..."

Многим льстила принадлежность к подобной анатомической коллекции. О таком мечтали все безымянные атлеты, толпа посредственностей с необузданными стремлениями и средними способностями, их называли "привратники", ибо их кратковременное пребывание протекало где-то возле ворот, между минутой их первого появления и той, когда они уходили, чтобы никогда не вернуться. Непризнанные элленодиками, обманувшиеся в своих надеждах, вынуждаемые вести дружбу с такими же, как и они, что их еще больше угнетало, поэтому союз с Иккосом они принимали как нежданное благодеяние богов.

В их представлениях он был трижды победителем. Любой обездоленный, преследуемый судьбою бегун, которого розга неизменно гнала от финиша, или же печальный борец с вечно ободранными от постоянных падений коленями трепетал от восторга, когда Иккос анализировал его недостатки. Это придавало бодрости, хотя и речи не могло быть, чтобы их устранить. Среди таких у него появились преданные сторонники. Они ходили за ним по пятам, копируя его жесты, выслушивая его советы, старались делать все, как он, словно это были магические обряды, могущие принести им успех.

Иккос совсем затерялся. Рядом с Сотионом его не могли отличить от толпы, к которой он сам себя причислил. Он оказался где-то на задворках гимнасия, никто уже не интересовался теперь, когда он ест и пьет, так как свою порцию он получал вместе с теми, которые постоянно плелись в хвосте. Даже элленодики вызывали его в составе наиболее слабых групп.

VII. Бросок Фаилла

После летнего солнцестояния дни становятся короче. Незаметно по одному лепестку отпадает от утренней зари, и какой-то вечерний луч быстрее загорается теплым светом. Человеческий глаз не в состоянии уловить эту разницу, ни одни часы, ни один прибор не способны зафиксировать эти ничтожные мгновения. Юный мир V столетия не упоминает о минутах и секундах, целые дни ускользают из-под его контроля, лунные месяцы вступают в противоречие с солнечным порядком, каждые восемь лет возникает неразбериха и тогда в жертву времени приносятся три дополнительных месяца. Греческий год обтесан смелым резцом, и никого не волнуют стружки, разносимые ветром вечности.

Но гимнасий бдителен, как хронометр. Самый чуткий из всех чувств, инстинкт, дал знать за несколько дней, что небесное светило миновало точку своего высшего накала, и вот каждый замечает на стадионе полоску тени, которой еще вчера не было. Убывает время, магнетический ток тревоги повергает в дрожь душу, которая теперь целиком захвачена ритмом надвигающейся Олимпиады. Атлеты, выходя на стадион, поднимают головы, смотрят из-под опущенных век на сверкающую полосу рассвета, который наплывает из-за аркадийских гор, целуя свои ладони в знак поклонения богу солнца.

Жара начинается с утра, в течение всего дня гимнасий бурлит и кипит, он и в самом деле уже выходит из берегов. Прибывают все новые и новые атлеты. Элленодики трудятся в поте лица, Гисмон в коротком хитоне без рукавов розгой поддерживает твердый порядок. Как Одиссей у входа в пещеру мечом отгонял жаждущий отведать свежей крови сонм теней, так и он бьется с плотной толпой, шаг за шагом прорубая в ней проход для самых достойных.

Он охотно избавился бы от этих пылких и незаурядных спортсменов, которым его помощь уже не требуется. Им позволено заниматься, чем они хотят. Они купаются в реке, сидят, стоят, переговариваются, снова тренируются, не слышат своих имен, и лишь изредка кто-нибудь из элленодиков поведет глазами в ту сторону, где они бегают, прыгают или борются. Вокруг себя они ощущают полное умиротворение, будто из центра циклона выплыли на тихие и спокойные воды.

Наконец, для них открыли плетрион. По всем спортивным площадкам элленодики принялись выкрикивать: "Ерготель, Данд! Герен! Эфармост! Сотион! Каллий!" Первейшие имена стадиона, пентатла, кулачного боя, борьбы, панкратия взмывали над замершим гимнасием, и когда, наконец, они отзвучали, многие моляще вслушивались в тишину, словно еще была надежда, что удастся различить в ней и свое собственное имя. Из гимнасия, как из созревшего плода граната, выжали весь сок, осталась лишь кожура с клочьями мякоти, в которой, возможно, еще сохранилось несколько капель.

Плетрион называли "преддверием Олимпии". Его открывали только для тех, кто наверняка окажется у алтаря Зевса. Те, кого вызвали, покидали спортивные площадки, многие прихватывали свои принадлежности, казалось, с их уходом все кончится и в гимнасии наступит то будничное, неопределенное время, когда последняя Олимпиада уже прошла, а до будущей еще далеко.

Плетрион от остальных площадок отделял дворик с колодцем, а за ним цветущий сад, разбитый вокруг глубокого водоема. Какой-то человек черпал воду, поливая клумбы. При виде входящих закричал:

- Идите по тропинке, не топчите цветов!

Осторожно, гуськом двинулись они по узкой, выложенной кирпичом дорожке через этот удивительный клочок земли: никто и не подозревал, что нечто подобное существует в непосредственной близости от их сборища.

Плетрион представлял собой квадрат со сторонами в сто ступней длины, огороженный стеной, в которой имелось много ниш для скамей и статуй. Изваяния Геракла, Гермеса, Аполлона, патронов молодых атлетов, улыбались в камне, выбитом древним искусством ваятелей. На стенах виднелось множество надписей, частью уже стершихся и выцветших. Те, что здесь некогда тренировались, выцарапывали чем-то острым свои имена, с названием родной страны, нередко с добавлением какой-нибудь шутки, всегда с указанием вида состязаний. Встречались старинные, уже ставшие легендарными имена, и трудно было поверить, что можно коснуться места, где покоилась рука громадного Лигдамида, Полиместра, который на поле догнал самого зайца, прославленного на века кротонца Милона.

То была наиболее старая часть гимнасия, самая давняя спортивная площадка, помнящая времена первых Олимпиад. Трогательная ветхость этого поля славы открывала мир маленький, мелкий, покоящийся под тесным небосводом, не выходившим за пределы Элиды. Весь этот пятачок земли казался почетным обломком, священной реликвией, начиная от трещин в стене, которые никогда не заделывались, и кончая сероватым песком, будто присыпанным пеплом столетий.

Все двигались робко, обходили стену, останавливались перед статуями, читали надписи. Сотион вывертывал шею, стремясь собрать воедино буквы, которыми увековечил себя Хион из Спарты. Буквы шли справа налево, наискось подталкивая друг друга все ниже и ниже, так что ему пришлось присесть, чтобы разобрать конец надписи. Но она обрывалась на потрескавшейся стене, из которой в этом месте пробивался пучок травы.

Пока они не знали, чем им следует заняться. Для нескольких десятков атлетов в столь разных видах спорта сто квадратных ступней не на многое могли сгодиться. У борцов, панкратиастов и кулачных бойцов возникли кое-какие планы, но они быстро были отвергнуты. Ефармост протянул руку за песком, а схватил увесистый комок.

- Совсем слежался, - констатировал он.

Тела, привыкшие к постоянному движению, ослабевали в вынужденном бездействии.

- Сядем, - несколько неуверенно, как бы прикидывая, не противоречит ли это традиции данного места, произнес Сотион.

Он избрал скамью, задвинутую в глубокую нишу. Здесь была отличная, почти абсолютная тень, платан, росший за стеной, склонял в эту сторону несколько своих раскидистых ветвей. Постепенно все сосредоточились здесь и, сидя, лежа и стоя, образовывали беспорядочную группу, неподвижную, сонную, скучающую.

Сотион из своего укрытия глядит на песчаную площадку, залитую мерцающим маревом, и ни с того ни с сего спрашивает:

- Интересно, Гелиос держит свой диск в руке или он висит за его спиной?

- В левой руке, - отвечает Герен.

- Он держит не диск, - возражает Скамандр, - а колесо.

- Колесо повозки? Значит, он едет на одном колесе?

- Нет! Просто второе с этой стороны не видно.

- Он отправляется в путь из Эфиопии, где у него золотой дом.

- Не дом. а пещера. Хрустальная пещера, - поправляет Герен.

- Вечером он купается в океане у Гесперид.

- Л возвращается когда?

- Ночью переплывает океан с запада на восток.

Агесидам закрывает глаза, как ребенок, который, дослушав сказку до конца, готов заснуть. Но он еще борется со сном:

- На корабле?

- Нет, в золотом челноке.

Минуту спустя Ерготель добавляет:

- Когда я плыл из Гимеры, на корабле оказался человек, который об этих вещах говорил по-другому.

- Сын Филанора, - вступает в разговор Телесикрат. - Кто же это был?

- Не знаю. Мудрый человек, по-моему. Он возвращался откуда-то с побережья, из Кротона или Метапонта. Говорил... - Ерготель, полный сомнений, понижает голос: - Как он утверждает, Гелиос не разъезжает по небу. Как и другие боги, говорит он, Гелиос не делает ничего, живет в свое удовольствие, не изматывая себя непосильным трудом. Зато мы находимся в постоянном движении.

- Кто это: мы? - слышится шепот нескольких человек.

- Мы - значит земля. Земля, Солнце, Луна и все звезды вращаются, бегут, не переставая.

- Земля бежит? - изумляется Патайк.

Грил, который тоже ничего не понимает, считает, что уровень непонимания беотийца несравнимо ниже:

- Не беспокойся, от тебя она не сбежит.

- Тот человек сумел это объяснить, - продолжает Ерготель. - Рождаешься в вечном движении, говорил он, и умираешь, не замечая его. И еще как-то по-другому, только я забыл. Он называл это танцем. Словно бы все небесные тела взялись за руки и кружились вокруг алтаря. Алтарем служит огонь, чудовищный жар которого мы не ощущаем. От него распространяется свет и тепло и жизнь по земле, по солнцу и всем звездам.

Все молчат. Кто-то откровенен, кто-то замыкается в себе, в распахнутые души врывается дуновение этой непостижимой мысли. Очаг, алтарь - вселенная конкретизируется в обычные очертания дома, где совершаются свадебные обряды. Земля и Солнце, юная пара, вместе с торжественным кортежем обходят алтарь, зажигают факелы у родного очага. Новая мысль, поначалу вызывающая смятение, успокаивает их песенным ладом; подвластные совершенным законам материи, которые удерживают их тела в великолепном равновесии, они чувствуют себя уверенно и безопасно, как сама вселенная, которая независимо от человеческих суждений продолжает вращаться.

Шум гимнасия не смолкает в этом убежище тишины, он уплотненный, густой, непрерывный. В этой волне, монолитной, как металлический брусок, их обостренный слух фиксировал все оттенки голосов. Одна спортивная площадка за другой отзывались по-разному, подчас недоставало какого-нибудь звука и в хаотической круговерти гула пролегала полоса тишины, тогда говорилось: "Заканчивают прыжки" или "Айпит прекратил борьбу".

Они погрузились в блаженную леность. Ощущение чужих усилий, непрекращающегося рабочего ритма давало почувствовать всю сладость отдыха.

И вдруг: гимнасий, до той поры напоминавший развернутый пергамент, все буквы которого выставлены напоказ, начал сворачиваться. "Священная беговая дорожка", тетрайон, "мягкое поле" поочередно затихали, наполняясь негромким, непонятным гулом.

- Что случилось? - первым сорвался с места Сотион.

Случай, нарушивший все течение дня, произошел на "священной беговой дорожке". Ономаст, элленодик, проводивший тренировки в метании диска, велел измерить бросок Иккоса. Невольник, замерявший расстояние, пользовался копьем длиною в пять ступней. Он насчитал девятнадцать копий. Последний замер был вровень с броском, между наконечником и диском даже палец всунуть не удалось. Ономаст изрек:

- Это бросок Фаилла!

Если бы он назвал лишь цифру в девяносто пять ступней, все случившееся просто заслуживало бы внимания, но, коль скоро он сослался на имя героя, это стало значительным событием.

Фаилл из Кротона одержал трехкратную победу в Дельфах, один раз в беге и дважды в пентатле. Таких показателей он добился, когда ему не было и двадцати, в самом зените своего великолепного будущего. На семьдесят пятой Олимпиаде ему предрекали оливковый венок. Он и в самом деле собрался было в путь, но тут грянула война. Фаилл продает свой участок земли, дом, полученный в дар от города, берет деньги в долг у друзей, покупает корабль, набирает добровольцев и единственный со всего италийского побережья спешит на помощь Старой Земле. Он погиб в битве у Саламина.

Сотион и его друзья застают гимнасий настолько изменившимся, будто они отсутствовали целый год. А ведь их несколько десятков человек и каждый в отдельности что-нибудь значит, и вот они стоят на спортивной площадке и чувствуют, как резко падает их значение, стадион, словно качающаяся доска, целиком склонился на сторону Иккоса. Патайк ударяет в ладоши:

- В первый же день, как только я увидел его с этой рыбой, я понял: с ним здесь хлопот не оберешься.

И пришлось им снова глядеть на все "тарентские причуды", на странный порядок тренировок, капризы с едой, подогреванием воды; на суетящегося возле него мальчика, многообразие и поспешность действий которого могли взбесить самого невозмутимого и уравновешенного человека. Выбившись из толпы, где он совсем еще недавно затерялся, Иккос теперь все время маячил у них перед глазами. Даже когда его не видно было, все равно ощущалось какое-то раздражающее щекотание на спине, и, обернувшись, обязательно натолкнешься на бесстрастный, внимательный его взгляд.

- Что он в нас видит? - раздражался Евтелид.

Сотион отвечал:

- Легкие, сердца, мускулы, сухожилия, кости, хрящи. Мне всегда кажется, что я прозрачен, когда он смотрит на меня.

- Но и к нему стоит приглядеться, - говорит Эфармост. - Вчера в тетрайоне я наблюдал его во время борьбы. Очень он мне понравился.

Иккос действительно вел себя как мастер и вместе с тем как растяпа. Он знал назубок все приемы, наизусть все их давние названия, определял их именами богов, героев, славных атлетов, ссылаясь на правила различных состязаний, и Евримен часто советовал ему написать об этих вещах книгу, не забавляться борьбою. Иккос почти всегда занимал оборонительную позицию, но у него бывали и поразительные моменты, глаз не успевал заметить того молниеносного движения, каким он умел высвободиться из самых железных объятий. Но в следующую минуту делался неловким, растерянным, не замечал предоставлявшейся ему простейшей возможности. "Он или слеп, или просто прикидывается?" - этого так и не удалось никогда окончательно выяснить.

Но самое ужасное было то, что гимнасий напоминал теперь павильон с зеркалами: поведение и жесты Иккоса повторялись на всех спортивных площадках с такой точностью, словно он сам множился без конца и только менял лица, юные, бородатые, светлые и смуглые. Удивляло равнодушие элленодиков. Разве не видят они, что творится? В каком гимнасии допустили бы такое? Все идет шиворот-навыворот. Атлеты запустили тренировки. Время от времени кто-нибудь пропадает, и отыскать его никто не может, лишь одному Евтелиду ведомо, куда бездельник запропал. Спартанец негодует. Упадок дисциплины возмущает его, воспитанный в духе коллективной, лагерной жизни, он восстает против новых порядков, которые воцаряются на спортивных площадках.

- Тебя Гисмон любит, - обращается он к Сотиону. - Скажи ему. Они все украдкой от него удирают во двор. Никто не выполняет и половины упражнений.

Но Сотион только пожимает плечами.

- Не лезь не в свои дела!

Их изводило время, его непостижимая сила, они каждый раз по-иному ощущали его воздействие. Просыпались чуть свет, и день погонял их в суматохе, к вечеру они появлялись у колодца запыхавшиеся, без сил, провожая взглядом угасающие лучи, словно это был последний солнечный закат. И месяцы, проведенные здесь, казались им на удивление короткими, но, с другой стороны, время, которое еще оставалось, хотя, в сущности, его становилось все меньше, почему-то разрасталось в обширное, необъятное пространство. Тогда их подхватывала, возбуждала уверенность, что все еще можно изменить, и они устремлялись навстречу каким-то неслыханным и спасительным переменам.

И просто невероятно: эти минуты тревоги и раздражения для "круга Сотиона" явились тем, чем был бы бунт стражи и гражданская война в осажденном городе. Призрак Иккоса выглядывал уже из-за каждого угла.

Скамандр по возможности проводил время в плетрионе.

- В конце концов, его для того и открыли, чтобы было где отдохнуть.

Данд поддерживал его:

- Я готовлюсь к диавлу и не понимаю, чего ради я должен выполнять все упражнения, словно мальчик в в палестре. Да и никто не заставляет меня этого делать.

Эфармост открыто заявлял:

- Сотион - ребенок. Ему нравится гонять целый день, когда палит солнце.

Меналк добавлял свое:

- У меня две-три схватки на дню, и я считаю, что этого достаточно. Айпит большего не требует. Сотиону хочется порезвиться, ну и пусть резвится. Разве здесь мало мальчишек?

Но на мальчишек Сотиону уже не приходилось рассчитывать. Тренеры, ослепленные способностями Иккоса, высиживали своих воспитанников, как заботливые наседки. Ни в одном гимнасии еще не повторялось так часто: "Не переутомляйся!", "Не бросай диск, тебе это не нужно", "Не прыгай после еды, жди, когда вызовут". И от рассвета до сумерек неустанно массировали их, так что многие потом с трудом двигались.

И все это казалось смешным и жалким. Их гладкие, преисполненные веры лица омрачались тенью сомнений, их изводило непонимание происходящего, им хотелось объяснить самим себе, но они не находили слов, за их неловкими жестами угадывалась душевная тревога.

Сотион был поражен тем, как близко принял он все это к сердцу. Несколько месяцев он вместе с ними жил, боролся, делил хлеб и надежду. Он не считал себя ни лучше, ни хуже других, просто мчал своей дорогой, параллельной той, которой бежали они. Лишь теперь выявилось, что его дорога шла по кругу, а все другие лучами сходились к ней. Предводитель? В этих стенах подобное слово теряло всякий смысл, никто не смел произносить его, никто никому не простил бы такого слова.

Единственное, что приближало к выявлению сокровенной тайны, - это было сердце. Теперь оно лежало как на ладони. Все самое ценное в них шло не от традиций, не от совместной увлеченности и даже не от жажды победы. Просто явилось общим волнением, неожиданным порывом, с которым никто бы не стал считаться. Усилия другого воспринимались как свои собственные, товарищ был предметом гордости, и этим человек становился богаче; нежность же, чувство, скорее разоружающее, оборачивалась источником силы, стойкости и отваги. Вот что составляло этот раскаленный круг, который их - десяток тел, подобных другим, - отделял от хаоса гимнасия.

И он, юноша Сотион, не имея никаких прав, чтобы руководить взрослыми, более зрелыми атлетами, оказался в самом центре круга, так как был наделен большим, чем у них, жаром.

Он в самом деле воодушевлял их, насыщал своей увлеченностью, зажигал радостью, черпал ее в каждом их триумфе. Если бы от своего времени они отсекли все те минуты, на которые он их вдохновил, то у них остались бы только беспросветные дни принуждения и долга. Не ограниченный никакой целью, непередаваемо свободный, он сиял, как чудом уцелевший осколок "золотого века", излучающий счастливую и беззаботную жизненную энергию. Он был воплощение самого духа этих игр, радостного служения богу, жертва которому это учащенный ритм сердца, напряженность мышц, истекающее потом тело, как алтарное жертвоприношение - музыка флейт, треск огня и кровь убитого животного.

Об этом никогда не говорилось, такие вещи были сами собой понятны, он выражал их каждым непроизвольным своим движением, без тени нарочитости и осторожности, он щедро раздавал себя, с неосознанным чувством неисчерпаемости своих юных сил, и совершенство, которого оп достиг, не было результатом осмысления, а просто благословением богов, ответивших взаимностью на такую чистую и искреннюю жертву. Любовь, которой его окружали и в которой они сами обретали высокое воодушевление, не была ничем иным, как только приятием их эллинскими душами того идеала, что привили им их отцы и деды.

И вдруг неуверенность разделила их. Появился человек, его все поднимали на смех, отвергали, но он утвердился в их среде, будто камень, застрявший в потоке. Все теперь раздвоилось, искривилось, забурлило мелкими водоворотами. Впервые в жизни Сотион, которому неведомо было другое состояние, кроме безмятежной ясности, его переполнявшей, почувствовал горечь внутреннего разлада. Иккос раздражал, волновал, тревожил. Появление этого друга детства подействовало на него так, будто на рубеже своего мира он обнаружил след чужой ступни.

Из этого его мира исчезло ощущение безопасности. Сотион передвигался теперь по зыбкой, качающейся почве. Исчезла его отвага, минутами он испытывал упадок сил, и единственное, чего он жаждал, - это исчезнуть, сойти с этого раскаленного края, затеряться в темной, беспросветной жизни самых заурядных людей.

Содам говорил Грилу (у них обоих, морских жителей, был свой язык):

- Сотион плывет, свернув паруса.

Так продолжалось несколько дней. И вдруг однажды Сотион повторил "бросок Фаилла".

Вот единственный выразительный язык на этом солнечном песке! Этот диск, как вдохновенное слово, увлек людей, готовых отступить. Так полководец поднимает свои войска, обессилевшие в пустыне, свежим, проникновенным призывом. Сотион как бы снес какую-то преграду, началось движение вперед. Содам продвинулся еще на ширину ладони. Евтелид приблизился к ним на две неполных ступни. И в цепочке, образовавшейся в пентатле, появлялись все новые и новые звенья - "круг Сотиона" вновь сомкнулся.

Иккос во все это также внес свою лепту. "Бросок Фаилла" был его неоспоримой заслугой, снискавшей ему уважение, подобное основателю славного рода. Что бы об этом человеке ни говорили, однако именно день его рекорда явился в гимнасии началом новой эры. Сам он больше не продвинулся вперед, но никогда (что тоже умели ценить) и не уступил своих позиций. Действовал спокойно, держался завоеванного места, как захваченной крепости. Перемирие с ним было достигнуто борьбой.

Каллий, кулачный боец, говорил всем участникам пентатла:

- Этот противник достоин того, чтобы сразиться с ним.

Противник, вероятно... Но вновь, когда добились равновесия, когда уже никто не пытался "искать спасения в Таренте", как говорили об этом удивительном периоде сомнений и тревог, Иккос оказался чуть ли не на своем прежнем месте, он опять стал смешон. Невозможно было преодолеть отвращение к его образу жизни. Он вооружал против себя всех своей дерзкой жаждой переделать все на свете. Он по-другому бы построил гимнасий, иначе рассадил деревья, установил бы другое время для сна, тренировок, еды; день, богатый день божий, канал бы по капле, как в клепсидре[25]. Среди этой расчетливости и разумности просто не осталось бы времени на то, чтобы жить.

- Жить? - удивлялся Иккос. - Это способен сделать за тебя любой невольник.

- Но, дорогой мой, я совсем не хочу, чтобы в этом меня подменял невольник, - возразил Сотион.

Иккос глухо, в нос рассмеялся:

- Прекрасно, прекрасно. И я не хочу, чтоб меня подменяли, но я живу за счет своих мускулов!

Последняя реплика возмутила всех, словно на месте тарентинца они увидели другого, никому не известного человека.

VIII. На грани жизни

Это происходило в плетрионе, к которому Иккос уже давно принадлежал.

- Такое место создано как бы специально для него, - сказал Евтелид, впервые увидав его там.

Действительно, Иккос обосновался там с присущей ему основательностью. Он сразу облюбовал себе лучшую скамью, в нише нашел сухой корень, на котором повесил сосуд с оливковым маслом, всегда под рукой у него были свои скребки и полотенца. Он единственный использовал плетрион не только для еды и отдыха, но и для индивидуального тренажа. Никто не знал, каким образом ему удалось разжиться свежим песком.

И теперь, когда все уже покончили со своим сыром и фруктами, он еще и не приступал к еде, ожидая какой-то особой минуты, когда, остыв от тренировок, он сможет приступить к еде без ущерба для здоровья. Он удобно расположился в своем мрачном убежище, с полотенцем на спине, чтобы не касаться голым телом неизвестно чего: шершавой или холодной стены. После первых своих неожиданных слов он навис над ними пронзающим взглядом ястребом, парящим в бескрайнем просторе.

- Чего вы так испугались?

Он извлек из фиговых листьев свою порцию и принялся за еду. Теперь он весело поглядывал на них, видимо забавляясь их смущением.

- Ну, Мелесий, объясни им, что я имел в виду. Ведь мы оба люди одной профессии. Я атлет, как и ты. Ты требуешь платы за то, что готовишь из Тимасарха борца.

- Я зарабатываю на жизнь своим искусством, а не телом.

- И ты прав. Хотя ты и одет, я догадываюсь, что твое тело уже не сможет тебя прокормить. Я же еще чего-то жду от своих ног и рук.

- Что это, собственно, значит: жить за счет своих мускулов? добродушно спросил Патайк.

- Да благословит бог Беотию! - воскликнул Иккос. - А еще утверждают, будто это край тупых людей, ты же первым из всей компании задаешь разумный вопрос. А вот, что это означает: я тренируюсь, хочу быть сильным и ловким и надеюсь тем самым заработать на кусок хлеба.

- На кусок хлеба? И ради этого идешь в Олимпию? - спросил Содам.

- Не иначе. Олимпийская оливка - очень аппетитная ягода, не так ли?

Они в изумлении переглянулись. Стихия конкретности, лишенная всякого смысла подавила их, каждый видел перед собой только ветку, с десятью-пятнадцатью посеревшими листками, мертвый шелест этой увядшей реликвии создавал в голове пустоту. Вместе с тем они ощущали какую-то тяжесть, атмосфера сгустилась так, что начинало подташнивать. Содам провел рукою по лбу.

- Я всегда догадывался об этом, - прошептал он.

Но Иккос сегодня парил в заоблачном эфире:

- Грил, у вас победителям в Панафинеях[26] вручают амфоры с оливковым маслом. Их можно продать, выручив немного денег. Но если получаешь венок в Олимпии, ответь, сколько по закону Солона[27] тебе обязаны уплатить из казны?

- Пятьсот драхм.

- Ну вот, видишь, значит, ты станешь состоятельным.

- Я никогда не думал об этом.

- Возможно. А я не забываю про такие мелочи.

- И не забудь когда-нибудь заглянуть в Аргос. У нас можно выиграть великолепные бронзовые призы! - воскликнул Данд.

- А у нас серебряный кубок!

- Я слышал про теплый плащ в Пеллене!

Со всех сторон неслись подобные выкрики, Иккос простер руки, словно сгребал все, что ему предлагали.

- Ну еще, еще! А ты, Ксенофонт, неужели ничего мне не предложишь?

- Почему я? - испугался мальчик.

- Ты сын славного Фессала. Чем был занят твой отец вторую половину жизни? Но разъезжал ли он по всем состязаниям? Не собрал ли там сотни две призов?

Мальчик страшно покраснел и в отчаянии озирался по сторонам. Ерготель, оказавшийся рядом, провел рукою по его длинным кудрям:

- Успокойся. Не ты должен стыдиться.

Иккос положил в рот кусочек сыра, разжевал его и проглотил.

- Вы все младенцы, начиная с Главка, которому еще далеко до растительности на лице, до Герена, у которого борода уже тронута сединой. Вы смотрите на меня как на дикаря, потому что я открыто говорю о том, о чем каждый думает втихомолку.

- Не касайся наших мыслей! - крикнул Содам.

- Хорошо. С самого первого дня вы держали меня на таком расстоянии, что не только ваших мыслей, но и ваших тел я не мог коснуться, разве только во время схватки.

- Ты сам в этом виноват, - произнес Сотион.

- Вы потешались надо мной, как над ярмарочным шутом.

- А ты кто? - спросил Герен.

Иккоса разозлил строгий тон этого вопроса.

- Ах ты, лохматый! Я обязан тебе объяснять? Я видел, как с тебя кусками отваливалась твоя неотесанность, Евримен возил тебя по песку, словно камень. Ты обучался борьбе не иначе как у своих африканских слонов.

- Довольно, довольно, - стал увещевать его Каллий. - Твоя болтовня может ведь надоесть.

- С каких это пор в Афинах разговор ведется с помощью кулака?

Иккос еще никогда не чувствовал такого превосходства над ними. Его невозможно было унять. Он дерзил, насмешничал, был невыносимым. Неожиданно он ошеломил их.

- Я беден! - признался он.

Многим показалось, что они ослышались. О чем говорил этот человек, увенчанный наготой атлета? Некоторые же, представления которых сформировались в уважении к достатку, понимали: бедный - значит злой, низкий, способный на любые проступки. К ним-то и адресовался Иккос:

- Только поосторожнее! Вспомните, как Симонид с Хиоса говорил об одном олимпионике[28], тот до победы был разносчиком рыбы, он доставлял ее из Аргоса в Тегею. Мне тоже пришлось бы заниматься подобными делами, если бы я заблаговременно не научился гимнастике. И могу вас уверить, что научился лучше, чем кто-нибудь, только почему-то вы видите в этом шутовство.

Он смахнул сырные крошки с коленей, снова набросил на спину полотенце и прислонился к холодной стене. Все молчали, как бы погруженные в ленивую, полуденную задумчивость.

- Ты слишком много о себе воображаешь, - отозвался Каллий. - Чего ради мы обязаны были проявлять заботу о том, чем ты занят?

- Никто и не требовал этого от вас. Но можно было рассчитывать на то, что такие атлеты, как вы, хоть немного смыслят в гимнастике.

- Клянусь Зевсом, ты, кажется, воображаешь, будто только ты ее открыл?

- Сын Дидима, ты знатный господин. С момента появления на свет тебе никогда не приходилось задумываться над тем, откуда весь тот достаток, который тебя окружает. Еда, кровать, на которой ты спишь, одежда, которую носишь, эти великолепные скребки, один из которых ты обронил, и тебе при этом и в голову не пришло искать его, дом (хотя, вероятно, он у тебя не единственный!) - все это ты приемлешь безотчетно, как воздух. У тебя много невольников, да и здесь тебе прислуживают двое алейптов. Чтобы ты стал таким, каков есть, другие немало над этим потрудились. Ты теперь ловкий, постиг искусство кулачных ударов, словно накинул готовый хитон, не зная, кто для этого собирал лен, ткал материю, кто его сшил.

- Надеюсь, ты не станешь утверждать, что я учился гимнастике, сложа руки?

- Вероятно, он скажет именно так, - вмешался в разговор Телесикрат. Он всех нас считает бездельниками.

- Йо! - воскликнул Иккос. - Ты, сын Карнеада, можешь служить для всех примером трудолюбия. Тащишь свой плуг в гору. Ты рожден борцом, а стал бегуном. Это уже похоже на героизм, который, впрочем, Гисмон должен бы выбить у тебя из головы, или еще откуда-то, просто я не знаю, каким образом можно воззвать к твоему разуму.

Улыбка объединяет людей. Этого незначительного сокращения лицевого мускула, который изменяет две-три черточки в выражении физиономии, бывает достаточно как явного свидетельства перемирия. Последние слова Иккоса у одних только чуть тронули дугу рта и собрали немного морщинок в уголках глаз, у других же, обнажая зубы, поднялась и верхняя губа и круговая мышца сузила щелки век. Тарентинец, однако, не использовал преимущества, каким одарила его эта минута веселости, и непринужденно произнес:

- Я обязан был с самых ранних лет думать о себе, а заодно научился думать и о многом другом. И тогда гимнастика представилась мне достойной того, чтобы ею заняться. Я убедился, что наши палестры и гимнасии могли бы давать нам больше, чем дают.

- Они удовлетворяли более достойных, чем мы, значит, и для нас они хороши, - оборвал его Содам.

- Я не удивился бы, скажи эти слова аркадиец. Но в твоих краях, как и в нашем Таренте, люди с детства смотрят на море, а не в глубь континента. Море постоянно волнуется, а земля неподвижна. Я понимаю это так: земля - прошлое, а море - это само будущее, новое и неведомое. Минувшего уже никто изменить не в силах, да и нет в том необходимости, независимо от того, плохое пли хорошее это прошлое. Но то, что ждет нас, мы способны изменить по своему желанию.

- Если богам будет угодно, - вставил Герен.

- Грил, напомни ему афинскую поговорку: к Афине взывай, но и сам не зевай.

Грил кивнул с удовлетворением.

- Да, мой навкратиец,- продолжал Иккос. - Богам скоро бы сделалось невмоготу, если бы мы по каждому пустяку уповали на них. Что тут толковать о богах! Я не думаю, что я их чем-то оскорбил. Наоборот, ничто так не радует богов, как стремление человека к совершенству. Кто знает, будь у меня твои силы, я, возможно, на этом не успокоился бы, но мое тело не было в палестре на лучшем счету. Ты помнишь, Сотион?

- Точно так же, как и мое, - отозвался тот.

- А ведь и в самом деле, - задержал Иккос взгляд на его фигуре, как бы любуясь ею.

Все невольно посмотрели на Сотиона и обратили внимание, как он раздался в плечах, возмужал. Они не заблуждались. Его всегда видели в постоянном движении и сами при этом вели подвижный образ жизни. Иногда кто-нибудь обращал внимание на какую-то новую особенность его фигуры, казалось, что кто-то незримым резцом касался различных частей его тела. Например, интенсивно развившиеся спинные мышцы сгладили торчащие позвонки, линия позвоночника проступала не так резко, как это обычно бывает у мальчиков. Прежде никто не окидывал взглядом всю его фигуру, и теперь, когда он стоял неподвижно, все поразились великолепию его возмужания.

- Да, похвалы достойно такое тело, - произнес Иккос. И на самом выдохе, тихо добавил: - ...к которому отнеслись с таким легкомыслием.

- Ты бы вел себя иначе? - рассмеялся Содам.

- Ты хотел меня этим задеть, но ты угадал. Я не стал бы целиком полагаться на природу.

- Тебе пришлось бы пожертвовать слишком многим.

- Не надо ссориться. Когда я говорю вам, что думал о гимнастике, я не пытаюсь утверждать, будто все, так вас задевающее, придумал я сам. Известно ли вам, что Милон написал книгу? Ты, Филон, можешь улыбаться. Тирас так далек, что, возможно, только твой правнук сумеет ее прочесть. Хотя и тебе полезно было бы с ней ознакомиться. Ты узнал бы, что борцу необходимо употреблять хотя бы немного мяса.

- В олимпийских правилах об этом ни слова!

- Дорогой мой, они составлены в те времена, когда в Олимпии ничего, кроме состязаний в беге, не было. Впрочем, придерживаются ли здесь каких-то ограничений в рационе? Вам по-прежнему дают сыр и сушеные фиги, а если кому-то хочется питаться иначе, он может себе такое позволить? До сих пор не понимаю, почему вас так взволновала рыба, которую мне принесли в первый день?

Вопрос предназначался всем, но ответил па него Грил:

- Ты сам посмеялся бы, если смог бы тогда поглядеть на себя. Кто из атлетов так заботится о своем желудке, едва переступив порог гимнасия?

- А о чем, мой афинянин, заботиться атлету, как не о своем теле? Что бы ты сказал о музыканте, который забросил свою арфу и ржавчина источила ее струны? Тело - наш инструмент, с ним надо бережно обращаться, чтобы наша игра была совершенной.

Кто-то вздохнул. Некоторые нетерпеливо шевельнулись. Песок, на котором они сидели, слишком нагрелся. Скамандр встал, потянулся и зевнул, как пес. Сотион оставил свое место у стены, прошелся несколько шагов и, красиво изогнувшись, захватил горсть песка с площадки. Позволил песку медленно высыпаться из сжатого кулака, потом разжал ладонь и стал всматриваться в оставшиеся песчинки, словно хотел сосчитать их. Наконец, смахнул их и вытер руку о бедро.

- Твоему борцу, Иккос, только в пуховиках сидеть. Все головы повернулись к Сотиону, он стоял в лучах солнца, они щурили глаза от света, который отбрасывала его лоснящаяся, широкая, спокойная грудь.

- То есть как?

- Клянусь Гераклом, когда я тебя слушаю и думаю о том атлете, который должен так тщательно заботиться о себе, мне кажется, будто я вижу тихую, затененную комнату, слышу осторожный стук ложки в сосуде с лекарством. Ведь он, этот твой атлет, больше всего жаждет покоя, солнце ему мешает, сна недостаточно. Ему необходим точный рацион, он озабочен то тем, что сбавил, то тем, что увеличил свой вес, он страшится опасностей, подстерегающих его со всех сторон, страшится многого такого, что воспринимается просто, как воздух легкими. Он обращается за советом к врачам, либо он сам себе врач не говорил ли ты нам однажды, как опасно для бегуна увеличение объема селезенки и что имеются отвары из трав, которые следует пить, чтоб избежать этого?

- Возможно, и говорил, - согласился Иккос. - Кто утверждает, будто наша профессия не требует самоотречения?

Сотион поднял руку.

- Нет профессии атлетов!

- Нет? Ты уверен в этом? - Иккос рассмеялся в нос, глухо покашливая. Астил...

В общем ропоте повторилось это имя. Астил из Кротона был лучшим атлетом своего времени. В трех последних Олимпийских играх он завоевал семь венков: в стадии, диавле и вооруженном беге. Бросить тень на такое славное имя было низостью.

- Ты дурной человек! - выкрикнул Грил.

- Не забудь, - Иккос тоже повысил голос, - что я несколько лет кряду живу в Кротоне. Вы ведь, наверное, обратили внимание, что я все замечаю! Но раз вас это оскорбляет, не скажу больше ни слова. В Олимпии вы сами во всем убедитесь.

- Астил будет и на этот раз?

- Не только будет, но, если не ошибаюсь, преподнесет вам сюрприз.

