«Сыновья Беки»

Ахмет Боков Сыновья Беки

КНИГА ПЕРВАЯ

Часть первая

1

Небо было чистым и прозрачным, как родник, когда Беки поднялся на рассвете к утреннему намазу. Но вскоре все заволокло невесть откуда взявшимся туманом, и солнце, едва позолотив горизонт, так и не взошло.

В долине Алханчурт всегда эдак: погоняемый ветром туман, словно удав, сползает с хребтов и подолгу властвует вокруг. И Сагопши тогда, если посмотреть на долину с гор, кажется завернутым в вату.

Было время уборки кукурузы. Многие сельчане успели уже управиться с делами, другие только кончали уборку, а Беки еще и не принимался за свою десятину, что посеял на земле Мазаева.

Раньше Беки сеял кукурузу в Витэ-балке или на месте бывшего села Цокалой-Юрт. В этот год, собравшись из последних сил, он за тридцать рублей арендовал десятину плодородной земли: надеялся хоть немного наладить свое нехитрое хозяйство, оскудевшее из-за прошлогодней засухи.

Беки сделал все как надо: вспахал и посеял вовремя. А вот с уборкой не заладилось.

Он обычно не отставал от сельчан, но в этот раз задержался – ждал, пока у лошади спина заживет. И нужно же такому случиться в самое горячее время животина вдруг захворала!

А дни шли. Надо было торопиться. Земля арендована только до осени. Уже предупреждали, что пора ее освобождать. Если бы можно было повременить еще хоть два-три дня! Тогда Беки со спокойной душой запряг бы свою лошадь и с ней уже ничего бы не случилось. А сейчас…

Да и сапетка уже никудышная – вся развалилась, на арбу не поставишь. Надо бы починить, а еще лучше новую сделать. Правда, и у соседей можно занять. Но Беки предпочитает иметь свою.

За этими раздумьями застал его вошедший во двор Исмаал.

После ранения на японской войне он заметно прихрамывал.

«И чего в такую рань приковылял? – подумал Беки. – Верно, опять что-нибудь понадобилось».

У Исмаала вечно не ладилось с подводой. И все-то он просил: или хомут, или седло… Беки никогда не отказывал, считал Исмаала близким родственником, хотя тот был всего-навсего из одного с ним тайпа.[1]

Исмаал поздоровался.

– Ты что так рано из дому вышел? – спросил Беки.

– Вчера ездил за соломой… – начал было Исмаал, но Беки перебил его:

– Мне вот тоже в лес надо съездить, сапетку новую сделать.

Сказал и тяжело вздохнул.

– Боюсь, сапетка тебе уже не понадобится, если пропустишь еще день-два, – проговорил Исмаал. – Я вчера только и занимался, что гонял овец с твоего участка.

– Каких овец?

– Саадовских.

– Что ты говоришь?!

Беки на минуту словно окаменел. А придя в себя, всплеснул руками:

– Да неужто там пастухов не было?

– Пастухов? Не только пастухи, сам Саад, сын Сэдако, был там. Я попробовал ему сказать, что, мол, делаешь, но он и слушать не захотел, только ухмыльнулся. «У этого поля, говорит, хозяина нет». – «Как же нет, – отвечаю ему, – тебе ли не знать, что здесь Беки посеял кукурузу». – «А чего же он тогда не убирает ее?» Вот и весь разговор.

– О, чтоб отец его был захоронен со свиньей! – в сердцах вы крикнул Беки.

Еще вчера вечером собирался сказать тебе об этом, но поздно домой добрался. Лошадь не шла… Да и я устал порядком, – добавил Исмаал.

Беки уже не слышал ничего. Лицо его стало цвета старого кирпича. Он думал только о своей кукурузе… «Вся семья целое лето спину гнула».

Исмаал ушел, а Беки все стоял как вкопанный, не мог с места сдвинуться. Потом наконец пошел в сарай и вывел лошадь. Оглядел ее, осторожно притронулся к начавшей уже затягиваться ране. Лошадь вздрогнула и отскочила. «А что же с ней будет, если запрячь?» – подумал Беки.

Делать нечего, загнал мерина в сарай, вынес два серпа. Попробовал лезвия большим пальцем, взял старый кинжал, сделал несколько новых зазубрин…

– Ну, жена, дела совсем хороши, – сказал он, входя в комнату.

– Да уж куда лучше. Лошадь не запряжешь, а Мазай того и гляди с земли сгонит, – проговорила Кайпа, хлопотавшая у очага. – Будь они прокляты, и Угром и этот Мазай! Как сармаки,[2] впились в нас.

– Ну эти – известное дело. А ты смотри, что делает сын Сэдако.

– Сын Сэдако? – резко повернулась Кайпа.

При упоминании этого имени у нее всегда холодело в груди.

– Овец своих пустил в нашу кукурузу.

– О Аллах, этого нам не хватало!

– Исмаал просил его угнать стадо, но Саад только посмеивался.

– В огне бы ему сгореть, проклятому! И за что он навязался на наши головы?

– Буди Хасана, – сказал Беки. – Возьму его в поле. Жать не сможет – будет помогать мне собирать стебли или станет овец гонять, если опять заберутся на делянку. Тебя-то ведь не возьмешь с собой.

Кайпу не только в поле не возьмешь, и по воду послать нельзя – она на сносях.

– А как же с лошадью? – покачала головой жена. – Ее ведь не запряжешь сейчас…

Пожнем серпами да соберем в снопы. Пока и этого хватит. А подживет спина у лошади – свезем кукурузу во двор и обломаем початки.

– Свезти бы! – глубоко вздохнула Кайпа.

– Даст Бог – свезем. Дней пять-шесть поработаем. Тем временем, глядишь, и лошадь поправится.

– Освободиться бы мне, – Кайпа положила руки на живот. – Только его и не хватает в этой жизни.

– Что говоришь-то? Чтоб я больше не слышал таких слов! Поняла? Нужен он на белом свете или нет, не нам знать. На то есть воля Всевышнего.

Кайпа потупилась и молча вышла в другую комнату.

Дом у них был невелик: кухня да комната для гостей. В кухне очаг, а рядом по стенке две полки для посуды. В углу ларь для кукурузной муки, посередине низкий круглый стол.

Гостиную в доме Беки называли просто следующей комнатой. Иначе и не скажешь. Какая уж это гостиная, если туда и гостей не позовешь: от стыда сгоришь. В настоящих гостиных обычно стоят темно-коричневые деревянные кровати и на них горы подушек в белоснежных наволочках, а у Беки что? Вместо кроватей во всю длину стены нары со сложенными на них матрацами, одеялами и подушками, одеяла старые, потертые – уже шерсть вылезает. Нет ни стола, ни стула! Какая уж тут гостиная?

Два сына Беки, Хасан и Хусен, спали прямо на полу. Старший – тринадцати летний Хасан – лежал на спине, раскинувшись словно в танцевальном движении. Хусен спал, тесно прижавшись к брату и упершись головой ему под мышку.

Подошла Кайпа, некоторое время молча постояла над ними, не решаясь будить Хасана.

У сына почти такой же нос, как и у отца, только без горбинки, и подбородок тоже выдается вперед…

– Хасан, вставай, родной! – Кайпа положила руку на его бри тую голову.

Мальчик потянулся, но глаз не раскрыл. Тогда мать потрясла его за плечо. Хасан нехотя поднялся и стал озираться, не понимая, то ли еще вечер, то ли уже раннее утро.

– Вставай, сынок! Собирайся в поле с дади.[3]

Сон как рукой сняло. Мальчик сбросил одеяло. Он уже видел себя на арбе с вожжами в руках. Но, узнав, что придется идти пешком, приуныл. Отец попытался утешить его.

– Мы еще поездим с тобой на арбе, – сказал он, – через недельку лошадь поправится, тогда и поездим, а сейчас собирайся, побыстрее надо в поле попасть. И ты торопись, – добавил Беки, обернувшись к жене.

Отец с сыном еще не позавтракали, когда проснулся Хусен.

– Куда они идут, нани?[4] – спросил мальчик.

– В поле кукурузу убирать.

– И я с ними! – вскочил Хусен.

– Они пешком пойдут. А тебе не в чем. На улице холод, слякоть, а ты босой, простудишься.

Но Хусен не отступал:

– Я пойду в чувяках.

– Развалились они, мой мальчик, твои чувяки.

Еще минута – и Хусен расплакался бы, не подзови его отец.

Не поднимая глаз, мальчик подошел к нему.

– Я обязательно возьму тебя, как только поедем на арбе. Посажу впереди, дам в руки вожжи, и будешь ты править лошадью. До говорились?

Беки погладил сына по голове, но тот все стоял опустив голову и подперев подбородок кулачками. Очень ему было обидно: Хасан-то ведь шел в поле. И младший с завистью глядел, как брат торопливо откусывал сискал,[5] запивая его чаем из чами.[6]

Кайла тоже была грустная, будто провожала она Беки не в поле, а на войну.

– Бога ради, будь посдержанней. Свад способен на любую подлость. Помни о семье, – говорила она, выходя вслед за мужем из дому.

Беки ничего не ответил, только глубоко вздохнул.

Пока отец с братом не скрылись из глаз, Хусен стоял у двери и глядел им вслед, а огненно-рыжий пес Борз проводил их до ворот, вернулся, сел перед Хусеном, помахал ему своим коротким хвостом (ему еще щенком отрезали уши и хвост, чтоб злее был), как бы говоря: «Не горюй, мы ведь будем вместе».

– Иди отсюда! – Хусен оттолкнул пса ногой и вошел в дом.

Борз очень удивился, понурил голову и укоризненно поглядел на дверь, за которой скрылся Хусен. До сих пор маленький друг никогда не бил его…

2

Дождя хоть и не было, а дорогу в степи развезло. Морось сгустившегося тумана осела на дорожную пыль и, смешавшись с ней, образовала что-то вроде вязкого теста. Это месиво липло к ногам и порой просто не давало шагнуть.

Беки часто останавливается и попеременно стряхивает грязь то с одной, то с другой ноги.

Хасан тоже помахивает ногами. Он сначала шел по обочине, по траве, но отец вернул его на дорогу, чтобы чувяки вконец не промокли.

Беки идет молча. Обратится к нему Хасан, коротко ответит и опять, насупив брови, о чем-то все думает, глядя вперед. Мальчик не знает, что тревожит отца, и только удивляется, отчего это, всегда внимательный и веселый, сегодня он мрачен, как пасмурный день.

А Беки мучает мысль, что не чьи-нибудь, а именно Саадовы овцы топчут их кукурузу. Заберись туда другая отара – Беки знал бы, что это нечаянно, не назло.

Из головы у него не шли слова, переданные Исмаалом: «У этого поля хозяина нет». «Ах, мерзавец, – думает Беки, – ему ли не знать, чья это кукуруза. И уж конечно это все Саад. Сами пастухи на такое не пошли бы. Значит, и по сей день – вот уже более десяти лет – этот ослиный брат держит за пазухой камень. Ждал только удобного случая, чтобы сделать подлость».

Кайпа в девушках слыла красавицей. Многие парни заглядывались на нее. Не остался равнодушным и Саад. Задумал он послать к ней сватов, да опоздал. Кайпа, вопреки воле родных, вышла замуж за Беки и стала его женой. Род Беки не провинился перед Саадом, ведь Кайпа еще не была за него засватана, а потому родичи Саада, хоть и прогневались на Беки, шума вокруг этого случая не подняли: знали, что все село обвинит их. Но сам Саад с тех пор смотрел на Беки зверем.

Шли годы. Саад и его старший брат Сейт, которые и раньше не гнушались краденым и брали все, что попадет под руки – будь то теленок, заплутавший в степи, или чужая овца, – стали ходить на разбой за Терек. В одну из таких вылазок, когда они угоняли табун лошадей, в перестрелке убили Сейта.

Саад оказался удачливее. Еще один-два набега – и он твердо встал на ноги: начал помещичьими землями торговать.

Помещик, он ведь не всякому сдаст в аренду землю: с бедняком, которого нужда согнула в три погибели, и разговаривать не пожелает. Вот тут-то и выступил Саад. Взял в аренду около двухсот десятин помещичьей земли и стал клочками сдавать ее безземельным крестьянам. Сам платил помещику по двадцать рублей за десятину, а с односельчан своих драл по тридцать. Так и наживался. И все это знали. Но что было делать людям? Хочешь не хочешь – плати. Без земли пропадешь с голоду.

На все село выделено всего ничего общинной земли, да и то участки с терновым кустарником на склонах и в балках. За эту землю тоже надо было платить, но дешевле. Однако ее давали не каждому. Тем, кто прибыл их других мест, общинной земли не полагалось.

Беки тоже считался некоренным, хотя ему было всего три года, когда наконец многие вайнахи,[7] некогда обманом согнанные со своих родных мест, вернулись из Турции.

Вот уже сорок лет прошло с тех пор, а Беки так и остается для властей некоренным жителем и вынужден втридорога арендовать землю. А урожай на ней никудышный.

Лучших своих земель помещики в аренду не сдают. Угрюмов вообще почти не сдает земель. По всей Алханчуртской долине пасутся отары его овец.

Мазаев, тот каждый год сдает большую часть земель.

Есть тут и еще один землевладелец, бывший офицер царской армии ингуш Мочко. Землю, которую он получил в дар от царя, давно уже пашут за плату сагопшинцы, а самого Мочко сельчане не видели ни на его земле, ни в селе. И только посредник с выгодой для себя сдает мочковскую землю крестьянам.

Вот таким-то доходным делом и занимается Саад, и владеет он уже отарой овец в пятьсот-шестьсот голов, не одной доброй лошадью. Дом отстроил с высокой верандой, с деревянным потолком, с двойными рамами. Покрыл его железом.

Двор Сэдако, где раньше стояла глиняная мазанка, стал неузнаваем.

Беки жил по-иному. Бедно жил, но честно. Не только Беки, и отец его, и деды – никто в роду не марал своих рук нечестным делом.

Из рассказов старших Беки знал, что никому из сородичей не жилось лучше, чем ему. Извечно все они маялись без земли. Не в силах справиться с нуждой, оставили свои дома-башни и спустились с гор на плоскость.

Предки Беки были в числе тех тайпов, которые обосновались поначалу в междуречье Фортанги и Сунжи. Но оттуда им пришлось уйти. Царь отдал эти земли казакам.

Не желая возвращаться в горы, люди перебрались за хребет в Алханчуртскую долину и стали селиться там на земли, которые некогда принадлежали кабардинским князьям.

Тогда-то в одной из балок и было положено начало селу Цокалой-Юрт, где жили дед и отец Беки. И уже позже – в шестидесятых годах прошлого века – злая судьбина выгнала их в Турцию, а село опустело.

Беки родился в Турции. Кое-что он смутно помнит сам, а иное знает из рассказов старших. Прячась днем в кустах из страха, как бы не убили за то, что идут они, правоверные мусульмане, в страну христианского царя, люди тайком пробирались на родину.

Когда Беки уставал и не мог уже идти, мать взваливала его на закорки. Была у Беки еще младшая сестренка, грудная. В пути она умерла. Ее-то место и занимал Беки на материнский спине.

Беки хорошо помнит, как, ступив на родную землю, люди плакали и только повторяли: «Родина, милая родина!»

Тогда все были равны! Хозяйство у каждого помещалось в талсах.[8] Все были равны в своей бедности и беде. Никто не кичился, не враждовал.

Так было и тогда, когда многие из тех, кому посчастливилось вернуться на родную землю, поселились в Сагопши.

Так было! Но не долго! В жизни все меняется. Изменились и сагопшинцы. Кто-то выбивался из сил, безнадежно пытаясь выбраться из нужды, а иной богател, заплывал жиром и уже считал всех других ниже себя. Из таких-то людей был и Саад.

Года три-четыре назад, возвращаясь со свадьбы из Назрани, всадники пустились наперегонки. Конь Исы, сына Новпи, вышел вперед. И подумать только! Иса, чья мать ходит с плошкой по дворам и выпрашивает сыворотку, Иса, у которого нет ни наряда достойного, ни кабардинского седла и уж конечно ни украшенного чеканным серебром кинжала да пояса, ни нагана на боку, – этот голодранец осмелился обогнать Саада, у которого было все, чего недоставало Исе, только прыти да ловкости не хватало. А именно этого-то и не простили ему девушки, сидевшие на тачанке. Подняли они напыщенного гордеца на смех.

– И почему бы тебе не отдать мне своего коня, а самому не сесть вместо меня в тачанку, – съязвила одна из девушек.

Все другие вслед за ней закатились веселым смехом. Саад был опозорен, а Иса с той минуты стал Сааду кровным врагом.

Выехали за село Ачалуки, одолели перевал и, выйдя на равнину, опять пустились наперегонки. Правда, не все, иные попридержали своих коней. И снова мерин Исы пошел первым.

Проскакали с версту, когда Саад вдруг вытащил наган, – через мгновение грянул выстрел. Ехавшие сзади увидели, как Иса, словно подкошенный кукурузный стебель, сначала подался в сторону, затем повалился, зацепившись одной ногой за стремя.

Конь проскакал еще немного, волоча по земле своего сраженного седока.

Саад промчался мимо и только тогда оглянулся. Затем повернул коня, подъехал и как ни в чем не бывало спросил:

– Что с ним?

– А ты разве не догадываешься что? – вопросом на вопрос ответил троюродный брат Саада Кайсан, который в это время укладывал еще теплые руки Исы вдоль туловища.

– Кроме тебя, в этой степи никто не стрелял, – сказал кто-то Сааду.

– Неужто это я попал в него? – с притворным удивлением спросил Саад.

Будь поблизости кто-нибудь из родственников Исы – отмщение свершилось бы на месте. Но у несчастного юноши не было никого, кроме матери, и никто не вступился за него.

– Плохое дело ты совершил, Саад, неправое, – покачал голо вой Кайсан. – Не нужна нам вражда с людьми…

– Да чтоб мне домой не добраться, если я хоть в мыслях думал стрелять в него, – сказал Саад, без стыда глядя на лежащего перед ним Ису, будто тот и не убит, а просто спит у его ног. – Мало ли бывает несчастий от шального выстрела!

Вот как повернул это дело Саад. А в пятницу в мечети Саад и восемнадцать его родственников поклялись на Коране, что он и в мыслях не держал намерения стрелять в Ису и что выстрелил случайно.

Люди все понимали, но что было делать: по обычаю, клятва снимала с виновного ответственность, даже если он лгал. Да и кто решится враждовать с всесильным Саадом из-за безродного Исы.

Однако, если человек убит, даже и случайно, убийца, опять же по обычаю, обязан откупиться.

Понятное дело, что для богатого Саада это ничего не стоило. И он заплатил за Ису положенный куш.

Но на сердце старухи, потерявшей единственного сына, легло такое горе, которого не окупило бы и все состояние Саада.

Беки вспомнил слова, с какими Кайпа проводила его из дому: «Бога ради, будь посдержанней. Саад способен на любую подлость…»

Беки и без нее знает этого негодяя. Он постарается быть сдержанным, но узел, затянутый злом, что причинил ему Саад, не слабеет.

Легко ли пережить такое? Год выдался особенно тяжелый. Чтобы заплатить Сааду за аренду земли, пришлось продать телку-двухлетку. И вдруг Саадовы же овцы топчут его кукурузу!..

За всю свою жизнь Беки никому не причинил зла, и никак он не мог взять в толк, отчего иным людям не живется на свете без того, чтобы не испоганить жизнь другому.

Хасан все посматривает на отца. Густые брови совсем нависли на глаза, и это делает лицо Беки еще мрачнее. И солнце какое-то хмурое. Оно высвечивается сквозь туман, как фарфоровая тарелка. Тарелка эта то светлеет, то опять тускнеет, а тень печали и горя на лице отца не исчезает ни на миг.

Уже порядком идут они по грязи. Хасану успела наскучить дорога. Даже за ящерицами нельзя погоняться, отец не велит:

– Трава мокрая, не только чувяки, но и штаны до самых колен промочишь.

Хасан нашел толстую палку с ржавым кольцом на конце – черенок от вил. Очень он обрадовался находке, и отец ничего не сказал – черенок пригодится в хозяйстве.

Ну а Хасану палка нужна совсем для другого дела. Теперь уж он не просто шел, а разгонялся и, всадив черенок в землю, прыгал. Беки и на это ничего не сказал, только предостерег, чтобы не ушибся.

Наконец добрались они до канавы, что служит границей между владениями Угрюмова и Мазаева. Беки остановился и тяжело вздохнул. Вспомнилось, как летом его корова, отбившись от стада, забралась сюда и как Раас, сторож угрюмовский, отвел ее в поместье. Раас, он такой: чтобы выслужиться перед Угрюмом (так люди прозвали помещика), с радостью отведет в усадьбу корову или лошадь любого из своих односельчан. Надеется на похвалу. А помещик только того и ждет. За каждое «нарушение» дерет с крестьян по три рубля, даже если на земле той не было ни травинки. И пока не уплатишь денег, не отпустит скотину.

Закон у Угрюма свой, и снисхождения не жди. К мольбам бедняков он глух, как стена.

Зато если угрюмовский скот зайдет на крестьянское поле и потопчет посевы, помещик ответа ни перед кем не держит и уж конечно никто не посмеет угнать его корову или лошадь. Да и посмел бы – все одно ничего бы не вышло: вокруг скота Угрюма всегда вьются вооруженные пастухи.

У помещика – сила, а потому и власть и закон на его стороне.

Вот и Саад, богат – так и силен. Потому и отваживается на все, потому и пустил своих овец на делянку Беки.

«О Дяла![9] – подумал Беки. – И как это случилось, что, создав всех людей по единому образу и подобию, ты разделил их на бедных и богатых? И настанет ли такое время, когда ты снова сделаешь всех равными?»

Наконец отец и сын добрались до своего поля. То, что увидел Беки, ужаснуло его: стебли кукурузы поломаны, початки обглоданы и овцы все тут же.

– Чтобы вас съели на похоронах вашего хозяина! – крикнул Беки и бросился отгонять овец.

Хасан тоже стал помогать отцу и палкой и криками. Вдруг как из-под земли появился пастух. Видать, крики услыхал. Ни отец, ни сын не заметили, когда он подъехал.

Пастух увидел, как Хасан ударом палки свалил барана, как баран вскочил и побежал уже без одного своего большого скрученного рога.

– Эй, безродный щенок, ты что делаешь! – заорал пастух и, на правив коня прямиком на Хасана, замахнулся кнутом.

– Дади! – закричал испуганный Хасан и застыл на месте. Беки бросился к сыну.

– Попробуй только ударь! – погрозил он на бегу.

Пастух, может, и ударил бы мальчишку, но, увидев, что тот не один, опустил кнут. Ни к чему ему была вражда из-за чужих овец. Он дагестанец и здесь не по доброй воле. Нужда пригнала его на заработки.

На ломаном ингушском языке пастух примирительно сказал:

– Это твой мальчик? Смотри, он искалечил барана – поломал ему рог! Можно ли так бить? Скотина ведь живая!

– Но ты-то не скотина! – задыхаясь от злобы, крикнул Беки. – Отчего же не следишь за овцами, отчего даешь им портить чужое добро?

– Мое дело выполнять приказ. Земля Саада и овцы Саада, а я у него в пастухах.

– Что ж, это он велел тебе чужую кукурузу портить?

– Эй, человек, не кричи. Зачем кричать? Велели здесь пасти, я так и делаю.

– Будь и ты человеком, не губи кукурузу, – взмолился Беки, – уведи овец с моего поля.

Пастух посмотрел на Беки и пожал плечами.

– А как я их уведу?

– Как уведешь?

Беки снова помрачнел, глаза его налились злобой, щеки ввалились.

Вырвав у Хасана палку, он бросился к отаре.

– А вот как уведешь! – крикнул он и ударил первую попавшуюся овцу.

Та в испуге отскочила.

Беки распалился. Запустил палку и подбил еще одну овцу. Она поднялась, попыталась бежать, волоча заднюю ногу, и снова упала. Остальные овцы разбежались в разные стороны.

– Что ты наделал! Ногу ей сломал! Ну, подожди, ослиный брат! – закричал пастух.

Беки поднял палку и бросился к пастуху, но тот рванул поводья. Отъехав немного, обернулся и погрозил кулаком:

– Ну, берегись, вот приедет Саад!..

Беки ничего не ответил и принялся за работу. Хасан с удовольствием орудовал серпом. Но не успел он нарезать и одной охапки стеблей, как отец сказал:

– Оставь это дело, Хасан, следи лучше, чтобы овцы снова не зашли на нашу полосу. Только не бей их, хватит с нас.

Хасан нехотя согласился – отцу не возразишь, хотя самому ему казалось, что лучше бы они вдвоем убирали кукурузу: скорей бы управились, да и пользы больше было бы, чем бегать за овцами.

3

Хусен совсем загрустил. Скучно одному. То ли дело вчера. Ярко светило солнце, и Хасан был дома. Они вместе играли: рыли в огороде глубокие норы, а землю переносили подальше и насыпали из нее холмы. И Тархан с Эсет были с ними. А потом надоела им эта игра. Тархан принес две длинные хворостины, они проткнули большущие тыквы и катали их по двору, пока не устали…

Не то что сегодня. И день пасмурный, и Хасана нет.

Хусен с утра забрался на нары, стоит на коленках и все смотрит в окно. Колени иногда начинают болеть от рогожи, и тогда он садится, но ненадолго. То, что творится на улице, видно, когда встанешь на коленки.

Когда смотришь из окна, кажется, что в селе больше и домов нет, кроме тех, которые видны на другой стороне улицы. Хусен знает: это дом Эки и соседний с ним дом Товси, с глиняной крышей, на которой растет высокая трава. С голых акаций падают капли. «Откуда они берутся, – удивляется Хусен, – дождя-то ведь нет?» И невдомек ему, что это от туманной мороси.

На улице слякоть. Прохожие держатся поближе к плетню – там посуше. Потому-то и Борз так неспокоен, то и дело с лаем бросается на плетень. Да злой такой, кажется, попади кто в лапы, растерзает.

– И чего лает, – возмущается Хусен, лежал бы себе в тепле. Не съедят же люди плетень, они даже и не притрагиваются к нему…

Иногда Хусен спускается с нар и, подойдя к другому окну, смотрит во двор Тархана, но и там нет никого. Тархан и Эсет, наверное, играют под навесом. Хусен с удовольствием пошел бы к ним, но нани не пускает его. Если бы она хоть к соседям могла пойти, тогда Хусен сбегал бы поиграть. Но стоило уйти отцу и Хасану, мать сказала, что ей плохо, и легла. Хусен спросил, что у нее болит, она ответила: «Ничего не болит, просто плохо». И как это понять: человек болеет, а ничего у него не болит?

Хорошо бы на улицу пойти, но там холодно, да и дома не тепло. Очаг давно затух, топили рано утром. А вообще-то, если даже разжечь его, тепло в комнату почти не идет.

Эх, была бы у них железная печка! Тогда бы и кукурузу можно пожарить. Краснобокие кукурузные зерна вкуснее сискала.

Хусен от нечего делать дует на стекло, потом выводит разные узоры. В окне всего четыре маленьких стекла. Он очень быстро их разрисовывает. А потом?… А потом Хусен все стирает.

Он усиленно водит пальцем по стеклу, ему нравится, как оно скрипит.

Но и этому приходит конец: нани говорит, стекло может треснуть.

Опять нечего делать.

Хусен вспомнил, что у него есть четыре альчика и у Хасана – шесть. Один большущий, с кулак, бабка называется.

Выгреб он альчики из-под кровати и стал играть. Бабка – волк. Хусен никогда не видел живого волка, но он уверен, что это большой зверь. Все остальные альчики – овцы.

Волк забрался в отару и стал рвать овец, Хусен «бах» – и убил его из ружья (вместо него послужил палец). Потом альчики были собаками, а бабка… опять волком. «Гав, гав», – лаял за собак Хусен.

– Сынок, дай мне немного поспать, уж очень ты расшумелся, – прервала мать и эту его затею.

Можно бы в кухне поиграть, да там пол глиняный, а нар нет – ногам будет холодно.

Хусен собрал альчики, положил их возле себя и прилег на циновку. Он глядел-глядел на бабку и вспомнил, как она у них появилась. Летом на курбан-байрам[10] отец вошел в долю с соседями, когда те резали корову. Тогда-то и попала к ним бабка. И мяса было много-много. А после того больше ни разу в их доме не было мяса. Только однажды отец привез из Пседаха с базара баранью голову и потроха. Больше не приносил, говорит, денег нету. А почему их нету? Неужто нельзя куда-нибудь за ними сходить, пусть даже далеко-далеко? Хусен сам бы пошел, лишь бы потом мяса купили. Тогда, пожалуй, и леденцовых лошадок красных можно бы купить, и пряников тоже…

Отец обещал, что на уразу[11] зарежет бычка и мяса будет вдоволь. Беки говорит, трудно держать уразу без мяса. Хусен, конечно, рад, что будет мясо, но жаль бычка. Он уже давно у них. Хусен привык к бычку. И бычок привык к Хусену. Всегда отзывается: сначала замычит, потом подойдет и лизнет руку.

Хусен очень любит бычка, а теленка маленького не любит. Тот глупый, даже не отзывается. Лучше бы его зарезали. Стоит выгнать теленка на выпас, он отбивается от других телят и, задрав хвост, убегает. Что, если забредет к Угрюму? Надо будет штраф за него платить, а денег-то ведь нет? Значит, все равно останется теленок у помещика? Нет, верно, лучше бы его зарезать…

Хусен, может, долго бы еще думал о бычке и теленке, но подкрался сон и взял его в свои объятья.

…Яркий солнечный свет. За селом на большой поляне, такой зеленой и мягкой, будто застлана она огромной зеленой кошмой, Хусен играет с ребятами в чижик. Неподалеку пасутся телята и бычок с ними. Вдруг слышит мальчик, будто мать кличет его: «Хусен, Хусен». Он обернулся и видит: прямо к помещичьей канаве мчится их неразумный теленок, а за ним бежит нани. Хусен рванулся с места, но теленок уже перескочил запретную канаву и подался вперед. Хусен с испугу закричал и… проснулся.

– Хусен, Хусен, – услышал он уже наяву.

Мальчик вскочил и подбежал к матери, она лежала, прикрыв веки, и стонала. Грудь ее то поднималась, то опускалась.

– Нани, что тебе?

– Беги, сыночек, к Шаши, скажи, что я зову ее.

Хусен замер. Он даже имени Шаши боялся, как огня, а тут надо самому звать эту женщину домой.

Ее приглашали, когда у кого-нибудь из детей болело горло. Случилась как-то беда и с Хусеном. Он до сих пор помнит, как Шаши засунула ему в горло свой костлявый палец и так надавила, что Хусен закричал от боли. Правда, горло после этого зажило, но с тех пор Хусен очень боится Шаши и за три версты обходит ее.

– Нани, а зачем надо звать Шаши?

– Скажи, что очень она мне нужна.

– Нани, а она не будет давить мне горло?

– Нет, нет! Не будет. Беги, сынок, беги скорее.

«Может, и вправду не будет? – подумал мальчик. – Ведь сейчас у меня горло не болит».

– Не забудь чувяки надеть, – крикнула мать, когда Хусен уже стоял у двери.

Крикнула и снова застонала.

– Они же порвались, – удивился Хусен.

– Я вчера зашила их. И черкеску надень, на улице холодно. Оглядевшись вокруг, Хусен не увидел чувяков.

– Нани, а где чувяки?

– У очага. Посмотри получше. О дяла! – опять заметалась она. Чувяки действительно были зашиты.

«Почему же тогда нани не отпустила меня с дади, – удивился Хусен, – я ведь так хотел пойти с ними?»

Но, чувствуя, что матери сейчас не до его вопросов, он быстро сунул ноги в чувяки, набросил порядком изношенную суконную черкеску и выбежал.

– Поторопись, сыночек! – крикнула вдогонку мать.

Хусен бежал, и ему казалось, что он слышит стоны матери. И никак сын не мог понять, отчего она стонет и что сказать, если Шаши спросит, какая у нее болезнь. Наконец показалась глиняная крыша шашиного дома. На крыше росла высокая трава и два кукурузных стебля.

Хусен подумал, что Шаши сама посеяла там кукурузу, и только очень удивился, отчего же она посеяла всего два зерна.

Хусен был уже у дома Шаши, как вдруг увидел в воротах собаку. Он остановился, решил подождать, пока собака уйдет во двор. Но та даже с места не сдвинулась и в упор уставилась на него. Кто знает, сколько бы они простояли друг против друга, если бы перед Хусеном вдруг откуда ни возьмись не появилась собственной персоной сама Шаши. Она подошла сзади. Видно, уже успела сходить к какому-нибудь больному лечить горло или мерить голову.[12]

В селе все знали, и Хусен тоже знал, что у Шаши в метель погиб сын. Он возвращался домой из Назрани и… не вернулся.

Есть у нее еще две дочери, но они вышли замуж в другое село. Шаши живет одна и потому охотно ходит к больным. Сделает она свое доброе дело, а потом, глядишь, еще часок-другой посудачит с хозяйкой дома о разных новостях, так день и пройдет. Перед уходом ей еще чего-нибудь и дадут: кто маслица, кто творога или молока. Для старушки, у которой в хозяйстве, кроме кошки, нет никакой другой живности, все, что ни дадут, сгодится.

В дом Беки Шаши ходила без всякого приглашения даже и тогда, когда никто у них не болел. Она родственница Кайпы по материнской линии. Придет и уже с порога спрашивает:

– Ну, девочка, как ты тут поживаешь? – Потом потреплет Хасана или Хусена по щеке и добавит: – Живите, оборванцы, на радость своей матери.

Хусен никак не мог разобраться, отчего это Шаши его нани, такую взрослую, называет девочкой, а их оборванцами. Оборванцы – это те, на ком вся одежда порвана, а у них, если что и порвется, нани тотчас починит. Вот и сейчас, увидала Шаши Хусена, потрепала его по щеке и говорит:

– Ты чего здесь стоишь, оборванец?

– Нани заболела, тебя зовет, – недовольно буркнул Хусен. Не понравилось, что старуха опять назвала его оборванцем.

– Что случилось?

– Плохо ей. Стонет сильно.

– Стонет, говоришь? Ну пойдем тогда, да поскорее.

Не заходя к себе, Шаши повернулась и пошла к дому Беки. Хусен засеменил за ней. Шаши вошла в комнату и, удивительное дело, даже не спросила у матери, что с ней.

– Лежишь, девочка, – сказала она, – ничего, скоро освободишься, все в воле Всевышнего. Помолись ему, легче будет.

Старушка постояла над матерью, что-то пошептала, потом повернулась к Хусену и сказала:

– А ну, принеси бохк.[13] Знаешь, где он?

– Знаю, – ответил Хусен и вышел.

Через минуту он принес из другой комнаты бохк.

Шаши подсадила Хусена к себе на плечо, велела ему привязать веревку за крюк, что прибит к балке на потолке. Хусен повиновался, но ничего не понимал.

Не мог он знать того, что всякий раз при родовых схватках мать его спасалась тем, что висла на этой веревке. Едва Шаши спустила Хусена с плеч, Кайпа, с трудом приоткрыв отяжелевшие веки, сказала:

– Иди, мой мальчик, во двор к Кабират, поиграй там, пока Шаши не позовет тебя обратно.

Хусен снова удивился. Если бы мать сказала эти слова до прихода Шаши, он бы обрадовался, а сейчас удивился и… немного испугался: кто знает, что эта старуха собирается делать с его нани. Но возразить он не посмел и молча двинулся к выходу.

В соседском дворе ребята под навесом сарая качались на качелях. Правда, сидел на них один Тархан. Старший брат, Тахир, раскачивал его, а Эсет, уцепившись за рубашку Тахира, чуть не плакала:

– Хватит. Он уже долго качается, теперь я!..

Под навесом сухо. Но у Эсет все равно губы синие. А лицо?… Оно у Эсет белое как снег и волосы цвета соломы. Тархан, когда рассердится на сестру, дразнит ее: «Гусиные глаза». Хусен про себя удивляется: «Чего он выдумывает? И совсем они не гусиные. Просто голубые, и все».

Эсет тоже не остается в долгу.

– А ты индюшачье яйцо, – бросает она брату.

В таких случаях между ними иногда даже начинается драка.

Хусену всегда хочется заступиться за Эсет. Ведь она права: на лице у Тархана точно такие пятнышки, как на индюшачьем яйце.

Вот и сейчас брат и сестра начали перебранку. Эсет расплакалась.

Тотчас выглянула Кабират.

– Опять обижаете девочку? И не стыдно? – закричала она и добавила, обращаясь уже к старшему сыну: – А ты здоровый – и ту да же. Иди-ка лучше задай коню корм.

Тахир остановил качели.

– Ух, гусиные глаза, все из-за тебя, – буркнул Тархан, косясь на сестру, и соскочил на землю.

Эсет обрадовалась и бросилась к качелям. Так обрадовалась, что даже против обыкновения не расквиталась с Тарханом за «гусиные глаза».

– Покатай ее, щербатый, – толкнул Хусена в бок Тархан.

Хусен и правда щербатый. Неизвестно отчего передние зубы у него почернели и почти совсем сточились. Говорят, такое бывает у тех, кто ест много сахару. Но это совсем не так: ведь у Хусена в доме и по праздникам не всегда бывает сахар. «Неправда все это, – думает Хусен, – и отчего тогда у Тархана, который только и знает, что ест сахар, зубы, как у ягненка, ровные и все целые?»

Хусен часто видит в руках у Тархана не только сахар, но даже конфеты и всякие пряники. Еще бы! Ведь у отца Тархана своя лавка.

Соси часто ездит во Владикавказ за товаром. Тогда за прилавком стоит Кабират, а Тархан ей помогает. В такие дни он даже не глядит в сторону Хусена. Впрочем, Тархан всегда разговаривает с ним свысока. Вот и сейчас он смотрит на Хусена так, будто победил его в кулачном бою.

Хусен с трудом сдержался. А как хотелось подразнить, позлить Тархана. Но попробуй-ка, тот ведь старше, полезет драться, чего доброго, опозоришься перед Эсет.

А Эсет, видно, стало жалко Хусена, она вдруг крикнула:

– Нани, Тархан не дает мне качаться!

Кабират снова выглянула и погрозила сыну кулаком:

– Опять ты пристал к ней! Смотри у меня. Хоть раз еще услышу ее голос, несдобровать тебе!

Знай Кабират, что Тархан пристает не к Эсет, а к Хусену, едва ли она вступилась бы за соседского мальчишку. Не в ее это правилах защищать чужих детей. За своих она может кому хочешь волосы выдрать, даже если ее дети и виноваты. Начнет проклинать на чем свет стоит, а то и с палкой погонится. После таких происшествий чужие ребята обычно долго обходят стороной двор Кабират, хотя с детьми ее уже давно помирились.

Тархан хорошо знал, какая у матери тяжелая рука, а потому не заставил ее дважды повторять угрозу и притих. Даже сам принялся раскачивать Эсет. Но вскоре ему наскучило, и он милостиво предоставил это право Хусену.

Хусену стало совсем тепло, как только он взялся за качели. И Эсет, довольная, смеется. Когда качели несутся вперед, она вся напряженно вытягивается, будто хочет взлететь, а когда назад, поджимает коленки.

Тархан немного постоял, посмотрел на них, ухмыльнулся и пошел. Но уходя он не преминул крикнуть:

– К моему возвращению чтобы духу вашего не было у качелей!

Однако получилось так, что Хусену еще задолго до возвращения Тархана пришлось уйти и от качелей, и со двора Кабират.

И во всем виноват только Борз. Он отчего-то вдруг залаял. Хусен повернулся на его лай и не заметил, что Эсет именно в эту минуту отпустила качели и поправляла платьице. Ну могло ли быть для Хусена что-нибудь тяжелее случившегося? Он лучше бы сам трижды грохнулся, лишь бы с Эсет такого не случилось; не успел Хусен опомниться, как услышал плач Эсет, а затем, конечно, выбежали Кабират и Тархан. Вылез из сарая и Тахир.

– Доченька, что с тобой?…

– Хусен… Это… он… я упала… – всхлипывая, проговорила Эсет, потирая вскочившую на лбу шишку.

Кабират только того и надо было. Она злобно уставилась на Хусена и закричала:

– Вон отсюда, голодранец! Чтобы глаза мои больше не видели тебя здесь.

Хусен проглотил обиду и пошел к воротам. Уже выйдя со двора, он все еще слышал брань Кабират. Она проклинала его, причитала, что, дескать, не дают покоя ей в собственном дворе, и многое еще выкрикивала эта злая женщина.

А Хусен шел и думал: «И чего расшумелась? Я к ним почти не хожу. Эсет с Тарханом сами больше бывают у нас. И моя нани никогда не выгоняет их, даже не ругает, когда они обрывают нашу вишню. Подумаешь, у них сарай с навесом! Вот возьму привяжу веревку к ветке дерева, и будут у меня свои качели».

Хусен отворил калитку. Навстречу ему, виляя хвостом-обрубком, бежал Борз. Он будто собирался что-то сказать, но… не смог, только проводил друга до самых дверей. А может, и сказал что-то? Да поди-ка пойми его собачий язык!

Хусен толкнул дверь, но она была заперта. Из комнаты слышались стоны матери и голос Шаши, которая твердила все одно и то же:

– Молись – и всевышний облегчит твои страдания.

Хусену было очень жалко мать, он не мог слышать ее криков и опять пошел со двора. Борз побежал за ним.

Хозяйство Гойберда, другого соседа Беки, было такое же неказистое. И уж он-то ничем не кичился перед Беки и Кайпой. Сейчас их дворы так, для пущей важности, разделяет реденький плетень, но придет весна, от него и следа не останется. Тогда дружба Кайпы и жены Гойберда Хажар даст трещину из-за этого злополучного плетня. Кайпа сердится, что дети Хажар, оставленные без присмотра, растаскивают плетень на костры и жарят кукурузу. А что с ними поделаешь? Совладай с голодными ртами. У Гойберда нет лошади, не на чем дров из лесу привезти, вот его дети и растаскивают соседский плетень. Хажар бьет их, но это не помогает.

Плетень, что поставлен в это лето, еще сырой, а потому пока стоит на месте, и между соседями царит полный мир.

Хусен направился во двор к Гойберду. Он не очень надеялся, что ему найдется место у печки в их доме, ведь там и без него пятеро ребятишек. Но главное, чтобы самого Гойберда не было дома, Хусен боялся его, а почему – и сам не знал. Гойберд никогда не ругается, просто он какой-то мрачный, всегда сердитый, даже обвисшие его усы и коротко остриженная бородка тоже кажутся Хусену сердитыми.

То ли дело его отец – Беки! Он без улыбки с детьми не разговаривает.

Во дворе Гойберда Хусен услышал детский плач и злой мужской крик:

– О, чтоб вы все передохли, как мне вас прокормить!..

Хусен заколебался: войти ли?

Все в селе знают, как трудно живется Гойберду. Семья большая, а в хозяйстве ни коровы, ни лошади. Гойберд пешком ходит во Владикавказ. Покупает там нитки, иголки, мыло и другую мелочь и за гроши перепродает в селе. На этом многого не выручишь. А иногда и вовсе ничего не удается выгадать, и тогда Гойберд злится и, придя домой, всю досаду вымещает на жене и детях.

Вот и сегодня он вернулся из Владикавказа. Три дня его не было дома. Дети с нетерпением ждали отца и все хвастались Хусену, что он привезет им конфет и пряников. Да, видать, не тут-то было.

Не успел Хусен решить, входить ему во двор или нет, как чуть ли не прямо в него полетела из растворившейся двери чугунная сковородка, а следом и тренога – подставка для котлов и сковородок. И уже на весь двор гремело:

– Как мне вас прокормить? Откуда я возьму столько кукурузы, чтобы вы жарили ее целыми днями?

«Хлоп, хлоп», – услышал Хусен глухие удары, и тут же из дому вылетела Хажар.

– О, чтоб на твоих похоронах ели эту кукурузу! – крикнула она.

Гойберд никогда не скандалил на людях, а потому, как только он разбушуется, Хажар тут же норовит выскочить во двор. Знает, что муж ни за что не погонится за ней. Он стыдится чужих взглядов и недоброй молвы. Вот и сейчас остался в доме, сделал вид, будто не слышит обидных слов жены.

Все немного утихло, но не так-то легко было распаленному Гойберду сразу остыть. Он что-то еще бурчал себе под нос.

Ранней весной у Гойберда околела лошадь, и потому он не посеял ни зернышка. Вся надежда на огород при дворе. Ну, а с него что за урожай! Едва на месяц-другой хватит. Потому-то он из себя выходит, когда видит, что ребятня жарит кукурузу. Мать жалеет голодных детей, с горечью смотрит, как они жмутся друг к дружке, сидя вокруг печурки, и только просит:

– Поели сегодня кукурузы – и будет, оставьте на завтра, ведь мало ее у нас!..

Хусен постоял у плетня, но, так и не осмелившись войти, повернул назад. Уже у своих ворот посмотрел на дорогу. Улица показалась ему куда веселее и светлее, чем лицо Гойберда.

Солнце будто в прятки играло: то выглянет из-за туч, то снова скроется. Небо теперь тоже было веселее, чем утром. «Как же, наверное, сейчас хорошо в поле! – с завистью подумал Хусен. – И почему только меня не взяли туда? Должно быть, из-за нани! Кто бы тогда сходил за Шаши? Нани, милая, как ты там?»

С этой мыслью Хусен бросился к дому.

Стонов уже не было слышно, дверь оказалась открытой, но мать по-прежнему лежала на нарах, только очень бледная. Увидев Хусена, она улыбнулась, но как-то с трудом. Сидевшая рядом с ней Шаши поманила Хусена:

– А ну иди сюда, оборванец! Нани родила тебе братишку, давай-ка подумаем, как его назвать!

Хусен остановился, растерянный от неожиданной вести. Вдруг послышался слабый плач ребенка. Он лежал рядом с матерью. И в этот миг в комнату ворвался горько плачущий Хасан.

4

Беки работал в одной рубашке. За работой совсем не чувствовалось холода. Бешмет, хоть он уже стал пестрым от множества заплат, надо беречь. И в праздники и в будни это единственная его одежда.

До обеда работалось хорошо. Всю скошенную кукурузу поставил в копны. Хасан помогает, как умеет, – подносит стебли. Уж очень ему хотелось серпом работать, но пришлось отказаться от этого: надо было глядеть в оба – не забрались бы снова на делянку овцы, да и кукурузу подносить больше некому, одному отцу не справиться.

От росы штаны чуть не до колен мокрые и чувяки тяжелые, словно пудовые, – тоже от сырости да от налипшей грязи, но Хасан этого не замечает. Отец беспрерывно подгоняет его, чтобы не замерз: стоит минуту-другую постоять без дела – озябнешь.

Беки работает быстро. Подходя к нему с охапкой стеблей, Хасан видит, что отец уже тяжело дышит.

Даже за едой, когда они в полдень присели перекусить, Беки так и не отдышался как следует.

Он вытер подолом рубахи пот с лица, накинул бешмет, взглянул на кукурузные снопы и вздохнул:

– Надо созывать белхи.[14] Без этого не обойтись. Завтра же буду просить Исмаала, он приедет с арбой, не откажет. Мураду тоже скажу. Я помогал ему на прополке, и он поможет. Ждать, пока лошадь поправится, – все добро сгноишь! Не сегодня завтра дожди пойдут.

Хасан достал сискал и кусок сыру, положил перед отцом, но тот все еще сидел в задумчивости. Сын принялся за еду, уж он-то ни о чем другом сейчас думать не мог. Наконец и Беки тоже взял кусочек сискала, но сначала произнес молитву.

Хасан поел, поднялся и стал очищать штаны от колючек, которые неприятно покалывали ноги. С грустью посмотрев на сына, Беки сказал:

– Уберем урожай, продам немного кукурузы, куплю тебе к байраму новые штаны и рубашку.

– Дади, а себе бешмет купишь?

Беки, не отвечая, поднял в молитве руки. Хасан не понял, то ли он, как обычно, молится после еды, то ли просит у Бога, чтобы помог им приодеться. А может, о чем другом просит? Только Бог ведь все равно не поможет. Хасан знает. О чем только люди не просят, но он, видно, не слышит. Да и как ему услыхать – вон где! В небе! А молитвы произносят шепотом. Вот и отец сейчас совсем тихо, одними губами, шепчет, а просил бы громче, Бог и услышал бы его.

Наконец Беки провел руками по лицу и поднялся. Постоял, посмотрел в сторону села. Туман уже совсем рассеялся, и все вокруг было как на ладони, но солнце пока еще пряталось за тучками, как невестка от свекра.

Беки вдруг рассмотрел, что кто-то выехал из села.

«Не Саад ли?» – подумалось ему. Он внимательно вгляделся, но так далеко разве разберешь.

«А хоть бы и Саад, будь что будет!»

Он махнул рукой, снял бешмет, пояс с кинжалом и принялся за работу.

Саад подъехал на бидарке, и не один. Вслед за ним, как всадник за фаэтоном пристава, на старом мерине трусил чабан. Саад так натянул вожжи, что конь встал на дыбы.

Беки сделал вид, будто никого не замечает. С минуту Саад пронизывал его взглядом, наконец не выдержал и крикнул:

– Эй, ты!

Делать нечего. Беки посмотрел в его сторону.

– С чего бы это ты так загордился, что и подойти не хочешь? – грозно спросил Саад.

– Гордиться мне не с чего!

– Да и я так думаю, потому и говорю!

– Сам не завидую тому, кто гордится, – добавил Беки.

– Не завидуешь, говоришь? – Саад сбросил с себя бурку и соскочил на землю. – А ну, клади овцу на бидарку! – приказал он чабану.

– Эй ты, где овца? – крикнул чабан, обращаясь к Беки.

– Откуда мне знать. Своей заботой сыт по горло.

– Ах, не знаешь, где моя овца? Сейчас узнаешь. – С этими словами Саад двинулся на Беки.

– Саад, не поднимай скандала. За тот ущерб, что нанесла мне твоя отара, я мог бы купить четыре овцы…

– А чего ты сидел! Люди давным-давно убрали свой урожай, только ты один до сих пор занимаешь поле.

– Я бы тоже убрал, да так случилось. Лошадь подвела.

– А коли не можешь убрать вовремя, зачем было сеять?

– Оно, может, и верно, да не сеять мне нельзя. Семью надо кормить…

– Семья с голоду не умерла бы, я дал бы твоим детям закат.[15]

Беки и до того едва сдерживался. Он все хотел не дать Сааду окончательно «замутить воду», готов был простить ему вытоптанную кукурузу, на худой конец даже заплатить за овцу и забрать ее себе. «Овцу можно будет прирезать, – думал он, – а мясо высушить и сберечь до уразы. Тогда и бычка сохранишь».

Не потому так думал Беки, что боялся Саада. Нет, просто не хотелось ему раздувать ссору. Но последние слова Саада кинжалом резанули Беки.

– Мои дети не сироты, они не нуждаются в твоем закате! – крикнул он.

– Тогда давай овцу.

– Вон, понес твою овцу.

Беки показал на чабана, направляющегося к бидарке. Но Саад даже не повернулся.

– Мне нужна овца, которая ходит на всех четырех ногах.

– Я не смогу тебе ее дать, у меня нет такой овцы.

– Дашь, коли заставлю.

– Ничего ты меня не заставишь силой, Саад. Не ищи ссоры, прошу тебя!..

– Какая у меня может быть с тобой ссора, вшивая овчина.

– Говоря такое людям, тебе бы не мешало вспомнить своего отца, у которого в ресницах полно было вшей, – спокойно отрезал Беки.

– Что ты сказал? – Саад рванул кинжал из ножен. – Да будь проклят твой отец, если ты еще хоть словом тронешь моего.

Беки посмотрел на полуобнаженный кинжал Саада и с сожалением подумал о том, что свой лежит далеко. И Хасана куда-то унесло. Да и будь он рядом, теперь уж делу не поможешь. «Недаром говорится: пояс снимай только перед сном», – мелькнуло в голове Беки.

Саад вынул кинжал из ножен. Вконец обозленный Бски, мгновенно забыв, что ему и обороняться-то нечем – в руках только серп, крикнул:

– Да будь прокляты и отец твой и брат, если ты вложишь кинжал в ножны! – С этими словами он, не помня себя, бросился на Саада.

– Да будут прокляты они, если мой кинжал войдет в ножны, а не в тебя! – услышал в ответ Беки и вслед за тем почувствовал в животе какой-то холод, а через миг жгучую боль.

Рука его с крепко сжатым серпом медленно опустилась.

– Эйшшах![16] – вырвалось у Беки.

Прибежавший на шум Хасан увидал Саада над распростертым отцом. Мальчик ничего не понимал, он только смотрел на кулак Саада, прижатый к отцовскому животу, и вдруг услышал слабый голос отца:

– Ради бога, не поворачивай кинжал!

Саад отнял руку от живота Беки. Хасан увидел окровавленное лезвие кинжала и в ужасе закричал:

– Дади!

Саад посмотрел вокруг налитыми кровью глазами, затем склонился над Беки и, озверев, еще дважды с силой всадил в него кинжал.

– Не надо! Не надо! – кричал Хасан, будто что-то еще могло спасти отца.

Саад разогнулся и, тяжело ступая, пошел прочь.

– Каждый человек должен знать свою силу, – сквозь зубы выговорил он.

– Дади! Дади! – кричал Хасан, заливаясь слезами.

Беки лежал раскинув руки, будто отдыхал. Глаза его с трудом приоткрылись.

– Хасан, отомсти, – прошептал Беки и умолк.

Глаза закатились, на губах выступила кровавая пена, вытянутая рука судорожно зажала стебель кукурузы.

Саад вскочил на бидарку и дернул вожжи.

Вскоре он скрылся из глаз Хасана, который с плачем бежал в сторону села.

5

Утро выдалось яркое, солнечное, не то что накануне.

Осеннее солнце греет не щедро. На еще не опавших листьях, на тыквенной ботве сверкают капли росы. Они похожи на бусинки. Местами, куда не проникают лучи, стелется белый иней. Крыша дома Соси белая на затененной стороне.

Во дворе Беки много мужчин. Некоторых Хусен и не видел никогда. Он знает: они понесут отца на кладбище. Когда в доме напротив умерла старуха, там тоже было много людей.

Сегодня Хусен совсем не плачет. Вчера, когда Беки на арбе везли домой, он плакал сильно. И ночью плакал, пока не уснул. А нани как рыдала вчера! Стояла посреди двора, рвала на себе волосы, и плакала, и кричала.

– О, чтоб захлебнулся своей кровью Саад! О дяла, есть ли ты в небе? А если есть, то отчего не видишь всего этого, отчего не караешь зверя?

Шаши и жена Гойберда Хажар пытались увести Каину в дом.

– Ты же раздетая, простудишься, – уговаривали они.

– Ну и пусть, я не хочу жить, – отвечала Кайпа, вырываясь.

– У тебя дети, их надо вырастить.

– О, чтоб твою семью постигло такое же горе, Саад! – не переставая твердила Кайпа.

Сегодня мать сидит среди женщин. Медленно раскачиваясь, она что-то говорит, успокаивает родившегося вчера мальчика, что лежит у нее на руках. Хусен не слышит голоса матери. Видно, устала от плача или охрипла.

Женщины плачут. Иногда они ненадолго затихают. Но стоит появиться в воротах еще какой-нибудь женщине, и все вместе начинают плакать с новой силой.

Старики сидят на длинных досках, что тянутся во дворе из конца в конец. Под доски для опоры подложены большие камни.

Хусен видел, как рано утром, когда еще не рассвело, эти доски носили со двора Соси. Удивительно, как это Кабират позволила взять их.

Старики сидят, опершись подбородками на свои палки, и тихо переговариваются, пока не появится еще кто-нибудь с выражением соболезнования. Тогда все воздевают руки к небу и молятся.

«И чего они молятся, – удивляется Хусен, – может, просят, чтобы дяла дади оживил? Но ведь мертвые, говорят, не оживают? Надо было вчера молиться, чтобы Саад не убивал дади! А теперь какой толк от молитв!»

Мальчик не знает, что мужчины молят всевышнего быть милостивым к Беки, ведь он ушел из жизни, так и не разогнув спины от тяжести мирских невзгод.

Не знает Хусен, о чем молят мужчины. Но твердо верит в то, что все они любили его отца. Вон какие грустные сидят, головы поникли. Потому, наверно, и Борз не лает на них, лежит за сараем, свернувшись клубком, и молчит. Такого еще с ним не бывало.

Двое мужчин подошли к большой акации, что растет у самого плетня, и стали рубить ее под корень.

Хусен хотел посмотреть, как будет падать дерево, но тут вдруг услышал рев бычка из сарая. Его удивило, почему бычок дома. Почему Хасан, как всегда, не отогнал его в стадо, ведь встал-то он раньше всех?

Мальчик уже направился к сараю выгонять бычка, когда какой-то незнакомый мужчина вывел его навстречу Хусену. За бычком шел Хасан. Хусен подбежал к брату и тревожно спросил:

– Хасан, куда он ведет нашего бычка?

– Резать ведет, – ответил Хасан, не глядя на него.

– А зачем резать?

– Так надо. Отстань!

Но Хусен не ушел. Бычку связали ноги и повалили на землю, и мужчина, тот, что вывел его из сарая, большим кинжалом резанул несчастному горло.

Хусен еле сдерживал слезы. Борз, лежавший неподалеку, поднялся, постоял, поглядел на происходящее и снова улегся чуть подальше.

Никто не обратил внимания ни на Борза, ни на готового разреветься Хусена. Все обернулись на голос женщины, с плачем входившей в эту минуту в ворота. И Хусен тоже.

Это была дяци[17] из Ачалуков. Сестра Беки.

– О, умереть бы мне! Зачем жить, когда тебя нет! – кричала она, быстро семеня по двору. – Ты никому не делал ничего плохого, не только человека, лошади никогда не обидел. За что же с тобой так жестоко расправились?

Хусен побежал навстречу дяци, но она не видела его, никого не видела, только била себя обеими ладонями по лицу, рыдала и причитала.

Все другие женщины тоже снова заплакали. И Хусен не сдержался, разве сдержишься, когда все так жалобно и горько плачут. Вон даже Исмаал и тот утирает глаза, а ведь он взрослый!

Долго сидел Хусен в сарае, на яслях, и плакал. И некому здесь было увидеть его слезы, приласкать и утешить, сказать, как говорят в таких случаях: «Ты же мужчина! А разве мужчины плачут?» Только старый мерин своими сточенными за долгую жизнь зубами с трудом перетирал кукурузные стебли. И не было ему никакого дела ни до Хусена, ни до тех, кто горевал там – во дворе и в доме.

А Хусен плакал и думал… Не о том, как они теперь станут жить, как будут завидовать всем детям, у которых есть отцы. Он был еще так мал, когда не думают о будущем. Сейчас Хусен не мог примириться с мыслью, что, прежде чем зайдет солнце, люди унесут отца, убитого рукой жестокого злодея, унесут навсегда! Это Хусен знал и понимал… А как он просился вчера в поле с отцом! Как ему хотелось быть вместе с ним! Может, тогда не случилось бы той страшной беды? Мальчик не знает, как бы он уберег отца, просто думает: вдруг при нем не убили бы!..

Хусен вышел из сарая. Неподалеку стоял Тархан и изо всех сил надувал бычий пузырь. Тут же, за спиной у него, нетерпеливо подпрыгивал Мажи, сын Гойберда. Пузырь надувался все больше и больше, скоро он был уже величиной с тыкву.

– Дай, теперь я… – протянул руку Мажи.

– Иди отсюда, косой.

У Мажи и правда один глаз косил, особенно когда он смотрел прямо перед собой. Оттого и дразнили его. И не только косым называли, но и плешивым, но это те, кто знал, что у него лишай на голове, а знали об этом немногие. Потому что и зимой и летом Мажи ходил в шапке. Хажар чего только не делала по совету соседок, ничего не помогло, а везти Мажи к врачам в Моздок или Назрань им не по карману. Может, еще и оттого не пропадал лишай, что голова у Мажи все время была мокрая под жаркой овчинной шапкой.

– Дай мне, – не отставал Мажи от Тархана.

Но тот убежал. Высоко, как флаг, поднял в руке большой пузырь и вприпрыжку понесся к своему двору. Скоро оттуда донеслась барабанная дробь. Это Тархан отбивал ее на пузыре. Но Мажи тотчас забыл о пузыре. Его уже привлекало мясо. Разрубленная на части туша бычка была разложена на плетне. Хасан и Рашид, старший брат Мажи, разносили куски мяса соседям – таков обычай.

Как только Мажи получил долю, предназначенную их дому, он, почти не касаясь земли, одним махом умчался домой. Но не прошло и пяти минут, как он снова был тут и кружил вокруг котла, в котором варилось мясо, в надежде, что и здесь ему перепадет кусок. Мажи просительно глядел на старика, что готовил варево. Тот изредка посматривал на мальчишку, не гнал, не сердился, только сказал:

– Зря ты здесь стоишь, мясо еще не сварилось.

Мажи чувствует, старик не злой, а значит, можно надеяться, даст мяса, потому и уходить не хочется, да возле котла к тому же и теплее – на Мажи одна рубашонка и латаные-перелатаные штаны, и ноги у него босые, а на дворе холодно.

Хусен смотрит, как очищают от коры брусья, напиленные из акаций. Он знает: под ними будет лежать в могиле отец.

Работают два-три человека, а Соси, заложив руки за пояс, наблюдает за ними. Он недавно вернулся из Владикавказа и сразу пришел на похороны. Все что-нибудь делают, а он только стоит и наблюдает.

– Хороши брусья. Сто лет продержатся, – сказал, распрямляясь и растирая спину, Гойберд.

«А что будет через сто лет? – подумал Хусен. – Тогда я уже вырасту большой, поставлю другие брусья, толще этих. Когда ставить буду, тогда и дади увижу?»

– Бедняга Беки. Собирался из этой акации новые столбы для ворот сладить, – тяжело вздохнул Гойберд.

– Да, плохое дело вышло, – сказал Соси, – но и Беки не должен был забывать, кто он есть.

– Что ты этим хочешь сказать? – спросил чернобородый мужчина, один из тех, что обтесывали брусья.

– Недаром ведь говорится: не замахивайся занозой от ярма, помни, что тебя самого могут ударить ярмом.

Гойберд нахмурился:

– Не говори лишнего, Соси. Все произошло не по вине Беки. Он человек справедливый и смирный.

– Но не убил же его Саад так – ни за что ни про что? – стоял на своем Соси. – Мне еще не приходилось слышать, чтобы человека убили без причины.

– Тебя не было дома, и ты не знаешь, как все получилось, а потому лучше не говори об этом.

– Хоть я и не был дома, а стоило мне въехать в село, люди все рассказали.

– Тем более тогда не пойму я, в чем ты видишь вину Беки?… – С этими словами Гойберд вбил топор в брус, присел на корточки и вопросительно уставился на Соси.

Хусен посмотрел на Гойберда, и ему показались вдруг непомерно большими нос его и сильно выдающийся подбородок, будто нарочно вытянутый кем-то.

– Если тебе рассказали все, как было, то ты, наверное, знаешь, что Беки просил Саада только об одном: не пускать на поле овец, пока он не уберет кукурузу, – продолжал Гойберд, – разве он не имел на это права?

– Смотря как он об этом просил, – не унимался Соси.

Чернобородый опять перебил их:

– Хотел бы я знать, как бы ты говорил с тем, кто пустил овец в твои посевы!

– Одно дело, если бы овцы зашли на мою землю! Да я-то, может, и в этом случае ничего не сказал бы. А тут другое: овцы Саада и земля Саада. Кто может запретить ему пускать их на свою землю?

Хусен подумал, что чернобородый вот-вот ударит Соси, такое злое и багровое было у него лицо.

– Не его эта земля, – сказал он.

– Сейчас она принадлежит ему, он платит за нее Мазаю.

– Недолго осталось! – процедил чернобородый. – Скоро ни Мазай, ни Угром и ни Саад – никто не будет владеть ею!

– Разреши узнать, чья же она будет, – не без ехидства спросил Соси, – уж не тебе ли ее подарят?

– Народ заберет землю себе.

– Смотри, какой ты прыткий. Не попасть бы тебе за такие речи в Сибирь. В прошлом году вон смельчаками вроде тебя заполнили тюрьмы Владикавказа и Грозного, а потом, говорят, их расстреливали в Петербурге, на самой большой площади города. – И невдомек было Соси, что незнакомец тоже успел побывать в Сибири за участие в одной из стачек в Грозном и лишь недавно бежал оттуда.

Вот уже больше двух месяцев скрывается он от властей. Несколько раз ночью пробирался в родное село Кескем повидать жену и мать-старуху и еще до свету уходил снова в лес, чтобы власти не сцапали. Чего доброго, а доносчик всегда найдется.

Человек этот – двоюродный брат Беки по материнской линии. Дауд его имя. Вчера ночью он пришел проведать брата. За все это время впервые решился, думал не задерживаться, часок-другой побыть и еще затемно уйти. Да вот беда какая приключилась: попал на безвременные похороны. И будь что будет! Дауд не мог уйти из дому Беки, не похоронив его. Да здесь не так опасно. Никто не знает его, кроме двух-трех родственников из Кескема, но те не выдадут. Они тоже делают вид, что не знают Дауда, не разговаривают с ним.

Дауд и сам все больше молчал, старался остаться незамеченным. В стороне от людей рубил акацию, потом пилил брусья, очищал их и, если бы не этот Соси, рта бы не раскрыл. Его болтовня злит Дауда, но сейчас не до ссор: покойник в доме, да и остерегаться надо.

На минуту все примолкли. И Соси как-то даже виновато пробурчал:

– Я ведь просто хотел сказать: будь Беки посдержанней, не случилось бы такого. Что вот теперь семья будет делать?

– Не беспокойся, тебе не придется о его семье заботиться. У них есть родственники.

– Это хорошо, что есть. А ты кем им приходишься?

– Зятем прихожусь.

– Что-то я тебя не знаю… Ты из каких мест?

– Из Бердыкеля.[18]

– Где такое село? Я не слыхал о нем, – пожал плечами Соси.

– В Чечне оно, – ответил за Дауда Гойберд.

Соси недоверчиво посмотрел на человека, который ему чем-то не нравился. Сказал, из Чечни, а сам вон как разговаривает – на чистейшем ингушском языке.

Дауд, перехватив испытующий взгляд Соси, мысленно ругал себя за то, что ввязался с ним в спор. Чего доброго, еще заподозрит, начнет докапываться… По всему видно, душонка у него продажная.

– Сдержанность, она никому не мешает, – пробормотал Гойберд себе под нос, – теперь вот на Сааде кровь.

– Саад – человек богатый, ему ничего не стоит расплатиться за кровь.

Дауд из-под сведенных бровей покосился на Соси.

– На этот раз он может богатством и не отделаться: у Беки растут сыновья, да и родственники, слава всевышнему, есть. Два сына у него, Хасан и Хусен… и третий вон вчера родился.

– А у него еще имени нет, – сказал Хусен, стоявший тут же рядом.

– У кого нет имени? – улыбнулся Дауд, повернувшись к мальчику.

– У того, у маленького нашего!

– Нет, говоришь, имени? Ну что же, надо дать ему имя. А ну-ка подойди ко мне.

Отложив топор, Дауд обнял мальчика.

– Какое же имя тебе больше нравится?

– Не знаю, – пожал плечами Хусен.

– Давай назовем его Султаном?

– Давай, – согласился Хусен.

– Ну вот и ладно. Будет вас теперь три брата: Хасан, Хусен и Султан, – с какой-то особой нежностью в голосе сказал Дауд. – Правда, хорошие имена?

– Очень хорошие, – подтвердил Гойберд, – и дети хорошие.

– А как тебя зовут, Хасан или Хусен? – спросил Дауд.

Сыновья Беки были совсем маленькими, когда он видел их в последний раз.

– Хусен.

– Пусть будет долгой твоя жизнь, мой мальчик! – Дауд полез в карман и достал гривенник. – На, держи. Купишь себе в лавке красных лошадок и конфет.

Мажи, а с ним и сестра его Зали стояли неподалеку от котла. И никакая сила не могла заставить Мажи отойти от него, пока он не отведает вареного мяса. Даже когда Хусен показал ему гривенник и позвал с собой в лавку, Мажи даже не повернулся в его сторону. Один глаз его был нацелен на котел, а другой, как обычно, смотрел в сторону.

Хусен направился к воротам.

6

К дому Соси приближался маленького роста полный человек в красной черкеске. На поясе у него висели кобура и кинжал в серебряных ножнах. Это старшина Ази, Хусен хорошо его знает. У него такие большущие, торчащие рыжие усы, и такой он толстый – ни с кем не спутаешь.

Едва старшина скрылся за воротами, оттуда опрометью выскочил Тархан. Не замечая Хусена, он пробежал к ним во двор и через минуту уже возвращался с отцом.

– Зайдем в дом, – сказал Соси, приглашая Ази.

Мальчик больше ничего не услышал. А разговор в доме был вот какой.

– Что там на похоронах? – спросил Ази.

– Похороны как похороны, – пожал плечами хозяин дома. – Женщины плачут…

– Ну, женщины, известное дело, всегда голосят на похоронах…

Ази пристально посмотрел на Соси. Не станет же он рассказывать, что получил от пристава приказание наблюдать за похоронами. Пристав не считает их обычными. Ведь богатый убил бедного. Пристав, видать, не столько за Саада боится, сколь за Мазая да за Угрома.

– Как бы эта голь перекатная не озверела, – сказал он старшине, – ты последи за ними. Не дай бог, разорят помещичьи хозяйства.

Ази ни слова не проронил в защиту своих односельчан. Скажи пристав и о нем такие злые слова, он бы все одно ничего не возразил. Сам-то наместник царский в Тифлисе, до него далеко. А этот здесь, рядом, и власть вся у него в руках, кого хочешь арестовать может, наказать…

Стоит сагопшинцам еще издали увидеть фаэтон, пристава или услыхать звон колокольчиков – улицы тотчас пустеют. Даже мужчины расходятся по своим дворам.

– Все сдэлаю, как нада, гаспадын пирстоп, – отчаянно коверкая русские слова, ответил старшина, вытянувшись при этом, как на смотру перед генералом.

– Если что случится, я из тебя кишки выпущу, – сказал пристав, ткнув указательным пальцем в живот Ази.

– Панымаю, господин пирстоп.

– И еще одно. Из тех, что были в прошлом году арестованы в Грозном во время беспорядков, бежал один ингуш…

– Панымаю, гаспадын пирстоп…

– «Пирстоп, пирстоп»! – вдруг заорал пристав и, подойдя к Ази, плюнул ему в лицо. – Зверь, не знающий человеческого языка! Что это за пирстоп?

Ази стоял как вкопанный, не решаясь стереть плевок. Пристав, немного успокоившись, продолжал:

– Так вот, этого человека…

– Если придет в село, арестую и приведу к вам! – поспешил выказать свою понятливость старшина.

– «Арестую и приведу к вам»! – передразнил пристав. – Уж не думаешь ли ты, что он самолично встанет перед тобой: на, мол, хватай меня, арестовывай? А если он будет вооружен до зубов, как настоящий абрек? Не хвались прежде времени. Лучше смотри в оба. Вот и на похоронах много будет разного люда, увидишь кого подозрительного, доложи мне.

– Будет сдэлано, гаспадын… – Ази осекся, не зная, как же ему теперь говорить.

Потому-то и рыщет теперь старшина, словно ищейка, следит за каждым человеком, прислушивается к разговорам. Но Ази знает и то, что на похороны ему идти бесполезно. При нем люди замолкают, ничего не узнаешь.

Вот Соси – другое дело. Его не станут бояться. А уж Соси сделает все, что велит Ази. Пусть только не сделает, старшина обложит его таким налогом – дух вон. Не посмотрит, что между ними родство.

– …Женщины пусть себе плачут, – снова заговорил Ази. – А люди, о чем люди говорят?

– Да о чем же еще? Ни за что, говорят, убили. Добрый, говорят, Беки человек был, смирный…

– Чего же он в ссору с Саадом ввязался, если смирный был?…

– Об зтом и я говорил.

Ази вообще-то понимал, что опасения пристава, как бы сагопшинцы не взбунтовались из-за убийства Беки, напрасны. И помещичьим хозяйствам они ничего не сделают.

Из поколения в поколение велось у ингушей: мстили только убийце и его родственникам. А помещики тут ни при чем. Хоть начисто их разгроми, Беки этим не будет отмщен. Кому нужна чужая вражда, если своей хватает.

Еще и потому никто не решится притронуться к помещичьему добру, что охраняется оно вооруженными стражниками. Попадись им на мушку – пристрелят на месте, а не пристрелят, так арестуют и упекут в Сибирь.

«Богатства помещиков – что вещь в сундуке за тремя замками», – часто говорил Ази.

«Однако кто его знает, всякое может случиться, – думал он сейчас, – неспроста ведь пирстоп так беспокоится, может, слыхал о чем?…»

– Там об Угроме да о Мазае никаких разговоров не ведут? – спросил Ази.

– Да нет вроде. Они-то ни при чем! Человека ведь убил Саад.

– Ничего ты не понимаешь, – махнул рукой старшина. – Саад убил его из-за земли, а земля чья? Смекаешь?

Вдруг брови у Соси полезли вверх:

– Припомнился мне один разговор!

– Какой разговор? – резко повернулся к нему Ази.

– Человек там был. Скоро, говорит, всю землю народ себе отберет.

– Что за человек?

– Не знаю. Не здешний он.

– Откуда, не спросил?

– Сказал, из Бердыкеля. Есть, говорят, такое село в Чечне.

«Уж не тот ли это беглец, о котором пирстоп говорил? – подумал старшина. – Но тот ингуш, а этот из Чечни…»

– Он чеченец?

Соси пожал плечами.

– Да оно вроде бы и так. Из Чечни ведь. А только говорит он на ингушском языке…

– Не скрывается ли от властей? – перебил его Ази.

– Кто его знает. Может, кровники у него в Ингушетии, оттого и живет в Чечне? Уж больно он лихой! Не спасет, говорит, Саада никакое богатство. Не сам ли он мстить собирается? Хотя какой из голодранца мститель. И все-таки надо, пожалуй, предупредить Саада.

Ази слушал Соси, а сам думал: «Оно конечно, трудно и сказать, тот ли это человек, которого разыскивают, но для покоя лучше его убрать. Да и у Саада одним кровником станет меньше, тоже в долгу передо мной не останется. Он и без того много сделал для меня: не раз за свой стол сажал, а был случай, приехали ко мне почетные гости, Саад дал мне барана. Саад – человек нужный!»

Ази хлопнул себя по коленям и сказал вслух:

– Как бы мне посмотреть на этого человека?

Сквозь плетень, что разделяет дворы Беки и Соси, хорошо все видно.

– Вон тот! Усатый, с черной бородкой, – тихо шепчет на ухо старшине Соси. – Видишь, он стоит рядом с Гойбердом, руки у него скрещены на груди?…

Ази кивает головой.

Дауд и не подозревает, что ищейка кружит вокруг него. И Хусен ничего не слыхал. Откуда ему было знать, зачем старшина пришел к Соси. Не знал он, конечно, и того, что Дауд скрывается от властей. Зажав в ладошке гривенник, Хусен вприпрыжку бежал к лавке.

7

Ингуши, как и все мусульмане, умершего, по обычаю, хоронят как можно скорее. И все время, пока он еще остается дома, не затихает плач женщин. А дома покойника держат ровно столько, сколько понадобится времени, чтобы обмыть его и завернуть в саван.

Беки приготовили в последний путь очень быстро. Еще и полдень не наступил, когда его уже выносили из дому.

Женщины плакали. Хусен увидел, как мужчины подняли погребальные носилки. На носилках под синим сатиновым одеялом в белом саване лежал отец. Женщины рыдали, сестра Беки не отрывалась от носилок. Душу раздирал полный неизбывной печали голос Кайпы.

– На кого ты нас оставляешь? Возьми и меня с собой! – кричала она.

У Хусена сдавило горло. Он всхлипнул, потом горько заплакал.

А один из толпы вдруг запел тоненьким жалобным голоском:

– Ла иллаха илла лаха…

Мужчины подтянули ему. Это был зикар – религиозное погребальное песнопение.

Хусен машинально шел за всеми, когда вдруг у самых ворот ему на плечо легла чья-то большая сильная рука. Мальчик поднял голову, это был Дауд.

– Нам с тобой придется остаться дома, – сказал он. – Нельзя всем уходить, и здесь надо кому-то быть.

Хусен ничего не ответил, но послушно остановился. Глаза его не отрывались от процессии. Поверх людских голов плыло синее сатиновое одеяло, а под ним лежал отец…

Позади всех шел парень из тайпа Беки. Он нес медный кумган, полный воды. Рядом с ним шагал Хасан. У него в руках тоже был какой-то белый узелок. «Что это он несет? – подумал Хусен. И вдруг вспомнил: – А, это сахар, его потом всем раздавать будут».

Вот вышел из своих ворот Соси. Он догнал процессию и присоединился к ней.

– Идем домой, – потянул Хусена Дауд.

В опустевшем дворе воцарилась странная тишина, почти мертвенная. На досках сидели только два старика.

Рядом с ними стоял молодой человек из тайпа Беки. Зовут его Эса.

Женщины уже не кричали, только украдкой утирали глаза.

Издалека еще слышался зикар:

– Ла иллаха илла лаха, ла иллаха илла ла…

Но и зикар постепенно затихал. Скоро его и вовсе не стало слышно.

Дауд, а с ним и Хусен подошли к старикам. В дом идти мальчику не хотелось – там полно женщин. К котлу подойдешь, старик станет угощать мясом, а Хусену сейчас ничего не хотелось. И Мажи куда-то вдруг подевался. К нему домой пойти нельзя. Дауд сказал, что им надо быть здесь. Вот Хусен и ходит за Даудом, ждет, не понадобится ли ему зачем.

Старики тихо переговаривались. Тот, что с длинной белой как снег бородой, рассуждал о смертности всех людей и о том, что прожившему на этом свете в беде и горе все воздастся в другом мире.

– Уж чего-чего, а радостей при жизни у бедняги Беки было немного, – сказал Эса.

– Оно и к лучшему. На том свете ему это зачтется.

– Каких бы милостей не сулили человеку на том свете, а каждый почему-то стремится к лучшей доле здесь, на земле! – сказал Дауд. – Вот богачи, например. По-твоему, старец, выходит, что им и помышлять не приходится о милостях в загробном мире. Но, как видишь, никого из них это не смущает, только и делают, что богатеют да радуются.

Старик, не глядя на Дауда, бил своей кизиловой палкой по абрикосовой косточке, что лежала перед ним на земле, да так упорно бил, будто хотел вколотить ее в землю. Но сказанного Даудом он мимо ушей не пропустил, только ему не пристало спорить и обижаться. Его дело – терпеливо разъяснять людям великую мудрость Корана.

– Джай[19] учит нас, создавая свое благополучие на земле, не думать о смерти, но при этом служить всевышнему так, будто до смерти остался всего один день, – сказал белобородый старик. – Тому, кто не забывает бога, нечего бояться загробной жизни.

– И все-таки по доброй воле никто не спешит отправиться на тот свет, – усмехнулся Дауд.

– Не спешит. Это верно… Слышите крики петухов?

Все насторожились. И правда, в разных концах села, словно стараясь перекричать один другого, изо всех сил надрывались петухи.

– Когда на могилу выливают кумган воды, первая капля ее попадает в нос покойнику… – продолжал мудрствовать белобородый.

– Хвала всевышнему. Сила его велика! – молитвенно вскинув руки, проговорил до того помалкивавший второй старец.

– И… тогда он взывает к людям: «Не оставляйте меня!» И этот его крик слышат только птицы. Вот почему так громко кричат петухи! – степенно закончил свою речь белобородый.

– Эх, жизнь! – вырвалось у Эсы. – Всех нас ждет такой день.

– Что верно, то верно. День этот не минует никого, а потому человек должен быть терпеливым и сдержанным, должен помнить, что все беды и горести ниспосланы ему всевышним для испытания его веры.

Старик машинально все еще бил своей палкой по земле, но косточка уже давно ушла вглубь и исчезла из глаз.

Дауду хотелось возразить белобородому. Он-то теперь знал, наслушался по тюрьмам о том, как такие старцы мешают людям понять, что никогда им не расстаться со своей бедностью, со своими невзгодами, если будут ждать милостей только от всевышнего. «Мудрецы» эти есть в каждом селе. Они туманят мозги беднякам, а стоит кому-нибудь не согласиться с ними, обвинят в богохульстве. Многое еще мог бы сказать Дауд. Но уж кому-кому, а ему сейчас и впрямь надо быть сдержанным. Доносчик везде сыщется, даже там, где, казалось бы, и не ждешь. В последние годы царю живется ох как неспокойно, а потому очень уж много у него развелось ищеек.

Хусен ничего не видел, не слышал. Он думал об отце, который, видать, все еще просит не оставлять его – ведь петухи-то не умолкают!

Но вот среди петушиного гомона прорезались отдаленные людские голоса – звуки зикара.

– Уже возвращаются, – сказал Эса.

А петухи все кричали.

«Неужели люди оставили там дади одного, не взяли с собой? – лихорадочно ломал голову Хусен. – И почему только петухи слышат его крик?»

На улице раздался конский топот. Вслед за тем показались казаки. Двое во главе со старшиной Ази завернули во двор Беки, а двое других, обогнув двор Гойберда, выехали на другую улицу.

Дауд стоял внешне безразличный ко всему. Испуганные старики суетливо поднялись со своих мест. У белобородого нижняя челюсть так дрожала, что казалось, будто он непрерывно шепчет молитву и перебирает при этом четки.

Не произнеся ритуального приветствия «салам алейкум», Ази в упор уставился на Дауда.

– Не двигайся с места! Двор окружен! – скомандовал он.

– Здесь ничего такого не произошло, чтобы надо было окружать двор, – спокойно сказал Дауд.

– Не разговаривать! А ну, подойди поближе!

Ази разговаривал смело. Ведь рядом были казаки.

– Руки вверх! – рявкнул один из казаков и, повернувшись к своему напарнику, добавил: – Обыскать!

Тот спешился и подошел к Дауду. Рывком он сорвал с него пояс с кинжалом, после чего ощупал с ног до головы, но, ничего не найдя, спросил:

– Где твое оружие?

– Человек я мирный, ни с кем не враждую, зачем мне оружие! – ответил Дауд.

Вообще-то у Дауда была винтовка, но вчера, придя сюда, он на всякий случай завернул патронташ с винтовкой в мешок и закопал в сарае.

– А ну, связать ему руки, – скомандовал верховой казак. – Узнаем, какой ты мирный человек.

– И еще узнаем, из-под какого ты обрыва, – уже по-ингушски добавил Ази.

При этих словах Дауд невольно вздрогнул. Он вспомнил свой разговор с Соси. Только ему Дауд говорил про Бердыкель.

Значит, Соси – доносчик! Правда, и Гойберд был там, только он на такое не способен. Ах мерзавец этот Соси!

Когда Дауд, уже связанный, шел под конвоем казаков, Ази сказал:

– Из-за Суламбека, сына Гаравожа, пирстоп душу из меня тянет, теперь вот тебя нелегкая принесла!

– Пристав тянет, да вытянуть не может душу твою, а я ее вытрясу из тебя. И не только из тебя, еще из этой продажной суки, что живет вон в том дворе, – кивнул Дауд в сторону дома Соси.

– Ну, это мы еще посмотрим. А сейчас давай поторапливайся, там тебя ждут.

– И ты жди меня! Не забывай! Я еще вернусь за вашими душами…

Свесившись с седла, казак плетью стеганул Дауда по голове.

– Молчать!

Дауд обернулся, увидел в воротах Хусена.

– Хусен! Я вернусь! Скоро! Казак ударил еще раз.

– Сволочь, тебе же приказали молчать!

Дауд больше ничего не говорил. Казаки заторопили его. Впрочем, если он даже и сказал что-нибудь, все равно не услышать было из-за приближающегося зикара.

Улицы в Сагопши прямые, как натянутые нити. И главная улица, пересекающая все село, тоже прямая. Толпу, что возвращается с похорон, было видно еще издалека.

Казаки с Даудом свернули в другую сторону. Может, побоялись встречи с таким множеством людей?…

С кладбища возвращались еще быстрее, чем туда шли. И зикар звучал теперь уже совсем непротяжно, а очень даже отрывисто, торопливо как-то…

– Ла иллах, улилах, ла иллах, улилах… – выкрикивали люди и прихлопывали в ладоши.

Впереди толпы отдельно шли двое. Они особенно истово хлопали в ладоши и словно пританцовывали.

Так все вошли во двор. И оттого, что в доме уже было тесно, туда не заходили, сомкнулись в кружок и прямо тут, во дворе, еще продолжали песнопение.

Скоро люди разошлись, но вечером опять пришли. Только теперь их было не так много и все поместились в доме. Два-три старика уселись на нарах, а остальные расположились в кружок прямо на полу – кто на войлоке, кто на циновке – и снова начали зикар.

Хусена постепенно совсем сморило, и он еле слышал голоса и даже почти не почувствовал, когда мать на руках вынесла его в сени и уложила на шубу Беки.

…Посреди двора стоял белый петух. Хусен хлопнул в ладоши, и петух взлетел на плетень и… закукарекал. Ему отозвался другой, со двора Соси, потом еще и еще. Скоро пели петухи во всем Сагопши. И в этом крике Хусен вдруг услышал голос отца: «Не оставляйте меня!» Кто-то подошел и положил руку на плечо Хусену. Мальчик поднял голову.

«Тебя отпустили?» – спросил он обрадованно, увидев Дауда.

«Конечно отпустили, я же ни в чем не виноват. Идем, идем за дади. Приведем его домой».

Они быстро поднимаются вверх по улице. И скоро перед ними как из-под земли вырастает Беки.

«Ты шел за мной! – говорит он, поглаживая Хусена по голове. – Молодец, сынок!»

«Дади, ты насовсем домой?»

«Насовсем, мой мальчик, насовсем».

Потом Беки стал складывать кости бычка, а Дауд помогал ему. Вот скелет уже готов, оставалось только натянуть на него шкуру, когда Хусен вспомнил о пузыре, который унес Тархан. Со двора Соси слышится барабанный бой. Это Тархан бьет в надутый пузырь. Хусен пошел к ним во двор. Едва завидя его, Тархан отбежал подальше, остановился, поднял над собой пузырь и закричал:

«На, возьми! Слышишь? Возьми…»

Но стоило Хусену чуть приблизиться к нему, он опять отбегал. И вот Тархан уже стоит на краю какого-то обрыва, высокого и такого крутого и ровного, будто срезанного единым ударом сабли.

Делать нечего, Хусен стал карабкаться. Нелегкая это задача. Цепляясь за что попало, Хусен с трудом поднимается вверх, туда, где стоит Тархан и помахивает пузырем. Вот уже совсем близко к цели, и вдруг откуда ни возьмись путь Хусену преградил огромный валун, похожий на лошадиную голову. Мальчик, как кошка, уцепился за выступ и подтянул ноги, хотел упереться во что-нибудь, но не нашел опоры и повис в воздухе. В страхе закричал и… проснулся.

Кругом темно. С минуту Хусен не мог понять, где он находится. За стеной пел петух, ему вторили соседские. Заплакал ребенок.

– Шш, шш, – успокаивал его женский голос. – И как я теперь буду с вами жить? О, чтоб сгорел этот Саад, сделавший вас сиротами.

«Это нани, – подумал Хусен. – А плачет маленький Султан, и за стеной поет наш белый петух. Выходит, все было только во сне? И дади нет дома, но он все еще просит не оставлять его – ведь петухи-то поют?!»

Сколько еще вопросов было в голове у Хусена, на которого так рано свалилось непосильное горе…

8

Утро. Моросит мелкий частый дождь. Посмотришь в окно – подумаешь: едва занялся рассвет. В доме, где все еще наполнено горем, от такой погоды особенно мрачно и тоскливо. И какое ей дело, этой погоде, до человека, до его скорби и забот, до кукурузы, так и оставшейся в поле.

Кайпа поднялась чуть свет. Надо испечь сискал, и не какой-нибудь! На этот раз с салом! Осталось от бычка и чуть позже зарезанного для мюридов барана. Кайпа посолила сало, обернула пленкой и подвесила неподалеку от печки, у трубы.

Хусен уже несколько раз ел сискал с салом, вкусный и сытный. Сегодня на их делянке будут белхи: соседи и родственники помогут им убрать кукурузу. Потому-то Кайпа и печет сискал.

Исмаал с женой поедут на своей арбе. Мурад – на своей, Гойберд поедет на арбе Кайпы. Хребет у лошади уже зажил, говорят, можно запрягать. И Хажар поехала бы, да хворь не пускает. У нее чахотка, а потому, как наступят холода, она уже из дому не выходит. До самой весны. К тому же и надеть ей нечего, кроме платья из мешковины. Собирается и Сями, сородич Кайпы. Есть у нее и совсем близкие родственники. Но со дня похорон Беки никто из них глаз не показал. А родной брат Орцхо вот уже лет пять-шесть как переселился в далекое село Плиево и совсем забыл сестру.

Впрочем, когда он и в Сагопши жил, тоже не очень помнил о ней. А Беки так и вовсе не признавал. И все потому, что очень уж Орцхо хотелось выдать сестру за Саада, а когда все вышло по-иному, он посчитал, что сестра своим замужеством опозорила его. И долго они были в ссоре, а когда помирились, Орцхо не сразу разрешил Кайпе появиться в его доме и был с нею суров, глядел волком.

Так и стали чужими брат и сестра, вскормленные одной матерью. Чего же спрашивать с дальних родственников…

Сями – это другое. Ему нет никакого дела до Орцхо. Он уважает Кайпу и своего отношения к ней никогда не меняет. Люди говорят, он придурковатый. Может, это и так. Но Кайпа считает его просто добрым и… несчастным. У Сями два брата. И старший и младший уже женаты, имеют детей. Если жены братьев подадут Сями поесть, он сыт, а не подадут – идет к родственникам. Частенько его можно видеть на свадьбе, на похоронах. Только в этих случаях он сидит не там, где все люди, а у котла с мясом.

Сями всегда рад помочь: кому забор поставит, кому навоз уберет. И платы никакой не просит, только бы накормили.

Три ночи подряд после похорон к Кайпе приходили мюриды. И Сями – тут как тут, пока не поел мяса, что осталось от мюридов. Захаживал он и днем. И Кайпа всегда кормила его чем могла, жалела. Вот и сегодня он пришел ни свет ни заря, сел у печки и ждет, пока сискал испечется. И Гойберд здесь. Он тоже с нетерпением ждет сискала. В отличие от Сями Гойберд понимает, что будет есть сиротский кусок, да что поделаешь: не поешь – не много наработаешь в поле. Голод не дает глазам Гойберда оторваться от печки, откуда идет такой приятный дух. Даже разговаривать не хочется, только и видишь сковородку. А разговору сейчас хоть отбавляй. Все село будто разворошенный улей, только и говорят об убийстве Беки и о Дауде – и дома и на улице.

– Кем он вам доводится, Кайпа, – заговорил наконец и Гойберд, – человек этот, которого Ази арестовал?

– Родственник Беки по материнской линии. Близкий родственник.

– Я впервые увидел его в вашем доме.

– Он в Грозном работал. А потом еще больше года в ссылке был, в Сибири. Уж лучше бы он в этот день не приезжал.

– Неразумно он поступил. Разве можно абреку без оружия ходить.

– Так он же не абрек.

– Будь у него оружие – эти собаки так легко не схватили бы беднягу.

Кайпа не знает, было ли у Дауда оружие. Она в ту ночь никого не видела. Но как сквозь сон ей вдруг вспомнилось, что, когда Дауд пришел к ним, через плечо у него вроде бы висела винтовка, но потом, днем, ее не было. «Куда же она девалась?» – подумала Кайпа.

Гойберд опять замолк и уставился на сковородку. Да и Кайпе не до чужих забот, своих хоть отбавляй.

Чуть помолчав, Гойберд сказал:

– Не надо было ему связываться с этим, мерзавцем Соси. От него добра не жди. Никогда не забуду, что он сотворил со мной во Владикавказе…

– Да разве только с тобой? Ты покажи мне человека, которого он. не обвесил или не обсчитал в своей лавке. Все его богатство грешное.

– Богатство, оно у всех богачей грешное, нечестным путем нажитое. Подумать только, за землю деньги берут, за богом созданную землю! Что уж может быть грешнее этого? Умные люди говорят: скоро все изменится и земля станет народной. Тогда и плату за нее брать не будут… Неужто и правда доживем до этого?

– Едва ли, – покачала головой Кайпа. – Разве такие, как Угром и Мазай, отдадут свою землю? Да ни за что!

– Отдадут, Кайпа, если забрать. Клянусь богом, отдадут. Дауд вот тоже сказал, что скоро земля будет народной. Значит, знает… Оттого и Соси на него обозлился.

– А ему-то чего злиться? Он ведь тоже покупает землю?

– Кто знает. Он теперь разбогател. Может, тоже, как Саад, начнет землей торговать?

– Что-то в этом кроется. Не зря он донес на Дауда, – пожала плечами Кайпа.

– Говорят, Дауд грозил, что еще вернется за душами Ази и Соси. Видать, есть между ними какая-то тайна! – Гойберд покосился на печку и добавил: – Посмотрим, что тогда Соси запоет.

– Эх, Гойберд, разве не видишь, какое теперь время? Богатый прав во всем. Вон Саад, осиротил моих детей и живет как ни в чем не бывало. И власти ему ни слова не говорят. Вот и выходит, что власть на стороне богатых.

– Говорят, Саад изрядно потратился, потому его и не арестовали. Старшине снес жирного барана, а пирстопу большую взятку деньгами дал.

– Со всеми снюхался, чтоб ему превратиться в кровавый комок! – проговорила Кайпа.

– Богатство, оно и в небо дорогу отыщет. Угром – друг пирстопа. А Саад сдружился с Угромом через его управляющего Зарахмета. Все это одна шайка. И язык у них общий. Ты права, Кайпа, и сила и власть на стороне богатых.

– Чтоб он сгорел вместе со всем своим богатством, проклятый! – сказала в сердцах Кайпа и пошла к печке.

– О, уже поджарился, – вырвалось у Сями, когда Кайпа открыла сковородку.

– Здорово испекся, – поспешил добавить и Гойберд, словно боялся, как бы Кайпа снова не накрыла сискал, – клянусь богом, на славу испекся!

– Я еще до света встала, – сказала Кайпа, снимая со сковороды, – да маленький не давал мне делом заняться, что-то неспокойный он очень…

Скоро испекся и второй сискал, и третий… Сями подсел поближе. А Гойберд, казалось, просверлит глазами сискал, но Кайпа пока не угощала их, даже детям еще не дала.

Вот-вот должны прийти Исмаал и Мурад с женами… Она глянула на Гойберда и не выдержала: взяла в руки горячий сискал, разломила и положила перед Гойбердом и Сями.

– Хотите, я вам рассолу налью из-под сыра? – спросила она, повернувшись к Гойберду.

Он покачал головой: мол, не надо.

Рот у него был набит, сискал оказался очень горячим, проглотить невозможно, вот Гойберд и тянул в себя воздух, как рыба, выброшенная на сушу.

Вернулся Хасан. Он водил мерина на водопой.

Отец с детства учил Хасана ухаживать за лошадью, запрягать ее… Вообще-то Хасан больше любил поиграть и без особой охоты выполнял поручения отца. Хусена, как ни странно, больше тянуло к хозяйству. Однажды, увидев, как он, приглаживая хворостины одна к другой, приводил в порядок растрепавшийся плетень, Беки не выдержал и похвалил сына: мол, похоже, из тебя выйдет хозяин. Но к лошади не подпускал, говорил, может лягнуть. Хусен не раз тайком от всех подходил к ней совсем близко – лягнет или нет? Но она не трогала его. Повернет к нему морду, посмотрит, вот и все.

Если раньше отец всякий раз напоминал Хасану, что надо сделать то-то и то-то, сейчас указывать некому. Самому все знать надо. Он теперь старший в доме. За эти несколько дней мальчик очень повзрослел. Он уже многое делает сам. И лошадь запряг бы, да один не может оглобли поднять – не под силу еще ему. А не поднимешь оглобли – мерин не сможет встать на место.

Хасан взял хомут и седло, хотел уже попросить Сями выйти с ним да помочь запрячь лошадь, когда мать вдруг сказала, обращаясь к Гойберду:

– Неужто у этой власти нет закона? А если есть, то как же может закон не покарать убийцу?

– Закон-то есть. Да только они его всяко повернуть могут: куда им надо, туда и поворачивают. Вот и ходит Саад петухом. Привесил к поясу семизарядный наган и ходит…

– Не ходил бы, будь у Беки брат или племянник… – глубоко вздохнула Кайпа.

– Ничего, – сказал Гойберд и посмотрел сначала на Хасана, потом на Хусена, – у Беки есть сыновья! Скоро они вырастут…

Хасан понимал, о чем думает Гойберд. Ох, были бы у него силы, собственными руками придушил бы он Саада! Никогда не забудет Хасан, как этот зверь зарезал его отца, как он еще вонзал кинжал в тело умирающего. В ушах у сына колоколом звенят слова: «Хасан! Отомсти!»

Хусен не знает, что сказал перед смертью отец, он не был с ним. Но Хусен знает, что сыновья мстят за отцов. В день похорон Дауд тоже сказал: «У Беки есть сыновья! Они отомстят за отца!» А сейчас вот и Гойберд говорит об этом… «Эх, – подумал Хусен, – и где только люди берут наганы?!»

Подъехали Исмаал с женой. Они наотрез отказались от еды, сказали, что сыты, поели, мол, дома. Пришел и Мажи, хотя никто его не звал.

– А ты зачем здесь? Ну-ка беги домой! – прикрикнул на него отец.

Но Мажи словно и не слыхал Гойберда. Один его глаз так и впился в сискал, что лежал перед Хасаном и Хусеном. Он жадно сглотнул слюну.

– Не надо кричать на него, – попросила Кайпа, тепло посмотрев на мальчика.

– Кто его звал сюда? Зачем он пришел? – не переставал сердиться Гойберд.

Но разве Мажи надо звать? Он и сам знает, что люди здесь собираются в поле, значит, будет еда… И отец знает, зачем сын пришел. Ему и стыдно, и горько, и жалко мальчишку, а что поделаешь?…

– На, мой мальчик, – протягивая Мажи сискал, проговорила Кайпа, – ешь на здоровье и во отпущение грехов всем умершим!

Мажи ухватился за кусок сразу обеими руками, словно воробья поймал. Он жадно и молниеносно все съел. Может, оттого, что сискал с салом был особенно вкусным, или надеялся, еще дадут? Как бы там ни было, а больше ему ничего не дали.

Мужчины, женщины и дети стали один за другим выходить из дому. А Мурада все не было.

Накануне он твердо обещал Кайпе, что придет. Кайпа уже собиралась послать за ним Хасана, когда показался сын Мурада.

– Амайг, где же ваши? – спросила она.

– Дади просил передать, что не сможет поехать.

– Но он же обещал, – растерянно развела руками бедная женщина.

– Велят идти дорогу чинить.

– Какую еще дорогу?

– Не иначе как начальство едет, – сказал Исмаал, – потому и дорогу решили в порядок привести. Слыхал я, ждут какого-то генерала, то ли из Тифлиса, то ли из Владикавказа, не знаю.

– О, чтоб ему не доехать! – вздохнула Кайпа.

– Генерал, говоришь, едет, – вступил в разговор Гойберд. – Интересно, с чем он к нам едет, что хорошего привезет?…

– А чего хорошего ты от него ждешь? – усмехнулся Исмаал. – Может, хоть раз видел добро от начальства?

Просто едет, чтобы мы его не забыли. Не то вдруг не увидим, да и позабудем.

– И с чего он сидел до осени? Вон ведь как развезло. Разве сейчас время с дорогой возиться?

– Эх, Гойберд! Ты думаешь, его волнует, легко это или трудно осенью дорогу наводить. Да пусть жители всех окрестных сел хоть на четвереньках по грязи ползают, начальству до того и дела нет! Ну, ладно. Хватит разговаривать, ехать надо, пока за нами человека не прислали. Поторапливайтесь. Я-то уже одного гонца отослал. А Мурад, видно, испугался, как бы его не арестовали за непослушание. Но что поделаешь: он вдовий сын, да притом единственный.

Арбы медленно тронулись. Правда, конь Исмаала мог бы идти резвее, но мерин Хасана шел не быстрее быка. Раньше он был не такой, но, видать, оттого, что его долго не запрягали, отвык от упряжки, а может, чувствовал над собой другую руку.

Если бы арбой правил Беки, и Хусен не был бы таким грустным. Отец всегда напевал про себя, а мальчик слушал его. Иногда Беки давал ему вожжи. Он брал их обеими руками и поочередно дергал то правой, то левой, пока лошадь совсем не запутается, не зная, куда ей идти, и не остановится…

– Ты не дергай, сынок, – говорил тогда отец, – лошадь знает дорогу, пусть идет свободно.

«Зачем тогда нужны вожжи?» – удивлялся Хусен.

– Нно, эмалк,[20] – погонял Беки, и мерин снова пускался в путь.

«А Гойберд не называет ее эмалком, – продолжал размышлять Хусен, – только все ворчит: чуфф, чуфф. Разве так управляют?»

Мажи тоже идет с ними. Он хоть и пеший, а не отстает. Гойберд знает, что сын плетется за арбой, а потому нет-нет да обернется и погрозит ему кнутовищем. Мальчик чуть поотстанет, но, едва отец отведет от него взгляд, опять догоняет. Иногда, смотришь, и подвиснет к бастроку,[21] что выдается из арбы.

9

Дом Сями и его братьев стоит почти на краю села. За ним всего три двора, а дальше поле.

Еще задолго до своих ворот Сями заволновался. И не напрасно. У калитки стоял Элмарза. Сями пригнулся, да что толку – борта у арбы совсем невысокие, ребенка не скроют, не то что взрослого.

– Куда это ты едешь? – спросил Элмарза, когда арба поравнялась с ним.

– Никуда, – пробормотал Сями.

Бедняга был насмерть запуган своими братьями. Они вымещали на нем всю свою злобу. Может, оттого, что он будто бы позорит их, работая на чужих людей? А уж какой тут позор, если Сями только этим и зарабатывал себе хлеб. Ругать-то братья его ругали, а кормить не кормили.

Гойберд остановил лошадь и сказал:

– Кукуруза у детей Беки осталась в поле, вот мы и собрались туда.

– Какая еще там кукуруза! Надо ехать дорогу мостить! А ну, слезай с арбы! – крикнул Элмарза.

Сями, тяжело дыша, молча смотрел на брата. Ноздри вздулись, как у загнанной лошади, нижняя губа задрожала.

– Ты что, не слышишь? Поедешь дорогу мостить.

Сями соскочил с арбы и быстро пошел в сторону степи.

– Ты куда?

Элмарза двинулся за ним, но Сями, не оборачиваясь, ускорил шаг.

– Ну, погоди у меня, пес, кормящийся чужим сискалом, – погрозил ему вслед кулаком Элмарза.

Сями на миг остановился, будто его подбили под коленки, укоризненно посмотрел на брата и вновь двинулся дальше.

Очень обидели его слова Элмарзы. Да, он ест чужой хлеб, но не даром. В поте лица трудится за это. И нет человека, кому бы Сями отказал в услуге, кому бы не отработал угощения. Вот и сейчас. Он не просто должен помочь детям Беки. Честный человек обязан за добро платить добром. Он ел сиротский сискал, как же не помочь людям, не поехать с ними в поле?

Далеко за селом Сями остановился и подождал, пока Гойберд не поравняется с ним. Нижняя губа у Сями все еще подрагивала. Хусену от этого казалось, что она стала больше обычной.

Не успели и версты проехать, как им навстречу вынырнули два всадника. Один был старшина Ази, другой – казак с саблей на боку и с винтовкой за спиной.

– Эй, куда едете? – крикнул Ази еще издали, остановившись посреди дороги. – Может, вы считаете для себя унизительным делать то, что другие сегодня будут делать?

– Мы не такого звания, чтобы считать унизительным труд людей, где бы они ни работали, чем бы ни занимались, – спокойно ответил за всех Исмаал, сидевший на первой арбе.

– Тогда поворачивай лошадей, да поживее!

– Повернуть-то оно можно, да знать бы, куда ехать велишь?

– В могилу моего отца! Разве вам не передали приказ мостить дорогу?

Ази никогда не отличался добрым нравом. Но на этот раз он был особенно не в духе. Если люди за два дня не поправят дорогу, не отделаться только плевком в лицо. Пристав, чего доброго, и с должности прогонит. Ну а уж коли наместнику и правда доведется проехать по разбитой дороге, где такие ямы, что колеса проваливаются по самую ось, тогда одному только богу известно, чем все это кончится для старшины.

Исмаал сделал вид, будто в первый раз обо всем слышит, и сказал:

– Чего с ней возиться! Не сегодня-завтра снег выпадет, вот и выровняет.

Ази, похоже, поверил, что Исмаал ни о чем не слыхал.

– Наместник едет! – сказал он таким торжественным тоном, словно возвестил о пришествии самого пророка.

– А, чтоб ему пусто было! Не может подождать, пока снег выпадет? Тогда бы на санях приехал. И самому хорошо, и людям никаких забот.

– Он тебя не спрашивает, когда ему ехать. Ну, заворачивай лошадь, да смотри мне, без долгих разговоров, – Ази помахал кнутовищем, а казак схватил лошадь под уздцы.

– Отпусти лошадь, – Исмаал дернул вожжи.

– Не спорь с властью, – погрозил пальцем Ази, – не то смотри, далеко от нее не уйдешь.

Понимая, что со старшиной тягаться бесполезно, Исмаал решил пробудить в нем человечность.

– Будь великодушным, Ази, отпусти нас. Мы не для себя едем в поле. Детям Беки надо помочь. Кукуруза у них пропадает. Наш долг не оставить сирот.

– И не проси. Если бы там пропадала кукуруза моего отца, и тогда я ничего не мог бы поделать. Сегодня и завтра у вас ничего не выйдет.

Исмаал вспылил:

– Да? Скажи тогда, что ты сделаешь с Саадом, овцы которого за эти два дня и соломы не оставят от кукурузы Беки?!

– Это не моя забота. Саад лучше знает, что ему делать со своей землей.

Казак тем временем повернул лошадь Исмаала и свел ее с дороги. За ним двинулся и Гойберд.

– Все вы заодно! – сказал, насупившись, Исмаал. – Да смотрите, как бы не пришлось вам сообща и ответ держать перед народом.

– Эй, Исмаал! Будь осторожен! Тебе ведь, наверно, известно, какая участь постигает тех, кто ведет подобные разговоры?

Исмаал криво усмехнулся.

– Мне все известно. Тебе это здорово удается. Только не забывай, что ингуши не прощают зла!

Неизвестно, сколько бы еще длился их разговор, если бы Сями, соскочив с арбы, не положил ему конец. Он стремглав кинулся в сторону поля. Ази и казак бросились за ним, догнали и вернули обратно. Казак, размахивая плетью, пытался загнать его на арбу, но Сями упорно мотал головой. Он съел сиротский хлеб. А наместник еще ни разу не кормил его. Сями не работает на тех, кто его не кормит, он работает за еду.

– Делай, что тебе велят, – крикнул разъяренный Ази.

Сями и его не послушал. Он был похож на зверя в окружении охотников: губа тряслась, как в лихорадке, ноздри расширились…

– Марш на арбу! – с этими словами казак ткнул его кнутовищем в грудь.

– Собак! – вырвалось у Сями.

Это было одно из пяти-шести русских слов, которые он знал.

В мгновение ока Сями вырвал у казака кнут и хотел изломать кнутовище. Казак схватился за саблю. Ази кричал, чтобы Сями вернул кнут, но подойти к нему поближе не решался. Подбежали Исмаал и Гойберд. Стали уговаривать Сями, успокаивать. Казак не унимался, хотел арестовать беднягу, не мог простить, что тот назвал его собакой. Исмаал с трудом уломал казака. С пятого на десятое по-русски объяснил ему, что на Сями нельзя обижаться, что он, дескать, не в своем уме.

Сями не понимал, о чем говорил Исмаал, но когда тот из-за недостатка слов покрутил пальцем у виска, обиделся.

Ази тоже махнул рукой.

– Что с него взять, – сказал уже по-ингушски старшина, – сумасшедшего надо привязывать.

И это Сями тоже хорошо понял.

– Я не сумасшедший! – погрозил он кулаком Ази, потом повернулся к Исмаалу. – Слышите, вы? Я не сумасшедший! – уже чуть не плача добавил он и, ни на кого больше не взглянув, пошел прочь.

Отойдя метров на пятьдесят, остановился, посмотрел в сторону села. Подумав, видно, что Элмарза все еще торчит у ворот и пошлет его работать, Сями зашагал к полю.

Он, наверно, и не разбирал, куда идет и зачем, ему все было безразлично, лишь бы уйти от Элмарзы, от Ази, от казака, от людей…

Хусен смотрел вслед Сями и весь горел ненавистью к Ази и гордостью за Сями, который не испугался старшины. «Если бы и Дауд так защищался, – подумал мальчик, – его бы не арестовали».

Хасан тоже думал. Но он думал о другом: о неубранной кукурузе, о том, что овцы Саада уничтожат ее и тогда всем им беда…

До самого Сагопши дорога ровная, разве только кое-где встретится рытвина от старой колеи. Но в селе дорогу дважды пересекают рвы: один большой – его пробил ручеек, другой чуть поменьше. Дальше дорога сворачивает на Пседах. Туда ведет еще один путь, что со стороны кладбища. Он прямее, и по нему до Пседаха ближе. И поди ж ты, знай, по какой из дорог вздумается проехать наместнику. А потому исправляют обе. Благо ведь, не своими руками делают это пристав и старшина. Людей хватает, а не хватит – сгонят еще.

Гравий возили на арбах из оврага, что в Родниковой балке, за Пседахом. Туда-то и послали Исмаала и Гойберда.

Наместник был в этих краях в последний раз года два назад. С тех пор дороги не приводили в порядок. У крестьян и без того дел хватает, одной лошаденкой не справишься: вспахать надо, взбороновать, посеять, дров навозить из лесу, корм для скота запасти – всего не перечислишь.

Люди надеялись, что власти возьмут заботу о дорогах на себя: не малый ведь налог берут с каждого хозяйства!

Да не тут-то было. На налоги содержат старшину, пристава и всякое другое начальство.

Вот и получается: бросай все дела и чини дорогу. А кому по ней ездить? Даже раз в неделю на базар в Пседах сельчане ездят по другой дороге.

Только и нужна она, что наместнику разок проехать по ней да назад убраться. Еще и неизвестно, точно ли он приедет, а пристав на всякий случай старается, из кожи вон лезет, надеется ца похвалу начальства или. чего доброго, на повышение в чине. Впрочем, он уже и без того считает, что его есть за что похвалить: не он ли поймал Дауда? И уж если Дауд не преступник, кого же еще можно считать преступником: с бунтовщиками якшался, в Сибирь угодил, да бежал оттуда. А теперь еще и разговоры крамольные против царя ведет…

Уже темнело, когда Хасан и Хусен на пустой арбе въехали к себе во двор. Гойберд слез у своего двора: стыдно ему было соседке в глаза посмотреть.

Кайпа, давно ожидавшая, что с минуты на минуту въедут во двор груженные кукурузой арбы, всплеснула руками:

– Почему вы порожними вернулись? Где остальные? Что случилось?

Хасан молчал – его душили слезы.

– Мы гравий на дорогу возили, – сказал Хусен, не поднимая глаз.

– Как? – вырвалось у побледневшей Кайпы. – А кукуруза?

– Ази вместе с казаком силой повернул нас. Полупадишах,[22] мол, едет.

– Да будь они прокляты, и полупадишах этот, и Ази. О всемогущий! Неужели ты не видишь всей этой несправедливости?!

Несчастная женщина простояла так недолго, она подняла голову и первое, что увидела, были лица сыновей и… глаза, полные невыразимого горя, беспомощности, молчаливого участия и решимости, глаза рано повзрослевших детей.

Кайпа утерла слезы, выпрямилась.

Все вокруг твердили ей, чтобы она не падала духом, была терпеливой… Но только сейчас, глядя на своих мальчиков, Кайпа до конца поняла, что она – их единственная опора и ей надо держаться, надо быть мужественной…

– А ну, Хасан, помоги, давай распряжем лошадь, – сказала она, – а ты, Хусен, отведешь ее в сарай. Да не забудьте накрыть ей спину одеялом, не то застудится – ведь вся как взмыленная от усталости, – с этими словами Кайпа пошла в дом растапливать очаг.

Немного погодя следом за ней вошли и сыновья.

– Ничего, завтра одни поедем убирать кукурузу. И пусть попробуют: не только Ази, но и сам пирстоп не остановит меня, – сказала мать, ставя перед детьми разогретые галушки и куски вареного курдюка.

– А как же Султан, нани? – спросил Хусен.

– Возьмем с собой и Султана. Завернем в одеяло и возьмем.

Ужин Кайпа приготовила на всех, кто утром уехал в поле, а ели они втроем.

«Вот жаль, что нет Сями», – подумал Хусен, глядя на большую миску перед собой.

А Сями в это время было совсем не до еды.

Даже на улице слышались глухие удары. На сей раз оба брата были жестоки, как никогда, особенно младший – Товмарза. Из-за Сями ему пришлось самому выйти работать на дорогу.

Какое-то время слышался приглушенный крик. Затем все стихло: и удары и крик.

Сями не знал, сколько он пролежал во дворе. Все тело у него болело, словно перебитое. Он попытался подняться, но не смог. Крепко стискивая зубы, чтобы не закричать от боли, Сями с трудом подполз к скирде кукурузной соломы, что высилась посреди огорода.

Элмарза и Товмарза и раньше, бывало, вдруг ни за что ни про что ударят брата – им все одно, что лошадь пнуть, что его. Но такого, как на этот раз, еще не случалось. Однажды, правда, в день свадьбы Товмарзы, Сями допек братьев, и Элмарза здорово наподдал ему. Сями не мог примириться с тем, что женят младшего брата, а его обошли. И такой он переполох поднял, разогнал всех танцующих, шумел, кричал, что его родные нарушают ингушский обычай.

– Пусть сначала меня женят, – кричал он, – я же старше!

Братья сгорали от стыда перед гостями. Элмарза увел Сями в сарай и привязал его там, но тот не перестал кричать. Элмарза взял палку и бил его до тех пор, пока он не утихомирился.

И все же сегодня избили его сильнее, чем тогда…

Они всем жаловались, что Сями позорит их и что уж лучше бы он умер.

Может, оттого и били смертным боем, рассчитывали, что помрет…

Сями нащупал углубление в скирде и влез туда по пояс. Можно бы и поглубже забраться, весь бы уместился, да каждое движение причиняло такую нестерпимую боль, что Сями больше не шевельнулся. И вдруг он почувствовал, что к спине его прижалось что-то мягкое и теплое. Бедняга с трудом протянул руку и нащупал что-то похожее на вывернутую шубу. «Кто бы это мог накрыть меня шубой? Кому я нужен?» – подумал Сями. И тут вдруг услышал слабое повизгивание. Это был их старый кобель. Не дождавшись похлебки, он вернулся в свою нору.

– А-а, Катох,[23] это ты? – произнес Сями. – Если бы нас обоих не было в этом мире, никто бы ничего не потерял!

10

Черный котел неба низко навис над Алханчуртской долиной.

Кайпа еще затемно запрягла лошадь и выехала с детьми в поле.

Исмаала с Гойбердом и на второй день погнали чинить дорогу, а Сями не то что в поле ехать, он и пальцем пошевелить не мог. Но Кайпа об этом не знала.

– Как-нибудь сами управимся, – не без обиды в голосе сказала она, – слава всевышнему, руки, ноги целы и лошадь есть.

Хасан молча разглядывал заострившийся хребет лошади.

– Нани, мы сами всю кукурузу перевезем, вот увидишь, – стараясь успокоить мать, сказал Хусен.

– «Всю кукурузу перевезем», – передразнил Хасан. – Тоже рассуждает, силач.

– А вот посмотрим. Думаешь, я хуже тебя могу работать! – совсем осмелел Хусен, благо, что мать рядом, а при ней ведь Хасан все равно его не тронет.

– Сискал есть ты умеешь, вот это уж точно.

– Не больше тебя.

– А ну перестаньте, – остановила их мать. – Чего не поделили? Только вашей ссоры мне и не хватает. Ты, Хусен, младше, не перечь старшему.

При этих словах Хасан словно и правда почувствовал себя совсем взрослым, выпрямился, потянул вожжи и, стараясь придать своему ломающемуся голосу басови-тость, прикрикнул:

– Но-о, пирод! – Хасан слышал это слово вчера. Так Исмаал погонял лошадь.

Мальчик спросил, что за слово такое, Исмаал объяснил, что по-русски оно значит «вперед».

По кучкам кукурузных стеблей Хасан узнал свое поле.

Кайпа после прополки здесь не была. А осенью поле совсем меняет свой вид.

Хасан направился к несжатой кукурузе и вдруг резко остановился.

– Вот, смотри, здесь лежал дади, – сказал он Хусену, показывая темные пятна на земле.

Подошла Кайпа.

– Что вы разглядываете?

Но дети не успели ей ответить, как мать все поняла и бессильно опустилась на колени. Некоторое время она молча сидела, приложив руки ко лбу. Потом стала осторожно брать сырую землю и засыпать ею следы крови. Дети делали то же самое. Скоро следов уже не было видно.

В несжатой кукурузе овцы здорово похозяйничали. Кое-какие стебли переломаны, иные вырваны с корнем, и початки на них обглоданы. А рядом, будто рассыпанные чьей-то рукой, белеют зерна…

Каппе и без того было тяжело, а при виде такого разорения и вовсе все вспомнилось.

– О дяла, неужели ты видишь это и не караешь злодея? – сказала она, посмотрев в пасмурное небо.

«Ну разве из-за таких туч что-нибудь увидишь? – удивился про себя Хусен. – Если бы погода была ясная, тогда другое дело!»

Некоторое время Кайпа молча оглядывала поле и размышляла, как же ей быть: вывозить убранную кукурузу пли жать остальную?

– Хасан! – крикнула наконец она. – Разверни-ка, сынок, арбу, не то, как нагрузим ее, не сдвинем.

Скоро работа закипела. Хасан, стоя на арбе, укладывает стебли, мать вместе с Хусеном подносят их и подают ему. Только Султан ничего не делает. Он лежит неподалеку, завернутый в одеяло – один носик виднеется.

За стеблями приходится уходить все дальше и дальше – те, что были сложены у дороги, уже погрузили. А заехать на пахоту нельзя – мерин завязнет, не вытянет груженой арбы.

Чем выше воз, тем труднее Кайпе подавать, а Хасану принимать и укладывать стебли.

Не спуская глаз, Хасан следит, как растет воз, осматривает его со всех сторон – не кривится ли? Кайпа тоже наблюдает за укладкой, хотя знает в ней толку не больше Хасана. Она, правда, не раз помогала Беки в поле. Но муж не нуждался в советчиках, до того он был ловок и умел. А как красиво укладывал воз! Знать бы, что доведется самой с уборкой управляться, поучилась бы… Но кто мог подумать? Несчастье ведь приходит нежданно-негаданно.

Заплакал Султан.

– Погоди, родимый, – упрашивала его Кайпа. – Потерпи чуть-чуть, сейчас закончим.

Но ребенок кричит все громче и громче. И Кайпе, хочешь не хочешь, пришлось оставить работу. Она развернула одеяло, перепеленала малыша, покормила его грудью. Только тогда Султан успокоился.

Пока мать возилась с братишкой, Хусен все носил и носил стебли.

– Хватит, сынок, не надо больше, – сказала Кайпа, – не увезет лошадь столько.

Мать перекидала все стебли Хасану и протянула ему бастрок, но, как ни подталкивала, Хасан все не мог подцепить его. На помощь брату наверх забрался Хусен. Вдвоем они кое-как затащили тяжелый бастрок, затянули веревками, как умели. Но не успели выехать с поля, узлы поослабли. Остановили арбу, снова подтянули, но, на беду, воз уже так перекосился, что, как ни затягивай, толку никакого.

Кайпа велела ребятам сесть на одну сторону для равновесия, потом забралась и сама.

Ехали степью. По ней ровнее – и арба идет легче.

– Уже почти половину пути проехали, – вздохнула Кайпа. – Да поможет нам дяла довезти свою кладь до дому.

Но разве с такой укладкой довезешь? Воз уже настолько накренился, что стебли скоро стали волочиться по земле. А едва колесо угодило в рытвину, арба завалилась набок.

С Султаном на руках Кайпа скатилась вниз, Хасан спрыгнул следом за ней и крикнул брату:

– Ну, чего ты уцепился за стебли, как кошка? Не видишь, что прибыли? Слезай давай.

Хусен обозлился, чуть не огрызнулся, да вовремя вспомнил, как мать сердится, когда он перечит старшему брату.

Он и сам понимает, что с таким возом дальше не поедешь. Давно бы слез, да боится – тогда уж воз и вовсе завалится.

– Пропади ты пропадом, – причитает Кайпа, – недаром же говорится, беда семь бед приводит. Вот и у нас так…

Хусен видит, как по щеке у матери скатываются слезы.

Раньше, до смерти отца, сын только раз видел ее плачущей, когда умерла их младшая сестренка. Зато теперь глаза у матери все время красные. И Хусен знает: это от слез.

– Хасан, отвяжи бастрок, – просит Кайпа, – ничего не поделаешь, придется заново воз ладить.

Вдвоем с Хасаном они скинули на землю половину поклажи и начали двурожкой заново укладывать стебли на арбу.

Хусен стоял поодаль и с завистью поглядывал на завернутого в одеяло Султана. Ему-то холод нипочем, у него даже рот прикрыт краешком одеяла! А Хусен весь посинел. Глянув на него, мать сказала:

– Поди сюда, сынок, складывай стебли в кучки, и мне будет легче перекидывать, и ты согреешься.

Хусен с радостью принялся за работу. А скоро ему даже стало казаться, что с его участием дело пошло куда быстрее. Матери теперь легче: возьмет кучку и – р-раз – подаст Хасану.

– Долгой жизни тебе, мой мальчик, какие хорошие кучки делаешь, – похвалила она его.

Вдруг Хусен увидел скачущего со стороны села всадника.

– Нани, кто-то едет!

– Ну и пусть едет! Тебе-то что в этом за радость, – пробурчал Хасан.

– А вдруг остановится, поможет!..

– Ну, если ему больше нечего делать!..

– Давайте, дети, поскорее уложим стебли, – сказала Кайпа и стала быстро подавать, будто у нее сил прибавилось. – Человек подъедет, попросим его помочь потуже затянуть бастрок.

Заплакал Султан, но даже это не оторвало мать от работы.

Всадник несся галопом. Ветер раскинул полы его бурки, как крылья орла. И Кайпа торопилась.

Хасан не успевал укладывать стебли. Но вдруг он не взял поданной охапки.

– Что ты остановился, сынок?

Хасан будто ничего и не слыхал, стоял, как чурт.[24] Глаза его впились в одну точку. Он узнал всадника. Ни у кого нет такой бороды – будто приклеенный лоскут овчины, таких ухоженных усов и лица цвета спелой земляники.

Подъехав ближе, всадник придержал коня, намереваясь объехать их. Только тут Кайпа увидела, кто это. Он-то, может, ее и не узнал – они уже много лот не видели друг друга, да и выбившиеся из-под платка пряди волос почти закрыли лицо.

Кайпа в растерянности остановилась как вкопанная, держа в руках вилы с охапкой стеблей. Она даже волосы не убрала, которые в другое время тщательно прятала от мужчин.

– Вам помочь? – спросил всадник, останавливаясь.

Кайпа молча смотрела на него. Хусен удивился. Да и как тут не удивиться? Когда всадник был еще далеко, мать говорила о том, что попросит его помочь, теперь он подъехал и сам набивается, а она молчит…

Всадник между тем сказал о помощи совсем не потому, что действительно горел желанием помочь, а так, для приличия, в надежде, что его поблагодарят и откажутся. Тот, кто искренне хочет помочь, по спрашивает, есть ли в этом нужда, просто берется за дело.

– Ну, так как, женщина?… – снова спросил он и осекся.

Кайпа откинула волосы. Глаза ее горели ненавистью. И уж тут-то всадник узнал ее.

– Не тебе нам помогать! Будь проклят, злодей! Уйди с глаз.

– Как ты разговариваешь?…

– А как ты хочешь, чтобы я с тобой разговаривала? И до чего же ты наглый! Другой бы на твоем месте не подъехал к нам…

– Я и не подъезжал. Дорога моя здесь проходит…

– О, чтоб ты не вернулся домой! Чтоб дорога твоя стала кровавой!..

– Перестань, Кайпа! Вспомни, я ведь любил тебя когда-то…

– Потому, может, и сделал моих детей сиротами? Но не радуйся, рано или поздно ты вернешь им кровь отца.

Разгневанная, как была с вилами в руках, она двинулась на Саада. Хасан сжал кулаки и весь напрягся.

– Благодари бога, что ты не мужчина!.. – С этими словами всадник тронул коня.

– Это не беда, что я женщина… Слезай с коня, если ты мужчина! Чего же уезжаешь?

Чуть поотъехав, Саад со злостью стеганул коня.

Всадник был уже далеко, а Кайпа все слала ему вслед проклятия:

– Чтоб твой конь и все богатство твое достались безжалостным людям! Чтобы труп твой завернули в твою же бурку!..

Домой они вернулись вечером. Зловещее беззвездное небо низко нависло над селом. Вокруг было тихо. Куры уже сидели в курятнике. Вслед за арбой во двор вошла корова. Выпрягли лошадь, а разгружать воз не стали. И сил не было, да и Султан плакал, не давал покоя. Даже Хусен, который утром прыгал, словно теленок, впервые выпущенный на лужок, сейчас был похож на осеннего цыпленка.

На счастье, два-три дня стояла хорошая погода, и работа в поле спорилась. Им теперь помогали Исмаал с женой, а один день с ними работала и жена Мурада, зато Кайпа вынуждена была остаться дома – заболел Султан.

Вскоре всю кукурузу убрали и перевезли во двор. Теперь надо было обломать початки, и этим уже занимались только Хасан, Хусен, а временами и Кайпа, когда удавалось хоть ненадолго убаюкать Султана. Иногда забегали дети Гойберда, но помощь от них не ахти какая: поработают часок, прихватят по паре початков – и домой. Пожарят, съедят и обратно.

Разок забегала Эсет, но Тархан не дал ей побыть у них, стал звать домой. А когда она отмахнулась, пожаловался матери, и та раскричалась на все село, пока наконец не загнала дочь.

Хусен только все удивлялся про себя: «И чего они не пускают к нам Эсет? Мы ведь не съедим ее? А что к соседям зашла помочь, так разве это плохо? Я бы тоже им помог!»

Кабират поссорилась с Кайпой – обвинила ее в том, будто она распустила слух, что Дауда арестовали по доносу Соси. А Кайпа и знать ничего не знала, сама услышала от людей – все село об этом и говорит. Соси надеялся, что все останется между ним и Ази, но не тут-то было – земля слухами полнится. На доносчика смотрят косо. Вот он и злится на всех, а жена рада стараться, обвиняет во всем соседку. Из-за этого и детей готова поссорить.

Едва Эсет вернулась к себе во двор, оттуда донесся ее плач и крики матери:

– Смотри у меня, синеглазый шайтан, еще раз увижу тебя на том дворе, ноги переломаю! У них опять что случится, скажут, мы донесли, мы виноваты, а ты им помогать надумала?

Кабират кричала и хлестала девочку хворостиной по ногам. В эту минуту она напоминала волка из сказки, который винит ягненка в том, что он мутит ему воду в реке.

Кабират и Соси не знали, что им еще сделать, чтобы сельчане, и особенно соседи, не проведали, чем и как они живут. С трех сторон обнесли свой двор высоким забором, от улицы их отгораживала задняя стена дома. То ли сглаза остерегались, то ли боялись, как бы богатства у них не убавилось. Да где уж ему убавиться! Известное дело – деньги идут к деньгам. Из года в год, когда в сапетках у сельчан уже хоть шаром покати, у Соси полным-полно кукурузы, а когда другим сеять нечем, он, отложив зерно про запас, еще и продает часть. И возить далеко не приходится – люди сами идут. У кого денег нет, берут в долг с условием из нового урожая вернуть вдвойне. К осени, глядишь, огромная сапетка у него снова полна. Не многим такое выпадает.

Беки, бедняга, надеялся хоть в этом году наполнить свою сапетку, да вон как все обернулось.

Всякий раз, заглядывая в сапетку, Кайпа шлет проклятия осиротившему ее дом, ее детей.

– Чтобы кровью тебе обернулось, Саад, богатство твое, нажитое нечестно. О дяла, – воздев руки к небесам, молит несчастная женщина, – сделай так, чтобы хоть одно из моих проклятий пало на голову убийцы!

11

Дорога на Тэлги-балку проходит вдоль кладбища. Эта балка ближе других к селу, потому-то ее и предпочитают сельчане: можно быстро нарубить полную арбу дров и успеть вывезти, не попав на глаза леснику Элмарзе. Но это только так кажется. А на деле редко кому удается избежать встречи с вездесущим лесником.

Встреча с Элмарзой добром не обходится: либо приходится сгружать лес, либо взятку платить леснику.

Хасану и Хусену платить нечем. Вся надежда, что, узнав, чьи они дети, Элмарза пожалеет сирот. Ведь он к тому же из тайпа их матери, значит, в некотором роде дядей приходится.

Мерин чуть плетется. Никак ему не хочется на старости лет волочить арбу. Другое дело – стоять в теплом сарае да пожевывать вкусное сено.

Хасан тоже без радости согласился ехать в лес.

– Поезжай, сынок, в Тэлги-балку, – попросила с вечера мать, – холод на дворе, а нам топить нечем. Завтра ураза начинается, а в нетопленной комнате разве искупаешься? Привезете пару вязанок – и хватит. А Султан поправится, тогда и я с вами съезжу, полную арбу нарубим.

Хусена просить не надо. Ему лишь бы на арбе проехаться, а что там делать надо будет, мальчику нипочем.

Вот и сейчас он сидит на арбе и не думает о том, что их ждет нелегкая работа – ведь ему придется подтаскивать к арбе дрова.

Хусен разглядывает чурты. Они разные: деревянные и каменные. Все покрашены в синий или зеленый цвет. Некоторые расписаны красивыми сложными узорами. Хусен знает, что под каждым чуртом похоронен человек.

– Хасан, где больше людей, здесь, на кладбище, или у нас в селе? – спрашивает Хусен.

– Откуда мне знать! – отвечает Хасан, не оборачиваясь. – А тебе-то какое до этого дело?

– Просто так.

– Делать тебе нечего! Чем болтать чепуху, лучше помолись, чтоб дяла простил все их грехи.

– А зачем?

– Так полагается. Когда едешь мимо кладбища, нужно говорить: «Да простит вас дяла!»

– Сколько раз надо говорить эти слова?

– Пока не проедешь кладбище. А ты что спрашиваешь, боишься устать?

Хусен не ответил. Он уже повторял про себя: «Да простит вас дяла!» Но через минуту-другую спросил:

– Хасан, а где наш дади похоронен?

– Там, с другой стороны.

– Давай пойдем на его могилу?

– Не сейчас. На обратном пути…

– Ну, пожалуйста, Хасан, давай сейчас…

Хусен не мог понять, как это можно проехать мимо кладбища и не подойти к могиле отца. Мальчик, как похоронили Беки, еще ни разу не был на кладбище.

Раньше он думал, что покойников замуровывают в чурты, теперь Хусен знает: их зарывают в землю.

Хасан наконец уступил просьбам брата и остановил лошадь. На кладбище было тихо. Только черные вороны иногда нарушали безмолвие своим карканьем. Они то садились на чурты, то взмывали ввысь.

Дети остановились у свежей могилы.

– Подними руки, – приказал Хасан, покосившись на брата, – помолимся за дади.

Хусен поднял руки и вопросительно посмотрел на Хасана: что же дальше делать?

– Говори «аминь», – сверкнул глазами Хасан и стал что-то быстро и непонятно шептать: он видел, так делают взрослые.

Хасан не знал других слов молитвы, кроме «аминь», а потому только его и повторял.

Хусен тоже старательно шептал «аминь», по при этом он успевал и многое увидеть: чурты, например, и… ворон. А вот села на высокий каменный чурт сорока.

– Шш, – махнул рукой Хусен.

– Не маши руками во время молитвы, – прикрикнул Хасап.

хусен не ответил. Он и раньше редко пререкался с братом, знал, что у того больше силы, а теперь, после того как мать сказала, что Хасан старше и потому его надо слушаться, Хусен выносит все окрики и придирки брата. А Хасан стал какой-то очень странный. «Ведь вот дади был старшим в семье, но никого не обижал, наоборот, защищал. А Хасан все покрикивает да приказывает, отчего бы это?» – думал Хусен.

Чурт на могиле отца был совсем маленький. Когда он лежал еще во дворе и Дауд с Гойбердом обтесывали его, он казался Хусену огромным. Но теперь, наполовину врытый в землю, едва возвышается над холмиком, и не вырезан на нем ни наган, ни кинжал, как на том, где сорока сидела.

– Хасан, а почему на том чурте вырезаны наган и кинжал?

– Это значит – там похоронен мужчина.

– А-а, – протянул Хусен.

– Видишь, рядом на чурте серьги, кольца и женский пояс? Там похоронена девушка. Брат и сестра лежат рядом. Я слыхал, что его убили и она не пережила горя. Кроме брата, у нее никого больше на свете не было.

– А кто его убил?

– Кто-то из Нясаре.[25] Говорят, он женился на девушке, которая была засватана за человека из рода тех людей, что из Нясаре.

Хусен молча смотрел на чурт мужчине и думал: «Как же он дал убить себя, ведь у него были кинжал и наган…» Но тут мальчик вспомнил, что ведь и у отца был кинжал…

– Хасан, мы тоже вырежем кинжал на памятнике дади, ладно?

– Вырежем. И наган…

– У дади ведь не было нагана…

– Ну и что же? Так делают.

«Наверное, у брата девушки тоже не было нагана, – подумал тогда Хусен, – человек с наганом не даст себя убить…»

– Ну, пошли, – сказал Хасан. – Слушай, а где наша лошадь? – через минуту закричал он.

Забора вокруг кладбища не было. А потому все просматривалось как на ладони. Хасан побежал в сторону леса. Но вскоре повернул назад.

В растерянности мальчик метался, как зверь в западне. А Хусен стоял на месте и беззвучно плакал. Уж если Хасан не знал, что делать, а он-то и подавно…

– Это все из-за тебя, щербатый, – сказал старший брат, останавливаясь перед Хусеном. – Вот и сходили на могилу! Говорил тебе, на обратном пути, так нет…

Погрозив кулаком, он побежал к селу. На этот раз за ним помчался и Хусен. Братья бежали, не видя под собой земли, и вдруг Хусен остановился и радостно закричал:

– Хасан! Вон она где – лошадь!

Хасан растерянно смотрел туда, куда показывал брат. Отчаявшийся мальчик радостно засмеялся, и его заплаканные глаза засияли.

Оказывается, лошадь по привычке вышла на старую дорогу, на ту, что проходила через овраг, минуя вновь построенный мост: мол, всю жизнь обходилась без моста, а на старости лет и вовсе обойдусь.

И может, лошадь проехала бы через овраг и ушла далеко, но., на счастье, одно колесо арбы глубоко врезалось в глину, а сил у мерина не было, вот он и стоял на месте, понурив голову с отвислой, как у Сями, нижней губой.

Хасан радовался недолго. Через мгновение он уже колотил конягу и кричал:

– Ах, чтоб ты сдохла!

Мерин взмахнул головой и опять понурился, словно шейные позвонки у него переломаны.

Братья стали подгонять его, тянуть за подпруги. Мерин и сам силился сдвинуться с места, но ничего у него не выходило. И тогда, как бы поняв тщетность своих усилий, он снова безвольно опустил голову.

Долго бы им пришлось повозиться, да, на счастье, из лесу возвращался Сями. Переехав мост, он спешился и подошел к детям.

– Вы откуда едете? – спросил Сями.

– Ниоткуда! – смущенно опустил голову Хасан.

Стыдно ему было рассказывать о случившемся.

– А как же вы сюда угодили?

Ни Хасан, ни Хусен не ответили.

– Вон ведь мост рядом! Зачем было в овраг загонять беднягу? – не унимался Сями.

– Это не мы. Она сама…

– Что же, вожжей у вас нет?

– Мы на кладбище ходили… – вставил Хусен.

– А тебя не спрашивают, – оборвал брата Хасан.

Сями взялся за конец оглобли сзади.

– Ну-ка, подгоняйте лошадь! – сказал он и напрягся.

Колесо, что увязло до самой ступицы, стало подаваться. Лошадь потянула из последних сил. Арба вылезла. Хасан развернул ее. Сями удивленно посмотрел на мальчика.

– Вы разве не в село?

– Нет, мы в лес едем.

Подойдя поближе, Сями притянул Хасана к себе и, хотя вокруг никого не было, зашептал на ухо:

– Заедешь в Тэлги-балку, там по правую сторону дороги лежат нарубленные дрова, – он хихикнул. – Это я оставил. Забирай их.

– Мне чужие дрова не нужны, – замотал головой Хасан.

– Элмарза вчера ночью отобрал их у людей. Это не его дрова. Забирай их смело. Только никому не говори, что я тебе об этом сказал. Слышишь? Молчок! – и он приложил палец к губам.

– Элмарза поймает…

– Он в Пседах уехал. Вернется только вечером.

– Нет, нет, – снова замотал головой Хасан и тронул лошадь.

– Ну и дурак! – махнул рукой Сями.

Не успели братья доехать до леса, пошел дождь. Он уже больше двух недель висит тяжелой завесой над Алханчуртской долиной: то пойдет, то перестанет. Но на этот раз он, похоже, шутить не собирается. Делать нечего, назад поворачивать нельзя – нужны дрова.

– Хасан, ведь дождь идет… – Хусен посмотрел на брата с надеждой.

– Ну и пусть идет. От дождя еще никто не умирал, – ответил Хасан равнодушно.

Дрова, о которых говорил Сями, и правда лежали на месте. И почти у самой дороги. Чего проще, нагрузить их на арбу и без хлопот повернуть назад. Но мальчики не решались притронуться к чужому, так их с детства приучили. Только с жадной завистью посмотрели они на дрова и проехали мимо. Ребята были уже на опушке, когда дождь, сначала только смешавшись со снегом, постепенно совсем уступил свои владения белому вестнику зимы.

– Хасан, снег! Видишь, снег! – закричал Хусен.

– И чему ты радуешься?…

А разве не радостно? Первый снег – всегда счастье для детей. Сразу вспоминаются санки, ледяные горки и уж конечно не то, что, может, и на ноги надеть нечего.

Вот и Хусен радовался. Он тоже не думал ни о полуразутых ногах своих, ни о нетопленной комнате.

Хусен был еще в том возрасте, когда, несмотря на все беды жизни, думают больше об играх, чем о хлебе насущном.

В другое время и Хасан еще порадовался бы снегу. Но сейчас старший из братьев по-настоящему осознал себя главой семьи, хозяином. А для хозяина ранняя зима всегда некстати.

Снежинки пока еще не залеживались. Едва прикоснувшись к земле, они таяли и исчезали без следа, но падали очень густо. И все-таки Хасан взял топор и упрямо углубился в лес.

До чего же противно в такой день в лесу. После каждого удара топора с веток низвергается целый поток. Крупные капли, скользнув по мокрой шапке, скатываются за ворот.

Хусену его работа кажется еще тяжелее. Хасан стоит на одном месте и рубит, а ему надо перетаскивать дрова к арбе. Одежонка промокла до нитки, в чувяках хлюпает вода. Чтобы меньше ходить, Хусен дожидается, пока Хасан нарубит побольше дров. Но едва Хасан увидит, что брат стоит, сразу кричит:

– Не стой на одном месте, замерзнешь!

Потому он и сам работает без передышки.

Когда убили отца, дети плакали. Очень горько плакали, но тогда они еще не понимали, как он нужен им и какой трудной будет жизнь без него…

Сиротская доля день ото дня все больше и больше давала себя знать.

На минуту оторвавшись от работы, Хасан вдруг увидел, что склоны и впадины вокруг будто укрыты белым покрывалом. Занятый делом, он и не знал, как много снегу навалило, к тому же из лесной чащи не так все заметно. Дольше оставаться в лесу небезопасно. Хасан это понял и стал собираться. Быстро побросав все дрова на арбу, ребята двинулись к дому. Нарубить успели очень мало. И почти все – кривые орешины. С такими дровами людям на глаза стыдно показаться, да и хватит их едва на неделю…

Хасан невольно вспомнил слова Сями. Те дрова ведь и правда ничьи. Элмарза отобрал их у людей. И раз Сями не смог все увезти, – значит, кто-нибудь другой подберет, а может, под снегом останутся и вовсе пропадут. «Говорят, взять чужое – грех. А почему тогда Элмарза берет чужое, если это грешно?…» Хасан совсем запутался.

Наконец добрались до злосчастных дров. Оба брата шли пешком. Мерин, как всегда, домой возвращался быстрее, и подгонять его не приходилось. Он, видать, тоже спешил скорее укрыться в сарае от холода. А потому остановить его удалось не сразу…

Когда Хасан подошел к дровам, Хусен вздрогнул от неожиданности.

– Это же чужое!

– Ну и пусть чужое!

– А если кто-нибудь увидит?

– «Увидит, увидит»! Хватит болтать! Иди лучше помоги мне!

Дров оказалось не так уж много, едва до края борта нагрузили. Но это, может, и к лучшему. Будь их больше, пришлось бы увязывать. А силы у ребят не такие, чтобы с этим справиться.

Хасан тронул лошадь, а сами они пошли рядом. Правда, Хусен хотел было усесться на арбу, но брат не позволил ему.

– Будешь сидеть как пугало – закоченеешь, – сказал он.

Хасан знал, что в холод лучше двигаться, чтобы не замерзнуть. Люди и зимой и летом ходили в одной и той же одежонке и детей своих приучали бороться со стужей.

Хусену до этого года еще не приходилось зимой надолго выходить из дому. Только изредка ему позволяли немного побегать, в снежки поиграть, покататься на санках. А Хасан не раз ездил в осеннюю и зимнюю пору с отцом в лес или в поле.

– Работай ногами и руками, а не то холод тебя скрутит, – повторял он, строго поглядывая на Хусена.

Они уже выехали из балки на дорогу, что вела из Пседаха к ним в село, когда увидели всадника. Он остановился и уставился на арбу.

Хасан сразу узнал лесника Элмарзу. Кому бы еще пришло в голову в такую погоду остановить коня и ждать посреди дороги чужую арбу.

«Неужели он отберет дрова и нам придется ни с чем возвращаться домой? – подумал Хасан. – А если к тому же узнает, какие мы дрова везем, тогда от него так просто не отделаешься, не только дрова отберет…»

Дрожа от страха, Хасан подъехал к всаднику.

– А ну, стой! – приказал Элмарза. – Откуда в такую погоду?

Хасан придержал лошадь, но на вопрос не ответил, только потупился.

– Как же это вас отпустили в эдакую погоду?

Хасан опять промолчал. Да и что ему было говорить.

Лесник ведь не спросил, чьи они дети, не станешь же рассказывать, что у них нет отца, а мать поехать в лес не могла: осталась с больным братишкой.

– Откуда дрова везете?

– Из лесу.

– Неужели сами нарубили?

Хасан потупился, а Хусен хлопает глазами: то на лесника зыркнет, то на брата, но тоже молчит.

– Ну вот что, друг, – сказал Элмарза. – Мне все ясно. Выгружай, пока не поздно! Такой лес рубить не дозволено. И давай поживее!

Хасан не тронулся с места. Внешне он был спокоен, но в душе мальчик не на шутку рассвирепел. «Из-за дров мы промокли до нитки, – думал он, – дома холод, больной Султан, как же можно вернуться с пустыми руками?»

– Ну, ты что? Может, не слыхал меня? Говорю, сгружай, – значит, сгружай! Не задерживай.

– Я не задерживаю…

– Тогда поторопись.

– Не могу я сгружать…

– То есть как это «не могу»? А кто же нагрузил твою арбу, уж нет ли у тебя работника?

Элмарза спешился, привязал своего коня за оглоблю арбы и поднялся на воз.

– Смотри, какие дрова нарубил, – сказал он оттуда. – Тебя бы надо в Пседах препроводить да сдать пирстопу. Раз и навсегда забыл бы дорогу в лес!

«Почему же ты сам и рубишь такой лес, и отбираешь его у людей, и все домой к себе увозишь?» – хотел крикнуть Хасан, но вовремя сдержался, подумал: чего доброго разозлится лесник и правда к приставу отведет. А пристава даже взрослые боятся.

Сбросив немного дров, Элмарза сверху вниз посмотрел на детей. Хусен, весь синий, стучал зубами от холода, а Хасан, нахмурившись, косил одним глазом из-под вздернутой брови на лесника и тоже дрожал.

– Вы чьи будете-то? – спросил Элмарза.

Мальчики не ответили. Лесник, не сводя с них глаз, стал медленно спускаться с арбы.

– Ладно, езжайте, – махнул он рукой. – Да простит вам бог! Ураза сегодня начинается, не то бы…

Элмарза не договорил, и братья так и не узнали: пожалел он их или, может, возиться не захотел…

Лесник ускакал. Ребята, боясь, как бы он не раздумал и не вернулся, быстренько покидали дрова обратно и двинулись в путь. Уже подъезжали к селу, когда навстречу им показалась Кайпа.

Сердце материл не выдержало тревоги: дети ведь так задержались! Она шла искать их.

– Родненькие мои, – повторяла мать, всхлипывая, и обнимала то одного, то другого. – Одних я вас больше никуда не пущу! Где вы пропадали так долго?

– Мы бы уж давно были дома, если бы Элмарза нас не задержал.

– Ах, будь он проклят! Что ему от вас надо?

– Сначала хотел дрова отобрать, потом отпустил, – сказал Хасан.

– Удивительно, что отпустил. Наверное, потому и снег идет в такую пору.

– Он сказал, сегодня ураза начинается, потому и отпускает, – вставил Хусен.

– Родненькие мои, промокли до нитки. Сейчас я вас обсушу, отогрею, – приговаривала Кайпа, радуясь, что нашла своих мальчиков живыми и невредимыми.

Дети стеганули лошадь, она рванула. Хасан и Хусен побежали вперед.

– Дома сразу скиньте с себя мокрую одежду, – крикнула им вдогонку Кайпа, – я натопила кукурузными стеблями, у нас тепло…

Забыв об усталости, братья бежали по селу. Уже темнело.

– Ассалату, ва ассаламу…

Это голос муллы. С минарета деревянной мечети он возвещал о наступлении уразы.

Часть вторая

1

Весна в тот год наступила необычно рано. Старожилы утверждали, что давно так не бывало.

По весне главная забота о пахоте. Однако многие считали, что приступать к ней еще не время – ласточка не прилетела, а она как пить дать принесет с собой снег. Но не все так думали, иные решали по-своему: чего ждать, если двор уже весь затянут травой, будто ковром покрыт, и крапива вдоль плетня вытянулась уже по колено. Кто готов, пусть пашет, а кто не готов, тому не грех поторопиться…

У Гойберда сборы не долги. Он обстругал и заточил кол из сырого граба, купил у Соси две мерки кукурузы – и все сборы.

Огород ему соседи вспахали заодно со своим. С делянкой в поле дело посложнее – люди и со своей десятиной с трудом управляются. Вот и решил Гойберд сеять кукурузу под кол. А что поделаешь, коли лошади нет?

Ранним теплым утром, любуясь безоблачным небом и щурясь от яркого солнца, стоит он руки в боки у своего порога и, довольно потягиваясь, говорит:

– Бог милостив, решил порадовать бедный люд ранней весной.

«Только в мое положение Бог никак не войдет», – думает про себя Хажар, сидя на корточках возле Гойберда. Она всегда так присаживается после приступа кашля, выбивающего из сил. И с трудом поднимается только после того, как голова перестанет кружиться.

– И тебе полегчает, – оборачивается Гойберд к жене, – видишь, погода какая стоит?

– Да со мной будь что будет, – машет рукой Хажар, – лишь бы эту десятину засеять.

– Бог даст – засеем.

– В прошлом году не посеяли, так теперь вот совсем обнищали…

– В этом году подправимся.

– Не лучше ли с кем-нибудь, у кого лошадь есть, в паре наполовину сеять? Так бы оно вернее.

– Что нам полдесятины даст?

– А под кол посеешь – сорняки задавят кукурузу.

– Следить надо. Тогда и сорняк не страшен.

С минуту Гойберд молчит, потом вдруг резко бросает:

– Этот твой сискал сегодня не испечется, что ли?

Хажар тяжело поднимается и уходит в дом.

Гойберд еще долго стоит во дворе и с надеждой всматривается, не едет ли кто по улице. Неплохо бы зерно подбросить в поле на попутной арбе, а самому и пешком дойти можно. Но, как на беду, никого не видать. «Наверно, все уже в поле», – досадует Гойберд.

Но вот наконец с сискалом в сумке и с кукурузой в талсах, что перекинуты через плечо, опираясь на кол, Гойберд вышел за ворота.

Человеку, который какой уж год не реже чем раз в неделю пешком отмеряет путь во Владикавказ и обратно, дорога до Витэ-балки вроде как и не дорога.

За отцом следует сын – поможет в поле, будет бросать зерна в ямки, глядишь, все дело быстрее пойдет. В руках у Рашида сумка, но в ней всего два сискала да щепоть соли: чего нет, того не возьмешь. В поле можно еще и крапивы нарвать: там она посочнее да и почище, чем под плетнем.

Хасан тоже выехал в поле: хоть мал, а хозяин. Возраст – не помеха, была бы лошадь.

Они с Исмаалом договорились пахать с Товмарзой, братом Сями и Элмарзы.

Товмарза поначалу заартачился.

– Да какая же это лошадь? – развел он руками, увидев у своих ворот мерина Хасана. – Шкура, натянутая на жерди, да и только!

– Поимей совесть, Товмарза, не куражься над сиротами, – пристыдил Исмаал.

Хасан хотел было от обиды повернуть назад, да удержался. Куда подашься без плуга. В селе он есть не у каждого. Элмарза дает им свой, а они за это должны вспахать и его десятину.

Всю дорогу не унимался Товмарза.

– Нно, кляча! – покрикивал он. – Она едва тащит, как же пахать-то будет?

– Еще как будет, – отрезал Исмаал, – получше твоей. Я в прошлом году пахал на ней, знаю.

– Посмотрим…

Едва перебрались через Согап-ров, увидели вдали мужчину и мальчика. Мужчина с палкой в руках, а мальчик помахивает то ли сумкой, то ли узелком каким-то.

– Сдается мне, это Гойберд, – сказал Исмаал, – походка его.

– А с чего бы он с такой большой палкой? – хихикнул Товмарза.

Хасан знал, что в руках у Гойберда не палка, но разговаривать с Товмарзой не хотел.

Скоро они нагнали пешеходов. Это и правда были Гойберд с Рашидом.

– Эй вы, идите забирайтесь на арбу, – великодушно разрешил Товмарза.

– Благодарим. Мы пешком дойдем, – ответил Гойберд.

– Что ж, тебе не привыкать.

– Ты прав, Товмарза. Мне не привыкать. А что делать? Так уж устроен этот мир: одному в нем легко, а другому трудно.

– Ладно, Гойберд, не сердись ты на этого зубоскала. Идите садитесь.

Исмаал подвинулся, освободил возле себя место. Гойберд, за ним и Рашид быстро влезли на арбу.

– А для чего тебе этот кол? – не унимался Товмарза.

– Ты ведь не вчера родился, должен бы знать, для чего. Буду под кол кукурузу сеять.

– Надо же! До чего только люди не додумаются, – усмехнулся Товмарза.

– Додумаешься, – вздохнул Гойберд, – лошади у меня в хозяйстве нет, а жить надо.

– Да какая с такого посева кукуруза?

– Осенью посмотришь. Оно правда, потрудиться придется из рядно, но без труда и на вспаханном поле не много возьмешь.

Некоторое время ехали молча. Но Товмарзу ненадолго хватило.

– Подгони свою клячу, малыш, – высокомерно бросил он сидевшему рядом Хасану, – таким шагом мы и к полудню не доедем до места.

Мерин и правда еле плетется. Хасан злится на него: из-за проклятого столько насмешек наслушался. Мальчик хлещет коня почем зря, заодно и второго подхлестывает, хотя тот вовсе не при чем: он бы с радостью пошел быстрее, не будь у него в паре такая развалина.

– Ей бы горячую картофелину подать, вот бы рванула, – хихикнул Товмарза.

– Какую еще картофелину? – удивленно посмотрел на него Исмаал.

– Атакую. Не слыхал, чего сотворил пучеглазый Гайри? Он вез из Мочко-Юрта картофель, лошадь еле плелась, как ни подгонял ее, – не лучше этой, последний год доживала. Уже темнело, а Гайри еще только из Верхних Ачалуков выехал. Прут об нее обломал, а толку чуть. Тогда он остановил арбу, собрал сухой придорожный бурьян, разжег костер и бросил в огонь две-три картофелины.

– Зачем? – спросил Гойберд.

– Потерпи, узнаешь. Слушай дальше. Когда картофелины здорово раскалились, он вытащил их, сел на арбу, взял в руки вожжи и засунул одну картофелину под хвост лошади. Надо было видеть, как она рванула с места, прижимая хвостом картофелину, словно боялась потерять ее. Говорят, ни разу не остановилась до самого Гайрбек-Юрта.

Товмарза рассказывал и захлебывался от смеха.

– Неужели ты, Гойберд, не слыхал об этом?

– Представь себе, нет. Однако какой же правоверный решился на такое дело? Ведь лошадь – скотина бессловесная, как же можно издеваться над ней? Нет, не слыхал я о таком.

– Ты, я смотрю, не знаешь, не ведаешь о том, что в селе делается! Да и где тебе! Круглый год пропадаешь во Владикавказе.

– Что верно, то верно. Надо же как-нибудь семью кормить…

– Только хозяйство твое от этого не поправляется!

– Когда-нибудь, может, и поправится.

– Лавку тебе надо открывать, Гойберд. Большую, настоящую лавку…

– Незачем мне это, я лучше лесничим стану. Буду отбирать у людей дрова и продавать их в Моздоке. Никаких тебе забот.

Слова Гойберда задели Товмарзу за живое. На то они и были рассчитаны. Это он, а никто другой, возил в Моздок дрова, отобранные братом-лесником у людей.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего другого, кроме того, что ты слышал.

– Считай, что я тебя понял и крепко запомнил твои хитроумные речи. Так мне и надо. Хорошую благодарность получил за то, что посадил вас со щенком.

– Может, помнишь, я ведь к тебе не просился?

Гойберд приподнялся, собираясь спрыгнуть. Исмаал с силой надавил рукой на его плечо.

– Сиди, Гойберд. Это моя арба. А ты, Товмарза, кончай. И в кого вы с братом такие злые, ума не приложу.

– Ах, вон почему он меня подсадил, – закивал головой Гой берд. – Понятное дело. На свою арбу не позвал бы.

– Это точно! – злобно сверкнул глазами Товмарза. – И детей своих отныне попридержи, не дай бог, опять придут к нам за молоком или сывороткой, костей не соберут…

– Умереть мне голодной смертью, если придут!

– Будет вам. Перестаньте. Сцепились, как петухи, – вмешался в перепалку Исмаал. – Тебе, Товмарза, уж совсем не к лицу, Гой берд ведь старше…

– А чего он пыжится?

– Да кто пыжится-то? Я, что ли, пристал к тебе, – сказал Гой берд и добавил: – Не держи меня, Исмаал, я лучше сойду, не то мы не к добру распалимся.

– «Сойду, сойду»! Ну и сходи, никто тебя не держит.

– Уймись, Товмарза. Я же прошу тебя, – покачал головой Исмаал.

– Подумаешь! С ним и пошутить нельзя. Что он, большой хаким,[26] что ли?

– Да какие уж тут шутки, ты только и норовишь унизить меня. А зря. Времена меняются. Может, тебе скоро и нечем будет гордиться передо мной! – сказал Гойберд.

– Жди, надейся. Как бы не так, поменяются, – усмехнулся Товмарза, покручивая свой рыжий ус.

– Все может быть, – вставил Исмаал. – Река и та не всегда по одному руслу течет.

– Пустые разговоры ведете, – махнул рукой Товмарза.

– Клянусь Богом, в них есть правда. Умные люди говорят, они знают, – не отступался Гойберд.

– Они, случаем, не говорят тебе, что сын Эсы Товмарза, у которого хозяйство покрепче твоего, должен отдать тебе часть добра? Может, на это надеешься?

– Мне чужого не надо.

– А хоть бы и надо – не дождешься! Слышишь, не дождешься! Никогда! Пусть те, кто распускает эти слухи, землю башкой роют, все равно не бывать такому!..

Несмотря на старания Исмаала, спор этот не прекращался и мог бы продолжаться еще долго, не повстречайся им Соси. Он в село возвращался.

Последние два года Соси сам не пашет. Сыновья уже в силу вошли, одни управляются с двумя лошадьми да с плугом. Землицы у Соси немало набирается. Своя десятина да полдесятины ему на паях отходит от односельчанина за то, что вспахал тому участок. А кроме того, две десятины арендует у Мазая.

Повстречались, остановились. Перебросились из вежливости словом-другим – и надо бы ехать. Но Товмарза, который до того все спешил, теперь не мог наговориться. Все пытал Соси, как ему живется-можется да как с пахотой: управился уже или нет? Угостился табаком у Соси… В общем, тянул время, а зачем – неизвестно. Хасан с досады готов был уж вслух упрекнуть Товмарзу, да смолчал, а тот вдруг и сам спохватился, стал прощаться.

Дальше до самого поля ехали молча. О споре больше не вспоминали, будто его и не было вовсе.

Сями сидел на меже с охапкой сурепки в руках. Стреноженная лошадь паслась рядом.

– Чего плуг не снял? – крикнул Товмарза. – Тебе чем бы ни было, лишь бы пузо набить.

– Идите сюда, ребята, – не обращая внимания на крикливого брата, позвал Сями, – угощайтесь.

– Где ты нарвал столько? – спросил Хасан, хрустя сочной зеленой сурепкой.

– Вот там, на склоне, – показал Сями в сторону тернового кустарника.

– Пойдем и мы, Хасан… – предложил Рашид, но не успел он договорить, Гойберд потянул его за руку:

– А ну, идем! Ты сюда не забавляться пришел.

2

В тот день пахать так и не начали. Добрались до места поздно.

Товмарза недолго оставался в поле. Он объявил, что Исмаал и Хасан должны за плуг вспахать их участки – его и Элмарзы. И Сями, мол, поработает.

– Сказал и сам уехал.

Стали устраивать ночлег. Поставили арбу набок, срезали пару толстых и длинных палок, приткнули их к арбе, набросали веток, травы. Получился шалаш на славу.

Гойберд с Рашидом тоже соорудили себе шалаш. А остаток дня они очищали свою делянку. Без этого под кол не посеешь.

Управившись с делами, Гойберд велел сыну нарвать крапивы, и они сели ужинать.

– Иди к нам, Гойберд, – пригласил Исмаал.

– Спасибо, мы уж здесь.

Куда пойдешь с одним сискалом. У Исмаала и его компании много разной снеди. Так уж заведено, в поле снаряжают – на сенокос ли, пахоту, – берут с собой все, что дома найдется, последний кусок не пожалеют.

Неплохо снабдила сына и Кайпа. Положила ему сискал, два круга творога, полный чами масла. На этот раз и Сями был богачом, – может, оттого, что снохи собрали его вместе с Томарзой. Он выложил вареное мясо, круг творога, масла, крынку пахты.

Исмаал понял, почему Гойберд не идет, настаивать не стал, только послал ему с Хасаном полкруга творога.

Гойберду ничего не оставалось, как поблагодарить за угощение. В ответ он предложил Хасану:

– Возьми, сынок, крапивы, она свежая, сочная. Мне другого ничего и не хочется, – покривил бедняга душой.

Гойберд стыдился бедности и, как умел, скрывал ее от людей, никогда не жаловался. Да и что жаловаться. Помочь мало кто может, и, известное дело, кто может, тот не поможет, только попрекнет, а бедняк вроде него вздохнет, пожалеет, да и мимо пройдет. Гойберду же с того ничего не прибавится…

– Ну, друзья, давайте решать, кому в эту ночь лошадей пасти, – сказал Исмаал после ужина.

Все промолчали.

– Ну что ж, бросим жребий.

Выпало пасти Исмаалу. Он сел на своего коня и тронул, а двух других погнал перед собой. Сями и Хасан остались в шалаше. Спать не хотелось, и говорить им было вроде бы не о чем. «Вот бы с Исмаалом остаться! – подумал Хасан. – С ним бы и всю ночь не скучно. Он мастер рассказывать. А Сями, он что, отвесит губу и пришептывает непонятное про себя».

Рашиду тоже не спалось. И тоже было скучно в темном шалаше. Отца словно бы и нет – молчит, все думает: о жизни своей, что вроде старого, подточенного червями плетня скрипит даже от малейшего дуновения, и о том, что все у него не как у людей – уже на шестой десяток перевалило, а дети мал мала меньше. И это оттого, что женился поздно. А когда наконец женился, Хажар, народив ему один за другим кучу детей, вдруг заболела чахоткой и тоже стала в тягость ему…

Рашид посидел-посидел с отцом, помолчал и не выдержал – выбрался из шалаша, пошел к арбе.

– Хасан, эй, Хасан! – позвал он.

Хасан будто только того и ждал, сразу вскочил.

– Ты не спал? – спросил Рашид.

– Нет, не хочется что-то.

– Мне тоже. Пойдем, посидим вместе. Будем сказки рассказывать.

– Пойдем.

– Рашид, ты куда? – раздался вдруг голос Гойберда.

– Я здесь, дади.

– Спать надо! Забыл, что завтра чуть свет подниматься?

– Я немного посижу. Не хочется мне спать.

Гойберд затих. Мальчишки, чтобы их не было слышно, сели поодаль. Земля сырая и холодная. Хасан принес из шалаша отцовскую шубу.

– На такой подстилке хоть до утра сиди – не замерзнешь, – обрадовался Рашид.

– А сидеть устанешь, можно и полежать, – добавил Хасан и привалился на локоть.

Небо было ясное, очень звездное и какое-то особенно большое. Иные звезды нависали так низко, что казалось, до них можно дотянуться рукой, стоит только подняться на ближайший холм. В селе сквозь деревья все видится не так.

– Интересно бы узнать, из чего все эти звезды! – сказал Хасан.

– Из золота, – уверенно ответил Рашид и тоже прилег.

– Откуда ты взял, что из золота?

– Мне так кажется. И дади говорил. Эх, упала бы одна из них сейчас к нам на шубу, пусть самая маленькая! На всю жизнь хватило бы. Я бы прежде всего лошадь купил и корову. Тогда, может, и нани выздоровела бы. Говорят, ей надо много молока и масла…

– И кукурузу под кол не стали бы тогда сеять, – улыбнулся Хасан.

– Под кол лучше родит.

– Если бы так, все бы сеяли под кол.

– Пусть не сеют, а под кол кукуруза лучше! – стоял на своем Рашид.

– А я бы прежде всего купил верховую лошадь, – мечтательно протянул Хасан. – И тогда уж в день байрама все флаги и платочки были бы моими. На нашем мерине не выедешь – девушки засмеют. А еще, – добавил он после минутного молчания, – я купил бы винтовку и наган.

– Зачем они тебе? – удивился Рашид.

– Узнал бы зачем, если бы они у меня были!

Хасан отчетливо представил себе Саада: борода как кусок овчины, щеки – что тебе спелая земляника. «Хасан, отомсти!» Эти предсмертные слова отца неотступно звучали в ушах мальчика.

Оба друга умолкли. Каждый думал о своем, когда вдруг одна звезда, будто в ответ на желание Рашида, сорвалась с неба и устремилась к земле, оставляя за собой золотой след. Вскочив с места, Рашид внимательно следил за ее движением.

– Хасан! Похоже, она упала в нашем селе! – закричал он. – Интересно, в чей двор угодила? Вот бы попала к нам или к вам. Мы бы поделили ее поровну. Правда ведь?

– Уж конечно не поссорились бы.

– И стали бы мы богатыми!.. А как ты думаешь, Хасан, Угром и Саад тоже нашли чего-нибудь? Если не звезду, то клад. Иначе откуда бы им накупить столько овец?

– Размечтался ты, как маленький! Клад! Золотые звезды! Богатство и Угром, и Саад, и другие нажили нечестным путем. Чужое все у них.

– Как чужое?

– Атак! Обманывают людей, обирают, вот и богатеют!

– Так почему же у них не забирают?

– Не знаю. Боятся, наверное.

Больше они об этом не говорили. Да и что еще скажешь, что ответишь? Не только дети, взрослые не знали, где им искать ответа на такие вопросы.

Неподалеку подала голос перепелка.

– Хасан, слышишь, она говорит: «Таппа-тап, тап-па-тап».

– А вот и нет! «Ватта-пхид, ватта-пхид», – кричит перепелка.

– Что это значит?

– Она так лягушек дразнит…

Ребят понемногу стала дрожь пробирать. Хасан сходил за одеялом.

Укрывшись потеплее, они затихли и, разморенные теплом и усталостью, скоро уснули.

Солнце еще не взошло, когда Гойберд разбудил сына.

– Вставай, мальчик. Разлеживаться нам нельзя. Клянусь Богом, нельзя. Поднимайся, сынок.

Хасан тоже проснулся.

Небо звенело. Пел свою песню жаворонок, надрывались перепела. И сейчас, казалось, они кричали: «Гатта, кянк, гатта, кянк, гатта, кянк – вставай, мальчик, вставай, мальчик».

По склону вниз гнал лошадей Исмаал.

3

Из-за хребта едва проклюнулось солнце, когда уже была проложена первая борозда.

Хасан, держа в руках вожжи, шел по стерне и погонял лошадей. Сями тяжело ступал по борозде.

Исмаал успел уже раскидать зерно на всем отрезке, который они наметили вспахать в этот день, и ушел в шалаш. Таков неписаный закон: кто ночью стерег коней – тому днем спать.

Следить за тем, чтобы лошади не уходили в сторону, задача нелегкая. Из конца в конец саженей двести.

Хасан не спускает глаз с лошадей. Но вот Сями поднимает плуг и резким движением опрокидывает его. Хасан облегченно вздыхает. Только радость его недолгая. Лошади поворачивают, и все начинается сначала.

В первые часы работа эта казалась Хасану даже интересной. Но однообразие делало свое дело. К тому же и усталость одолевала. Хоть бы поле было ровным. Так нет же! То подъем, то спуск. Все труднее ноги передвигать – как свинцом налитые с непривычки. И, будто назло, всюду торчат прошлогодние кукурузные корешки, того и гляди, носом вспашешь землю.

В прошлом году Хасан прошел с отцом два круга, даже обиделся, что больше не пришлось. Зато сейчас с удовольствием бы стал делать что угодно, только не это.

Вот Сями идет себе за плугом! Босиком по мягкой земле. И никаких тебе кочек под ногами. А Хасану из-за этих колючих корней и чувяки нельзя снять.

Мальчик то и дело поглядывает на солнце, но оно стоит на одном месте, словно начищенный до блеска медный таз.

Хасан видит на противоположном склоне Гойберда и Рашида. Гойберд обеими руками высоко поднимает, а затем с силой опускает тяжелый кол. При каждом ударе он низко склоняется к земле, будто кланяется ей, просит, чтобы пожалела его за мучения, уродила бы побогаче. Сын с сумой на шее идет следом за отцом, бросает зерно и ногой засыпает ямки.

К полудню и кони из сил выбились, так и норовили остановиться, передохнуть. Сями то и дело напоминает Хасану, чтобы погонял, и сам все понукает. Но лошади едва плетутся. Особенно хасанов мерин. Он и поначалу не торопился, но две другие – они еще молодые, разум не тот, что у старого мерина, – сразу взялись резво. Им нет дела, что старине это тяжко. В два счета его замучили и себя загнали. А теперь вот и толку мало, что молодые: крикнут на них – тогда и рванут. А мерин и того сделать не может, весь в пене. Клочья шерсти на его боках похожи на траву, примятую ливневым потоком. И весь он дымится паром, как земля ранней весной.

Хасан идет и думает: «Вот сейчас будет конец борозды и Сями велит распрягать коней!» Но Сями молчит, губа его неподвижно висит. «Неужели он никогда не устанет?» – удивляется Хасан.

Но вот наконец, когда все, кто пахал на других участках, уже распрягли, и Сями сказал долгожданное:

– Давай и мы отдохнем…

Наскоро перекусив, Хасан ничком повалился на траву около шалаша. Все тело будто свинцом налилось и болело: ни ногой шевельнуть, ни рукой. Страшнее всего было то, что нежиться предстояло недолго, – того и гляди, Сями позовет.

В эту ночь Хасану уже было не до сказок и не до красоты неба. Он завалился спать с наступлением темноты.

На другой день с Хасаном работал Исмаал. Он частенько останавливал лошадей, давал им передохнуть. И жизнь уже не казалась Хасану такой мрачной, как накануне.

– Видать, нам еще придется повозиться с десятиной Товмарзы, – сказал Исмаал, – а я-то надеялся, что с обеда за твою примемся. Не зря говорится: загадать легко, сделать трудно. Ну ладно, и завтра поработаем.

Хасан очень горд, что Исмаал говорит с ним на равных, как со взрослым. А ему так надо скорее стать взрослым!..

В полдень приехал Товмарза, а с ним и Соси, которому не терпелось посмотреть, как идет у него пахота, да и обед сыновьям привезти надо было.

Соси ссадил Товмарзу и, не сказав никому ни слова, тронул арбу к своему полю.

За спиной у Соси сидела Эсет. Она держалась одной рукой за борт арбы и глядела на Хасана. Ей и невдомек, что родители хотят возвести глухую стену между детьми. Эсет – не теленок, к стойлу ее не привяжешь. Девочке скучно одной, потому она и тянется к Хусену. И нет ей никакого дела, беден он или богат, обут или бос. Просто им хорошо вместе, весело. И Хусен такой добрый, не то что ее брат Тархан. Хусен никогда не обижает Эсет… Будь на то ее власть, плетень, разделяющий их дворы, не простоял бы и дня.

Хасан не смотрел на девочку. Он, может, и не заметил ее вовсе. Глаза его не отрывались от Товмарзы, который широким уверенным шагом шел прямо на них.

Как обрадовался Хасан, когда третьего дня Товмарза убрался восвояси. Пусть им надо пахать за него, лишь бы не видеть перед собой самодовольной физиономии этого болтуна. И вот, на тебе, явился…

После обеда Товмарза предложил Исмаалу:

– Ты передохни, я сделаю пару кругов.

– Ни к чему это. Я не устал, – попробовал из вежливости отказаться Исмаал, хотя не прочь был немного подремать после обеда в тени шалаша.

– Кости размять хочется, – сказал Товмарза.

– Ну, если так… – Исмаал пожал плечами и пошел к шалашу.

Товмарза въехал в борозду и крикнул во всю мощь своего зычного голоса:

– Нно, тройка!

Хасан впервые слышал слово «тройка». Будь на месте Товмарзы другой человек, Хасан спросил бы, что оно значит. Исмаал, к примеру… Хасан благодаря ему знает уже несколько русских слов. Но спрашивать у Товмарзы? Нет уж, этому не бывать, пусть даже ему дали бы половину той самой золотой звезды из Рашидовой сказки…

Хасан шел молча, боясь и невзначай оглянуться, чтобы не увидеть ненавистного насмешника.

Товмарза от избытка нерастраченных сил шагал, как солдат на смотру. Еще бы, ведь не с утра же пашет! Поначалу да в охотку любая работа кажется легкой.

Но скоро ему пришлось поубавить шаг. Кони шли медленно. Он подгонял их и кричал Хасану:

Ты что там, уснул? А ну, поддай жару…Хасан зло покосился на него:

– Они устали, не пойдут быстрее.

– Устали, говоришь? Отчего бы это? Люди за день управляются с десятиной. А вы вон сколько с ней ковыряетесь. Не разговаривай. Подгоняй давай!

Хасан готов был от злости бросить вожжи и уйти прочь, но терпел через силу, надеялся, что вот-вот придет Исмаал.

Товмарза махал лопаточкой для прочистки плуга и кричал неизвестно кому: то ли лошадям, то ли Исмаалу с Хасаном:

– Я покажу вам, как надо пахать!

Изредка глаз Хасана выхватывал вдали Гойберда и Рашида. Еще вчера он жалел их и даже с некоторым превосходством смотрел на то, как они сеют. Сейчас Хасан завидовал соседям. По крайней мере, никто на них не кричит, не торопит. Работают себе спокойно и горя не знают.

Мерин Хасана вдруг встал как вкопанный.

– Где там Исмаал? Он ведь утверждал, что эта лошадь не хуже других, – ехидно ухмыльнулся Товмарза, – спорил со мной. Я с первого взгляда понял, что от такой клячи толку не будет. А ну, посмотрим, на что она способна! Нно!

Мерин напрягся изо всех сил и с трудом стронулся с места. Хасан хотел в конце борозды дать лошадям передохнуть. Но расстояние между вспаханными полосами стало уже, таким узким, что, едва повернув, кони опять вошли в борозду.

Наконец вышел Исмаал и, стоя у шалаша, потянулся. Хасан обрадовался. Исмаал подойдет, увидит, что мерин едва передвигается, обязательно даст ему отдохнуть. Исмаал жалеет животных, не то что этот живодер…

Но мерин не дождался Исмаала. Сделав несколько шагов в новой борозде, он упал на ноги и уткнулся мордой в землю.

– Вот тебе и удалой конь! – хихикнул Товмарза. – Нно! Вставай!

Но мерин не поднялся. Хасан бросил вожжи, подошел к коню и потянул его к себе. Мерин оскалился, сделал отчаянное усилие, приподнялся на одну ногу и снова завалился, теперь уже на бок. Он словно улыбался, обнажив при этом свои сточившиеся от времени зубы. Хасан оцепенел, глядя в остановившиеся помутневшие зрачки коня.

– Пускай полежит. Отдохнет, сам встанет, – смилостивился наконец Товмарза. Но, подойдя поближе, покачал головой и махнул рукой. – Пожалуй, больше и не встанет. Я же говорил, он для пахоты не годится.

– Был бы годен, если бы ты не замучил его, не загнал.

– Ха! Я же еще и виноват? Ты смотри у меня…

– Что ты грозишь? Кто тебя боится!

– А вот поговори! Вмиг поверну твою голову задом наперед.

– Смотри, как бы твою не повернули! – крикнул Хасан.

– Ты замолчишь или нет, ублюдок! – двинулся Товмарза на Хасана.

Хасан подбежал к плугу, рывком выхватил лопаточку и, обернувшись к Товмарзе, процедил сквозь зубы:

– Подойди, если ты мужчина!

Товмарза прилип к месту. Кто знает, хоть и мальчишка, а вгорячах – откуда силы возьмутся – может и ударить.

Брови и усы у Товмарзы были такими рыжими, что Хасану от напряжения все лицо недруга казалось полыхающим пламенем.

– Брось лопатку, не дури, – примирительным тоном произнес Товмарза.

И тут Хасан вдруг услыхал:

– Что с лошадью? – Это подошел Исмаал.

– Он убил ее! – показывая на Товмарзу, крикнул Хасан. – Загнал, не дал отдохнуть.

– Может, по-твоему, я сам должен был впрячься вместо нее? – буркнул Товмарза.

Исмаал стоял и молча смотрел на околевшую лошадь: что сказать, что сделать? В семью Беки пришло новое горе. Без коня им теперь и вовсе будет трудно. Кто-кто, а Исмаал это знал.

Подошел Сями. Он присел на корточки рядом с мерином и все пытался прикрыть ему пасть, отвесив при этом свою губу чуть ли не до самого подбородка.

– Я же говорил, что на этой лошади нельзя пахать! И зачем только связался с вами, – ныл Товмарза.

Исмаал все молчал. Он с укоризной и даже с презрением смотрел на Товмарзу, но ни слова не вымолвил.

– И этот хорош! – продолжал Товмарза. – Сам с кулак, а туда же лезет драться. Отец достукался, теперь сын за ним рвется.

– Товмарза, поимей совесть, не сыпь соли на кровоточащую рану, это недостойно мужчины, – сказал наконец Исмаал и, по дойдя к Хасану, стоявшему со сжатыми кулаками, будто на изготовку, положил ему руку на плечо. – Не горюй, братишка, ничего теперь не поделаешь. Нет бессмертных на этом свете – ни людей, ни животных. Видно, время ему пришло, мерину вашему. А за землю свою не беспокойся – вспашем. Бог даст, и лошадь купите.

Из глаз Хасана скатились крупные капли. Но он сдержался, не заплакал.

Когда волокли привязанного к плугу мерина по полю и голова его, цепляясь за бугры, билась и подскакивала, как у живого, и тогда Хасан не заплакал…

Подошли Гойберд, Рашид и еще кое-кто. Люди уже издали поняли: произошло что-то неладное. Увидев, что случилось, все закачали головами, как на похоронах. И то сказать, потеря лошади для крестьянина не меньшее горе, чем смерть человека, особенно если эта лошадь единственная в хозяйстве.

Скоро люди разошлись. Не время долго горевать, земля ждет.

Остался только Гойберд.

– Надо бы шкуру снять, – сказал он. – Чувяки из лошадиной кожи очень крепкие. И подошва хорошая выходит. Клянусь Богом, хорошая.

Никто не откликнулся, Товмарза исподлобья сверкнул на Гойберда своими рыжими глазами и усмехнулся.

– Жалко выбрасывать шкуру, – не унимался Гойберд, не замечая насмешливого взгляда Товмарзы.

– Жалко, так иди, сними, – сказал Товмарза, – чего стоишь?

– Как же можно без хозяина лошади?…

– Иди сними, – сказал и Исмаал, – не оставлять же ее тут. Половину отдашь Хасану, другую себе возьмешь! Как, Хасан? Согласен?

Мальчик машинально кивнул головой. Ему сейчас все было безразлично.

Исмаал тихо заговорил с Товмарзой:

– Слушай, я думаю, ты не против, вспашем десятину этих несчастных детей, а?

– Какую еще десятину?

– Мальчик ведь твою десятину пахал?!

– Моя лошадь не семижильная.

– Не гневи бога. Они ведь сироты. Тебе за них воздастся.

– Сироты! А чего же он сам об этом не помнит? Всякий чело век должен знать свое место!

Хасану при этих словах кровь ударила в голову. Саад тоже, убив Беки, сказал что-то вроде этого. И вот теперь Товмарза! Выходит, все они считают себя выше их.

Не нравилось Хасану и то, что его назвали сиротой. Он покосился на Товмарзу, который все не унимался.

– Только этого мне и не хватало, – бурчал он, – сопляк в драку со мной кидался, а я должен землю ему пахать!..

– Он же еще ребенок! Не тебе с ним равняться. Воллахи, удивительный ты человек! – покачал головой Исмаал.

– Не могу! Понимаешь, не могу. И хватит об этом. Мне еще на до три десятины вспахать, те, что у Мазая арендуем.

– Черная у тебя подкладка, Товмарза!

– Уж какая есть. Если собираешься пахать, кончай разговоры.

– Воллахи, черная, как чугунный котел…

Тронули коней.

– Смотри-ка, – сказал Товмарза, – две лошади лучше тянут, чем раньше три. Кляча только мешала им, не давала ходу.

Хасан на этот раз даже не взглянул на Товмарзу.

Только крепче сжал зубы и про себя подумал: «Скорее бы стать взрослым! Уж тогда-то я сведу с вами счеты!»

4

Всего три дня, как Хасан на пахоте. Хусену кажется, будто давным-давно его нет.

Прошлой весной мать дважды, когда возили в поле еду, брала с собой Хусена. С тех пор он забыть не может, как там было хорошо. Вот и просится все эти дни отпустить его. Каких только причин не придумывал, чтобы уговорить мать, особенно упирал на то, что, мол, еда у Хасана, наверно, кончилась. Это, пожалуй, больше всего подействовало на Кайпу. И она наконец согласилась, испекла сискал, собрала еще кое-какой еды и проводила сына с людьми в поле.

Хусену очень хотелось поехать с Соси. Эсет сказала, что отец берет ее с собой. Но Кайпа не отпустила его с ними. А как бы хорошо им было с Эсет!.. Они уже так давно не играли вместе. Кабират не разрешает своим детям уходить со двора и чужих к себе не пускает. А впрочем, Эсет и некогда играть. Мать все больше и больше нагружает ее работой по дому. Только изредка вырвется за ворота, не успеет добежать до ручейка, где всегда играют ребята, а мать уж кричит вдогонку:

– Эй, синеглазый шайтан, а ну марш домой, вот я тебе всыплю!..

И девочка нехотя возвращается.

Зато Мажи и его младшие сестренки Зали и Хади почти целыми днями пропадают у ручья, сооружают там запруды, строят дома из песка… Им-то дома делать нечего. Больная Хажар с радостью отпускает детей, не то будут ныть, есть просить. А дать им нечего. Пусть лучше играют, забудутся…

Хусен не знает отчего, но когда нет с ними Эсет, ему скучно. Он играет и с другими ребятами, но с Эсет интереснее. Может, оттого, что Эсет почти всегда угощает его либо конфеткой, либо сладким коржиком? Но нет. И без этого Хусен готов всегда играть только с Эсет. Потому-то и хотелось ему ехать в поле вместе с ней. А с чужими, незнакомыми людьми какой интерес? Даже поговорить не с кем. Сидишь на арбе, как немой. Уж лучше бы пешком пойти. Все интересней. И за ящерицами можно погоняться в пути, и бабочек половить…

Ну да ладно. Лишь бы добраться до места, а там уж он найдет себе дело: червей будет давить, которых видимо-невидимо на вспаханной земле, а может, ему доверят лошадей погонять!..

Недолго мечтал Хусен. Не проехали и полпути, когда на дороге показались Хасан и Рашид. Хусен спрыгнул с арбы и побежал им навстречу. Увидев на плече у брата уздечку, он испуганно спросил:

– Что, наша лошадь потерялась?

Хасан не ответил, только скосился на шкуру, которую нес под мышкой Рашид.

– Это что за шкура? – спросил Хусен.

– С вашей лошади, – ответил Рашид.

– А где лошадь?

– «Где лошадь?» Не с живой же шкуру содрали! – крикнул Хасан. – Сдохла лошадь!

Больше вопросов Хусен не задавал. Он как-то сжался весь и тоненько, словно щенок, тихо завыл. Не заплакал, а именно закрыл лицо ладонями и завыл.

– Ну что ты, не девчонка же! – чуть помягче сказал Хасан. – Идем домой. Не плачь. Будет у нас лошадь. Обязательно будет. Еще лучше этой.

– Когда нашу лошадь волки задрали, я не плакал, – попытался утешить мальчика и Рашид.

Прошли Витэ-балку и выбгались на большую дорогу. Издали село Сагопши просматривалось как на ладони, и чем-то оно напоминало изреженную лесную рощу. Деревья уже отцвели и обрядились в зелень.

Солнце опускалось быстро. Но вот оно как бы зацепилось за ветку и остановилось, только удержалось на дереве недолго, скоро ушло, будто в землю провалилось. И остались от него одни лучи. Они тянулись вверх, как поднятые оглобли арбы, и ярким пламенем обжигали край неба.

Уже пересекли Согоп-ров, когда Хасан вдруг остановился и сказал:

– Вы идите домой, а я вернусь в балку.

– Ночью? – удивился Рашид.

– Не ходи, Хасан, – взмолился братишка, – идем домой.

– Завтра на рассвете пойдешь, – сказал и Рашид, – уже поздно, скоро совсем стемнеет.

– Я не боюсь темноты, – гордо посмотрел на них Хасан и положил руку на рукоять кинжала, что висел у него на поясе.

– Не понимаю, чего тебе ночью там делать? – пожал плечами Рашид.

– Зато я понимаю. Раз говорю надо, – значит, надо!

Хасан круто повернул и быстрым шагом пошел в обратную сторону.

Рашид и Хусен, недоумевая, долго стояли и смотрели ему вслед.

Было совсем темно, когда ребята вошли в село. Кайпа, открывшая Хусену дверь, так и застыла на месте.

– Вададай,[27] ты откуда так поздно?

Не зная как ответить, Хусен заплакал.

– Ва Дяла, что случилось?

Испуганная мать не заметила брошенной сыном шкуры, стояла в темных сенях как вкопанная, и в глазах у нее был только ужас. Наконец она подошла к Хусену, обняла его за плечи и затрясла.

– Где Хасан? Что с ним? Почему ты не говоришь?

– Ничего с ним не случилось. Он вернулся в поле.

– А чего же ты плачешь?

– Лошадь… – всхлипнул Хусен, – наша лошадь сдохла…

– Эйшшах! – застонала Кайпа будто от внезапного удара. – Где же конец нашим бедам?

Прислонившись к косяку, она горько плакала и не слышала криков маленького Султана.

Хусен скоро успокоился. Может вспомнив, как утешал его Хасан, он сказал:

– Не плачь, нани! У нас будет другая лошадь.

– Едва ли, мальчик! Хоть бы десятину эту вспахали! Чем мы теперь за нее платить будем?

– И лошадь купим, и за землю заплатим…

Он бы еще многое наобещал матери, только бы успокоить. Уж очень Хусену жалко ее…

В эту ночь Кайпа так и не уснула. Сидя на крылечке, все думала о несчастье, что обрушилось на них. И вдруг очень затревожилась о Хасане. Не случилось ли с ним чего? Ведь в ночь пошел обратно…

5

В Витэ-балке Хасан свернул с дороги. Он шел к склону, где паслись лошади. Шел осторожно, с обнаженным кинжалом. Правда, говорят, что волк боится только огнестрельного оружия. Но это еще надо посмотреть, пусть он встретится с Хасаном!.. А если их будет два? Может, и впрямь лучше вернуться, пока не поздно? Хотя теперь уж какая разница: идти вперед или назад? И так и так волки могут попасться. Говорят еще, что огня они боятся… Жаль, спичек нет. Да и были бы – нельзя ему зажигать их…

Хасан идет и опасливо озирается: каждый куст смотрит на него волком. Но сейчас он, пожалуй, и сам чем-то похож на волка. Думает не только о том, чтобы звери не попались навстречу. Не меньше заботит Хасана и то, чтобы люди его не заметили. Задуманное им надо делать без свидетелей. И еще одна мысль беспокоит его: кто же в эту ночь пасет лошадей? Если Исмаал, ничего не сделаешь… Не станет же Хасан подводить его… А если Сями? Тоже не лучше. Братья изобьют беднягу. За такое могут до смерти запороть. Ах, если бы Товмарза!..

Вот, кажется, и дошел. Хасан прислушался. Близко лошади. Слышно, как они жуют и отфыркиваются. Но чьи это? Их не две, а больше.

И вдруг кто-то крикнул:

– Товмарза! Ва, Товмарза!

Это из балки.

– Во-вай! – донеслось в ответ.

– Во-вай! – отозвалось эхо.

«Значит, Товмарза сторожит!» Хасан даже вздрогнул. Это и обрадовало и испугало его. Но через минуту Хасан был полон решимости. Что бы ему ни грозило, он должен исполнить задуманное! Во что бы то ни стало! Только так он отомстит Товмарзе за обиды, за лошадь… Хасан больше не может выносить это…

– Спускайся, тебя сменят Тахир с Тарханом, – донесся голос Соси.

Глаза уже привыкли к темноте, и Хасан различил высокую фигуру Товмарзы, идущего вниз по склону. Едва тот исчез из поля зрения, Хасан тихо подкрался к лошадям.

Все тело будто свинцом налилось, и горло сдавило.

Он потянулся к лошади Товмарзы, она отпрянула. Но Хасан потрепал ее за холку, успокоил, накинул на нее уздечку, распутал ноги, отвел в сторону и забрался верхом. Отъехал настолько, чтобы не слыхать было топота копыт, и пустил рысью… Только тогда страх, что вдавил ему голову в плечи, как бы свалился и на душе стало легче.

«Ну, а теперь посмотрим, Товмарза, – не без торжества подумал Хасан, – какая кислая у тебя будет морда, когда утром не найдешь своей лошади!»

А в Витэ-балке люди тем временем разнимали Соси и Товмарзу. Случилось то, чего Хасан никак не ожидал: Тахир и Тархан, несмотря на ночную темень, сразу обнаружили пропажу и тотчас подняли тревогу.

– Лошадь была на месте. Перед уходом я шел к ней и еще погладил, – утверждал Товмарза.

– Если была, то куда же она девалась. – рассердился Соси, – уже не хочешь ли ты нас обвинить в пропаже?

– А кто же виноват?

– Мой отец, что лежит в могиле! Откуда я знаю – кто? Ты сам и виноват! Дети ведь сразу, едва поднялись, закричали, что ее нет.

– Если бы ты не позвал меня, лошадь и сейчас была бы на месте. Тут какая-то ловушка. И не без твоего участия все подстроено! – Товмарза почти вплотную подошел к Соси и погрозил ему пальцем.

– Не грози, я не из пугливых.

– Не знаю, пугливый ты или нет, а лошадь мне вернешь. Я не прощаю обид.

– Что-то мне не приходилось видеть, чтобы ты кому-нибудь мстил. Удаль у тебя не та и совесть тоже, – презрительно бросил Соси.

– А ну, скажи, кому я простил обиду?

– Вспоминать недолго. Ну хотя бы Элберду пощечину…

– По себе меряешь? Все знают, как ты прятался в доме, притворялся спящим, когда твою корову уводили…

Соси бросился на Товмарзу и ударил бы, не подоспей на шум Исмаал и другие. Они кинулись их разнимать.

Сями слышал всю перепалку с самого начала, но оставался безучастным.

При людях Товмарза очень осмелел.

– Ты поставишь мне в стойло лошадь! Это так же верно, как то, что корова родит теленка! – орал он.

– Ты скорее сам отелишься, чем лошадь от меня дождешься! – гаркнул Соси.

– Отдашь, будь проклят твой отец!

– Да будут прокляты и отец твой и все твои предки в роду до седьмого колена!

Вырвавшись из рук удерживающих его мужчин, Соси снова кинулся к Товмарзе и на этот раз дал-таки ему пощечину. Не успей Сями схватить Тахира за руку, Товмарза получил бы еще и лопаточкой по голове.

Кто-то из мужчин увел Соси.

Товмарза рвался из рук Исмаала и Гойберда, бился, как рыба в сетях, и без устали слал проклятия.

– Пусть я надену на себя платок жены, если не отомщу этому негодяю! – кричал он.

– Надень еще и штаны ее, – откликнулся Соси. – Они тебе очень даже подойдут…

Когда Хасан въехал во двор. Кайпа все сидела на крыльце. «Что еще за всадник, – подумала она. – Похоже, Хасан! Но откуда же лошадь? Видно, кто-то на своей послал мальчишку за чем-нибудь…»

А Хасан молча отвел лошадь в сарай и только тогда подошел к матери.

– Чья это, Хасан? Счастлив ее хозяин! Гладкая и, видно резвая…

– Чья, говоришь? Наша!..

– Вададай! Что ты! Откуда у нас может быть такая лошадь? – улыбнулась Кайпа, уверенная, что сын шутит.

– А откуда у людей бывают?

– Людей ты не трогай! – Кайпа насупилась, уже подозревая что-то неладное. – Лучше скажи, чья она?

– Это лошадь Товмарзы.

– А зачем ты привел ее к нам?

– Потому, что он загнал нашу.

– Ну-ка, выведи! – Кайпа поднялась и строго уставилась на сына.

Он упрямо опустил голову и молчал.

– Ты что, не слышишь меня?

– Нани, не кричи, пожалуйста. Никто не знает, что я увел лошадь. Мы продадим ее и купим себе другую, взамен нашей.

– Ты с ума сошел! Не нужна нам такая лошадь! Выведи немедленно.

Хасан подчинился. Кайпа сама взяла ее под уздцы… Кто знает, куда он поведет мерина, выйдя за ворота… С Элмарзой и Товмарзой век не рассчитаешься.

– И запомни, – обернулась она к Хасану, – чтобы никогда больше такого не было. Отец ушел из жизни, ни разу и пальцем не притронувшись к чужому. Он не простил бы тебе!..

Хасан молча смотрел вслед матери. Он жалел только о том, что привел коня домой. Надо было ехать в Ачалуки к дяци. Он ведь знает свою мать. Ну ничего, в другой раз все будет не так…

Когда ранним утром следующего дня Кайпа с Хасаном пришли в поле, лошадь Товмарзы была уже в упряжке.

– А у нас тут вчера такое было!.. – схватился Исмаал за голову, когда они разговорились с Кайпой. – Соси и Товмарза чуть не убили друг друга!

– Странно, отчего бы это? – удивилась Кайпа. – Они ведь од ной ниткой шиты…

– Все! Оборвалась нитка! Товмарза схватил такую пощечину! Другой на его месте не простил бы…

– Вададай, как он много их получает! А за что же эта ему досталась?

– Лошадь у него вчера распуталась и домой убежала. А он по началу, не разобравшись, обвинил Соси в пропаже, вот и получилась у них заваруха.

Хасан, который до того не проронил ни слова, только хмуро смотрел на лошадь, при этих словах улыбнулся. Лицо Кайпы было непроницаемо.

– Ну и что же? Помирили их? – спросила она.

– А это уж не мое дело, сами разберутся, два сапога – пара. Я вот думаю о твоем невспаханном участке. Хоть бы еще денька два протянул мерин. Я рассчитывал сегодня пахать вашу землю, раньше своей. И надо же было такому случиться в самую страду! Несчастье, да и только!

– Что теперь поделаешь?! И большее горе перенесли, да вот ведь живем. Видно, так Богу угодно.

– Я просил Товмарзу вспахать вашу десятину. За два дня управились бы, но он и слушать не хочет.

– Да и пусть. С кем-нибудь вполовину вспашу.

– Не торопись, Кайпа, что тебе с полдесятины достанется? Повремени, разделаюсь со своей землей, поищу напарника, может, и вспашем?…

– Время дорого, Исмаал. Не вспашу половину, чего доброго, все пропадет без пользы. Пойду поищу кого-нибудь!

Кайпа решительно направилась туда, где толпились люди. Исмаал с грустью посмотрел ей вслед и покачал головой.

– Видит Бог, я ничем не могу тебе помочь.

Гойберд работал один. Он делал несколько ударов колом, забрасывал в ямки зерно и засыпал ногой. Трудно без помощника. Рашида, который должен был вернуться спозаранок, почему-то еще не было. Гойберд то и дело поглядывал на дорогу.

– Хорошего тебе урожая, – пожелала подошедшая Кайпа.

– Спасибо. И ты, выходит, собралась в поле?

– Пришлось. Не бросать же землю. Деньги за нее все одно платить: вспашешь или нет. Вот ведь как жизнь обернулась: родилась и выросла на этой земле, а надела не имею. Как вышла за Беки, объявили некоренной жительницей. Ах, да что говорить! Одно слово: нет счастья, и все тут!

– Что верно, то верно. Вот и лошадь… В самое нужное время околела… Вы там Рашида не видали? Скоро полдень, а его все нет.

Кайпа нахмурилась, но ответила:

– Нет, не видала. Знаю только, что Хажар стало совсем плохо. С постели не поднялась сегодня.

– Хоть бы один сискал с тобой прислали! Я от голода еле ноги передвигаю…

– Мы поделимся с тобой.

Кайпа отломила половину сискала и подала Гойберду. У него не хватило сил отказаться.

– Да воздаст тебе всевышний.

Хасан сбегал в шалаш и принес кувшин с водой. Гойберд с жадностью съел сискал, запил его и, еще раз поблагодарив Кайпу, спросил:

– Что собираешься делать с землей?

– Хочу найти, кто бы согласился за половину урожая вспахать. Больше делать нечего.

– Это уж верно. Одна ты ничего не сделаешь. Я и то вот думаю: может, половину кому сдать. Этот кол, будь он неладен, всего меня вымотал…

Кайпа обошла всех, кто только был в поле. Пахать вполовину охотников не нашлось, каждый отговаривался по-своему. Каких только причин не выставляли… Были, правда, два-три покупателя на весь участок, целиком брали. Но больше пятнадцати рублей никто не давал.

– Мочко за двадцать пять сдаст десятину, – говорили ей. – а его земля не чета вашей!

– Пропади все пропадом! – сетовала Кайпа. – Когда мы брали у Мочко, тридцать платили.

Однако разговоры разговорами, а словами горю не поможешь, не пропадать же земле! Это понимали и покупатели. А они были из тех, кто, как воронье, поджидает, кого беда прибьет к ним. Тут-то за дешевку и наживаются на тех, у кого один выход: или отдать землю за бесценок, или выкопать в ней могилу да самому туда заживо лечь!

Кайпа сдала свой участок, сдал полдесятины и Гойберд.

Мать и сын возвращались домой. Кайпа шла быстро, то и дело оглядываясь и поторапливая отставшего Хасана. А мальчик не спешил. «Не все ли равно, где сейчас быть, дома или в степи?!» – думал Хасан. После того что, произошло накануне, он был неузнаваем. Идет насупленный, молчаливый. На вопросы матери отвечает нехотя. А голову свесил так, будто она отяжелела втрое.

– Султан уж, наверно, из сил выбился от крика, – сказала Кайпа, когда Хасан нагнал ее.

– С ним же Хусен!

Малыш и правда обревелся, Хусен давно уж скормил ему оставленную матерью жидкую молочную кашицу. Но это ненадолго угомонило Султана. Поспал часок, а теперь вот орет во всю мочь. Хусен и сам готов разреветься от досады.

– Что тебе нужно? – кричит он.

А иногда раскачает сильно люльку и выбежит на минуту другую на улицу посмотреть, не идут ли мать и Хасан. Но их все нет и нет. Хусен и злится на маленького братишку, и жалеет его: ведь он такой слабенький! Ножки и ручки тоненькие, как конопляные нити. И шейка тоже!.. Удивительно даже, как голова у него не отрывается. А ребра торчат, точно у их околевшего мерина. Но мерин-то был старый, потому и худющий, а Султан ведь маленький!.. Мать говорит, он такой худой оттого, что болеет. Султан же все время как родился, так и болеет. И никто не знает, чем он болен. Придумывают, правда, всякое. Одни женщины лечат его заговорами: мол, сглазили, другие что-то дают ему пить. Даже Шаши не раз приходила и давила бедняжке горло своими длинными костлявыми пальцами. Ничего не помогает. Хусен слышал, как взрослые говорили, что в Назрани и во Владикавказе есть доктора, которые умеют распознать болезнь и вылечить человека. И в Моздоке они есть. И Султана вылечили бы. Да только мать не может везти его к докторам, потому что нет у них денег. А теперь все и того сложнее: лошади тоже нет. Хоть и были бы деньги, ехать не на чем. И почему в Сагопши нет ни одного доктора?!

Хусен думал обо всем этом и больше никуда не бегал. Он сидел над люлькой, склонив свою маленькую головку под тяжестью сложных вопросов, на которые у него не было ответа. Наконец, когда мальчик и ждать перестал, открылась дверь и вошли Клипа и Хасан.

Гойберд вернулся вечером. Он так и не разделался с оставшейся полудесятиной. Рашид не пришел. Есть было нечего. Вот голод и погнал Гойберда в село. Он шел домой злой и на чем свет стоит поносил домашних за то, что не думают о нем: не прислали ему в поле хотя бы пару сискалов. «Мыслимое ли дело на пустой желудок заниматься адской работой– сеять под кол?!»– бурчал про себя Гойберд. И невдомек ему было, что Рашид неспроста не пришел в поле, как обещал.

Бедный мальчик все утро беспомощно метался вокруг постели больной матери. Не зная, чем ей помочь, он побежал к тетке, сестре Хажар. В это время и вернулся отец.

– Чтоб вы передохли! – закричал он, входя во двор. – Слышите, чтобы все передохли, как свиньи, объевшиеся золы!

С этими словами Гойберд вошел в дом. А через минуту оттуда полетела посуда. Сколько он ее перебил за свою жизнь!..

Вот вылетел чугунный кумган, что всегда стоял у входа. Это, пожалуй, единственная вещь, которая пережила все другие чашки-плошки, хотя тоже не раз попадала под руку разгневанного хозяина дома.

В этом году Гойберд с самой зимы так не расходился, а потому посуды в доме поднакопилось. Но после сегодняшнего буйства едва ли что останется: летят чашки, миски, крынки, вон даже двухведерный глиняный горшок полетел…

Дети испуганно сбились в кучу у нар, где лежала больная мать: боялись, как бы гнев отца не обрушился на них.

Гойберд их не видел. Но если бы и увидел, детей он не трогал. Этого с ним никогда не бывало.

Не найдя больше посуды, Гойберд пошел в другую комнату. Обычно, когда он бушевал, Хажар сердилась, кричала: «Бей, бей, тебе же хуже, кормить буду из собачьей миски!»

Сегодня она лежала, безучастная ко всему происходящему, и это еще пуще злило его. Он поискал глазами, что бы отсюда выбросить, но, кроме сундука и детей да нар с женой, в комнате ничего не было.

– Хоть поднимись, если не умерла! – закричал Гойберд.

Хажар посмотрела на него, открыла рот и тяжело выдохнула.

– Прислала бы мне в поле хоть один сискал, не пришлось бы теперь вздыхать!

Но Хажар больше и не вздыхала. Рот так и остался открытым, глаза тоже…

– Что это? – вырвалось у Гойберда. Он подошел и приподнял свесившуюся руку жены. – Ты слышишь, жена? Не надо!.. Слышишь?…

Гойберд уже знал, что с ней. Только верить этому не хотел. Подошли дети и молча уставились на мать. Они-то еще не знали, что за горе обрушилось на них…

Через какое-то время весь поникший, словно в воду опущенный, Гойберд убирал во дворе осколки посуды и изредка украдкой проводил рукой по щеке… Из дому доносился душераздирающий плач детей.

7

– Нани, а зерна в початках уже крупные! Я смотрел! – сообщил как-то Хусен. – Свари нам кукурузы!..

– Потерпи, сынок. Еще не время. Пусть дозреет. Дня через три она будет хороша, тогда и наварю.

Кайпа берегла кукурузу, давала ей вызреть. Но, на беду, завелся в доме воришка: голодный Борз повадился обгладывать початки.

Сколько помнит себя Хусен, столько и Борз живет у них. Только кукурузы он раньше никогда не ел.

Кайпа не знала, что ей делать. Уже два года не сеяли они в поле. Вся надежда на огород. С самой весны ждали урожая. И на тебе: собака изводит кукурузу.

Что ни делали: гоняли Борза, били его, сажали на цепь, но, едва улучив момент, он снова был в огороде. Голод побеждал страх.

– Выход только один, – сказал как-то Гойберд, – его надо убить. Клянусь богом, больше ничего не придумаешь.

– Не перестанет топтать и пожирать кукурузу, придется… – вздохнула Кайпа.

А каково это убить пса, который вырос на глазах, которому Кайпа своими руками вместе с Беки подрезала уши и хвост, когда был он еще щенком?

Борз не унимался. И надо было решаться. Кайпа хотела, чтобы это, по крайней мере, произошло не на глазах, а где-нибудь подальше от дома. Но пес, словно пчела, присосался к кукурузе и никуда не шел со двора.

– Гойберд, нечего делать, замани его да прикончи. А не то он голодными оставит нас, – попросила, наконец Кайпа.

Но Гойберд наотрез отказался.

– Не проси меня об этом, Кайпа. Не могу я. Да и нечем мне его бить. Для этого нужно ружье. Попроси Хамзата, сына Шовхала, – показал он на дом соседа через дорогу.

…Увидев входящего во двор Хамзата с ружьем в руках, Хусен побледнел. Он знал, зачем пришел сосед, слыхал, как мать говорила с Гойбердом. Мальчик тогда плакал, умолял не убивать Борза. Но мать сказала:

– Мне и самой жаль его. Но не идти же нам по миру?…

Хусен все понимал. Но сейчас он все равно ненавидел Хамзата! Не мог иначе.

– Ну, где ваш пес? – спросил Хамзат.

– Да где ему быть? Опять, наверное, в огороде. Хасан, позови его! – сказала Кайпа.

– Борз, Борз! Сюда! – кричал Хасан.

Хусен надеялся, что Борз не прибежит. Но тот, глупый, тут как тут! Откуда ему было знать, зачем его зовут и что ему грозит. Завидев Хамзата, Борз начал лаять на него.

– Ты уж смотри не промахнись, Хамзат, – взмолилась Кайпа и, не в силах видеть то, что должно произойти, зашла в дом.

– Не промахнусь. Сейчас. Пусть только повернется ко мне боком… – ответил Хамзат и прицелился.

Хасан между тем не отрывал взгляда от ружья, даже после того, как грянул выстрел, он все смотрел в одну точку. Борз завизжал, рванулся в огород и скоро затих.

– Вот и все! Он свое отжил! – сказал Хамзат, извлекая из ружья пустую гильзу. – Унесите его за село, да поскорее.

И как ни в чем не бывало – будто курицу прирезал, а не собаку убил – пошел к воротам.

Потревоженные выстрелом, из дома Соси выскочили муталимы,[28] но, узнав, в чем дело, преспокойно вернулись обратно.

Сын Соси Тахир учится в хужаре, а потому теперь водится с муталимами. Вот и сейчас по случаю мовлата – праздника рождения пророка Магомета – муталимы собрались у них и прочли молитву, а теперь слышится пение назма.[29]

В доме Беки мовлат не отмечали. Говорят, его можно праздновать позже. Кайпа и решила подождать, пока подрастут цыплята. На мовлат полагается пригласить муллу и кого-нибудь из соседей, чтобы посадить с ним за стол. А чтобы людей угостить, надо хоть пару кур зарезать.

Раньше в день мовлата – Хусен всегда досыта кормил Борза. Ведь сколько косточек куриных собиралось! И бульон оставался… Потрохов мать не давала. Она закапывала их в землю. Поверье такое есть: съест пес потроха – станет кур пожирать. Но Хусен откапывал потроха и отдавал их своему четвероногому другу. Борз съедал их, а кур и цыплят не трогал.

Хасан только мельком глянул на труп Борза и отошел. Ему, видно, было не до него. Зато на Хусена страшно было посмотреть. Он весь как-то сжался и почернел. Молча стоял у плетня над собакой и неотрывно смотрел на зияющую рану.

– Хусен, что это с Борзом? – услышал он вдруг из-за плетня голос Эсет и, оглянувшись, увидел в щелке ее тревожные синие глаза.

– Его убили!

– Кто?!

– Хамзат.

– Ах, сгореть ему в огне! За что он его?

– За то, что ел кукурузу…

– Ну и что же?

Хусен молчал. Еще слово – и он бы расплакался. Да и как объяснить Эсет, что сам-то Хусен готов был всю жизнь не есть кукурузу, лишь бы Борз был с ним, но другим ведь нельзя без кукурузы… Она этого все равно не поймет. У них в доме зерна сколько хочешь. Откуда ей знать, как бедная Кайпа дрожит над каждым початком…

Эсет не знала этого. Но добрым своим сердцем девочка почувствовала, что все не так просто. Она тоже умолкла. А через минуту из желания сделать Хусену что-нибудь приятное сказала:

– Хусен, а мы зарезали барана!

Но он совсем и не обрадовался. И даже наоборот, решив, будто она хвалится, сердито буркнул:

– Подумаешь, большое дело, барана зарезали!..

– Я принесу тебе мяса.

– Не надо мне вашего мяса!

– Никто не увидит, я вынесу его из дому потихоньку!

– Уйди ты от забора со своим мясом!

– Забор вовсе и не твой! – обиделась Эсет и отошла.

– Очень мне нужно ваше мясо! – раздраженно кричал ей вслед Хусен. – Вот мы зарежем кур – и у нас будет!..

8

Гойберд пожаловал на мовлат спозаранку. Но ждать угощения ему пришлось очень долго. Уже и куры были сварены, но к еде не приступали – муллы еще не было. Кайпа с вечера ходила приглашать его. Обещал прийти, но пока не идет.

– Выгляни, сынок, не видать ли его? – частенько просит Гой берд.

Хусен и без него не раз бегал за ворота. Он не меньше Гойберда ждет муллу, тоже хочет полакомиться курятиной.

– Ну, идет? – спрашивает Гойберд и, не успеет Хусен рта рас крыть, сам же отвечает: – Клянусь Богом, не идет!

Когда мулла наконец появился, все уже остыло. Поздоровавшись, он быстро прошел на указанное ему самое почетное место и, тяжело вздохнув, как человек, уже успевший много потрудиться, покряхтывая, сел.

– А мы думали, Шаип, ты, может, и не придешь! Совсем заждались! – улыбнулся Гойберд.

– Клянусь Кораном, я пришел сюда, несмотря на то, что сын Зубейры умолял меня пойти к нему!

– Это зачтется тебе, Шаип! Клянусь Богом, зачтется! – не умея скрыть свою радость, сказал Гойберд.

Мулла Шаип весь взмок, а потому расстегнул свой шелковый бешмет.

– Кайпа, – предупредил он, – есть я не буду, не трудись подавать.

Гойберд при этих словах переменился в лице. Столько ожиданий – и что же?!

– Нет, так нельзя! – не удержался он, будто мулла не у Кайпы, а у него в доме. – Это ведь сага.[30] Отказываться нельзя!

– Клянусь Кораном, некуда мне больше: уже сыт по горло!

И мулла, выразительно посмотрев на свой большой живот, с трудом скрестил на нем пухлые короткопалые руки.

– Хоть притронься к сага, – настаивает Гойберд.

Кайпа не заставила их долго ждать. Правда, пока мулла читал молитву, Гойберд еще не раз жадно сглотнул слюну. Но это и не удивительно. Даже сытый человек не останется равнодушным к пряно пахнущим чабрецом и луком петушкам, а уж голодный и вовсе!..

Наконец настало мгновение, которого Гойберд ждал с самого утра: едва мулла притронулся к пище, и он принялся за еду.

Проглотив кусочек-другой белого мяса, Шаип-мулла попросил чаю.

Покраснев до ушей, Кайпа вынуждена была признаться, что чая у нее нет, да и был бы, так сахар тоже уж давно не водится.

– Выпей бульону, мулла, – смущенно предложила она.

Шаип-мулла призадумался, пить или не пить. А сам при этом все живот свой поглаживал, будто прислушивался к нему.

– Бульон очень полезен для здоровья, – впервые после того, как начал есть, заговорил Гойберд. – Клянусь Богом, полезен.

Он так усердно работал челюстями, что они у него были похожи на мерно раскачивающиеся качели.

Хусен заметил, что мулла почти ничего не ест, а это значит: им больше останется. Правда, придется и Мажи угостить – он тоже с утра тут крутится – иначе какой же это будет мовлат! Но Гойберд, похоже, дал слово есть и за себя и за муллу! – так он налегает. А мулла и бульона отпил глоток-другой да отставил. Боится, видать, лопнуть, как в притче о мулле-обжоре, который однажды на мовлат, переходя от соседа к соседу, до того объелся, что пришлось везти его домой на арбе. Но, на беду, встречные люди предложили ему отведать еще и жареной индюшатины. Не смог мулла отказаться, съел кусок и лопнул.

Кайпа хлопотала вокруг Шаип-муллы, не знала, как его ублажить, и все уговаривала:

– Съешь еще кусочек, мулла, может, я не так приготовила, не нравится тебе курятина?… Но другого у меня ничего нет. Ты уж не взыщи…

– Хватит и этого. Куда еще? Все очень вкусно. Просто я сыт.

– Что ты, Кайпа! – вставил и Гойберд, хотя его никто об этом не спрашивал. – Курятина на славу. Лучше приготовить невозможно! Клянусь Богом, невозможно!

Кайпа и сама знала, что все сделано как надо. Ей не привыкать слушать похвалу своему умению. Правда, голодному Гойберду сейчас любая пища хороша. Но готовить она и впрямь мастерица. Ее многие хвалили. Еще когда в девушках была, не раз готовила для гостей, а в доме родителей их бывало не счесть…

– Приготовить все можно!.. – развела руками бедная женщина.

– Было бы из чего! – добавил Гойберд.

– Да, Кайпа, тебе сейчас тяжело, – сказал мулла. – Но ты тер пи, и Всевышний воздаст за долготерпение. Сколько у тебя детей?

– Трое, мулла.

– Пусть принесут они твоему дому берка…[31]

– Младший едва ли станет человеком…

– Почему же это? Баловной, что ли, очень?

– Нет. Для баловства он еще мал. Болеет с самого рождения…

– Святой водой его поила? – спросил Шаип-мулла с равно душным видом, просто так, чтобы что-то сказать.

– Все делала, а об этом не подумала, – сказала Кайпа.

Хотя на самом деле и святой водой поила, да только другой мулла ее святил. Но кто знает, может, он не так, как надо, делал?

Шаип-муллу клонило ко сну. И уж очень ему не хотелось сейчас воду святить.

– Приходи завтра вечером ко мне, – сказал он, – я дам тебе святой воды.

– Да отблагодарит тебя Бог!

Мулла уже поднял руки, готовясь к молитве, но глянул на Гойберда и, увидев, что тот все еще ест, снова опустил их.

– Поправится и мальчик, – недовольно косясь на Гойберда, проговорил мулла. – За сегодняшнее твое служение пророку Мухаммаду Всевышний ниспошлет здоровье ребенку.

– Клянусь Богом, ниспошлет, – подтвердил и Гойберд.

И вдруг с грохотом завалилась задняя стена комнаты. Шаип-мулла с криком: «Да сохранит нас Бог» выскочил из дому. Вслед за ним выбежали и остальные, Кайпа подхватила с собой люльку. Остался только Мажи. Ему было безразлично, пусть хоть весь дом завалится – успеть бы мяса поесть…

– Я же сказал, что Всевышний воздаст тебе, Кайпа! – проговорил пришедший в себя Шаип-мулла. – Мовлат – это великое дело. Не отметь ты мовлат, весь дом мог бы завалиться. Бог, он милостив!

– И оттого, что только одна стена завалилась, тоже не легче, – сокрушенно покачал головой Гойберд. – Клянусь Богом, не легче.

Мулла, довольный тем, что целым и невредимым выбрался из дома, попрощался и, нашептывая молитву, удалился.

9

К воротам подъехал всадник. Кайпе и в голову не пришло бы, что это может быть ее брат Орцхо. В последний раз он был здесь на другой день после похорон Беки. Оставил сестре бумажную трехрублевку, на том и дело кончилось. И никто его с тех пор больше в этом доме не видел. В Сагопши он, правда, приезжал, но только к Кориговым, к родственникам жены. Они оказались ему роднее единокровной сестры. Узнав об этом, Кайпа тогда очень расстроилась, целую ночь проплакала. Горько, очень горько ей было, что родной брат даже не проведал ее. «Чего же тогда ждать от чужих людей?» – думала Кайпа.

Сейчас, увидев брата, все забыла. Лицо засветилось радостью впервые за последние три дня, как завалилась стена дома… Орцхо приехал в самое время… Уже несколько дней Кайпа тщетно ломала голову, не зная, как ей быть с домом. Теперь брат поможет! Обязательно поможет и посоветует ей, как дальше жить, подбодрит словом!..

– Что еще такое случилось? – не здороваясь, спросил Орцхо.

– То, что ты видишь, – едва сдерживая слезы, ответила Кайпа. Слезы! Есть ли им конец?!

– Вижу, жизнь твоя с каждым днем поправляется…

– Наверно, так Богу угодно!

– Не знаю, что угодно Богу, но твердо знаю, что ты получила то, чего искала! Сама во всем и виновата.

Орцхо привязал коня к плетню и сел на большой камень.

– Я не жалуюсь. Бог даст, все поправится!

– Это сколько же ждать? Пока мертвые воскреснут, что ли?

Не услышав ответа, он спросил:

– А что же все-таки случилось? Не ураган ли, часом, прошел?

– Без урагана обошлось. Старый он, дом-то, ветхий.

– Та-ак. Где же вы ночуете?

– Пока у Гойберда.

– У Гойберда, говоришь? Что, у твоего мужа родственников нет? Как же они позволили тебе ютиться у чужих людей?

Каждое слово Орцхо безжалостно хлестало Кайпу, как плетью. От светлой ее радости в минуту, когда она увидела брата в воротах, не осталось и следа.

– Не думай, что они не звали нас. Да не могу я уйти далеко от дома. Здесь столько дела, да и ночью надо присматривать, чтобы не утащили чего…

– Ну, вот что! – решительно произнес Орцхо, хлопнув себя при этом ладонью по колену. – Пора тебе оставить и этот дом, и двор. Кончилась твоя жизнь здесь.

Кайпа застыла в растерянности.

– Я не понимаю тебя!

– Отдай детей родственникам мужа, а сама поедешь со мной! Вот тогда все и поймешь!

У Кайпы подкосились ноги. Лицо вспыхнуло, но через мгновение покрылось холодным потом. Такого ей и в голову не приходило. Хорошо хоть, дети не слышат. «И неужели нас родила одна мать? – сокрушенно подумала бедная женщина. – До чего же он жестокий!» Она посмотрела на Орцхо, и внезапно ей показалось, что перед ней не брат, а Саад, с холодным насмешливым лицом, только без бородки.

– Вот с какой жалостью, с каким советом ты приехал ко мне!.. – сказала Кайпа, почти задыхаясь от сдерживаемого гнева.

– А тебе разве этого мало? – язвительно ухмыльнулся Орцхо.

– Я скорее соглашусь руки на себя наложить, чем пойду на та кое. Понимаешь это ты или нет!

– В таком случае нам больше не о чем разговаривать! – сказал Орцхо и сел на коня. – Похоже, о тебе это говорится: коли хозяину нравится, пусть труп и в арбе не уместится!

– Пусть будет так! – бросила ему вдогонку сестра. – Но я не нуждаюсь в тебе, слышишь? Ни в ком не нуждаюсь! Знай это! Свои руки-ноги целы, справлюсь!

На голос матери прибежали Хасан и Хусен. Клипа стояла в воротах и смотрела вслед удаляющемуся брату.

– Нани, кто это? – спросил Хусен.

– Ваш дядя.

Хусен хотел побежать за ним, но старший брат удержал:

– Куда ты? Пусть едет. Мы не нужны ему. Иначе он не уехал бы, не повидавшись с нами.

Кайпа обняла обоих сыновей.

– Правильно говорит Хасан. Мы не нужны ему… И он нам то же не нужен! Вот отстроим дом…

– И лошадь купим, правда ведь, нани? – перебил Хусен.

– Обязательно купим! Только сначала дом…

Хасан смущался, когда мать обнимала его или ласкала, и сейчас он высвободился из ее объятий. А Хусен простоял, прижавшись к ней, пока мать сама не отпустила его.

– Нани, а мы сумеем сами выложить стену? – спросил он.

– Я надеялась, что сумеем, да похоже, что нет… Придется нанимать Алайга. Он мастер в этом деле. Быстро управится и сделает как надо.

В тот же вечер Кайпа пошла к Алайгу. Он один из немногих в селе умеет и саман приготовить, и стены выложить, и крышу сделать. Говорят, в России всему обучился. Не то чтобы в самой России – недалеко от станицы Прохладной. Раз лежит за Тереком, считается Россией. У ингушей не принято наниматься на заработки к своим же ингушам. Такого могут упрекнуть, чего доброго, и холуем назвать. Потому и уходят они на заработки далеко за Терек. В чужих краях их никто не знает. И какую бы работу человек ни делал – пусть скот пасет или навоз убирает, никто его не укорит, не унизит.

Алайг прожил в Прохладной пять с лишним лет, работал на местного богача. Вернулся в Сагопши с женой. Родные и соседи долго косились на него, хоть мулла и благословил брак Алайга с русской женщиной, а имя ее Марья переделал на ингушское Марем.

Поначалу Алайг не без труда сносил неприязнь окружающих, шушуканье вездесущих сельских сплетниц. Но постепенно привык и перестал обращать на все это внимание. А скоро и люди свыклись с Марем. И даже с уважением говорили, что, дескать, не хуже любой ингушки обычаи их знает и почитает и язык выучила… Словом, к Алайгу и к Марем все давно уже относятся тепло и сердечно. Сейчас у них два сына и дочь. Кукурузу они сеют только на огороде возле дома. В поле ничего не сеют, потому как лошади у них нет.

Нужда заставляет Алайга подрабатывать. И хотя, как известно, ингуши к ингушам за плату не нанимаются, но Алайг – это другое дело. Он – мастер! И люди идут к нему за помощью. А он больше работает на зерно. Ведь и деньги нужны ему только на хлеб! Берет Алайг недорого. Потому и хозяйство его не растет, только еле держится.

У Кайпы и для своей-то семьи зерна нет, не то что для Алайга. Вот и пришлось продавать двухгодовалого телка. Пятнадцать рублей за него дали. На три рубля купила зерна, остальные отдала Алайгу – не густо. Но Алайг согласился. Условились только, что и Кайпа будет с ним работать.

– А как же, как же! – радостно согласилась она. – И я помогу, да еще и сын…

10

Рассвет чуть забрезжил, когда Кайпа начала копать яму под саман. До жары работать нетрудно.

Немного погодя прибежал Хусен и объявил, что Султан проснулся и плачет.

Кайпа принесла люльку из дома Гойберда и поставила ее в сарае. Теперь она услышит, если заплачет младшенький. И подойти успокоить недалеко. Но Хусен и теперь не освободился от заботы о брате. Мать частенько просила его покачать люльку, чтобы самой не отрываться от дела. И Хусену, конечно, скоро надоел и Султан, и его люлька.

– Нани, дай лучше я поработаю, а ты покачай его, – не раз приставал он к матери.

Но она поднимала свое измазанное глиной лицо, укоризненно взглядывала на сына, а Хусен молча возвращался в сарай.

И только когда Алайг, прервавшись ненадолго, усаживался на что-нибудь поудобнее и сворачивал самокрутку, Кайпа сама направлялась в сарай. В другое время она не могла оторваться. Стоило ей не подать Алайгу глину, у него дело останавливалось. А помочь больше некому. Все люди сейчас заняты на прополке. Даже Гойберд не может с ней поработать. И Кайпа это понимает.

– Если бы мне можно было не пойти во Владикавказ! – смущенно разводит он руками. – Но семью ведь кормить надо!.. Хочешь, Кайпа, Рашида пришлю? Он не хуже взрослого поработает! Клянусь Богом, не хуже.

– Спасибо, Гойберд, – говорит Кайпа. – Ты не беспокойся. Иди по своим делам. И Рашида не надо присылать. Ты и так для нас много сделал.

Рашид работает с ними. И хоть взрослого он, конечно, не заменяет, но пользу приносит немалую: таскает воду из ручья, что течет на улице, месит глину.

– Счастье, что вода рядом! – часто повторяет Кайпа.

Хасан убирал обломки завалившейся стены, когда вдруг заметил торчащий из-под смежной стены сарая мешок. Он отгреб землю и вытащил его. В мешке было что-то довольно тяжелое и длинное.

Хасан развязал узел, сунул руку в мешок и обмер: там была винтовка. Он тревожно огляделся вокруг: Кайпа работала в яме, Рашид ушел, а Алайг, стоя спиной к сараю, курил самокрутку. Только Хусен мог из сарая видеть его.

Хасан сел на землю. Широко раскинул ноги и осторожно вынул из мешка пятизарядную винтовку. Все металлические части ее показались Хасану осколками упавшей с неба звезды.

– Хасан, откуда это? – вдруг прозвучал над ним голос брата.

– Шш! – сверкнул глазами Хасан и приложил к губам палец.

Он быстро засунул винтовку обратно в мешок, забежал в сарай и спрятал его в ясли.

– Никому ни слова! Слышишь? Смотри, не то…

Он еще не договорил, а Хусен уже отчаянно мотал головой и выразительно проводил ладонью под подбородок: мол, голову дает на отсечение, что будет нем как рыба. И Хасан прекратил разговоры. Но позже он все же сказал Хусену, что, если тот проговорится, продырявит его всеми пулями из патронташа. Уж очень Хусен досаждал ему вопросами.

– Хасан, кто ее спрятал туда? – спрашивал он не раз.

– Бог сбросил с неба! Тебе-то какое дело, кто спрятал? Теперь она наша, и все!

– Это, наверно, Дауд спрятал!

– Может, и Дауд.

– А когда он вернется, мы отдадим ему винтовку?

– Отдадим, если вернется. Пока ты лучше прикрой свою пищалку, – и Хасан придавил нижнюю челюсть Хусена к верхней, – не то винтовка ни нам не достанется, ни Дауду.

Хасан думал не о том, чья это винтовка и придется ли отдавать ее хозяину. Ему было важно одно: у него есть винтовка – и это сейчас главное. Жаль вот только, стрельнуть из нее нельзя. Выстрелишь во дворе – услышат, а в лес нести опасно. В пути на кого-нибудь нарвешься. А если казаки встретятся, обязательно обыскивать станут. Хоть бы лошадь была. В арбе легче упрятать. И предлог был бы в лес поехать. Сказал бы: за хворостом или за дровами…

Как-то Кайпа решилась попросить Исмаала привезти ей из лесу хвороста и жердей потолще для крыши.

– Нани, ты попроси арбу, а Маи[32] пусть не едет. Он сам не ну жен. Мы с Хусеном сами привезем жердей, – настойчиво уговаривал Хасан.

Радость-то какая! Поедут одни – винтовку можно взять с собой.

– А мы одни поедем! – сказал мальчик, когда Исмаал приехал на арбе.

Но Исмаал посмотрел на него и широко улыбнулся, обнажив свои кривые зубы.

– Жерди, которые ты привезешь, будут годиться разве только на курятник.

Слова эти очень обидели Хасана, но старшему обиду не выскажешь, а Исмаалу тем более.

– Не горюй, что со мной поедешь, – похлопал его по плечу Исмаал, – я тебе такой лес покажу, какого ты еще никогда не видел.

Хусен тоже было собрался в дорогу, но Кайпа не пустила его, сказала, что нужен ей дома. Хусен знал, зачем он нужен: не для какого-нибудь важного дела, а Султана укачивать. Ох, и когда же он избавится от этой люльки!..

Сначала заготовили колья и жерди. Исмаал остался рубить хворост, а Хасана отправил домой. Да велел торопиться – скорее обернуться туда и обратно.

Дорога в лесу плохая. Иной раз колесо проваливается по самую ступицу. Какой-нибудь кляче и не выбраться. Но у Исмаала мерин сильный. Хасан едет и тихо напевает. Когда ехали в лес, пел Исмаал, а Хасан только слушал.

Исмаал даже русскую песню пел. Только Хасан ее не запомнил. А ингушских песен он знает немного, но все больше без слов. Да и вообще он не мастер петь. А на людях так даже стесняется. Вот и сейчас, завидит человека или просто стук топора услышит, тотчас замолкает.

Наконец выехал из лесу. Неподалеку от дороги стоял шалаш. От него навстречу Хасану ехал всадник. Он внимательно осмотрел прямые, как шомпола, жерди и проехал мимо. Перед Хасаном проплыли знакомая борода и щеки цвета спелой земляники. Мальчик весь задрожал. «Вот бы сейчас винтовку!» – подумал он и тут же вспомнил, что, и будь она с ним, все равно ведь стрелять еще не умеет. Ну да ладно, Саад от него не уйдет. Надо только поскорее научиться стрелять, а главное – целиться как надо. Вон Хамзат в собаку стрелял – и то целился!

…Когда вечером, уже вдвоем возвращаясь из лесу, они опять проезжали тот шалаш, Хасан подумал: «А что, если открыть тайну Исмаалу? Он ведь был на войне, винтовку знает хорошо! Научит стрелять!..» Но так ничего и не сказал, не решился.

– Похоже, Саад опять эту балку занял, – нарушил молчание Исмаал.

– Я видел его здесь, когда днем проезжал, – сказал Хасан.

– Убрать бы надо этого мерзавца, – проговорил едва слышно Исмаал, – да сила на его стороне…

«Ну и пусть на его стороне, – подумал Хасан, – вот только научусь стрелять, тогда посмотрим!»

11

Хусен уже давно не видит Эсет. С тех пор как он тогда прогнал ее, девочка не приходит к плетню, и на улице ее не видно. Хусен теперь играет только с Зали и Мажи. Они близнецы, но Зали крупнее брата – и ростом повыше, и полнее. Гойберд часто ругает ее: «Ты уже большая, присмотрела бы за домом, чем играть с малышами». Он, видно, забывает, что Зали не старше Мажи.

А Зали и без отцовских наставлений делает всю домашнюю работу. Только изредка удается ей поиграть с ребятами. Кроме нее, некому подмести, приготовить еду, починить, поштопать. После смерти матери все заботы по дому легли на плечи девочки. У Хусена теперь тоже не много свободного времени. С тех пор как перестраивают дом, он только и знает, что с Султаном нянчится. А иногда, когда младший брат не ноет, и матери помогает.

Вот и сегодня. Он подает ей глину, а Кайпа обмазывает стену уже изнутри. Хасан месит глину в яме. Ему изрядно надоела эта работа. Он решил вместе с Рашидом наняться купать угрюмовских овец, но мать воспротивилась.

– Уже осень на пороге, кончать надо с домом. Не зимовать же нам у чужих людей.

– Да разве мы одни справимся!.. Уж когда Алайг кладку закончил, а мы все никак стены не обмажем, – ворчал Хасан. – Говорю ведь, белхи надо созвать.

– И для белхи хватит работы, крышу ведь еще будем мазать. К тому же людей кормить надо. А чем?

Хусен никогда не перечил матери. Видя ее вечно испачканное глиной лицо с ввалившимися глазами, он очень жалел мать и старался угодить ей во всем. Даже люльку часто качал безропотно. Султан ведь не только днем хныкал. Он и ночами ревел. И тогда уже люльку качала мать. А чуть свет, не выспавшаяся, она вставала и снова принималась за работу. Да еще и по дому ей все надо сделать, и зерна намолоть на ручной мельнице. А это ой как нелегко.

Хасан тоже жалел мать. И вовсе не из лени он рвался купать овец. Ему хотелось заработать немного денег. Он верил, что так сможет принести больше пользы дому. Говорят, помещик платит пятнадцать копеек за день.

Хусен, которому всегда хочется делать то же, что и брату, на этот раз даже не заикается о том, чтобы и ему пойти с Хасаном. Он знает: об этом и думать нельзя. Мать одна и вовсе ничего не сделает, Султан не даст.

– Нани, а почему нам никто не помогает? – с грустью спрашивает Хусен.

– Сейчас горячая пора в поле, сынок, – отвечает мать, – люди убирают урожай. Это дело такое: на день запоздаешь – лишний месяц голодным сидеть будешь. У каждого свои хлопоты.

– И Алайг не пришел! – глубоко вздохнул Хусен.

– Он на похоронах. Придет попозже. Алайг почти все сделал, о чем мы с ним сговорились. Осталось только окна и дверь навесить.

– А кого хоронят?

– Сына Зубейры, Махти, убили.

– Кто убил, нани?

– Власти убили.

– За что?

– Говорят, был абреком.

– А Дауд? Его они тоже убили?

– Кто знает…

Хусен стоял как вкопанный и расширенными от тревоги глазами смотрел на мать. До сих пор он ни разу не подумал, что Дауда могли убить! А ведь могли же? Ух, этот Соси! Не насплетничай он старшине, Дауда не арестовали бы!

Хусен промолчал, потом снова взялся за лопату и вдруг увидел Эсет. Только ее здесь и не хватало. Хусен так посмотрел на девочку, будто это вовсе и не она, а сам Соси вошел к ним в дом.

– А, Эсет! – приветливо улыбнулась ей Кайпа.

Если бы не это восклицание, Эсет, может, и ушла бы. Чего ей стоять, как нищенке у чужого порога, если Хусен, с которым они так долго не виделись, смотрит на нее будто на врага.

– Как же это Кабират отпустила тебя к нам? – не сдержалась Кайпа.

– Ее нет дома, – бесхитростно ответила девочка. – Уехала с дади во Владикавказ.

– А-а! – протянула Кайпа и снова взялась за работу.

Хусен тоже стал подавать матери глину и не смотрел на Эсет. Девочка решила, что он сердится на нее за тот разговор, и удивилась. Ведь она-то забыла обо всем, хоть это он прогнал ее. Чего же Хусен дуется? А может, обижен, что долго не приходила мириться? Но это ведь не от нее зависит…

– Ты, наверно, пришла поиграть? – снова улыбнулась Кайпа. – А Хусену, видишь, некогда…

– Я хочу помогать вам стену обмазывать.

– Что ты говоришь, доченька! А ты умеешь это делать?

– Умею…

Эсет неуверенно направилась к ним, но вдруг снова встретилась с хмурым взглядом Хусена и остановилась.

– Не боишься платье запачкать? Смотри, Кабират накажет тебя! – предостерегла Кайпа. Однако, увидев, что Эсет чуть не плачет, пожалела ее и сказала: – Ну ладно, иди поработай со мной, раз хочется, помоги.

Эсет, будто ничего не слыхала, продолжала в упор смотреть на Хусена.

– Ну, что выпучила свои гусиные глаза? – рявкнул Хусен.

«Щербатый», – хотела огрызнуться Эсет, но Кайпа опередила ее.

– Что ты сказал? – крикнула она на сына. – Ах ты негодник! Хочешь, чтобы я этим комом глины залепила твое лицо? Иди сюда, Эсет, пусть себе бубнит.

И когда Эсет, засучив рукава, начала ловко мазать стену, Кайпа не без тайной зависти в душе сказала:

– Видишь, какая девочка! Как она ловко все делает. Дай тебе Бог здоровья, голубочек мой!

Раньше, хотя Хусен и знал, что Дауда арестовали по вине Соси, он все равно дружил с Эсет. Но теперь, когда он вдруг встревожился от мысли, что и Дауд, как Махти, может, давно уж убит, не мог он по-прежнему относиться к девочке.

– Ее отец донес на Дауда! – заговорил наконец Хусен.

– Ну и что же? Она-то чем виновата? – сердито взглянула на сына Кайпа.

– Да поможет тебе Бог, доченька! – донеслось вдруг со двора.

Хусен сразу узнал голос старой Шаши. Она всегда так: от самых ворот начинала причитать – поздравлять или бога поминать, смотря какой случай привел ее в дом.

– Как дом-то отделала! Настоящий дворец!

Кайпа слезла с перевернутой кадки, стоя на которой она работала, и пошла навстречу Шаши.

– Да какой уж дворец. Так, только что не курятник!

– А чего тебе еще надо? Есть надежная крыша над головой – и ладно! – приговаривала Шаши, одобрительно оглядывая все вокруг.

– Хусен, принеси скамеечку, – повелела Кайпа.

– Да ты не беспокойся. Работайте себе, А я здесь, на порожке, присяду. Уффой, устала я очень, – вздохнула Шаши. – С похорон иду. Знаешь ведь, Махти сегодня хоронили? Ты, кажется, не была там? Да и где тебе, бедняжке. За мужчину в доме работаешь. Все ведь одна делаешь! Хорошо хоть, сыновья у тебя не балованные.

– У меня уж и слез нет на похороны-то ходить! Все выплакала…

– Ox, что там делается, во дворце у Зубейры, – всплеснула руками Шаши. – И камень заплачет! Махти был очень хорошим человеком, Помогал всем, попавшим в беду. Потому народ и горюет о нем.

– А дади говорит, что его за дело убили, – неуверенно проговорила Эсет.

– Ты чья же, цветочек? Что-то я тебя не знаю!

– Это дочка Соси, – ответила Кайла вместо Эсет, которая стояла красная как мак, с низко опущенной головой.

– Что ты говоришь? Да сохранит тебя Бог! Понятно, что Соси так думает, ведь Махти всю свою жизнь только и знал, что с таки ми, как он, бился. Да простит его Аллах!

– И зачем он сдался в руки гяурам? Неужели не мог уйти от них? – сокрушалась Кайпа.

– Его же предали, доченька. Окружили в доме Исхака ночью, когда он спал, О, чтоб отсох и отвалился язык у предателя. Махти ничего не осталось, как сдаться. Гяуры грозили сжечь дом, и Махти не допустил, чтобы из-за него погибли другие люди.

– Где же они убили его?

– По пути в Назрань. Застрелили прямо на дороге. А что им? С них спрос не велик! Скажут, хотел бежать, потому, мол, и убили.

– Эйшшах, – вырвалось у Кайлы, – чтобы они сгорели синим пламенем.

– Бог уже наказывает гяуров, – успокоила ее Шаши. – Рассказывают, Зелимхан из Харачоя уничтожает их десятками в ущелье Ассы.

– Да хранит его Бог, заступника! – проговорила Кайпа, утирая рукавом глаза.

Хусен слушал все, что говорили о Махти, но думал при этом только о Дауде. Махти он не знал и не видел никогда. А с Даудом успел даже подружиться и полюбил его, хоть и провел с ним всего только один день. Говорят, за донос платят деньги. Наверно, и Соси за деньги предал Дауда?

Хусен покосился на Эсет и шепотом спросил:

– А сколько заплатили твоему отцу за Дауда?

– Нисколько! – зло сверкнула своим синими глазами Эсет.

– Зачем же он тогда донес на Дауда?

– Откуда я знаю? Да, может, он вовсе и не доносил! Ты-то с чего это взял, щербатый?

– Ах ты, гусиные глаза! С чего я взял, говоришь?…

– Опять пристал к девочке! – остановила перебранку детей Каина.

– И то верно, оборванец! – вмешалась и Шаши. – Что ты обижаешь девочку! Она же вам дом мажет. Не сердись на него, детка! – добавила Шаши, обращаясь уже к Эсет. – Красивая из тебя вы растет девушка…

Старуха даже причмокнула от удовольствия глядя на Эсет.

– И характер у нее хороший. Тихая, ласковая. Будто и не из то го дома, – вставила Кайпа.

Эсет совсем смутилась от похвал и, не поднимая глаз, усердно работала, чтобы, не дай Бог, не встретиться взглядом с Хусеном. А тому сейчас все равно, красивая она будет или уродка. Он знай себе злился на нее из-за Соси – и все тут. А потому до самого вечера больше ни разу и не взглянул на девочку. И остались лежать за пазухой у Эсет конфетки, которые она принесла Хусену. Так и ушла с ними домой, чуть не плача от обиды.

Вечером пришел Рашид. Хасан уже вылез из своей ямы и сидел отдыхал. Рашид подсел к нему.

– Нани, испеки нам сискал, – попросил Хасан, – очень есть хочется.

– Сейчас. Вот только домажу эту глину, не то жалко, засохнет, – ответила Кайпа. – А ты пока смели муку.

Хасан промолчал. Он готов поголодать, лишь бы не молоть на этой злосчастной ручной мельнице. Через минуту Кайпа спросила:

– Что же ты не мелешь?

– Неохота мне, – попытался отвертеться от поручения Хасан, – я лучше не евши спать лягу.

– Ну, ладно, сынок, поднимайся, не ленись. Я сейчас. Вот только руки вымою.

– Идем, я помогу тебе, – сказал Рашид, – вдвоем быстро смелем.

Они крутили по очереди. И когда один крутил, другой насыпал зерно.

– Я сегодня сыт по горло, – похвалился Рашид, не без гордости глянув на Хасана. – Какого барана у Угрома съели. Как барсук, жирный!..

– Целого барана съели? – удивился Хасан.

– Что ж такого? Нас было человек десять! – Рашид уже и забыл, что достался-то ему от этого барана всего кусочек. Он отчаянно расхвастался. Ему понравилось дразнить Хасана. – А хлеб какой дали! Мягкий и белый, словно вата. И чорпа[33] была особенная, борщ называется. Чего только в ней не было. Капуста, картошка и еще всякая всячина. И знаешь, вкусно!

Хасану по душе был этот разговор, и потому он даже не заметил, как они смололи миску кукурузы.

Затем Хасан снова пристал к матери, чтобы она отпустила его на другой день с Рашидом.

– Ты, наверно, с ума сошел или заболел, – рассердилась Кайпа. – Нам с домом разделаться надо, а ты к Угрюму пойдешь? За работаешь копейки, а дело не сделаем. Люди над нами смеяться будут.

– Ну и пусть смеются. А с домом я тебе тоже помогу. Вот поужинаем, накопаю глины и залью ее водой. Считай, всю завтрашнюю работу сделаю. Отпусти, нани, ладно?

Кайпа промолчала. Потом махнула рукой:

– Иди куда хочешь. Наверно, и Хусен за тобой попросится. Делайте, как знаете. Видно, на роду мне написано одной теперь со всем управляться.

Сказала, а про себя подумала: «Может, оно и к лучшему! Пойдет к Угрюму, денег заработает. Все помощь хозяйству».

До поздней ночи Хасан вместе с Рашидом копали глину, таскали воду с улицы.

– Нани, осталось только мякиной посыпать и все перемесить. Слышишь, нани?

– Слышу, слышу, – ответила Кайпа.

Но хмурое лицо ее так и не просветлело.

Наутро Хасан ушел к Угрому. Хусен, конечно, завидовал брату, но ни словом не заикнулся о том, как бы ему хотелось попытать счастья. Даже когда узнал, что Мажи идет с ними…

12

Маленькая речушка Дибир-Эли, пройдя вдоль села, сворачивает в Алханчуртскую долину. Там неподалеку есть пруд. В нем обычно поят отары. А теперь это место еще и облюбовали для купания в специальном растворе угрюмовских овец.

Богатеи, они предусмотрительные. Выбрали место подальше от своего жилища, чтобы лекарственные запахи не отравляли им воздух. А что пруд близко от села и всем людям от этого будет плохо, на то они плюют.

– Сначала надо зайти в экономию,[34] – сказал Рашид Хасану. Он уже знал здешние порядки. – Если не покажетесь там, денег вам не заплатят, ни тебе, ни Мажи. Никто ведь и знать не будет, работали вы или нет!

– А кому показываться-то? – спросил Хасан. – Самому Угрому?

– Так уж и Угрому? – улыбнулся Рашид. – Станет он смотреть на твою латаную рубаху! Или на плешивую голову Мажи…

Мажи недовольно покосился на брата, но ничего не сказал из страха, как бы тот не прогнал его.

– Угром – помещик, – продолжал Рашид. – Он здесь не бывает. Вместо него всем заправляет Зарахмет.

Хасан никогда раньше не был в помещичьей усадьбе. И близко не подходил. Только издали видел этот большой двор с многочисленными амбарами и сараями. А посреди двора стоял дом. И какой дом! Даже окна в нем больше, чем дверь в лачуге у Хасана.

С угромовским не сравнится ни один дом их села. Взять хотя бы дом Соси, и тот похож скорее на помещичий сарай, не больше, только что с окнами.

И вот впервые Хасан стоит у ворот угромовского дома. Внутрь их не пускают. В будке сидит охранник. Его дело – задерживать непрошеных гостей, беречь покой хозяев.

«Не мешало бы и Соси приставить к своим воротам охранника! Он ведь так боится, чтобы люди не увидели, сколько добра у него накоплено», – подумал Хасан.

Ребята довольно долго прождали Зарахмета. Наконец он вышел в сопровождении… кого бы вы думали? Саада.

На свою беду, Хасан везде встречался с ним. Видно, сама судьба их сводила, чтобы память у сына Беки не притупилась.

Саад вел под уздцы коня.

– Подними голову, чтобы выше казаться, – велел Рашид брату Мажи, – а спросят, сколько тебе лет, скажи, двенадцать.

– Работнички пришли, – пренебрежительно кивнул в сторону мальчишек Зарахмет.

– Работнички что надо, – усмехнулся в ответ Саад.

– Ты ведь уже был здесь? – спросил Зарахмет, обращаясь к Рашиду. – Вчера и позавчера работал, если не ошибаюсь?

– Да, был. Сегодня я привел этих двоих…

– Новых, значит, привел! – Зарахмет пристально посмотрел на Мажи. – Этот может загнать овцу не туда, куда надо. Глаз у него смотрит криво.

Мажи прилагал все усилия, старался как можно прямее глядеть своим злополучным глазом. Ему так хотелось остаться! Он ведь тоже слушал рассказы брата про жирную баранину и белый, как вата, хлеб. Больше всего Мажи боялся, что его прогонят домой и он не отведает лакомств. Но старайся не старайся, а кривой от рождения глаз смотрит вкривь…

Хасан, как всегда при встрече с Саадом, ничего не слышал и не видел. Его бровь другой поднялась над глазом.

– Зато глянь-ка на глаз другого, – сказал Зарахмету Саад, указывая на Хасана, – блестит, как у волка. Его тоже небезопасно до пускать к овцам.

– А не думаешь ли ты, что меня и к тебе небезопасно подпускать? – выпалил Хасан.

– И ко мне, говоришь, небезопасно? Мужской разговор! Ты, я вижу, парень хоть куда! – Саад поднял большой палец левой руки. – Клянусь Богом, вырастешь мужчиной!

С этими словами Саад вскочил на коня. Видно, не признал Хасана. Что у Беки остались сыновья, ему известно, но они пока малы, а значит, остерегаться их еще нечего.

Зарахмет достал из нагрудного кармана карандаш и книжечку, записал имена вновь пришедших и чьи они дети. Всех, кто допущен к овцам, надо знать: вдруг недосчитаются овцы неизвестно, кого к ответу привлекать.

Когда Хасан назвал имя отца, Зарахмет внимательно посмотрел на мальчика, а потом глянул вслед удаляющемуся Сааду.

Еще далеко от пруда, в котором купали овец, ощущался зловонный, прямо-таки удушающий запах.

– Как противно пахнет, Рашид! Это откуда? – спросил Хасан.

– Это еще что! Вот до места дойдешь, тогда узнаешь, как там воняет.

– А вчера ты почему-то даже не заикнулся, что тут такая вонища, – упрекнул Хасан.

Испугавшись, как бы товарищ не раздумал и не ушел, Рашид стал успокаивать его:

– Вонь только сначала чувствуется. А привыкнешь, даже не замечаешь ее. Это просто лекарство такое добавляют в воду, чтобы овцы не болели…

Рашид зря беспокоился. Хасан и не собирался возвращаться домой. Не для того он с таким трудом уговаривал мать, чтобы от первой же неудачи удрать.

Едкий запах забивал нос, уши, рот… И все же за работой невольно от всего отвлекаешься. Поймав в загоне попавшуюся под руку овцу, ребята спускали ее в яму. Главная трудность состояла в том, чтобы подтащить упирающуюся изо всех сил овцу к желобу, а оттуда она сама летела в яму. Это было и трудно, и интересно… Во всяком случае, детям определенно интересно. После каждой овцы они дружным смехом торжествовали свою маленькую победу.

– Ну как? Наловчились уже? – покровительственно спросил кто-то подошедший сзади.

Хасан обернулся. Перед ним Мухи – Рваная губа. Первым побуждением Хасана было тотчас же уйти отсюда вон. Он давно и не без причины ненавидел Мухи, этого задиру и забияку, который вечно лез ко всем. Правда, Хасана он побеждал, только если бывал не один. Сегодня Хасан – не один. Мажи, конечно, не помощник, зато Рашид драться умеет… Но не это главное. Хасану просто противно видеть его…

– Вы тут случаем не в начальствах ходите? – презрительно спросил Мухи.

– Кем бы мы не были, это не твое дело! – бросил Хасан.

– Ну сейчас узнаем, чье это дело! Ты знаешь, кто я?

– Еще бы не знать. Мухи – Рваная губа, вот ты кто!

– А ты – сын неотмщенного отца.

Подоспевший чабан вовремя разнял их.

– Драться лезешь? – не унимался Мухи. – Если ты такой муж чина, чего же не мстишь за своего отца!

Чабан с трудом сдерживал Хасана.

– Мухи, не говори лишнего, – встал между ними большеголовый парень по имени Ювси.

Спокойный и сильный, он всегда выступал примирителем в ребячьих ссорах и старался не допускать драк.

– Хасан, и ты не горячись, – добавил Ювси. – Мухи старшой. Он – главный над нами.

– Ну, для меня он никакой не главный! – проворчал Хасан.

– Нет, Главный. И для тебя, и для всех, кто здесь работает. Так сказал Зарахмет, – пояснил Ювси.

На этом мир между Мухи и Хасаном конечно же не установился, но до обеда они больше не сталкивались, только изредка косились друг на друга.

Когда к обеду пришли в экономию, Зарахмет еще раз во всеуслышание напомнил, что старшой среди них – Мухи и того, кто не будет ему подчиняться, Мухи может и выгнать.

Рассказывали, что в первые дни за старшого был Ювси, но недолго. Зарахмет был недоволен, сказал, недостаточно расторопен.

Ювси нисколько не горевал. «Подумаешь, пятаком больше, пятаком меньше. И не то теряли. Лишь бы дали работать», – решил он про себя.

Ювси и впрямь медлительный, спокойный. Всеми привычками, манерой говорить и даже походкой своей, размеренной и тяжеловатой, он больше походил на взрослого.

Не таков был Мухи. Он готов лопнуть от гордости, что и получает на пятак больше других и может командовать всеми.

После обеда, увы, совсем не похожего на того, о котором рассказывал Рашид, но все же довольно сытного, Хасан чуть замешкался в угрюмовском дворе. Вблизи многое особенно поражало. Такого богатого хозяйства Хасану еще никогда не доводилось видеть. И он всему удивлялся.

У самого дома в тени высоких ветвистых деревьев сидела в кресле и читала книгу какая-то темноволосая девушка с толстой косой, в нарядном светлом платье.

«Должно быть, дочь Угрома!» – подумал Хасан. Он слыхал, что у помещика всего одна дочь. «И зачем ему столько богатства, столько овец? Ведь дочь выйдет замуж и уйдет из дому? – размышлял Хасан. – Неужели она все заберет с собой? А если нет, то кому же это останется?…»

– Ты работать пришел или глаза таращить? – услыхал вдруг над собой чей-то голос Хасан и вышел из оцепенения.

Это с крыльца кричал Зарахмет.

Хасан огляделся и увидел, что стоит один. Все ребята уже ушли.

Он быстро зашагал к воротам.

Девушка на крик Зарахмета подняла голову, лениво посмотрела вслед уходящему и снова уткнулась в книгу.

Не успел Хасан выйти из ворот, как нос к носу столкнулся с Мухи.

– Ты что, не наелся? Оставался облизывать чашки? – заорал тот.

– Пока дождешься от меня этого, сам сто раз оближешь.

– А чего же ты застрял?

– Так захотелось!

– Слушай, будет лучше, если ты перестанешь чесать свой язык. Делай то, что велят, да помалкивай.

– То, что ты велишь?

– Да, то самое. Слыхал, что Зарахмет сказал? Не хочешь подчиняться, валяй отсюда, пока не поздно.

– Ну это мы еще посмотрим…

Мухи велел Рашиду подогнать новую партию овец. Дал ему в помощь еще одного мальчишку. Хасану тоже хотелось пойти с ним. По крайней мере, часа два не видел бы Мухи. Но проситься надо было у старшого, а на это Хасан ни за что не согласился бы.

День подходил к концу. И все обошлось бы в общем сносно, без особых ссор, если бы не Мажи.

Засмотревшись на то, как овцы скатываются в яму с раствором, Мажи раскатисто хохотал. И тут-то к нему неожиданно подобрался сзади Мухи и сорвал шапку с головы.

Человека, у которого на голове лишай, легче раздеть донага при всем честном народе, чем снять с него шапку. Можно представить, как Мажи накинулся на Мухи. Но отнять шапку он не успел. Старшой в мгновение ока закинул ее в яму, где бултыхались овцы.

– Работать надо было, не смеяться. А теперь вот смейся сколько хочешь! – съязвил Мухи.

Прикрыв ладонями свою плешь, Мажи смотрел туда, где плавала шапка и плакал. Но слезами горю не поможешь. И Мажи полез в яму.

Мухи и другие мальчишки безжалостно смеялись над несчастным Мажи. Один только Ювси с укоризной посмотрел на Мухи и сказал:

– Зря это ты сделал. Нельзя унижать человека.

– Ничего. Нет худа без добра. Может теперь наденет шапку и лишай пройдет. Там ведь такие лекарства!

Подошел Хасан. Он куда-то уходил и не видел того, что здесь произошло. Глядя на спускавшегося к овцам Мажи, Хасан закричал:

– Ты рехнулся, что ли? Зачем туда лезешь?

– Рваная губа мою шапку сюда бросил:

Хасан подошел к Мухи.

– Как бы тебе понравилось если бы твою шапку бросили?

И не успел Мухи глазом моргнуть, как его собственная шапка полетела в яму.

– Я тебя самого сброшу туда, чтобы ты зубами достал ее, – кинулся Мухи на Хасана и, будто клещами, обхватил его вокруг по яса.

Стоило только подтащить жертву к желобу – готово дело, как по ледяной горке скатится.

– Заступник! Я покажу тебе! – продолжал кричать Мухи, а сам при этом все норовил дать подножку Хасану и свалить его.

Но Хасана одолеть не так-то просто.

Никто не подходил к ним и не разнимал. Наблюдали со стороны, чем кончится борьба.

Только Ювси, покачивая головой, все повторял:

– Хватит вам. Не маленькие ведь…

– Заступиться решил? Кто он тебе? Новоявленный братец? Но он, кажется, родился раньше, чем твоя мать стала спать с его отцом?

– У, чтоб со свиньями спали и твой отец и твоя мать! – крикнул Хасан и столкнул Мухи в желоб.

Старшой одним махом, быстрее любой овцы, соскользнул в яму и, уже стоя в ней, стал потрясать кулаками:

– Ну, подожди, я до тебя еще доберусь. Не тебе гордеца из себя строить. Лучше за своей матерью последил бы. Все село говорят, что она с Гойбердом спит.

– Ну-ка, вылезай, если ты мужчина! На всю жизнь отобью у тебя охоту трепать языком, – тихо, но очень внятно сказал Хасан. – Кто бы говорил гадости, да не ты. Сам ведь приблудный! Даже не знаешь своего отца!

К яме подошел Зарахмет.

– Какой черт понес тебя туда? – удивленно спросил он, увидев посреди ямы старшого.

Мухи молча не без труда вскарабкался по желобу наверх. Ни словом не обмолвился, что это Хасан свалил его. Не из благородства, понятно. Из самолюбия не сказал да из страха, чтобы Зарахмет не лишил его должности старшого. Ведь управляющий потому и поставил Мухи над всеми, что считал его и смелее и бойчее других.

Но кто-то из ребят не сдержался, стал во всех подробностях рассказывать о случившемся. К одному голосу скоро прибавился целый хор.

– Какой же ты старшой, – покачал головой Зарахмет, – если тебя, словно барана, в яму сбросили?

Мухи стоял с низко опущенной головой и молчал.

– Ну, коли ты смелее и сильнее, чем он, – снова заговорил Зарахмет, теперь уже обращаясь к Хасану, – сам Бог велит мне по ставить тебя старшим!

Но Хасан ничего не слышал. Его правая бровь поднялась над глазом высокой другой, как всегда, когда он напряженно о чем-нибудь думал.

А думал Хасан о том, что услышал от мерзавца Мухи. Хоть и знает, что эта ядовитая змея только и норовит больно ужалить и не надо бы придавать значения его словам, но поди-ка останься спокойным, когда слова эти пачкают твою мать! «Неужели все это правда? – ломал голову мальчик. – А если правда?!»

– Ну, давай командуй, пусть работают! – приказал Зарахмет. – Чего стоишь? Или не слышишь моих слов?

Хасан только тут сообразил, что управляющий назначает его старшим.

– Командуй сам! – процедил он сквозь зубы и пошел прочь.

– Ты что? Ты в своем уме?! – замахал руками Зарахмет, глядя вслед Хасану.

– Он пошел посмотреть, что там Гойберд делает с его матерью, – злобно выкрикнул Мухи.

Хасан резко остановился, словно перед ним разверзлась пропасть. Но через минуту, так и не оглянувшись, снова зашагал вперед.

Не хватило у него ни сил, ни смелости вернуться и посмотреть всем им в глаза. И не только им! Никому он сейчас не смог бы посмотреть в глаза. Ему уже казалось, что и правда все село только и говорит о его матери и о Гойберде.

«Неужели это правда? – снова и снова задавал он себе один и тот же вопрос. – А если правда? Что тогда делать? Ведь каждый человек вправе будет оскорбить их, упрекнуть… Эх, нани, нани! Как же нам теперь жить?»

Но через мгновение Хасан уже стыдился того, что поверил в такое. Стыдился и уговаривал сам себя: «Нет! Неправда это! Наша нани не такая!»

Однако уверенности хватило ненадолго.

Солнце уже садилось, когда Хасан подошел к дому.

13

Кайла, покончив работой, мыла руки, когда вошел Хасан. Она ласково поглядела ему в глаза. Хоть с вечера и сердилась, что уходит работать с Рашидом, когда дома столько же дел, но сейчас радовалась: слава Богу, вернулся цел и невредим.

Сердце матери никогда не бывает спокойным, если дети ее где-то далеко, не при ней…

– Ты рано что-то, – сказала Кайпа. – Я ждала тебя позже.

Хасан не ответил и хмурый сел у порога.

– Что-нибудь случилось? – поинтересовалась мать. – Отчего ты такой грустный?

– Так, ничего, – неопределенно ответил Хасан.

Ему не терпелось высказать все, что наболело в душе. Но как? Как начать такой разговор с матерью? И если вдруг все это окажется правдой?…

Он посмотрел на иссохшие натруженные руки Кайпы и задумался.

– Хасан, а где Рашид?

Мальчик вздрогнул от неожиданности. Перед ним стояла Зали. Он не заметил, как она подошла.

– Скоро придет твой Рашид.

– А когда скоро?

– Когда кончит работать! – раздраженно ответил Хасан.

– А как же ты? – удивилась мать. – Вы ведь вместе пошли? Ты что же, не работал?

Хасан промолчал.

– Может, поссорился с Рашидом? Или, хуже того, подрался с ним или с кем-нибудь? – уже сочувственно спросила Кайпа и, подойдя к сыну, присела рядом с ним. – Поделись со мной, тебе станет легче. Я же мать твоя!

Кайпа обняла его. Хасан не увернулся как обычно, только испытующе посмотрел на нее. «Если ты мать, – подумал он, – зачем же позоришь своих детей?»

Через минуту он вскочил и побежал. Кайпа, не понимая, что с ним вдруг приключилось, растерянно смотрела ему вслед.

– Нани, он ничего не скажет и меня ругает, когда я тебе что-нибудь говорю, – вставил Хусен.

– А кому же вам еще говорить, если не мне?

– Ты ведь все делаешь по-своему, нани. И лошадь Товмарзы вернула…

– Не иначе как опять что-то натворил, – с тревогой сказала Кайпа и пошла за сыном.

Недалеко ей пришлось идти. Хасан ничком лежал в траве у самого плетня.

Дважды мать подходила к нему, но он так и не заговорил с ней и даже не посмотрел в ее сторону. Так и пролежал до позднего вечера.

Уже с люлькой в руках, собираясь на ночевку в дом Гойберда, Кайпа снова подошла и сказала:

– Ну хватит, вставай. Пора спать, идем в дом.

– Мой дом здесь, а не в чужом дворе. Не буду я больше ночевать у чужих людей.

– А, понимаю наконец! Вы поссорились с Рашидом. Это нехорошо, сынок, ты становишься очень неуживчивым. Ну, поднимайся. Идем, я помирю вас.

– Нечего нас мирить. Никто не ссорился.

– Тогда скажи, что же случилось? С каких пор у тебя завелись тайны от меня?

Хасан опять молчал.

Кайпа постояла минуту-другую и уже сердито сказала:

– У меня нет ни сил, ни времени читать над тобой молитвы. Делай, как знаешь!..

Взяв люльку, она пошла со двора.

Хасан мгновенно вскочил и преградил ей путь:

– Нани, не ходи туда! Прошу тебя!

– А куда мне идти? Не на улице же ночевать с больным ребенком!

– Мы не пойдем с тобой – ни я, ни Хусен!

– Как хотите.

И тогда Хасан окончательно поверил в то, что услыхал от Мухи.

– Можешь оставаться там навсегда! – крикнул он и снова по валился на траву.

Хусен не знал, как же ему поступить: мать обидеть не хочется и Хасана нельзя так оставить. Он растерянно поморгал глазами.

– Могу оставаться там насовсем, говоришь? Значит, я вам не нужна? Что ж, так, видно, мне и надо. Вырастете, пожалуй, еще не то скажете…

Хасан не поднимал головы и молчал. И это окончательно вывело Кайпу из себя.

– Так что же случилось-то? Скажи человеческим языком, если ты не камень! Чего ты меня мучаешь?

– Я не мучаю тебя. А прошу, чтобы ты сидела в своем доме и… не позорила нас, слышишь! – чуть не плача крикнул Хасан.

– Это я-то позорю вас?! – остолбенела Кайпа. – Что ты говоришь? Я что, бросила вас и вышла замуж?… Ну, хорошо! Идите оба и принесите наши пожитки. Я и под открытым небом как-нибудь пересплю. О вас же думала, боялась: простудитесь, заболеете… Не себя ради я надрываюсь!..

…Гойберд удивленно смотрел, как Хасан и Хусен молча собрали и понесли свои вещи.

– Куда вы? Дом-то ведь еще не закончен? – сказал он. – Крышу мазать надо. Нам вы нисколько не мешаете… Как же так – без крыши над головой?… Ведь осень уже. А что, если дождь польет?

Братья упорно молчали.

– Ничего не понимаю, – развел руками Гойберд, но тут же схватился за поясницу и, согнувшись дугой, весь скривился, как от боли, – Клянусь Богом, ничего не понимаю!..

Ночевать решили в сарае. Уже были, расстелены постели, когда твердым шагом вошел весь красный от гнева Гойберд.

Наконец, вернулись Рашид и Мажи, и отец узнал от них, что произошло днем между Хасаном и Мухи.

– Кайпа! – сказал он, скрестив руки на груди. – Видит Бог, я пожалел вас, когда вы остались почти под открытым небом, и дал вам приют под своей крышей. Мне не было в этом никакой корысти. Дети поссорились, могут всякое сказать. У меня нет жены, у тебя нет мужа. О нас тем более можно языки чесать. Но кто бы и чего бы ни говорил, пусть даже с минарета мечети горланит об этом, Бог свидетель, что у меня и в мыслях не было ничего худого. Пусть могила мне будет тесной, если я лгу!

Сказав это, Гойберд круто повернулся и вышел.

– Так вот ты отчего умом помутился, глупыш? – сказала Кайпа. – А я-то думала, сын у меня уже взрослый и все понимает! Да знаешь ли ты, что злые языки могут такое сказать, волосы дыбом встанут?

– Больше не скажут, – пробурчал из своего угла Хасан, – а если скажут…

– Что тогда? Опять будешь драться? Пора тебе понять, что ты старший в доме. Заботиться о нас должен, а не задираться по любому поводу с каждым мальчишкой. Вот и сегодня. Работал бы спокойно, ничего бы этого не случилось.

– А чего шапку Мажи в яму бросил? Я заступился, ему не понравилось. Вот и начал всякое молоть. Упрекал даже, что я не мщу за дади. И… о тебе вот наболтал! Как же не драться?

– Опять скажу: глупый ты. Во все времена это было. И ты еще не раз услышишь злое слово. Только понимать надо, чему верить, а чему нет. Я из-за вас с родным братом поссорилась, не захотела бросить моих мальчиков. Помните, он приезжал в ту ночь?… Да если бы я могла сделать такое, зачем бы мне вот уже третий год маяться?… Людям рты не закроешь. Пусть себе говорят. К чистому грязь не пристанет.

– Не буду больше говорить, нани! – крикнул Хасан. – Я не прощу никому, кто скажет о тебе плохое!

– Эх ты, драчун мой!..

Некоторое время все молчали.

– Алайг обещал завтра поставить окна и дверь, – заговорила снова Кайпа. – Собирался прийти очень рано.

– Нани, завтра же доделаем крышу! Я утром сбегаю за Исмаалом и Мурадом. И Сями позову. Они помогут… – сказал Хасан, уже засыпая.

14

Солнце еще не взошло, когда Кайпа разбудила сыновей.

– Нани, уже совсем светло, а я ведь просил тебя разбудить нас с рассветом! – недовольно проворчал Хасан.

– Ничего, успеете. Хоть на дворе и осень, а дни еще длинные.

Кайпа и не подозревает, отчего это Хасан, которого всегда очень трудно поднять с постели, сегодня вдруг так расстроен, что мать не разбудила его раньше обычного. Она думает, сын спешит поскорее попасть в лес, чтобы побольше нарубить дров. Кайпа с нежностью смотрит на него и с улыбкой говорит:

– За целый день нарубите. Сколько нам надо? Смотрите только, чтобы никто не увез ваши дрова.

– Исмаал обещал сразу дать нам лошадь.

– Если бы лошадь оказалась свободной тогда, когда она вам понадобится…

– А не будет свободной, походим, покараулим дрова, пока лошадь не освободится.

– Заодно наберем груш и кизилу, – сказал Хусен, – их сейчас в лесу много. Правда, Хасан?

Но старший брат молчит. Он думает не о грушах и кизиле. Да и дрова – только предлог, чтобы уйти в лес. У него другое на уме. И мать об этом, конечно, не только не знает, но ни за что и не догадалась бы.

Ни о чем не подозревая, Кайпа благодарит Бога, что Хасан так старается для дома. «Наконец взрослеет!» – думает она.

Когда сыновья уже были готовы в путь, мать, увидев под мышкой у старшего отцову овчинную шубу, удивленно спросила:

– Зачем тебе эта печка? День, кажется, будет жарким – только намучаешься.

– Дожди были. В лесу, может, сыро. Пригодится подстелить. Говорят ведь: хоть и сыт, а без припаса не ходи, хоть и небо чисто – одежду прихвати.

И Хасан крепче прижал шубу.

– Смотрите вы на него! Как, старик, пословицами заговорил.

Лицо Кайпы, просветлело от гордости за сына.

Если бы она знала, что у Хасана в шубе спрятана винтовка!..