Снова они все утратили с ним контакт. Беседа, в сущности, велась окольными путями, полна была недомолвок и загадок. Иккос, несомненно, знал, чего хочет, да еще всегда умел занять такое место, откуда вся их группа видна была как на ладони. Сам же он то и дело пропадал, маскировался с помощью слов, и опять вспыхнула прежняя неприязнь к этому человеку, он стал еще более чужим, чем прежде. Многим хотелось подняться и уйти, но они остались и продолжали сидеть, только появилось ощущение, что между ними и Иккосом зияет пропасть. Ощущение это было настолько сильным, что их поразил его голос, зазвучавший совсем рядом, спокойный голос:

- Если слово "профессия" вас оскорбляет, будем говорить "искусство". Надеюсь, никто не станет отрицать, что бег, пентатл или борьба - это искусство? Мы постигаем его, ведь не у каждого из нас равные способности. Прошли времена, когда Главк из Кариста прямо от сохи сумел стать кулачным бойцом.

- Во вред ему это не пошло, ведь завоевал же он несколько венков, отозвался Меналк.

- Что же ты не последовал его примеру? Послушайте, не будем рассуждать как дети. Нас здесь несколько десятков хорошо подготовленных профессионалов, каждый окончил палестру, потом гимнасий, кое-кто позаботился об алейпте или атлете, который продолжал бы совершенствовать его, наконец, вы прибыли сюда, где, как говорят, лучшая школа, и ежедневно каждый тренируется в меру сил и способностей...

- Но ты переходишь границу, - прервал его Сотион.

- Какую границу?

- Границу жизни!

Эти два слова пронзили их как резкий луч света. Густой мрак расступился, все споры, которые подавляли их умы, беспомощные по части всего того, что скрыто в глубинах подсознания, непроизвольных порывов, и вся неприязнь к загадочному пришельцу - все получило блестящее объяснение. Эта истина казалась настолько очевидной, что у многих на полуоткрытых устах замер возглас изумления: как можно было сразу не понять этого!

- Ты говоришь о нас так, будто мы на свете единственные. А ведь, кроме нас, есть тысячи таких, которых тот же самый рассвет будит для тренировок и те же сумерки провожают из гимнасиев.

- Наше совершенство для них стимул и образец.

- Да, я тоже так думаю, но каким образцом сможешь ты быть для всех тех, которые никогда не выйдут из рамок обычной жизни? Чья судьба никогда не выведет их на наш путь? Зачем ты хочешь дать им изнеженное и капризное тело, научить их осторожности? Чего ради, в самом деле, так носиться с ним, как с драгоценной статуэткой в деревянном футляре, беречь, как хрупкую вещь, которая может попортиться или сломаться?

- А что ты можешь им предложить?

- Я - ничего. Пусть остаются сами собой там, где они пребывают, - в тех прибежищах радости и свободы, в палестрах и гимнасиях, которые с благословения богов возвели наши предки. Я один из них и только тем на какой-то миг стал другим, что счастливый случай позволил мне отправиться в Олимпию, счастливый случай, ничего более!

Иккос молчал, устремив на него столь темный взгляд, словно весь мрак ниши, где он сидел, сосредоточился под дугой его сросшихся бровей. Сотион видел его, будто сквозь дымку.

- Тебе нужны атлеты напоказ. Ты даешь им силу и ловкость, необходимые лишь на короткий миг зрелища. Поэтому я тебе и говорю, что ты пересекаешь границу жизни. Такой атлет, какого ты хочешь воспитать, - это уже не сила, скорее, бесполезная сила, непригодная в жизни, за такой всегда нужен присмотр и опека, а это уже слабость. Ты говоришь: отречение. Я ни от чего не хочу отрекаться. Вот будет досада, если когда-нибудь я пожалею, что в долгу у своего тела, что в лучшие годы жизни не отдал ему все, на что был способен.

Сотион умолк, весь еще дрожа от этого крика души. Он почувствовал на себе пламенные взгляды товарищей, которые воодушевляли его:

- Ты неприятен мне, как надсмотрщик рабов, тебя окружили эти несчастные люди, и ты навязывал им свою волю. Ты ограничивал их. Дело не в том, что ты ешь и когда спишь, я думаю даже, у тебя есть чему поучиться, но тебе хочется спеленать нас. С той минуты мы не могли бы уже вздохнуть, не подумав сначала, короткий или глубокий вдох следует сделать. За тобой по пятам тянется жалкий страх, глупый, неведомый прежде вид трусости, боязнь совершить любое лишнее опрометчивое движение. Ты оберегаешь свое тело, как полную до краев амфору, чтобы донести ее, не расплескав, до самой Олимпии. Цель превращает тебя в раба.

- А для тебя, - Иккос прокашлялся, как бы прочищая горло, - разве для тебя это ничего не значит? Например, оказаться самым лучшим?

- Быть лучшим, да, - воскликнул Сотион. - Этого желания самого по себе достаточно.

- Ты хочешь сказать, что не ждешь награды? Даже если наградой окажется слава?

- Слава! Это все равно, что ты бы сказал: небо!

- Ты так стремительно оторвался от земли, что прости меня, если я не сразу воспарю за тобой!

- Кто знает, возможно, ты никогда не поднимешься туда, полагаясь только на свои силы, - воскликнул Содам.

Иккос встал и вышел из ниши. Наброшенное на спину полотенце он бросил на скамью. Этот кусок полотна, всегда сложенный с такой раздражающей старательностью, аккуратный четырехугольник, всегда без единой складки, валялся измятый, скомканный, сморщенный - наглядная картина нарушенного покоя и порядка.

Иккос принялся расхаживать вдоль противоположной стены, как бы совершая послеобеденный моцион. В такт размеренным шагам поскрипывал песок. Он отзывался как единица измерения времени, бессмысленный отсчет минут, которые растворялись в мирной тишине. Друзья Сотиона сидели теперь как бы на берегу спокойной водной глади, просвечивающей до самого золотого дна. Мысли проплывали в их сознании, покачиваясь, как лодки с опущенными веслами.

Неожиданно послышалось конское ржание. Совсем близко, кони где-то рядом с гимнасием. В один миг все оказались на ногах. Мальчишки бросились наперегонки.

Лошади здесь! Как ночное пение петухов предвещает надвигающийся день, так конское ржание для людей из гимнасия - это первый знак, что пора упражнений и тренировок завершается. Лошади появляются в начале последнего месяца, проходят отбор, и попавшие в список состязаний отбывают в Олимпию.

Весь плетрион сбежался на рынок, куда пригнали табун лошадей. По копытам, обернутым лыком, и по белесой пыли, которая осела на шерсти, было видно, что прибыли они издалека. Ерготель сказал:

- Это сицилийские лошади.

- С чего ты взял?

- Я вижу людей Гиерона[29].

И он указал на прислугу - конюших и конюхов, у каждого из них виднелся серебряный паременник с цифрами сиракузского тирана. Прислуга суетилась возле своих животных, по очереди подводя их к элленодику, который определял возраст лошади, окидывал ее быстрым взглядом и записывал имя на глиняной дощечке.

За этой процедурой наблюдала толпа горожан, которые, увидев атлетов, приветствовали их криками. Вокруг них сразу образовалась толчея, их окидывали жадными взорами, к ним протянулось несколько наиболее смелых рук, чтобы притронуться к их телам. Какая-то особенно стремительная волна подхватила Сотиона.

- Смотрите, что с ним делают! - крикнул Содам.

Но Герен уже метнулся туда и раскидал людей. Он вырвал у них юношу и вынес на руках из толпы. Сотион перебросил ноги на плечи гиганта, подтянулся и уселся у него на загривке, как юный Дионис, едущий на взлохмаченном Силене[30].

Часть вторая ОЛИМПИЯ

I. Луна над Олимпией

В третий раз после летнего солнцестояния наступило новолуние. Громадная арка небосклона, протянувшаяся от Кавказских гор до Геракловых Столпов, разнесла эти ночные сигнальные огни по всему пространству греческого мира. Словно путеводная звезда, взошла Олимпия на вершину небесного свода. Посреди лесов и гор, из прибрежных песков стали видны все дороги, от тропинок, сбегающих с перевалов, до просторных морских путей (богам, взирающим сверху, они, наверное, казались нитями, тянущимися к веретену). Сколько их было, разбросанных, перепутанных, и вот наконец собрались они воедино, свились волокнами и легли на земли Элиды.

Раньше всех началось движение на дороге из ахейской Димы, той, что в окрестностях Вупрасия сливается с другой, ведущей гостей с западного побережья, из двух портов: Гирмины и Киллены.

Скрипели колеса в глубоких колеях, выбитых по обе стороны тракта, на котором повозки не могли разминуться. Рядом бежала тропинка для пешеходов и тех, кто ехал верхом, на лошадях, мулах или ослах. Шли процессии, торжественные theorie[31], направляемые государствами и городами, а вместе с официальными представителями следовали обычные пилигримы. Округа, племена, города, общины держались вместе, их нетрудно было отличить: между одной партией повозок, ездоков, пеших и следующей всегда был разрыв. Подчас, когда ломалось колесо или падало животное в упряжке, порядок нарушался, в образовавшейся неразберихе все сбивались, движение прекращалось, поднимался шум. Препятствие устранялось, повозка, требующая ремонта, сворачивала на обочину и дальше тащилась в самом хвосте, где постепенно собиралась толпа бродяг со всех концов света.

Странствовали на лениво передвигавшихся волах, выносливые животные тащили большинство упряжек. Жара тяжестью оседала в ногах, изводила жаждой, животные ревели, требуя воды. Останавливались у каждого ручейка. Тогда наступало оживление, молодые бежали с полными ведрами, из рук в руки передавали кружки со студеной водой, некоторые раздевались и с минуту лежали на камнях мелкого потока. Их охватывала внезапная бодрость, они принимались петь. Едва вступали в лес или хотя бы встречалась по пути купа деревьев, тотчас же рассаживались в тени, кто-то играл на дудке, кто-то угощал вином, зато потом приходилось бежать, догоняя своих.

Защитой от солнца служила широкополая шляпа. На многих были кожаные шапки, и, когда их снимали, по лицу текли струйки пота. Некоторые обходились платком, концы которого завязывали под подбородком, для многих единственной защитой от солнца служила копна волос. Волосы в основном были длинные, заплетенные в косы, их укладывали в полотняные мешочки, укрепленные на затылке. Вельможи из Сицилии и Великой Греции ехали в удобных повозках полулежа под зонтами. Некоторые повозки были крытыми, сквозь щели в полотне можно было различить бледные лица стариков, чьи силы подорвала дальняя дорога.

В полуденные часы нетерпение возрастало, ссоры вспыхивали по любому поводу, день удлинялся и казался бесконечным. С наступлением вечера гудела и шумела вся процессия, одни предлагали устроить привал, другие требовали использовать прохладу и ехать дальше. Волы, нахлестываемые кнутом, упирали рога в передние повозки. Наконец, усталость парализовала всех, и среди конского ржания, рева ослов люди нередко засыпали с недоговоренным словом на устах. Они лежали, обеспамятев, на свежевспаханных полях, на стерне, у края дороги, которая приносила бодрость сном и мраком, и утренний рассвет всходил над ней, как бы пребывавшей во власти волшебных чар.

Чуть свет поднимался шум, накатывавший издалека. Где-то сзади появлялись новые повозки, просили освободить проезд, люди просыпались, расправляли одеревеневшее тело, солнце выбирало росу из одежды в терпком запахе озона.

Под Элидой возникали временные лагеря, состав которых постоянно менялся. По гимнасию сновало множество людей, ищущих среди участников состязании родственников, друзей или знакомых. Капр наконец велел запереть ворота, чтобы не мешали тренировкам. Пришельцев впускали только в помещение элленодиков, где они могли сообщить сведения об атлетах из своих общин. Больше одного дня никому не разрешали задерживаться, чтобы не лишать места тех, кто прибывал вслед за ними.

Дальше дорога карабкалась по предгорьям Акрореи в направлении на Ойнею, вечные клены которой навевали предания о царе Авгии и его дочери-колдунье, собирающей травы по берегу Ладона. Торговцы на несколько дней задерживались в Алесии, где устраивалась ярмарка, немощных манили чудодейственные источники Гераклеи, бьющие фонтаном из-под храма Ионийских нимф. За Салмоной, некогда столицей Салмонея[32], которого Зевс поразил молнией, открывался вид на долину Олимпии.

Она лежала в створе двух рек: широкий Алфей сливался здесь со своим притоком, "шумным" Кладеем. Среди холмов, окружающих равнину, выделялся конусообразный Фрикс, с вершины которого сквозь деревья проглядывал храм Афины Кидонийской, бугор, где все еще чернели пепелища разрушенной Писы; наконец, Кронион, гора Крона, она отбрасывала свою тень, пахнущую соснами, на прилепившийся к ее склонам священный округ. Это, собственно говоря, была роща, там росли раскидистые платаны и невзрачные, серые оливковые деревья, над которыми виднелись крыши строений, чуть далее открывалось пустое пространство, с холмом курящегося алтаря. Оттуда расходились две золотистые полосы - стадион и ипподром.

Проникновенная тишина, пленительная мягкость оберегали здесь каждую деталь пейзажа. Те, что попадали сюда впервые, замирали, размышляя над скромной простотой жилища Зевса. Фокийцы, воспитанные в непосредственной близости к дикому величию Дельф, взбирались на возвышенности, откуда еще шире виден был покой зеленых долин, лесистых холмов, реки, плывущей среди поросших миртом высоких берегов, замедляющей свой бег на поворотах, омывающей в своем широком русле пушистые островки, чтобы, наконец, в бескрайнем разливе бледно-желтого света ухватить сверкающий край Ионического моря. Так выглядела обитель бога, и, если он сам избрал это место, значит, такой же должна была быть и его душа.

Тем временем возле Олимпии все ширился людской поток.

От устья Алфея катила первая волна, которую принесли маленькие суденышки, покачивающиеся теперь на мелководье рейда, вторая - с севера, от Элиды, третья - с юга, из Трифилии и Мессении, наконец, четвертая - с востока. Последняя, самая многочисленная, двигалась по большой дороге, пересекающей всю Аркадию, от истоков Алфея, который эту тропу народов проложил среди самых диких гор. К ней привязывались все пути с восточного побережья: из Лакадемона, Арголиды, из Коринфа и Мегары, к которым присоединялись более отдаленные, из Аттики, Средней Греции, со всех островов Архипелага и Малой Азии, а также с берегов Черного моря, ведь очень много судов сворачивало в гавани Афин или Коринфа, чтобы не огибать всего Пелопоннеса. Теперь вся эта масса людей сошлась на равнине между двумя реками.

Подъезжавшие повозки останавливались на расстоянии двух стадиев от священного округа. В этом месте образовывалось пустое пространство, откуда Олимпийский Совет мог наблюдать за порядком.

С утра до ночи члены его в сопровождении рабдухов[33] и мастигофоров, вооруженной стражи с палками, принимали пилигримов. Сначала появлялись архитеоры, предводители процессий, представляли общину, число своих людей, повозок и животных, договариваясь о месте для лагеря. Лучшими, разумеется, считались самые близкие места, их отводили государствам и городам, имевшим особые заслуги перед Олимпией; большим подспорьем могли служить и личные взаимоотношения архитеора. Ему приходилось немало попотеть, бегая от одного члена Совета к другому, умоляя и заклиная их, ссылаясь на свои знакомства, взывая к их памяти, возвеличивая подлинное или мнимое родство, а если его между людьми не существовало, он обнаруживал его среди богов или героев своего края, Зевсу Олимпийскому подсовывал какую-нибудь нимфу из родных сторон, выводя из этой связи длинное потомство: собственный род, свою особу связывал с какой-либо из этих генеологических ветвей. Доходило до ссор, когда кому-то назначали место на расстоянии нескольких стадиев от Олимпии. Однако разумнее всего было занять его поскорее, так как в нынешнем году оно могло казаться почти что привилегией. Трудно даже представить себе, где раскинут свой лагерь те, что прибудут последними.

Отдельные партии двигались в порядке очереди. Каждую сопровождал член Совета, чтобы не нарушали указанных границ лагеря. Это отнимало столько времени, что дороги превращались в одну сплошную взбудораженную, раздираемую склокой стоянку кочевников. Нередко после целого дня ожидания только к ночи удавалось беспрепятственно проехать.

На равнину, сотканную из сплошного серебристого света, вступали как в сновидение, и многие, дотащившись до своей стоянки, опускались на землю, молитвенно сложив руки, молча взирали на строгие очертания Олимпии, вслушивались в тишину, напоенную росой, бедные животные, измученные ярмом, которое позабыли с них снять, жалобно стеная, тыкались им в головы своими влажными ноздрями.

Пока не заходила луна, спать никто не ложился.

Тысячи глаз провожали молодой месяц в его коротком странствии по небосводу. Отражаясь в зрачках, он утрачивал свои подлинные очертания, слишком простые и вместе с тем загадочные.

Одним богиня Селена показывала золотую диадему на темных волосах, другим венок из серебристых листьев или же факелом освещала себе путь во мраке ночи. Видели ее мертво поблескивающий глаз, безукоризненную белизну щеки, полоску лба из-под приподнятого покрывала. Ее отправляли в пещеры, затерянные далеко в горах, или же на берег потока, который опоясывал землю. Она ехала в повозке, на быке, на лошади, на муле, на белорунном баране.

"Многоименная", она родилась от титанов, Гипериона и Тейи или опять же от Гелиоса, который где-то в другом

месте считался ее братом, а подчас и мужем. Она ускользала от людского воображения, как и ее свет, переливающийся среди морских волн светозарными сплетениями змея. Для многих чистая и непорочная дева, она в Немее считалась матерью чудовищного льва, в Аркадии - любовницей лесного Пана, а людям из карийской Гераклеи известен был некий грот на горе Латмос, где Селена каждую ночь склонялась над беспробудно спящим Эндимионом[34].

Но здесь, на земле Элиды, где Эндимион почитался одним из первых царей, Селена родила ему пятьдесят дочерей, пятьдесят месяцев восьмилетнего цикла, священного круга двух олимпиад, и как раз теперь последняя ее дочь во время "девического" месяца парфения спешила к своему полнолунию.

II. Под пологом палаток

В речной долине выросло громадное и красочное поселение. Густо сгрудившееся около священного округа, оно было свободнее в отходящих от центра ответвлениях, которые, впрочем, с каждым днем все больше заполнялись. Круглые или четырехугольные кожаные и полотняные разноцветные палатки объединялись по общинам, отделенные друг от друга узкими проходами. Родственные общины держались вместе, и такие укрупненные территории образовывали как бы целые государства - здесь можно было увидеть Аттику, Лакедемон, Беотию, Сицилию, сотни границ греческого мира отстаивали свою независимость в этой тесноте.

Велик был, однако, соблазн их нарушить. Неожиданно теспиец отправлялся на поиски топора, и, хотя у него в палатке имелся свой собственный, он приносил его от византийцев, мессенец обнаруживал свою собаку в далеком Эпире, остров Самос поил водой Массилию. Исполнялось как бы нечто вроде детского сна, словно у ног вырастали Гермесовы крылья. Мир изменил свои масштабы. Наконец-то можно было пройти его вдоль и поперек, надышаться запахом чужбины.

Каждый лагерь сохранял свой неповторимый облик. Расположение палаток, расстановка повозок, место для свалки, незначительные детали в кажущемся единстве бессознательно выказывали своеобразие страны, откуда происходили. В этом угадывался ритм гор, долин, побережий, животные тянули головы в разные стороны, словно угадывая направление родных коровников и конюшен. Одежда людей была рассчитана на самые различные климатические условия, аркадийцы со склонов горных вершин не расставались с кожухами, вокруг бронзовой наготы жителей Ливии простиралась пустыня, в которой нет ни воды, ни дождей, ни капли росы. И каждый как бы принес с собою воздух родной земли, он улавливался в запахах лагерей. Он шел неведомо откуда, от людей, от утвари, из раскрытых палаток, пробивался из опилок и мусора, где отдавали свое последнее дыхание листья, стебли трав, засохшие цветы, прихваченные вместе с поклажей. Случалось, что из складок накидки, долго пролежавшей в сундуке, вылетал мотылек, оставляя кокон, вплетенный в нитки шерсти, и трепетал, переливаясь необычайной окраской, словно дух неведомого континента.

Многообразие обычаев выказывалось в любом поступке. В человеческих жестах находили свое отражение зоны, параллели и меридианы, в них проявлялся образ жизни пастухов, землепашцев, купцов, мореходов; вертел в руках спартанца издавал стремительный шелест копья, аргосец восседал на табурете, словно на лошади, жителя лесов узнавали по беззвучным шагам. Но вся Греция, несмотря на свое многообразие, казалась почти монолитной среди фантастической стихии колоний: Африка, Иберия, Галлия, Иллирия, Италия, Скифия, Сарматия, Сирия, Египет своим дыханием из самых глубин собственной загадочной истории и цивилизации накрывали эти сотни греческих городов, цепочку хрупких звеньев, зацепившихся за их побережье. В каждодневном соприкосновении с варварами, на караванных путях, в толчее портовых городов человек впитывал их мысли, суеверия, пороки, как уличную пыль, проникающую во все поры тела. Его душа покрывалась причудливым орнаментом, улыбка, взгляд, жест выражались словно с помощью знаков неизвестного алфавита. Но подчас достаточно было увидеть узел на веревке или контуры горшка, заметить ничтожную морщину, прищур век, как следствие глубокой и скрытой бури чувств, чтобы среди этих арабесок и вензелей распознать чудесную братскую схожесть.

Тысячи неожиданностей разделяли и вновь сближали людей. Здесь было представлено бесчисленное количество наречий и говоров, язык колоний заглушали сорняки чужих слов, все это порождало удручающие недоразумения. Обычный предмет, обиходная утварь внезапно превращались в загадку, которую невозможно было разгадать в разных концах этого обширного лагеря. Ударения, согласные, придыхания, грамматические роды подчинялись непостижимым капризам, невозможно оказывалось доверять даже гласным, настолько значительно видоизменялись они при раскрытии рта, движении губ, сжатии зубов. От слов часто оставался голый костяк, сама сердцевина звука, которому далекие века поверяли сокровенный смысл предмета. Но как быстро и горделиво крепли эти отростки в речи и сердце. Однажды услышанные и понятые, они выявляли свои корни, давали новые побеги, распускали пышную листву, которая отбрасывала великолепную тень, тень пространства и времени.

В светлом ощущении сообщества угадывались очертания древнего бытия, когда еще все племена жили вместе, когда подобный лагерь, окруженный шумом северных степей, влиял на решения о переселениях и завоеваниях. Где и когда это было? Ни одно воспоминание, ни один миф ни слова не говорят об этом. Но ведь царили такие времена, когда ни дорийцев, ни эолов, ни ионийцев не существовало, а был единый народ, связанный теми же сухожилиями, которые и теперь способны передавать мысли по разнозвучащим губам. Откуда бы иначе рождалось это удивительное ощущение тепла, которое, можно сказать, проникает в самую душу даже при еле слышном шорохе живущего рядом.

Многие знали друг друга по предыдущим Олимпиадам, встречались приятеля по каким-то совместным приключениям, вспоминались лица, виденные в далеких портах, в полуосвещенных трактирах, вновь сходились самые глухие тропы, на которых однажды случайно пересеклись чьи-то судьбы. Поминутно раздавались радостные возгласы.

- Кого я вижу? Невероятно, клянусь Зевсом!

- Тебе, кажется, снова пришлось пережить бурю?

- И какую! Я уже слышал голос сирен.

- Да, да! В наши годы не мешало бы остаться дома.

- Нет, невыносимо представить, что умрешь в постели, в которой ты явился на свет.

- Что ты там рассуждаешь про годы!..

Все чувствовали себя такими молодыми, что весь мир казался им в девичьем возрасте, возрасте той девушки, что стремительно проскользнула между палатками. Она исчезает, и лишь один ее голос доносится из-за полога, мягкий и легкий голос, золотистый завиток среди всего того мужского многоголосья, которое вдруг стихает.

Во всем лагере ни одной женщины. Они остались дома: по закону вход в Священную рощу во время игр для них закрыт, даже реку Алфей им запрещено переходить. Там, за рекой, по направлению к Скиллунту, видна Типейская скала, оттуда предписывалось сбросить виновницу, нарушившую запрет. На людской памяти такого еще не случалось. Но закон есть закон, хотя никто и понятия не имеет, откуда это пошло. По какому-то древнему предрассудку сельской жизни женщин изгоняли, дабы они не подрывали силу урожаев, не допускали к олимпийским церемониям и к культу покровителя хлебов Эвноста в Танагре, перед ними закрыли двери храма Крона. Только девушки пользовались извечной привилегией своей непорочности.

Среди них была одна, имя которой повторялось по всему лагерю.

Она шла, опираясь на руку отца, почти одного с ним роста. Дорический пеплум[35], скромный в покрое, не скрадывал очертаний ее фигуры, и она не тонула в обилии материала. Упругая зрелость ее форм ощущалась особенно там, где сукно было перехвачено в талии и ниспадало длинными, ровными складками. При каждом шаге складки раздвигались и под мягкой шерстяной тканью обозначались очертания ноги, законченной и совершенной. Широкая в плечах, с высокой грудью, которая выступала под прикрывающей ее апоптигмой[36], она смуглостью своих рук, шеи, ступней, выглядывающих из сандалий, заявляла миру о своем теле, взлелеянном солнцем и морским ветром.

Гидна, родившаяся в Сикионе, на полуострове Паллена, сопровождала своего отца Скиллия в его поездках на ловлю губок. Еще полудетскими руками она срывала с подводных скал эти студенистые живые кусты, все смелее, все выносливее в единоборстве с морской стихией, с тяжестью волн, в которые погружалась, быстрая и умелая в работе посреди голубоватого мрака глубин. Легкие приобрели удивительную силу дыхания, воздух, зачерпнутый на поверхности моря, оставался в них так долго, что Скиллий, всплывавший первым, каждый раз переживал и страх и радость. Наконец и она выныривала, взлетал на мгновение из воды ее торс, раскачиваемый вздохом, будто легкие раскрывались, чтобы объять весь мир, и тотчас она превращалась в светящееся движение, в частицу вольной стихии, до тех пор пока не расставалась с последней волной, выскакивая на берег.

Ей и в голову не приходило, что ее искусство сможет когда-нибудь пригодиться для чего-то иного, нежели ловля губок. Но вот вспыхивает война, наступает как бы конец мира, неисчислимый людской поток смывает их дом, море вскипает тысячью весел, их лодка, привязанная к неведомому кораблю, плывет северо-восточным ветром. Неизвестно, сколько времени провели они в состоянии этой дикой растерянности. Небо, море и суша взывали всеми языками, но ни одно слово не напоминало звук человеческой речи. Все, что Гидна поняла за это время, укладывалось в одну фразу: "Надо сорвать суда с якорей". То был голос ее отца, сдавленный и тихий, едва уловимый в грохоте бури посреди ночи, темной, как сама земля.

Они начинали пробираться под волнами. Подплывали под днища судов, ползали в тинистом, кипящем мраке, покуда их руки не натыкались на якорный канат; тогда они принимались дергать его, вырывали железные клыки, вбитые в дно, и выныривали, чтобы отдышаться. Ураган, словно молния, пронзал им легкие, треск судна, подхваченного ветром, и отчаянные крики команды на мгновение усиливали грохот бури, они снова уходили под воду, и еще корабль исчезал в ночной бездне. Несколько десятков персидских судов они предали смерти. Они сами рассказали обо всем случившемся, приплыв в одну из последующих ночей из Афеты в Артемисий.

- Погляди-ка, эта девушка проплыла восемьдесят стадиев!

- По-твоему, у них не было лодки?

- О какой лодке ты говоришь? Спроси Ликомеда, сына Эсхрея, если он где-то здесь. Он был капитаном корабля, к которому подплыла девушка, и бросил ей конец. Она вскарабкалась по канату проворнее, чем это сделал бы ты.

- И добавьте, что они не явились с пустыми руками. Наши военачальники только от них и получили первые достоверные сведения о передвижении персидского флота.

Это великолепно, что существует такая девушка и такой лагерь, изобилующий значительными событиями!

Каким-то чудом палатки афинян, спартанцев, тегейцев, коринфян, потидейцев, сикионийцев, эпидаврийцев, трезенцев оказались рядом, недоставало лишь часовни Андрократа да источника Гаргафии, чтобы эти невысокие холмы и окрестную равнину принять за поле брани под Платеями[37]. Товарищи по оружию приветствовали друг друга с радостным изумлением, так встречаются лишь люди, вместе пережившие дурные времена.

Над ними вскипал шум воспоминаний. Кто-то спас чью-то жизнь, кто-то вынес кого-то с поля боя, раненые показывали друг другу зарубцевавшиеся шрамы. Вздохом помянули души погибших. А когда уже недоставало слов, восклицали: "Клянусь Зевсом! Клянусь Палладой! Клянусь Гермесом! Клянусь Эаком!" Весь Олимп участвовал в их веселье.

Собирались большими толпами, брались за руки и выкрикивали:

- Саламин!

- Платеи!

- Микале![38] - чтобы созвать тех, чья стоянка находилась далеко, а затем направлялись в сторону Гарпины, где было пусто, и рассаживались широкими кругами.

Самым важным казалось выяснить, как отложились эти события в памяти самых разных людей. Это не было внесено ни в один архив, ни в одну хронику и продолжало жить только в людской молве.

А в это время на далеком Карийском побережье двенадцатилетний мальчик пока еще забавлялся ракушками, погонял тележку с впряженной в нее собакой, и пройдет еще немало времени, прежде чем он отправится странствовать по свету, прежде чем из уст людей услышит живую историю и прежде чем увековечит ее раз и навсегда в книге, которая будет начинаться следующими словами: "Геродот из Галикарнасса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности"[39].

И спустя пять Олимпиад весь народ услышит его. Здесь, под сенью священного округа, зазвучат сладостные звуки ионийской речи над развернутым свитком папируса. Время обратится вспять, и эпоха великих лет спрессуется до нескольких часов, состоящих из всепроникающих слов. Новое поколение, которое в день Марафона спало с поднятыми вверх кулачками, а после Саламина отроческими голосами исполняло хвалебную песнь, а еще более юное, у которого от этих названий слипались глаза на дедовских коленях, наконец-то охватит единым взглядом все, что жило в бесчисленных легендах и рассказах. Старики же, приложив ладонь к уху, будут изумляться, что же это они никак не припомнят человека, который говорит так, будто был когда-то среди них, хотя ни один седой волос не подтверждает его тогдашнего присутствия.

Но что бы ты ни думал на этот счет, от собственного мнения лучше отказаться, ибо кто способен теперь при помощи своих немощных слов состязаться со столь высоким искусством гармонической фразы? И по вспыхнут теперь споры о том, кто указал персам дорогу к Фермопилам: Эпиальт или Онет, и уже не останется времени на то, чтобы вставить ц свое имя в бурную схватку над трупом Мардония. Все будет решено и завершено, не понадобится колотить палкой о землю, хватать людей за одежду: ведь старческим голосом невозможно перекричать историю.

Разумеется, никто не предполагал, что может произойти нечто подобное. Для тех, кто широким кругом расселся у могильного холма, существовала одна-единственная книга, та самая извечная книга памяти и традиций, легкая и меняющаяся, сложная, как извилины человеческого мозга, но не допускающая на свои страницы всякого рода неудачи, пожарища и разрушения.

Обрабатывались самые свежие ее данные. В них уже полно было сокращений, вставок и дополнений. Каждый еще надеялся, что, хотя бы в виде сноски, повиснет на полях какой-нибудь страницы. Надо только при помощи мощного голоса, точного слова, подробного описания обстоятельств завладеть вниманием возможно большего числа слушателей, постараться проникнуть в чужие воспоминания, видоизменив их настолько, чтобы в них образовался пролом, достаточный для твоей собственной персоны. Это не так-то легко, коль скоро все собрались с подобными намерениями, и с первых же слов поднялся шум. Может быть, разумнее всего молча ждать, вон как тот толстяк, который, упершись руками в бока, улыбается и своим невозмутимым спокойствием разжигает всеобщее любопытство. Его никто не помнит.

Зовут его Аменокл. Аменокл, сын Кретина. Родом он из Коропа, что у Пегасийского залива. Там у него был дом, лодка, несколько невольников и сети. Богатство невелико, но жить можно: рыба не переводилась. Даже там заговорили о том, что могущественный царь движется на Элладу. Этому трудно было не поверить, когда послышался шум весел. Правда, царские корабли пристали к другому берегу Магнесии, но Магнесия так узка, и то, что происходит на одной ее стороне, слышно и по другую сторону. Флотилия находилась между городом Касфанеей и мысом Сепиадой. Одни суда вытянули на берег, оставшиеся стали на якоря. Заночевали они при полном спокойствии и тишине.

Но на следующий день море разволновалось, началась буря, поднялся сильный ветер, который идет от Геллеспонта. Эту бурю, как известно, послал Борей по просьбе афинян, - Борей, что женат на их давней царице. Все корабли, находившиеся достаточно далеко от берега, были подхвачены волнами, одни выбросило на Ипны у Пелиона, другие на мыс Сепиада, третьи швырнуло на берег у Касфанеи или Мелибеи. Именно тогда Скиллий с дочерью и сорвал многие суда с якорей. Аминокл видел бурю, которая налетела и утихла три дня спустя; поговаривали, что четыреста царских судов разнесло вдребезги. А позже при спокойной волне остатки флота обогнули берега Магнесии и вошли в залив, став на якорь возле Афетов, откуда много веков назад Ясон отправился на поиски золотого руна. Тогда же весь берег усыпали персы, а встречи с ними оставляли тягостное чувство.

Аминокл перебрался на другую сторону, где не было ни души. Благословенные, тихие волны набегали на берег, время от времени выбрасывая доски, балки, весла, корабельные обломки. Если б не трупы, распухшие от воды, вздувшиеся и посиневшие, разлагавшиеся под лучами летнего солнца, он мог бы сказать, что никакое жилище не сравнилось бы с каютой разбитого и застрявшего между двумя скалами корабля на пустынном берегу при безмятежном спокойствии моря и неба. Там он пересидел всю войну и не может пожаловаться, что терял время зря. Волны все умножали его хозяйство. Работы с каждым днем прибавлялось. Надо было хотя бы перебрать все эти груды разбухшего дерева и ржавеющего железа, под которыми могли оказаться и кое-какие ценности. Вот и обнаружилось, что их даже больше, чем он предполагал. Золотые и серебряные сосуды, шкатулки с деньгами, амулеты, различная амуниция непонятного назначения, но всегда там что-нибудь да поблескивало.

Он не называл ни одной цифры, никто и не ждал от него ничего такого, слушатели в своем воображении сами определяли количество драгоценной добычи, насколько у кого хватало фантазии. Подобным грезам предавались с удовольствием, и звон золотых слитков отдавался в ушах, перекрывая последние слова рассказчика. Видно было, что Аминокл еще шевелит губами, разводит руками и что-то напоминающее слезы увлажняет его глаза, но лишь сидевшие совсем близко поняли: речь идет о детях, вероятно, его детях, которых он потерял. И никто не посочувствовал его горю: он явно перенасытил их рассказами о своей удаче.

Они охотно разделили бы ее с ним. Солдаты, с неизгладимой белой полосой от шлема на лбу, уже забыли свою первоначальную обиду на то, что толстяк так долго занимал общее внимание, которого, по их мнению, заслуживали лишь их собственные подвиги. Взыграл в них торгашеский дух, который сидит в каждом, и всеми фибрами своей души они приветствовали богатство, какое обеспечивала им победа.

И предались восторженным воспоминаниям о персидских сокровищах. Тут снова возникли шатры, расшитые серебром и золотом, кровати, отделанные слоновой костью, кубки, чаши, сервизы, драгоценное оружие. Их снова пробрала внезапная дрожь, когда на повозках, обычных обозных повозках, оказались мешки, набитые сосудами, блюдами, фиалами из чистого серебра. И на убитых не оставляли они дорогих сабель и клинков, браслетов, цепочек, серег и перстней. Каждому живо представилась та яркая и сверкающая груда, вокруг которой суетились писаря и учетчики. Невольники лакедемонян брали каждую вещь по отдельности, подавали ее для регистрации и относили в хранилище.

Дележ трофеев производился справедливо, каждый получил, что ему причиталось, - пленными, женщинами, драгоценностями, скотом, но не мешает отметить, что невольники подолгу оставались без присмотра. Дальше этого разговоры не пошли из-за эгинцев, они сидели в общей массе. Всем хорошо было известно, что они немало нажились на этом, недаром свою родословную ведут от муравьев. Каким-то образом они заставили рабов превозмочь чувство страха и недоверия и повытрясли из них уйму золота и серебра. Невольники уступали вещи за бесценок: деньги всегда легче спрятать и пронести, но в этой лихорадочной сделке золото шло по цене меди.

Эгина - крохотный островок, легко представить, как туго набита столь маленькая мошна. Воцарилась минута молчания, во время которой эгинцы сидели, полуприкрыв глаза. На них посматривали. Купцы из Милета, из Византия[40] и Коринфа поглаживали бороды, спокойно размышляя об этом добре, которое ни в коем случае не минует их портов. Сицилийцы и жители Великой Греции не проявляли никакой заинтересованности, вся Греция представлялась им сборищем оборванцев, ссорящихся из-за обглоданных костей. Афиняне же раздумывали над тем, что этот скалистый треугольник в Сароническом заливе всего в двух шагах от их берегов, самое время сделать этот шаг. Торговые договоры, союзы я войны - все сосредоточилось в их взглядах.