А Хусен знает! Хасан уже проверил: ему можно доверять. Ведь он даже тогда, когда мать увидела его подбирающим окурки у лавки Соси и задала за это хорошую трепку, не сказал ей о том, что Хасан стал курить! И давно, между прочим. Денег-то у него нет, вот Хасан и собирает окурки а иной раз и Хусена посылает искать их, и все больше к лавке Соси. Там чаще, чем в других местах, собираются мужчины. Они беседуют, курят, а где курят – там и окурки.

Соси видно, приметил когда-нибудь, что Хасан подбирал окурок. Вот как-то идут братья мимо лавки, а Соси за отсутствием покупателей стоит возле нее руки в боки, подзывает он к себе Хасана и показывает пальцем на носок своего сапога:

– Возьми, ты, кажется, мимо таких вещей не проходишь? Хасан глянул, на земле лежала недокуренная самокрутка.

Мальчик нахмурился.

– Бери, что же ты стоишь? Видишь, ее почти не курили.

– Отдай своему сыну! – сверкнул глазами Хасан и, круто повернувшись пошел своей дорогой.

– Мои дети на улице ничего не собирают! А ты смотри! Если еще хоть раз увижу тебя у своей лавки… – и погрозил пальцем, не досказав, что же сделает в этом случае?

Братья прошли почти все село, так никого и не встретив. Только у одного из последних домов сидел на камне старый Довт.

Хасан собирался поздороваться и пройти мимо, но не тут-то было. Старик скучал в одиночестве и никогда не упускал случая поговорить.

– Живите долго! – ответил он на приветствие. – Живите так долго, пока ваш отец Беки не оживет! Что это вы с шубой в такую теплынь?

– В лес идем, – ответил Хасан.

– Дрова заготавливать? Это дело хорошее. Молодцы, что помогаете матери. А ну, бычок, покажи-ка мне свой топор, – протянул руку Довт.

Топор нес Хусен. Делать нечего: он подошел и протянул его старику. Тот попробовал лезвие и покачал головой.

– Ну и ну! Таким топором и тыкву не разрубишь.

– Нам сойдет, – сказал Хасан, торопясь уйти.

– Что значит «сойдет?» Виданное ли дело с этаким топором в лес ходить! Идемте, я наточу его.

«Только этого мне не хватало, – злился про себя Хасан, – когда теперь до леса доберемся? А все из-за нани, разбудила бы пораньше, никакого Довта не встретили бы!»

– То, что тупым топором сделаете за день, острым в полдня управитесь.

Довт – человек очень старый. Никто уж и не помнит точно, сколько ему лет. Одни говорят, только немногим перевалило за сто, другие утверждают, что и за сто двадцать. Когда об этом заводят речь с самим стариком, он посмеивается:

– Да кто его знает, сколько уж прожито! Я думаю не о тех годах, что пронеслись, как репей, гонимый ветром в поло, а о тех, которые остались.

Довт одинок. Когда-то он был женат. Женился на вдове, которая до него раза три была замужем, но все мужья не хотели с ней жить и возвращали ее в отчий дом, так как была она слабоумной.

Довт и тот уже хотел разойтись с ней, да пожалел несчастную женщину, решил, что по старости ему и такая жена сойдет, и терпел все ее причуды. Но случилось так, что он все же лишился жены.

Как-то осенью пошли они вдвоем в лес. Довт рубил дрова, а жена собирала кизил. В поисках ягод женщина все глубже уходила в лес, ну и, видать, заблудилась. Довт долго искал ее, кричал, но так и не нашел. Подумал, что, может, заблудившись, она вышла другой стороной и давно уже дома. Но нет! И там ее не оказалась.

Нашли жену Довта только на третий день за Кескемом в Жерка-балке. Она была мертва. Одежда на ней изодрана в клочья, лицо исцарапано. Должно быть, испуганная женщина металась по лесу, как загнанная.

Никто так не узнал, отчего она умерла, может, от испуга, а может, сердце не выдержало, когда бегала…

– Довт нашел человека, чтобы его кормить, – говорили люди, – и покойника чтобы – похоронить. Уж лучше бы жил один.

С тех пор о женитьбе Довт больше не думал. А если, бывало, кто и заве дет с ним разговор об этом, старик только отмахивается:

– Достаточно и того, что в судный день никто не скажет: вот, мол, смотрите, идет бугай. Был я женат – и ладно. Хватит с меня.

Всю зиму Довт проводит на охоте, а летом стережет посевы сельчан. Сейчас люди приступили к уборке, и, значит, кончилась его работа. Посидит дома до холодов, а там опять на охоту.

Дверь в доме у Довта такая низкая, что взрослым приходится нагибаться, чтобы пройти. Единственное окно не имеет ни рамы, ни ставен, просто в проем вмазано стекло.

У самого входа лежит камень. За многие годы на нем отточили столько ножей, топоров и всего другого, что он стал гладким, как стекло.

Старик присел перед камнем и сказал, обращаясь к Хасану:

– Поди-ка, сынок, в дом, кумган с водой принеси мне.

Хасан еще плотнее увернул винтовку и передал шубу брату. Он послал бы Хусена за кумганом да увидал в открытую дверь, что там подвешенные на веревочках досушивались табачные листья…

В сенцах ароматно пахло табаком, еще бы – весь потолок увешан. Хасан заглянул в комнату, табачный дух шибанул ему в нос: видать, Довт, вместо того чтобы спать, всю ночь курит. Он и днем любит, покуривая, наигрывать на балалайке. Это знают все в селе. На огонек к Довту и на табачок с удовольствием заходят охотники до его рассказов. А рассказывать старику есть о чем. Вон ведь сколько живет! При Шамиле и даже раньше уже был не молод, многое повидал.

В глаза Хасану бросилось ружье, что висело на задней стене. Оно было точно такое, каким Хамзат застрелил Борза.

Хасан взял кумган и вышел.

– Так! Поливай, – сказал Довт, начиная точить о камень топор.

Едва вода высыхала, Довт просил подливать.

Старик долго точил топор. Наконец провел по лезвию пальцем, потом вырвал волос из бороды и тоже провел по лезвию.

– Вот теперь хорош! Идешь в лес – топор бери острый как бритва, чтобы можно было махом разрубить медведю голову…

Старик, наверно забыл, что дети шли не на охоту.

Он все говорил, а Хасан не слушал его. С той минуты, как мальчик увидел на стене ружье, он думал только о том, как бы направить речи Довта на оружие. Ведь кто еще в селе лучше старика знает винтовку. Он всю жизнь охотится.

– А говорят, что медведь не боится ружья – вставил наконец Хасан. – Это правда?

Довт покачал головой, скорее своей белой бородой и усами, и сказал:

– Боится или не боится, а все – оттого, как прицелиться и выстрелить…

– А как правильно целиться? – вырвалось у Хасана.

Довт выставил руки, будто он держит ружье, и прищурил левый глаз.

– Вот так! А целятся правым глазом. Ты что же, не знаешь, как целиться надо? Ну-ка вынеси ружье. Оно там на стене висит!

До этого Хасан беспокоился, как бы не задержаться у Довта, а теперь и думать забыл о лесе. Мигом сняв ружье, он выскочил во двор.

– Вот смотри, – сказал Довт, беря у него ружье, – так и быть, поучу. Кто знает, может, из тебя выйдет хороший охотник. Видишь прорезь?

– Вижу.

– Через нее смотрят и наводят так, чтобы мушка на конце дула совпадала с прорезью. На держи, – сказал Довт, передавая Хасану ружье. – Попробуй сам. Ты понял, как надо?

Хасан кивнул и взял ружье. Зажмурив один глаз, он стал целиться. Мушка плясала перед глазом и никак не хотела остановиться.

– Ну, прицелился?

– Прицелился. Только мушка не стоит на месте.

– Значит, руки у тебя дрожат. А руки мужчины должны быть крепкие, как железо.

Хасан сильнее сжал ложе.

– Э, парень! Так не пойдет. Разве можно напрягаться? – Довт похлопал Хасана по рукам. – Расслабь их, чтобы были как плети. Вот так! А теперь спускай курок. И приклад надо прижимать к себе сильнее не то так отбросит…

Хасан нажал курок. Глаза его горели от радости. Довт взял у него ружье и протянул Хусену.

– А ну, бычок, прицелься и ты.

Стараясь закрыть один глаз, Хусен невольно прикрыл оба.

Старик засмеялся.

– Ты что же, с закрытыми глазами хочешь целиться? Зажмурь вот этот, – сказал он, кладя ладонь на левый глаз Хусена.

Но едва Довт убрал руку, закрылся и второй глаз.

– Отдай лучше ружье, – сказал Хасан, – твои глаза для этого дела не годятся.

– Отчего же не годятся? Он просто не умеет закрывать один глаз. Это не беда, научится. Правда бычок? – закончил Довт, по гладив Хусена по голове.

Хусен рассеянно кивнул. Ему было досадно, что он не сладил с ружьем.

– Ну ладно, дети. Теперь идите в лес, не то поздно уже будет. Удачи вам! Живите долго!

Хасан готов был бежать. Он теперь умеет делать то, что для него так важно, только бы пострелять побольше!

Быстрее в лес, в такое место, где никого нет!

Братья быстро идут по степи почти бегут: А по дороге опасно. Не дай бог, кто-нибудь встретится, спросит, что в шубе, придется врать… Уж лучше идти по степи. Они поднялись по склону и спустились в Тэлги-балку.

Хасан приостановился, внимательно всмотрелся в копны сена, особенно туда, где стоял шалаш. Хусен тоже смотрел в ту сторону, но он не знал, что искал брат. А Хасан все не отрывал глаз. Он-то знал, чья там паслась лошадь на привязи.

Вот из шалаша вышел мужчина, сел на коня и поскакал. Хасан потянулся к винтовке, но вовремя спохватился, сообразив, что с такого расстояния у него не получится, и махнул рукой.

– Уж очень далеко! – с досадой проговорил он, – Зря мы не пошли низом! Ну ладно, он еще вернется.

Хусен, ничего толком не понимая, спросил:

– А кто это Хасан?

– Потом узнаешь.

И оттого, каким тоном ответил брат, Хусен вдруг догадался, что это, наверно, Саад. Догадался и рассердился на Хасана: «Подумаешь, не может сказать как человек! Я же не маленький. И во всем ему помогаю! Неужели боится меня? Боится, что буду болтать, если узнаю, что он собирается сделать с Саадом? А я ведь и так все знаю!»

– Давай посидим, отдохнем, – предложил Хасан, как только всадник скрылся из глаз. – Неудачный у нас сегодня день…

Он положил на землю шубу и сел на пригорок. Хусен, не говоря ни слова, устроился рядом. Непонятно ему было, отчего это сегодняшний день кажется брату неудачным. Но спрашивать не хотелось.

А Хасан достал из-за пазухи сухой табачный лист и стал растирать его ладонями. Хусен удивленно посмотрел.

– Знаешь, где я его взял? – спросил Хасан.

– У Довта, наверно, украл?

– Не украл, а просто взял!

– Какая разница? – пожал плечами Хусен.

– Очень большая. Когда крадут, взламывают двери и окна и уносят все. А я был в доме, где много табаку, и взял только два листика.

Хусен думал иначе, но спорить не стал.

– Сейчас покурю, и пойдем, – сказал Хасан и достал из шапки тонкий, как бумага, листок рубашки кукурузного початка.

От первой же затяжки он так захлебнулся, что долго не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Глаза расширились и остановились. Когда Хусен спросил, что с ним, Хасан ничего не мог сказать, только мотал головой. Наконец, немного придя в себя, он с остервенением закинул злосчастную самокрутку и пробурчал:

– Вот это табак! Надо же, какой злой!

– Краденый, видать, злой, – засмеялся Хусен. – Не надо было воровать.

– «Воровать, воровать», – обозлился Хасан. – У тебя, я смотрю язык очень уже развязался. Вставай-ка лучше, если не прилип.

В лесу он еще раз попробовал покурить. На этот раз взял табаку совсем мало, и все прошло как надо. Хусен подождал, думал: вот покурит брат и примутся они за работу. Но Хасан и не собирался. Он все дальше углублялся в лес, чтобы ружейных выстрелов никто не услышал. А Хусен считал, что они пришли за дровами, и потому не понимал, зачем время терять – все идти и идти.

– Хасан, и здесь ведь можно нарубить хороших дров, куда ты идешь?

Хусену надоело продираться сквозь кусты. Он очень устал. Шутка ли, от самого села, как звери, пробираются – не по дороге, не по тропинке, а все так, чтобы людей не повстречать. И сейчас идут сквозь густой лес, сплошь поросший кустарником. Ветки хлещут по лицу, от боли плакать хочется.

– Ты не болтай, а лучше поторапливайся. Я знаю, куда иду.

Но вот вышли на полянку с высокой, почти по колено, травой и наконец остановились. Листва на деревьях уже желтая, а трава на поляне на удивление зеленая. Это отава, что вырастает после первой косьбы.

Хасан бережно извлек винтовку.

– Теперь рассмотрим как следует, понял наконец, почему я ушел подальше?

Ружье это было куда тяжелее, чем у Довта. Стиснув зубы, Хасан потянул затвор, и патрон сам вошел в ствол. Хасан это впервые видел, но все понял. Он уже не раз пробовал затвор.

Прицелившись, как научил его Довт, Хасан раздумывал:

– Во что бы выстрелить?

– Вон в ту грушу, – предложил Хусен, показывая на дерево.

Хасан прижал покрепче к плечу ружье и положил палец на курок. Не только руки и подбородок – все у него дрожало, как в лихорадке, чтобы остановить дрожь, Хасан сжал зубы, и… в это мгновение неожиданно раздался выстрел. Хасану показалось, что кто-то со всей силой ударил его кулаком в плечо. Он подался назад, но не упал.

Выстрел был глухой, совсем не такой, как у однозарядного ружья Хамзата. На выстрел отозвалось эхо. Ребята подошли к груше. Следа от пули не было никакого.

– Не успел как следует прицелиться, – оправдывался перед младшим братом Хасан.

Еще бы! Каково это – не попасть в такой толстый ствол да почти перед самым носом!

– Вот сейчас смотри, – сказал Хасан, возвращаясь туда, откуда целился.

Он уже приготовился стрелять, но потом передумал. Поднялся, сорвал лист лопуха и прикрепил к груше.

Хасан лег на живот, прицелился и нажал курок, Затвор щелкнул, но выстрела не последовало. Лист висел на месте. Хасан еще раз нажал, но курок ни с места.

– Что с ним случилось? – испуганно завертел он в руках винтовку, и, когда машинально оттянул затвор, оттуда вылетела гильза. – Вот, оказывается, что мешало! – облегченно вздохнул Хасан.

Хусен бросился к гильзе, будто кто-то мог перехватить ее. Она еще не успела остыть.

Одновременно с выстрелом упал лист.

– Попал, попал!

– А может, он от ветра сам свалился? – засомневался Хусен. Хасан бросился к дереву.

– Ну как же сам? Вот, смотри! – торжествовал он, показывая лист с дырочкой на самом краю. – Открой свои глаза. На, посмотри!

Хусен взял в руки лист, равнодушно повертел его.

– Ну, что? Поверил?

– В такой большой лист и слепой попадет, – лениво протянул Хусен. – А попробуй-ка попади вон в тот гриб.

Он показал на гриб, что лепился к стволу груши как лишай на голове у Мажи.

– Подумаешь, и попаду!

– Ну, стреляй тогда.

– Нет, не буду! – раздумал Хасан. – Нельзя патроны тратить. Они нужны мне для другого дела. Ладно пошли!..

– Куда?

– «Куда, куда!» А разве мы не за дровами пришли?

Хусен молча двинулся за братом.

Обратный путь был не легче. Наконец вышли почти к самой опушке.

– Ты же говорил, что в этом кустарнике нам делать нечего? – улыбнулся Хусен.

– А теперь есть что делать!

Они остановились так близко от Саадова шалаша, что даже в лицо могли рассмотреть всех, кто был возле него.

– Можно бы и там нарубить дров, где мы были…

– Хотел бы я посмотреть, как бы ты перетаскал их оттуда. Лошадь ведь в такую чащобу не заберется.

Солнце уже было в зените, когда Хасан наконец начал рубку. Топор и правда острый: стоит раз ударить – и довольно толстый ствол орешника падает на землю.

Изредка Хасан взглядывает в сторону шалаша. Появись тот, кого он ждет, похоже, парень тут же бросит рубить.

Но до самого заката так никто и не появился. Только работник Саада, то входил, то выходил из шалаша.

– Если нани спросит, сколько нарубили, скажи с пол-арбы, чтобы не расстраивалась…

Хусен кивнул.

А на самом деле они не нарубили и двух-трех охапок.

15

Уже три дня Хасан и Хусен ходят в лес. Кайпа не нарадуется заботливости Хасана. Хусен сегодня отказывался идти с Хасаном, но стоило матери припугнуть его, что в таком случае она пойдет со старшим сыном, а его, Хусена, оставит нянчить Султана, как он побежал за братом вприпрыжку. На край света уйдешь, лишь бы не сидеть с Султаном. Ему уже два года – третий, а он не только не ходит, даже сидеть как следует не может. Говорят, все это от болезни.

Кайпа радуется усердию Хасана, и не знает бедная мать, что дети за это время не нарубили и арбы дров. Сами-то ведь дрова не рубятся, а Хасан все больше с винтовкой занимается. Щелкает затвором, вытаскивает обойму и снова вставляет ее на место. Но стрелять не стреляет. Бережет патроны. Пока Хасан возится с оружием, Хусен собирает кизил.

– Смотри не заблудись, как жена Довта, – шутит Хасан. Но Хусен и сам боится, далеко не уходит. Да и незачем. Кизила поблизости полно. Стоит чуть подняться по склону – и вот он. Особенно вкусны опавшие ягоды. Под некоторыми кустами их столько, что ступить негде. В первые два дня Хусен больше ел ягоды, чем собирал. А сегодня уже набрал почти полное ведерко, больше не естся – набил оскомину. Теперь Хусен уже перекинулся на лесные орешки.

А Хасан погружен в свою думу.

…На дороге появился всадник. Хасан насторожился, даже дыхание затаил.

Винтовка наготове. Всадник подъехал к шалашу. Хасан прижимает винтовку к плечу и целится… Но не успел спустить курок – всадник соскочил с коня и вошел в шалаш.

Хасан, прячась в траве, быстро сбежал в овраг. Там хорошо засаду устроить – дорога совсем близка.

Хасан тихо лежит в кустарнике у самой бровки оврага, и ему чудится: вот едет тот, кого он долго ждет. Боясь промахнуться, Хасан из оврага кричит, требует, чтобы всадник придержал коня. Тот резко останавливается и, пока удивленно ищет глазами, кто его окликнул, Хасан наводит мушку ему на грудь и нажимает курок. Конь отскакивает, а всадник падает.

Хасан вылезает из укрытия и подбегает к раненому.

Глаза всадника застыли на Хасане, по щеке сбегает струйка крови, овчинка-борода тоже в крови.

– Ну, видишь? – спрашивает Хасан. – А ты уже надеялся, что мой отец останется неотомщенным?

Хасан тянется за кинжалом. Он тоже, как некогда Саад, вонзит его в грудь убийцы отца…

Мальчик ищет у пояса кинжал. Но его нет.

И только тут, качнув головой, Хасан как бы стряхивает видение. «Где же Хусен? – думает он. – В какую там засаду пойдешь, когда за тобой хвост плетется. Однако где же он?»

И у шалаша никого. На дороге тоже.

Хасан стал звать брата. Хусен тут же вынырнул из кустов с ведерком, полным кизила.

– А ты так и просидел все время? – спросил он. – Ни ветки не срубил! Не много мы наработаем.

– Ты что – учить меня хочешь? – оборвал его Хасан. – Твое дело оттаскивать к опушке то, что я нарублю.

– Таскать-то нечего!

Хасан не ответил. Брат посмотрел на него, взял топор и пошел сам рубить. Хасан вроде бы и не заметил этого. Как сидел, так и сидит. Он все смотрит в одну точку.

От шалаша отъехала груженная сеном подвода. Вот уже едет по дороге.

Копны вокруг шалаша будто тают. «Так пойдет дело – через – день-другой в балке ничего не останется, – думает Хасан. – Ну ладно, этот воз вы увезете, а больше не удастся…»

Когда воз отъехал довольно далеко, Хасан, пригнувшись, хотел пробираться к дороге. Он будто плыл, раздвигая попеременно то одной, то другой рукой мешающие ему ветки. Вот не замеченный никем Хасан быстро перебежал дорогу и спрятался в высоком бурьяне. Присмотревшись, он увидел, что отава вокруг пожелтела и подсохла – днем еще бывает жарко.

Неподалеку стояли копны, да и вокруг рассыпано немало сена…

Хасан нашарил в кармане штанов прихваченные из дому спички, огляделся по сторонам и, никого не увидев, поджег клок сена. Потом чуть отбежал и еще поджег, прислушался к треску искр, убедился, что пламя все больше и больше разгорается, бросился обратно в лес.

Хусен, пыхтя, рубил орешник и ничего не замечал, а пламя уже охватило большой участок и пылало заревом над высокой копной. Оно то взметалось, то плавно, как полотнище, опускалось вниз. Работник Саада выбежал из шалаша только тогда, когда огонь наконец подобрался к шалашу и он задымился. Не соображая, что ему делать, работник стал спасать шалаш, пытаясь погасить огонь.

Хусен с остервенением рубил орешник и не видел, что творится в балке.

– Пошли! – сказал Хасан. – Мы свое дело сделали.

И только тут, подняв голову, Хусен увидел пламя и вскрикнул:

– Пожар!

– Пошли, пошли!

Хасан двинулся вверх по склону. Ему вдруг показалось, что все уже знают, что это он поджег сено, и скоро пустятся за ним в погоню.

Но в балке метался один-единственный человек – Саадов работник. Он бегал от копны к копне, а пламя бушевало все сильнее.

– Вон и еще одна загорелась! – засверкал глазами Хасан. – Ну, Саад, как это тебе понравится?

Хусен смотрел то на пламя, то на Хасана.

– Это сено Саада? – спросил он.

– Да. Идем отсюда быстрее!

– А кто его поджег?

– Я. Пошли, пошли скорее!..

Опешивший Хусен с ведерком в руках послушно побежал за Хасаном. В страхе растерянности он даже не спросил, чего это они идут вверх по склону – совсем в другую сторону, а не домой.

Хасан, который только что так спокойно пошел на поджег, теперь тоже был напуган размахом пожара. Он вдруг подумал, что его могут схватить. «Надо выбросить спички! А что делать с винтовкой? Если Саад призовет на помощь казаков, они отберут винтовку и меня арестуют…»

Перевалив через хребет, братья спустились в другую балку и, пройдя сквозь лес, снова стали подниматься вверх.

Хасан торопится. Он спешит скорее добраться в ту балку, где заповедный лес. Туда никто не ходит. Запрещено. Если выйти к селу через лес, никто не подумает, что они идут с места пожарища…

Хусен зацепился ведром за ветку и рассыпал весь кизил. Хотел собрать, но брат закричал на него, заторопил, и Хусен, с досадой поглядев на горку кизила, побежал дальше.

Было уже темно, когда Хасан и Хусен вышли из балки.

Над Тэлги-балкой черной буркой висело мрачное дымное облако, с одной стороны позолоченное отсветом скрывшегося за хребтом солнца.

Кругом стояла такая тишина, будто нигде ничего и не случилось.

16

Увидев дым над Тэлги-балкой, Саад забеспокоился и, недолго раздумывая, вскочил на коня. Вслед за ним двинулся на неоседланном коне его племянник Аюб.

Они летели, словно ветер. Сердце подсказывало Сааду, что беда пришла к нему, горит явно там, где его покосы. У кладбища они встретили фургон с сеном.

– Что там горит, Сайфутдин? – спросил Саад, указывая кнутовищем в сторону леса.

Работник оглянулся, удивленно пожал плечами и сказал:

– Не знаю. Я уезжал, ничего не горело.

– Не знаешь?! Я заставлю вас знать! Если это мое сено горит, куда вы денетесь, собаки!

Взмахнув кнутовищем, он поскакал дальше. Аюб поспешил за ним.

Когда Саад добрался до места, пламя вилось уже вокруг последних копен. Оно будто спорило с наступающей темнотой.

Опустив руки, растерянный и испуганный, весь в саже, стоял перед хозяином работник Касум. Саад и не подумал разобраться в происшедшем. Он с ходу наотмашь полоснул работника кнутом по голове. Тот застонал и закрылся ладонями. А рассвирепевший хозяин стегал его по голове, по спине и хрипел при этом точно зверь. Конь из страха перед кнутом шарахнулся в сторону. Но его-то никто не трогал.

Касум вдруг как бы вышел из оцепенения и побежал к шалашу.

– Эй ты, ослиный брат! Остановись! – крикнул, задыхаясь, Саад.

Но, видя, что работник не подчиняется, он поскакал за ним.

Касум выскочил из шалаша с вилами и пошел навстречу Сааду. Он был страшен. Лицо перекошено от боли и гнева, весь в кровоподтеках и в саже…

Саад натянул поводья. От резкого рывка конь встал на дыбы.

Говорят, и мышь кусается перед смертью. Вилы Касума насквозь проткнули бы Саада, если бы не Аюб – он соскочил с коня и подножкой сзади сбил Касума с ног. После этого вырвать у работника вилы было для Аюба делом одной минуты. Касум держался из последних сил, а когда упал, и сопротивляться уже не мог. При падении он к тому же ударился о камень.

Аюб тотчас упер вилы в бок Касума.

– Не надо, не надо! – закричал Саад, увидев, что Аюб поставил ногу на вилы. – Раны не наноси, не оставляй следов!

Он соскочил с коня и стал снова безжалостно избивать Касума. Теперь уже ногами. Аюб не отставал от него в усердии.

– Ладно, хватит! – сказал Саад. – Оставь, не то еще умрет.

– Да он, кажется умер, воти,[35] – испуганно сказал Аюб и посмотрел на дядюшку.

Касум лежал ничком, без движения.

– А ну-ка поверни его, – приказал Саад.

Аюб приподнял Касума и положил на спину. Но работник не подал никаких признаков жизни. Саад молитвенно воздел руки.

– Да простит нам Дяла, он милостив! – И тут же набросился на Аюба, решив все свалить на него: – Я говорил тебе, чтобы не убивал. Теперь нас будут считать убийцами.

– Ты ведь тоже бил… – попробовал было оправдаться Аюб, но Саад так посмотрел на него, что тот онемел.

– Что теперь делать с ним? Была бы лопата, закопали – и делу конец! – сказал через минуту Саад.

Это уже третий человек, убитый Саадом. Первые две жертвы сошли ему с рук. «Терпение людей испытывать нельзя, – подумал Саад. – Этого надо непременно упрятать. Чего доброго, и власти в конце концов разгневаются. Ни взятка, ни богатство не помогут. А не приведи Бог, дагестанцы узнают, ничем не откупишься».

– Воти, давай снесем его в лес? – предложил Аюб.

– Надо что-то делать, – согласился Саад. – Иначе нам несдобровать. Здесь его оставлять нельзя ни в коем случае. Я думаю, лучше бросить его в овраг, а завтра до света приедешь с лопатой и за копаешь. Сейчас темно, никто нас не увидит.

Они взвалили Касума на коня, свезли его в овраг, сбросили там и поехали домой.

Только рассветало, когда Аюб с лопатой в руках стоял на том самом месте, куда они вчера вдвоем с Саадом сбросили тело работника, и дрожал мелкой дрожью.

Касума в овраге не было! Мертвый человек исчез.

Событие это не столько удивило Аюба, сколько напугало. Он озирался по сторонам в страхе, что Касум вдруг выскочит из зарослей. Первым побуждением Аюба было броситься и бежать подальше от этого страшного места. Но он тут же сообразил, что Саад все равно пошлет его обратно искать тело убитого, и остался.

Не долго думая, Аюб снял несколько пластов земли, потом снова уложил их, соорудил что-то наподобие могильного холмика. Затем, как велел ему Саад, закидал этот холм сухими ветками и травой.

На минуту Аюб призадумался: «А что, если Касум ожил и когда-нибудь объявится в селе? Но нет, такого не бывает, мертвые не оживают. Однако на всякий случай надо привести сюда Саада и показать ему «могилу» Касума. Не будет же он разрывать ее и проверять?»

Но как ни велика была уверенность Аюба в том, что мертвые не оживают, закончив свое черное дело, он поспешил поскорее выбраться из злополучного оврага и вообще из балки.

В то же утро Саад пустил по селу слух, что работник поджег его сено и сбежал. Сочувствия по этому поводу ему никто не выражал.

– Да продлятся годы того человека, кто бы он ни был! – восклицала Кайпа. – Благодарение Всевышнему, хоть малым, да наказал наконец злодея!..

Хасан и Хусен слушали и молчали, будто это их совсем и не касалось.

17

– Вы уже три дня ходите в лес, – сказала Кайпа, – может, хватит рубить? Не пора ли попросить у Исмаала арбу?

– Да нет, пока рано, – ответил Хасан. – Сегодня еще порубим, а там посмотрим.

«Где уж там арбу просить, – подумал про себя Хусен, – и наполовину не наполним».

– Вы хоть кизила принесите! – крикнула Кайпа вдогонку сыновьям.

Ребята уже выходили из села, когда увидели Мухи. Он гнал в стадо корову. Со времени той драки Хасан ни разу не встречал его.

– Эй, ну-ка подожди! – сказал Хасан. Мухи остановился.

– Что тебе надо?

– Сейчас узнаешь, что мне надо, Рваная губа, – Хасан направился к нему, сжав кулаки.

Бежать бесполезно. Мухи это понимал, а потому выставил палку для защиты и стал ждать.

Хасан пошел прямо на него. Мухи отчаянно замахал. палкой, не подпуская к себе противника. Но Хасан все же изловчился, крепко обхватил его за шею, пригнул к земле и стал бить.

Тут и Хусен собрался было добавить Рваной губе от себя, но брат закричал:

– Отойди! Я и один справлюсь. А то скажут – двое на одного напали. А ты, мерзавец, – добавил Хасан, обращаясь уже к Мухи, – будешь еще говорить гадости о моей матери? Смотри, не то я тебе вторую губу разорву.

Мухи сначала попытался сопротивляться, но где ему сладить с разъяренным Хасаном! А когда увидел, что из носу идет кровь, заплакал, опустил руки и совсем поник.

И тогда Хасан отпустил его.

– Эх, ты, расхныкался, как девчонка. Лучше язык держи за зубами. В другой раз отделаю, сам себя не узнаешь.

С этими словами он пошел своей дорогой. Мухи, против обыкновения, не рискнул кинуть ему вдогонку угрозу, боялся, как бы Хасан не вернулся и не дал ему еще тумаков. Но когда тот ушел достаточно далеко, Мухи все же осмелел и крикнул:

– Вот пойдешь назад этой дорогой, тогда увидишь…

Хасан обернулся и едва только сделал шаг назад, Мухи кинулся во весь дух прочь.

Небо хмурое. В степи темно, мрачно. А в Тэлги-балке и вовсе сгустились тени. Склон, где было саадово сено, зловеще чернеет.

Хасан стоит с гордо поднятой головой, смотрит на склон и в душе очень доволен своим поступком. Там, где стояли копны сена, остались только кучки пепла, а на месте шалаша торчат обугленные столбы. Связанные сверху, они издали кажутся похожими на железную треногу, что ставят в очаг под чугун.

Хасан рад, что саадов работник сбежал. Не то не миновать бы безвинному человеку беды. Правда, обидно, что люди благодарят его, а не Хасана, который поджег сено… Но тут уж ничего не поделаешь. А жаль! Ведь работник всего и сделал-то, что сбежал с перепугу!

Мысли набегают в голове у Хасана одна на другую. И вот он уже думает совсем не о том. На дороге вдруг показался всадник: «Уж не Саад ли?» Но это лесничий Элмарза. Попридержав коня, он заискивающим тоном спросил:

– Что делают здесь молодцы?

– Стоим и смотрим.

– Как здорово все сгорело, а? Дотла. Умеючи поджигали.

И оттого что обычно злобный и мрачный Элмарза говорил вдруг непривычно ласково и старался казаться добродушным, Хасан почувствовал во всем этом что-то неладное.

– Интересно, кто так хорошо сработал? – продолжал Элмарза.

– Люди говорят, работник Саада, – покосился на лесничего Хасан.

– Не думаю. Он едва ли посмел бы. – Элмарза внимательно посмотрел на Хасана, потом на Хусена. – А вы, никак, за дровами?

Хасан кивнул.

– Там, на опушке, не ваши? – Элмарза показал кнутовищем ту да, где братья сложили свои дрова. И, не дожидаясь ответа, добавил: – вы никого здесь не видали, когда рубили?

– Нет…

– Странно. Вы же не слепые. Здесь работали и так уж никого не видали…

– Мы не были в этом лесу.

– Как же не были? Разве это не ваши дрова?

– Нет, не наши.

Хасан при этих словах выразительно глянул на брата, боясь, как бы тот не проговорился. Но Хусен, видать, уже давно понял, что к чему: стоял как ни в чем не бывало с наивным видом и кивал головой в знак согласия на все, что говорил Хасан.

– А где же тогда ваши дрова? – недоверчиво спросил Элмарза.

– Нигде. Мы сегодня первый день идем.

Покосившись на лесничего так, что бровь изогнулась в другу, Хасан двинулся вперед.

Элмарза задумчиво посмотрел вслед мальчишкам, покачал головой и сказал:

– Горьковат сын Беки, не сжуешь…

Немного пройдя, Хасан обернулся. Элмарза все стоял как застывший.

– Похоже, он догадывается, что это моих рук дело… – Хасан положил ладонь на плечо брата. – А ты молодец. Молчал. Ничем не выдал нас, ни словом, ни движением.

– Я же не глупый, все понимаю, – гордый доверием Хасана, ответил Хусен.

У самого леса дорога расходится в разные стороны. И лес тут, если зажмурить один глаз, кажется охапкой сена на вилах.

Хасан свернул влево. О старом месте сейчас и помышлять нельзя. А заготовленные дрова, если никто не украдет, когда-нибудь можно увезти. Ну а украдут – так тому и быть.

18

Растянувшись от подножки Аюба ничком на земле и ударившись головой о камень, Касум потерял сознание. Ему сначала почудилось, что он летит в бездонную пропасть. Летит долго. Но вот наконец он в какой-то яме. Тело болит нестерпимо. Потом все исчезло. И Касум уже ничего не чувствовал: ни тела, ни боли, ни земли. Его и самого будто не стало. Он был во власти Саада и Аюба, и те могли делать с ним что хотели…

…Кто-то льет на Касума холодную воду. «А, это мать!» – подумал Касум. Она льет и гладит своей мягкой ладонью его лоб.

– Смотри, какой ты грязный, – говаривала она часто в детстве, когда купала его во дворе под тутовником.

Вода иногда бывала очень холодной, Касум дрожал и фыркал, а мать смеялась:

– Терпи, сын мой, твой дед и отец всю жизнь купались в ледяной горной воде. И оттого они были мужчинами, настоящими горцами…

Касум открыл глаза. Вокруг никого и ничего: ни матери, ни тутовника. Только высоко в небе висит большая круглая желтая дыня. Она похожа то ли на солнце, то ли на луну – Касум никак не разберет. Не поймет он и того, ночь на земле или день… Зубы стучат от холода…

И снова Касуму кажется, что он в горах, там, где родился, где мальчишкой скакал, словно косуля.

Его село раскинулось у чистого, ясного, как звезда, родника. И ручей, что течет сейчас под Касумом, кажется ему самым родником. Да, но почему он лежит в нем? И где мать, которая только что гладила ему лоб?…

Касум попытался приподняться. Но налитое свинцом тело не слушалось. Резкая боль пронзила бока. Ныла и спина.

«Что со мной происходит?» – недоумевал Касум. Всегда подвижный и сильный, он не может одолеть тяжесть своего тела…

Поднял голову, огляделся по сторонам. Дыня на небе закачалась, как от сильного ветра. Все закружилось, и Касуму показалось, что он снова летит в пропасть. Но в ту же минуту все остановились.

Касум зажмурился. Перед ним всплыли озверелые лица Саада и Аюба, и он вспомнил все!

Он не в родном селе. Это глубокий овраг неподалеку от саадова луга. Касум лежит в маленьком ручейке, что протекает по дну оврага. Только как же он сюда попал? Сам ли он дополз или Аюб с Саадом бросили?… Этого Касум никак не мог вспомнить.

Какое-то время Касум не двигался, собирался с силами. Наконец, сжав зубы до боли, повернулся и выполз из воды. И тут рука его коснулась чего-то мягкого. Он пощупал, посмотрел – это была его шапка. «Странно, что она не в воде!» – удивился Касум. Откуда ему было знать, что Аюб бросил ее здесь, чтобы потом закопать вместе с ним, заметая следы…

Новая попытка двинуться дальше была уже не под силу. Касум понял, что из оврага ему не выбраться, и, потеряв всякую надежду, снова повалился на землю. И грудь, и спина, и голова, и все нутро болели так, будто состязались в боли. К тому же холод: весь ведь мокрый, земля сырая и ночь туманная, осенняя. Зубы отбивают дробь.

Касум смотрит на желтую дыню в небе. Теперь он знает, что это луна. А если бы это было солнце? Тогда и согреться бы можно! Но все равно дыня утешает его. Касум видит луну! Значит, он жив.

Ночь показалась Касуму бесконечной. Только с рассветом, когда запели птицы, он пошевельнулся, приподнялся, хотел встать, но закружилась голова. И все же, превозмогая боль, Касум осмотрелся, ища место, где ему легче выбраться из оврага, и пополз. Надо во что бы то ни стало вылезти из этой могилы. В лесу можно разжечь костер, согреться, высушить одежду!.. Ни о чем другом он сейчас и думать не мог.

Касум отполз совсем недалеко, когда на место, где его вчера свалили, вернулся Аюб с тем, чтобы закопать «убитого». И кто знает, как бы все обернулось, если бы не крутой поворот оврага, куда успел свернуть Касум. Может, на этот раз Аюб уже без промашки отправил бы его на тот свет.

А Касуму очень хотелось жить. Это желание, что огонь в очаге горца, поддерживаемый кизяком, не давало угаснуть душевным силам Касума. Утро выдалось теплое. И чем выше поднималось солнце, тем больше клонило ко сну вконец измученного Касума.

Спал он недолго. Проснулся от резкой боли в боку. Тепло и короткий отдых сделали свое дело – Касум почувствовал прилив сил. Теперь он мог и приподняться. Уже сутки не державший во рту и маковой росинки, Касум вдруг ощутил голод и вспомнил о сумке с едой, которую он во время пожара вынес из шалаша и положил подальше. В ней оставался целый сискал и полкруга сыра. «Лежит ли она там, где я ее положил, или Саад с Аюбом унесли сумку с собой?» Но если она и там, какой с того толк? Касум не в силах добраться до нее. Да и будь он в силах – это небезопасно. Вдруг хозяин там, несдобровать тогда Касуму! Сааду причинен такой большой ущерб, что он убьет кого хочешь, не испугается. Каково ему теперь прокормить до весны свою отару!

Касум понимает, что хозяин во всем винит его. «Кто бы это мог сделать?» – спрашивал себя Касум. И тут же мысленно отвечает: «Мало ли у Саада врагов. Каждый второй в селе ненавидит его, ведь он всех притесняет и грабит, не задумываясь ни минуты».

Конечно, если бы Касум увидел, кто поджигал сено, он ни за что не дал бы сделать этого: как-никак третий год работает у Саада, печется о его хозяйстве, словно о своем. И ведь ни разу не провинился! Одно это должно было заставить хозяина задуматься, прежде чем обвинить работника, а он и разбираться не стал, зверем кинулся, как на самого лютого врага.

Саад – горец, Касум – тоже горец. Саад – мусульманин, и Касум – мусульманин. Два года назад, провожая Касума, мать и отцов брат советовали ему наниматься только к мусульманину, а не к гяуру-христианину. Вот тебе и мусульманин: в один миг забыл двухлетний честный труд Касума. Беки тоже был мусульманином, к тому же и односельчанином Саада. Но Саад убил его без страха и совести из-за паршивой овцы. Подумаешь, сломал ногу одной овце из огромной отары. Касум тогда разругался с другим Саадовым работником, Сайфутдином, за то, что тот донес хозяину об овце. «Когда-нибудь и Сайфутдин на своей шкуре познает, что от Саада доброго слова не дождешься, как ни гни на него спину», – подумал Касум.

Саад богатый, у него и сила и власть. Бедных он за людей не считает, а работников и вовсе.

Далеко в горах, в селе, что со всех сторон опоясано скалами, старая мать ждет Касума с деньгами. Ветхая сакля того и гляди завалится. Во дворе ни коровы, ни лошади. Вся надежда: вернется сын с заработком – и хозяйство поправится. Каждый день, наверно, поднимается она на ближайший пригорок посмотреть, не идет ли долгожданный? Может, и сегодня стоит там. А сын ее здесь, в чужой стороне, в глубоком овраге, едва не убитый, роется, как собака в мусорной яме на окраине села, и нет у него надежды выкарабкаться. Да и как он теперь пойдет к людям, к матери? Опозоренный, с пустыми руками?…

Голод заглушает в человеке все мысли, кроме стремления утолить его. И Касум тоже постепенно ни о чем больше не может думать. «Хоть бы покурить! Так ведь и табак отсырел, никуда не годится».

Касум разложил на солнце табак и спички и затих в нетерпеливом ожидании…

Ночь наступила неожиданно скоро. Может, оттого, что Касуму была она совсем ни к чему? Но хорошо хоть хватило сил и за день он сумел собрать в кучку несколько охапок пожухлой травы и соорудить себе нечто вроде ложа. И одежда просохла. Вот если бы еще пожевать чего-нибудь, вполне можно было бы дотянуть до утра… Но уж завтра-то Касум выберется из оврага и углубится в лес. А там не пропадешь. В лесу груши, кизил, орехи…

19

Касум был уже совсем близко к бровке оврага, как вдруг услышал конский топот. Он осторожно выглянул из-за кустиков и увидел Элмарзу, рысью скачущего в сторону леса. К счастью, лесничий не увидел Касума. От Элмарзы добра не жди. Касум это знал. Тотчас донесет Сааду. Они – приятели. Элмарза за пару баранов отдает в покос Сааду самые лучшие участки в балке.

Касум был рад, что не разжег костра. А собирался ведь!.. Уж на дымок-то Элмарзу потянуло бы…

Прошло много времени, пока Касум решился наконец вылезти из оврага, шатаясь словно пьяный, он двинулся к лесу. Но сделал не больше десятка шагов. Голова закружилась, в глазах потемнело, и Касум упал на колени. А до леса оставалось совсем немного…

Касум с трудом дотянулся до высокого травостоя и укрылся там, выжидая, пока проедет назад Элмарза. Лесничий вернулся довольно скоро. И опять он, на счастье, ничего не приметил.

Касум снова попробовал встать, но теперь совсем ничего не получилось. Все кости снова болели нестерпимо. Попробовал ползти, но до того он уже наползался за два дня, колени в кровь разодрал.

А лес рядом… И там груши, кизил, орехи!.. «Ничего, вот немного отдохну, встану и пойду, – утешал себя Касум. – Наемся спелых груш – и голова перестанет кружиться…»

Так и лежал он в полузабытьи, когда на него наткнулись Хасан и Хусен. Острый детский глаз все заметит. Хусен потянул брата за рукав:

– Смотри, человек какой-то лежит!

– Где?!

– Вон, в траве.

Присмотревшись, Хасан разглядел старую овчинную шапку. Ребята подумали: не убитый ли кто. Касум с трудом приподнялся, посмотрел на братьев и снова в изнеможении опустил голову.

– Вы одни или еще кто с вами, дети? – еле прошептал Касум. Может, оттого шептал, что сил не было, а может, боялся, как бы не услышали люди.

– Одни мы. А тебе кто нужен?

– Никто мне не нужен. Хорошо, что одни. Элмарзу видели? Куда он поехал?

– Откуда нам знать, куда он поехал?

Хасан все еще был очень сердит на саадовых работников, а потому и ответы его были резкими. Но беспомощность Касума и страдальческое выражение лица постепенно смягчили сердце мальчика. Он начал понимать: с пастухом что-то случилось…

– А ты меня знаешь? – спросил Касум.

– Знаю.

– Что народ говорит обо мне?

– Болтают, будто ты поджег сено Саада и потому сбежал. Касум грустно улыбнулся:

– Вы, ребята, никому не говорите, что видели меня, ладно?

– А чего ты лежишь здесь, почему не уходишь? – не без удивления спросил Хасан.

– Ушел бы, да не могу, мальчик. Саад с Аюбом поработали на совесть. Так били, похоже, и сами решили, что до смерти запороли, потому и бросили в овраг. Иначе, может быть, вернулись бы добивать… Удивляюсь только, как это они не зарыли меня живьем в землю? Ведь пусть бы я и убит, рано или поздно кто-нибудь напоролся бы на тело?… Неужели Саад так уж ничего не боится?…

– Тебя сильно били? – с состраданием спросил Хусен.

– Не жалели, костей наломали – не соберешь, – горько усмехнулся Касум. – Саад думает, я поджег сено. Мне теперь даже жалко, что не я это сделал. Молодец тот, кто насолил этому зверю! Настоящий герой!

Хасану так хотелось сказать, что он и есть тот герой. Едва сдержался.

Глядя на топор в руках Хасана, Касум попросил:

– Сруби-ка мне, мальчик, две хорошие палки. С ними я скорей доберусь до леса. Долго здесь оставаться опасно.

– Мы поможем тебе, и без палок уйдешь, – сказал Хасан, подставляя плечо. – Хусен, а ты подойди с другой стороны.

Касум оперся на мальчиков, не без труда шагнул раз, другой, как бы нащупывая землю, и они двинулись вперед. Скоро остановились передохнуть.

– Голодный я, – сказал Касум, – потому и сил нет, в лесу по ем груш, лучше будет…

– Достань сискал, – приказал Хасан брату. И такой у него при этом был вид, будто Касум голоден только из-за того, что Хусен раньше не дал ему сискала.

Касум весь задрожал при виде сискала.

– И тыкву достань, – добавил Хасан.

– Да благословит вас Бог, – со слезами на глазах проговорил Касум. – Вы чьи дети?

– Мы сыновья Беки, – ответил Хасан.

Если бы Касум получасом раньше задал этот вопрос, Хасан, может, и нагрубил бы ему. Но сейчас голос мальчика был почти ласковым, Вся его ненависть к работнику Саада пропала, как будто сгорела в том огне, что спалил сено.

– Сыновья Беки, говоришь? – переспросил Касум и посмотрел на них внимательно. – Живите долго, дети! Беки был бедный, но достойный человек. А Саад – зверь. Люди не любят Саада. Потому и сено его сожгли. И правильно сделали.

Касум поел, еще раз поблагодарил ребят и скрутил самокрутку.

– Табак отсырел, – сказал он, не без труда пытаясь затянуться. У Хасана был и табак. Он теперь частенько заходит к Довту и прихватывает там несколько листиков, окурков больше не собирает. Можно бы предложить Касуму хорошего табаку, но как это сделать? Хасан до сих пор еще ни разу не отваживался курить при взрослых. Но глядя на то, как изможденный Касум тщетно силится своими впалыми щеками втянуть хоть немного дымку, мальчик не выдержал и протянул ему своего сухого крепкого табаку.

Касум будто только того и ждал, совсем не удивился, скрутил новую самокрутку и с наслаждением затянулся.

– Хорош, – сказал он, довольно улыбаясь и покачивая головой. – У меня тоже был отменный табак, остался в кармане бешмата. Вы случайно не видели, у шалаша не лежит бешмет?

– Ничего там нет, кроме обгоревших жердей.

– Унес кто-то. А жаль. Ночью без бешмета холодно. Ремень и кинжал тоже, конечно, взяли.

Когда на другой день ребята пришли туда, где накануне оставили Касума, его на месте не оказалось.

– Наверно, домой ушел? – спросил Хусен.

– Дом его далеко, пешком не дойдешь.

– А где далеко?

– Там, – махнул рукой на восток Хасан, хотя и сам толком не знал где.

Братья искали Касума недолго. Он прятался от людских глаз в ближнем кустарнике и был растерян и тронут, когда дети протянули ему отцову овчинную шубу и старый кинжал. Теперь-то Касуму не страшны ни холод, ни зверь.

Несколько дней ребята не приходили, Хусен по глупости рассказал матери о допросе, который учинил им Элмарза, Кайпа перепугалась и ни за что не хотела пускать их в лес.

– Не пойдете – и все тут! – решительно заявила она в ответ на уговоры сыновей. – Не хватало, чтобы еще и вы попали в лапы Саада. Этот свирепый сармак ни перед чем не остановится.

Касум ждал мальчиков. Он уже привык к тому, что дети приходили, и скучал без них. Вообще-то, кроме табаку, ему от ребят ничего не нужно. Силы прибывают с каждым днем, к тому же Касум нашел в лесу делянку кукурузы. Поздно посаженная, она сейчас была как раз молочной спелости.

…Касум постоянно думает о доме. Часто видит во сне свою старушку – мать. И очень горюет, как же он появится перед ней с пустыми руками. Саад должен ему за два года. Касум раньше не брал денег, копил их, хотел получить все сразу перед отъездом. А уехать собирался в эту зиму.

Теперь вот и деньги пропали. Если пойти и потребовать их, Саад живым не отпустит. Пожаловаться властям – обвинят в поджоге сена…

Голова у Касума идет кругом, когда думает, как же ему быть. Но одно он твердо знает: не уедет, не отомстив Сааду за все: и за избиение, и за деньги. Саад с Любом – горцы, и Касум – горец! И хотя те богаты, а он, Касум, беден, но мужества ему не занимать. Ни один горец не прощает незаслуженной обиды и зла, и Касум не простит Сааду. Он может уйти с пустыми руками, но не с позором.

Всякие мысли лезут в голову. В какое-то мгновение Касум даже подумал, не поджечь ли ему Саадову усадьбу. А может, взять да и угнать в один из туманных дней его отару?… Да, но что тогда станет с Сайфутдином? Ведь Саад обязательно его обвинит во всем и поступит с ним так же жестоко, как и с Касумом…

Был мрачный, пасмурный день, моросил дождь, когда Касум услышал скрип арбы. Он притаился в кустах. Кто знает, чья это арба… А может, это Хасан и Хусен наконец едут за своими дровами?…

Касум осторожно выглянул. Арба еще не поравнялась с ним, когда Касум узнал Аюба. Тот был один. Касум рванулся – откуда силы взялись – и точно лань выскочил на дорогу. Правда, поясницу пронзила острая боль, но это не остановило его.

Увидев Касума, Аюб оцепенел.

С того самого дня, когда он не нашел избитого Касума в овраге, Аюб и во двор-то боялся выйти, чтобы, чего доброго, не встретиться с Касумом. А ехать в лес, да еще мимо оврага, и вовсе избегал, да и в тот день с трудом решился, пока Саад силой не погнал его.

Аюб, точно ребенок, боялся кладбищ и мертвецов. Страшные сказки, услышанные еще в детстве, и сейчас казались ему правдивыми. А чего только не наслышался он за свою жизнь. Больше всего ему запомнился рассказ о том, как Кунта-Хаджи[36] утопили в море, а он выплыл как ни в чем не бывало и на зеленой траве, что расстелилась вдруг прямо на глади морской, стал молиться…

Где бы ни ходил, ни ездил в эти дни Аюб, он все время думал о работнике. Что, если и Касум святой и где-нибудь да появится? А не будь он святым, как бы тогда мертвецу уйти из оврага?…

Если бы Аюб меньше об этом думал, он, может, и не так бы испугался, когда перед ним вдруг и в самом деле вырос словно из-под земли обросший Касум, подпоясанный вместо ремня плетью дикого винограда. Увидев «ожившего», Аюб закрыл руками лицо и закричал не своим голосом.

Касум медленно двинулся на Аюба. Тот снова заорал, соскочил с арбы и кинулся бежать по дороге.

Любому, кто услышал бы этот крик, могло показаться, будто кого-то режут на части.

Аюб добежал до села. Теперь он уже не ревел, как в лесу, а издавал нечленораздельные звуки.

Люди останавливались и удивленно смотрели ему вслед.

Уже у себя во дворе Аюб обернулся к воротам, выставил вперед руки и снова закричал:

– Не входи! Не подходи ко мне!..

– Кто там? – выбежала ему навстречу мать.

– Вон, вон идет, видишь, идет сюда? Не впускай его!..

На все вопросы о том, кто идет и кого не надо впускать, Аюб ничего толком не отвечал. Только Саад понял, какое видение преследует племянника.

– Не мели чепуху! Откуда ему взяться, если он давно в земле.

– Кто в земле? – спросила в испуге мать Аюба. – Что с вами? Оба несете такое, ничего не поймешь!

– Откуда я знаю, кто в земле! – вконец разозлился Саад. – Тот, о ком твой сын говорит.

– Нет, он не в земле! – замахал руками Аюб. – Вон он идет! Не ужели не видите?

Саад боялся только одного: чтобы в своем, как ему казалось, бреду Аюб не назвал имени Касума. Ведь тогда может все раскрыться. И никак он не мог сообразить, что случилось с Аюбом в лесу, что так напугало парня?… Ведь с утра поехал в лес в полном здравии. А сейчас…

Саад несколько раз пытался усадить Аюба рядом с собой, успокоить его и порасспросить. Но тот знай орал: «Вон он идет!» да «Не впускайте его!» Саада он не узнавал. И вообще смотрел вокруг себя диким, затравленным зверем. И при этом так дрожал, так рвал на себе волосы, что Саад вынужден был, словно пса, посадить его на цепь.

Как ни старался Саад, но ничего толком узнать о случившемся ему не удавалось. Боясь, как бы и самому не тронуться умом, он махнул рукой и ушел к себе.

Мулла написал помутившемуся рассудком Аюбу не один джай[37] и женщины, общающиеся с джиннами, не раз приходили к нему, но ничего не помогало.

20

О безумии Аюба в селе говорили разно. Одни утверждали, будто это злое дело джиннов, другие считали, что он, чего доброго, повстречался с алмасом.[38]

Но Саад очень скоро убедился, что ни джинны, ни алмас тут ни при чем: в одну из очередных поездок во Владикавказ он увидел на базаре лошадь Аюба. Ее продавал какой-то незнакомый ингуш. На вопрос Саада о том, где он взял лошадь, ингуш сказал, что купил ее и теперь вот перепродает. Продавец заявил, что он готов поклясться на Коране в правдивости своих слов. Саад потребовал, чтобы он назвал имя человека, продавшего лошадь, или хотя бы описал его.

Имени ингуш, конечно, не знал, но он сказал, что купил лошадь у дагестанца, который плохо объяснялся по-ингушски.

– Откуда мне было знать, – испуганно оправдывался продавец, – что кому-то понадобится его имя. Дагестанец сказал, будто работал у какого-то ингуша за хребтом в Алханчуртской долине и хозяин вместо денег дал ему коня, которого он и продает, чтобы до браться до дому. Кто мог подумать, что лошадь у него краденая!..

«Это точно Касум! – окончательно уверился в своих подозрениях Саад. – Но как он ожил? Ведь я своими глазами видел его труп».

Перепуганный продавец во избежание неприятностей готов был безвозмездно отдать лошадь Сааду.

– Я чистую правду сказал, мне не нужно чужого! – уверял он.

Саад поначалу хотел забрать коня, но потом передумал. Не из жалости к человеку, заплатившему за краденое. Скорее из осторожности. Он вдруг подумал: «Кто знает, из какого этот человек рода! Не нажить бы новой вражды из-за коня, который и принадлежит-то не мне. А сумасшедший Аюб сейчас в коне не нуждается».

На обратном пути Саад, пересилив неприятное чувство, свернул в Тэлги-балку. Спустившись в овраг, он обыскал место, где они с Аюбом бросили Касума. Отыскал бугорок, который, как ему казалось, был могилой убитого работника. Заткнув за пояс полы черкески, Саад стал разгребать землю руками – лопаты у него не было. Справился быстро, яма была неглубокой.

– Будь ты проклят, бестолковый, – честил он вслух племянника, – разве так мелко закапывают? Ясно, тот очнулся и в два счета разворотил эту мышиную нору. Не пойму только, как он вы жил? Ведь мы так его отделали!

Но скоро Саад немного успокоился. Он вспомнил, что продавец лошади говорил, будто Касум собирался домой. «Может, оно и лучше, что так вышло, – думал Саад. – Теперь люди поверят слуху, что работник поджег сено и сбежал».

Но спокойствие Саада скоро было нарушено.

Как-то в один из осенних дней Сайфутдин из-за сгустившегося тумана не стал отгонять овец далеко от села и пас отару поблизости. Пастух сидел задумавшись, когда к нему вдруг подошел Касум. Сайфутдин не испугался. Он-то ведь не считал Касума умершим!

Касум попросил Сайфутдина сказать Сааду, чтобы тот заплатил ему за двухлетнюю службу. Пусть, мол, удержит сорок рублей, которые Касум выручил за лошадь Аюба, а остальные передаст через него.

– Без этих денег я не уйду, пусть так и знает! – добавил он решительно.

На другой день Саад, вооружившись так, словно на войну собрался, пошел вместе с пастухом туда, где должен был появиться Касум. Саад, понятно, и не собирался отдавать ему деньги.

Шутка ли, своими руками выложить две сотни? Да еще человеку, который нанес ему такой урон! Коварства Сааду не занимать. И он решился на черное дело: «Убью его и скажу, сделал это за то, что он пытался угнать мою отару. Власти меня не тронут».

Долго прождал Саад, но в этот день Касум не появился. Не было его и на следующий.

И только на третий день, когда Сайфутдин один пригнал овец, пришел Касум.

– Саад два дня ждал тебя здесь, – сказал Сайфутдин.

– Я видел его. Передай, пусть не устраивает мне засады. Ничего у него из этого не выйдет. Не хочу я наживать кровную месть ингушей, не нужна мне и жизнь абрека, потому убивать Саада не собираюсь, только без заработанных мною денег отсюда не уйду. Сено поджег не я, и кто это сделал не знаю. Но если Саад не от даст мне долг, я устрою ему похлеще! Так и скажи!

Сайфутдин обещал слово в слово передать все хозяину.

Саад пока еще ни с кем не поделился своим беспокойством. Даже родственникам ничего не сказал, чтобы слух о его тревоге, чего доброго, не пополз по селу. Он сказал, что многие его не любят и рады случившемуся. А теперь еще новая угроза, только этого позора и не хватало. Какой-то нищий пастух осмеливается ему грозить!.. Вот уж враги возрадуются.

Жилось Сааду в эти дни очень неспокойно. По ночам снилось, что горит усадьба или Касум целится в него через окно. «Я должен добиться, чтобы Касума арестовали!» – решил Саад и собрался в Пседах к приставу.

А приставу было совсем не до Саада.

В Ассинском ущелье убили правителя Назрановского округа князя Андроникова. Недавно назначенный на этот пост Андроников из кожи лез, чтобы заслужить похвалу начальства. И в первую очередь он задумал совершить то, что не удалось бывшим правителям Веденского округа Добровольскому и Галаеву. Андроников решил уничтожить Зелимхана, обитающего в его округе.

Вот уже несколько лет от Хасав-Юрта до Ведено, от Ведено до Ассинского ущелья гремела слава заступника всех обиженных, от важного абрека Зелимхана. Кто только из властей ни пытался уничтожить его, но это им не удавалось.

Самоуверенный Андроников и мысли не допускал, что он не расправится с неуловимым абреком. Да не тут-то было.

И вот его постигла участь Добровольского и Галаева.

Пристав, понятно, был не в себе. И Саада, к которому он прежде относился дружелюбно, встретил непривычно грубо и даже злобно.

– Нашел заботу! Подумаешь, сено сожгли да лошадь отобрали! Ты понимаешь, что случилось? Понимаешь, какой человек погиб от руки дикого зверя?! Князь погиб! А ты о пастухе бормочешь… Зелимхана надо убрать! И Суламбека! Все зло от них! Вот чем надо заниматься.

– Что я могу сделать Зелимхану? – развел руками Саад.

– А Суламбек! Может, скажешь, он в небе? Бывает в селе, на вещает своих?

– Кто знает! Я его не вижу.

– «Кто знает!» Так всегда и уходите в сторону. Власти поддерживают вас во всем, богатство ваше оберегают, а вы никогда ни чем не поможете. Даже эту рыжую собаку Суламбека у себя под носом схватить не хотите!..

Саад понял, что на этот раз ничего он от пристава не добьется, и ни с чем уехал домой.

В пути его терзала мысль о том, что пристав теперь, чего доброго, отвернется от него. Вон как злится! «А что я могу сделать Суламбеку, – думал Саад, – не сидеть же мне день и ночь в засаде у его дома и ждать, когда он появится».

К тому же Саад знает: Суламбек – не Беки. Вражда с этим человеком – дело опасное. Да и не нужна она ему. Сейчас Сааду важно одно: во что бы то ни стало убрать Касума. А Суламбека пусть власти ловят. Сааду он ведь ничего плохого не сделал.

Только Касум не дает покоя Сааду. Всегда покорный и бессловесный, он отчего-то вдруг взбунтовался, да так, что отважился сено поджечь. А теперь вот грозится усадьбу спалить и все хозяйство. А еще его беспокоило, не заодно ли с Касумом и Сайфутдин и не надумали бы они угнать отару.

Раньше Сааду казалось, что Сайфутдин предан ему, как собака. Но теперь все изменилось, и хозяин больше не верит своему пастуху. Ведь оба они, и Касум и Сайфутдин, земляки и конечно же всегда помогут друг другу…

Словом, очень тревожно на душе у Саада. С нетерпением ждет он, пока пристав немного успокоится после бурных событий последних дней, сменив гнев на милость, и придет-таки ему на помощь.

Хасан всеми силами рвется в лес. Там ведь Касум. Один, без пищи и без табака. Но мать возражает. Напуганная бесконечными напастями, она боится новой беды.

– И не просись, никуда не пущу! – твердит она.

– Ну чего ты боишься? – сердится Хасан. – Надо же нам дрова привезти.

– Ты, может, не слыхал, что с Аюбом произошло? Дрова твои никуда не денутся. Вот перестану носить Султана к Елгаз, сама съезжу в лес.

По совету Шаши Кайпа вот уже несколько дней ходит с Султаном к старушке Елгаз. Та поит мальчика настоями из каких-то трав.

Но Хасан не отступается.

– Ты же не знаешь, где мы сложили дрова.

– Не найду, других нарублю.

– Но с тобой ведь тоже может что-нибудь случиться?

– Мне не страшно. И умру – не беда!

Хасан обхватил ее за талию и даже несколько приподнял:

– А мы тебя не пустим в лес. Ты нам еще очень нужна. И всегда будешь нужна.

Кайпа улыбнулась и высвободилась из рук сына.

– Смотри-ка, сильный какой?! Настоящим мужчиной стал!

– Потому и прошусь в лес!

– Ничего не выйдет, не уговоришь.

– Нани, а шуба, которую я спрятал в лесу? Она же отсыреет и сгниет!

– А пусть сгниет! Она уже старая.

Мать была неумолима. И Хасана это злило.

Ведь и Касум, наверно, ждет, да и в лесу сейчас хорошо: дров нарубить можно и с Касумом посидеть. Винтовку Хасан решил больше с собой не носить. Патроны надо беречь для Саада. К тому же Хасан слышал, что власти стали отбирать у людей даже ружья.

«Надо опять спрятать ее подальше от чужих глаз», – подумал Хасан. И не ведал он, что прятать винтовку придется совсем недолго.

21

В час, когда уставший за день человек забывается самым крепким сном, кто-то постучал в окно дома Беки. Стук был совсем слабый, но чуткая Кайпа все же услышала его, поднялась с постели и приникла к стеклу.

– Кто там? – спросила она.

Стоявший по другую сторону тоже приблизился к окну. Его пышные усы и расплывшееся в улыбке лицо показалось Кайпе очень знакомым. Но в темноте она не могла рассмотреть ночного гостя.

– Это я! – почти одними губами сказал он. – Ты что, не узнаешь меня, Кайпа?

Она нерешительно покачала головой. Поманив ее рукой, человек кивнул в сторону двери и отошел от окна.

Кайпа тоже подошла к двери. Но из осторожности отворила не сразу. И вдруг она услышала шепот в замочную скважину:

– Это я, Дауд!

Она рывком сдвинула засов и через мгновение уже радостно причитала:

– Да будет благословенным твой приход! Отпустили, наконец.

– Отпустить-то отпустили, но осторожность соблюдать надо. Ну а вы как тут управляетесь?

– Так и управляемся. Одна беда другую сменяет. Да ты проходи, садись…

Кайпа взяла его за локоть и сама провела в темноте в глубь комнаты, чтобы ненароком не наткнуться на спящего на полу Хасана.

– Какое счастье, что отпустили тебя! Поберегись их хоть теперь.

– Придется поберечься, – вздохнул Дауд. – Но не долго им осталось лютовать. Скоро конец этой власти. Умные люди говорят, революция будет!

– А что это такое, Дауд?

– Революция – значит, новая власть будет. Без царя, без помещиков, без пристава…

– Ой, да разве такое возможно?

– Очень даже возможно. Только для этого все люди должны подняться против старой власти. Это я слыхал от русских еще в Грозном, да и от тех, с кем в тюрьме сидел. Их за то и посадили, что они народ поднимают против царя и помещиков. И я теперь буду в наших аулах делать то же самое. Вчера вот встретился с двумя-тремя верными людьми. Они другим расскажут, глаза откроют…

– Поберегись, Дауд! Как бы новая беда тебя не настигла! – с печалью в голосе сказала Кайпа. – Каково твоей матери вечно жить в тревоге за сына!

Сказала, а сама посмотрела на своих спящих сыновей. Ей ли не знать, какое это счастье для матери, когда дети живы-здоровы и в безопасности.

– Как вы в поле-то одни управляетесь, Кайпа? Удается ли по сеять чего-нибудь?

– Да где уж там. Лошадь у нас пала прямо на пахоте. С тех пор живем только тем, что возле дома посеем, на огороде.

– Э! Без лошади дело плохое! Какая уж там жизнь!.. Надо вам любой ценой добыть лошадь…

– Что ты! На какие деньги нам лошадь покупать. Все лето кое– как перестраивали завалившийся дом. Совсем я из сил выбилась.

– Не зря говорится, говорится, что к несчастливому даже из отчего дома горе приходит.

– Вот уж истинно – пословица для меня придумана. Кому как, а мне даже из отчего дома нет радости!..

– Ничего, Кайпа крепись! И не заметишь, как дети подрастут. Будет тебе тогда и радость и достаток! Дауд снова сел и осмотрелся вокруг.

– А дом-то у вас лучше прежнего.

– Теперь, я думаю, постоит!

– Ты ничего не нашла под стеной, что примыкает к сараю? – нерешительно спросил Дауд.

Кайпа удивительно посмотрела на него и на минуту даже про очаг забыла, подошла поближе.

– А что там было?

– Я зарыл у вас в сарае винтовку. Завернул в старый мешок и зарыл.

– Вот странно! Ничего мне там не попалось… А я еще все думала, когда тебя забрали: «Ведь пришел к нам с винтовкой, куда же он ее дел?»

– Я даже камнями прикрыл то место, чтобы куры не разгреб ли…

– А может, дети видели? Сейчас спросим, – она подошла и рас толкала Хасана. – Сынок, сынок!

Мальчик поднял голову. Спросонья он не сразу сообразил, где находится и что с ним. В комнате было темно. Только окно чуть светилось едва забрезжившим светом восхода. Наконец взгляд мальчика выхватил из мглы фигуру сидящего мужчины.

Хасан привстал.

– Ты что, не узнаешь? – улыбнулась мать. – Это же Дауд.

Мальчик вскочил и бросился ему на шею.

– Э, да ты совсем взрослый стал! – разглядывая Хасана, улыбнулся Дауд. – Помощник что надо! Хозяин!..

– Сынок, мы вот про винтовку говорили. Дауд зарыл ее в нашем сарае перед арестом. Спрашивает, не попадалась ли она нам, когда стену разбирали. Может, вы видели?

– Видели… Мы нашли ее… – не очень охотно ответил Хасан.

Оно и понятно, что неохотно. Легко ли расставаться с вещью, которую уже считал своей? Если бы это был не Дауд, Хасан, может, и вовсе не признался бы, что винтовка у него.

– А где же она? – удивилась Кайпа. – Почему я ничего не знаю об этом?

Хасан молча вышел и через минуту вернулся.

– Молодец! – сказал Дауд, разглядывая винтовку, и проверил затвор.

Кайпа не могла прийти в себя.

– Вот те на! – сокрушалась она. – И даже словом не обмолвился…

Но обрадованный Дауд и огорченный Хасан не слыхали ее слов. Каждый думал о своем.

– Спасибо, сынок, – сказал Дауд, – ты хорошо сохранил винтовку. Хотя разок стрелял из нее или нет?

– Стрелял, и не один раз…

– Что?! – вырвалось у Кайпы. – Стрелял? Где же это ты стрелял, что я не слыхала?

– В лесу…

Скрывать уже было нечего.

– Вот почему ты все время так рвался в лес? Теперь я вижу, что мои горести только начинаются. Все идет к тому, что ты со своей горячей головой натворишь еще немало бед!

Кайпа тяжело опустилась на лавку. А мужчины, будто и не слышали, знай говорили о своем.

– Ну и как у тебя получалось? – с интересом спрашивал Дауд. – Не упал в первый-то раз?

– Нет. Я прижал приклад к плечу.

Дауд обнял Хасана.

– Молодец. Из тебя толк выйдет. Эту винтовку я возьму. Она мне сейчас нужна. А тебе чуть позже принесу другую. Обойдешься пока ружьем. Согласен?

Хасан кивнул головой. Он был немного ошарашен внезапным приходом Дауда. Даже не сообразил, что появление это не совсем обычное: ведь на дороге глубокая ночь. И только позже он вспомнил, что Дауд был в тюрьме, а он, Хасан, даже не расспросил о том, когда же его отпустили и что теперь будет…

– О, чтоб сгорели те, кто терзал тебя столько времени, – сказала Кайпа, когда Дауд поднялся, чтобы уйти. – Заговорились мы, я так тебя и не покормила.

– Спасибо, Кайпа. Я ведь из дома. Рад, что повидал вас, что живы-здоровы… Хасан, поди-ка посмотри, нет ли кого на улице. Я ведь с винтовкой…

Хасан вернулся через минуту.

– Все тихо. Вокруг ни души.

Дауд вышел. Кайпа и Хасан последовали за ним. У ворот Дауд приостановился. Выглянул. Обернулся, махнул рукой провожающим и, нырнув на улицу, быстро зашагал.

– Да сохранит тебя Бог, – сказала Кайпа.

Часть третья

1

Дауд с трудом поднимается вверх по узкой лесной тропе. Ноги разъезжаются в разные стороны. Три дня беспрерывно лил дождь, и вот, наконец небо просветлело. Но тропка еще мокрая и от этого скользкая. По ней можно продвигаться, только попеременно перехватывая руками ветви деревьев.

Утро холодное, осеннее. Кругом тишина. Лучи уже осветили вершину хребта. Желтеющая листва на его склонах сверкает, будто облитая золотым дождем.

Дауд старается не спугнуть тишину, не нарушить ее неосторожным движением. Ветви отпускает без шума. Но, как назло, перед ним, словно наперегонки резвясь и играя, вьется стайка птиц. А одна, рябенькая пичужка, вертится перед самым лицом. Будто разглядывает путника, хочет узнать поближе. А то вдруг сядет на ветку, но ненадолго. Через миг опять взлетает и гомонит.

Дауд злится на птичку: «И вся-то с детский кулачок, а сколько от нее шуму, лес растревожила».

А вот сова на дереве, у самой тропинки. Сидит неподвижно, словно приклеенная. Нахохлилась и таращится своими огромными, круглыми глазами.

Перескочив с дерева на дерево, скрылась из виду белка. А рябенькая пичужка не отстает, все порхает и чирикает. И так она надоела Дауду, что он уже готов был пристрелить ее, да побоялся, как бы грохот не услыхали. Выстрел винтовки – это не ружейный выстрел. Привлечет к себе внимание. Особенно надо быть осторожным после того, что случилось прошлой ночью…

…После нескольких дней отсутствия Дауд пробрался к себе домой. И не знал он, что натворили в его дворе.

…Пристав только что вернулся из Владикавказа и пребывал еще в радости по поводу удавшегося ареста Суламбека, когда ему вдруг доложили, что неблагонадежный Дауд никак не угомонится: ходит по селам и ведет среди людей крамольные разговоры против царя и властей. Даже сообщили, что при нем офицерская винтовка.

Пристав взбесился. Ведь он дал слово начальству, что у него на участке все будет спокойно. И вот опять!..

«Видать, понравилось ему сидеть в тюрьмах!» – кипел злобой пристав. И решил самолично в сопровождении казаков и сельского старшины нагрянуть к Дауду.

Задумано – сделано!

Дома оказалась только старая Зуго, мать Дауда.

– А где твой сын? – рявкнул пристав.

– Нет его, – смело ответила Зуго, глядя приставу прямо в глаза.

– Обыскать! Перевернуть вверх дном все это логово! – крикнул пристав.

Казаки не заставили долго ждать. Они и впрямь перевернули весь дом. Вспороли штыками матрацы и подушки, вытрясли все из сундуков, переворошили копны кукурузных стеблей… Но никого и ничего не нашли.

Разочарованный пристав готов был уже покинуть двор, когда к нему вдруг подбежал один из стражников и протянул гильзу от патрона для винтовки.

– А-а! – торжествующе взревел пристав. – Ну, старуха, говори теперь, где твой сын прячет оружие?

Зуго неопределенно пожала остренькими худыми плечами. Она и вправду ничего не смогла бы сказать приставу.

– Не знаешь? А откуда же гильза?…

Зуго молчала.

– Я кого спрашиваю? Говори, откуда это?

Пристав вплотную приблизился к старушке, ткнул ей в глаза гильзу и… плюнул в лицо.

Бескровные, сухие губы Зуго дернулись и плотно сжались. И прежде чем лоснящаяся жиром, расплющенная морда с большими закрученными усами успела отодвинуться, она ответно плюнула в нее.

– Ах ты сука! – взвыл пристав и, схватив старушку за плечи, резко отбросил от себя.

Зуго не удержалась и упала: много ли сил нужно, чтобы свалить былинку?…

Бросившись к ней, как собаки на кость, два стражника стали избивать несчастную женщину. И они бы, возможно, до смерти забили ее, не останови их пристав.

– Ладно. На сегодня хватит! – бросил он.

В эту минуту во двор вошла жена Дауда.

Золовбан с плачем бросилась сначала к свекрови, безуспешно пытавшейся подняться с земли, потом накинулась на стражников:

– Будьте вы прокляты! Что вам надо от старушки, мерзкие гяуры?

Женщина говорила по-ингушски, но последнее слово пристав знал хорошо.

– Гяуры? Кого это ты называешь гяурами? – двинулся он на Золовбан.

– Гяуры! Гяуры! – повторяла обезумевшая женщина.

– А ну заставьте ее замолчать!

Один из стражников схватил Золовбан за рукав.

– Не ори, сука! – рявкнул он.

– Отпусти! – рванулась женщина.

Но казак резко потянул ее к себе и разорвал на ней платье до самого пояса.

Прикрывая голую грудь и рыдая, Золовбан не унималась. Она все кричала, проклиная мучителей. И кинулась бы на них с кулаками, да мешало то, что руки были заняты – стягивали разорванное платье.

– Пошли! – махнул пристав и влез на коня. Зуго, так и оставшаяся сидеть на земле, с укоризной сказала, обращаясь к старшине:

– Ты же ингуш! Почему позволяешь им издеваться над беззащитными женщинами?

– А что я могу сделать? – пожал тот плечами.

– Нет! – покачала головой старушка. – Я ошиблась. Ты не ингуш. И даже не мужчина. Мой сын не позволил бы издеваться над твоей матерью и женой…

– Твой сын! А может, все это не из-за твоего сына?…

– Вставай, нани! Пойдем в дом, – сказала Золовбан, одной рукой прикрывая грудь, а другой помогая свекрови подняться…

…Дауд ни о чем не подозревал, когда, подойдя к своему дому, приник сначала к окну, горя нетерпением поскорее увидеть родные лица и боясь спугнуть чуткий сон жены и матери. И каково же было его удивление, когда он увидел широко открытые глаза на страдальческом лице своей матери и склоненную над ней Золовбан.

Дауд вихрем ворвался в дом…

Скоро он знал в подробностях обо всем случившемся…

– Больше эта собака никогда не ступит на порог моего дома! – сказал он, решительно направляясь к двери.

– Куда ты? – кинулась к нему жена. – Ведь опять арестуют! Пожалей нас!..

– Я горец, Золовбан. Подумай, могу ли я простить им оскорбление жены моей и надругательство над матерью?

– Берегись их, сынок! – умоляла Зуго. – Они не дадут тебе покоя. А с нами они больше уж ничего не сделают.

Дауд молча вышел. Золовбан кинулась за ним.

«Не уходи, Дауд! – хотела крикнуть она. – Побудь со мной. Я так ждала, так тосковала… Не уходи, не оставляй меня. Не могу я больше без тебя!» Но слова эти застыли на губах у бедной женщины. Она жарко приникла к мужу, беззвучно заплакала и ничего не сказала.

Дауд и без слов все понимал. Он приподнял голову жены за подбородок, ласково заглянул ей в глаза, погладил дрожащие плечи и пошел со двора не оглядываясь.

От Кескема в лесу дорога идет по голому, словно бритая голова, склону. Дауд спешит, время идет к рассвету.

В Пседах Дауд вошел оврагом. Постоял над мостом, огляделся. Вокруг ни души. Люди спят. Ночь хоть и беззвездная, а присмотреться – все видно.

Дауд пошел улицей. Дойдя до знакомого дома, он остановился и прислушался. Ни звука. Тишина и во дворе и в доме. Стражники спят. Только одно окно светится. Дауд, как кошка, неслышно подобрался и заглянул. Окно было отворено и только чуть прикрыто ставнями. Дауд напрягся и услышал приглушенный говорок.

В расщелину ставен он рассмотрел человека, из-за которого пришел сюда. Пристав, уже раздетый, сидел на кровати с высокими резными спинками – готовился ко сну. На какой-то миг взгляд Дауда остановился на жене пристава. Она лежала в кровати. Муж отдернул одеяло и Дауд увидел молочно-белое тело, похожее на взбитую подушку, на которой она раскинулась, и оголенную грудь.

Женщина выхватила у мужа конец одеяла, звонко рассмеялась и укрылась с головой…

Дауд невольно вспомнил Золовбан, вспомнил, как, обхватив своими натруженными руками его шею, она горько плакала у него на груди, представил и то, как она стягивала рукой изорванное платье, укрываясь от чужих бесстыдных взглядов…

Плач Золовбан и смех жены пристава смешались и зазвенели в ушах у Дауда. Он до боли сжал зубы, еще раз огляделся вокруг и приложил дуло винтовки к щели. Но не успел прицелиться, как пристав поднялся с кровати и отошел в сторону. Дауд его не видел, но слышал шаги в комнате, слышал и то, как чиркнула спичка.

Сгорая от нетерпения и жажды мести, уверенный, что пристав вот-вот вернется к жене, Дауд не отводил дула от щели…

– Руки вверх! – разорвалось вдруг над ним.

Он резко обернулся. В десяти шагах от него стоял человек. «Казак!» – скорее почувствовал, чем увидел Дауд.

– Руки вверх! – повторил человек и щелкнул затвором.

Дауду уже было не до пристава. Он, не раздумывая, направил дуло винтовки на казака и нажал курок. Следом за ним раздался и выстрел казака. Дауд было снова коснулся курка, когда вдруг разглядел перед собой распростертое тело. Он потянулся к винтовке сраженного, но услышал шум во дворе и кинулся назад, к оврагу.

Дауд бежал к лесу, а за ним катился разлив собачьего лая. Грохнуло несколько винтовочных выстрелов. Но Дауд был уже далеко. Еще миг – он перевалит хребет, спустится в Родниковую балку и увидит старую грушу, толстый ствол которой расщеплен ударом молнии на две равные половины.

Рядом с грушей яма, искусно укрытая ветками и сухими листьями: совсем близко будешь стоять – не заметишь.

Это убежище Касума.

…Несколько дней назад, возвращаясь домой из Пседаха, Дауд издали разглядел едущих навстречу стражников. Он повернул к лесу – подальше от греха. У самой опушки ему вдруг повстречался человек. Тот поначалу испугался. Потом пригляделся, видит, что бояться нечего. Они разговорились. Так познакомился Дауд с Касумом.

Просидели вместе в лесу всю ночь, немало поведали друг другу.

…Дауд поубавил шаг. Прислушался. Похоже, никто не идет по следу.

Все начинается сначала. Снова надо прятаться! А он-то думал…

Теперь уж не много сделаешь. Наказа товарищей по ссылке не выполнишь. Не только по селам ходить, людей уму-разуму учить, рассказывать им о борьбе рабочих России с царем да помещиками – головы, может, не сносишь. Пристав так дело не оставит. Будет искать, кто убил стражника. Да и поймет он, конечно, что не за казаком охотились…

Дауду теперь ох как надо остерегаться. Ведь коли возьмут живым – петли не миновать. А в лучшем случае до конца дней суждено волком в лесу метаться. В одиночку!

Ну а Касум какой товарищ! Отомстит Сааду, успокоит душу и уйдет себе в горы.

Дауду и бежать-то нельзя. Бумаг у него никаких нет. Далеко не уйдет. В первом же селе схватят. А как узнают, что ингуш, опять сюда и привезут.

Как ни крути – расправы не избежать. На родине каждый второй его знает. Ингушей, побывавших на сибирской каторге, не много. Поэтому он вроде бы человек известный. А доносчики всегда найдутся.

Дауд минутами близок к раскаянию. «Может, надо было стерпеть ради главного дела? – думает он. Но тут же как бы встряхивается. – Нет, не мог я простить издевательства над женой и над матерью. Обидно, конечно, что пристава не уложил. Жаль и казака. Впрочем, кто знает, безвинный он или один из тех, кто измывался над моими родными? Да и не только над ними. Мало ли их, что помогают властям во всех черных делах…»

Неспокойно, очень неспокойно на душе у Дауда. Как ни старался он оправдаться в своих глазах, а разум потихоньку брал верх. Поостыл Дауд и теперь уже больше и больше думал, что русские товарищи не одобрили бы его действий.

Они не раз говорили ему: «Ведь народ надо поднимать. Один человек – что палец… Люди ведь считают, что только старшина да пристав им недруги, ну и еще, может, сельские богатеи. А о главном своем вороге – о богачах-пиявках да о царе – едва ли кто задумывается. Вот и надо им обо всем рассказывать, разъяснять. Надо поднимать народ на борьбу».

Многое еще слыхал Дауд от товарищей по ссылке, и понял он многое. Знал и то, что мало, совсем мало в его родных местах таких людей, кто все это, как он, понимает. А потому и должен он, Дауд, открывать глаза односельчанам и всем ингушам в соседних селах. Одного вразумишь – другому передаст… Однако вот ведь как повернулось. Не очень-то многих вразумил!..

Показалось знакомое дерево. Лучи восходящего солнца, словно тысячи нитей, устремились сквозь ветви деревьев и легли на матрац из листьев. Блестят, сверкают золотые узоры паутины. Красота вокруг несказанная!.. А Дауд идет как слепой, глядит в задумчивости себе под ноги и ничего не видит. Только дым нехитрого костра, неожиданно ударивший в лицо, заставил его поднять глаза.

Перед ним был Касум. Увидев Дауда, он вскочил и уважительно выпрямился. Но Дауд усадил его и сам присел рядом.

– Что, не горит? – спросил он.

– Да вот никак не разожгу.

– Ну и ладно. Загаси совсем. Не нужен костер сейчас.

– Я зайца убил. Испечь хотел. Очень вкусно получается, если завернуть его в шкуру и испечь…

– Повремени пока. У меня есть с собой еда.

Они молча поели. Дауд еще долго сидел, не проронив ни слова. Потом сказал:

– Вдвоем, конечно, лучше. Да нельзя тебе со мной оставаться. Придется разойтись в разные стороны.

Касум вопросительно посмотрел на товарища. И хотя еще ничего не знал о случившемся, почувствовал беду.

– А почему это я должен с тобой расстаться? Разве товарища бросают вот так, ни с того ни с сего?

– У нас разные пути, Касум. Из-за меня ты можешь очень дорого поплатиться. Знаешь, я – враг власти.

– Я тоже буду врагом власти, – не задумываясь сказал Касум.

Дауд невольно улыбнулся и покачал головой.

– Не веришь? Вот убью Саада и стану врагом власти! – убеждал Касум.

– Саад! Он и сам – власть… Убил моего сородича Беки и ходит как ни в чем не бывало.

– Беки был хороший человек! – закивал Касум.

– Я и сам рано или поздно прикончил бы Саада, да не при шлось вот пока. Сначала довелось приставом заняться.

– Ты убил его?! – вырвалось у Касума.

– Хотел, да не удалось…

– Э-э, пристава убить трудно. Его охраняют много казаков.

– Пристава я не убил, но стражника уложил!.. Никто еще не знает, чьих это рук дело. Но придется, пожалуй, мне добровольно сдаться. Не то невинных людей будет мучить… – задумчиво сказал Дауд. – Вот почему я и говорю, что нам с тобой надо расстаться. Меня искать станут, а может, уже ищут, и тебя схватят.

Дагестанец улыбнулся. И покачал головой.

– Выходит, ты думаешь, Касум не мужчина?

– Нет, не думаю! Пойми меня правильно. Я и без казака на подозрении. Пока стоит эта власть, мне покоя не будет. А ты…

– Дауд, не надо больше. Я бы и раньше не оставил тебя одно го, а теперь, когда знаю о твоей новой беде, вовсе не сделаю это го. – Касум приложил руку к груди. – Я горец, а горец, ты сам знаешь, друга в беде не бросит. И хватит об этом. Вот сведу счеты с Саадом, и подадимся мы с тобой в горы. Там никто не узнает, что ты за человек. А хоть и узнают, не выдадут.

Дауд понял, что Касум непреклонен, и больше не настаивал на своем.

– Надо уходить поглубже в лес, – сказал он, поднимаясь с места. – В запретном лесу будет надежнее.

2

Запретный лес. Так в народе называют заповедные участки. Никто не знает, почему он запретный и зачем нужно властям держать нетронутыми такие большие лесные угодья. Но все хорошо знают, что не только с топором туда носу не суй, а даже за кизилом да за дикой грушей, которых год от году опадает и сгнивает там видимо-невидимо, ходить не смей. Худо будет, коли попадешься на глаза объездчику или лесничему.

Тропинки все давно позаросли. И только следы звериных лап мелькают там и тут. А тишину нарушают одни птицы. Никем не пуганные, они заливаются без страха и устали.

…Новое пристанище Дауда и Касума надежно скрыто от людского глаза. Они вырыли довольно глубокую пещеру между торчащих клыками, обнаженных обвалом корней чинары. А сама чинара гордо высилась на склоне и прикрывала все вокруг тенью своей мощной кроны, оберегая при этом жилище скитальцев от ветра и от дождей.

Прошло три дня с той страшной ночи. Дауд не мог дольше оставаться в неведении. Кто знает, что там с семьей, что делается в селах? Не случилось бы беды, пока он отлеживается здесь, как медведь в зимней спячке. Невеселые думы толкнули на риск. Беззвездной ночью Дауд отправился в Сагопши, которое ближе остальных сел.

Дом Исмаала стоит на западной окраине села. К нему и решил зайти Дауд. Исмаал – человек надежный и мудрый: тоже немало натерпелся, но спины своей перед власть имущими не сгибал.

Все село было погружено в сон, когда Дауд тихо постучал в окно приземистого домика. Хозяин тотчас вышел.

Исмаал никогда не поручал жене узнавать, какого гостя ведет в их дом очередной стук. «Не женское это дело», – говорил он.

– Ты? – не без удивления спросил Исмаал, когда разглядел Дауда.

– Шш, – остановил его тот.

Исмаал, ни о чем больше не расспрашивал, повел ночного гостя в дом.

– Заходи, – пригласил он, открывая дверь.

– Чужих у вас нет?

– Шурин мой, Малсаг, у нас. Но его тебе опасаться нечего. Входи, не бойся.

Навстречу Дауду поднялся высокий, статный красавец. Решительный и умный взгляд выдавал в нем человека недюжинного характера.

Этот молодой человек успел уже познать почем фунт лиха. Отец его с детских лет уповал на то, что сыну уготовано судьбой стать вторым Уцага Малсагом,[39] и в душе очень надеялся сделать его офицером. Он даже, собравшись из последних сил, отдал сына в школу в Назрани. Но Малсаг проучился всего два года. Случилось так, что, проходя по берегу Сунжи, он и его товарищ увидели, как какой-то старик безуспешно силится вытянуть увязнувшую арбу. Молодежь поспешила на помощь бедняге. Но в эту минуту к переезду подъехал фаэтон, в котором восседал офицер в сопровождении двух казаков.

Кучер махнул кнутом, мол, сойди с дороги. Старик был бы рад, да арба крепко увязла. И вдруг офицер выхватил у возницы кнут, рванулся с фаэтона, подбежал к старику и стал хлестать его, словно перед ним лошадь, а не человек.

Все свершилось в мгновение ока. Малсаг даже не сразу сообразил, что происходит. Но уже через миг он повис на руке офицера и вырвал у того кнут.

Казаки схватили Малсага, а заодно и его товарища. Скрутили обоим руки, избили их и сдали в полицейский участок.

В участке юноши пробыли всего неделю, но из школы их тем временем выгнали.

С тех пор Малсаг люто возненавидел офицеров и всех, кто с ними заодно, кто позволяет им куражиться над людьми: полицейских, пристава и всякую прочую власть.

Уже два года, как умер отец, так и не увидевший сына офицером. Все заботы о матери и двух младших сестренках легли на плечи Малсага. Живется им очень нелегко. Особенно горюет Малсаг, что не может привести в дом давно засватанную любимую: родители невесты запросили большое приданое.[40]

– А к нам дорогой гость, – сказал Исмаал, входя в комнату.

– Мир этому дому! – произнес идущий следом Дауд.

Он поздоровался с Малсагом, не спеша снял с плеча винтовку и поставил ее в углу у двери. Ответив на приветствие, Малсаг попеременно смотрел то на гостя, то на винтовку. Человека этого он видел впервые. Но не многое надо было знать, чтобы понять: кто приходит в дом ночью и приходит с винтовкой, тот днем себе не хозяин, иначе говоря, скрывается от властей. В этом у Малсага сомнения не было.

Дауд смотрел на лампу как на врага. И казалось, ничего больше не видел.

– Нельзя ли ее… Ну хотя бы убавить? – спросил он.

И тут откуда-то из угла, из темноты, вышла на свет жена Исмаала. Она наконец тоже узнала Дауда.

– Вададай, да это же Дауд! – хлопнула в ладоши Миновси. – Тебя не узнаешь, такие усищи отпустил!

– Приверни лампу, – велел Исмаал.

Сейчас, сейчас… – засуетилась Миновси.

Все расселись кто где. Начались взаимные расспросы.

– Что нового в селах? – будто бы между прочим поинтересовался Дауд. – Я три дня пропадал в лесу.

– У нас нет ничего особенного, а вот в Пседахе… Там заварушка. Стражника у пирстопа кокнули, – сказал Исмаал.

– Насмерть?!

– Стрелок оказался метким, – вмешался Малсаг, – говорят, убитый и слова не успел вымолвить.

– А кого-нибудь подозревают? Аресты были? – Дауд посмотрел на обоих.

– В Сагопши пока никого не трогают, – ответил Исмаал, – а что в Пседахе, не знаю.

– Да кого они могут тронуть? – вставил Малсаг. – Сразу после выстрела полил такой дождь, что и собака не взяла бы следа. И ночь была – тьма кромешная.

– А в Кескеме ты не был эти дни, Исмаал? – спросил Дауд.

– Проезжал. Жену твою видел, она в огороде копалась. Сказала, что мать хворает.

Дауду больше ничего не надо было. «Значит, пока меня не ищут», – успокоился он, а вслух сказал, обращаясь к жене Исмаала, которая возилась у очага:

– Миновси, ты не сходила бы за сыном Беки, пока мы тут разговариваем? За старшим, за Хасаном?

– Сейчас схожу! Вот только угощу тебя… – С этими словами она поставила перед Даудом тарелку с двумя куриными крылышками и миску с галушками – все, что оставила от ужина детям, которых сон сморил раньше, чем мать успела сготовить еду.

– Сегодня ведь ночь под пятницу, потому курицу зарезали. И ты отведаешь.

– Придвигайся ближе, – предложил Исмаал Дауду. – На нас не смотри, мы уже поели.

Дауд еще не кончил ужинать, когда в комнату влетел Хасан. Он сразу кинулся к Дауду. Тот обнял его за плечи.

– Вот это будет мужчина! – сказал Дауд. – Птицей прилетел, а?

– Ты прав, – согласился Исмаал. – Уж если из него не выйдет настоящий мужчина, не знаю тогда, из кого еще и выйдет.

Хасан, конечно, рад был и просто встрече с Даудом. Но не только за этим спешил он сюда, ждал, что Дауд добавит к сказанному: «А потому, что ты мужчина, я принес тебе винтовку». Но Дауд молчал. «Это он при Малсаге не хочет говорить об оружии!» – успокоил себя Хасан и решил терпеливо ждать.

– Ну, как вы там живете? – спросил Дауд. – Как мать, братья?

– Ничего живем. Только Султан, как всегда, болеет.

– Ты спал небось? – поинтересовался Дауд. – Я хотел зайти посмотреть, как вы, но подумал: небезопасно это, чего доброго, опять на ту сволочь, на соседа вашего, нарвешься. Не могу я его видеть, да и остерегаться мне сейчас надо. Очень даже надо…

– Соси уехал вчера. Во Владикавказ.

– Уехал, говоришь? – Дауд задумался.

Исмаал положил руку ему на плечо, улыбнулся и сказал:

– Ты все нас расспрашиваешь, а о себе ничего не рассказываешь. Как сам-то живешь?

– Э! Какая это жизнь. Словно зверь… Все в лесу да в лесу.

– А сейчас-то чего по лесам прячешься? Тебя ведь отпустили?

– Если бы отпустили.

– Жизнь, она, Дауд, у всех у нас хуже некуда, – вздохнул Исмаал.

– Ничего, не унывай, – как бы встряхнувшись, сказал вдруг повеселевший Дауд. – Недолго осталось – придет конец нашим мучениям. Вон в России уже народ поднимается. Русские, с которыми я вместе был в Сибири, рассказывали. Скоро конец этой власти! Вот они где у нас сидят! – Дауд провел ребром ладони по шее. – Все балки под царевым троном подгнили. Малость нажать – и совсем обломятся. Так-то!

– Не знаю, когда власти конец придет, а людям нашим многим он, этот конец, уже пришел. Хвост вытащишь – голова увязнет. Только чуть наладишь хозяйство – налогом обложат или опять скажут: «Следы ведут в ваше село»[41] – Какую-нибудь причину найдут обязательно и штраф сдерут. И снова вся жизнь и хозяйство катятся ко всем чертям.

– Это уж точно. Все беды и горести, как в охране, стоят вокруг наших домов. Я вот и то боюсь, как бы за убитого казака не стали всех подряд наказывать… Ведь пал-то он от моей пули…

– Что ты! Что ты!

– Клянусь Богом! Надо, я думаю, сообщить в участок, чтобы невинных людей не мучили.

– И думать не смей! Тебе еще только кровной мести не хватает! Убитый-то ведь ингуш, а никакой не казак.

– Неужели? – переменился в лице Дауд. – Но он же по-русски кричал: «Руки вверх!»

– Это все они так, чтобы не узнали их, – сказал Малсаг. – И одеваются, как казаки.

– И с людьми расправляются так же безжалостно, – добавил Исмаал, – зато не приведи бог с кем из них что приключится, с нашего брата две шкуры снимают: отвечай и по царскому закону, и по горскому.

– Я вынужден был выстрелить в него, – вздохнул Дауд. – Иначе он скосил бы меня. А пришел я туда вовсе и не за ним. Мне пирстопа надо было убрать, Сахарова…

Хасан горящими глазами смотрел на Дауда. «Вот эта да! Какой смелый!» – думал он и в душе очень гордился, что Дауд их родственник.

– Не быть бы сейчас Сахарову в живых, если бы этот ингуш не помешал мне.

– Эх, черт побери! – хлопнул себя по коленям Исмаал. – Не плохо бы! Уж очень эта собака людям надоела! Но, может, оно и к лучшему, что ты не убил его! Ведь не сносить бы головы!..

– За голову-то я не боюсь. А только теперь, когда поостыл, понимаю, что зря это. Одного убьешь – другой на его место встанет… Власть надо скидывать. Иного пути народу нет. Тогда я об этом не подумал… Уж очень у меня душа горела. Он, проклятый, над матерью моей, старухой, надругался да над женой…

– А знаешь Дауд? Они не будут искать убийцу стражника. Три дня, говоришь, прошло? И все спокойно? Голову даю на отсечение, пирстоп не думает, что покушались на него. Он просто считает, что ингуша убили из мести. Потому все так и спокойно. У, проклятые! – погрозил Исмаал в окно. – Я бы по одному их всех перестрелял – и пирстопов, и стражников, что ты ни говори.

– Вон Зелимхан! – возразил Дауд. – Скольких он поубивал: и стражников, и офицеров, и пирстопов. А толку что? На их место тотчас же ставили других, еще злее.

– Что же ты нам прикажешь делать? Тереть, как бессловесной скотине, и пусть нас всех поубивают? Плюнет тебе пирстоп в лицо – а ты утрись, да еще и радуйся, что дешево отделался? Так, что ли?

Сейчас даже Хасан не разделял мнения Дауда. Хасан не раз видел, как при появлении пристава или стражников люди кидались врассыпную, подальше от беды. Помнит он и то, как казаки плетьми избили Гойберда. Избили только за то, что чести приставу не отдал. И неважно, что Гойберд не офицер и не солдат. Сахаров ввел такое правило: кто бы, видите ли, не встретился с ним, обязан отдать ему честь по-военному.

Многое еще видел Хасан, а чего не видел, о том рассказы слышал. И что же? Все это надо терпеть? До каких пор? Да и хватит ли у людей терпения?

Пристава терпи, стражников терпи, Саада терпи? Где взять столько терпения? Хасан уверен, что стоит на место ненавистного Сахарова явиться другому приставу, и все изменится. Новый бояться станет. Не будет таким жестоким. Вон взять, к примеру, Мухи. С тех пор как Хасан отделал его, будто шелковый стал. А до того что было? С каждым днем все наглел.

Исмаал, Хасан да и Малсаг так разгорячились – все обиды вспомнили. А Дауд сидел молча и думал. Встал перед ним как живой человек из далекой Сибири, худощавый, с реденькой бородкой клинышком, Николаем Александровичем его звали. И еще Виктор – краснобровый парень. Дауд называл его Рыжим.

Бывало, заспорят они между собой, Виктор распалится, а Николай Александрович – как водой его обольет – скажет:

– Ты, браток, горишь, словно в очаге. Это не дело. Человек должен уметь сдерживать себя. Спокойствие – сила, уверенность в себе, в своей правоте. Вот оно что!

Виктор остывал, правда, не тотчас: как раскаленное железо, брошенное в холодную воду, с шипением.

Характеры у этих людей были разные, а цели одни. Оба они называли себя большевиками. Посадили их за то, что боролись за правду, за лучшую жизнь бедняков.

Дауд много ночей слушал их рассказы, говорил и сам: о том, какая жизнь в ингушских селах, как бедствуют и мучаются люди…

Дауд гордился дружбой этих людей и верил им, как ребенок верит матери. Он как сейчас слышит слова, сказанные Николаем Александровичем на прощание.

– Видишь, – поднял он указательный палец, – один перст. Ударь им – никто и не почувствует. А двинь кулаком – это сила! Удар кулака и с ног свалить может. Вот чего никогда не забывай! Знаю, что в ваших краях много храбрых абреков, слыхал и о Зелимхане, о том, что он заступник бедняков. Но он – как этот палец… В одиночку даже самый отважный человек ничего толком не сделает. Так Ленин говорит! И это точно. Вот если бы все храбрецы объединились да народ за собой повели, – Николай Александрович снова сжал кулак, – это была бы сила!

… Вспомнил Дауд эти слова и подумал, что сам он чуть было не позабыл наказа товарища, когда в одиночку пошел на пристава.

– Нет, Дауд, – прервал его воспоминания Исмаал, – если при сосался клещ, надо его отодрать. Пирстоп – он тоже клещ. При сосался и пьет нашу кровь, а мы: «На тебе, пожалуйста!» Ведь даже мышь кусается.

– То-то и оно! Мышь кусается, да укуса ее никто не боится. Нас мало, очень мало, и пока мы ничего сделать не можем. Вон я вроде той мыши убил стражника, а толку что? Поймают – убьют или сошлют в Сибирь на каторгу, вот и все! Не то это! Я недоволен властью, ты недоволен, он недоволен… И все мы сидим по своим домам и про себя проклинаем кто пирстопа, кто начальника округа, кто царя. Сидим и молчим. А почему молчим? Защитить себя не можем, силы у нас мало. Одному, если ты и силен, как лев, ничего не сделать с властью. Один палец – это один палец, а пять пальцев – это кулак! Надо нам собраться в кулак и на род вокруг себя собирать.

В эту минуту вошла Миновси. Но не успела она закрыть за собой дверь, Исмаал сказал:

– Побудь во дворе, как бы кто не зашел к нам. – Миновси молча кивнула и вышла.

– В этом ты прав, Дауд, – сказал Исмаал, – только народ у нас согнулся от горестей, ни до чего ему.

– А ты думаешь, в России беднякам слаще живется? Потому и встают они против помещиков и против хозяев фабрик и заводов. Вон и в Грозном! Там рабочие то и дело бастуют, борются за свои права. И в большинстве случаев добиваются, чего хотят.

– В городе оно проще. Там у всех одинаковый достаток, и люди целый день работают вместе бок о бок, потому они и сплоченные, – настаивал на своем Исмаал.

– А у нас разве достаток не один и тот же? – вмешался в разговор Малсаг. – Если исключить таких, у кого скота много, вроде Саада, лавочников и мулл, все остальные равны в своей бедности.

– Ты прав, Малсаг! – довольно закивал Дауд. – Ты все пони маешь.

– Понимать-то и я понимаю, – покачал головой Исмаал. – Но какой толк от нашего понимания, если нет у нас никакой возможности собрать весь народ и чин по чину все объяснить: так, мол, и так, и царь и пирстоп наши враги, а потому надо нам всем сообща бороться. Пока хоть с пирстопом да с другими властями, что к нам поближе. Но где об этом скажешь? На сходе только заикнешься, тебя хвать как подстрекателя к бунту – и в ту же минуту в каталажку. Арестуют, и народ не поддержит! Уж в этом ты мне поверь. Ведь много, ой как еще много таких, кто считает, что и царь им послан богом и бедность от бога. И значит, пока существует мир, быть на земле царю и его наместникам, а им, люду простому, жить в нужде и терпеть…

– Да, народ у нас еще очень темный, забитый. И не мудрено. Мулла старается и за бога и за царя. И то, что почти все земли отошли к помещикам, и плевки пирстопа, и казачьи нагайки – все люди принимают как должное, по-ихнему – все от бога! Как переубедить их, как заставить понять, что они заблуждаются? Всех сразу, конечно, не убедишь! Но надо пробовать! Сегодня – одного, завтра – другого. Смотришь, через какое-то время к нам примкнут уже многие!

– Это, по-моему, дело возможное, – сказал Исмаал и посмотрел на Малсага.

Тот кивнул в знак согласия.

– Нам надо запастись оружием, – продолжал Дауд. – Против винтовки нужна винтовка, а не кинжал. Придет время – и нам понадобятся винтовки и наганы.

– Оружие сейчас стоит дорого. Не всякий может купить винтовку.

– Тот, кто сможет…

С той минуты, как заговорили об оружии, у Хасана глаза так и загорелись. Ему ли не знать, какая это необходимая вещь – винтовка. И Хасану она нужнее, чем кому бы то ни было. Царь, конечно, враг, но Хасану Саад куда больший враг. Сначала его надо убрать, а потом царя.

Уж Хасан бы что угодно продал, лишь бы купить винтовку. Жаль вот только, что он еще не хозяин в доме!.. А вообще-то, будь он и хозяином, продавать у них нечего…

– Иной продаст единственную корову, да купит, – сказал Малсаг после недолгого молчания. – Если узнает, что оружие…

Исмаал возразил:

– Нет уж, вырвать у детей единственную корову, купить оружие, сесть и сложить руки?

– Недолго мы будем сидеть сложа руки, – стоял на своем Малсаг. – Мой двоюродный брат Хамарза пишет, что у них очень беспокойно. Он в Ростове на заводе работает. Рабочие там бастуют, не хотят больше жить в бедности и бесправии…

– И так по всей России, – согласно кивнул Дауд. – Болшеки готовятся. Царя будут свергать.

– И мы должны готовиться. Как только они поднимутся, нам тоже надо браться за оружие, свою местную власть скидывать.

Малсаг вгорячах вскочил и стал бегать из угла в угол, как будто эта радостная весть уже дошла до него. Дауд оглядел всех и сказал:

– Ну, а сейчас у нас пока одна задача – рассказывать людям все, что мы знаем о событиях в России. Это поднимет в них дух и веру в собственные силы. Надо использовать любую возможность. Миновси пусть женщинам рассказывает, Хасан – ребятам…

«Рассказывать-то я могу сколько хочешь. Это нетрудно! – думает Хасан. – Вот винтовку где достать? Все поднимутся на царя с винтовками, а я что буду делать? И тогда все буду рассказывать? – Хасан поглядел на Дауда и хотел уже спросить про ружье, но промолчал. – Не мог, наверно, достать, – уже примирительно подумал Хасан. – Ладно, поживем – увидим. Люди купят, и я как-нибудь куплю. Уговорю нани продать корову».

Дауд поднялся. Пора было уходить. А в дом вдруг вбежала испуганная Миновси.

– Что случилось? – бросился к дверям Исмаал.

– Суламбека убили.

Исмаал оцепенел. Суламбек был его родственником по материнской линии. Но это известие потрясло не только йсмаала. Суламбека любили и уважали все. Все, кто ценил мужество и справедливость.

– Откуда ты это узнала? – спросил Исмаал.

– Человек пришел сообщить. Завтра траур.

Все помолчали.

– Эх, и зачем он сдался! – сказал Дауд. – Ведь знал же, что не смилостивятся над ним?

– А что же было делать, если грозились сжечь село? И ты бы на его месте сдался. Они ведь слов на ветер не бросают, сожгли бы и не задумались.

– Власти за его голову сулили десять тысяч, – сказал Малсаг.

– Бедняга! – вздохнул Исмаал. – Расстрела он не боялся. Не хотелось только на виселицу угодить…

– Говорят как раз, что повесили… – почти прошептала Миновси, с тревогой глядя на мужа.

– Ох, сволочи! Это они, чтоб сильнее народ запугать! – гневно бросил Дауд.

Мужчины снова опустили головы. Но сейчас сердца их полнились уже не горем, а злобой и ненавистью.

3

Длинен подъем, ведущий из Верхних Ачалуков на Гайрбек-Юрт, что лепится на самом гребне хребта. Вверх по склону взбирается арба. Иногда ее покачивает в сторону – колесо попадает в рытвину. Местами подъем очень крут, и тогда лошадь кажется Эсет похожей на крадущуюся кошку.

Арба полна больших и маленьких ящиков. В них конфеты, вкусные красные коржики, табак, спички. Тут же и мешок с сахаром.

Эсет смотрит и смотрит на убегающую из-под колес дорогу, на Ачалуки, что остались внизу, в лощине… А подъем все не кончается…

– Дади, мы скоро проедем этот подъем?

– Скоро, дочка, – отвечает Соси, не оборачиваясь.

– И лошадь тогда пойдет быстрее?

– Ну конечно. А что это ты так торопишься?

– Уже скоро темно станет.

– И пусть себе темнеет. Мимо дома не проедем.

Эсет умолкает. Ясно, что домой они попадут только затемно. А как она хотела еще сегодня порадовать Хусена, угостить его конфетами. Потихоньку от отца взяла из ящика пять-шесть штук и спрятала их за пазуху.

Делать нечего, придется до утра закопать конфеты в огороде, у забора, а завтра она отдаст их другу.

Утром выезжая из села, Эсет с отцом встретили Хусена, он выгонял корову в стадо. Мальчик долго смотрел им вслед. Эсет подумала, что Хусен, может завидует ей. Ведь неудивительно – он никогда не был во Владикавказе и вообще нигде, кроме Сагопши, не бывал. А Эсет уже дважды ездила во Владикавказ. На этот раз отец взял ее с собой, чтобы купить ей пальто и ботинки…

…У Хусена нет ни пальто, ни ботинок. И лошади нет… А без лошади как съездишь во Владикавказ? Да хоть и съездишь, денег-то ведь все равно нет.

Эсет очень жалеет Хусена. Она часто задумывается, почему так получается: у них есть деньги, а у Хусена нет? Но ответить на этот вопрос не может.

Будь в ее силах, она купила бы Хусену пальто и ботинки. Тархану не купила бы, а ему купила. Но Эсет нечего не может. Разве только иногда конфетами порадовать Хусена. Да и то не своими – почти что крадеными.

А Хусен, между прочим, часто вовсе и не рад этим конфетам. «Подумаешь, хвастается своими конфетами!» – сказал как-то он сердито.

Эсет и не хвастается, но как это объяснить Хусену?…

Арба наконец вскарабкалась на вершину склона. Солнце еще не закатилось, и позолоченные лучами горы с венчающей их белой шапкой Казбека казались отсюда очень высокими, совсем не такими, как из Владикавказа.

– Дади, а на ту снежную вершину наша лошадь смогла бы подняться?

– На ту? Нет, не смогла бы.

Соси помолчал, а потом вдруг заунывно запел. Эсет прислушалась к словам песни и вспомнила: это назам, она слышала его и раньше, когда летом к ним приходили муталимы на праздник мовлат. Смысла слов Эсет не понимала ни тогда, ни сейчас. Отец повторил одно и то же раз десять кряду. Наверно, он и сам не понимал, что значат слова, пел просто от нечего делать.

Под уклон лошадь пошла быстрее. Скоро скрылись из виду горы и нависший над ними желтый диск солнца, похожий на медный таз. В лощине было сумрачно и прохладно.

– Тпру, – вдруг придержал Соси лошадь.

И вслед затем Эсет услышала, как он сказал кому-то:

– Салам алейкум.

– Ва алейкум салам, – отозвался уже другой голос и добавил: – Я ответил на твое приветствие не потому, что считаю тебя мужчиной.

Эсет повернулась и увидела человека с винтовкой в руках. Он стоял около кустов шиповника у самой дороги.

– А кто ты такой, что меня за мужчину не считаешь? – удивился Соси.

– Сейчас узнаешь кто. Слезай с арбы!

Соси все еще не узнавал говорящего, хотя смотрел на него пристально и долго, затем повернулся и полез за винтовкой, спрятанной между ящиками.

Человек у кустов навел на него дуло своей винтовки и крикнул:

– Соси, не двигайся! Не то все пять пуль пущу в тебя! Руки вверх!

Испуганная Эсет заплакала, а Соси, как в танце, поднял руки и замер.

– А теперь слезай с арбы!

– Прошу, не говори лишнего. Я такой же ингуш, как и ты. Нам лучше не враждовать. Да я-то и вообще ни с кем не враждую, не только с тобой!

– Зато я с тобой враждую! Потому и поджидаю тебя с самого утра.

– Я не знаю тебя! Кто ты?

– Забыл человека из Бердыкеля? Может, вспомнишь день, когда соседа твоего хоронили, Беки?

Соси так и затрясся. Теперь-то он узнал Дауда. Попытался что-то сказать, но в горле словно комок застрял.

– Ты думал, что упек меня на всю жизнь?

Чуть придя в себя, Соси проговорил:

– Клянусь чем хочешь, я не повинен в твоем аресте!

– Ах ты продажная сука! Слезай с арбы, пока я не нажал на курок.

Соси послушно слез и встал посреди дороги. Глядя расширенными глазами на Дауда, захлебываясь, всхлипывала Эсет. А отец ее вдруг упал на колени и взмолился:

– Ради бога, пожалей! Не меня, так ребенка…

– Я поклялся вырвать из тебя душу, помнишь? Так бы оно и было, если бы не эта девочка. Ради нее оставляю тебе жизнь.

– Да продлит Бог твои дни и даст всего, что ты хочешь!..

Соси поднялся с колен и уже хотел забраться на арбу. И Эсет утихла.

– Нет, так ты не уйдешь, – сказал Дауд. Соси обернулся.

– Что тебе? Может, деньги нужны? Есть деньги. Или выпить хочешь, закусить? Тоже есть.

– Снимай сапоги!

Соси скривился в глупой улыбке и развел руками.

– Зачем они тебе? Я лучше денег дам, новые купишь…

– Снимай без разговоров.

Соси снял сапоги и положил их перед Даудом. Он рассчитывал, что на этом все кончится. Но Дауд снова приказал:

– А теперь штаны скидывай!

– Что?! – вырвалось у Соси. – Ну это уж слишком.

– Снимай, если жизнь дорога!

– Не позорь меня! – взмолился Соси. – Какая тебе польза от моих штанов? Возьми лучше деньги…

– По себе всех меряешь. Думаешь, одной только пользой да деньгами и живут люди.

– Проси что хочешь, но не позорь меня.

– Мне не штаны твои нужны и не лошадь, не арба с товаром. Я бы догола тебя раздел и пустил по дороге на посмешище людям. Да уж ладно. Скажи спасибо, что девочка с тобой. Ее только и жалею.

– Дади, иди садись… – позвала дрожащим голосом Эсет.

– Ну так, – сказал Дауд, – уйдешь сегодня от меня живым, а за это сделаешь вот что…

– Все сделаю, что скажешь, – поспешно согласился Соси. – Никаких денег не пожалею…

– Мне ничего от тебя не надо. А вот детям Беки ты купишь лошадь…

– Куплю!

Соси кинулся надевать сапоги.

– …И дашь арбу кукурузы.

– И кукурузу дам.

– Ну, а теперь лезь на арбу и достань свою винтовку.

– Какую винтовку? – прикинулся удивленным Соси. – Не требуй того, чего у меня нет.

– А если я найду? Отойди-ка от арбы.

Не сводя с него пристального взгляда, Дауд поставил ногу на колесо и сунул руку под ящик.

Соси стоял, прижав к груди сапоги, и не знал, что сделать, что сказать, когда Дауд вытянул пятизарядную винтовку.

– Мне она нужнее. Тебя власть бережет. Ты ей исправно служишь, тебе некого бояться. И меня можешь больше не бояться, если выполнишь все, что я велю, а других врагов, сам говоришь, у тебя нет.

– Все, что ты велел, я выполню. А винтовку зря отбираешь. У тебя же есть одна.

– Кому другому сгодится. Нашему брату без винтовки никак нельзя.

Соси тронул лошадь. Дауд уже вслед ему крикнул:

– Смотри, имени моего не произноси, если не хочешь, чтобы люди узнали, как ты штаны готов был снять передо мной!

Соси не ответил. Несколько раз остервенело стеганул лошадь и пустил ее рысью. Видать, не верилось, что Дауд не кинется следом.

Они уже были совсем близко к селу, когда Эсет наконец немного пришла в себя и спросила:

– Кто это был, дади?

– Абрек, – не сразу пробурчал в ответ Соси. И добавил: – Ослиный брат, ты еще заплатишь мне за эту винтовку… И за все.

– Это ничего, дади, что винтовку забрал, – сказала Эсет. – Хуже, если бы он штаны твои забрал…

Обернувшись к дочери, Соси погрозил кнутовищем:

– У, шайтан! Про какие это штаны ты говоришь? Прикуси язык, не то я тебе, как курице, срежу голову!

4

– Касум, брось эту бузину, – сказал Дауд, протягивая ему винтовку. – Теперь тебе ничего не страшно. Смело можешь встретить любого врага.

Касум взял винтовку. И странно, Дауд не увидел на его лице и тени радости.

– Что с тобой? Отчего нос повесил?

– Плохой хабар,[42] Дауд.

– Что случилось?

– Я был у Сайфутдина. Говорит, односельчанин мой приходил, что служит у Мазая, сказал мать моя очень больна и некому за ней присмотреть. Я ходил к нему узнать, не отдал ли ему Саад моих де нег, а заодно и за табаком.

– Ну и как? Отдал?

– Не отдал и не собирается.

Касум помолчал, потом сказал:

– Дауд, идем со мной в Дагестан. Там безопасно. Ни одна душа не узнает, кто ты такой. А здесь недолго и до греха…

– Спасибо, Касум. Но я не пойду. Нельзя мне думать только о своей шкуре. Я нужен людям здесь, в наших селах. Стоит хоть не надолго все бросить и уйти – они перестанут мне верить. Понимаешь? И все немногое, что я успел уже сделать, канет в воду, как брошенный в нее камень. А ты иди, Касум. Такой хабар получил – нельзя не идти.

Дауд помолчал, потом покачал головой и добавил:

– Эх, знать бы, что пойдешь, забрал бы я у Соси деньжонок, пригодились бы тебе на дорогу и на первое время. Ведь у тебя не чего нет. Подумать только, два года человек проработал и ни с чем уходит!

– Ничего, – вздохнул Касум. – Если суждено, я еще вернусь и получу свое у Саада. Пусть только матери полегчает.

– Касум, – сказал Дауд, становясь перед ним вплотную. – Что бы твои земляки не подумали, будто ингуши поступили нечестно, я сделаю все, что в моих силах. Подожди только два-три дня!

– На ингушей я не в обиде. Подлость мне сделал Саад. Все ингуши за него не в ответе!

– Я-то знаю, что ты так думаешь. А люди ведь не поверят…

Однако, как ни уговаривал его Дауд, Касум на следующее же утро тронулся в путь. Он и винтовку взял. Небезопасно в такую длинную дорогу идти с винтовкой. Дауд и сам это понимал, просто ему хотелось хоть чем-нибудь помочь Касуму. Винтовку ведь можно продать. А такая винтовка стоит хорошей лошади. Касум протянул руку.

– Прощай, Дауд. Ты – мужчина. Ты настоящий горец, настоящий… ингуш!

– Касум! – пожал ему руку Дауд. – Мы с тобой люди бедные, и никакой между нами разницы, хоть ты дагестанец, а я ингуш. Саад и такие, как он, готовы на все, чтобы посеять между нами не доверие. Это нужно царю. Но придет конец и Сааду и царю. Пусть руки наши вечно будут сжаты в мирном рукопожатии.

Дауд долго смотрел вслед удаляющемуся Касуму. Дагестанец еще не до конца оправился после побоев и потому довольно заметно прихрамывал. Путь ему предстоял немалый: перебраться через хребет, обойдя станицу Вознесенскую, и в Моздоке сесть на поезд. Хорошо, что в шапке за подкладкой зашиты двадцать рублей, оставшиеся от продажи лошади Аюба.

Густой утренний туман постепенно рассеивался, когда Касум выбрался из балки на большую дорогу. На противоположном хребте просматривалась казачья станица Вознесенская, или Магомед-Юрт, как называют его ингуши.

Касум постоял, подумал, как ему лучше идти до станицы. Через Сагопши опасно. А через степь по траве и бурьяну очень сыро.

У подножия паслась отара овец. Издали казалось: это туча стелется по земле. Касум знал, овцы угромовские. У него таких отар не одна. И земель хватает.

«Зачем им столько? – удивлялся Касум. – Взять хотя бы Саада. До чего ненасытен и жаден: из-за одной овцы человека убил! Дауд говорил, им скоро конец. Правда ли это? А их земли и овцы, куда они денутся?…»

Поглощенный своими мыслями, Касум не заметил, как к нему совсем близко подошли двое незнакомых мужчин. Они шли со стороны Согап-рва. Один был худой, высокий, с рыжей бородкой, у другого реденькая борода и усы такого же иссиня-черного цвета, как и его овчинная шапка.

Высокий поздоровался по-русски.

– Ассалам алейкум, – сказал и чернобородый, видимо посчитавший недостаточным приветствие своего товарища.

Касум почтительно кивнул обоим. Затем они обменялись рукопожатием.

– Где тут Угром? – коверкая ингушские слова, спросил высокий, явно принимая Касума за ингуша.

Касум показал на строения, что виднелись неподалеку от села.

– У него работа есть? – теперь по-русски спросил высокий. Касум неопределенно пожал плечами, а потом, как бы вспомнив о чем-то, сказал:

– Да, ест арбота. Миного ест.

– Это хорошо! – обрадовался рыжебородый и подмигнул товарищу.

Тот тоже довольно закивал головой.

Касуму показалось, что этот, второй, из Дагестана. Он что-то сказал ему на своем языке, но тот отрицательно покачал головой:

– Белмейда. Мен ногай.[43]

Русский показал на Сагопши и спросил:

– Ты оттуда?

Касум с трудом понял и отрицательно покачал головой.

– Дагестан. – И он показал на восток.

– Куда сейчас идешь?

Что-то вдруг осенило Касума, он кивнул в сторону Сагопши и сказал:

– И я арбота нада.

Все трое вошли в Сагопши. Касум вел их исхоженной вдоль и поперек улицей. Он спешил поскорее добраться до знакомых ворот, окрашенных в синий цвет, боялся, как бы люди по пути не нанялись к кому-нибудь другому. Правда, на этой улице два таких дома, куда нанимают работников. А все другие сельчане и сами бы рады пойти внаем, да только не принято это. Как бы ни был беден человек, а пуще всего боится попрека, что вот, мол, такой-то прислуживал тому-то. Вот и получается «всемирное» переселение: ингуши уходят на промысел в казачьи станицы – как говорят, в Россию – или того дальше, а дагестанцы, ногайцы, русские идут в ингушские села… Трое стоят у ворот. Стучит русский. Он и говорить будет. Худо ли, бедно ли, несколько русских слов разберет любой, а поди-ка найди ингуша, знающего язык ногайцев. Это дело потруднее.

Касум помалкивает, он знает ингушский. Он сказал, будто в прошлом приходилось с недельку работать в Сагопши, оттого и сейчас сюда подался.

На стук вышла жена Саада Муиминат – краснощекая пышнотелая женщина. Скрестив руки на своей большой груди, она смотрит только на русского. Касум рад этому – его пока не узнает. Хотя сейчас Касума, пожалуй, не узнала бы и родная мать.

Муиминат не сильна в русском языке. Однако сумела все же объяснить, что мужа, дескать, нет дома, но скоро вернется, что есть кукуруза и надо ее лущить. Только сама она без хозяина не вольна нанимать работников.

Женщина завела их во двор и усадила под навесом у сарая. А про себя подумала: «Бог послал этих людей, вон ведь сколько кукурузы лущить надо, на всю зиму!» Раньше всю такую работу делал Касум, а теперь с одним работником в большом хозяйстве разве управишься?

Муиминат, хотя она и жена Саада, а много добрее его. Касум, может, и не прожил бы двух лет в этом доме, если бы не она. Вот и сейчас: не успели войти в сарай, как Муиминат уже принесла и поставила перед ними сискал и сыр. Касум из-под надвинутой на глаза шапки посмотрел на нее и с грустью подумал: жаль, не в ее это власти отдать ему деньги, она бы наверняка отдала.

Саад пришел скоро. Но он опять куда-то торопился и разговаривать с работниками не стал, даже к сараю не подошел. Подозвал к себе русского и через него передал, сколько надо налущить кукурузы, и назначил цену. Рыжебородый торговаться не стал.

– А как твои товарищи? – спросил Саад. Касум инстинктивно еще ниже опустил голову.

– Они не знают по-русски. Тоже будут согласны.

Саад, не говоря больше ни слова, ушел в дом. Но скоро вышел и оседлал лошадь.

Касум и рад, что хозяин уезжает, и боится: вдруг надолго…

А Муиминат все крутится возле них. Один раз чуть не вплотную подошла к Касуму, но пронесло. Дети тоже тут, кроме старшего сына, что учится во Владикавказе.

Работа кипела вовсю. Касум старался пореже выходить из сарая. Но разок ему все же пришлось выйти за палицей. Муиминат уже занималась своим делом на веранде, а дети так и кружили под ногами у работников.

Едва Касум вышел во двор, и они за ним. Сидевшая неподалеку на цепи овчарка незлобно тявкнула пару раз и замолкла. Встретившись взглядом с Касумом, она словно бы удивилась и на минуту застыла на месте, потом завиляла хвостом, стала барахтаться на спине – явно выражала удовольствие.

Дети очень удивились и кинулись к матери.

– Нани, наш Кулац[44] не трогает его, виляет хвостом и ласкается!

– Видать, хороший он человек, честный, – сказал Муиминат. – Таких, говорят, и собаки не трогают.

Уже было темно, когда Касум услыхал крики детей: «Дади едет! Дади!»

Работники отложили свои палицы и закурили. Касум чутко прислушивался. Скрипнули ворота. Затем донесся голос Муиминат:

– Не надо закрывать, сейчас коровы придут.

Процокал копытами конь. Простучали по веранде сапоги Саада.

– Седло снять? – спросила Муиминат.

– Чуть ослабь ремни и оставь, – ответил муж. – Мне еще надо к человеку одному съездить.

Замычали коровы. Скоро Сайфутдин пригонит овец. А коров к тому времени загонят в сарай.

Муиминат с ведром направилась доить. Старший сын и дочка побежали к воротам высматривать овец.

Самый подходящий момент. Касум сразу поспешил к веранде.

Саад, стоя на коленях на разостланной посреди комнаты козьей шкуре, совершал намаз. Касум остановился у двери – не станет он нарушать молитву.

Саад, как бы задерживая входящего, громко произнес:

– Ассаламу алайна, ва ала…[45]

Затем снова понизил голос, провел руками по лицу в знак окончания молитвы и, мельком взглянув на Касума, спросил по-русски:

– Что тебе?

– Мне нужны деньги. За два года моей работы.

Саада будто кто подкинул. Он вскочил и рванулся к стулу у двери, где положил ремень и кинжал в серебряных ножнах.

– Стой на месте! – крикнул Касум и вытянул свой кинжал.

– Не говори глупостей и не хорохорься попусту! – презрительно бросил Саад. – Живым тебе отсюда так не уйти!

– За свои деньги я готов умереть у твоего порога, но и ты не останешься жить!

Трехлетняя дочка Саада, испуганно разглядывавшая Касума, кинулась к отцу и обхватила его ноги. Отец отстранил ее и снова бросился к стулу. Но кинжал Касума преградил ему путь.

– Вернись, Саад, и сядь на свое место! Иначе я проткну тебя насквозь!

Взглянув на перекошенное от ярости лицо Касума, Саад повернулся и сел на козью шкуру, сказал:

– Ты поджег мое сено, ограбил племянника, а теперь в дом пришел? Стыда у тебя нет!

– Сено поджег не я!

– А кто же?

У тебя много врагов, угадать трудно. Не любят тебя люди, по тому и сделали такое. А я не виноват. Отдай мои деньги, лучше будет.

– Убери кинжал. Я не из пугливых, ты это знаешь.

– Уберу, когда отдашь долг.

– Хорошо! Отдам! – вдруг изменился Саад. Он явно что-то задумал. – Сколько тебе?

– Сам знаешь сколько!

Саад полез в карман, отсчитал несколько бумажек и протянул Касуму.

Касум не верил Сааду.

– Клади сюда! – И он показал на свой кинжал.

Взяв с конца кинжала деньги, Касум, не считая, засунул их в карман. Затем, кивнув в сторону двора, сказал:

– Эти двое не знают, что я за человек! Их не трогай! – И, схватив со стула кинжал Саада, в мгновение ока выскочил из комнаты и закрыл за собой дверь.

Саад кинулся за ним, но дверь не открывалась – Касум про дел через ручку его кинжал. Саад бросился к окну. Касум, успевший уже вскочить на лошадь, что стояла у коновязи, был в воротах, когда услышал звон разбитого стекла.

Саад добежал до комнаты для гостей – там было его оружие: офицерская винтовка и семизарядный наган. Последний он всегда носил при себе и, как назло именно сегодня оставил его дома.

И здесь Сааду не повезло. Дверь оказалось запертой. Он дергал ее изо всех сил.

– Вададай, что ты делаешь? – крикнула Муиминат, прибежавшая на звон стекла.

– Какого черта ты заперла эту дверь! – заорал Саад.

Муиминат в испуге с трудом нашарила в кармане ключ. Саад схватил винтовку и вихрем понесся к воротам. Навстречу ему бежал сын.

– Дади, он уехал на нашей лошади! – кричал мальчик.

Не говоря ни слова, Саад повернул в сарай, вывел неоседланную лошадь, вскочил на нее. Но в это время овцы вломились в ворота и через минуту запрудили весь двор.

– Чтоб вас съели на похоронах! – заревел Саад слезая с коня.

Куда теперь поедешь. Касума и след простыл. Под ним конь – что лань.

– Вададай, зачем ты засунул этот кинжал в дверную ручку?! – крикнула с веранды Муиминат.

– Чтоб язык твой болтливый отрезать! «Зачем, зачем»?!

5

Был на исходе четверг. По обычаю, в ночь с четверга на пятницу соседи подносят друг другу сага.

Раньше, когда жизнь еще не так скрутила семью Беки, Кайпа специально готовила для этого чапилги – лепешки, начиненные творогом или картошкой. Сейчас об этом и думать нечего. В доме ни муки, ни масла. Корова уже совсем не дает молока.

– Хусен, снеси хоть соли соседям, – говорит Кайпа, подавая сыну тарелку с тремя равными кучками соли. – Оно, конечно, не ахти какое подношение, зато соль белая.[46]

Хусен нехотя берет тарелку. Ему совестно нести людям одну соль.

– Не кривись, иди, – подтолкнул его Хасан. – Что делать, если нам больше нечего дать людям?

– Вот сам бы и отнес, – невольно буркнул в ответ Хусен. – По чему это всегда я должен ходить.

Мать перебила их:

– Ты младший, потому тебе и идти.

– «Младший, младший»! – Хусен выскочил из комнаты и от злости так хлопнул дверью – стены задрожали.

Отдав всю соль семье Гойберда, Хусен скоро вернулся. У ворот стояла Эсет. Она всякий раз с нетерпением ждала четверга. В такие дни мать снимала свой запрет и девочка отправлялась к соседям разносить сага. Без причин у Кабират не больно-то вырвешься из дому.

Эсет протянула Хусену три больших куска сахару.

– Зачем так много? – удивился Хусен. Давно у них не было столько сахару.

– Это же сага!

Эсет тоже, как и Хусен, должна была отнести сага в три дома. И если мальчик не сделал этого только потому, что стеснялся идти к людям с одной солью, то Эсет совсем не потому отдала все три куска Хусену. Будь ее воля, она бы целый ящик принесла, и не только сахару.

– На, возьми и это, – сказала Эсет, запуская руку за пазуху.

– Что там у тебя?

– Тише, – она прикрыла рот ладонью, – это я еще из Владикавказа принесла. Бери.

Она протянула ему полную горсть конфет.

Хусен стоял в нерешительности и не знал, то ли взять, то ли отказаться от подарка…

Эсет поманила Хусена пальцем, приникла к самому его уху и, как великую тайну, замирая, прошептала:

– Дади сказал, что купит вам лошадь.

– …

– Понимаешь, лошадь! И даст вам арбу кукурузы.

– Зачем?

– Потому, что у вас нет лошади и кукурузы.

Эсет не решилась рассказать все, как было. Ведь Соси грозил голову оторвать, если она хоть словом кому-нибудь обмолвится. Даже Кабират ничего не знает о дорожном происшествии. Про винтовку ей сказали, что в пути потеряли – упала, мол, с арбы.

– Не нужна нам его лошадь. Мы сами купим, – буркнул Хусен, придя наконец в себя.

– Нужна, – хлопнула в ладоши Эсет. – У дади денег много, а у вас нет.

Девочка говорила, а сама все оглядывалась – не подслушал бы кто.

– Подумаешь, деньги! Не гордись своими деньгами! – поджал губы Хусен. – Скоро у всех будут деньги… и лошади будут!

Эсет даже рот раскрыла от удивления.

– Откуда все их возьмут! Вороны, может, накаркают?

– «Вороны, вороны»! – передразнил ее Хусен. – Скажи лучше, какие вороны тебе накаркали, что отец твой купит нам лошадь?

– Вот увидишь. Может, даже завтра купит. Он завтра в Пседах едет, на базар!

С этими словами Эсет побежала к себе домой.

– Вададай, откуда ты взял столько сахару? – удивилась Кайпа.

– Эсет принесла.

– Спасибо им. Как это Кабират так много прислала? А ну, сбегай в сад, сорви сливовую веточку. Надо чаю заварить, раз есть сахар.

Хусен неотступно думал о том, что сказала Эсет. С чего это Соси вдруг купит им лошадь и даст арбу кукурузы? Соси, который с умирающего сдерет копеечный долг, который с великой неохотой, будто душу из тебя тянет, дает закат для сельских сирот?

– Два-три дня будем пить сладкий чай, – радуется Кайпа, раскалывая тупой стороной ножа куски сахара, – спасибо соседям. Уж очень надоел пустой чай. И молоком не забелишь с такой коровой.

– Нани, а не лучше ли продать корову? Какой с нее толк? – вставил Хасан.

У него своя забота. С тех пор как Дауд у Исмаала говорил о том, что у каждого должно быть оружие, Хасан не раз собирался завести с матерью разговор о продаже коровы.

– Многие советуют продать ее и купить лошадь. Говорят, лошадь вернет корову. – Кайпа с грустью посмотрела на нары, где лежал Султан, и добавила: – Что мне лошадь, если я и за ворота не могу выехать!

– Выходит, так и будем любоваться на эту корову, пока Султан не выздоровеет? А он, может, никогда не поправится?

Кайпа помолчала.

– Жена Алайга говорит, надо выспросить, кто будет скотину резать, снести туда Султана и подержать его в только что вспоротом брюхе. Тогда, говорит, обязательно выздоровеет.

– Только навозом ты его и не лечила, – ухмыльнулся Хасан.

– А что делать? Мучается ведь! И меня мучает. Кручусь вокруг него, словно наседка, на шаг не могу от дома отойти.

Мысли Кайпы и Хасана были далеки друг от друга, как небо от земли.

Хасан понимал, что о покупке винтовки и думать нечего. Придется ждать, может, Дауд выполнит свое обещание и принесет ему ружье. А не принесет – тогда надо что-нибудь придумать.

Хусен, сидя в сторонке, молча слушал разговор матери с братом и вдруг ляпнул:

– Не надо продавать корову. Завтра Соси купит нам лошадь!

– Что? – расхохоталась Кайпа.

– Он спит и видит сон! – покосился на брата Хасан.

– И никакой это не сон! – рассердился Хусен. Кайпа подошла к мальчику, погладила его по голове.

– Не вздумай, сынок, еще кому-нибудь сказать об этом. Люди станут смеяться над тобой. Если бы Соси сделал такое, солнце взошло бы на западе.

Хусен опустил голову и замолчал. Он ужасно разозлился на себя за то, что проболтался. И сам ведь еще не очень верит. Надо бы дождаться следующего дня, посмотреть, правда ли Соси приведет лошадь, тогда и говорить.

Было еще темно, когда Соси стал собираться в Пседах.

– Дади, ты сегодня купишь лошадь? – спросила Эсет.

– Какую лошадь? Что ты мелешь? – Соси даже позеленел от злости.

– Ты же обещал, что купишь?…

Отец подошел и ладонью наотмашь ударил Эсет по щеке.

– А ну, замолчи, шайтан!

– Эй, ты что накинулся на ребенка? – встала между мужем и дочерью Кабират.

Сама-то она частенько прикладывала к ней руку, но другим, боже упаси, не позволяла и близко подойти к девочке. Эсет, закрывши руками лицо, всхлипывала и бормотала:

– Ты же сам обещал купить лошадь и дать арбу кукурузы. Не хочешь – и не надо. Они и без тебя купят…

Соси снова кинулся к Эсет, но Кабират преградила ему дорогу.

– Женщинам следовало бы сразу при рождении отрубать голо вы! – крикнул Соси, чуть вытянув из ножен кинжал и тотчас же со злостью вогнав его обратно.

– Ну, хватит, хватит! – сказала Кабират, махнув рукой. – Мы знаем, что ты храбрый.

– Я не храбрый и даже не мужчина. Но пусть только она посмеет еще хоть пикнуть! – И, погрозив пальцем, Соси вышел.

Мать и так и этак пытала дочь, о какой, мол, она лошади говорит и кому ее покупать надо? Но Эсет не проронила ни слова.

Кабират не на шутку растревожилась. Может, дочь знает такое, что и не скажешь? Уж не собирается ли Соси привести в дом вторую жену?

Она и ласкала Эсет, и обещала купить ей чего только попросит. Но дочь молчала, как камень.

– Чтоб у тебя язык отсох! – крикнула Кабират. – Может, ты уж и онемела совсем?

Эсет и сама удивлялась, как это она, которая даже самую маленькую тайну не умела сдержать в себе, сегодня вдруг нашла силы молчать, несмотря ни на что. Не знала она и о том, что отныне в ее душе родилась такая сила, которая не раз поможет ей молчать.

…Соси поехал прямо в полицейский участок. Несколько дней он терзался, все думал, как поступить – сообщить о встрече с Даудом или нет. Соси почему-то был уверен, что Дауд опять скрывается от властей. А если нет? Если никто не будет ловить его и Дауд станет мстить Соси – будет всем рассказывать, что чуть не снял с него штаны? Э, да никто ему не поверит. А если его не арестуют, Соси ведь должен купить лошадь и дать арбу кукурузы семье Беки…

Неподалеку от ворот полицейского участка он встретился с Саадом.

– Ассалам алейкум.

– Ваалейкум салам. Ты что, к пирстопу?

– К нему.

– Его нет дома.

– А куда он поехал?

– Спрашивал. Не говорят.

– Может, скоро приедет?

– Кто его знает? – пожал плечами Саад и, облокотившись о бидарку, спросил: – Он что, звал тебя?

– Да. А тебя?

– Меня тоже.

Оба они врали. У каждого из них были схожие заботы, но и тот и другой предпочитали скрывать их друг от друга.

– Пройдемся. Посмотрим, что в лавках есть, – предложил Саад. – Может, тем временем и пирстоп вернется?

– Не хочется. Я здесь подожду.

Саад сел в бидарку, взялся за вожжи. В это время за мостом показался всадник. Узнав Товмарзу, Соси схватился за рукоять кинжала.

С тех пор как Соси на пахоте дал пощечину Товмарзе, вражда между ними не затихала. Как ни искал Соси примирения – людей не раз засылал, Товмарза не соглашался простить ему, но и мстить не мстил.

И сейчас, будто не заметив Соси, Товмарза поздоровался с Саадом и сказал:

– Ты пирстопа ждешь? Он в Сагопши.

– Что случилось?

– Там на майдане убитый лежал. Люди вокруг собрались, и пирстоп там.

– А кто убитый?

– Не знаю. Одни говорят, вор, другие, что беглый какой-то. Я не видел его.

Хлестнув коня, Товмарза поскакал по дороге в Кескем.

– Едем, посмотрим, что за человек? – предложил Соси. Он уже загорелся любопытством.

– Да, пожалуй, поедем. Здесь делать нечего.

Саад погнал лошадь во весь дух. Ему, не меньше чем Соси, хотелось поскорее самому посмотреть, кого там убили. Каждый надеялся увидеть своего врага. Соси даже поклялся про себя: если убитым окажется Дауд, зарезать барана и пригласить муталимов на мовлат.

6

Отъехав от села, Касум хотел было завернуть в лес – поделиться с Даудом своей удачей, порадовать товарища. Но вовремя спохватился. Поразмыслив, понял, что это опасно. Если будет погоня, первым делом лес прочешут. А Дауда там сейчас, к ночи, наверняка нет. «Самое разумное, – решил Касум, – податься к Магомет-Юрту. Туда не поскачут, побоятся, как бы казаки не приняли их за конокрадов и не открыли огонь. Так бывало».

Нет, он свернет к Магомет-Юрту. Там отпустит коня и дальше пешком будет пробираться до Моздока, а оттуда на поезд. Так безопаснее. Да Касуму и не нужно большего, чем ему положено. Придержав коня, он полез в карман – посчитать, сколько Саад дал ему денег. Светила полная луна, и сделать это было совсем просто. Денег оказалось всего сто пятьдесят рублей.

– В таком случае, Саад, тебе не видать коня как своих ушей! – погрозил Касум плетью назад и двинулся дальше.

На подъем конь пошел шагом. Касум не стал его подгонять. «Наверстаю на спуске, – подумал он. – В Моздоке продам лошадь, сколько бы ни дали, – и домой!»

Всего два дня пути отделяют его от родных гор, от родного села, от матери. Мать! Как она там? Может, увидит сына – поправится?

Касум ехал и прислушивался к топоту коня, как бы отсчитывал – ведь с каждым шагом ближе дом!..

Станица вытянула в сторону дороги – только одним концом она примыкает к проезжей части. Крайняя усадьба полукольцом обнесена рвом.

Из рва вдруг вышли двое и встали на дороге. Оба с винтовками.

Весной у станичников увели коней, и с тех пор они регулярно выставляли посты. Но откуда было Касуму знать об этом.

Сейчас перед ним был один из таких постов.

Касум резко осадил коня. Он понимал, что не с добром вышли эти двое на дорогу вооруженными.

Один что-то говорил, глядя на Касума, и поднял винтовку.

– Не стреляй, Степан, – остановил его другой. – Узнаем сначала, что за человек.

– Что за человек! Не видишь, что ли? Горец!

Степан, сын станичного богатея, давно усвоил то, что слышал от всех, кто бывал у них в доме: ингуши – воры, абреки, их надо убивать. Авдей в станице вроде бы как атаман, с ним считаются все. Он богат, а богатого кто же не чтит.

Степан жаждет пойти дальше своего отца. Богатства наживать ему не приходится – без того хватает. Он мечтает прославиться своей храбростью, смелостью.

В дозорные Степан ходил с особым удовольствием. Все надеялся встретить абрека-конокрада. Но каждый раз возвращался огорченный, словно охотник, которому так и не попалась дичь.

И вот удача. Перед Степаном не «дичь», а «зверь». Уж завтра утром мать не будет утешать его в печали, а Кондрат Бычья голова не станет хвастать тем, что убил горца. Он-то уложил несчастного старика, возвращающегося из Моздока с базара. А перед Степаном всадник, молодой, сильный. И если он не абрек, то уж наверняка вор. Не понимал Степан того, что, будь этот всадник абреком или вором, не стоял бы он так спокойно посреди дороги.

А бедняге Касуму и в голову не приходило, что, столь далеко отъехав от Сагопши, он вдруг встретит совсем неожиданную опасность. Дагестанец стоял в растерянности, не зная, что же предпринять: то ли подъехать к ним, то ли повернуть коня и ускакать? Пожалуй, от этих не уйти. Вот один держит винтовку наготове, того и гляди выстрелит. А другой пошел к Касуму.

– Глупый, не ходи, – крикнул Степан, – думаешь, он не вооружен?

Но тот не ответил и шел вперед. Степан двинулся за ним.

Касум стоял не шевелясь. Ему больше ничего и не оставалось, как спокойствием своим убедить их хотя бы в том, что человек он мирный.

– Каков конь! – вырвалось у Степана. – Не иначе – абрек. – Он щелкнул затвором и закричал: – Слазь с коня!

– Степан, не горячись, – придержал парня за локоть товарищ.

Но тот отскочил от него и прицелился. У Касума мелькнула мысль: «Не достать ли кинжал?» Но тут же он подумал: «Что кинжал против винтовки? Только еще больше обозлятся».

Видя, что всадник вроде бы не собирается защищаться Степан совсем осмелел.

– Не тронь, – попытался еще раз удержать его напарник, – человек, похоже, мирный, пусть себе едет…

Но Степан не слушал.

– Эй ты! Слазь, зверюга!

Касум, в упор глядя, покачал головой. Кто знает, что он этим хочет сказать: то ли не слезу, то ли не стреляй? А может, и то и другое сразу. Как бы там ни было – выстрел раздался. Конь шарахнулся в сторону. Касум, обеими руками схватившись за грудь, еще сидел, слегка, правда, откинувшись назад. Но тут раздался второй выстрел – и Касум свалился на землю.

– Чуть отъехав, конь остановился. Когда Степан подошел к нему, конь стоял и словно в удивлении смотрел на лежащего на земле человека.

– Зря ты это, – недовольно пробурчал напарник Степана, – человек мирно ехал своей дорогой…

– Все они мирные! – сказал Степан, высвобождав стремя. – Ты лучше подержи лошадь, не то ускачет.

– Не буду держать! – зло отрезал напарник и, махнув рукой, пошел прочь. – Не стану я тебе помощником в таком деле!

– Трус! – кричал ему вдогонку Степан. – А еще казак!

– То-то и оно, что я – казак! А казаку не к лицу грабить да не винных людей убивать.

– А как они коней наших станичных угнали, забыл?

– Да он, может, и знать-то об этом не знает.

– Ага, не знает он! – И Степан поволок убитого с дороги.

К утру пополз слушок. Так, мол, и так: ночью дозорные на посту вора убили, ехал тот на украденном у казаков коне – и пристрелил его Степан. Одни говорили, что у вора было два коня, другие называли и того больше.

А конь еще до света угнали в Моздок, чтобы соседи его не увидели.

7

И вот Касум снова в Сагопши. Лежит на арбе в самом центре села. Народу вокруг не счесть. Тут и мужчины, что идут с молитвы, женщины, возвращающиеся с базара… Здесь же толпятся дети.

– Да простит тебя Всевышний! – бормочет каждый, кто вновь подходит.

Некоторые в ужасе отводят глаза: пуля изуродовала лицо Касума, разорвала ему щеку.

– О Дяла! – часто вскрикивают женщины и тут же спешат уйти.

Только дети не спешат уйти. Они теснятся у самой арбы.

Не все сельчане знали Касума. Вечно занятый делом, он за годы работы у Саада почти никогда не выходил на майдан. А сейчас, изуродованный, и на себя-то не похож.

– Откуда он родом? – спрашивают некоторые.

– Кто его убил?

– Казаки из Магомет-Юрта.

– А зачем к нам привезли?…

Встав на ступицу колеса, Хасан смотрит на убитого, на хорошо знакомую шубу. Не шуба – он бы, возможно, не узнал Касума.

Хасан молчит и часто косится на Хусена, чтобы не проболтался.

На площади появляется фаэтон пристава. Рядом с ним восседают старшина Ази и человек из Магомед-Юрта.

Встав в фаэтоне, старшина сказал:

– Люди, с вами будет говорить… пирстоп!

– Мы слушаем! – загомонило несколько голосов.

Старшина повернулся так, чтобы его все видели, когда он будет переводить слова пристава.

– Пирстоп говорит, чтобы вы прекратили воровство.

– А кто занимается воровством? – спросил Исмаал.

– Кто, спрашиваешь? Мы, ингуши. Видишь того, что лежит на арбе? Его убили этой ночью, когда он угонял лошадей из Магомет-Юрта.

– Сколько лошадей у него было? – спросил из толпы.

– Сколько бы ни было, какая разница?

– Не перебивайте, пусть говорит, – урезонивали старики.

– Зачем он поехал воровать? Вы думаете, казаки позволят вам безнаказанно грабить их? Нет, не позволят! С каждым поступят, как с ним, – Ази показал на арбу. – Царь не дня того поселил казаков на этой земле, чтобы вы грабили их.

– Мы никого не грабили, и зря вы нас обвиняете, ты и твой царь! – бросил Исмаал.

– Что он говорит? – пристав сердито взглянул снизу вверх на старшину.

Ази перевел. Выслушал его, пристав повернулся к Исмаалу:

– Кто весной угнал лошадей у казаков? Может, и этого не было? И это зря говорим?

– Вот то-то и оно! Кто угнал? – вопросом на вопрос ответил Исмаал.

– Кто угнал? – повторили за ним несколько голосов.

– Мы не угоняли! – забеспокоились люди. – Почему должны отвечать за других?

– Мы не обязаны охранять хозяйства казаков.

Ази перевел приставу.

– Казаки и сами хорошо себя охраняют, говорит пирстоп, – прохрипел Ази, – а кто не верит, пусть посмотрит на того, кто лежит в арбе.

Мужчины еле сдержали себя, слушая эту хвастливую болтовню пристава и его прихлебателя. Исмаал опять не стерпел:

– «Лежит в арбе, лежит в арбе»! Что вы гордитесь этим? Человека убить легко. Да и неизвестно еще, за что убили.

– Значит, по-твоему, его ни за что убили? – спросил Ази.

– Не могли без причины убить, – забормотал Шаип-мулла. – Клянусь Кораном, не без причины убили!

Мулла посмотрел на стоявшего рядом Торко-Хаджи, пытаясь догадаться, какое впечатление на старика произвели его слова.

Торко-Хаджи с явным недовольством взглянул на Шаип-муллу и промолчал. Он стоял в расстегнутой абе[47] с засунутыми за ремень пальцами обеих рук и глядел вниз, словно рассматривал свою седую бороду.

Находившийся неподалеку от Шаип-муллы Гойберд прищурил один глаз.

– Чует мое сердце, убитый – мирный человек. Клянусь Богом, мирный, – сказал он как бы самому себе.

– Пирстоп говорит, вы лжете, что убитый не ваш односельчанин, – снова закричал с фаэтона Ази.

– Ази! Ты же наперечет знаешь всех сагопшинцев?

– Я говорю вам то, что мне велено сказать.

– А где твоя голова?

– В могиле моего отца! – рявкнул старшина. Эти слова он обычно произносил, когда злился.

– Вот уж истинно там ее место! – процедил сквозь зубы Исмаал.

Ази услышал и погрозил ему с фаэтона:

– Для твоей головы тоже готово место. И язык твой скоро тебе…

Ази не договорил. Пристав потянул его за полу черкески и сказал:

– Что за базар ты открыл? Что они хотят?

И вдруг случилось непредвиденное: в толпе кто-то заговорил по-русски. Все посмотрели в ту сторону. Сахаров, отстранив склонившегося к нему Ази, тоже удивленно посмотрел туда.

– Он говорит правду, – сказал Малсаг, показывая на Исмаала, – говорит то, что думает народ. Вы привезли к нам неизвестного сагопшинцам человека и хотите обвинить нас в воровстве.

– Кто здесь переводчик, я или ты? – закричал Ази.

– Я не собираюсь заменять тебя, я правду говорю.

– Почему же ты не встанешь сюда, на мое место?

– Это место тебе больше подходит. А мне там нечего делать.

– Не пререкайся со старшим, – погрозил Малсагу посохом Шаип-мулла. И опять, как прежде, посмотрел на Торко-Хаджи.

Но старик и на этот раз не проронил ни слова.

– Старшина не говорит вам правды! – крикнул Малсаг приставу.

– Ну, может, ты расскажешь? – спросил Сахаров. – В чем она, правда?

– Вы знаете, что наши сельчане боятся ездить в Моздок на базар? Хорошо знаете. Хорошо знаете вы и то, что у наших людей отбирают лошадей, а их самих иногда даже убивают! Без всякой вины! Спросите сидящего рядом с вами казака.

Ази замахал на Малсага руками.

– Замолчи. Закройте ему рот, – сказал он по-ингушски, – не то его сейчас свяжут и увезут.

– Пусть говорит, – остановил старшину пристав.

– Весной старика убили! За что? В чем он был виновен? Человек ехал из Моздока, с базара…

– Его у Киевской убили, не у нас! – крикнул казак.

– Какая разница, у Киевской или Магомет-юрта? Казаки убили! Почему же вы его не положили здесь на площади, посреди села? И этот, наверно, такой же вор!

– Как говорит! Словно ласточка[48] – удивленно покачал головой Гойберд, – клянусь Богом, как ласточка! Вот ведь счастливец, по-русски, как сам пирстоп.

Гойберд тяжело вздохнул, вспомнив, что не может отдать Рашида учиться.

– Ты все сказал? – спросил пристав.

– Все.

– Арестовать!

– Я же предупреждал, – забормотал Ази, протянув руки к народу, пытаясь показать, что он вовсе и ни при чем в истории с Малсагом.

– Пусть арестовывают, – говорил Малсаг окружающим, когда, расталкивая людей, к нему приблизились два казака. – За правду я готов идти хоть в Сибирь.

– Молодец! Ты – мужчина! – сказал наконец дотоле упорно молчавший Торко-Хаджи.

Шаип-мулла, как громом пораженный этими словами, забормотал молитву.

Многие вокруг не знали русского языка и не поняли, о чем говорил Малсаг.

– За что его арестовали? – с удивлением спрашивали они.

– Что он сказал?

– Куда его ведут?

Расспросы прекратились только после того, как Ази поднял руку и крикнул, призывая к тишине. Все умолкли. Насторожились.

– Люди, послушайте последнее слово пирстопа…

– Да будет оно у него и впрямь последним! – раздалось из толпы.

– …Если у этого убитого не найдется родственников, – продолжал Ази, – пирстоп велит закопать его в яме, как собаку. Можете ли, спрашивает он, допустить такое, вы же мусульмане?…

– Это он говорит, Ази, а что ты говоришь? – спросил Исмаал.

– Что я должен тебе сказать?

– Не мне, ему скажи. Скажи, что этот человек не из нашего села.

– Я еще не дожил до того, чтобы слушать твои советы! – огрызнулся Ази. – Сам знаю, что и когда мне говорить.

– Когда же ты заговоришь? Когда мертвые из могил поднимутся, так, что ли? – выкрикнул Алайг. – Среди нас есть люди, которые не хуже тебя знают русский язык.

– И у многих из них хватит смелости сказать правду, – добавили из толпы.

– Не перебивайте старшину, пусть говорит, – урезонивали иные.

– Сейчас они все открещиваются от убитого. Посмотрим, как завтра заговорят, когда придут труп выпрашивать! – Пристав угрожающе помахал в толпу тростью, потом ткнул ею в спину кучера: – Поехали!

Фаэтон тронулся. Арба с телом убитого потянулась за ним.

Уже на выезде из села им встретились Саад и Соси. Оба соскочили с бидарок и по-военному отдали честь. Сахаров не ответил им, только кивнул в сторону арбы.

– Посмотри, не узнаешь ли, кто это? – Обратился он к Сааду, даже не взглянув на Соси. Будто того и вовсе тут нет.

Но Соси раньше, чем Саад, кинулся к арбе и сразу понял, что не придется ему резать барана и звать муталимов. Саад по шапке узнал Касума.

– Где его убили?

– Ты знал этого человека?! – вырвалось у пристава. – Хоть один нашелся, признал его!

– Да как же мне не узнать своего работника. Это же тот самый, о ком я говорил вам. Он поджег мое сено и сбежал.

– Благодари их, – кивнул пристав на сидящего рядом казака.

– А конь? Где конь, на котором он ускакал?

– Вернули хозяину.

– Мне никто не возвращал его! – удивился Саад.

– Ты что, спятил? Или спросонок? С чего это тебе его возвращать станут?

– Потому что он с моего двора угнал коня, – ответил Саад, зло покосившись при этом на Соси.

Уж очень ему не хотелось, чтобы в селе узнали подробности происшедшего. Но делать нечего. Пришлось рассказать все как было. Только про деньги Саад сказал, что отдал их Касуму по доброй воле.

Сахаров вопросительно посмотрел на станичника. Тот покачал головой в знак несогласия с Саадом. Пристав помедлил: не очень-то хотелось возиться с этим делом, других забот по горло.

– Ну вот что, – сказал он решительно Сааду. – О коне больше не говори. Если ты так беден, я тебе своего отдам.

– Нет, нет! Не надо! – виновато запротестовал Саад.

– Тогда поступай, как велю. Мы твоим односельчанинам сказали, что это ингуш и убит он за то, что угнал у казаков коня. Тебя я считаю нашим сторонником. А мы стараемся положить конец кражам. Вот так-то! Понял?

– Не сомневайтесь, гаспадын пирстоп, – согласно закивал Саад. – Я не подведу вас.

– И ты держи свой язык за зубами, – погрозил Сахаров Соси, стоявшему с разинутым ртом.

– Га… гаспадин пирстоп, – выдавил наконец из себя лавочник, тоже при этом невольно взглянув на Саада. – И у меня есть к вам разговор.

– Что еще?

Соси помялся с минуту, переступил с ноги на ногу, поглядел на Саада. Но тот, похоже, скорей бы от меда отказался, только не от того, чтобы узнать чужую тайну.

– Ну? – сердито крикнул пристав. – Онемел, что ли?

Вздрогнув от крика, Соси заговорил:

– Есть другой, опасний, чем это… – он показал на арбу.

– Кто же? – ощетинился пристав.

Не решаясь при Сааде назвать Дауда, Соси помялся.

– Кто он, болван? – заорал наконец обозленный пристав, которому и без того было невмоготу от всякого рода врагов – абреков и бунтарей.

– Ты знаешь его, гаспадын пирстоп,– сказал почти шепотом Соси. – Помнишь, он еще из Сибири сбежал?

– А-а, – протянул пристав, вспомнив Дауда. – Где ты его видел?

– На дороге от Ачалуков в Сагопши. Я возвращался из Владикавказа. Он напал на меня. С пятизарядной винтовкой…

– И отобрал товар? – перебил его пристав. – Что же ты, не мужчина, не мог сам себя защитить?

– Нет, гаспадын пирстоп, товар не отобрал…

– Ну так что же он сделал?

Соси осекся. На этот вопрос ему не так-то легко ответить. Не скажешь ведь, что винтовку отобрал и, больше того, чуть штаны не снял. Засмеют. И не только они. На всю Ингушетию себя ославишь…

И Соси вдруг захлопал глазами и сказал, пожимая плечами:

– Ничего не сделал…

– Какого же черта ты мне голову морочишь? Последи за ним. Узнай, с кем дружбу водит, где бывает. Потом доложишь.

– Будет зделана, гаспадын пирстоп!

И Соси тут же подумал: «Надо прежде всего за домом Кайпы последить. Он ведь родственником доводится им».

Дальше фаэтон поехал один. Арба осталась стоять у обочины. Мертвец больше не был нужен приставу. Он велел Сааду и Соси похоронить его.

Едва фаэтон скрылся из глаз, Саад принялся обшаривать карманы убитого работника. Денег не было. «Деньги людям, а мне – труп!» – зло подумал он и сел в бидарку. Ему уже тоже не нужен убитый Касум.

Соси поехал следом.

– Куда вы? – крикнул вдогонку хозяин арбы, чеченец из Пседаха. – Кто же похоронит его?

– Подожди немного. Сейчас пришлем людей из села.

– А вы, я вижу, боитесь божьей благодарности. И называется – мусульмане!

Саад нашел тех, кто ищет божьей благодарности, – несколько мужчин не заставили себя уговаривать. Они вышли с лопатами и направились к кладбищу.

Свою долю благодарности получили и Соси с Саадом. В селе заговорили о том, что они выпросили у пристава труп для похорон, пусть и неведомого им, но правоверного мусульманина.

8

В последние дни Соси непривычно ласков с Эсет. Девочка удивлена и не может понять, в чем причина такой перемены. Как-то, когда они были одни, отец сказал:

– Я больше никогда не трону тебя и другим не дам. Только ты при нани не говори про лошадь и про кукурузу для этих. – Он кивнул в сторону дома Беки.

Эсет стояла потупившись и молча слушала. Будто невестка перед свекром.

Отец подозвал ее поближе, погладил по головке.

– Вот поеду во Владикавказ, куплю тебе шелковый платок. Самый красивый. Ни у кого такого второго не будет. Самый лучший привезу.

Против ожидания Соси лицо девочки не загорается радостью, как бывало прежде. Эсет безучастна. Отец умолкает. Задумывается о своем. Не очень-то теперь съездишь во Владикавказ. Можно, конечно, не балкой, а через Алханчуртскую долину, но Дауд, он вездесущ – и там может встретиться.

Нет, не будет у Соси спокойной жизни, пока Дауд на свободе. Любой ценой надо его убрать.

Ладонь все еще лежит на голове дочки. Он снова гладит ее волосы. И Эсет сейчас кажется, будто рука его стала легче.

– Ты еще кому-нибудь говорила об этом?

– О чем?

– Ну, о том, что я куплю им лошадь и кукурузу дам?

Эсет отрицательно качает головой.

– Умница! Правильно сделала. И не говори. До весны я обязательно куплю лошадь. А сейчас она им и не нужна…

Глаза Эсет потеплели.

– И кукурузу дам… когда кончится. Много у них еще своей, не знаешь?

– Не знаю.

– Ты разве не ходишь к ним?

– Нет. Нани не велит. Ругается. – Лицо девочки опять помрачнело.

– Больше не будет ругаться. Ходи смело. Ты ведь любишь играть с Хусеном.

Эсет снова удивилась. Ведь раньше отец сердился, когда она ходила к соседям, не меньше матери. И вдруг такое!.. Он даже строгим голосом сказал вошедшей Кабират:

– С сегодняшнего дня пусть Эсет ходит к соседям, когда ей только вздумается!

– Что? – удивилась Кабират. – Может быть, позволим ей и шататься где вздумается?!

– Пойти к соседям – это не значит шататься. Ребенок сидит целыми днями взаперти, хватит, она не в тюрьме. И они пусть к нам ходят. С соседями надо жить по-соседски.

Кабират не переставала удивляться.

– Может, ты насовсем отдашь им свою дочь? – язвительно спросила она.

– Поживем – увидим. Придет время – отдам тому, кому следует.

Эсет уже ничего не понимала. Куда ее отдавать собираются? Зачем? Разве она не нужна им? Не надо ее никому отдавать. Пусть только позволят ей играть, когда хочется и где хочется: на улице или во дворе у соседей – Эсет любит ходить к ним. Кайпа такая добрая и так всегда рада приходу Эсет!..

– Это ты, моя девочка? Давно у нас не была!

Кайпа в сенцах лущит кукурузу. Слева от нее возвышается целая горка кочерыжек.

– Хусен отбил их палкой, мне теперь полегче.

– А где он? – робко спрашивает Эсет.

– Пошел звать Хасана. Застрял парень у Исмаала.

Эсет опускается на корточки около Кайпы. Жаль, что нет Хусена. Она так надеялась поговорить с ним. Еще вчера хотела, да не удалось. И на этот раз, похоже, ничего не получится. У нее ведь тайна! Если даже Хусен и скоро вернется, ничего ему не скажешь! Нельзя при Кайпе и Хасане…

– Не спеши, мозоли натрешь! – говорит Кайпа, глядя на белые как снег руки Эсет. – Кабират рассердится и не позволит тебе к нам прийти.

– Теперь она ничего не скажет. Дади велел ей пускать меня к вам, когда захочу.

– Что ты говоришь! Неужели?

– «Хватит, – сказал дади, – она не в тюрьме». Он даже велел: пусть Хусен… и Хасан тоже – пусть к нам приходят.

– Не очень-то я хочу к вам ходить! Подумаешь, медом, что ли, на вашем дворе кормят?

Это сказал Хусен. Он, оказывается, уже вернулся и слышал последние слова Эсет.

– Не болтай, чего не следует! – махнула рукой Кайпа. – Вот к тебе и в самом деле не стоит приходить в гости. Ты не умеешь вести себя.

– Не стоит – пусть не приходит! Кто ее звал?

– Ах ты негодный мальчишка! Замолчи сейчас же! Она вовсе и не к тебе пришла, а ко мне. Правда, Эсет?

Эсет молча терла в обеих руках кочерыжку, не замечая, что уже очистила ее от зернышек. Да и что ей сказать в ответ, если пришла она не к Кайпе, а конечно же к Хусену.

– Эсет пришла помогать мне, – добавила Кайпа, видя смущение девочки.

– Мы и без нее бы справились, – пробурчал Хусен, усаживаясь рядом с ними.

Со двора кто-то крикнул Кайпу. Она поднялась и пошла к двери. На ходу оглянулась, погрозила сыну пальцем и сказала:

– Не смей обижать девочку! Смотри! Первой заговорила Эсет:

– Хусен, у вас, кроме этой, еще есть кукуруза?

– Почему же нет? Конечно, есть! – насторожился Хусен.

– А где она?

– Там, где и у вас!

– У нас в сапетке.

– И у нас.

– Дади сказал, когда у вас кончится кукуруза, он даст целую арбу.

Хусену тотчас вспомнилось, как над ним потешались мать и Хасан, когда он им про лошадь говорил.

– Не нужна нам ваша кукуруза! Слышишь? Мы не нищие! И не ври больше…

Вошла Кайпа в сопровождении Марем, жены Алайга. Хусен и Эсет замолчали.

– Чья это такая девочка? – спросила Марем.

– Это дочка Кабират, соседки нашей.

– Как она похожа на русскую! Белокурая, синеглазая.

– Вырастет – красавицей станет! – сказала Кайпа. Эсет зарделась.

– Вот и будет невесткой моему сыну! – не унималась Марем.

– Чего захотела! – невольно вскинула голову Кайпа. – А у меня что, нет сыновей! Нет, мы Эсет никому не отдадим.

Теперь уже покраснел Хусен. Они с Эсет глаз не могли поднять друг на друга, а женщины будто забыли о детях. Кайпа помрачнела. Она вдруг всерьез подумала о будущем и тяжело вздохнула. Разве Кабират и Соси отдадут свою дочь за бедняка…

– Хватит вам кукурузы с огорода? – перевела разговор Марем.

– Где уж там! Может, хватит на пару месяцев, а потом не знаю, что и делать!..

Женщины прошли в комнату.

– А ты сказал, у вас много кукурузы… – с укором покачала головой Эсет. – Зачем неправду мне говоришь?

– Так мне хочется! – бросил Хусен.

– Так хочется!..

Они опять замолчали. Из комнаты слышались голоса.

– Вам легче, – говорила Кайпа. – В доме есть мужчина. Алайг всегда что-нибудь сообразит. У него золотые руки.

– Эх, Кайпа! – вздохнула Марем. – Как бы и мне не остаться без него. Такое вокруг творится, только и жди беды.

– Какой еще беды? – не поняла Кайпа.

– Слухи всякие ходят. Говорят, власть будет другая. Алайг винтовку собирается купить. Зачем она ему? Может, абреком стать хо чет. Боюсь я, убьют его или посадят!.. Исмаал во всем виноват. Плохой он человек. С тех пор как Алайг стал к нему ходить, сов сем переменился. Это Исмаал про царя да про власти говорит.

– Да разве он один об этом говорит. Я даже от женщин такое слыхала, – сказала Кайпа. – А Исмаал очень хороший человек, Марем. Ты не то говоришь.

– Ну, погоди. Узнаешь, какой он. Лучше, пока не поздно, сына своего, Хасана, отвадь от него. Не ровен час новую беду наживешь.

Разговор их прервал плач Султана. Мальчик проснулся. Марем посмотрела на него и горестно покачала головой.

– Кайпа, ты так и не послушалась моего совета.

– Да все никак не могу найти, где бы скотину резали.

– А ты сходи к Бийсолте. Он же мясом торгует, часто режет.

– Я не знаю его. Неудобно.

– Знаешь не знаешь, ради ребенка можно бы и сходить.

– Уж я ли не стараюсь. Все перепробовала. Ничего не помогает. И ноги его не держат, и говорить никак не научится…

– Сходи, обязательно сходи к Бийсолте. Вот увидишь, положишь его на часок в коровий желудок – весной будет бегать.

– Ох, если бы! Тогда бы я любой ценой лошадь купила и посеяли бы мы поле, глядишь, из нужды бы выкарабкались!..

– Хусен, – прошептала Эсет, – дади обязательно купит вам лошадь, он обещал.

Хусен не ответил.

– Слышишь, Хусен?

– Слышу.

Он больше не грубил. Зачем обижать Эсет? Она не сделала ему ничего плохого. Наверно, и сама верит в эту сказку. Просто очень хочет, чтобы у них было все: и лошадь и кукуруза…

Уходя домой, Эсет заглянула в сапетку, там почти ничего не было, едва на дне.

– И это вся ваша кукуруза? – спросила она.

– Нет, не вся. Вон еще початки в стеблях. – Хусен кивнул в сторону огорода, где высилась небольшая кучка.

Оставшись вечером вдвоем с отцом, Эсет сказала:

– Дади, у них очень мало кукурузы. Я сегодня смотрела.

– Мало, говоришь? – кончик уса у Соси дернулся под самый глаз. – А у нас много. Нам бог с неба ее сыплет! Ты знаешь об этом?

– Нет, не знаю.

– Он ночью сыплет. Ты тогда спишь, потому и не знаешь.

Ус опять на месте. Соси улыбается. Сдерживая себя, пытается быть ласковым.

– Вот когда у них все кончится, ты скажи мне. Тогда и дам. Хорошо?

Эсет кивает. Она верит.

– А ты не видела, доченька, никто к ним не приходил? Тот мужчина, помнишь, которого мы на пути из Владикавказа встретили? Ты его ни разу не видела там?

– Нет, не видела.

– Этот человек очень мне нужен.

– Я спрошу у них, дади, приходит он или нет.

– Нет, нет, спрашивать не надо. Ты только смотри и слушай, если про него говорить будут. Даудом его зовут. И о нашем разговоре никому ни слова не говори.

Эсет не сказала никому… только Хусену!.. Ему она всегда все рассказывает. Он же самый лучший друг! А Дауд – друг Хусена. Эсет знает это. Поняла она и то, что отец неспроста ищет Дауда. Надо спасать друга Хусена. Потому она предупредила:

– Хусен, пусть Дауд к вам не ходит.

Хусен удивился.

– Откуда ты его знаешь?

– Однажды, когда мы с дади возвращались из Владикавказа, он нам… повстречался на пути.

– Ну и что?

Эсет опустила голову. Что делать? Она никогда ничего не скрывает от Хусена. Открыть ему то, что отец не велел даже матери говорить? А ведь редкая дочь не делится с матерью самыми сокровенными тайнами, но Эсет сдержалась, ничего ей не рассказала. А Хусену? Не рассказать Хусену не может… Девочка мучается, и не знает она, что скоро многое из того, чем будет делиться с Хусеном, навсегда останется тайной для ее матери.

– Это же Дауд велел, чтобы дади купил вам лошадь! – выдохнула Эсет. – И кукурузу велел дать. Целую арбу…

– Ну да? – удивился Хусен.

– А ты думал, дади сам этого захотел? Дауд пригрозил ему…

Больше Эсет ничего не рассказала. Все остальное – не главное. Теперь Хусен знает, что Соси зол на Дауда и может донести властям. Хусен скажет ему, чтобы был осторожен, не приходил к ним.

Эсет довольна. Больше они не будут ссориться с Хусеном. Ведь она помогает ему спасать друга!..

В Дауде с каждым днем все больше крепла вера в то, что в убийстве стражника его никто не подозревает. Он уже готов был больше не таиться, вернуться домой, когда как-то ночью, решив сходить в Кескем, вдруг еще издали увидел двух казаков у своего плетня.

Они о чем-то тихо переговаривались. Дауд, напрягшись, уловил обрывки их разговора.

– Нет его дома. Видать, и правда ночами по селам ходит, народ мутит. Поедем, чего ждать.

– Никак нельзя. Пристав велел взять. Ему они вот где, – казак провел ладонью по шее, – эти абреки да смутьяны, он боится их, как огня.

Дауд больше не задерживался, повернул обратно и задами ушел из села. Теперь уж он точно знал, что в убийстве его не подозревают, но от этого не легче!

В лесу тихо. Там пока никто не рыщет.

Приставу сообщили, что специальному карательному отряду полковника Вербицкого поручено прочесать лес. Отряд создан для борьбы с абреками. Он еще не прибыл. Народ в тревоге. Ходят слухи, что обозленный неудачами с поимкой Зелимхана Вербицкий зверски расправляется с горцами, считая всех их своими врагами. Точно как в пословице говорится: «Боялся коня – бил седло».

Псехдахский пристав ждет прибытия отряда. С трех сел собрал сено для коней. Делать что-нибудь другое не собирается.

Сахаров хитер. Он не из тех, кто без нужды станет ввязываться в неприятности. Создан отряд – с отряда и спрос. А пристав не ищейка. И нет у него никакого желания лазить по ущельям и подставлять свою голову под пули. Вооруженный противник – это тебе не безобидные, безоговорочно подчиняющиеся сельчане! А вообще-то ему сейчас в лесу и ловить особо некого. Если только Дауда… Вот и лавочник жалуется на него. Это, конечно, ерунда. Тут дело поважнее. Дауд мутит сельчан. Но даже из-за него Сахаров не пойдет в лес. Либо в Кескеме застанет, а то и в одном из сел, прямо на месте преступления. Говорят, Дауд собирает народ то в одном, то в другом доме.

Отряд Вербицкого так и не дошел до Алханчуртской долины. Полковник получил новый приказ – срочно идти в ущелье Ассы. По сведениям, там скрывается Зелимхан. Ярость обуяла Вербицкого, но не подчиниться он не мог.

Сахаров почти каждую ночь рассылает в разные концы казаков следить за Даудом, за тем, что он делает, где и с кем проводит сходки. Те, кто следит за домом Дауда в Кескеме, докладывают неизменно одно и то же: домой не является.

Соси доложил, что Дауд собирает людей в доме Беки. Вчера два казака всю ночь пробродили там поблизости. И зря.

А Дауд тем временем сидел у Исмаала и слушал рассказ о стычке на сельской площади между Малсагом и приставом.

– Побольше бы таких людей, – сказал Дауд, – скорее бы и другие поняли, что к чему.

– Вот тогда бы можно с ними поговорить, – потряс кулаком Исмаал куда-то в окно, имея, конечно, в виду старшину, пристава. Да и не только их одних…

– Разговаривать-то мы и сейчас с ними можем… Но этого мало.

– И нас, Дауд, мало. На три села всего несколько человек.

– Что верно, то верно. Немного. Но душой каждый второй с нами. Слишком долго люди под ярмом ходят – трудно спины рас прямить. Веру им надо дать, веру в свои силы! Понимаешь?

– Не знаю, что может заставить их поверить в свою силу, – по качал головой Исмаал. – И я, и Алайг, и Гойберд со многими говорим, рассказываем, что царь при последнем издыхании, что будет революция и всю землю отберут у помещиков и отдадут крестьянам. Они слушают и молчат. Не знаю, верят или нет, – он раз вел руками.

– Ничего, Исмаал, поверят. И мы с тобой не сразу поверили. А теперь ведь не только разговоры – дела вон какие вокруг делаются! Каждый день слышим, то в Ростове, то во Владикавказе, то в Грозном – везде рабочий народ поднимается. Не хотят больше люди терпеть унижение и нищету. Скоро и до наших мест дойдет. Вот тогда и поверят.

Засиживались иногда за полночь. И день ото дня Хасан все больше и больше понимал то, о чем говорил Дауд. И уж он-то верил – не мог не поверить, что жизнь непременно изменится, настанет наконец такое время, когда на земле не будет места Сааду и другим, ему подобным извергам.

Кайпа сердилась и волновалась, что Хасан все позже и позже возвращается домой.

Вот и сегодня, едва открыл дверь, недовольно сказала:

– Где ты так поздно ходишь? Мало у меня горя теперь, того и жди, еще и дети чего-нибудь натворят!

Хасан обнял мать и, радостно улыбаясь, приподнял ее над собой.

– Зря беспокоишься, нани. Ничего не натворю. Ты же знаешь, я был у Исмаала.

– Да ну тебя! – вырывалась Кайпа. – Ребра переломаешь.

Хасан бережно опустил ее.

– О чем вы там говорите? Все про власть? Лучше бы своим де лом занимались.

– Про какую власть? Ты о чем это, нани? – насторожился Ха сан.

– Знаю о чем! – всхлипнула Кайпа. – С тех пор как не стало отца, мои глаза не высыхают от слез. Хоть ты пожалей меня, не терзай душу.

– Да что с тобой, нани?

– Я не слепая и не глухая. Вижу, что вокруг делается, Вон Малсага арестовали. А за что? Только за то, что правду не побоялся сказать. Сила на их стороне, что хотят, то и делают. Не дай бог с тобой что случится. Я же с ума сойду! Все жду, когда помощником мне станешь, дашь вздохнуть. А ты…

– Не горюй, нани. Все будет хорошо! Скоро, очень скоро я ста ну тебе помощником. Ты обязательно вздохнешь легко! Выколи мне глаз, если не будет так.

– Смотри, коли набедокуришь и тебя арестуют, я не останусь в этом доме!..

– Никто меня не арестует, не бойся. Я не маленький и знаю, что делаю…

Кайпа все еще утирала слезы. От хорошего настроения Хасана не осталось и следа.

9

Утром Хасан заявил, что едет с Исмаалом в лес за дровами. Мать не возразила. «Пусть себе едет, – подумала она. – Дрова всегда нужны. Работа человека не портит. Лишь бы ничем опасным не занимался». Кайпа в последнее время очень тревожится о своем старшем сыне. Только из уважения к Исмаалу, который так много доброго сделал для их семьи, она не осмеливается положить конец ночным бдениям Хасана. И ей хочется верить, что такой мудрый и добрый человек, Как Исмаал, не допустит, чтобы Хасан огорчил свою мать, сделал что-то плохое.

Дауд уже ждал Исмаала и Хасана в условленном месте, в чащобе, там, куда едва ли заходит человек. В этот уголок леса от наезженной колеи ведет узкая дорожка, вся засыпанная опавшими листьями и сухими ветками. Похоже, годами уже не ездила здесь ни одна арба.

Чуть углубившись, они увидели Дауда.

– Ассалам алейкум, – приветствовал Исмаал.

– Ваалейкум салам, да будет ваш приход мирным, дорогие гости, – улыбнулся Дауд. – Я очень рад. Тоскливо здесь одному. Можно одичать.

– Дауд, у нас радостная весть, – сказал Исмаал, – вчера ночью выпустили Малсага.

– Что ты говоришь! Это приятная новость. Теперь люди увидят, что пирстоп и его стражники не такая уж сила.

Исмаал спешился. Они пошли рядом с арбой. Хасан остался сидеть в ней и молча слушал разговор своих старших друзей.

В лесу тишина. Кроме них, никого. Изредка дунет ветерок, и тогда с деревьев лавиной осыпаются листья, будто желтый снег падает…

– А знаешь, Дауд, – пожал плечами Исмаал, – мне почему-то кажется, что, если бы Малсага не отпустили, в народе скопилось бы больше злобы против властей. И тогда…

– Э-э, Исмаал, злобы и ненависти и без того хватает, жаль только – согласия между людьми нет. А потому каждый за себя боится, боится, как бы и его не арестовали. Были бы все заодно – разве дали бы арестовать Малсага? Стеной встали бы.

– Да! Всех бы они, конечно, не арестовали!

– Стой, Хасан, – остановил Дауд. – Вот здесь и будет рубка.

Хасан выпряг лошадь, привязал ее вожжами – пусть пасется.

Дауд сошел с дороги вправо и разгреб листья.

– А ну, идите-ка, полюбуйтесь на эти «дрова».

– Ух ты! – удивился Исмаал, опустившись рядом с Даудом на корточки и беря короткую казачью винтовку. – Хороша!

– Принимай подарочек, Исмаал. Это тебе от Соси, божьей милостью.

Исмаал прицелился и довольно крякнул:

– Ай, спасибо Соси! Такую винтовку отдал!

– А это тебе, Хасан, на память о Касуме. – Дауд протянул ему точно такое же, как у Довта, ружье.

Хасан покраснел от радости. Но взгляд его не отрывался от дула пятизарядной винтовки, что виднелась в груде листьев.

– А это моя, – сказал Дауд, перехвативший взгляд Хасана. – Ну, посмотрели, теперь давайте понадежнее упрячем их.

Исмаал уложил две винтовки на днище арбы, прикрыл ветками и листьями.

Дауд взял топор и принялся рубить дрова. Делал он это с удовольствием. Видать, истосковался по работе, давно ведь по дому ничего ие делал.

Исмаал хотел сменить его, но Дауд отмахнулся:

– Нет, друг, оставь. Очень мне приятна эта работа.

– Ну а мне что же, так и стоять? Знал бы, второй топор прихватил.

– Вот и хорошо, что нет второго. Двумя топорами мы бы за час покончили с этой работой, и остался бы я опять со зверьем один на один. А так подольше побудете со мной.

Хоть день был короткий, а арбу все же нагрузили задолго до наступления темноты.

– Придется еще часок переждать, – сказал Исмаал. – Нельзя с такими дровами засветло из лесу выезжать. Элмарза увидит, придерется. С ним может и стражник оказаться. А у нас там под дровами…

Наступил вечер, и они тронулись в путь. Дауд перекинул свою винтовку через плечо, попрощался с друзьями и направился в противоположную сторону, сказав, что уходит на два-три дня во Владикавказ.

В село вернулись к ужину. Исмаал и Миновси усадили Хасана за стол и не отпустили, пока не поел с ними. Но вот покончено и с этим. Хасан уже изнемогал от нетерпения, когда наконец ружье окажется у него в руках. Исмаал попробовал было возразить: не стоит, мол, брать его с собой, пусть лучше у них полежит пока, упрятанное понадежнее. Но парень так упрашивал, что Исмаал уступил.

– Только, смотри, не хвастай им. Убери подальше. Достанешь, когда понадобится, не то греха не оберешься.

Хасан согласно кивнул, спрятал ружье под черкеску и вышел. На улице он не раз огляделся. И только убедившись, что никого вокруг нет, быстро пошел к дому.

А спокойствие было мнимым. Уже несколько ночей потчует Соси двух казаков, которые из его двора следят за домом Кайпы, ждут появления Дауда. Никто из домашних, понятно, не знает, зачем зачастили к ним казаки. А Соси изо всех сил ублажает их, чтобы не раздумали и ходили бы до тех пор, пока не схватят его врага.

К счастью, на этот раз казаки были заняты угощением и никто не видел, как Хасан проскользнул в дом. Он спрятал ружье в очаге и вошел в комнату.

– Где же твои дрова? – спросила Кайпа.

– Завтра привезем нам. Не делить же одну арбу на двоих.

– И завтра, как сегодня, вернешься ни с чем, – махнула рукой Кайпа.

– Я и сегодня не с пустыми руками! – гордо вскинул голову Хасан.

Выскочив в сени, он вернулся с ружьем. Кайпа испуганно попятилась:

– Убери, убери его, чтобы глаза мои не видели!

– Оно не заряжено, не бойся!

– Откуда это? Где ты взял?

– Дауд подарил.

– Зачем оно нам? О дяла! Только ружья в нашей жизни не хватает.

– Значит, понадобится, иначе Дауд не дал бы мне его.

– Хочет и тебя лишить крова. Сам не может нос домой сунуть и других с пути сбивает…

– Ничего, недолго… Скоро власть скинут, тогда… В эту минуту во дворе послышались шаги.

– Убери его! – зашикала Кайпа.

Хасан вышел в сенцы, спрятал ружье и, услышав стук, пошел открывать дверь.

– Кто там? – спросил он.

– Это я! Открой скорей!

– А-а, Сями, входи!

Сями прямиком пошел к печи. Сел на корточки и протянул руки к огню. Не почувствовав тепла, он положил ладони на плиту. Бедняга весь дрожал, и теперь уже не только нижняя губа – вся челюсть у него отвисла и тряслась.

– Вададай, с чего ты так сильно замерз? На улице ведь не холодно! – удивилась Кайпа.

– Ради бога, Кайпа, позволь мне сегодня у вас переночевать?

– Ночуй, конечно, о чем разговор. Слава богу, места хватит.

– Братья не пускают меня домой из-за того, что не поехал сегодня в лес. Я бы поехал, – стуча зубами, объяснял Сями, – если бы не заболел. Ломает всего, и голова кружится.

– Голоден ты, наверно, потому и голова кружится, – Кайпа поставила перед ним ужин – долю Хасана. – На, поешь. Садись и ты, – кивнула она сыну.

– Я сыт, нани. Поел у Исмаала.

– Вот и хорошо. Дров не привез, так хоть сытым приехал.

Хасан нахмурился. Бровь дернулась и застыла вверху.

– И чего так много говоришь об этих дровах. Я же сказал, завтра привезу тебе полную арбу, – значит, привезу! Если буду жив…

Сями съел очень мало и отставил миску. Мать и сын удивились. Такого не бывало.

– Кайпа, где мне лечь? – спросил Сями.

Сейчас сон ему был дороже всякой еды.

– Где тебе больше нравится, там и постелю!

– Можно здесь, у печки? Мне тут теплее будет.

– Ну что ж, ложись здесь.

Кайпа постелила матрас. Сями укрылся своей старенькой шубейкой, свернулся калачиком и затих.

И невдомек было всем троим, что стражники, сидевшие у Соси, заметили Сями, когда он стучал в дверь, и теперь кружили вокруг дома Кайпы. Они подумали, что это Дауд.

Казаки близко не подходили. Решили подождать, пока пришелец не пойдет обратно. Так будет сподручнее, а если не сдастся, то из засады стрелять безопаснее.

Кайпа долго не могла уснуть – Султан не давал. Наконец все затихли, и слышалось только тяжелое прерывистое дыхание Сями.

…Вдруг что-то грохнуло. Кайпа очнулась. В окне уже брезжил рассвет.

– Стой! – услышала она крик во дворе. Вслед за тем один за другим раздались два выстрела.

Кайпа вскочила и подбежала к окну. В дверь ворвались два казака. С испугу она и не подумала, как же они вошли, дверь ведь была заперта.

– Где оружие? – подступили они к Кайпе.

Женщина не понимала, о чем они спрашивают и чем так встревожены. Она бессмысленно смотрела на них и моргала глазами. И даже тогда, когда они встряхнули матрас, на котором раньше лежал Сями, она не подумала, почему же его-то нет на матрасе. Только вдруг сообразила в чем дело. «Вададай! Они, наверно, ищут ружье, что было у Хасана! Куда он его спрятал?»

Проснувшись и увидев казаков, Хасан тотчас кинулся к печке, но не успел. Стражник вытянул из очага ружье. Кайпа вся задрожала от ужаса, но про себя подумала: «Может, на этом успокоятся и уйдут?»

Хасан вырывался из рук казака, пытаясь дотянуться до ружья. Но силы были неравные. Здоровенный мужик, как в тисках, сжимал парнишку.

– Будь спокойней. Не зли их, – со слезами упрашивала его Кайпа. – Отдай им винтовку, а то…

Но Хасан не слушал ее. Тогда второй казак снял с гвоздя шерстяную веревку и скрутил ему на спине руки.

– Отпустите моего мальчика, собаки, – кричала по-ингушски Кайпа. – Что он вам сделал?

– Не плачь, нани, не унижайся перед ними. Ничего со мной не будет.

– Ничего не будет! Я знала, что этим кончится, знала, что накличешь новую беду на мою голову!..

– Убирайся, стерва! – оттолкнул стражник Кайпу и вывел Хасана во двор.

Хасан вел себя очень мужественно, хотя сначала немного испугался. Теперь он даже гордился, что его арестовывают, как настоящего мужчину. Вот если бы Кайпа не плакала, тогда бы он чувствовал себя совсем спокойно.

– Перестань, нани! – попросил Хасан, когда она выбежала вслед за ним. – Не плачь…

– О дяла, почему ты во всем жесток с нами, – причитала Кайпа. – Хоть бы раз пощадил! Сидишь у себя в небе и будто ничего не видишь и не слышишь.

Кое-кто из соседей, разбуженных выстрелами, заглянул во двор и, увидев казаков, молча отходил.

– Люди, помогите! – кричала Кайпа.

Показался всадник. Это был старшина Ази. Ему сообщили, что убит абрек.

Увидев его, Кайпа немного успокоилась. «Уж он-то поможет, – подумала она. – Ведь Ази – старшина». Но Кайпа и рта не успела открыть, чтобы пожаловаться, как Ази тотчас закричал:

– Вот уже второй раз я на твоем дворе из-за непорядков! Видно, захотелось в Сибирь!

– За что в Сибирь? Что мы сделали?

– Прячешь у себя абреков! Что еще ты должна сделать?

– Каких абреков? Где ты их видишь? И мне ли до абреков!

Ази махнул рукой и, не отвечая Кайпе, повернулся к казакам. Один из них поманил его за дом.

– А ну, иди сюда! – крикнул оттуда Ази. – Сейчас я покажу тебе абрека.

На лице у Кайпы выступил холодный пот. «О дяла, кто еще там? – подумала она. – Неужели Дауд?» Но, увидев растянувшегося на грядке Сями, Кайпа обмерла.

– О дяла! – Она покачнулась, будто внезапный ураганный ветер толкнул ее в грудь. С трудом устояла на ногах и, чуть придя в себя, сказала: – Это он абрек? Посмотри на него получше.

Ази сошел с коня, повернул Сями. Он был мертв. Глаза бедняги застыли в удивлении, казалось, вопрошали: «За что?» Нижняя губа плотно прижалась к верхней, чтобы уже никогда не отвиснуть и не дрожать от обиды, от холода и мало ли еще от чего.

– Какой он абрек! За что убили человека?

Кайпа воздела руки к небу и заплакала.

Ази не слушал ее. Стражник рассказывал ему подробности события. Ази прервал его какой-то фразой, тот застыл в удивлении.

– Что? А почему же тогда убегал?

– Потому, что не все у него на месте… – Ази покрутил пальцем у виска. – Понял?

Казак молча повернулся и пошел к дому.

– А оружие? – вспомнил он, вдруг остановившись, – Рружие, которое мы нашли в доме?

– Чья винтовка? – спросил Ази у Кайпы.

– Наша. Чья же еще. – Кайпа была не из тех, кто мог бы свалить свою вину на другого, пусть и на мертвого Сями, который теперь снес бы любое обвинение.

– Разве ты не знаешь приказа? Почему вы держите в доме огнестрельное оружие?

– Это же однозарядное ружье! – покосился на Ази Хасан.

– Это неважно, какое, однозарядное, десятизарядное или такое, которое заряжают в могиле моего отца! – закричал Ази. – Приказ есть приказ! И что тут за народ! Лучше быть пастухом, чем старшиной в этом Саго шли!

Ази внимательно посмотрел на Хасана. Потом махнул казакам. Те быстро пошли со двора. Хасан забился, как рыба в силках, когда увидел, что они уносят с собой его ружье.

– Развяжи мне руки, нани! – кричал он.

– Ох, если бы они у тебя всегда были так связаны! – в сердцах сказала Кайпа. – Не делал бы, чего не следует!

– Развяжи меня, они уносят ружье!

– По голове бы тебя этим ружьем.

Сями похоронили в тот же день. До похорон раздали чапилги,[49] а собравшихся на траурное поминание угостили бараниной. Деньги, которые дали все пришедшие на похороны, сполна окупили бы и барана и все другие расходы.

Кроме вдовой сестры Сями, никто не плакал, если не считать притворные всхлипывания жен Элмарзы и Товмарзы.

Мужчины выражали соболезнование Элмарзе и уходили, в душе уверенные, что смерть принесла облегчение несчастному Сями.

Но были в селе и такие, в ком убийство невинного отозвалось новой болью и злобой к насильникам.

Часть четвертая

1

Летнее солнце щедрое. Не успеет взойти – шлет миру тепло. Все живое пробуждается, радуется.

И только Хусен никак не может проснуться. Правда, мать начала будить его, едва забрезжил рассвет. И поручений надавала такую уйму: присмотреть за Султаном, покормить цыплят, уберечь созревшие вишни от мальчишек. И еще что-то, Хусен сквозь дрему не все разобрал и запомнил.

Кайпа с Хасапом уже наверняка перевалили Терской хребет и едут по моздокской дороге, а Хусен все еще не может глаза продрать. Голодные цыплята забежали в открытую дверь и носятся по комнате как оглашенные, а во дворе наготове сидит стая воробьев в ожидании, когда будут кормить цыплят. Но Хусен не слышит ничего: ни цыплячьего писка, ни воробьиного чириканья.

И все же он проснулся. Со двора донеслось мелодичное, нежное пение птицы. Это тебе не воробей и не цыпленок. Хусен знает, кому принадлежит чудное пение. Это иволга. Как-то, когда точно такая же очень красивая птица, величиной почти с голубку, с яркими разноцветными перьями сидела на макушке вишни и беспечно пела свою песню, Хусен незаметно подкрался и убил ее из рогатки.

– Зачем ты убил ее? – с укоризной покосился на него оказавшийся поблизости Мажи и уверенно добавил: – Теперь за это в ад попадешь!

– Ну да! – недоверчиво отмахнулся Хусен.

– Не веришь? Спроси у моего дади.

Побежали к Гойберду.

– Конечно, в ад попадешь! – подтвердил тот. – Это же райская птица! Клянусь богом, райская.

Хусен тогда вернулся домой весь в слезах.

Кайпа долго утешала сына.

– Ты ведь не знал, что она райская! А знал бы, так ни за что бы не убил! Правда?

Хусен кивнул.

– Ты же ведь не знал, что убить птицу – большой грех. Не знал – значит, и бог тебя простит.

Хусен тогда успокоился. Но и по сей день он с болью вспоминает об этом случае и всякий раз, заслышав голос этой птицы или невзначай увидев ее, вздрагивает. Вот и сейчас: сон слетел с него мигом. Пусть поет, сколько хочет, Хусен не тронет ее…

Мать обещала привезти из Моздока мяч. Не сейчас, а в другой раз. Она решила, если удачно продаст таркала,[50] снова поедет на базар, тогда и купит. «Хоть бы продала, – думает Хусен. – Неужели не повезет нам? Люди ведь продают?»

Сегодня Кайпа впервые выехала на арбе. Наконец решилась: продала корову и купила лошадь. Сегодня она привезет муки и подсолнечного масла. Больше ничего. Надо беречь деньги, снова собирать по крохам на корову. Потому что ведь и без коровы не прожить, хотя все говорят, что главное в хозяйстве – лошадь.

В надежде, что мать привезет муки и масла и он тогда досыта наестся вкусных, жаренных на масле чапилгов, Хусен взялся за дело: замочил кукурузных отрубей и дал цыплятам. А пока они клевали, не спускал глаз, чтобы воробьи не подлетали на цыплячий завтрак. Подползший к двери Султан сидел и пристально смотрел во двор. На минуту и он показался брату похожим на цыпленка. Хусен больше не сердился на Султана. С тех пор как мать все же снесла его в какой-то из дворов, где резали скотину, и подержала во вспоротом коровьем желудке, он стал заметно поправляться. Теперь и на ноги встает. Но ходить пока не ходит. Попробует шагнуть, закачается и в страхе тотчас садится и дальше уже ползет.

– Хусен, бапи,[51] – попросил Султан. И когда Хусен протянул ему кусок сискала, он взял, потом показал на красные вишни и захныкал.

– Ну чего тебе? Вишни? Сейчас принесу.

Хусен направился к дереву. Вишни – это можно. Лишь бы не ревел. Он обхватил ствол дерева обеими руками, уже собирался подтянуться, и вдруг услыхал, как его зовет Эсет. Хусен забыл обо всем и побежал к плетню. Сквозь щели на него смотрели два знакомых синих глаза.

– Хусен, иди к нам.

– Что случилось?

– Ничего. Просто так. А знаешь, что мне дади привез?

– Куклу, наверно?

– Тоже мне, куклу! – скривила губы Эсет. – Что я, маленькая?

– Ну что же тогда?

– Догадайся! Что покупают девушкам?

От нетерпения и от радости глаза Эсет горели, как угольки.

– А ты разве уже девушка? – усмехнулся Хусен.

– Ну я же не о том! Просто мне хочется, чтобы ты сам догадался, что мне купили.

– Откуда мне знать? Что я, святой, что ли?

– Ну ладно, так и быть, я сейчас покажу тебе. – Эсет вприпрыжку понеслась к дому.

А Хусен тем временем услышал плач Султана и побежал к нему. Братишка плакал оттого, что на него, распушив свои крылья, кидалась нахохлившаяся квочка. Она уже успела клюнуть его в щеку, и здорово. Султан прижал ладошку к царапине и ревел в голос. Курица хотела было и на Хусена броситься, да вдруг увидела в небе ястреба и затихла.

Наступила тишина. Хусен взял Султана на руки и пошел в сад.

– Ну где ты пропадаешь, Хусен? – крикнула Эсет. – Я ведь жду тебя.

Хусен подошел. Синие глаза смотрели встревоженно. В руках у Эсет была гармошка.

– Что он плачет? – спросила девочка.

– Пока мы с тобой болтали, квочка его клюнула, – сердито ответил Хусен.

– Хорошо, что не в глаз.

– Сказала бы сразу, что тебе купили, я бы не торчал здесь так долго и с ним бы ничего не случилось…

Эсет на минуту помрачнела. Опять Хусен сердится на нее. Но, глянув на Султана, она потеплела и засветилась нежной улыбкой, пожалела мальчонку. Стала утешать. А на Хусена и внимания не обращала, будто его и не было рядом. Султан потянулся к гармошке. Эсет попробовала заиграть. Но стройной мелодии у нее не получилось. Однако и этого было достаточно, чтобы мальчик совсем забыл про свою болячку и успокоился. Даже таких нескладных, отдельных звуков он никогда еще не слышал. Зато Хусен не восторгался этой мелодией.

– Ты играть-то не умеешь! Зачем тебе гармошка? – поджав губы, бросил он.

– Выучусь. Ведь мне только вчера ее купили! – без обиды ответила Эсет.

Султан опять потянулся к гармошке и снова заныл.

– Не тяни свои лапы! – закричал на него Хусен. – Не видишь разве, плетень?

– А вы идите к нам, – позвала Эсет. – Я одна. Никого дома нет.

– Где же ваши?

– Уехали в Моздок. Гармошку тоже оттуда привезли. А что тебе привезут из Моздока? – полюбопытствовала Эсет.

Хусен потупился.

– Ничего. Нам надо деньги копить на корову.

Эсет тоже загрустила.

– Если бы дади исполнил свое обещание и купил вам лошадь, не пришлось бы корову продавать… Потому он теперь и во Владикавказ не ездит – боится встретить Дауда. А как ты думаешь, Хусен, на моздокской дороге он не может встретить дади? А?

– Откуда я знаю?

– Ну как же не знаешь? Он ведь ваш родственник?

– И что, что родственник? – глаза Хусена опять смотрели сердито.

– А ты не знаешь, где он сейчас?

– Зачем тебе? Хочешь донести?

– Я не доносчица.

– Зато твой отец доносчик! Наверное, подучил тебя выспрашивать. Ведь это он тогда донес, будто у нас Дауд! Из-за него и Сями убили!

Эсет нечего было возразить. Хусен прав. Она не забыла, как отец все выведывал у нее, не видит ли она у соседей Дауда. Девочка и тогда понимала, что делал он это не из простого любопытства.

Нет, Эсет не станет возражать Хусену, не будет ссориться с ним.

– Идем к нам. Мне скучно, – попыталась она перевести разговор.

– Отчего же скучно? У тебя гармошка, вот и весели себя!

– Мне и с гармошкой скучно!.. Одной!.. – сказала и зарделась. А голос при этом был такой нежный, такой просящий, будто ребенок ластится к матери.

– Не могу я уйти к вам. Мальчишки залезут и оберут вишни, – уже дружелюбно ответил Хусен. – Идем лучше ты. Досыта вишен наешься.

– Нани будет ругать, если узнает, что я уходила…

Они бы еще долго спорили – и плетень им не мешал, да Султан услыхал про вишню, снова захныкал и потянул брата в сад. Хусен и сам не прочь полакомиться. Еще не согретые солнцем ягоды особенно вкусны с сискалом.

Эсет так и не пришла к ним. Дела были сделаны, теперь и Хусену скучно. У Гойберда – никого. Рашид, как обычно, ушел в поместье купать овец, все остальные – у родственников, полют кукурузу. Мажи еще с вечера радовался этому, предвкушая сытную еду в поле. О том, что целый день будет жариться на солнце, он не думал.

С соседского двора неслись нестройные звуки гармошки: Эсет учится играть.

Конечно, если бы не сад, Хусен охотно пошел бы к соседям. И ничего обидного не сказал бы Эсет. Сегодня 1 он вдруг почувствовал какую-то нежность к ней и теперь уже твердо решил больше никогда не ссориться. Ведь она с ним всегда миролюбива и ласкова, всегда старается порадовать, сделать что-то приятное. Раньше Хусен не думал об этом, но сегодня… Сегодня случилось что-то непонятное. Правда, и на этот раз он чуть не обидел ее. Из-за Дауда. А ведь давно пора поверить, что Эсет не способна на подлость. К тому же Дауда никто не разыскивает и не преследует. С тех пор как убили Сями, больше не было никаких обысков п засад. А Дауд чаще обычного приходит в село.

Хусен ругает себя за то, что обидел Эсет. А звуки гармошки становятся все громче и увереннее. Они уже нравятся Хусену. Ему хочется подойти к плетшо и крикнуть: «Эсет, я больше никогда не обижу тебя». Но он не делает этого. Внезапно, будто о чем-то вспомнив, бежит домой. Взяв у матери конопляных ниток, он выскочил в сад. Нарвал вишен, привязал их к палочке – и вот готова красивая гроздь. Очень красивой она получилась. Хусен направился к плетню. Гармошка молчала. Может, Эсет ушла домой? Надо крикнуть ее! А вдруг не услышит? Но в эту минуту его будто кто толкнул в грудь. Хусен обернулся и увидел входящую к ним в ворота Эсет. Хусен спрятал гроздь за спиной, медленно пошел навстречу девочке и, подойдя, торжественно подал ей.

– Ой, какая красивая! – вырвалось у ошеломленной Эсет.

Она замерла, и только горящие глаза ее перебегали с грозди на Хусена.

– Бери, это я тебе, – смущенно сказал Хусен.

– Мне?! – Взяв обеими руками подарок, она прижала его к груди. – Как красиво ты сделал!

Они уже сидели у двери, а Эсет все еще восхищенно смотрела на гроздь, не решаясь сорвать с нее ягодку.

– Я не буду их есть, Хусен! – сказала она.

– Ешь. Я еще сделаю. Красивее и больше этой.

– Красивее?! Что может быть лучше!

Терпение Эсет было недолгим. Срывая вишни одну за другой, она быстро разделалась с гроздью.

– Я очень люблю вишни, – проговорила Эсет и недовольным взглядом обежала свой голый двор, где, кроме акаций вдоль забора, не было ни деревца, – Только у нас их нет.

– А у нас сколько хочешь, – похвастался Хусен. – У меня даже оскомина от них.

– У моей дяци тоже их много. Только они не едят. Возят в Моздок, продают.

– Нани тоже повезет в следующий раз. И знаешь, что она мне купит?

– Штаны? – спросила Эсет.

– Какие штаны!.. – Хусен прикрыл руками коленки, чтобы Эсет не увидела латки.

– А что же тогда?

– Мяч! Настоящий резиновый мяч!

– Интересно, куда Тархан задевал свой мяч? – встрепенулась Эсет. – Пойду поищу его. Если найду, отдам тебе.

Хусен уговаривал ее не ходить. Сказал, что вовсе ему не нужен мяч. Но Эсет не послушалась, убежала.

Вернулась она только к полудню. Вряд ли так долго искала мяч. Наверно, занималась другими делами. И хотя Хусен отговаривал Эсет, но, увидев ее с пустыми руками, он все же против воли погрустнел.

– Так и не нашла! – виновато сказала Эсет. – Тархан, видно, потерял его.

Хусен разжигал огонь в очаге. Он сделал вид, что ему все равно, нашла она мяч или нет.

Помолчали.

– Дай-ка я растоплю? – опускаясь на корточки рядом с ним, попросила Эсет.

Ей хотелось сделать ему что-нибудь приятное… Вместо мяча.

– Не надо. Я сам.

– Это не мужское дело! – совсем осмелела Эсет.

– Ну, тогда разжигай, – согласился Хусен и поднялся.

Мигом управившись, поднялась и Эсет.

– Зачем тебе огонь? – спросила она. – Ты что, обед хочешь приготовить?

– Мы сейчас сварим яиц!

Хусен уже давно слышал кудахтанье кур в сарае. Это верный признак, что снеслись.

Он хотел пойти в сарай, но Эсет удержала его.

– Я пойду. Это тоже не мужское дело! – лукаво улыбнулась она.

Хусен не узнавал своей подружки. Она была какая-то необычно смелая, будто взрослая. И чувствовала себя как дома. Сходила в сарай. Положила яйца в котелок, налила воды, подвесила его над огнем и уселась у очага. Но через минуту отодвинулась и стала тереть свои белые ноги.

– Обожглась? – спросил Хусен, но к огню не пододвинулся. Боялся, как бы Эсет опять не сказала, что это не мужское дело – хлопотать у очага.

– Обжечься пока не обожглась, но очень там жарко.

– Потому, наверное, ты сегодня и на прополку не пошла, – улыбнулся Хусен, – что любишь, где попрохладнее.

– Нани не взяла меня. Боится, загорю на солнце. Она говорит: девушке нельзя загорать, надо быть белой как снег! Я не понимаю зачем. Разве не все равно, будешь белая или черная? А, Хусен?

Хусен молча пожал плечами. А сам почему-то не мог оторвать глаз от ее коленок. Эсет и вся была белая, как молоко, и очень нежная. Хусен сравнивал ее с распустившимся цветком. Только про себя, конечно…

Кабират и Соси в последнее время очень нежат и холят свой «цветок». Но мысль о том, для чего и для кого они это делают, еще не приходит в полудетскую голову Хусена. Не знает он и того, что красота Эсет едва расцветет… тотчас и померкнет, что растопчет ее жестокий человек. Ничего не знает пока Хусен. Не знает и Эсет. Им сейчас весело.

Хусену, как никогда, хочется, чтобы Эсет подольше побыла у них. Но время бежит. Кабират обещала вернуться к вечеру, и Эсет торопится.

Хусен совсем поник. Уж лучше бы она вовсе не приходила. Теперь ему особенно грустно одному. А раньше он ведь не скучал без нее! Может, и сегодня было бы как прежде? Но вот пришла и, уйдя, оставила ему грусть…

С приближением вечера Хусен немного рассеялся. Скоро вернутся мать и Хасан. Надо наколоть дров, принести воды, чтобы Кайпа сразу принялась готовить.

Султан уже спал, а Хусен, сидя у порога, не спускал глаз с улицы. Хотелось поскорее услышать скрип приближающейся арбы. Дважды проезжали мимо их двора арбы. Наконец третья остановилась у ворот. С нее сошли двое – Кайпа и Хасан. Арба поехала дальше.

Хусен застыл от удивления. Сначала он подумал, что кто-то еще был на их арбе и повез дальше свой груз. Но почему тогда Хасан не поехал с ним? Арбу-то назад надо пригнать. И почему не сняли мешок с мукой? Хусен готов был сам кинуться за арбой.

– Куда она поехала? – с нетерпением спросил он, не дождавшись объяснения.

– К себе домой. Куда же еще? – тяжело вздохнула Кайпа.

– Куда домой? Разве это не наша арба?

– Не паша, не наша! – прикрикнул Хасан, словно в том, что арба эта чужая, есть какая-то вина Хусена. Прикрикнул и пошел вслед за матерью в дом.

– Тогда где же наша? – ничего не понимая, спросил Хусен.

– Где наша? В пропасть свалилась!

– Что ты кричишь на него? – вмешалась Кайпа.

– А чего он пристал?

– Не пристал, а тоже хочет знать.

– Хорошо. Расскажем, раз хочет знать. Наша арба осталась в Моздоке. А лошадь отобрал хозяин. Ясно? Доволен?

Хусен в недоумении. Что значит «отобрал хозяин»? Разве не они хозяева?

– Какой хозяин? – выговорил он наконец. – Кто отобрал?

– Обыкновенный хозяин, казак! Взял и увел. Вот так. – Хасан обхватил себя обеими руками за шею и пригнулся.

Мать горестно покачала головой и, обняв Хусена, сказала:

– Обманули нас, продали нам краденую лошадь. Хозяин опознал ее и увел. Не суждено, выходит, было…

Наконец Хусен понял, что произошло. Не понял он только одного: почему мать так спокойно говорит об этом? Не плачет, не молит бога?… А она вдруг погладила его по голове и запричитала:

– О, чтобы сгорел тот, кто сделал нам такое зло!..

И тут Хусен, не сдержавшись, горько заплакал.

– Ну захныкал, как девчонка! – презрительно скривился Хасан.

– Перестань, сыночек! – и сама едва сдерживая слезы, утешала сына Кайпа. – Будет у нас лошадь… Если суждено…

Дрова, приготовленные Хусеном, так и остались нетронутыми. Очаг в тот вечер не разжигали. Неприютно было в доме.

2

Хасан поднялся с рассветом, сбегал к Рашиду и быстро вернулся.

– Ты чего это чуть свет вскочил? – спросила разбуженная мать.

– Если я буду спать до полудня, наши дела не поправятся.

Он еще не мог прийти в себя после поездки в Моздок.

– Куда ты собрался, я могу об этом знать? Хотя у тебя теперь столько тайн от меня…

– Иду на работу. Овец угромовских купать. Вот и вся тайна.

– Что же ты вчера не сказал? – засуетилась Кайпа. – Я бы с вечера испекла тебе сискал.

Она взяла сито и большую деревянную чашку.

– Не успеешь, – остановил ее Хасан. – Вон Рашид уже идет за мной.

Кайпа посмотрела в окно.

– А как же ты? Голодный пойдешь?

– Ну, идем? – спросил Рашид входя.

– Погодите немного, я испеку сискал, хоть тоненький, чтобы побыстрее!

Но ребята не стали ждать.

Проснулся Хусен. Узнав, куда идут Хасан с Рашидом, он тоже засобирался. Мать попыталась удержать его.

– Завтра пойдешь. Я не успела приготовить поесть.

Но на этот раз ничто не могло остановить Хусена. Какон может оставаться дома?

– Нани, там еще с вечера остался сискал. Я возьму его, нам хватит. И вишен нарву. – Он побежал в сад.

Солнце поднялось уже довольно высоко и все убыстряло свой ход. Спешили и ребята. Но Рашид тем не менее торопил.

– Вчера я в это время был там, – говорил он, глядя из-под ладони. – Зарахмет пригрозил, что всякому опоздавшему убавит заработок.

Хасан и Хусен старались не отставать от Рашида. Они, конечно, опоздали. Рашид думал незаметно смешаться с работающими ребятами. Но им это не удалось. Зарахмет заметил их и закричал Рашиду:

– Вы обедать пришли или?…

– Работать, – за всех ответил Рашид.

– А какого черта спали так долго?

Рашид предпочел смолчать. Нет таких слов, чтобы разжалобить Зарахмета, а злить его нельзя. Братья совсем не поднимали глаз.

– Никто не даст вам работы, если будете приходить так поздно, – не унимался Зарахмет.

– В другой раз мы не опоздаем, сегодня ждали, пока сискал испечется, потому и… – придумал вдруг причину Рашид.

– Скажи матери, пусть пораньше встает, нечего валяться до полудня!

– У меня нет матери! – помрачнел Рашид.

– Нету, говоришь? – Зарахмет немного смягчился. – Ну, ладно. Идите работайте.

Сказал, а потом передумал, остановил и спросил фамилии.

– Сегодня получите только за полдня, так и знайте! – Он важно поднял карандаш и выглядел при этом так, будто сообщил радостную весть.

Подбежал сын Зарахмета.

– Что ты, сынок? – спросил отец.

Он не называл детей по имени, ни своих, ни чужих.

– Паша зовет тебя.

Так называли помещика. Для сагопшинцев он был Угромом, а приближенные называли его по имени. По-русски полагалось добавлять и отчество. Но жена звала его Пашей, и близкие подражали ей. Хозяин мирился с этим.

Зарахмет заторопился. Обернувшись к сыну, сказал:

– Идем, что ты стоишь?

– Я останусь здесь…

– Чего тут делать?

– Тоже буду купать овец.

– Пошли. Нечего. Одежду замараешь.

Пропустив сына вперед, Зарахмет, тяжело ступая, пошел за ним, покачивая своим тучным телом.

Хусен неотрывно следил за мальчишкой. Ему и во сне не снилась такая одежда, хотя он был куда старше этого сопляка. «Счастливый, – подумал Хусен, – он идет с отцом!» Хусен согласен был никогда не иметь таких брюк и такой куртки, только бы отец был жив…

Кто-то крикнул:

– Эй, гони вон ту овцу!

Хусен обернулся. Слова относились к нему. Командовал паренек, назначенный Зарахметом старшим. От тех, что пригнали к яме, отстала одна небольшая овечка. Она удивленно озиралась по сторонам. Хусен подбежал к ней, овечка подскочила, словно ее поставили на раскаленную плиту, и отбежала в сторону.

– Глупый ты! – злобно бросил старшой. – Кинулся прямо на нее.

Овечка пробежала мимо Зарахмета. Он протянул руки, хотел ее задержать, но зацепился за бурьян и чуть не растянулся. Овца скакала вприпрыжку, но Хусен и не думал прекращать погоню. Сын Зарахмета бежал за ним, и казалось, будто он гонится за Хусеном. Наконец, тоже умаявшись, а может и оступившись, овца упала, и не успела она подняться – Хусен схватил ее за рога, зажал голову между ног и протянул Зарахмету. Подошел старшой.

– Где ты видел, чтобы так ловили овцу? – взревел он. – Бежишь прямо на нее!

– Прямо или косо он бежит, а овцу, видать, поймает, даже самую быстроногую, – похвалил Зарахмет. – Косуля, а не парень! – И, обернувшись к старшому, добавил: – Пошли-ка его подгонять овец. Уж он-то ни одной не упустит. Если только в небо какая взлетит!..

Хусену не очень-то хотелось гоняться за овцами. Куда интереснее работать у самой ямы. Овцы – вжик – так и скатываются, как со снеговой горки. Правда, в этом году набили поперечных планок, чтобы скотина не калечилась.

– Ну, чего ты стоишь разинув рот? – крикнул старшой. – Тебе же сказали, иди подгоняй овец.

Делать нечего, Хусен пошел. Ослушаешься – чего доброго, прогонит.

С обеда и Хасан попросился подгонять овец. Уж очень ему не по себе было от запаха лекарств. Теперь братья работали вдвоем. И бегал, конечно, в основном Хусен. Хасан все больше жаловался на головную боль от лекарств.

Дело было к вечеру. Две овцы отбились от отары и подбежали к канаве, отделяющей угрюмовские земли от сельских. Хусен погнался за овцами. Одна, то ли поняв, что ей не убежать, то ли испугавшись, повернула назад. Зато другая прыгнула, глупая, в канаву. Хусен – за ней. Овца лежала не двигаясь. Он потянул ее за рога. Овца не поднялась, только жалостливо посмотрела на него, будто просила: «Оставь меня хоть теперь!» Хусен осмотрел овцу и убедился, что никуда ее не выгонишь – заднюю ногу сломала.

Мальчишка побежал к брату и рассказал о случившемся.

– Молчи и никому ни слова! – погрозил тот пальцем. Лицо его мгновенно помрачнело. Вспомнилось то, что случилось давно, тогда, когда саадовской овце ногу переломили…

После работы все пошли в имение ужинать. Рашид решил остаться там с ночевкой. Место дают, кормежку тоже. Стоит ли мотаться домой и обратно. Только силы терять. Он и друзей своих хотел уговорить. Но Хасан упросил его уйти вместе с ними. У него было что-то свое на уме. Они пошептались с Рашидом, и тот быстро согласился.

Уйти пришлось не евши. После ужина спустят сторожевых собак. Они охраняют имение и помещичьи отары. Все, кто уходит домой, спешат отправиться до наступления темноты, чтобы не попасться в лапы псам.

Хасан свернул к Рашиду.

– Хусен, – попросил он, – скажи нани, что я остался ночевать в имении. Попозже мы с Рашидом сходим за той овцой.

– А если кто увидит?

– «Если кто увидит»… – усмехнулся Хасан. – Потому-то мы и не берем тебя, чтобы не увидели.

Хусен обиделся, по промолчал.

– Ну иди быстрее, – зло подтолкнул его Хасан. – Да не забудь, запри дверь.

«И что он воображает, – думал Хусен. – Сам ничего еще не сделал такого, чтобы можно было гордиться. А меня все трусом выставляет, хотя я никогда не трусил!»

Но спорить не хотелось. Хусен глубоко вздохнул и молча побрел домой.

Хасан с Рашидом взяли нож и мешок и вышли из дому.

– Куда вы? – пристали к ним Зали и Мажи.

– За семь гор!

– А зачем нож заточили? – спросила Зали.

– Тебя зарежем!

На счастье, Гойберд был во Владикавказе. Не то не отпустил бы их в ночь, да в такую темную. Земля сплошь как черной буркой укрыта. Не видно ни ям, ни бугров.

За селом шли степью. Наконец добрались до нужной канавы и дальше пробирались ею. Оба молчали, чтобы не выдать себя. Хасан думал о матери. Как бы она волновалась, знай, где сейчас сын. Определенно прибежала бы и преградила ему путь своими обычными словами: «Только через мой труп ты пойдешь дальше! Твой отец честным ушел в могилу. Нечестного нам не надо!»

«Нечестное, нечестное! – досадует Хасан. – А разве честно нажито все, что имеет Угром? Разве честно держать в одних руках столько земли, столько скота? Помещик и не узнает об исчезновении одной овцы. Зато, если ее найдут в канаве, станут допытываться, кто виноват, что нога у нее сломана, и тогда несдобровать. В лучшем случае нам не заплатят за работу. Пусть грешно брать чужое, но эту овцу надо унести. И мы унесем ее! Бог не простит? А почему он все прощает Угрому и Сааду? Почему он позволил обманщику всучить нам краденую лошадь?»

Много вопросов роилось в голове у Хасана. Но он вдруг споткнулся обо что-то мягкое и уже ни о чем не думал. В ногах у него овца – знакомый лекарственный запах бьет в нос.

Овца стонала, как человек. Рашид взял ее за ноги и придавил своими коленями к земле. Хасан держал голову и пытался перерезать ей горло. Но овца – не курица. С ней не так-то легко сладить.

Наконец все было кончено. Ребята уложили тушу в мешок, присыпали кровь землей и тронулись в путь. Мешок несли по очереди. Овца хоть и небольшая, а тяжелая.

До села добрались благополучно. Не встретили в пути ни души. Проснулись Мажи и Зали. И не спали, пока не разделали тушу и не наелись жаркого из легких и печени.

Еще до рассвета, оставив большую часть своей доли (надежно присыпанную солью), Хасан взял увесистый кусок баранины, пошел домой.

– Вададай! Почему ты вернулся ночью? – изумилась Кайпа.

– Не больно-то хорошо там на соломе! Дома в постели лучше! – сказал Хасан и протянул матери сверток. – Да вот и мясо надо было принести.

– Что это за мясо?

– За работу дали. Вместо денег. Мне и Хусену, на двоих.

И радость и удивление смешались в глазах Кайпы.

– Столько мяса?! Да отблагодарит их бог. Нам хватит на два-три дня.

– Мы еще и завтра принесем! – счастливый радостью матери, выпалил Хасан.

– Нет, завтра вам придется остаться дома!..

– Почему?

– Вечером здесь был двоюродный брат вашего отца, Мурад, сказал, что завтра к нам собирается Саад с сельскими стариками.

– Это еще зачем?

– Придет просить о прощении крови. Есть же в пашем народе такой обычай. Вот он и хочет им воспользоваться…

– Простить ему кровь? – Глаза Хасана потемнели, бровь поползла вверх.

В памяти юноши ожила незабываемая картина: искаженное лицо отца и его последние слова: «Хасан, отомсти». Ошеломленный такой вестью, он некоторое время молчал.

– А что ты сказала Мураду? – спросил он наконец.

– Что я могла ему сказать? Обещала оставить вас дома…

– Вот возьмем и не останемся!

– Нельзя так. Мурада надо послушаться. Ближе, чем он, у нас нет никого.

– Ну и делай, что он тебе велит. А я не стану. Да если бы твой Мурад был мужчиной, Саада уж давно земля бы не носила.

– Не надо, Хасан. Не говори так.

– А что ты хочешь от меня? Хочешь, чтобы я простил этому извергу кровь своего отца? Так знай же, не бывать тому!

– Я хочу, чтобы вам троим ничего не угрожало, – сказала Кайпа ласково и очень тихо.

Хасан весь кипел.

– Не потому ли ты держишь нас как на привязи? Может, скоро в сундук запрешь?

– Да что тебя прятать, – махнула она рукой, – и в сундуке будешь мне досаждать! Горяч ты больно!

– Горяч или холоден, а за деньги своего отца не продам! Так и передай Мураду.

Чуть свет Хасан с Хусеном ушли на работу. Мать не противилась. В душе она гордилась Хасаном. Проводив сыновей, Кайпа сбегала к Мураду и сказала, что прощения Сааду не будет. Мурад разошелся: он уже почти пообещал Сааду, а тут…

– Сыновья не хотят этого! – твердо сказала Кайпа.

– Вот тебе и раз! – вскочил тот с места. – Не собираются ли твои сыновья отомстить Сааду?

– Не знаю.

– А что ты тогда знаешь? Разве не ты их мать? Распустила своих детей! Я-то думал, что ты заменила им отца!..

– Если бы ты приглядывал за моими сыновьями, как того велит долг, – глаза Кайпы налились слезами, – знал бы, что они уже не дети. А ты всегда чуждался нас. По какому же праву требуешь, чтобы теперь они слушались тебя?

– Не послушаются – им же хуже! Сааду они ничего не смогут сделать. А свои шеи сломают! Это уж точно!

По правде говоря, Мурад больше за себя беспокоился. Он боялся, что в случае чего и ему не миновать беды. Саад и его родичи никого не оставят в покое. Ведь он, Мурад, один из самых близких родственников… Таков уж обычай.

– Знаешь, Кайпа, – сказал он миролюбиво, – я передам, пусть они сегодня не приходят, скажу, что не успел переговорить с вами. Это даже придаст нам весу! А ты попробуй еще раз уговорить мальчиков!..

– Они сыновья Беки. А Беки – твой двоюродный брат. Мы живем не за горами, идти недалеко. Вот ты приди и попробуй поговори. А мне больше нечего сказать им.

И Мурад пришел. Но Хасан был тверд. Он не изменил своего слова. Хусен стоял рядом с братом и, сжав губы, сурово смотрел на родственника.

Поклявшись, что больше не переступит порога этого дома, Мурад ушел.

3

Поняв, что его замысел не удался и прощения не будет, Саад забеспокоился не на шутку. Надо искать новых путей. Другое дело, когда сыновья Беки были несмышленышами. Прошло время, они подросли. Старший, говорят, уже юноша. Опасность с каждым днем все ближе. Любым способом их нужно убрать. Особенно Хасана. Не убивать. Нет! Ни к чему брать на свою шею кровь еще одного человека. Саад знает, что парни работают в угрюмовском поместье, купают овец. Это натолкнуло его на мысль, которая и привела к дому старшины.

Ази внимательно выслушал своего покровителя и успокоил, обещал сделать все возможное.

Проводив Саада, старшина тотчас же пошел к Соси. В разговоре с ним он и имени Саада не упомянул. Говорили вроде бы ни о чем. Ази в какой уже раз подчеркнуто важно сообщил Соси, что он, старшина, а никто другой в ответе за все, что происходит в селе. Заученные слова сами собой слетали с языка. Потом Ази сказал, что, если за проступки сельчан его вдруг снимут с должности, кому-кому, а Соси от этого один только вред. Кто его знает, каким еще будет новый старшина. Соси слушал и согласно кивал головой.

Когда наконец Ази дошел в разговоре до угрюмовских овец и до сыновей Беки, Соси неожиданно вспомнил, что на днях, выйдя во двор, он почувствовал неприятный лекарственный запах со стороны соседского двора. И, боясь, как бы у него, чего доброго, не отнялся язык, если он обо всем не расскажет старшине, взахлеб протараторил все, что знал.

– Ты считаешь, что запах шел от бараньей шкуры? – спросил Ази.

– А от чего бы еще?

– Это очень важная весть. Ты не спускай с них глаз. Уверен, стоит лишь принюхаться, присмотреться – и не то еще выведаем.

– Даст бог, даст бог! – закивал Соси, провожая гостя.

И лавочник снова принялся за грязное дело.

Через два-три дня он вдруг узрел сквозь щели в плетне, как Кайпа подвесила над дверью большой кусок мяса. Бедная женщина, ничего не подозревая, решила подсушить его на солнце: сушепое можно сохранить подольше. На дворе ведь лето, день-другой – и все портится.

«Откуда у них столько мяса? – подумал Соси. – Не иначе краденое! Скорей к старшине».

Ранним утром другого дня в дом Кайпы вломились казаки из полицейского участка.

– Где мясо? – рявкнул один из них.

Испуганная. Кайпа тотчас подала ему все, что у них было. Но казаки этим не довольствовались, стали обыскивать, да так тщательно, будто искали иголки.

– Вот, значит, для чего ты ходил купать овец? – сердито шепнула мать Хасану. – Ну теперь-то отходился.

Хасан молчал и смотрел в сторону.

– Чего косишь глаза? – не унималась мать. – Ведь так и знала, опять что-нибудь натворишь.

Ничего не обнаружив в доме, казаки вышли во двор и почему-то пошли прямо к яме, к той самой, из которой брали глину, когда отстраивали дом. Теперь в нее ссыпали мусор. Один из казаков, ругаясь, полез в яму. Долго он кидал оттуда мусор. Выбрасывал, выбрасывал и наконец вылез из ямы, решив, видно, что едва ли станут так глубоко закапывать мясо или шкуру.

Казаки сели на коней. Хасан попытался отнять у них мясо, но из этого, конечно, ничего не вышло, кроме того, что он получил пару ударов плетью. Мать схватила его за рубашку и удержала.

Казаки остановились у лавки Соси. Оба спешились.

– Видишь, откуда ветер дует? – сказала Кайпа. – Будь он проклят! Сейчас станет их водкой поить.

Но то, что случилось вслед за этим, было подобно грому средь ясного дня. Не успел Соси выйти навстречу желанным своим гостям, как те стали избивать его плетьми. Соси закрыл лицо ладонями и присел. Но тут один из казаков дал ему сзади пинка, и он грохнулся им в ноги.

– Долго ты будешь морочить надо головы своей пустой трепотней. Из-за тебя взяли грех на душу, юродивого убили! Теперь вот в навозе битый час копались! Получай же по заслугам, чтобы в другой раз не чесал зазря языком…

– Так ему и надо! – радовалась Кайпа, наблюдая за расправой, – Бог все-таки справедлив!

Надавав Соси еще пинков, казаки уехали.

Соси вскочил и, держась за бок, кинулся в лавку. И может, из страха, как бы казаки еще не вернулись, с силой захлопнул за собой дверь.

В этот день он ее больше не открывал.

Зарахмет, услышав о случившемся, все же усомнился в Хасане и Рашиде. Мясо, оно, конечно, и на базаре можно купить. И тем не менее ни Хасана, ни Рашида больше близко не подпустили к угрюмовским овцам.

4

День выдался небывало жаркий. Пылало как в очаге, натопленном сухими дровами. Глянешь с гребня Терского хребта на Сагошди – дома в нем кажутся не домами, а ловушками для воробьев, сложенными из кирпичей. А над ними шелестит марево, словно над раскаленными углями. По другую сторону, вдали от хребта, змейкой вьется Терек да сквозь марево зеленым островком выступает Моздок.

Давно уже идут Хасан с Рашидом. Сначала было не так жарко и шли они быстрее.

Чем выше поднималось солнце, тем больше оно жарило, чем круче становился подъем, тем короче и тяжелее был шаг друзей. Присели перевести дух и поесть. Хасан выложил вареные яйца – мать специально собирала их для него. У Рашида, кроме сискала и соли, – ничего. Но дружба, она во всем – дружба. Хасан щедро угощает.

Рашид съел яйцо.

– Бери еще, – предлагает Хасан.

– Хватит пока. А то потом…

– Бери. Потом бог пошлет. Там, говорят, хорошо кормят.

Рашид взял еще яйцо.

– А арбузы там есть? – спросил он.

– Сколько угодно. Самое время, уже поспели.

Они идут на Терек. Хасан ездил туда с Исмаалом за арбой и узнал, что в станицах богатые казаки нанимают убирать пшеницу. Он тогда же решил пойти на заработки, Исмаал поддержал его. Но Кайпа поначалу пришла в ужас: отпустить неведомо куда и на сколько? Однако скоро утешилась, узнав, что и Рашид пойдет с ним. Все будет не один в чужом краю. Понимала она и то, что нет у них другого пути подкопить денег. Кайпа, конечно, думала о лошади. Думала об этом, еще когда отпускала сыновей в поместье Угрюмова купать овец. Но надежды рухнули: лошади у них нет и по сей день и в поле опять не посеяли ни зернышка. Теперь нет иного выхода, надо идти работать в люди. К своим богатым односельчанам Хасан не пойдет, не допустит, чтобы кто-то мог сказать: вот, мол, до чего докатился сын Беки, в услужение пошел.

Жара и еда всухомятку вызвали жажду, а взять с собой воды они не догадались. И скоро все мысли их были только о воде. Рашид особенно тяжело переносит жажду.

– На ачалукской дороге по крайней мере хоть есть колодец, – сердится он, – а это что за дорога?

– Кому здесь копать колодец? – пожимает плечами Хасан. – Наши ждут, пока казаки выкопают его, а казаки надеются на наших. Вот мы заработаем с тобой кучу денег, заплатим, чтобы к обратной нашей дороге был здесь колодец! На благо всем! Договорились? – смеется он.

Рашиду не до шуток.

– Тогда мы что-нибудь придумаем! А вот что сейчас делать? Я уже не могу идти.

– Терпи. Ты же не рыба…

– Попробуй потерпи, когда в горле пересохло и все внутри горит огнем.

– А ты не думай о воде. Если будешь все время только о ней думать, пропадешь. Вот завтра поедим арбузы. Может, даже и сегодня.

– Где мы их сегодня возьмем?

– У казака, к которому идем. У него наверняка есть. Один-то он нам разрежет, расщедрится для гостей.

– Это мы-то гости? – Рашид скривился, будто проглотил что-то горькое. – Забыл, как они нас ненавидят.

– Я раньше тоже так думал, считал, что все казаки не любят ингушей. Даже сердился, что нани оставляет у них арбу. Не верил им. А они вон что сделали: продали наши таркала и деньги отдали мне, когда ездил с Исмаалом за арбой. Мы и ночевали у них. Хозяин дома был на японской войне, Исмаал тоже был. Они до полночи проговорили.

Хасан помолчал, потом вдруг сказал:

– И до чего же хороший человек Исмаал. Сколько раз он помогал нам в беде. Ведь вот и с арбой… Ну что было бы с нами, когда лошадь у нас отобрали. Так бы и стояли на дороге…

Хасан все говорил и сам удивлялся своей говорливости. В другое время из него клещами лишнего слова не вытянешь. А сейчас он старается для Рашида. Хочет отвлечь его от мыслей о воде. Боится, как бы товарищ не передумал и не повернул с полдороги назад. Потому-то и расхваливает на все лады место, куда они идут.

– Я раньше не знал, что казаки нанимают убирать пшеницу, – продолжал Хасан, – это Исмаал мне сказал. Ты не думай, что все казаки такие, как пирстоп и его стражники.

– Казак же отобрал у вас лошадь, а ты их так хвалишь! – не выдержал наконец Рашид.

– Так лошадь-то его! Он же не виноват, что ее украли и продали нам!

– А может, он наврал, что это его лошадь?

– Исмаал все проверил. Все точно. О, чтобы попал в ад тот, кто продал нам краденую лошадь. Вот тебе и ингуш!

Некоторое время они молчат. Оба идут босиком. Чувяки берегут, несут в руках, наденут на подходе к станице. Пыль горячая, как огонь. Нещадно жжет ноги, оттого еще больше пересыхает в горле. Теперь уже и Хасан мучается. Он старается не думать о воде.

– Рашид, ты когда-нибудь пил вино?

– Нет, не пил.

– А я пил. У того самого казака. Вместе с Исмаалом пили. Оно, говорят, у них домашнее, сами делают.

Рашид шагает, как лошадь, прошедшая долгий путь: едва волочит ноги, того и гляди, клюнет носом землю. Пересохший от жажды рот раскрыт. Глаза посоловели и смотрят вяло… Он и весь похож на запыленный, обожженный солнцем придорожный бурьян.

– Очень мне нужно твое вино! Сейчас бы глоток воды!..

Моздок кажется Рашиду совсем близко. На плоскости всегда так. Хасан и тут успокаивает друга, подтверждает, что Моздок и правда рядом.

Лицо Рашида светлеет.

– Дойти бы до Терека, я залег бы в нем, как буйвол.

– Раньше, чем на Терек, мы попадем к моему знакомому. Он живет по эту сторону реки.

– Мне все равно, куда мы придем, лишь бы воды напиться!..

– Вода, вода! Ты столько говоришь о ней, что и я скоро сгорю изнутри!..

Небольшая станица, или, как еще называют ее, хутор, куда они держат путь, лежит у самого Терека. Низенькие, крытые соломой домишки прячутся в густой листве садов. Кое-где гордо возвышаются черепичные и железные крыши. Дом знакомых Хасана на краю хутора, при входе в него. Он огорожен реденьким плетнем, покрыт соломой, смотрит в мир боковой стеной: маленьким оконцем, притворенным одностворчатой ставней.

Хасан еще издали узнал знакомый домишко.

Солнечный диск уже склонился к горизонту, когда они подошли к хутору. Но жара держалась.

– Рашид, видишь там, во дворе, торчащую кверху жердь с ведром на носу? – показал Хасан. – Этим ведром они достают воду из колодца. Прямо во дворе. Сейчас ты будешь пить, пока не лопнешь.

Рашид ускорил шаг. Он не сводил глаз с ведра и тогда, когда они подошли к воротам и когда им навстречу вышла пожилая женщина.

– Что вам, пареньки? – спросила она, пристально глядя на них.

Хасан смущенно переминался с ноги на ногу, потирая руками торчащий из плетня кол. И от волнения не заметил, как вогнал под ноготь занозу.

К плетню подбежала выскочившая из дому девчонка лет четырнадцати. Она взглянула на Хасана и улыбнулась. Затем тронула за локоть свою мать и сказала:

– Мама, это же тот, что ночевал у нас! Помнишь, за арбой приезжали?

– А, это ты, абрек? – сказала женщина, открывая при этом калитку. – Ну входи, входи. С браткой приехал?

Ни Хасан, ни Рашид не поняли ее. Но им было и не до того. Они чуть не побежали к колодцу.

– Нюрка, напои парней, видать, пить хотят, – приказала мать и ушла.

Рашид в нетерпении и сам бы достал воды, да не знал, как это делается. Он поднес кулак ко рту и откинул голову, показывая этим, что хочет пить.

Нюрка так и сияла от радости. Она вся была какая-то светлая. Хасан думает, не им ли она радуется или уж такой у нее характер? Вот она стремглав кинулась к колодцу, рывком опустила ведро. Хасан доволен, что их так приняли. Не то Рашид не поверил бы всему, что слыхал от него в пути об этих людях.

– На, пей, – сказала Нюрка, подавая Рашиду большой ковш.

Рашид не понимает, да и не слышит, что она говорит. Лицо его сейчас похоже на солнышко, внезапно выглянувшее из-за туч. Он жадно тянется к ковшу, берет его бережно, словно боится, как бы не вырвался из рук.

Рашид выпил бы все до дна, не потяни Нюрка ковш и не скажи:

– Нельзя сразу так много.

Они уселись в тени виноградника. Едва начавшие чернеть гроздья так и манили к себе.

Пришел глава семьи, Федор. Мужчина высокого роста, с небольшой, окладистой рыжей бородкой и такой сутулый, что со спины он показался Рашиду очень похожим на отца его, Гойберда. И плечи такие же худые и заостренные.

– Ну, значит, работу пришли искать? – спросил Федор.

Хасан кивнул. Это он понял. И вообще уже кое-что понимал по-русски. Когда вечерами собирались у Исмаала, он слышал от взрослых некоторые русские слова. А Малсаг несколько раз читал газету, переводил на ингушский. Дауд частенько говорил, что русский язык им очень нужен. И как же он прав. Вот даже в таком положении…

Рашид, тот ничего не понимает, но видит, что хозяин этого дома и правда хороший человек. Вон как улыбается Хасану и обнимает его за плечи…

– Ну что же. Работа есть! Нюрка! – крикнул Федор. И девчонка прискакала так же стремительно, как и при встрече. – Отведи-ка, доченька, их к Фролу. Ему нужны работники пшеницу убирать.

– Папа, дай им отдохнуть, – попросила она. – А завтра чуть свет сведу.

– Делай, как тебе говорят. День на день не похож. Завтра может оказаться уже поздно. Договорятся, а ночевать приведешь обратно к нам. Утром отсюда и пойдут прямо на работу.

Нюрка повела их через все село. Дом Фрола был на окраине, почти что за чертой села.

Солнце опустилось на кромку горизонта. С Терека дует легкий ветерок, несет с собой щекочущий пряный запах полыни.

– Вон, видите, – показывает Нюрка на пасущихся невдалеке коней, – фроловские! У него их двенадцать штук.

«Зачем одному человеку столько коней? – удивляется про себя Хасан. – Вполне бы хватило двух-трех».

Нюрка вдруг остановилась, пригнулась к уху Хасана и прошептала:

– Тебе нужен конь? – Боясь, что он, может, не понял ее, она показала пальцем на коней, а потом им же ткнула Хасана в грудь.

Юноша покачал головой: нет, мол, не нужен. Он хотел объяснить ей, что вообще-то конь ему очень нужен, за тем и работать пришел, чтобы денег скопить на коня и… на винтовку, но Нюрка не дала ему и слова выговорить, затараторила, как сорока, озираясь при этом по сторонам:

– Боишься? Я выведу далеко за село. Тебе останется только сесть на него и побыстрее ускакать домой. Я катаюсь на них. На каком хочу, на таком и катаюсь. Никто меня не ругает. Наоборот даже, хвалят, что девчонка, а смелая.

Хасан плохо понимал, что она говорит. Где ему при такой скорости речи разобраться в малознакомом языке. Но он с радостью смотрел на Нюрку и улыбался. Она все больше и больше распалялась, а потом вдруг остановилась, посмотрела на него пристально и снова спросила, теперь уже четко и раздельно произнося каждое слово:

– Ну так как, нужна тебе лошадь?

Это Хасан понял. Все как надо понял. Он насупился, посмотрел на нее и, как прежде, покачал головой.

– А еще называется абрек! – махнула рукой разочарованная Нюрка и пошла дальше.

– Хасан, что она говорила? – спросил Рашид.

Не успел Хасан ответить, как они остановились у высоких дощатых ворот с жестяными петухами на створках. На стук вышел хозяин.

Фрол, как и Федор, тоже был бородат. Но он чернобород и мрачный, как дождевая туча.

Нюрка говорила за двоих: за Рашида и Хасана. Как человек, покупающий скот на базаре, Фрол внимательно оглядел обоих. Спросил, откуда они, будто это так важно.

Услыхав название села, еще раз смерил их взглядом с ног до головы и сказал:

– Мне надобны настоящие работники, мужики. А это что? Дети…

– Они будут работать не хуже взрослых, – заверила Нюрка, будто знала их сто лет.

– Ну что ж, проверим, – бросил Фрол и пошел во двор. – Заводи их.

Нюрка подтолкнула ребят в спины обеими руками. Во дворе стоял большой крестовый дом со стеклянной верандой вдоль всей стены. Перед домом тянулся широкий виноградный навес.

– Идите-ка за мной, – кивнул хозяин ребятам и повел их к стоявшему за длинным сараем фургону с сеном. – Вот, сгрузите это сено, тогда и увидим, какие вы работники.

Оба тотчас забрались на самый верх. Фрол подал им вилы и пошел к початому стогу. Нелегко было измученным изнурительной дорогой парнишкам сгружать сено. К тому же и голод все больше и больше давал о себе знать. И тем не менее, собравши последние силенки, они налегают на вилы, делают все возможное, чтобы хозяин не сказал вдруг: «Не подходите».

– Ну, пошибче! Бросайте, бросайте! – покрикивает частенько Фрол.

Нюрке жалко распарившихся, красных от натуги ребят. Особенно тяжело Рашиду. Он то и дело утирает пот с лица.

– Дяденька Фрол, хватит на сегодня. Они с дороги, устали, – не удержалась Нюрка.

– Нет, не хватит. Пусть хотя бы ужин свой нонешний отработают.

– Они у нас поужинают…

– Нет уж. Здесь будут ужинать.

Наконец, то ли пожалев ребят, то ли сам умаявшись, Фрол воткнул вилы в стог и скатился вниз.

– Кончайте и вы, – махнул он ребятам. – Ну каково? Подходящая работенка? Так уж и быть. Беру обоих.

Сказал и отчего-то вдруг захохотал.

Рашид жестом попросил пить.

– Воды? Ну, этого добра сколько хочешь. Идемте, идемте, – сказал хозяин, направляясь к колодцу. – И вода будет, и харчи! – Повернувшись к ним, погрозил пальцем: – Только работать придется по-настоящему.

Рашид залпом осушил большую медную кружку и попросил еще. Нюрка потянула его, мол, не пей больше, но Фрол махнул рукой и подал вторую кружку. Рашид жадно, осушил и ее.

– Мне бы, конечно, – сказал хозяин, поглаживая бороду, – нужны полные работники, да уж так и быть! Платить буду по гривеннику в день каждому. Постараетесь – прибавлю еще по пятаку на нос, а лениться станете – совсем прогоню. Поняли?

– Поняли, – закивал головой Хасан и перевел то, что попял, Рашиду.

Нюрка попросила отпустить ребят к ним с ночевкой, отец, мол, велел. Фрол воспротивился.

– Никуда они с тобой не пойдут. Чуть свет работать начнут, нечего шататься! Мать! – крикнул он в дом. – А ну, накорми огольцов.

…Солнце уже спряталось, когда Фрол, усадив в телегу Хасана и Рашида, выехал со двора. Край неба, снизу освещенный солнечными лучами, горел так, будто где-то за горизонтом полыхал большой костер. Степь дышала вечерним покоем. Вдали состязались церепела: «Ватта пхид, ватта пхид!» Трещали сверчки. И столько их было! Казалось, сидят в каждой травинке.

И вдруг тишину прорвало ржание лошади. Фрол на все это и внимания не обращал. Бурчал себе под нос какую-то заунывную песню.

– Это его кони! – сказал Хасан Рашиду.

– Все?

– Все. – И, понизив голос, словно забыв о том, что Фрол и без того ничего по-ингушски не понимает, добавил: – Девчонка хотела помочь мне увести одного из них.

– Ну и что ты ей ответил?

– Сказал, что мы приехали сюда не воровать, а работать.

– Верно сказал. Заработаем, на честные деньги купим.

На этом они замолкли. Каждый думал о своем. Хасан подсчитывал, сколько ему нужно работать, чтобы заработать на лошадь. Рашид жался к другу, ему вдруг стало холодно. А Фрол знай тянул свою песню.

В поле добрались к ночи. У шалаша горел костер. Вокруг него сидели трое.

– Ну, работнички, принимай подмогу. Еще вам двоих привез, чтоб не скучно было, – сказал Фрол.

– Ты бы лучше заместо них винца привез, – отозвался один из сидящих, – вот тогда бы мы уж точно не скучали.

– Э-э! – Фрол погрозил пальцем. – Вина вы еще не заслужили. Вот соберете всю пшеницу в копны, напою до упаду. Да ежели в срок!

Фрол уехал. Рашид скоро забрался в шалаш. Хасану захотелось еще посидеть. Двое русских стали спрашивать, откуда он, есть ли родители, сколько лет. Третий был кумык. Видать, знал по-русски не больше Хасана, а потому молчал, словно немой. Спросили, какую хозяин назначил плату, Хасан сказал. Оба недоверчиво глянули на него.

– Да вы что, хлопцы, спятили? – не сдержался один из них. – Могли бы уж и совсем бесплатно поработать. Вы, может, думаете, ворочать вилами – это детская забава?

Хасан сидел с опущенной головой и молчал как провинившийся.

– Вот поработаете завтра, узнаете, почем фунт лиха, – добавил русский.

– А вам сколько платят? – спросил наконец Хасан.

– По двугривенному. И то, мы считаем, мало.

– Он обещал набавить по пятаку, если будем хорошо работать.

– Жди, набавит! Как бы не так!

Хасан пожал плечами. Русский еще долго ворчал, ругался. И непонятно было, кого он ругает: хозяина или их, что согласились за бесценок спины гнуть.

В эту ночь Хасан долго не мог заснуть. Ночлег был не ахти какой. Ни подстелить, ни накрыться. Можно представить, какую еду здесь будут давать. Но делать нечего, надо оставаться. Куда пойдешь? Нигде сейчас не найдешь места лучше. Да, может, не так уж будет плохо и русский зря пугает?

Хасан посмотрел на Рашида. Тот свернулся калачиком и спал. Ему было не до раздумий, трясло, как в лихорадке. Но на вопрос Хасана, что с ним, он не ответил.

Утром Фрол привез завтрак. Рашид почти не притронулся к еде, его так и тянуло снова лечь, пусть даже на сухую, колючую солому. Но он помнил, зачем сюда пришел. Желание во что бы то ни стало продержаться и хоть немного заработать поддерживало в нем силы. Рашид взял в руки вилы и приступил к дену. Они подбирали скошенную пшеницу и укладывали в копны. Хасану поначалу даже нравилась работа. И он не понимал, что это русский пугал их вчера, говорил, будет тяжело.

Хасан всячески старался заслужить похвалу хозяина, который стоял без движения, как надмогильный камень, и наблюдал за новичками. Уж очень хотелось получить обещанную прибавку. Но недолго молчал Фрол. Первый удар пал на Рашида.

– Какой из тебя работник? Еле шевелишься, точно брюхатая баба. Взял бы пример с товарища. Ему я, пожалуй, прибавлю пятак, а с тебя скину!

Рашид понимал, что пока хозяин только подгоняет его. Но очень тревожился, что будет потом. С ним происходит что-то непонятное: кружится голова, тело будто свинцом налито, знобит. «Хоть бы скорее одолеть эту хворобу! – думает Рашид. – Вот поднимется солнце, потеплеет, я отогреюсь и заработаю в полную силу. Только бы хозяин до тех пор не ушел, а то так и будет думать, что работник из меня никудышный».

Но Фрол, конечно, ушел. А солнце не принесло Рашиду ни тепла, ни радости. Вскоре, не в силах больше держаться на ногах, он повалился у шалаша.

В обед вернулся Фрол.

– Ты что, отлеживаться сюда пришел? – прикрикнул он, толкнув мальчишку ногой.

– Рашид заболел, – сказал Хасан.

– Заболел, говоришь! Может, думаете, здесь больница?

Подошли и другие работники. Они тоже вступились за паренька.

– Нельзя ему на земле лежать, болен он, – сказал один из них.

– «Болен». Я не лекарь, и у меня здесь не больница, – махнул рукой Фрол и уехал.

– У, гад! – крикнул ему вслед работник и погрозил кулаком.

К вечеру Рашид впал в забытье. Хасан сходил к Федору. Тот приехал за ним на подводе.

– Хасан, не вези меня домой! – взмолился, придя в себя, Рашид. – Завтра я поправлюсь и буду работать…

– Не домой мы тебя везем, а к Федору, – сказал Хасан. – Побудешь у них, пока станет лучше.

Рашид не слушал его и бормотал свое:

– Вот посмотришь, я выздоровею. Нельзя мне возвращаться домой без денег.

Скоро он совсем замолк. И глаз не открывал. Дышал, как конь после бегов. Наконец доехали, уложили его в постель, тепло укрыли.

– Не горюй, – утешал Федор готового расплакаться Хасана. – Это у него лихорадка. Скоро пройдет.

– Я говорила ему – не пей так много, а он не послушался, – с горечью сказала Нюрка. – Был такой потный и выпил целых две кружки колодезной воды.

– Вон оно что! – покачал головой Федор. – Плохи дела. Я-то думал, лихорадка. А ну, жена, чем ты лечишь от простуды? Надо выходить парня…

Хозяйка напоила больного чаем с малиной.

– Пусть пропотеет, может, полегчает, – сказала она и накинула на Рашида поверх одеяла овчинную шубу.

Но лучше Рашиду не стало. Утром он только на минутку открыл глаза и опять попросил:

– He вези меня домой, Хасан.

– Не повезу, – успокоил его друг, хотя сам решил, что обязательно увезет.

– Не надо, я поправлюсь.

Больше Рашид не промолвил ни слова. Хозяйка делала все, что умела сама, что советовали соседки: поила чаем с малиной, настоем липового цвета, растирала вином. Ничего не помогало. Больной горел, как в огне, и очень тяжело дышал. К полуночи он заметался, потом вдруг с хрипом втянул в себя воздух и… затих. Затих навсегда.

Хасан заплакал. Федор совсем растерялся. А жена его обернулась в правый угол, упала на колени и быстро-быстро закрестилась.

– Прости его, господи, прости его, господи, – шептала она.

Темную комнату заполнило горе. И богоматерь с младенцем на руках, едва освещенная слабым светом свечи, печально смотрела с иконы.

Не дожидаясь рассвета, Федор стал запрягать.

– Куда ты ночью? – забеспокоилась жена.

– Надо же свезти беднягу домой.

– А если абреки нападут?

– Какие еще абреки?! – прикрикнул Федор. – Бабьи бредни все это!

– А лошадей из Терской кто угнал? Тоже, скажешь, бабьи бредни?

– У кого угнали-то? У богачей. У таких, как я…

– На лбу у тебя не написано…

– Не каркай, как ворона! – Я же покойника повезу. У абреков тоже есть бог.

Уже рассветало, когда телега, словно бы из страха нарушить покой Рашида, медленно въехала в село. Люди проходили мимо, не без любопытства разглядывая русского возницу и с удивлением видя рядом с ним Хасана. Не заговаривали, не спрашивали, откуда они едут и кто хозяин телеги. Хасан сидел с опущенной головой, не дай бог спросят, что с Рашидом. Ни за что он не сможет произнести страшные слова, сказать, что Рашид никогда уже не встанет.

И вдруг случилось самое ужасное. То, чего Хасан боялся больше всего: навстречу им из-за угла вышел Гойберд. Увидев еще издали телегу, он прикрыл козырьком-ладошкой от солнца глаза и всмотрелся. Удивился, когда разглядел Хасана, постоял, подождал, пока подъедут, и спросил:

– Возвращаешься? А где Рашид?

Хасан еще ниже опустил голову.

– Что ты молчишь? – встревожился Гойберд.

– Рашид тоже… со мной… – выдавил наконец Хасан.

– Ничего не пойму! Где же он тогда?

– Вот лежит… в телеге.

– Что? А почему он лежит? – Гойберд подошел поближе. – Рашид, что с тобой?…

Но, не успев договорить, он увидел, что лицо лежащего накрыто, и оцепенел. Через минуту несчастный отец поднял край шубы и вскричал:

– О остопирулла![52]

Больше он ничего не смог произнести. Хасан не сдержался и всхлипнул. Федор стянул с головы картуз и тяжело вздохнул.

Убитый страшной картиной увиденного, Гойберд даже не спросил, как это случилось. Да и к чему спрашивать? Сына-то ведь нет!..

– Он выпил холодной воды, – говорил Хасан сквозь слезы, – целых две кружки. Больших… И заболел.

– О, байттамал![53] – Гойберд зажал в ладонях голову, затем весь перекосился, как от резкой зубной боли, открыл глаза; и крупные мужские слезы скатились по его щекам. Он взялся рукой за край телеги и пошел рядом, разговаривая с сыном, словно с живым.

– Для того ты пошел туда? – причитал он. – Хотел порадовать меня – и вот что получилось! Знать бы, ни за что не пустил тебя! Клянусь богом, не пустил бы, пока жив. И жизнь отдал бы, и душу, а не пустил бы!.. О бог, почему же ты не сказал, что тебе нужна душа человека? Я бы свою тебе отдал. Зачем ты взял его душу так рано?!

Теперь уже встречные, узнав от других о горе односельчанина, подстраивались и шли за телегой.

Гойберд видел только своего Рашида. И никто из идущих сзади не решался заговорить с ним.

5

Прошло две недели со дня смерти Рашида. Хасан никак в себя не придет. Все больше сидит повесив голову и молчит. А в душе тревожно. Горит она у него болью за Рашида, ненавистью к жестоким людям.

Ко всем, кого он считал своими врагами, – Сааду, Ази, Соси, Товмарзе и Зарахмету, – теперь прибавился еще и Фрол, Сейчас Хасан думает о нем больше, чем о других. Ведь надо, каким он зверем смотрел на больного Рашида! Эх, если бы Хасан мог отомстить всем мерзавцам, если бы у него хватило на это сил!..

Неделю назад Хасан хотел было снова пойти на Терек. Но Кайпа воспротивилась, грозилась, что руки на себя наложит, если он уйдет. Смерть Рашида вконец испугала ее.

На этот раз Хасан собирался не на уборку. Перед глазами у него стояли кони Фрола, что паслись на окраине хутора… Может, тогда успокоится сердце?! Нюрка ведь уверенно обещала помочь ему увести коня. А еще… он сказал, что обязательно вернется. И знал: она ждет… Но мать ни за что не отпустит. Хасан не понимает ее и злится; что бы он ни задумал, все ей не по душе.

Кайпа знает, что сын недоволен.

– Сверкай глазами и смотри на меня волком, сколько твоей душе угодно, а на Терек все равно не пойдешь!

Хасан и правда сверкает зрачками, но молчит.

– Сиди лучше дома да занимайся хозяйством, больше толку будет. Бежишь из дому, как от божьего проклятия. А ты ведь уже взрослый… Хозяин.

– Потому и бегу, что хозяин! Что дома-то делать? Углы охранять? Заработать ведь тоже надо. А так какое хозяйство? Без лошади, без коровы…

– И дома дел много! Было бы желание ими заниматься. Вон и в пословице говорится: корова телилась без охоты, телок народился куцым. Дров в доме нет, плетень весь развалился. Но тебе до этого дела нет. А отец твой каждую минуту что-нибудь делал!

– Я могу сколько угодно дров наготовить. А как их из лесу вывезти? Давай лошадь, все и сделаю.

Кайпа усмехнулась, укоризненно закачала головой:

– Это ты у меня лошадь требуешь?

– У тебя! Не ты ли купила лошадь, которая оказалась краденой? Надо было смотреть, у кого покупаешь. А теперь ни лошади, ни денег.

– Значит, во всем виновата я? Из-за меня все беды? Хорошо же. До первого снега я куплю лошадь, если даже для этого мне придется прислуживать людям или милостыню просить.

Хусен, молча слушавший их, не выдержал:

– Нани, пусть уходит! Не держи его, мы и сами как-нибудь проживем.

– Ты-то помалкивай, щербатый, – вскочил Хасан. – Не слишком ли разболтался. «И сами проживем».

– А он, пожалуй, прав, – сказала Кайпа.

– Мать и сын заодно. Я, похоже, здесь лишний! – Хасан зло глянул на них и вышел. Постоял с минуту во дворе и направился к Исмаалу.

На землю уже сошли сумерки. Исмаал только что вернулся из лесу и распрягал лошадь.

Хасан пожелал ему доброго вечера.

– Что с тобой? – спросил Исмаал, вглядываясь в лицо своего юного друга. – Ты точно с высокого стога свалился.

– Я поеду с тобой в Моздок, – не отвечая на вопрос, сказал Хасан.

– Поздно сегодня. Задержался в лесу. Отложим до другого раза.

– Нельзя мне откладывать. Пойду тогда пешком. К утру доберусь.

– Чего тебе не терпится?

Хасан посмотрел исподлобья, словно бы и на Исмаала сердится.

– Лошадь мне нужна!.. Без нее я не вернусь.

– Без какой лошади?

– Обыкновенной. С четырьмя ногами и хвостом.

Исмаал все еще ничего не понимал.

– А кто тебе там ее приготовил?

– Другим их приготавливают? Вот ту, например, что нам продали?

– Э, браток! У тебя, я вижу, каша какая-то в голове! – сказал Исмаал, поняв наконец, что творится с парнем. – Зайдем-ка в дом, там поговорим.

Они вошли.

– Садись поближе, – поманил к себе Хасана Исмаал. – Значит, решил за воровство приняться? А я-то думал, из тебя человек выйдет. Очень это здорово получается. Ни у отца твоего, ни у деда и в мыслях такого не было.

– Ты же сам говорил: у богачей надо все отбирать! – напомнил Хасан. – А я хочу увести коня у богача Фрола, у которого мы с Рашидом работали иа уборке пшеницы. Из-за него, может, и Рашид погиб.

– Все может быть. Но ты меня не так понял. Ты знаешь, чем это кончится, если поймают? Матери твоей слезы, и на все село тень ляжет.

– Меня не поймают. Дочь Федора обещала, что выведет коня далеко в степь…

– Забудь об этом, Хасан. Не хватало, чтобы еще такая мрачная тень упала на память Беки! Его сын – я вдруг вор?!

– Что же нам делать тогда? – развел руками Хасан. И в эту минуту он показался Исмаалу таким похожим на Беки. Только тот был внешне куда спокойнее.

– Пропадем мы без лошади! – закончил Хасан.

– Потерпи. Придет и наше время.

– Надоело терпеть! Придет, придет! Когда оно придет?

– Э, Хасан! Не так все просто делается, как тебе кажется! Сотни лет сидят цари, сменяя один другого. И не легкое это дело – скинуть их. Очертя голову не бросишься. Болшеки готовят к этому всю Россию. А она, брат, велика. В японскую войну я две недели на поезде добирался до фронта. Тогда впервые и болшеков узнал. Они все понимают. И знают, когда что делать надо. Нам остается ждать и готовиться. Так они и Дауду говорят. Он частенько встречается с ними во Владикавказе…

Хасан молча слушал, не перебивал.

– Вот такие дела, парень! – Исмаал положил руку ему на плечо. – Хочешь не хочешь, а терпеть пока надо. Сискал и соль есть – перебиться можно. А не будет сискала и соли, скажи. Если в этом доме останется мука только на одну выпечку, и ту мы поделим поровну. Ну а лошадь… Я же давно сказал: надо – спроси. Никогда ведь не отказывал?! А воровством, брат, нам заниматься никак нельзя. У нас другие заботы! Да, чуть не забыл: знаешь, что завтра сход в селе?

– Не слыхал, – поднял голову Хасан. Лицо его было уже спокойно. – А зачем собирают?

– Узнаешь. Наверно, Сахаров хочет что-то объявить. Хорошего ждать не приходится. Но и он не уедет от нас довольным. Человек десять договорились свое слово сказать. Думаю, что сельчане поддержат. Будь и ты наготове.

На улице уже совсем стемнело, когда Хасан возвращался домой. Мать и Хусен еще не спали. Кайпа так и засияла, увидев старшего сына. Она уже чего только не передумала. Боялась, не ушел ли в Моздок. И потому встретила его без упреков. Сделала вид, что совсем забыла о ссоре. Не дай бог еще надумает уйти! Характер-то вон ведь какой!

Кайпа ласково и не без гордости посмотрела на сына. Вырос. И очень.

Ну а что до Хасана, вели ему сейчас и мать – никуда бы он не пошел. Разговор с Исмаалом заставил его задуматься. К тому же и завтрашний сход занимал его.

Хасан не знает, что скажет пристав, что ответят ему люди и чем все это кончится. Мысль вдруг переносится на Саада. Ведь и он будет там! В последнее время Саад чувствует себя не так вольготно, как прежде. На улицах Сагопши появляется редко и обязательно с оружием.

Хасан раза два-три по пятницам заходил в мечеть, но Саада там не встречал. Завтра-то он наверняка почтит пристава.

Винтовки у Хасана нет, но что же делать, как быть, если встретится с ним?

Исмаал говорит – час расплаты еще не настал. Хасан и сам это понимает. Но… «Уж лучше бы этот мерзавец не пришел завтра на сход!» – думает Хасан.

6

Сельская площадь была похожа на разворошенный муравейник. Люди пришли сюда, бросив все свои дела. Одни надеялись услыхать от пристава что-нибудь доброе – это те, кто всегда ждет милостей от царя и от бога и никогда не получает их. Другим просто любопытно встретиться со знакомыми, обменяться новостями. Были здесь и те, кто знал, что от властей добра не дождешься.

Саада не было. Хасан обошел всю толпу. Для полной уверенности он даже собрался влезть на дерево, оттуда посмотреть, и вдруг кто-то потянул его за рукав.

Обернувшись, Хасан увидел перед собой улыбающегося Дауда. Без бороды, чисто выбритый и очень от этого помолодевший, он был почти неузнаваем. Неподалеку от него стояли Исмаал и Малсаг. Хасан уже открыл рот – хотел что-то сказать, но Дауд движением руки остановил его и предостерегающе повел вокруг глазами.

– Едут, едут! – послышалось со всех сторон.

Вслед за тем донесся перезвон бубенчиков. Этот звон знаком всем. В целой округе только копи пристава и были с бубенцами.

Все смолкли и посмотрели в одну сторону. Фаэтон приближался в сопровождении пяти-шести всадников.

Словно из-под земли вырос Ази. И хотя вокруг было тихо, он заорал, выказывая свое усердие:

– Тихо, люди!

Фаэтон въехал на площадь. Вооруженные всадники плотно окружили его. Пристав поднялся с места, оглядел толпу. Он кивнул, и Ази тотчас заговорил:

– Люди, пирстоп приехал, чтобы поговорить с нами.

Пристав уже не обратил внимания на то, что старшина искаженно произносит его титул, привык, видно, или рукой махнул. А ведь как злился!

Повернувшись к Ази, Сахаров что-то сказал ему и стал внимательно всматриваться в народ. Ази начал переводить.

– Большинство из вас, люди, – сказал старшина, – живут честным трудом и преданы власти. Так говорит пирстоп…

В толпе зашумели.

– Хитро закручивает!

– И давно он так говорит?

– Не мешайте, пусть скажет…

Ази силился всех перекричать:

– …Но семья не без урода, говорит пирстоп, и среди вас есть такие, говорит пирстоп…

– Ну вот, опять завел свою старую зурну! – сказал Исмаал. – С этого бы и начинал!

Ази на этот раз сдержался, не ответил. Он не успевал и пристава переводить, и народ слушать.

– Пирстоп уверен, что вы выполните его требование.

– Что же он требует? – закричали со всех концов.

– В наши села прибудет на постой военный отряд. Пирстоп говорит, всем известно гостеприимство ингушей, он…

– Это он верно говорит, гостей мы принимаем…

– Только тех, кто приходит к нам с добром…

– А такие гости нам не нужны…

– Незваный пес ушел не евши.

– Тише, тише, – поднял руку Ази. – Пирстоп не требует, чтобы вы усадили их за свои столы да на почетное место…

– А что же ему от нас надо?

– Вы должны обеспечить зерном и сеном их лошадей.

– Где мы возьмем зерно? У нас дети сидят голодные! – крикнул Гойберд. – Клянусь богом, голодные.

– Не перебивайте! – взмолился какой-то старик.

– И что за народ! – добавил Шаип-мулла. – Воллахи-биллахи, с ними нельзя говорить по-хорошему.

Недалеко от Ази стояли владельцы больших отар – братья Гинардко и Инарко. С ними был и Соси. Он крикнул:

– И сена дадим, и зерна дадим!..

– Кто даст? – спросил Алайг.

– Я дам, ты дашь. И все, кто живет в этом селе! – ответил Соси. – Никто не может не подчиниться приказу властей!

– Эй, Соси, не у всех, как у тебя, сапетки полны кукурузой…

– Если бы ты не мотался по чужим краям да не крутился вокруг своей Маруси, а работал в поле, у тебя тоже сапетка не пустовала бы.

Алайг кинулся на Соси, но люди разняли их.

– Веди себя смирно! – набросился на Алайга Ази. – Не прыгай выше своей головы.

Пристав что-то быстро заговорил. Старшина весь обратился в слух. Потом перевел:

– Пирстоп недоволен. Он говорит, где ваше гостеприимство, где ингушская сдержанность? Он пришел поговорить с вами по-хорошему, а вы?…

– Пусть хоть до судного дня не говорит с нами по-хорошему. Как-нибудь переживем! – бросил еще не остывший Алайг.

– Переживете? Не очень ли много ты на себя берешь? – оскалился Ази. – Не отдадите по-хорошему, силой возьмут у вас то, что надо. Вам же будет хуже.

Толпа опять зашумела.

– Это мы еще посмотрим!..

– Как бы кое-кому не пришлось распрощаться с белым светом!

– Пусть приходит в мой двор тот, кому жизнь надоела.

Ази вышел из себя и заорал:

– Угрожаете? Псу под хвост ваши угрозы. Двое-трое не дадут сена, от этого их лошади не подохнут. Пирстоп верит, что большинство из вас – люди честные и преданные. Они и отряд примут, и сделают все как надо. Вот такие, как ты, – ткнул он пальцем в Исмаала, – дождетесь. Я не сын своего отца, если говорю неправду!

– Не кричи так сильно, Ази, – ухмыльнулся Исмаал, – а то еще случится с тобой такое, как в присказке об утке, что задумала гоготать гусыней, да и лопнула.

В толпе засмеялись. Ази смешался. Посмотрел на пристава. Тот снова заговорил.

– Ах, как плохо ведут себя люди, – пожаловался Шаип-мулла, подобравшись поближе к Торко-Хаджи. – Хаджи, ты бы сказал им, пусть перестанут! Это же позор. Не дают старшине говорить.

Но тот улыбался и одобрительно смотрел на Исмаала.

– А чего им молчать? – сказал он. – Люди затем и собрались, чтобы поговорить, высказать все, что у них на душе.

Дауд незаметно кивнул Малсагу, и тот направился в сторону Ази – там было возвышение, лучше видно говорящего.

– Я хочу спросить, – сказал Малсаг. – Зачем идет к нам этот военный отряд?

– Караулить могилу моего отца! – заорал старшина.

– Ну тогда дай им сена и зерна. У нас нечего караулить.

– Вас самих надо караулить!

– Слышите, люди, – Малсаг повернулся к толпе, – что он говорит? Мы что, скот или звери, чтобы нас охранять? Как они охраняют, нам известно. В нашем селе и раньше стояли на постое. Помните, военные стояли?