Через минуту разговор шел уже о том, что персам удалось спасти. Первым отбыл Ксеркс, а то, что оказалось при нем, вообще не поддавалось учету в греческих финансовых масштабах. Назывались различные цифры, которые, передаваясь из уст в уста, чудовищно округлялись. Над ними навис гнетущий призрак богатства, все сжались под его тяжестью, подавленные собственной бедностью. Они видели армию Артабаза, бегущую на север, видели плывущий на восток царский флот, оба горизонта сомкнулись, как двери, захлопнувшиеся от внезапного пинка, едва удалось при этом отдернуть руку, чтобы не размозжить пальцев. Их охватило бессильное отчаяние, словно кто-то их обманул, обобрал, пустил по миру.

В той пустоте, какую они внезапно ощутили, повеяло холодом, хорошо им знакомым, и его им, пожалуй, никогда не забыть. Он пришел вместе с известием о походе Ксеркса, и казалось, словно сама судьба взмахнула большими черными крылами. Греция показалась тогда тем, чем, в сущности, и была: маленькой тесной клетушкой, на которую обрушился целый мир. Ведь в них жило убеждение, что они сражаются со всем миром. В армию великого царя влились народы из самых отдаленных уголков земли, от эфиопов до индийцев. Сколько их? Ни одна цифра не казалась им точной. Они слагали и множили, не переставая. Припоминали все новые виды оружия и при каждом таком случае накидывали свыше десяти, а то и несколько десятков тысяч. Когда дошли до трех миллионов, у них просто не хватило дыхания вести дальнейшие подсчеты. Тут кто-то вскочил и крикнул, что эту цифру необходимо удвоить, и обрушил на них целую массу народа с кораблей, которые везли зерно, убойный скот, снаряжение. Но скоро обнаружилось, что, подсчитывая количество воинов, забыли о невольниках, обозных, поварах, женщинах, евнухах. Притупившаяся фантазия исчерпала себя, а человеческий муравейник продолжал в ней бесконечно расти.

- И подумать только, - рассуждал один коринфский хлеботорговец, - если даже ежедневный паек на человека составлял один хеник[41] пшеницы, не более, то и тогда потребовалось бы одиннадцать раз по десять тысяч сорок медимнов[42]. А я не учитываю при этом женщин, евнухов, скота и псов.

Перед мысленным взором каждого бесконечным рядом вытянулись большие каменные хранилища, чтобы вместить дневной рацион, раскинулись бескрайние нивы, которые тщетно искали простора среди гор и скал Греции. К ним подбиралось громадное чудище, пестрое, многоцветное, кольчуги, шлемы, щиты могли сойти за шкуру, копья топорщились колючей щетиной: дракон, новый Тифон угрожал богам и людям Эллады. Но внезапно эта огромная масса распалась, утратила свою необыкновенную слитность, один за другим стали отваливаться от нее все более мелкие части, наконец, перед ними было лишь несколько, не более полутора десятков человек на расстоянии меча. Диковинная одежда, складки длинных плащей и широких расшитых шаровар скрывали рыхлые и дряблые тела, куда металл входил, как в тесто. Каждый в кончиках пальцев, сжимавших рукоятку булата, сохранил память о мягких проколах, и конец острия являлся ему увешенный душами мертвых, напоминая алый цветок, покрытый пчелиным роем.

- Я расскажу вам кое-что, о чем знают немногие, - отозвался Лампон из Эгины. - Ксеркс, убегая, оставил Мардонию всю. свою кухонную утварь. Когда мы захватили лагерь, Павсаний увидел эти вещи: золото, серебро, ковры - и приказал царским поварам и кухаркам подать точно такой же обед, как для самого Мардония. Можете себе представить, они постарались на славу. Было на что посмотреть, на эти столы, где хрустальные кубки относились к разряду самых дешевых, а блюд оказалось столько, что в нашем языке для половины из них нет названий. Павсаний был потрясен и сказал: "Пусть лучше мне подадут наш спартанский обед". Ему принесли две глиняные миски и поставили среди этого великолепия. Павсаний долго смеялся, а потом сказал нам: "Смотрите, мужи Эллады, на глупость перса, который от такого стола отправился в дальний и смертный поход ради того, чтобы лишить нас нашего ржаного хлеба и тарелки постного супа".

Все хохочут, но кто-то уже кричит:

- А может, ты нам расскажешь о другой беседе с Павсанием?

Лампон бледнеет, потом краснеет, на лбу у него выступает пот. Ему нечем дышать под обстрелом сотен глаз. Он встает и, не говоря ни слова, удаляется.

- Что с ним случилось?

- Не знаете? Я присутствовал при этом, под Платеями. Наш Лампон прибегает к спартанскому царю и говорит: "Сын Клеомброта, ты совершил чудо. Бог дал тебе возможность спасти Элладу и покрыть себя неувядаемой славой. Доверши же содеянное, чтобы слава твоя стала еще большей и никто из чужеземцев не отважился впредь напасть на эллинов. Ведь Леониду в Фермопилах Мардоний и Ксеркс отрубили голову, прибив ее на кресте. Надо отплатить им тем же, и если ты расправишься с Мардонием, распяв его, то отомстишь за Леонида". Павсаний ответил: "Друг из Эгины, я отдаю должное твоей благожелательности и благоразумию, но ты вступил на пагубный путь. Если ты славишь меня, мою родину, мои поступки, зачем же одновременно и унижаешь меня? Советуя надругаться над трупом и заверяя, будто это преумножит мою славу, ты хочешь погубить меня! Подобный поступок могут совершить варвары, только не эллины, но даже для варваров такое нам кажется позором. Да, Леонид заслуживает отмщения, но он уже отомщен. Его почтили бессчетные души тех, которые полегли здесь, и те, что погибли в Фермопилах. И не вздумай явиться ко мне еще раз с подобным советом, благослови судьбу, что уносишь ноги подобру-поздорову". Вот теперь вам известно, каков Лампон!

За исключением спартанцев, все были увлечены болтовней. Говорило по нескольку человек одновременно. Скопище людей становилось все плотнее. Появлялись среди них и такие, кому здесь вовсе нечего было делать. Но при огромном сборище всегда хорошо иметь рядом безответную душу. Незнакомец сидит и слушает, глаза у него горят, он улыбается и говорит: "Да, так оно и было, мой дорогой". Иной даже отваживается перебивать, болтая слишком громко, а когда несколько пар глаз пристально уставятся на него, замолкает.

Бессмертным богам известно, что значит для человека такая тишина, когда язык прирастает к гортани, недосказанное слово застревает в горле, а в руках, замерших в движении, судьба твоего города либо всей страны, беспощадно выставленная напоказ. Ведь все отлично знают: давным-давно сосчитаны все государства, общины, селения, не примкнувшие к великой общенародной обороне, не говоря уже про тех, которые переметнулись на сторону персов.

Но если сидеть тихо, то тебя могут и не задеть. Здесь никто не уничтожает людей презрением. Только фокийцам хотелось бы встретить хоть одного-единственного фессальца, пусть он будет полнейшим ничтожеством, хромым, горбуном, самой что ни на есть падалью, только бы наконец плюнуть ему в глаза при всем честном народе.

Измена Фессалии общеизвестна. Подвластная своим князькам, она покорилась великому царю и вместе с ним двинулась против Греции, жгла города, опустошала селения. Фокида была ими растоптана, этого не опровергнуть. Но фокийцы зря поднимают такой крик. У них с Фессалией извечные распри. Они всегда и во всем сталкиваются. Выступи Фессалия против царя, Фокида была бы с ним и жгла бы фессальские города. Можно не сомневаться. Но никуда не денешься, произошло все по-другому, и фокийцы стойко сражались, неся большие потери, в то время как Фессалия - просто кучка предателей. С ней можно сравнить только Фивы. Поэтому сегодня в Олимпии нет ни тех ни других. Фиванцы - чепуха, жалко, что не будет чистокровных фиванских лошадей!

При мысли об этом все забыли о войне и потянулись к ипподрому, где находились конюшни. Некоторые из них еще наспех достраивались, в ход шли любые бревна и доски. Лошадей из-за жары держали взаперти. У полотняных пологов, прикрывавших вход, стояли невольники. Кругом сновало множество людей, которые засыпали их вопросами и отходили, не получая ответа. Иногда кому-нибудь удавалось раздвинуть складки полотна, глаза впивались в темную щель, откуда доносились шорохи и пахло конским потом. Поговаривали, что в этом году будет много персидских лошадей, непередаваемо совершенных. Слухи подтверждались тем, что среди конюхов заметили десятка два персов. Каждому хорошо известны их суконные колпаки, пестрые кафтаны с рукавами, широкие штаны. От них шел неприятный запах, так пахнет человеческое тело в тесной и плотной одежде.

Это были пленники, доставшиеся при разделе трофеев. Стоило кому-нибудь к ним приблизиться, как они бледнели, и казалось, каждый раз заново оживали, неизменно удивляясь, что никто не чинит им зла. На любопытствующих они поглядывали с собачьей преданностью, как бы благодаря за то, что их носы, глаза, уши и прочие части тела, которые, как им казалось, уже не их собственность, все еще при них.

Запертые конюшни скоро перестали занимать кого-либо: толпа постепенно рассосалась, влившись в шумный говор торжища.

III. Торжище

Бесчисленные будки, палатки, лотки тянулись вдоль дорог, ведущих в Олимпию, и опоясывали лагерь, простираясь до самой Гарпины. Агораномы рыночные служащие - разрешали споры по поводу весов и мер, присматривали за порядком. Для каждого вида торговли отводился определенный участок. Все съестное сосредоточивалось в одном месте.

Особенно поражало изобилие рыб. В больших кадках лихорадочно бурлили жирные, увесистые туши. И шел от них резкий болотный дух, усиливаемый солнцем и пылью. Еще горше приходилось рыбам, которые являлись предметом торга; они стоически сносили неуступчивость людской мошны. Лежали на лотке с вылезшими из орбит глазами и, ударяя хвостами, напрасно раздували жабры, которые в сухом, застойном воздухе не оживляла ни единая капля влаги. Иногда рыба возвращалась в кадку, чаще всего с перерезанной ножом глоткой. На все это мрачно взирал мясник, затерявшийся среди этой рыбной стихии. Полуобнаженный, в окровавленном фартуке, он ветками отгонял громадных черных мух, единственных гостей своей лавки. В одуряющем зное трудно было соблазнить кого-нибудь видом мяса, и, судя по синим пятнам на нем, следовало ожидать, что оно будет добычей собак, привязанных под возами, воющих от голода и жажды.

Далее простирались спокойные владения зерновых культур. Торговали пшеничной и ячменной мукой различного помола, имелись даже зерно и мельница, вращаемая ослом, откуда сыпалась мука, не внушавшая никаких подозрений. Под пологом палаток сидели купцы из Ольвии[43], заваленные мешками с зерном. Тут решались самые разные деловые вопросы: доставка продуктов в города, пострадавшие от неурожая, заключение торговых сделок, объединение фирм и факторий, наконец, являлись землевладельцы поговорить о мелиорации. Жителей Ольвии слушали уважительно, что подобало их достатку и опыту. Сидя в днепровском лимане, они соседствовали с необозримыми черноземными пространствами, в непосредственной близости к древнейшим мифам. Они рассказывали, что у них живет Ахилл, которого перенесли туда после смерти морские богини. Длинный песчаный мыс, далеко выдающийся в море, служит ему стадионом, и не раз можно увидеть стремительную тень героя, исчезающую, словно легкое облачко. Они ссылались на свидетельства мореходов, будто для их грузных, отяжелевших тел само созерцание подобного проворства представляло чрезмерное напряжение.

За их палатками благоухали столы со свежеиспеченным хлебом. Каждому уже опостылели мады, твердые лепешки, которые крошили в сухое вино во время утренней трапезы. Многие жители гор и неурожайных земель вообще впервые видели пшеничный хлеб, с темной коркой и великолепным белым мякишем. Некоторые долго выбирали булки, удивляясь разнообразию их форм: так как одни походили на морские звезды, другие на полумесяцы, а третьи представляли из себя фигурки различных зверей. На широких досках подавали еще горячим печенье с творогом, кунжутом, на меду.

Овощные лавки дозревали румянцем яблок, золотом груш, сладким запахом фиников. Покупатели орехов просили в придачу несколько листьев, которые засовывали в постель, спасаясь от насекомых. Из зеленых пучков сердечника и кервеля, среди кочанов салата, над связками чеснока и лука, возвышались огромные сикионские огурцы. Те, кто покупал их, настраивали против себя киприота, который рядом держал палатку с кореньями. Он приобрел где-то за большие деньги мешок перца и громко нахваливал его. Рассказывал об Индии, что лежит за тридевять земель, о бурных морях и летающих драконах, мелкие темные зернышки на его ладони оказывались даром удивительных приключений, многие люди поплатились за это жизнью, он же готов был один киаф уступить за два обола.

Никто, разумеется, не мог позволить себе такого расточительства. Но красноречие киприота лишало кушанья вкуса, он высмеивал недоверчивость людей, которые, как ему казалось, не нюхали в жизни ничего, кроме дыма своего очага, и когда, приставив руку к глазам, он принимался высматривать, не идут ли "его постоянные клиенты, господа из Сицилии", то кое-кто сговаривался с ним о покупке за пол-обола.

Закусочные издалека заявляли о себе дразнящим запахом оливкового масла. Под полотняными навесами виднелись врытые в землю печи с несколькими топками, а над топками на железных треногах стояли котлы и кастрюли. Можно было наблюдать за тем, как свежевымытая и освежеванная рыба поступает на сковородку, как ее заливают маслом, вином, заправляют пряностями и, наконец, водрузив на тарелку, присыпают щепоткой лазерпиция[44], который придает ей пикантный привкус.

Едят стоя, ложкой или руками, держа под мышкой хлеб, то и дело отламывая от него кусок за куском. Тарелка возвращается к хозяину чисто вылизанная, жир с губ и бороды снимается хлебным мякишем, и этот влажный, липкий шарик бросают курам, которые кудахчут в клетках.

После этого трудно отказать себе в кубке вина. Вино продается в беседках, сооруженных с помощью нескольких столбов, с крышей из веток и листьев. При каждой беседке яма в земле, где охлаждается в глиняных кувшинах вино. Из трех сортов вин - темного, густо-красного цвета, как кровь из вены; белого, светлого, как солома; и желтого, с золотистым отливом, - последнее лучше всего способствует пищеварению. В нем соблюдена необходимая мера. Ибо темное - слишком густое и крепкое, а белое - жидкое и слабое. Конечно, у каждого свой вкус, и знатоки долго блуждают между Флиунтом, Сикионом, Хиосом, Лесбосом, Тасосом, Родосом, Книдом, как сбившиеся с курса корабли. Впрочем, никто не пьет вина в чистом виде. К нему добавляют до двух третей, даже до трех пятых воды. Запыхавшиеся мальчишки носятся с гидриями[45] за несколько стадиев, к источникам. Многие посетители ограничиваются только водой и в упоении подносят ко рту холодный кувшинчик. Кое-где разносят миринит, вино с одуряющим запахом, приправленное соком миртовой ягоды. Прохаживаются лоточники, предлагая сидр, фиговый и финиковый напитки.

Однако настоящая давка начинается только за пределами этого царства чревоугодия.

Тесный ряд ларьков, число которых с каждым днем возрастало, вмещал в себя все, кроме оружия. Его в лагере не нашлось бы не только у торговцев, но и ни у кого другого. Пилигримы из далеких краев, чей путь пролегал по горам и безлюдным местам, где не приходилось полагаться на закон о "священном мире", брали с собой оружие, но оставляли его на границе Элиды. Там в специальных складах хранились их мечи, луки, копья, палаши до того момента, когда они явятся за ними на обратном пути. Итак, кроме оружия, здесь можно было приобрести все, что могло понадобиться людям за сотни и тысячи стадий от родного очага. Инструменты, гвозди, колеса для повозок, посуда - все это огромное количество напоминало груду товаров, предназначенных для удовлетворения неотложных и внезапно возникших осложнений. Редко, однако, к этим вещам относились трезво, ну, зачем, скажем, деловому покупателю с трудом проталкиваться сквозь толпу, для того чтобы приобрести бочку или гребень, и с этим возвращаться к своему хозяйству, где и так все было. Ведь, в сущности, никто и ни в чем не нуждался, каждый, отправляясь в путь, запасался на длительное путешествие всем необходимым, скорее в его багаже могло оказаться несколько лишних предметов, нежели отсутствовало бы нечто нужное. Несмотря на это, все перебирали товары, торговались и, увешанные различными покупками, продолжали блуждать по рынку.

Посуда афинских гончаров привлекала своими изысканными формами и любопытными сценами, изображенными на ней. Стулья, табуретки, треноги из Милета не имели себе равных в удобстве, по красоте дерева и в искусстве исполнения. У марафонских канатных дел мастеров приобретали веревки. Коринфские купцы колотили ложками в большие миски, чтобы все слышали, как мелодична их бронза. Ювелиры за деревянными решетками среди своих переливающихся всеми цветами радуги сокровищ демонстрировали загадку янтаря, который после натирания о суконку притягивал волосы и шерстинки. Лавчонки с маслами и мазями источали благовония, многие товары не знали даже, как называть, они были словно шепот неведомой страны. На восточных коврах грифоны и крылатые быки стерегли древо жизни, а финикийские ткани, окрашенные в багрянец, переливались красками моря, погруженного в фиолетовые сумерки.

Из колоний привезли диковинных животных. Здесь были львы, пантеры, вызывали возбужденный смех обезьяны своим сходством с человеком, страусы прятали свой крохотные головки в одежды проходящих. Мегариец, которому из персидских трофеев достался верблюд, катал на нем мальчишек, беря пол-обола за три круга. На высокой жерди красовались павлины, беспокойные, крикливые, а рядом тянулся длинный дощатый помост, на котором шла торговля невольниками. Почти все были обнажены, у мужчин ощупывали мышцы, девушки и женщины сидели за ткацкими станками или вышивали, демонстрируя свое умение. Только военнопленные были одеты. Каспиям[46] оставили шубы, халибам[47] красные обмотки на ногах. Сицилийцы привезли с собой дюжины две карфагенцев, плененных под Гимерой. Несмотря на высокую цену, их покупали в надежде, что соотечественники Кадма[48] владеют редкими ремеслами, искусны и посвящены в тайны волшебства. Несколько эфиопских рабов с курчавыми волосами, забранными в высокие прически, и телами, как бы отлитыми из бронзы, искоса поглядывали на толпу, откуда должны были протянуться чьи-то руки за их молодостью и красотой.

Люди, которые на протяжении всей своей жизни не мыслили для себя никакой другой одежды, кроме хитона и хламиды, сотканных и скроенных рукой матери, жены, невольницы, испытывали робость при виде полотна и шерсти разных цветов, искусно сшитой одежды, белой, желтой, красной и зеленой, с узорчатыми рисунками. Были плащи, в цветах и звездах и с изображениями животных, даже с батальными, охотничьими или мифологическими сценами. Византиец раскинул великолепные накидки с зеленой каймой и вышитыми золотыми утками. И не успела толпа прийти в себя от изумления, откуда ни возьмись, вынырнул какой-то крестьянин в грубой кожаной безрукавке, извлек изо рта серебряную монету, уплатил, не торгуясь, и, перекинув плащ через плечо, удалился, равнодушный к шуткам, закованный в броню свершенного безумства.

Каждый стремился обзавестись какой-то частицей непостижимого многообразия мира. Любая безделица становилась сувениром, казалась неповторимой, благодаря своей форме или искусству исполнения. В общей массе, пожалуй, не найдешь двух одинаковых предметов. Во всем чувствовалась оригинальность мысли, старательность и терпеливость. Вместе с замыслом ремесленник воплощал в своих творениях традиции, обычаи, настроения, атмосферу среды. Покупки совершали далекое путешествие в пространстве и времени, с тем чтобы в окружении других людей продолжать существовать как горстка застывших слов, как сжатое и убедительное повествование о том, что небосклон не кончается за пределами родной деревушки. Формы, очертания, мотивы, подобно вьющимся растениям, цепко укреплялись в новой почве, развивались или преображались в иных руках, вдохновленных их оригинальностью, тянулись по следам караванов и походов, чтобы неожиданно слиться с жизнью стран и народов, существующих за пределами воображения,- в фиордах Скандинавии, в славянских степях, в горах Тибета.

Бедняки, избавившись от скованности, которая охватывала их при виде роскоши богатых лавок, теснились возле грошовых товаров, покупали сразу по нескольку штук, стараясь уложиться в половину или четвертушку обола. Свирели, корзинки, игрушечные коляски, восковые и глиняные куклы с вертящимися руками и ногами, ленточки, серьги, бронзовые и медные кольца, лампадки из глины, несчетное количество ломких и хрупких изделий, которые на обратном пути подстерегает уйма опасностей. Поэтому необходимо брать их побольше, дабы было что вложить в детские ручонки, какие за ними протянутся, и, наконец, чтоб нашлось еще нечто и для той, чья рука так долго прикрывала глаза, упорно высматривавшие среди солнца и пыли повозку мужа.

Делегации и пилигримы, особенно из близких сторон, пригоняли своих собственных жертвенных животных, но многие закупали их прямо в Олимпии. Быков, телок держали большими стадами в загородках и стойлах, наспех построенных вдоль Алфея. Вокруг каждого животного шел яростный торг, и казалось, что стороны никогда не договорятся. Скот осматривали от копыт до кончиков рогов, покупатель ощупывал все части тела, словно хотел определить, правильно ли расположены внутренности, пересчитывал чуть ли не каждый волосок, подмечал малейший дефект на безукоризненно белой шкуре. Беспокойство возникало оттого, что не было уверенности: а не пропустит ли он какого-нибудь изъяна, родимого пятна. Ведь тогда жертвенное животное отгонят от алтаря. Быкам насыпали ячмень и, если они ели его недостаточно усердно, считали, что животные больны. Все кричали, ругались, торговались, уходили, сзывали на совет всех родственников и знакомых, снова возвращались, опасаясь, что в последние дни цены поползут вверх.

Те, что не могли позволить себе потратить пять драхм на быка, три - на телку или хотя бы одну драхму на овцу, держались в сторонке от этого крика, сохраняя спокойствие, правда не без зависти. Для них в соседних лавках были выставлены убогие подобия жертв: фигурки животных из воска либо теста, глиняные или бронзовые дары, цветы, кадила. Но и тут не забывали о тех, кто побогаче. На особых лотках виднелись сосуд с водой из чудодейственных источников, пучки целебных трав, собранных на могилах полубогов и героев или выросших на каких-то святых местах, фульгуриты[49], осколки метеоритов. Амулеты из золота, серебра, бронзы, обожженной глины, камня представляли многообразные символы божеств, страшные фигурки восточных духов, с магическими заклинаниями на неизвестном языке. Фракийский крестьянин, могучий усач в штанах, заворачивал в листья небольшие бруски пожелтевшего, прогорклого масла, которое употребляли как лечебную мазь.

В разных частях рынка сидели менялы. Их непрестанно движущиеся руки, казалось, были заняты тем, что пряли неумолчный звон серебра, который, словно звучащая пелена, окутывал весь лагерь. Перед менялами высились горки монет, уложенные согласно размерам и достоинству, тут же целая россыпь тонких бляшек в половину и четверть обола, беспорядочная груда мелочи, покрытой зеленым налетом, почерневшей от кислот и влаги. Ежеминутно кто-нибудь обменивал деньги своей страны на те, каких жаждал иноземный купец, или более крупную валюту обращал в мелкую. Приносили старинные монеты, с гербом и гладкой оборотной стороной, новые, с крохотным изображением божества на аверсе и священного символа на реверсе. По черепахе - атрибуту Афродиты Небесной - отличали монеты Эгины, кротонцы чеканили Аполлонов треножник, лидийцы - льва Великой матери богов. Пегас окрылял коринфские статеры[50], критскую диадрахму опоясывало безобразное тело Минотавра. Европа ехала здесь на быке, Геракл отдыхал в саду Гесперид. На иных не было ни богов, ни священных символов, но благосостояние страны концентрировалось в сочном стебле киренского лазерпеция, на деньгах же Метапонтия дозревал тучный колос пшеницы, с висящим на его усах кузнечиком. Только менялы точно знали стоимость и какой сплав у монет всех городов Греции, колоний, варварских государств, и умели примирить вечно враждующие между собой разные по весу и объему кружочки серебра. Только у этих менял могли рассчитывать спартанцы на благосклонное отношение к их железной валюте, они с горечью принимали несколько серебряных монет в обмен на горсть глухо позванивающего неблагородного металла. Зато деньги из Коса[51] и Аспенда[52], с изображением дискоболов, шли выше своей стоимости: многие приобретали их как амулеты для атлетов. Из-за монет, не имевших точного веса, вспыхивали ссоры, их бросали на чашку весов, определяли металл на пробном камне, хотя глаз менялы издали отличал "белое золото" или электр от настоящего серебра и угадывал, где по их окружности прошлись ножницами, срезав стружку не толще волоса. В подобных спорах редко прибегали к помощи агораномов. Исход решали сами менялы тем особенным, только им свойственным скупым жестом, и вот монета, сдвинутая на край стола, мгновенно отбрасывалась за пределы мира. Ясно было, что подобная судьба ждет ее у всех других менял, многих охватывал суеверный страх, что эту фальшивую монету занесли на восковые пластинки, черепки, дощечки, папирусы, испещренные цифрами, что находились под рукой у менял. На самом же деле туда вписывали долги, распоряжения, залоги, это те первые ростки, которые, будто условные световые сигналы, возникли там и тут в некоторых торговых городах, странные и искушающие предвестники финансовой индустрии.

Что такое олимпийский рынок - трудно передать словами. Рынки больших городов - Византия, Милета, Сиракуз, Агригента - в сравнении с ним казались ничтожными и жалкими. Им недоставало универсальности, каждый был зажат в рамках границ, пошлин, союзов, забот и алчности, руководствуясь стремлениями, ограниченными их положением, характером почвы. Здесь же рождался город словно свободный от всех земных недостатков, где никаких других дней, кроме праздничных, не было, где все мысли сосредоточивались на милых и радостных сердцу проблемах, город на грани идеала, как бы на берегу самой Утопии, такой недолговечный в кратковременности и обаянии своей быстролетной жизни: едва успевали его познать, как он становился воспоминанием. В него входили легко, на следующий день уже передвигались со спокойствием и постоянством завсегдатаев, на возбужденных новичков смотрели как на провинциалов, с улыбкой, день до предела заполнялся пожиравшими его пустяками.

Цирюльни начинали работу чуть свет, как обычно, на городском рынке. Возле каждой - по нескольку стульев, которые никогда не пустовали. Длинные волосы заплетали в косы, и либо им позволялось ниспадать на спину, либо их заплетали в плотные чубы, скрепляя шпильками или повязывая лентами, выпускали локоны над лбом, а на висках укладывали в венки в виде звездочек или розеток. Одни оставляли усы, другие предпочитали сбрить их острой и кривой, как серп, бритвой, которая нещадно драла растительность на лице, едва смягченную подогретым маслом. Бороду подстригали клином, некоторые завивали ее длинной волнистой струей. Молодые мужчины предпочитали избавляться от тяжелых причесок: стриглись коротко, как борцы или атлеты, некоторые удаляли свою первую растительность. Старики поглядывали на них без возмущения - никто не противодействовал новым временам, которые являлись в светлом облике эфеба[53].

В толчее вокруг цирюлен мелькали завсегдатаи, любители поболтать. Тут смаковали последние новости и слухи, обсуждали события со всех концов мира, как новые, так и давние, докатившиеся сюда подобно свету угасшей звезды. Сплетни обретали международное звучание, что придавало им особую пикантность: секреты Африки, Азии и Европы разбирали по косточкам, словно то были соседи за стеной. Горцы из Аркадии или Эпира, вечно стоящие у кого-нибудь за плечами, как будто в тени родных вершин, заслоняющих небосклон, упускали минуты благоприятного затишья, чувствуя, что им не время сейчас вылезать с небылицами о кобыле, родившей зайца, или же телятах о двух головах. Иногда появлялись нищие, Зевсова семейка[54], вездесущие и неприкосновенные бродяги, которые в жалобах или криках выбалтывали какой-нибудь эпизод из своей жизни, помеченный следами крови и пыли бескрайних дорог. Мореходы со светлыми, как бы омытыми океанскими просторами глазами неожиданно нарушали свое молчание рассказами о штормах, Золотых горах, Огненных землях, о Стране блаженства, что лежит на громадном континенте за океаном, и все, затаив дыхание, жадно следили за их губами, как бы ожидая, что какое-то слово наконец выведет их за пределы того клочка земли, который тогда казался целым миром.

IV. Зевсова роща

В десятый день месяца парфения атлеты покинули Элиду. Их было около трехсот. С момента последнего полнолуния многое изменилось, прибыли новые люди, среди мальчиков появился Дракон из Аргоса, победитель на предыдущей Олимпиаде, Феогнет, шедший за ним, отмерял возможно меньшие шаги, чтобы не задеть его. В дальнее путешествие все они отправились в одних хитонах или же в хламидах, наброшенных на голое тело. Многие настолько отвыкли от всякой одежды, что даже такой легкий наряд мешал и тяготил. Остальной багаж погрузили на повозки, следовавшие сзади.

За ними вели нескольких лошадей, которые прибыли в последний момент запоздавшим транспортом. Головы животных прикрывали полотняные колпаки, защищавшие от солнца, а на копыта натянуты были неуклюжие, смахивающие на башмаки кожаные мешочки. Лошади, раздраженные медленным передвижением, рвались в узде. В конце концов их пустили вперед, ездовые поехали верхом.

За последними рядами атлетов теперь следовали повозки вельмож. За пурпурными занавесками сидели: Гиерон из Сиракуз в обществе своего шурина Хромия, возвращавшегося из Немеи, где он только что одержал победу; Ферон из Акраганта с сыном Фрасидеем, властителем Гимеры; Аркесилай из Кирены, который на каждую Олимпиаду посылал своих лошадей. К их светлостям присоединились различные потомки божественных родов из Арголиды, Беотии, Аттики, Евбеи, всякая аристократия, извечно поддерживающая конные состязания.

Особняком ехал Александр, сын Аминты, царь Македонии, управляя персидским рыдваном, кузов которого, обитый листовым золотом, сиял изображениями солнца, луны и звезд. Двадцать лет назад он сам принимал участие в беге на короткие дистанции. Вначале его не хотели допустить, ибо не считали чистокровным греком. Он сослался на происхождение от царей Аргоса, придумал фантастическую генеалогию в надежде, что благодаря победе его навечно впишут в золотую книгу панэллинского дворянства. Венка он не получил, но заслужил уважение и дружбу своей отвагой в войнах с персами, помнили о его решениях под Платеями, и теперь каждый издали приветствовал его.

Следовали повозки элленодиков, членов Совета, жрецов. Далее вели жертвенных животных, десятки быков, овец - на фоне идеальной белизны гекатомбы элейцев выделялся тучный черный баран, предназначенный для могилы Пелопса[55]. На особой повозке везли железную клетку, в которой спал кабан, отловленный в лесах Аркадии: кровью должна быть скреплена клятва участников состязаний. Шествие замыкали запоздавшие пилигримы и процессии самой Элиды.

Животных и повозки украсили зеленью, у каждого был на голове венок или пышный цветок. Среди всеобщего гомона выделился сильный голос одного из жрецов, в воцарившейся тишине старались разобрать произносимые им слова, наконец, со следующей строфы гимн подхватили все.

"Священная дорога" шла вдоль берега моря, отгороженного на первых десятках стадиев холмами. Наконец они расступились, открывая с запада песчаное побережье. Несколько речушек пересекали дорогу, из-за того что не было мостов, она сворачивала к высохшим руслам; повозки со скрипом застучали по камням. Единственный мост был перекинут над рекой, сжатой высокими берегами. Это был Иардан, хранящий в своем названии воспоминание о финикийцах, увековеченный в нескольких строчках Гомера, повествующих о борьбе Нестора с аркадийцами.

Солнце опустилось в море, когда процессия остановилась у истоков Пиера.

Из густых зарослей выбивалась узенькая струйка и стадием ниже терялась в песках. Тонкая эта нить утверждалась в народной памяти как давняя граница между Элидой и Писой, на той стороне лежал священный край - Олимпия. Все сошли с повозок, один из жрецов взял из рук служки пронзительно визжащего месячного поросенка. Держа его за уши, жрец глубоким сечением ножа располосовал ему горло. Струя крови брызнула на хитон, остальная сбежала в источник, переливаясь в темной воде, как отблеск лучей заходящего солнца. Все по очереди опускали руки в ручеек, кропили одежды, свершая обряд очищения.

Переночевали в расположенных неподалеку Летринах. Местечко, живущее за счет пилигримов, являло собой единый постоялый двор, где каждый нашел постель и кружку превосходного вина.

С рассветом двинулись дальше, около полудня среди холмов вынырнул Диспонт, глядящий в широкий поток Алфея. Река текла по самой середине огромного русла, распадаясь и извиваясь среди мелей и островков, обнажившихся в результате летнего спада воды. Сюда еще поднимались суда от самого устья, дороги с юга, из Трифилии и Мессении стекались к переправе, здесь окликали паромщиков. Но процессия обогнула этот шум, придерживаясь правого берега; ее снова скрыли холмы, но неожиданно она появилась перед толпой, раскинувшей лагерь в Олимпийской долине.

Их приветствовали громкими криками, элленодики выступали впереди процессии, чтобы своей пурпурной одеждой раздвинуть толпу. Атлетов поставили в середине кортежа, оберегая их от назойливо-любопытной людской массы. Некоторых тем не менее узнавали, и земляки выкрикивали их имена. Лошади пугались, вставали па дыбы, почетные граждане сошли с повозок, рабдухи помогли слугам отвести животных в конюшни. Группа афинян подхватила на руки царя Александра и понесла его в лагерь.

Атлетов тем временем направили в Альтис[56], заперев за ними ворота. Гисмон, оставшийся с ними, пояснял, где находятся бараки, приготовленные для ночлега. Никто не слушал его, казалось, торжественный шум Священной рощи сделал их невосприимчивыми к человеческому голосу. Сотион стоял в первом ряду, поглядывал на деревья с изумлением. Тропинка, бежавшая у него из-под ног, через несколько шагов терялась, словно в лесу. Гисмон понял причину его удивления.

- Стадион на той стороне, - пояснил он. - Дракон вас проведет.

Они направились туда, растянувшись цепочкой.

Серебристые тополя своими стройными стволами возносили кверху широкие кроны, в шелесте их листьев оливковые деревья хранили мудрое молчание. Птицы отзывались из зарослей. Кое-где в зелени мелькал свежевыбеленный алтарь. Внезапно деревья расступились, посреди небольшой поляны виднелся холм, с несколькими соснами на верхушке. Низкая ограда окружала его. Перед ними был могильник Пелопса.

Разглядывая этот зеленый горб, сглаженный дождями и бурями столетий, они вступили в суровую атмосферу мифа.

Казалось, они видят царя Эномая, с черной бородой, с тяжелым взором из-под нависших бровей, который, опершись на копье, всматривается в облако пыли на дороге. Рядом с ним - Гипподамия, его красавица дочь, светлые волосы ниспадают ей на спину, рукой она хватается за сердце и дрожит, слыша приближающийся топот. Снова какой-то юноша едет добиваться ее руки. Вот он прибыл, здоровается с царем. Волосы цвета воронова крыла вьются локонами, обрамляя смуглое лицо. Это Пелопс. Море принесло его из далекой Лидии. Царь Эномаи говорит : "Победишь в состязаниях, получишь дочь. В противном случае я прикончу тебя вот этим копьем. До тебя уже было тринадцать претендентов, все они покоятся в земле". Оба запрягают лошадей, садятся, мчатся вперед, только ветер свистит. В знойной, светлой, расплывающейся дали слышен крик. Гипподамия закрывает глаза. Чьи-то руки на ее волосах, смуглая физиономия лидийца склоняется к ее лицу. Слуги извлекают труп царя из разбитой колесницы...

- Страшные состязания, должно быть, были в те времена, - отозвался Телесикрат. - Мчались через поля и рвы. Пожалуй, и ипподрома не существовало.

- Какой там ипподром! - сказал Иккос. - Первые игры, кажется, устроил именно Пелопс на похоронах Эномая.

- А я слышал от элейцев, - вставил Эфармост, - будто Зевс бился здесь с Кроном за господство над миром. Они боролись просто как кулачные бойцы. Зевс положил отца одним броском, потом устроил игры, на которых Аполлон обогнал Гермеса в беге.

- Трудно сказать об этом что-то достоверное, - прервал его Содам. Тогда, может, еще и людей-то на свете не было. Одно точно известно: Олимпийские игры основал Геракл.

- Который? - спросил Дракон.

- А разве есть еще какой-то Геракл?

- Тут говорят, будто существует идейский Геракл, который прибыл с Крита вместе со своими братьями Куретами.

- Это какое-то сомнительное предание. Был один-единственный Геракл, сын Алкмены. Он вымерил стадион и учредил игры. Он принес тополя и оливы из страны вечной весны, от гипербореев с берегов Истра.

- С берегов Истра? - удивился Филон из Тираса. - Это недалеко от наших краев, оливы там не растут.

- Геракл взял побег от нашей афинской оливы и здесь посадил его, сказал Каллий.

Между тем Герен, отойдя на несколько шагов, осматривал какой-то одиноко стоящий столб.

- Что это?

- Здесь стоял дворец Эномая, - ответил Дракон, - Зевс сжег его молнией.

Всей толпой они обступили столб, потрескавшийся и осмоленный. Рядом виднелось каменное ограждение, какое всегда устанавливается на месте удара молнии. Все всматривались в этот клочок земли, на котором даже трава не росла, словно здесь вечно пылал страшный огонь божий. Их взгляды задерживались на камнях, па двух установленных поблизости алтарях, затем возвращались к почерневшему столбу, и никто не шевелился, завороженный тайной этого места.

А в глубине земли, под самым столбом, там, куда не проникал их взгляд, покоились останки древних построек, конгломерат неотесанных ручных камней, заваленный множеством каменных орудий, примитивных горшков, - следы погибшего человеческого племени, от которого уцелел только скелет ребенка, укрытый в большом глиняном жбане. Под слоем песка, земли, пепла теплилось, словно фосфоресцирующий огонек на гнилушке, воспоминание о временах, когда у Олимпии не было имени и Зевс еще не оказал ей свое покровительство, метнув сюда молнию. Несомненно, там, в этих угасших и никому не ведомых поселениях, таились корни веры, которая на поверхности рощи взросла далеко не единственным алтарем. От того человеческого рода, который вымер, остались только духи, демоны, тени, безымянные фигуры полубогов, разрозненные слова, множество вещей, обладающих неодолимой силой существования и действия, даже если их на самом деле никогда и не было.

Каллий, потомок элевсинских жрецов, который и сам когда-нибудь будет нести факелы, как бы наследственным инстинктом почувствовал всю необычность этого места, сжал три пальца левой руки безотчетным жестом человека, бросающего кадило на алтарь. Но другие уже двинулись дальше, заметив изваяния, выступающие из-за деревьев. Сотион проявил нетерпение:

- На это у нас всегда найдется время, - и увлек Дракона за собой.

- Мы уже на месте? - спросил он, когда открылось ровное, широкое пространство.

Мальчик кивнул головой.

Миновав рощу, они оказались теперь в чистом поле, которое ограничивалось подножием холмов и берегом речки.

- Там, по правую руку, - говорил Дракон, - прямо перед вами, ипподром. Он тянется вдоль Алфея до самой возвышенности Писы. А на том месте, где мы стоим, начинается стадион, сразу от большого алтаря.

Большой алтарь Зевса находился по левую руку, немного сзади, и, оглянувшись туда, они увидели за ним храм, а чуть ближе - ступени террасы, поднимающейся вверх, с рядом мелких часовен, выше тянулся поросший соснами пологий склон горы Крона.

Ипподром четко отделялся зеленой полосой, созданной, вероятно, при помощи насыпи, которая позже покрылась кустарником. Стадион же не имел такой четкой формы. Широкий у основания, образованный линией последних деревьев рощи, он суживался к востоку и казался неловко скроенным куском полотна. Трудно было представить, как обозначится здесь прямоугольник беговой дорожки.

Ее еще не успели покрыть свежим песком, даже не сгладили неровности почвы: виднелись выбоины и канавы, от дождевых потоков, стекающих сюда зимой с горы Крона. Атлеты были разочарованы, разглядывая край этого поля, изрезанного бороздами и складками.

В воздухе слышались резкие посвисты. Это разрезали небо ласточки. Их бесподобный полет наполнял душу упоением. Все взгляды сосредоточились на их крыльях, сердца отсчитывали минуты их полета от обозначенного старта до финишной черты. Наконец, головы юношей отяжелели, затекли шеи, опустилась на них усталость после двухдневного перехода.

Все направились обратно в Альтис. Но это была какая-то другая дорога и в какой-то момент Дракон шепотом объявил:

- Каллистефан![57]

Здесь виднелось довольно много олив, и никто не знал, какая же из них именно та, "что дает самые прекрасные венки". Мальчик показал им на одно, стоящее особняком старое, согнувшееся, трухлявое дерево. Из потрескавшегося ствола тянулись две узловатые, как напряженные мышцы, ветки, которые, будто открыв объятия, приносили солнцу в жертву свою сероватую листву. Итак, это был каллистефан. Этим именем матери убаюкивали сыновей. Столько с ним связывалось грез, что, если бы дерево оказалось сделанным из чистого золота, оно удивляло бы меньше, нежели сейчас, представ в обычном, убогом наряде. Поросшее мхом, кишащим муравьями, с трухой в дуплах, оно трогало своей дряхлостью, казалось живым воплощением седой старины. В одном месте в ветвях протянулась паутина, совершенно так же, как тогда, когда Дельфийский оракул отвечал царю Ифиту: "Победителям дашь венки с той оливы, которую найдешь в роще, увитой пряжей паука".

Легкий ветерок шевелил негустую крону дерева, каждая ветка вырисовывалась отдельно, они гнулись, не шелестя мелкими листьями, все их можно было пересчитать, и, вероятно, их количества не хватило бы даже для половины тех, что теперь окидывали ветви жадными взглядами. Рядом виднелся алтарь нимф, хранительниц священного дерева. Через несколько шагов Дракон вывел их на дорогу процессий, она заканчивалась у входных ворот. Их распахнул перед ними один из служителей, и вот уже показались бараки, а неподалеку - Булевтерий, здание Совета раскинуло абсиды двух своих крыльев. Шумная толпа теснилась возле постройки.

- Что здесь происходит? - поинтересовался Сотион.

- Не знаю, - ответил Дракон. - Какие-то дела. Там сидит эпимелет, в его распоряжении олимпийская казна.

Но в этот момент речь шла не о казне. Толпу взволновало появление двух человек, которые, ни с кем не поздоровавшись, скрылись в Булевтерии. Пожилого никто не узнал, зато имя молодого было у всех на устах: Феаген из Тасоса.

В последней Олимпиаде он записался в панкратий и на кулачный бой. Атлетов из-за начавшейся войны оказалось мало, но в кулачном бою у Феагена был сильный противник: Евтим из Локр. На исходе состязания Феаген ударил противника по пальцам несжатой левой руки, вывихнул их и одержал победу. Однако он настолько вымотался, что уже не смог продолжать борьбу в панкратии, где у него оставался единственный противник - аркадиец Дромей из Мантинеи. Дромей получил венок, как говорится, "не коснувшись песка". Феагена же обвинили в нарушении правил. Зачем было записываться в два вида состязаний, если не сумел рассчитать свои силы! Он виновен в пустой похвальбе, оскорбил Зевса, за это его приговорили к штрафу, ему полагалось уплатить талант серебра в олимпийскую казну и еще талант Евтиму. Причину подобного приговора не знали, но не трудно было догадаться, что элленодики хотели этим оказать предпочтение Евтиму, который уже был олимпийским победителем. И вот Феаген предстал перед эпимелетом, чтобы выплатить денежный штраф. Принесли весы. Бронзовая чаша звенела от серебряных монет и слитков серебра. Вместе со снятием пробы металла вся процедура заняла немало времени, несколько монет, как не представляющие ценность, отбросили. Спутник Феагена, коренастый малый, с финикийскими чертами лица, после краткой перепалки выложил новые слитки. Это был представитель фассийского правительства, который уплатил штраф за своего олимпионика. После подсчетов зашла речь о деньгах для Евтима.

- Ну, я уж сам с ним улажу! - заверил Феаген и вышел.

Непостижимым образом все происходившее в Булевтерии почти тотчас же стало известно толпе, а через посредство ее и атлетам, которые толпились возле своих бараков.

- Я уверен: он не даст Евтиму ни обола, - сказал Иккос.

- Почему?

- Он может пожертвовать ему кое-что, стоящее один талант серебра.

Дракон, не знавший Иккоса, осмелился задать вопрос:

- А что ты имеешь в виду?

- А что бы ты сказал, если бы Феаген пообещал тебе больше не бороться с тобой? Можете назвать меня огородной жердью для фасоли, если Феаген захочет участвовать в кулачном бою.

Но это уже непосредственно касалось Меналка.

- По-твоему, Евтим?..

- По-моему, прелестный опунтиец, тебе придется иметь с ним дело.

Толпа отхлынула от Булевтерия, тени холмов сгущали сумерки над долиной. Атлеты разбрелись по баракам.

Длинный прямоугольник из досок, два ряда кроватей, разделенных узким проходом, вместо четвертой стены - полог, заменяющий дверь. Запах свежего дерева. Через жиденькую крышу просвечивали звезды. Лагерь под Олимпией гудел от разговоров, иногда в помещение врывались особенно громкие крики, смех, песни. Атлеты вслушивались в эти шумы, ища в них вещие знаки, звуки не умолкали, растворялись в ночной тиши, слагающейся из журчания реки, кваканья лягушек, звона цикад. Тела, пьяные от кислорода, сковывал сон, без сновидений.

Назавтра, двенадцатого, выдался свободный день. Элленодики отправились на заседание Совета, атлеты были избавлены от всяких дел. Прежде чем они успели распорядиться своей свободой, бараки заполнились толпой, которая с самого утра напирала на стражей у Булевтерия. Начался шум, неразбериха, все толкали, дергали друг друга, посторонние люди вскакивали на постели, выкрикивали имена, которые повторялись с ошибками, что вызывало общий смех, один раз послышалось даже чье-то рыдание. Ведь здесь наступил конец долгим месяцам разлук, полным неизвестности и тревог. Бури, пираты, множество других непредвиденных событий могли навсегда разлучить тех, которые теперь в объятиях снова обретали отца, брата, друга. Какой-то старик пробирался в толпе, все громче и громче выкрикивая: "Мнасей! Мнасей!" Силы его легких хватило на то, чтобы перекрыть гул голосов, но, когда наконец от его крика воцарилась мертвая тишина, он только поводил вытаращенными от ужаса глазами, открытым, онемевшим ртом глотнул воздух и рухнул без чувств. Его подняли, и всей толпой отправились в лагерь. Остался один Ерготель. Прежняя родина не вспоминала о нем, на новой он не успел еще пустить корни. Дом, жена, сын в люльке, поле, приносящее тысячу медимнов пшеницы, карфагенские пленники при жерновах - вот и все, что у него осталось на свете, под небом, которого не видел ни один из его предков, на этой далекой земле, в которой не покоится никто из них. Человек ничто, когда сопровождает его только собственная тень. Три слога, образующие его имя, крайне просты, но никто, даже по ошибке, не произнес их сегодня.

Неожиданно его окликнули. Перед ним стоял Сотион.

- Я побывал в лагере, - сообщил он. - Поздоровался с отцом, потом с одним дядей, потом с другим и с третьим, затем явились еще шестеро дядей и бесчисленное количество дальних родственников. Я держал в объятиях весь Тарент. Съел по два пирожных в каждой из палаток. Вино выплескивал богам, и теперь новая река стекает в Алфей. Клянусь Зевсом! Тысячу триста двадцать шесть дружеских тумаков, только по животам, не считая того, что ударял и по ляжкам и спинам. Словом, пришлось спасаться бегством. Ты и не представляешь себе, что там творится! Содам сразу же повздорил со своим братом из-за каких-то табуреток, которые тот не привез. Иккос, кажется, разыскал своих опекунов, я видел, как он сплюнул в сторону двух старцев. Телесикрат потащил меня к своему отцу, но я вырвался. Только издали видел его палатку. Я въехал бы туда на четверке лошадей, можешь мне поверить!

Ерготель припал к этому быстрому, неиссякаемому потоку слов, как к горному ручью. Сама свежесть леса ощущалась в дыхании Сотиона. Сияющие его глаза отливали зеленоватыми пятнами света, словно просачивающегося сквозь крону явора. Хламида накрывала его солнечное тело белым облаком. Быстрый как ветер, Сотион ежеминутно распахивал его, вздымал движениями рук, легкая ткань вздувалась колоколом, и смуглая нагота отливала блеском бронзы.

- Где Герен?

- Он с утра ходит по Олимпии, словно ищет то, что потерял в своей прежней жизни.

- А может, и мы пройдемся? Я повстречал здесь человека, который обещал показать мне храм.

- Какой?

- Храм Геры. Другого здесь не существует.

Это произнес человек, про которого только что говорил Сотион. Неизвестно, откуда он возник, будто вырос из-под земли, неожиданно, неслышно, как гриб. Это был клейдух, ключник храма, и символ своей гордости, большой железный ключ, он носил с собой перекинутым на ремне через плечо. Он повел их той же дорогой, по которой шли вчера с Драконом. Деревья были увешаны дарами, чего они раньше не заметили.

Всюду виднелись маленькие, напоминающие детские игрушки тележки, кружки, обоюдоострые топоры, мечи, шлемы, щиты, наконечники копий, треножники, цимбалки, диадемы, булавки, наплечники, браслеты, перстни, гребни, тут и там бронзовая человеческая фигурка, прикрепленная к ветке за крючок, торчащий из ее головы, служила напоминанием о- каком-нибудь победителе тех времен, когда изваяний еще не было, нескладные лошадки на тонких ножках с непомерно большими головами свидетельствовали о давних конных состязаниях, глиняные женские фигурки, взявшись за руки, водили хоровод, иногда покачивался похожий на колокольчик еще более архаический человеческий силуэт или статуэтка со сдвинутыми ногами и руками на грудях, торчащих, как две булавочные головки, с физиономией без уст и глаз, пересеченной лишь длинным носом, извечный символ богини любви и жизни. Среди этих висящих фигурок гиппопотам, сфинкс или ассирийский крылатый дракон ошеломляли, как крик на непонятном языке.

Зеленый налет покрывал эти мелкие бронзовые вещицы, которые, достигая самых высоких ветвей, сливались с зеленью олив, тополей, платанов, будто какие-то диковинные плоды. Сброшенные ветром, они валялись и на земле, клейдух их поднимал и снова подвешивал. В нескончаемом их множестве отражалась необъятность прошедших эпох, и двое атлетов шли как бы сквозь дымку призраков, спокойные, ощущая за собой сонмище мертвых, готовых оказать им поддержку.

Герайон находился за Пелепионом. Старая постройка держалась на толстых дубовых столбах, а в их темном ряду светлой чертой выделялась одна каменная колонна, заменившая собой трухлявое дерево. Со стороны холма, по словам клейдуха, стояло уже с десяток подобных подпорок.

- Оттуда, с севера, дуб больше точат дожди.

Поверх столбов шло балочное перекрытие, поддерживающее покатую крышу, с карнизами из обожженной глины, разрисованными красочными узорами - голубыми, светло-желтыми, веточками и цветами. Желоба заканчивались львиными головами с разверстой пастью. Поднявшись по ступеням, они вошли в притвор, и клейдух всунул свой железный ключ в замок. Высокие, окованные бронзой двери распахнулись внутрь и туда проникла ослепительная полоска света, замершая в нескольких шагах от порога, словно оробев от мрака длинного помещения, которое двойной ряд колонн разделял на три части. Над ними вздымался свод в переплетении толстых балок. Стены на каменном фундаменте были сложены из кирпичей, которые серо-желтыми пятнами проглядывали кое-где из-под облупившегося алебастра.

- Под плитами земля, взятая с вершины холма Крона, - сказал клейдух.

Одновременно оп сделал жест, давая понять, что можно пройти дальше, за пределы освещенного пространства.

В глубине храма, у стены, с пьедестала, занимающего всю ширину среднего нефа, высилось изваяние Зевса. Бог стоял, опираясь на жезл, как на копье, его голову венчал шлем. Это был Зевс Арей[58], суровый бог древних времен, бог первых веков Олимпии. Рядом же, на троне, восседала его сестра-жена.

На голове каменной богини был полос[59] из листьев, а волосы, прикрытые сеткой, были завиты на лбу мелкими локонами. Из-под высоких бровей смотрели большие глаза из белой и голубой эмали. Тонкий прямой рот заканчивался ямками в углах губ, в них рождалась улыбка, которая сообщала приветливость ее широкому лицу. От позолоченного полоса, красной сетки и тоже красных, несколько более светлых волос исходил свет.

Остальную часть фигуры скрывал пеплос, тяжелыми складками ниспадавший к самым ступеням изваяния.

- Вы видели, вероятно, в Элиде дом на рыночной площади, - отозвался клейдух, - где обитают шестнадцать женщин. Там они ткут и украшают узорами пеплос для богини, который приносят каждые четыре года во время Герен[60]. Старое платье поступает в хранилище. А это - диск Ифита.

Трудно было более безразличным тоном сообщить такую важную вещь. Оба атлета наклонились к лежащему на треножнике бронзовому кругу. Слова бесценной надписи запечатлелись в металле, как человеческий голос в бездне беспросветной и бурной ночи, и своим светлым контуром казались едва-едва различимым шепотом. Буквы соприкасались друг с другом, изгибались по кругу, и то, что представлялось началом слова, на самом деле было концом другого, также не имевшего начала. Глаза застило слезами, они уже ничего не различали. Ерготель притронулся к диску рукой. Когда он отвел руку, Сотион потянулся к диску, словно собираясь унести с собой. Но лишь положил на него руки, на весь текст, как потребовал бы жрец, принимая присягу союза[61].

- Пошли, - произнес клейдух, - я покажу вам сундук Кипсела[62].

- Позволь спрятаться в нем! - воскликнул Сотион. Олимпия была полна звуков! Слышался стук ведер у колодца, где-то открыли цистерны, и вода с шумом заполняла каналы, разносившие ее по всему Альтису. На углу, между стеной и пританеем, ксилей, дровосек священного округа, рубил равновеликие поленья по установленной мерке из стволов серебристых тополей. Скрипели повозки, доставлявшие песок на стадион. Десятка полтора работников разравнивали покрытую выбоинами землю. Руководил ими Гисмон. Он осматривал теперь уже засыпанный участок и на каждом шагу тыкал пальцем в землю, замеряя толщину песчаного слоя.

- Старик пальцами чувствует то, что будут ощущать наши босые ноги, прошептал Сотион.

Отовсюду сходились люди, атлеты со своими родственниками. Гисмон отогнал их, чтобы не мешали работе. Он направлял их к камню Бибона и к статуям.

Камень Бибона лежал возле храма богини Геры. Это была овальная глыба красного песчаника, на которой виднелась надпись:

"Бибон, схватив меня од ной рукой, перебросил через голову"[63].

В камне имелись две трещины, как бы специально для захвата. Кое-кому удавалось приподнять его до уровня колен, бедер, но не могло быть и речи, чтобы кто-то сумел свободно метнуть его. Иккос, который откуда-то появился и наблюдал за этой забавой, воскликнул:

- Поищите Герена!

Навкратиец наконец отыскался и молча подошел к камню. Он не мог просунуть в трещину всю руку, вошли только три пальца. Герен быстро поднял глыбу на уровень груди, потом перевернул ее в руке и, когда, казалось, камень вот-вот выскользнет, стремительным толчком отбросил его на несколько шагов.

Иккос сказал Евримену:

- Смотри, чтобы он не переломал тебе кости в борьбе.

- Оставьте вы это, - сказал прибежавший Алкимид, - пойдемте, я покажу вам кое-что поинтереснее.

И они уже шли вслед за ним, влекомые самим этим праздничным днем, словно листья ветром.

- Это мой прадед, - произнес эгинец.

Перед ними был Праксидам, победитель на пятьдесят девятой Олимпиаде. Вырубленный из ствола кипариса, весь в темных полосах, шероховатый от дождей, ветра и солнца, он стоял, прижав к бедрам руки, на которых грубой позолотой были нанесены бойцовские ремни. Посреди лба, словно морщина, обозначилась трещина, более чем полувековой давности. Алкимид пытался найти в нем сходство с собой. Однако никакого сходства не было. У деревянного Праксидама оказалась круглая голова, широкая физиономия с бессмысленной улыбкой и выпученные глаза из голубого стекла, отливавшие жестким, почти мертвенным светом. Он, скорее всего, походил на Рексибия из Опунта, которого в жизни никогда не видел, но теперь тот стоял рядом, на соседнем цоколе, вырезанный из фигового дерева, победитель, на две Олимпиады моложе его.

Идя краем Священной рощи, от дома Эномая, они видели множество изваяний, имена, выбитые на пьедесталах, были еще живы в их памяти: Фрикий из Пелины! Евтелид из Спарты! Фан из Пеллены! Даморет из Гирии! Милон из Кротона! Все статуи таращили на них выпученные глаза, улыбались одинаковыми толстыми губами, выбитыми из красной меди, одинаковыми колечками вились волосы у них на лбу, спадали на спину, образуя нечто застывшее, похожее на клафт[64] египетских богов. По шлемам узнавали победителей в вооруженном беге, диск служил девизом пятиборья, иногда в робких, осторожных движениях кулачных бойцов проглядывал слабый отголосок той силы, что принесла им победу.

Почти все фигуры были прямые, строгие, с удлиненными телами и слишком узкой грудью, напоминающие людей той угасшей расы, которую вел в сумрак времен еще старый Гермес, обернутый в хитон и хламиду, в шлеме и с барашком под мышкой. Но вот и Зевс Метапонтийский, широким шагом направляющийся в новое время. В вытянутой правой руке он сжимал молнию, на левой его руке сидел орел, чуть раскинув крылья, словно стремительное движение бога вынуждало его к полету. За ним тянулся еще ряд статуй, очертания которых становились все более округлыми, теряли свою омертвелость, ежеминутно кто-нибудь с восхищением указывал на великолепные мышцы живота, крепко вылепленное колено, идеальный изгиб бедра. С двух пьедесталов рвались кони, отливавшие свежей бронзой, с голубыми гривами, торчащими, как гребень шлема. Наконец, гигантский Геракл с луком и дубиной спешил с кем-то сразиться в повозке финикийского Мелькарта[65].

В этом высокоствольном лесу, образуемом фигурами людей и богов, имелся подлесок из каменных плит, врытых в любое свободное место. На них были выбиты надписи об олимпийских законах и привилегиях, слова благодарности или хвалы. Города и племена оглашали договоры и союзы. Энейцы и метапийцы заключали пятидесятилетний мир между собой, могущественный Селинунт[66] брал под свою защиту изгнанников из Мегар[67], на потемневшей от времени глыбе жители Элиды и Герен зафиксировали заключение столетнего мира. Все это замыкал, подобно последнему слову гимна, огромный мраморный блок, где перечислялись народы, сражавшиеся под Платеями.

Атлеты стояли вдоль дороги процессий, за которой начиналась стена Альтиса. Они испытывали некоторую неудовлетворенность. Один-единственный храм, ряд часовен, немного изваяний, несколько десятков алтарей из обычного камня под свежим слоем извести - все это можно было унести, как легкий узелок с вещами первой необходимости. Совершенство их живых тел превосходило все это застывшее искусство.

А неподалеку от этой группы разочарованных атлетов, в глубине рощи, строитель Либон из Элиды говорил секретарю Олимпийского Совета:

- ...Вырубить эти деревья. Шесть платанов, восемь тополей, тринадцать олив. Каллистефан окажется у опистадома[68]. Храм будет длиною в двести ступеней, не считая террасы перед входом, которая, впрочем, выйдет за пределы рощи: я хочу показать тебе рисунки.

Над скромной старой Олимпией возводилась новая, на просторе, в голубом пространстве, в том магнетическом небытии, где, подобно молнии, рождается мысль эпохи. Близились иные времена, души освежались, будто под действием озона. Людей охватывало какое-то блаженное состояние, как бы огромное удовлетворение от обретения гармонии, от победоносной войны, от избытка сил проглядывался новый стиль жизни. Им было наполнено все, в какие-то минуты возникало мучительное ощущение, что повсюду движутся формы, будто действительность подчинилась воздействию еще не родившегося мира. Люди, призванные созидать его, таились в толпе, Периклу едва исполнилось двадцать лет, Фидий, Мирон, Поликлет расхаживали по Олимпии, еще никому не ведомые. В недрах гор набирал силы мрамор, который завтра вызволят из каменного сна, в глыбах Пентеликона[69] уже таились атомы Парфенона, в белоснежном лоне острова Парос[70] зрела юная красота.

V. Ветка дикой оливы

Утром следующего дня принесли жертвы Гестии.

В пританее, являвшемся в каждом греческом поселении главным домом, пылает "akamatonpyr" - "неутомимое", неугасимое пламя. Чуткое и непорочное, являя собой богиню-девственницу, которая как вечно непреклонная звезда сияет в прибежище небожителей на Олимпе. Вспыхнувшее от свистящего вращения двух кусков дерева на заре веков, пламя это не может обновиться иначе, кроме как этим круговым движением. Поленья серебристого тополя, пылая день и ночь, насыпали целый холм пепла, который только раз в году в месяце элафии сметают, ссыпают и переносят на алтарь Зевса. Тяжелыми камнями обложен очаг, чтобы пепел не развеяло ветром, внезапно ворвавшимся через открытый потолок. Четырехугольный зал с алтарем тесен и высок, прокопчен и задымлен, как труба. Жрец разгребает полуобуглившиеся головешки, которые ночью прикрывали едва тлеющий огонь. Подходит напряженная минута: сохранились ли среди пепла красные огоньки, разгорятся ли, запылают ли вновь? Добавляя сухих оливковых листьев, которые съеживаются, свертываются, жрец напряженно вслушивается в непонятный шепот их умирания. На новую горсть листьев падает капля оливкового масла, шипит, вверх поднимается струйка едкого чада, жрец нагибается, чтобы оживить своим дыханием замерший огонь. Под струей воздуха огненный гребешок вздрагивает. Жрец простирает руки и, заканчивая выдох, затягивает гимн. Он поет неспешно и величественно, стараясь выдержать архаическое звучание слов: взывает ко всем эллинским и чужим богам, полубогам и их женам, героям странствий, битв и завоеваний.

На другом конце Альтиса, в южном крыле Булевтерия, атлеты выстроились перед элленодиками. Их разделяют массивные колонны, идущие через весь зал. Капр, председатель судейской коллегии, сидит между двумя "стражами закона". В руках у него левкома, белая доска, он читает имена атлетов и вид состязаний. Атлеты впервые слышат его голос, отрывистый и резкий, будто голос вождя. Тянутся минуты томительной неуверенности, трудно унять дрожь при мысли, что твое имя почему-то не назовут. Спокойны только давние олимпионики. Стоят в первом ряду, лица их бесстрастны, они, как звезды, на этом взволнованном небосклоне. Среди белых хламид выделяются нарядные плащи сановников.

Имя Астила открывает список - трехкратный победитель выступает в числе участников вооруженного бега.

- Евтим, сын Астикла, из Локр Италийских - кулачный бой, - произносит Капр.

Феаген, услышав свое имя, поспешно говорит:

- Панкратий!

Иккос локтем толкает Каллия, тот стоит рядом с ним. Афинянин кивает, пытаясь улыбнуться.

Наступает очередь представителей знати, на счету каждого несколько побед в конных состязаниях, и, наконец, начинает отвечать гимнасий Элиды. При имени спартанца Лада, что появился позже всех, элленодики шепотом совещаются: ему недостает нескольких дней для обязательной месячной тренировки в Элиде, Капр наклоняется к одному из "стражей закона", и слышно, как тот произносит:

- Тренироваться в Элиде - это не закон, а традиция.

- Ставшая законом, - вставляет Ономаст. - Как иначе ты отделил бы плевелы от зерен?

- Такое нетрудно определить с первого взгляда. - Старик указывает на Лада.

- Он одержал победы в Немее и Истме, - добавляет второй старец.

Капр молча кивает, потом поднимает голову и смотрит на бегуна. Лад воспринимает это как вопрос и отвечает:

- Бег на длинную дистанцию.

Но Капр не спускает с него глаз, с минуту изучая его полным озабоченности взором. Спартанец бледнеет. Атлеты начинают расходиться, а он все еще не может прийти в себя от волнения.

- Чего он ко мне пристал? - спрашивает он Герена.

Навкратиец останавливается, словно ошеломленный вопросом, и недоуменно разводит руками.

- Капр из рода Клитиадов, ясновидцев, - говорит он.

Но голос его тонет в общем шуме. Содам возбужденно шепчет, что кого-то не вызвали. Он не знает кого, только чувствует: чье-то имя, которое сейчас никто не может вспомнить, не названо.

Со ступеней Булевтерия атлеты вступают в толпу, которая раздается перед ними.

Зал расположен между двумя крыльями здания, лишь с трех сторон обнесенный стеной, он открыт с востока и без крыши. Классическую стройность каменного зала - из сплошных камней, каменными плитами выложен даже пол нарушает только алтарь: он возвышается посередине. Непобеленный, он словно выставляет напоказ голубоватую серость известняка, созданного мириадами моллюсков, кое-где они виднеются в своих, не подверженных действию времени скорлупках. Темные пятна крови, не смытые дождем, не выжженные солнцем, остались здесь от предыдущей Олимпиады.

На этом алтаре господствует Зевс Горкийский (Клятвенный) - покровитель присяги.

Жрец разжег огонь головней, взятой с жертвенника Гестии, и подбрасывает новые поленья. Атлеты входят и выстраиваются по обе стороны алтаря: раздельно мужчины и мальчики. Первые откинули свои хламиды так, чтобы правое плечо оставалось открытым и свободным. У мальчиков хламида ниспадает прямо, им не требуется обнажать плечи; от имени мальчиков будут присягать отцы, а при их отсутствии - дядья, старшие братья или кто-нибудь из дальней родни. Родственники стоят позади мальчиков. Возле третьей степы выстроились тренеры.

С появлением элленодиков в толпе, которая заполняет все пространство между Булевтерием и могилой Гипподамии, поднимается шум. Рабдухи кричат, требуя освободить место, размахивают палками, не без труда им удается проложить в толпе широкий проход. С дальнего его конца слышен рык, это слуги жрецов ведут кабана.

Животное, подчиняясь удивительному чутью, у самого алтаря попыталось вырваться. Два человека держали его на цепях, прикрепленных к замысловатой сбруе, охватывающей передние ноги, загривок и часть брюха. Кабан метался из стороны в сторону, вслепую наносил удары клыками и, наконец, уперся в землю копытами. Он противился, не желая подходить к алтарю, и не заметил, как его на цепях подтянули вверх. Всего на минуту его передние ноги повисли в воздухе, зато задними он продолжал энергично упираться. Целиком поглощенный этим, он не издал ни звука, когда нож располосовал его незащищенную глотку. Он рухнул с глухим хрипом, и упирающиеся ноги сразу одеревенели. С кабана сняли сбрую и цепи, извлекли внутренности, потом жрец вырезал легкие, сердце и печень. Он отсек лоскут кожи, обернул в нее окровавленное мясо и бросил в огонь, который принял все это с потрескиванием и шипением, распространяя запах паленой шерсти.

Элленодики приблизились к алтарю. Капр повернулся к атлетам.

- Прежде чем вы принесете присягу, - сказал он, - пусть каждый задаст себе вопрос, предстает ли он перед богом чистым и уверенным в том, что не оскорбит его самой незначительной ложью. Ни для кого не будет позором удалиться сейчас от алтаря - тем самым он продемонстрирует свою честность и боязнь вызвать гнев божий.

По белым рядам пробежала дрожь. Кое-кто побледнел, несколько мальчиков, судорожно сжав губы, отводили глаза в сторону, казалось, их завораживал блеск темной бронзовой громады Зевса, с широко раскрытыми глазами и молнией в руке, возвышавшейся над стеной Альтиса: он был готов к броску.

Воцарилось длительное молчание. Затем элленодик стал читать имена атлетов. Те, кого выкликали, выходили из строя и становились парами, лицом к алтарю. Названо последнее имя, элленодик произнес слова присяги, которая свидетельствовала, что каждый достоин участвовать в играх, что он происходит от свободных родителей-эллинов, что руки его не запятнаны невинно пролитой кровью, что на него не налагался денежный штраф в пользу богов и святынь, что свои обязанности спортсмена он принял искренне после десятимесячной тренировки, что, участвуя в состязаниях, он не станет прибегать к обману или искушать противника подкупом, но употребит собственную силу во славу бога, который один только волен отличить или оставить его без награды.

Все подняли правую руку и кто говорил кратко: "Клянусь!", а кто добавлял: "Если я присягну искренне, то пусть удостоюсь того, чего желаю, если же солгал, да постигнет меня неудача", или еще несколько слов. Кое-кто, выйдя из рядов, присягал у самого алтаря, дотрагиваясь рукой до теплого, окровавленного камня.

С мальчиками дело обстояло сложнее. Вначале их вызывали по имени, потом вызывался тот, кто за него произносил слова клятвы; он представлялся богам и наконец, возложив длань на голову юного атлета, возглашал, что собственной жизнью и счастьем отвечает за поступки своего подопечного.

В заключение происходила присяга элленодиков. Очистившись жертвенной кровью (для чего присягающие прикасались к внутренностям кабана), они поочередно повторяли слова, которые произносил председатель Совета: они будут судить по законам бога и по совести, никакие причины не вынудят их прибегнуть к обману, они не поддадутся уговорам, угрозам, подкупу, а мотивы своих решений сохранят в абсолютной тайне.

Подбросили дров, и быстрый огонь поглотил остатки жертвы. Распластанного в луже крови кабана следовало убрать. Мясо жертвенного животного считалось неприкосновенным. Слуги жрецов подняли его и понесли к Алфею, чтобы тот отдал его морю - непроницаемой вечности. Две лагерные собаки по кровавым следам ринулись в воду и подхватили тушу, застрявшую в ветвях старого мирта, нависшего над рекой.

По всем дорожкам Священной рощи люди спешили к стадиону, хотя состязания мальчиков начинались только после полудня. Насыпь, отделяющая беговую дорожку от ипподрома, уже заполнилась, к восточному краю, где стадион переходил в прибрежную равнину, стаскивали скамьи, табуретки, складные стулья. Оживленнее всею было у горы Крона. Люди карабкались вверх, как в день потопа. Ноги скользили по склону, покрытому хвоей, некоторые срывались, сбивая стоящих ниже. Цеплялись за ветки, которые с треском обламывались. Те, кому удавалось влезть на деревья, весело покрикивали, пребывая в безопасности и в тени.

Тень ценилась превыше всего. Стояла жара, парфений, это самый разгар лета. Из всех времен года он наименее подходил для сосредоточения громадной толпы на зрелищах, длящихся целый день. Но такой порядок с древних времен диктовался сельским укладом жизни. Сбор урожая закончился, зерно смолочено и засыпано в амбары. До середины сентября, когда на небе появится Дионис, который в своей звездной колеснице двинется на сбор фруктов, вина и масел, человеку не о чем беспокоиться.

Суровый обычай запрещал прикрывать головы шляпой или еще чем-нибудь. Но у всех на головах виднелись венки, а некоторые из цветов и листьев сплели что-то вроде чепцов, защищаясь от палящих лучей солнца.

Неровный склон опирался на террасу, нисходящую к Альтису девятью ступенями. На них располагались небольшие постройки, напоминающие святилища, их фасады с колоннами, обращенными к югу, показывали, что они не жилища богов. Это были сокровищницы, в которых хранили ценнейшую жертвенную утварь. Надписи на архитравах указывали их принадлежность - Гела, Метапонт, Византий, Сикион, Самос, Эпидамн, - на столь крохотном пространстве отражая в сжатом виде бескрайнюю широту греческого мира; на одном был означен город Сибарис, уже несколько десятилетий лежащий в развалинах, а недавно возведенное хранилище сиракузцев, словно трофей, оповещало о победе над Карфагеном. Сокровищницы украшали яркие карнизы, цвели на солнце терракотовые пальметты[71], желоба ощеривались звериными пастями; на мегарийском строении барельефы в тимпане[72] представляли Гигантомахию[73], у киренцев нимфа Кирена сражалась со львом. Камень для этих стен был доставлен из родных сторон, многие детали целиком изготовлялись там, олицетворяя отчую землю, зримый знак союза с олимпийским богом.

Постепенно места в сокровищницах стали заполняться. На эти великолепные ложи могли претендовать только представители государств, чьей собственностью они являлись. В тех случаях, когда закон утратил силу или вопрос казался спорным, все определялось решением Совета. Вступали в действие и разного рода обязанности гостеприимства, которые здесь выражались в виде поклонов, учтивых жестов, слов, напоминающих о родстве племен, колоний, героев.

У власти и богатства движения были неторопливыми, шаги тяжелыми, будто ноги облачены в сандалии из золота, пышные плащи лишали руки свободы, не сходившая с уст улыбка создавала видимость доверительности и искренности. Толпа с горы взирала на этих людей, словно на актеров из первых сцен драмы: случайные, бесстрастные встречи на фоне хора, воспевающего любовь и справедливость. Зрелище действительно казалось достойным восхищения, когда известны были их подлинные взаимоотношения и все знали, насколько один поглощен мыслью ниспровергнуть другого, догадывались, например, что для Гиерона солнце утратило бы свой блеск, узнай он, что старому Ферону из Акраганта не суждено умереть в нищете и унижении. Однако Гиерон с улыбкой на болезненном лице шел в компании Ферона и его сына Фрасидая, между этими двумя отравленными стилетами, проводил их в сокровищницу Гелы, а возвращаясь, приветствовал вельмож из Селикунта, которых предпочел бы увидеть в оковах.

Снизу по ступеням поднимались все новые и новые группы, без суеты и толчеи. Это были люди, которым мир представлялся даже слишком просторным. Дорогу им прокладывали суда, плывущие под их флагами, склады, выстроенные в портах, тысячи невольников с их полей, тот же, кто сам по себе не многое значил, опирался на мощь своего государства, и некоторые из архитеоров казались уподобившимися богине Кибеле[74], что несет на голове корону, выполненную в виде башен города, покровительницей которого она являлась.

Но македонский царь скромно расположился на одной из самых нижних ступеней террасы. Когда его там увидели, по холму разнесся шепот одобрения. Для многих это послужило сигналом. Не уверенные в том, пригласят ли их в сокровищницы, сановники мелких государств с радостью заняли эти места, которые он превратил в почетные. Собирались члены Совета, жрецы и, обеспечив себе места, разговаривали стоя, ибо и так хватит времени ощутить неудобство шероховатых и узких камней. С террасы доносились призывы, произносились имена, овеянные уважением. Кто-то крикнул: "Пиндар!", и несколько сотен глаз устремились в направлении указующего перста, кое-кто успел заметить почтенного мужчину с красивой бородой, входящего в сокровищницу Гелы.