Чуть не каждого второго обвиняли, называли абреком. А сколько семей оставили голодными – забрали для коней последнее зерно. И вот теперь нам навязывают новых мучителей.

– Не соглашайтесь! – крикнул кто-то из толпы. – А то получится, как в пословице: «Курица сама нашла себе нож».

Ази с трудом успевал слушать Малсага и переводить его слова приставу.

– Арестовать его! – зарычал вдруг Сахаров.

– Вот ты и нашел себе нож! – ехидно кивнул Ази.

Двое конных казаков стали пробиваться сквозь толпу к Малсагу.

– Беги! Не поддавайся им! – кричали из толпы.

Но Малсаг не тронулся с места. Люди вокруг расступились, и, когда к нему подъехали стражники, он стоял, готовый на все.

– А ну, иди вперед! – крикнул один из всадников.

Малсаг не двинулся с места.

– Кому говорят, иди! – казак направил коня прямо на Малсага. Тот схватил его за уздцы и остановил.

Народ заволновался. Одни кричали, что Малсаг сам виноват – не нужно было дразнить пристава, другие говорили, что это насилие – он и сказать-то, мол, ничего не успел. Казалось, подпали спичкой – и площадь вспыхнет. Были в толпе такие, кто готов костьми лечь, а не дать приставу сделать свое черное дело.

Толпа на площади сейчас очень напоминала отару овец, напуганную волками и прижавшуюся к обрыву. Сквозь эту беспорядочную массу к Малсагу пробивались Исмаал, Дауд, Алайг, а с ними его родственники. Не отставал от других и Хасан.

– Выполняй приказ! – скомандовал Ази. – Сопротивление может стоить тебе жизни.

В ответ на его окрик Малсаг только ухмыльнулся.

– Отпусти коня! – взревел стражник и, склонившись, плетью наотмашь ударил Малсага.

Замахнулся еще. Малсаг закрылся от удара руками. Но з этот миг другой казак огрел его сзади. Малсаг вырвал из-под черкески кинжал.

– Сабли наголо! – приказал пристав, увидевший блеснувшее на солнце лезвие.

Стражник не ждал в изготовке, как Малсаг, а тотчас же рубанул шашкой, и только подоспевший Алайг спас Малсага: он схватил казака за ногу и рванул с коня. Шашка скользнула, слегка оцарапав лицо. Но именно это оказалось той спичкой, от которой вспыхнула площадь.

Увидев кровь на щеке у Малсага, в толпе закричали:

– Шашками бьются, изверги!

– Его ранили!

– Бей гяуров!

– Назад, вы все село погубите! – кричал перепуганный насмерть Ази.

Белый от страха Шаип-мулла канючил перед лицом Торко-Хаджи:

– Видишь, Хаджи, как все обернулось? А если бы ты призвал их к спокойствию, может, все и обошлось бы. Тебя бы они послушались.

– Ничего, – отвечал Торко-Хаджи, – рано или поздно это должно было случиться. Народ озлоблен насилием.

Сразу после удара Малсаг кинулся на всадника, которого стянул с коня Алайг.

– Не надо! – схватившись за живот, застонал тот. Исмаал и Дауд бросились к другому казаку. Исмаал стащил его с лошади и схватил за горло, а Дауд снял оружие. Подоспел и Хасан. В руках у него был кинжал. Он огляделся. С кем расправиться? Один уже держится за живот – ранен, с другим справятся Исмаал и Дауд. И вдруг совсем близко он увидел конного стражника в окружении толпы. Хасан поспешил туда. Но прежде чем он пробился, того уже свалили с коня.

– Пирстоп! Пирстоп сбежал! – закричали в толпе.

– Не дайте ему уйти!

Лавина подалась вперед. Хасан вложил кинжал в ножны и ринулся к фаэтону.

Фаэтон поехал не по центру села, как въезжал, а свернул в боковую улочку. Два уцелевших казака из охраны поскакали за приставом. Хасан бежал за ними.

Наперерез фаэтону выскочил с колом в руке Гойберд, видать, откуда-то из плетня выхватил. Он одним ударом свалил всадника. Другой ускакал.

Когда Хасан подлетел, Гойберд уже снимал оружие с поверженного казака. Тот не двигался. Похоже, потерял сознание.

– Хороша винтовка! – сказал Гойберд и цокнул языком. – Клянусь богом, хороша! Эх, Рашид… – Он глубоко вздохнул. – Возьми, Хасан, шашку. Пригодится тебе.

Хасан перекосился от досады. «Шашку». Ему бы винтовку. Зачем она Гойберду? У него же нет кровника! Но о том, чтобы попросить, и думать нечего. Не отдаст. Хасан склонился над стражником и вдруг услыхал:

– Не убивай меня, дома дети…

Хасан молча отошел от раненого стражника.

Площадь быстро пустела. Боясь, как бы не прискакали на расправу новые казаки, люди спешили убраться восвояси.

Хасан поискал глазами, но никого из своих не увидел.

Держась поближе к плетням, плотно прижимая при этом винтовку, торопился домой и Гойберд.

Убитых не было. Раненых – пятеро. Удравший в начале заварухи Ази теперь вернулся и подбирал раненых стражников.

– Вы, может, думаете, власти простят вам? – ворчал он. – Ни за что! А кое-кто даже очень дорого поплатится! Я не сын своего отца, если не поплатится!

Один из раненых стражников, когда его поднимали на арбу, вдруг проговорил на чистом ингушском языке:

– Воды дайте!

– Ты ингуш? – удивились те, кто держал его. – А как же ты с ними, с гяурами, оказался?

– Так и оказался. Чтобы дети не умерли с голоду! Нет у меня ни клочка земли…

7

Две недели Хасан не ночует дома. И Кайпа, которая раньше делала все возможное, чтобы дети постоянно были у нее на глазах, сейчас вся замирала от страха, едва завидев Хасана. А приходил он разок-другой, и то только ночью.

Власти охотятся за теми, кого считают зачинщиками и активными участниками беспорядка во время схода. В их числе и Хасан. Арестован пока только Малсаг. Его схватили на пути во Владикавказ.

О Хасане властям известно все, что он делал на сходе: как носился с кинжалом, как снял шашку с раненого Гойберда, который ударом кола свалил казака и забрал себе винтовку, будто бы забыли. Видать, в общей свалке не заметили. А на Хасана кто-то донёс, будь он проклят. Трижды приходили с обыском. Потому Кайпа и боится. Стоит сыну войти – ей уж мерещится: стражники окружают дом и вот-вот схватят Хасана. И теперь она умоляет его не приходить домой. А Хасан, пожалуй, даже и рад этому. По молодости лет он еще не тяготится своим скитальчеством. Плохо ли: бывает, где хочет! Даже коня у Фрола угнал!..

…Нюрка вывела лошадь далеко в степь и отдала ее давно уже ожидавшему Хасану. Он поблагодарил и вскочил на коня. Девчонка поначалу, как всегда, улыбалась ему, но, когда он тронул коня, погрустнела, пошла с ним рядом и вдруг сказала:

– Приезжай еще!

Хасан молчал. Тогда она прошептала:

– Я тебе еще одного уведу!..

– Не надо! – покачал головой Хасан.

Ему и правда было не нужно. Он же не конокрад. Хватит одного. Конь отличный, продаст, купит пятизарядную винтовку. А остальные деньги принесет матери. Она подкопит к ним – и будет в хозяйстве лошадь… Да и Нюрку жаль, как бы в беду не попала.

Так думал Хасан. А Нюрка? О чем она думала? Почему вдруг стала грустной? Сердцем Хасан еще не угадывает причины ее печали. У него пока все преломляется иначе, как-то по-детски. «Я вернусь, – сказал он себе, глядя на босоногую девчонку, – обязательно вернусь. Не за лошадью, а с деньгами для Нюрки. Все, что останется после винтовки, отдам ей. Пусть купит себе ботинки и платье. Красивое платье! Это нечестно. Получить от нее такого коня и не поделиться деньгами!»

Перевалив через хребет, Хасан поехал не в Сагопши, а к Ачалукам. Он решил оставить лошадь двоюродному брату Кериму. Пусть тот и продаст ее.

Керим оказался дома. Договорились, что он отведет лошадь в Назрань и там сбудет ее. Поможет и винтовку купить. Держись тогда Саад!

Прошла неделя. Дважды заезжал Хасан в Ачалуки. А денег все нет. Кериму в один день не удалось продать коня и пришлось оставить его у зятя. Тот обещал тотчас по продаже привезти выручку. Но, видать, не так все просто.

– Черт бы побрал! – сердился Хасан. – Выходит, легче было увести с Терека, чем сбыть с рук?!

Очень ему обидно, что не сбываются радужные надежды. И нет тебе ни винтовки, ни ботинок и красивого платья у Нюрки…

Вчера ночью Хасан заезжал домой. Мать заметила, что сын как-то особенно грустен. Она не угадала, что именно гнетет его. Ей подумалось другое.

– Все не слушал меня, поступал по-своему. Видишь теперь, как это тяжело, – скитаться по чужим домам да по лесным чащобам. Жизнь Дауда тебя ничему не научила. А я ведь говорила об этом.

Хасан сидел и молчал. Только иногда исподлобья взглядывал на мать.

– Скоро осень, а там и зима, – продолжала Кайпа. – Неужто так и будешь мыкаться. Я с ума сойду.

– Ну и пусть осень. В школах я не учусь. Терять мне особенно нечего.

– Ты никак попрекаешь меня, что не учу вас?

– Да что ты, нани? Никто тебя не попрекает. Ты же сама говоришь, что я взрослый! Оно так и есть, a потомy давно все понимаю. Как ты можешь учить нас? В ингушских селах школ нет. А чтобы отправить в город или в казачью станицу, в ихнюю школу, нужны деньги.

Мать тяжело вздохнула и сказала:

– Ты и правда уже взрослый… И умный… Только зря ввязываешься в эту заваруху. Видишь теперь, что ничего вы не поделаете с властями. Ни Дауд, ни Малсаг и уж конечно ни ты.

– Не говори такт нани! Прошу тебя. Иначе я больше не буду приходить.

Кайпа замолчала. Но ненадолго. И скоро завела вроде бы про себя все о том же:

– С властью не сладить! За падишахом большая сила. Говорят, их род триста лет царствует. Завтра в Пседахе народ собирают. Слыхала я, что будет большой праздник. Триста лет сидят. Это, сынок, что-нибудь да значит.

– А раньше разве не было падишахов? Триста лет назад? – спросил Хусен.

– Не знаю, возможно, и не было, – пожала плечами Кайпа.

Все замолчали. Каждый думал о своем. Хусен о том, был ли и раньше царь, а если нет, то как тогда люди жили без царя? А у Хасана невольно екнуло сердце. На праздник, наверно, и Саад явится. Ему же, Хасану, туда и носу нельзя показать. Да хоть бы и можно, какой толк? Винтовки-то ведь все равно нет.

Кайпа будто разгадала мысли старшего сына.

– Ради бога, Хасан, – взмолилась она, – только не вздумай пойти в Пседах! Тебя могут арестовать. Доносчиков везде хватает!

– Не волнуйся, нани, не пойду я туда. Подожду, когда будет праздник по случаю свержения падишаха. На него-то я схожу!

– Хорошо, хорошо, – обрадовалась Кайпа тому, что хоть на этот раз сын ей не перечит. – Хусен сходит, потом нам расскажет, что там было. Может, падишах хоть в такой день что-нибудь хорошее сделает народу.

– Эх, нани, – улыбнулся Хасан, – и ты ждешь от него добра? Ну что ж, снимай платок и получше слушай, чтобы не пропустить мимо ушей хорошие новости!..

– Все люди ждут, говорят, выйдет помилование осужденным. Может, и тебе после этого простят, будешь опять как человек дома жить. Вся душа у меня изболелась.

Хасан промолчал.

– А еще, слыхала я, земли дадут.

– Нани, ну что ты говоришь! – обозлился Хасан. – Кто даст тебе земли? Угром или Мазай?

– Падишах даст. У них лишнее отберет и даст!

– Не дождешься ты этого. Болшеки, знаешь, что говорят? Оружием можно забрать у них землю! И только!

– А, это разговоры Дауда!

– Он не из своей головы выдумал. У него и в Грозном и во Владикавказе есть знакомые болшеки. Они все знают!

Кайпа приблизилась к сыну, положила ему на голову свою худую руку. И ласково, как в детстве, стала гладить.

– Будь осторожным, сынок. Не дай бог с тобой что-нибудь случится. Этого я уже не перенесу. Сколько выстрадала, чтобы вырастить вас. И вдруг теперь, когда мне уже казалось, что самое трудное позади…

Комок подкатился к горлу, и Кайпа не могла больше ни слова сказать.

И Хасан растрогался.

– Да что ты, нани, – обнял он ее, – ничего со мной не случится!

Кайпа еще долго утирала глаза краем платка, потом, немного успокоившись, сказала:

– Ложись, Хасан, поспи немного. Отдохни. Сегодня гяуры не придут. Не до того им перед завтрашним днем. Все, наверно, сидят в Пседахе.

– Пожалуй, и верно, – согласился Хасан. – Уйду с рассветом.

Всю эту ночь Кайпа глаз не сомкнула. Перештопала одежду Хасана и все думала, думала…

Перед рассветом Кайпа с трудом добудилась его.

– Вставай, Хасан, – шептала она, – пора уже.

Мать проводила сына все с теми же напутствиями об осторожности. И осталась посидеть у порога. Еще не совсем рассвело, когда вдруг явился Мажи.

– Вададай! Ты что в такую рань? Не случилось ли чего?

– Мы же идем в Пседах! – удивленно посмотрел на нее парнишка.

Без Мажи не обходится ни одно событие: ни похороны, ни свадьба. А в день байрама, едва мулла прокричит с минарета, он уже успевает обежать все дворы, в иные и по два раза заглянет в надежде, что в темноте, да среди других ребятишек его не разглядели и не запомнили.

– А Хусен разве не встал? – спросил Мажи.

– Да еще ведь и не рассвело!

– Мы вчера с ним договорились, что пойдем пораньше. Когда все закончится, там делать нечего.

Пока собрался Хусен, и солнце взошло. Мажи не дал ему позавтракать.

– Там поедим. Говорят, столько скота зарезали, всех накормят, идем только быстрее.

За воротами ребята увидели людей, идущих в Пседах. Мимо пронеслась тачанка с девушками. Одна из них играла на гармошке.

– Они тоже туда? – спросил Хусен.

– Ну конечно. В такой праздник там, наверно, и танцы будут.

Самого Мажи занимали, разумеется, не танцы. Ему бы только наесться до отвала.

У своих ворот стояла Эсет.

– А ты что здесь, Эсет? – спросил Хусен. – Видишь, все идут в Пседах! Пошли с нами?

– Нани не пускает меня. – Эсет захлопала метелками-ресницами – того и гляди, расплачется.

– Зачем же они тогда гармошку тебе купили?

Эсет пожала плечами.

– Там, говорят, не хватает девушек с гармошками, – пошутил Хусен. – Может, пирстоп пришлет за тобой фаэтон? Уж тогда-то, я думаю, мать отпустит тебя!

Эсет опять смолчала. Но по лицу было видно, что она уже сердится. А тут еще Мажи подлил масла в огонь:

– А может, за тобой и приедут. Кто еще, кроме тебя, сыграет «хаэца-обилла»?[54]

Вся обида девочки обрушилась на Мажи.

– Уж ты бы помолчал, плешивая голова! Тоже умник нашелся!

– Гусиные глаза! – огрызнулся Мажи, пониже натягивая свою старенькую шапчонку.

– Не старайся, не тяни шапку. Плешь твоя все равно видна.

Мажи покосился глазом, не находя, что ей ответить. Выручил Хусен. Он потянул за собой приятеля, напомнил, что надо торопиться.

– Спеши, тебя там заждались, – крикнула вслед Эсет, – хотят посадить тамадой! Но едва ли тебе удастся набить свой живот.

Мажи весь перекосился, обернулся назад, и неизвестно, что бы он сделал, если бы не Хусен.

– Ну что ты, Мажи, – сказал он, – будешь с девчонкой связываться? И вообще, зачем надо было про «хаэца-обилла» говорить? Ей же совсем недавно купили гармошку. За такой срок не научишься играть.

А в душе Хусен ругал себя. Это он все начал своими глупыми шутками.

8

В центре Пседаха собралось очень много народу, точно в базарный день. По обе стороны установленных вдоль площади столов сидели люди. На почетном месте восседали пристав, старшины и самые зажиточные люди из окрестных сел. Хусен рассмотрел среди них Саада и Соси.

Дальше устроились все остальные.

Поближе к именитым гостям и к тамаде ставили фаянсовые и фарфоровые тарелки, а дальше пошли глиняные чашки и даже деревянные, в которых замешивают тесто. Но какое имеет значение, в чем подадут, важно получить угощение.

У Мажи слюнки потекли, когда он увидел мясо.

В стороне сгрудились девушки. Нарядные, все в шелковых платьях и в шелковых же платках. Многие с гармошками. Звучит музыка. Тут же, как пчелы вокруг цветов, вьются молодые люди. Этим не до яств – им бы потанцевать, перекинуться взглядами, перемолвиться словом.

Но Хусену это ни к чему. Не думает он и о еде, хотя голоден. Глаза его прикованы к Сааду. Сообщить бы Хасану, что он здесь. Но как?…

На столы ставят кувшины, большие и маленькие бутылки с красным вином и так много стаканов, что кажется, будто их собрали со всего света.

Наконец поднялся пристав – хозяин пиршества. Хусен с удивлением посмотрел на его живот. Похоже, Сахаров уже выпил целую бочку – такое у него брюхо.

Пристав поднял руку. Все вокруг стихли.

– Налейте стаканы! – распорядился он.

Приказ выполнили не все. Старики не притронулись к вину. Пристав зло обвел их взглядом.

– Горцы!.. – крикнул он. – Граждане великой и могучей России!

На этот раз переводил какой-то молодой офицер-ингуш. Он это делал куда расторопней, чем Ази.

– Славному царствованию дома Романовых исполнилось триста лет!.. – продолжал пристав.

– Это он о ком же? – спросил соседа какой-то старик.

– А я откуда знаю! – услышал он в ответ.

– Это фамилия царей! Царь Николай тоже Романов, – пояснил человек, сидящий напротив.

Хусен старался не пропустить ни слова. Его ведь будут обо всем расспрашивать. К тому же и он слыхал, что в этот день должно быть от царя народу что-то хорошее. Но пока пристав все только славил дом Романовых.

– Вот уже триста лет, – выкрикивал он, – российское государство стоит как кремневый утес, побеждая всех своих врагов. И стоять будет вечно! Потому что правят им цари дома Романовых!.. Я поднимаю этот бокал, – наконец завершил пристав, – за императора-самодержца российского, короля польского, князя финляндского, за его величество государя императора Николая! Да здравствует Российская империя! Да здравствует государь!

– Да здравствует Николай-падишах! Да будет жить! – вторили приставу некоторые, а иные, как после молитвы, сказали «аминь».

Тосты следовали один за другим. И все славили царя и его дом, словно соревновались, кто лучше похвалит. Но люди ждали царских милостей, о которых, как они думали, должен объявить Сахаров. И потому жадно ловили лишь его речи. Едва он поднимался, все взгляды устремлялись на него. Хусен тоже ждал, и он с надеждой смотрел на пристава.

Мажи был занят своей заботой. Он добыл себе кусок мяса. Хусен не представляет, как это ему удалось. Наверно, уж очень он этого хотел.

Но… Внимание! Пригладив усы, снова поднялся пристав, и Хусен забыл о Мажи.

На этот раз было наконец объявлено, что царь издал манифест об амнистии: освободят заключенных, прекратятся гонения на тех, кто вынужден скрываться.

– Да продлятся годы его! – удовлетворенно сказал какой-то старец.

Двое-трое других воздели руки в молитве.

Но это не все! Люди мечтали: может, земли дадут.

Пристав больше ни о чем не говорил.

– Неужели в такой день царь больше ничего не сделает для народа?! – удивлялись некоторые.

– Заключенных он освобождает, а нас от наших тягот освободить не собирается?

– Неблагодарные вы люди! – сказал один из тех, что сидели поближе к приставу.

Он был одет в новенькую, с иголочки черкеску коричневого сукна. Специально к этому дню небось шил. Золотая цепочка от часов, зацепившись за серебряный газырь, сверкала чуть ли не на всю площадь.

– Клянусь богом, вам ничем не угодишь. Посмотрите, какой для вас накрыли стол! А вы ведете такие разговоры? Стыдно!

– Выходит, мы стадо! Попасли нас за столами, и все? – крикнул чеченец из Пседаха. – У нас дома голодные семьи. Их надо кормить. И каждый день, а не один раз.

– Не царю же кормить ваши семьи.

– Кормить не нужно! Пусть даст земли, мы и сами прокормим.

– Пусть налоги убавят, задушили нас совсем.

– Дайте нам такую же волю и блага, что и казакам. Мы не хуже их.

Вскочил взбешенный Ази. Замахал руками возле своих ушей, будто отталкивая от себя все эти разговоры.

– Люди, поимейте совесть, хоть сегодня не говорите о земле и о налогах! – крикнул он и, высунув кончик языка, показал на него пальцем. – Больно они у вас острые. Смотрите, все дело испортите…

Пристав повернулся к офицеру-ингушу. Тот объяснил ему, о чем речь. На миг Сахаров помрачнел, веки его тяжело опустились, а усы словно распушились. Но тут он вдруг улыбнулся и поднялся с места.

Шум прекратился. Люди встали. Одни – из уважения к облеченному властью, другие – потому, что все встают. А пристав уже шел вдоль столов, чокался чуть ли не с каждым, с иным перекидывался словом, особенно подчеркнуто был вежлив с теми, кто выразил неудовольствие.

– Значит, царский манифест не обрадовал вас? Я думал, вы будете благодарны, – говорил он.

Офицер-ингуш шел за ним и все переводил.

– А вам разве мало, что царь простил преступников? Да может ли быть большей доброта? Жаль, я надеялся, что ингуши от всего сердца выскажут государю благодарность и свою безграничную преданность. А вы выражаете только недовольство. Благодарите бога, что сегодня такой день! Не то многие из вас угодили бы за свои речи в Сибирь. Я не забыл, как месяц назад в Сагопши перебили моих стражников. Но царь прощает преступников, и я как его верноподданный подчиняюсь высочайшему указу и прекращаю преследование всех виновных.

Пристав шелкнул каблуками и кивнул офицеру-ингушу: переводи. При этом вид у пристава был такой, будто сам он считает себя сильнее и добрее государя императора.

– Мы благодарны! Не мало царь для нас сделал. Не может же он создать нам здесь земной рай?… – раздались отдельные голоса.

Офицер перевел. Пристав поднял стакан, осушил его до дна и, медленно повернувшись, пошел к своему месту.

Хусену больше нечего было делать на площади. Он услыхал главное: теперь Хасан может все ночи спокойно спать дома.

Хусен поспешил в условленное место, где его ждал брат.

– Что ты так долго? – с упреком спросил Хасан.

– Я принес тебе радостную весть! – не отвечая на вопрос, выкрикнул Хусен. – Ты свободен!

Но Хасана, как ни странно, это известие оставило равнодушным.

– Свободен! Что меня, связывали? Ты лучше скажи, он там был? Да упокоится его отец со свиньей!

– Саад? Там, сидит почти рядом с пирстопом.

– Сидит, говоришь. – Хасан вылез из оврага и пошел по направлению к Пседаху.

Хусен поспешал за ним и без умолку рассказывал обо всем, что видел на пиршестве. Но брат будто и не слушал его. Шел и лихорадочно прижимал к ноге старый отцовский кинжал, который был так велик, что никак не удавалось целиком упрятать его под черкеску.

Чем ближе они подходили к селу, тем отчетливее слышались звуки гармошки и хлопанье ладош. Скоро братья стояли на площади. Все здесь напоминало поле боя. Опустевшие столы, беспорядочно стоявшие стулья, доски, ящики… Люди растаскивали все по домам. Каждый свое.

– Ну, где же он? – сердито спросил Хасан. – Говорил ведь, чтобы сразу бежал ко мне, как только его увидишь!

Хусен виновато смотрел на брата и молчал.

– Вздуть бы тебя следовало хорошенько! – зло бросил Хасан. – Торчал здесь, пока все не разошлись, пузо набивал.

Хусен сжал зубы до скрежета, но смолчал и на этот раз, хотя с некоторых пор ему нестерпимо трудно переносить несправедливые упреки брата, который так злоупотребляет своим правом старшинства. Он забывает, что и Хусен теперь уже не маленький.

На беду, появился Мажи и тоже покосился на Хусена.

– Где ты пропадал? – закричал он. – Нам дали целое ведро мяса и много хлеба белого. А потом, когда пирстоп и те, кто сидел рядом с ним, ушли, нам отдали то, что осталось у них на тарелках. Я во как наелся! – он провел рукой по шее. – И еще домой прихватил…

Хасан презрительно покосился на Мажи. Рядом он вдруг услышал разговор двух сельчан.

– Чего же они ушли от народа? – спросил один у другого.

– А ты думал, пирстоп будет любоваться твоими лохмотьями? Он повел близких людей в свой дом…

– А где дом пирстопа? – спросил Хасан.

Мажи поднял руку, хотел показать, да у него вдруг рубашонка вылезла из-за бечевки, заменяющей ремень, и прямо в пыль плюхнулись спрятанные за пазухой куски мяса и хлеба. Мажи бросился подбирать их, снова посовал все за рубашонку и заспешил домой.

– Иди и ты с ним! – сказал Хасан брату. – Сделал свое дело – и ладно.

– Может, и ты пойдешь с нами? – спросил Хусен. – Тебе ведь теперь не надо скрываться.

– Нет, идите. У меня есть дело.

Хусен ушел. Но не далеко. Скоро вернулся назад, притаился поблизости и стал следить за братом. Он был уверен, что Хасан будет ждать Саада.

В ворота пристава входили и выходили разные люди, но Саада все не было.

Скоро на площади почти никого не осталось. Все труднее было прятаться. И Хасан наконец заметил брата.

– Ты почему здесь? – удивился он.

– Так!

– Я же велел тебе идти домой?…

Они не успели больше и слова вымолвить, откуда ни возьмись появилась Кайпа. Она бросилась обнимать Хасана и заплакала:

– Мальчик мой, родной! Это правда, что я узнала?!

– Правда, нани, правда. Я своими ушами все слыхал! – вырвалось у Хусена.

– А чего же ты не прибежал обрадовать меня? Я стояла у ворот и выспрашивала подробности у всех прохожих. Султана ведь не бросишь. Спасибо, Эсет пришла, согласилась посидеть с ним. Я сразу побежала сюда.

– Я давно уже сказал ему, чтобы домой шел, а он все никак – покосился Хасан на брата.

– Ну, пошли! – Кайпа обняла обоих сыновей и потянула вперед. Лицо ее сияло радостью.

– Нани, я приду попозже, у меня здесь дело, – стал упираться Хасан.

– Потом будешь заниматься делами. А сейчас идемте. Наконец все вместе спокойно посидим в своем доме.

– Я только на часок задержусь. Ладно, нани? – ласково упрашивал Хасан. – Потом будет поздно.

– Нет, не задержишься! – решительно сказала Кайпа. – Я зарезала двух куриц и уже сварила их. Осталось только галушки сделать. Эсет принесла чеснок.

У бедного Хусена слюнки потекли от этих слов. Шутка ли, с самого вечера и маковой росинки не держал во рту!

9

Говорят, беда не приходит одна. Но и радость, наверно, тоже. Ночью приехал двоюродный брат из Ачалуков и наконец-то привез деньги за коня. Целых сорок рублей! Хасан был счастлив.

– Ничего. Нам хватит. Керим добавил еще пятерку.

– Это от меня! В честь того, что ты избавился от преследований, – шепнул он.

Хасан прикинул, что можно и винтовку купить и лошадь. С полгода назад он не размышлял бы и, конечно, отдал предпочтение винтовке, но с тех пор много воды утекло,

Сегодня, когда мать увела его из Пседаха, он дорогой все думал: «Саад никуда не уйдет. Рано или поздно я с ним обязательно разделаюсь. А теперь, может, и не время! – Он посмотрел на мать. – До чего же она похудела и постарела. Пора наконец освободить ее хотя бы от некоторых забот по хозяйству».

И вот когда перед ним лежат деньги, он словно впервые увидел все их нужды. До винтовки ли сейчас! Скоро зима, а у них плетень, того и гляди, завалится, не заготовлены дрова, и весной во что бы то ни стало надо вспахать хоть клочок земли – нельзя больше жить в голоде. Для всего этого нужна лошадь, и только лошадь! Будет лошадь – будет и винтовка.

В ближайший базарный день Хасан купил в Пседахе лошадь – ровно за сорок рублей. Кайпа от радости чуть не плакала и все благословляла Керима. Она-то считала, что это он дал им все сорок пять рублей. Так и Хасан ей сказал. Не будет же он хвастаться!

Хусен теперь не знал ни минуты покоя. Чуть свет поднимался и вел коня на водопой, потом чистил его кукурузными листьями.

Прошло недели две. Вдоль двора протянулся обновленный плетень.

– Сыновья Беки молодцы, – говорили люди, проходя мимо их двора. – Умеют жить.

Кайпа тоже очень гордилась своими мальчиками. Но теперь она думала о том, как бы им корову купить. Вот тогда бы уж все хорошо!..

А Хасан между тем не забывал своих прежних намерений. И оставшуюся пятерку припрятал, надеясь рано или поздно скопить деньги на винтовку. Решил для начала свезти на продажу в Моздок арбу дров. Так и сделал.

На обратном пути Хасан заехал к Федору. Дома была только Нюрка. Она выбежала ему навстречу, веселая, сияющая, но, узнав его, поджала губы и с деланной обидой спросила:

– А чего ты так долго не приезжал?

Хасан виновато посмотрел на нее. Он хотел сказать, что совсем недавно продал ту лошадь, что собирался отдать ей долю денег, но… вот лошадь купил. И теперь еще винтовка ему нужна. Только как все это объяснишь? На каком языке? Он ведь знает так мало русских слов, а она ингушских и вовсе ни одного не знает…

– Приехал, так заходи в дом! – пригласила Нюрка.

Хасан вошел. И рука его сама по себе потянулась к карману. Он достал все, какие были у него деньги: и пятерку Керима и выручку за дрова – и протянул их Нюрке.

– Зачем? – удивилась девочка.

– Ты мой дал лошадь! – сказал Хасан. – А мой дал тебе деньги.

Нюрка отрицательно замотала головой.

Хасан показал на ее стоптанные чувяки и сказал:

– Купи ботинки.

Нюрка и с этим не согласилась. Тогда он схватил ее за руку и попытался насильно вложить ей деньги в ладошку.

– Отпусти! – закричала Нюрка.

Вырываясь, она нагнулась, и в эту минуту Хасан сунул деньги Нюрке за пазуху. Он видел, как казачки на базаре прятали выручку на груди. И без того большие глаза ее дико расширились. Хасан стоял растерянный и не меньше Нюрки испуганный, когда вдруг увидел из-за оттянутого платья белую нежную Нюркину грудь. И тут он почему-то совсем смутился и растерялся, словно подглядел что-то недозволенное.

– Не глазей! – крикнула Нюрка, заливаясь краской. Отвернулась и через мгновение кинула ему деньги. – На, возьми их и больше не показывай! Слышишь?

Деньги пришлось взять.

Хасан все еще не мог прийти в себя. А с Нюрки уже спал испуг, она, снова посмеиваясь, спросила:

– Так почему же ты так долго не приходил! Я ждала тебя.

Хасан пожал плечами.

– А лошадей у Фрола украли! – сказала Нюрка. – Всех до одной.

– Кто? – удивился Хасан.

– Не знаю. Наверно, абреки. Уж лучше бы ты еще одну увел. Говорила ведь.

Но Хасан не жалел об этом.

Уже вечерело. Он собрался домой.

– Успеешь, – отговаривала Нюрка. – Посиди. Я сейчас. Принесу вина из погреба. Будешь пить?

Хасан отрицательно покачал головой и пошел к двери.

– Приезжай еще. Да поскорее. Ладно?

– Пириедит, – кивнул Хасан и для убедительности добавил: – Ей-бох!

Хасан еще дважды ездил в Моздок с дровами и оба раза заезжал к Федору, точнее – к Нюрке. Собирался еще, но не удалось. Пристав распорядился перекрыть дорогу на Моздок и всех, кто едет туда с дровами, отправлять в участок. Все из-за того, что не исполнили его приказ и не завезли дрова в полицейский участок и во все сельские правления.

Дрова у людей забирали, но лошадь и арбу, слава богу, оставляли хозяину. Это, надо понимать, тоже было одной из «свобод», дарованных в день трехсотлетия дома Романовых.

Пристав снова был жестоким и нетерпимым, совсем не таким, как месяц назад на площади в Пседахе, когда он, гордый своими «подвигами», позволил себе на часок обернуться ласковым и добреньким.

Часто какому-нибудь рьяному рассказчику дивных снов остряк-слушатель кинет: «А когда проснулся, не было ли у тебя в руках собачьего хвоста?» Хасану сейчас, как в той присказке, казалось, что в руках у него остался только собачий хвост. Перекрытие моздокской дороги развеяло его мечты, как бон. Винтовки опять не видать. Он ходил сам не свой. И не сдержался, разговорился как-то с Исмаалом, рассказал о том, что терзает его с самого дня гибели отца.

– Я понимаю тебя, Хасан! Давно догадываюсь, для чего ты все о винтовке хлопочешь. И свою бы тебе дал, даже если бы мне грозило совсем ее потерять. Вот столечко не пожалел бы, – Исмаал показал кончик ногтя, – но послушай меня. Ты уже пять-шесть лет ждешь. Потерпи еще немного.

– Ты сам говоришь – пять-шесть лет жду. Разве этого мало?

– Не торопись, не такое это дело, чтобы спешить. В народе говорится: быстрая вода до моря не дошла. Сделаешь сейчас что-нибудь с Саадом, тебе несдобровать.

– Сколько же мне еще ждать? Пока власть сменится, да? Не верю я больше в это! Видал, как царя славили? Еще на триста лет утвердили. Вон и Дауд совсем не показывается. Тоже, наверно, понял, что ничего не выйдет.

– Напрасно горячишься. Ты неправ. А Дауд давно не приходит, потому что дел у него много. Не только в Сагопши, во всей Ингушетии, в Осетии и Кабарде – везде готовятся перемены. Дауд сейчас во Владикавказе. Болшеки его позвали. Ты видал когда-нибудь, как зимой буря начинается? Перед бурей всегда бывает тихо, тепло! Не всякий догадается, что, того и гляди, крутоверть поднимется. Вот и у нас сейчас такое затишье, – перешел на шепот Исмаал, – перед большими событиями. Так говорил Дауд. Он знает.

Они проговорили до сумерек, пока не вернулась Миновси. Она водила заболевшую девочку к старой Шаши. Посидели еще и после ужина.

В эту ночь Хасан не сомкнул глаз. Мысли его как бы раздвоились на равные части, и какое принять решение, он не знал.

С некоторых пор не ведал покоя и Саад, а последнее время ему не раз доводилось слышать то от одного, то от другого, что старший сын Беки уже почти взрослый. И вырос он горячим и решительным. Бросалось в глаза, что Саад избегает людных сборищ и вообще почти нигде не бывает, если не считать пседахского пиршества, где он был в надежном окружении пристава и стражников.

В одну из пятниц прямо из мечети после молитвы во двор Беки неожиданно заявились старики. Это была новая попытка Саада выпросить прощение крови. На беду, Хасан оказался дома, и ему пришлось выслушать стариков до конца.

– Я знаю наш закон и уважаю вашу старость, – решительно заявил он, – но не могу согласиться с вашей просьбой. Вы знаете, как был убит мой отец? Это не случайность и не какая-нибудь заслуженная им кара. Это насилие! И мы не простим Сааду кровь отца! Так и скажите ему.

Старики не унимались, все уговаривали. Наконец сказали, что Саад откупится, как никто другой не откупался, денег он не пожалеет.

– Кровь моего отца не продается! – раздраженно отрезал Хасан. – Прошу вас, никогда больше не приходите в наш двор с этим разговором!

Старики ушли ни с чем.

10

На душе у Саада – как у приговоренного к смертной казни. Он все чаще задумывался: не лучше ли, пока не поздно, самому убрать старшего сына Беки? Но даже если ему удастся выстрелить первым, что из этого? Только новая кровь ляжет на него. К тому же у Беки еще два сына. Всех не поубиваешь. Да и власти такого не простят.

И решил Саад искать помощи у пристава. Рассказать и о том, что сын Беки не простил ему даже тогда, когда с просьбой об этом пришли к нему чуть ли не все уважаемые старики Сагопши. Не только не простил, но грозил кровопролитием.

Саад вошел в дом пристава. В прихожей его остановил казак:

– Господин пристав занят.

Из комнаты доносились голоса и какой-то стук.

Пристав был в бешенстве. Не помогали никакие меры. Люди не везли дров. Сравнительно с прошедшим годом и половины не доставили. Рубить рубили, а сдавать властям не сдавали. Каждый прятал где мог. Только бы переждать. «Оно, может, и к лучшему, – думали люди. – Дорогу откроют через неделю-другую, к тому времени, глядишь, и дрова подорожают».

Приставу донесли, что лесничий, вопреки приказу, за взятки позволяет рубить дрова тем, у кого нет на то разрешения. Вот он и вызвал Элмарзу и сейчас давал ему нагоняй, да, похоже, не только словом.

Сквозь общий шум из комнаты доносилось:

– Не надо, гаспадин пирстоп! Моя не будит болша! – Сволочь! Зверь! У бью подлеца!

– Не надо убивай. Дети ест дома. Все дарва Суда таскай будим!

Скоро шум утих. А затем из той комнаты вышел Элмарза. Он испуганно осмотрелся, будто и здесь его кто-то вдруг мог ударить. Увидев Саада, лесничий изменился в лице. Эта встреча была для него страшнее всякого страха перед приставом. Саад стал свидетелем его позора, что может быть хуже?

Овладев собой, он сделал вид, что ничего и не произошло, и собрался выскочить вон.

– Что там за шум был? – кивнув на дверь, спросил Саад.

– Да так! Подрались мы малость с пирстопом! – с подчеркнутой небрежностью ответил Элмарза и прошел мимо Саада.

Но гордого вида ему хватило ненадолго. На пороге он вдруг весь перекосился и схватился за поясницу. И он пошел, сильно прихрамывая: боль свое брала.

Саад вышел за ним и, глядя, как тот идет, с недоброй улыбкой провожал его взглядом до самых ворот, «Подрались с пирстопом!..» Видно по твоей походке…»

Саад не решился идти к приставу со своей жалобой. Придется отложить до другого раза.

Махнув рукой, Саад пошел со двора. «Пожалуй, и совсем не пойду к нему! – размышлял он по дороге, – Кто-нибудь узнает, с чем я ходил, стыда не оберешься. Мальчишки, скажут, испугался. Что будет, то будет. Наган есть, винтовка – лучшей во всей округе не сыщешь. Кто хочет умереть, пусть встанет на моем пути!»

Наступило лето. Хасан так и не приобрел винтовку. Пока он собирался попросить у Гойберда – все равно ведь не пользуется, а деньги можно отдать до осени, – тот взял да и выменял у кого-то на отменную винтовку дохлую клячу. Правда, сначала была вроде ничего, но едва попала к новому хозяину, стала чахнуть день ото дня: не иначе как джинны вселились в конягу. Мулла написал джай и сам повесил на шею животине. Но и это не помогло. И однажды Гойберд вернулся из лесу, впрягшись в арбу вместо лошади.

Уж лучше бы винтовка досталась Хасану! Да, видно, так им на роду написано. И ему и Гойберду.

Саад не подозревал, что у Хасана нет оружия. Знал бы – так жил бы себе спокойно. А вообще-то даже странно, как это он, всегда такой уверенный в себе, теперь вдруг стал тревожиться. Выйдет иной раз ночью во двор – и за каждым стволом дерева мерещится ему враг. И не сообразит, что, будь в саду посторонний, первым делом собака бы залаяла.

Случилось так, что однажды и впрямь разглядел он с веранды приближающегося в темноте человека. В первый миг даже отмахнулся: опять, мол, мерещится. Но черная тень зловеще надвигалась и была совсем близко.

– Кто ты? – спросил Саад встревоженно.

Ответа не последовало. Саад задрожал, рука его невольно потянулась к поясу за наганом, вскоре загремел выстрел. Тень упала на землю и… застонала.

Из дому с криком выскочила жена Саада. Она была уверена, что стреляли в мужа.

Саад стоял как каменный и смотрел туда, где лежал… человек. Да-да! Теперь-то уж он точно знал, что это человек и он уложил его! Но кого? Саад не решался подойти к стонущему. Принесли лампу. Когда осветили раненого, Саад в ужасе отшатнулся и чуть не упал: на земле лежал его племянник, горемыка Аюб. Аюб, который после случая с Касумом так и не пришел в себя.

Аюба похоронили, объявив, что сразила его чья-то шальная пуля. До подробностей никто и не докапывался. Подальше от греха. Да и какое кому дело до безумного?

А на второй день после похорон село облетела весть, что убит еще один человек, не чета Аюбу. И тогда о последнем совсем забыли.

11

Жители Кескема всегда пасли свой скот на лесных склонах. Да и где больше пасти? Село-то лежит у самого леса. Вот и выгоняли туда. Но вдруг пристав запретил это.

Мало того, что дорогу на Моздок закрыл и всякого, кто без билета рубил в лесу дрова, приказал доставлять для расправы прямиком в полицейский участок, теперь вот и скот пасти, запретил. Видите ли, овцы да коровы лес портят.

Как ни глубока посудина, а без конца и в нее воду нельзя лить – через край перельется. Пристав не мог не знать, что чаша терпения народа не бездонна. Но, похоже, ничто его не заботило. «Жить надоело», – говорят о таком человеке.

Узнав о запрете, старый Эда-Хаджи, всеми почитаемый человек, решил сам идти с отарой в лес. Надеялся, что его-то уж не прогонят.

Не тут-то было. В тот же день пристав потребовал старика к себе. Жестокий изверг не посчитался с возрастом Эда-Хаджи, кричал, орал на него, а когда тот попробовал что-то сказать, еще и плюнул ему в лицо.

Это и было той каплей, переполнившей чашу.

– Отец! Больше он не плюнет! Ни на тебя и ни на кого другого, – твердо заявил сын его Саги.

…Почтарь Мухтар жил через дорогу от полицейского участка.

Мухтар не отказал в просьбе Саги. Честно говоря, он и сам недолюбливал пристава.

На правах почтаря Мухтар много раз бывал в доме пристава, как говорится, имел туда свободный доступ. Потому-то именно его, а не кого-нибудь из своих многочисленных родственников Саги попросил о помощи. Мухтар сказал Саги, куда выходит окно кабинета, где пристав обычно работает вечерами.

Люди в селе уже спали, когда Саги подкрался к дому. Хоть небо было и ясное, а ночь – глаз выколи. От дождя, что лил накануне. Несколько часов кряду, на улице непролазная грязь. Ноги увязают, обувка хлюпает.

Сквозь щели в створках ставен тонкими лучиками падал на землю свет.

Мухтар уже проверил и доложил: «Пирстоп не спит, он сидит в кабинете за столом».

Ухнул глухой выстрел, будто ударил он в подушку.

Через миг под окном никого не стало.

Убийство выявили не тотчас. Как потом выяснилось, выстрела не слышал никто: ни жена, ни охрана.

Не дождавшись мужа в спальне, жена решилась наконец оторвать его от дел и вошла в кабинет. Он сидел в своем кресле, привалясь к столу.

– Вот и жди его, – игриво произнесла она. – Смотри, где заснул! А я-то думаю, муженек работает!..

Пристав не шевелился. Тогда жена толкнула его в плечо.

– Ты что, умер? – капризно вытянув губы, сказала она и, заглянув в лицо, оцепенела.

Полуприкрытые глаза пристава были такими, какими они бывали в гневе.

Понятно теперь, что обрадованные этой смертью люди быстро забыли о несчастном Аюбе.

И если бы свершилось все то доброе, что в народе желали тому, кто убрал злого хищного зверя, счастливее Саги не было бы на земле человека и жить бы ему сотни лет.

Не все еще знали, чьих это рук дело. И легенда о смельчаке плыла на волнах людской неистощимой фантазии. Он, этот человек, был уже сказочным героем, непомерного роста, безграничной силы и смелости…

А те, кто знал, что герой этот – Саги, готовы были на все, лишь бы спасти его от жестокой расправы властей.

Зависть к безвестному смельчаку и зло на себя перемешались в душе Хасана. «Вон ведь, самого пирстопа кокнул, и казаки-охранники – не помеха, а я уже столько лет не отомщу за отца!» – думал он.

12

Все повернулось так, что убийцу пристава искали недолго. И имя его не открылось преследователям.

Началась война, и все забыли об убитом приставе.

Власти заботились о другом. На фронт, на защиту царя и отечества надлежит выставить ингушский кавалерийский полк. Но каково собрать целый полк из освобожденных от воинской повинности ингушей? Да и что он сделал для них, этот царь, чтобы ингуши согласились сложить за него свои головы? Даже с соседними казаками не захотел в правах уравнять.

Но как ни трудно, а полк сколачивать надо. И потому не до пристава, не до убийцы и не до арестов. Власти всячески заискивают перед народом. Важно в срок выставить полк. А пристава можно и другого найти…

И нашли. Ингуша. Решили, наверно: убьют, так своего.

От сагопшинцев отправляли на войну около двадцати человек.

Осеннее утро было еще почти по-летнему теплым и солнечным. А в доме Кайпы царили грусть и тревога.

– Ну что ты заранее в трауре, нани? – улыбается Хасан. – Вот если убьют, тогда и будешь горевать.

Кайпе от этих слов еще тяжелее. Она молча утирает глаза концом платка.

А Хусен? Хоть и вымахал ростом с хорошего мужчину, а ребенок. С завистью смотрит он на брата, стоящего посреди комнаты в новой черкеске и в новой шапке.

– Хасан, посади меня на коня! – просит Султан.

Хусен смотрит в окно и будто впервые видит отличного коня, купленного, как и для всех уходящих на войну, на деньги сельской общины. «И почему меня не берут? – думает он с досадой. – Я и ростом с него…»

– Ну, надо ехать! – сказал Хасан, снимая кнут с гвоздя. – Меня уж, пожалуй, ждут!

Кайпа обняла сына и долго молча прижимала его к себе. А когда отпустила, Хасан поднял над собой Султана. Хусен в ожидании своей очереди с грустью смотрел на брата и вдруг впервые заметил темную полоску нежного пушка на верхней губе Хасана, и не только на губе, но и около ушей. Раньше он этого не видел. «Потому-то, наверно, его берут, а меня нет!» – решил Хусен с досадой, потрогав свое еще гладкое, как у девушки, лицо.

Но вот Хасан повернулся к нему. Не обнял его, нет! Даже с места не двинулся, только сказал строгим голосом старшего в доме:

– Саада не трогай, пока не узнаешь, что со мной!

Хусен не на шутку обозлился: снова брат говорит с ним, как с мальчишкой, не считает его годным на что-нибудь толковое! Он хотел уже что-то возразить, но Хасан не дал ему рта раскрыть.

– Это дело дади перед смертью поручил мне. И я исполню его, если не погибну. Ну а не вернусь, тогда сам сделаешь, что надо!

И, не прибавив больше ни слова, с Султаном на руках Хасан вышел из дому. Посадив братишку в седло, он взял коня под уздцы. Мать и Хусен шли за ним. У ворот Хасан снял Султана, еще раз обнял его и вскочил на коня…

Хасана не волновало то, что он идет на войну, – тревожили остающиеся дома мать и братья. А на войну? Что ж! Как равный с равными, это даже почетно и вызывает чувство гордости у Хасана. О том же, почему его, несмотря на непризывной возраст, гонят на войну вместе со взрослыми мужчинами, он не думал. Не знал и того, что конь под ним и все воинское снаряжение куплены совсем не сельской общиной, а Саадом. Да-да! Саадом, через Ази. Это была плата за избавление от гнетущего страха последних месяцев. На такое дело Саад не поскупился.

Но Хасан ничего не знал и потому даже с радостью шел на войну.

Часть пятая

1

Человек, долго пробывший в темноте, радуется и самому малому лучу света. Так было и с Кайпой. Измученная многолетним ярмом крайней бедности, она почитала за счастье, что есть у них теперь хоть и не ахти какая, а все же лошадь, кукуруза посеяна, и не только на огороде у дома, но, как давно того не бывало, и в поле!.. Правда, за землю еще надо платить, но это потом, осенью. Продаст кукурузу и расплатится.

Хусен и всегда был трудолюбив, а сейчас, оставшись за старшего, и вовсе ни минуты не сидит без дела. Это радовало Кайпу.

Вот только за Хасана, который все еще на войне, душа болит. Но, благодарение богу, он пока пусть и редко, а шлет весточки, что жив и здоров.

Однако горе не заставило себя долго ждать.

Люди только убрали кукурузу, как вдруг объявили, что село должно выставить обоз на войну. С каждого дыма установили по сто рублей.

Лошади для фронта должны быть молодыми, крепкими, а арбы совсем новыми, с железной осью. И корм! Лошадям нужен корм. Кукурузной соломой не отделаешься. Подавай им зерно и сено…

Тот же, у кого нет денег, чтобы внести на приобретение всего этого, сам пойдет с обозом, как возчик.

Сагопшинцы уже не раз доказывали властям, что они не слепые котята и бездумно подчиняться всякого рода сумасбродным приказам не любят.

Боясь очередных беспорядков и недовольств, власти собрали стариков из тех, кто побогаче, и мулл. Им было велено уговаривать народ. И пошли эти люди разносить сладкие речи. По их словам выходило, что только птичьего молока не получат люди после войны, а все остальное желанное будет.

Простодушные верили и радовались. Бедняги! У царя, конечно, только и заботы что об ингушах.

Многих, правда, сдерживало то, что обоз посылали на войну против Турции.

– Турки же правоверные мусульмане? Как же мы будем с ними воевать?

На это посланники властей тотчас находили ответ:

– Вы забыли, как мы пробирались домой с турецкой стороны, когда злая судьба забросила нас туда, как кричали: «Родина, милая родина наша»? Теперь настал час встать на защиту ее, на защиту родины, которая приняла нас как детей своих.

Люди согласно кивали головами, словно забыли в этот миг, что вернувшиеся из Турции и даже их потомки все еще считаются пришельцами, временно проживающими, и не имеют ни клочка земли.

Велись среди людей и другие разговоры, не похожие на те, с которыми ходили старейшины и муллы.

В ингушских селах все чаще говорили о том, что, пока страной правит царь, бедному крестьянину не быть хозяином земли. Но людей, которые говорили такое, было куда меньше, чем сладкоречивых стариков. И их речи слышал не каждый. Ну, а кто и слышал, не всегда верил. Давно уж, мол, говорят о том, что царя скинут, да, видать, не бывать этому. Поди-ка скинь его! Вон какая у него сила: от севера до самого юга войну ведет. Уж легче желать такому царю победы и надеяться: может, наконец, победивши, расщедрится он и для ингушей. А потому и приказ выполнять надо.

Подошла очередь и Кайпе нести сто рублей на обоз. А где их взять, если она до сих пор и за землю не может расплатиться! И почему вообще с нее берут на обоз, когда у нее сын на войне?

Кайпа пошла с жалобой к Ази. Так, мол, и так, почему сдираете две шкуры с одного человека? Откуда ей знать, что Ази заодно с Саадом. А Саад не успокоился, убрав с дороги Хасана. Он знал, что второй сын Беки тоже подрос, вот и задумал убрать и его. И Ази тут как тут – на подмоге.

Оба они знали, что Кайпе, хоть лопни, не собрать нужных денег и придется отпустить сына возчиком.

Ответ Кайпе был давно готов.

– Обоз идет на войну с турецким падишахом, – сказал Ази строго. – А твой сын воюет против германского падишаха! Понимаешь ты это или нет?

– Чтоб они укрылись землей, и германский твой падишах, и Николай-падишах, и…

Она хотела сказать: «И ты вместе с ними», но сдержалась.

– Иди, иди отсюда со своими проклятьями! Смотри, как бы новой беды не нажить! Да приготовь деньги! Слышишь?

– Что? Откуда у меня деньги? – повернулась Каппа. – За все мое хозяйство никто не даст мне сто рублей! Что же мне теперь, милостыню просить? А?

Ази молчал.

– Нет, я тебя спрашиваю, где мне взять столько денег?!

– Из могилы моего отца! – заорал вдруг старшина. – Откуда я знаю, где тебе их взять?!

Кайпа с минуту еще постояла, посмотрела на жирную багровую шею повернувшегося к ней спиной старшины и вышла вон. Крупные слезы одна за другой катились по щекам. Она не утирала их. Шла как потерянная, ничего не видя перед собой.

Ходил к Ази и Исмаал просить за нее. Вернулся мрачнее тучи. Не успев войти в дом, сказал:

– Не давай им ни копейки! Говорят, заберут Хусена с обозом. Не верю я этому. Закон не позволит. Он еще мал. Хватит того, что один у тебя уже на войне! У него ведь тоже возраст не совсем вышел?

«Эх, – думает Кайпа, – если бы все делалось по закону. Тебе ли, Исмаал, надеяться на закон?»

У Хусена и правда возраст еще не тот, чтобы гнать и его на войну – он лишь тянется, как бузина.

Кайпа готова что угодно продать, только бы не пустить его. А Хусен вдруг стал рваться на войну. Мать онемела, впервые услышав от него об этом.

– Я уже взрослый, нани, ничего со мной не случится, – успокаивал он ее, – И обязательно вернусь! А от судьбы никуда не уйдешь.

– Что ты уговариваешь меня, как ребенка! Ничего не пожалею, в огонь тебя не брошу!..

– Вот ты всегда так! Все одна решаешь! А что можно сделать? Ну, продашь лошадь, дом, а дальше что? Пойдешь по миру?

– И ты туда же, совсем как Хасан?

– Мы же братья!

– Ну конечно, вы братья. А я кто? Только мать. Надо ли меня слушать?… Что же, больше ничего не скажу. Да оно по-моему и не вышло бы. Ста рублей за наше хозяйство не выручишь…

Эсет была ошеломлена, узнав, что Хусену придется уйти с обозом. Она вся как бы онемела. Впервые им предстояло расстаться. И Эсет вдруг поняла, как будет трудно не видеть Хусена. Не привыкшая скрывать от него свои чувства, она теперь не смогла ничего утаить. И всякий раз при встрече с ним чуть не плакала.

– Не ходи, Хусен! – умоляла она. – Насильно ведь не заберут? Тебе еще лет мало. Только взрослых забирают насильно.

– Ничего не поделаешь, Эсет. Раз нет денег, придется идти.

– Я достану вам денег! – сказала она однажды, придя к Хусену, да с такой уверенностью, будто ей стоило только руку протянуть.

Хусен не знал что сказать, пожал плечами и улыбнулся.

– Не веришь? Думаешь, не доберусь до денег дади?

Эсет говорила громко и смело. Хусен удивленно посмотрел на нее. Такой она еще никогда не была. И странно, теперь и он вел себя совсем по-другому. Ведь стоило бы ей прежде сказать такое, разговор на том бы и прекратился. Хусен крикнул бы, что он не нуждается в их деньгах, и они, чего доброго, поссорились бы. А сейчас Хусен смотрит в горящие глаза Эсет, видит ее взволнованное лицо, светло-каштановые пряди, выбившиеся из-под шелкового платка – и его охватывает не испытанное еще дотоле чувство, хочется сжать в ладонях эти нежные, как персик, щеки и притянуть к себе ее голову…

– Я знаю, где лежат деньги. Только бы достать ключи!..

– Не надо, Эсет! – смущенно, но благодарно шепчет Хусен. – Это же воровство! И все из-за меня!

– Нет, это не воровство! – упрямо настаивает Эсет. – Я должна спасти тебя. Я… я не могу без тебя!

Последние слова она почти выкрикнула. И оба в смущении потупились.

Вошла Кайпа, и они замолчали. Щеки Эсет пылали. Она вдруг впервые застыдилась, что ее застали наедине с Хусеном. Ведь мать давно твердила ей, что она уже в таком возрасте, когда неприлично оставаться один на один с юношей…

Кайпа сделала вид, что не заметила их смущения, и принялась разжигать печь.

Эсет, не попрощавшись, незаметно юркнула в дверь. Но вечером пришла еще раз.

Пришла и на следующий день.

Зная, что скоро им предстоит долгая разлука, она не могла не видеть Хусена. Едва Кабират уходила куда, Эсет бежала к соседям. А если мать, как назло, сидела дома, Эсет улучала минуту сбегать к плетню, и Хусен почти всегда ждал ее там.

Наступил день отъезда. Эсет, держась обеими руками за плетень, неотрывно смотрела на Хусена.

– Так и не удалось мне добраться до денег, – виновато сказала она.

Хусен улыбнулся.

– Ничего, Эсет! Не грусти.

Плетень разделял их, а глаза как бы сливали. Эсет прижалась щекой к плетню. Хусен ничего не видел перед собой, кроме синих-синих глаз.

– Хусен, а если потом отдать деньги, они отпустят тебя?

– Не знаю…

– Я доберусь, обязательно доберусь до них! И отдам твоей матери. А уж она…

– Не надо, Эсет, – покачал головой Хусен, не сводя с нее глаз. – Я и без денег вернусь. Вот увидишь!

– Когда?

Он улыбнулся.

– Скоро. А ты выучи новые песни, встретишь меня…

– Обязательно выучу. Самую лучшую песню тебе сыграю. Тебе первому!

– Вот и прекрасно! Ну, Эсет, мне пора!

– Уже?! Так скоро!

– Надо, Эсет. До свидания!

Эсет стояла растерянная. Она давно знала, что придет этот злосчастный миг, боялась его и в тайне души надеялась, что свершится чудо и Хусен вдруг останется. Но чуда не было. И вот он уходит. Что сказать ему? У нее нет других слов, кроме тех, что беззвучно шепчут губы: «Не уходи, постой еще!» Но глаза говорят куда больше. Говорят и такое, чего Хусен еще не умеет прочитать в их синей глубине.

2

Кайпе кажется, что время плетется, как старый бык. Не сосчитать, сколько раз за день она выходит за ворота – ждет сыновей. Можно подумать, получила известие об их возвращении. А длинные зимние ночи Кайпа проводит почти без сна. Перебирая четки Беки, все просит всевышнего, чтобы вернул ее мальчиков домой.

Много прошло таких дней и^ночей. Потом ночи стали короткими и снова длинными, а Кайпа все ждала.

За это долгое время ни один, ни другой не прислали весточки. И бедная мать не знала, что же с ними и где они. Живы ли.

И тут случилось невероятное. Однажды ранним утром в дом Кайпы вдруг ворвались казаки.

– Где твой сын? – был их первый вопрос.

– Вот мой сын, – показала удивленная Кайпа на сидящего в постели испуганного Султана.

– Ты что, шутить вздумала? – крикнул один из казаков.

Бывший с ними сельский писарь попробовал объяснить Кайпе:

– Эти люди из моздокской полиции…

– Зачем они пришли? – гневно спросила Кайпа. – Я сижу в этих четырех стенах, придавленная горем! Что им от меня еще надо?

– Не кричи, женщина. Будь спокойней. Они только хотят узнать, где твой сын. Не этот, другой…

– Другой? Ты разве не знаешь, что оба других моих сына на войне?

– Знать-то знаю. Да… понимаешь, говорят, один сбежал.

– Что?! Сбежал?! – выговорила она с трудом. – Где же он тогда, если сбежал?

– Об этом тебя и спрашивают.

Казаки уже перевернули весь дом. Потрясенная Кайпа даже не замечала, что они делают…

Полицейские, убедившись, что в доме нет того, кого они ищут, и поняв, что мать ничего не знает о сыне, скоро ушли. И хотя Кайпе не сказали, кого из сыновей ищут, она ни на минуту не усомнилась, что это, конечно, Хасан сбежал. «Да, но где он? – мучилась в догадках мать. – И почему сбежал? Не иначе как с ним беда!..»

Давно уже прошло время вечернего намаза. Кайпа сидела в задумчивости и мысленно просила бога, пророка и устаза[55] пощадить ее сына. В дверь вдруг тихо постучали. Кайпа встрепенулась.

– Кто там?

Напуганная утренним нашествием казаков, Кайпа боялась открывать.

– Это я, нани, – услыхала она хриплый шепот и рванулась к двери.

– Ва дяла! – вскрикнула Кайпа. – Да это же мой мальчик, а я спрашиваю, кто там! Ну, иди-ка на свет! Дай я посмотрю на тебя! – От радости она говорила без умолку. Увидев даже при слабом свете, какие у него впалые щеки и как заострился нос, опять бросилась обнимать его. – Вот ты какой стал! Нет! Больше я никуда не пущу тебя!

– Шш, тише, пани…

– Почему тише? В чем дело, ты тоже сбежал? Вы что, сговорились?

– А кто еще сбежал? Хасан? – вырвалось вдруг у Хусена. – Где он?

– Хасан! Конечно, Хасан! Откуда мне знать, где он! Не зпаю, и жив ли, – Кайпа всхлипнула. – Сегодня с обыском приходили. А ты тоже, выходит, сбежал? И тебя теперь будут искать?

Кайпе бы радоваться, что наконец видит хоть одного своего сына, а у нее горе и тревога.

Она вышла и скоро вернулась, неся в руках курицу.

– На, зарежь!

– Зачем сейчас, нани? Ночь ведь! Утром зарежем.

– Что будет утром, никто не знает. Может, опять казаки придут!

Хусен вышел и через минуту вернулся с прирезанной курицей.

– Нет, сынок, нельзя тебе здесь оставаться. Пойдешь в Ачалуки, к дяци. – Кайпа вздохнула. – Теперь и ты будешь жить жизнью абрека! Видно, так мне на роду написано, вечно гнуться под тяжестью горя и сидеть здесь одной, не зная, где вы и что с вами…

Хусен все молчал. Что он может сказать, если мать права? Она немало поплакала из-за них. А он… Виноват ли он? Насильно угнали на войну. И вернулся он тоже не потому, что был трусом. Все произошло не по его вине. Хусен никогда не забудет тот страшный день…

…Это было на далекой турецкой земле. Чтобы добраться оттуда до границы, надо было идти не меньше суток.

В этот день Хусена послали возить камень. Строили не то жилье для солдат, не то укрепления. Для них и возили камень, возили издалека. За короткий зимний день Хусен успевал сделать только две ездки. До обеда он уже съездил раз и ехал во второй. Погода начала портиться. На землю опустился густой туман. Стало пасмурно и темно.

Хусен восседал на одной из двух закрепленных за ним арб и тихо напевал под нос. Настроение было явно хорошим. Иногда его посылают за продуктами и тогда обязательно дают в сопровождающие какого-нибудь солдата. Такие поездки Хусен не любил. То ли дело одному. Солдаты вечно не дают покоя, заставляют подстегивать коней, а часто выхватывают вожжи и до того загоняют бедную скотину, что у Хусена вся душа изболится. Он жалеет лошадей, холит, как своих собственных, а солдатам что? Им на них не ездить.

Хусен иногда даже надеется, что вдруг да возьмут и отдадут ему после войны этих коней – за хороший уход. Вот и сейчас едет он, а сам думает все о том же. Продали бы они свою старую клячу и на вырученные деньги купили корову. И кукурузы посеяли бы видимо-невидимо. Одним словом, и вспашут, и в лес съездят, когда надо. С такой лошадью никакому делу не будет помехи.

Едет Хусен, думает свою думу и не замечает, что в тумане уже не видно впереди арбы его односельчанина Алайга. Хусен все обдумал, только не решил, какую же из лошадей взять, когда, наконец оторвавшись от своих мыслей, оглянулся, а второй лошади-то, что была привязана сзади, и нет. Нет и арбы, в которую она была впряжена.

В глазах у Хусена потемнело.

«Э! Где же они? Неужто я плохо привязал лошадь?»

Он соскочил с арбы и кинулся в лощину, откуда только что не без труда выбрался. Побегал, покрутился: лошади нигде нет, арба стоит, глядя оглоблями в небо. Вернулся на дорогу. Но что такое? И эта арба без лошади! Тут Хусен понял: за ним следили и, пока он, как чучело, сидел и мечтал, кто-то подкрался и отвязал коня. А теперь вот и второго увели…

Хусен застонал и кулаками ударил по арбе…

Долго стоял он и беззвучно плакал, потом очнулся и побежал в сторону казармы.

Из тумана вдруг возникла арба. Это был Алайг.

– Что с тобой, Хусен? – удивленно спросил он. – А где твои арбы?

Хусен, не отвечая, побежал дальше.

– Куда ты? – крикнул Алайг.

– Надо доложить о пропаже!

– Подожди, расскажи толком, что случилось, – остановил его Алайг. А выслушав Хусена, покачал головой: – Ну как же ты недосмотрел! Сейчас по дорогам рыщут тысячи голодных людей: армян, турок. Война многих разорила. Они все теперь как волки, только и смотрят, чем бы поживиться. И не делай глупости, не говори никому. Тебе же достанется.

– Так воров еще можно нагнать. Далеко они не уехали…

– Поверь мне, погоня ничего не даст. А тебя арестуют…

– За что арестуют?

– Скажут, продал лошадей. Неужели, думаешь, поверят, что украли? Нет, Хусен, тебе надо уходить от беды.

Хусен стоял в оцепенении и с падеждой смотрел на Алайга. А тот продолжал:

– Пробирайся домой. Иди все вперед, дойдешь до Батуми. Оттуда поездом поедешь в Баку. А из Баку до наших мест поезда в день по нескольку раз ходят. С божьей помощью будешь дома. – Алайг посмотрел на Хусена и полез в карман. – Вот возьми пять рублей. Будут у тебя деньги – вернешь моей жене.

Тяжелым был путь Хусена домой. Ползи он всю дорогу на коленях – и то было бы легче. Как только не ехал: на крыше, в тамбуре, в багажном ящике под вагоном. На одной станции его поймали и потребовали документы, но удалось улизнуть. Дважды в погоне стреляли из нагана, слава богу, уцелел.

Разве не удивительно, что в первый миг появления дома он своим измученным видом поверг Кайпу в слезы.

А знай она обо всем, что довелось пережить ее сыну, и сейчас бы еще плакала. На радостях, что видит Хусена, мать ни о чем не спросила, а он не сказал ей, почему сбежал.

Согретый домашним теплом и уютом, Хусен привалился к подушкам на нарах и тотчас задремал. Но скоро сварилась курица, и Кайпа разбудила его поесть. Однако усталость брала свое, и, как ни голоден был Хусен с дороги, он, почти не притронувшись к еде, снова уснул.

Еще не рассвело, когда мать вторично подняла сына.

– Вставай, родной, вставай, – ласково приговаривала она, склонившись над ним и гладя его по плечу, – тебе пора уходить из села. Не приведи бог, нагрянут эти гяуры… У дяци отоспишься. Там ты будешь в безопасности… гяуры… У дяци отоспишься. Там ты будешь в безопасности…

Пока Хусен поднялся, на улице было уже почти светло.

– Э-эх, – покачала головой мать, – тебя и теперь, как маленького, не добудиться! Уже, видишь, рассветает. Уходить сейчас опасно. Куда бы мне тебя спрятать? Может, добежишь до Исмаала, пока еще на улицах никого нет?

– Да ничего, нани! Останусь я лучше дома. Может, на этот раз обойдется.

По правде сказать, Хусену очень хотелось остаться и как-нибудь дать знать Эсет, что он дома, что вернулся. А в Ачалуки еще успеет…

Тайком от матери Хусен послал к Эсет Султана. Очень скоро за плетнем мелькнуло ее белое платье, цветастый шелковый платок и выбившиеся из-под него завитки волос. Перед Хусеном сверкнули знакомые синие глаза.

С минуту юноша ничего не видел, кроме этой бездонной синевы, застывшей перед ним в испуге и удивлении.

Они долго молчали, глядя друг другу в глаза.

– Совсем вернулся? – спросила наконец Эсет. – Не уйдешь больше?

– Не уйду, Эсет. Только смотри, никому не проговорись, что я здесь. Ладно?

– Ладно, никому не скажу, – кивнула она, хотя на лице ее было написано удивление: отчего, мол, нужно скрывать такую радость?

Снова помолчали.

– Хусен, – заговорила первой Эсет, – а я выучила для тебя песню. И никому ее не играла. Ждала тебя.

Хусен счастливо улыбнулся, но потом вдруг погрустнел.

– Спасибо, Эсет. Только где я послушаю твою песню? К вам мне пойти нельзя, у плетня начнешь играть – тоже беды не миновать. Услышат, придут, а мне сейчас надо остерегаться людей…

– Я вечером поиграю, – сказала Эсет, – меня и раньше, когда тебя не было, всегда тянуло к плетню… Тут я часами сидела и наигрывала на гармошке. Нани сначала сердилась, а потом привыкла. Так что она и теперь ничего не подумает. Приходи вечером к плетню, туда, поближе к дому, – Эсет робко поглядела на Хусена.

Он просветлел от ее слов. Значит, Эсет помнила его, раз ходила сюда…

– Обязательно приду!

В этот день Эсет дважды под разными предлогами забегала к Кайпе. Дома никому и в голову не пришло удержать ее. Другое дело раньше, когда там были юноши, а сейчас, как думала Кабират, Кайпа одна с семилетним мальчонкой, никто не осудит Эсет за то, что навещает одинокую соседку…

Вечером, как и обещал, Хусен пришел к плетню, тихо свистнул. Не прошло и минуты – послышалась музыка. Хусену не часто доводилось слушать игру на гармошке, и потому мелодия не была знакома ему. Но она понравилась очень. Может, оттого, что играла-то Эсет?

Скоро ему уже было мало этой чудесной мелодии, хотелось видеть и слышать голос самой Эсет, не менее нежный, чем эти звуки. А вместо того вдруг загудела Кабират:

– Ты совсем с ума сошла! Чего это разыгралась на все село?

Эсет, стараясь заглушить бурчание матери, играла все громче и громче.

– Смотрите-ка вы на нее – и слушать не хочет! – не унималась Кабират.

Наконец гармошка, издав протяжно-рыдающий звук, умолкла в руках у разгневанной матери, а Эсет загнали в дом.

– Вот ты где? – сказала Кайпа, подходя к Хусену, который так и остался сидеть у плетня, погруженный в свои невеселые мысли. – А я обыскалась тебя! Идем домой!

Кайпа была очень встревожена. Оказывается, уже все село гудело. Говорили, что сын Беки сбежал с турецкой войны, продав казенных лошадей, и моздокская полиция ищет его, так как обоз тот был придан Терскому казачьему полку. Для Кайпы было новостью, что полиция ищет не Хасана, а Хусена. «Так, значит, Хасан не сбежал?» Это никак не укладывалось в голове у бедной матери. Она привыкла к тому, что все неожиданное ей преподносил старший сын! А теперь вот, выходит, и Хусен… Кайпа шла быстро, увлекая за собой сына. По пути она успела все ему рассказать.

– Ничего, – закончила мать, – одного-то я как-нибудь скрою! Вот если бы двоих – это труднее!.. Поживешь пока у дяци, а тем временем гяуры забудут о тебе.

В ту же ночь Хусен ушел в Ачалуки.

Настало лето, а о том, чтобы без страха вернуться в свое село, не могло быть и речи. За все это время Хусен только два раза побывал дома. Ходил ночами. Он бы, может, и чаще делал это, но надо было видеть, как волнуется дяци и как при его появлении дрожит от страха мать.

Между тем Кайпа боялась не зря. Полиция не забывала дороги к ее дому, а однажды, в какой уже раз не найдя своей жертвы, обозленные казаки увели с собой Кайпу и целых трое суток продержали ее в полицейском участке в Моздоке. Все допытывались, где сын.

С тех пор Кайпа боится пуще прежнего. Потому и пришлось Хусену в те оба раза, когда был дома, еще затемно возвращаться в Ачалуки, так и не повидавшись с Эсет.

И до чего же медленно тянется время! Особенно тягостны длинные летние дни. Ночи проходили быстро, и даже если не спалось, было спокойнее на душе. Каково это крепкому, здоровому парню день-деньской сидеть в доме, как птице в клетке?! А дяци из страха не выпускала его днем даже во двор.

– Люди знаешь какие дотошные? – говорила она. – Начнут расспрашивать: кто да что. Найдется и такой, что донесет.

И не зря боялась Сийбат: в Ачалуках уже двоих арестовали за дезертирство.

Как-то поздним вечером во двор въехал всадник. Хусену еще издали, из окна, показалось чем-то очень знакомым лицо этого человека, но вспомнить, где он его видел, юноша не смог.

– Кто это? – спросил он у дочери Сийбат, своей ровесницы.

– Наш родственник, – ответила девушка.

– Что нового во Владикавказе? – встретила всадника вопросом Сийбат.

– Ничего особенного.

Всадник уже спешился. И сейчас он стоял в сенцах.

Хусен из комнаты сквозь тусклый свет старался рассмотреть безбородое лицо гостя, прислушивался к его очень знакомому голосу, но, как ни напрягал свою память, все не мог понять, откуда у него такое чувство, что он знает этого человека.

– Ты так поздно! Не случилось ли чего? – снова заговорила Сийбат.

– Да нет, все хорошо. Просто еду домой узнать, как там дела. Сообщили, что нани больна. Не поднимается с постели…

– Да пошлет ей всевышний здоровья.

– Спасибо тебе. Хочу заодно заехать к семье Беки. Слыхал, младший его сын вернулся с войны…

– Да он же здесь! – всплеснула руками Сийбат.

– Кто? Хусен?

– Ну конечно, он! Хусен, где ты? Иди сюда.

Хусен вышел в сенцы смущенный, как молодой зять в доме родителей своей жены.[56]

– Это Хусен? Да он же настоящий мужчина! Вот бы ни за что не узнал!..

Человек шагнул вперед и крепко обнял Хусена.

– Хусен, да ты, кажется, тоже не узнаешь его? – сказала Сийбат, заметив недоумение на лице юноши.

Но не успел Хусен рта раскрыть, человек вскричал:

– Я же Дауд!

Услышав это, Хусен наконец расплылся в улыбке и молча прижался к Дауду.

– Ты что, забыл меня? – не переставая тормошить его, спросил Дауд.

От радости парень не мог ни слова вымолвить. Да и что он сказал бы в ответ? Что забыл? Но ведь это не так. Хусен часто думал о Дауде, просто давно его не видел. К тому же раньше у Дауда была густая борода…

– Ну, идем-ка, посидим поговорим, – потянул Дауд Хусена в комнату, к нарам. – Рассказывай, как там в Турции? Не очень-то, наверно, а? Правильно сделал, что ушел. Не нужна нам чужая земля. Своей много. Лучше и плодороднее, чем у них… Правда?

Хусен закивал головой в знак согласия.

– Лучше и плодороднее, – повторил Дауд, продолжая обнимать Хусена за плечи. – Вот только угромов да мазаев с нее согнать надо. А турецкая земля пусть туркам остается… Правильно сделал, что вернулся. У нашего брата здесь, в своей стране, врагов хоть отбавляй. С ними надо бороться. Хасану тоже пора бы вернуться…

– Полиция меня ищет! – заговорил наконец Хусен. – Даже нани однажды за это арестовали. Три дня в Моздоке держали…

– Ничего они не сделают нани, не бойся. Попугают, и только. А ты пока в Сагопши не ходи. Здесь они до тебя не доберутся…

– Не доберутся, если будет меня слушаться! А ему, видишь ли, скучно в доме сидеть… – пожаловалась Сийбат.

^ – Надо терпеть! – Дауд укоризненно посмотрел на Хусена. – Если хочешь избежать тюрьмы, другого ничего не остается. Вот я сколько лет все больше скрываюсь. Домой только в гости приезжаю, да и то ночами, как вор. А иначе нельзя.

Хусен сидел с опущенной головой, словно провинившийся.

– Надо терпеть, – добавил Дауд. – Теперь уже недолго.

– О, дал бы бог! – сказала Сийбат и глубоко вздохнула. Потом вдруг засуетилась, увидев, что Дауд поднялся. – Ты куда? Подожди, я сейчас курицу зарежу…

– Жить вам в достатке, Сийбат! Спасибо, я сыт. Поел перед дорогой. Надо спешить. Хочу обернуться в ночь.

В голове у Хусена зароились разные мысли.

Если царь доживает последние дни, то как же он воюет? И ведь победы одерживает? У кого же хватит сил его свергнуть? Хусен собственными глазами видел мощь царских войск, но слышал и то, как «солдаты проклинали и войну и царя. Да и разве только одни солдаты недовольны? А жители Сагопши, к примеру? Рассказывают, когда пришел приказ угнать сельское стадо коров на фронт, люди поднялись как один. Сопротивлялись с оружием в руках. И не в одном Сагопши…

«А что, если все вместе возьмут и двинут? И убьют царя, – думал Хусен. – Пчелы, говорят, убивают свою матку, но место это тотчас занимает другая…»

Чего только не передумал Хусен. И все один. Посоветоваться-то не с кем.

А время шло. Царь восседал на своем троне. Войне в конца не видно. И Хусен все по-прежнему в заточении.

3

Никакие протесты тети не останавливали Хусена. Он хоть раз в месяц, да наведывался в Сагопши, а со временем и того чаще. Ночевал он при этом из осторожности не в доме, а в огороде, под охраной высоких кукурузных стеблей.

– И охота тебе, как бездомной собаке, в огороде валяться? – говорила Кайпа. – Спал бы себе спокойненько У дяци.

Какой матери не хочется ежечасно видеть перед глазами свое дитя? Но главная ее забота – всегда одна: чтобы никакое горе не подстерегало детей, ничто не омрачало их жизни. А Кайпе ли было не тревожиться? Да и на дворе скоро осень, холодно уже.

– Мне здесь лучше, безопаснее, – уговаривал ее Хусен. – Хоть в огороде, а дома.

Не знала Кайпа, не ведала, что всему причиной соседская дочь.

Хусен устраивался на ночь поближе к плетню. Он и дыру в нем проделал. На случай, если нагрянут казаки, через нее и уйти можно. В этом углу все поросло крапивой и бурьяном. Обнаружить дыру, даже зная о ней, не так-то просто.

Ни Кайпа и ни кто другой не знал, что этой дорожкой Эсет приходит к Хусену. В первый раз она пришла совсем неожиданно. Послеполуденное солнце опустилось довольно низко и уже не жарило. Дул легкий ветерок. Хусен дремал. Тихий шорох сквозь дрему он принял за шелест кукурузных стеблей.

С трудом разжав веки, Хусен увидел склоненную над собой Эсет. Она улыбалась.

– Испугался?

Хусен с минуту был как во сне. Потом вдруг растерянно спросил:

– Эсет, ты здесь? А дома не догадаются, куда ты пошла?

– Никого у нас нет, – успокоила Эсет. – Дади в лавке. Все остальные на уборке кукурузы.

И они забыли обо всем на свете, для них сейчас ничего вокруг не существовало. Оба истосковались друг без друга. Говорили шепотом, приходилось к самому уху склоняться. Никогда еще с той поры, как минуло детство, белое как молоко, нежное лицо Эсет не бывало так близко. Хусену хотелось коснуться губами ее щеки, хотелось обнять Эсет, ставшую бесконечно дорогой.

В груди у Хусена все горело. Он с трудом сдерживал себя и только смотрел и смотрел в глаза Эсет. Она тоже не отрывала от него взгляда и тоже ничего больше не говорила.

Они не заметили, как из кукурузы вынырнул Султан. Увидев мальчика, Эсет зарделась, испуганно посмотрела на Хусена и смущенно опустила ресницы.

– Ты чего, Султан? – спросил Хусен.

– К тебе пришел. Нани сказала: «Иди, он там один, ему скучно».

– Тсс! – приложил к губам палец Хусен.

– Нани не знает, что здесь Эсет, – сказал Султан.

– И хорошо, что не знает! Ты не говори ей, ладно? – Хусен вопросительно посмотрел на Султана и погладил его по голове.

– Не скажу! – с готовностью согласился малыш.

– Вот и молодец. А я тебе за это винтовку сделаю, – пообещал Хусен.

Эсет немного успокоилась. Краска отлила от щек, и лицо ее снова сделалось белым.

– Ну, иди. Поиграй, – тихонько подтолкнул брата Хусен. – А нани скажешь, что мне не скучно.

Но Эсет пробыла недолго. Боясь, как бы еще кто не нагрянул, она ушла.

В другой раз Эсет пришла после того, как стемнело. Хусен удивился, когда она вдруг протянула ему бутылку.

– Что это? – спросил он.

– Вино.

– Зачем оно мне?

– Сейчас ночи холодные. От него, говорят, человеку бывает теплее…

Хусен улыбнулся и взял ее руки в свои. Эсет не отняла их…

Время летело незаметно. Ночь отрывала влюбленных друг от друга. Эсет надо было спешить домой: не дай бог, гнутся искать. Теперь она взрослая, и все домашние читают своим долгом оберегать ее честь от недоброго лаза и от злословия.

Но есть ли на свете сила, способная помешать любящим? И Эсет, как завороженная, шла на зов сердца любимого, забывая порой об опасности.

4

Свиданиям у плетня пришел конец. Наступила пора долгих холодных дождей и о ночевках в огороде нечего было и думать. И снова Хусен проводил дни и ночи в Ачалуках, в доме тети, в разлуке с Эсет. В Сагопши он теперь бывал редко.

Как-то, еще затемно возвращаясь в Ачалуки, Хусен увидел одиноко сидящего у своих ворот Довта. Старик застыл, словно на страже тишины.

Хусен не смог пройти мимо. Он пожелал хозяину дома доброго утра и остановился. Ответив на приветствие, Довт пристально всмотрелся в Хусена.

– Неужто сын Беки? Да сохранит тебя бог!

– Он самый, – тихо сказал Хусен и опасливо огляделся по сторонам.

Старик понял, в чем дело, и, тоже понизив голос, сказал:

– Помоги тебе бог, сынок. Куда путь держишь?

– В Ачалуки.

– Поздно вышел, – покачал головой старик. – Уже светает. Люди увидят.

Едва он проговорил последнее слово, в конце улицы показался человек. Хусен замешкался. Человек человеку рознь. Кто знает, кого это нелегкая несет?…

– Вон, видишь, – сказал Довт, выставив вперед свою жиденькую белую бороденку, – один уже идет. Пока не поздно, заходи во двор. Сдается мне: это рыжая собака по имени Товмарза.

Хусену ничего не оставалось, как забежать во двор старика. Он последовал за Довтом. Не останавливаясь во дворе, тот прошел прямо в дом.

– Здесь у меня много места, – сказал Довт. – Живи сколько хочешь, никто тебя не хватится. Ни одного гяура к дому не подпущу, пока у меня будет хоть один патрон! – добавил он воинственно, показывая на стену, где висели ружье и патронташ.

В комнате было душно, накурено. Хусену в первый миг показалось, что он и минуты не высидит здесь, но скоро свыкся. Как ни крути, а весь наступающий день предстояло провести в этой комнате. И Довт, как умел, развлекал своего нежданного гостя: играл на дахчан-пандаре,[57] рассказывал разные истории из своей жизни.

С особым интересом Хусен слушал о том, что старик пережил в Турции. Довт, как бы и сам этому удивляясь, не переставал повторять, что все было давно-давно, когда отцу Хусена Беки не исполнилось еще и пяти лет, а он, Довт, уже был мужчиной в возрасте.

К вечеру Хусен надумал совсем остаться у Довта. Надо было только предупредить об этом Кайпу.

Наконец село затихло. Хусен вышел, огляделся и направился к дому.

Вернулся он скоро. Принес с собой свежеиспеченный сискал.

– А это зачем? – покачал головой Довт. – Не нравится моя выпечка?

Первые дни у Довта прошли даже весело. Но потом все стало как в Ачалуках. Хусен не находил себе места от безделья и от тоски по Эсет. Слушая звуки дахчан-пандара, он часто думал: «Сколько бы мелодий выучила Эсет, доведись ей побыть у Довта». Короткие часы минувших свиданий с ней казались прекрасным сном…

Как-то Довт ушел на охоту. Оставшись дома один, Хусен все стоял у окна. На улице было светло, просторно, на ярком солнце сверкал и искрился выпавший ночью снег. До чего же грустно любоваться всей этой красотой только сквозь стекло! И как тут не позавидовать всем, кто свободно ходит где вздумается. Даже воробью, что замерзший сидит, нахохлившись, на ветке, и тому лучше, чем Хусену: в любую минуту может вспорхнуть и улететь куда угодно…

Где-то теперь Эсет? И что она делает? Эх, быть бы хоть на месте воробья, что ли!..

Довт вернулся к вечеру с двумя зайцами в суме. Одного тут же освежевал и сунул в чугунок, другого подвесил в сенцах на холоде.

– Последи за огнем, сынок, – сказал старик, – заяц молодой, быстро сварится. А я прилягу. Стар стал. Прежде, бывало, в любую погоду мог целыми днями по лесу бродить, и хоть бы что. Теперь не то, ноги говорят: «Дай нам отдохнуть, устали мы».

Довт не поднялся, и когда сварился заяц. И это уже не от усталости.

– Хусен, в сенцах в правом углу черемша у меня закопана. Потолки для приправы к зайцу. Я бы и галушки сделал, да вот что-то и встать не могу… Ты поешь, не смотри на меня.

На второй день, уже к вечеру, старик сказал:

– Не подняться мне больше. Отжил, видать, свое. Долго смерть меня стороной обходила. Надоело ей кружить…

– Может, мне пойти к нани, пусть она родственников твоих позовет? – предложил Хусен.

Довт отрицательно покачал головой:

– Я сам тебе скажу, когда придет время читать яси.[58]

Не пришлось читать яси. Через неделю Довт встал с постели.

– Ошибся я, как видишь. Не пришло еще мое время умирать! – с улыбкой сказал старик. – Это она, смерть-злодейка, напомнила о себе, чтобы ждал. Боится, забуду о ней… А силы-то все-таки ушли. Раньше и понятия не имел о простуде, теперь вон как скрутила, уж думал, не поднимусь. Тебе, Хусен, спасибо, да пошлет тебе бог много лет жизни. Выходил меня.

Это была правда. Всю неделю Хусен не отходил от Довта, а Кайпа каждую ночь приносила еду. Но теперь все было позади.

В этот вечер Хусен впервые за неделю собрался домой. Там его ждала приятная встреча: у них сидел Исмаал. Они не виделись с тех самых пор, как Хусен ушел с обозом.

– Да сохранит тебя бог! – радостно сказал Исмаал, поднимаясь навстречу Хусену. – Смотри, как вытянулся! Отчего не зайдешь никогда?

Хусен укоризненно посмотрел на мать. Кайпа стала жаловаться Исмаалу:

– Да я боюсь отпускать его. Если бы он слушался меня, вообще сидел бы все время в Ачалуках. Пока власти совсем не забудут о нем…

– Думаю, они уже забыли, – сказал Исмаал. – Сейчас такое повсюду творится! Не он один сбежал из царской армии. И теперь все еще бегут. У моздокской полиции дел хватает, не до Хусена ей. И казаки тоже не все уже молятся на царя…

Скоро Кайпа и Хусен убедились в правоте Исмаала. К ним и правда больше никто не приходил с обыском.

5

Весна, как половодье, смыла все слухи и недомолвки. В Сагопши пришла весть о том, что в Питере наконец свергли царя. Народ встретил это известие по-разному. Одни бурно радовались, другие в страхе как бы затаились, а третьи откровенно негодовали. Но таких было совсем мало – несколько местных богатеев, и только.

Хусен радовался больше всех – теперь можно никого не бояться. Но не тут-то было. Кайпа никак не могла расстаться со своими страхами и все просила сына остерегаться.

– От властей я освободился, но от тебя мне покоя нет! – сердился Хусен. – И чего ты трясешься? Царя-то ведь скинули!..

– Другой, наверно, встал на его место, – разводила руками Кайпа, – так не бывает, чтобы совсем без власти жить. Всегда это было и есть: один уходит, другой приходит. Война, видишь, не кончилась. Землю народу обещали, так тоже не дают. Как платили, так и платим за аренду…

Хусен молчал. Возразить нечего, мать права.

Когда пришла пора пахать, Кайпа не хотела отпускать Хусена в поле. Но, спасибо, Исмаал убедил ее, что бояться теперь нечего. И все же, пока сын не вернулся домой, мать совсем извелась в тревоге: каких только страхов себе не рисовала.

А в селе между тем стали поговаривать: какая, мол, народу разница, кто сидит на троне – Николай или какой-то там Керенский. Жизнь не полегчала. Землей, как и прежде, владеют Угром да Мазай, а люди все так же платят им за аренду. И войне конца не видать…

В село приходили все новые вести: в Петрограде восстали рабочие, они требуют прекращения войны и передачи всей власти народу. Говорили и о том, что вот-вот, мол, станут давать землю крестьянам.

Кайпа, будто забыв о вечных своих мытарствах, мечтала лишь об одном:

– Бог с ней, с землей! Пусть богатеи ее себе на спины взвалят. Мне бы дожить, чтобы война проклятая кончилась и Хасан мой вернулся.

Многое передумал и Хусен. Кукуруза уродилась плохая. Разговоров о земле хоть отбавляй, а денежки за аренду вынь да положь. Только где их взять? И о Хасане ни слуху ни духу… Эсет тоже с начала лета нет в селе. Кабират, будто назло Хусену, отправила дочку к своим родственникам в дальнее село Сурхохи.

Порой Хусен просто отчаивался: не надеялся больше увидеть Эсет. «Кто знает, как сложится ее судьба? Она ведь такая красивая, – думал Хусен, – еще засватают».

Но перед самой уборкой кукурузы Тархан привез сестру, и в тот же вечер она пришла к плетню. Хусен был уже там. Лицо его сияло. «Значит, тоже соскучилась!» Но вслух он сказал:

– Удивляюсь, как это ты надумала приехать!

– Потому и приехала, чтобы тебя удивить! – сверкнула своим смеющимся взглядом Эсет.

– А зачем ты ездила туда?

– Парней посмотреть и себя показать, – не унималась Эсет. Но потом, вдруг испугавшись, наверно, как бы Хусен не обиделся, сказала уже совсем другим тоном: – Думаешь, я по своей воле поехала? Не надо на меня сердиться, Хусен…

– Эсет, что ты там делаешь у плетня? – раздался вдруг из-за сарая окрик Тархана.

Глаза девушки испуганно расширились, а Хусен, словно придавленный чьей-то сильной рукой, пригнулся и скрылся в высоком бурьяне.

– Ничего я не делаю, – наконец ответила Эсет. – Голова у меня закружилась, вот и стою…

– С чего бы это?

– Хомяка испугалась.

Она и сама удивилась, как быстро придумала, чем отговориться.

– Где ты его видела?

– Вот там, у нашего сарая…

Тархан стал приглядываться, где может быть нора, а Эсет быстро пошла к дому.

Все окончилось благополучно, Хусена Тархан не заметил, но с тех пор Эсет больше не приходила к плетню. И Хусен не искал встреч. Он стал осторожнее, понимал: детство кончилось, а вместе с ним и прежняя свобода отношений с Эсет. Обычай запрещает встречи молодой девушки с парнем. И не дай бог, если их увидят вместе. Но каково это? Не встречаться сейчас, когда им, как никогда, трудно друг без друга!

Был уже поздний час. Хусен стоял у ворот. Село отдыхало после трудового дня. В тишине особенно отчетливо слышался голос муллы, возвещающего с минарета о времени вечернего намаза. По улице изредка проезжали груженные кукурузой арбы.

Хусен и Кайпа уже привезли свою кукурузу. Всего две арбы. А сколько труда в нее вложено?!

Всем, кто сеял в этот год в Витэ-балке, не повезло. Урожай там был плохой. А с земель Мазая и Мочко и по сию пору возят.

Хусен с завистью посмотрел вслед проехавшей мимо груженой арбе и вдруг увидел Эсет. Она с кувшином шла в его сторону. Шла этой дорогой явно потому, что приметила Хусена – ведь за водой можно пройти совсем другой стороной, и куда короче.

– Добрый вечер, – с улыбкой сказала она, поравнявшись с Хусеном.

– Вечер добрый, – в тон ей ответил он.

И оба, смутившись, примолкли.

– Что ты тут стоишь? – первой нарушила молчание Эсет. – Не девушек ли караулишь, идущих за водой?

– Вот уж нет! Просто скучно, вот и вышел.

– Ну а если скучно, приходи попозже к плетню, – шепнула Эсет и пошла дальше.

Хусен, будто обогретый словами девушки, весь засветился и провожал ее долгим ласковым взглядом, пока наступающая темнота не поглотила белого платья.

Скоро Эсет вернулась. Хусен стоял все там же.

– Придешь? – спросила она. – Я выучила новую песню. Сыграю тебе.

Хусен вздохнул.

– Мне не песня нужна…

– Тебе не нравится, как играю? – кокетливо дернула плечиком девушка.

– Мне нужна ты, Эсет! – сказал Хусен и, как бы испугавшись своей смелости, замолчал. Но тут же снова заговорил: – Я не могу без тебя. Каждую минуту хочу видеть!

Хусен подошел к ней совсем близко.

– Но это невозможно сейчас, – сказала нерешительно Эсет.

– Все возможно, если захочешь.

– Но как?

– Э, да ты все равно не решишься прийти туда! – махнул он рукой.

– Куда?

– К нам, в огород. Там никто нас не увидит.

Эсет опустила голову и не ответила.

– Ну, я же знал, что побоишься! А может, просто не хочешь? Ты так долго была в Сурхохи, может, милого себе завела?

Эсет укоризненно посмотрела на Хусена. Глаза ее наполнились слезами. Ну за тем ли она шла этой дорогой? Сделала вон какой круг, только бы повидаться. А Хусен говорит такое! Что может быть обиднее.

– Ты молчишь, – значит, я прав?

Эсет покачала головой.

– Тогда придешь? Расчистить проход в плетне?

Девушка помедлила с ответом. Пристально посмотрела в глаза Хусену и кивнула.

– Эсет, что ты там застряла? – крикнула от своих ворот Кабират. – К нам же гости пришли.

…Ночь была темная. Хусен расчищал дыру в плетне. Соси недавно обнаружил ее и довольно основательно заделал.

Слышались звуки гармошки. В такт музыке хлопали в ладоши. Хусен от злости скрежетал зубами – каково ему знать, что в доме Соси какие-то гости и Эсет им играет. Но вот все затихло. А еще через некоторое время Хусен услышал шорох сухого бурьяна и оцепенел. Он мог, не прикладывая руки к груди, отсчитывать удары своего сердца. Такого с ним еще не бывало.

Хусен протянул руки. Эсет словно только того и ждала.

– Возьми, – сказала она шепотом, – это платок, я для тебя его вышила.

Хусен зажал и платок и руки Эсет. Потом притянул ее всю.

– Ты так долго не шла! – выдохнул он наконец.

– Знаешь ведь, были гости, они только ушли.

Эсет говорила тихо, почти на одном дыхании, без звука. И шепот этот вызывал дрожь у Хусена. Он не мог слова выговорить, только все ближе и ближе прижимал к себе Эсет. Она не сопротивлялась, что-то еще лепетала: о гостях, о том, что не могла дождаться, пока они уйдут. Но Хусен ничего не слышал.

Голова Эсет склонилась к нему на плечо. Волосы выбились и нежно защекотали щеку Хусена.

…А звезды были такие большие и яркие.

Чтобы они ничего не подсмотрели, Эсет закрыла глаза…

Не было у этой ночи свидетелей.

6

В доме Соси все чаще и чаще появлялись гости. И все труднее становилось Кабират заставить Эсет выйти к ним, блеснуть умением сыграть на гармошке.

Какая мать не мечтает, чтобы получше устроилась судьба ее дочери, чтобы женихов было на выбор. Только не знала Кабират, да ей бы такое и в голову не пришло, что сердце ее дочери уже отдано Хусену. А не зная об этом, она денно и нощно, где могла, с гордостью хвасталась тем, как Эсет играет на гармошке да какие у нее наряды – ни у кого, мол, таких нет, как гости часто приходят к ней.

Каждый раз Эсет уговаривали выйти к гостям, и часто эти уговоры оказывались тщетными и кончались ссорами. И тогда Соси в сердцах кричал:

– Отдам за того, кто первым посватается, и делу конец!

Эсет в таких случаях молча опускала голову, а сама думала: «Если бы этим первым оказался Хусен!» Но она понимала, что это только мечта. Мог ли почти нищий Хусен отважиться посватать Эсет. Уж он-то знал, какого зятя ждут Кабират и Соси.

И Хусен даже с Эсет не заговаривал об этом. А она ждала, очень ждала. Но и сама молчала. Не начинать же ей первой.

Время шло. Эсет уже не была по-прежнему веселой и жизнерадостной. Все больше молчала и с грустью вздыхала. На вопрос Хусена, что с ней и о чем грустит, она не давала прямого ответа. Но однажды Эсет не сдержалась.

Они сидели у Хусена. Эсет пришла к ним под благовидным предлогом: еще накануне она уговорила Кабират дать Кайпе ведерочко, чтобы та привезла из лесу кизила. За ним-то и пришла, но о цели своего прихода тотчас и забыла.

Кайпы не было. Пошла за Султаном, еще с утра оставленным на попечении жены Исмаала.

Уж как это получилось, трудно сказать, но Эсет будто прорвало, и она высказала все свое горе.

– Ну что же? – сокрушенно сказал Хусен. – Мне ведь тоже не легче. Такая жизнь, такое сейчас время!

– Жизнь, время! При чем тут время?

– Ну разве не время ставит преграду между мной, и твоим отцом? Он ведь считает себя рядом со мной чуть ли не князем. И ты это знаешь. Только подумай, Эсет, что ответит Соси, если я осмелюсь Послать к нему сватов!

Эсет молчала. Глаза ее были полны слез.

– А предположим, он согласится отдать тебя мне. Представляешь, какое приданое потребует? Ну, и кроме приданого… Сама знаешь наши обычаи.

Эсет не надо объяснять, что у Хусена нет денег. Кто-кто, а она-то знает положение их семьи. Не слепая ведь. Эсет вскинула на него влажные ресницы.

– Ну как же мне быть? – растерянно спросила она. – Ты понимаешь, что будет со мной, если узнают? Понимаешь мое горе? Бог мой, что я наделала! Никакая другая девушка не решилась бы на такое!..

– Я все понимаю, Эсет! – Хусен прижал ее к себе. – Потерпи еще немного. Уже скоро… на днях у нас был Дауд. Он говорит…

– Какое мне дело до того, что говорит Дауд!

– Скоро сменится власть и все станут равными. Тогда и отец твой не откажет. Ты только подожди немного, – попытался успокоить Хусен.

– Ну и жди, – ответила, всхлипывая, Эсет. – Вот только они, те, кто в гости ездят, не собираются ждать. Один уже два раза приезжал из Сурхохи. Присматривается ко мне.

Хусен заскрипел зубами. Он слышать не мог об этих искателях. Каждого, входящего во двор Соси, готов был растерзать.

– Я умру, Эсет, прежде чем отдам тебя кому-нибудь!

– Дади не спросит, выдаст, и все.

– Пусть десять раз выдаст, а я не отдам!

Кто-то пробежал под окном. Эсет отпрянула от Хусена. Она стояла, не зная, что ей делать: то ли убежать, то ли оставаться на месте.

Вбежала Кайпа.

– Ты что сидишь дома, когда все село собирается у мечети? – сказала она, будто и не видя Эсет.

– Зачем собираются? – поинтересовался Хусен.

– Откуда мне знать! Видно, будет важный хабар. Люди бегут, будто Цаген[59] обманул их, сказав, что у мечети раздают орехи… Все чего-то ждут. Надеются на хорошее. Только едва ли…

Хусен уже не слушал мать. Он понимал, что не зря созывают. Обычно сход собирают днем, и уж если решились вечером потревожить людей, – значит, дело весьма важное. Подгоняемый этими мыслями, Хусен как ошпаренный выскочил из дома.

Кайпа задумчиво смотрела ему вслед. И если бы она не заметила, как Эсет открывает дверь, вовсе не вспомнила бы о ней.

– Ты куда, Эсет? Посиди со мной.

– Мне пора.

– Ну погоди, возьми ведерко. Не набрала я кизила. Поздно, отошел уже.

Взяв ведерко, Эсет поспешила домой.

А Кайпа вдруг перестала думать о сходе, и о мечети, и о разговоре, который там поведут. Ее словно осенило: «Если Эсет приходила за кизилом, чего же она так долго сидела? Один на один с Хусеном. Они ведь уже взрослые… Вдвоем в неосвещенной комнате. И Эсет такая грустная. Что между ними?… Любят друг друга?»

Последняя мысль испугала бедную женщину. Не потому, что она этого не желала. Кайпа любила Эсет, но она знала, что нельзя надеяться на счастье увидеть ее своей невесткой. О невозможном и мечтать нечего. «Неужели Хусен не понимает этого? – с грустью подумала она. – И Эсет? Ведь умница же!.. А что, если у них любовь?…»

Ох, если бы Кайпа слышала, как в эту минуту Кабират поносила свою дочь, она бы жизнь отдала, чтобы сын не думал об Эсет, не искал с ней встреч.

– Что ты делала там столько времени? – закричала Кабират, уперев руки в бока. – Развлекалась с вшивым сыном Кайпы? А что люди об этом скажут, ты не подумала? Так будешь себя вести, ни один жених к тебе не заявится!

– Век бы их не видать! – в сердцах ответила Эсет. – Очень-то они мне нужны! Пусть никто не приходит.

Соси торопливо закрывал лавку, спешил к мечети.

– Долго ходить не будут, – веско, по-мужски заключив перепалку, сказал он. – Скоро выдадим тебя, тем все и порешится.

Не проронив больше ни слова, отец вышел за ворота, а последовавший за ним Тархан бросил по пути:

– Гусиные твои глаза. Голову бы тебе надо оторвать.

Ошарашенная всеми свалившимися на нее бедами и этой руганью, Эсет уткнулась в груду сложенных подушек и горько зарыдала.

…Кайпа тоже чуть не плакала. Она сидела и гладила шелковистые волосы Султана, что жался к ней, как цыпленок к наседке.

Снова и снова не давали покоя мысли о сыновьях, которые все еще так и не оперились. Хасан где-то пропал без вести, теперь Хусен что-то замышляет… Тянется к плоду, которого ему не достать…

Жизнь идет, а думы все те же. Уже и поседела Кайпа раньше времени. Мудрено ли при таких горестях да непосильном труде?

Хусен ушел к мечети. Он ждет добрых вестей. А мать по-прежнему боится только одного: не лишили бы ее и этого сына.

– Нани! Что ты сидишь в темноте? Зажги лампу! – восторженно крикнул, вбегая, Хусен.

И не успела она ответить, сын сообщил:

– Власть перешла к беднякам!

У Кайпы даже выражение лица не переменилось.

– Как это власть может перейти к беднякам? Ты, верно, не понимаешь, что говоришь!

– Все понимаю, нани! Может, это не я пришел, от мечети, а ты? – Хусен улыбнулся. – Своими ушами все слышал. Русский приехал из Владикавказа! Дауд тоже с ним был! И еще один…

– И все же ты, видать, что-то не так понял. Как могут бедняки держать власть в своих руках?

– Они не одни. С ними Ленин! Это самый главный болшек! Слышишь? Сказали, что земли помещиков раздадут бедным! И войне конец!

Сомнения Кайпы поколебались.

– Дай бог, чтобы это была правда, – сказала она.

– Считай, что бог уже дал! – крикнул Хусен и устремился к двери.

– Ты куда?

Он не ответил. Кайпа вышла вслед за сыном. Хусен торопливо разгружал арбу с дровами. Кайпа про себя удивлялась, чего он так спешит, но молчала. Только, когда сын стал запрягать лошадь, снова спросила:

– Куда ты среди ночи?

– В поместье, к Угрому.

– Это еще зачем?

– Нам тоже причитается доля.

– Какая доля?

– Такая… как всем.

Хусен, не оборачиваясь к матери, занимался своим делом.

– А ну, распрягай! – крикнула Кайпа. – Не успел из одного омута выбраться, в другой хочешь угодить?

– Ни в какой омут я не кидаюсь, – сказал Хусен, бережно отстраняя мать, которая попыталась сама распрячь коня. – Нечего тебе за меня бояться, нани. Я не на грабеж собираюсь. Мы все столько лет ждали этого дня…

– Надо еще подождать, посмотреть, что люди станут делать.

– Тогда уже поздно будет.

– Тем лучше. А сейчас не поедешь – и все тут.

– Нет, поеду, – сказал Хусен, беря лошадь под уздцы.

Кайпа вцепилась с другой стороны. Хусен хлестнул коня. Тот, хоть Кайпа и сдерживала его, тихо тронул вперед, решил, видно, слушаться того, кто владеет кнутом. Отпустив коня, Кайпа опередила арбу и легла перед воротами, преградив путь.

– Только через меня ты уедешь со двора!

Хусен остановился. Он просил, умолял:

– Нани, ну, пожалуйста, пусти меня. Встань.

– Ни за что!

– Ну и лежи.

Спрыгнув с арбы, Хусен выбежал за ворота.

7

Было то время, когда старый месяц совсем ушел, а новый еще не показывался, поэтому хоть в небе и ясно, а ночь темная. Но вокруг все гудело. За селом громыхали повозки, покрикивали возницы на лошадей. Люди гнали их, словно наперегонки. Пешему на дороге и ступить негде, держись только обочины. Весь путь до угрюмовского поместья заполнен арбами.

Впереди послышался неистовый лай собак. Хусен узнал их по голосам: это помещичьи. Раздались выстрелы. Собаки завизжали… и умолкли…

Арбы и люди остановились. Хусен протиснулся вперед. Послышались окрики:

– Назад! Вы отсюда ничего не увезете!

– Увезем! Хоть на четвереньках стой. Все, что надо, заберем!

– Чего так стараешься? Не наследство же твое отбираем?

– Не наследство. Тем оно и хуже. Я в ответе за все это добро!

Хусен узнал голос Зарахмета.

– Перед кем отвечать собираешься?

– Перед хозяином. А кто хозяин, вы не хуже меня знаете!

– Прошло время твоего хозяина! Мы сами ответим перед ним. Ты лучше уйди по-хорошему, пока добром просим!

Арбы двинулись вперед. Боясь, как бы его не растоптали, Зарахмет отошел с дороги.

– Так вам это не пройдет! – говорил он проезжающим мимо. – Вдвойне заплатите за все. Думаете, Угром не вернется? Обязательно вернется. И падишах тоже сядет на свое место. Вот тогда и поглядим, что с вами будет. С вами и с этими, как их, болшеками, которые вас науськали…

Народ не слушал помещичьего приспешника. Кого может запугать собачий лай из-за плетня?

– Ты не горюй, Зарахмет, – услышал вдруг Хусен голос Исмаала.

– А я и не горюю.

– Если Угром и не вернется, – продолжал Исмаал, – я тебе дело найду. Теперь у меня будет хозяйство, поставлю тебя приказчиком.

Все засмеялись. Зарахмет промолчал.

Впереди зашумели. Хусен побежал туда.

Шла перепалка со сторожами.

Едва Угрюмов со своей семьей и прислугой убрался подальше от беды, а попросту говоря, сбежал, как заяц, Зарахмет и трое сторожей-сагопшинцев решили, что, если случится какая заваруха, тут-то все помещичье добро им и достанется. Потому они теперь и злобствовали. И больше других Товмарза, только недавно нанявшийся в сторожа-охранники к Угрюмову. Он первый закричал:

– Куда вы? А ну, назад!

– И ты туда же?

– Смотрите, к кому перешло хозяйство Угрома!

– Собаки тоже сторожили. Видел, что с ними сделали?

– Люди! – крикнул кто-то из толпы. – Что вы с ним разговариваете? Мы же не упрашивать его сюда пришли!

Толпа подалась вперед. Один из двух других сторожей махнул рукой и отошел в сторону, а другой вместе с Товмарзой попятился назад и щелкнул затвором.

– Оружием не балуйтесь! Вам же будет хуже. У нас тоже есть оружие. Мы односельчанег нечего нам с вами ссориться…

Но выстрел раздался.

– Кто стрелял?

– Кто?

– Кто? Товмарза?!

– В кого попал?

– Ах ты, рыжий кот, куда же теперь денешься?

– Бей его, ослиного брата!

Толпа хлынула вперед. У обоих сторожей вырвали винтовки. Что сделали с одним из них, Хусен не знал, но, когда били Товмарзу, он тоже дал ему свою долю тумаков за все обиды прежних лет и за нынешнюю. А Хусену было что вспомнить этому негодяю. Не забыл он и того, как брат вернулся с поля со шкурой их мерина.

– Бейте, бейте, – исступленно кричал Товмарза, – дороже заплатите, никуда не денетесь!

Одно удивляло Хусена: никто не заступался за Товмарзу. Тут не было Элмарзы, но люди из их тайпа были. Такого Хусен еще никогда не видел и не слышал. Люди одного тайпа всегда вставали на защиту своего. Выходит, никто из них не поддерживал Товмарзу?

Наконец народ заполнил помещичий двор. Все бросились к амбарам.

Хусен увидел Соси с Тарханом и приостановился от удивления: «И эти здесь? Им-то чего не хватает?» Соси наполнял мешки, а Тархан таскал их на арбу.

– И ты тут, Соси? – услышал вдруг Хусен голос Гойберда.

– Может, я, а может, и мой отец. Это не твое дело.

– Что я слышу? И Соси тут! – вступил в разговор Исмаал.

– А почему бы и нет? Что, я хуже других?

– Да ведь пока ты сидишь здесь в амбаре, у тебя у самого все растащат! Думаешь, только Угрома сегодня разоряют? Всем богачам каюк!

– Ты свое береги, за мое добро не болей! – огрызнулся Соси.

– Ну, помни, не говори, что я тебя не предупреждал.

Однако Соси хоть и огрызался, а после этого разговора недолго оставался в амбаре – укатил домой. Видать, и правда испугался. А зря. Люди меньше всего думали о нем.

Саад – вот кто не давал им покоя. Несколько человек даже прямиком после схода пошли к его двору, но и Саад не дремал. Отара его, подгоняемая им самим и его сыном, к тому времени уже успела перевалить через хребет и приближалась к Ачалукам.

Исмаал с Хусеном наполнили арбу, а потом еще заложили ее сзади и спереди двумя полными мешками.

– Ну, Хусен, больше нам здесь делать нечего. Поехали. Теперь сможешь наконец вволю наесться вкусных чапилгов, – сказал Исмаал.

С дороги сошли два человека с мешками на спинах.

– Гойберд, это никак ты? – узнал его Исмаал.

– Я, – ответил идущий впереди.

– Клади свой мешок на арбу.

– Спасибо. Не надо. Как-нибудь доберемся.

– Что значит не надо. Клади.

– Нас двое.

– Да хоть бы и трое.

– Лошадь не потянет.

– Не твоя забота. Клади.

Гойберд и Мажи наконец положили свою кладь и, облегченно вздохнув, распрямили спины.

А лошадь и правда пришлось частенько подгонять.

– Я же говорил, ей будет тяжело, – покачал головой Гойберд.

– Ничего. Она выносливая. Выдержит. Не тащить же на себе эту тяжесть.

Немного помолчав, Исмаал сказал;

– А помнишь наш давний спор с Товмарзой как-то дорогой в поле? Вот оно – настало время, которого мы так долго ждали.

– Отчего же не помнить? Клянусь богом, помню.

– А он, мерзавец, вздумал сопротивляться. Против целого села встал. Но ничего, хорошо ему дали, запомнит надолго.

– Клянусь богом, запомнит, – согласно кивнул Гойберд.

– Они, сторожа-то, думали, что все добро им одним достанется.

– Каковы, а! Неужели так думали?

– Конечно. Угром-то сбежал.

– Жаль, упустили змею. Он и лошадей, говорят, с собой увел.

– Ничего, зато земля нам осталась. Уж теперь-то мы на ней задаром пахать будем.

– Слава богу, – вздохнул Гойберд. – Вот только лошаденку бы заиметь, хоть десятину весной вспахал бы. Я сегодня рассчитывал раздобыть одну. Но конюшня оказалась пустой.

– Хусен тоже все туда рвался. Да я удержал его. Выходит, хорошо сделал. А то но было бы у него ни коня, ни зерна.

– У них-то хоть плохонькая, да есть, а у меня и такой ведь нет.

Гойберд помолчал, потом вдруг спросил, обращаясь к Хусену:

– А чего это ты на своей арбе не приехал?

– Нани не позволила. Легла перед воротами – и все тут, не хотела меня отпускать.

– Ничего, – успокоил Исмаал, – нам хватит и того, что набрали. Поделим поровну.

Хусен хотел еще раз съездить в поместье, но, вспомнив, что там творилось, передумал: едва ли осталось хоть зернышко, все уж, наверно, давно разобрали. Да и Кайпа, конечно, воспротивилась:

– Хватит, сынок, и того, что привез. Не жадничай. У нас сроду зерна столько не было, с тех самых пор, как я вошла в этот дом.

От радости Кайпе не сиделось на месте. Она то и дело подходила к углу, где была ссыпана пшеница, и долго молча смотрела на нее. А как-то сказала:

– Неужели все это останется у нас, никто не отберет?

– Почему же не останется?

– А вдруг У гром вернется…

– Да пусть хоть сейчас возвращается! Только едва ли он рискнет.

…Помещичье добро тем временем растащили дотла. Остались только дом, сараи да амбары. Народ думал-гадал, что с ними делать.

– Надо поджечь, – предложил кто-то.

– Пепел по ветру развеять, чтоб духу не осталось, – добавил другой.

Поднялся спор.

– Это неправильно.

– Почему неправильно? В России, говорят, все поместья разгромили и сожгли!

– Не везде так.

– Да хоть бы и везде, а мы не будем жечь. Нам же, может, и пригодится. Да и жалко такие постройки уничтожать.

– А мне не жалко! – крикнул хромой Эса. – Клянусь могилой отца, у меня нутро переворачивается, когда смотрю на все это! Чего их жалеть?

– Правильно говорит Эса. Сжечь – и делу конец! Тогда уж Угром точно не вернется.

– Верно, нечего тянуть. Какая же это революция, если помещичья усадьба останется стоять, как стояла, и будет вечно напоминать нам все горькие дни?!

– Стереть с лица земли! Мы сами строили все это. За гривенник да за миску похлебки с зари до зари спины гнули. Сами и сломаем!

– Правильно! Громи!

Подоспевший Исмаал уговаривал не трогать постройки: вдруг, мол, самим пригодятся. Но его не послушали.

– Нам понадобится – лучше этого построим, к тому же у себя в селе. Давай разбирай!

И пошла работа. Всю ночь арбы возили в село бревна, балки, черепицу, железо – короче, все, что осталось от построек.

На второй день делили овец, но тут все делалось порядком, не как с пшеницей. Несколько человек, из тех, что постарше, взялись за дело: раздавали овец – побольше тем, кто многосемейный и победнее. И если к пшенице подобрались и некоторые из зажиточных, то к овцам их не подпустили.

8

Двенадцать овец теперь у Хусена. Он уже стал подумывать о том, чтобы породниться с Соси. Есть и лошадь, и пшеница. Ничего не пожалел бы Хусен, лишь бы Эсет вошла в его дом.

С полудня крутится парень у плетня, все надеется увидеть Эсет, но тщетно. Для виду разок-другой громко прикрикнул на овец, чтобы Эсет услыхала.

Но вот наконец она подошла. Глаза девушки наполнились слезами, когда Хусен рассказал ей, что решил посвататься.

– Ничего из этого не выйдет, – с грустью сказала она.

– Почему? – руки Хусена сами собой сжались в кулаки.

– Не отдадут меня за тебя.

В ушах у Эсет по сей день звенит голос матери; «…с вшивым сыном Кайпы!» И потому у нее уже нет никаких надежд.

Хусен увидел, как с ресниц Эсет сорвались крупные градинки-слезинки. И если бы не эти слезы, он уже готов был упрекнуть ее: «Отдали бы, если бы ты этого сама захотела!» А как ей еще захотеть? Она ли не мечтала об этом день и ночь? Да и нельзя ведь ей за другого выходить.

– Не плачь, Эсет! – сказал Хусен.

– Ты не знаешь, как мне тяжело!.. Нани только и думает о Мурзабеке, о том, что из Сурхохи приезжал… Без конца о нем говорит.

– А отец что? – спросил Хусен, едва сдерживая злобу против ее родителей.

– Если нани надумает, он не станет ей возражать. Я слыхала, как он вчера сказал: «Нельзя же нам самим навязываться, Подожди, пока сватов зашлют». Видно, все это – дело нескольких дней… У меня голова кругом идет… Остается только убить себя!..

Сдерживая рыдания, она утирала слезы концом платка.

– Умереть?!

– А что же делать?

У Хусена промелькнуло: «Может, украсть Эсет? Не я первый, не я последний…»

– Ты согласишься сделать то, что я скажу?…

– Я согласна! Говори!..

И тут раздался голос Кабират!

– Дочка, а ну иди сюда!

Эсет вздрогнула, но через минуту успокоилась и крикнула в ответ!

– Иду!

И пошла. Только не прямо к дому, а вдоль плетня, чтобы дать высохнуть глазам.

Хусен еще постоял в огороде, но скоро ушел и он.

Жизнь поставила перед ним сложную задачу. Что делать? Похитить Эсет? Да она и сама пойдет за ним. Но куда он поведет ее, к кому? И что будет потом?…

К вечеру пришел человек и сказал, что Довт зовет Хусена.

Старик лежал в постели. Хусен пожелал ему здоровья.

– Живи и ты долго, – ответил Довт, – в два раза дольше моего.

Лицо и особенно глаза Довта показались Хусену очень грустными.

– Подойди ко мне поближе, – сказал старик. – Что ты там стоишь?

Хусен подошел и тихо спросил:

– Что у тебя болит?

– Э, что бы ни болело, это не беда. Тело ведь – только оболочка. В человеке главное – душа. А мою душу уже в небо зовут.

Хусен похолодел. Он вдруг осознал, как ему дорог этот одинокий старик.

Довт через силу улыбнулся.

– Помнишь? Когда еще я говорил тебе, что настал мой час. Да вот ведь сколько прожил.

Хусен переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать Довту, как его утешить.

– А ну, сними-ка ружье, – старик глазами показал на стену. – И патронташ тоже.

Хусен снял.

– Возьми это себе. Мне они больше не нужны. А тебе понадобятся. Все еще только начинается. Царя-то скинули, а корни его глубоко проросли, корчевать надо. Так что оружие пригодится.

Уставшие глядеть на свет глаза старика закрылись, но через минуту-другую он снова открыл их и сказал:

– А теперь сходи за муллой. Пусть придет, прочитает яси.

Вечером Довта не стало.

9

Хусен очень скоро убедился в правоте слов Довта.

Прошло всего два дня, и в Сагопши заговорили о беспорядках. Слухи были разные. Одни утверждали, что началась настоящая война между ингушами из Плиева и Яндаре и Сунженскими казаками. Другие рассказывали о вооруженных столкновениях во Владикавказе.

Неспокойно было и в селах Алханчуртской долины. Люди, понимая, что рано или поздно им тоже придется постоять за себя, запасались оружием: готовились встретить врага. Они знали, какое оружие им готовить.

А Эсет не знала, как ей действовать против своего личного врага, против жениха из Сурхохи. В ее душе затеплилась маленькая надежда. Несколько дней назад Хусен сказал: «Ты согласишься сделать то, что я скажут.»

Хусен не договорил тогда. И она ждет. Эсет не надо спрашивать, согласна она или нет. Как скажет Хусен, так и будет. Но когда-то они теперь снова увидятся?…

Эсет решительно пошла к плетню. Хусен посреди двора чистил лошадь. Крикнуть она не осмелилась, только заскребла по прутьям палочкой.

Хусен не сразу заметил ее. Но вот он повернулся и, бросив работу, подошел.

– Я устала стоять здесь, а ты все не смотришь, – обиженно сказала Эсет. – Мне кажется, ты уже и не хочешь смотреть в эту сторону.

– Если бы после каждого моего взгляда на этот плетень из него выпадало по прутику, давно уже не было бы этой ограды.

– Но ты мог бы и перелезть через него: не так он высок.

– Мог бы. Если бы в вашем доме никого не было, кроме тебя, я бы перепрыгнул через него, будь он хоть до самых туч высотой.

– Ну так в чем же дело? Я ведь одна дома!

Хусен сначала подумал, что Эсет шутит, – он даже в мыслях не допускал такой смелости в своей подруге. Но Эсет была очень серьезна.

– А где же ваши? – спросил он, не решаясь еще перескочить в их двор.

– Дади с Тарханом уехали во Владикавказ, а нани в Кескеме, – ответила Эсет и внезапно как-то потеплела, будто оттаяла. – Ты иди в дом, я сейчас, только ворота запру, – сказала она, когда Хусен перелез, и побежала.

Он чувствовал себя как вор, когда шел по двору, ступив же на порог, совсем растерялся – сердце билось в груди, словно молот о наковальню.

– Ну вот и заперла, – сказала Эсет, входя. – Если кто и постучит, ты вполне успеешь уйти, пока я пойду открывать. Правда ведь? – Эсет будто успокаивала и себя и его.

Но Хусен уже не волновался. Рядом с Эсет ему не до страхов.

– Хусен, – вздохнула Эсет, – неужели мы с тобой не доживем до такого часа, когда сядем вот так вместе, под одной крышей, и некого нам будет бояться?!

– Доживем, Эсет! Поверь мне, доживем! – . Хусен обхватил ее за талию.

Они помолчали. Он притянул девушку поближе. Эсет вся дрожала. Дрожала и рука Хусена. Он уже не отдавал себе отчета – слишком долго они не были вместе…

– Хусен, а если кто войдет?

– Но ты же закрыла, – прошептал он.

Больше она не проронила ни слова…

Уже смеркалось, когда Хусен засобирался домой. Эсет вдруг закрылась руками и заплакала.

– Ну что ты, Эсет? Что с тобой? – растерянно спрашивал Хусен, пытаясь отнять ее ладони от лица.

– А разве этого мало? Что еще может быть со мной? Никакая девушка не позволяет себе такого! Вдруг узнают?

– Эсет! Я увезу тебя! – решительно сказал Хусен. – Мы ведь любим друг друга! Зачем ты плачешь?… Не плачь! Мы обязательно будем вместе… Я очень скоро увезу тебя, никому не отдам!..

– А почему не сейчас? Почему?… Чего ты медлишь?

– Подожди еще чуть-чуть. Вот только кругом все уляжется. – Хусен прижал ее голову к груди. – Сейчас везде война, со дня на день и на нас могут нагрянуть. Ну куда мы поедем с тобой в такое смутное время? Что люди скажут? Вот все успокоится, тогда обязательно увезу…

Немного утешив Эсет, Хусен ушел домой.

10

Но долгожданное спокойствие не наступало. И может, потому и жених из Сурхохи не показывался.

– Им сейчас не до тебя, – говорил Хусен при встречах с Эсет.

Дни летели. Сваты не приезжали. К тому же Эсет теперь ничего не боялась.

В село приходили все новые и новые вести, одна другой хуже: грозненские большевики разгромлены, во Владикавказе поголовные аресты. Казаки схватываются с ингушами. Говорят, готовят поход и на Алханчуртскую долину.

В это самое время объявили, что созывается сход всего села.

Люди собирались дружно. Перед сагопшинцами выступил Торко-Хаджи. Будучи членом Ингушского национального Совета, он одним из первых перешел на сторону советской власти.

– Люди!.. – сказал Торко-Хаджи, обращаясь к народу. В толпе наступила тишина.

Старик положил руку на плечо стоявшего рядом человека.

– Это наш сосед, он из кумыкского селения Гушко-Юрт. На них напали казаки. Он приехал просить нашей помощи.

– Говори, что ему надо, поможем!

– Поможем!

Поняв, что народ сделает все, о чем он просит, Торко-Хаджи продолжал:

– У них село горит! Надо спешить! Сегодня мы поможем им, а завтра и они придут нам на помощь. Слыхали, что казаки собираются в Алханчуртскую долину?

– Слыхали!

– Кто согласен идти в Гушко-Юрт, отходи в сторону!

Люди стали отходить.

Хусен не знал, что делать. Он готов драться с врагом. Есть ружье, и лошадь есть, хоть и неважная. Но Хусен думал об Эсет.

Пока он, опустив голову, размышлял, большинство людей отошли в сторону. Внезапно очнувшись, Хусен огляделся и увидел, что остался в окружении тех сельчан, кто позажиточнее и уж конечно не будет рисковать собственным благополучием ради других. Хусену стало не по себе, и он тоже отошел в сторону.

– Как видишь, все бедняки готовы прийти к вам на помощь, – сказал Торко-Хаджи, обращаясь к кумыку, и, повернувшись к народу, добавил: – Спасибо, люди, да поможет вам бог! Из Кескема и из Пседаха тоже поедут. Выезжать надо было тотчас. Люди заспешили домой за оружием и за конями. В Гушко-Юрт отправлялось более ста человек. Не то что три года назад, когда на войну за царя и два десятка с трудом собрали.

Хусен прибежал домой. Ему позарез надо было увидеться с Эсет. На счастье, она занималась каким-то делом поблизости от плетня. Хусен поманил ее. Эсет подошла. Она выглядела так, будто кого похоронила.

Когда Хусен рассказал ей все и объяснил, что не может не ехать, Эсет горько усмехнулась:

– Езжай! Теперь это уже все равно!.. Вчера были сваты, и дади велел прийти еще раз… Значит, решил дать согласие…

– Что? – вырвалось у Хусена. – Я не отдам тебя! Пока жив, ни за что не отдам! Я скоро вернусь. Будь готова!

Эсет долгим взглядом пристально посмотрела на Хусена, словно в последний раз его видела. Слезы стояли у нее в глазах, вот они бисером покатились по щекам. Закрыв лицо руками, она побежала к сараю.

Услышав об отъезде сына, Кайпа запротестовала!

– Не пущу! Опасно там!

Но Хусен был непреклонен.

Узнав, что едут многие и Исмаал тоже, и поверив, что там вроде бы и боя уже нет, только пожары будут тушить да охранять село, Кайпа немного успокоилась и все-таки сказала:

– Не кидайся бездумно в пекло. Держись поближе к Исмаалу.

Когда Хусен сел на коня, мать не сдержалась, поднесла к глазам конец платка. А он смотрел во двор Соси. Ему казалось, что Эсет и сейчас стоит у плетня и слезы заливают ей лицо. Но делать было нечего. Не знал Хусен, сколько доведется ему быть вдали от дома, не знал и того, что будет с ним и с Эсет.

КНИГА ВТОРАЯ

Часть первая

1

Хусен едет быстро. Временами он пускает коня рысью.

Вокруг тишина. Степь словно в дреме. Зелень травы еще не пробилась сквозь толщу земли, но в природе все полно ожидания – весна не за горами.

Неужто Хусену и его товарищам придется стоять в боевом охранении на берегу Терека?…

Уже целый месяц многие сельчане днем и ночью несут здесь караульную службу. Они прибыли сюда тотчас, как получили сообщение, что казаки обстреливают Гушко-Юрт. Еще до перевала навстречу им стали попадаться отдельные беженцы-кумыки – кто пеший, кто на телегах. Плакали напуганные ребятишки и женщины, а старики, указывая на Терек, что-то возбужденно говорили на своем языке. Ингуши их не понимали, но и без слов было ясно, что произошло.

Сагопшинцы направили коней прямиком туда, куда показывали люди. Туда же спешили пседахцы и кескемовцы.

В Гушко-Юрте горело несколько домов, истошно ревели коровы, будто взывали о помощи, лаяли собаки. В селе уже хозяйничали казаки – произошло столкновение между ними и горцами. Первое столкновение на Тереке. Тогда же вайнахи напали на прибрежный хутор – решили нанести ответный удар, припугнуть казаков, не то, чего доброго, вторгнутся в Алханчуртскую долину, а там недолго и на села напасть…

Месяц назад это было. С тех пор и стоят на Тереке – охраняют Гушко-Юрт и все пространство между хребтом и рекой. К ингушам иной раз приходят и кумыки – село свое они пока оставили, ютятся у сагопшинцев, пседахцев и кескемовцев.

Тревожно на Тереке. То там, то тут возникают стычки, перестрелки. В одной из стычек погиб парень-сагопшинец, а под Исмаалом коня убили, только, слава аллаху, он в тот же день заимел другого, того самого, на котором и скачет сейчас Хусен.

Хорош конь – горяч и быстроходен. Исмаал небось не очень-то охотно дал его Хусену, но понимал, видно, что нельзя парню не съездить в Сагопши. Хусен недолго задержит коня. Надо обернуться в одну ночь: сказать пару слов Эсет, успокоить ее да узнать, нет ли вестей от Хасана.

Эсет!.. Бедная Эсет!.. Перед Хусеном так и стоят ее полные слез синие глаза. А что, если Соси выдал ее замуж? От этой мысли Хусен весь содрогается, колени его сильнее сдавливают бока скакуна, и тому ничего не остается, как лететь во весь опор, хотя и поднимаются они в гору.

В Алханчуртской долине не то, что у Терека. Здесь властвует туман. Но вот скоро, словно бы вынырнув из пены, показалось Сагопши. Над ним засветилось солнце, остановилось и стоит, как столбами подпертое. Стадо, что возвращалось уже в село, тоже решило помедлить и принялось усердно щипать пожухлую траву.

Хусен придержал коня, на миг в душе полыхнуло радостью: вот ведь пасутся коровы на бывших помещичьих землях и нет теперь их хозяевам горя!

Внезапный окрик оторвал Хусена от его мыслей.

– Э-эй, молодой человек, подъезжай-ка сюда, дело к тебе есть! – позвали с арбы.

Хусен приблизился.

– Как проехать к Соси? – спросил человек.

– К какому Соси? – бросил Хусен, а сам подумал: уж не к его ли соседу, не сваты ли?

– Мы не знаем, как звали его отца.

– У него своя лавка, – подсказал тот, что правил лошадью.

– И дочь, Эсет…

Хусен молчал и, уставившись в одну точку, смотрел на баранов в арбе.

– Чего молчишь? Скажи хоть, правильно путь держим или нет?

– Правильно! Даже слишком правильно, – кивнул головой Хусен и стеганул коня.

Нетрудно было догадаться, зачем эти люди едут к Соси. Но почему они везут двух баранов? Ведь когда сватают, обычно привозят одного барана?… Может, сразу хотят и увезти невесту?…

Подгоняемый недобрыми своими раздумьями, Хусен летел, ничего не видя вокруг, и вскоре он уже был у своего дома. Все его внимание было приковано ко двору Соси. Удрученный, он даже не заметил следовавшего за ним Султана, пока тот не обнял его сзади.

– Хусен, ва Хусен, ты совсем приехал, а? – сказал он.

Но Хусен, словно ничего не слыша, стоял, обхватив голову коня, и бессмысленно смотрел на младшего брата. А в это время знакомая арба с ездоками подъехала к дому Соси, и в прах развеялись все надежды Хусена.

– Ты совсем? Ты больше никуда не уедешь? – все повторял Султан, поглаживая винтовку, что висела через плечо у брата.

– Нет, Султан, не совсем я вернулся, – сказал наконец Хусен, положив руку на голову мальчика, – опять поеду.

Мальчик загрустил и опустил голову.

– А я? – пробурчал он под нос.

– А ты останешься дома.

– Один, что ли?

Хусен, словно только пробудившись ото сна, посмотрел на брата.

– А где нани?

– В Назрань уехала.

– Зачем?

– Узнать про Хасана. Там, говорят, есть люди, приехавшие с войны. И у нас в селе есть. Только они сказали, что ничего не слыхали о Хасане.

И Хусен снова задумался. Без вести пропавший брат, поседевшая от горя мать, необходимость непременно вернуться назад на Терек, Эсет, которую он, может, сегодня потеряет навсегда, – все перемешалось в голове.

А Султан твердил свое:

– Когда уезжала, обещала приехать в тот же вечер, а сама все не едет. Я больше не буду спать у Гойберда. У них там мыши и крысы бегают. Не пойду к ним.

– Никуда не пойдешь, братик, – сказал Хусен, прижимая к себе его голову. – Мы с тобой ляжем сегодня в своем доме.

– Дверь открыть? – обрадовался Султан.

– Открывай.

Мальчик снял ключ с учкура и, не касаясь пятками земли, подлетел к дому. У двери, обернувшись, спросил:

– Хусен, чей это конь?

– Исмаала, – ответил Хусен. Султан даже свистнул от удовольствия.

– Вот это конь! А у нас когда такой будет?

– Будет и у нас когда-нибудь, – ответил Хусен и, сняв с коня седло, направился в дом.

Султан, счастливый оттого, что Хусен остается дома, крутился юлой, не зная, чем угодить брату.

– Хочешь, сварим курдючного сала? – предложил он. – Это еще от того барана, что мы зарезали до твоего отъезда на Терек, половина курдюка осталась. И сушеного мяса есть немножко. Затопить печь? Нани теперь разрешает мне даже дрова рубить.

Малыш щебетал как ласточка. Он из кожи лез, чтобы развеселить понуро сидевшего Хусена.