Склон горы охватывал шум, каждый раз, когда узнавали кого-нибудь из прежних олимпиоников. При звуке своего имени они поворачивали головы - это были юнцы, с первым пушком, мужчины в расцвете сил, назывались и те, чьи изваяния уже стояли в Священной роще, призраками незапамятных времен проследовало несколько старцев. Особый энтузиазм вызвал старый Дамарет из Гереи.

Первый победитель в вооруженном беге на шестьдесят пятой Олимпиаде, величественный старик, с седой бородой и длинными волосами, косичками ниспадавшими на плечи, он шел, опираясь на руку своего сына Феопомпа, победителя в пятиборье, и своего внука Феопомпа, который на последней Олимпиаде получил венок в состязаниях по борьбе. Поразительно похожие друг на друга чертами лица и фигурами, они чем-то напоминали старый могучий дуб, ствол которого дал два побега. Дамарет воплощал собой высочайшее счастье, доступное человеку на земле. Те, кто видел его четырьмя годами ранее, когда его внук шел со свежим венком, чтобы возложить его деду на колени, удивлялись, что он еще жив, словно этот переизбыток благословения богов был не под силу для столь длительного существования. Вся терраса поднялась, каждый предлагал ему свое место. Но старец поднялся наверх и сел среди мегарийцев, которых считал самыми близкими.

Из бассейна возле Герайона пустили воду. По каналу вдоль террасы, у самых нижних ступеней, мчалась быстрая струя живительной влаги. Сверху тотчас потянулись кружки, их возвращали владельцам наполненными, передавая из рук в руки. Сановники, сидевшие внизу, превратились в водоносов. Никто не уклонялся от этой обязанности, а царь Александр оказался проворнее остальных. Наверху, видимо, делали запасы, так как много воды расплескалось по пути. Кто-то спорил, перепутав посуду. Внезапно все смолкло при виде элленодиков, выходивших из Рощи.

Первым шествовал Капр, за ним парами - восьмеро других. За этим блоком пурпура тянулся длинный ряд обнаженных мальчиков, их тела казались слитком золота. Они глядели под ноги, боясь нарушить строй. За мальчиками в белых одеждах - тренеры. Далее - остальные атлеты в таких же белоснежных одеяниях. Тренеры входят за ограждение, специально приготовленное для них у жертвенника Геры, спортсмены окружают палатку элленодиков. Только обнаженные мальчики, осколком выцветшего песчаника, застыли возле алтаря Зевса, где еще дымят останки утренней жертвы.

Из Герайона выносят треногу, двое устанавливают ее перед судьями. Из-за неровности почвы приходится передвигать треногу с места на место, наконец удается найти прочную опору. И снова минута ожидания, все смотрят в направлении Рощи, ее зеленая стена в этот день скрывает события, как театральный занавес. Оттуда выходит теокол, верховный жрец на месяц игр. Мальчик рядом с ним несет охапку веток диких олив и золотой нож, которым срезал ветки с дерева. Это сын одного из спондофоров, будущий жрец, его родители живы, так как к священному дереву нельзя протягивать руку никому, чья судьба омрачена тенью смерти. Посреди площади теокол берет мальчика за руку, словно стремясь уберечь его от страшной пустоты, наполненной взглядами тысяч людей. Капр принимает у него нож и веточки и укладывает их на треножник.

Один из элленодиков оглашает имена с белой доски. Вызванный отделяется от квадрата, который на миг приходит в движение, пропуская его. Тотчас же это имя повторяет герольд и, обращаясь к зрителям, вопрошает, не известно ли кому-нибудь о нем нечто предосудительное? Столько расспросов и расследований уже проведено по каждому из атлетов, такое количество свидетелей опрошено в подтверждение их безгреховности, а тут еще в самый последний момент их выставляют перед всем миром в качестве особ подозрительных, вызывающих сомнения! Но ответом на слова герольда служит молчание, лишь иногда имя одного из шестнадцати перечисленных повторится вполголоса и чьи-то глаза будут всматриваться в него издалека.

Только двое или трое демонстрируют полную физическую зрелость, их формы обрели необходимые пропорции. У остальных линии тела еще слишком прямы, угловаты, и предугадать, как они округлятся и разовьются, невозможно. Однако ноги, привыкшие к бегу, сформировались вполне, подобно тому, как дерево с солнечной стороны покрывается зрелыми плодами, в то время как с затененных ветвей они свисают еще зелеными.

Гисмон протягивает урну. В ней костяные пластинки, на каждой обозначена определенная буква алфавита. Атлеты подходят по очереди, отвернув лицо в сторону, опускают руку в сосуд (растерянное движение пальцев внутри него) и вытянутый жребий передают стоящим сзади элленодикам. Подобным образом каждый получает место в четверке.

Первая четверка выходит на старт против алтаря Зевса. Трое элленодиков (среди них Гисмон) провожают их и садятся под пологом палатки, раскинутой для них на гребне насыпи. По другую сторону стадиона, на белом жертвенном камне, восседает единственная женщина, имеющая право находиться здесь в пору игр. Это жрица Деметры-Гамины.

Всей шириной стадиона она отдалена от элленодиков, за ее спиной могила Эндимона, жрица присутствует здесь во имя извечного и непонятного закона, она - живой осколок безвозвратно угасшего мира.

У божества, которому она служит, нет четких функций. Чтобы связать все это с понятиями нового времени, его объединили с Деметрой, богиней плодородия. Но стародавняя Гамина этимологией своего названия выявляет совершенно иной смысл: оно означает Пропасть - ту бездну, в которую смерть низвергает человека. Она пришла из давних веков неведения, страха и беззащитности. Из нескольких слогов имени богини возникает картина пустого и безбрежного быта первобытных людей, блуждающих среди непостижимой действительности, среди тайн, которые они сами создали для себя.

Мальчики приготовились к старту, и тот же самый голос, который столько раз поднимал их на тренировках, голос Гисмона: "Apite!" - вытолкнул их на стадион.

Солнце, чуть склонившись к югу, швыряет им под ноги собственные тени, короткие и вздрагивающие. У одного из бегунов распустились волосы, собранные сзади в султан, и теперь ниспадают по лоснящемуся затылку. Непрестанно двигающиеся руки, как крылья, рассекают воздух, пышущий немилосердным зноем. Вот первый коснулся черты и, не удержавшись, пробежал еще несколько шагов, но след его ступни оттиснулся у финиша, с удлиненным, более глубоким, чем у остальных, отпечатком большого пальца.

Победитель - мальчик из Византия, и родной город приветствует его криком. Другие пока равнодушны, слышны нетерпеливые призывы к спокойствию, на старте - вторая четверка.

Коротки минуты бега. Четыре стремительно движущихся полоски словно четыре молнии, и каждую сопровождает рев толпы, как гром, но вот наступает гнетущая, напряженная тишина, под безоблачным небом накапливается буря человеческих страстей.

Победители всех четверок готовятся к решающему старту.

Ласточка пронеслась со свистом, на одном из деревьев дрогнули ветки под тяжестью беспокойного тела, слышно, как кто-то пьет воду, быстрыми жадными глотками. Над стадионом повисает немое ожидание.

Четверо мальчиков стоят на старте, и, хотя они - победители, на беговой дорожке они еще сосунки. Значительность минуты подавляет их, они не в состоянии унять легкую дрожь в руках, под слоем масла у них мурашки.

Гисмон кружит над ними, будто аист, готовый пустить своих птенцов в первый полет. Будь это возможно, он сказал бы им что-нибудь, ободрил их словами участия. Между тем он лишь исправляет их позы, придвигает их ноги к черте, как бы испытывая тетиву лука.

- Apite!

Они оттолкнулись от земли, их уже ничто не остановит. Они летят с быстротой и обреченностью камня, брошенного в пропасть. Гисмон стоит, скованный всеми их просчетами, которые он видит, а может, представляет себе, оглушенный внезапным чувством страха - неужели ему хочется, чтобы вся четверка одержала победу?

А они бегут, словно собираясь осуществить это нелепое желание. Они уже прошли половину стадиона, уже две трети, связанные все той же ровной линией, словно стартовая черта передвигалась одновременно с ними, протянутая поперек их груди!

Все вокруг замерло в их равновесии, ни одно дыхание не нарушает той чаши божественных весов, на которой возлежат только их судьбы.

Вдруг по четкой линии бегущих прошла легкая волна и разорвала ее в том месте, где был Главк. Все задрожало от этого усилия. От нижних ступеней террасы вплоть до вершины холма пронесся магнетический ток, каждый ощутил напор колоссальной силы воли, сосредоточенный в хрупком теле мальчика с Хиоса.

Несколько разобщенных голосов выкрикнуло его имя. Тотчас подхваченное, оно перешло в единый вопль, который врезался в пространство, отделяющее его от товарищей, и, все более могучий, сильный, страстный, стремительный, летел за ним и валом наводнения вынес к финишу.

Еще с минуту шум не смолкал, а мальчик со взметнувшейся в последнем динамическом движении рукой казался потерпевшим кораблекрушение, взывающим о помощи; наконец Главк опустился на ступени алтаря, словно он действительно тонул, а шумная волна голосов схлынула, ушла в песок стадиона.

Воцарилась тишина. Непонятно было поведение мальчика. По правилам, атлет (какой бы очевидной ни казалась его победа) обязан оставаться в своей четверке, ожидая вызова в палатку элленодиков. Часть зрителей, сидевших к западу от алтаря, не могла объяснить исчезновения Главка. Но вся терраса и холм со стороны беговой дорожки но сводили с него глаз.

Вот он опускается на нижнюю ступень алтаря, правую ногу кладет на колено и наклоняется над своей ступней. Здесь, под мизинцем, - колючка, он извлекает ее, и капля крови блестит на солнце.

Где и когда уязвила его беговая дорожка?

Случилось ли это до того, как он оторвался от остальных, или же перед самым финишем? Никто этого не знает, даже он сам ничего не почувствовал, пока, оказавшись вне стихии бега, окончательно не пришел в себя.

Главк, который сидел наклонившись, согнув дугой спину и втянув грудь, казался таким маленьким и незаметным, словно за ним вместо побежденного стадиона пролегала полевая межа, по которой он гнался за мотыльком. Главк растер пальцем кровь на ступне, поднялся и занял свое место с краю четверки, так как ростом был ниже остальных. Ни малейшее волнение не омрачало спокойный овал его лица. Густые волосы, спадая на брови, открывали только небольшой треугольник лба.

- Это мужественный мальчик, - сказал Иккос Сотиону, - но лучший в их четверке - Леагр. Ведь Главк отдыхал два забега, а Леагру без передышки пришлось участвовать в состязании победителей. Не забудь еще, что у Главка, самого легкого из них, ступни не так глубоко увязают в песке.

- Но ведь ты не знаешь, добежал бы Леагр с колючкой в ноге?

Содам смеется:

- До чего смешон этот маленький Ксенофонт! А вы знаете, что он пообещал своей Афродите Коринфской пятьдесят девушек, если победит. Я всегда говорил ему, что эти его девушки еще не родились.

- Он шевелит губами, словно ссорится с Афродитой, - говорит Телесикрат.

- Оставьте его в покое, - убеждает их Скамандр, - из него выйдет хороший атлет.

Но Грил прерывает их беседу:

- Поглядите на Гисмона!

Тот приближался от стартовой черты широким шагом, оставив позади двух других элленодиков. Было слишком хорошо заметно, как глубоко его задела эта колючка. Губы у него вздрагивают. Остановившись возле палатки, он не может вымолвить ни слова, хотя уже поднял руку. Капр предупредил его:

- Понимаем тебя, вели насыпать свежего песку.

Гисмон кликнул одного из рабдухов столь хриплым голосом, что бедняга уловил в нем скрип тюремного засова. Служитель помчался, как ветер, к Булевтерию, к огромной радости толпы, которая подгоняла его криками, словно атлета.

- Главк, - произнес Капр и встал, когда мальчик приблизился к треножнику, на котором лежали оливковые ветви.

Элленодик взял две из них, связал красной ленточкой и возложил этот венок на голову Главка. Герольд объявил первую победу в семьдесят шестой Олимпиаде, назвав имя мальчика, имя его отца и его родины, острова Хиос.

Родная земля спустилась к нему. Толпа граждан, среди которых был и его отец, выделилась из массы и обступила победителя. К ним присоединилось много афинян, так как остров Хиос принадлежал Афинам.

Главк снял венок и протянул отцу. Тот был солдат, участник Саламинского сражения, персидский тесак отсек ему правую руку в тот момент, когда он готовился взобраться на один из царских кораблей. Боясь, как бы это не послужило дурным предзнаменованием, он не посмел принять венок левой рукой и кивнул своему брату. Тот взял венок и водрузил его на голову мальчика. Тут к нему подступили остальные, перевязывали ему руки, грудь, бедра белыми и красными лентами, втыкали в волосы цветы, а он стоял, похожий на статую божества, украшенную в день праздника.

Толпа шумела. Сверху бросали зеленые ветки, которые падали на сидящих внизу. Воздух потрясал новый многотысячный крик, он прокатился от Крониона до холма Писы - даже река не в состоянии была остановить его - и отзывался на том берегу: это вершины Трифилии за Алфеем вторили голосам женщин, которым с такого расстояния не возбранялось следить за играми.

Появилась повозка с песком. Гисмон велел посыпать только последний отрезок беговой дорожки, какую-нибудь сотню ступней перед алтарем, -место, предназначенное для кулачного боя и борьбы. Остальная часть стадиона оставалась пока свободной, чем сразу воспользовались зрители. Сидевшие по другую сторону линии старта потянулись со своими скамьями и табуретками, многие располагались прямо на песке, в первом ряду уже восседал Главк со своей свитой. У стартовой черты осталась только жрица Гамины, которая со своего одинокого алтаря не видела ничего, кроме опустевшей беговой дорожки.

Вызывали мальчиков - кулачных бойцов. Их оказалось шестеро.

Содам удивился:

- Клянусь Гераклом, я никак не думал, что их почти полностью разгонят. На моей памяти их в Элиде перебывало не меньше сотни.

Сотион, который помнил многих, пожалел об отсутствии двух-трех пар.

- Да о чем там говорить! - вставил Иккос. - И так это отнимет уйму времени. Мальчишки готовы прыгать до самого вечера.

Он ошибался. Первая пара - Протол и Алкимид - сразу начала острую борьбу. Молниеносные удары сменялись стремительными увертками, противники не расходились, но продолжали наступать друг на друга, следы их ног начертали на песке нечто вроде окружности или эллипса, этот магнетический круг удерживал их в своей орбите.

Первый - Алкимид уклоняется от града ударов, с открытым ртом отступая назад, словно вынырнув из ледяной ванны. Но Протол вовлекает его в свой круговорот.

Алкимид наносит удары лишь правым кулаком. Левой рукой он только защищается, не решаясь бить ею. Алкимида сковывает неотвязное воспоминание, как элленодик наказал его за то, что, ударяя левой, он не успел сжать ее в кулак. Протол, свободный в своих действиях, наносит ему удар слева. Из носа Алкимида течет кровь, от последующих ударов она размазывается вокруг рта, пылает алым пламенем посреди лица.

Отсветы этого пламени падают в толпу. На Алкимида сыплются уже не только кулачные удары, на него обрушиваются крики зрителей, настигая, преследуя его, весь мир восстает против него, покуда, наконец, он не поднимает руку, признавая свое поражение.

Пусто в голове, шум в ушах, темень в глазах, но вот улыбка озаряет его лицо - это душа Алкимида, плененная борьбой, светится в истерзанном теле, словно солнце, проглядывающее из-за туч.

Из трех победителей - Протола, Пифея и Агесидама - Пифею выпал счастливый жребий, достойный презрения: он мог на протяжении всей схватки мантинейца с локром спокойно сидеть, отдыхая, и в итоге выступал в поединке с утомленным противником. Но Пифея, сына богатого и могущественного Лампона, не терзали угрызения совести. Он относился к числу людей, точно знающих цену вещам и отдающих себе отчет в том, что наиболее ценное легче всего добыть по воле случая, а если удастся, и хитростью. Половиной своего состояния и общественного веса род Псолихидов обязан был обстоятельствам такого порядка, при которых с людской молвой считаться не приходилось.

Поэтому Пифей невозмутимо отдал себя в руки своего алейпта. Они принадлежали к малой горстке тех, кто сохранял преданность Иккосу. Подражали ему до абсурда. И теперь, не обращая внимания на окружавший их бурлящий мир, оставались верны себе.

Сначала алейпт омыл Пифея губкой, потом опрыскал водой, наконец, натер оливковым маслом. Все это время он старался стоять так, чтобы прикрывать своего воспитанника от лучей солнца. Пифею захотелось пить, алейпт подал ему кружку воды, но позволил только ополоснуть рот, не проглотив ни капли. Не зная, отвечает ли массаж требованиям момента, алейпт касался его тела движениями египетских заклинателей, заговаривающих болезни. Не исключено, что он усыпил бы своего питомца, если бы не внезапный рев толпы, который и прервал этот магический ритуал.

Протол потерпел поражение. У него было ободрано колено, вероятно, он упал. Его алейпт прославленный "воспитатель победителей", был вне себя от злости. Он так стремительно обернул Протола полотенцем, будто собирался удушить.

Агесидам, направляясь к своему тренеру, прошел мимо Пифея, обдав его жаром разгоряченного тела. У него развязался ремень на левой руке, и едва он успел перемотать его, как герольд объявил последнюю встречу.

Завязывалась упорная борьба. Пифей решил, используя свой запас сил, измотать противника, не нанося ударов. Он выдерживал дистанцию, отскакивал, легкий и неуловимый, не реагируя на крики: "Трус!", чем зрители пытались вынудить его к борьбе. Агесидам позволил вовлечь себя в эту игру, в самозабвении гонялся за противником, но вдруг остановился, выжидая. Одобрительный смех зрителей, как струя воды, освежил его.

Эгинец, находящийся на расстоянии двух шагов от него, на миг растерялся. Осторожность, с какой он начал приближаться, вызвала бурю криков. Пифей, подхлестнутый стыдом, как бичом, бросился на локра. Агесидам остановил его и тотчас сам перешел в атаку. Эгинец великолепно оборонялся. Но Агесидам был так дерзок, так стремителен и горяч, что Пифей отступал все в большей растерянности.

Олимпийский стадион редко оказывался ареной того, что сейчас происходило. Те, кто видел предыдущую встречу и победу Пифея, никак не были подготовлены к такому исходу. Ибо Пифей вдруг остановился, сжался всем телом и положил обе руки на голову, прикрывая ее. Этот жест беспомощности и страха, за который мальчиков бьют розгами в палестре, был настолько непостижим, что многие усмотрели здесь подвох. Зрители замолчали, ожидая сюрприза. Агесидам, с кулаками, готовыми к удару и к защите, растерялся, как пес перед свернувшимся в клубок ежом.

И тогда, Илл, - ты заслужил бессмертную славу, навсегда связав свое имя с именем своего воспитанника, - ты крикнул Агесидаму: "Бей снизу!"

Агесидам слышит этот крик и, подхлестнутый вдохновением, наносит снизу удар в незащищенный подбородок Пифея. Кровь течет из разбитой челюсти, ноги подгибаются, сын Лампона шатается и падает. У локра есть право еще на один удар, но он неожиданно наклоняется и рукой, которой победил противника, поднимает и поддерживает его.

Что остается от криков, оваций, энтузиазма, пусть даже многотысячной толпы? Это всего только минута, правда, единственная и незабываемая, но безвозвратно гибнущая в бездне времени. Ничто не в состоянии сохранить волну голосов, которые все более широкими кругами уходят в свой неземной полет, вечно живые и вместе с тем навеки утраченные для человеческого слуха. Голоса, что повторяли в тот день имя Агесидама, еще шелестят в тенетах вселенной, столь же невоскресимые, как и прах великолепного атлета, вызвавшего тогда всеобщее восхищение и трепет.

Но вот плита, на которой запечатлена атмосфера знойного полудня 18 августа 476 года до нашей эры:

"Бывают минуты, когда люди жаждут дуновения ветра, а порой настает время голубых вод, порождения дождевых туч. И когда усилием воли достигнута цель, необходимы сладостные как мед гимны, предвестники грядущей славы, яркое свидетельство высших добродетелей.

Свято имя победителей Олимпийских игр. И я, в честь успеха Агесидама, сына Архестрата, прилагаю к его златому венку мою песнь".

Это ода Пиндара, слова которой родились в его душе в тот день, когда поэт сидел в сокровищнице Гелы, рядом со старым другом Феоном из Акраганта. Когда отец победителя привел к ним Агесидама, поэт поднялся, чтобы пожать руку своему юному другу из Локр Эпизефирских[75]. А его отец, Архестрат, обратился к сановнику:

- Я слышал, сын Эйнесидема, что после игр Пиндар отправится с тобой. Если позволишь, я попрошу его часть этого времени подарить моему дому.

- Я на корабле прибуду за тобой, - сказал Агесидам Пиндару.

Мальчик, увешанный венками и лентами, пахнет зеленью и стадионом. На его руках еще розовеют полосы от бойцовских ремней, а на колонне, к которой он прислонился, остается жирный масляный след.

Тем временем со склонов горы заметили повозку. В облаке пыли она стремительно летит вдоль Алфея. Поблескивают на солнце кованые ободья, над упряжью лошадей непрестанно взвивается длинный кнут. Возле лагеря повозка сбавила темп и затерялась среди палаток.

Кто это может быть?

В подобном вопросе таилась тревога, охватывающая домочадцев поздним вечером, когда вся семья в сборе, а во дворе раздаются вдруг посторонние шаги. Ожило воспоминание, связанное с последней Олимпиадой, когда дороги заливала волна новостей и беспокойства. Человек, который так неожиданно возник, казалось, явился именно из того времени.

Он миновал Булевтерий, оставив позади толпу лагерных невольников, которые молча наблюдали за ним. Вскоре его заслонили деревья. Тысячи глаз следили за всеми дорожками Рощи. Приезжий, должно быть, поблуждал там, так как появился он со стороны гробницы Пелопса. Его тотчас же узнали. Но встретили молчаливым вниманием, толпа словно изучала его черты, как бы пересчитывая седые нити, которые за последние четыре года появились в прекрасной, черной его бороде, столь хорошо знакомой саламинским бризам. Однако люди из колоний не знали, кто это, и имя Фемистокла[76] начало передаваться по рядам все более энергичным шепотом.

Он остановился и чуть склонил набок голову, будто пытаясь понять смысл этого шепота, и наконец высоко вскинул руку в приветствии. Ему отвечал взрыв голосов, сначала монолитный, который распался затем на мощный гул и громкие призывы, сопровождавшие пришельца до самых ступеней террасы.

Пройти дальше ему не удалось. Люди поднялись со своих мест, чтобы приветствовать его, образовали стену, а он стоял возле нее и пожимал десятки рук. Царя Александра он крепко обнял, у них было много тем для разговора, но им не пришло в голову ничего достойного такой минуты. Зато другие, наоборот, засыпали Фемистокла вопросами, на которые он отвечал то кивком головы, то улыбкой. Заметив выше на ступенях Гидну, он протянул к ней руку

Люди со склона хлынули на террасу, заполнив сокровищницы. Под ногами трещали ветви, втаптывались в землю сосуды с водой. Вокруг своего военачальника теснились люди из-под Саламина: "Ты помнишь меня?" Они выкрикивали свои имена, подробности битвы. Каждый, кто в тот день видел Фемистокла с борта своего корабля, был уверен, что и тот заметил его.

Стремительная волна подхватила и понесла Гиерона, вначале он противился ее воле, но потом смирился и сам подошел к Фемистоклу.

- Почему ты не явился тогда? - произнес афинянин. - Ты опоздал ровно на четыре года.

У сиракузского тирана хватило выдержки, чтобы улыбнуться:

- Мы все не уместились бы в заливе.

- Но я уступил бы тебе место в открытом море.

"Крылатые слова" его со скоростью ласточки разнеслись по толпе, которая встретила их оглушительными взрывами смеха.

Фемистокл поднимался на гору медленно, переступая с одной ступени на другую, сопровождаемый толпой.

Никто уже не следил за порядком. Многие лишились своих мест, не помышляя о том, чтобы вернуть их. Терраса превратилась в одно громадное кочевье. Сановники и олигархи, зажатые в проходах к своим сокровищницам, напоминали узников. Толпа кричала с дерзновенной свободой, как будто с появлением этого вождя демоса совершился внезапный переворот.

Однако тут и там уже слышались призывы к соблюдению спокойствия, часть зрителей осталась верна играм, которые шли своим чередом. Кулачные бои мальчиков продолжались, но все успели забыть, кто с кем сражается, голос герольда тонул в общем шуме. Только земляки распознавали своих атлетов и пытались сделать их имена достоянием гласности. Их не слушали, не было силы, способной отвлечь людей от тех мгновений, когда им довелось ощутить свое величие.

Лишь через довольно продолжительное время все успокоились, устав от волнений и вдоволь наговорившись. Погрузились в благое состояние святости, поделившись славой Саламина с другими, как куском хлеба. Солнце скрылось за холмами, долина обрела цвет молодого вина. От алтаря Зевса падала тень, на грани которой бились двое мальчишек, подобно духам дня и ночи. Наконец один из них упал на колени. На свету оставалась только часть его рук, до локтей, однако нападавший скоро целиком столкнул его в сгущающийся сумрак.

На освещенной части стадиона в пурпуре заката и звоне приветственных криков остался Феогнет с Эгины, победитель в кулачном бою среди мальчиков.

VI. День Сотиона

Второй день игр начинался на ипподроме. Ему предшествовала ночь, полная суеты и тревог. Те, у кого были лошади, вовсе не ложились спать, опасаясь, как бы слуги не упустили чего-нибудь. Тысячи раз задавались одни и те же вопросы: "Сколько засыпали пшеницы? Когда в последний раз лошади ели? Не страдают ли они каким недугом?" Конюхи молили своих хозяев не будить животных, которым сон необходим. Слышалось приглушенное шиканье, все вдруг замолкали или переходили на шепот, как возле комнаты больного. Неожиданно кто-нибудь, охваченный дурным предчувствием, хватал фонарь и отправлялся осматривать кормушки или проверял, не крутятся ли у конюшен посторонние. Некоторые ночевали прямо при лошадях.

Гиерон взял своего гнедого, Ференика, в палатку. Ночью он разбудил шурина Хромия, чтобы тот постерег четверку, которая участвовала в состязании колесниц, но в последнюю минуту остановил его:

- Нет ли здесь человека, смыслящего в чародействе?

- Возможно, есть кто-нибудь из карфагенян, но какая в этом необходимость?

- Ферон наверняка закопал пластинку, магическую пластинку, чтоб испортить наших лошадей. Надо как-то предотвратить ее действие. Пока не зайдет луна, есть время.

- Есть время, чтоб ты выспался!

Гиерон так и не сомкнул глаз, однако всякий раз, как он порывался выйти, Ференик ржал во сне, и сиракузский тиран застывал на месте. А его юный наездник Хрисипп спал как убитый.

Едва забрезжило, распахнули ворота конюшен. Лошади, выступая из мрака, ржали, задрав головы к небу, словно призывали Гелиоса, которому были посвящены. Люди выбегали из палаток полуодетые, заспанные. На твердой, выжженной солнцем земле копыта вызванивали металлическим цокотом цимбал. Необыкновенная красота животных вызывала трепет. Казалось, это посланцы другого мира и в великолепии их форм проявляются идеалы и образцы внеземного происхождения, с которыми у обычных лошадей самое отдаленное и приблизительное сходство.

Были среди них скакуны из Арголиды, из Аттики, из Евбеи, потомки мифологических животных. Их предков объезжал Ипполит, сын амазонки, в их жилах текла кровь чудесных кобылиц царя Диомеда[77], их родословная хранила память о таких временах, когда из-под их стремительных копыт вдруг начинали бить источники, а бог моря Посейдон, приняв облик коня, скакал по первым земным лугам. Резвостью своих ног они обязаны долгим векам странствий и войн, верность и преданность их высокие души обрели в лагерях всадников, вместе с которыми они уходили из жизни в дыму погребального костра. Ни одно их сухожилие, ни один мускул не являлись делом случая, об этом из поколения в поколение заботились люди такой, как и они, благородной породы.

Им ни в чем не уступали лошади Сицилии, Великой Греции, более юные по своему происхождению, но не менее холеные. Рассказывали самые невероятные вещи о пышности их конюшен, об опекающих их ветеринарах, о том, как им отмеряют овес, ячмень или пшеницу, о памятниках, какие возводятся им после смерти. Некоторые, зачарованные их красотой, были уверены что их кормят цветами. Ведь скармливали же киренцы лошадям лотос! Свою родословную они вели от ливийской породы, рыжие, как лисы, и совершенно особенного строения, с глубоко вогнутым хребтом, над седловиной которого массивный круп возвышался в форме свода.

При появлении персидских лошадей пронесся шум. Захваченные во время пленения неприятельского обоза под Платеями, эти лошади при посредстве торговцев уже растеклись по всему свету. У Ферона была целая четверка. Для ухода за ними покупали пленных персов. Каждому обещали свободу в случае победы и смерть при поражении, не видя иного выхода, как обеспечить надежную опеку над животным, привычек и правил дрессировки которых никто не знал. А они проявляли беспокойство, словно на них раздражающе действовал сам запах чужого народа. Ионийцы из Малой Азии, бродившие по разным дорогам, распознавали среди них широкогрудых лошадей из Каппадокии и тех, что происходили из Вифинии, Фригии, Меонии.

Не было ни одной лошади вороной масти. Никто не решился бы оседлать или запрячь в колесницу животное, по своей окраске принадлежащее к божествам смерти и преисподней. Все оттенки гнедых - в яблоках, каурые, сивые - являли отличное, светлое зрелище, среди них пара нисейских лошадей[78] вызывала всеобщее восхищение своей ослепительной белизной.

Купание коней производилось в священных водах Алфея. Конюхи въезжали на середину реки и, несколько раз окунув животных, возвращались на берег. Здесь их вычесывали, и можно было воочию видеть золотые и серебряные гребни, извлекавшиеся людьми сицилийских тиранов из кожаных мешочков. Потом лошадей, подобно атлетам, натирали оливковым маслом. Прекрасные, длинные гривы расчесывали на обе стороны, подстригали на лбу челку. У персидских скакунов грива с левого бока была срезана. Тем, которые шли пристяжными в четверке, заплетали хвосты, стягивая их в тугой узел у самого основания.

Невольники доставили лошадям воду. Среди ночи их отправили к отдаленным горным источникам. Каждого сопровождал доверенный человек, который перед наполнением сосуда осматривал его, потом закрывал и опечатывал. Теперь происходила проверка печатей и хозяева срывали их собственноручно. Пузатые бронзовые котлы содержали количество воды, отмеренное путем длительных наблюдений. Прежде чем подать воду животным, в нее добавляли несколько кубков вина - для возбуждения. Лошади были некормлены, только персы давали своим горсть люцерны.

Наездники и возничие пребывали в полной готовности. Первые нагие, натертые маслом, как атлеты, вторые в длинных белых хитонах, перетянутых в талии и ниспадавших до щиколоток параллельными складками, напоминавшими рифленые колонны. На шее, в выеме хитонов, виднелись шнурки амулетов, носимых на груди. Опасная профессия возничих преисполняла их извечными предрассудками. Кто-то испуганным шепотом клялся, что никогда не станет больше участвовать в Истмийских играх.

- Мне почудилось, будто столб пара вырвался из-под земли. Только когда меня вынесло вместе с колесницей, я узнал, что это сын Сизифа, Главк, разбившийся на скачках, расхаживал по ипподрому.

Слушатели в ответ только пожимали плечами - Истмийского Главка можно назвать добрым духом в сравнении с олимпийским демоном, который бродит по восточному краю ипподрома, у столба, указывающего место поворота. Его подлинное имя никому не известно, все называют его Тараксипп.

- Это тот, что пугает лошадей?

- Да, ночное страшилище с горящими глазами!

- Это ребенок, но с лицом старика, с длинной бородой и всклокоченными волосами.

- Он похож на птицу!

- Он, словно крот, неожиданно вылезает из земли, прямо под ногами у лошадей!

- И еще жужжит, как огромный слепень!

Однако никто не знает, как он, собственно говоря, выглядит. Все соглашаются, что он способен перевоплощаться в кого угодно, и многие видели, как он превращался в коня и мчался как пятая пристяжная в упряжке, покуда не разносил повозку. Мало кто из богов имеет таких горячих приверженцев. Всю ночь напролет возлагали жертвы на его алтарь. Возничие, наездники и сами господа оставили там целую гору жареных лепешек на меду. Они срывали с себя ленты, венки, отрезали лоскуты одежды или пряди волос - частицу себя взамен за безопасность своих лошадей и собственной особы.

Ударяя рукой оземь, они говорили: "Тараксипп, отправляйся в поле, в лес, на дорогу, которой едут повозки". Или: "Тараксипп, у меня под Этной табун лошадей, и я отдаю их тебе для забавы". Они называли ему тысячи мест, которые он должен посетить, дарили ему свои конюшни, скотные дворы, сочиняли для него самые невероятные развлечения в городах, горных ущельях, иногда же просто насмехались над ним из-за того, что он, которому подвластен весь мир, несравнимо более интересный и загадочный, жалким червем сидит под столбом на ипподроме. Некоторые пытались запугать его гневом самых страшных демонов: "Тебя свяжут, Тараксипп, придавят огромным камнем, и ты будешь терзаться тысячу лет, пока мой потомок, имя которого мне неведомо, не освободит тебя заговором".

А тем временем запрягали лошадей. Возничие следили за каждым движением слуг, осматривали каждую деталь повозки. Свое начало она вела от древней военной колесницы и, как та, имела два высоких колеса, но, рассчитанная на одного человека, была менее просторна, легче, открыта сзади.

Упряжь, вожжи - все сверкало золотом. Хозяева вручали возничим кнуты жестом столь важным, исполненным такого достоинства, будто речь шла о пожертвовании целой провинции. Наездники ремнями обвязывали ноги в лодыжках. Не было ни стремян, ни седел. Ухватившись за гриву, они вскакивали на лошадей. За ними следовали колесницы.

Сотион проснулся в опустевшем бараке. Пусты были не только постели мальчиков, которые с этой ночи уже не принадлежали племени атлетов, перейдя в лагерь, мужчины тоже сорвались ни свет ни заря.

Полог над входом был заброшен на крышу, в прямоугольном проеме проглядывал кусочек неба. Первый луч солнца выскользнул из-за гор и пробил белое облако, оно зарозовело, в течение нескольких секунд оставалось невыразимо прекрасным, а потом растаяло в бледном просторе - знойные губы дня в одно мгновение осушили эту росистую пену.

Юный тарентинец, не привыкший распознавать на небе знаки, воспринял восход солнца как нечто значительное, не допуская и мысли, что день этот может начаться как любой другой. Распространенное человеческое заблуждение заставляло его поверить в то, будто сегодня он - в центре вселенной.

У Сотиона оказалась уйма свободного времени, которое невозможно было определить иначе, как при помощи своей тени. Выбежав из барака, он оглянулся на этого длинного, темного спутника, который скоро начнет уменьшаться в размерах. А когда снова станет расти, наступит пора пятиборья.

Между бараками и Булевтерием никого. Наверное, все ушли к реке, где стояли лошади, или на ипподром, территория которого уже заполнялась людьми. Неподалеку слышались знакомые голоса. Ориентируясь на них, Сотион вступил в заросли, покрывающие берег Кладея. Внизу, между высокими, отвесными стенами желтого песчаника, струился ручей. Атлеты мылись, стоя в воде, доходившей им до лодыжек. Зачерпывая воду ладонями, они наклонялись, и дуги их тел образовывали вдоль потока своды, словно арки моста. Набирая со дна горсти песку, они терли им кожу. Широкие красные полосы виднелись у них на груди и на спине.

Атлеты рассказывали друг другу сны, вспоминали предсказания. По пути в Элиду почти каждый из них совершил паломничество к какому-нибудь оракулу. Они перебирали темный смысл слов, которыми отвечал им Аполлон в Кларосе, на Делосе, Птооне, в Дельфах; некоторые слышали шелест священного дуба в Додоне, кому-то предсказывал судьбу голос Тересия в Филфе над Тритоном[79] а Герен признался, что спал в заколдованной пещере Трофония[80] в Лебадии.

- Самое верное предсказание, я считаю, получают от лошадей в Онхесте[81], - сказал Лад. - В поле, возле рощи Посейдона, лошадей запрягают в повозку и, стегнув кнутом, пускают без возничего. Если лошади сразу въедут прямо в рощу, победа гарантирована.

Патайку и Эфармосту нечем похвалиться, кроме собственных сновидений и нескольких амулетов, поэтому они чувствуют себя беззащитными. Они слышат, как Каллий, потомок элевсинских жрецов, говорит:

- Здесь тоже есть оракул. А предсказатели из древних родов Иама и Клития толкуют сны и объясняют движение дыма на жертвенном огне. И в Олимпии до того, как она сделалась местом игр, был оракул.

В этот момент Сотион спрыгнул вниз. Он оказался как раз за спиной Каллия.

- Откуда ты свалился?

- С Луны!

- И что там слышно?

- Говорят, завтра - полнолуние.

- О, этому предсказанию можно верить, - согласился Грил.

Сотион вошел в ручей и показал, что значит мыться в олимпийском источнике на рассвете дня состязаний.

Под его ступнями вода забурлила, забили фонтаны, словно он открыл новые родники, ибо, если другие набирали только пригоршню воды, он выплескивал на себя целые струи. Сотион извивался в безумном танце, фыркал, кричал, и вода, ожившая под его руками и ногами, словно разделяла с ним его бурное веселье. Он выскочил из ледяной ванны в беспамятстве, возбужденный, в широко открытых глазах мир кружился вихрем воды, а разбуженная кровь кипела, отчего тело его обрело розовый цвет.

Он одолжил гребень у Грила и так же, как в первый день своего пребывания в Элиде, взял у него сосуд с оливковым маслом. Расчесав влажные волосы, отбросил их назад, и тогда на лбу у него обозначилась полоса более светлой кожи, будто лунный серп. Грил помог ему заплести две косы, которые он уложил вокруг головы, связав концы их на лбу под челкой.

Обсуждали вчерашние состязания. Евримен хвалил Феогнета.

- Фемистокл все испортил. Никто не смотрел на их поединок, который в самом деле был прекрасен.

- И добавь еще, - вставил Патайк, - что он победил Дракона, олимпионика. Такая победа ценится особенно высоко.

- Оценивалась бы и в самом деле так, - прервал его Грил, - если бы последняя Олимпиада вообще чего-нибудь стоила. На ней не было и сорока атлетов!

Неожиданно Сотион заметил отсутствие Иккоса. Он мог также обратить внимание на то, что отсутствуют и многие другие атлеты, разбредшиеся по лагерю, но у Сотиона имелось более чем достаточно оснований, чтобы думать только о нем. Куда исчез Иккос? Уж конечно, не лагерь его привлек - он не принадлежал к числу тех, кто любит слоняться среди палаток, затевая разговоры с первым встречным. Еще более сомнительно, чтобы он пялил глаза на лошадей или выискивал местечко на ипподроме: ведь ему, как и другим атлетам, обеспечено место рядом с палаткой элленодиков.

Сотион побежал вдоль Кладея, туда, где берег опускался, переходя в Альтис. Оттуда юноша направился прямо к стадиону.

Иккос был на беговой дорожке. Он стоял с гальтерами в руке, а его мальчик собирался замерить длину его прыжка. Нагнувшись над копьем, служившим меркой, мальчик обернулся на шелест песка. Он смутился, словно застигнутый при совершении дурного поступка, и взглянул на своего господина. Иккос тоже повернулся.

- Ты отрабатываешь подобным образом весь пентатл?

- Мне бы хотелось, чтобы ты составил мне компанию в борьбе.

- Хорошо, но только после полудня.

Мальчик тем временем произвел замер и шепотом назвал Иккосу какую-то цифру, тот кивнул.

- Мне кажется, ты видишь в этом нечто предосудительное, - обратился он опять к Сотиону.

- Дело не во мне, но если тебя заметит кто-нибудь из членов Совета или из элленодиков...

- Понимаю, поэтому я и выбрал время, когда они заняты другими делами. Я знаю этих людей. Лет через сто им придет в голову мысль построить гимнасий и палестру здесь, в самой Олимпии.

- Подожди ради этого сто лет, а пока уважай обычай, запрещающий использовать Олимпийский стадион для тренировок.

Иккос дал знак мальчику, который тотчас же собрал все принадлежности.

- Надеюсь, ты не выдашь меня?

- Чего это вдруг ты боишься меня, - удивился Сотион, - раз уж отважился прийти сюда, где увидеть тебя мог любой?

- Ты знал, что я здесь?

- Догадался и пришел тебя предостеречь!

- Похоже, что ты боишься меня потерять, клянусь Зевсом!

Сотион молчал, размышляя над странностями этого человека. Старательный, осторожный, аккуратный и предусмотрительный, Иккос в день соревнований мог оказаться под розгами или быть исключенным либо получить то и другое одновременно.

- Не понимаю, - проговорил Сотион, - зачем тебе это понадобилось?

- Не понимаешь? Мы ушли из Элиды десятого. А сегодня тринадцатое. Я несколько дней не тренировался. Когда я попадаю в вашу компанию, мне приходится отвечать на такие вопросы, будто я говорю с людьми, никогда не видавшими гимнасия.

- А слушая тебя, можно подумать, что ты варвар, которому неведомы наши обычаи. Ведь мог же ты найти другое место.

- Я должен участвовать в пятиборье, а не коз ловить. Ты хочешь, чтобы я бегал и скакал по стерне?

- Ерготель нашел великолепный луг под Гарпиной.

- Под Гарпиной! Шесть стадиев туда, шесть обратно. Может, тебе и пришлось бы по душе, если бы я вернулся оттуда без ног!

- Заведи себе мула!

И он оставил Иккоса у Герайона. Сотиону не хватало терпения на подобные беседы, после них всегда возникало взаимное презрение и даже ненависть. Никакого взаимопонимания между ними быть не могло. Они принадлежали к двум разным мирам. С высот могущественного мира Сотиона Иккос казался всего лишь назойливой причудой, которую обходят стороной. Когда Сотион шагал по открытой площади Альтиса, он словно ощущал взгляды статуй, взгляды людей, чья жизнь служила идеалом: помогала выработать в себе стойкость и силу, послушание законам жизни, радостную уступчивость любым условиям, здоровье, свободу от чувства недоверия и скупости. Их улыбающиеся лица были обращены к востоку, их тела из дерева, мрамора и бронзы отражали утреннее солнце, тени их растворялись среди деревьев, что росли у них за спиной.

Нынешний день способен был поставить его в их ряду. Эта мысль заставила его остановиться. Единым взглядом охватил он всю аллею славы, от столба Эномая до Булевтерия, и подумал, что ему хватило бы здесь места. Изваяния не теснились одно к одному, между ними оставалось достаточно свободного пространства, не занятого даже мемориальными плитами. Однако, как во сне невозможно разглядеть свое лицо, так и Сотион не в состоянии был представить себя в виде статуи. Даже мысленно он видел только цоколь со своим именем, выше была пустота, которую он ничем не мог заполнить. В конце концов он устыдился своего тщеславия.

- Мой мрамор еще спит под землей!..

Иккос же, идя от Герайона, миновал пританей и вступил в лес, которым сплошь поросли склоны горы Крона. Под густыми ветвями огромных старых платанов висел плотный сумрак. Мальчик, несший гимнастические принадлежности, отстал от Иккоса на несколько шагов и тут же потерял его из виду: атлета заслонили деревья, - напуганный, тот принялся звать его. Они напоминали странников, заблудших в неведомом мире на краю света.

Говорят, человеку суждено однажды пройти по своей могиле, коснувшись ступнею места собственной смерти, и эта минута никогда не проходит незамеченной, давая о себе знать внезапным, необъяснимым страхом, который проявился бы совершенно отчетливо, если бы душа в этот момент была свободна от суетных мыслей и впечатлений, сделалась бы умиротворенной и открытой, как необъятное для глаза пространство. Точно так же наши жизненные пути пересекаются с путями грядущего, иногда мы оборачиваемся, как бы на звук шагов, которые слышим за собой. Возможно, время от начала бытия вплоть до конца мироздания простирается гладкой степью, где каждый следует своей колеей, а если на миг свернет с нее, тотчас вторгнется или в то, что мы называем прошлым, или в то, что еще должно наступить.

От пританея Иккос шел по земле будущего. Вся эта территория, дикая и заросшая, как пуща, должна была когда-то превратиться в гимнасий, с портиками, с большой спортивной ареной, такой, как стадион, с особыми площадками для кулачных бойцов и атлетов, со всем необходимым для того, чтобы люди, отобранные для состязаний, без устали продолжали тренировки. Все, чего Иккосу так недоставало, здесь должно было воплотиться и преумножиться. Ни одна частица сознания не дала ему знать об этом, только один-единственный раз, коснувшись ствола платана, он почувствовал, будто рука его скользнула по каменному столбу.

"Я утомился, - подумал он, - Утомился или вышел из равновесия. В самую ответственную минуту жизни мне недостает спокойствия и выдержки. Сегодня я уже совершил безрассудный поступок, а теперь готов поддаться обманчивым чувствам. Несколько дней я не имею представления о том, в каком состоянии мои мускулы".

Это неведение было для него самым тягостным. Тело его вдруг утратило ежедневную сосредоточенность, он пребывал в полной растерянности, как моряк, не способный обозначить курс своего корабля. Сила, ловкость, искусство Иккоса слагались из подсчетов, каждый день тренировки он завершал балансом, после которого всегда что-то оставалось на следующий день - для устранения или совершенствования. Теперь же он располагал только результатами последних дней, проведенных в Элиде, да сегодняшним прыжком, хотя прыжок был и неплох, но это всего лишь эпизод и поэтому серьезной гарантией служить не мог. Предоставленный почти целиком воле случая, Иккос утратил смелость.

Он брел, натыкаясь на выступавшие из земли корни, огибая кусты, преграждавшие путь, в душе он ощущал горечь. Время, в котором он жил, расползалось по швам где-то над ним, и невозможно было его заменить новым, скроенным по собственной мерке.

А в восточной части Альтиса Сотион вышагивал точно по колеям своего времени, не подозревая, как мало это пространство, весь во власти мыслей, эмоций, стремлений эпохи, в которой он чувствовал себя так прочно и которая была для него органична, как его тело соответствовало гармонии его души.

Сотион вдруг спохватился, что он наг, и поспешил к баракам. Но шум конных состязаний заставил его повернуть назад. Сотион не был бы тарентинцем, останься он глух к конскому топоту.

Он взбежал на могилу Гипподамии, откуда открывалась панорама ипподрома.

Гонки колесниц уже начались. Участвовало в них тридцать колесниц, десять дюжин лошадей шли в упряжках. Три круга сделали без каких-либо происшествий, и зрелище как будто обещало ограничиться этой игрой цветов, блеска, лязга. Но это был всего лишь пролог событий, никогда не завершавшихся без кровавого зарева. Предстояло еще двадцать поворотов, так как общая длина заезда составляла семьдесят два стадия. Лошади все больше распалялись. Возничие, наклонясь над бортом колесницы, доходившим им до бедер, отбросили кнуты. По судорожно напряженным лицам я окаменевшим мускулам угадывалось усилие, с каким они борются со своеволием животных.

Во время пятого круга оторвалась правая пристяжная Карнеада из Кирены. Возничий, не сумев задержать лошадей, доехал до места старта, где и остался.

- Перекусил узду, - заметил Сотион.

Итак, Тараксипп начал свою забаву. Люди, хорошо знавшие его привычки, предрекали страшные вещи. Оторвавшаяся пристяжная пристала к какой-то четверке, потом в одиночку скакала по ипподрому, то шарахаясь от несущихся квадриг, то вновь устремляясь за ними, пока у самого старта ее не поймали арканом.

Колесницы неслись с бешеной скоростью в густых облаках пыли. На перепаханной ездовой части под слоем песка обнажилась красная земля, конские копыта раздирали ее, засыпая комьями первые ряды зрителей. Ипподром сжался, превратившись в единый вихревой эллипс, лишенные воли души людей оказались в замкнутом круге движения. Мир, раскаленный зноем, был близок к точке кипения, небесный свод содрогался, как крышка кипящего котла.

Неожиданно вибрирующий свод лопнул.

Колесница из Аргоса задела за поворотный столб, треск колеса - и по ипподрому прокатился многотысячный крик. Аргосские кони метнулись в сторону и натолкнулись на лошадей из Мессены, которые оказались ближе других. Образовался затор, повозки, неподвластные людям, налетали друг на друга, словно звезды, сошедшие со своих орбит. Все смешалось в жуткий клубок, распутать который способна была лишь смерть.

Только возничему Ферона, шедшему в самом хвосте, удалось заблаговременно сдержать лошадей, и, осторожно приблизившись к повороту, он обогнул это подобное огнедышащей горе нагромождение колесниц, животных, людей. Он закрыл глаза, чтобы не видеть ужасного зрелища, но ржание лошадей и стоны людей раздирали душу.

Олимпийская прислуга устремилась на помощь. Ловили вырвавшихся из упряжи лошадей, выносили пострадавших, обессилевших, мертвенно бледных, оставлявших на песке пятна крови. Но вот квадрига Ферона появилась снова, и все разбежались, освобождая для нее проезд. И эта единственная уцелевшая колесница беспрепятственно кружила по ипподрому, лишенная соперников.

Возничий стоял распрямившись, высоко подобрав вожжи. Всякий раз, когда он приближался к роковому столбу, на ипподроме воцарялась тишина - а вдруг Тараксипп не упустит и эту жертву. И действительно, в тот момент, когда труба герольда возвестила, что до финиша остался один круг, лошади из Акраганта при виде мертвого, еще не убранного собрата поднялись на дыбы. Однако возничий подчинил их своей воле, заставил преодолеть страх, увеличив скорость. Теперь они неслись по свободной ездовой дорожке, словно спасаясь от незримой погони, пока им не принес избавление волнующий звук труб у пустой финишной черты...

Сотион спустился с кургана Гипподамии. Когда он проходил мимо палатки элленодиков, кто-то окликнул его. Айпит жестом подозвал юношу.

- Ты видел Иккоса?

- Да.

- Где?

- Возле Герайона.

- Он был на стадионе?

- Не знаю.

- А чьи же там следы?

- Я ничего не знаю про следы. Когда я встретил Иккоса, он шел от пританея.

Элленодик недоверчиво покачал головой.

- Клейдух видел атлета, который крутился по стадиону. Он утверждает, будто это один из тех, кто участвует в пентатле.

- Клянусь Зевсом, я не думаю, что клейдух настолько хорошо знает всех атлетов!

- Он говорит, что нарушитель был с гальтерами.

- Я не видел ничего! - решительно заявил Сотион.

- Можешь идти. Но если я что-нибудь выясню, тебе не сдобровать!

Атлеты уже знали обо всем. Они окружили Сотиона и начали его расспрашивать. Он почувствовал: ему от них не отделаться, если придется отвечать на вопросы.

- Иккос в полночь отправился на стадион, - зашептал он, - и выполнил всю программу пентатла. Так как товарища для борьбы у него не оказалось, он призвал Гермеса. Только никому ни слова об этом!

Шутка успокоила всех. Вещь, над которой можно посмеяться, в их легких душах утрачивала свою весомость, словно оказавшись на планете с иной силой тяготения.

- Пошли поедим чего-нибудь, - предложил Содам, - потом будет некогда.

- Палатка моего отца ближе других, - отозвался Евтелид.

Палатка была пуста, но на зов спартанца прибежал илот. Он принес сыр, хлеб, свежие груши.

- Вам не кажется, - вдруг заговорил Содам, - что время, которое мы провели в Элиде, уже страшно далеко?

Означало это примерно следующее: "Вот и наша последняя общая трапеза, доведется ли нам еще когда-нибудь встретиться после окончания игр?" И еще: "Скажите, разве время, проведенное в гимнасии, не оказалось самой прекрасной порой, не было ли в нем того, что составляет главную ценность в жизни, устремленности?"

Любой из них, разумеется (да и могло ли быть иначе?), ощущает на своей голове венок, который превращает его в совершенно другого человека, и этому человеку уже нет места среди былых друзей, он остается за порогом. Достижение цели, несмотря на безмерную славу, опустошает сердце, лишает его волнений. Возникнет ли когда-нибудь новая, столь же высокая цель? Настанут ли дни такой же упоительной надежды? Способен ли мир предложить что-нибудь взамен неиссякаемой радости товарищества и дружбы, которые обогащались каждодневной благородной борьбой?

И неожиданно завязалась оживленная беседа, в которой не ощущалось волнения за предстоящие игры, не было тревог перед решающей минутой, - все трое принялись вспоминать о гимнасии. Они уносили оттуда имена, связанные с незначительными, но незабвенными событиями, называли друзей, которые не дошли до Олимпии, как воины, павшие в схватке, предшествовавшей провозглашению перемирия.

Ипподром уже пережил свои самые значительные минуты. После конных четверок настал черед повозок, запряженных мулами. Их оказалось шесть - и все сицилийские. Среди областей старой Греции только в Фессалии имелись прекрасные беговые мулы, но Фессалия в этом году в играх не участвовала. Элейцы (извечные предрассудки запрещали им разводить этих животных) относились к подобному виду состязаний с неприязнью. Победила повозка Анаксилая[82] из Регия.

Заканчивалась кальпа - состязания кобылиц. На середине последнего круга наездники соскакивали наземь и, держа лошадь под уздцы, вместе с нею устремлялись к финишу. Это единственный вид конных состязаний без участия царских фамилий. В нем участвует главным образом мелкое дворянство, а лошади свои собственные и наезднику знакомые с той самой поры, когда каждая из них была жеребенком. Зрители, понимая, что здесь нет места демонстрации и тщеславию, а есть лишь увлеченность и искусство, сопровождали наездников непрекращающимися возгласами ободрения. Победил молодой афинянин Каллип, из окрестностей Марафона, на кобыле по кличке Мелисса. Его мастерство оказалось достойно Олимпийского стадиона.

Царствующие особы появились снова, когда труба возвестила скачки верховых лошадей. Многим они в этот день предоставляли возможность выиграть ставку после поражения колесниц. В их числе оказался и Гиерон.

Он потерял двух лошадей - они сломали ноги - и возничего - тот получил смертельные увечья. Однако Гиерон страдал не столько от своей неудачи, сколько от сознания того, что победителем оказался Ферон, которого он подозревал в колдовстве. Мысль, что Ферон уедет с венком, в то время как он вернется домой с пустыми руками, наполняла его сердце холодом.

- Иди, -повелел он Хромию, - и скажи Хрисиппу, что он получит мину[83] серебра, если победит.

- Получит две: вторую от меня!

Хрисипп вскочил на лошадь так весело, словно уже уносил эти две мины в своем заплечном мешке. Многие знали лошадь по Питийским играм, раздались крики: "Ференик!", которые Гиерон счел за доброе предзнаменование. Он не слышал, что точно так же приветствовали появление других, отовсюду неслись крики: "Кнакий!", "Феникс!", "Эол!", "Феб!"

Ференик рванулся вперед, но уже в следующую минуту Феникс опередил его. Это повторялось по нескольку раз на протяжении всей дистанции. У Гиерона было такое ощущение, словно он пребывает не на земле, а в бушующем море: волна то вздымает его вверх, то низвергает в бездну. Его слабые почки свела горячая спазма. То было смерти подобно - темнота захлестывала его всякий раз, как Ференик пропадал за красным силуэтом Феникса, и наступала новая жизнь, чуть только светозарный гнедой вылетал на свободное пространство.

О, как трудно быть тираном! Стоит кому-нибудь хоть на секунду отвести от ипподрома взор, и он увидит эту испуганную физиономию, этот лихорадочный румянец на щеках: ужасно, когда человек не может спрятать от посторонних глаз лицо, которое уже не в состоянии ничего скрыть.

Он еще раз проваливается в бездонную пропасть при виде красного лба, выдвинутого вперед, закрывает глаза, погружаясь в бескрайний мрак, а когда рев: "Ференик!" - возвращает его к жизни, Гиерон, владетель Сиракуз, уже стоит под суровым взором тысяч глаз - с посиневшими губами и с влажным от пота лбом.

Хрисипп соскочил с коня и повел его под уздцы. Останавливается перед Гиероном, тот трясущимися руками завязывает у него на голове белую ленточку победы. Затем оба направляются к палатке элленодиков. Наездник отстает на шаг, a Гиерон, держа Ференика за светлую гриву, ждет, покуда Капр сложит венок из оливковых веток.

Герольд, возглашающий победу сиракузского скакуна, надрывался напрасно. Его никто не слушал, толпы выплескивались с ипподрома, торопясь на стадион.

Солнце приближалось к полудню, до следующих состязаний оставался еще небольшой перерыв. В сравнении с прежними Олимпиадами перерыв значительно удлинился, так как старые элленодики, пируя по-царски, не спешили покончить с обедом. Но Капр заранее распорядился насчет скромной трапезы, которая уже ждала в пританее. И те, кто отправился в свои палатки, явно запаздывали: половина сокровищниц еще пустовала.

На ступенях одной из них сидел Фемистокл. Людские толпы, еще не отдохнувшие после криков на ипподроме, сейчас словно не замечали его присутствия: они берегли свои голоса для новых имен, вчерашних и сегодняшних победителей. Те появлялись увенчанные белыми ленточками: Главк, Агесидам, Феогнент, Калипп. Возничий Ферона, не снявший еще своей длинной одежды и покрытых пылью сандалий, громко излагал известия о раненых перед замершим в молчании холмом.

Все были заняты едой. У многих съестное было припасено в узелках, теперь эти узелки развязывались, и поминутно слышался смех при виде того месива, в какое зной и давка превратили сыр, хлеб и фрукты.

На месиво была похожа и беговая дорожка, по которой прошли тысячи ног. Кому пришло бы в голову искать на ней преступные следы Иккоса! О них забыли, засыпали песком, свежим желтоватым песком, таким чистым и мелким, будто его просеяли через мелкое сито. Стараниями олимпийской прислуги стадион предстал чистым, гладким, влекущим, как свиток пергамента, еще пустой и готовый принять всю красоту, весь высокий полет человеческого вдохновения.

Выход атлетов действительно являл собою начало поэмы. Десятка полтора чудесных строк, предвестие удивительных и тревожных событий, волнений и хитросплетений судьбы, поражений и побед, где в апострофе присутствует сам бог.

Пентатл рождает самых превосходных людей, а это же был цвет пентатла. Церемониал с треногой и венками затянулся, подходили запоздавшие вельможи, но никто не обращал на них внимания, склон холма в нерушимом молчании всматривался в атлетов.

Взгляд вбирал в себя высеченные особым искусством формы, на создание которых не способен был ни один художник на свете. Формы содержали в себе больше, нежели можно воспринять одним чувством, утоляя сразу осязание, вкус и обоняние, словно это были плоды с удивительно нежной кожей, с сочной мякотью, великолепным ароматом. Атлеты могли бы, простояв так до вечера, удалиться, и никто не вспомнил бы об играх, хватило бы их присутствия, подобно тому, как на некоторых празднествах процессия красивых мужчин завершает богослужение.

Тела эти можно было бы сравнивать со всем, что доставляет самое возвышенное удовольствие, даже со звездной ночью. Кроме явного физического великолепия, в них таился глубокий смысл, присущий совершенным творениям. Они, словно космос, удовлетворяли жажду гармонии. Но удовлетворяли ее несравненно более понятным и натуральным образом. Ведь то были земные плоды, эти удивительные существа, и совершенство, какое они собой являли, не выходило за пределы человеческих понятий, укладывалось в них, придавая людям смелость, воодушевляло их.

Взгляды, перебегающие с одного атлета на другого, возвращались к Сотиону, чтобы на нем остановиться.

Рост, форма головы и шеи, нежные губы, прямой нос, волосы, казавшиеся на солнце еще более светлыми, выразительные глаза - все было настолько безупречно эллинским, что в него всматривались, как в родной пейзаж.

Пентатл обычно начинался с бега на короткую дистанцию. Бежали попарно. Одиннадцать спортсменов разделили на четыре пары и одну тройку. Сотион оказался в ней вместе с двумя аркадийцами. В беге он участвовал последним. До него победу одержали Содам, Исхомах, Евтелид, Иккос.

Первый шаг Сотиона оказался таким широким, будто, он прыгнул. Он занимал место в середине и сразу выдвинулся в авангард, став вершиной треугольника, две другие точки которого передвигались вслед за ним на равном расстоянии. В двадцати ступнях от финиша один из аркадийцев рванулся вперед - ценой усилия, искривившего ему рот. Но именно в этот миг Сотион закончил бег, последним движением развел руки, и аркадиец задержался у этого живого барьера.

Сотиона приветствовал крик настолько страстный, как будто он единственный вышел победителем и как будто пентатл уже завершился. Сотион испытал чувства, ранее ему незнакомые. Впервые в жизни он услышал голос мира. В его юности до этой поры царила тишина кельи. Хотя жил он в непрерывном движении, в несмолкающем, шуме, но это было движение, которое порождал он сам и шум бушевавшей в нем собственной крови. Мир, люди - о них он не знал ничего. Он задумывался об этом в редкие, неподходящие минуты, подобным образом могла бы думать стрела, проносясь над полями, домами и их обитателями.

И неожиданно этот неведомый мир звал его по имени! Звал отчетливо, скандируя его имя, которое никогда прежде не казалось ему настолько красивым и настолько лично ему принадлежащим. Десять, двадцать, тридцать тысяч человек повторяли это необычайно звучащее имя. И с какой страстью и силой! Он жил в каждом из этих голосов, был в каждом из этих людей, они множили его своим несчетным числом, и Сотион ощутил себя увеличенным до невообразимых размеров. Радость, вызывающая дрожь, подобно страху, распахнула его душу. Он с изумлением вглядывался в нее: она была светла и пламенна, будто ее озарило солнцем.

Раздались звуки флейты. Это уже не был, как в гимнасии, невольник, здесь выступал прославленный музыкант, Мидас, увенчанный лаврами. Играть для пентатла в Олимпии почиталось честью и славой: никто не мог и мечтать о большей аудитории. В Альтисе среди победителей Олимпиад стояло изваяние Питокрита, который своим искусством сопровождал состязания на протяжении нескольких лет.

Прежде, нежели приступить к исполнению обычной мелодии для игр, Мидас сыграл короткое сочинение, награжденное в Дельфах, - молитву к Аполлону. Негромкий звук аулоса струился внизу, не в состоянии пробиться сквозь шум людских голосов, но шум затих, а мелодия окрепла, распрямилась, как голубая струйка дыма от жертвенных фимиамов.

Прыжки начал Исхомах. Он достиг недурных результатов, однако выступал ниже своих возможностей. Все последующие атлеты удалялись от его черты подобно возвышающимся лестничным ступеням. На самой высокой из них - на два пальца больше Иккоса - удержался Содам, Сотион, прыгнув последним, показал тот же результат, накрыв своими ступнями еще свежий след своего друга.

Изящество его прыжка не ускользнуло от всеобщего внимания. Глаза зрителей, среди которых человек, не знакомый с гимнастикой, был редкостным исключением, заметили, отличили и запомнили каждое его движение. Даже прыгни Сотион двумя стопами ближе, восхищение не уменьшилось бы. Словно живой снаряд, описывающий бесподобную дугу, он представлял неизмеримую ценность. Тело тарентинца, слившееся с несколькими тактами музыки, казалось чувственным символом. И зрители восприняли этот смысл, а воспоминания о прыжке сохранились для них, как отрывок мелодии.

Это всегда была торжественная минута, когда атлетам предлагалось три диска из сокровищницы храма Геры.

Диски были одинаковой величины, одного веса и, конечно, не менее древние, чем тот, на котором выбиты слова о священном мире во время игр; они помнили бронзовый век или тот мрачный век железа, когда династия меди и олова, просуществовав десятки столетий, воспитав тысячи поколений, какие она вывела из эпохи каменного века, уступила место новому, рождавшемуся в крови и огне. Время, однако, не осело на этих дисках даже легким слоем патины. Хранимые в специальных кожаных мешках, завернутые в промасленное сукно, они являлись на короткий момент раз в четыре года, словно пробудившись от долгого сна, их холодный блеск напоминал кожу змеи, весной сменившей покров. Атлеты, беря эти диски в руки, видели в их гладкой поверхности собственные лица и не могли скрыть волнения при мысли, что на них, возможно, взирает призрак или дух, издревле зачарованный в этом кружке металла.

Первый бросок не удался никому, кроме Иккоса. Его стрела торчала в песке десятка на полтора ступней дальше остальных, которые, воткнутые в разных местах беговой дорожки, образовывали кривую, свидетельствующую о различии достигнутых результатов.

Бедный Исхомах понес самое бесславное поражение. Его бросок трижды был признан недействительным из-за того, что он переступил черту бальбиса. Теперь он стоял бледный, близкий к тому, чтобы расплакаться, поверженный, ничего не соображающий. Его отстранили от дальнейшего участия в пятиборье.

- Можешь пойти одеться! - крикнул Гисмон.

Исхомах невольно окинул взглядом собственное обнаженное тело, предмет своей гордости, которое с этого момента представилось ему совершенно ненужным для оставшегося отрезка жизни.

Все это происходило за гранью сознания Сотиона. Состязания поглотили его, сделали черствым. Из всего внешнего мира, того мира, который с минуту назад коснулся его своим могучим криком, осталась лишь одна крохотная песчинка, легкая стрела с красным оперением, обозначившая бросок Иккоса. Через минуту к ней присоединилась другая, почти на том же расстоянии. Иккос работал ровно и четко.

Сотион не мог устоять на месте, ожидая своей очереди. Нетерпение истощало его, как любовная жажда. Наконец он схватил диск потной ладонью и метнул, не посыпав его песком. Снаряд закружился в воздухе и продолжал вертеться волчком уже по стадиону, но место его первого соприкосновения с землей осталось печальной отметкой в числе самых неудачных бросков.

И тогда публика выразила Сотиону свое сочувствие. Каждый понял его, взлелеянные в гимнасиях, закаленные в инстинкте соперничества души видели: с ним что-то происходит. Он действовал как лунатик, и любой звук мог низвергнуть его в пропасть. Но никто не издал ни звука.

Зрители опять затаили дыхание, когда Сотион в третий раз приблизился к бальбису.

Он был абсолютно спокоен. Правую ногу он выдвинул вперед, и, хотя тяжесть всего тела перенес на левую ногу, правая, с напряженными мышцами икры, со ступней в крепком упоре, готова была удержать его в движении. Он воспользовался ею в следующий момент, когда, перебрасывая диск из левой в правую руку, наклонился вперед, потом стремительно повернулся вправо, изогнувшись всей фигурой, живой предвестник бронзового изваяния Мирона[84], и снова распрямился, перенося всю тяжесть тела на другую ногу, и, наконец, в последний раз откинулся назад, а рука, приведенная в движение трехкратным взмахом (превосходный рычаг из сухожилий и мускулов), метнула диск.

Диск летел низко, беззвучно рассекая воздух. Его полет, скорее, напоминал мгновенную вспышку молнии, а когда коснулся земли, то со звоном подскочил дважды и так, в судорогах и предсмертных стонах, затих - частичка вечного движения.

Сотион некоторое время еще стоял с вытянутой рукой, опираясь на все мускулы правой ноги, легкие сдерживали воздух, пока он не вырвался из груди с глубоким, резким криком: его результаты перекрыли показатели Иккоса!

После метания копий элленодики собрались на совет. Оценивались итоги четырех элементов пентатла, для того чтобы установить, кто вступит в решающее состязание по борьбе.

- Я не уверен, нужно ли оно, - сказал Гисмон. - Победитель в трех видах может стать победителем всего пентатла.

- Да, - отозвался Айпит, - но Сотион не безусловный победитель.

- Уж не потому ли, что аркадиец лучше метнул копье?

- Нет. Аркадиец вообще в счет не идет.

- Так кто же?

- Иккос и Содам.

- У Содама прыжок такой же длины, что и у Сотиона, - отозвался Ономаст, - но можно ли их сравнивать! Впрочем, у нас мерка никогда не служила решающим аргументом. Пусть каждый спросит самого себя: кто из всех атлетов самый лучший, кто самый достойный, и не только на те мгновения, когда происходят игры, когда многое зависит от воли случая, поспешности, но в любое время, когда человек мобилизует свою силу и ловкость.

- Именно поэтому Содама нельзя сбросить со счета! - продолжал упорствовать Айпит.

- Нельзя сбрасывать Содама со счета, клянусь Зевсом! - произнес один из "стражей закона". - Однако олимпийские правила гласят и другое: "Если в пентатле оказывается трое хороших, достойных и честных атлетов, нельзя каждого из них обрекать на сидячее место".

"Сидячим" - эфедрием - называли того из трех, которому судьба уготовила борьбу с измотанным противником. Вчера этот жребий выпал Пифею, и поражение сделало его вдвойне жалким. В сущности, никто из героев пентатла не заслуживал этого. Капр прекратил спор, назвав Евтелида.

- Евтелид тоже достоин, - заметил он, - как хороший атлет и как спартанец, надо помнить, чье имя он носит.

Но этому имени не суждено было повториться в списке олимпийских победителей.

Евтелид не мог равняться с Иккосом, которого ему назначила судьба в противники. Он капитулировал раньше, чем предполагали, еще до того момента, когда это успели заметить все. Потому что внимание зрителей сосредоточилось на второй паре. Капру не хотелось затягивать игры до сумерек, и боролись одновременно две пары.

Покончив с противником, Иккос получил время не только на отдых и выполнение обрядов по очищению и освежению своей кожи, но и на то, чтобы приглядеться к борьбе Сотиона и Содама. Он наблюдал за нею внимательно, запомнил множество важных и полезных деталей. Минута, и он отвел взгляд от Содама: было очевидно - ему предстоит борьба с Сотионом.

Долго ждать Иккосу не пришлось. Истекающий потом Сотион уже шагал в вихре криков, будто бог, порожденный тучами и молнией!

В ограждении, предназначенном для тренеров, у Сотиона имелась своя баночка с оливковым маслом. Кто-то протянул ему полотенце, кто-то отер спину. Его словно обслуживали духи, сам он ничего не говорил, не различал лиц. Когда тело его сделалось сухим, он принялся натираться маслом.

Пустой арибалл выскользнул из его пальцев. Сотион отпихнул его ногой, как ненужную вещь. Круглый сосудик отлетел к ступеням террасы. Гидна, сидевшая в первом ряду, наклонилась и, подняв его, зажала в руке. Ее глаза встретились с глазами Сотиона. Благородный взгляд девушки выражал восхищение, уважение и доверие, он полон был теплоты, как крепкое дружеское объятие.

С первых же захватов Сотион почувствовал, что имеет дело с новым, незнакомым Иккосом. Заполнились те "пустоты", которые в гимнасии всех удивляли. Раньше Иккос только оборонялся, тут же - атаковал. Сотион, ошеломленный этой неожиданностью, поддался на первую уловку, не успев ее предугадать. Рука, которой он пробовал удержаться, ушла глубоко в песок и коснулась самой земли. Известно, что это воскрешает и преумножает силы, так как в человеческих жилах течет кровь сынов Земли, гигантов.

И Сотион ощутил в себе эту новую силу. Она отозвалась обжигающим огнем, пламенем гнева и злости. Обладай Сотион в эту минуту мускулатурой Герена, он раздавил бы этого человека "потайных троп". Перед ним был уже не Иккос, товарищ давних лет или объект споров и неприязни, которых удавалось избегать, а враждебная, хищная и жестокая сила. Сейчас он жаждал не собственной победы, а поражения противника.

Сначала он не мог сделать ничего, разве что оставаться начеку. Но и это достигалось не так-то просто. Всегда открытый настежь, в каждой встрече он отдавал всего себя целиком, а за те месяцы, которые они провели в Элиде, Иккос успел великолепно его изучить. Он действительно видел Сотиона насквозь. Достаточно было одного жеста, намека на движение, подчас только блеска глаз, этих прекрасных светлых, искренних глаз, чтобы Иккос успел упредить его. Для Иккоса в Сотионе не было неизвестных, он решал его как детскую задачку.

Что, однако, сдерживало Иккоса - это неиссякаемая бодрость Сотиона. Сколько ни пытался он применить какой-нибудь серьезный прием, вложив в него весь запас своих сил, он встречал такой резкий и решительный отпор, на который, возможно, сам он был бы уже не способен, если б Сотион отказался от своей настороженности. Но тот слишком хорошо запомнил первое падение, такое стремительное и внезапное, и верил теперь лишь в упругость своего тела. Иккосу временами казалось, что все его усилия бесплодны, словно он сражается с фонтаном.

Однако скоро Иккос опомнился. Он стал сдержаннее в движениях, меньше усердствовал. Постепенно приучил противника к мысли, что способен только обороняться. Несколько раз слегка покачнулся, словно не чувствуя в ногах уверенности. Сотион поверил и этому. С наивной, простодушной уловкой сделал движение, как бы пытаясь ухватить Иккоса за затылок, и тотчас нагнулся, чтобы, завладев его ногой, опрокинуть. Иккос на шаг отступил, Сотион потерял равновесие и упал.

Нельзя сказать, что поднялся он в мгновение ока. Нет, он потратил на это гораздо больше времени. И не смог распрямиться сразу, а с минуту оставался на четвереньках, коленями и обеими руками в песке. А прежде чем занять основную позицию, отер пот: покрытой пылью рукой провел по лицу, на котором остались нелепые грязные полосы.

Грязь покрывала его колени, пятнами выступала на бедрах, на груди, висела на нем лохмотьями.

Сердечный союз, который зрители заключили с ним, был нарушен. Первыми отступились от него тарентинцы. Видя перед собой двух спортсменов из Тарента, они наконец выбрали того, который гарантировал большую уверенность в победе.

Сначала, когда они принялись выкрикивать имя Иккоса, их никто не поддержал. Кое-где даже прозвучало имя Сотиона. Но это уже не были крылья, способствующие высокому полету. Это были взмахи, неуверенные и слабые.

За один этот день Сотион приобрел опыт долгой жизни. Мир, которого он не знал и существование которого его никогда не занимало, соблазнил его, насытил прелестью своего восхищения, дал ощутить очарование своей близости и благоволения, а когда Сотиону почудилось, что самое большое несчастье оказаться за его пределами, этот мир отвернулся от него и он почувствовал себя обособленным от него, чтобы за минуту, более тягостную, чем долгие годы, испить до дна горькую чашу одиночества.

Неожиданно в его смятенной душе оживает образ Содама. Он видит его таким, каким держал в твердом захвате: растрепанные волосы, потное и утомленное лицо с напряженными чертами, но в глазах - непоколебимое спокойствие преемника Геракла.

Картина эта мгновенна, как молния, и, как молния, ошеломляет. Сотион, которому борьба не позволяет ни о чем подумать, начисто изолирует сферу сознания, необъяснимым чутьем постигает сокровенный смысл этого видения и, как по зову вещего сна, с улыбкой пробуждается. Он вновь становится самим собой, увлеченным атлетом и радостным жрецом чудесной литургии тела.