– Султан, – произнес наконец Хусен, – оставь-ка печь и дрова да сбегай к Эсет. Шепни ей, что я приехал.

– Галушки попросим ее наделать, хорошо, Хусен? Нам же надо к мясу галушки приготовить.

– Ты вот пока сделай то, о чем я тебя прошу, а с галушками что-нибудь придумаем.

– Ладно! – сказал Султан и выбежал из дому.

Вернулся он не скоро. Хусен успел и дрова нарубить, и печь затопить. Не сиделось ему без дела.

Солнце давно скрылось, ушло в землю вместе со столбами, на которые оно опиралось. В доме и на дворе быстро сгущалась тьма. Свет от печки загнал эту тьму в углы, и оттого двор казался совсем темным. Потому-то Хусен и не заметил, когда Кайпа прошла мимо окна.

– Чем ты здесь занимаешься, мой мальчик? – услышал Хусен знакомый голос. Он понял, что мать обращается не к нему, а к Султану.

Увидев огонь в печи, она добавила:

– И печку затопил. Слава богу, хоть ты у меня есть.

– А я, нани? – спросил Хусен, выходя на свет.

– О дяла! Вернулся? – Она крепко обняла сына.

– Разве у тебя один Султан? – улыбаясь, спросил Хусен, – А я? Разве я не твой?

– Мой-то ты мой, да ведь не вижу я тебя. Сколько уж времени ни ты, ни другой твой брат не даете мне спать по ночам.

– Ничего, нани, потерпи еще немного. Скоро закончатся наши дела у Терека. С каждым днем опасность все меньше. Неделя-другая – и все будем дома.

– А Хасан? От него ведь никаких вестей.

– Вернется и он, нани. Смутное сейчас время. Дороги небезопасны. Даже путь из Моздока в Прохладную опасен. А Хасан ведь где-то на краю света.

– Жив ли? – вздохнула Кайпа, опускаясь на нары. – Будь жив, давно бы вернулся. Видно, так мне на роду написано: все напасти на одну голову!

Не зная, как ее успокоить, Хусен сел рядом с матерью, подперев голову руками. Какое-то время оба молчали. Наконец Кайпа покачала головой, глубоко вздохнула и встала.

– Лампу, что ли, зажечь. Не предписал же этот бог сидеть нам, как в пещере, в темноте.

Хусен в душе уже сердился на мать. И чего она все сетует на сыновей? Лошаденка у них хоть и плохонькая, но есть, овец десяток имеют, крыша над головой не протекает, и землю обещали бесплатную… Чего ей еще? Хусен было заговорил об этом вслух, но Кайпа опередила его.

– Когда уезжаешь? – спросила.

– Рано утром.

Мать так и застыла с лампой в руках.

– Так ты бы уж и не приезжал, – сказала наконец она. – И почему это все легло на наши плечи? На войну идти моим сыновьям, кумыков защищать – опять же им, новую власть – тоже…

– Подумай, что ты говоришь, нани! Столько мечтали о свободе, о земле. Так как же нам не защищать новую власть, не охранять ее? Не сидеть же возле печки, когда ей грозит опасность.

– А почему другие сидят? Сын Соси, например? Элмарза с Товмарзой? Да хочешь, я тебе десяток, а то и больше таких назову?

– Я их и сам всех знаю. Это те, кому новая власть – что бельмо в глазу.

– А чего хорошего сделала тебе да твоему Исмаалу эта новая власть? Только и того, что, забыв о доме, вы скитаетесь черт знает где, когда те, другие, сидят дома и, словно муравьи, копошатся в своем хозяйстве. И правду говорят, что добыли быки – съели лошади. Испокон веков так было, так и у нас получается…

Хусен, и без того встревоженный тем, что творится в доме Соси, от этих материнских сетований совсем вышел из себя. Чтобы не сорваться, он вскочил и забегал по комнате. Кайпа, почувствовав неладное, тотчас замолчала, будто кто рукой закрыл ей рот.

Вдруг вбежал Султан. У него был такой вид, словно он нес радостную весть.

– Она говорит, что знает! – выкрикнул он с порога.

Вздрогнув, будто у самого его уха кто-то выстрелил, Хусен повернулся к Султану. Скосив глаза в сторону матери, он приложил палец к губам. Но мальчик не приметил в сумраке его жеста, да хоть бы и приметил, было бы уже поздно.

– Кто говорит? – спросила Кайпа.

– Да один человек, – попытался отвертеться Хусен, но Султан выпалил:

– Эсет!

– О чем она знает?

– Что Хусен приехал.

Кайпа больше не задавала вопросов. Хусен махнул рукой и, ничего не говоря, сел. Положив в кастрюлю кусок курдюка и несколько кусков мяса, Кайпа тоже опустилась на корточки перед печкой, подперла кулаками подбородок и примолкла. Султан стоял, не зная что делать: говорить дальше или нет.

То, о чем Кайпа раньше только догадывалась, теперь стало для нее явью. Вот, значит, почему Эсет так и норовила под разными предлогами забежать к ним. И все справлялась о Хасане и Хусене. Хасан-то, положим, ее не очень интересовал, но о нем она говорила к слову, чтобы отвести глаза. Уж кто-кто, а Кайпа знала, что волнует девушку. Только сейчас Кайпе не до невесты, да и кто же отдаст им Эсет. Все знают, что Кабират и Соси прочат дочку за другого, за богатого.

– Они барана зарезали, – сказал наконец Султан.

Кайпа пропустила это мимо ушей. Соси часто резал баранов. Когда мальчик добавил, что к соседям, мол, гости приехали на арбе, Кайпа и это оценила по-своему.

– А ты думал как! Люди разъезжают, гуляют, и нт им никакого дела до войны и до властей. В наш двор небось никто не приедет…

Хусен не сдержался.

– Незачем им к нам ехать, слышишь! Они явились туда за девушкой!

– Никак сватать приехали! – встрепенулась Кайпа.

– Сватать! Иначе зачем было приезжать с баранами?!

– А Эсет сидит и плачет, – сказал Султан.

– Теперь понимаешь, кто и зачем приехал?!

– Чего ты кричишь? – осадила его Кайпа.

Она прекрасно понимала, что происходит с Хусеном, и поэтому через миг сказала уже спокойнее:

– Держи себя в руках, сын мой.

Сдержанность – дело хорошее. Но Хусену сейчас не до нее. Спокойствие может стоить ему Эсет. Мало того, что ее выдадут за другого, откроется то, что хранилось в тайне, и тогда Эсет будет опозорена перед всем народом, жизнь ее будет загублена. Можно ли в таком положении быть сдержанным?… А что, если Эсет согласна пойти за другого? Хусен чуть не вскрикнул от этой мысли. Но нет. Как она может быть согласна? Тогда ведь все раскроется. Это же равносильно самоубийству!.. Надо во что бы то ни стало сейчас же увидеться с Эсет. Любой ценой попытаться поговорить с ней, узнать, что она думает. Стукнув кулаками по коленям, Хусен вскочил с места и быстро вышел из комнаты. Кайпа окликнула его.

– Ты куда?

– Посмотрю коня.

– Нани, какой конь! – воскликнул Султан.

Кайпа было поднялась, чтобы глянуть, но узнав, что конь Исмаала, глубоко вздохнула и снова опустилась на свое место. Невелика радость разглядывать чужого коня.

Хусен позвал Султана.

– Иди-ка снова к Соси, – прошептал он на ухо мальчику. – Скажи Эсет, чтобы вышла к забору, вон к тому сараю. Тихонько скажешь. Да поменьше болтай, а то, что тебе ни поручишь, всему селу становится известным.

Султан, не проронив ни слова, направился к дому Соси.

Хусен недолго ждал Эсет. Едва завидев Султана, она выскочила во двор. Мальчик шепнул ей просьбу брата и, словно бы за тем и пришел, смешался с играющими у дома детьми. Но Тархан, приметив его, строго спросил, зачем пришел, дернул за ухо и прогнал.

– Куда ты? – прокричала Кабират вслед дочери.

Султан застыл на месте. Голос Кабират услышал и Хусен, и оттого сердце его чуть не выскочило из груди: "Вдруг остановит, не выпустит Эсет? Что тогда?»

Эсет не откликнулась на зов матери.

– Куда ты делась, эй? – это уже кричал Соси. Он звал жену.

– Здесь я! – ответила Кабират.

– Зайди-ка в дом!

Кабират не знала, как ей быть: то ли идти за дочерью, которая зачем-то скрылась в темном огороде, то ли вернуться на зов Соси. Раздумья ее прервал Соси. Ему не терпелось посоветоваться с женой, как сделать, чтобы второго барана не резать.

– Я кому говорю, иди сюда! – крикнул он снова, и Кабират направилась в сторону лавки.

– Не будь жадным хоть на этот раз, единственную дочь выдаешь, – рассердилась она, когда тот сказал ей, в чем дело.

– Ш-ш, тише разговаривай, – протянул к ней руки Соси. – Мне не жалко, я просто думаю, что одного барана вполне хватит. Ведь есть и всякая другая еда.

– А если не хватит?

– Тогда придумаем что-нибудь.

– И за этим ты меня звал? – сердито бросила Кабират, направляясь к выходу.

– А ты, может, думала, что я любезничать с тобой собираюсь? – Соси хватанул жену за бок.

– Перестань! – Кабират тихонько отстранила его руку. Но Соси не унимался. Он облапил Кабират и потянул ее к себе. – Ты не с ума ли сошел, старый? Ишь чего захотел.

– А ты разве ничего не хочешь? – прижимая ее все крепче, шептал Соси.

– Вададай, совсем спятил! Отпусти меня. – Кабират рванулась и выскользнула из его объятий.

– Ну ладно, ладно, – примирительно сказал Соси. – На-ка вот, отнеси домой сахар. – Соси протянул жене мешок с сахаром. В нем было около пуда.

– Зачем? Они же привезли сахар.

– Тот я забрал сюда.

– Для чего?

– Он лучше – крупнее и тверже. Ингуши такой любят. Продам поскорее да подороже.

– Небось это те крошки, что в углу лежали. Возьми такой сахар себе.

– Не кричи! – замахнулся на нее Соси. – И что же, что крошки? Сахар ведь все равно колоть надо. Какая разница?

Кабират, не говоря больше ни слова, вышла. Соси, кляня отца, ее и всех предков, понуро поплелся за ней, прихватив мешок. Войдя в дом, Кабират тотчас подошла к двери маленькой комнатки.

А Эсет в это время изливала Хусену свое горе. Рассказала, что жених сегодня же придет к ним в дом и сегодня или в ближайший понедельник собирается забрать ее к себе.

Хусен слушал ее молча и мысленно уже строил план, что он предпримет. «Нельзя терять ни минуты, – думал он, – надо спасать Эсет, увезти ее. Она моя и никому другому принадлежать не может».

Мысль лихорадочно работала. Быстрый конь домчит их до Ачалуков, а там найдется, где спрятать Эсет. Это на первый случай. Потом они вместе с Исмаалом решат, как быть дальше. Хусен уверен, что старший товарищ поможет ему, все поймет…

– Вот такие дела, – закончила Эсет свой рассказ. – Скоро услышишь о моей смерти. Лучше руки на себя наложу…

Она сказала это так спокойно, что Хусен содрогнулся. «Бедная, – подумал он, – до какого же отчаяния надо дойти, чтобы с такой готовностью смотреть смерти в глаза».

– Нет, Эсет! Не дам я тебе умереть! – крикнул он а с ловкостью канатоходца подпрыгнул, перевесился через плетень и протянул ей руки, – Ну-ка, берись!

Эсет не сразу поняла, что он собирается делать.

– Зачем? – спросила она.

– Затем, что надо. Кончилась твоя жизнь в этом доме! Давай скорей руки!

– Прямо сейчас?

– Потом будет поздно.

– Эсет, где ты? Иди домой! – донесся от дома голос Кабират.

Хусен потянул Эсет на себя. Она, чтобы помочь ему, уперлась носками в щели, но тут что-то вдруг треснуло, и вслед за тем повалился прогнивший навес над плетнем.

– Отпусти. Теперь я и сама справлюсь, – сказала Эсет.

Она хотела спрыгнуть, но Хусен взял ее на руки и опустил на землю.

– Беги к гойбердовскому плетню, я подъеду туда.

В другое время Эсет едва ли набралась бы смелости ночью ходить по чужим огородам. Но сейчас ею владел только один страх – перед тем, что ждет ее дома, если она вернется.

Хусен понимал, что уехать, не сказавшись матери, равносильно тому, что оскорбить ее. Но можно ли медлить в таком положении. И он вывел коня из сарая и оседлал его.

– Ты что собираешься делать? – услышал Хусен совсем рядом голос матери.

Мгновение он молчал, не зная, что ответить.

– Я кому говорю?

– Нани, мне необходимо уехать, – сказал Хусен виновато.

– Почему так вдруг, что за спешка?

– Очень надо, нани, я не могу не ехать, – упрашивал он, боясь, как бы мать не схватила коня за повод, как в ту ночь, когда громили поместье Угрома.

– Очень надо? – усмехнулась Кайпа и покачала головой.

– Поверь мне, нани. Да и Исмаал будет волноваться из-за коня. Ездить на нашей кляче ему не очень-то приятно.

И Кайпа, как ни странно, отпустила его, только сказала:

– Ты бы хоть перекусил, у меня уж все готово!

Хусен удивился и обрадовался неожиданному миролюбию матери.

– Нани, милая, – сказал он, обняв ее за плечи, – что бы пи случилось – хорошее или плохое, стерпи, родная…

Кайпа ласково посмотрела на сына, а сама подумала: «Бог с ним, пусть едет. Каково ему, бедному, пережить такое. Ведь он любит Эсет, и пусть лучше его не будет здесь при этом сватовстве, не то не миновать беды!»

Хусен спешил. Он и так слишком долго задержался с матерью, как бы в доме Соси не поднялся переполох, тогда и погони не миновать.

Не знал Хусен, что, на их счастье, едва Кабират собралась на поиски дочери, во двор въехал жених. Оказывается, решено было все покончить в одну ночь: и сватовство, и явление[60] жениха. Это, конечно, не по обычаю, но делать нечего, время смутное, каждый час всякое может случится. И потому Соси с двумя стариками сватами так надумали.

Едва ли весть о том, что Эсет против воли родителей тайком убежала из дому и вышла замуж, произвела бы большее впечатление, чем сообщение о прибытии жениха. Все побросали свои дела и кинулись глазеть на него. Собрались парни, которым не сегодня-завтра придется выступать в этой роли, а потому не грех поучиться, как надлежит жениху вести себя в доме невесты, прибежали женщины – будет пища на неделю: посудачить о достоинствах и недостатках зятя Кабират. Тут же крутились ребятишки. Уж им-то все одно: каким бы ни был жених – косой или, быть может, рогатый – раздал бы побольше денег.

Хусен тронул коня. Кайпа пошла следом.

– Когда же ты теперь приедешь? – спросила она.

– Скоро, нани, скоро! – поторапливая коня, он выехал со двора и, обогнув плетень Гойберда, скрылся.

Кайпа отчетливо слышала звук постепенно удаляющегося цокота копыт. И вдруг все смолкло. «Может, решил отложить отъезд до завтра?» – одновременно и обрадовалась и встревожилась Кайпа. Но вот она снова услышала конский топот, теперь уже явно стремительный, и, глубоко вздохнув, пошла в дом.

Эсет ни жива ни мертва сидела, прижавшись к плетню, когда вдруг услышала приближение всадника. Она поднялась, и Хусен увидел ее, укутанную в шаль. Он остановился, Эсет протянула к нему руки, и тут раздался окрик Гойберда:

– Кто там?

Эсет в испуге хотела спрыгнуть назад в огород, но Хусен, перегнувшись, схватил ее за талию, приподнял а посадил на коня.

Гойберд застыл на месте, когда мимо него пролетел всадник с девушкой впереди. В ту же минуту вспомнил о своей Зали. «Нет, это не Зали, – успокаивал он сам себя. – Кому бы пришло на ум увезти мою дочь, которой даже одеться-то толком не во что? А если это все же она? Ведь с моего двора увезли. Чужой бы девушке зачем приходить в мой двор?»

Гойберд стремительно направился к дому. Честно говоря, он бы даже хотел, чтобы этой девушкой оказалась Зали. Подгоняемый своими думами, Гойберд, прежде чем поговорить с Кайпой, завернул к себе. Страшную весть должен сообщить он Кайпе; такое лучше поздно узнать, чем рано.

Войдя в дом и увидев свою дочь разжигающей огонь в печке, Гойберд недовольно скрипнул зубами и тотчас вышел.

– Ты куда, дади? – крикнула ему вслед Зали.

– В могилу! – буркнул он, не оборачиваясь…

Кайпа радостно пошла навстречу вошедшему соседу.

– Заходи, заходи, Гойберд. Как хорошо, что ты пришел. Присаживайся. Вот сюда, здесь тебе будет удобнее.

Гойберд молча сел на край подпара, положил рядом замасленную сумку из старой мешковины. Кайпа быстро взялась за дело: стала просеивать кукурузную муку для галушек. Хорошо, что Гойберд пришел, поест за счастливый путь Хусена. Ведь в этакую темную ночь ускакал, словно абрек или вор, не случилось бы беды.

– Посиди, Гойберд, вот только галушки опущу, и все готово, – суетилась Кайпа.

– Если ты ради меня затеваешь этот ужин, не беспокойся. Оставь хлопоты да присядь-ка лучше.

Кайпа удивленно пожала плечами.

– Не до еды мне, – сказал Гойберд, опустив голову. Он один знал, какая печальная весть ждет эту несчастную женщину. – Ничего сейчас не полезет в горло.

– Что ж, бывает, – согласилась Кайпа. – Может, беда у тебя какая? Я и сама вечно сыта своими горестями. Шутка ли, один невесть где, а другой сегодня опять умчался на Терек. В такую-то ночь, когда ни зги не видно…

На улице вдруг раздался оглушительный шум. Кайпа и Гойберд в недоумении уставились друг на друга, и в этот момент, когда она уже собралась выйти посмотреть, что же там творится, в дом ворвались сын Соси Тархан и с ним двое молодых людей.

– Где Эсет? – крикнул Тархан, прежде чем Кайпа успела открыть рот.

Кайпа удивленно смотрела на парня, не понимая, что ему нужно и почему он кричит.

– Я кого спрашиваю? Где Эсет?

– А вы что, поручили мне за ней наблюдать? Или, может, я сторожем была к ней приставлена? – сказала Кайпа сердито. – Откуда мне знать, где она?

– А где тогда твой сын?!

– У меня три сына, о ком ты? Если тебя интересует Хусен, то ему не приходится, как тебе, прохлаждаться дома, у него дела, и не ради себя одного он мерзнет у Терека! – проговорила она с гордостью за сына. Все недовольство, которое Кайпа высказывала Хусену, угасло, как угли, залитые водой.

– Какие у него дела, мы узнаем! – бросил Тархан и повернулся к двери, но тут он увидел только что вошедшего Султана.

– Ага! Один здесь! – Он набросился на мальчишку. – Где Эсет, знаешь?

Султан, отрицательно качая головой, жался к матери.

– Ты зачем приходил к нам? Эсет вызывать? Да?

Чтобы сильнее припугнуть малыша, Тархан потянул из ножен кинжал. Тогда Кайпа рванула сына к себе.

– Он же ребенок. Побойся бога!

Тархан зло посмотрел на Кайпу.

– Ребенок, говоришь? – Он погрозил пальцем и сплюнул. – Куда вы денетесь? Как змей, уничтожу вас всех по одному!

С этими словами он выскочил. Двое других последовали за ним.

– Чтобы ты сам стал змеей! – крикнула ему вслед Кайпа. Затем, повернувшись к Султану, спросила: – В чем дело? Ты что-нибудь знаешь?

Но тот забился в угол, молчал и только все отрицательно качал головой.

Гойберд между тем думал о том, чему был свидетелем у своего плетня. Он уже кое о чем догадывался, но не решался заговорить об этом с Кайпой. Если та девушка, что села на его глазах на лошадь, Эсет, то всадник, стало быть, Хусен! Неужели он на такое решился?!

«Хусен не мог увезти девушку, – утешала себя Кайпа, хотя и не очень этому верила. – Как он мог сделать такое?»

И как бы в ответ на этот вопрос с улицы послышалось:

– Куда она могла деться, если через плетень пролезла в этот двор? Вот и следы есть. Навес сломан. Мать не может не знать!

– Вытащи ее из дому! – произнес другой голос – Протяни плетью раз-другой – сразу заговорит, а не заговорит – уведем.

Кайпа слышала все это и не знала, что делать. Вот парни снова ворвались в дом.

– Ради аллаха и пророка Магомета, остановитесь! – взмолился Гойберд, преграждая дорогу пришельцам. – Ведь вы же еще не знаете, повинен этот дом в беде или нет!

– Уйди, старик! Уйди, пока цел!

– А вы уже и бить готовы? Что ж, бейте! – Гойберд развел руки в стороны и выпятил грудь. – Бейте!

– Что вы тянете? – Это в дверях еще кто-то появился.

– Заберите меня! – кричал Гойберд. – Можете убить! Только женщину не трогайте.

– Уйди, Гойберд, – сказала Кайпа и, отстранив его, вышла вперед. – Что вы от меня хотите, ослиные дети? А?

Отбросив в сторону Гойберда, который опять попытался стать между ними, пришельцы набросились на Каину.

Стоявший у двери парень навел винтовку на Гойберда.

– Ни с места!

Перепуганный Султан плакал, прижимаясь к стене. Когда они, схватив Кайпу за руки, потащили на двор, Гойберд крикнул:

– Что вы делаете? Побойтесь бога! У нее большое горе. Всего сутки, как убили ее сына! Я же сидел здесь, не зная, как ей об этом сказать!

Кайпу словно громом поразило. Она побелела и замерла.

Винтовка, направленная на Гойберда, медленно опустилась.

– Назад! – крикнул тот, что стоял у двери.

А Гойберд все твердил свое, будто боялся, что его не услышат:

– Вчера ночью, только вчера убили ее сына.

– Кто убил? – спросил тот, что был с винтовкой.

– Казаки убили, казаки! Не до вашей девушки ей!

Парни отошли от Кайпы.

– Да простит его бог, – сказал старший из троих. – Пошли пока, потом что-нибудь придумаем.

Он направился к выходу. Нехотя пробурчав под нос слова соболезнования, вышли и двое других.

И в доме, и на улице наступила тишина. Кайпа стояла и смотрела в отворенную дверь, то ли пораженная страшным известием, то ли не веря ему. Стояла с широко раскрытыми глазами и выбившимися из-под платка волосами.

Гойберд медленно подошел и закрыл дверь.

– Оставь, Гойберд. Пусть врываются. Не боюсь я их.

– Знаю, Кайпа, знаю, ты мужественная. – И, не находя больше слов, стал рядом с Кайпой. – Ты все переносишь как мужчина. Что поделаешь, горе не спрашивает нас, когда приходит… Я тоже никогда не думал, что Рашид уйдет раньше меня. Клянусь богом, что не думал – ни во сне, ни наяву. А что поделаешь? – сказал он, разводя руками и пожимая своими худыми плечами.

Постояв так некоторое время, Гойберд подошел к поднару, взял сумку, ту, что из старой мешковины, и протянул ее Кайпе.

– Это его вещи, Кайпа, твоего мальчика.

Она схватила сумку и прижала ее к груди.

– Казак мне их передал, который хабар этот принес. Он из Моздока. Сегодня утром в Назрань поездом прибыл. Вместе с ним, оказывается, ехал и бедняга Хасан.

Кайпа молчала, как каменная. Подождав с минуту, Гойберд как бы про себя проговорил:

– Почти уж дома был… И на тебе…

И тут Кайпа вдруг зарыдала, словно эти последние слова Гойберда были каплей, которая переполнила чашу «До той минуты рыдания ее сдерживал какой-то заслон. А теперь этот заслон прорвало.

– Кайпа! Кайпа! А я думал, что ты мужественная! Клянусь богом, думал, – засуетился Гойберд, неумело пытаясь успокоить несчастную мать.

2

Хасан хотел, чтобы вечер наступил как можно позднее. Сидя у окна, он жадно всматривался во все, что проплывает мимо. Холмы и лощины потемнели. Солнце зашло. Позолоченные им вершины хребтов и край неба с каждой минутой все больше и больше бледнеют. Знает Хасан, что скоро покажутся высокие белоголовые горы «Три года назад, когда ехал на войну, именно отсюда он видел эти горы. Тогда тоже стоял тихий ясный вечер. Но, расставаясь с домом, с матерью и братьями, с родными и знакомыми, в тот вечер Хасан был грустным, а сегодня дело другое – он возвращается, и вечер потому иной – ласковый, радостный и светлый.

Наконец он увидит тех, о ком столько лет тосковал, кто так часто спился ему по ночам. Когда же наконец поезд прибудет в Моздок? Там Хасан сойдет. Хорошо бы приехать туда утром или днем, чтобы засветло попасть в Сагопши. Ну а если ночью, тоже не беда! Можно переночевать у нового друга, у Мити. Ночью добираться небезопасно, времена сейчас тревожные. За дорогу Хасан многого насмотрелся и наслышался, многое испытал. В разных местах разная власть. Хасану хочется верить, что в Сагопши, а может, и во всей Алханчуртской долине утвердилась власть Советов. Раз где-то она существует, то должна быть и там, у них. Хасану хорошо помнятся те вечера, которые он проводил в доме Исмаала, помнятся рассказы Дауда о новой власти. А интересно, какая власть в Моздоке? Митя ничего об этом не знает. Если власть там советская, Хасану можно смело пробираться домой. Митя очень хороший, общительный и добрый парень. Встретились они только накануне. Узнав, откуда родом Хасан, он радостно протянул руку и сказал:

– Мы, выходит, соседи! Я из Моздока! Дмитрием зовут, Митя значит.

За один день он о многом рассказал Хасану: о своей службе, о трудной дороге домой…

Митин дивизион стоял в Петрограде. Это был специально отобранный из Терского казачьего войска дивизион, предназначенный для охраны царя и его престола. Такое доверие оказывалось не каждому войску. А после Февральской революции он служил Временному правительству. Как-то, когда народ поднялся против власти Керенского и против войны, сотню из этого дивизиона бросили на подавление восставших. Шла она рысью, по узкой улице, и там, где эта улица резко сворачивала, то ли поскользнувшись, то ли оступившись, неожиданно упал Митин конь, сам Митя отлетел в сторону. К счастью, он не попал под копыта других коней только потому, что ехал последним. Товарищи, не думая, что с ним случилась беда, ехали себе дальше, решив, может, что он вот-вот их догонит. Но Митя не догнал. Сам-то он отделался легким ушибом, а вот с конем дело оказалось сложнее – ногу сломал. В растерянности Митя потянул коня, попытался сдвинуть с места – не тут-то было.

Оказавшийся рядом рыжебородый человек на костылях с горечью сказал:

– Жаль коня, жаль беднягу! Не тяни ты его, не видишь, нога поломана? Конь без ноги не пойдет! Это тебе не человек! – Рыжебородый тронул костыль. – Лошадь на костылях не сможет ходить. Человек – сможет. Человек все может: и лошадь может убить, и человека. – С каждым словом он распалялся все больше и больше, будто подогреваемый огнем изнутри. – Ты небось тоже ехал убивать? А? Таких же бедолаг, как сам! А за что? Что плохого они тебе сделали? Только за то, что они хотят, чтобы власть перешла в руки рабочих?

Голос хромого становился то тихим, то, наоборот, очень звонким. В какую-то минуту Мите хотелось повернуться и ударить его или, на худой конец, заткнуть ему глотку, а лучше бы убежать и вовсе не видеть этого человека о трех ногах…

– Чего тебе-то противиться тому, чтобы власть перешла в руки рабочих? – не умолкал тот. – А? Чего молчишь, я же с тобой разговариваю? А-а? Тебе царь нужен! Война нужна! А-а? Ты еще не лишился ноги!..

Дальше Митя ничего не помнит из того, что тот говорил. Он рванулся и побежал от этого хромого кликуши, а когда наконец обернулся, ничего уже не было видно – ни хромого, ни коня, ни той узкой улочки. Уходя все дальше, Митя стал обдумывать, что же ему делать. Искать свою сотню? Но зачем? В ушах все еще звенели слова рыжебородого: «Тебе царь нужен? Война нужна?»

Оно конечно, царь Мите не нужен, ничего такого хорошего царь ему лично не сделал. Слыхал, правда, Митя, что будто казакам сделал много хорошего. Только не всем. Это уж Митя точно знал. А службу царь требует со всех одинаково… Вот взять его родителей. Чего они видели хорошего? Последнюю лошадь и ту на войну отдали. Перед глазами вдруг встал отец: худое лицо, грустные глаза – им словно бы надоело глядеть на этот мир, ввалившаяся грудь. А мать? Холодные, сухие, в синих прожилках руки, бледные, без единой кровинки губы… Мите представилось на минуту, что и отец и мать в окружении каких-то людей. Вот эти люди с оголенными кли гаками наседают на них. Отец будто бы стоит, выставив вперед свою впалую грудь, и сердито глядит вроде бы прямо на Митю, да с укором. «Господи, да что же это происходит? Сплю или наяву мне все грезится?» – тряхнул головой Митя.

…Сколько времени прошло с тех пор! И чего только не приключалось с ним, чего только не вынес он, сколько одних пуль пролетело со свистом над ухом, а путь какой трудный и долгий!..

Вспоминая все свои беды, Митя хмурит брови. Он лежит на верхней полке, подперев кулаками подбородок, и смотрит в окно. Его очередь прохлаждаться на верхней полке. А внизу вон что делается: люди сбились в кучу, как цыплята под крылом квочки в холодный вечер.

После Мити полку займет Хасан, а сейчас он снизу смотрит на Митю, который за время пути стал ему как родной. Хасану даже кажется, что Митя похож на ингуша – и носом с горбинкой и смуглым худощавым лицом. Только языка не знает. А знай он его – настоящий ингуш, и только. Хасану жаль, что Митя не говорит по-ингушски: вот бы вволю душу отвели. А то что получается? Хасан толком русского не знает, так и-не выучился, хотя ведь уже три года дома не был. Правда, от того, что знал дома, Хасан ушел далеко. Теперь он мог бы и с Ис-маалом и даже со старшиной Ази поспорить. Но до Дауда и Малсага ему еще далеко. Если бы Хасан знал язык, как они, не сидел бы сейчас молча. Он хорошо понимает, о чем говорят другие, но едва сам захочет что-нибудь сказать, слова куда-то исчезают, язык становится тяжелым. С трудом удалось ему поведать попутчику своему о всех злоключениях, какие пришлось пережить. Весь взмок, пока втолковал, как и что, да и то под Митину подсказку-догадку.

Путь Хасана к Кавказу тоже был очень трудным. Весть о свершении революции застала его в госпитале, куда он попал еще в конце лета после ранения в грудь. Рана была тяжелой, выздоровление наступало медленно. Дни казались нескончаемо длинными и мучительно однообразными. Но вот наступил конец томительному ожиданию – Хасан покинул госпиталь. Что делать дальше? О том, чтобы идти снова на фропт, пока не могло быть и речи: слишком он был слаб после столь тяжелого ранения…

Сосед по палате, русский солдат, провожая Хасана, махнул рукой и сказал:

– Подавайся-ка ты, брат, домой. Где его теперь отыщешь, твой полк? Да и на кой дьявол он тебе нужен? В селе твоем небось дел невпроворот. Я вот выпишусь – тоже домой подамся. В наших местах новая власть, ее теперь защищать надо. Это тебе не за царя-батюшку живот класть, свою, народную власть охранять надобно! У вас, я думаю, тоже богатеев скипули?…

Хасан недолго задумывался над тем, как ему быть: он твердо решил пробираться домой. К тому же ему повстречался солдат, который рассказал, что ингушский кавалерийский полк, в котором он служил, как и некоторые иные полки так называемой «дикой дивизии», в ранние осенние дни был снят с фронта и переброшен под Петроград. Солдат рассказал и о том, что ингуши воспротивились, категорически отказались выступить против революционного Петрограда и полк в полном составе вернулся во Владикавказ.

Тут уж Хасан не размышляя тронулся в путь. Чего только не перенес он! Дважды его арестовывали. Во время первого ареста, обнаружив у него в кармане наган, чуть не расстреляли – приняли за большевика. Спасся он бегством. Не раз и после жалела его пуля, не раз смерть обходила стороной.

На Дону Хасана задержали, взяли в казачье войско. Объяснили, что, мол, нет между казаком и кавказцем никакой разницы и что власть на Дону и на Кавказе будет одна, общая. Краснов, мол, не оставит кавказских казаков, ну и горцев, конечно. Дали Хасану коня и оружие. А когда он поинтересовался, какую власть охранять будет, ответили – новую. Хасан и решил: раз новая – значит, та, о которой они мечтали с Даудом. А Краснова посчитал за вождя красных. По фамилии. Решил, что и красных называют так оттого, что глава войска Краснов.

Но когда в одном селе казаки его войска расстреляли группу большевиков и их сторонников, Хасан понял, куда он попал. И сумел уйти от белых, но время службы у Краснова долго будет тяжелым камнем лежать на его душе. Тогда же он наконец разобрался в друзьях и врагах большевиков. И с тех пор все, кто против большевиков, – его враги…

Хасан встал и тихонько пошел по вагону.

– Куда ты? – спросил Митя.

– Хочу поискать, нет ли в поезде ингушей, расспросить, что творится у нас.

Все вагоны были до отказа набиты людьми. Запах пота, давно не мытых тел забивал ноздри. Во всех углах копошились и плакали дети. Трудно им было уснуть в этих душных и тесных вагонах. Какой-то солдат-инвалид в потертой шинели шел и пел себе под нос, протянув свою единственную руку. Остановившись перед Хасаном, он перестал петь и проговорил:

– Помоги, браток, подай калеке.

Хасан хлопнул себя по груди и по карманам брюк, дав понять, что денег у него нет; на последние он на одном из полустанков купил себе полбуханки хлеба. Солдат посмотрел ему вслед, покачал головой и сказал:

– Люди! Как же мне теперь жить, калеке? Ведь и не подаст никто. Не умирать же с голоду?…

Постояв с минуту, он махнул рукой и пошел дальше.

А люди, к которым он обращался, словно виновные в том, что сами бедны, опустили головы и ждали: скорее бы ушел, не тянул бы их за души.

Хасан нашел двух ингушей. Трудно передать, как он обрадовался.

На вопрос, откуда они едут, те ответили, что из России, из Тулы, а зачем туда ездили, не сказали. Да Хасан и не стал допытываться. Его интересовало другое: что нового в Ингушетии, как люди живут, какая там власть. Узнав, что в Ингушетии и в Чечне советская власть, он даже замер от счастья, а сообщение, что жители селений Алханчуртской долины поделили между собой помещичий скот и земли, еще дополнило его радость. Но узнал Хасан и такое, что огорчило его: казаки с горцами нет-пет да и схватываются между собой.

Двое ингушей заторопились. Поезд шел через Моздок, а им, оказывается, надо в Назрань, следовательно, придется в Прохладной пересесть на другой поезд.

Вагоны замедлили свой бег и остановились. Хасан тоже вышел из вагона.

– Вот и Прохладная, – сказал один из ингушей. – Опасное это место. Недавно здесь убили Караулова.

– А кто это? – спросил Хасан.

– Казачий атаман.

Назрановцы не досказали, кто и за что убил атамана. Путь им неожиданно преградили два вооруженных казака.

Оба ингуша были спокойны, ну а Хасан тем более.

– Вы ингуши? – спросили казаки.

– Да, – ответил идущий впереди.

– Идите к вокзалу! – сказал один из казаков, наставив наган. – За сопротивление и попытку к бегству – смерть!

Они бы, может, и оказали сопротивление или попытались бежать, но вокруг было слишком много казаков.

– Мы в руках божьих, – сказал старший из ингушей и направился к станционному зданию.

– Если бы не только мы, но и наши пожитки были в его руках, тогда бы еще куда ни шло, – сказал второй.

– Молчать! – оборвал казак.

Хасан не знал, куда их ведут и что они такого сделали, чтобы так их охранять? Хотя он-то, положим, сбежал из казачьего войска. Только откуда этим казакам знать об этом?

Поезд стоял долго. Казаки еще и еще рыскали по вагонам. Напрасно ждал Митя товарища. Разнесся слух, что троих арестованных расстреляли. Поезд в Моздок не пустили, завернули в сторону Беслана. А утром на стоянке в Назрани Митя рассказал местным жителям, что произошло накануне в Прохладной…

3

Хасана и двух ингушей ввели в небольшую комнатенку. Хасан подивился: «Неужто на каждой станции есть такие специальные комнаты!» Он уже однажды, когда пробирался домой и был задержан, сидел точно в такой же. Только тогда был день и комнатка казалась посветлее этой. Тусклый, чадящий фонарь почти не дает света. Он освещает только офицера за столом.

Офицер глянул на вошедших, сердито сжал губы. Но сердитости ему явно не хватало. Может, потому, что был он еще молод.

Назрановцев, как только ввели, усадили: видать, чтобы не сбежали. Хасана оставили стоять. Скорее потому, что негде ему было сесть.

– Откуда и кто такие? – спросил офицер, скрестив на груди руки и откинувшись на спинку стула.

– Из Назрани, – ответил старший.

– Та-ак. Ингуши, значит? – Пристально глядя на них, он стал раскачиваться, будто под ним был не стул, а люлька. – А возвращаетесь из каких мест?

– Из России, – ответил опять старший из ингушей.

Второй сидел и молчал, только иногда кивал головой в знак подтверждения слов старшего.

– Россия большая.

– Из Бердича, Бердича, гаспадын началник. – Ингуш назвал город, куда чаще всего ездили горцы на заработки.

Вспомнив, что в вагоне он говорил о другом городе, Хасан понял, что дела их могут осложниться. Выходит, ни офицеру, ни казакам почему-то нельзя рассказывать о Туле. Интересно, что связано с этим городом у ингушей и почему это нужно держать в тайне? На войне Хасан как-то слышал, что в Туле делают оружие. Но потом это название смешалось с другими и скоро вовсе забылось.

Хасан задумался над тем, как он ответит на вопрос офицера, если тот спросит, откуда едет он. Городов-то Хасан может назвать хоть сотню: сколько их повидал на своем длипном пути! Но какой лучше назвать? А может, его и не спросят – посчитают, что и он с этими двумя?…

Но прежде чем Хасан решил, что же ему делать, казак взял в руки чемодан одного из ингушей, поставил его на стол и открыл. И глаза офицера, что называется, полезли из орбит: во всем блеске прямо перед ним лежали новенькие наганы. Пододвинув чемодан к себе поближе, словно боясь, что его могут отобрать, он приподнялся на цыпочках и прикрыл кладь руками. Все остальное произошло в мгновение ока. Хасан увидел, как сорвался с места хозяин чемодана и как один из казаков ударил его по голове прикладом. Вслед за тем раздался выстрел. Другой назрановец, схватившись за грудь, свернулся дугой. Увидел Хасан и то, как казак навел на него дуло нагана, но выстрел и звон разбитого стекла смешались, и, оглядевшись спустя минуту, Хасан понял, что он почему-то на улице, в полной темноте. Сзади, у домика, раздавались выстрелы, крики, но Хасан не мог понять, по нему ли это стреляют или по назрановцам. Он только услышал среди этих выстрелов и окриков опасные для него два слова:

– Оцепить вокзал!

Хасан как раз думал обогнуть станционное здание и с другой стороны приблизиться к поезду, влезть на крышу вагона и уехать. После того, что он услышал, решение пришлось отменить. Теперь оставалось одно: бежать вперед и как можно дальше, чтобы уйти от преследователей, но тьма почему-то рассеивалась. Видно, ему просто в первый миг после светлой комнаты показалось, что на улице очень темно, а теперь вот видны редкие деревья и домики за ними…

– Вон бежит! – услышал Хасан.

Это уже не от станции, а со стороны домиков ему наперерез бежали двое. Хасан понимал безвыходность своего положения, тем не менее, низко склонившись, как стрела, летел все вперед и вперед. И выстрела почему-то не было. Только затворы щелкали. «Решили, верно, взять живьем!» – подумал Хасан.

Но вот кто-то крикнул:

– Стой, стрелять будем!

Хасан не остановился. Тогда грянули выстрелы, но Хасан все бежал. Раздались выстрелы и с другой стороны – два.

И вдруг перед Хасаном вырос маленький, похожий на будку домик. Это было ему на руку: на какое-то время домик прикроет Хасана. Дальше произошло такое, чего он никак не ждал. Невесть откуда появившийся человек рывком открыл дверь домика и втащил туда Хасана. Сил для сопротивления у бедняги не было, но он все-таки попытался вырваться. Неизвестный тем временем старался его успокоить.

– Куда ты хочешь уйти отсюда? – говорил он торопливо. – Они же поймают тебя.

Впрочем, Хасану теперь уже казалось, что домик окружен казаками, и все одно – оставаться в этой каморке или выскочить и бежать. И потому решил, что, прежде чем казаки ворвутся сюда, он хотя бы рассчитается с этим человеком, преградившим ему путь. Но Хасан не успел осуществить свое намерение, тот поднял крышку большого ларя, стоявшего у стены, и поманил его к себе.

– Влезай сюда. Быстрее!

Только теперь Хасан понял, что этот человек с коротко подстриженной, седеющей бородкой вроде бы хочет его спасти. Правда, он не очень поверил, что из этого что-нибудь получится. Но все-таки решил подчиниться. Выбора у него не было.

Ларь был пустой, а вообще-то он, видно, служил для муки или зерна. Хасан видел такой ларь – только чуть меньше – в сарае у Соси.

Хасан влез и улегся. Хозяин укрыл его пустыми мешками, сверху присыпал мукой и замкнул ларь.

Мимо дома тем временем кто-то пробежал, топот ног удалился и затих. Затем кто-то еще пробежал, но этот второй отбежал недалеко. Через минуту он снова приблизился к дому. В дверь сильно забарабанили. Хозяин подтел открывать.

Хасан клял себя на чем свет стоит за то, что согласился залезть в этот ящик. Что он теперь может сделать? Попал, как воробей в клетку. Уж лучше сразиться с казаком и погибнуть, чем лежать перед ним, как скотина под ножом. Хасан прислушивался и ждал, что вот-вот щелкнет замок на ларе, и тогда единственный выход – вцепиться в глотку тому, кто покажется первым, и не отпускать его до последнего вздоха.

– Эй, Мамед, к тебе сюда сейчас никто не забегал? – услышал Хасан.

– Зачем сюда в такой час кому-то забегать, господин? – ответил вопросом на вопрос другой голос. Это был голос хозяина. – Лавка ведь закрыта.

– Я не о лавке. Человек у нас сбежал со станции. Ингуш один. Большевик он! Понял?

– А-а, понял. Так я же здесь был. Никак он сюда забежать не может. Если он ваш враг, разве я пущу?

Хасан удивлялся, почему это казак не учиняет обыск и так мирно разговаривает с хозяином.

Снова отворилась дверь и кто-то еще вошел в дом.

– Здесь он?

– Нету.

– Обыскал?

– Обыскал.

– Как иголку искал, – поддакнул хозяин. – Не поверил моему слову. С чего это вы перестали мне верить, я же не враг вам…

– Ну ладно, ладно. Разнылся. Ничего мы тебе такого не сделали.

– И все-таки обидно, когда тебе не верят. Я-то вам верю, когда в долг вино даю.

– Я не брал у тебя вина, чего зря болтаешь!

Это говорил тот, что пришел позже. Он был настроен не так мирно, как первый. Уж он-то бы обязательно обыскал, Хасан благодарил бога, что этот пришел вторым.

Казаки, а вслед за ним и хозяин вышли на улицу. В Доме наступила тишина. С улицы доносился голос Мамеда, но о чем шла речь, Хасан не слышал: может, хозяин доказывал казакам, какой он им друг?

Но вот старик умолк, и тогда до Хасана донеслось пыхтение паровоза. Он вспомнил поезд, на котором ехал: «Неужели это все еще тот не ушел?» Вспомнил и о вещах, оставшихся в вагоне. Все отчетливее и отчетливее слышалось пыхтение паровоза. Некоторое время Хасан только и различал этот шум, может, потому, что опасность миновала и он теперь думал о предстоящем пути домой. Но миновала ли опасность? Вот открылась дверь. Кто это?

– Идите, идите. Ищите, гяуры! – прошептал хозяин и, прикрыв за собой дверь, накинул крючок. Затем Хасан услышал, как звякнул замок на ларе. Не успел старик поднять крышку, как Хасан попытался сбросить мешки и встать.

– Нет, нет, рано пока! – сказал хозяин, прижав его руками ко дну ящика. – Они, чего доброго, вернуться могут. Потерпи еще немного.

Хасан сел. Теперь он верил, что хозяин хочет спасти его, и потому готов был выполнить все, что тот велит. Хасан смотрел на старика и думал: «Что заставляет его подвергать себя такой большой опасности ради того, чтобы спасти меня?» И теперь он уже боялся возвращения казаков не столько из-за себя, сколько из-за старика. Ведь убить могут беднягу! Им что? Человека прикончить – что курицу прирезать.

Эти мысли вдруг наполнили Хасана решимостью сейчас же уйти, не подвергать старика опасности. Он вскочил, но хозяин опять усадил его.

– Куда ты пойдешь? – укоризненно покачал он головой. – Не успеешь выйти, как эти гяуры укокошат тебя. А вслед за тобой и меня.

Старик говорил так тихо, будто казаки стояли за дверью.

– Ты ведь, наверно, голоден? – спросил он, присев на край ларя и глядя на своего нежданного гостя.

Хасан покачал головой. Хотя он за весь день только и съел что кусок хлеба да запил его водой, сейчас ему ничто не полезло бы в горло. Вот воды бы он выпил – во рту все пересохло.

Хозяин подал ему воды, большой кусок хлеба и кусок рыбы. Воду Хасан осушил залпом, а от еды отказался наотрез.

Старик снова присел на краешек ларя и заговорил:

– В последнее время эти собаки совсем озверели. С того момента, как атамана Караулова убили. Жаль, не всех укокошили! А знаешь, как его убили? Собрался oн во Владикавказ. Солдаты взяли да и отцепили здесь, у нас на станции, его вагон от состава. Поезд ушел, Караулов остался в своем вагоне. Тут гяура и расстреляли. А вскоре после этого сюда приезжал зверь Медяник и учинил расправу за атамана. До сих пор всё не унимаются, Очень они, проклятые, людей вашей нации ненавидят Виновен, не виновен – убивают. Говорят, будто вы доставляете сюда оружие из России, что вы сторонники большевиков.

За стеной послышались шаги. Хозяин примолк. Потом все стихло, и он снова заговорил:

– А на чьей же вам стороне быть? Не с теми же, которые убивают людей ни за грош. Сколько они, собаки, мне ущерба причинили! Берут и берут водку и вино, денег не платят – в долг, мол. Знаю, что ничего с них не получу, а попробуй не дай. Большевики, говорят, не такие. Сам их не видал, но хорошего наслышался много.

Иные слова старик говорил почти шепотом, на ухо Хасану, и тогда в нос парню бил запах табака и очень хотелось покурить, но попросить он стеснялся – ждал, что хозяин вот-вот сам закурит, тогда и ему предложит. Но тот все не унимался.

– Если и дальше так будет, уеду отсюда, – продолжал старик, – чего здесь сидеть. Семья ждет меня с деньгами, а я…

Хасан спросил, где его семья.

– Азербижан, Азербижан, – ответил тот. – Слышал про город Баку?

Хасан кивнул головой.

– Я не туда поеду. Там трудно торговать. У богачей много магазинов. Во Владикавказ поеду. Во Владикавказе лучше будет. Там, говорят, большевики. Я много раз бывал во Владикавказе. Я и ингушей знаю.

Он стал перечислять своих знакомых ингушей и все спрашивал, не знает ли их Хасан. Смешной. Откуда Хасану знать их, если он во Владикавказе-то не был пи разу?…

Прошло с полчаса. Старик решился наконец выйти на улицу. Убедившись, что никого там нет и все спокойно, он проводил Хасана. Дал ему в дорогу полбуханки хлеба и немного табаку.

О том, чтобы уехать поездом, Хасан и не думал. После столь неожиданно счастливого освобождения главное – снова не попасть в руки казаков. Он решил идти по шпалам, но непременно при этом обходить стороной не только железнодорожные станции, но и будки стрелочников.

И Хасан тронулся в путь. На свою беду, он не представлял, в какую сторону идет – к Беслану или к Моздоку, а спрашивать боялся и потому решил положиться на судьбу. Утро наступило ясное. Спустя какое-то время он сошел с железнодорожного полотна. В такой день можно идти и полем, так безопаснее. А чтобы не заблудиться, надо не уходить далеко от телеграфных столбов.

К полудню Хасан набрел на стадо коров и спросил у пастуха, как называется село, которое виднеется впереди у самой железной дороги.

– Мартазе, – ответил пастух.

Хасан слыхал про это село, знал и то, что оттуда не так далеко до Кескема. Узнать бы только, в какую сторону идти. Пастух-кабардинец, к сожалению, не слыхал ни о Кескеме, ни о Пседахе, да и объясняться с ним было очень трудно. Он говорил только по-кабардински, а Хасан знал из этого языка всего несколько слов.

Хасан перечислил все известные ему названия ингушских сел. И наконец, когда с губ его слетело слово Ахлой-Юрт – название соседнего кабардинского села, кабардинец закивал головой и показал Хасану, куда ему идти.

Было около полуночи, когда Хасан вошел в Сагопши. Лучше не придумаешь: по крайней мере никто не остановит с расспросами и скорей попадешь домой.

Плетень, заменявший ворота, открыт настежь. И в такой поздний час, как ни странно, горит свет. Уж не его ли ждут? Но нет, где им знать о возвращении Хасана.

Чем ближе к дому, тем яснее он слышал плач женщин. И это встревожило Хасана, Войдя в дом, он услышал в сенцах и мужской голос:

– Перестаньте, женщины. От плача вашего он не оживет и домой не придет.

Хасан узнал: говорил Мурад – двоюродный брат отца. А вот и он сам.

– Остопирулла! – воскликнул Мурад да так и застыл на месте, увидев Хасана. На губах еще висели слова молитвы, но язык словно прилип к нижним зубам, и родич остался стоять с открытым ртом. – Ты человек или шайтан? – проговорил он наконец.

– Я-то человек, но почему здесь плачут? – спросил Хасан.

В душе он весь сжался от страха услышать что-нибудь тяжелое о матери и братьях.

– Почему здесь плачут, Мурад? – громко повторил Хасан.

Не успел тот ответить, как в сенях появилась Кайпа. Увидев сына, она закричала:

– Хасан! Мальчик мой! – и с распростертыми руками пошла ему навстречу, но, сделав буквально один шаг, покачнулась, как при сильном ветре, и упала, Хасан едва успел подхватить ее на руки.

Сбежались женщины…

– Нани, нани! Открой глаза, это же я! – все повторял Хасан, положив голову Кайпы себе на колени.

– Нани-и, – плакал Султан, подперев кулачками подбородок.

Хасан и сам готов был расплакаться.

– Нани! Ва, нани! Ну, очнись! – Он испуганно озирался кругом и терялся в догадках. – Да что здесь случилось в конце-то концов? – крикнул он.

– Что случилось? – махнул на него рукой Мурад. – Из-за тебя все.

Не понимая его, Хасан удивленно пожал плечами.

– Да-да, – сказал Мурад. – Весь сыр-бор из-за тебя. Сообщили, будто ты убит в Прохладной…

4

Чем дальше удалялись они от села, тем спокойнее становилась Эсет. Теперь бедняжка уже не жалась к Хусену, как испуганная лань. Хусен приметил это, порадовался за нее. Не знал он только, что спина и грудь у Эсет болят так, словно ее долго били чем-то тупым. Она впервые в жизни сидит на коне, и понятно, что ей трудно, но о том, чтобы пожаловаться Хусену, она и не думает: еще, чего доброго, остановит коня и тогда погоня настигнет их. Нет уж, Эсет мужественно перенесет любую боль, лишь бы остаться с Хусеном. Только об этом молит она в душе. Постоянно чувствовать рядом любимого, слышать его голос – вот высшее счастье для Эсет, и ради этого она готова на все.

Едут они уже долго, но Эсет не спрашивает, куда везет ее Хусен. Не спрашивает потому, что знает: куда бы ни вез, она уже на свободе, как птица, вырвавшаяся из клетки, и он, Хусен, рядом с пей.

– Ну вот ты и свободна, – словно прочитав ее мысли, сказал Хусен. – Скоро приедем в Ачалуки.

А что будет потом, Эсет тоже не спрашивает. Она счастлива. Она во власти Хусена.

Отяжелевшая черная бурка неба словно намокла, и из нее вдруг полились частые капли дождя, будто тысячи сильных рук стали выжимать эту бурку.

Уткнувшись головой в плечо Хусена, Эсет прикрыла глаза.

– Ты спишь, Эсет? – спросил Хусен.

– Нет. Просто немного устала.

– Ничего. Скоро отдохнешь. И отоспишься. Нам уже близко. Тетка у меня добрая, тебе у нее будет хорошо.

На спуск лошадь пошла быстрее. Дождь давно уже перешел в снег, и теперь все кругом было белым-бело. Почувствовав впереди село, лошадь ускорила шаг.

Тетка Хусена Сийбат и сын ее Керам с радостью приняли Эсет. Узнав, кто она, чья дочь, Сийбат всплеснула руками:

– Не может быть! У Кабират такая красивая дочь? Да продлит бог ее годы за то, что она вырастила такую голубку.

Но недолгой была радость хозяев. Как гаснет лампа, когда в ней кончается керосин, так погасли и улыбки на их лицах, когда они узнали все до конца.

Сийбат загоревала, стала громко вздыхать, хлопая себя ладонями по бокам.

Эсет очень удивилась такой перемене, но ни о чем не спрашивала, только изредка с недоумением и грустью смотрела на Хусена и будто корила: «А ты-то говорил, что она добрая». Хусен был спокойней. Он считал, что знает свою тетку, и твердо верил в то, что Эсет уже в безопасности.

– Как же мы теперь уладим это дело? – спросила Сийбат.

– Предоставим все на волю судьбы! – пожал плечами Хусен. – Я не мог не увезти ее. Через час-другой было бы поздно. Соси уже сегодня выдал бы Эсет замуж.

– Что ты говоришь? Значит, ты к тому же увез чужую невесту?

– Не то ты говоришь, нани, – вмешался в разговор Керам. – Ведь Хусен увез ее не из дома жениха.

– Это безразлично. Ты же знаешь, чем такое кончается?

– Что будет, то и будет! – отрезал Керам. – Если даже по нашему дому станут палить из пушки, и тогда мы никому не отдадим Эсет. Пока я жив, не отдам. Верь мне, брат, и не печалься! – Керам хлопнул по плечу Хусена, сидевшего с низко опущенной головой.

Эсет, хоть и была в другой комнате, весь разговор слышала. Последние слова Керама растрогали ее до слез.

– Не нужна нам лишняя ссора и вражда. Вот почему я и говорю так! – оправдывалась старуха.

– Ничего не поделаешь, от судьбы не уйдешь! – заключил Керам.

Сийбат и правда очень добрая. Она бы радовалась счастью Хусена, но бедная женщина и по сей день не может забыть безвинной гибели брата своего Беки. Вот и боится, как бы опять не случилась беда. Хусен и Керам по молодости об этом не думают.

Эсет хоть немного и успокоилась от слов Керама, но тетки она побаивалась. Ей все казалось, что та вот-вот войдет в комнату и скажет: «Сидела бы ты в своем доме – не знать бы нам горя».

С этой ночи Эсет становилась невесткой для родичей Хусена, а невестки, так уж заведено от века, любое слово родственников мужа готовы принять с обидой. Тем более в таком положении, в каком оказалась Эсет. Ей так-тяжело, а Сийбат, похоже, совсем и не думает о ее настроении. «Уж лучше бы мне на улице под снегом остаться, чем оказаться в твоем доме! – в сердцах подумала Эсет и не без обиды посетовала на Хусена. – Вот и он сидит, слушает ее и больше молчит, словно жалеет о совершенном. Только Керам за меня!»

– Люди пусть говорят, что хотят, – прервал молчание Керам, – только бы родители пошли на примирение!

– Нелегко будет договориться с Соси, – услышала Эсет голос старухи. – Я-то его хорошо знаю. С алчным человеком бедняку не поладить.

– Ну что ж, не пойдет на мировую, пусть объявляет вражду! – решительно заявил Керам.

– Вот этого-то я и боюсь!..

– Ради бога, не бойся, – махнул рукой Керам. – Неужели считаешь, что Соси отважится на месть? Что он сделал Дауду, который раздел его?

– Ш-ш-ш, – Сийбат замахала на сына руками и, показывая взглядом на дверь, за которой была Эсет, неодобрительно покачала головой.

Эсет, конечно, услышала и эти слова, и вопрос удивленного Хусена:

– Раздел? Когда?

– Какая разница когда! – Керам не стал распространяться.

– Соси не одинок, – сказала Сийбат. – У него есть родственники. Сыновья есть.

Услышав слова старухи, Эсет в душе порадовалась, вспомнив, что старшего брата Тахира нет дома, хотя до того она очень переживала, что он не возвращается с войны. Сейчас, будь ее воля, она и Тархана бы отправила куда-нибудь подальше от Сагопши, на худой конец пусть даже на войну, только бы не началась вражда между Хусеном и ее братьями.

То, что затем сказал Керам, заставило вздрогнуть.

– Не хочешь ли ты, чтобы мы вернули Эсет?! Мол, нате вам, мы не мужчины, чтобы удержать девушку, мы трусы! Не этого ли ты хочешь?

– Чего ты кричишь на меня? – воскликнула Сийбат. – Нет, не этого я хочу, эй, человек! Я заклинаю вас обдумывать каждый свой шаг! Вражда еще никому не приносила радости. Надо сделать все возможное, чтобы кончить дело миром! А вернуть… Кто же говорит вернуть…

Теперь Эсет была довольна и старухой, даже жалела, что сердилась на нее, но кто же виноват, что она так долго прятала добрые слова под языком.

Все трое вдруг затихли, словно ожидая опасности и прислушиваясь, не стучится ли она уже в дверь.

– Родители знают, что ты увез ее? – спросила Сийбат спустя минуту.

Хусен покачал головой.

– Нет. Кроме вас двоих, пока никто ничего не знает.

– И Кайпа? – удивилась Сийбат.

Хусен снова покачал головой.

– Надо мне сейчас же ехать туда! – сказал Керам и встал, хлопнув ладонями по коленям.

– Куда?

– В Сагопши.

– Вададай! Разве в такую ночь можно куда-нибудь трогаться? Поедешь с рассветом.

– Тогда будет поздно. Нельзя увезти девушку и не сообщить об этом родителям. Сегодня же надо и Кайпу с мальчишкой убрать из дому. Кто знает, как поведет себя наша новая родня. Иные ведь зла и на копейку но сотворят, а шуму такого наделают! Горы греметь станут.

«О дяла, пусть отец и Тархан будут из тех, кто не сделает зла даже на копейку!» – мысленно взмолилась Эсет.

Глянув на Хусена, Керам виновато улыбнулся:

– Ты не обижайся, Хусен, что я так неодобрительно отозвался о твоих новых родственниках.

Хусен пропустил мимо ушей его слова и только сказал:

– Надо бы сначала людей послать для переговоров…

– А как же? Конечно, пошлем людей. Ты думаешь, я иду воевать с ними, что ли?

Хусен одобрительно кивнул головой. Но не стал говорить, что и как нужно сделать. Керам был старше Хусена лет на десять и, хотя он еще не был женат, лучше брата знал, что в таком случае делать.

– И людей пошлем, и постараемся мирно все кончить, – добавил Керам. – Кого бы лучше послать к ним? А?

– Надо послать таких людей, которые умеют улаживать подобные дела, – сказала Сийбат, поправляя в печке головешки. – Взять отсюда двух стариков и утром выехать…

Сийбат придумала такое не без корысти: чтобы сын не ехал ночью. Иначе зачем тащить людей отсюда? Разве в Сагопши нет своих уважаемых стариков?

– Чего ты нос повесил? Уж не каешься ли? – пошутил Керам, глянув на понурившегося брата.

Каяться, конечно, Хусен и не собирается. Но он только теперь понял, что борьба за Эсет еще впереди. И всякое может случиться, чего доброго, еще попытаются силой отобрать у него Эсет. Ведь ему надо ехать на Терек. Не ехать нельзя, хотя бы потому, что лошадь надо вернуть Исмаалу. А может ли он быть уверенным в полной безопасности Эсет, если оставит ее здесь?… У бедняги голова шла кругом.

– Не волнуйся, не грызи себе душу! – Керам крепко сжал плечо Хусена. – С миром или без него, по мы обязательно уладим это дело. Правда, лучше бы послать человека, с которым Соси посчитается. Не знаешь ли ты такого?

Хусен пожал хлечами.

Отворив дверь, в комнату заглянула Эсет.

– А-а, Эсет, а мы сидим, словно забыли о тебе, – виновато сказал Керам и добавил: – Плохие мы хозяева.

– Заходи, дочка, – раздобрилась и Сийбат. – Одной тебе, наверное, скучно.

Эсет вошла и встала у самой двери. Хусен подошел к ней. Эсет что-то шепнула ему на ухо, но Хусен не понял ее.

– Говори громче, – попросил он.

– Нани, подойди, может, ей что по женскому делу надо, – подсказал Керам.

Эсет залилась краской.

– Ничего мне не нужно, – покачала она головой.

– Не стесняйся, дочка, говори, проси все, что тебе надо. Будь как дома, – подошла к ней Сийбат.

– У нас можно говорить. Мы же не немые, чтобы объясняться знаками, – сказал Керам.

Эсет покраснела еще пуще, но не заговорила.[61]

– С другими ты можешь не разговаривать, если тебе так уж хочется, – не унимался Керам. – Но только с теми, кто не из этого дома. Ну, так говори, что ты там шептала Хусену.

Наконец Эсет не выдержала.

– Отец Дауда боится, – робко сообщила она.

– Где теперь найдешь Дауда? – пожал плечами Хусен.

– Ничего, не обязательно Дауду вмешиваться в это дело, – Керам снял с гвоздя шубу и надел ее.

Мать преградила ему дорогу.

– Ну куда ты собрался? Я ведь уже курицу приготовила.

– Так мы же с тобой ужинали! Ты лучше их накорми, – сказал Керам и, перекинув через плечо ружье, вышел.

Сийбат и Хусен последовали за ним. Эсет осталась одна. Подойдя к окну, она прижалась лицом к стеклу и подумала: как хорошо, что Керам уехал один. Без Хусена ей было бы очень грустно. Но недолгой была ее радость: едва они поели, Хусен заторопился в дорогу. Не помогли ни уговоры Сийбат, ни слезы Эсет.

5

Дом Мурада приземистый, длинный. Двор обнесен высоким забором – куда выше, чем у Соси. Если через забор Соси еще можно перелезть, то через Мурадов, кажется, только птица сумеет перелететь. Во дворе чистота и порядок. Глиняный пол веранды, что тянется во всю длину дома, намазан до блеска. Можно подумать, что человеческая нога здесь не ступает. Впрочем, чужой человек и правда редко бывает на этом дворе и на этой веранде.

Хусен не помнит, когда он в последний раз был здесь. Да и сейчас бы не завернул, не уговори его Керам.

Выехав из Нижних Ачалуков, Хусен очень скоро догнал Керама. Хусенов мерин был много быстрее, чем у Керама. Вместе они свернули на дорогу, ведущую в Сагопши. Хусен решил рано утром оттуда уехать на Терек. Домой ему нельзя. Там может быть засада.

Керам настоял, чтобы поехали к Мураду: он, мол, ближайший родственник и старший из всех, надо с ним посоветоваться.

У ворот они постояли изрядно, прежде чем вышел хозяин. Но вот наконец скрипнула дверь.

– Кто там? – спросил Мурад, выглядывая из-за дома, как из окопа.

– Это мы, – ответил Хусен тихонько, чтобы, кроме Мурада, их никто не услышал.

– Кто «мы»? У вас что, имен нету?

Керам назвал себя, а Хусену сделал знак молчать.

– Какой Керам? – снова спросил Мурад, не двигаясь при этом с места.

Керам назвал имя своего отца, но, решив, что и этого, может, мало, назвал еще и имя матери, родственницы Мурада. Сказал, что он из Ачалуков.

Только после этого Мурад отворил ворота.

– А кто это с тобой? – удивился он.

– Зайдешь в дом – узнаешь.

– Что вас заставило выехать в такое время? Не случилось ли беды?

Мурад был явно недоволен поздними гостями, нарушившими его привычный покой.

Привязав лошадей к плетню, оба вслед за хозяином вошли в дом.

– Вставай, жена, гости пришли! – сказал Мурад. Да таким тоном, будто в этом была повинна она.

– Гости? В такое время? – донеслось из темного угла.

Мурад и раньше-то никогда не радовался, если случай приводил к нему сыновей Беки. Хусен знал об этом и потому неохотно согласился идти сюда. «Можно себе представить, – подумал Хусен, – что с ним будет, когда он узнает, кто и зачем к нему пришел!»

– Проводи их в ту комнату, – предложила, все еще не выходя из своего угла, жена.

– Так там же спит Ахмет!

Ахмет, или Амайг, как чаще называли его родные и друзья, – единственный сын Мурада. Есть у него еще две дочери. Они старше и уже замужем. Сына отец любит до самозабвения. С детства старался предоставить ему все возможное. Четыре года учил в Магомед-Юрте, а последний год – во Владикавказе. Амайг знает русский, читает и даже пишет. И отец рассчитывал, что он станет писарем при сельском старшине, по времена изменились, по выражению Мурада – испортились, и учение пришлось бросить. Сейчас Амайг коротает время в Сагопши, а это, конечно, не то, что во Владикавказе или хотя бы в Магомед-Юрте, где у него друг. Васей зовут. Сын казака Егора, у которого он жил. Хорошая семья. Мурад часто бывал у них – то дров отвезет, то мешок кукурузы.

Амайг очень дружил с сыном своих хозяев. Они ходили в один класс и дома были неразлучны. Многие даже считали их братьями. Парень и сейчас рвется в станицу, думает, там все как в детстве. Так же будут коротать долгие зимние вечера: лузгать семечки, рассказывать друг другу были-небылицы, а то и съездят с Егором в Моздок или на охоту сходят…

Чуть не каждый день Амайг заводит разговор с отцом о том, что хочет побывать в Магомед-Юрте, но Мурад, словно его подпалят, делается весь красный, как пламя, кончики усов сразу опускаются – ни за что не соглашается отпустить сына. Каких только доводов не приводит: я опасно-то там, и мать с горя помрет в тревоге за него – вон ведь времена какие неспокойные… Ну, а из-за того, что им любой ценой хотелось удержать Амайга дома, и мать и отец потакали ему во всем, нянчились, как с малым дитем: согласись он – и в люльку бы положили…

Вот и сейчас гостей, видите ли, нельзя завести в комнату, в которой спит этот великовозрастный баловень. В каком из ингушских домов такое видано…

– Ну проводи их тогда в ту, крайнюю, комнату, – распорядилась жена.

«Позор-то какой, – подумал Хусен, разглядывая в полутьме лицо Мурада. – Хорошо хоть, мы не чужие люди, не осудим!»

Хозяин вывел гостей на веранду, прошел с ними в другой конец и пригласил войти в комнату.

– Зря беспокоишься, – сказал Керам, – мы бы и там посидели, со мной ведь…

– Нет-нет, заходите, – прервал его Мурад, – кто бы с тобой ни был – вы гости…

Он зажег лампу, предложил им сесть, но Керам и Хусен остались стоять.

– Садитесь оба. Посади же гостя, Керам.

– А ты, я вижу, не узнаешь его, – сказал Керам. – Это же Хусен, сын Беки.

Мурад ударил себя по коленям и вскочил как ужаленный:

– Да если бы я знал, что это ты, сопляк, стал бы я вас водить из комнаты в комнату!.. Надо же, и молчат.

Хусен опустил голову.

– Твоя мать жалуется, что ты проводишь дни и ночи черт знает где, говорит, новую власть завоевываешь. Как же ты в эту ночь остался дома? – спросил он, не скрывая ехидства.

– Власть мы уже завоевали, – ответил Хусен. – Мы – это те, кому она была нужна. И охраняют ее те, кому она нужна.

– Что ты говоришь? А вам она очень нужна? Вам а всяким другим бездельникам, которые шатаются там с вами. Думаете, наверно, что новая власть будет вас медом кормить? А?

– Этого мы не думаем.

– Смотрите, как бы даровой кусок в горле не застрял.

У Хусена забегали желваки, тонкие губы его плотно сжались. Он не на шутку разозлился. Вспомнилось, как Мурад всегда сторонится от дела и забот своих односельчан и отсиживается в одиночку. Имеет такой большой дом, а не поселил у себя пи одного кумыка-беженца… Мурад испытующе посмотрел на Хусена:

– Ну, а то, что я слышал, это правда или нет? Про дочь Соси… – пояснил Мурад.

– Да, это так, – ответил вместо Хусена Керам.

– Воллахи, что это за люди! – Мурад вскочил и подбежал к двери, словно собирался поделиться со всем селом. – Что вы делаете? Может, думаете, у меня других забот нет, только вашими делами заниматься? А? Всего час-другой назад прибежали, говорят, брата твоего убили, теперь вот…

– Кого убили? Хасана? – в один голос воскликнули Хусен и Керам. – Кто убил? Где?

– Успокойтесь, успокойтесь! – замахал руками Мурад. – Жив он. Ложный был хабар. Приехал, дома сейчас парень.

Хусен ничего не понимал. Что это – сон или явь? И правда ли, что Хасан сейчас дома?

– Воллахи, какая радостная весть! – вырвалось у Керама.

– Эта весть, может, и радостная, но то, что сказали вы, совсем не радостно. В такое время чем занимается! – Мурад метнул недобрый взгляд в сторону Хусена.

Но Хусен ничего не видел и не слышал. Сейчас он мысленно был с Хасаном и не представлял, как бы он посмотрел ему в глаза. А еще Хусен думал, как бы уйти из этого дома, где ему так тошно. Уйти? Но куда?

– Может, пошлешь сына за Хасаном? – попросил Керам.

– Послать сына! Еще чего придумал. Он нездоров. Сейчас не о Хасане надо думать, – сказал он и, остановившись посреди комнаты, пристально посмотрел на Хусена. – Я думаю о вражде, о тяжести, которую мне на горб взвалил вот этот сопляк! Сразу две вражды! Люди от одной не могут отделаться, а тут…

Не в состоянии больше слушать это брюзжание, Хусен внезапно сорвался с места и бросился к двери, но раньше, чем он взялся за ручку, Керам остановил его.

– Ты не пойдешь, я сам позову его, – сказал он, считая, что Хусен решил сбегать, повидать брата, – Оставайся здесь, скоро увидишь Хасана.

Мурад молчал, надеясь в душе, что и тот и другой уйдут наконец из его дома.

Керам вышел, а Хусен остался в постылой тесной комнате.

Мурад с минуту смотрел на него, потом развел руками и вышел. Хусен обрадовался. Даже комната вроде стала шире, но это только так показалось. Скоро он снова ощутил ее тесноту и вышел на крыльцо в надежде там вздохнуть полной грудью. Из дома отчетливо донесся голос Мурада. Он жаловался жене:

– Чем жениться, лучше бы своей матери платье купил. Дочь Соси не будет сидеть во вшах. И до чего же мне надоели эти ублюдки! Теперь вот и старший приехал. Хоть оставь им село и уезжай отсюда!..

Мурад вскоре поплатился за своп излияния. Его голос разбудил Амайга.

– Дади, какой это старший приехал? – спросил тот, входя в комнату.

– Никакой. Иди спи.

– А вы чего не спите?

– Мы тоже сейчас ложимся.

– Это не сын ли Беки приехал? А?

– Ну хоть бы и он. Тебе-то что от этого?

Амайг ушел к себе. Через минуту он вернулся одетый.

Мурад сразу все понял. Попытался удержать сына, сказал, что за Хасаном уже пошел человек и сейчас приведут его, но ничего не помогло.

– Иди тогда! – И он со злобой отворил дверь, – Ты, я вижу, такой же, как и они.

Увидев на веранде Хусена, Амайг спросил:

– Ты что здесь стоишь? Брат не пришел?

– Сейчас придет, – буркнул Хусен.

Амайг все же вышел за ворота.

Хусен прислонился плечом к столбу и прикрыл глаза, но не дремал, не до сна ему, хотя уже кричат вторые петухи и все тело ломит от усталости.

Вот заскрипели ворота и послышались шаги. Хусен открыл глаза и увидел Хасана. Брат шел впереди. Хусен рванулся ему навстречу, но Хасан прошел мимо, словно не узнал. Вслед за Амайгом он направился к двери дома.

– Идем и ты, если не прячешься от нас, – обернувшись, бросил Хасан озадаченному брату.

Три с половиной года Хусен не слышал голоса старшего брата. Такой же, как и прежде, может, чуть хрипотцы прибавилось. Характер, видать, тоже не изменился! Уезжал – ласкового слова не сказал, а вернулся вот – даже не поздоровался.

– Ну, что будем делать? – спросил Мурад, увидев входящего Хасана.

Хасан сердито сверкнул глазами.

– А ты что думаешь, ты же старший из нас? – ответил он вопросом на вопрос.

– Сейчас вы вспомнили, что я старший! Надо было раньше подумать об этом, когда все затевали! У людей в таких случаях принято прежде советоваться со старшими, а вы…

– Меня, ты знаешь, не было дома, и потому я не мог советоваться ни со старшими, ни с младшими.

– Можно подумать, раньше ты слушался старших, когда был дома, – с иронией произнес Мурад.

Хасан хотел что-то сказать, но Мурад прервал его:

– Если бы вы послушались меня, и в особенности ты, вражды с Саадом уже давно не было бы. Очень уж вы любите враждовать с людьми. А зря. Еще отцы наши говорили: «Враждующий сына не взрастит…»

– Мурад, из-за вражды с Саадом ты не переживав – решительно сказал Хасан. – Это – дело мое. Пусть мне не суждено взрастить ни сына, ни брата – свой долг я исполню сам.

– Десять лет дело тянется. Не такие мужчины, как мы, прощали кровь. Саад богатый человек, он заплатит…

Хасан не дал ему договорить.

– Мурад, ты, видно, никогда не поймешь меня. Я ведь уже говорил, что никогда не продам кровь отца sa деньги…

– А чем вы заплатите за дочь Соси, если он согласится примириться? А?

– Тем же, чем люди платят, – ответил Хасан.

Только тут Хусен почувствовал себя так, словно с него свалилась большая тяжесть. Значит, брат на его стороне!

– Да у вас ведь ничего нет, кроме вшей. Ничего! – Мурэд весь пылал от злости.

– В таком случае пусть Соси и его сыновья идут на нас войной. Как-нибудь устоим…

– А другие? Против других вы устоите? Как вы разделаетесь с теми, кто засватал эту девушку, кого вы опозорили перед всем миром.

– Пусть и они объявляют нам свою войну! – отрезал Хасан вставая. За ним поднялся и Керам.

– Какой ты смелый! – Мурад вскочил и забегал по комнате. – Ты, как и твой отец, замахиваешься занозой от ярма. А вам платят ударом ярма.

В день похорон Беки Хусен уже слышал разговор о ярме и о занозе. Тогда он не понял этих слов, теперь-то ему ясно, что их может постигнуть участь отца. Что делать? Пусть растерзают, но Эсет не будет женой другого. Благодарение богу, что Хасан понимает их, а вместе они сумеют выстоять…

– Может, тебя успокоит хотя бы то, что ярмо это тебя не заденет? – сказал Хасан. – Ты ведь себя исключаешь? Все «вы», «вы».

Подала голос жена Мурада:

– Еще как заденет – с него с первого спросят, старший всегда в ответе.

Керам долго терпел, не вмешивался в разговор, но наконец не сдержался:

– Ну чего вы разошлись? Чем обижать друг друга и укорять, давайте лучше о деле поговорим, решим, что делать.

– Да как можно решить, если никто тебя слушать не хочет? – вскинув руки, пожаловался Мурад.

– А ты скажи что-нибудь дельное, тогда послушаем, – сказал Хасан. – Но на примирение ценою крови отца мы не пойдем, пусть нам придется враждовать с тридцатью тайпами.

– Тогда делайте, что хотите, а меня оставьте в покое. Я человек мирный, и вражда с людьми мне не нужна. – Эти слова Мурад произнес, приложив руки к груди, словно молясь.

– Так бы сразу и сказал. Оставим. И тебя оставим и твой дом оставим, – сказал Хасан, быстро направляясь к двери.

Мурад стоял и молчал, боясь, что одно его слово может изменить решение Хасана. Только напрасно он этого боялся. У двери Хасан обернулся и сказал:

– В народе говорят: тот, кто боялся вражды, бегством не спасся. Не забудь этой поговорки.

Мурад и на этот раз промолчал.

Хасан изо всех сил хлопнул дверью. Хусен, Амайг и Керам вышли за ним. Они просили Хасана вернуться, смирить себя и попробовать договориться. Особенно старался, уговаривал Амайг. Он чуть не плакал, преграждая Хасану дорогу.

– Мурад – старший, к нему надо прислушаться, не стоит так обижаться, – советовал и Керам, но Хасан, не внимая уговорам, молчал и стремительно шел вперед.

– Где лошадь? – только и спросил он у Хусена, да так, словно свою требовал.

– Вон у забора, – тихо ответил Хусен. – Зачем она тебе?

Не отвечая, Хасан направился к тому месту, где стояли на привязи две лошади. Хусен пошел за ним.

– Куда ты хочешь ехать на ней, Хасан?

– За семь гор! – бросил брат.

Хусен не решился воспрепятствовать ему, но в душе обиделся: «Хоть бы сказал, куда едет».

– Это лошадь Исмаала, – попробовал остановить Хасана Хусен, – он, наверно, ждет ее. Я обещал утром вернуться.

Будто не слыша его слов, Хасан вскочил на коня и с иронией сказал:

– Тебе разве до этого? Ты ведь женился! Другой заботы у тебя не было.

И тут Хусен почувствовал, что брат недоволен им, а поддерживал там, у Мурада, потому, что уже не видит иного выхода.

Не проронив больше ни слова, Хасан направился к воротам и, так и не сказав, куда едет, когда вернется назад и что делать дальше, уехал. Ошеломленный, Хусен остался стоять посреди двора.

6

Долго стоял Хусен как столб. Амайг дважды подходил к нему, старался успокоить, попытался увести в дом, даже пообещал, как только улягутся родители, вывести ему коня.

Но разве хусен думал только о коне, что увел Хасан? Вражда, которая неизвестно чем кончится, горе, которое свалилось из-за него на многих, – вот то, что терзало его.

Наконец Амайг подошел в третий раз и сказал, что Хусена зовет отец.

Еще с крыльца было слышно, о чем речь в доме.

– Я понимаю, – говорил Мурад, – что предначертанное судьбой должно свершиться. Но зачем же бросаться в пропасть?

– Что поделаешь, в жизни не все устраивается так, как хочется, – пытался установить мир Керам. – Но мы не можем остаться в стороне, одобряем ли мы свершившееся или нет.

– Даже если вы того и захотите, вас не оставят в стороне, – вмешалась жена Мурада. – Таков уж обычай вайпахов, и никуда вам от него не деться.

– А ты сиди и не вмешивайся!

Мурад и без нее понимал, что в этом деле ему не удастся остаться в стороне, и уж коли так, то лучше, пока вражда не разгорелась, принимать меры, иначе потом будет поздно. Мурад знал не один случай, когда из-за похищенной девушки погибали люди. «Не дай бог», – сказал он про себя. От этих-то мыслей у него и вырвалось слово, которое успокоило и удивило Хусена.

– Не горюй, парень, – сказал он Хусену, – с рассветом пошлем к Соси людей. Посмотрим, что из этого выйдет.

– У Хусена есть с десяток овец, и я помогу ему, чем смогу. Что-нибудь придумаем все сообща! – встрепенулся Керам.

«Придумаем», – мысленно передразнил его Мурад. – Похоже, он и с меня хочет сорвать долю на калым для этого щенка? Не сегодня-завтра мне своего сына женить…»

Амайг думал не о себе, он думал только о Хусене. И готов был последнее отдать, чтобы помочь ему. Несмотря на то что родители его всегда сторонились семьи Беки, Амайг тянулся к Хасану с Хусеном и любил их. Родных братьев у него не было, а мальчик есть мальчик. Вот он и привык с детства к ним, гордился, когда они воевали, немного даже завидовал, особенно когда узнал, что Хусен вместе с другими мужчинами их села стоит в охранении на Тереке. Наивный, он видел в жизни под открытым небом только романтику, считая, что она так же легка и беспечна, как его жизнь в Магомед-Юрте и во Владикавказе в пору учебы. Амайг очень сердился на отца, когда тот не позволил ему вместе со всеми поехать на Терек…

– Ну и характер у Хасана, – сказал Мурад после минутного молчания, – не как у людей. Попробуй с таким дело сделать.

Амайг недовольно глянул на отца, а Керам все пытался умиротворить My рада:

– Далеко он не уйдет. Схлынет обида – сразу и вернется. Хасан горяч. А горячий человек отходчив, – сказал он и про себя подумал: «Не легкая у меня задача – и с враждой надо дело уладить, и Мурада с Хасаном примирить!..»

Мурад, как ни сердился, понимал, что ему придется похлопотать и позаботиться о семье Беки, на этот раз не отвертишься.

«Первым долгом, – решил он, – надо поселить в безопасное место Кайпу и Султана: кто знает, как поведет себя обиженная сторона». Однако настроение Мурада тотчас изменилось, как только Амайг заявил, что он вместе с Керамом пойдет к Кайпе. Мурад противился, но сын настоял на своем и ушел. И тут отец в сердцах подумал: «И зачем я во все это ввязываюсь? Будь что будет. Умели девушку увести, пусть и расплачиваются!!»

Жену Мурада тоже не радовало, что Амайг ушел к родичам. Боялась она и того, что Кайпа вдруг явится к ним со своим цыпленком Султаном и придется их, чего доброго, на почетное место сажать.

Керам и Амайг вернулись очень скоро. Они были встревожены: ни Кайпы, ни Султана дома не оказалось. Хусен забеспокоился: уж не увели ли их люди Соси? Амайг собрался тотчас идти на поиски Кайпы и Султана, но на этот раз отец был непоколебим: заявил, что до утра он сына не выпустит из дому.

Хусен не заметил, как задремал. Когда он проснулся, перед ним стоял Мурад.

– Виновник события спит, а я чуть свет собираю стариков, – сказал он.

– Ну и что? – вскочил с места тоже было задремавший Керам. – Что из этого получилось?

– С чем пошли, с тем и вернулись.

– Что хоть сказали-то? – не отставал Керам.

– То, что я и ожидал: требуют немедленно вернуть девушку. В противном случае угрожают расправой.

Хусен от неожиданности качнулся. «Вернуть? Да разве можно вернуть? – думал он. – Пока в моем теле душа, они не увидят Эсет!»

В это время вбежал Амайг.

– Кайпа и Султан в доме Исмаала! – крикнул он радостно еще с порога.

– И Хасан тоже там? – спросил Хусен. – Нет. Он, говорят, ускакал на коне.

– А куда?

– Не сказал.

7

У Моздока Терек тихий, плавный, словно уставший от стремительного бега: шутка ли, с самых гор течет. Только не всегда он тих. Когда в горах дождь, он и здесь злобно воет, пытается вырваться из берегов, набрасывается на мост, сотрясая его.

Сейчас время не то. Терек спокоен. Хасан смотрит на него с перевала. Река кажется ему похожей на толстый белый канат. В холодные ночи Терек отсюда не виден – он бывает скрыт в тумане, но едва взойдет солнце, туман рассеивается и река становится хорошо видимой даже издалека.

Хасан еЖится. Ночь выдалась холодная, наканупе уже снег выпал, но сейчас небо ясное. Хасан натянул шапку по самые уши и поднял воротник полушубка. Ему вспомнилось, как он мерз, когда ехал на крыше вагопа. Это было где-то за Ростовом. Он тогда был вместе с земляком Али, с которым встретился в пути. Вспомнился и сам Али, парень из Ачалуков. Как он рвался в родныо места! Не суждено было бедняге вернуться. Хасан еще не побывал у его родителей, а надо бы, ой как надо бы! Они, наверное, ждут сына, если еще живы сами.

Там, где кончается Алханчуртская долина, начал алеть краешек неба, и Хасану даже показалось, что стало теплее. Появилась надежда, что через час-другой солнце окончательно отогреет все живое.

На спуск конь пошел быстрей, порой переходил на рысь, хотя Хасан и придерживал его. Теперь конь спешил. Чувствовал, что держит путь восвояси. Конь-то спешил, а Хасан вовсе нет. Что ему делать ни свет ни заря за хребтом, на берегу Терека? Как там найдешь Исмаала? От злости он даже не спросил Хусена, где они расположились. Скорее бы уж солнце поднялось да потеплело бы, но оно, видно, тоже не спешит. Больше того, заалевший было край неба погас и откуда-то неожиданно стал наползать туман. Снова похолодало. «Эх, если б мой полушубок был подлиннее да потеплее! – не без досады подумал Хасан. – Никакой бы холод тогда не взял».

Что и говорить, не ахти в чем вернулся Хасан с войны, одет так, что людям показаться стыдно. Не привез он с собой и столь ему нужного нагапа. Оно конечно, хорошо и то, что хоть жив остался и домой вернулся, а одежда – дело наживное, и оружие тоже. На первый случай есть у Хасана ружье, что от Довта досталось. Хусен не взял его, у него винтовка, пятизарядная. Ему она теперь, может случиться, очень даже понадобится.

Хасан вспомнил о брате и тут же с досадой в душе поругал его: вот, мол, падел на шею новое ярмо. Видите ли, дочь Соси ему понадобилась с ее гусиными глазами! Нашел красавицу, сопляк! Но уж коли умыкнул ее, возвращать нельзя, даже если Соси и вся его родня пойдут на них войной…

Хасан вспомнил мать и Султана. Он устроил их у Исмаала и они сейчас в безопасности. Миновси не станет коситься на них, как Мурад и его жена Кудас, а что до Хусена, он тоже недолго пробудет у Мурада. Вот только увидит Хасап Исмаала, расскажет обо всем, посоветуется и вернется в Сагопши, а Хусена отправит в Ачалуки. Винтовку у него, конечно, заберет. В Ачалуках она Хусену не нужна, а Хасану с такой винтовкой не страшен ни Соси с Тарханом, ни те, что засватали Эсет, ни Саад… Хасан смотрит на степь. Мрачной и суровой кажется она ему, окутанная туманом. Мрачной кажется и зловещая тишина, что царит вокруг.

Одолеваемый нелегкими думами, Хасан подъехал к мосту, что переброшен через Терек. Глянул и удивился: похоже, проехал Гушко-Юрт и своих – где-то, видно, все в стороне осталось.

Река, еще недавно хорошо видимая, сейчас затерялась в тумане; только местами она вырывалась из его пут и сурово светилась свинцовым блеском. Хасан придержал коня. Въезжать на мост ему вроде и незачем, и он уж было потянул за повод, чтобы повернуть назад, как на противоположном берегу из тумана вынырнул всадник. Тот тоже остановился у моста. Некоторое время они всматривались друг в друга. По одежде и низкой шапке Хасан принял всадника за казака.

Развернув коня, Хасан поехал назад, оставил всаднику и мост и дорогу, но тот, будь он проклят, последовал за ним. И тут Хасан увидел еще одного всадника – он нагонял первого. Хасан делал вид, что не обращает на них никакого внимания, и ехал вперед. Но за ним вдруг раздался окрик:

– Эй, стой!

Хасан не обернулся, но и не прибавил ходу. А про себя подумал, что казаки небось не могут по его одежде решить, кто он есть – горец или казак. Не то, наверно, давно бы взвели курки.

– Стой, говорю!

На этот раз Хасан глянул назад и пришпорил коня: уйти – это сейчас единственный выход. С ружьем да кинжалом глупо вступать в противоборство с двумя вооруженными казаками. Прошли те времена, когда Хасан безрассудно, с закрытыми глазами готов был броситься в бой с любым противником. Теперь он стал старше и мудрее. Годы, когда не раз стоял лицом к лицу со смертью, многому его научили.

Над ухом Хасана просвистели пули. Спасло его то, что конь под ним был быстр. Далеко сзади раздалось еще два выстрела, затем воцарилась тишина.

Хасан отъехал от моста на порядочное расстояние, когда сзади опять раздалось:

– Стой! Стирлят будим!

Остановившись, Хасан оглянулся.

Всадник, стоявший у края дороги, щелкнул затвором и навел винтовку. Это был уже другой, не из тех двоих.

– Ежай наззат! – указал всадник дулом винтовки.

Показался и второй всадник. Хасан медленно ехал к ним, не сводя с них глаз. А те уставились на лошадь Хасана, словно его самого вовсе тут и не было.

– Э, да это ведь лошадь Исмаала! – громко сказал один другому.

Хасан обрадовался: всадники – ингуши!

Второй рванул и подъехал поближе. Хасан узнал его: это был большеголовый Ювси.

– Как она попала к этому гяуру?

– Хусен, сын Беки, вчера поехал на ней домой… – сказал Ювси, наклонив свою большую голову набок.

Всадник, зло глянув на Хасана и не узнавая его, сердито крикнул:

– Бистар ежай, солоч!

Хасан засмеялся.

– Не мучь себя языком, которого ты не знаешь. Я – ингуш.

– Что? Ингуш?

Ювси так и застыл на месте с открытым ртом.

– Ну конечно, такой же ингуш, как и вы. Салам алейкум, – сказал Хасан, направляясь к ним.

Один всадник ответил на приветствие, а Ювси, словно не слыша, пристально всматривался в Хасана.

– Или мне грезится, или это действительно ты?

– Не знаю, за кого ты меня принимаешь, – сказал Хасан, улыбаясь, – но если за сына Беки Хасана, то это я.

– Воай,[62] да будет твой приход счастливым! – заорал Ювси, соскакивая с коня.

Вслед за ним спрыгнул и Хасан.

– Вот это встреча! Не ждал, не гадал! Они крепко обнялись.

– А меня ты узнаешь? – спросил Ювси.

– Как же не узнать? Конечно!

Со вторым всадником Хасан не был знаком, но все равно и тот спрыгнул с коня, и они тоже обнялись.

Недалеко от дороги Хасан увидел шалаш, – похоже, сохранился еще со времен полевых работ. Рядом стоял Исмаал. Он пристально вглядывался в приближающихся всадников.

– Вот какого мы казака привели, – сказал, рассмеявшись, Ювси. – Посмотри, не узнаешь ли ты его?

Исмаалу было не до шуток. Увидя своего коня, он встревожился, не случилось ли беды с Хусеном. Поднял глаза на всадника и уже собирался спросить, где Хусен, как вдруг замер.

– Э, Хасан! – вырвался у него крик.

Хасан соскочил с коня.

– Да будь же ты здоров! – говорил Исмаал, обнимая Хасана. – Откуда взялся? С неба, что ли, свалился?!

Хасан тоже обрадовался и не знал, что сказать. Он всегда любил Исмаала и Дауда, и не удивительно было, что встреча так взволновала обоих.

Исмаал завел Хасана в шалаш.

– А мы уже и не думали, что ты жив, – сказал он, обнимая Хасана. – Когда полк наш вернулся, совсем надежду потеряли. Ты знаешь о том, что полк вернулся?

– Слыхал.

– Киров, говорят, послал людей к нашим, – продолжал Исмаал. – Верных большевиков послал… Это тот самый Киров, с которым Дауд во Владикавказе встречался. Помнишь, он как-то нам рассказывал?…

Хасан кивнул.

– Так вот он, говорят, в то время как раз был в Петрограде. Ингушей он знает, понадеялся, что поймут. И не ошибся. Глаза у наших раскрылись. Поняли, на что их толкают, и наотрез отказались идти на Петроград. Офицеры, рассказывают, сначала взялись угрожать. Но пыл их скоро поубавили, и они притихли. А полк отправился домой.

– И сейчас он во Владикавказе?

– Да нет. Говорят, все разошлись по домам.

Хасан вздохнул и с грустью подумал, что ему-то еще, видать, не скоро доведется попасть домой и зажить по-человечески.

– А Хусен что, дома остался? – спросил Исмаал.

– Да, – ответил Хасан и опустил голову, не зная, как заговорить о цели своего приезда.

– Ну и правильно сделал, – сказал Исмаал, не сводя с Хасана счастливого взгляда. – Кто-то из вас должен быть дома. Кайпа уже из сил выбилась одна. Нужно дать ей немного передохнуть. Хусен поможет матери, займется хозяйством.

Хасан покачал головой.

– Если бы он мог заняться хозяйством…

– А почему не может? Что-нибудь случилось?

– Умыкнул девушку, сопляк! – Хасан сказал это громко, словно его могли не услышать.

– Да что ты говоришь? И кого же?

– Дочь Соси!

– Дочь Соси? Когда? Вчера ночью, что ли?

Хасан кивнул.

– Ну и что там творится? Людей послали к Соси?

– Не знаю. Если только Мурад… Но не думаю. Он места себе не находит, боится, как бы его не втянули во вражду.

– А где же находится девушка?

– В Ачалуках, у тетки.

Прихрамывая больше обычного, Исмаал вышел из шалаша. Хасан последовал за ним.

– Ты останешься здесь на посту, – сказал он Хасану. – Молодежи тут много, не соскучишься. Мы сначала были в Гушко-Юрте, но вот отступили, говорят, казаки не шли на примирение из-за того, что мы там стояли. Отступили, а мира и по сей день нет.

О том, что мира нет, Хасан знает, на своей шкуре испытал – только что едва спасся от казачьих пуль, но говорить об этом не стал, не до этого ему. Остаться, конечно, надо, но как же Хусен? Как уладить его дело?

И, словно прочитав его мысли, Исмаал сказал:

– Нет-нет, делай, что я говорю. Сейчас тебе здесь безопаснее, чем в Сагопши. А все, что следует сделать там, сделаю я.

Дав с полчаса отдохнуть коню, Исмаал ускакал в Сагопши.

Туман изорвался в клочья, и сквозь просветы стали пробиваться лучи солнца, мир сделался светлее.

Хасан долго смотрел вслед Исмаалу. Он завидовал ему, ехавшему туда, в Сагопши…

8

Хусен не находил себе места: посредники вернулись с сообщением, что Соси требует доставить Эсет в отчий дом. К тому же Хасан уехал, не сказав куда. И наконец, он сам, словно птица в клетке, вынужден сидеть в доме Мурада, не в силах ничего предпринять. Мурад пугается, даже если Хусен выходит только на крыльцо, до смерти боится, как бы Соси или его родственники не ворвались к нему.

Беспокоится Хусен и об Эсет, которая, как и он, находится взаперти и тоже, наверно, терзается в страхе и неведении. Впрочем, она, может, хоть живет надеждой, что все закончится перемирием, а Хусен уже не мечтает об этом, надежды погасли, как огонь сырого орешника, который пытались разжечь без сухих щепок. И нет рядом с Хусеном никого, кто хотел бы помочь ему в беде, никого, кроме Керама. Вот и сейчас Керам стоит посреди комнаты перед Мурадом и спрашивает:

– Что же мы все-таки будем делать?

– Слыхал, что сказали посредники? То и надо делать, – не глядя на пего, отвечает Мурад. – Ничего другого предложить я не могу.

– Когда похищают дочь, отец всегда требует ее возвращения.

– За этими требованиями часто скрываются очень разные причины. И если одни упираются, чтоб набить цену, то Соси не из тех. Он просто не желает видеть свою дочь женой Хусена. И это понятно каждому, у кого голова на плечах.

– Ты вдруг этого Соси настоящим князем изобразил, – недовольно махнул рукой Керам, на мгновение забыв, что, доводясь Мураду племянником, он обязан говорить с ним с должным почтением. – Но в таком случае надо бы помнить, что и мы не рабы.

– Шкуры у пас разные, эй, человек! – крикнул Мурад. – Понимаешь, что это такое? А другая причина в том, что девушка – чужая невеста. Хотел бы я знать, как поступил бы ты, если уже просватанную тобой девушку похитил другой? Примирился бы с этим?

– Керам сердито нахмурился, но не ответил.

– Такое мирно не кончается, – произнес, наконец, Мурад, глубоко вздохнув. – А для того чтобы враждовать с людьми, у нас слишком тонкая шкура.

Амайг давно был здесь и с недовольным видом прислушивался к разговору. Видя по лицу хусена, как он переживает, Амайг готов был любым путем способствовать удачному повороту дела.

– В таком случае будем враждовать! – вставил он.

– А ты помалкивай, сопляк! – прикрикнул Мурад на сына. – Не ты ли будешь враждовать?

– А почему бы и нет?

– Я кому сказал? Перестань болтать!

– Что ты орешь на ребенка?! – не выдержала и вступилась за сына мать.

– Ребенок! Тогда положи его в люльку, если он ребенок! В пеленки замотай и горшочек подставь…

– Ну как ты можешь так говорить о сыне?

Амайг не помнил, чтобы отец когда-нибудь прежде повышал на него голос, поэтому сейчас это его обидело, а заступничество матери привело к тому, что он махнул рукой и выскочил из комнаты.

Мурад забеспокоился. Он знает, как сын стремится уехать из дому – не подался бы сейчас куда-нибудь. Вгорячах и не такое сделаешь. Это окончательно вывело Мурада из себя.

– Эй, оставьте меня в покое! – крикнул он, вскочив с места. – Все, все! Слышите! Я мирно и спокойно ем свой сискал! Не втягивайте меня в черные дела!

Этот крик напомнил Хусену кудахтанье курицы. Даже руками Мурад взмахивал, как курица крыльями.

Мурад вышел во двор. Амайг стоял под деревом. Увидев сына, отец закружился вокруг него, а тот, как бодливый козленок, все чего-то упирался. Тут-то и появился Исмаал. Не заезжая к себе домой, он приехал прямо сюда. Хусен и обрадовался его приезду и огорчился: придется теперь и перед Исмаалом ответ держать. Что еще он скажет? Но в одном Хусен был твердо уверен: что бы Исмаал ни сказал, как Мурад он себя не поведет.

Едва встретив Исмаала, Мурад и ему начал жаловаться.

– Вот видишь, что натворил, – сказал он, кивнув в сторону Хусена. – А теперь взваливает свою заботу на других. И тебя, я вижу, оторвали от важного дела…

Даже то, что делал Исмаал там, за хребтом, Мурад уже готов был признать важным и нужным делом. Забыл, что совсем недавно противился этому.

– Что же теперь поделаешь? Разговорами горю не поможешь. Надо что-то предпринимать! – оборвал его Исмаал.

Мурад примолк и не возразил даже тогда, когда Исмаал предложил вторично послать посредников.

Хусен посмотрел на Мурада, и ему вдруг до смешного странными показались усы родича. Такие усы к лицу мужчине. Вот Исмаалу бы, к примеру…

К вечеру опять послали посредников. К трем прежним старцам добавился еще один. Но Соси стоял на своем. Старики не тотчас повернули назад, они довольно долго уговаривали Соси. И тот, может, и сдался бы, не будь при нем племянника и еще трех-четырех родственников, особенно одного из них – Гарси, который всего год назад переехал в Сагопши из Ачалуков.

Этот Гарси вел себя так, будто именно он в ответе за судьбу Эсет. Но скорее всего его волновала не честь семьи Соси. Он в родстве с Саадом: жена его – дочь Сейта, убитого брата Саада. И возможно, памятуя о вражде сыповей Беки с Саадом, он и кипятился в угоду своему сородичу-богачу.

– Ничего, – сказал Исмаал, когда старики вернулись ни с чем, – пошлем еще раз. Терпение и камень долбит.

– А согласятся ли люди ходить, если их чуть ли не выгоняют? – не без ехидства спросил Мурад.

– Поищем таких, которые согласятся.

Исмаал направился к двери. Перед Хусеном он остановился и сказал:

– А ты поезжай-ка в Ачалуки. Здесь тебе делать нечего.

– И правда нечего! – обрадовался Мурад. – До примирения даже лучше, если ты будешь там.

Но когда Амайг заявил, что поедет с Хусеном, Мурад пожалел, что одобрил предложение Исмаала. Теперь уже делать было нечего.

– Вот и ладно, – кивнул Керам, – пусть едут вместе, вдвоем оно лучше.

Хусен вскочил на коня Керама, Амайгу Мурад разрешил ехать на своем мерине. Дал он ему и ружье. Отец, конечно, не знал, что его семизарядный револьвер ужо лежит в кармане сына.

Но оружие в пути не понадобилось. В Ачалуки прибыли, когда люди уже спали. Только Эсет сидела у окна и, словно ей кто сообщил о приезде Хусена, ждала его, чутко прислушиваясь к каждому звуку и каждому шороху. И едва с улицы донесся конский топот, Эсет бросилась к двери…

Недобрую весть привез ей Хусен. Он не стал скрывать, что произошло в Сагопши. Лучше, если она будет готова ко всему.

В эту ночь глаза Эсет не высыхали. Никто не знал, что она плачет. Эсет была одна в отведенной ей комнатенке. Хусена и Амайга Сийбат уложила в большой холодной комнате. Старушка оберегала невесту. Мулла еще не благословил молодых, нельзя им быть вместе. А благословит он только после примирения.

На рассвете Амайг уехал, а Сийбат пошла выгонять корову в стадо.

Наступила минута, когда Эсет и Хусен наконец, пусть не долго, могли побыть вдвоем.

– Если бы ты знал, каким бесконечно длинным был для меня вчерашний день! – сказала Эсет, склонив голову на плечо Хусена.

– Поверь, Эсет, для меня он тоже не был коротким. – Хусен нежно обнял ее и вдруг увидел слезы на глазах. – Ты плачешь?

– Не железная ведь я, Хусен! – Рыдания сдавили ей горло.

– Уж не жалеешь ли?

Эсет покачала головой.

– А я-то подумал, что ты, может, раскаиваешься, захотела домой. Отец ведь твой требует, чтобы тебя возвратили.

– Я скорее умру, чем вернусь.

– Только через мой труп ты попадешь к отцу. А пока я жив, ни он и никто другой не отнимет тебя у меня.

Эсет еще крепче прижалась к плечу Хусена, а он сидел весь напряженный, словно приготовился к бою. Ему вдруг вспомнились два расписанных памятника на сагошнинском кладбище. Те два памятника брату и сестре, которые он видел еще в детстве. Памятник брату, убитому за похищение засватанной другим девушки, и памятник его сестре, которая не перенесла смерти брата. «Нет, – подумал Хусен, – я буду бороться за Эсет!»

9

Уже несколько дней во дворе у Соси с утра и до ночи толчется народ, словно на похоронах. Стоит появиться посредникам, толпа становится похожей на пчелиный рой, все гудят, воинственно машут руками, произносят угрозы в адрес похитителя Эсет, но никто не делает попытки выйти за пределы двора и отправиться на поиски девушки. Все они едва ли отдают себе отчет, зачем сидят здесь и кого стерегут. Разве что Кабират и Соси, чтобы, не дай бог, не подрались вгорячах – они последние дни ужасно ругаются, как враги, и слова подбирают самые обидные, колкие. Один винит другого в происшедшем. Соси корит Кабират, что она плохо следила за дочерью, а Кабират, конечно, всю вину сваливает на Соси: это, мол, он тянул с замужеством Эсет, он, несмотря на протесты матери, разрешал ей болтаться по чужим дворам. В ответ Соси вспоминает поездку Эсет в Сурхохи, к родне Кабират, утверждает, что дочь их испортилась уже там. И так они ссорятся целыми днями, и иногда только вмешательство людей ненадолго прерывает эти их препирательства. А люди все идут и идут во двор Соси: посредников сменяют подстрекатели вражды. Даже Ази пришел. Его прислал Саад. Кому-кому, а Сааду очень на руку, если сыновья Беки станут враждовать с тайпом Соси. Ему тогда будет спокойнее. Вот Ази и послан (сам-то Саад сейчас не очень решается показываться в селе) дать понять Соси, что, коли он примирится с похитителями дочери, Саад его не одобрит.

Ази очень старался угодить Сааду. Он не теряет надежды, что такие люди, как Саад, помогут ему восстановить свою былую власть. На это он бьет и в разговоре с Соси.

– Ты не настолько глуп, чтобы не понимать, кто тебе будет больше нужен, когда прогонят этих смутьянов, – говорит он. – Уж конечно не сыновья Беки. Я да Саад – вот кто твоя опора. А мы, так и знай, рядом с этими недокормышами сидеть никогда не будем…

Глядя на все, что творилось в этом доме, и на то скопище людей, которые здесь собрались, можно было подумать, что в данное время значительнее этого события в мире ничего не происходило.

В довершение ко всему прибыли потерпевшие из Сурхохи. Хотя держались они спокойно, но говорили так, словно брали Соси за горло. А тот, виновато опустив голову, почесывал затылок и молчал. И никому из собравшихся, конечно, в голову не приходило подумать о том, что бедная Эсет, судьбой которой они так безжалостно распоряжаются, сделала то, что ей диктовало сердце и чувство. Вот если бы ее насильно сосватали и выдали замуж за нелюбимого, каждый из этих людей, что толкутся во дворе Соси, сказал бы: «Такова воля всевышнего – судьбой ей наречен этот человек, с ним ей и быть».

Воля, судьба – эти слова веками затмевали сознание людей и отодвигали на задний план понятие о чести, стыде и благородстве.

Соси – как и другие. Он твердо знает одно: дочь не вправе сама решать свою судьбу. Знает, а поделать ничего не может. По лености ума и характера Соси готов махнуть на все рукой и смириться со свершившимся. Но люди вокруг не дают ему забыть обычай предков. Они требуют объявления вражды, и Соси из трусости согласно вторит им.

– Не бывать миру между нами, – говорит он, поглаживая колени. – Ни миру, ни родству! Я заявил об этом посредникам и буду стоять на своем!..

– Правильно ты решил, Соси! – радостно блеснув глазами, поддерживает его Гарси. – Мы отберем у них девушку, пусть это будет стоить гибели всему нашему роду! Дайте нам только найти, где она упрятана!..

И тут случилось неожиданное. Старший из тех, кто явился с претендентами на невесту, подкрутив ус, проговорил:

– Дело ваше, поступайте, как знаете, а нам ваша девушка больше не нужна.

– Как не нужна? – вскинулся Соси. Кончик его уса так и остался вздернутым кверху. Казалось, он вот-вот заплачет.

– Так и не нужна. Зачем она нам после того, как ее коснулись другие руки?

– Так что же вы от нас хотите? – развел руками Соси.

– Хотим только того, что хотят в такие минуты все другие люди. Во-первых, вы должны возместить нам все наши расходы, а во-вторых, уплатить неустойку. Ведь вы нас оскорбили, опозорили.

– Возвратить расходы – это само собой, но платить неустойку… – Соси воздел руки к небу. – Она ведь не отказалась от вашего жениха и не вышла за другого? Ее же украли!

Старик, что вел с Соси этот разговор, глянув на своих, понимающе перемигнулся с ними и с ухмылкой сказал:

– Э-эх, Соси, даже вороны в небе и те знают, что дочь твою не украли.

Один из рода пострадавших, человек с лошадиной мордой, бросил в лицо Соси:

– Чем вы докажете, что ее украли? Кто скажет, что слышал крики, и почему не произошло никакой стычки? Меня-то не провести, я в ту ночь был здесь!

Понимая, что противная сторона права, Соси старался подкрепить свои доводы.

– Пока у нас нет других предположений, мы считаем, что ее украли.

– Нам мало толку от того, что вы так считаете, – сказал старик. – Нечего изворачиваться. Все ваше село, и не только село – вся Ингушетия знает правду.

– Не всегда правдой бывает то, о чем говорит все село…

– Ну что ж, – сказал старик, – если ты настаиваешь на своем, подтверди свою правоту по обычаю вайнахов.

Соси опять потянулся пятерней к затылку, словно там у пего присосался клещ. Ответить по обычаю – это значит поклясться на Коране. Поклясться всем тайпом. Соси понимает, что пусть даже он возьмет на душу грех, но родственники-то, конечно, не станут давать ложной клятвы.

– Я должен увидеть свою дочь, поговорить с ней, – сказал наконец Соси, – и тогда только решу, могу ли поклясться на Коране в истинности моих предположений.

Старик скривился, словно глотнул кислого рассола из-под сыра, и встал. Поднялись и его спутники.

– Обещали лосю прицепить хвост, а он и поныне ходит бесхвостым.

Соси на радостях оттого, что гости собрались уходить, заюлил, закружился вокруг них, словно пес.

– Бог свидетель, что ты не к месту припомнил эту пословицу. Помяни мое слово, не пройдет и недели, как Эсет будет дома…

– Пусть ценой гибели всего нашего рода, но будет! – подтвердил Гарси.

Тархан глянул на сородича и положил руку на рукоять кинжала, словно хотел этим показать, что он готов умереть первым.

Не знали в Сагопши ни Соси, ни Гарси, ни Тархан и никто из собравшихся здесь людей, что в Ачалуках, так же как и здесь, собрался народ. Только не за тем, чтобы призывать к вражде: всего несколько минут назад мулла освятил брак Хусена и Эсет.

Они не стали ждать согласия Соси. И свершилось это благодаря Сийбат, точнее, из-за ее тревоги. Увидела она Хусена и Эсет вдвоем и испугалась: где это видано, чтобы до освящения брака муллой мужчина осмелился подойти к девушке! Более страшного греха бедная женщина и представить себе не могла.

Кинулась она к мулле жаловаться, а тот вдруг и заявил, что не может терпеть у себя в селе такое нарушение шариата, а потому уж скорее готов освятить брак Хусена и Эсет без согласия Соси.

Можно представить, как обрадовались этому молодые. А тут еще, на счастье, приехал Хасан. Его и снарядили в Сагопши за Керамом и Исмаалом. Они не заставили себя ждать. И в ту же ночь мулла сделал свое дело.

Не слышал Соси, с какой радостью и трепетом отвечала согласием его Эсет на вопрос муллы о том, хочет ли она стать женой стоящего рядом с ней Хусена. Не слышал. Не то не стал бы он утверждать, что не пройдет и педели, как дочь его вернется в отчий дом.

Кстати, старик, тот, что представлял потерпевшего соискателя руки Эсет, заявил, что он больше не намерен ездить за ответом, время, мол, смутное, дороги опасные, а потому пора кончать с расчетами.

– Да, время и впрямь смутное… – протянул Соси, и не успел он закончить свою мысль, как с минарета мечети разнеслось по всему селу:

– Ассалату ва ассалату!..

– Это голос Торко-Хаджи! – воскликнул Соси.

– И призывает он не к уразе, – процедил сквозь зубы один из родичей Соси.

– А к чему же? – пожал плечами старик.

– Похоже, возвещает селу опасность…

Все присутствующие всполошились.

На улице все больше и больше нарастал гул шагов и конский топот. Люди спешили на призыв.

10

Выехав на рассвете из Ачалуков, Амайг свернул на Магомед-Юрт. Он чувствовал себя как птица, вырвавшаяся из клетки. Ему вдруг представилось, какое удивление и переполох вызовет его появление в станице у Егора. Амайга они, пожалуй, и не узнают – давно уж не мальчишка. Наверно, и Василий стал взрослым?… Интересно, что он скажет, увидев револьвер у Амайга? Ружьем-то его, конечно, не удивишь, у него и свое есть, а вот револьвера наверняка нет. Хотя кто его знает: Амайг ведь так давно у них не был. За это время многое могло измениться.

Вообще-то Амайг считает, что мирному человеку, такому, например, как Егор или его отец Мурад, револьвер ни к чему. Сндят себе дома, ни с кем не враждуют. Вот ему, Амайгу, револьвер очень нужеп.

Уже у самого Магомед-Юрта Амайг вдруг увидел всадника. Тот, похоже, давно приметил Амайга – он явно скакал к нему. Утро было ясное, вершина Казбека сияла в безоблачном небе.

К всаднику подъехал еще один. Амайг поравнялся с ними и проследовал дальше, делая вид, что не обращает на них никакого внимания. Те двое переглянулись, затем один повернул лошадь и затрусил за Амайгом.

Три года назад, когда началась война, то ли из-за недостатка людей, то ли из-за того, что горцам и казакам было не до тяжбы, в казачьих станицах сняли сторожевые посты. Но с тех пор как под Гушко-Юртом произошло столкновение между горцами и терскими казаками, вновь денно и нощно постовые стерегли все пути-дороги.

Всадник следовал за Амайгом, памятуя о строгом приказе не пропускать в станицу не едппого горца. Прельщал его и отменный конь под незнакомым седоком. Может, оттого казак и не трогал пока Амайга, боялся, что, выстрели он на людях, конь, чего доброго, достанется кому-нибудь другому. Вот за станицей убрать пришельца – это другое дело.

Так они ехали, думая каждый с своем, когда произошло такое, чего казак и в мыслях не мог допустить: Амайг свернул в станицу.

– Назад! – крикнул казак.

Остановив коня, Амайг оглянулся.

– Куда прешь, вон дорога на Моздок! – указал он рукой.

Тут подоспел и второй казак.

– Странный парень, никого не боится.

– Может, казак? – сказал подъехавший.

– Разве он казак, нешто не видишь, какая на нем шапка?

– Похоже, он не понимает нашей речи?

– Ты, звереныш, – крикнул первый из всадников, – подъезжай сюда!

– Зверей ищите в лесу! – зло отпарировал Амайг. Казаки опять переглянулись.

– Слыхал? – сказал один. – А ты говорил, что он не понимает меня. Смотри, как русский выучил! Но ничего, сейчас он у меня все забудет – и родной свой язык, не то что русский!

Второй, на сером коне, вдруг прищурился и пристально посмотрел на Амайга.

– Погоди, погоди, – махнул он товарищу.

Тот опустил руку, протянутую было за винтовкой.

– Чего ждать? Не думаешь ли ты отпустить его?

Казак не обращал внимания на товарища.

– Ты Ахмет? – спросил он остановившегося неподалеку Амайга, правая рука которого лежала в кармане шубы и крепко сжимала рукоять взведенного револьвера.

– Да, Ахмет, – ответил Амайг, кивнув головой и внимательно глядя на всадника.

И вдруг казак, что восседал на сером коне, широко улыбнулся и крикнул:

– Амайга! Это ты?

Амайг узнал его. Перед ним был Вася, сын Егора.

– Куда путь держишь?

– К вам еду!

Амайг и Вася обнялись и через минуту уже вместе ехали в станицу. Второй казак крикнул им вслед:

– Я тоже домой. Мне не больше других нужно!

Вася пообещал, что вернется мигом, и упросил напарника не бросать пост. Амайг попробовал было уговорить Васю остаться: мол, и сам дорогу знаю. Но друг решительно покачал головой.

– Дорогу-то ты знаешь, и смелости тебе не занимать, но лучше поостеречься. У нас приказ ни одного горца не подпускать к станице.

– С чего это?

– Откуда мне знать? Говорят, полковник Рымарь из Моздока так повелел. Он теперь командует нашими казаками… – Вася посмотрел на ружье Амайга и улыбнулся. – Ты, наверное, думаешь, что с ним тебе сам черт не страшен? У наших казаков знаешь какие ружья? Пятизарядные!..

И тут Амайг не выдержал: сунул руку в карман, чуть вынул рукоять револьвера и гордо глянул на Васю, но тот только махнул рукой:

– И револьверы у нас есть. Всякое навезли с войны. – Он потрогал висевшую за спиной винтовку. – Эту привезли с турецкой. Купил отец у одного. И патронов предостаточно, а все равно ругается, стоит мне за день хоть один извести. Надо, говорит, беречь, война, мол, будет. Ты что-нибудь такое слыхал? С кем она будет?

Амайг пожал плечами, а Вася уже дальше рассказывал и рассказывал, словно боялся, что не успеет всего поведать. Из-за хлюпанья грязи под копытами коней Амайг не все слышал.

– Если будет война, я уж не усижу дома, как прежде.

– И я пойду, – ответил Амайг.

– Вот бы хорошо попасть нам в одно подразделение. В одну сотню! Не правда ли, Амайга?

– Что и говорить! – согласился Амайг.

– Хорошо бы, да только ничего из этого не выйдет, – вздохнул Вася. – Казаки, видишь ли, в разладе с вашими. А кому все это надо, один бес знает.

Помолчав немного, Вася спросил:

– Ты сегодня у нас заночуешь?

Амайгу, честно говоря, уже не хотелось оставаться у них. После всех разговоров он даже пожалел, что по поверил отцу, когда тот отговаривал его ехать. Выходит, Мурад вовсе не напугал его и здесь действительно все очень изменилось! Но отчего?… Ответить на этот вопрос Амайг не мог…

– Я ночую дома, – сказал Вася. – Молодых только днем ставят на пост, а ночами караулят все больше те, кто на войне был. Многие ругаются на чем свет стоит, три года, говорят, мечтали о доме, и на тебе, опять гоняй по степи. Ночами много постов выставляют, боятся казаки горцев…

Егор очень удивился, увидев Амайга, и искренне обрадовался.

– Смотри, как вырос! – восклицал он. – Встреть я тебя в другом месте – и не узнал бы.

Егор вдруг погрустнел. Ему представилось, что, натолкнись он на Амайга где-нибудь на дороге, чего доброго, и убить бы мог. А за что? В чем виноват этот ребенок? Егор тряхнул головой, словно хотел освободиться от одолевающих его мыслей, и улыбнулся Амайгу.

– Заходи в дом. Интересно, мать признает тебя? А ты, сын, возвращайся на пост, – сказал он Васе.

Вася уехал. Амайгу уже не было здесь так весело, как прежде. Вспомнилось, как, пробыв день-другой дома, он летел сюда словно на крыльях, и все соседские дети радовались его возвращению. А сейчас никто не пришел, хотя, конечно, все знают о его приезде: от людских глаз ничего не скроешь.

Егор был грустный и все крутил свой рыжий ус. Амайгу даже показалось, что он не рад его приезду. Но вроде бы нет: с ним они ласковы – и Егор и его жена, а младший их сын Саня будто прилип к Амайгу.

Наутро Амайг собрался в путь. Проводить его поехал Вася. Далеко за селом они стали прощаться.

– Вася, – сказал вдруг Амайг, – ты не помог бы мне купить винтовку?

Вася удивленно посмотрел на друга и пожал плечами:

– Попробую, поговорю с одним человеком. А когда тебе ее надо?

– Чем скорее, тем лучше.

– Что ж, приезжай в следующий мой пост. Через три дня это будет. Не то на других напорешься, беды не миновать.

На том они и распрощались.

Дома Амайг никому не проговорился, что ездил в Магомед-Юрт, а когда в назначенный день он снова туда собрался, сказал, что едет в Ачалуки повидать Хусена. Как ни просили его, как ни уговаривали отец и мать, он стоял на своем. Не мог он отказаться от поездки, когда у него уже лежали в кармане тайком взятые из сундука пятьдесят рублей, а в душе жила надежда стать обладателем собственной винтовки.

Едва отец ушел в мечеть к намазу, Амайг исчез со двора.

Вася ждал его на пути к станице. Он, против ожидания, не был назначен в этот день на пост, но выехал встречать друга, уверенный, что Амайг непременно приедет.

На этот раз в Амайге трудно было узнать горца. Он оделся в свою форму, ту, что носил еще во Владикавказе в реальном училище. Может, потому и постовые пропустили его не глянув.

К сожалению, мечта Амайга не свершилась. Желанной пятизарядной винтовки Василий не достал. Еще печальнее было то, что сказал ему Егор.

– Неважны, сынок, дела! Тебе надо пробираться домой, да как можно скорее.

– Сказился ты, что ли, старик? – всплеснула руками жена. – Не успел человек приехать, а ты его домой отсылаешь. Отдохнуть ему надо, угоститься. А там… может, к вечеру…

– К вечеру! – рассерженно оборвал ее Егор. – А если к вечеру уже будет поздно? Если война начнется в полдень?

– Какая война? Что ты мелешь, прости тебя господи?

– Какая, говоришь, война? Между горцами и казаками! Сегодня на сходе только о ней и говорили. Проклятое офицерье, всю жизнь на нашей шее сидят. Хочешь не хочешь, воюй за них. А не станешь воевать, лишат казацкого звания.

– Ну и пусть лишат, – махнула рукой жена Егора. – Не казаки мы, русские!

– А земля? – закричал Егор и сверкнул на нее глазами, да так, словно это она, а не кто другой, затевает войну. – Что, если ее отберут? Какая тебе тогда польза с того, что ты русская?

Жена промолчала, чтобы не выводить мужа из себя.

Амайг войны не боится. Он даже завидует тем, кто воевал, но стать врагом тех, в чьем доме он сейчас сидит, этого Амайг и представить себе не мог. Давно, когда он еще учился во Владикавказе, Амайг не раз слыхал разговоры про то, что, как только свергнут царя, все народы станут равными, словно одна нация. Николая свергли, Керенского тоже убрали, вражда же между народами не только не утихает, наоборот, усиливается. А почему? Амайг этого никак не поймет. Кто виноват в том, что его, Амайга, и семью Егора хотят заставить враждовать между собой? И за что они должны враждовать?…

– Ничего, сынок! – Ладонь Егора легла на плечо Амайга. – Такая она штука, жизнь! Не горюй, не всегда так будет. А сейчас поезжай домой. Не дай бог, заваруха начнется. Не миновать тогда беды. Да и родители небось беспокоятся. Идем, я провожу тебя.

Они вышли. У околицы попрощались, и Амайг пустил коня рысью. Не потому, что боялся погони, хотелось как можно скорее сообщить своим о том, что казаки собираются на них войной.

Мурад встретил сына на пороге дома. Он уставился на взмыленного коня, от которого валом валил пар.

– Зачем же так загонять коня? Или, может, за тобой кто гнался? – Мурад потянул лошадь за уздечку.

– Никто за мной не гнался! – буркнул Амайг. – Просто я спешил сказать, что война будет!

– Что? – так и застыл с открытым ртом Мурад. В голове тотчас мелькнуло: «Война! Значит, заберут сына. Столько лет растил, учил его. И все для войны?»

– Они, может, уже движутся на нас!

– Кто? – с трудом проговорил Мурад.

– Казаки! И моздокские и магомед-юртовские. Это они хотят воевать с нами! Егор сказал, что, может, даже сегодня выступят. Я пойду, надо сообщить людям!..

Мурад, за минуту до этого растерянный, вдруг обрел силу и стеной встал перед сыном.

– Никуда не пойдешь! – крикнул он. – Слышишь? Нику-да! Нам нет дела ни до какой войны. Будем спокойно сидеть в своем доме, и никто нас не тронет. Пусть расхлебывает кашу тот, кто ее заваривал…

И чего только еще не говорил Мурад, но удержать Амайга и раньше бывало трудно, а сейчас парень и вовсе не хотел слушать отца.

Мурад, пятясь спиной к калитке, уговаривал сына никуда не ехать, но тот рванул с места и мигом был за воротами.

– Ну и иди! – крикнул Мурад в бессилии. – Только знай: я не прощу тебе ни на том, ни на этом свете!.

11

Дом Торко-Хаджи высится посреди большого двора, ворота которого обращены к мечети. Ту часть забора, что тянется вдоль улицы, старик и два его сына содержат в исправности, чтобы не испортить вид улицы, а ту, что разделяет их с соседями, кое-как.

У Торко-Хаджи нет богатства, за высокими заборами сму прятать нечего. Корова, теленок при ней да лошадь – вот и вся живность…

Старик еще от отца своего унаследовал правило жить честно, делить с соседями-сельчанами все радости и беды. Он рано остался сиротой, несладким было детство, проведенное в доме у небогатых родственников по материнской линии. Все, что было им под силу, – это отдать мальчика в религиозную школу – хужаре. Такие школы царскими правителями не запрещались. Наоборот, на их воспитанников полагались больше, чем на кого бы то ни было: служитель бога против царя не пойдет. Царь-то, он ведь – наместник бога…

Торко-Хаджи проявил особое усердие и способности в учении, и дядюшка, собравшись из последних сил, после окончания хужаре отправил юношу в Чечню к ученым муллам набираться ума-разума и более высоких знаний. Уж очень ему хотелось, чтобы племянник стал муллой. Старик видел, что если кто и богатеет, так это муллы. Ну, а разбогатеет Торко-Хаджи, перепадет и ему…

Задумал дядюшка все, как надо, но жизнь повернула по-своему. Муллой Торко стал, а вот богатства так и не нажил. Родственники от надежд своих не отрекались, и задумали они отправить его в Мекку.

Совершить паломничество в святая святых мусульманства дано не каждому. И уж коли кто дойдет до Мекки да станет хаджи,[63] будет по возвращении пользоваться особым влиянием и властью. Во всяком случае, родичи Торко очень на это рассчитывали. Снарядили они его в дорогу. Трудным и бесконечно долгим был путь Торко и его спутников в Аравию и обратно. Добирались и морем и сушей. И многое, очень многое предстало и открылось в чужих городах и на дальних дорогах.

Торко увидел и узнал, что жизнь простого народа всюду очень тяжела. С грустью вглядывался он в иссохшие, изможденные лица портового люда и очень скоро понял, что и голод и нужда в этих «благословенных богом» местах, пожалуй, пострашнее, чем в родном Сагопши. И стал Торко все чаще задумываться над тем, отчего это мир так устроен, что больше всего в нем страдает тот, кто от зари до зари гнет спину на богатеев? Вопросы свои он мысленно не раз обращал и к богу. Только бог ответа на них не давал. До всего приходилось додумываться самому.

Вернулся Торко, теперь уже Торко-Хаджи, и зажил совсем не так, как мечталось его родным. Имея все возможности, став муллой, жить безбедно и, больше того, даже богато, Торко-Хаджи навсегда определил себе и своей семье жить только своим трудом. Все положенные мулле по обычаю подношения он отправлял обратно, предлагая передать их сиротам и особо нуждающимся сельчанам…

С годами Торко-Хаджи снискал огромное уважение и почтение в народе, куда большее, чем если бы он был богачом. И шли к нему со всем: и за советом, и радостью поделиться, и горе поведать…

Так он и жил многие годы. Торко-Хаджи, хоть и был поборником бога, одним из первых приветствовал свержение царя и, узнав о том, что большевики дают народу землю, свободу и равенство, принял их власть как свое кровное дело и без колебаний встал на сторону Советов…

Амайг остановился у самых ворот, не решался он ворваться в чужой двор. Кликнуть Торко-Хаджи тоже было неудобно, а имен других членов семьи Амайг не знал. Ждал он, ждал, чтобы кто-нибудь вышел, но, так и не дождавшись, направился наконец во двор. И тут его кто-то позвал от ворот:

– Эй, парень! Подойди-ка сюда!

Амайг повернулся и увидел двух всадников: Малсага и еще какого-то незнакомого мужчину в шубе с каракулевым воротником.

– Не скажешь, старик дома или нет? – спросил Малсаг и, узнав Амайга, улыбнулся: – А ты-то сюда зачем пришел?

– Да я… тоже к нему. Мне надо сообщить, что казаки идут на пас войной.

Оба удивленно переглянулись.

– А ты откуда знаешь об этом?

– Я был сегодня в Магомед-Юрте. Там и узнал. Егор сказал, наш знакомый.

– Ну, видишь теперь? – мужчина посмотрел на Малсага. – Сомнений быть не может. Впрочем, если бы казаки не замышляли чего-нибудь такого, они не созвали бы съезда в Моздоке без ингушей и чеченцев.

Привязав лошадей к забору, все направились во двор.

Торко-Хаджи оказался дома. Он приделывал к хомуту новый войлок. В ту же минуту старик бросил работу, вышел навстречу гостям и предложил им войти в дом. Малсаг поблагодарил и заговорил о деле, которое привело их сюда.

– Этот человек, Хаджи, приехал из Владикавказа. Он от большевиков. Сам из Кескема. Зовут его Дауд.

– Слыхал, – улыбаясь, закивал головой Торко-Хаджи. – Встречаться не приходилось, но слыхать слыхал.

Слышал о Дауде и Амайг, но видел он его впервые. И Торко-Хаджи так близко Амайг увидел только сейчас. Парень как зачарованный смотрел то на одного, то на другого, не веря, что наконец видит их перед собой.

– Входите в дом, нельзя таких дорогих гостей принимать на пороге, – сказал Торко-Хаджи и направился к двери.

– Нет-нет, – остановил его Дауд. – Дело не терпит отлагательств. Выслушай пас, да мы поедем.

Густые серые брови Торко-Хаджи нахмурились, коротко подстриженная седая борода тоже словно бы потемнела.

– Что случилось?

– Казаки собираются на нас войной. Есть сведения, что терские и Сунженские казаки вот-вот выступят.

– Выступят, говоришь? – спросил старик, и похоже было, что он совсем не удивился. – Что ж, пусть выступают, но победы им не видать!

– Этот парень говорит, что магомед-юртовские тоже наготове и ждут только команды, – добавил Малсаг. – Он был сегодня там.

– Жена, вынеси-ка мне шапку и шубу! – крикнул Торко-Хаджи в дверь.

– Задача такова, – сказал Дауд, – сами мы первыми не полезем, но готовыми быть надо. Чтобы врасплох не застали.

Надев овчинную шубу, крытую домотканым сукном, и черную овчинную шапку, обвязанную белой как снег чалмой, Торко-Хаджи сказал:

– В таком случае отправляйтесь и поднимите пседахцев и кескемовцев. А я через несколько минут соберу здешних. В Кескеме для ускорения дела свяжитесь о Эдалби-Хаджи, а в Пседахе – с Мусаипом из рода Алерой. Мусаип возглавлял своих аульчан, когда шли на Гушко-Юрт. Это человек храбрый и умный.

– Он, как и ты, – сказал Малсаг, глядя на Дауда, – сполна натерпелся во времена Николая-падишаха.

– Я слыхал, – кивнул Дауд, – слыхал, что он и в тюрьме был, и по Сибири прошелся. А еще, говорят, он отряд организовал из своих односельчан. Красный отряд, правда это?

– Верно, – подтвердил Торко-Хаджи.

– Понятно.

На этом они закончили разговор. Старик тотчас пошел в мечеть, а Дауд с Малсагом вскочили на своих копей и умчались.

Амайг остался стоять у калитки, что вела во двор мечети. Идти ему было некуда. Возвращаться к себе нельзя – отец всякое может придумать, чтобы только засадить его дома и не отпустить на войну. Надо переждать. Скоро народ соберется. Тогда все и решится. Амайг поступит так, как и все другие сельчане.

С минарета донесся знакомый голос. Амайг поднял голову и увидел Торко-Хаджи. Удивлению юноши не было границ: и как только этот старик, который всего минуту-другую назад стоял тут, рядом с ним, успел уже оказаться на минарете?

Торко-Хаджи так же быстро, как и взобрался, сошел вниз. Увидя Амайга, он попросил:

– Поезжай, сыпок, созывай народ к мечети. Я тебе сейчас коня выведу. Наших дома нет – ни Абдул-Муталиба, ни Зяуддина.

Амайг с радостью согласился. Он не только на коне – пешком бы пошел, раз это велел Торко-Хаджи.

– Поторопись, да будет долгой твоя жизнь, – сказал старик, когда Амайг вскочил в седло. – Правда, конь не очень быстрый, но другого у меня нет. Проедешь сначала в один конец, затем в другой. И кричи во всю мочь: «Собирайтесь у мечети! Грозит опасность! Война!»

Амайга удивило, что у Торко-Хаджи только одна лощадь, и та никудышная. Удивляло его и то, что с пастбища во двор вернулась всего одна корова, и то, что хозяйство у такого человека маленькое. А у Шаип-муллы и верховая лошадь, и фургон с двумя лошадьми к нему, и хоть небольшая, но все же отара овец. Торко-Хаджи ведь тоже мулла, и непонятно, почему у него всего так мало?… Вихрем носился Амайг по селу.

– Люди! – кричал он. – Собирайтесь у мечети! Война!..

Не прошло и получаса – весь народ сбежался на площадь.

– Что случилось? – спрашивали все друг у друга. – Какая война? Кто идет на нас?

Разговор с народом повел Торко-Хаджи.

– Люди, – сказал он, – мы не хотим войны, мы хотим жить в мире со всеми нашими соседями, но, если нам угрожают, надо быть готовыми отразить удар. Вокруг нас еще много таких людей, которые не хотят новой власти и готовы всячески мешать ей. Они-то, я думаю, делают все, чтобы поссорить народы друг с другом, а потом сказать: вот, мол, что делается при новой власти, все воюют между собой. Точно так было в Гушко-Юрте. Мы должны объединить свои силы. Я понимаю, что вам нелегко снова покинуть свои дома и под открытым небом ждать противника. Но это необходимо. Ведь не дай бог, если враг застигнет нас врасплох у наших очагов! Тогда уж будет куда труднее…

Люди слушали Торко-Хаджи, согласно кивали и только тяжело вздыхали.

И прежде не раз собирались сагопшинцы на этой площади, не раз решали здесь судьбу села и его обитателей. Вольные духом, они безоговорочно принимали того, кто болеет душой за народ, и отбрасывали всякого, кто шел против него.