Но его жертвенная судьба близка к завершению. Истомленный своим дополуденным времяпрепровождением - расточительством сил в состязаниях, борьбой с Содамом, - он уже не в состоянии одолеть противника. Иккос силен тем, что сэкономил в течение дня, а из этого сейчас слагается баланс. Легкая тренировка утром. Массаж. Сон до полудня в живительной тени на склоне горы Крона. Дополнение тому - крохи сил, сбереженные в ходе состязаний, остатки энергии, не израсходованные ни на одно лишнее движение. Наконец, борьба с Евтелидом, легкая и недолгая, оставившая время на отдых.

Все это вместе в такую минуту - колоссальное богатство, и Сотион в сравнении с ним - нищий.

Последний раз вступает он в борьбу, поднимает руки, намереваясь сцепиться с Иккосом, но тот, захватив его в талии, опоясал стальным объятием, руки, все еще простертые в движении, застывают, будто держа невидимый кувшин, и Сотион, без дыхания, с улыбкой, которая быстро улетучивается с побледневшего лица, как дух из тела, тянется вверх, словно дрожащим устам предстоит испить последнее вино расточительного, разгульного пиршества, однако ступни его уже не достают до земли. Иккос выбивает ее у него из-под ног, и Сотион валится, как нищий, выброшенный на улицу за порог лавки ростовщика, а прощальные лучи солнца напрасно изливают на него свое золото.

VII. Разгар праздника

Греческие сутки исчислялись от заката до заката. Конец пентатла завершал четырнадцатый день парфения, в то время как новый - пятнадцатый день уже рождался в янтаре вечерней зари.

Это был праздник, собственно говоря, разгар праздника. Некогда один оборот Земли вокруг оси охватывал своим кругом света и мрака все торжество и жертвоприношения, и игры. Но состав игр расширялся, все большее число атлетов не успевало состязаться в этот срок, и день в конце концов лопнул, окружив себя четырьмя планетами в виде разбитого на куски солнца. Сам он при этом остался, разумеется, не только центром, но и источником событий в этот день, исполненный молитв и фимиамов жертвоприношений, игры обретали значимость и сами становились частью культа, а стадион простирался до алтаря Зевса подобно дороге пилигримов.

День этот состоял из двух половин: темной и светлой. Эта вторая начиналась с рассветом - время Зевса и небесных богов, а с наступлением сумерек приходила пора духов, демонов и богов подземного царства.

Первыми появились жрецы Пелопса. Они зажгли огонь на его могиле и закололи черного барана. Ксилей, дровосек Священной рощи, вырезал часть мяса на загривке жертвы и отложил в сторону. Это было только его право, никто иной не должен прикасаться к мясу жертвенных животных, приносимых богам подземного царства. Их кровь принадлежит земле, где обитают их души, и поэтому кровь черного барана стекала в отверстие, уходящее в глубь могилы. Мясо, кости и шкуру должен поглотить неумирающий огонь - и черный баран пылал на алтаре, куда добавляли все новые и новые дрова, пока от жертвы не останется пепел и угли.

Процедура тянулась долго, месяц уже вышел из-за гор Трифилии, а жрецы, всматривающиеся в огонь, безмолвствовали. Наконец один из них начал призывать Пелопса - его душу, напоенную свежей кровью, он рассказывал ей об Олимпии, в которой Пелопс некогда царствовал, - приглашал его на игры.

А в это время члены рода Иамидов, олимпийских прорицателей, собрались в маленькой круглой часовне за пределами Священной рощи. Часовня была пуста и темна. Жрецы прибыли с факелами, густой, смолистый дым клубился под деревянной переборкой крыши. У южной стены расположен низкий алтарь, эсхара, обычный камень, обтесанный в виде треугольника. Самый старший из Иамидов своим факелом зажег на нем горсть хвороста и подсыпал в огонь ладана. "Иам! Иам!" - призывали олимпийские прорицатели своего предка, сына Аполлона, потом они пели гимн.

Тесное пространство часовни заполнялось дымом, воздух сделался густым и удушливым. Люди давились от кашля, слезы застили глаза. Прекрасные древние строки гимна увядали в их осипших голосах, как прибрежные фиалки, воспеваемые в гимне, на которые дева Эвадна уложила своего младенца. А сама жизнь Иама, сотканная из солнечных лучей и цветов, дробилась и рассыпалась, как иссохший стебель, в невнятном бормотании их голосов. От всего, чем некогда был этот сын бога, остался только пепел и дым: факелы догорали, круглая часовня смахивала на склеп, в нем ширился мрак, мрак смерти, которой не миновать даже богам.

В этот вечер, пронизанный полнолунием, когда лагерь был растревожен сверканием огней и шумом трапезы, жрецы обходили могилы полубогов: могилу Эндимиона, у горы Крона, курган Эномая, за Кладеем, оттуда они направлялись к братскому захоронению женихов Гипподамии. Они призывали каждого из них по имени, в том порядке, в каком те погибли от копья царя Писы, - Мермн, Гиппот, Пелопс из Опунта, Акарнан, Евримах, Еврилох, Аристомах, Крокал... Другие жрецы на границе Гераи вызывали дух Короиба, первого победителя Олимпийских игр. А в далекой Элиде священнослужительницы, обступив кенотаф Ахилла, с рыданиями били себя в грудь, будто он только что умер, а затем громкими веселыми голосами призывали его на игры, на которых ему - вечному ровеснику атлетов - необходимо присутствовать.

В эту ночь мало кто спал в лагере. Было по горло дел перед утренними жертвоприношениями. Люди мылись, причесывались, завивали волосы и бороды, невольники бегали за водой, белили и разглаживали хитоны, хламиды, плели венки, присматривали за жертвенными животными; обсуждалось участие в процессиях; неожиданно обнаруживалась нехватка самых необходимых вещей, люди ломились в запертые лавки, искали торговцев по палаткам. Полная луна взирала на эту суету, своим движением обозначая время убывающей ночи.

Перед рассветом костры погасли, палатки стали затихать, между стеной Альтиса и Кладеем появилось множество людей, их белые одежды таяли в тумане, стлавшемся над долиной. Люди все прибывали и прибывали, в полумраке клокотала толпа, однако постепенно бесформенная масса уплотнялась и вытягивалась, словно ее умяли невидимые руки.

Это были государственные процессии и члены Олимпийского Совета, указывавшие им места. Охрипшие голоса боролись с человеческой раздражительностью, то и дело многоголосая толпа подавляла их напряженным, исполненным страсти шумом. Отряды, спаянные с таким трудом, вновь и вновь распадались, казалось, этому не будет конца. Но вот из шеренг, готовых устремиться в путь, послышались выкрики: "Рассвет!", "Рассвет!" - это слово, возвещавшее наступление самой сокровенной поры дня, разом всех отрезвило. Процессия двинулась уже под прояснившимся небом, успокоенная и упорядоченная, словно из темноты и туманного хаоса восстал новый род человеческий.

Вытянувшись вдоль западной стены Альтиса, процессия остановилась, так как Олимпийский Совет, идущий впереди, сомкнулся с процессией элленодиков. Их пурпурный стежок объединил государственные процессии с такой же белоснежной свитой жрецов, шедших возле пританея. Теперь они возглавляли шествие, двигаясь между храмом Геры и могилой Пелопса.

В первой шеренге шагали три теокола, самые высокие жрецы олимпийского культа; за ними выступали спондофоры с длинными жезлами посланников божьих, они несли золотые чаши; кафемерофит, жрец, совершающий ежедневные жертвоприношения на алтаре Зевса, несмотря на то что сегодня свои обязанности он поверил одному из теоколов, шел, чтобы наблюдать за точностью выполнения обрядов. Его сопровождали два екзегета, наставники ритуала, каждый со свитком папируса, содержащим правила жертвоприношений, но в их седых головах хранилось куда больше сведений, нежели в папирусах, ведь они служили живым хранилищем несметных традиций всех поколений, с тех времен, когда Зевс простер свою длань над Олимпией.

Но это была чуть ли не юность в сравнении с тем, что представляли собой следующие за ними базилевки. Их бог, Крон, вырос из бездны мира, едва родившегося и еще пребывавшего в своем первоначальном кипении, сам скрытый во мраке вечной ночи, а эти люди принадлежали к эпохам равно далеким и темным, когда столетия по примеру формирующихся в спазмах земли гор вздымались и опускались в серой мгле в ожидании кровавой вспышки рассвета. В те времена по земле Греции перекатывались странствующие расы, и какая-то неведомая волна выплеснула этого бога на холм, и к нему в пору летнего равноденствия стали возноситься молитвы, сдобренные человеческой кровью. Базилевки являли собой обломок древнего культа. Отодвинутые в сторону вместе со своим богом, они шли теперь в свите его преемника, бездейственные и кроткие, как потомки покоренного народа.

В остальных шеренгах сосредоточились олимпийские предсказатели, клейдухи, надзирающие за храмами и сокровищницами, ксилей, спондаулы с флейтами, несколько помощников жрецов, рослых и сильных, с тесаками для жертвоприношений. Слуги жрецов несли корзинки с жертвенной утварью, медные чаши, воду в изящных гидриях. В конце процессии вели животных, безупречно белоснежных быков и баранов. Это была гекатомба элейцев, несколько десятков голов, отобранных из всех стад Элиды. С позолоченными рогами, украшенные гирляндами цветов и зелени, они шли спокойные и полусонные, одурманенные маковым отваром, влитым в их последнюю кормежку.

Свита жрецов остановилась перед алтарем, элленодики из Олимпийского Совета расселись по ступеням террасы. Между алтарем и террасой освобождался проход для государственных процессий.

Во главе каждой из них шел архитеор с проксеном в окружении высоких чиновников и знатных граждан, среди афинян шествовал Фемистокл, у спартанцев - эфоры, то здесь, то там попадались мужчины или мальчики с повязками на голове - победители из Олимпии, Дельф, Немеи, Истма, живые украшения свиты. Каждый полис стремился выставить возможно большее их число, не было недостатка даже в дряхлых стариках, которые когда-то, в давно забытые времена, отличились на стадионе. Свежие, нынешнего года венки придавали блеск процессиям Хиоса, Локр, Эгины. Иккос высокомерно вышагивал во главе Тарента.

Из-за жажды соперничества в процессиях наблюдался переизбыток литургического снаряжения, золотых и серебряных сосудов, призванных демонстрировать изобилие этих земель. Сотнями повторялись неисчислимые кратеры[85], блюда, чаши, фимиатерии[86], источающие аромат ладана, попадались группы, настолько нагруженные всяческой утварью, что казалось, они возвращались после дележа трофеев. Это были представители стран, имевших в Олимпии свои сокровищницы. Оттуда извлекли все до последнего: золотые венки, роги изобилия, реликвии героев, лари и шкатулки, изваяния богов, наконец, предметы без названия и назначения, окаменелые останки чужой жизни. Эти вещи несли как эмблемы родины, которая присутствовала здесь, живая, осязаемая, не позволяя им утонуть в белом потоке, непрерывно выплескивавшем все новые и новые процессии.

Шествие казалось бесконечным. Следовало неисчислимое количество полисов и колоний, и если не все они были представлены здесь, то недоставало лишь самых удаленных или же тех, что укрывались в неприступных горах и жили во власти варварских обычаев. Тем ощутимее казалось отсутствие Фессалии, союзницы персов, почти заметной представлялась пустота между Спартой и Сиракузами, где обычно шагали гордые цари из рода Алевадов, ведя за собой полную гекатомбу в сотню быков. Отсутствовали и Фивы, но их место - в качестве особой привилегии - занял Пиндар: он шел один, сопровождаемый слугой, который вел двух баранов.

Процессии, миновав алтарь, выстраивались на стадионе. Жрецы ждали, пока соберутся все, и ежеминутно поглядывали на небо, которое на востоке пылало жидким золотом. Невысокий холм Писы не в состоянии был долго прятать солнце. Вот оно брызнуло оттуда ослепляюще, и по всей толпе пробежали волны света, замерцали золотые сосуды, вспыхнула полированная бронза, драгоценные диадемы вельмож, нити вышивок на плащах архитеоров. Одни из членов Олимпийского Совета поднялся и движением руки задержал тех, кто не успел подтянуться.

Это были уже не государственные процессии, а неофициальные пилигримы, с которыми не церемонились. Они стояли прямо на дороге, среди помета животных и растоптанных цветов, оставшихся от предыдущих процессий. Но и здесь действовал табель о рангах: самые неимущие оказались в конце, за стенами Альтиса. У них подчас не было даже жертвенных животных, а только фигурки из теста или воска, имитирующие быков и баранов. Отчасти довольные, что не оскорбляют бога созерцанием своей нищеты, они усаживались на землю в волнах умиротворенного шепота.

Тем временем жрецы приблизились к алтарю.

Он напоминал высокий конус со срезанной верхушкой, землисто-серого цвета. За каменной оградой, которая широким эллипсом окружала его подножие, не было фундамента. Возник этот алтарь из накапливавшихся веками жертвенных останков и пепла от очага Гестии в пританее. Ежегодно в месяц оленя элафл - олимпийские жрецы сгребали пепел, смачивали его и этой липкой массой облицовывали склоны алтаря. Вода Алфея, содержащая известковые и меловые частицы, придавала ему прочность, необходимую в пору зимних дождей. Холм обрел такую крепость, что высеченные в нем ступени не уступали каменным.

Ступени вели на террасу, которая, обегая конус, разделяла его на две неравные части; верхняя, меньшая, возвышалась над террасой еще не оформленной массой. Жрецы и прорицатели поднялись на площадку, а их помощники и слуги с животными остались у подножия алтаря. Дровосек священного округа уложил на куче пепла охапку поленьев, нарубленных по особой ритуальной мерке, а теокол бросил в середину пылающую головню, принесенную из очага Гестии. Дрова тополя загорались не сразу от огонька, раздуваемого ксилеем с помощью веера.

Теокол, обращаясь к собравшимся, воззвал:

- Eufemeite![87]

Этим возгласом, призывающим к сосредоточенности и тишине, открывалось богослужение. Спондаулы заиграли на флейтах, стремясь заглушить все земные голоса. Один из священнослужителей взял в обе руки чашу с водой и понес ее вкруг алтаря. Вернувшись на свое место, он взошел на террасу. Теокол извлек из костра головню и погрузил ее в чашу. Вода с шипением приняла огненный поцелуй. Жрецы поочередно освежали руки водой, которую освятило это вечно живое пламя. Второй священнослужитель на серебряном подносе подал теоколу ячменные зерна, прокаленные с солью.

- Есть ли здесь преданные богу люди? - вопросил верховный жрец.

Спондаулы прервали игру на флейтах, чтобы каждый мог слышать вопрос, и все отвечали: "Да!", "Воистину!", "Всей душой!" - или же произносили краткую клятву в честь богов, и с минуту над толпой стоял гул голосов. Когда голоса утихли, жрец разбросал несколько пригоршней ячменя среди собравшихся и возгласил:

- Помолимся!

Снова зазвучали флейты, к алтарю подвели первого быка. Теокол спустился с террасы, посыпал ему голову ячменем и золотыми ножницами срезал для жертвоприношения жесткую прядь шерсти со лба животного. После чего он вернулся на свое место, бросив выстриженный клок в огонь.

И тут раздался глухой рык, шум упавшего тела, предсмертный хрип первый бык стал жертвой. Потом ему перерезали горло, и кубок, полный свежей крови, передаваемый спондофорами из рук в руки, отправился наверх, где этой кровью окропили край очага. Помощники священнослужителей с непостижимой быстротой разделали быка: содрали шкуру, разрубили тушу, вырезали сало, отсекли ноги. Окорок покрыли жиром, завернули в шкуру и подали теоколу. Жрец, держа жертвенное животное в руке, обернулся к толпе:

- Помолимся!

После чего водрузил жертвенное мясо на пылающие поленья.

- Зевс-отец, ты, который властвуешь над Олимпией... - начал жрец, воздев руки к небу, и, хотя внизу не слышали его слов, растворявшихся в пространстве, в треске огня, в музыке флейт, каждый мог бы повторить их про себя: сначала литанию прозвищ высочайшего из богов, потом просьбу, чтоб он принял жертвоприношения от элейцев и взял под свою опеку людей вместе с землями и животными, составляющими их достаток, отведя от них всяческое зло - войны, мор, огонь - и позволив старикам возможно дольше наслаждаться светом солнца в цветущем доме, в окружении детей и внуков.

Молитва касалась всего, что человек вправе ждать от мира, всех его чар и соблазнов, каждый мог присовокупить и свои собственные чаяния: в шепоте, который слышался вокруг, различались слова о здоровье, олимпийских венках, вплоть до просьб, связанных с текущими домашними делами.

Молились одни элейцы. Никто не смел вторгаться в сферу их жертвоприношения, в их беседу с богом. Очередь других наступит, когда они предстанут пред алтарем. Внезапно флейты умолкли, и теокол завершил молитву довольно неожиданным образом:

- И отдали от нас борьбу и хаос, чтобы тебя чтили именем Господа Мира и Спасителя. Избавь нас от зависти и подозрительности, которые порождают непокорность. Соедини всех эллинов, дай испить им напиток дружбы, обрати их сердца к кротости и снисхождению.

Слова эти были удивительны и понятны. Казалось, что возвещает их сама греческая земля, само нутро ее, перепаханное персидской войной, впервые породившей братство по оружию между отдельными племенами. Ни в каком ином месте они не были более кстати, нежели здесь, откуда четыре года назад исходил призыв ко всеобщему миру, где сама мысль о войне считалась преступлением и где на протяжении нескольких коротких дней все жили в мире, не знающем границ.

Многие с последними словами жреца воздели руки, присоединяясь к молитве. Некоторые, однако, пораженные ее необычностью, воззрились на екзегетов, из опасения, что молитва не соответствует ритуалу. Но лица последних оставались невозмутимыми. Слова теокола не являлись для екзегетов неожиданностью. По олимпийской традиции они повторялись много раз, над этим алтарем, пепел которого был прочнее человеческих надежд, им внимали разные века.

Старый Иамид не спускал глаз с сжигаемой жертвы. Блеск огня, чистоту пламени, чад от шерсти и мяса, наконец, дым со всеми его оттенками и изгибами, каждую деталь жертвоприношения прорицатель подмечал и анализировал, стараясь по этим знакам постичь божественную волю. Знаки эти оказались благоприятными.

- Зевс принял жертву, -произнес он, - к счастью и благу народа и земли Элиды.

Внизу уже забивали новых животных, и каждую минуту наверх подавались кубки со свежей кровью и покрытые жиром окорока. Спондаулы не умолкая играли на флейтах, жрецы пели гимны. Невольники убирали убитых животных, относя туши на кухню в пританее. Пилигримы, окружавшие храм Геры, толкались, освобождая им место. Животным велся счет, их было ровно шестьдесят.

После гекатомбы элейцев жертву приносили полисы, затем колонии всего остального греческого мира. По очереди, в том порядке, в каком они прибыли и в каком разместились на стадионе, процессии следовали к алтарю, во главе каждой шли архитеор с проксеном. Проксен был гражданином Элиды, которого данный полис избрал своим посредником в общении с местными богами. Так как Зевс царил над Олимпией (хотя, согласно верованиям, он был богом, которого чтил весь мир), он являлся и покровителем Олимпии, этого определенного места на земле Элиды, поскольку никто особых прав на него не имел. Следовательно, именно проксен становился посредником между богом своей страны и теми, кто взывал к нему во время жертвоприношений.

Стоя у алтаря, он возлагал руку на плечо архитеора, представляющего жителей Афин, Спарты или Сиракуз, и вверял их своему богу. Только после этого архитеор затягивал гимн и давал людям знак, чтобы те вели животных. Он собственноручно отрезал у них прядь шерсти, сам разбрасывал пригоршни ячменя, а теокол принимал жертвенные окорока и укладывал их на огонь. Старый Иамид всматривался в пламя и одаривал добрыми предсказаниями города, острова, архипелаги, далекие берега, процессии которых подходили к алтарю.

Ксилей трудился в поте лица, поддерживая огонь. Невольники подносили и подносили дрова, для каждой процессии ксилей отмерял количество топлива и брал плату; перед ним стояла вместительная бронзовая посудина, уже до половины заполненная монетами; часть выручки он передаст в олимпийскую казну, но оставшейся суммы ему хватит на покупку земли, виноградника и дома. Процессии выделяли пожертвования и на Олимпию, у алтаря вырастала гора денег, за которой присматривал эпимелет. Гиерон, принеся жертву, приказал снять золотые украшения с бычьих рогов и бросил их вместо дани. С этого момента каждый, поравнявшись с алтарем, оставлял у ног эпимелета какую-нибудь драгоценность: кубок, булавку, перстень, браслет; Герен, возглавлявший процессию Навкратиса, пожертвовал красивый котел на треножнике, украшенный золотыми пластинами с барельефами, где изображалась восточная богиня Анаит, с большими крыльями, сидящая между двумя львами.

Близился полдень. Целые стада быков и баранов были уничтожены, озера крови стояли вокруг алтаря. Казалось, сам алтарь истекал кровью, ступени, ведущие на террасу, сделались алыми и скользкими. Дорога между изваяниями победителей, по которой мясо доставлялось в лагерь, пылала от багровых пятен. Кровавые испарения повисли над Олимпией, воздух, перенасыщенный запахом смерти, привлек коршунов, и они начали описывать стремительные, алчные круги.

Тройка теоколов беспрерывно менялась, через какое-то время их замещал кафемерофит, все были утомлены. Задыхающиеся спондаулы с трудом отнимали флейты от посиневших губ, и, когда никто не играл, не пел, не молился, в мгновения неожиданно наступавшей тишины, слышалось лишь потрескивание огня и шипение жира, стекающего на раскаленные угли. Иногда языки пламени укорачивались, задохнувшись в клубах дыма, разъедавшего глаза людям.

На террасе царила убийственная жара, легкий ветерок не в силах был побороть ее, казалось, весь мир погружен в марево безмятежного августовского дня. Жрецы, в одеяниях, выпачканных кровью, с почерневшими от сажи лицами, с горящими глазами, в окружении четвертующих жертвы, смахивали на служителей ада. Только предводитель рода Иамидов, благородный старец, символ извечных понятий, стоял бодрый и спокойный, не позволяя никому подменить себя, он неутомимо вглядывался в огонь, во внутренности жертвенных животных, а когда поворачивался, чтоб произнести свои предсказания, людям открывалась невозмутимая голубизна его глаз и нетронутое зноем великолепие черт.

Стадион опустел, процессии после жертвоприношений возвратились в лагерь, настал черед скромных пилигримов. Но когда они вереницей потянулись от Герайона, жрецы покинули алтарь. Остались только кафемерофит и ксилей, который поднял цену на топливо. Пошли споры и торговля. В качестве особых проксенов нанимали граждан Элиды, платные флейтисты требовали по два обола с каждого. Екзегеты кричали, чтобы поторапливались, так как Зевс но приемлет молитв после полудня. Поэтому совершались укороченные обряды, где животные шли под нож с такой же быстротой, как на бойне.

Многие, не имея возможности протолкаться к главному алтарю, искали другие. В них недостатка не было, возле каждого стоял жрец, приглашавший пилигримов. За обол он разжигал небольшой костер из сухих веток и служил посредником между богом и пришельцем; жрец исполнял свои обязанности добросовестно, позволял подолгу молиться, даже присоединялся к молитвам, а иногда исполнял несколько строф гимна, древние, малопонятные слова которого были ближе языку богов. Курились кадила, в огонь выплескивалось несколько кубков вина, многие бросали в огонь фигурки животных, любимых богом: для Аполлона это было печенье в форме лука или лиры, для Геракла - крупных размеров огурцы с воткнутыми в них прутиками, имитирующими ноги, рога и уши животных, но чаще изображения выполнялись из воска.

Олимпия пылала и дымила, всюду - воздетые к небу руки, громко возносимые молитвы. Но поскольку солнце давно миновало зенит и жрецы покидали алтари, толпа начала рассеиваться. Священная роща осталась в своем страшном запустении. Дым, чад, запах горелого смешивались с запахом разлагающейся крови, гниющих остатков мяса, кишок, внутренностей и помета. В прокопченном воздухе носились хлопья сажи, кое-где деревья, стоящие слишком близко от алтарей, были опалены.

Но служители уже гнали невольников с граблями, лопатами, тачками; прибыло несколько повозок с песком; губками обмывали алтари. Коршуны, успев схватить по куску, скрылись за холмами. Легкий послеполуденный ветерок очистил небо.

В посвежевшем воздухе улавливались новые запахи: жареного мяса, жира, пряностей. Они все гуще поднимаются от тысяч вертел и котлов над смолянистыми дымами костров. Изголодавшиеся люди пожирают глазами то, что жарится, тушится и шипит в бронзовых горшках, - безучастные, проклятые блюда, которые словно нарочно не торопятся поспевать. В огонь добавляют дров, кидают охапками хворост, целые сосновые ветки, любую щепку - все, что подвернется под руку; люди сожгли бы повозки и палатки, но здесь уже постаралось небо - оно охватило все вокруг полыхающим заревом заката.

Наконец вертела снимают, с котлов убирают крышки, от сложенных из дерна печей разносится аромат свежего хлеба, наивно уверенного в том, что само небо его услышит. На досках, на случайных ящиках, на повозках, а то и прямо на матушке-земле благоухают кушанья, округлые и обильные, как мир. В расписных кувшинах мерцает золотистое вино. В глиняных бочках отдает росой прозрачно-чистая вода.

Насытив своих богов, человек сам приступает к трапезе. Он вкушает то же, что они, пьет из тех же сосудов, которые еще ощущают прикосновения их губ. Поедая жертвенное мясо, человек снова принимает причастие, свидетельствуя тем самым, что у него общий дух с небесным родом, семя которого вместе с семенем всех некогда покоилось на дне Хаоса. Значит, теперь целая вселенная кружит по его внутренностям. С каждым новым куском человек поглощает родники и облака, солнце и почву, оплодотворенную семенем, из костного мозга высасывает ветры, шумящие в травах, чувствуя на зубах хруст всех четырех времен года, а в жилах его совершается полный жизненный цикл, беспредельная тайна превращений, извечный путь вверх и вниз, от мертвой к живой природе, и его желудок переваривает атомы, при зарождении которых звезды взрывались в вихре времени.

Костры, освобожденные от вертел и треножников, с треском втягивают ладан и выстреливают одурманивающим дымом. Люди встают красные в отсветах костров и избытке внутреннего жара. Они смеются, кричат: "Тенелла! Тенелла!" - это рефрен древней песни Архилоха, песни победителей Олимпиады, который постепенно формирует буйный шум в мелодичную строфу. Из палатки Гиерона сквозь полосу тишины, окружающей ее, слышен голос Пиндара. Наконец победная ода развертывается во всем павлиньем оперении своего великолепия, серебристый шепот арфы струится подобно роднику, бьющему из-под куста звезд; по небу плывет месяц - чаша, наполненная нектаром ночи.

Рассвет привел лагерь в движение, выгнал людей на стадион, даже не успев окончательно разбудить их. Ночь с обилием мясных блюд и возлияниями притупила чувства. Возвещение герольда, выход атлетов и первые состязания протекали в полумраке; души зрителей были чуть приоткрыты, как оконные ставни в предутренний час. Скамандр из Митилены удалился с венком победителя, сопровождаемый мертвой тишиной, одинокий, исполненный удивления, что труд нескольких лет и те бесконечные расстояния, которые он пробежал, тренируя ноги, свелись всего-навсего к нескольким глубоким вдохам и минутам короткой глухой тишины.

Однако при последующих забегах мир ожил. Солнце вышло из-за холма Писы. На посветлевшем стадионе мелькали тени бегунов. Это был диавл, двойной бег, от старта к финишу и обратно. Разделенные на две шестерки атлеты пронеслись стремительно, и не менее быстро состоялся поединок победителей. Венок получил Данд из Аргоса. Имя его сотрясло небо, как звон колокола.

Объявили долих, бег на длинные дистанции, в двадцать четыре стадия длиной.

Атлетов оказалось семеро. Молодые мужчины, самому старшему, Тимодему из Ахарны, было двадцать восемь лет. Их тела, каждое в отдельности ловкое и великолепное, образовывали вместе удивительное сочетание самых различных начал, словно дух бега в поисках совершенной формы взвешивал четырехугольники, плоскости и дуги, обмерял рост, высчитывал количество мускульной и костной массы, пока не обрел этой стройной линии, этих узких бедер, этих худощавых ног, с большим размахом шага, легкого свода грудной клетки, которыми он наделил некоторых из них. Но поселился ли в них тот своевольный дух, который порой обходит стороной великолепные человеческие экземпляры, а обретает жилище в скромных телах, укрытый где-то в полости сердца, на дне легких, во влажных внутренних галереях, по которым в теле циркулирует кровь и соки?

Надо сказать, что современный бег на длинные дистанции, описывающий нескончаемый эллипс, выглядит совершенно иначе, нежели греческий долих, не знавший круга. Атлеты, стоящие во всю ширину стадиона, передвигались по прямым, параллельным линиям, с просторными интервалами между ними. Достигнув конца беговой дорожки, означенного чертой, они поворачивались и тем же путем, по своим собственным следам, устремлялись назад. С каждым пробегом Капр на глиняной пластинке резцом делал знак, подсчитывая стадии, словно отмеряя локти полотна.

Гладкую поверхность стадиона прорезали семь борозд, вытоптанных бегунами. Протянувшись между двумя границами - стартом и финишем, - они придавали беговой дорожке вид семиструнной лиры. Юные обнаженные тела проносились здесь со скоростью звуковой волны. Ими управлял общий ритм, единый равномерный пульс, которому сопутствовало мягкое поскрипывание гальки. Это была наиболее привлекательная часть бега, самые первые стадии, ровные и благородные, когда каждый бегун еще полон бодрости, окрылен надеждой, когда все одновременно подходят к черте и разворачиваются для нового полета, лишь на мгновение останавливаясь у края, слегка наклонившись, как бы готовясь прыгнуть в реку; и действительно, есть нечто струящееся в воздухе, в людях, некое отрезвляющее дуновение пронизывает толпу, беговая дорожка кажется озером или озаренным солнцем заливом, по которому несется семь узких лодок под мерное шуршание весел.

Однако это благостное состояние равновесия и гармонии сохраняется недолго. В какой-то момент линия бега колеблется и нарушается: то один, то другой атлет теряет на каждом стадии какую-то частицу пространства, ничтожной долей времени позже достигает границы, и эти крохи множатся, растут, все больше отдаляя его от других.

Семерка распалась, и беговая дорожка превратилась в игорное поле, где пешки сохраняют свои места и не прерывают движения, а игроки сидят на холме многотысячной толпой и криками пытаются управлять своими пешками, которые начинают ускользать из-под их влияния. Громче всех кричали представители островов Самоса и Посейдона, раззадоренные поведением своих атлетов, которые после шестого стадия начали вдруг сдавать.

Образовалось два очага мощной и неослабевающей быстроты: на первой дорожке, по которой бежал Ерготель, и на седьмой, которую занимал спартанец Лад. Они сразу взяли бодрый темп, могущий принести победу на короткой дистанции, и навязали его остальным. Однако долго выдержать этот темп было нелегко. Вслед за самосцем и посейдонцем отстали еще двое, чтобы терпеливо перепахивать свою борозду в безнадежном зное.

Один Тимодем не уступал. Занимая четвертую дорожку, в самой середине стадиона, он держался между Ладом и Ерготелем, подобно чуть колеблющейся стрелке весов. Он держался мужественно, и вся Аттика подбадривала его своим доверием. Но манера, с какой он это доверие использовал, позволяла думать, что душа у Тимодема явно не соответствовала его телу. Ибо тело его было грубоватым, даже слишком грубоватым для бегуна, пожалуй, более пригодным для тяжеловеса, массивная мускулатура выдержала бы даже панкратий. Зато душа у него оказалась поверхностной и пустой. Каждое восклицание волновало его, раззадоривало, а превосходство в несколько шагов, которое выносило его во главу тройки и распаляло энтузиазм зрителей, заставило его забыть о сдержанности. Он выпивал самого себя огромными, опустошающими глотками, словно уже последующий стадий был последним.

Между тем атлеты преодолели только половину дистанции. Зрители успокоились, ожидая дальнейших событий. В сердце Тимодема возникшая тишина отдалась пронзительным холодком, и на самой вершине собственного проворства он вдруг ощутил дыхание громадного пространства, бесконечность оставшихся десяти стадиев отозвалась в нем алчущей пустотой. Силой разгона он еще летел в ней какое-то время, но его закат был уже близок. Ерготель и Лад опять вышли вперед.

Пока Тимодем предпринимал свои дерзостные усилия, эти два бегуна совершали свой путь спокойно, бесстрастно, не позволяя чужой воле увлечь себя и не снижая темпа. Оба продолжали бежать, выдерживая неизменный ритм, с руками, согнутыми в локтях, с выдвинутой вперед грудной клеткой, с высоко поднятой головой, казалось, они всматривались в какую-то цель, которая находилась где-то далеко, за пределами стадиона.

Они напоминали двух вестников, гемеродромов, которых правительство, армия или народ посылают в отдаленные места с тайной миссией, поверяя им только устный приказ. Нагие и беззащитные, они находят опеку в законах богов, за ними стоит Зевс, покровитель герольдов, и Гермес, который сам является вестником. Размеренно дыша, они прокладывают себе путь через поля, виноградники, лесное бездорожье, они проносятся через города и села, люди расступаются перед ними, не смея задержать их, солнце сопровождает их в горные ущелья, где они пребывают уже под защитой ночи, чтобы с рассветом слететь в долину и доставить вверенный приказ, хотя бы пришлось прошептать его вместе с предсмертным вздохом.

Они - крылья мира. А мир, неторопливый и тихий мир V столетия, катит по тернистым колеям в повозках, запряженных волами; лошадь, осел да мул служат ему до пределов своих возможностей, но им всегда может перегородить путь стена леса, коварное болото, бездонная пропасть - есть уйма преград, одолеть которые способен только человек. Спортивные площадки палестр и гимнасиев готовят благородную породу гонцов, недосягаемых покорителей пространства, а игры позволяют выявить их, чтобы каждый мог их разыскать когда-нибудь, в самый неожиданный день, во время нового Марафона.

Именно такими казались Ерготель и Лад, оба равные и совершенные. Другие выглядели похуже, но только в сравнении с ними. Зато эти двое были вне сравнения. Преодолев один стадий, они бежали теперь в противоположном направлении, словно дух игр повернулся к ним спиною. Тимодем отстал на какую-нибудь сотню ступней, которые уже никак не мог наверстать. Все более плотный воздух обступал его, бегун продирался сквозь него с затуманенным взором, с устами, солеными от пота, который заливал лицо. Изредка его имя еще срывалось с чьих-нибудь губ, но, заглушенное шумом крови в висках, долетало до него издалека, словно бы и оно, магическая частица человека, хотело бросить его в эту последнюю минуту.

Длинный бег близится к концу. Зрители поднялись со своих мест, не в силах усидеть от волнения. Спарта начала взывать к своему атлету. Вслед за Спартой отозвался Лакедемон, затем и все вассальные города - половина дорийских племен.

- Лад! Лад!

Нечеловеческий рев, сосредоточенный в этом могучем спондее[88], ударял по стадиону, как молот.

Эти удары Ерготель ощутил на себе. Они сжимали пространство, солнце разбрызгивало снопы искр и жгло глаза. Ноги мертвели, не находя опоры на земле, которая отреклась от него. Страшное ощущение одиночества пронзило его до мозга костей. Отринутый от своих предков на Крите, не связанный кровно с новой отчизной, Гимерой. он принадлежал только самому себе, ничьи права на него не распространялись. Крики же, ударившие сейчас в Лада, выражали святое право рода, полиса, общины, почвы, удобренной прахом мертвых, право на его мышцы, на пульс его сердца, на дыхание его легких. Ерготель был лишен всего этого, как душа, тело которой не придали земле, он оказался призраком, обреченным на жалкую и безрадостную судьбу скитальца. Он почувствовал себя никому не нужным.

Он утратил чувство и волю. Лавина криков несла его куда-то в бескрайнюю пустоту. Оказавшись у конца беговой дорожки, он сделал еще несколько шагов, словно намеревался убежать прочь. В этот момент резкий звук трубы возвестил последний стадий. Ерготель повернулся и снова ступил на дорожку.

С помощью одного из тех чудес, каких полна душа атлета, он вдруг преисполнился спокойной ясности. Это было спокойствие человека, которого швырнули за борт, заставив идти по вздымающейся волне, и который неожиданно обнаружил, что он и впрямь идет и вода не расступается под ним. Мир по-прежнему волновался, кипел и выл, словно все вихри объединились, чтобы сдунуть его, Ерготеля, но он бежал по своей борозде, как стойкое пламя по промасленной веревке.

Победил Лад. Те несколько шагов, которые он выиграл, когда ошеломленный Ерготель выбежал за черту и запоздал на последний стадий, оказались единственным его достижением.

- Стоило тебе захотеть, и у тебя был бы венок на голове! - сказал Лад, когда они стояли рядом у алтаря Зевса.

Ерготель молчал, стиснул ему плечо. Красноречивее слов говорило сердце Лада, его глухие четкие удары.

Публика внезапно умолкла, словно ее охватил сон. Победитель был известен, но бег еще не закончился. Олимпийский закон требовал, чтобы каждый под угрозой розог выполнил начатую им работу. Пятеро атлетов еще бороздили стадион. Они упорно продолжали свой бег к цели, которая перестала всех волновать, благородные в своем усилии, безукоризненные в своей осанке и движениях, исполненных красоты, на которую уже никто не обращал внимания. Когда последний из них завершил состязания, половина спартанцев поднялась с места, все обступили Лада и, увенчанного наградой, понесли в лагерь.