Амайг думал не о тех трудностях, которые ждали бы его, окажись он под открытым небом, а о том, как ему одолеть сопротивление родителей. «Только бы суметь коня вывести, – размышлял он, – тогда я бы и спрашивать их не стал – ускакал бы, и все!» И очень он сожалел, что не сообразил приехать из Магомед-Юрта прямо к Торко-Хаджи и не оставил у него коня.

– Сегодня ночью, – продолжал свою речь Торко-Хаджи, – мы должны занять ближний склон у Терека. Пседахцы и кескемовцы займут свои позиции, к ним уже поехали. Итак, сколько вам надо времени, чтобы подготовиться к выступлению?

– Один час. Всего час, – зашумели вокруг.

– Хватит и получаса, – крикнул кто-то.

– Пусть будет час! – оборвал пререкания Торко-Хаджи. – Пищу и воду вам повезут на места. Сообщите дома, что завтра утром с минарета прокричат о том, чтобы сюда, на площадь, доставили продукты, пусть несет кто что сможет.

– Кричать-то они прокричат, – сказал Товмарза, толкнув локтем стоявшего рядом Алайга. – Вот кто только у них командиром будет?

– Торко-Хаджи, конечно! Едва ли еще кого другого так уважают в нашем народе.

Товмарза горячо дохнул в ухо Алайга:

– Уважения мало, надо еще военный опыт иметь. У войны свои секреты. А у казаков ведь будут офицеры, они, брат, не чета нашим.

Поблизости оказался Гойберд. Он невольно услыхал, что говорил Товмарза.

– А разве в Гушко-Юрте не было офицеров? – сказал он. – Отбросили же наши казаков? Клянусь богом, отбросили. И на этот раз так будет!

– Уж ты-то молчал бы, – махнул рукой Товмарза.

– И ты не лезь не в свои дела.

Товмарза пренебрежительно усмехнулся.

– Тоже нос задрал! Не слишком ли торопишься?

– Что ты хочешь этим сказать?

– То, что слышал. Если на твоих плечах голова, а не арбуз, поймешь.

– Прекратите перебранку, вы мешаете слушать! – закричали на них.

– Ну, сельчане, поторапливайтесь, – закончил Торко-Хаджи. – Через час мы уже должны быть в пути…

Итак, Хасан снова должен покинуть село. А он-то надеялся сегодня переночевать дома, точнее, у Исмаала, у себя пока опасно. Может, и не так опасно, но Кайпа все еще боится беды, и потому они с Миновси упросили его побыть у Исмаала. Ну а Хасан противиться не стал, ему бы только крыша над головой была. С самого приезда он всего две ночи провел с матерью и братом. Друзья не раз предлагали ему побыть дома, понимали, что после долгого отсутствия человеку надо и со своими пожить хоть неделю-другую, наговориться, передохнуть, но Хасан и думать об этом не хотел. Хусен женился не вовремя, доставил Исмаалу лишние заботы, нельзя же и Хасану сидеть дома! Сейчас не то время. Каждый, кто носит шапку и считает себя мужчиной, должен сделать все возможное, чтобы защитить новую власть…

Площадь быстро пустела. Скоро на ней остался только один Амайг. Он с завистью глядел вслед уходящим. Счастливые, они могут пойти домой, припасти все, что надо в путь, и уехать. Ведь их никто и ничто не задержит. А он? Уехать-то и он бы смог, но пешком не пойдешь, а коня Мурад и Кудас, хоть умри, не дадут.

Чья-то большая рука подхватила Амайга под локоть.

– Пошли домой, чего ты здесь стоишь, когда все разошлись.

Это был голос отца.

Амайг молча последовал за ним. Удивленный таким послушанием сына, Мурад летел как на крыльях.

– Я ведь давно ищу тебя. Рано утром нам с тобой надо ехать в Той-Юрт. – Мурад говорил быстро, словно боялся, как бы Амайг не вставил слова, не отказался. – Твои родственники по матери нашли там достойных людей, которые хотят с нами породниться. Прутья, говорят, следует гнуть, пока они сырые. Такое дело нельзя затягивать…

Амайг молчал, Мурад совсем разошелся.

– Завтра мы будем там и, пока не сладим дело, не вернемся. Барана, а если надо и быка, купим на месте. Слава богу, денег нам не занимать. Ничего не пожалею для единственного сына.

Амайг молчал не из смирения. Он просто думал о своем, о револьвере, о пятидесяти рублях, которые лежат у него в кармане. Если отец кинется за деньгами в сундук, можно себе представить, что с ним произойдет.

Но, на счастье, Мурада хватило только на то, чтобы поесть и завалиться спать. Утром ведь надо ни свет ни заря подниматься. Довольный тем, что сын дома и ему ни в чем не перечит, Мурад, едва положив голову на подушку, заснул крепким сном.

Проснулся он, когда пропели вторые петухи. Подошел к кровати, чтобы разбудить Амайга, и удивился: постель сына была пуста. Мурад кинулся в сарай. Коня на месте тоже не было.

Часть вторая

1

Холод на перевале невыносимый. Ветрено. Не то, что внизу, в долине. И спрятаться негде. Разве только потеснее прижаться к лошади, но и в этом мало проку. Ветер так пронизывает, что Хасану кажется, будто он и сквозь лошадь продувает. Тело словно свинцом налито, до того тяжелое. Хоть бы чуток погреться!

Хасан невольно завидует пседахцам. На их стороне по всему склону лес. Они могут разжечь костры. Тут же, где расположились сагопшинцы, голо, как на осмоленной бараньей голове. Даже сухого бурьяна и того нет. Чтобы не стоять на месте, Хасан ходит по перевалу и коня водит за собой на поводу. Не он один. Все делают то же самое. Иные, те, кто одет потеплее, сидят верхом на конях. То там, то тут кто-то с кем-то переговаривается, как в селе, когда под вечер в переулках собираются мужчины перекинуться новостями.

– Это не дело, – слышится голос Элберда, человека высокого, широкоплечего и немного сутулого, может, оттого, что уж очень он велик ростом и потому все время пригибается, чтобы казаться пониже. – Пропадем мы тут.

Товмарза, пока Элберд не заговорил, принимал его со спины за Гойберда и все норовил приняться за свое: подтрунивать над ним. Сейчас Товмарза благодарит бога, что не сделал этого. Не забыл он пощечины, полученной некогда от Элберда за насмешку. Она так и осталась неотмщенной. Примирения тоже не произошло.

– Еще одну такую ночь здесь проведешь – и уже не будешь годен ни для войны, ни для дома, – досказал Элберд.

– У тебя нос слишком большой, – пошутил Гарси. – Он и притягивает к тебе весь холод.

Хасан еще с детства не любил Гарси. Бывает же так, что человек ничего тебе плохого не сделал, а душа к нему не лежит – и все. Теперь, когда Хасан узнал, что Гарси противник их примирения с Соси, он уже воспринимает его как врага и только молит бога, чтобы помог ему уехать отсюда, не сцепившись с Гарси. Оттого и старается не попадаться ему на глаза. Не из страха, понятно, а чтобы не усугубить и без того трудное положение.

– Большой и горбатый нос – куда меньшая беда, чем такой вдавленный, как у тебя, точно казачье седло! – отпарировал тем временем Элберд.

Хасан в душе порадовался ответу Элберда. Молодец он, никогда в долгу не остается.

Гарси не обиделся. Он весело засмеялся и сказал:

– Оно, может, и не беда большой-то нос, но и не грех бы тебе и запасной иметь, на людях с ним показываться. Но с таким заметным и от пули не убережешься.

– Ты лучше о своей башке думай, ее береги, о моем носе не тревожься.

Сообразив, что разговор грозит приобрести нежелательный оборот, Гарси «натянул вожжи».

– Э, Элберд, – сказал он, – я не думал, что ты такой обидчивый, шуток не понимаешь.

– Я не обиделся, – быстро остыл Элберд. Настолько быстро, что знающие его нрав удивленно переглянусь. – Я готов хоть до утра шутить. Давай, кто победит?

Кто-то, видимо боясь, как бы состязание не вылилось в скандал, в попытке перевести разговор на другую тему крикнул:

– Эх, нам бы сейчас теплую комнату да красивых девушек!

– И гармошку, – добавил другой голос.

– И без гармошки бы можно обойтись, – глубоко вздохнул Элберд. При слове «девушки» он тотчас забыл о Гарси.

И Гарси тоже повернул свои шутки в другую сторону.

– Э, да ведь у Товмарзы есть что-то вместо гармошки… Как она называется, Товмарза, эта штука, которая сама играет?

– Гарафон, – ответил Товмарза нехотя.

– Граммофон, наверно, – поправил его Малсаг.

– Где ты его взял, Товмарза? – спросил кто-то.

Товмарза медлил с ответом.

– С Терека привез, – ответил за пего Гарси, как будто его назначили говорить вместо Товмарзы. – Когда мы на стороне кумыков выступили против казаков… Ну и вещь!.. – улыбнулся он, довольно накручивая ус на палец.

– Надо было и себе взять, чтобы другим не завидовать, – буркнул Товмарза.

– На кой мне музыка! Я себе коня привел. Диво, не конь! – гордо сказал Гарси. – А веселье ты нам устроишь.

– Не играет он! – пожал плечами Товмарза, метнув сердитый взгляд в сторону Гарси.

– Почему? Что с ним случилось? – спросили сразу несколько человек.

– Как же он будет играть, если пет пластинок, которые кладут в пего? – Хасан узнал голос большеголового Ювси. – Товмарза думал, что это так, мусор. Вот он и побил пластинки, на которых записана музыка, круги такие черные…

Последние слова Ювси вызвали хохот.

– Не болтай, чего не следует! – гневно рявкнул Товмарза и весь вытянулся вперед, будто приготовился наброситься на Ювси. – Если бы у меня была такая же пухлая голова, как у тебя, я, может, все бы знал получше твоего!..

– А если положить на эту штуку чугунную сковородку, не заиграет? – спросил кто-то. – А, Товмарза?

– Что хочу, то и положу, хоть сковородку. Не ваша забота.

Не успел затихнуть смех, как Малсаг серьезно сказал:

– Что ты положишь, это уж точно не наша забота, но то, что ты чужое взял, это забота наша.

– Правильно, – поддержали со всех сторон. – Некрасиво и позорно.

Гарси не согласился с этим.

– Смотря что взять. На войне пспокон веков захватывают добычу.

– Мы не за добычу воюем, Гарси, – ответил Малсаг, – у нас совсем другая цель.

– Цель пусть будет любая, но, если она не припо-сит лично мне пользы, я не намерен подставлять голову под пули, – открыл свои мысли Гарси. – Всякими безделицами я себя позорить не собираюсь, но корову или лошадь увести – этого мне никто не запретит. А запретит – пусть сам воюет.

– Ничего нельзя трогать! – отрезал Элберд. – Пусть это будет мой отец, но если я увижу, что он взял чужое, будет моим самым ярым врагом. Вот так.

– Сказал-то ты сильно, Элберд, – бросил Гарси, покачав головой. – Только хватит ли у тебя духу враждовать с людьми?

– К тебе не приду занимать!

– А помнишь ли ты, что на вражду отвечают враждой?

– Не ты ли собираешься со мной враждовать?

– Я или кто другой – это уже неважно.

– Чецо зря языком чесать, – махнул рукой Элберд. – Возобновим разговор тогда, когда ты тронешь чужое. Хоть иголку.

– А может, сейчас скажешь то, что собираешься говорить потом?…

– Бросьте, хватит вам. Мы сюда не за тем приехали, чтобы скандалить.

– Вот потому я и сдерживаюсь, – ответил Элберд, стараясь казаться спокойным.

Гарси, увидев, что вмешались люди, совсем осмелел.

– Командир какой! Хочет, чтобы люди жили по его указке!

– Не по его, а по указке народа тебе придется жить, – вставил Малсаг. – Мы сюда не грабить пришли. Главное – предотвратить опасность нового кровопролития, а чужого добра нам не надо!..

– Что у вас за шум? – послышалось вдруг.

Увлеченные спором люди не заметили двух подъехавших всадников.

– Торко-Хаджи! – раздалось вокруг.

Старик ни на минуту не оставляет людей без внимания. Он появляется то тут, то там, и в каждом, кто видит его и днем и ночью бодрствующим, поднимается сила духа. Шутка ли, если такой старец противостоит непогоде и всем бедам, молодому и сам бог велит постоять за народ, за село, за очаг свой.

Торко-Хаджи не стал допытываться, что произошло, он только сказал:

– Не допустите, чтобы дружба и согласие между вами нарушились. Будьте как родные братья в эти трудные дни. Помните: только все вместе, дружно, как братья, мы сможем устоять против любой опасности!..

Восход солнца не принес желанного тепла, хотя ветер и утих. Хасану даже показалось, что стало еще холоднее. Но это, может, оттого, что уж очень он продрог за ночь.

Алханчуртская долина, как обычно, была, словно шалью, укутана туманом.

В душе у Хасана спова шевельнулась зависть при мысли о тех счастливцах, кто в этот час нежится в теплых постелях. И когда только кончится это скитание. Зверь и тот имеет свою нору…

Из тумана вдруг вынырнул всадник. Люди обрадовались, приняв его за гонца, который, может, песет им весть о снятии боевого охранения. Иные от нетерпения пошли даже навстречу всаднику. Увы, это был Амайг. Он ехал, чтобы разделить трудности со всеми односельчанами, и радости им никакой не принес. Правда, Хасану он ее принес. Разве само присутствие Амайга рядом – не радость? Все-таки брат.

– Как ты нашел нас? – удивился Хасан.

Амайг на вопрос не ответил. Он все оправдывался:

– Я вчера же поехал бы с вами, но дади не отпустил бы, а без коня ведь не уедешь. Вот и пришлось ждать, пока он уснет. Тайком я удрал.

Исмаал приехал в полдень.

– Что нового? – спросил он, оглядываясь по сторонам и недовольно отметив присутствие неприятного ему Гарси. Правда, к тем, кого недолюбливал Исмаал, относился и Товмарза, но тот мешал не больше перепуганной собаки, что сидит в конуре поджав хвост. Гарси – человек другой. Этого не припугнешь… А потому, пока не произойдет перемирия между семьями Беки и Соси, его лучше остерегаться.

– Здесь ничего нет нового, – ответил Малсаг. – Так и сидим, поглядываем на Терек. Как там?

– Я даже не заезжал домой. Вчера был в Ачалуках…

– Знаю.

– И не слал толком…

– А что думают ачалукские?

– С утра собирались выступить в охранение…

– Им не так трудно, как нам, – вмешался в разговор Элберд. – Им только надо следить за входом в ущелье у Даби-Юрта…

С минуту помолчали.

– Если бы не это дело, сидел бы я в Ачалуках и ел курятину, – заговорил Исмаал, – но, услыхав, что казаки снова зашевелились, задержался там ровно на столько, сколько нужно было, чтобы оседлать лошадь. В такой час уж не до того мне было, чтобы домой заезжать.

Хасан подошел к Исмаалу.

– Ну, чем там закончилось?… – спросил он.

– Обвенчали. Этим и закончилось.

– Правда? – удивился Хасан.

– Правда! Мулла благословил дочь Соси в жены Хусену, – сказал Исмаал. – Теперь Соси пусть хоть век не мирится.

Гарси все слышал. Он сердито посмотрел в их сторону, но не заговорил. Одному против троих не устоять.

Днем Гарси исчез. Видно, поспешил сообщить об услышанном Соси.

– Он уехал потому, что знает: здесь поживиться не удастся, – сказал Элберд. – Ему нужна такая война, где можно хапануть чужое.

– Похоже, что не мы, а казаки будут хапать наше добро, – раздумчиво проговорил Ювси.

– Как у кумыков из Гушко-Юрта, – добавил Товмарза. – А мы, видите ли, не имеем права ответить им тем же.

Элберд понимал, что камушки эти – в его огород. Лицо его стало темнее тучи.

– Слушай, человек, вон казачьи села. – Он указал в сторону Терека. – Что же ты стоишь здесь? Иди туда!..

– Настанет время, пойду.

– Когда люди с победой войдут туда? Ты тогда станешь грабить? Ничего но скажешь – смел против мертвеца.

– Ради бога, не начинайте ссору, – взмолился Малсаг.

– Не до того сейчас, – добавил Исмаал.

Арбы с провиантом прибыли в полдень. В арбе, которая подъехала к Хасану, сидел Мажи. Сискалы, сыры, яйца, мясо, даже куры – здесь было все, о чем и мечтать не могли. Женщины, каждая думая о своем муже или сыне, не жалея ничего, отдали все, что было в доме.

Посмотрев на Мажи, Хасан улыбнулся и подумал: «И набил же ты, наверное, сегодня свой живот, дружище, как люди в день свадьбы твоей матери».

После обеда Хасан вдруг почувствовал тяжесть во всем теле. Веки едва поднимались. Опутав лошадь, он пустил ее пастись, а сам лег на спину тут же, неподалеку. Земля еще была холодная, сырая. Прелью пахла прошлогодняя трава. Хасану нравился этот запах. Он с наслаждением вдыхал его полной грудью.

Солнце, светившее прямо в лицо, приятно щекотало. Кругом, куда ни кинь взгляд, было светло и спокойно. Туман рассеялся, и Алханчуртская долина, и села, разбросанные в ней, были видны как на ладони; даже самое далекое село Кескем прекрасно просматривалось. День был тихий, мирный. Казалось, никто и угрожать не может. Хасан закрыл глаза. Ему представилось, что он на пахоте и словно бы прилег отдохнуть в послеобеденный час. Слышно, как лошадь жует сухую траву, как она похрапывает, будто простуженная. Вдали ржали кони. Совсем как на пахоте.

– Пусть бы уж они начинали свою войну, – услышал Хасан. Это был голос Ювси. – Надоели эти ночи в степи…

– Надо бы разведать, что они там думают, – сказал Элберд. – А что, если, пока мы здесь стоим, они у Магомед-Юрта перейдут перевал и ударят с долины?

– Так что, по-твоему, Торко-Хаджи не думал об этом? – вмешался кто-то другой.

Хасан не посмотрел в сторону говорящего. Он задумался над словами Элберда.

– Думаешь, он позволит этим гяурам обмануть себя? – продолжал кто-то незнакомым голосом. – Как бы не так!

– И все же лучше бы разведать, – настаивал на своем Элберд. – Как это делают на войне? Посылают людей в разведку… Вот бы пробраться в Моздок…

– О Моздоке и думать нечего, – проговорил Исмаал как бы сам для себя. – Хоть бы в хутор к Федору попасть. Уж он-то бы сообщил все, что знает.

Хасан слушал Исмаала с большим вниманием. В голове его быстро рождались всякие мысли.

– А если Федор заодно с ними, с казаками? – спросил он вдруг.

– Федор? Ну нет! Он за советскую власть. Я это твердо знаю! – уверенно сказал Исмаал. – Я за это время не раз бывал у него. Вот только теперь не попадешь.

– Хорошо такому, кто на казака смахивает, куда хочешь пройти сможет! – подумал вслух Элберд.

Хасан невольно вспомнил, как Митя не раз говаривал, что он, Хасан, похож в своей одежде на казака. Может, и правда рвануть? Но, как бы отвечая на его мысли, Исмаал в этот миг сказал Элберду:

– Никому сейчас не пробраться. Разве что по небу да под землей. Посылать в такое время туда человека равносильно тому, чтобы на смерть отправить.

' – Верно говоришь! – согласно закивали несколько человек.

Весь день Хасан провел в раздумьях, и никто не знал его мыслей… Даже Исмаалу он ничего не сказал, боясь, как бы не воспротивился. Правда, Амайг был с ним заодно, но, решив, что он еще мал, Хасан ничего и ему не сказал. Под вечер он поделился с Ювси, стал сманивать его с собой.

Ювси сначала было согласился, но потом передумал, и Хасан пожалел, что проговорился ему.

Амайг все пытал Хасана, что он надумал. Особенно после того, как он попросил у Амайга револьвер.

– Хочешь подкараулить Саада?

– Нет.

– Пойдешь в Моздок?

– Нет.

– А куда же ты?

– Вернусь, расскажу.

Амайг дал ему револьвер. Хасан оставил свое ружье. С наступлением темноты его уже не было в лагере. Хватились скоро, но никто не знал, куда он ушел. Ювси тоже ничего не сказал, Может, побоялся, чтобы не сочли за труса?…

2

Хасану вспомнилась ночь, когда он шел в Витэ-бал-ку, чтобы увести лошадь Товмарзы. Страшная это была ночь, страшным был и его путь, но по сравнению с сегодняшней ночью и сегодняшним путем то было ничто. Витэ-балка – не Терек. На Терек не каждый осмелится пойти. Хасан идет по велению сердца, и это придает ему решимость. Вокруг ни души, только темень на страже его покоя. Она сгустилась настолько, что кажется, весь шум и все звуки ночи окутала собой.

Хасану на минуту почудилось, что где-то далеко впереди завыл волк, но он прислушался и понял – это собака. И стало на душе чертовски радостно, как у человека, который после долгого отсутствия подъехал вдруг к своему двору и услыхал лай своей собаки.

Только радость была не долгой. Чем ближе к цели, тем больше им овладевали мысли об ожидающей опасности там, в чужом селе… Хорошо, что он не на коне, в темноте могут и не приметить. Собачий лай все ближе и ближе, теперь уже целый хор брешет. Хасан не уверен, то ли это село, в котором живет Федор. Наконец из тьмы вдруг вынырнули покрытые инеем деревья, а рядом с ними Хасан заметил и невысокий плетень. Из-за него неожиданно выехали два всадника. Хасан с деланным безразличием шел прямо в село. Всадники пустили коней ему наперерез. Хасан изо всех сил старался казаться спокойным, но сердце предательски стучало, а ладонь, крепко сжимавшая в кармане рукоять револьвера, вся взмокла.

– Эй! Стой! – крикнул один из всадников, словно боялся, что не догонит ходока, если не остановит.

Хасан не заставил повторять приказ: может, примут ва мирного человека и проедут мимо. Ну а коли нет, тогда Хасан пустит в ход оружие.

Всадники приблизились, и, к своему удивлению, Хасан услышал незнакомую речь. Это несколько успокоило его. «Значит, не казаки! – подумал он. – А кто же? Кабардинцы или осетины?» В том, что это не кумыки, он был уверен. Кумыки все сейчас в Сагопши, в Пседахе и Кескеме. «Наверно, заблудился, – решил Хасан, – и попал совсем не в то село. Но куда же?»

Всадники встали по обе стороны Хасана, словно арестовали его. Один спросил, кто он такой. Хасан ответил на вопрос и в свою очередь поинтересовался, кто они.

– Кабардинцы мы.

– А что это за село? – совсем осмелел Хасан.

– Бековичи.

Хасан знал, что так называют Гушко-Юрт. Он удивился, что делают кабардинцы в этом опустевшем кумыкском селе? Хасан уже хотел спросить об этом, но один из всадников опередил его и сказал:

– Куда путь держишь? Хасан ответил.

Всадники недоуменно переглянулись.

– А не слишком ты храбрый? Или, может, не знаешь, что казаки собрались войной на вас?

– Знаю.

– В таком случае как же ты решился идти прямо к ним в руки? Смерти ищешь?

Хасан секунду помолчал и спросил:

– А когда они выступать собираются?

– Нам не докладывали. У нас одна забота: возвращать всех путников назад, чтобы не допустить столкновения между казаками и вами. Нас много здесь – целый отряд поставлен. На всех подходах. Удивляюсь, как это ты проскользнул? Но дальше не пойдешь. Возвращайся назад.

Хасан стал просить, чтобы его пропустили, убеждал, что по его, мол, одежде никак не определишь, ингуш он или нет, что там, куда он идет, у него есть друг, много друзей. Говорил и сам верил, хотя, кроме Федора и Нюрки, никого в станице не знал…

Всадник что-то сказал своему спутнику, видно, советовался. Наконец он проговорил:

– Ладно. Мы пропустим тебя. Только спустись вниз и иди берегом реки. Если пойдешь верхом, обязательно напорешься на казаков.

Хасан заспешил, словно боялся, как бы они не передумали и не вернули его.

Терек оказался совсем близко. Он был удивительно спокойным, словно изнемог от длинного своего пути. А жаль. Будь он бурным и шумным, Хасану легче было бы скрываться. Сейчас приходилось думать о каждом шаге, ступать с осторожностью кошки.

Сверху донесся стук конских копыт. Хасан остановился и прислушался. Похоже, там мпого всадников. Он ускорил шаг, под ногами зашуршала осыпь.

– Саня, слыхал? – донеслось до Хасапа сверху. Говорили по-русски.

«Казаки!» – остановился как вкопанный Хасан.

– Что слыхал? – переспросил другой голос.

– То ли галька осыпалась, то ли ледок хрустнул.

– А-а, это, наверно, заблудшая скотипа.

– Что-то непохоже на скотину. Уж больно подозрительно все прекратилось.

– Да ну, не говори ерунды. Тебе только и знай мерещатся враги.

– И все-таки надо проверить, что это был за треск. Хасан стоял, плотно прижавшись к ровному, как стена, обрыву, увидеть его сверху было невозможно.

– Давай спустимся вниз, а, Санек? Посмотрим, что там такое? – приставал казак к товарищу.

«Будь проклят твой отец, – выругался в душе Хасан. – Если ты посмотришь на меня, то на другого тебе уже в этой жизни смотреть не придется. Спускайся!»

– А что ты мне дашь, если там никого нет? – спросил тот, кого называли Саней. – Десяток патронов, идет?

– Идет!

Оба взяли с места рысью. К счастью Хасана, берег был такой крутой и высокий, что спуститься можно было, только объехав вкруговую. Хасан успел найти себе более укромное место – в большом углублении в обрыве.

Всадники – один по дороге, а другой держась ближе к берегу – медленно приближались к нему. Хасан затаился словно неживой, боясь, как бы даже дыхания его не услышали. И те проехали мимо. Но не успел топот копыт затихнуть, как Хасан снова услышал его, – видать, решили вернуться. Не доезжая до Хасана всего шагов десять, всадники остановились.

– Откуда-то отсюда донесся треск, – сказал один.

– «Отсюда, отсюда», – передразнил другой. – И теперь не веришь, что здесь никого не было? Ну и рыская себе, а я поднимусь наверх. Кто знает, пока мы здесь крутимся, там, может…

Хлестнув коня, казак ускакал, спустя минуту и другой припустил за ним.

Не встретив больше никого, Хасан благополучно добрался до села. Некоторое время он стоял у околицы и размышлял, не обойти ли вокруг. Наконец он решил, что идти прямиком, пожалуй, безопаснее – в обход, чего доброго, на пост напорешься.

Хасан довольно смело вошел в село, будто к себе в Сагопши. В домах еще спали, только собаки уже пробудились и брехали на все лады, и Хасану казалось, что брешут они неспроста, будят народ: ловите, мол, пришельца.

На счастье, навстречу никто не попадался, ни души. Можно было подумать, что, кроме собак, в селе никого и нет.

Хасан шел не сбавляя шага, спешил как можно скорее добраться до цели.

3

Калитка в воротах дома Федора была наполовину приоткрыта. У конуры сидела и тявкала небольшая собачонка. Хасан приласкал ее, она завиляла хвостом, обнюхала гостя и побежала за ним.

Федор не сразу узнал Хасана. Легко ли, если видел в последний раз мальчишкой, а сейчас перед ним взрослый мужчина, хотя ростом и невелик.

– Посмотри на него! – воскликнул Федор, обхватив гостя за плечи и крепко сжав его. – Какими судьбами? Как сюда-то попал?

Не успел еще Хасан ответить, как Федор потянул его в дом, там опять засыпал вопросами. Когда Хасап объяснил Федору, откуда и как он добрался, тот покачал головой:

– Так, парень, и без головы недолго остаться.

– И пусть, – махнул рукой Хасан.

– Пусть. Смерти захотел? Жить надо, а не погибать.

– А если не дают жить? Едва дождались перемен, и вот снова войну затевают. Кому она нужна?

– Тем, кому новая власть не по душе. Офицерам, атаманам, богачам разным. Ты думаешь, казакам нужна война? Ничуть нет! За четыре-то года она всем надоела. Казак тоже хочет спокойно трудиться на своей земле, наладить расстроенное хозяйство, а офицеры ему говорят: «Бросай землю да хозяйство и готовься к войне. Бей горцев, а не побьешь – они прогонят тебя с земли».

– Кто прогонит? – перебил Хасан. – Мы, что ли? Зачем нам казачья земля? Сполна хватит той, что отобрали у Угрома да у Мазая…

– Я-то понимаю, что это бредни офицеров, которые спят и во сне видят, как бы посеять вражду между горцами и казаками. Раньше я этого не понимал, а теперь знаю. Они больше всего боятся, как бы горцы и казаки не примирились. Тогда, чего доброго, новая власть укрепится, а им, офицерам да атаманам, придет конец. Они, брат, хитроумны. Вон чего в Бековичах натворили! Напрасно ваши дали себя обвести, хотя, конечно, хорошо, что они пришли на помощь кумыкам. Но зачем же было врываться в наши хутора, наносить такой урон?

– Верно, мыслимое ли дело, ворвались, словно абреки! – вставила жена Федора.

– Это как раз то, чего добивались офицеры, – прервал ее Федор. – Теперь у них есть причина балабонить, что, мол, какой же мир между казаками и горцами? Не могут, мол, они жить в мире, а потому и надо всех их перебить…

– Когда же это они собираются нас перебить? И с какой стороны готовят нападение?

Федор пожал плечами и через минуту сказал:

– Кто знает? Пока нам известно только то, что терские и Сунженские казаки готовы начать войну.

Хасан нахмурился. Федор не видел выражения его лица – лампа без стекла почти не освещала комнату, но он заметил, как руки Хасана, лежавшие на коленях, сжались в кулаки. Федор вздохнул и сказал:

– Возможно, все еще обойдется. Четыре дня спорят. Говорят, если большевики возьмут верх, все, кончится миром, Многие уже отошли от Рымаря и примкнули к большевикам… А осетины и кабардинцы с первого же пня съезда на стороне большевиков.

– А кто это Рымарь? – спросил Хасан.

– Казак из Терской, – недовольно буркнула жена Федора и, натянув одеяло, повернулась к стене. Не очень она, видно, жаловала того, о ком шла речь.

– Полковник он, – сказал Федор. – За ним все офицеры и богатые казаки. Он-то и заварил всю эту вражду. Только я не думаю, что казаки пойдут за ним. Тоже ведь настрадались. Им не больно-то снова воевать хочется.

Старуха при этих словах опять подняла голову:

– Казаки куда хочешь пойдут. Война так война. Им лишь бы приказ был. Испокон веку так ведется.

– Ты смотри, разговаривает, как сам Рымарь. Так и он, говорят, думает. Даже надеется, что на съезде его поддержат.

– Какой еще съезд? – удивился Хасан.

Сидевший в темном углу Федор, худющий, с заострившимися плечами, показался ему всадником в черной бурке.

– Разве ты не знаешь? В Моздоке сейчас идет съезд народов Терека. Уже четыре дня. Там и решают, как дальше жить.

Хасан опустил голову. Не все он понимал. О том, что большевики стоят на одних позициях, а офицеры, атаманы и богатые казаки на других, Хасан знал. Знал он также, что эти вторые против новой власти. На Дону было так, здесь тоже, наверно, так. Но вот как же это большевики со своими врагами собрались на одном съезде? Этого Хасан никак не понимал. «Разговор с врагом можно вести только оружием», – думал он.

Какое-то время Хасан молча сидел и смотрел в одну точку. И, будто поняв его раздумья, Федор вдруг сказал:

– Видишь ли, парень, получается настоящая неразбериха. На сегодняшний день в Моздоке три власти. Одна – Совдеп, другая – казачье-крестьянский совет во главе с Рымарем, третья…

Хасан совсем с толку сбился. «Казачье-крестьянский совет… Почему в нем офицеры и почему во главе его стоит полковник? Крестьяне и офицеры? Это все равно что война и мир. Как же это так получается, что здесь они вместе?»

– Властителей много, только власть неизвестно какая, – вновь донесся голос от стены – голос хозяйки дома.

– Будет и власть, власть Советов! – уверенно сказал Федор. Затем, несколько поколебавшись, добавил: – Если, конечно, большинство на съезде встанет за это. И мир будет, если захотят…

Почувствовав в голосе Федора неуверенность, Хасап окончательно потерял спокойствие. Его пальцы опять сжались в кулаки, которыми он тихонько стал бить по коленям.

– Ты тоже был на том съезде, Федор? – спросил Хасан, почему-то понизив голос до шепота.

– Был. Я делегат. Говорят, там сегодня будет выступать Киров. Слыхал о нем?

– Киров? Киров здесь? – вырвалось у Хасана.

Он не раз слышал это имя, и ему очень захотелось увидеть Кирова. Киров должен, обязательно должен поддержать горцев. Когда он прислал своих людей, то ингуши ведь отказались идти на Петроград, отказались выступить против большевиков! Весь полк отказался!

– Федор, а как бы мне попасть туда?

– Куда? На съезд?

– Да. Мпе очень хочется послушать Кирова.

– Э-э, парень, это невозможно и очень опасно. Во-первых, на этом съезде нет ни одного ингуша и чеченца, их не пригласили. Ясное дело, съезд ведь созвал Рымарь да его сподручные. Во-вторых, если кого из ваших увидят в Моздоке, едва ли выпустят живым.

– Не только в Моздоке, и в станицах не дай бог показаться, – добавила жена и просительно взмолилась: – Езжай домой, пока голова цела, сынок, здесь опасно. Себя не жалеешь, так хоть мать свою пожалей!

Хасан приуныл. Вернуться, так и не узнавши, что задумали казаки? Что люди скажут?…

– Вот бы реку перейти, в Моздок попасть… – проговорил он, вопросительно глядя на Федора.

– Через реку если только на крыльях… Там такая охрана на мосту поставлена…

Все дороги, выходит, перекрыты. Кроме одной: что домой ведет. Да и та небезопасна. Казаки, они всюду рыщут.

В комнате наступила тишина. Словно придавленный темпым потолком, Хасан опустил голову. Хозяйка не предлагала ложиться спать ни мужу, ни гостю. Чуть забрезжил рассвет – Хасан поднялся.

– Поторапливайся, жепа, – сказал Федор. – Мне тоже пора. До съезда надо у себя на заводе побывать.

– Свез бы Нюрке пару охапок сена, – укоризненно сказала хозяйка. – Травинки у них нет.

Женщина говорила, а сама все на Хасана поглядывала, словно думала: «Уезжай-ка ты подобру-поздорову, не ровен час беду на нас накличешь!»

– Отвезу, так и быть. Собирай скорей поесть.

– А где Нюрка? – спросил Хасан. Ему уж давно хотелось узнать о ней, да новости, которыми его ошарашил Федор, отвлекли его.

– Нюрка замуж вышла, – недовольно буркпул Федор. – Не захотела больше с нами оставаться. Я отговаривал ее, время вон какое, не поймешь, чего делается. Переждала бы чуток…

– Чего ждать-то? – донесся от печи голос жены. – Девка по душе себе пару нашла, а ты все покою не даешь.

– Хороша пара, Рымарев хвост! Чем юлить вокруг офицерья, лучше бы о скотине своей позаботился. Из отцова дома выделился, а сам ни в чем толку не зпает. Никудышный домишко построил, и то всем миром ему помогали… Не хозяин он.

– Ладно уж. У самого-то хозяйство хуже некуда.

Федор молча вышел. Хасап последовал за ним.

– Делать нечего, – вздохнул он. – Надо домой пробираться.

Приникнув к уху Хасана, Федор прошептал:

– Погоди, что-нибудь придумаем…

4

Телега со скрипом подскакивала на кочках и наконец остановилась. Спрыгнув на землю, Федор быстро пошел. Шаги скоро затихли, и послышался женский голос. Хасан узнал – это Нюрка.

– Как ты рано приехал! – сказала она.

– Приехал, чтобы твоя корова не околела с голоду.

– Не ворчи, – попросила Нюрка. – Заводи лучше телегу во двор, небось ведь сено привез?

Федор ne ответил на ее вопрос.

– Хозяин-то твой дома? – сердито спросил он.

– Нету. И не ночевал. Не знаю, куда подевался.

– Где ему быть? С офицерьем крутится. Ждет, как собака, кто кость послаще кинет.

– Может, и так, – ответила Нюрка тоном полного безразличия и добавила: – Так заводи телегу, я сейчас вилами живо его поскидаю.

Телега тронулась.

– Не нужны вилы, – сказал Федор.

– А как же иначе?

– Руками бери.

– С чего это руками?

– Сейчас узнаешь.

– Не пойму я тебя. Есть вилы, а сгружать руками, где это видано?

– Там, под сеном, человек лежит.

– Какой еще человек? – удивилась Нюрка.

– Обыкновенный…

Отец и дочь стали скидывать село.

Хасан наконец увидел над собой небо, но это продолжалось только мгновение. Открыв глаза раньше времени, он засорил их.

– Беги в сарай, – сказал Федор, а сам повернулся к воротам: нет ли прохожих. Хасан кубарем скатился с телеги, прикрывая ладонью глаза.

– Глаза засорил, – сказал он виновато уже в сарае.

– Дочка, ну-ка глянь, что там у него. Ты зорче будешь, чем я.

Прохладные мягкие пальцы раздвинули веки Хасану, и он увидел Нюрку совсем близко, увидел тронутое желтизной лицо. Вмиг вспомнился день, как он, продав в Моздоке дрова, на пути домой хотел поделиться с Нюркой деньгами, вырученными за коня Фрола. Тогда Нюрка тоже стояла перед ним совсем близко, как сейчас, только лицо у нее в ту пору было бело-розовое.

Кончиком головного платка она стала прочищать Хасану глаза – один, потом другой.

– Узнаешь его? – спросил наконец Федор.

Нюрка пристально всмотрелась в Хасана и, может, чтобы получше разглядеть, слегка даже откинулась назад, но, видно, так и не признала. Обернувшись к отцу, она отрицательно покачала головой.

– Получше посмотри, – улыбнулся Федор.

Нюрка еще раз пробежала взглядом по лицу Хасана.

– Не знаю я его. Чего в загадки играешь? Скажи лучше, кто он.

– Помнишь, ты однажды водила двух парней к Фролу на уборку хлеба? Двух ингушей?

– А-а, теперь узнаю! – вскричала Нюрка, чуть не подпрыгнув на месте.

– Ну, поторапливайся, – переменил разговор отец. – Не время сейчас охи-ахи разводить.

Хасану в эту минуту действительно показалось, что она девочка. Босоногая девочка, как и много лет назад. Синие глаза ее горели, как и тогда.

– Так нежданно-негаданно свалился с неба! Разве узнаешь? – приговаривала Нюрка, улыбаясь.

Но лицо ее удивительно быстро изменилось. Помрачнело и погрустнело. Глаза, которые минуту назад были как ясное небо, стали похожи на серые дождевые тучи.

– Ты как сюда попал? Опасно ведь?

И Хасану показалось, что в ее грустных глазах загорелись искорки тревоги за него.

– Ничего, что опасно! – махнул он рукой.

– «Ничего»! Здесь убивают. Как узнают, что из ваших, сразу… Вчера я ходила за водой, сама видела, как у Терека одного саблями зарубили. А он, бедный, закрывался руками, наверно, просил не убивать. Большую вражду они с вами затеяли.

Хасан обратил внимание, что себя Нюрка от тех, кого называла она, отделяла. А Федор ведь говорил, что муж за Рымарем и офицерами пошел.

И, как бы подтверждая отцов рассказ о зяте, Нюрка добавила:

– Мой и то совсем покой потерял. Ждет не дождется, когда война с вами начнется.

– Чего же он коня своего не кормит? – сердито бросил Федор. – Как же воевать-то без коня! Ваша кляча и до Терека не дотянет. Небось надеется разжиться добрым конем у ингушей?

Нюрка сделала вид, что не слышит отца, повернулась и, выйдя из сарая, пошла к дому.

– Идемте в тепло, чего мы тут зябнем, – предложила она.

Федор направился к телеге, а в это время в воротах вдруг показался человек. «Не муж ли?» – подумал Хасан. Рука невольно потянулась к карману, где лежал револьвер.

– Вот еще один вояка идет, – сказал с издевкой Федор. – Тоже, наверно, готовится к войне, хотя только что с одной вернулся.

Федор косо глянул на дочь и добавил:

– Деверь твой идет!

– Сама вижу!

Хасан уже не слышал их. Его удивленные глаза впились в приближающегося человека.

«Не может быть, – говорил про себя Хасан. – Неужели это он? Тот же нос с горбинкой, и лицо, и чуб».

– Убираться нам надо, – сказал Федор, – влезай скорее на телегу.

Хасан стоял на месте, словно и не слышал Федора. Тот, что пришел, не доходя пяти-шести шагов, тоже вдруг остановился как вкопанный, будто чего-то испугался.

– Это на самом деле ты или мне только кажется? – спросил он, чуть придя в себя.

– Не кажется, Митя! Это я!

Они кинулись друг к другу, крепко пожали руки, а сами глядели один на другого, не веря глазам. Особенно был ошарашен Митя.

– А я-то ведь сообщил всем, что тебя убили, – сказал он.

– Знаю.

Федор и Нюрка удивленно смотрели на обоих парней и ничего не понимали.

– Как же ты сумел уйти от них? – нетерпеливо спрашивал Митя.

– Очень просто. Видно, не суждено мне было в тот раз умереть.

– Расскажи, как все произошло?

– Потом, – махнул рукой Хасан.

– Заходите в дом. Там и наговоритесь, – предложила Нюрка.

Ей и самой не терпелось узнать, о чем это они говорят и откуда Хасан знает ее деверя.

– В этом доме не больно-то наговоришься. Не дай бог, хозяин явится, – предостерег Федор.

Митя тоже с тревогой глянул на Хасана. Кто-кто, а он-то знал, что грозит его приятелю в этих местах. Похлеще, чем на войне. Митя лихорадочно соображал, что делать.

– Пожалуй, тебе сейчас лучше здесь побыть, – сказал он наконец, глядя на Хасана. – За эти дни, может, все успокоится. Сейчас все дороги перекрыты и каждого путника видать как на ладони…

Хасану делать было нечего. Он только согласно кивал.

Вскоре Федор уехал. Недолго задержался и Митя. Спросил только у Нюрки о брате, и вместе с Хасаном они пошли со двора. Как Нюрка ни уговаривала их перекусить, задерживаться не стали.

Ветхий Митин домик был поблизости, через пять-шесть дворов. Родители Мити очень старые, под стать своему дому. Сын познакомил с ними товарища. Сказал, что это тот самый, про которого он им рассказывал, считая его убитым.

– Теперь будет долго жить, – сказал старик. – Так завсегда, коли пройдет слух, что человека убили, а он – вот он, явился, значит, век его будет долог.

Старушка перекрестилась, что-то при этом про себя прошептала и вышла.

Через минуту она вернулась, неся в руках три яйца.

– Вот это ты хорошо придумала, мама, спасибо, – обрадовался Митя.

– А как же? Он ведь с дороги, есть небось хочет. Сварить али, может, поджарить? – спросила старушка, глядя на Хасана. – Жира у меня, жаль, пет подходящего. Только свиное сало.

Хасан замотал головой.

– Не насилуйте парня, – сказал старик, – у каждого народа свои обычаи, нельзя так нельзя. Некоторые, например, едят конину, а я, убей меня, и куска ее в рот не возьму. Хотя знаю, что конь куда чище свиньи. Траву да овес ест, не то что всякую грязь…

Старику не ответили. Каждый был занят своим. Старуха у печки копошилась, а Митя с Хасаном повели разговор о том, как и что было.

– Поезд пошел не через Моздок, – рассказывал Митя. – Ехали через Беслан. В Гудермесе я сошел – и сюда. На пути в Назрани мы долго стояли. Там я и сказал о тебе… Очень расспрашивали в Назрани про тех двух ингушей, которых увели вместе с тобой. Откуда да какие из себя…

Старик стал прислушиваться к их беседе. Он сам в былые годы не раз попадал в передряги, а потому любил погутарить. Сердце начинало биться, как в молодости. Только не много радости о войне вспоминать. Кто-кто, а старик-то знал, какие она беды приносит. У него у одного двух сыновей унесла, будь она проклята. Теперь вон тоже все о войне говорят. Чего надумали: воевать с соседями, с которыми испокон веку бок о бок живут. Два сына осталось у старика. Один ждет войны, как пасхи, другой ненавидит ее.

Совсем запутавшись в мыслях, старик тяжело вздохнул и вышел во двор…

Хасан коротко рассказал обо всем, что пережил.

– Та-ак, – сказал Митя. – Еще не известно, чем все это кончится. Не сегодня-завтра узнаем. Достаточно и того, что там наговорили за эти четыре дня.

– Я слыхал, будто сегодня будет выступать Киров, – проговорил Хасан, глубоко вздохнув и опустив голову.

– Кто тебе сказал? – удивился Митя.

– Федор.

– Я тоже слыхал. Многие ждут, что он скажет. Говорят, большевики призывают к миру и дружбе между народами, а он, говорят, стоит во главе большевиков, всех большевиков нашей области. Значит, должен быть против войны.

– И ты будешь его слушать? – с завистью спросил Хасан.

– Если брат пропустит. Вчера он меня пропустил. Еще ведь не точно, будет Киров выступать или нет. Люди просто считают, что он не может не выступить… А знаешь что? – положив руку на плечо Хасану, добавил через минуту Митя. – Идем-ка мы вместе.

– Куда? – удивился Хасан.

– Туда. На съезд. Коли брат стоит у входа, возможно, мы оба и пройдем. Сам все услышишь. И Кирова увидишь…

– Эх, если бы это удалось! – Хасан ударил себя по коленям.

Едва перекусив, они заторопились. В дверях столкнулись со стариком.

– Куда ты его уводишь? – спросил он.

– Не сидеть же ему здесь. Заскучает.

– Не до веселья сейчас. Сами говорите, опасность большая. И его подведешь, и сам, не ровен час, беду наживешь!

– Ничего, отец, – успокоил Митя. – Мы и не из такого пекла выходили целехонькими.

Мать, не говоря ни слова, глядела вслед сыну и все крестилась, а он тем временем объяснял Хасану, как надеется попасть на съезд.

– Если нам не удастся вместе пройти, ты подождешь на улице и я вынесу тебе мандат.

– Какой мандат?

– Бумага такая. По ней проходят те, кому там быть следует, на съезде. У кого только мне его взять? У Федора, что ли, попросить? Лучше бы, конечно, у какого-нибудь осетина. Ты за осетина вполне сойдешь. У меня там есть один знакомый… А ты язык-то ихний знаешь?

– Ни слова, – покачал головой Хасан.

– Ну ладно! Спрашивать станут – скажи: кабардинец.

На этом и порешили.

5

Улица, на которой расположен театр «Палас», довольно широкая сравнительно с другими. Дома тут добротные, иные даже двухэтажные, но Хасан на все это особого внимания не обращал. Он всякого навидался, его теперь не удивишь никакими городами. Хасан вглядывался в людей, что толпились около двух-трех домов, словно знакомых искал.

– Видишь вон тот дом? – толкнув его локтем, Митя кивнул в сторону двухэтажного дома возле театра. – Говорят, Киров там живет. А в театре этом съезд идет, – добавил Митя. – Народ весь туда пришел. Начала ждут.

– А Киров? – спросил Хасан. – Он здесь пройдет?

– И через двор может пройти. Там тоже дверь есть. А вон и Илюха! – шепнул Митя. – Брат мой. С ним тебе надо поосторожнее. Я пока один пойду, а ты побудь здесь, подожди меня. У нас с ним наперекосяк пошло, с Илюхой-то. Он все к офицерью прибивается. А мне они вот где! – Митя провел ладонью по горлу и зашагал к парадной двери.

Там по обе стороны стояли два казака с саблями на боку, с патронташами на поясе и короткими винтовками за спиной. Тут же были два офицера. У этих винтовок не было, на поясах, туго стягивавших черкески, болтались наганы в сафьяновых кобурах. Оба они о чем-то говорили и весело похихикивали. Часовые молчали и были какие-то мрачные.

Митя не возвращался. Хасан стал злиться. «Хоть бы вышел и сказал, что ничего не получается», – подумал он. Дважды прогарцевали мимо конные казаки, проходили и пешие, а Хасан все стоял, как мишень.

Время было уже за полдень, когда наконец отворились двери и народ повалил из театра. Чуть ли не первым выскочил Митя.

Хасан, сцепив зубы, ждал, что друг начнет оправдываться и объяснять, что произошло, но Митя, даже не заикнувшись о том, почему он не вышел, спросил:

– К тебе никто не подходил, нн о чем не спрашивал?

Хасан зло сверкнул глазами и отрицательно покачал головой.

– Кпров будет выступать вечером. В шесть часов, – зашептал ему на ухо Митя. – Тогда я тебя и проведу. Плюха поможет. А он не подсобит – так я уже там отыскал осетина одного. Обещал дать свой мандат. Только бы никто не прознал, что ты ингуш. Особенпо Илюха. От него живым не уйдешь. Там на съезде большевик один выступал, с Кировым, говорят, приехал. Грузин он, Буачидзе его фамилия. Он сказал, что казаки им заявили: на мировую с вами не пойдут и большевиков, мол, на части разорвут, коли будут на этом настаивать. «А мы, – сказал Буачидзе, – стояли и будем стоять за мир между казаками и горцами».

Некоторое время друзья шли молча. Митя заговорил первым:

– Теперь люди ждут, каким будет слово Кирова.

– Чье слово? – услышали они голос позади себя. Оба оглянулись.

– А-а, это ты, Илюха?… – смешался Митя.

Хасан исподлобья глянул на Илюху, когда тот поравнялся с ними. «Похож на Митю, – подумал он. – Только нос у него не такой. Тоненький, как щипцами зажатый, и под носом темные усики пучочком. У Мити их нет».

– Это кто с тобой? – глянув на Хасапа, спросил у брата Илюха.

– Тот, о ком я тебе говорил… Кабардинец… Это он меня в Ростове от смерти спас.

– Ты вроде рассказывал, что он ингуш? – насторожился Илюха.

– Ошибся я. Он кабардинец! – ответил Митя чуточку растерянно.

– Кабардинец, значит? Так-так…

– Будь он ингуш – не пришел бы сюда, – выкручивался Митя.

– Это ты о нем просил сегодня? Чтобы в театр пропустил?…

– Нет. То я о казаке одном. Из Ищёр.

– Берегись, братуха, – сказал он наконец, погрозив Мите пальцем, и свернул в узкую улочку, что вела к его дому.

Проголодался, видно, с утра, не до расспросов ему было.

Вечером, когда Митя и Хасан вернулись к театру, фонари освещали всю улицу – было светло. У входа стоял незнакомый усатый казак. Илюхи не было.

Оставив Хасана опять одного на улице, Митя стал протискиваться сквозь толпу к двери. И снова Хасан в ожидании ходил взад и вперед. Хотя ночь и холодная, зато на душе спокойнее – как-никак вечером легче избежать любопытных взглядов прохожих.

– Ага, ты тут? – услышал Хасан за собой чей-то голос.

Обернувшись, он увидел Федора, с ним было несколько человек. Это оказались рабочие с чугунолитейного завода братьев Рязанцевых. Узнав, что на съезде будет выступать Киров, они попросили своих делегатов провести их в театр.

Хасан хотел объяснить, что ждет Митю, но Федор не дал ему открыть рта.

– Забирайся к нам в середину и не зырь по сторонам.

Хасан так и сделал и оказался внутри здания. Он с любопытством стал рассматривать росписи на стенах. Но вот откуда ни возьмись прибежал Митя.

– О, ты уже… Пошли, пошли, – заторопил он Хасана.

Хасан последовал за Митей вверх по узкой железной лестнице, а сам все оглядывался, не мог глаз оторвать от нарисованного на стене человека, наступившего на шею поваленного льва. «Неужто и в жизни бывают такие богатыри?» – подумал Хасан.

Но вот они оба прошли на балкон. Он забит людьми. В лицо пахнуло духотой. Хасан посмотрел вниз и ахнул: там тоже яблоку негде было упасть. Зал был похож на большущий длинный вагон.

У противоположной стены, прямо напротив балкона, на возвышении, за длинным столом сидели человек десять. А чуть поодаль, стоя за чем-то вроде ящика (только много позже Хасан узнал, что это называется трибуной), говорил речь коренастый человек среднего роста.

– Киров! – толкнул Хасана в бок Митя.

«Совсем обыкновенный человек, – подумал Хасан, – похож на рабочего». Но вот до Хасана стал доходить смысл слов Кирова.

– …Большевики за власть народа. Для укрепления этой власти необходимо единение людей всех национальностей, населяющих ваш край. Здесь высказывали мысль, что, дескать, советскую власть казаки признать готовы, но лишь после того, как разобьют ингушей и чеченцев. – Киров покашлял в кулак и продолжал: – Если стоять на такой позиции, то ведь и горцы могут, взявшись за оружие, начать войну с казаками, но при этом заявить, что, мол, советская власть нам годится, только без казаков хотим в ней жить. Нет, товарищи, так дело не пойдет…

Хасан торжествующе посмотрел вокруг.

– …Настало время, – продолжал оратор, – когда весь наш народ получил право строить новую жизнь. Мы царя сбросили, неужто же не сможем добиться, чтобы люди всех наций собрались вместе и порешили свою судьбу в мире и согласии, будь то казак, ингуш, чеченец или осетин?… Мы начинаем понимать друг друга. Мы продолжим нашу работу дальше, и я надеюсь, что тогда с нами будут истинные представители других народностей. И мы в более спокойной обстановке…

– Чтобы мы сговаривались с этими дикарями? – раздалось из зала. – Не бывать этому!

– С ними только оружием можно говорить! – выкрикнул другой голос.

Киров тотчас отпарировал.

– Не слушайте этих горлопанов, товарищи, – спокойно произнес он. – Такое может сказать только враг советской власти!..

Из зала вспрыгнул на сцену казачий офицер. В руках у него был револьвер. Офицер не выстрелил, может, пыл поугас при взгляде на пулемет, что стоял рядом со столом, направленный в зал.

– Видите эту телеграмму? – закричал офицер, вынимая из левого кармана бумагу. – Она только что получена из станицы Слепцовской. Чеченцы ворвались туда, жгут дома, убивают казаков, их жен и детей!..

Поднялся шум. Многие повскакали с мест, стали кричать, размахивать руками…

– Успокойтесь, товарищи! – поднял руку Киров. – Такие «телеграммы» фабрикуются очень просто. Не впервые господа офицеры прибегают к подобным трюкам, подстрекая народы к вражде и кровопролитию. И «телеграммой» такой перед нами уже не раз размахивали. Все это ложь!

– Ложь, говоришь! За азиатов хлопочешь! – раздался совсем рядом, над ухом Хасана, знакомый голос.

Хасан обернулся: это кричал Илюха, в руке у него был наган. Кто-то резко рванул эту руку и опустил вниз.

Хасан был потрясен: Илюха, брат Мити, хотел стрелять в Кирова?! В голове все перемешалось…

– Ну, погоди, я с тобой еще поговорю! – Это Илюха сказал уже Мите, который не дал ему выстрелить. – И за ингуша твоего, что кабардинцем называешь, схлопочешь сполна…

– Прекратите разговоры, – зашикали вокруг, – мешаете слушать.

Илюха вышел из зала.

Митя пробрался поближе к Хасану.

– Уходить надо. Илюха, сволочь, злой, как зверь, от него добра не жди. Не верит мне, что ты кабардинец.

Они стали проталкиваться к выходу. Вокруг недовольно зашумели.

Хасан жалел, что не удалось ему дослушать Кирова, но он уже твердо верил: есть на свете правда и она победит. Уверенность, с какой держался и говорил Киров, словно бы передалась Хасану. Ему уже не терпелось поскорее попасть к своим и рассказать о том, что он услышал здесь…

Зал вдруг взорвался аплодисментами. Хасан остановился у самого выхода и на минуту снова вслушался в происходящее. Слова Кирова до него не долетали, но Хасан понял, что большинство находящихся в зале казаков поддерживают Кирова.

– Видишь, как казаки встают на сторону большевиков! Не далек тот день, когда офицерью каюк будет. Не видать Илюхе, прихвостню ихнему, офицерского чина. На тебе хочет выслужиться. На-ка, выкуси кукиш, так мы тебе и дались!

Последние слова Митя говорил уже за дверью.

Хасан выбрался вслед за другом. Они кубарем скатились с лестницы и выбежали на улицу.

Ночь была туманная и темная. Народу вокруг ни души. Тишина полная.

– Слава богу, что такая темень, – сказал Митя.

Остановились они только у реки. Некоторое время прислушивались. Похоже, и здесь было спокойно. Все словно вымерло. Осторожно ступая, двинулись вдоль берега. Недолго пришлось им искать чужую лодку. Привязанная к колышку, она плавно покачивалась на волнах. Митя обеими руками схватился за веревку, сбросил петлю с колышка, подтянул лодку поближе к берегу, сделал знак Хасану: садись, мол. Затем и сам спрыгнул в лодку и взялся за весла.

Вскоре перед ними возникло что-то вроде стены. Это был другой берег.

Митя зашептал Хасану на ухо:

– Пойдешь влево и выйдешь на дорогу…

Хасан кивнул. Он и сам знал, как отсюда выбраться: держись Терека – не заблудишься. Хасан пожал руку другу и сказал:

– Спасибо за все, Митя. Ты – мужчина. Никогда не забуду…

– Да ладно тебе. Сам бы небось и не такое сделал… В другой раз приезжай. Скоро все войдет в берега. Видал, как люди против офицерья поднялись? Недалек день, когда Илюха хвост свой прижмет. Недельки через две все переменится.

– Приеду, обязательно приеду!

Хасан выпрыгнул на берег. Митя повернул лодку и быстро скрылся из глаз в ночной тьме. Но с берега вдруг кто-то крикнул:

– Эй, кто там на лодке? Услыхали, видать, всплески весел. Хасан затаился в камнях.

Через некоторое время окрик повторился:

– Отвечай, или мы будем стрелять! – И следом трахнули выстрелы.

Однако лодка исчезла. Всадники проехали мимо Хасана. Они еще раз выстрелили в темноту и ускакали.

Хасан двинулся вдоль реки, спешил выйти на дорогу, ведущую наверх. Он твердо знал, что вправо от этой дороги лежит Гушко-Юрт, а чуть дальше путь на Сагопши.

Трудно сказать, как это случилось, но Хасан явно заблудился: желанной дороги он не нашел. Решил идти по звездам – на юг.

Долго Хасан плутал по бездорожью. Трава от туманной росы была мокрая, но он не замечал ни сырости, ни холода, ни пронизывающего ветра. Все думал только о дороге: где она? Как сквозь землю провалилась, проклятая. Вдруг показалось, что в темное небо подлили молока. Неужто светает?

Вскоре на горизонте вырисовался перевал. Хасан взял путь прямо на него. Он знал, что там кончается опасность: хребет контролируют ингуши. «Не к Магомед-Юрту ли я вышел?» – подумал Хасан, но местность кругом была малознакомая.

Совсем неожиданно Хасан вышел на дорогу, лесом направился вверх. Вдруг он услышал конский топот. Оглянулся. Удивление и радость смешались в душе: Хасан узнал Малсага. Даже подумать не успел, откуда он мог тут взяться, как Малсаг окликнул его:

– Э, Хасан, ты откуда?

– Из Моздока.

– Не может быть! – Малсаг недоверчиво оглядел земляка.

Хасан рассказал обо всем, что видел и слышал.

– Надо скорее к своим пробираться, – добавил он, – уговорить их разъехаться по домам. Нечего зря мучиться на холоде.

– Еще вчера ночью разъехались. Оставили для охраны дорог от каждого села по двадцать человек, а все остальные разъехались.

– Ну, если так…

Честно говоря, Хасан и радовался и нет. Уж очень ему хотелось самому сообщить людям добрую весть.

Хасан опустил голову.

– Смотри, какой лес у Мазая! – прервал его раздумья Малсаг. По обе стороны дороги высились ровные, как шомпола, граб, карагач, дуб, ясень. – Теперь все это будет принадлежать народу. Из этого леса мы построим в наших селах школы, как в Назрани.

Хасан пристально смотрел вперед. Внизу, в долине, уже виднелся Пседах. По обе его стороны, словно крылья огромной птицы, раскинулись Сагопши и Кескем.

6

– Не горюй, Кайпа, – уговаривала Миновси – Он скоро вернется. Ничего не случится. Этот тоже с ним.

«Этот» – значило Исмаал. Жена уже потеряла всякую надежду, что он когда-нибудь осядет дома. В последнее время Исмаал то и дело в отъездах.

Кайпа, понурясь, сидела перед остывающей печкой. Хасан, слава аллаху, вернулся. Зато судьба Хусена тревожила бедную женщину. Он все еще находился в Ачалуках.

В доме Кайлы сейчас жили кумыки из Гушко-Юрта. Семья Кайпы пока ютилась у Иомаала. Теперь, когда Хасан вернулся, в душе у бедной матери затеплилась надежда, что наступит наконец день – и все ее дети соберутся в доме, чтобы никогда больше не разлучаться. «Скорее бы!» – мечтала Кайпа.

Тревожило женщин то, что в селе вдруг созвали сход. «Зачем бы это! – размышляли они. – Может, все уляжется, люди вернутся домой и займутся вместо войны своими хозяйствами?»

К сожалению, о матерях на сходах не думают. Собираются там мужчины, все вопросы обсуждают мужчины. Решения принимают тоже они, а горе сваливается на головы женщин.

Кто знает, какое известие принесет сегодняшний сход.

Хоть Миновси и успокаивает Кайпу, но у самой на сердце тоже кошки скребут. Она уже устала задавать себе один и тот же вопрос: «Когда же наконец все успокоится?»

В комнату вбежала дочь Исмаала Залимат. За руку она вела Султана. Совсем уже девушка, Залимат была хороша собой. Кайпа любила ее, особенно нравилось ей, как та смеялась, тогда губы ее становились похожими на едва раскрывшийся алый цветок.

Залимат от бега запыхалась. Каштановая прядь, выбившаяся из-под косынки, упала ей на глаза.

– Кайпа, он хочет с мальчишками идти к мечети, – сообщила Залимат, подтолкнув Султана вперед.

– Зачем, сынок? – спросила Кайпа, притянув его к себе. – Туда уже пошел Хасан. С кем же я-то останусь, если и ты уйдешь?

– Нани, я только послушаю, о чем там говорят, и прибегу назад! – просительно взмолился Султан. – Вдруг Хасану и Май придется куда-нибудь ехать, я скажу тебе, и ты приготовишь им еды на дорогу…

– Они больше никуда не поедут. Хватит, – сказала Кайпа.

– Тогда зачем же они там собрались?

Кайпа ничего не ответила. Она снова погрузилась в свои раздумья.

Султан чуть постоял и потихоньку выскользнул за дверь. Никто его не остановил. Залимат уже в доме не было – ушла за водой. Другие дети Миновси были заняты игрой.

Через минуту Кайпа подняла голову и, увидев, что Султана и след простыл, махнула рукой:

– Пусть идет. В кого же ему быть, как не в своих братьев? Одна кровь!.

Султан с трудом протиснулся сквозь толпу, отыскал Хасапа и встал рядом с ним. Знал, что брат не прогонит его.

7

Многое видела сагопшинская площадь. Много здесь сказывалось речей и о хорошем и о плохом. Бывали и стычки. Народ помнил все. Вот и сегодня горцы пришли сюда не только с привычными для них кинжалами, но и с винтовками.

Давно уже тут и Хасан с Исмаалом. Сначала они ждали, пока народ соберется, потом ждали, когда наконец говорить будут. Открылся сход недавно.

На ступеньки перед мечетью поднялись три старика. Шаип-муллу и родича Саада – Элаха-Хаджи Хасан знал хорошо. Третьего старца он видел впервые.

Следом за ними поднялся еще один человек – моложавый подтянутый мужчина с тщательно подправленными усиками, в коричневой смушковой папахе. И шуба на нем, крытая синим сукном, была с воротником из та-, кого же меха.

Открыл сход Шаип-мулла.

– Ва, люди, аульчане! – начал он. – Тело не может жить без головы, народ – без власти, а потому сам бог послал нам царя, чтобы он правил людьми…

– О каком это царе он говорит? – крикнул кто-то.

– Соскучился о царе, хочет снова посадить его на наши головы! – подлил масла в огонь другой голос.

Площадь загудела.

Шаип-мулла, словно бы ничего не слыша, продолжал:

– Бог велит нам почитать царя, терпеть все, что он ниспошлет. Порой это трудно, люди срываются, и бог прощает несдержанность. Так он простил и благословил свержение царя Николая и Керенского тоже. Но совсем без царя жить нельзя…

– Кого же ты поставишь царем? – спросили из толпы.

По площади прокатился смех.

– Не скальте попусту зубы! – крикнул Шаип-мулла. – Царя не мы будем ставить, этим займутся те, кому следует. А нам пока надо выбрать власть в своем селе. Село без хозяина – что стадо без пастуха. Старикам не под силу тащить такое ярмо. Нам время отсиживаться дома, молиться да четки перебирать… Вот послушайте нашего гостя. – Шаип-мулла повернулся к незнакомцу. – Этот человек от самого Висан-Гирея. Он приехал поговорить с нами, совет дать и помощь, если попросим.

Гость расстегнул ворот шубы, покрутил шеей, точно проверяя свою готовность говорить. Затем, бросив поверх голов взгляд, заговорил так громко, будто обращался к ребятишкам, что сидели на заборе через дорогу:

– Люди, я такой же ингуш, как вы. И я, и мой отец, и мой дед точно так же, как вы, натерпелись от царя Николая, пока его наконец не свергли. «Вот, – подумали мы, – слава богу, наконец-то можно свободно вздохнуть». Только, видите, ничего пока не получилось. Вздохнешь тут, когда кругом войны…

– Так, говорят же, нет больше войны? С казаками словно бы замирились! – крикнул кто-то.

Гость повернулся на голос.

– Замирились? Не тут-то было. Не верьте россказням…

Хасан крепко сжал руку Султана. Мальчик взглянул на брата: лицо его было хмурым. Бровь вскинулась, изогнулась дугой.

– Что же это? – обратился Хасан к односельчанам. – Значит, все, о чем я слыхал в Моздоке, пустое? И то, что Киров говорил?… А ведь еще рассказывали, что в Пятигорске собирались все вместе: казаки, кабардинцы, осетины, ингуши. Неужели и там они не пришли к миру я согласию?

– Не верьте россказням, – повторил незнакомец. – Мало того, что только мы одни хотим мира и обманываем себя надеждой, что он достижим. Не бывать миру до тех пор, пока над нами стоят большевики. Из-за них в России все войны. Зачем нам погибать, как русским? Не лучше ли горским народам объединиться и создать свое государство? – Гость совсем осмелел. Теперь он не смотрел поверх голов, а сверлил взглядом лица людей. – За тем и собрались умные люди во Владикавказе. Собрались и объявили о создании горского правительства, своего правительства.

– Воллахи, правильно! – услышал Хасан недалеко от себя. Этот голос показался ему похожим на голос Соси. И действительно, обернувшись, он увидел своего соседа, а теперь вроде бы и родича.

– Вайнахами и князья-то никогда не правили. Превыше всего мы ценим свободу и боролись за нее. С какой же стати мы теперь посадим себе на шею большевиков? – продолжал незнакомец.

– Воллахи, и это верно, – подтвердил Соси.

Он и еще что-то сказал, но. Хасан не расслышал. Шум на площади заглушил все. Голоса сторонников и противников незнакомца смешались.

– Эй, человек? – крикнул Элберд. – Чего это, ты говоришь, вы там создали?

– Горское правительство.

– Править захотели! Давно ярма на шее не носили! Большевики ему, видите ли, поперек горла стали! – Элберд зло сверкнул глазами. – Убирайся-ка ты от нас в свою горскую… хоть за семь гор!..

– Верно говорит, – поддержал Исмаал. – Иди куда знаешь, а нам с большевиками вполне по пути.

Размахивая палкой, что-то кричал Шаип-мулла. Элаха-Хаджи разводил руками, словно хотел обнять весь народ, и недовольно качал головой.

Незнакомец переждал, пока поутихнет, снова покрутил шеей и заговорил:

– Что бы вы здесь ни говорили, сколько бы ни кричали, а дело это решенное, горское правительство создано.

– Тогда зачем же ты приехал к нам? Чего зря жернов крутишь?

– Как это решенное? Кто его создал?

– Спрашиваете кто? Представители всех горцев! – ‹ И для большей важности подняв кулак, незнакомец добавил: – Головы горских наций решили!..

Снова шум заглушил его голос.

– Как они могли решать, не договорившись с народом?

Гость не знал, что ему дальше говорить. Изредка он взглядывал на стариков, стоявших по обе стороны.

– А кто же был там от ингушей? – спросил Хасан.

– Кто, говоришь? Висан-Гирей, Джабагиев Висан-Гирей.

– Кому же еще быть у нас головой? – сказал кто-то в толпе.

Хасан узнал Зарахмета и удивился, откуда он взялся. Говорили, что Зарахмет убрался к себе в Назрань. Интересно, что ему здесь понадобилось?

– Может, для тебя он и голова, – повернувшись на голос, ответил Хасан, – только для нас-то ведь нет.

– До сих пор ему головой был Угром, а не Висан-Гирей, – крикнул кто-то.

Хасан, обращаясь к гостю, произнес:

– Человек, мы не знаем твоего Висан-Гирея, и твоя власть нам тоже не нужна.

– Отвечай только за себя, другие обойдутся без твоей подсказки, – бросил Гинардко. – Молод ты еще…

Кому-кому, а ему-то большевики поперек горла встали. Он, как и Саад, угнал и где-то спрятал свои отары овец, и сейчас больше всего на свете ему хочется вернуться к прежней жизни. Но по всему было видно, что власть большевиков не дает ему, Гинардко, желанного спокойствия, потому он мечтал о любой такой власти, при которой будет возможность вновь владеть своими богатствами.

– Хочешь ты этого или не хочешь, Гинардко, – ответил Элберд, – говорить мы будем от имени всех себе подобных, а ты говори от своих. Посмотрим, кто победит.

Хасан увидел знакомую мохнатую черную шапку. Это Исмаал протискивался сквозь толпу. Не прошло и минуты, он крикнул:

– Правильно. Так думают все наши односельчане. Ну, если не все, то многие. Нам нужна одна власть – власть большевиков!

– Власть Ленина, – добавил стоявший неподалеку Малсаг.

– Мы много лет мечтали о народной власти, – продолжал Исмаал. – Советская власть дала нам землю, равные со всеми другими народами права…

– Где все эти перечисленные тобой блага? – отпарировал незнакомец.

– Наобещать все можно, – вставил и Зарахмет.

– А ты помалкивай, Зарахмет! – взорвался Хасан. – Не мешайся в наши дела. Тоже немало посидел на нашей шее. Убирайся-ка лучше в свое село, там и поговори.

Шаип-мулла тем временем что-то шептал на ухо Элаха-Хаджи и гостю. Верно, советовались, как быть дальше. Ему и в голову не приходило, что народ так плохо примет сообщение гостя. Но как бы то ни было, Шаип-мулла не думал отступать и не собирался выпускать вожжи из своих рук.

– Прекратите раздор! – крикнул он, подняв вверх посох. – Оставьте все разговоры до другого случая. А сейчас нам надо выбрать сельскую власть. Поначалу надо старшину назначить, а там он уже обо всем позаботится…

В этот момент незнакомец склонился к уху Шаип-муллы. Старик примолк, выслушал гостя и сказал:

– Прежде чем мы приступим к выборам старшины, наш гость хочет сказать вам еще несколько слов!

Откашлявшись, тот произнес:

– Я думал, говорить с вами будет легче. Считал, что русские достаточно досадили вам и уж кому-кому, а не вам, кого эти гяуры насильственно выселяли в далекую Турцию, захочется снова их власти…

– Гяуры, говоришь, выгнали нас? – крикнул кто-то из толпы. – А что творили с нами единоверные мусульмане в той самой Турции? Ты, может, этого не помнишь?

– Поступайте, как знаете, – заключил незнакомец, – только смотрите, как бы вам не раскаяться. От несогласия вашего села горскому правительству не холодно и не жарко. Слишком многие горцы его поддерживают. А вы сажайте себе на голову большевиков, этих безбожников. Посмотрим, что из этого получится…

Площадь вдруг всколыхнулась, прервав речь оратора.

– Торко-Хаджи! – пронеслось окрест.

Хасан глянул и увидел, что Торко-Хаджи поднимается на возвышение, где стояли Шаип-мулла и два других старца. Гость примолк и недовольно воззрился на Торко-Хаджи, приход которого явно расстроил его планы.

– Вовремя ты пришел, – притворно радуясь, сказал Шаип-мулла. – Нам тут стыдно перед гостем, сельчане не дают ему слова вымолвить.

– Правильно делают, – ответил Торко-Хаджи. Спокойствие, с каким он произнес эти слова, подчеркивало его силу и уверенность.

– Зачем ты так, Хаджи? – взмолился Шаип-мулла. – Это же гость наш. Посланец самого Висан-Гирея…

– Гостю лучше вернуться назад к своему Висан-Гирею, – сказал Торко-Хаджи и, обернувшись к незнакомцу, добавил: – Передай, что сагопшинцев обмануть не удалось. Не так они глупы…

– Я приехал не для того, чтобы обманывать вас.

– Это и видно из твоих речей. Не ты ли утверждаешь, что для всех других сел создание горского правительства – большая радость? А я вот ехал сюда из Владикавказа через Назрань, Ачалуки и другие села и нигде почему-то не увидел ликования по этому поводу! Назови хоть одно село, где люди выразили согласие принять эту твою власть.

Гость молчал.

– Ты бьешь на то, что большевики, мол, безбожники. А нам это сейчас совсем и неважно.

– Верно, – поддержали в толпе.

Торко-Хаджи поднял руку, призывая к тишине.

– Важно то, что чаяния народа исполняют только большевики. Землю народу дают только они, права тоже дают они, и мир дают они. Таких людей не грех и на шею посадить. Так что этим ты нас не пугай.

– Правильно! – крикнул Гойберд.

– Ну и сажай на свою шею, – сверкнул своими кошачьими глазами на Гойберда Товмарза. – Мешки, которые ты всю жизнь таскал на себе, не до конца согнули твой хребет, вот большевики и доломают его.

– Мой-то хребет они не сломают, а вот твой…

– Прекратите спор, – зашумели с разных сторон. Но Гойберда не так-то легко унять.

– Клянусь богом, что твою-то шею да спину большевики наверняка переломают, – бросил он.

Гость, скривившись, качал головой.

– На словах вам большевики все дают, – сказал он.

– То-то и дело, что не на словах. Не будь большевиков – народ бы сейчас не здесь тебя слушал, а с казаками бы по вашей милости воевал. Большевики уже дали нам землю, теперь вот мир дали. Может, ты и этому велишь нам не верить? – С этими словами Торко-Хаджи отвернулся от гостя, поманил к себе Дауда и сказал, обращаясь к народу: – Этот человек из Кескема, он здесь многим уже знаком, расскажет вам о последних событиях в Пятигорске. Там был съезд. Послушаем, что порешили те, кто истинно печется о простом народе. Говори, Дауд.

При этом имени находившийся в толпе Соси задрожал с ног до головы.

Зато Хасан, наоборот, очень обрадовался тому, что Дауд жив-здоров и наконец-то может вот так, ни от кого не таясь, стоять перед людьми и говорить с ними. От волнения он даже не расслышал первых слов Дауда.

– …Главная победа в том, что на этом съезде были чеченцы и ингуши. Вы знаете, что в Моздоке их на съезд не допустили…

– Это мы знаем, ты о другом говори, – раздался голос из толпы.

– Не перебивайте, – зашикали со всех концов.

Дауд продолжал свой рассказ, не обращая внимания на выкрики.

– И на этот раз казачья верхушка делала все возможное, чтобы не допустить вайнахов, хотя уже в Моздоке было принято решение о прекращении вражды…

– Я же говорил вам! – с радостью перебил Дауда посланец Висан-Гирея. – А вы все твердите: Моздок, Моздок. Каких бы решений ни принимали, будь то в Моздоке, в Пятигорске или даже в самом Петербурге, не бывать томy, чтобы казаки мирно уживались с горцами. Потому-то и созрела необходимость объединиться всем горским народам без казаков!..

– Довольно, мы уже наслушались об этом! – прервал гостя Торко-Хаджи и добавил: – Тебе знаком Мят-Целе?[64] Тот, что на Столовой горе? В давние времена наши предки ходили туда вымаливать себе лучшую долю. Предложи тем, кто прислал тебя, чтобы они собрались там, и пусть создают себе на этом отшибе свое отдельное государство. А мы как-нибудь обойдемся и без Мят-Целе.

– Хорошо говорит!

– Воллахи, обойдемся! – согласно кивали в толпе.

Гость прищурил глаза и скривил губы.

– Мне кажется, что тебе, Хаджи, будет лучше, если я не передам этих твоих слов.

– За меня не тревожься. Я не ищу для себя особой доли.

– Что ж, хорошо! Не забывай только, что Висан-Гирей возглавляет национальный Совет, членом которого состоишь и ты, Торко-Хаджи Гарданов.

– Не забываю, не забываю, – кивал головой Торко-Хаджи, сурово глядя на гостя.

Тот укоризненно осмотрел стариков. Поняв смысл его взгляда, Шаип-мулла развел руками: мол, сделали все, что могли, не обессудь, коли не вышло, как хотелось.

Гость стал спускаться по лесенке. Элаха-Хаджи и другой старец последовали за ним. Шаип-мулла не знал, что ему делать. Он глянул растерянно на Торко-Хаджи, не велит ли тот проводить гостя.

– Пусть убирается, – сказал Торко-Хаджи, махнув рукой. – И эти пусть с ним идут. Людям, которые не могут ужиться с нами, и верно, лучше уйти.

Шаип-мулла согласно кивнул и опустил глаза. Делать было нечего. Надо пока подчиниться победителю. Божья сила велика, глядишь, назавтра все еще переменится, тогда он, может, и верх возьмет.

А Дауд тем временем продолжал прерванный перепалкой рассказ:

– …Несмотря на частичное сопротивление казачьей верхушки, на съезд мы попали. Ингушей было человек десять. Из Чечни приехал один Асланбек Шерипов, и тот добрался с трудом: у Ассинской неведомо как из-под пуль ушел…

– Пошли ему бог здоровья! – пробормотал в толпе старческий голос.

– …Большинство делегатов съезда приняли нас очень хорошо, особенно Киров…

– Кто это Киров?…

– Говорят, самый главный большевик…

– Так Ленин же главный?

– Ленин над всей Россией, а Киров здесь у нас главный над большевиками!

– А-а-а…

Торко-Хаджи поднял руку, призывая к тишине.

«…Киров приветствовал нас, – продолжал Дауд.

– Да пошлет ему бог много лет жизни, – снова раздался на площади тот же старческий голос.

Вслед за этими словами, как после молитвы, по площади прокатились возгласы одобрения.

– На съезде опять пришлось спорить с богатыми казаками. Они против передачи земель беднякам.

– Будь прокляты эти богачи! – всплеснул руками Гойберд. – Даже дети одной матери и то бывают разными, а богачи все как из одной шкуры скроены, какой бы нации они ни были. Удивительное дело.

– …Вайнахи во всем поддержали большевиков, – продолжал Дауд. – Заверили, что готовы защищать советскую власть и революцию. От имени всех нас выступал Гапур Ахриев. Он сказал, что мы ничего не пожалеем во имя свободы и земли. Если понадобится, и крови не пожалеем…

– Правильно сказал! – перебили Дауда из толпы.

– Сказал то, что и у нас на душе.

– Не пожалеем не только крови, но и душ своих.

Не все, конечно, были согласны с Даудом и его единомышленниками. Но противники понимали, что сейчас им лучше помолчать. Только Гинардко не сдержался.

– Пусть эти вшивые овчины отдают свои души, – шепнул он, толкнув в бок стоявшего рядом Ази.

– А коли не отдадут, недалек час – придут люди, которые сами возьмут, – ответил Ази. – Видишь вон ту лающую собаку? Один раз я его упрятал, да вот вернулся. Жаль, не прикончил тогда. Это он и ему подобные будоражат вшивых…

Но они вдруг замолчали, когда до них дошли слова Дауда.

– На съезде постановили о том, что вся земля переходит вруки трудового народа без всякой оплаты…

– Вот радость-то!..

– Дай бог, чтобы это была правда!

– …Подавляющее большинство признало советскую власть, – продолжал Дауд. – Сейчас повсюду приступают к выборам Советов. Вы тоже должны выбрать свой Совет, сельскую власть, а кого выбирать, это вам лучше знать.

На этом Дауд закончил. На площади поднялся шум, как на большом базаре. Даже те, кто всегда молчал, стали делиться своими мыслями.

– Во-о, люди, вы все поняли?! – обратился наконец к народу Торко-Хаджи.

– Поняли! Как не понять! – донеслось в ответ.

– Да отблагодарит его бог за эту радостную весть!..

– Так кого же мы выберем в Совет? – прервал возгласы Торко-Хаджи.

Наступила тишина. Люди думали. Только Шаип-мулла, оказывается, все уже заранее обдумал.

– Хаджи, – сказал он, обращаясь к Торко-Хаджи. – По-моему, Зарахмет бы очень подошел для этого дела…

Хоть сказал он это тихо, но слова его услышали многие.

– Зарахмет не из нашего села, – возразил кто-то.

– Хоть и не из нашего, зато грамоту знает и русский язык знает, – стоял на своем Шаип-мулла.

Торко-Хаджи молча слушал каждого.

– Его грамотность пригодится ему, когда вернется Угром! – крикнули из толпы.

Все кругом засмеялись. Шаип-мулла недовольно покачал головой.

«Вот, оказывается, зачем Зарахмет попал сюда», – подумал Хасан.

– Давайте поговорим об этом серьезно, – призвал Дауд. – Всем вам известно, что до сих пор еще ни разу в вашем селе не обсуждался такой важный вопрос – Он с минуту помолчал, окинул всех взглядом и сказал: – Мне кажется, что на это место очень даже подходит Исмаал, сын Товбота.

– Очень подходит!

– Честный человек!..

– Какой из него старшина, он же не знает языка бумаги.

Мнения разошлись.

– Языка бумаги не знает, зато знает язык людей. Знает, клянусь богом! – выкрикнул Гойберд.

– Есть возражение против него? – спросил Торко-Хаджи.

– Кто может быть против него! – ответили сразу несколько голосов.

– Кто против, поднимите руку.

Но рук никто не поднял. Не решились идти против большинства.

Хасан стоял довольный. Кругом происходило то, о чем он и мечтать не мог всего несколько дней назад.

Избрали в Совет и Малсага. Против него никто и слова не произнес, если не считать Товмарзу, который попробовал было съязвить, что, дескать, зять шурином править будет. Но Товмарзу словно бы и не расслышали.

– Малсаг человек грамотный, – поддержал Гарси. – Кто-кто, а уже он-то знает язык бумаги. Но зачем выбирать человека, который не знает того, что он вчера ел?

– Кого ты имеешь в виду? – скользнул сердитым взглядом по Гарси Элберд.

– Того, за кого ты поднял обе руки.

Элберд и все, кто слышал их разговор, понимали, что Гарси имеет в виду Исмаала. Некоторые считали, что причиной для выпадов Гарси служит вражда из-за дочери Соси, но Элберд так не думал. Ему казалось, что Гарси презирает Исмаала из-за бедности.

– Да, я поднял за Исмаала обе руки, – проговорил Элберд, плотно сжав губы. – И если бы у меня было десять рук, я все их поднял бы за него. Потому что Исмаал настоящий человек, настоящий мужчина, он знает все нужды народа…

– Такой настоящий мужчина, как и ты, – прошипел Гарси. – Одинаково потертые овчины.

– Подлец! – кинулся на него Элберд.

Люди удержали их.

Хасан стал протискиваться к ним. Элберд был спокоен.

– Отпустите его, пусть подойдет, – сказал он, кивнув на Гарси. Вдруг его тонкие губы растянулись, белые как снег зубы заскрежетали. – Скажи спасибо, что ради такого дня не хочется марать о тебя руки.

– А что бы ты сделал, кара-ногай?[65]

– Разбил бы в кровь твою рожу.

– Что!.. – Гарси снова стал вырываться.

Он вытащил из ножен кинжал. Элберд этого не заметил. Но вдруг услышал, как в толпе закричали:

– Убери кинжал! Побойся бога!

– Пусть помашет им! – улыбаясь, сказал Элберд. «я» Чтоб ты носил платок своей жены, если вложишь кинжал обратно в ножны!

– Пустите меня, пустите! – рвался Гарси.

Но в этот миг Торко-Хаджи пошел к нему.

– Торко-Хаджи идет, Торко-Хаджи! Уймись, Гарси!

– Пусть хоть сам отец Торко-Хаджи идет.

Но когда перед ним остановился Торко-Хаджи, когда Гарси увидел перед собой сердитые глаза старца, он расслабился, как развязанная арба дров, и тихонько вложил кинжал в ножны.

– Однажды я ходил проведать тяжелобольного, – проговорил Торко-Хаджи, пристально глядя на Гарси из-под серых кустистых бровей. – На вопрос, как он себя чувствует, больной ответил, что хорошо, а затем показал пальцем в угол и сказал: «Вон там, в углу, он пришел и сел…!

– «Кто это?» – спросил я. «Ангел смерти, – отвечает больной. – Я выстрелил, и он исчез. Пусть только попробует вернуться. Наган здесь», – показал больной, хлопая рукой по подушке. Дня через два-три человек этот умер, несмотря на то, что под подушкой у него лежал наган. Оружие, как видишь, больным не помогает. Не поможет оно и тебе. Ведь ты пытаешься защитить отживающее. Тебе надо хорошенько подумать. Может, тогда поймешь, что несет и людям, и тебе вместе с ними советская власть.

Медленно повернувшись, Торко-Хаджи ушел на свое место. Люди, которые внимательно слушали его, одобрительно закивали вслед:

– Воллахи, правильно говоришь.

– Хороший дал совет.

Гарси молча уставился в землю.

Сельские богачи хотели избрать старшиной Зарахмета. Они рассчитывали, что это поможет им сохранить свои богатства. Гарси не был богачом. Он пытался угодить Сааду, рассчитывая таким образом приблизиться к ним, к богачам. И уж очень ему хотелось, чтобы Саад, которого нет на площади, узнал, что Гарси стоял за избрание Зарахмета, потому-то он и выкрикивал против Исмаала.

Наконец избрание сельской власти закончилось. Кроме Исмаала и Малсага, выбрали еще несколько человек.

– Эти люди – власть нашего села, – сказал Торко-Хаджи. – Знайте: кто пойдет против них – пойдет против всего села.

– Против села и против советской власти, – добавил Дауд.

– Да, против советской власти. Землю тоже будут распределять они. По составу семьи…

– Говорят, что будут давать семена для посева, это правда? – спросил кто-то из толпы.

Торко-Хаджи посмотрел на Дауда. Сам он не знал, что ответить.

– Да, будут, – сказал Дауд. – Этот вопрос еще окончательно не решен. Но вроде будет так.

– Дай бог, – сказал Гойберд, подняв глаза к небу.

– Жди, сбросят тебе через дымоход, – сверкнул главами Товмарза.

Гойберд пропустил эти слова мимо ушей. Все его внимание было приковано к Торко-Хаджи и к Дауду.

– Семена, если нам их дадут, тоже будут делить те люди, которых мы сейчас выбрали, – пояснил Дауд. – Смотря по тому, у кого какое хозяйство.

– Это правильно…

– У некоторых сапетки полны кукурузы.

– На сегодня пора, пожалуй, кончать, – сказал Торко-Хаджи.

– Правильно, пора!

– Все поняли, люди?

– А чего же тут не понять? Поняли.

– В таком случае пусть наша новая власть будет доброй и справедливой!

Люди стали неспешно расходиться. Шли по двое, по трое. Оживленно обсуждали услышанное. Говорили о новой власти, делились надеждами.

Хасан поискал Исмаала и Малсага. Но не увидел ни того, ни другого. Только Элберд попался ему на глаза. Он разговаривал с кем-то. Через минуту они разошлись в разные стороны. Хасан заметил, что вслед за Элбердом пошли Гарси и сын Соси Тархан. Гарси зажал в руке кинжал. Хасан кинулся к ним. Но прежде чем он успел закричать, предостеречь Элберда, тот уже был пронзен кинжалом. Те двое, что минуту назад разговаривали с Элбердом, не успев еще отойти очень далеко, кинулись к нему, подхватили с обеих сторон, чтобы он не упал. Элберд зажал ладонями кровоточащую рану, криво улыбнулся и сказал:

– Отпустите, ничего страшного.

Ни Гарси, ни Тархана поблизости уже не было. Видно, удрали. Люди суетились вокруг Элберда.

– Из-за спины вонзил, – проговорил Элберд, как бы оправдываясь. – Если бы не так… Я себя сдерживал ради такого дня, как сегодняшний. Не то… – он не договорил и стал медленно опускаться, как подрубленное дерево, веки его закрылись. А со всех концов уже сбегались люди.

– Где убийцы, куда они делись? – кричали люди.

– Наверно, через тот забор перелезли и…

– А, негодяи!..

8

Едва ступив в свой двор, Соси запричитал:

– Все пропало! И село в их руках, и вся Ингушетия!..

Удивленная Кабират пошла ему навстречу.

– В чьих руках? Что пропало?

– В руках моих врагов! В чьих же еще? Исмаал, сын Товбота, теперь голова в Сагопши, а этот бродяга Дауд – забирай выше – хакимом стал.

– А что же это люди идут оттуда такие радостные, довольные? – удивилась Кабират.

– Им радость, а нам надо уезжать из этого села. Такая жизнь начинается, что тут пропадешь!

– Думаешь, в другом месте будет лучше?

– Пусть не лучше. Во всяком случае, меня там никто знать не будет. Можно кое-что из накопленного сберечь, к тому же в старшинах надо мной не будет того, кто еще вчера сискала досыта не ел…

Кабират удивилась еще больше, глаза выкатились, будто кто ее душил.

– О чем ты говоришь? Сберечь накопленное? Что же это получается, грабить теперь будут людей?

– Есть такой хабар. Излишек зерна, скотину лишнюю, говорят, будут отбирать. На сходе вон обещали всем голодранцам семена выдать.

– Кто обещал?

– Кто бы не обещал! – закричал Соси. Ему не хотелось говорить о том, что это был Дауд. От одного упоминания ненавистного имени бросало Соси в дрожь. – Сегодня семена, завтра лошадь, послезавтра корову! Скоро шкуру сдерут. Бродяги несчастные, передавить бы всех! А тут еще эта негодница замуж за голоштанного подалась. Я же говорил, всем длинноволосым с младенчества надо головы отрывать!

Таким разъяренным жена еще никогда не видела Соси. Только потому она довольно долго терпеливо слушала его и молчала. Но последние слова Соси словно осенили ее:

– Нечего зря болтать. Иногда и от женщин бывает польза…

– Польза, возможно, от кого и бывает, – Соси совсем вплотную подошел к жене. – Возможно. Но от тебя и от твоей дочери ее не дождешься.

– А может, и дождался бы, если бы примирился? Нечего было слушать Ази и Гарси. Достаточно и того, что ты уже из-за Ази однажды получил свое от казаков. Помнишь, когда послал их с обыском к Кайпе?…

– Нашла чего вспоминать! – вскинулся Соси.

– Все это проделки Саада, – словно не слыша его, продолжала Кабират. – И Ази он подослал, и Гарси посадил тебе на голову. А все оттого, что у самого вражда с сыновьями Беки!..

– А что бы изменилось, если бы я примирился? А? – спросил вдруг Соси.

– Неужели ты настолько глуп, чтобы не понять этого? Стоило бы тебе примириться, зять встал бы на твою сторону. А Исмаал и Дауд его родственники. Они бы, конечно, тоже не сделали плохого отцу своей снохи.

Соси выслушал ее, ничего не сказав в ответ, глянул на узкий лоб Кабират и подумал: «Неужто в моей голове нет и столько ума, сколько у нее?» Он повернулся к окну и снова задумался. Кабират вышла.

«Если бы примирился… Если бы примирился… – повторял он про себя, словно четки перебирал. – А что, если и правда попробовать примириться? Не требовать же мне обратно мужнюю жену? Женщину, брак которой уже освящен. Может, взять то, что дают, и примириться? Или совсем ничего не брать?… Какой с них калым потянешь? А коли и соберут, так ведь ни с чем останутся. Моей же дочери есть-пить надо… Нет, пожалуй, и верно, мириться надо, это смягчит их души…»

Раздумья Соси прервал вихрем вбежавший Тархан. Он глубоко дышал, глаза горели. Лоб был в поту.

– Что с тобой? – спросил Соси, пристально глядя на сына. – За тобой кто гнался?

– Нет.

– А что же тогда?

– Что, что! На улице жарко!

– Как ты разговариваешь? Не драться ли со мной собираешься?

– Вот еще!..

В комнату вернулась запыхавшаяся Кабират.

– А за тобой кто гонится? – набросился Соси и на жену.

– Да он же говорит, что Элберда сразили ударом кинжала! – закричала Кабират так, как будто это он, Соси, сразил Элберда.

– Кто его?

– Кто, кто? Твой Гарси.

Соси застыл на месте. Кончик уса задергался. С трудом спросил:

– Тяжело ранил?

– Насквозь, говорят, проткнул.

У Соси вырвался стон. Ему было бы куда легче, если бы не Гарси ударил Элберда, а совсем наоборот. Лучше мстить, чем скрываться от мести. Теперь начнется яростная вражда. Остерегаться придется и Соси, и его сыну. Он глянул на Тархана. Хорошо, что хоть сейчас парень дома.

– А Гарси не ранен? – спросил Соси. В душе у него затеплилась надежда – будь и его родич ранен, тогда, может, все обошлось бы миром.

– Нет, не ранен, – ответил Тархан.

– Как же так получилось?

– Тот не успел. Гарси напал на него сзади.

– Ты-то откуда знаешь, как он напал? – сокрушенно всплеснула руками Кабират.

– Оттого знаю, что был с ним! – не без гордости произнес ей в ответ сын.

Соси от этих слов бросило в жар.

– Да сохранит нас бог! – вырвалось у Кабират. – › Я же говорила, что от Гарси ничего хорошего не дождешься. Но кто меня слушал?…

Три дня никто не выходил со двора Соси. Три дня ворота были на засове. Пока наконец не пришел Ази. Он где-то пронюхал, что Соси хочет примириться с зятем, а Саад, зная об этом, послал Ази выведать, возможно ли такое.

– До этого ли мне сейчас! – махнул рукой Соси. – Того и гляди, помрет Элберд…

– Не бойся, не помрет, – успокоил его Ази, – рана оказалась не тяжелая. К тому же он заявил, что, кроме Гарси, никого даже пальцем не тронет.

Кабират хлопнула ладонями по своим тощим бедрам.

– Вададай, жив после того, как кинжал прошел насквозь!.. Он что, турпал?[66]

– Видимо, не судьба ему пока умереть, – проговорил Ази.

– Похоже, что так, – подтвердил Соси.

Некоторое время все молчали. И Ази тоже обдумывал, наверно, как ему начать разговор о главном. Соси заговорил первым:

– Ази, моей дочери, видно, суждено быть там…

– Где там? – удивленно глянул на него Ази.

– У того, за кого она вышла.

– Ты что, шутишь? – пожал плечами Ази.

– Какие уж тут шутки.

– Быстро же ты пошел на попятный. Тебя, видно, и ветром можно с ног сбить, – покачал головой Ази.

– Другие тоже не так уж твердо стоят на ногах. Даже Саад…

Ази, словно не слыша его, продолжал:

– Этот ветер еще не так силен, Соси. Сильный подует с другой стороны. Не простой ветер, ураганный. Он наверняка сметет большевиков и Советы. Что тогда будешь делать?

– То же, что и другие.

– Едва ли, – сказал Ази, вставая. – Может, думаешь, не прознают, что ты перешел на сторону этих бродяг?

– Ни на чью сторону я не перехожу. Такова жизнь. На чьей арбе сидишь, тому хозяину и подпевать надо.

– Ну что ж, пой вместе с сыновьями Беки.

– Понадобится, так запою.

– Смотри только не ошибись. Что, как песня покажется короткой?

Ази направился к выходу. Никто не остановил его, не предложил поужинать. Соси, вопреки обыкновению, на этот раз проводил его только до ворот и быстро вернулся в дом.

Весть о том, что Соси готов примириться с сыновьями Беки, быстро разнеслась по селу.

Исмаал с Хасаном снова послали к Соси стариков. Дело наконец сладилось.

Через два-три дня кумыки, зимовавшие в трех селах, стали разъезжаться по домам.

Семья Кайпы перешла в свой освободившийся дом. À Хусен и Эсет на первое время поселились в доме Довта.

Кайпа, глядя на то, как они хлопотали, устраивали свое жилье, и радовалась, и горевала. «Все бы хорошо, – думала она, – если бы не вражда с сурхохинцами. Ведь не простят они, что невесту у них из-под носа увели!..»

Часть третья

1

Утро выдалось ясное, ласковое. Небо – словно подсиненное полотно. Солнце стоит высоко. Горизонт опоясан кудрявыми облаками, похожими на расчесанную шерсть. Все дышит свежестью. Радостно щебечут птицы, неутомимые ласточки хлопочут вокруг своих гнезд.

Во дворе у Довта не умолкает перестук молотка по железу. Прохожие останавливаются и удивленно заглядывают: не Довт ли ожил? Но нет. Это Хусен. Не многие еще знают, что они с Эсет здесь поселились, а лучше бы и никто вовсе не знал. Спокойнее было б для них и безопасней.

Но Хусен сейчас думает о другом. Перед глазами у него поле в Витэ-балке, где он, как и многие сагопшинцы, засеял кукурузой свою долю землицы. От угодий Мазая и Мочко Хусену ничего не досталось, а вспахать много лет пустовавшие, утоптанные овцами земли Угрома в Алханчуртской долине у людей в этот год не хватило ни сил, ни времени.

Урожай в Витэ-балке обещает быть хорошим. Хусен уже ездил бороновать – кукуруза поднялась дружно. За день Хусен с Султаном пробороновали четыре десятины. Заодно со своими участками поработали и на Исмааловом. Он-то теперь возглавляет Совет в селе, не до земли ему. Прополкой позже займутся женщины – Миновси с дочкой. А боронование – дело мужское.

Хусен уже заканчивал, когда вдруг появился Гойберд.

– Вот хорошо-то, что я вас застал, – приговаривал он, вытирая войлочной шляпой пот с бритой головы. – Кайпа сказала мне, что вы здесь, я и поспешил. Проборонуй, Хусен, и мое поле. Бог возблагодарит тебя. Да не будет мой путь сюда напрасным!..

– Что говорить, Гойберд, конечно, проборонуем. Поворачивай сюда, – крикнул Хусен брату и, обернувшись к соседу, спросил: – А где твой участок?

– Клянусь богом, недалеко. Отсюда – как от нашего дома до окраины села. Ну, может, чуть побольше…

Хусен улыбнулся, но промолчал. Ему ли не знать Гой-берда.

Путь до Гойбердовой полосы оказался и впрямь неблизким. Но за разговором дошли быстро. На радостях Гойберд не знал, какие ему еще слова сказать в благодарность.

– Да будет благодатным каждое ваше начинание. Беки, бедняга, будь он жив, очень бы обрадовался, увидев вас такими повзрослевшими! – Затем, глянув на лошадей, спросил: – У каждого по лошади? Дай бог, дай бог. А вторую когда же купили?

– Во время пахоты.

– Правильно сделали. Теперь со всяким делом можно управиться на своих лошадях и у других не надо просить. У меня в эту весну ничего не вышло. Но осенью куплю, если буду жив. Клянусь богом, куплю. Кукуруза, по всему видно, будет хорошая. Вон у меня ее сколько: две десятины… Обязательно куплю лошадь. И только хорошую. Как твоя. – Гойберд с удовольствием посмотрел на гнедую. – Уж покупать, то хорошую. Клянусь богом, это правда.

Хусен тоже не сводил глаз со своего мерина. Ему нравился и блеск его черной шерсти, и сильные ноги, и густая грива, чем-то напоминающая распущенные девичьи волосы. Хусен купил коня на деньги, вырученные от продажи овец и мешка пшеницы.

Когда Кайпа при разделе сказала, что коня этого надо отдать Хусену, Хасан не возразил. Хусен привел овец, Хусен добыл пшеницу, значит, и конь должен принадлежать ему. Кто-кто, а Хасан всегда был за справедливость.

У Хусена и Эсет есть и корова. Родители дали ее дочери. Обычай у ингушей таков, что корову дарят дочери, вышедшей замуж, после первого посещения родительского дома. Эсет еще не была у своих, но корову ей выделили. Как ей пойти к родителям, если сопляк Тархан поклялся, что ноги ее не будет в том дворе, где живет он. Даже объявил: уйду, мол, из дому, коли родители впустят дочь. Кабират не один день уговаривала мужа принять дочь, и он уже было склонился к согласию, но под влиянием сына отступился от своего слова. Старший сын Тахир пропал без вести. Не терять же из-за непутевой дочери последнего отпрыска. Но когда Кабират сказала, что одну из четырех коров надо непременно отдать Эсет, Соси согласился. Тархан попробовал и этому воспрепятствовать, но тут мать настояла на своем, и он махнул рукой: мол, черт с ней, с коровой, лишь бы сама не приходила.

Хусен отбивал тяпку, когда вдруг увидел торопливо входящую во двор тещу. Он быстро скрылся за домом. Не хотелось ему встречаться с ней. Раньше, когда еще был маленьким, прятался от нее потому, что уж очень ему была противна эта крикливая женщина. Теперь не то. Теперь он скорее соблюдал древний обычай. Правда, ненависть, запавшая в душу с детства, не прошла и до сих пор. Да и как ей пройти. Подарила корову, и нет им теперь покоя. Чуть не каждый день ходит в дом и терзает дочь. Эсет ему ничего не рассказывает, но он догадывается. После каждого посещения матери она бывает очень грустная. Видно, что-то расстраивает ее. Вот и сейчас Хусен улавливает обрывки разговора Кабират с Эсет. Кабират тихо говорить не умеет.

– Ты едешь на прополку?

Хусен не слышит ответа Эсет.

– Хотя чем сидеть в этом балагане, лучше на люди выйти, – продолжает Кабират. – Для такой ли жизни я тебя растила…

Хусен застучал молотком во всю силу. Хоть и не ново для него, что родители Эсет считают ее замужество несчастным, а обидно вновь и вновь слышать об этом. «Ничего, – думает Хусен, – мы еще заживем. И другие не в один день создавали хозяйство. Вот закончу прополку кукурузы и примусь за дом». Он уж начал возить лес для балок и стропил. За лето он подсохнет. Стены будут плетеные… Не далек день, когда Кабират не сможет больше сказать, что Эсет живет в балагане.

Хусен представил себе новый дом, счастливую жизнь. Удары молотка становились все тише и тише. Наконец совсем затихли. И тогда до него снова донесся голос Кабират:

– Едва ли, дочь моя, новая власть поможет вам устроить жизнь. Говорят, она уже рухнула, власть ваших красных.

– Как рухнула?

– Слыхала я, будто восставшие в Моздоке казаки перебили всех болшеков. Заявили, что не нужна казакам новая власть, и двинулись вдоль Терека, убивают красных. Скоро, наверно, и к нам завернут.

Хусси так и замер при этих словах. Вмиг забыл и о доме, и о кукурузе, и о прополке.

– Ну и пусть заворачивают, – сказала Эсет. – У нас им некого убивать.

– Да хоть бы твоего хозяина! Им ведь безразлично: болшек он или только сторонник красных. Ох, и не знаю, что с тобой делать. – Кабират глубоко вздохнула. – Забрала бы я тебя домой, если бы Тархан не сходил с ума. Ни за что он не хочет смириться с этим родством.

– И пусть не смиряется. А хоть бы и смирился, я никогда ни на час не оставила бы Хусена одного, – сказала Эсет решительно. – А что убудет оттого, что Тархан не соглашается? Что от этого изменится?

– Конечно, это так, – Кабират посмотрела на начавшую полнеть Эсет. – Что может измениться, когда все, что должно было произойти, уже произошло.

– А о том, чтобы взять меня домой, не думай и не переживай. Если суждено, умру и здесь, и там. Но запомни, что я не сяду возле тебя, спасая свою шкуру, не скажу: пусть остальные превратятся в воду и кровь.

– Ну что ж! Пусть они сидят у тебя на шее, твои новые родичи.

– Напрасно ты так, – с горечью сказала Эсет. – Сама бы смирилась. Не мечтай, что изменишь мою жизнь. Только смерть может мне помешать.

Хусену показалось, что Эсет всхлипнула. Он едва сдерживался, чтобы не ворваться в дом и не выгнать Кабират.

– Ну ладно, успокойся, – заговорила мать уже другим тоном. – Если тебе так все это нравится, никто не станет силой разлучать тебя с ним…

– Да, нравится! Если бы не нравилось, я бы не была здесь! – твердо сказала Эсет. – И не носи нам больше ничего. Мы не голодаем. Забери свой сахар!

– Замолчи. Этого я у тебя спрашивать не буду. Сама знаю, приносить мне или нет.

Наконец Кабират ушла. Хусен стал запрягать лошадь. Он молчал, делал вид, будто ничего не слышал. А сам тревожился. Если верить Кабират, события могут разлучить их… А Эсет, видя его задумчивость, ходила вокруг и около, не зная, как его развеселить. Она понимала, что его не радовали визиты Кабират…

Во двор забежал Султан. Он часто навещал их. Уж очень нравился мальчишке Хусенов мерин.

– Как там, дома? – спросил Хусен.

– Хорошо, они едут сюда! – бросил Султан и стал гладить коня. В воротах показались Гойберд с дочкой Зали.

– А вы далеко? – спросил Гойберд, глянув на арбу.

– В поле. Полоть кукурузу, – ответил Хусен. Глубоко ввалившиеся глаза Гойберда заблестели.

– Правильно, день сегодня подходящий. Мы вот тоже решили…

– Поедем, значит, вместе. Садитесь.

– Да мы, пожалуй, пешком, – сказал Гойберд, хотя и вопрос-то свой задал специально, чтобы Хусен предложил ему ехать.

– Зачем же пешком, когда в арбе место есть? Эсет тоже отодвинулась к краю и предложила сесть.

Гойберд больше не отказывался. Взобравшись на арбу и устроившись поудобнее, он принялся благодарить Хусена и Эсет. Затем, глубоко вздохнув, добавил:

– Я-то рассчитывал хоть осенью купить лошадь. А теперь и не знаю, что будет. Снова зашевелились моздокские казаки. Восстали против новой власти. Страшное там вчера творилось.

– Ты сам там был? – спросил Хусен.

– Да. И чуть не отправился на тот свет. Бог оказался милостив. Я ходил по лавкам, искал, что бы мне подходящее купить. Дело было после полудня. Вдруг со стороны церкви застрочил пулемет. Люди кричали, что стреляют в красных. Пока я раздумывал, в какую сторону мне податься, смотрю, а из дома поблизости выскакивают солдаты и куда-то бегут. Потом я узнал, что это были красные. И стреляли действительно по ним. Иные на моих глазах замертво падали. Как я уцелел, ума не приложу. Не суждено, видно, пока умереть.

Некоторое время ехали молча. Хусен сидел, подперев голову руками, Эсет изредка робко взглядывала на него и глубоко вздыхала. Гойберд рассказал о том, что она хотела скрыть от Хусена. Теперь он и вовсе загрустит. А Эсет мечтала только об одном: как бы ни была коротка их совместная жизнь, пусть она будет радостной и счастливой…

Гойберд снова прервал молчание.

– Уж лучше бы меня убили, – сказал он. – На том бы и кончилось мучение. Какой теперь мне толк жить. Свое, хоть и тяжело, я прожил. Молодых жаль. Жизни не видели, а погибают. Клянусь богом, жаль…

Эсет думала о своем. Как ни отгоняла она воспоминания о разговоре с матерью, а из ума не шла обида. И за что они не любят Хусена? Ведь ей очень хорошо с ним. Он так молод, так хочет жить. Неужели вдруг?… У Эсет все сжалось внутри при мысли о том, что их ждет новая беда. Она глянула на Гойберда и спросила, почти крикнула:

– А нас они тронут, эти проклятые?

– Тронут, если сил хватит. Не пожалеют. Клянусь богом, не пожалеют… А мы-то думали: конец нашим бедам. Чего еще было желать: земли дали, семян тоже…

Все замолкли и опустили головы, как на похоронах. Один Султан не прислушивался, о чем говорят взрослые, что их тревожит. Он сидел и с восторгом наблюдал за всем, что его окружало: за застывшим высоко в небе жаворонком, юркой ящерицей в придорожной траве… Султан тревожился лишь тогда, когда кто-нибудь из братьев, вдруг вооружившись, вихрем уносился на коне, чтобы неизвестно когда вернуться.

Лошадь идет хорошо. Хусен молчит. О чем он думает? О народе своем, спокойствие которого снова в опасности, о доме, который он, может, так и не достроит, о том, что будет с Эсет, или о лошади, которую и на этот раз не купит Гойберд?…

2

Уходят и уходят в сторону Кескема всадники. Завеса желтой пыли на улицах не опускается.

– Что там случилось? – спрашивают одни.

– Говорят, начальник большой приезжает! Товарищ самого Ленина! Эржакинез,[67] – отвечают другие.

Еще никто не знает, о чем пойдет речь на сходе, но все спешат туда, вооружившись кто чем богат: не знаешь, может, прямо оттуда придется идти воевать.

Всего несколько дней минуло, как до Сагопши дошел слух о том, что в Моздоке подняли головы белоказаки. Вести со дня на день становились все тревожнее. На Тереке уже разгорелась настоящая война. И в Прохладной, и в Грозном тоже…

Братья едут рядом. Хусен чуть сдерживает своего коня, а Хасан, наоборот, подгоняет. Только так они держатся вровень. Хасан нервничает, все хлещет кнутом своего мерина, а толку мало.

– Ничего, успеем, – успокаивает его Хусен.

– «Успеем», – сердится Хасан. – Видишь, как люди гонят.

– Хочешь, садись на моего и скачи вперед, – предлагает брат, – а я подъеду позже?

Хасан не ответил. И Хусен замолк.

Посреди села собралось столько народу, как в пятницу на базаре. Большинство были на лошадях. Из трех сел собирались. Пешими так скоро не собрались бы. Были тут люди и из хуторов. Всадники стояли вокруг пеших и белобородых стариков, сидевших на больших камнях у ворот, словно охраняя их.

– Видишь, – сказал Хусен, – я же говорил, что успеем. Только еще собираются.

Хасан не слушал брата. Его сейчас занимала кляча, на которой он сидел, и перекинутое через плечо ружье. Хусен давно уже предложил ему свою винтовку. Но в сложившейся обстановке Хасан не мог пойти на это. Ведь у брата вражда с сурхохинцами. С ружьем против них не устоишь.

Хасан не очень доволен, что брат живет от них отдельно. Но возражать против этого он не мог. Эсет не хотела жить вблизи от родительского дома, под недремлющим оком отца и брата. И с этим трудно было не согласиться, потому и пришлось отдать Хусену и лучшего коня, и винтовку…

Площадь полнилась шумом. Разобрать, кто и что говорит, было невозможно, но вот все стихло, головы людей повернулись в сторону улицы. На ней показалось несколько всадников. По одежде можно было догадаться, что одни из них русские, другие вайнахи. Был с ними и Дауд.

Хусен рванулся ему навстречу, но Хасан удержал брата.

– Не до тебя сейчас Дауду, – сказал он.

Народ всполошился. Посыпались вопросы.

– Кто из них Эржакинез?

– Наверно, этот…

– А кто он по национальности, интересно?

– Тебе не все равно?

– И то верно. Лишь бы добро нам сделал.

– Жди, обязательно сделает. Первым долгом пошлет против казаков воевать!..

– Понадобится, так и повоюем…

Всадники подъехали к толпе, спешились и сквозь образовавшийся коридор направились туда, где восседали старики. Те поднялись навстречу гостям, ответили на приветствие.

Первым заговорил Дауд.

– Мы прибыли к вам из Владикавказа, – сказал он. – Привело нас важное дело. Со мной еще приехали товарищи. – Дауд показал на высокого русского в фуражке и ингуша.

– Нас послал сюда Серго Орджоникидзе, – заговорил русский.

Рядом стоявший черноволосый человек с коротко подстриженными усиками тотчас стал переводить.

– Серго Орджоникидзе, – продолжал русский, – большевик. Чрезвычайный комиссар. Он прибыл к нам, чтобы оказать помощь в борьбе за Советскую власть на Северном Кавказе, руководить нашими действиями, указать верный путь. Сам Ленин прислал его…

– Да сохранит бог и его и Ленина, – раздалось в толпе.

– Время сейчас очень трудное. Враги революции рыщут всюду. Жизни не жалеют, только бы уничтожить Советскую власть. – Оратор откашлялся и протянул вперед руку. – А на Тереке и в Кабарде вон что творят!.. Сжигают дома бедняков. Убивают стариков, женщин и детей…

– Остопирулла! – послышалось с разных сторон.

– …Враги наращивают свои силы. Есть опасность, что не сегодня-завтра они вторгнутся и к вам…

– Да уж кого-кого, а нас в покое не оставят!

– …Надо быть готовыми! – сказал русский.

При этих словах Хасан вдруг услышал недалеко от себя:

– «Надо быть готовыми»! Как будто в наших силах с ними сладить. У них пулеметы и пушки.

Это сказал человек, одетый в новенькую синюю суконную черкеску. На голове у него красовалась светло-коричневая каракулевая папаха, блестящая, словно золотая. Поверх серебряных газырей тянулся шелковый шнур. Настоящий офицер, только погонов не хватало. Даже короткие, закрученные кверху усики были истинно офицерскими.

– Ну и что такого, что у них пулеметы и пушки? – возразил кто-то в толпе.

– Сровняют с землей наши села.

– Что же ты предлагаешь?

Второй голос показался Хасану похожим на элбердовский. И черкеска у этого человека, как у Элберда, коричневая. Но это был не он. Да и мог ли Элберд быть здесь? Хасан, правда, слышал, что рапа его зажила и что он уже ходит. Но говорят, совсем не показывается на людях. Все толкует о том, что не успокоится, пока не сведет свои счеты с Гарси.

– Так что же, по-твоему, надо встать перед ними на колени: мол, делайте с нами что хотите? Разве они не такие же люди, как мы, не одним богом созданы? – вмешался в разговор Хасан.

– Ими командуют офицеры. Они хорошо знают, что такое война, – не унимался человек в синей черкеске.

– Ты небось тоже из офицеров? Возьми на себя командование и веди нас против них! Служил царю, послужи теперь своим односельчанам…

Спор этот уже мешал людям слушать оратора. Все зашикали на них.

– Мы верим, что вы готовы поддержать революцию, – продолжал русский. – Люди из ваших сел не раз доказали это. Во главе с Торко-Хаджи многие из вас участвовали в бою с белыми во Владикавказе, я сам видел, как прямо из Базоркино, со съезда ингушского народа, люди отправились в бой. Многие там погибли. Сейчас революция выдвигает перед вами новую задачу. Надо выставить боевое охранение на подступах к Алханчуртской долине, и особенно там, где проходит дорога из Моздока во Владикавказ. Этот район мы считаем особенно важным. Банды Бичерахова могут именно по этой дороге прорваться к Владикавказу и Грозному. Там уже несколько дней идут бои. Надо сделать все возможное, чтобы враг не мог подкинуть туда подкрепление. Казаки Карабулакской и Троицкой станиц перешли на сторону революции. Во главе с Дьяковым они бьются с белыми, Серго просит вас помочь в охранении Алханчуртской долины.

В толпе поднялся шум.

– Передай, что мы надежно закроем все подступы к опорным пунктам. Как на замок запрем!

– Пока живы, ни одной души не пропустим!.. Едва ему перевели смысл возгласов, русский довольно заулыбался.

– Мы не сомневались в вашей преданности. Потому и приехали к вам. Советская власть и Ленин всегда будут помнить, с какой готовностью вы идете на защиту завоеваний революции! Желаю вам удачи!..

– И тебе пусть будет удача!..

– Живи долго!..

– Дай тебе бог силы…

– Тише, люди! – крикнул Дауд. – Он еще не кончил свой разговор.

– …Война есть война! – продолжал русский. – В ней главное – дисциплина и порядок. Надо сформировать отряды и во главе каждого из них поставить командира!.. – Оратор посмотрел на Торко-Хаджи и добавил: – И Торко-Хаджи будет легче с помощниками. Одному ему трудно!..

Затем слово взяли двое стариков. Один говорил долго в замысловато. Но главное, в чем он хотел убедить Дауда и его товарищей, это то, что ингуши готовы защищать новую народную власть.

Другой старик был краток.

– У меня два взрослых сына, – сказал он по-ингушски, испытующе глянув в глаза русскому. – Скажи Эржакипезу, что они пойдут туда, куда он велит, хоть на смерть. А если понадобится, я и сам пойду!

Старик окипул взглядом толпу и пожал плечами. А тем временем слова его перевели русскому. Тот приложил руку к сердцу и кивнул старику в знак благодарности.

И тут Хусен услышал голос Гойберда:

– Разве только он пойдет? Я тоже пойду, если надо! И я, и сын мой. Понадобится, так и умрем. Чем сдаться этим собакам, лучше умереть. Клянусь богом, яучше!

На слова Гойберда мало кто обратил внимания. Все ждали, что скажет Торко-Хаджи, а он, как обычно, ска-вал очень коротко:

– Во, люди! Слыхали? Поняли?

– И слыхали, и поняли!

– В таком случае, как советует наш гость, создадим в каждом селе отряды, а точнее – сотни. Так, как это бывает в кавалерии. В помощь нам дали бывшего офицера, знакомого с военным делом…

При слове «офицер» народ недовольно зашумел. Торко-Хаджи поднял руку:

– Этот офицер добровольно перешел на нашу сторону, на сторону Советской власти.

Шум утих.

– Кто в какой сотне, узнаете завтра. После этого выберем командиров.

Гости ускакали. Народ тоже стал постепенно расходиться. Но не все. Иные еще долго обсуждали событие.

На другой день в каждом селе объявили, кто в какой сотне.

Хасан и Хусен попали в одну сотню.

И снова потекли длинные дни ожидания. В одном было легче, чем раньше: на дворе стояло лето. Днем ли, ночью ли, в минуты передышки можно было броситься прямо в траву и отдохнуть. Не будь недоделанных дома дел по хозяйству, караул показался бы чем-то вроде приятного времяпрепровождения. Но не для всех…

Каждый раз, возвращаясь домой, Хусен заставал Эсет с покрасневшими, опухшими глазами и бледным, как стена, лицом. В ответ на его укоры Эсет отрицала, что плакала, ссылаясь на бессонницу, оправдывалась, что просто скучает. Но Хусен-то знал о ее тревоге. Совсем недавно она сказала ему, что ждет ребенка. И видно, поэтому теперь особенно тревожилась за мужа.

– Ты и тогда будешь ночевать в степи, – спрашивала она, – когда нас будет трое?

– Нет. Зачем же в степи? Скоро все уляжется, успокоится, – утешал ее Хусен.

Эсет не спрашивала, когда и как все уляжется, ей бы только дождаться, чтобы больше не коротать одной ночи в тревоге. О другом она пока не думала.

3

Осеннее нежаркое солнце поднялось чуть выше деревьев. Пятеро мужчин во главе с седобородым стариком в папахе, обмотанной белой чалмой, вошли во двор Торко-Хаджи.

Прохожие провожали их взглядами, пока старики не скрылись из глаз.

Что привело их? Не дурные ли вести? Встревожились люди, вопрошая друг друга.

Торко-Хаджи был один в доме. Увидев еще издали гостей, поспешил к себе и сын Торко-Хаджи Зяуддин. Он пригласил стариков в дом, а сам встал у двери и, попеременно переводя взгляд с одного на другого, старался догадаться о цели их прихода.

Шаип-мулла бывает у них, и потому Зяуддина его приход но удивил, но Элаха-Хаджи и Гинардко еще ни разу не переступали порог их дома, если не считать того, что прошедшей весной они, может, приходили хоронить его брата Абдул-Муталиба, погибшего в бою против белых под Владикавказом. В тот день в их дворе побывало все село.

Зяуддин разглядывал и Мурада, который так же, как и он, занял место около двери. Этого человека он тоже никогда не видел у себя в доме.

Был здесь и Соси. Он, как только ему предложили сесть, тотчас опустился на стул. Мурад же сесть отказался.

После взаимных расспросов о жизни и здоровье Шаип-мулла посмотрел на своих спутников, словно спрашивая, кто заговорит первым. Никто не вызвался, и тогда он начал сам:

– Хаджи, позволь, я объясню тебе причину нашего вторжения в твой дом.

Торко-Хаджи испытующе посмотрел на него. С каждым днем Шаип-мулла становился ему ненавистнее. Торко-Хаджи больше и больше убеждался, что он против Советской власти. Они все еще частенько беседуют – Шаип-мулла ходит к Торко-Хаджи чуть не каждый день, но отношения между ними резко ухудшились, хотя тот делает вид, что этого не чувствует. Вот и сейчас, заметив сердитый взгляд Торко-Хаджи, Шаип-мулла заговорил елейным тоном.

– Ты, может, хотел отдохнуть, а мы нарушили твой покой? Прости нас. Но не прийти мы не могли. Нас привели заботы о селе, о женщинах и детях. Не думать о них сейчас нельзя. Кто, кроме нас, станет о них заботиться? Кто предотвратит надвигающуюся беду, если не мы? Правильный путь народу можем указать только мы…

Торко-Хаджи слушал Шаип-муллу, и ему казалось, что это не он так гладко говорит, а кто-то другой. Голос Шаип-муллы постепенно терял свою сладкоречивость, жирное красное лицо, похожее на взрезанный арбуз, уже не улыбалось. Речь его раздражала Торко-Хаджи, действовала, как стук арбы по мостовой на страдающего бессонницей человека. Но Торко-Хаджи сдерживал свое раздражение, ждал, что, может, будет и умное слово. Но круг, по которому шел Шаип-мулла, был большой, и конца ему не предвиделось.

– Так вот, надумали мы зайти к тебе. Да будет мне могила тесной, если, не решаясь нарушить твой покой, мы долгое время не стояли в раздумье у мечети. Однако без тебя нельзя. Не ты ли самый уважаемый всеми нами человек? А значит, с тобой нам и решать, как помочь сельчанам нашим. Вот какие мысли привели нас к тебе, – закончил наконец Шаип-мулла.

Торко-Хаджи улыбнулся.

– Ты сам-то все понимаешь из того, что говоришь, Шаип?

Подняв руки, тот снова развел их.

– Я, конечно! Что тут не понимать?

– А я не очень разумею, к чему ты клонишь, – снова улыбнулся Торко-Хаджи.

Элаха-Хаджи усмехнулся, погладив свою большую белую бороду. У Соси задергался кончик уса – с ним это происходит всегда: и тогда, когда он сердится, и тогда, когда смеется. Гинардко сидел и покачивался из стороны в сторону, словно бы находился среди мюридов во время исполнения зикара. В душе он проклинал Шаип-муллу за бестолковую болтовню.

– Если это все же не секрет, расскажи мне толком, да покороче, что привело вас ко мне, – попросил Торко-Хаджи.

– Нет, зачем же секрет, если бы секрет…

Гинардко больше не мог сдерживаться. Его крепкое, как дуб, туловище перестало раскачиваться, большая рука с толстыми пальцами поднялась:

– Шаип, ты погоди-ка немного, я скажу…

Шаип-мулла посмотрел на его руку и пожал плечами:

– Говори, может, лучше скажешь.

– Лучше скажу или хуже, не знаю. Только бы людям понятно! – пробасил Гинардко и, взглянув на Торко-Хаджи, опустил глаза. Это он сделал не потому, что, как Шаип-мулла, не решался смотреть на Торко-Хаджи, просто привычка у него такая. Человек, владеющий такой отарой овец, не одной парой лошадей и многим другим, горд собой. Ему ли, Гинардко, бояться смотреть в лицо кому бы то ни было?

Торко-Хаджи, конечно, не всем чета. Это понимает и Гинардко. Но хозяйство у него не ахти какое. И вообще перед Гинардко гордиться нечем. Только и всего, что за ним сейчас идут все эти вшивые овчины, как презрительно называет Гинардко односельчан-бедняков.

– Торко-Хаджи, – сказал Гинардко, – у казаков большая сила. Их во много раз больше нас. И у них пушки и пулеметы…

– Одних тех, что в Магомед-Юрте, достаточно, – вставил Мурад.

– А ты помолчи, брат, – отмахнулся от Мурада Гинардко. – Казаки заняли Кабарду и Осетию. Не сегодня-завтра завладеют Владикавказом и Грозным. Тогда мы останемся без выхода, как зверь, окруженный охотниками.

– Разве не жаль тебе женщин и детей, Хаджи?! – вырвалось у Шаип-муллы. – Если мы пришли сюда ради себя, пусть мне могила будет тесной. Тревожимся за женщин и детей.

На Шаип-муллу Гинардко рукой не махнул. Дождался, пока тот закончит. Вытерев платком свое лоснящееся, красное лицо, он продолжил:

– Таким образом, затравленного зверя выкуривают, а затем убивают…

– А если этот зверь сам сдастся, тогда что бывает? – прищурившись, спросил Торко-Хаджи. – Его пожалеют? Оставят в живых?…

С минуту все молчали. Гинардко тоже не знал, что ответить. Встретившись взглядом с Торко-Хаджи, Шаип-мулла пожал плечами, хотя прекрасно понимал, что ни один охотник в такой ситуации не оставит зверя в живых.

– Говоришь, оставят ли в живых? – переспросил Элаха-Хаджи, погладив свою белую бороду и крепко сжав ее в кулак. – Если этот зверь не вреден, его можно и не убивать. Приручить можно.

– Хочешь сказать, что и нас можно приручить!

– Иного выхода нет! – Гинардко развел своими большими руками.

– Клянусь всеми коранами, которые хранятся в Мекке, что нет иного выхода, – заключил Элаха-Хаджи.

Шаип-мулла покачал головой и промолчал. Хотел, видно, что-то сказать, но решил, что те двое высказались и за него. Сами взялись за дело, сами пусть и завершают.

Шаип-мулла не станет спорить, не хочет он открыто идти против Торко-Хаджи. Неизвестно, что еще будет. Если утвердится новая власть, Торко-Хаджи пригодится Шаип-мулле. Только бы он не обозлился, что Шаип-мулла пришел сюда с этими людьми.

«Эх, знать бы, какая же власть в конце концов утвердится, – подумал Шаип-мулла, – тогда бы не пришлось изворачиваться!»

Торко-Хаджи сидел, так низко опустив голову, словно шея не держала ее, и был явно недоволен. Метнув из-под густых бровей сердитый взгляд на Гинардко, он сказал:

– Заруби себе на носу: вашим охотникам вайнахов не приручить! Так и знай!

– А болшеки приручат их? – покосился Гинардко своими бычьими глазами.

– О них не говори. Они не на охоту вышли. У них совсем другое на уме. Болшеки думают о народе, о его благе. Я верю им, и вам бы всем пора поверить…

– Торко, прости, я перебью тебя, – вступил в разговор Элаха-Хаджи. Сам хаджи, он не удостоил Торко-Хаджи полного имени. – Допустим, что, как ты говоришь, эти болшеки хотят создать рай на земле…

– Я не говорю, что они хотят создать рай. Болшеки дают людям землю, свободу, равные с другими народами права…

– Хорошо, хорошо! Пусть они дадут народу все, что ты сказал. А вред, который будет нанесен правоверным? Об этом ты подумал?

– Мы не можем жить, посадив себе за пазуху этих болшеков, – вмешался Гинардко. – Пуля обожжет и живот и спипу. Я не хочу умирать из-за них.

– Мы-то и умрем – не беда, – вздохнул Шаип-мулла. – А вот женщин и детей жалко! Я не знаю… – Он пожал плечами, опустил глаза и почти шепотом закончил: – Зачем земля и свобода, коли погибнут родные и близкие?…

– Вот именно! – согласился Гинардко. – От недостатка земли еще никто не умирал…

– Умирали, Гинардко! – сказал Торко-Хаджи. – Одни умирали оттого, что не имели ее, голодали, другие умирали в борьбе за землю. Не из-за земли ли погиб Беки? Кому не больно, тот не стонет. Вот так-то!

– До сей поры я жил болью своих аульчан, – вспылил Гинардко. – И сейчас этим живу. Не то не сидел бы сегодня под твоей крышей. Не нужны нам войны. Отцы наши говорили: «Война сыновей не рождает, она уносит их».

– Воллахи, правильно они говорили! – воскликнул Элаха-Хаджи, поглаживая при этом бороду.

– Согласен с тобой, верно говорили, – поднял руку Торко-Хаджи. – Моего сына тоже война унесла.

Прошло больше двух месяцев со дня гибели Абдул-Муталиба, но до сих пор никто еще не слышал, чтобы Торко-Хаджи произносил его имя.

– Вот видишь! Ты на себе испытал все зло войны! Зачем же другим желать того же? Не одна мать останется без сына, не один ребенок осиротеет…

Торко-Хаджи решил покончить с этим пустым разговором. Нового они ничего не надумали и не надумают. Это ясно.

– Каким же образом вы хотите предотвратить зло? – спросил он, резко вскинув голову.

– Не будем лезть куда не следует, тем и убережемся! – проговорил Элаха-Хаджи.

– Как это понимать?

– Очень просто! – рубанул своей огромной ладонью воздух Гинардко. – Надо немедленно отозвать всех наших людей, что несут караул на дороге у Магомед-Юрта. Пусть возвращаются восвояси. Потребовать этого должен ты. Кроме тебя, они никого не послушают…

– Нам нет дела до того, куда рвутся казаки, – добавил Элаха-Хаджи. – Пусть себе идут хоть во Владикавказ, хоть в Грозный, только бы нас не тронули!..

– Бичерахов, говорят, обещал не причинять никакого ущерба трем нашим селам, – продолжал Гинардко, – если мы дадим им свободно пройти по дороге…

– Неужели вы действительно рассчитываете, что я помогу вам в таком подлом деле? – сверкнув глазами на Гинардко и на Элаха-Хаджи, проговорил Торко-Хаджи. – Так знайте же, этому не бывать!

– Ну а то, что затеяно тобою, – сказал Гинардко, – тоже не свершится! Там вон какая сила! Мы по сравнению с пими – что лист против дерева. Они уже Кабарду заняли и Осетию тоже. Кабардинцы во главе с князьями очищают свою землю от болшеков и их сторонников, а осетины не сегодня-завтра будут в войске у Бичерахова.

– А казаки давно с ним! – вставил Элаха-Хаджи. – Ни за что нам не уцелеть в таком окружении…

Шаип-муллу от нарисованной картины бросило в жар. Утерев лоб рукавом бешмета, он глубоко вздохнул. Соси весь сжался. У него уже не только кончик уса – и губа стала дергаться.

– Не вздыхай так тяжело, Шаип, – усмехнулся Торко-Хаджи. – И не верь всему, что слышишь.

– А разве это неправда? – взорвался Элаха-Хаджи.

– То, что Сунженские казаки дерутся между собой – это правда! И то, что в Самашках сейчас идут бои, – это правда. А еще, да будет вам известно, Сунженские казаки встали на сторону советской власти и с боями пробиваются к Грозному! Вот какая она, правда! – бросил в ответ Торко-Хаджи. – Неправду ты сказал и про кабардинцев и про осетин.

– Правда это или неправда, нам от этого никакой пользы! – сказал Гинардко.

– Мы с вами не договоримся. Соберите село и обсудите все с народом. Я сделаю так, как решит село и Совет. Не забудьте, кстати, и с его членами переговорить.

– А мы-то думали, что с тобой нам легче договориться… – Элаха-Хаджи, взявшись одной рукой за поясницу, с трудом поднялся с места, – Видно, все должно свершиться по предсказанию святых и мудрецов! Случится невиданное, и все мы столкнемся лицом к лицу с опасностью, тогда и ты поймешь, что был неправ. Увидишь, что вся эта голь, так называемые болшеки, бросят тебя и разбегутся – те, кого не успеют повесить. Может, тогда надумаешь к нам прийти – мы-то тебя не оставим в беде.

– За меня не тревожьтесь! – махнул рукой Торко-Хаджи. – Я достаточно пожил на этом свете. И жил не для себя. Если бы не такое горячее время, сидел бы преспокойно дома…

– Об этом-то они тебя и просят, Хаджи, – протянул к нему руки, словно в мольбе, Шаип-мулла, – чтобы сидел дома, исправно молился и перебирал четки!..

– Вот именно! – подхватил и Тинардко. – Клянусь могилой, которой нам никому не миновать, что нужды ты бы не знал. Ни в чем бы тебе от нас отказа не было!

Торко-Хаджи покачал головой и, с сожалением глядя на Гинардко, сказал:

– Всю свою жизнь я надеялся только на свои руки. На чужое добро не зарился и не позарюсь.