Завершилась первая, наиболее стремительная половина дня. Перерыва не было, сразу же вызвали атлетов. Стадион сжался до малых размеров площадки, а с ним вместе сузился мир, сжигаемый все более раскалявшимся солнцем. Евримен первым охватил Патайка кольцом своих длинных рук, заставив зрителей затаить дыхание.

Хламиды, хитоны жгли тела, люди сбрасывали их и сидели полунагие. Их мышцы подрагивали. Каждое движение атлетов волновало кровь, шумело в жилах одой юности. Всякий раз, когда на стадионе кто-нибудь падал, холм испускал тяжелый вздох, словно и над ними всеми тяготел тот же рок.

Так было воспринято поражение Патайка, Эфармоста, Евримена. Герен же удивил и поразил зрителей. Великан, покрытый густым черным волосом, напоминал мифическое существо, одного из тех лесных людей, стерегущих стада богов, с которыми сражался Геракл. У него не было достойного противника. Его победа была неизбежна и казалась незаслуженной, как разрушение, вызванное силой стихий.

Этот день был насыщен неожиданностями! На арену выходят кулачные бойцы. Жеребьевка, определяющая пары, отодвигает Евтима на самый конец, словно бы по принципу: хорош тот хозяин, который после легкого вина подает бочонок крепкого и выдержанного напитка.

Филон и Меналк стоят друг против друга, как по обе стороны ткацкого станка, и прядут воздух легкими движениями всевозможных уловок. Вводят в заблуждение взглядом, направленным совсем не туда, куда нацелен очередной удар, вытянутыми руками они ощупывают воздух, как слепые. Их резвые ноги выделывают прыжки, словно в танце. Сжатые кулаки наносят удары впустую.

Голова, глаза, нос, челюсть, уши - важнейшие части человеческого организма изъяты из-под охраны закона, зато он защищает шею, грудь и все тело. Мнимо жестокий, олимпийский закон превращает борьбу в драматическое состязание ловкости. Цель, предназначенная для ударов, настолько мала и так легко защитима, что тысячи приемов не позволяют достичь ее.

Зрители распаляются. Через минуту их охватывает необузданная страсть, пара борцов в сравнении с ними кажется образцом спокойствия.

Здесь мы немного задержимся.

Игры начались на рассвете, а сейчас полдень.

Целых восемь часов, согласно нашей единице времени, продолжается этот возбуждающий и бурный спектакль. Перерывы отсутствуют, кроме тех, к которым вынуждает обряд: представление атлетов, совещания судей, возложение венков. Никто не покидает своих мест.

Зрители, эти удивительные люди, позабыли о голоде, иногда лишь отхлебнут глоток воды опаленными губами, они переносят жару легко, словно их овевают веера из страусовых перьев, они уподобились странному виду насекомых-однодневок, вся жизнь которых сосредоточилась во взгляде, в единственной функции - смотреть и ощущать. Ненасытные, они с одинаковым азартом приветствуют каждую пару атлетов, их души словно сжимаются от ударов борющихся, они испили не один час августовского полдня, который так и не сумел обжечь им горла. Эти глотки все еще достаточно крепки и звонки, когда Евтим, сын Астикла, получает венок за кулачный бой.

Без всякого перерыва следует панкратий, синтез бокса и борьбы, в котором все дозволено, оправдана даже смерть, хотя до такого никогда еще не доходило, ибо два великолепных, натренированных и искусных тела нейтрализуют друг друга, как два разноименных заряда электрического тока.

Герольд объявляет встречу Феагена с Тасоса с афинянином Каллием. Оба входят в огороженное место, где алейпты поджидают их с водой, маслом, губкой и полотенцем. Тридцать две тысячи зрителей пожирают глазами каждый их жест, все заурядные обряды мытья, натирания - можно подумать, что это толпа святош в громадном нефе храма наблюдает, как дьяконы обряжают епископов в торжественные одежды.

Феаген первым ступает на песок. От плотных икр до твердого, круглого черепа он - само олицетворение принципа утилитарности. Ни одна крупица материала не ускользнула за пределы сурового костяка силы и сопротивления. Он поднимает кулак, и все чувствуют: ни один удар не будет потрачен впустую.

Мы поглядываем на наши неспокойные, вечно торопящиеся часы, на это наше болезненное время, раздробленное на жалкие осколки, - скоро три часа дня. Кто первый упадет в обморок? Где же та легендарная кончина философа Фалеса, который умер сто лет назад в Олимпии от солнечного удара? Кому теперь из стариков грозит она? Но вот самый древний из них, Дамарет из Гереи, он выходит из тени одной из сокровищниц, чтобы с более близкого расстояния наблюдать за вооруженным бегом, который должен начаться. Этот бег он считает чуть ли не своим кровным делом, лет сорок назад он стоял у его истоков. Он заслоняет глаза рукой, словно стремясь опознать среди сверкающих бронзовых доспехов, которые приносят служители, шлем, щит и наколенники - свое памятное снаряжение победы. Но шлемы и щиты неотличимо похожи, а наколенников и вовсе не видать. Они отсутствуют, все восемь бегунов выходят на старт только в шлемах и со щитами на левом плече.

- Теперь так бегают, отец, - говорит Феопомп, его сын. - Капр упразднил наколенники.

Дамарет фыркает, будто подавившись слишком легким воздухом новой эпохи:

- О, тут, наверное, происки этого Астила!

Не он один недоволен Астилом. Двести кротонцев буквально воют от злобы. Человек, который в трех Олимпийских играх принес своему городу Кротону шесть оливковых венков, отрекся от родины и бежит теперь как представитель Сиракуз. Бежит чертовски красиво, бежит к финишу, который и в седьмой раз послушен ему, как пес. Грил приходит вторым, Телесикрат третьим. Среди тридцати тысяч голосов возмущенный крик кротонцев неразличим, как шелест. Но сидящие ближе к ним слышат отчетливо:

- Предатель!

- Гиерон купил его, как лошадь!

- Я назову своего мула Астилом!

- Наш город подарил ему дом. Надо разрушить его и распахать это место!

- Или устроить в нем тюрьму.

Гиерон действительно перекупил Астила. Говорят, за несколько десятков талантов. Новость разносится с быстротой молнии, восторженные крики смолкают, люди поглядывают друг на друга с беспокойством. Никогда еще на их памяти не происходило ничего подобного. Астил не заслуживает венка! Но Капр уже призывает его в палатку и возлагает на голову три веточки дикой оливы.

Игры закончены. Ночь и следующий день принадлежат победителям. Вот идут они, украшенные венками и шарфами, в сопровождении флейтистов в толпе земляков. Остров Лесбос, столицу которого, Митилену, покрыл славой Скамандр, Аргос с Дандом, Спарта с Ладом, Тарент с Иккосом, остров Тасос с Феагеном, остров Хиос с юным Главком, Эгина с Феогнетом, Афины с Каллиппом, победителем в кальпе. Звучит старая песня Архилоха:

Тенелла!

Светлопобедный - радуйся, о царь Геракл,

Тенелла!

светлопобедный

И сам, и Иолай твой - два копейщика!

Тенелла!

Светлобородый - радуйся, о царь Геракл![89]

Поющие толпы тянулись улицами лагеря, вдоль реки, сворачивали в Священную рощу, заполняли дороги, ведущие во все части света. Локры из Италии в упоении от двойной победы кричали громче всех: Агесидам и Евтим завоевали им славу лучших кулачных бойцов в мире. Вельможи пировали в своих шатрах. Громадная палатка Гиерона принимала Астила и до поздней ночи светилась странным светом сотен оливковых светильников, проникающим сквозь пурпурные пологи.

На рассвете победителей призвали в Священную рощу. Они шли в процессии, возглавляемой элленодиками и жрецами. Останавливались возле каждого из шести алтарей, посвященных двенадцати богам. Каждый по очереди жертвовал несколько капель влаги и щепотку ладана в дар богам. Потом той же дорогой возвращались в пританей, где олимпийские власти давали в честь победителей торжественный обед.

Уже сворачивали палатки. Священный мир измерялся скупо отпущенным временем, прежде, нежели истечет месяц, дороги распадутся на короткие отрезки посреди обилия границ, противоречивых законов, извечных конфликтов. Поэтому торопились, и два дня все тракты закрывали облака пыли.

Атлеты перед отъездом отправлялись на берег Алфея, бросали в воду венки, сплетенные из сосновых, тополиных и оливковых ветвей, - иероглифы олимпийской земли, на которую мечтали вернуться. Стремительное течение подхватывало их, атлеты бежали, пока хватало дыхания или пока на каком-нибудь повороте реки венки не пропадали из глаз. Некоторые венки задерживались в своем движении, огибали омуты, кружили возле мелей, и (о счастье!) стремнина выносила их к противоположному берегу, где они застревали на безопасном изломе.

Настал день, когда последняя повозка скрылась за холмами. Олимпия удивительное, расположенное ближе к небесам, нежели к земле, место вернулась к своему будничному одиночеству. В сравнении с богами, которые в ней обитали, люди составляли здесь всего лишь небольшую горстку: несколько жрецов, клейдух, два-три чиновника при хранилище, ксилей, скромное число служителей, вместе - десятка полтора семей, ютившихся в маленьких домишках за пределами священного округа. Теперь их ждала тишина четырех лет, лишенных впечатлений.

А в долине над рекой осталась свалка после этих дней, когда десятки тысяч человек здесь жили, ели, переваривали пищу. Иногда кто-нибудь из олимпийских служителей бродил там в поисках вещей, которые могли бы на что-нибудь пригодиться. То один, то другой находил горсть оболов, оставшиеся же укрывала земля в пользу археологов будущего. Ветер разметывал тряпье, дожди смывали нечистоты. И наконец Алфей, извечный хозяин здешних мест, омыл окрестности, выйдя во время зимних разливов из берегов.

Эпилог

Неумирающее время перебирало четки лун, и вновь то же самое полнолуние приводило сюда людей со всех концов света. Возвращались знакомые нам Содам, Евримен, Каллий, Ерготель, Эфармост, Меналк, Грил, Сотион - все они удостоились венка. Позже других это случилось с маленьким Ксенофонтом, который лишь через двенадцать лет дорос до олимпийской оливковой ветви. Телесикрат потешил себя дельфийским лавром. Потом все они растворились в океане жизни, богатой, великолепной жизни пятого века до нашей эры, словно жнецы в высокой пшенице.

Иккос на протяжении многих Олимпиад оставался верен Олимпии. Он восседал в одной из сокровищниц, среди почетных гостей. Победа принесла ему много больше того, что он надеялся получить от своих прижимистых дядюшек. Он оставил Тарент и разъезжал по свету, нанося визиты палестрам и гимнасиям, где за хорошую плату учил искусству совершенствования тела. Ему внимали, как непогрешимому оракулу. Он воспитал целую школу тренеров, которые на протяжении одного поколения видоизменили всю спортивную жизнь Греции.

Они действительно были мастерами своего дела. Тела, вверенные их опеке, подлежали определенной систематической тренировке. В результате кратковременного наблюдения безошибочно выявлялись природные способности воспитанников, чтобы затем готовить их к соответствующему виду состязаний. Под руководством тренеров никто не блуждал в потемках, не искал ощупью свое место, но прямо шел к цели, как правило одерживая победу. Кому предстояло сделаться бегуном, становился им с первой же минуты, борец, мастер кулачного боя или панкратиаст жил в своем мире, в особых условиях с разными часами тренировок, собственным рационом. То, что молодые люди времен Сотиона считали благородной игрой, стряхиванием нескольких капель от половодья своих молодых сил, превратилось в серьезное и утонченное дело. Нельзя было просто наслаждаться неограниченными природными возможностями, они теперь строго контролировались.

Новые спортивные лагеря напоминали лесопосадки или питомники по разведению породистых собак, ведь и там и там бдительно оберегается чистота вида. На свет являлись диковинные экземпляры, которым не подходила повседневная жизнь. С удивлением узнавали о невероятных показателях: в бросках диска, прыжках, подъеме тяжестей, о чудовищной силе борцов, и прежде, нежели люди успевали опомниться, из других гимнасиев поступали новые, еще более ошеломляющие вести. По всему греческому миру из уст в уста передавались десятка полтора имен, и люди с понятным нетерпением ждали встречи с ними.

Никогда ранее спортивные игры не собирали таких громадных толп, хотя проводились они теперь значительно чаще. Каждый город по нескольку раз в году, во время торжественных праздников, устраивал состязания, на которые стремился заполучить эти уникальные экземпляры рода человеческого. Прославленные атлеты научились медлить, отказывать - стоит ли совершать далекое путешествие ради пустяковой награды? У каждого из них в числе трофеев имелись груды венков, шарфов, всякого рода отличий, не говоря уже о деньгах, вещах, годящихся на продажу, прочих статьях дохода, таких, как дома, пожертвованные благодарными городами, или пожизненное содержание. Не хватало высоких слов для их восхваления, каждый именовался "величайшим атлетом всех времен", они присвоили себе титул "преемников Геракла", их мемориальные доски превращались в пространные литании самых ослепительных прилагательных. И все-таки считалось, что их нельзя ничем в достаточной степени вознаградить за честь, какую они оказывают человечеству, принадлежа к нему, ведь резвость их ног или мощь кулака дают им право причислять себя к существам неземного порядка. Еще большую честь оказывали эти люди полисам, гражданами которых являлись, и честь эту, по примеру Астила, они умудрялись выражать в кругленькой сумме. Многие в конце концов становились гражданами мира, поскольку при разных оказиях ссылались на иное происхождение.

Обыкновенный человек, который, как и пристало настоящему эллину, провел свои детские годы в палестре, заглядывал в эти новые гимнасии с завистью. Он ощущал то, что могли бы испытать полевые цветы, видя сквозь стекла теплицы подобные себе создания, однако разросшиеся до неслыханной славы благодаря особым условиям.

Ароматы, доносившиеся из кухонь, свидетельствовали о затратах на содержание спортсменов. Рядовой эллин питался овощами, сыром, рыбой, мясо видел только по праздникам; тут же кипела в котлах неиссякающая еда. Насколько убога и наивна была та рыбешка Иккоса, которая некогда так взволновала весь гимнасий в Элиде! Но она, несомненно, принадлежала к тому виду, который достоин был этих столов. Впрочем, сам Иккос все дальше отодвигался в тень прошлого, через столетие после смерти он представлялся своим последователям странным реликтом из эпохи еще слишком скромной и неразвитой.

В новых гимнасиях у каждого существовала особая диета, одна у бегуна, другая у кулачного бойца, третья у борца. Этот последний питался главным образом мясом, чтобы увеличить объем и вес тела. Ему подбирали специальные порции свинины, жирную морскую рыбу, пшеничные булочки с маком. И все это отмерялось, отсчитывалось, за этим наблюдал врач, которому вменялось заботиться о пищеварении атлета, следил за его стулом, а в более серьезных случаях даже исследовал состав его кала. В бане его не покидал бальнеолог. Каждый день ждали его сидячие ванны, души, парильни, холодный бассейн, все это менялось в зависимости от веса, темперамента атлета и сверялось, кроме того, со звездами, которые излучали свет при его рождении. А потом назначались часы прогулок, сна, их избавляли от излишних движений, весь тренинг был расписан в тщательно размеченных таблицах с таким расчетом, чтобы не растратилась попусту ни единая частица энергии этих драгоценнейших человеческих тел. Их дни протекали между столом, постелью, ванной и руками массажистов. Их никогда не оставляли без опеки, словно детей, правда детей-гигантов, но таких хрупких и беззащитных, которых любое дуновение жизни способно было прикончить!

Однако все это обходилось слишком дорого, и воспользоваться такими чудесами могли лишь немногие. Ради подобного существования отрекались от жизни, будто уходили в монастырь, освобождая себя от всякой полезной работы, требовались, кроме того, какие-то средства, чтобы безбедно прожить эти несколько лет. На это отваживались лишь состоятельные люди или те, кто предполагал из своих будущих доходов покрыть необходимые расходы. Профессия агониста[90] входила в жизнь как особая специальность, очень ходовая и уважаемая. Разумеется, об этом прямо не говорилось, напротив, почиталось дурным тоном попрекнуть спортсменов в том, что они гонятся за заработком. Изобрели тысячу предлогов, чтобы облегчить им жизнь, сочетавшую суровую добродетель и отличные доходы.

Народ, еще полвека назад состоявший в известной степени из атлетов, где каждый гражданин, не страдавший увечьем, был готов принять участие в каком-либо виде состязаний, сохраняя эти способности до самой старости, неожиданно отказался от своих притязаний в пользу горстки избранников. Сложилось убеждение, что спорт - дело сложное и трудное, что в обычных жизненных условиях невозможно угнаться за безумством рекордов и куда легче находиться на скамье для зрителей, предаваясь вялым эмоциям. Побеспокоились, разумеется, и об этих скамьях, стадионы со временем обросли рядами удобных сидений.

Они позволяли лучше переносить продолжительность зрелища, но не избавляли от скуки. Эта гостья, неведомая прежним векам, сопутствовала теперь состязаниям по бегу и пентатлу, которые, несмотря ни на что, сохранили значительную часть былого благородства и в своей простоте казались отныне нудными и бесцветными. Истинную суть игр выражала борьба, кулачный бой и панкратий, это были главные блюда, сытные и тяжелые, подобные раскормленным, массивным телам самих спортсменов. Боксер тем быстрее становился кумиром толпы, чем меньше щадил он и противника, и самого себя. Для этой цели ему служили особые рукавицы, бесконечно далекие от тех сыромятных ремней, которыми некогда бойцы защищали пальцы! Теперь это были многослойные свитки твердой и толстой кожи, специально уложенные так, что кулак обретал силу стальных ударов. Расплющивались носы, дробились челюсти, но это были почетные раны, которые скульпторы воспроизводили в бронзе с завидной точностью.

Искусству предстояло пройти школу натурализма, чтобы отважиться на точные портреты этого нового вида homo sapiens. Оно создавало фигуры, поражающие избытком мяса и мускулов, люди изображались сидящими или прислонившимися к дереву или колонне, в неправдоподобном параличе силы, которая кажется неизбывной тяжестью. Искусство не побоялось воспроизвести их лица, запечатлев несколько абсолютно звероподобных существ, с низкими лбами, пустыми глазами, приплюснутыми носами, с губами, составленными из двух ломтей мякоти, - и все это было покрыто буйной растительностью. Со временем появились (в эпоху Римской империи) фигуры еще более отталкивающие - они встречались на мозаиках, где атлет представал созданием иных геологических эпох, чем-то вроде человекоподобного ихтиозавра, с гигантским телом и удивительно крошечной головкой, в которой наличие мозга просто трудно представить.

Тем не менее восхищение профессиональными агонистами все чаще соединялось с презрением к ним. Каждый сознавал, что их одолеть невозможно, но походить на них никому не хотелось. Уважающая себя молодежь не грезила о венках славы, а если и грезила, то только о таких, которые можно завоевать, выпуская своих собственных лошадей на конных состязаниях. Алкивиад в возрасте Сотиона целые дни проводил в конюшне. Только в уединенных районах, куда не проникали новые веяния, в Аркадии, в Эпире, в Этолии, даже в Фессалии, еще сохранялись гимнасии, жившие прежним духом, и оттуда выходили атлеты доброй воли, которые порою оказывались в списке победителей. Повсеместно, однако, спорт свелся к гимнастическим упражнениям и подвижным играм для подростков или же в своей самой заурядной форме использовался в подготовке солдата.

Цицерон, направляясь в Грецию, надеялся встретить там живые изваяния на улицах и был поражен, насколько незначительно число молодых людей в Афинах, способных похвалиться истинной красотой. Бледная кожа, сгорбленная спина, узкая грудная клетка, тонкие нога, обвислый живот - все эти признаки угасающего человеческого рода, заключенного в большие города и тесные дома, сделались привычным явлением. В конце концов врачи вынуждены были предписывать скромные порции спорта народу, который первым открыл миру глаза на красоту здорового тела.

Однако среди этих перемен Олимпия все-таки продолжала существовать. От Священной рощи, правда, сохранилось только имя, которое оправдывала купа дерев, уцелевших по соседству со священной оливой. Все остальное поглотили новые постройки. Великолепный храм Зевса скрывал в своем внушительных размеров помещении шедевр Фидия, повсюду виднелись портики, колонны. Изваяния победителей втискивались на любой свободный пятачок земли, их были сотни, наконец тысячи, целый мир. Только в них жило вечно юное поколение, не тронутое изъяном.

Олимпия поддалась веяниям времени, не отказавшись при этом ни от одной из своих догм. То, что столетия назад было высечено на священном диске, продолжало оставаться законом, который можно было иначе толковать, не игнорируя вовсе. Построили палестру и гимнасий согласно новым требованиям, и последние дни перед играми атлеты тренировались там. Спортсмены давали здесь присягу и чаще всего оставались ей верны. Подкуп противника случался редко, и, если это обнаруживалось, виновных приговаривали к высокому штрафу. За нарушение священного перемирия Спарту отлучили от игр. Лиха, члена спартанской царствующей семьи, публично высекли за неподчинение решению элленодиков. Удалось преодолеть даже самое сложное препятствие - эллинское происхождение атлетов. Закон оставался в силе, только иным народам, которые добивались участия в играх, выдавалась соответствующая метрика. Так, к греческой крови приписали Македонию, позже Рим, наконец, чуть ли не весь мир. Нерушимость законов Олимпии поднимала дух у многих, и даже в самые худшие времена она источала романтические токи, которые умирающие гимнасии обращали к старым идеалам.

Это уже не был ее полдень, а лишь мягкий, отраженный свет, которого могло хватить еще на целые столетия. Непрекращающиеся войны раздирали греческие племена, в сумерки погружались самые могущественные державы, меч Александра перепахивал Восток, взмывали ввысь римские орлы, а Олимпия неустанно домогалась мира для проведения своего праздника полнолуния. Как восхитительно было вдохнуть тишину земли Элиды, в то время когда весь мир жил, освещенный кровавым заревом войны! Две недели ничем не омраченной жизни давали яркое представление о том, что мир не потерял бы своего очарования, если бы люди перестали помышлять о взаимном уничтожении. Иногда Олимпия превращалась в подлинную Лигу Наций, подлинную, потому что вместо лицемерных дипломатов и скрытого церемониала совещаний, она располагала совестью целых государств, представленных тысячами людей самых разных состояний. В начале Пелопоннесской войны посольство из Митилены выступило на Олимпиаде с обвинением против тирании Афин и потребовало предоставления автономии; Горгий, известный софист, вскрыл предательские сношения Спарты с персидским царем; бесчисленные договоры, союзы, декреты о свободе были впервые провозглашены и выбиты именно здесь, на каменных плитах. Через Олимпию пролегал кратчайший путь к человеческому пониманию и памяти; тут встречались крупные личности и незначительные фигуры, люди заурядные и выдающиеся, многие цари и римские цезари оставили здесь свой неизгладимый след.

Согласно греческой хронологии, первая Олимпиада состоялась в 776 году до нашей эры, последняя же - двести девяносто третья - в 393 году нашей эры. Тысяча сто семьдесят лет жизни для человеческих институтов - беспрецедентный срок! Ни одному народу не хватит дыхания на то, чтобы совершить столь долгий путь. Но в преклонных летах Олимпия, по обычаю всех старцев, еще добавляла себе годы, и сохранился диск с надписью, определяющей век игр в двадцать столетий. Эта бабушка греческого спорта превосходила всех своей жизнеспособностью. Мир, родившийся одновременно с нею, обратился в руины. Дороги, по которым теперь шли пилигримы, пролегали среди развалин и городов, от которых сохранились только имена, по обезлюдевшим землям. В самой Олимпии было много утрат - ценнейшие изваяния исчезли, многие алтари угасли, словно смерть коснулась даже небес. Эллинская кровь, распыленная по трем континентам, редко пульсировала в жилах атлетов. У последнего из запомнившихся победителей не было уже ни капли ее, ни единой капли той благородной влаги, которая ранее не терпела ни малейшей примеси, чистоту которой исследовали с робкой, суеверной добросовестностью. Этим последним был армянский князь Вараздат, из рода Арсасидов, который в 385 году удостоился венка за победу в кулачном бою. Он не только не являлся греком, но принадлежал к роду, составлявшему некогда часть Персидского царства, и, возможно, кто-нибудь из его предков, захваченный греками под Саламином или Платеями, находился среди пленников, стерегущих лошадей в дни великой семьдесят шестой Олимпиады.

Трудно себе представить, как выглядели игры в эти последние годы, и все-таки они не могли быть чем-то достойным пренебрежения, если владетельные князья принимали в них участие. Олимпиада не погибла естественной смертью. В 393 году указ римского императора Феодосия I упразднил этот языческий праздник. Вероятно, этот декрет зачитали во время игр. И кто-то из высших сановников христианского императора, стоя на террасе сокровищниц, призвал собравшихся разъехаться по домам, атлетов же - прикрыть свою наготу. Сопровождали его, несомненно, монахи, которые по примеру святого Пахомия выступали против гимнасиев, бань, чистоты тела. Они отобрали у жрецов ключи от храмов, чтобы разбить изваяния богов и предать их огню. Двумя годами позже вождь готтов Аларих, отступая перед византийским полководцем Стилихоном, укрылся в лесу, на горе Фолоэ, как раз напротив Олимпии. Орды варваров бродили по долине, поили лошадей в Алфее, обшаривали мертвые постройки в поисках сокровищ. Во всей округе не оказалось ни единой живой души.

Человек с трудом покидает места, которые ему слишком долго служили. В пятом веке Олимпия снова ожила. Деревня, извечная обитель человека, неподатливая на перевороты, дикорастущая, как сорняк, возникла здесь в жалких мазанках, сложенных из обломков камня, которые оказались под рукой. Крестьяне пахали землю и занимались сбором винограда, произраставшего на склонах холмов. Мастерскую Фидия, громадное кирпичное здание, в котором афинский ваятель выполнил своего Зевса, превратили в византийский храм, с тремя нефами, с абсидой, пристроенной к восточной стене. Герайон, сокровищницы, гимнасий, палестра, храм Зевса и десятки других строений еще доживали свой век. Их использовали при постройке крепости во времена, когда вандалы опустошали западные берега Греции.

Но шли уже новые люди. Они шли той самой дорогой, по какой некогда прибыли сюда жители элидской земли, дорогой любого исторического движения, с севера на юг, преодолев узкое море, отделяющее Пелопоннес от Центральной Греции. На этот раз то были славяне. Греческая речь умолкла, и за горами и селениями утвердились названия, которые не чужды и нашему языку. Пришельцы явились, однако, в недобрый час. Пелопоннес дважды в течение шестого века сотрясался в невероятных спазмах, как бы не желая принять чужаков. От Олимпии не осталось камня на камне. Что не рухнуло во время землетрясения, то засыпали холмы, которые сдвинулись со своих мест. Наконец, Алфей и Кладей, изменив свои русла от непрерывных наводнений, накрыли руины плотным четырехметровым слоем песка.

Абсолютное запустение воцарилось в этих краях. Долины и холмы поросли густыми лесами. Поила их влагой божественная река, принося в своем неутомимом течении прохладу аркадийских ущелий. Вернулся сюда изгнанный некогда бобер и поселился у самого Алфея, как во времена свайных построек первобытного человека. Бесчисленные луны меняли свои очертания, и взгляд человека уже не сверял по ним свою жизнь. Иногда кто-нибудь из отдаленных поселений, расположенных за холмами, преследуя зверя, блуждал среди миртовых кустов и сосен; возвращаясь к своим, он не умел поведать, где был, - у этих сторон не было названия.

В 1875 году из-под лопат немецких археологов проступили на свет руины Олимпии. Раскопки продолжались шесть лет. Остатки священного округа покоились в глубине разгребаемой земли, серовато-белесые, размельченные, как кости на дне разрытой могилы. Но дух, погребенный вместе с ними на протяжении пятнадцати столетий, был жив. Раскопки Олимпии явились сигналом к возрождению самих игр. Первые попытки в этом направлении, соответствовавшие начальным минутам раскопок, были сделаны в Афинах, они оказались робкими и трудными, как некогда зачатки самой Олимпии. Однако в 1896 году успешно провели первую Олимпиаду нового времени. Дух греческой агонистики начал свою вторую жизнь, чтобы и в ней повторить все достоинства и просчеты прежней.

Примечания

1 Олимпийский жрец. В Древней Греции их было трое, в их обязанности входило объявление об Олимпийских играх. - Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

2 Рынок в Древней Греции.

(обратно)

3 Лицо, опекающее чужеземцев.

(обратно)

4 Богиня домашнего очага у древних греков.

(обратно)

5 Члены Высшего Совета в древних Афинах.

(обратно)

6 Высшие должностные лица в древних Афинах после отмены царской власти.

(обратно)

7 Жертвоприношение из ста быков.

(обратно)

8 Остров в Эгейском море, у восточного побережья Пелопоннеса. Здесь объединенный греческий флот в 480 г. до н. э. одержал победу над флотом персидского царя Ксеркса.

(обратно)

9 Союз нескольких городов-государств, соседствующих с каким-либо священным местом (например, Дельфами) для его защиты.

(обратно)

10 Древнегреческие колонии в Южной Италии.

(обратно)

11 Гимнастическая школа для мальчиков.

(обратно)

12 Олимпийский стадий равен 192 метрам.

(обратно)

13 Ликующий возглас в честь Диониса.

(обратно)

14 Мелкая древнегреческая монета.

(обратно)

15 Награда, которую присуждали на Питийских играх, проводившихся раз в четыре года в Дельфах.

(обратно)

16 Пятиборье.

(обратно)

17 Должностные лица в Спарте, наблюдавшие за образом жизни граждан.

(обратно)

18 Вид спортивного состязания, сочетающего кулачный бой с вольной борьбой.

(обратно)

19 Сыновья Зевса - Кастор и Полидевк, считавшиеся покровителями мореплавателей и особо чтимые в Спарте.

(обратно)

20 Пустая могила, возводимая на родине легендарного героя, где ему воздавались почести.

(обратно)

21 Вооруженный бег.

(обратно)

22 Эллинский город в Южной Италии, основанный греками в VIII в. до н. э.

(обратно)

23 Кусок шерстяной ткани, служивший плащом и одеялом.

(обратно)

24 Небольшой сосуд и мера жидкости.

(обратно)

25 Водяные часы.

(обратно)

26 Название спортивных состязаний в Афинах.

(обратно)

27 Афинский законодатель, один из "семи мудрецов", умер в 559 г. до н. э.

(обратно)

28 Победитель в Олимпийских играх, удостоенный венка.

(обратно)

29 Гиерон Старший, царь Гелы (478-467 гг. до н. э.), затем владетель Сиракуз. При его дворе жили Пиндар, Симонид и Эсхил.

(обратно)

30 Мифологический персонаж, сын Гермеса (или Пана), воспитатель и спутник юного Диониса.

(обратно)

31 Процессии (греческ.).

(обратно)

32 Царь Фессалии, выдавал себя за Зевса, разъезжая на колеснице, имитировал молнию и гром с помощью факелов и железного листа; за такую дерзость был убит Зевсом.

(обратно)

33 Наблюдатели за порядком на гимнастических площадках, стадионах и прочих массовых зрелищах.

(обратно)

34 Юноша, погруженный в вечный сон Зевсом, в него была влюблена богиня луны Селена, посещавшая его в пещере в течение тридцати лет.

(обратно)

35 Вид женской одежды.

(обратно)

36 Часть женского платья (пеплума), прикрывающая грудь.

(обратно)

37 Город в Беотии, где произошла (в 479 г. до н. э.) битва эллинов с персами, закончившаяся поражением последних.

(обратно)

38 Название гор и мыса между Эфесом и Милетом, где в 479 г. до н. э. произошла знаменитая битва эллинов и персов, в которой персы были разбиты.

(обратно)

39 Геродот. История. В девяти книгах. "Наука", Л., 1972, с. 11.

(обратно)

40 Город на Боспоре, милетская колония, позже Константинополь, ныне Стамбул.

(обратно)

41 Мера объема в Древней Греции, равная 1,08 литра.

(обратно)

42 Один медимн равнялся 50 литрам.

(обратно)

43 Милетская колония на северном побережье Черного моря, близ устья рек Борисфен (Днепр) и Гипанис (Буг).

(обратно)

44 Растение, употреблявшееся как приправа и лекарство.

(обратно)

45 Кувшин для воды.

(обратно)

46 Жители южного побережья Каспийского моря.

(обратно)

47 Народность в Понте (южный берег Черного моря), славилась своими стальными изделиями.

(обратно)

48 Мифический герой, изобретатель греческого алфавита на финикийской основе.

(обратно)

49 Небольшие волнистые трубочки, так называемые "громовые стрелы", образующиеся при ударе молнии в песок.

(обратно)

50 Древнегреческая серебряная монета.

(обратно)

51 Один из городов дорийского пятигорья.

(обратно)

52 Город в Памфилии (Малая Азия).

(обратно)

53 Юноша в возрасте 18-20 лет, обучавшийся воинскому искусству.

(обратно)

54 Зевс считался в Древней Греции также покровителем молящихся и странников.

(обратно)

55 Мифический персонаж, сын царя Тантала, внук Зевса, изгнанный из родного города и приплывший в ту область Греции, которая по его имени была названа Пелопоннесом (землей Пелопса). Здесь путем преступления он женился на Гипподамии, дочери царя Писы Эномая, и воцарился в этом городе. Своими злодеяниями навлек на себя проклятие, продолжавшее тяготеть над его родом.

(обратно)

56 В элейском наречии - роща; так назывался священный округ Олимпии, где находились храмы, алтари, статуи богов.

(обратно)

57 Так называлось оливковое дерево, "дающее самые прекрасные венки".

(обратно)

58 Бог войны.

(обратно)

59 Вид головного убора или короны.

(обратно)

60 Празднества в честь Геры.

(обратно)

61 Имеется в виду церемония заключения "священного мира" между легендарными царями Элиды, Писы и Спарты.

(обратно)

62 Тиран Коринфа (698-658 гг. до н. э.). В олимпийском храме богини Геры (Герайоне) хранился так называемый сундук Кипсела, украшенный уникальной резьбой. В этом сундуке, по преданию, Кипсел, будучи ребенком, скрывался от убийц.

(обратно)

63 В настоящее время этот камень, найденный в прошлом веке при раскопках Олимпии в могильнике Пелопса, хранится в местном музее.

(обратно)

64 Головной убор, который древние египтяне приписывали своим богам. Клафт (большой плат из ткани в полоску) носили и фараоны.

(обратно)

65 Финикийский бог огня.

(обратно)

66 Город в Сицилии.

(обратно)

67 Мегары Сикелийские - город на восточном берегу Сицилии (колония Мегариды, области, граничащей с Аттикой), подвергшийся нападению тирана Сиракуз Гелона.

(обратно)

68 Задняя часть храма.

(обратно)

69 Гора в Аттике, где добывали мрамор.

(обратно)

70 По имени этого острова получил свое название знаменитый паросский мрамор.

(обратно)

71 Скульптурный или живописный орнамент в виде стилизованных пальмовых листьев.

(обратно)

72 Треугольное поле фронтона.

(обратно)

73 Борьба богов с гигантами, взбунтовавшимися против власти Зевса.

(обратно)

74 Фригийская богиня плодородия и покровительница городов во время войны. Нередко изображалась сидящей на троне с миниатюрой крепостных башен на голове.

(обратно)

75 Город на самом юге Бруттия (ныне Калабрия, Италия), колония так называемых озольских локров - греческого племени, обитавшего на берегу Коринфского залива, между Этолией, Доридой, Фокидой.

(обратно)

76 Фемистокл (525-461 гг. до н. э.) - афинский политик и полководец, победитель персов в битве у Саламина в 480 г. до н. э.

(обратно)

77 Мифологический персонаж, один из героев "Илиады".

(обратно)

78 Нисей - равнина в Мидии, прославившаяся своим конным заводом.

(обратно)

79 Названия городов, селений и разного рода "святых мест" в Греции, известных своими храмами и оракулами Зевса, Аполлона, Минервы.

(обратно)

80 Одно из имен Зевса, имевшего в Лебадии (Беотии) храм.

(обратно)

81 Город на Копаидском озере в Беотии, с храмом Посейдона.

(обратно)

82 Тиран Регия, города на берегу Мессенского пролива в Южной Италии.

(обратно)

83 Мера веса, равная 341 грамму.

(обратно)

84 Древнегреческий скульптор; отлитые в бронзе работы Мирона не сохранились, он известен лишь по свидетельствам античных авторов и мраморным копиям римских скульпторов.

(обратно)

85 Металлические или керамические сосуды для вина.

(обратно)

86 Курильни для благовоний.

(обратно)

87 Умолкните! (греческ.)

(обратно)

88 В античной метрике четырехдольная стопа с двумя долгими слогами. Спондеем писались стихи, предназначаемые для чествования ботов. Имя "Лад" в древнегреческом языке состоит из двух слогов: "Ladas".

(обратно)

89 Перевод В. Нилендера. Античная лирика. БВЛ, М., 1968.

(обратно)

90 Спортсмен.

(обратно)

Оглавление

АЛХИМИК СЛОВА

Часть первая . В ГИМНАСИИ

  I. Священный мир

  II. Страна вечного союза

  III. Пора оливок

  IV. На беговой дорожке

  V. Космос

  VI. Иккос из Тарента

  VII. Бросок Фаилла

  VIII. На грани жизни

Часть вторая . ОЛИМПИЯ

  I. Луна над Олимпией

  II. Под пологом палаток

  III. Торжище

  IV. Зевсова роща

  V. Ветка дикой оливы

  VI. День Сотиона

  VII. Разгар праздника

Эпилог .

Реклама на сайте