– Что верно, то верно! Верно, как то, что мы стоим в этой комнате. Я знаю, ты даже подношения велел отдавать сиротам, – попытался на всякий случай польстить Шаип-мулла…

– Элаха, ты сказал, что по предсказанию святых должно произойти невиданное…

– Не знаю, невиданное произойдет или нет, по власть эта существовать не будет!..

– Я не меньше твоего читал джай и Коран…

– Верно говоришь! – угодливо подтвердил Шаип-мулла.

– Погоди, Шаип… Так вот, Элаха. Читал я много, а подобных предсказаний не встречал нигде…

– Еще встретишь, Торко. Внимательнее вчитывайся. Впрочем, сейчас тебе не до того. Болшеки ввели тебя в заблуждение.

Элаха-Хаджи шагнул к двери, другие тоже стали надевать чувяки. В это время во дворе кто-то позвал хозяина.

Зяуддин вышел и ввел Хусена.

– Ты как сюда попал?! – удивился Мурад.

– Приехал, чтобы поднять тревогу, – ответил Хусен, тяясело дыша.

– Какую тревогу? Что случилось? – посыпались со всех сторон вопросы.

– Помолчите, дайте человеку сказать, – унял всех Торко-Хаджи. – Что за тревога, сын мой?

Гинардко, словно у него что-то застряло в горле, выпучил свои похожие на бычьи глаза и весь обратился в слух.

4

После трех-четырех дождливых дней показалось наконец солнце. Если на рассвете небо еще и было пасмурным, к полудню оно основательно прояснилось. Легкий ветерок гонит лоскутные облака к востоку. Глянешь с перевала на Алханчуртскую долину – и скользящие друг за другом огромные тени на миг вдруг покажутся похожими чем-то на молотильные токи.

Хасан лежит и от нечего делать все смотрит то вверх, то вниз, стараясь понять, какая тень какому облаку принадлежит. Сегодняшний день кажется ему раем по сравнению с минувшими. Накануне из-за дождя нельзя было ни на минуту сойти с коня, а перевал надо было охранять и в том случае, если бы вместо дождя на голову падали камни. И несмотря на то что караульные поочередно заворачивали на хутор Тутаевых погреться у печки, домой Хасан все равно вернулся мокрым с головы до пят. Хорошо еще, что дождь был теплым, хотя по времени ему бы уже пора быть холодным.

Сжалилась природа над людьми – осень стоит отменная, еще ни разу иней не выпал. А кукуруза, которой Хасана потчевали на хуторе, была вкусная и молодая, как летом! «Неплохо это было, – подумал Хасан, – сидеть перед очагом и грызть поджаренные до красноты початки».

Скоро, однако, ляжет иней, и все уже будет по-иному. Зелень повянет, кукурузы молочной не поешь, да и на земле не полежишь, только если костром отсушишь площадку… Впрочем, может, все это наконец кончится?… Не одному же Хасану надоела волынка – и не война тебе и не мир, а народ мается. Охранные посты все увеличиваются. В караул теперь приходится выезжать через день. Люди болеют по осенней погоде. Дожди и промозглые ветры донимают. Вон и Хусен приболел. Хасана, правда, пока еще бог милует, но ему, как и другим, от этого не легче. Скорее бы уж к одному концу.

Магомед-юртовские казаки тоже выставляют охранение. Они сейчас – горцы и казаки – похожи на петухов, что нахохлились и выбирают момент: кто первый клюнет.

Особенно беспокойны казаки. Днем и ночью сторожат. Не могут забыть, как месяц назад ингуши заняли Ахки-Юрт, Шолхи, Ангушт. Боятся, как бы и на них не напали.

Враги революции специально подстрекают казаков на вражду с ингушами. Они-то и используют историю этих сел, в свое время для раздора отнятых царем у горцев я переданных казакам. Советская власть помогла горцам вновь обрести свои села, свои очаги. Что же до Магомед-Юрта, казачьей станицы, ингуши и не думают ее занимать, но подстрекатели всячески подзуживают казаков, вселяют в них безосновательный страх и тем насильственно разжигают раздоры и ненависть между народами.

Чего только не передумал Хасан, лежа на пригретой солнцем траве. Неподалеку, расположившись передохнуть, сидят другие караульные. Хасану видно лицо Амайга. Как завороженный слушает он бывалого человека с впалой щекой. Это Шапшарко. Щека у него такая от ранения – досталось как-то, когда однажды ходил за Терек коней угонять. Хасан слышал от него самого рассказ об этом.

Сейчас Шапшарко снова занимает народ воспоминаниями.

– Копь был отменный, – довольно цокает он языком, – как бы Терек ни бушевал, переплывал его, да с таким бравым видом, словно воды ему всего по колено. Бедняга сдох. На кол в изгороди напоролся. А все из-за жены. Огород, видишь ли, ей нужен, ну, и понятно, изгородь поставить потребовала. Во дворе, где есть конь, нельзя иметь низкий забор. Никогда у меня больше его не будет, где бы я ни жил…

Из-за раны в щеке Шапшарко говорил шамкая.

– …Э-эх, – продолжал он, – не конь это был – друг и товарищ. Верный из верных. Если бы не он да не бог, меня бы уж давно рыбы слопали. В то утро конь пронес меня сквозь пули и перенес через Терек. И до самого дома он шел галопом. – Шапшарко потрогал ямку на щеке. – Я от этой раны не в силах был сидеть и прилег ему на шею. Он мог увезти меня, куда вздумал бы. Порой я даже не понимал, то ли по воздуху он меня несет, то ли по земле. Так или иначе, я оказался не где-нибудь, а в своем собственном дворе…

Шапшарко раскурил самокрутку, затянулся и продолжал:

– Говорят, наши предки считали, что ни женщине, ни лошади верить нельзя. О женщине они, может, и правильно думали, а вот о лошади совсем нет. Воллахи, я не отдал бы своего коня и за тридцать женщин. А привык он ко мне, чтоб ему на том свете в раю быть, словно вырос у меня во дворе.

– Ты его, наверно, из-за Терека привел? – спросил молодой парень по имени Хакяш. Его тонкие губы, и так почти не видные, в улыбке совсем исчезли.

– Не с той стороны, а с нашей, – ответил Шапшарко. – Из села, что лежит за Гушко-Юртом. Вернее, с окраины этого села. В ту ночь я ходил в набег вместе с кабардинцами. Увели мы одиннадцать коней. Два досталось мне. Один – тот, о котором я говорю, и еще. Русскому одному из этого села за помощь нам тоже дали двух коней.

– Удачно вам подвернулся нужный человек!

– Кто ищет, тот, говорят, всегда находит, – ответил Шапшарко, погладив подбородок.

– Не мешал бы нам сейчас такой человек.

– Для чего? Чтобы помог коней казачьих угнать?

– Коней не коней, – улыбнулся Хакяш, – а помог бы нам разузнать, что думают казаки: нападут они на нас или нет.

– Про это я не скажу. Но если соберетесь угонять лошадей, я готов! – И Шапшарко весело засмеялся.

Хакяш недобро глянул на него и сказал:

– Эх, Шапшарко, а не хватит ли хапать? Не один ведь грех на тебе лежит.

– Грех? – презрительно усмехнулся Шапшарко. – Чего же я такое нахапал? Вон тот конь, что пасется? Другого-то ничего не укажешь.

– От краденого мало проку…

– Краденое, краденое! Ты считаешь грешным то, что взято у человека, который сидит на чужой шее? А? У бедняка, кто бы он ни был – горец или казак, я еще ни разу ничего не взял. А владельца этих двух коней сами казаки ненавидели.

«Не Фрол ли это был? – подумал Хасан. – Похоже, что он». Хасан слышал, что после него кто-то увел у Фрола оставшихся лошадей.

– Давно ты увел у этого человека коней? – спросил Хасан.

– Да порядком. Примерно за год до войны с германцем. А что?

– Так. Сдается мне, знаю я его.

– Здоровяк такой из себя. С большой черной бородой. На краю села жил. Уж не собираешься ли мстить мне за него? – Шапшарко хитро глянул на собеседника.

Хасан принял эти последние слова как насмешку. Он покосился на Шапшарко и сказал:

– А как же? Он мой приятель!

– Похоже, что так. Не то зачем бы тебе спрашивать о нем? – Но никто не проронил ни слова. – До сих пор я еще не встречал человека, который вмешивался бы в мои дела…

– Коли это тайна, так не рассказывай о ней на каждом шагу. Чего же обижаться? Я тоже когда-то увел лошадь, – уже спокойно произнес Хасан, – по-моему, мы с тобой одного и того же злыдня «обездолили»…

– Ты лошадь увел? Когда? – Шапшарко даже подпрыгнул на месте.

– Недели, должно быть, за две до тебя. Так я думаю…

Шапшарко закатился смехом. Жирное лицо его покраснело, подбородок еще больше подался в сторону раненой щеки.

– Люди, вы слышите?

Как и прежде, все промолчали. Даже не засмеялись. Что, собственно, смешного? Говорит, – значит, действительно увел. Не один же, Шапшарко такой смельчак?

– Как тебе удалось в то время с Терека увести лошадь?

– Очень просто. Увел и не хвастался, как ты, всем и каждому…

Шапшарко примолк. Амайгу показалось, что здоровая щека его стала похожей на мяч. Дело оборачивалось спором, не родиться бы новой вражде!.. Амайг незаметно опустил руку в карман. Пальцы коснулись холодной стали. Не дай бог, разгорится ссора, он встанет за родича своего, за Хасана. Обычай есть обычай. Хотя Шапшарко очень нравился Амайгу.

Но все улеглось. Шапшарко успокоился, а Хасан в общем-то и не думал ссориться. Надувшаяся было щека Шапшарко, как проколотый мяч, опала и приняла свой прежний вид.

Вечером Амайг и Хасан вместе возвращались домой. Они не говорили о событиях дня, но Амайг был доволен собой, своей решимостью встать на защиту Хасана и тем, что все вроде бы принимают его как равного, взрослого… Амайг привязал перасседланную лошадь к изгороди и заторопился в дом. Навстречу ему вышел отец.

– Ты почему седло не снял? – спросил он.

Ему бы самому совсем не трудно сделать это. Но важно было приучить сына к порядку и хозяйствованию.

– Я ненадолго. Мне надо возвращаться.

– Куда это?

– На пост.

– Каждую ночь, что ли? Хватит. Ты уж и так далеко зашел.

– Не дальше других.

– Сутки отбыл – и хватит. Еще люди есть кроме тебя. С какой это стати мы должны за других караулить?!

Будь на то воля Мурада, он бы не только за других, и за себя не отпустил бы сына. И не только Амайга. Никого бы не отпустил на это, с его точки зрения, никому не нужное дело. Посадил бы весь народ дома, а казакам сказал бы: не нужна нам советская власть, не нужны болшеки, мы готовы во всем подчиниться тем, кто против этих голоштанников.

– Я не за других поеду, Хусен заболел – за него Хасан едет.

– А ты?

– Я с ним. Веселее будет…

Не отпустил Мурад сына, но и Хасан не поехал. Выяснилось, что Хусен уже чувствовал себя много лучше. Он и отправился на пост в свой черед.

Ночь была ясная и довольно холодная. Звезд на небе видимо-невидимо. Хусен укутался в полушубок и прикорнул. Очнулся он перед рассветом. Рядом на корточках сидел Ювси и улыбался во весь рот:

– Пора, брат, вставать. Молодец ты, я и дома не заснул бы так сладко. Поднимайся да поедем посмотрим, что на дороге делается, в долине. Наша очередь в караул выходить…

Кони с трудом спускаются вниз по склону: росистая трава очень скользкая.

– Иней и сегодня не выпал, – заметил Ювси.

Хусен не ответил. Он не сводил глаз с правого склона. Ровный отрог пересекает хребет. За этим отрогом лежит Магомед-Юрт. Дорога; ведущая из Моздока, идет вверх, круто извиваясь.

«Что это?» – Хусен резко откинулся в седле. Он ясно увидел нескольких всадников. Но не успел и слова сказать, как они уже скрылись из виду. Сколько их было? Двое? Трое? А может, и четверо? И что это за люди? Ювси, похоже, не обратил на это особого внимания.

– Два-три всадника нам не опасны, – сказал он чуть спустя.

До подножия хребта оставалось совсем немного. Дальше была равнина. И уж на ней-то все просматривалось.

– Нам бы бинокль, – размечтался Ювси, – в него бы до самого Терека все как на ладони увидеть можно.

– А я и без него вижу, – пренебрежительно бросил Хусен.

– Так не рассмотришь, как в бинокль. У казаков есть бинокли…

– Значит, они нас видят лучше?

– Конечно. Даже тогда, когда мы их совсем не видим. Бинокль – это удивительная вещь. Он словно бы все притягивает к твоим глазам…

Хусену и без бинокля будто что-то притянули к глазам. Он вдруг увидел какие-то точки, похожие то ли на отару овец, то ли на стадо коров.

– Я без всякого бинокля вижу, что там впереди движется стадо, – сказал Хусен.

– Какое стадо? – удивился Ювси. Приложив ко лбу руку, хотя солнца и не было, он стал смотреть туда, куда ему показал Хусен. – Не вижу. Что за стадо?

– Я не могу разобрать, то ли это коровы, то ли овцы, но наверняка какое-то стадо. И кажется, идет оно в нашу сторону. Точнее, не идет, а как-то разбросанно стелется, в виде длинного ремня.

– В виде ремня, говоришь? – насторожился Ювси.

– Да.

– Тогда это не коровы. И не овцы. Коровы и овцы шли бы врассыпную: кругом-то ведь трава. Они бы обязательно разбрелись.

– А что же тогда? – спросил Хусен, взглянув на Ювси, а про себя подумал: «Значит, люди?»

Некоторое время он молчал, пораженный своей догадкой.

Ювси, тоже не раскрывая рта, смотрел на Хусена.

– Подъедем поближе и узнаем, – сказал он наконец. – По твоим словам выходит, что это люди. Эх, бинокль бы! Как он сейчас нужен. Они ведь тоже нас видят. Так же, как и мы их…

– Что же делать? – пожал плечами Хусен. – И какой толк от того, что мы будем здесь стоять?

– Никакого. Ровным счетом никакого.

Оба чуть проехали вперед.

– Да, это люди! – сказал наконец Хусен. – Коровы и овцы в такое время года не ушли бы так далеко от села.

Ювси молчал, будто не слышал его. Ехали они не прямо на людей, а стороной от дороги, все больше сквозь кусты. Расстояние уменьшалось, и вот уже были видны не только сами люди, но и стволы винтовок, выглядывающие из-за их спин.

– Пешие, – заметил Ювси. – Это на наше счастье. Давай назад.

Он развернул коня и поскакал, нахлестывая кнутом и справа и слева. Хусен понесся следом. Сзади раздались выстрелы. Дважды просвистели пули. Выходит, эти люди все же заметили всадников, может, дая^е давно, но пока Хусен с Ювси ехали им навстречу, они их не трогали. Сейчас же, поняв, что всадники уходят, пустили им пули вслед. Однако Ювси и Хусен довольно быстро унеслись на такое расстояние, что настигнуть их мог только пушечный снаряд.

Хусен удивленно посмотрел на Ювси.

– А где твоя шапка? – спросил он.

– Да черт с ней! Хорошо, голова цела, – махнул рукой Ювси. – Слушай, я думаю, они не для развлечения продвигаются сюда. Да не пустыми идут. У них пушка, тачанка с пулеметом.

– Может, и те всадники, которых мы видели, тоже от них?

Ювси придержал коня. Его словно бы осенило:

– Те всадники, говоришь? Воллахи, да это же, наверно, их дозор. Слыхал я, что войско всегда высылает вперед дозорных на разведку! Надо скорее предупредить наших. Скачи во весь дух в Сагопши. А я вернусь на пост.

Ювси вмиг изменился. Куда девалась его медлительность. Движения стали быстрыми, слова решительными по тону.

Хусен, напротив, был озадачен. Ускакать в Сагопши, оставить своих, когда с минуты на минуту может разгореться бой?…

Ювси прервал его раздумья.

– Давай скорее! Надо поднять тревогу! Против такого войска одни наши посты не устоят. Твой конь резвее моего. Прежде чем они доберутся до перевала, ты уже будешь в селе. Не теряй времени, скачи напрямик. Езжай к Торко-Хаджи, а он уж знает, что делать.

5

Выслушав Хусена, Торко-Хаджи посмотрел на гостей, недвусмысленно давая им понять, что дальнейшее их пребывание в доме ему нежелательно, но те и не думали ухо «дить. И тогда Торко-Хаджи решительно направился к выходу. У двери он остановился и сказал:

– Я должен уйти. Зяуддин, займись гостями.

– Благодарим, – проговорил Элаха-Хаджи. – Наше дело сделано.

– Выпейте хоть по стакану чаю.

– Спасибо. Мы уже пили.

Незваные гости наконец покинули дом Торко-Хаджи. Сообщение Хусена по-своему встревожило каждого из них. Но больше других всполошился Мурад. Он думал только об одном: как ему удержать дома Амайга. Ведь ясно, что село поднимется и выступит навстречу надвигающимся силам противника и несомненно быть бою…

Хусен выехал вслед за Торко-Хаджи. Старик направился к мечети. Некоторое время они молчали.

– Вот что, сынок, – заговорил наконец Торко-Хаджи, – скачи-ка ты как можно скорее в Пседах и Кескем. Надо и им сообщить обо всем…

Хусен ускакал. А спустя несколько минут с минарета зазвучал голос Торко-Хаджи.

Народ, словно того и ждал, быстро собирался на площади. По большей части все были на конях и вооружены. Посыпались расспросы о том, какие вести, зачем созвали, верно ли то, что услышано в пути?…

Узнав, какая грозит беда, одни сжимали зубы в готовности сразиться с врагом, другие горько вздыхали в тревоге за судьбы детей своих и всех близких. Были и такие, в душе которых загорелась искра злорадства…

Командиры сотен прибыли на сход в числе первых. Исмаал и Малсаг тоже здесь.

Торко-Хаджи восседал на сером коне, недавно купленном ему сельчанами. Поверх зеленой – цвета травы – рясы на поясе у него висела сабля. Кроме сабли и кинжала, он никакого иного оружия никогда не носил.

– Люди, – заговорил Торко-Хаджи, – мы давали Эржакинезу слово, что будем охранять долину между двумя хребтами?[68]

– Давали! – полетело в ответ со всех концов.

– Обещали, что не пропустим врага?

– Обещали!

– Так вот, наступил час испытания. Враг движется к долине. Каковы его намерения, мы не знаем, но нам сообщили, что он приближается к Магомед-Юрту. Может, там и остановится…

– Остановиться он собирается или дальше идти, а мы должны встретить его еще в пути и дать отпор! – крикнул кто-то в толпе.

– Верно говорит! Надо остановить врага раньше, чем он спустится в долину!

– Вот об этом-то я и говорю! Спасибо, что поддерживаете меня – обелили мое лицо! – Оглядев народ, Торко-Хаджи добавил: – Будет бой… Не всем суждено вернуться домой. Того, кто погибнет, будут чтить! Борьба за власть народа – борьба за правое дело!..

Торко-Хаджи тронул коня. За ним последовали Исмаал, Малсаг, командиры сотен.

В толпе все смешалось. Тут были разные люди: и млад и стар. Были и те, кому до советской власти не было никакого дела; просто, услышав, что выступают на Магомед-Юрт, они надеялись урвать себе что-нибудь, а при случае к тому же можно будет прикрыться тем, что, мол, тоже дрался за советскую власть, авось в заслугу поставят…

Из села выезжали беспорядочными рядами. Но в пути все распределились по своим отрядам.

Торко-Хаджи ехал впереди.

Выполнив приказ Торко-Хаджи, Хусен решил заехать помой за патронами. Напряжение истекшего утра несколько спало, и Хусен вдруг почувствовал страшную усталость. Погода была ясная, а ему все казалось окрашенным в серые тона. Подумалось: «Уж не болен ли?…»

По селу вдруг разнесся голос с минарета:

– Лю-у-ди! Несите чуреки-и.

Призыв повторился четырежды – человек выкрикивал поочередно в каждое из четырех проемов минарета, чтобы его услышали во всех концах села.

Из дому вышла Эсет. Она уже не пыталась уговаривать Хусена не уезжать – знала, что это бесполезно. Подала мужу патроны и, прижимая к глазам конец головного платка, молча встала рядом. Но, когда Хусен сел на коня, Эсет вдруг взялась за стремя и вся задрожала. Крепко обхватив ногу Хусена, она прижалась к ней щекой и так, не отпуская, дошла до ворот.

– Ну что ты, Эсет? – попытался утешить ее Хусен, придерживая у ворот коня. – Ведешь себя так, будто расстаемся навсегда.

– Откуда мне знать, вернешься ли ты?

– Куда же я денусь?

– Всякое может случиться!

Склонившись к жене, Хусен положил ей руку на голову.

– Никуда я не денусь, Эсет! Обязательно вернусь. Может, еще все обойдется без кровопролития. Помнишь, зимой? Когда мы с тобой были в Ачалуках? Тогда точно так же, как и сейчас, все село поднялось, а что вышло? Провели две ночи в степи и вернулись… Ну, отпусти меня. – И он попытался высвободиться.

Эсет отпустила его и отошла в сторону. Она собрала всю свою силу воли. Только мало ее, видно, было: крупные слезы медленно покатились по щекам…

Всадники были уже далеко. Хусен припустил коня во всю прыть. Тот вначале бежал не слишком охотно, но постепенно стал убыстрять бег. Скоро Хусен нагнал еще одного поотставшего всадника. Это был Амайг.

– А ты почему отстал? – спросил Хусен.

– Отец не пускал. С трудом вырвался.

И они поскакали рядом, догоняя своих односельчан. А далеко впереди, на отроге хребта у самого Магомед-Юрта, с холма за ними в бинокль наблюдал белоказак. Он отчетливо разглядел надвигающуюся тучу горцев и сообщил об этом в станицу. Казаки, понятно, решили, что сагопшинцы идут на их станицу, и все, как один, вооружились и высыпали из домов.

Бичерахову еще раньше удалось привлечь часть магомед-юртовских казаков на свою сторону. Но соблазну поддались немногие. Все остальные, даже под угрозой выселения, лишения казачьего звания и земли, не пошли к мятежнику. И вот наступило торжество для бичераховцев. Сумели они наконец устрашить их тем, что ингуши, дескать, идут именно на них…

Казаки заняли позицию с западной стороны станицы. Некоторые залегли в заранее вырытых окопах, другие наскоро выкопали углубления, чтобы хоть как-то замаскироваться. И в то же время были посланы гонцы в притеречные станицы за подмогой.

6

Сагопшинцы растянулись вплоть до дороги, ведущей из Моздока на Владикавказ, заняв балку западнее этой дороги. Коней собрали в лощине и выделили двух сторожей для охраны. С вершины Терского хребта вниз до самой плоскости спускался отрог – словно специально сооруженное укрепление. Сагопшинцы кое-как устроились за этим отрогом. Везде – в самых малых углублениях, в ямах, за кустами залегли.

В каждого, кто, забывшись, хоть на миг приподнимется, обнаружит себя, казаки тотчас стреляют. Позиция у них более выгодная – в окопах сидят да в оврагах. Сагопшинцы тоже стреляют, едва завидят черную точку над землей. Достигают пули цели или нет, они не знают. Но стрелять приходится, уж коли и в тебя стреляют. Правда, Торко-Хаджи предупреждал, чтобы не было кровопролития: не с магомед-юртовцами, мол, воевать пришли…

Однако не прошло и часа, как несколько сагопшинцев упали сраженные.

– Убитых везите в село на кладбище, а раненых – по домам, – скомандовал Торко-Хаджи.

Он уже знал, что среди раненых был и его сын Зяуддин.

Перестрелка разгоралась. Выстрелы трещали, как кукурузные зерна на костре. Пули то со свистом проносились мимо, то глухо влетали в землю, взрыхлив ее…

Торко-Хаджи хоть и был старым, но бичераховцев на перевале заметил раньше, чем те открыли огонь. И вмиг он часть людей направил против них.

– Поворачивайте туда! – кричал командир сотни, бегая позади людей. – Видите тех, что на перевале? Коли их не задержим, нас могут окружить!..

Одни, оглушенные беспрерывной пальбой, не слышали его команды, а те немногие, которые мечтали лишь о том, чтобы скорее ворваться в станицу и поживиться, ни о чем другом думать не хотели. Однако и против станичников они действовали лениво. Только изредка постреливали. А Товмарза, например, с самого начала боя всего один раз приподнял голову. Зато когда придет время, он поднимет и голову и сам вытянется вперед во весь свой длинный рост. Кто-кто, а он, если разгромят защитников станицы, будет первым среди тех, кому не терпится награбить побольше чужого добра. Но до этого еще далеко, и Товмарза бережет себя…

Хусен и Амайг лежали рядом. Хусен залег на скрытой в травостое тропинке, протоптанной за лето стадом коров. Амайг лежал за небольшим бугорком. Когда он вплотную прижимался к земле, бугорок этот скрывал его полностью. Но очень уж трудно было так улежать.

– Не высовывайся! – крикнул Хусен.

– Муравьи замучили, – пожаловался Амайг, почесывая то одну, то другую руку. – Они, проклятые, даже за пазуху лезут…

– Муравьи тебя не съедят, а пуля бахнет – и конец!

И словно в подтверждение слов Хусена, перед Амайгом в землю врылась пуля, подняв дымовую завесу пыли. Это, как назло, еще больше всполошило муравьев. Но Амайг уже не обращал на них внимания. Его взгляд и все мысли были прикованы к мушке винтовки, которая лежала перед ним на бугорочке, а за нею он увидел чуть высунувшегося из укрытия человека.

«Кто это? – подумал Амайг. – Что, если Егор или его сын Вася?» Узнать бы. Тогда Амайг взял бы на мушку другого. «Да, но кто же стрелял сейчас в меня? Может, опять же Егор или Вася?» И Амайг спустил курок. Раздался выстрел, он ощутил сильный толчок в плечо. Вслед за этим последовал еще один удар, но уже в грудь. Боли Амайг не почувствовал. Он даже не успел подумать над тем, что бы это могло быть. Мысли перемешались, все вокруг потемнело. Сквозь эту темноту в клубке мыслей вертелся один вопрос: «Егор или Вася?»

Хусен увидел опустившуюся на приклад винтовки голову Амайга, но ничего неладного не заподозрил. Мысли его тоже были не совсем ясные. Винтовочные выстрелы, раздававшиеся справа и слева, его собственные выстрелы, подбадривающие крики товарищей – казалось, все это происходит во сне. Хусен увидел, как Амайга перевернули на спину и потащили вниз, в лощину. И тут Хусен вскочил, как будто на него вылили полный кувшин холодной воды. Теперь он понимал, что все это был не сон, понимал и то, что с Амайгом беда…

– Жив, – сказал сидевший рядом с Амайгом Шапшарко. – Дышит. Значит, не суждено еще погибнуть.

Открыв глаза, Амайг с трудом произнес:

– Не говорите отцу. Матери тоже…

Он захлебнулся кровью, что шла у него горлом, и замолк.

Подбежали Хасан и Исмаал.

– Скорее на арбу и домой! Лор-Гали[69] должен помочь, коли не суждено умереть.

Хасан глянул на Хусена, у которого от озноба дрожала челюсть, и прикрикнул:

– Езжай и ты с ним! Того и гляди свалишься.

Хусен, может, и отказался бы ехать, но вознице – двенадцати-тринадцатилетнему мальчишке – нельзя было доверять Амайга. Кто знает, что приключится в дороге.

Арба не успела тронуться, принесли еще раненого.

– Этого сразу везите на кладбище, – сказал один из тех, кто нес его. – Бедняга распрощался с этим миром.

– Да будет его смерть священной! – сказали мужчины и, уложив убитого рядом с Амайгом, торопливо вернулись на свои места.

Хусен хоть и дрожал весь и не мог вздохнуть полной грудью, но о болезни своей сейчас не думал. Глаза его не отрывались от кровоточащей груди Амайга, и он все упрашивал сидящего впереди мальчика:

– Эй, дорогой, прибавь ходу…

Но, как они ни гнали, все было бесполезно. Амайг умер раньше, чем доехали до села.

Куда девалось мужество Хусена. Его словно прорвало: слезы ручьями катились по щекам. Он прикрыл Амайга, как и другого умершего, буркой и с гневом подумал о том, какой это ужас, что погиб почти ребенок, мальчик, едва доживший до семнадцати лет!..

Навстречу показались пседахцы. Они ехали рысью во главе со своим командиром Мусаипом. Чуть позади командира несся довольно грузный с виду человек с красным флагом в руках.

Придержав коней, они расспросили, как обстоят дела там, в бою. Хусен в нескольких словах описал обстановку, они горестно покачали головами и поскакали дальше, оставив за собой пыльное облако.

Спустя какое-то время, уже на окраине села, рядом с кладбищем, появились еще всадники. Эти были из Кескема. Встречались и пешие, те, кто почему-либо оставался дома: у кого лошадь плохая или совсем ее нет, кто безоружен. Прослышав, что бой разгорается и уже есть убитые и раненые, эти люди не могли усидеть дома. И вот они тоже спешили на поле битвы.

Многие были безоружны. И им Хусен объяснил, что там, куда они спешат, есть много оружия. Свою винтовку Хусен оставил у Хасана, а у него взял ружье Довта. Но и его пришлось отдать встретившемуся в пути Гойберду. Винтовка Амайга лежит в арбе, ее он решил вручить Мураду. Кто знает, может, отец надумает занять место сына в отмщение за его безвременную гибель?…

Но Мурад и не подумал об этом. Всю вину он свалил на сыновей Беки.

– Вы, вы во всем виноваты! – кричал он на Хусена. – Если бы он не связался с вами, не пошел за вами, разве случилось бы такое? Нет, не случилось бы! Зачем вы лишили меня единственного сына?

– Держись, Мурад, во всем божья воля! – уговаривал его Шаип-мулла, выйдя из дома Мурада, куда он пришел от Торко-Хаджи и задержался в ожидании, пока сварится зарезанная Мурадом жертвенная индейка – о продлении жизни сына думал, когда резал.

– Божья воля, говоришь? – Мурад глянул на Шаип-муллу. – А где же божья справедливость? У меня ведь всего один сын! Не то что у других. Почему этот бог увидел только моего единственного сына?

– Значит, твой сын ему был нужен больше, – пробормотал Шаип-мулла, и взгляд его, остановившись на закаменевшей от горя жене Мурада Кудас, потупился. – Всемогущий, говорят, забирает раньше того, кого больше любит, – добавил он.

– Зачем мне нужна его любовь!

Шаип-мулла замахал руками:

– Не говори так. Да сохранит тебя бог.

– К чему теперь меня хранить и богу и людям? Не нужна мне жизнь без сына!

– И все же пусть хранит тебя бог, Мурад, и сейчас и во веки веков. Не кори его, не накликать бы тебе какой другой беды! С хулителями бог, говорят, поступает жестоко.

– Что может быть для меня более жестокого? Ты понимаешь, что говоришь?

Мурад с протянутыми руками двинулся на Шаип-муллу, затем, резко повернувшись, ударил ладонями о дверь и припал к ней головой.

Во двор уже входили один за другим люди. Ворота, открытые для арбы с телом Амайга, больше не закрывались, так что каждый теперь мог войти сюда свободно, что раньше было немыслимо.

Хусен увидел свою мать и Миновси. Эсет здесь не было.

Пришел и Исмаал. Он приехал в село передать наказ Торко-Хаджи о том, чтобы, пока не закончится бой и люди не вернутся домой, не устраивать тязет по убитым.

– Зачем вы привезли его домой? – спросил Исмаал.

– А что? И мертвого не хотите отдать нам? – зло бросил Мурад.

– Торко-Хаджи велел хоронить убитых, не завозя в село.

– Даже не обмытых? – удивленно спросил Шаип-мулла.

– Да. И в той одежде, в которой погибают.

– Везите куда хотите, – произнес Мурад с трудом, словно кто-то сильно сдавил ему горло. – Отняли у меня сына! Вы отняли: ты и эти отродья Беки. – Он вдруг бессильно опустился на корточки и, зажав руками голову, прохрипел: – Теперь везите куда хотите.

Плечи его изредка вздрагивали, словно кто-то колол его иглой.

– Возьми себя в руки, Мурад, – сказал Исмаал. – Не один Амайг погиб там…

7

Люди гибли. Гибли и с той и с другой стороны. Бой разгорался. Кругом клубился дым и раздавался треск, словно горел сухой плетень.

Жителям трех сел было бы не так тяжело, если бы противник был вооружен только винтовками. Но, увы, против них с двух сторон строчили пулеметы: со стороны станицы и с перевала, где стояли бичераховцы. Оттуда даже раза три-четыре ударила пушка и бомбомет. Снаряд угодил в лощину, где стояли кони и арбы. Убило двух лошадей и мальчика. Белоказаки вслед за этим дважды атаковали вайнахов, но те успешно отразили атаки и оттеснили противника на прежние позиции. Магомед-юртовцы с места не трогались, но и стрельбы не прекращали.

Торко-Хаджи без устали подбадривал своих:

– Держитесь, молодцы! Ни шагу назад! Если хоть один из нас отступит, дела наши будут плохи. Больше внимания в ту сторону, – он показывал на перевал. – Они для нас опаснее всего. Магомед-юртовцы будут охранять свое село и с места не сдвинутся…

С холма, где лежал Хасан, отчетливо были видны и те, кто залег на перевале, и те, кто окопался у станицы. Он мог стрелять сразу в обе стороны, что и делал.

Со свистом пролетали над головой Хасана пули. Вот вдруг показалось, что перед ним упало с дерева несколько груш. Это уже стрелял пулемет, Хасан плотнее прижался к земле и так пролежал некоторое время. Барабанная дробь пулемета не умолкала ни на минуту. У Хасана отчаянно гремело в ушах.

Вдруг по цепи передали два страшных слова:

– Исмаал убит.

– Где? Какой Исмаал?

– Исмаал из Сагошпи…

Хасан потерял голову. Он побежал назад в лощину.

Исмаал, человек, заменивший ему отца, самый близкий!.. Хасан в отчаянии смотрел на бездыханное тело. Какой ужас! Никогда больше не откроются эти добрые, умные глаза, не глянут с чуть насмешливой мягкостью. Никогда больше не скажет Исмаал теплого слова, не подбодрит, не поддержит советом… Вот его уже укладывают на арбу, сейчас увезут на кладбище!..

Гойберд стоял тут же, плотно сжав челюсти, отчего подбородок его выдался сильнее обычного. Он провел рукой по запавшим глазам своим, смахнул навернувшиеся слезы и забрался на арбу…

Смерть Исмаала была ударом для многих, кто уважал его за человечность, за кристальную честность и справедливость.

Хасан дольше других стоял и смотрел вслед арбе. Затем резко повернулся и пошел назад. Все для него погрузилось во тьму, а гул пушечных и ружейных выстрелов давил ему голову, – казалось, будто вокруг сотни и сотни людей ударами палок бьют по кукурузным початкам – лущат зерно.

Хасан со скрежетом сжимал зубы, тело напряглось, словно одеревенело, а он все шел и шел, не видя куда.

– Пригнись, глупец! Ошалел, что ли? – привел его в себя чей-то окрик.

Это был командир сотни. Хасан присел возле него на корточки.

– Я хочу заставить замолчать вон тот пулемет!

– Что? Пулемет тебе нужен? А жить не надоело?

– Не знаю, – пожал плечами Хасан.

– Иди-ка лучше в укрытие, от беды подальше.

Возражать старшему, тем более человеку, который тебе в отцы годится, у горцев не принято. И в другое время Хасан конечно же промолчал бы, но сейчас он не отдавал себе отчета в том, что делал, и потому упрямо возразил:

– Я все равно заткну ему пасть! – и, пригнувшись, сполз в лог, а оттуда двинулся вверх по склону.

– Назад! – закричал командир. – Вернись сейчас же!

Но Хасан уже не слышал его. К командиру подошел Торко-Хаджи. Он посмотрел вслед Хасану и проговорил:

– Пусть идет! Да поможет ему бог! – Оглядевшись вокруг себя, Торко-Хаджи спросил: – Кто пойдет с ним?

Люди быстро подползли к нему.

– Не так много, – замахал руками Торко-Хаджи, – хватит двух человек. Ты, Хамзат, не пойдешь – семья у тебя большая. И ты, Мухмад (это он назвал полным именем Мухи), один у матери… Вот вы, – указал старик на двух юношей, – нагоняйте его.

Пожелав смельчакам удачи, Торко-Хаджи пошел дальше. Юноши поспешили за Хасаном, но тут вдруг за ними последовал и Мухи – Хасанов недруг детских лет.

– А-а, – насмешливо бросил Товмарза, – и вдовий сын туда же!.. Мог бы и остаться.

Мухи обернулся, глянул на красное, словно луковая шелуха, лицо Товмарзы и крикнул:

– Пусть я и вдовий сын, зато не стану, как мышь, отсиживаться и смотреть на то, как люди гибнут!..

– Смотри-ка, – не унимался Товмарза, – тоже человеком стал. Ну и времена наступили…

Но Мухи на этот раз не удостоил его ответа.

Неожиданно воцарилась странная тишина. Что это? Никак людям надоело убивать друг друга? Или патроны кончились? Только изредка трещали отдельные выстрелы…

Товмарза выхватил взглядом из массы людей сына Гойберда Мажи. В руках, у него было ружье.

– И этот будет воевать? – с ухмылкой проговорил Товмарза.

Лежавший чуть поодаль старик по имени Нартби сердито глянул на Товмарзу и сказал:

– Мы здесь не для того, чтобы зубоскалить. Помолчал бы лучше.

Товмарза, не обращая на него внимания, долбил свое:

– Туго теперь придется казакам. Вы только посмотрите, какое у него ружье.

– Эй, не слышишь, что ли! – обозлился Нартби. – Стыда в тебе нет. Вокруг люди гибнут, а ты гогочешь!

Товмарза замолчал наконец. Не потому, что решил уважить старика. Просто он знал его, знал и то, что норов у Нартби горячий и в гневе он неукротим. Однако терпения ему хватило ненадолго. Стоило Нартби отвлечься – заговорился с кем-то по соседству, – Товмарза опять пристал к Мажи.

– Стрелять-то умеешь? – спросил он.

Мажи не ответил.

– Воллахи, а ты не промажешь? Глаз-то у тебя косой!

Мажи промолчал.

– А где ты ружье-то достал?

– У отца взял, – буркнул Мажи.

– Он что, тоже здесь?

– Уехал, повез убитого Исмаала.

– Ты бы лучше сам повез. Зачем тебе воевать?

Мажи взорвался наконец:

– Я остался здесь ждать, пока тебя кокнут. Кому, как не мне, твой труп везти на кладбище!

– Раньше свой отвезешь, – отпарировал было Товмарза, и в этот самый миг в глотке у него захрипело, как У гуся.

Мажи удивленно глянул на Товмарзу и увидел, как тот вскочил с бьющей из горла струей крови и тут же упал словно подкошенный. Мажи подполз к нему. Подполз и Нартби. Товмарза лежал на боку. Упершись в бугор, он хрипел и бился головой о землю. И не успел Нартби прочитать над ним яси, как Товмарза затих…

Делать было нечего, Мажи и впрямь пришлось взвалить убитого на арбу и везти его на кладбище.

8

Лог все мелел и на самом гребне хребта совсем исчез. Поначалу Хасан шел пригибаясь к земле, теперь он уже полз. Вот взобрался на гребень и стал быстро спускаться на другую сторону. Низко опустившееся солнце осталось за спиной. Хасану показалось, что неожиданно быстро стемнело. Он задумался, что делать дальше. Надо было выбрать наиболее удобный подход к пулемету. Прислушался, чтобы определить его точное местонахождение.

Заслышав сзади шорох травы, Хасан притаился, обернулся. Это его нагнали те двое юношей. Одного Хасан знал, его звали Исламом. Они вместе воевали. Второй – человек незнакомый – был похож на ногайца.

– Тебя, оказывается, не так-то легко догнать, – улыбнулся Ислам. Он был курносый, что большая редкость среди ингушей. Когда улыбался, казалось, что кончик его носа еще больше загибается кверху, а губа как бы тянется за ним.

Хасан не очень обрадовался, узнав, зачем они здесь. Троих врагу легче будет обнаружить.

– Как вы думаете, бой кончился? – спросил Хасан.

– Не понимаю. Что-то и правда тихо!

Но не тут-то было. Словно разбуженный, снова затарахтел пулемет. Послышались и ружейные выстрелы, но не такие частые, как прежде.

– Люди устали, – сказал Ислам, кивнув головой в сторону перевала.

– Только тот, кто палит из этого пулемета, не устает, – заговорил наконец тот, другой, пришедший с Исламом.

– Не устанет, так прикончим его! – сказал уверенно Хасан.

Вдруг они заметили крадущегося в кустах человека.

Все трое навели на него винтовки.

– Это наш, – сказал Ислам.

Тот приблизился, и Хасан узнал в нем недруга из своего детства – Мухи. «Только тебя здесь и не хватало, – подумал он. – Целый отряд набрался». Хасан понял, что пулеметная очередь била по Мухи, и это особенно обозлило его. Но гнева своего он не выдал. Мухи, чего доброго, может подумать, будто Хасан помнит детскую свою неприязнь, а этого сейчас совсем не надо ни Мухи, ни Хасану. В беде все единомышленники должны быть как родные братья.

Они пошли гуськом на расстоянии пяти-шести метров друг от друга. Двигались осторожно, прячась в кустах, и все больше на четвереньках, а то и совсем ползком. Ислам шел впереди. Он хорошо знал эти места. Хасан следовал за ним. Брюки у него на колене порвались: зацепился за терновую ветку. Нога заныла. Пришлось остановиться. Хасан туго перевязал колено и пошел дальше уже не пригибаясь.

– Потерпи, Хасан, впереди густой кустарник, там будет легче идти, – сказал Ислам обернувшись. Он думал, что Хасан остановился от усталости.

Хасан и сам знал, что скоро кустарник и там будет легче, к тому же недалеко проходит моздокская дорога, а за ней начинается лес. По опушке леса можно идти вверх, а там недалеко п холм, и они у цели…

Вдруг где-то близко заржала лошадь. Похоже, в том самом кустарнике, к которому они шли.

– Что это за лошадь? – удивленно спросил Хасан.

Ислам неопределенно пожал плечами и посмотрел по сторонам.

– Из того кустарника донеслось, – сказал шедший сзади Мухи, кивнув вперед.

Уже поравнялись с кустарником, когда лошадь заржала еще раз. Ислам посмотрел на товарищей.

– Давайте глянем, что там за лошадь, – предложил он.

Хасан было воспротивился: мол, время потратят, а там стемнеет и пулемет будет труднее обнаружить.

– Да я туда с закрытыми глазами дойду, – успокоил его Ислам. – К тому же он сейчас сам замолчал.

– Нам же надо еще поискать наших дозорных. Стоит ли путаться с этой лошадью?… – попытался поддержать Хасана тот, что походил на ногайца.

– А что, если она наведет пас на след дозорных?

Ислам оказался прав. Пройдя чуть дальше, они наткнулись на убитого своего аульчанина Сардала. Он лежал с остекленевшими глазами, уставленными в небо.

Хасан вдруг увидел еще человека. Он стоял во весь рост, держась за кусты, и смотрел на них.

– Э! Так ведь это ж Илез! – вырвалось у Хасана, и он торопливо пошел к человеку.

Тот, как подрубленное дерево, повалился набок. Услышав голоса людей, он, оказывается, схватился за ветку терна и из последних сил поднялся на ноги.

– Как хорошо, что вы пришли, – сказал он подошедшему Хасану. – Увезете нас, похороните…

– А где остальные? – перебил его Ислам.

Вопросы надо было задавать быстрее, он умирал…

– Найдете… Не оставляйте здесь…

– Кто вас? – спросил Хасан.

– На конях… оттуда… – Он махнул рукой в сторону дороги и замолк навсегда. Отяжелевшая рука ударилась о землю.

В кустах они нашли еще двоих. Уложили всех четверых рядом, прикрыли их травой – а то станут добычей птиц, и, пометив место, чтобы можно было найти к нему путь днем и ночью, друзья торопливо двинулись дальше. У дороги, споткнувшись о что-то, Хасан остановился. Посмотрел под ноги, и застыл на месте: в траве лежала голова Ювси. Лицо было рассечено саблей, недалеко находилось и обезображенное тело.

Уже темнело, когда они по опушке леса приблизились к станице.

Зловеще безлюдной казалась станица, которую ночь окутала черной сажей, зловеще безлюдной была и лента дороги, извивавшейся змеей уходящая куда-то далеко за холм.

Едва Хасан перешел эту дорогу и ступил на мягкую траву, как услышал цокот копыт множества лошадей. Он остановился и прислушался: это снизу, из-за холма. Наверняка казаки.

– Совсем хорошо!.. – пробурчал Хасан. – Слышите топот?

– Надо скорее уходить! – сказал Ислам.

Все четверо подались в сторону.

– А может, дадим бой? – предложил Хасан, остановившись.

Остановился и Мухи.

– Ничего у нас не выйдет! – отрезал Ислам. – Их много. Не слышите разве по топоту? Пошли! Надо торопиться! Скорее с глаз долой!

Но укрыться они так и не успели. Выскочившие из-за холма всадники заметили их. Это казаки с Терека спешили на помощь магомед-юртовцам. Около сотни их было.

Только сумасшедший мог вступить в бой с этаким войском, и они побежали, стараясь уйти как можно дальше от дороги. Может, и успели бы уйти, если бы сзади вдруг не раздались выстрелы. Хасан остановился. Не уходить же спиной от врага, как последние трусы!..

– Ложись! – крикнул Ислам, опускаясь на колени и направляя дуло винтовки в сторону дороги.

Завязалась перестрелка, четверо против сотни.

– Ах, гяуры! – приговаривал распаленный Хасан, – Не один из вас останется лежать здесь навеки…

Всадники неожиданно подались к опушке – решили, видно, что их много, подумали, может, что главная сила в кустах маскируется.

– Вернись! – крикнул Хасан, увидев вырвавшегося вперед Мухи. – Отступай с боем!

Сам Хасан смерти не боялся. Ему только не хотелось, чтобы она настигла его в спину.

– Пригибайтесь, друзья, пригибайтесь! – кричал Ислам. – Тогда нас не будет видно.

Было уже достаточно темно, и это спасало их. Потому пока и держались против такой немалой силы.

До Хасана вдруг донесся стон. Он повернулся и увидел, что, прикрыв лицо рукой, падает Мухи. Хасан подбежал к нему. Побежал было и ногаец, да Ислам вернул его.

– Ты понимаешь, что произойдет, если мы все трое станем плясать вокруг него? – сказал он.

Мухи лежал на спине. Окровавленной рукой он прикрывал разорванную пулей щеку. Глядя на него, Хасан не заметил, что всадники уже совсем близко. Они, видно, наконец поняли, что перед ними всего несколько человек.

Окрик Ислама вывел Хасана из оцепенения.

– Отходите к лесу! – крикнул Ислам. Пригибаясь, он побежал назад, к дороге. – К лесу! Они не выпустят нас! Окружат!..

Больше Хасан не слышал Ислама. От удара в плечо он вдруг медленно опустился на колени. Сначала ему показалось, что плечо чем-то опалило, и только спустя мгновение жгучая боль пронзила его с головы до пят. Хасан ощутил что-то влажное под мышкой, на ребрах. Тело сразу как-то ослабело, голова закружилась. Лежа ничком, он старался ползти. «Где винтовка?» – мелькнуло в сознании. Она, оказывается, зацепилась за корень и застряла. Хасан нашел ее, взял за ремень. Пока голова на плечах, винтовка не потеряется… Но голова стала тяжелеть. Наконец Хасан уперся лбом в холодную землю и остался лежать…

9

С наступлением полной темноты, когда уже ни зги не было видно, и на склонах и в долине воцарилась суровая тишина. И ночь была мрачная и суровая. Звезд, казалось, совсем не осталось, словно за день их посбивали выстрелами, а тусклая луна походила на долго не чищенный медный таз.

Люди принялись за намаз. Затем перекусили, чем могли. Еды было много – из трех сел навезли полные арбы. Но ничего не лезло в рот. Каждый второй переживал какую-нибудь утрату близкого человека, а обстоятельства складывались так, что даже традиционный траурный обычай нельзя соблюсти, хотя на душе у многих, хочешь не хочешь, был траур. Даже Торко-Хаджи, призывающий всех отложить до времени тязет, тоже ходил понурый: шутка ли – сына ранили. А скольких сразила смерть? Да и выживет ли Зяуддин? Душа старика так и рвалась домой, узнать, что там, но людей не бросишь, а отступать нельзя: враг только того и ждет, тотчас бросится вслед и нападет на их села. Особенно беспокоят Торко-Хаджи женщины и дети. Не дай бог, бой докатится до села!

Воспользовавшись ночной передышкой, Торко-Хаджи собрал командиров сотен и всех тех, кто раньше участвовал в войнах и был поопытнее других. Пригласил он и почтенных стариков из трех селений.

Собравшиеся стали советоваться. Торко-Хаджи внимательно выслушал людей. Мнения были разные. Одни утверждали, что надо стоять на прежних позициях, не отходя ни на шаг, до тех пор, пока войско белоказаков не уйдет назад. Другие считали, что все равно многие гибнут, так не лучше ли сесть на коней и ринуться на врага. Убеждали, что под натиском внезапного нападения бичераховцы разбегутся. Кроме того, говорили они, горцам непривычно лежа вести бой. Все поколения вайнахов воевали на конях.

Были и такие, кто не поддерживал ни первых, ни вторых и уговаривал отступить и посмотреть, что будет делать враг. Эти были уверены, что враг достаточно познал их силу и не решится напасть на ингушские села, а если, мол, через Алханчуртскую долину он пойдет на Владикавказ, то пусть себе идет, это уже не наше дело. Если, пойдет в Сунженские станицы, тоже пусть идет. И Сунженские и терские – все казаки. Пусть дерутся, пока не перебьют друг друга.

Выслушав всех, заговорил Торко-Хаджи.

– Если мы, как стадо коров во время водопоя, ринемся очертя голову вперед, погибнет каждый второй из нас. На коне не пойдешь на пулемет. Кроме того, еще не известно, не ударят ли нам вслед магомед-юртовцы. Тогда мы и вовсе окажемся в ловушке. Нельзя нам и отступать, – сказал он, сердито сверкнув глазами. – Мы пришли сюда, чтобы любой ценой перекрыть врагу дорогу! Тут некоторые утверждают: пусть, мол, враг идет, лишь бы не тронул наши села. Это подлость: пропустить через свою землю тех, кто идет душить советскую власть. Вайнахи такого не допустят! Не позволит нам этого не только совесть. Павшие в бою наши близкие не позволят, не простят. Я уверен, что таких, кто готов отступить, единицы. Пусть эти единицы и уходят, пока не поздно. – Верно! Правильно говоришь! – раздалось со всех сторон. – Пусть они убираются!

– Ни на шаг не отступим. Пседахцы скорее погибнут здесь все до одного, но не отступят, – отрезал Мусаип, командир пседахского отряда.

– Успокойтесь, люди! – остановил выкрики какой-то старик из Кескема. – В таком деле надо слушать одного человека, тогда и толк будет. Согласие сейчас важнее всего!..

– Правильно говорит!

– Пусть пас ведет Торко-Хаджи! Он у нас во главе! Как скажет, так и будет.

Никто больше не возражал. Даже противники Торко-Хаджи решили промолчать.

Молчание нарушил Элберд. С тех пор как Гарси ранил его, он редко появлялся среди людей.

– Хаджи, – проговорил он, в знак уважения не называя полного имени Торко-Хаджи, – а что, если послать к казакам человека, пусть объяснит им, что у нас нет к ним вражды и мы не хотим нападать на их станицы, что выступили мы против войска Бичерахова, идущего от Терека?

– Не поверят они, – сказал Торко-Хаджи, покачав опущенной в задумчивости головой. – К тому же всего два дня назад у них угнали коров…

– Кто угнал?

– Будь проклят тот, кто это сделал!

– Да будет проклят весь его род!

– Надо бы обыскать каждый двор и дом, – вставил и Гойберд. Он успел уже вернуться из села и, верный себе, пробрался на совет. Кто-кто, а Гойберд должен все знать.

– Так ты и найдешь во дворах, – сказал Алайг. – Коров, я слыхал, сразу же угнали в Кабарду.

Старик из Кескема заволновался.

– И чего вы разгалделись. Пусть говорит Торко-Хаджи. Не перебивайте его. Если он велит, даже я, старый, готов…

– Спасибо, брат Эдалби, – сказал Торко-Хаджи. – Я верю тебе, знаю, всегда поддержишь. Но мне кажется, молодые не позволят взвалить на тебя трудность…

– Что нужно делать? Мы готовы! – раздалось одновременно несколько голосов.

– Все знаете, что те, кто вызвался заставить умолкнуть вражеский пулемет, ушли и пока не вернулись. Неизвестна и судьба наших дозорных. Тех, что вышли на пост еще до начала боя…

– Человек один раз рождается и один раз умирает. Говори!

– Если бы пять-шесть человек на копях перевалили через хребет и снизу ворвались в Магомед-Юрт…

Люди слушали, боясь пропустить хоть одно слово.

– Не обязательно заходить в самую глубь станицы. Вы поднимете там стрельбу, крики. Казаки ринутся на подмогу своим. А мы воспользуемся паникой в их рядах и ударим по тем, что расположились на перевале!..

– Правильно! Воллахи, умно придумано.

– Так кто готов идти в Магомед-Юрт?

Желающих было больше чем достаточно. Торко-Хаджи сам отобрал шесть человек, которые тотчас вскочили на коней.

Старик напутствовал их:

– Помните, вы идете не убивать. Они наши соседи, а соседи – сегодня в раздоре, завтра могут и помириться. Так уж получилось. Наступит день, и они поймут, что у нас нет к ним вражды, что во всем виноваты белоказаки с Терека. Ваша задача – поднять шум, создать впечатление, что мы уже ворвались в село. Это может заставить казаков вернуться с позиций на помощь своим. В бой вступайте только в самом крайнем случае. Вас мало. Езжайте, да поможет вам бог! Едва поднимете переполох, скачите назад.

Всадники умчались. Люди разошлись по своим местам, чтобы быть готовыми, если понадобится, в любую минуту ринуться в бой. Напряжение прошедшего Дня чуть спало. Но только ненадолго. Скоро все внимание было приковано к станице и к перевалу. Что будет: вернутся ли гонцы живыми в свой дом или мимо села отвезут их прямо на кладбище?

Наконец за станицей, в направлении Моздока, заалел край неба.

– Зарево!

– Да поможет нам бог!

– Надо думать, это дело рук наших.

– Тихо говорите! Стрельбу слышите?

Выстрелы участились. Все были готовы ринуться в лощину, где стояли кони, чтобы броситься на врага, иные было побежали, но окрики со всех сторон вернули их.

– Что вы делаете? Что вам, ворота открыли? – ругали их командиры сотен. – Куда без команды кидаетесь? Не видите, что ли, магомед-юртовцы не трогаются с места.

У Торко-Хаджи вырвался возглас изумления:

– Клянусь Кораном, мне кажется, что они разгадали наш замысел!

– Как они могли его разгадать? – пожал плечами стоявший рядом командир сотни. – Не святые ведь?

– А как мы узнали зимой, что казаки готовятся к нападению на нас?

– Их человек донес…

– Думаешь, среди нас не найдется такого?

– Ничего из этого не выйдет, Торко-Хаджи, – сказал откуда-то вдруг подошедший Ази. Тоже решил, видно, потолкаться среди воюющих, чтобы потом при надобности сказать, что и он, мол, отстаивал советскую власть. – Тебе ведь говорили, что не выйдет, – продолжал тихонько Ази. Чем тише ои говорил, тем почему-то больнее задевал Торко-Хаджи. – У них большая сила, и, кроме того, в войнах с германцами и турками они хорошо овладели военным искусством. Потому мудрые люди и предлагали уйти в свои села и…

Торко-Хаджи круто повернулся к нему:

– Замолчи, Ази! Или уезжай домой совсем! Уйди по-хорошему, пока не поздно!..

10

Когда Хасан наконец открыл глаза, вокруг было темным-темно. Он не понимал, где он и что с ним случилось. Попытался подняться. В плечо ударила резкая боль. Притронулся – все мокро. И тут он вспомнил. Вспомнил боль, такую же острую. Ранен, но жив. Странно! Как только кровью не истек? Что это давит плечо? А, прижался к прикладу винтовки! Видимо, это и остановило кровь, не пало ему погибнуть…

Занятый своими раздумьями, Хасан вдруг увидел прямо против себя зарево огня. Услышал он и стрельбу. Что это? Значит, вайнахи вошли в станицу? А где то войско, что с Терека? Расположилось там, на перевале? Где всадники, с которыми Хасан лежал здесь в траве? Там все кончено? И пулемет вроде молчит! Наверно, какой-нибудь счастливчик заткнул ему пасть и уже, может, прикатил к своим.

Хасан подумал о товарищах. Как погиб Мухи, он видел. Видел также, как упал тот, кто был похож на ногайца. А что же случилось с Исламом? Лежит где-нибудь, как Хасан? Или ему удалось уйти? Если спасся, он непременно придет с подмогой. А если нет? Как тогда отсюда выбраться? Любой ценой надо уйти, хоть ползком. Подняться на ноги Хасан не мог – очень кружится голова. Надо беречь последние силы, а потому придется ползти. Эх, хоть бы глоток воды! Один глоток!

Хасан часто вытягивался всем телом и, положив голову на сырую землю, отдыхал, И все смотрел в небо. Хоть бы дождь пошел! Пусть самый маленький. Даже несколько капель, попади они в рот, оживили бы Хасана. Тогда бы и силы прибавилось. Но с неба смотрят только звезды и, как бы дразня, мигают ему. Луна тоже торчит на одном месте. Ясная, светлая, она всем своим видом подчеркивает безнадежность ожидания дождя.

Хасана мучает черкеска: пуговицы все время расстегиваются. Да и как им удержаться, коли ползешь. Хасан оторвал кусок от подола нижней рубахи и туго перевязал плечо. Главное – остановить кровь, иначе силы покинут его и он останется здесь. Это Хасан хорошо понимает. Теперь и обнаженный живот болит, как рана, посыпанная солью. Хасан старается превозмочь эту боль – ведь, наверно, только кожа болит, от этого не умирают.

Упершись локтями в землю, Хасан на минуту останавливается, смотрит вдоль склона вверх. Когда же конец подъему, когда будет гребень хребта? Хасану кажется, что стоит ему подняться на гребень и увидеть долину, силы сами собой прибавятся. Голова отяжелела, как у человека, которого клонит ко сну. Словно сквозь сон видит он недалеко от себя пробегающих мимо людей, слышит Русскую речь…

Вот и гребень. Только сил не прибавилось. Тех, что были, едва хватило сползти вниз метров на пять. Отяжелевшая голова будто приросла к земле. Кругом все погрузилось во тьму.

Когда Хасан снова пришел в себя, в зубах у него скрипело железо. Холодное, приятное. Что это? Он открыл глаза и увидел возле себя сидящего на корточках человека, который из чугунного кумгана старался напоить его. Вода! Вода, о которой Хасан мечтал. И откуда-то вдруг силы берутся. И глаза видят, и уши слышат.

– Много не давай. Два-три глотка – и хватит, – сказал кто-то.

– Он приходит в себя! – облегченно произнес сидевший на корточках.

«По-ингушски сказал!» – обрадовался Хасан. Значит, опасность миновала и он среди своих.

– Хорошо, что хоть один остался в живых, – сказал уже кто-то третий.

Это Торко-Хаджи! Его голос из тысячи других узнаешь.

Хасан уже не благодарит судьбу, что привела его к своим. Услышав слова Торко-Хаджи, он думает, что лучше бы и ему остаться там, за хребтом, вместе с товарищами, чем вот так бесславно вернуться, не выполнив задуманного. А Торко-Хаджи, словно подслушав мысленную речь Хасана, сказал:

– Не везет нам со вчерашнего дня, все, что ни задумаем, проваливается.

– Одного не понимаю, – проговорил незнакомый Хасану голос, – как он мог пройти сквозь лавину войска на перевале и оказаться здесь?

Хасан и сам удивлялся, как это произошло. Вспомнилась русская речь, которую он услышал, как сквозь сон, вспомнились пробегавшие мимо люди. Видимо, в темноте они не заметили бессильно распластанного на земле человека, а может, приняли его за убитого своего товарища. А с убитым что делать? Не тащить же его на спине. Погибших много, всех не унесешь. Для того и фургоны и люди специальные назначены…

Не дошло до сознания Хасана, угасавшего, как огонь из сырого кизяка, о чем говорили русские. Даже не разобрал, в каком направлении они шли. Возможно, с ужасом взирали на пожар и размышляли о том, что у горцев-де большая сила, что они, может, уже в станице? А вдруг пришел им приказ из Моздока отходить назад и они радовались этому приказу?… Ничего не знал Хасан, не знали и другие.

Белоказаки действительно отступили, но горцы узнали об этом только на рассвете следующего дня.

– Выходит, наши молодцы, все-таки напугали гяуров! – говорили люди, стараясь поддержать Торко-Хаджи. – И пожар полюг.

Торко-Хаджи из-под своих седых щетинистых бровей смотрел в сторону станицы. Сейчас он думал не о вчерашнем пожаре. Этот пожар не причинил особого урона. Сгорели только стога сена на окраине села. Торко-Хаджи хочет одного: скорее бы пришел конец всем столкновениям между соседями – вайнахами и казаками. Но как этого добиться? Одного желания мало. Сейчас, правда, затишье. Но в любую минуту бой может снова начаться. Ночью на помощь магомед-юртовцам прибыли казаки с Терека. И странное дело, несмотря на такую сильную подмогу, все они как вкопанные стоят на месте, ни на шаг не продвигаются вперед. Что бы это значило? То ли они преувеличивают силы вайнахов, то ли решили понапрасну не истреблять своих людей, сидеть и ждать, как поведут себя горцы?… Трудно, очень трудно разгадать чужие замыслы. Торко-Хаджи вздыхает. Рядом с ним опускается на землю старик с такой же подстриженной, как у него, бородой, в такой же белой чалме.

– Не думаешь ли ты, Торко-Хаджи, – говорит старик, – что ждать нам нечего, надо с боем взять станицу?…

– Верное слово, – поддакивает подошедший сзади Ази.

Несмотря на сделанное ему накануне предложение уехать, он и не подумал подчиниться – надеется, видно, рано или поздно оказать давление на Торко-Хаджи.

Торко-Хаджи не отвечает им и даже не взглядывает на говорящих.

– Если мы займем станицу, гяуры-бичераховцы не посмеют и шагу сделать в нашу сторону. Это магомед-юртовцы тянут их сюда, – поет свою песню старик.

Торко-Хаджи отрицательно качает головой.

– Заняли же мы села Ахки-Юрт и Шолхи! – говорит Ази.

– Ахки-Юрт и Шолхи – другое дело, – обрывает его Торко-Хаджи. – Это не казачьи станицы, а ингушские села. Их заняли по праву. Поймите меня, я не из страха выступаю против нападения на Магомед-Юрт. Мы бы одолели его, вызвали бы помощь из Ачалуков и Назрани и одолели бы. Только не нужна нам несправедливость…

Не говоря больше ни слова, Торко-Хаджи торопливо направляется прочь от этих назойливых людей. «Хоть бы кто-нибудь из Владикавказа приехал», – думает он.

Накануне туда ускакал Малсаг. Решили, что надо посоветоваться, как быть, что делать. Что-то он не возвращается. Доехал ли?

Торко-Хаджи шел в глубокой задумчивости, когда вдруг что-то ударило ему в голову. Он покачнулся, на миг в глазах все потемнело и закружилось. Старик напряг все силы, чтобы не упасть и чтобы никто не заметил его замешательства. Он поднял руку, потрогал голову. И шапка и чалма, что обвязана вокруг нее, были влажными. Торко-Хаджи платком накрыл голову. Скоро боль чуть улеглась. Видно, рана оказалась не страшной. Поступило сообщение, что двое убиты. Торко-Хаджи неотступно думал о том, как прекратить этот бессмысленный бой. Можно было человека послать для переговоров. Но казаки не подпустят его, застрелят. Некоторые предложили поднять на винтовке белый платок вместо флага – не воевать, мол, идет человек, но Торко-Хаджи на это не согласился: не дай бог, сочтут их за трусов!..

Вечерело, когда вдали показались три всадника. Они мчались вскачь. Уж не белоказаки ли? Может, следом и отряд?… Уже приготовились достойно встретить пришельцев, но кто-то вдруг крикнул:

– Это Малсаг!

Всадники приблизились. И правда, то был Малсаг, а с ним Дауд и какой-то русский в папахе и с маузером на боку.

Приезжие спешились и пошли прямо к Торко-Хаджи. Тотчас созвали всех командиров сотен и членов народных Советов селений.

Узнав о смерти Исмаала, и Дауд и Малсаг горько пожалели о нем. У Малсага даже слезы навернулись на глаза…

Разговор был коротким. Дауд рассказал о том, что обстановка во Владикавказе сложная. Просьба к горцам одна – по возможности не пропустить белоказаков, не дать им пройти на Владикавказ.

Пока Дауд говорил, Торко-Хаджи слушал его, прикрыв глаза, и изредка покачивал головой. Но вот он уверенно взглянул на Дауда и сказал:

– Вернешься во Владикавказ – передай Эржакинезу, что, пока хоть кто-то из нас будет жив, ни один белоказак не перейдет через перевал. А еще пусть он знает, что мы пришли сюда не грабить, а защищаться. Передай и это. – Торко-Хаджи помолчал, потом добавил: – Если до вечера войско противника больше не появится, мы отойдем, оставим в карауле человек двадцать и отойдем…

С наступлением ночи по приказу Торко-Хаджи вайнахи стали отходить.

Отъехали довольно далеко, а ни единого выстрела вслед им не раздалось.

– Может, они уснули? – прошамкал своей кривой челюстью Шапшарко.

– А может, просто не хотят возвращать нас своими выстрелами? – предположил Элберд.

Ехавший впереди Торко-Хаджи услышал эти слова.

– Верно говоришь, – произнес он раздумчиво. – Им ведь тоже война ни к чему. Как и нам. Мы пришли сюда защищать советскую власть, сдержать слово, данное Эржакинезу…

Торко-Хаджи примолк и задумался. Слово они, конечно, сдержали, но какой дорогой ценой. Сколько похоронили, и вон еще на двух арбах везут с собой убитых – это те, кого вывезли из-за перевала. Там и Мухи, и Ислам, и изуродованные останки Ювси!..

Минуя село, проехали прямо на кладбище, похоронили убитых и только тогда разъехались по домам.

Торко-Хаджи неотступно думал о сыне. Что с ним? Жив или? может, тоже уж похоронен? Во двор к себе старик въехал не без страха. Прислушался, не слышно ли женского плача. Но нет…

Крайнее окно было освещено. Лампа горела необычно ярко. И это ночью?!

Войдя в дом, Торко-Хаджи на минуту замер в двери: он увидел сына, лежащего на поднаре у противоположной стены, и склоненного над ним человека. Молнией мелькнула мысль: «Яси читает!» Но человек повернулся на стук двери. И Торко-Хаджи увидел, что это Гали. Ну, а коли Гали, так не яси, конечно, читает, а лечит рану. Потому и называют его Лор-Гали.

– Воави! – раздался голос дочери, полный радости. И Гали смотрел спокойно, с улыбкой.

У Торко-Хаджи отлегло от сердца.

– Бог не оставил его, и пуля прошла навылет, но внутри ничего не повредила, – проговорил врачеватель. – Я положил мазь. Она свое дело сделает. Скоро будет здоров.

Торко-Хаджи словно помолодел. С силой рванул с себя шапку и сказал:

– А ну, посмотри, Лор-Гали, чего требуется этой голове!

– Эйшшах! – вырвалось у лекаря.

Заголосили, запричитали женщины.

– Бог был милостив и к тебе, – сказал Лор-Гали, осмотрев рану, – к счастью, пуля скользнула вдоль кости, не повредив ее, оттого и голова твоя цела…

Рану промыли и перевязали. Торко-Хаджи, освободившись от тревоги за сына, снова задумался.

– Что помрачнел, Хаджи? – спросил Лор-Гали. – Благодарение богу, все обошлось.

– Кому обошлось, а кому и нет, – проговорил Торко-Хаджи. – Меня и моего сына пуля не взяла, и у нас в доме сегодня никто не плачет…

– Что же теперь поделаешь? Будь на то наша воля, не пролили бы ни капли крови – ни своей, ни чужой!..

– Что и говорить, верные твои слова, Лор-Гали!..

– Война не праздник. Там и кровь и убитые. Хорошо хоть, вы не пропустили врага, задержали.

– Задержать-то мы его задержали, – глубоко вздохнул Торко-Хаджи. – И дали знать, что, если хоть глазом глянут сюда, такую силу против них двинем, не опомнятся!..

Не глянули больше бичераховцы в сторону сел Алханчуртской долины. Дела у них пошли наперекосяк, не до Алханчуртской долины им стало. Белоказакам дали бой в Грозном. А вскоре пришла радостная весть: Моздок очищен от всякой нечисти и в нем вновь утвердилась советская власть…

Часть четвертая

1

В Моздоке происходило необычное. Улицы запружены людьми. Все с удивлением наблюдают за конницей, что нескончаемой вереницей течет по дороге. Виданное ли дело, чтобы таким вот манером, на диво казакам, мимо них проезжали горцы? Да еще и песню поют.

Разве поверит такому тот, кто не видел этого своими глазами? В первом ряду всадник гордо держит перед собой красный флаг. Если бы флаг был белым, тогда другое дело – можно бы подумать, что горцы пришли мириться с казаками, но красный флаг говорил о другом… По-разному реагировали на него моздокчане.

– Нехристи, перешли на сторону красных, большевиков, – бросил здоровенный чернобородый казак.

– Зимой на съезде большевики встречали их с распростертыми объятиями, – проговорил другой. – И здесь и в Пятигорске. А сейчас они и вовсе носы задрали. Вишь, как смело едут! Их бы, гадов, всех уложить из пулемета.

– Заняли Моздок! – не унимался чернобородый. – Пропали казаки. Честь погублена. Теперь уже никакой пулемет не поможет. Когда надо было, не стреляли, а сейчас поздно.

Всадники не слышат никого. Они едут себе, спокойно распевают песню и смотрят с любопытством по сторонам…

Хасан придержал своего коня. Тот самый чернобородый, что злобствовал, ему вдруг показался похожим на Фрола.

Так и есть. Фрол! Ах ты, гад! И как злобно смотрит. «Только и жди, – подумал Хасан, – из-за угла стрелять станет».

– Что остановился? Езжай! – услышал Хасан за собой. Он оглянулся. Это был Шапшарко. – Не поздороваться ли хочешь с ними?

Хасан молча сверкнул глазами. Он недолюбливал Шапшарко с тех самых пор, когда тот в карауле, разговаривая с ним о фроловских лошадях, держался так, будто с мальчишкой говорил. Хасан пришпорил коня.

– Попадись кто-нибудь из них в мои руки – живым не уйдет, – не унимался Фрол.

– Видишь того, что едет впереди? – показал Фролу стоявший рядом казак.

– Босяка Протасова, что ли?

– Говорят, это он привел их. Антихрист! Креста на нем нет.

– У него и на могиле не будет креста. Оно, может, и могилы не будет. Тоже не уйдет от нас. Камень на шею – и в Терек!

А на противоположной стороне улицы, собравшись стайками у ворот, спорили казачки.

– Теперь они узнают! – потрясала кулаками худая смуглая женщина с полубеззубым ртом. – Придется им с землицей расстаться. И табуны у них отберут!.. Отары тоже…

«Они» – это значит богатеи.

– Кто отберет? – удивленно таращит глаза чернобровая молодка.

– Народ отберет! Ингуши вон отобрали да разделили между бедняками все богатство Угрюмова и Мазая! Так и у наших отберут.

– И поплатятся за это сполна, – покачала головой молодка, сверкая глазами-вишнями из-под новенького своего цветастого платка. – И Угрюмов и Мазай еще могут вернуться.

– Вернутся, если царь вернется. А его, говорят, порешили. Так что и их не жди, не вернутся.

– Вернутся! – топнула ногой молодка и взвизгнула: – У, ведьма, из-за тебя каблук чуть не поломала!

Она любовно погладила свой шевровый высокий ботинок.

– Жаль, что не поломала, офицерская подстилка! Стой, пока стоишь, да помалкивай.

– Чего это мне помалкивать! А тебя не только офицеры – и солдаты в подстилки не возьмут! Кому ты такая нужна? Посмотри на себя.

– Ты теперь тоже никому не нужна! Те, кому ты была нужна, ушли! Тю-тю, нет их больше.

– Радуешься горцам? Басурманам? Может, они тебя и приголубят. Смотрите-ка, бабоньки, она и вправду на них похожа. На азиатов-то.

Молодка закатилась смехом, но в ту же минуту и замолкла, будто рот ей кто закрыл. Та, худущая, пошла вдруг на нее с кулаками…

Проезжая мимо Нюркиных ворот, Хасан весь так и подался вперед: нет ли ее во дворе? А может, и Митя тут? Но как Хасан ни вглядывался, никого так и не увидел.

Странное дело, даже Фрол вышел на улицу, а тех, кого так хотелось встретить, Хасан не видел…

А в толпе все гутарили.

– Протасов, говорят, привел их! Правильно сделал. Знает, что бедному люду надобно.

– А чем горцы нам помогут?

– За советскую власть постоят. А власть эта, дай ей бог здравствовать, нам и поможет!.. У нас такого отряда нет. Одни с белыми воюют, другие в банды подались. Ну ничего, теперь они узнают.

– Что верно, то верно. А все-таки нам, казакам, стыдоба у горцев защиты искать.

– А что делать, коли богатеи вооружились и, как науки в паутине, стерегут свое богатство, чтоб людям его не отдать? И банды везде рыщут. Вот заведем свою милицию, тогда и горцы домой уйдут…

Вайнахи расселились в казармах, где до них жили красноармейцы. Стены побиты пулями. Окна без стекол, только в некоторых рамах торчат осколки. Здесь все изрешетили пулеметным огнем бичераховцы. Хасан помнит рассказ Гойберда об этом дне… А вон и церковь, где стоял пулемет. «Надо бы сровнять ее с землей», – подумал Хасан.

В казарме Хасан оказался рядом с Элбердом, ночью на пост ходил тоже с ним. И Хасана это радовало – он всегда тянулся к смелым, сильным людям. Впрочем, Элберд держался непривычно, словно провинившийся. И был очень неразговорчив. Он считал себя опозоренным. Пока Гарси ходит по земле, Элберд не может смотреть людям в глаза.

Вот н сейчас он с завистью говорит Хасану:

– Ты ранен на войне… Если бы и мою рану я получил в бою!

Хасан молча едет рядом с ним, прислушиваясь к конскому топоту. Перед ним встает образ отца. Если бы и Веки был убит на войне, на сердце у Хасана не было бы такой тяжести и позора за то, что этот проклятый Саад все еще разгуливает по свету…

– Может, люди думают, я оставлю этого Гарси неотмщенным? – перебивает его раздумья Элберд. – Да надену я платок своей жены, если не отомщу! Правда, дело это очень затянулось: то рана моя не загнивала, то в боевое охранение надо было ходить, потом война… Но теперь, как только вернусь отсюда, посмотрим!..

Элберд словно бы извинялся. А Хасан? Ему перед кем извиняться? Разве тому, что он до сих пор еще не отомстил за отца, нет своих причин: сначала был мал, потом война, а за эти семь-восемь месяцев, что вернулся домой, все знают, у него и дня не было для себя. Знает, наверно, об этом и Беки. Говорят же, что мертвые знают, чем занимаются живые…

– Вернемся отсюда, я тоже сделаю, что надо, – говорит Хасан. – Только бы вернуться живыми!..

Элберд покачивается в седле с опущенной головой и молчит…

Они едут на пост, охранять дорогу, что ведет из Моздока в степь. Дело к вечеру, а ветер уже холодный.

– Доброй ли будет для нас сегодняшняя ночь? – подумал вслух Элберд.

– Ветер не обещает добра, – сказал Хасан. – Хоть бы нас послали мост охранять. Там можно укрыться. в другой раз надо жребий бросить.

Элберд улыбнулся, покачал головой.

– Вытянем жребий туда, а ветер возьмет да и подует с другой стороны, что тогда? Нет, брат ты мой, знали, на что шли. Легко нам не будет.

Первая половина ночи кое-как прошла. Хасан с Элбердом частенько слезали с коней, чтобы подвигаться, обогреться. А потом, на счастье, ветер вдруг стих.

– Сжалился бог над нами, – обрадовался Хасан.

Но радость была недолгой: заморосил дождь, а спустя какое-то время посыпал снег.

Хасан с Элбердом с завистью смотрели в сторону города с ого огнями и дымками. Счастливчики, похрапывают себе в теплых домах. Даже товарищам их в казарме сейчас хорошо. Окна уже застеклили, печи топятся…

Над городом вдруг заалело зарево, и вслед за тем тревожно зазвонил колокол.

– Кажется, горит? – сказал Хасан.

– Похоже, что да. Колокол звонит, – согласился Элберд. – У нас при тревоге с мечети кричат, а у них в церковный колокол бьют.

Хасан слышать не мог слова «церковь». Ему одинаково ненавистны были и враги, что восстали здесь, в городе, против новой власти, и Бичерахов, которого он никогда по видел, и церковь – именно с нее строчил пулемет! Горцы ведь не зайдут в церковь, откуда им знать, что в ней делается, а враги там и могут плести свои сети.

– Ее бы поджечь, эту церковь, – зло бросил Хасан, – или взорвать!

– Пусть стоит. Чем она тебе мешает?

– Не помнишь разве, откуда летом пулемет строчил?

– Больше не застрочит. Ниоткуда. А мы не за тем сюда пришли, чтобы поджигать да взрывать. Пусть сам народ и решает, что с ней делать. А мы не должны подавать повода для того, чтобы о нас говорили плохое…

Но говорить плохое все-таки стали. На следующее же утро.

Пожар, который Хасан и Элберд видели ночью, оказывается, возник на большой паровой мельнице. В Моздоке распространился слух, будто поджог мельницы и убийство ее владельца дело рук горцев. Дошел этот слух и до притеречных станиц. Говорили о сундуке золота, о мешки денег. С каждым днем легенда о пропаже все росла и росла. Грабителей называли разных, но истинных похитителей найти не могли. А подозрение между тем пятнало всех. Командиры сотен грозились повесить виновных, если таковые отыщутся среди них…

Именно в этот день убили одного из сагошнинцев. Убили из засады, когда он один ехал по-над Тереком. Сражен он был одной-единственной пулей. Бедняга вырос сиротой у родственников. Совсем недавно женился. И теперь вот дома осталась молодая жена.

После этого случая решено было на пост посылать не двух, а трех или четырех человек сразу.

На второй день утром прошел новый слушок. Владельца мельницы, мол, никто не убивал, сам внезапно умер: увидел горящую мельницу, обомлел и умер. Но от этого черное пятно, что легло на вайнахов, белее не стало – утверждали, что коли бы не поджог, тан и владелец мельницы не умер бы. Обстановка накалялась ровно на столько, на сколько это было нужно врагам Советской власти, которые трусливо, как крысы, попрятались по своим норам и сидели в них, боясь высунуться. Этой провокацией они рассчитывали поднять казаков против горцев, а также и против советской власти, но надежды их не оправдались, казаки не поддались. Им уже надоели войны, да и к тому же что хорошего сделал им этот владелец мельницы – червяк, напитавшийся их же, казачьей, кровью?

Разговоры, однако, не прекращались, и казаки сторонились горцев…

2

Хасан долго не решался войти во двор к Мите. Его удерживало опасение, что там может оказаться брат Мити – Илюха. Как ни приглядывался Хасан, во дворе вообще никто не появлялся – он был словно нежилой. Тишина вокруг, будто на кладбище. Хасана это даже тревожило. Наконец он решился и пошел. Вот и знакомый домик. Хасан надавил на дверь. Она, печально скрипнув, отворилась, и тотчас из темной комнаты донесся голос.

– Кто там? – спросила женщина.

– Это я, – ответил Хасан, входя в комнату. – Добрый вечер.

– Кто ты?

– Я это. Митин товарищ, не помните разве?

Сначала слышен был только голос, а женщины самой не было видно. Наконец вырисовалась старая деревянная кровать и сидящая на ней старушка.

– Кто тебе нужен-то?

– Митя нужен.

– Нету Мити.

– А где он?

– Совсем и не было его. Ни его, ни другого. Это люди говорят, что были. А где же они, если были?

Хасан насторожился. Старушка была вроде бы не в себе.

– А старик где?

– И старика нет. Никого нет. Я есть. Приходил тут один, говорил, что он мой сын, Илюша. Дважды приходил. Ты тоже, наверное, пришел, чтобы сказать, что ты мой сын? Обмануть меня хочешь? Да?

– Да что вы!

– Меня больше никто не сможет обмануть. Опять хочешь показать мне голову сына? Нет, не буду больше глядеть!

Голос ее, поначалу едва слышный, теперь окреп и стал совсем другим. Старушка чуть не кричала.

– Какую голову? – спросил Хасан.

– Какую, говоришь, голову?! – взметнулась старуха. – Голову моего сына! Там, у ворот, она лежит! Разве ты не видал?

Ее слова, ее голос, эта темная комната и вой ветра в печной трубе, дребезжание оконного стекла – все действовало на Хасана удручающе. Он выскользнул из дома и заспешил, словно боялся, что старушка погонится за ним, а голос ее так и звенел в ушах: «Голову моего сына! Там, у ворот, она лежит!..»

Когда и как это она могла лежать у ворот? И голова какого сына? Может, старуха помешалась? Потому и говорит такое?…

Хасан хотел было зайти к Нюрке. В окнах ее дома не было света. Видать, уехали все. Чего здесь Нюрке одной делать? Не о старшем ли сыне Илюше говорила старушка? А Нюрка, наверное, к родителям своим ушла… Что делать? Как узнать, что с Митей?… Хасан шел не к казармам, а к Тереку, мучительно раздумывая, как быть…

От моста кто-то крикнул:

– Эй, кто идет!

– Я иду! – отозвался Хасан по-ингушски. Постовые, тоже ингуши, преградили ему путь.

– Уж не думаете ли вы, что я убегаю домой или иду грабить?

– Куда бы ты ни шел, не пропустим! – отрезал один. Говорил он грубо. Двое других вели себя чуть мягче.

– Если с тобой, не дай Бог, что случится, спрашивать будут с нас. Как бы ты сам поступил, окажись на нашем месте?

Поняв, что спорить бесполезно, Хасан стал просить их. Сказал, что идет к друзьям. С трудом, но все же уговорил…

Федор только поужинал и прилег отдохнуть. На стук в дверь вышла жена. Она всячески оберегала мужа. Ходил слух, что нескольких сторонников советской власти бандиты расстреляли прямо во дворах, и потому, когда Федор бывал дома, она чутко прислушивалась к каждому шороху и тряслась от страха, едва, бывало, заслышит стук.

Хасан стоял у самой двери. Женщина раза три спросила, кто там, прежде чем открыла дверь.

– Боится, что меня могут выкрасть прямо из дому, – рассмеялся Федор, увидев Хасана. – Целый день я на работе, а вечером хожу по городу, и никто меня не крадет, но вот из дому боится, как бы не выкрали!..

– Тебе смех, – махнула рукой жена. – Наверное, те, кого поубивали, тоже смеялись вот так же. Не смеяться надо, а беречься. Береженого и Бог бережет.

– Тогда мне самому и остерегаться нечего – и ты бережешь, и Бог бережет.

– Шути, шути. – Женщина посмотрела на Хасана, словно бы ища у него поддержки.

– Э-э, жена, – сказал Федор, глубоко вздохнув, – если кто при дет с недобрым, оттого ты меня не спрячешь. Помнишь, прятала, а бичераховиы арестовали? – Федор повернулся к Хасану. – Ты откуда?

– Из Моздока, – ответил Хасан.

– Из Моздока? В отряде там, с ингушами?

– Да.

– В такую ночь и один! – Федор неодобрительно покачал голо вой. – Так нельзя, парень. Головы не сносишь!

– Вы посмотрите на него, – всплеснула руками жена, – людей учит, а сам…

Федор, не обращая на нее внимания, продолжал:

– Надо быть осторожным. Не все рады вашему приходу и установившемуся спокойствию. Об этом не забывай.

Подойдя к печке, Федор взял сушившиеся там шерстяные носки, натянул их на ноги, обулся в калоши и сел на край кровати.

– Я знаю, – ответил Хасан. – У нас вон одного даже убили… Я к Мите ходил, хотел повидать его…

Он уже открыл было рот, чтобы рассказать о старухе, митиной матери, и о том, что она говорила, но Федор опередил его:

– Митю, беднягу, со мной арестовали. И в Моздоке и в Екатериноградской мы были вместе. Увезли нас туда потому, что тюрьма здесь была переполнена. Как будто там просторнее. Знаешь, сколько нагнали народу? Что пчел в улье. Ляжешь на один бок, а уж повернуться на другой можно только всем вместе. А дух стоял! Потому, что овчиной необработанной разило. Я не надеялся остаться живым. Они ведь могли поступить с нами всяко. И поступили так, что вспомнить страшно. Особенно выделялся среди них своей жестокостью один надзиратель. По утрам, бывало, выстраивал нас в шеренгу в длинном коридоре и начинал. Подойдет к каждому из нас и спрашивает: «Жить хочешь или умереть?» Если кто отвечал, что хочет жить, надзиратель изо всей силы бил того по лицу и приговаривал: «Хочешь жить, так зачем пошел за большевиками?» Не лучше он обходился и с тем, кто отвечал, что жить не хочет. «Хочешь умереть, – значит, тебе не нравится власть Бичерахова», – говорил он и бил кулаком в лицо. Ох и тяжелый же был у него кулак! Редко кто не падал после удара. Впрочем, небольшая сила была нужна, чтобы сбить с ног любого из нас, полуголодных к тому же изнуренных духотой и насекомыми арестантов… Федор сидел сгорбленный, со свешенными между колен, сцепленными в замок руками. Иногда он прикрывал веки и покачивался из стороны в сторону, будто что-то вспоминал.

– Когда очередь дошла до меня, я не ответил на вопрос надзирателя, а только зло глянул на него. Он повторил вопрос. Я опять промолчал. Что было говорить? Он ведь все равно ударил бы меня. И удар кулаком в лицо я все-таки получил. Да такой, что челюсть хрустнула. «Ничего, пусть подумает, потом даст ответ». На следующий день он опять упражнялся… Я уже дошел до такого со стояния, что мне было все равно – жить или умереть. Сейчас, когда вспоминаю, даже не верится, что перенес такое. И страшно становится. А тогда никакого страха не было.

– А Митя? – спросил, наконец, Хасан. – Как он?

– Митя был в другой камере. Когда красные приблизились к Екатериноградской, бичераховцы, отступая, погнали и нас впереди себя. Почти половина арестантов осталась лежать на дороге. Разве могли идти люди, у которых душа еле держалась в теле. Там в пути я и увидел Митю. Худой, изможденный, он был неузнаваем, бедняга. Дальше мы держались вместе, чтобы в нужный момент помочь друг другу. Оба дошли до Моздока. Здесь гадам было не до нас. Боясь, как бы красные от Грозного не перерезали им дорогу, они поспешили поездом к Кизляру, ну и нас, конечно, прихватили. Были с нами и пленные красные. Некоторым из наших удалось бежать. Не доезжая до Наурской, эти звери жестоко расправились с пленными красноармейцами: вывели их из вагонов, обвязали кукурузными стеблями, облили керосином и…

Федор замолк. Спустя минуту он достал кисет, свернул себе цигарку и протянул кисет Хасану.

– Нам с Митей удалось бежать, – снова заговорил Федор. – Скоро мы убедились, что погони за нами нет. «Наша взяла, дядя Федя! – радовался он. – Узнают гады! Вот пойду снова в милицию, ох как стану с ними расправляться!» До Бичерахова Митя служил в милиции. Там было много отважных и преданных людей, и начальник у них был, я скажу тебе, смельчак. Иоанисьяном звался. Бичераховцы его расстреляли. Но об этом мы позже узнали, а тогда Митя ничего не ведал, все поминал начальника. «Зайдем к нам, перекусим, потом дальше пойдешь, дядя Федя, – предложил мне Митя, когда мы были уже близко от их дома. – Отец с матерью, небось, глазам не поверят, увидев меня, а мать так, может, и не переживет вовсе такой радости!..»

Хасан, предчувствуя, что дальше случилось что-то страшное, весь напрягся.

– Только мы подошли к воротам, как навстречу нам выехал всадник. «Илюха!» – вырвалось у Мити, и он изменился в лице. А в воротах тем временем появилась мать Мити… Она протянула с мольбой руки вслед удаляющемуся сыну и хотела что-то крикнуть, как вдруг увидела младшего своего и заголосила: «Митенька! Сыночек мой!» На ее голос обернулся Илюха. «Митя, браток! – сказал он. – Вот и хорошо, что вернулся. Поздоровайся с маманей, да и прощайся. Едем со мной». – «Куда?» – удивился Митя. «Не спрашивай куда. Едем – и все тут. Нельзя тебе оставаться. Хватит против своих казаков биться». – «Враги советской власти мне не свои!» – покосился на брата Митя. «Ах, так? – взъерепенился Илюха. – Выходит и я тебе не свой? Родной брат и вроде бы как чужой? Так что ли?» – «Да, чужой!» – ответил Митя. – «Маманя, слышишь, что говорит?» – Илюха глянул на меня: «А вы, папаша, тоже остаетесь, тоже так думаете?» Я еще и рта раскрыть не успел, чтобы ответить, а Митя опередил меня. «Конечно, остается, – сказал он, – неужто же с вами, с бандитами, идти!» – «Ну, браток, – ощерился Илюха, – боюсь, не хватит больше моего терпения на тебя». Но через минуту он взял себя в руки. «Говорю тебе: поехали. Хватит якшаться с этими голодранцами. Глянь на себя, на ко го ты стал похож. А все из-за них». Митя зло улыбнулся в ответ брату и сказал: «Посмотрим, каким ты станешь теперь и куда вы денетесь». Губы у Илюхи растянулись в недоброй усмешке. «Мы-то как-нибудь перебьемся, а вот ты насквозь светишься, – сказал он. – Смотри, шея какая стала тонкая, того и гляди, переломится». – «Моя-то удержится, а вот ваши переломаем», – ответил Митя. Илюха зло сощурился: «Да? Так!» Я и опомниться не успел, как вдруг молнией сверкнула сабля. Митя качнулся, и с плеч его слетела голова. У. г дай Бог еще кому такое увидеть!.. Илюха ускакал, а мать их стояла тут же. Она сначала небось тоже ничего не поняла. Потом гляжу, лицо ее дернулось и на губах застыла какая-то странная улыбка… Со всех сторон люди понабежали. И такое началось: крик, шум. Все в один голос надрываются. А со мной уж не знаю, что произошло, ничего я больше не помню!.. Не дай Бог такое увидеть… Всю жизнь так и будет стоять в глазах этот ужас…

– Как не стоять в глазах, – вздохнула жена Федора, – ведь дня не пройдет, чтоб не говорил об этом.

Хасан точно окаменел. Уж он ли не повидал в жизни всякого, но то, что рассказал Федор, не укладывалось в голове. Ювси тоже обезглавили. Но то сделали враги. А Митю обезглавил родной брат. Откуда такая жестокость? Не случайно Илюха с первого взгляда не понравился Хасану.

– Где он сейчас? – после недолгого молчания спросил Хасан.

– Кто? Зятек-то наш? – поднял голову Федор. – В банде. Где ему быть? Вредит советской власти. – И, глянув на жену, добавил:

– Ты меня от него береги, от зятюшки. А уж от других я сам уберегусь.

– Да что он, полный зверь? – всплеснула руками старуха. – Чего ему на тебя-то руку подымать, на тестя. Чай, не рехнулся же он1?

– На тестя, говоришь? Брата убил – не задумался!..

– Люди сказывают, другой он стал, – не унималась женщина.

– С кем и враждовал, так теперь не трогает. Изменился совсем.

– Жалостливый стал? Волк ягненком обернулся? Эх ты, баба неразумная! – Федор зло сплюнул.

– Они вон подожгли хозяйство у Акима и ушли, а самого не тронули…

Хасан насторожился. Последние слоги старухи отвлекли его даже от мыслей о Мите.

– А ведь Аким врагом был Илюхе. Еще с тех пор как в детстве побил его, застал в своем винограднике и побил. Аким-то, правда, отдал Богу душу. Но это уж потом, когда Илюха с товарищами своими ушел.

– Откуда ты все это знаешь? – удивленно спросил Федор.

– Нюрка рассказала.

– Когда?

– Вчера вечером… Она без тебя тут заходила…

– Чего же ты молчала? – шагнул к жене, сверкая глазами, Федор.

Старуха пожала плечами:

– Так ты же не спрашивал!.. Но Федор уже не слушал ее.

– Вон, значит, какое дело? – прогремел он. – Сволочи! Бандюги! Сами же подожгли, а ингушей обвиняют!

На другой день в Совдепе уже знали «се подробности о поджоге. Новый слух не так быстро, как первый, распространился среди казаков.

3

Небо опять хмурится. Много, ох как много прошло их здесь, в Моздоке, хмурых, пасмурных дней. Солнце не выглядывает ни на минуту, словно дало обет до весны не показываться. По календарю зима, а дороги развезло, будто осень на дворе. Временами выпадает снег, но землю никак не покроет, полежит час-другой и тает.

Вон и сейчас с неба валят крупные, как кукурузные хлопья, снежинки. Эти и вовсе не залеживаются – тотчас тают.

Погода – хуже некуда. Сидеть бы в тепле у печки, но не тут-то было. Одни мечутся, как мыши в амбаре, в котором все дыры законопачены и нет из него выхода, – добро свое прячут от советской власти. Другие и день и ночь стоят на страже: охраняют эту самую советскую власть от бандитов да пути хапугам перекрывают. Совдеп и ЧК поручают отряду и другие дела. Богатеи-то, они ведь добром ничего не отдают, налогов даже не платят. А каково новой, неоперившейся власти с нуждой в народе справиться? Бичераховцы все вытрясли. В Моздок каждый день раненых везут. Их кормить надо, постели тоже нужны. А где взять? Богачи все свое добро попрятали. Для Бичерахова ничего не жалели, а от советской власти все схоронили. Да еще из-за угла, того и гляди, пристрелят. Вот ЧК и борется с ними.

Хасан и с ним еще двое с утра уже побывали в иных дворах. Первым входил человек из Совдепа, рыжеватый казак, ровесник Хасану, ему все ведомо, знает, в чей двор идти, кого потряси следует. Они уже конфисковали в пользу Совпеда три лошади и фургон зерна. Отобрали две винтовки с патронташами. Одна офицерская винтовка. Очень она приглянулась Хасану, даже с плеча снимать не хотелось.

При въезде в третий двор сердце у Хасана забилось и гордо словно клещами сдавило. Хоть он и был тут всего только раз, отчетливо помнит большой крестовый дом, навес, колодец, из которого пил Рашид… В стороне, в саду, стога сена.

Во дворе была только женщина. Хасана поразила ее худоба: ведь у них есть все, что душе хочется, и такая худая.

Она стояла на крыльце и скулила своим тоненьким голоском:

– Что ж это, всякая власть будет садиться на наши шеи? Был Бичерахов, отдавали ему полные фургоны пшеницы, а фургоны с арбузами прямо с бахчей свозили к казармам. Где это видано, с од ной скотины три шкуры сдирать!..

– Бичерахову-то не жаловалась? – сказал тот, что из Совдепа.

– Тогда вы с радостью все отдавали.

– Так уж и с радостью!..

– Ну вот что, хозяюшка. Хватит причитать. Выводи двух лошадей – и делу конец.

– Двух лошадей, – только и произнесла женщина. Это еще за чем?

– Для советской власти.

– А мы?… Как же мы?

– И вам останется. Ну, давай поторапливайся!

– Чего ты на меня кричишь? Я тебе в матери гожусь.

– Для этого одних годов мало, нужно еще иметь сердце. Я не забыл, как ты относилась к своим работникам. И ты и твой муж.

Хасан не успел познать, какое у нее сердце. Быстро снялся тогда со двора. Но сердце ее мужа он узнал хорошо.

– А что мы такого плохого делали? Всех брали на работу, исправно кормили. Даже тех, что ты привел, взяли…

Женщина все говорила. В глубине души, наверно, надеялась, что этой перебранкой все и кончится. Но, приметив вдруг взгляд Хасана и поднятую дугой его бровь, она сразу смолкла.

Казак из Совдепа спешился.

– Ну вот, что, – сказал он, – добром не выведешь – силой за берем все, что нам надо.

Двое направились к сараю.

– Где оружие спрятано? – спросил Хасан, входя в дом.

– Зачем нам оружие? Мужик мой с бандами не связан и людей не убивает. Нешто на нем креста нет?

Оружие не нашли, зато зерна – пруд пруди. Чистая, отборная пшеница! Часть в мешках: видно, приготовили, хотели упрятать, да не успели. Мешков десять. Хасан вышел на крыльцо, сказал товарищам, чтобы запрягали фургон.

Женщина ругала и проклинали их на чем свет стоит. А они знай себе делали свое дело.

Только раз казак поднял голову и бросил ей:

– Проклинай, проклинай! Да помни, поплатишься ты и за это.

Женщина еще пуще взбесилась. Кричала как скаженная…

Когда уже запрягли фургон и погрузили на него мешки, в воротах неожиданно показался Фрол. Вначале он застыл на месте, затем вдруг рявкнул:

– По какому такому праву средь беда дня грабите?

– По революционному праву! – ответил казак. – И не грабим, а лишнее, у людей награбленное, конфискуем.

Хозяин рывком расстегнул шубу, засунул руку за ремень.

– Так, значит? – угрожающим тоном бросил он.

– Значит, так.

– Силой действовать решили?

– Добром не отдаешь, так без силы не обойтись.

– Не отдавал и не отдам! – крикнул Фрол, направляясь к фургону.

Он схватил лошадь под уздцы. Сидевший на фургоне Хасан дернул вожжи, но Фрол крепко держал коней.

– Отпусти! – сказал казак. – По-хорошему просим.

– Не отпущу! Убирайся со двора вместе со своими дикарями!

Хасан так напрягся, что зубы заскрипели. Рванул с плеча винтовку. Совдеповец предостерегающе поднял руку, и Хасан с трудом удержался, чтобы не спустить курок. В какой уже раз он слышит это оскорбительное слово. «Скотина, это. мы-то дикари? – подумал Хасан. – А что тогда о тебе сказать?»

Фрол откинул полу шубы и выхватил обрез, который у него, как у абрека, висел дулом вниз. Отпрыгнув, как кошка, к воротам, он крикнул:

– Я кому сказал, уходите со двора?!

Казак покачал головой.

– Если бы нас так легко было запугать, мы бы не приехали сюда. Давай-ка лучше свой обрез! – сказал он, подъезжая к Фролу.

За ним последовал Хасан и третий их товарищ.

– На, получай! – крикнул Фрол и спустил курок. – Тебе, змееныш, первому!..

– Не опередил его Хасан, хотя опоздал всего только на какую-нибудь долю секунды.

Он не видел, как казак припал к лошади, но приметил, как винтовка Фрола опустилась дулом вниз и как хозяин ее покачнулся, а потом привалился спиной к воротам. И не успел Хасан перезарядить свою винтовку, как раздались выстрелы его товарищей.

Грузное тело Фрола, скользнув по воротам, рухнуло на землю.

Хасан огляделся вокруг.

Казак из Совдепа лежал распластавшись на коне, с раскинутыми руками, словно обнять его силился. Револьвер казака лежал тут же, рядом с конем. Сам казак был еще жив: он тяжело и хрипло дышал.

– Помогите! Убивают! – заголосила Фролова жена, носясь по двору.

Она подбежала к мужу, хотела выстрелить из его винтовки, но на этот раз Хасан опередил ее и выхватил у нее оружие.

Сколько баба ни голосила, никто к ней на помощь не явился. Тогда она безнадежно опустилась около мужа на колени и запричитала:

– И зачем ты только связался с ними. Пусть бы увезли! Чтобы им подавиться! Придет день, за все заплатят. – И она погрозила вслед всадникам кулаком.

Утихшие было на время сплетни опять чуть не поползли по округе, но потом вдруг вновь улеглись. Народ не хотел верить тому, что якобы горцы во главе с большевиками грабят казаков, убивают их. Трудовые казаки уже прекрасно разбирались, для чего прибыли к ним горские сотни. Все попытки врагов нарушить спокойную жизнь казаков, установившуюся после прихода горцев, окончились полным провалом.

Но вскоре снова заговорили о таком, что трудно было опровергнуть. Была совершена кража. Увели лошадей. По этому случаю дважды собирали отряд вместе с представителями Совдепа. Но найти виновников не удалось.

Грабежи не прекращались. Воскресным вечером ограбили магомед-юртовских казаков, возвращавшихся с базара из Моздока. Ограбили начисто. И одного из казаков убили. Лошадей тоже увели. Говорили, что грабители по одежде будто бы горцы. Двое вроде бы их было. Оно и казаки могли быть в черкесках, но подозревали, конечно, вайнахов. Это был новый тяжелый удар. Все взволновались, а Элберд даже поклялся убить грабителей, пусть они только ему попадутся.

Погода не менялась. Земля и не промерзала и не высыхала. Черт знает что: не зима, не весна и не осень.

Хасан с Элбердом и на этот раз вместе попали в караул. Им выпало охранять дорогу, ведущую из Гушко-Юрта к мосту.

На рассвете до них донеслись звуки конского топота. Оба насторожились. Но это оказался один из родичей Хасана. Он прибыл с плохой вестью: накануне вечером совершено нападение на Хусена. Кто это сделал? Тяжелое ли ранение? Как ни пытал Хасан вестника, ничего узнать не удалось.

Хасан сразу было ринулся скакать в Сагопши, потом спохватился, что Элберд ведь останется совсем один, и решил съездить в Моздок, попросить, чтобы вместо него человека прислали. Но Элберд наотрез отказался, сказал, что и один справится. Не теряя больше времени, Хасан умчался вместе со своим родичем.

Прошло немного времени, как Элберд остался один. В утреней мгле вдруг показались два всадника. Они поднялись из-за обрыва, словно вынырнули из Терека, и рысью ехали по дороге на Гушко-Юрт. Каждый из всадников вел на поводу по одной лошади. Похоже, что ехали они из хутора, не из Моздока. Через мост их был не пропустили, а вплавь через реку сейчас едва ли кто отважится – вода ледяная. Однако откуда бы они ни ехали, а проверить их надо. Что, если воры? Элберд поскакал им наперерез. Крикнул, чтобы остановились, если они вайнахи. Но всадники продолжали свой путь, делая вид, будто ничего не слышат. Элберд выстрелил в воздух. Поняв, что с ними не шутят, один из всадников передал поводок с конем другому и остановился, а тот поскакал вперед. Элберд бросился за скачущим.

– Если ты вайнах, остановись и говори со мной! – крикнул Элберду тот, что стоял на дороге.

Элберд уловил знакомые нотки в голосе, но вспомнить, кто бы это был, не мог.

– Назад, или я буду стрелять! – снова крикнул человек.

И тут Элберд узнал его. Гарси! Вот где довелось встретиться! На этот раз Гарси не уйдет от него живым. Держа винтовку наготове, Элберд двинулся на своего врага.

Гарси, понятно, ни сном ни духом не ведал, что это Элберд. В предрассветной мгле не очень-то разглядишь человека в лицо, тем более на расстоянии. Вдобавок Элберд так укутался башлыком, что, кроме носа и глаз, у него ничего не было видно. Он молча подъезжал к Гарси.

– Слушай, человек, – крикнул ему Гарси, – мы вайнахи. И мы и ты. Мы едем своей дорогой, у нас свое дело.

– На этот раз наши дороги скрестились, Гарси.

Услышав знакомый голос, Гарси весь задрожал как в лихорадке. Так это Элберд идет на него с наведенной винтовкой! Гарси хотел взять свою, что лежала поперек седла, но Элберд крикнул:

– Только шелохнись, буду стрелять!

Гарси убрал руку и подумал: может, если я его не тропу, и он не будет стрелять.

– Элберд, ради всего святого, дай мне сегодня дорогу, а свое получишь с меня потом.

Элберд покачал головой:

– Э, нет. Если бы даже у меня у самого не было с тобой счета, сегодня я бы все равно тебя не отпустил.

– Будь на твоем месте с крадеными конями хоть брат мой род ной, я бы и его не отпустил.

– Не торопись, Элберд. принимать решение, – сказал вкрадчивым голосом Гарси. – Дела у нас почти одинаковые и дороги тоже. Особой разницы нет…

– Ошибаешься, Гарси. Между нашими с тобой делами и дорогами большая пропасть. Мы выполняем дело, порученное нам на родной властью, а вы позорите и нас и наши дела. Так вот знайте, и ты и твои дружки-бандюги, эта дорога для вас закрыта, а твоя дорога вообще кончилась. Берись-ка лучше за оружие и защищайся. Даю тебе свободу действий.

– Элберд, зачем нам погибать здесь, на земле гяуров, – взмолился Гарси и тем временем потихоньку повернул своего коня в сторону, так, чтобы дуло лежавшей поперек седла винтовки было направлено на Элберда, и поднес палеи к курку.

Элберд ничего не заметил. Раздался выстрел. Гарси рассчитывал, что если не в Элберда, то уже в лошадь-то он попадет. Элберд растеряется от неожиданности, и второй выстрел сразит его, но расчет Гарси не оправдался: ни Элберд, ни лошадь не были ранены.

Правда, конь шарахнулся в сторону, но Элберд даже не покачнулся в седле.

– Все, что ты делаешь, Гарси, ты делаешь подло! – крикнул Элберд, и вслед за тем раздался его выстрел.

Винтовка, которую Гарси хотел было перезарядить, упала. Сам он склонился на шею коня и свалился наземь. Испуганная лошадь галопом помчалась вверх по дороге, словно бы спешила нагнать умчавшихся вперед коней.

Оставив Гарси лежать на дороге, Элберд пустился за другим всадником, но тот давно успел отпустить краденых коней и был уже очень далеко. Обернувшись, он резко выстрелил назад, но пуля его до Элберда не долетела. Только коней напугал. Они, шарахнувшись от Элберда в сторону, помчались во весь дух к хутору.

4

Соси щурил глаза, как от яркого солнца. Кончики усов у него вздернулись кверху да так и застыли.

С той самой минуты, как в полдень скрипнула калитка и во двор вошел его сын Тахир, Соси от радости не находил себе места. И не удивительно, явился, наконец, сын, о котором несколько лет не было ни слуху ни духу.

Соси в душе никогда не терял надежды, что сын вернется, и потому упорно противился настояниям родственников, что надо, мол, справить по нему траур. Сердце всегда говорило ему, что сын жив, и не обмануло. Вот Тахир перед ним, живой и здоровый. Правда, похудел и одет плохо. Соси, конечно, рассчитывал, что сын появится в хорошей одежде и при оружии. Хоть и из младших, а все-таки офицер! Ну да пусть. Это ничего, что плохо одет. Главное – вернулся живым и здоровым. А вернулся-то откуда. С края света, из далекой страны Австрии. Из страны, о которой Соси знает только по рассказам. Вернуться из двухгодичного плена целым и невредимым – большое дело. А одежда – это мелочь. Есть у Соси и одежда, есть и оружие, а чего не хватит, так деньги есть, купить можно.

Едва Тахир переступил порог дома, Соси зарезал барана. На первый случай. А праздновать этакую радость решили позже. Надо же известить всех родичей – близких и дальних. У Соси их много. Все конечно явятся с подношениями, а потому и угостишь надо отменно. Пока же Соси позвал Шаип-муллу и пригласил муталимов: будет мовлат. В котле варится баранина. Во дворе пыхтит пузатый самовар.

Люди приходят без конца. Все поздравляют с прибытием. Одни остаются, другие тут же уходят. Идут все, нет только Тархана и Эсет, а именно их-то Тахиру больше всего хотелось бы видеть. Он уже все о них расспросил. Узнал, чем занимается Тархан. Узнал и о том, что соседи стали их родственниками. Тахир не одобрил того, что брат ведет дружбу с Гарси, не поддержал он и того, что Эсет не принимают в отцовском доме.

– Позовите ее сегодня, – попросил Тахир, – когда же ей прийти сюда, если не по такому случаю!..

Эсет знала о приезде Тахира. Бедняжка всем сердцем любила брата. Но сейчас ей было не до того, чтобы двигаться с места. Весть о том, что вернулся Тахир, принесла в дом Довта старуха Шаши. Султан за ней бегал…

– Слыхал? Говорят, твой шурин приехал? Готовь подарок, – сообщила Шаши, столкнувшись в воротах с Хусеном, и вошла в дом.

Подойдя к метавшейся на постели Эсет, Шаши стала ласкать ее, утешать как малого ребенка, а потом сказала:

– Знаешь, брат твой приехал! – Эсет рванулась к ней.

– Лежи, лежи, моя хорошая. Он сам придет к своей сестренке. Скоро придет. А потом и ты пойдешь к нему. Вот поднимешься и пойдешь.

Эсет безнадежно покачала головой и вдруг застонала от боли.

– Помолись, моя девочка, – уговаривала Шаши. – Бог тебе по может. Он всемогущ и милостив.

Не дождавшись ответа от Эсет, Шаши сама стала шептать за нее слова молитвы.

На улице была темень кромешная – в двух шагах ничего не видать. Хусен шагал взад и вперед по двору, временами подходил незамеченный к окну, прислушивался, что там делается. Эсет громко стонала, а иногда вдруг неистово вскрикивала…

…Неподалеку от дома Довта живет Исак – Саадов двоюродный брат по матери. Весь он какой-то скользкий. Из-за жиденьких усов люди прозвали его Исак Кошачьи Усы.

У Исака гости. Сурхохинцы. Те самые, что некогда сватали Эсет. Они хоть и дальние, а тоже родичи Исаку. Двое их приехало.

Сурхохинцы уже трижды отказывали старикам, приезжающим к ним с разговором о примирении, но, наконец созвали кхел,[70] по два человека от каждой стороны. После долгих споров порешили, что род Хусена должен выдать за оскорбленного жениха одну из своих девушек. Выбор пал на дочь Исмаала Зал и мат, совсем еще девочку.

Хусен с этим решением не согласился. Тогда и Хасан был в Сагопши, специально приезжал из Моздока. И он заявил: пусть весь его род погибнет, но погубить Залимат не позволит…

С того дня прошло около двух недель. И вот приехали сурхохинцы. Они тогда рвали и метали, грозились отплатить обидчикам. За тем, наверно, и приехали.

Один из приехавших – мужчина средних лет, другой – молодой человек с горбатым, как у орла, тонким носом и узким лбом. Пришел сюда и Саад, сын Сэдако. Разговор идет об Эсет.

– До сих пор отец не пускал ее в свой дом, – говорит Исак. – Но сейчас по случаю приезда брата, наверно…

– Отец-то бы уж давно впустил эту суку, – вставил Саад. – Соси – человек бесхребетный. Сын, говорят, против…

– Нам нет никакого дела до них, – оборвал один из гостей. – И приехали мы не за тем, чтобы узнавать, где находится, эта тварь. Мы хотим знать, дома ли сам обидчик.

– Слыхали ведь, посланный мальчишка сказал, что видел его во дворе, – проговорил Исак.

– Мальчишка уже час как вернулся…

– Пошли его еще раз, – бросил Саад. – И сам мог сходить, то же ничего бы не случилось. Люди немалый путь проделали… На до бы помочь.

– Мальчика пошлю и сам могу пойти, мне это нетрудно…

…Стоны и крики в доме наконец прекратились. Хусен еще некоторое время беспокойно метался по двору, но вот он не выдержал и подошел к двери. И в этот миг в дверях появилась радостно улыбающаяся Шаши. Хусен засмущался, но было уже поздно.

– Э-эй, сын у тебя родился, – сказала старуха. – Суламбек родился. Пусть он будет храбр, как Суламбек, сын Гаравожа, пусть живет, пока тот Суламбек не оживет.

Хусен был настолько растерян, что не нашелся с ответом. Шаши, пройдя мимо него, направилась к воротам.

– Посмотрим, какой ты мне подарок сделаешь за такую весть, – сказала она, обернувшись.

– Сделаем. Обязательно что-нибудь хорошее сделаем, – обещала радостная Кайпа, провожая Шаши.

К полуночи и Кайпа собралась домой. Султана она оставила тут. Уже выйдя за ворота, мать крикнула:

– Хусен, утром я приду доить корову!

Только она успела это сказать, как от забора метнулась какая-то тень.

– Вададай, что это?! – вскрикнула Кайпа.

Но тень исчезла так же мгновенно, как и появилась. Приняв все это за дьявольское наваждение, Кайпа прошептала себе под нос молитву и торопливо направилась к своему дому.

На одной стороне поднара вместе с ребенком лежала Эсет, с другой стороны примостился Султан. Постелив на полу посреди комнаты, приготовился лечь и Хусен. Но радость так бурлила в нем, что он все никак не мог угомониться. Шутка ли, ведь он стал отцом, у него сын! Суламбек! И Эсет больше не мучается, не кричит. В последнее время она все чего-то боялась, не верила, что вес пройдет как надо. И вот, слава Богу, кончилось хорошо. Надо непременно разжиться у кого-нибудь в долг бараном и зарезать его, ведь такой случай…

Хусен еще долго сидел посреди комнаты на матраце. О чем он только не думал! Какие мысли не кружились в эту ночь в его голове, отгоняя сон! И все приятные мысли. Мрачное, злое было не здесь, далеко…

Эсет. для которой все страхи остались позади, заснула. Как спокойно сейчас дома, слышно только ровное дыхание Эсет. Но оно не нарушает тишины, а наоборот…

Вдруг Хусену показалось, что под окном кто-то тихо кашлянул. Он хотел выйти посмотреть, кто бы это мог быть, но побоялся разбудить Эсет. Все опять стихло, но ненадолго. Зашевелился ребенок, и Эсет проснулась. Она посмотрела на Хусена и удивленно спросила:

– Ты почему не ложишься?

– Сейчас лягу.

– На полу, конечно, плохо. Но потерпи, вот скоро положим его в люльку, тогда…

И только Хусен приподнялся, чтобы прикрутить лампу, как во дворе раздался выстрел.

– Эйшшах! – вырвалось у Хусена.,

Он присел, словно его кто-то прижал сильной рукой, а потом повалился навзничь.

Соскочив с поднара, Эсет кинулась к нему:

– Хусен! Ва, Хусен!

Но следующий выстрел свалил и ее. И все-таки, протягивая руки, она еще кричала:

– Хусен! Ва, Хусен!

– Эсет, отойди! – крикнул Хусен. – Побереги себя!

Он не знал, что Эсет уже ранена.

– Хусен, Хусен, – повторила Эсет прерывающимся, как прелая нитка, голосом. – Я с тобой!..

…Еще не доходя до ворот, Хасан услышал стук топоров. Как он знаком ему! Такой стук обычно стоит во дворе, где готовят брусья для могилы.

Что же это такое? Ведь Хасану сообщили, что Хусен только ранен. Хасан думал о брате, а того, что за все расплатилась невестка, никогда бы не предположил…

На похоронах были и Соси, и Тахир, и многие их родичи. Соси сидел со стариками. Многие вслух рассуждали, куда же теперь Эсет попадет: в рай или в ад?

– Ясное дело, что в рай, она же за мужа погибла! – говорили одни.

– Да как же это за мужа? – не соглашались другие.

– А так и за мужа. Если бы она лежала себе на месте, не вскочила на помощь мужу, оба выстрела угодили бы в него.

– Если бы родить не успела, беременной умерла бы, наверняка бы в рай. А так, кто знает…

Люди судили и рядили. Жизнь шла своим чередом…

Соси разговоров не слушал. Меньше всего он думал о том, куда Эсет попадет. Смерть единственной дочери всей своей тяжестью обрушилась на него и потрясла.

Похоронили Эсет еще до полудня. По пути с кладбища повернули к себе домой убитые Соси и Тахир. Почти следом за ними явился и Тархан.

Встреча братьев была холодной. Тахир очень переживал смерть сестры. А Тархан об этом не знал. У него было свое на уме.

– Кого мне теперь звать на помощь? – спросил он, глянув в упор на отца и на брата.

– На какую помощь? – переспросил Соси чуть слышно.

– Казаки напали на нас, – сказал Тархан, хотя встретился им всего один человек, и он знал, что это был ингуш. – В Гарси стреляли…

– Гарси! Гарси! Будь проклят и Гарси и ты! – закричал Соси. – Не знаешь разве, что в твою сестру стреляли? И не казаки, а ингуши?

Тархан почти не изменился в лице.

– А что же, она думала, люди простят ей позор, который она им нанесла?

Тахир с размаху влепил брату пощечину. Тархан выхватил кинжал и бросился к Тахиру.

– Бей, выродок, меня! – крикнул Соси, становясь между сыновьями.

Возможно, Соси и не удалось бы усмирить его, но увидев мать, бежавшую к ним с колом, которым запирают ворота, Тархан вложил кинжал в ножны.

– Сопляк! Что ты хочешь? – проговорил Тахир, который никак не мог успокоиться. И, повернувшись к отцу, он добавил: – как ты мог до такой степени его распустить?

Соси пожал плечами.

– Не знаю. Такое уже время… Смутное, непонятное. Никто ни чего не слушает.

– Не смутное оно. Жизнь меняется. А вы нет. Если и меняетесь, то в плохую сторону. Подгниваете. Ты прилип к своему жал кому добру, дрожишь над ним, и больше тебе ни до чего дела нет. А этот занимается грабежом.

– Что вы сцепились посреди двора? – всплеснув руками, вскричала Кабират. – И это в такой день!

– А ты исправляешься? Да? – Тархан покосился на брата. – Хочешь и нас теперь исправить? Говоришь, словно комиссар из Владикавказа…

– Как бы я ни говорил, говорю так, потому что многое повидал. И хорошее и плохое, и правду видел и ложь. Через всю Рос сию еду. А ты кроме Сагопши и Моздока ничего еще не знаешь. И Моздок-то видел только с Терека. Примкнул бы лучше к своим аульчанам да сделал что-нибудь хорошее…

– Для кого это хорошее-то делать? – сощурившись, спросил Тархан.

– Для людей, для села.

– Делай сам.

– Воллахи, не хочешь добра людям, но и вредить им я тоже не дам! – взъярился Тахир.

– Перестаньте! – закричала Кабират. – Постыдитесь! Неужели вам больше не о чем говорить в такой день, когда единственная сестра ваша легла в могилу?…

– Что? В какую еще могилу? – удивленно спросил Тархан.

– В обыкновенную! В холодную могилу! – со стоном вырвалось у Кабират. – Ведь они идут с ее похорон! Да прокляни тебя Бог с твоей ненавистью к людям!..

Тархан минуту-другую смотрел на мать, словно не видя, потом махнул рукой, и не говоря ни слова, пошел со двора. Никто не остановил его, не спросил, куда он направился. Спустя некоторое время Тахир вскочил на коня, оставленного братом, и тоже выехал за ворота.

– Я в Сурхохи! – бросил он уже на скаку.

– Ва Дяла! – всплеснула руками Кабират. Это еще зачем?…

Соси молча опустил еще ниже свою отяжелевшую от дум и от горя голову.

…Четыре дня Хасан не отходил от брата. И все это время Хусен был без памяти. Иные и надежду потеряли. Дважды читали над ним яси. И вдруг, когда никто уж этого не ждал, Хусену неожиданно стало лучше. Под кожей затеплилась кровь, в глазах сверкнула искра жизни. Но ненадолго.

Едва Хусен узнал о гибели Эсет, он, как раненый зверь, взревел и заметался, хотел вскочить и рвануться куда-то, а куда, и сам не знал, но от бедра сквозь все тело его вдруг пронзила такая острая и жгучая боль, что он бессильно откинулся назад и закрыл глаза.

– Будь мужчиной! – склонившись над ним, тихо сказал Хасан.

Легко сказать: «Будь мужчиной». А как им быть, если душу из тела вынули.

Убедившись, что Хусен. как бы то ни было, выжил и теперь уже, пусть медленно, пойдет на поправку, Хасан уехал.

На подступах к Моздоку ему неожиданно встретилась Нюрка. И надо же так: когда специально искал встречи с ней, она никогда не попадалась. Зато сейчас попалась.

После того как Хасан узнал об илюхином зверстве, он и на Нюрку уже не мог смотреть по-прежнему.

Она сидела на телеге. За спиной у нее лежало что-то вроде узла, прикрытое старым брезентом.

– Куда путь держишь? – нехотя спросил Хасан.

– Домой. Куда же еще? – ответила она. – Мужа нет, вот и еду в отцовский дом. Не знаешь разве, что нет его?

– Откуда мне знать? – Хасан пожал плечами, затем добавил: – Правда, что ты примкнула к банде своего мужа?

Нюрка промолчала. Только зыркнула на Хасана своими синими, уже потерявшими былой блеск глазами и тронула лошадь. Чуть отъехала, обернулась и как-то непривычно робко спросила:

– А вы не взяли бы меня к себе?

Хасан удивленно уставился на нее, не совсем понимая, с чего это она вдруг, и не зная что ей ответить.

Нюрка остановила лошадь и уже не без злорадства сказала.

– Молодая вдова вам, может, и пригодится… Да ведь разве осмелитесь принять жену бандита. Не поверите, поди, мне, а вы бы их, между прочим, без меня не окружили. Они посадили меня караулить, сами уснули, а я уехала домой. Если бы не я, многие бы из ваших лежали сейчас в сырой земле… – Она помолчала, потом добавила. – Только не думай, что я сделала это, чтобы заслужить у вас благодарность или доверие…

– А для чего же тогда ты это сделала? – спросил Хасан, хотя не понимал, о чем, собственно, она ведет речь.

– Просто так. Потому что поняла вдруг: если они останутся жить, столько горя принесут людям, век не расхлебать.

Она снова тронула лошадь и, уже больше не останавливаясь и не оборачиваясь, уехала…

А в казарме Хасан узнал, что за ту неделю, которую он отсутствовал, далеко в степи, около небольшого пруда, в камышах, произошло столкновение с бандой. Узнал он также, что двое из его товарищей раненые лежат в лазарете. И бандиты не обошлись без урона: четверо убиты, только одному удалось скрыться. И никто, конечно, не знал, что это благодаря Нюрке они застали бандитов врасплох – спящими в землянке.

Когда Хасан рассказал обо всем, что узнал, не каждому из участников столкновения это понравилось.

Шутка ли, как им было приятно сознавать, что и атака и бой – все это их заслуга. И вдруг!..

– Если ты веришь бабе, бог тебе в помощь! – прошамкал Шапшарко. – Попробуй уничтожить с ее помощью хоть одну банду.

Хасан промолчал…

Однако воевать с бандами не пришлось ни Хасану, ни Шапшарко… Через месяц их отряд перебазировался за Терек. И остался Моздок на съедение деникинцам, надвигавшимся с запада.

Большевики и все, кто помогал им защищать советскую власть, ушли вместе с Красной Армией, отступавшей на восток, к Кизляру.

5

Сагопшинские сотни с утра охраняют восточную сторону села: до самого Магомед-Юрта расставлены посты, которые тотчас должны сообщить, если вдруг появится враг. А о том, что деникинцы собираются напасть, стало известно еще накануне.

Несколько дней назад генерал Султан-Клыч-Гирей требовал, чтобы через Алханчуртскую долину пропустили его дивизию, движущуюся в сторону Грозного. Старики – представители трех сел – ответили ему решительным отказом.

– И вы мусульмане, и мы мусульмане, – попробовал припугнуть их генерал, – мне не хотелось бы воевать с вами. – Но сломить сопротивление ему не удалось и пришлось искать другой путь.

Он ушел за хребет и направился в Грозный вдоль Терека. Ушел, конечно, не потому, что не хотел нанести ущерб ингушам, а потому, что боялся столкновения с ними. Знал и он, и другие белогвардейцы, что ингуши составляют грозную силу.

Уходя, генерал тем не менее посеял тревогу.

– Я уйду, – заявил он, – но скоро вы хлебнете лиха: на вас идет такая силища, только держитесь.

– Против силы выставим силу, – ответили ингуши.

С того дня жители трех сел не спят спокойно. Чистят винтовки, точат кинжалы, запасаются патронами. Даже недоброжелатели советской власти и те обеспокоены. Они трясутся за свое богатство: как бы пришельцы не забрали всех их запасы кормов и хлеба! В Кабарде ведь было такое…

А белые приближались. На станции Черноярской темной ночью высадились с поезда два батальона пехотинцев Деникина и с ходу заняли кабардинское село Ахлой-Юрт, что граничит с ингушами. Другие части деникинцев в ту же ночь высадились в Моздоке и подошли к Магомед-Юрту. Того и гляди, пойдут к селам Алханчуртской долины.

Торко-Хаджи держит все силы в боевой готовности.

С запада доносятся пушечные выстрелы. Сагопшинцы внимательно прислушиваются. Они знают, что кескемовцы и пседахцы уже вступили в столкновение с врагом. Люди с трудом сдерживают себя, но понимают, что выступить на помощь соседям сейчас нельзя. С минуты на минуту ожидается наступление с востока, и договоренность у жителей сел такая: сагопшинцы в случае чего будут сдерживать натиск врага с востока, а пседахцы и кескемовцы – с запада.

Кескемовцы столкнулись с врагом накануне ночью. Деникинские разведчики убили шесть ингушей – из тех, что несли охрану на границе с Кабардой, и двинулись на вайнахские села…

Было за полдень, когда во двор к Торко-Хаджи торопливо вошел Малсаг, после гибели Исмаала возглавлявший Совет на селе.

– Пора выступить! – сказал он осипшим голосом. – Гибнут люди!

– Ты прав! – согласился Торко-Хаджи. – Оставим посты. В случае нападения с востока повернем обратно, а сейчас надо идти на помощь соседям.

– И скоро над селом разнесся голос Торко-Хаджи, призывающий на сход…

– Люди, вы слышите выстрелы? – сказал Торко-Хаджи, обращаясь к собравшимся, и показал на запад.

– Слышим, как не слышать?

– Все, наверно, знаете, что это деникинцы идут на нас, хотят вернуть в наши села старые николаевские порядки!

– Не бывать этому! – закричали со всех сторон.

– Мы ждали нападения с востока, – продолжал Торко-Хаджи, – но пока тихо, я думаю, надо идти на помощь туда, где бой уже в разгаре…

По площади разнесся гул одобрения:

– Правильно говоришь!

– Надо выступить!

– Не показывать же врагу спину!

Торко-Хаджи поднял руку, воцарилась тишина.

Теперь заговорил Малсаг:

– Я вчера только прибыл из Владикавказа. Там тоже идут бои. И в Долакове, и в Кантышеве тоже ингуши поклялись, что пока хоть один из них будет жив, деникинцы не пройдут!..

– Не пропустим их и мы!

– Эржакинез уже телеграфировал Ленину, что ингуши, как один, поднялись против Деникина! – закончил Малсаг.

– Правильно сделал! Все будем стоять стеной, пока души наши в теле!

Торко-Хаджи спросил:

– Все поняли, люди?

– Как не понять!

– Нужно ли говорить дальше?

– Какие еще разговоры!

– Тогда выступаем! Да сопутствует нам удача!

Всадники прямо с площади взяли рысью. Только немногие, кого призыв Торко-Хаджи застал не дома, ринулись седлать своих коней да прощаться с семьями…

Поравнявшись со своим двором, Хасан придержал мерина. У ворот, держась за плетень, ни жива, ни мертва стояла со слезами на глазах Кайпа. Грохот выстрелов окончательно перепугал и без того израненную горестями женщину.

– Возьми себя в руки, нани! – Ласково сказал Хасан. – Не оплакивай раньше времени. Смерть меня не возьмет. У меня еще много дел в этом мире. – Он криво улыбнулся.

– Брата хоть заверни назад! – взмолилась Кайпа.

– Какого?

– Хусена. Какого же еще? Едва ноги передвигает, а тоже поехал! Пока я младшего искала, этот исчез!

И верно, пока Кайпа бегал вокруг мечети в поисках младшего, не кто иной, как Султан привел Хусену исмаалова коня и он же, Султан, помог больному еще Хусену забраться в седло.

– Хоть бы один из вас был мне опорой, – сокрушенно сказала Кайпа. – Раньше младшенький был со мной. А теперь вот и он, ни слова не говоря, исчезает, будто в землю проваливается…

Хасан не стал больше слушать сетования матери. Кивнул ей на прощание, пришпорил коня и ускакал. Да так быстро, что мать очнуться не успела. Если бы она, бедная, знала, что Султан уже последовал за братьями – ускакал вместе с другими сельчанами на своем старом мерине!

– Помоги мне, о Дяла! – взмолилась Кайпа. – Не знаю, о ком больше тревожиться. Их ведь четверо, а я одна!

Четвертым был сын Хусена – Суламбек…

А во дворе у Соси тем временем стоял крик-шум.

– Не пущу я тебя! – кричал Соси. – Хватит и того, что мы пережили за эти три года! Виданное ли дело, божьей милостью жив остался, так нате вам, опять его потянуло к войне.

– Пусть идет, пусть, – сказала Кабират. – Из уговоров твоих ничего не получается. Другой вон тоже где-то шатается!..

– Да зачем ему идти, ради чего? – развел руками Соси. И вдруг, совсем понизив голос, зашипел, точно змея: – Стоит этому старому Торко-Хаджи взобраться на минарет и прокричать – как все готовы умереть. Ему-то, доживающему последние дни, все од но – погибнуть или остаться живым…

– Я не могу сидеть сложа руки, – твердо сказал Тахир, – когда всему селу угрожает опасность!

Подойдя совсем вплотную к сыну, Соси, словно бы тайну какую сообщая, сказал:

– Да нам эта опасность не угрожает, пойми ты, наконец. А? Понял меня? Деникинцам нужны те, кто за большевиков. Пусть приходят, пусть уничтожат большевиков. И всех, кто идет за ни ми, всех голоштанных и голодных бродяг. Мы не нужны, слышишь ты?

– Нет, он тебя не слышит, – сокрушенно проговорила Кабират.

– Верно, не слышу, – ответил Тахир. – Не слышу и слышать не хочу таких слов. Стыдно мне за тебя, отец! – С этими словами он повернул коня и повел его к воротам.

Через минуту его уже и след простыл.

У своего дома с кем-то разговаривал Гойберд. Из-за утла на иноходце показался Шаип-мулла. Он повернул не туда, куда ехали все, а на центральную улицу села.

– Куда же он? – воскликнул Гойберд. – Все люди-то едут в другую сторону? Эх, если бы у меня был такой конь, я бы ни ми нуты здесь не стоял. И не гадал бы, куда мне ехать. Ускакал бы вслед за своим Мажи! – Гойберд тяжело вздохнул, затем добавил: – А пешком конечно же разве доберешься туда?

Откуда ни возьмись появился Шапшарко. Увидев Шаип-муллу. Он улыбнулся и, щелкнув кривой своей челюстью, как затвором винтовки, прошамкал:

– О Шаип-мулла, ты что же? Люди едут вперед, а ты назад.

– Иди своей дорогой и не болтай, – бросил тот, махнув рукой.

– Ведь твой жай говорит, что все будет так, как предписано Богом. Что же ты боишься?

Шаип-мулла больше ничего не сказал и не обернулся…

Увидев едущего позади себя Тахира, Хасан придержал коня. Как бы там ни было, а они ведь родственники. Тахир нагнал его. И какое-то время они ехали рядом и молчали. Хасан никогда не отличался особой разговорчивостью, а у Тахира после отцовских откровений до того было муторно на душе, что язык будто к нёбу прилип!

Впереди длинной вереницей мчатся всадники. Некоторые из-за тесноты едут по обочине дороги. Только там труднее лошадям: снега, как никогда, много. Но день, к счастью, теплый.

– Похоже, что снова пойдет снег, – заговорил наконец Тахир. взглянув на небо.

– Похоже, что да, – согласился Хасан, – как-никак месяц снежинки.[71] Удивительно еще, что так тепло.

– Вот бы завтра такой день выдался, – продолжал Тахир. По том задумался о чем-то, прищурил глаза и, взглянув вперед, глубоко вздохнул и добавил: – Не одного завтра отвезут на кладбище, а мертвому, в общем-то, все равно, каким будет день и где душа Богу отдана…

– Да… – вздохнул в ответ Хасан.

– Хотя мне, пожалуй, и не все равно. Я бы хотел, чтобы меня похоронили свои люди в своем селе. На войне и на чужбине я всегда думал об этом. И сейчас вот тоже…

– Что ты вдруг за разговор затеял? – недовольно глянул на не го Хасан. – Рано готовишься умирать. Повоевать бы еще надо.

– Умирать-то я не готовлюсь, а что-то неладно на душе. – Он чуть помолчал и добавил: – Ты не думай, что я боюсь смерти. Смерть – это полбеды, если тебя и твой дом уважают люди, твои сельчане. А о себе и о своем доме я этого сказать не могу. Брат, проклятый и Богом и людьми, занимается конокрадством да раз боем, а отец помешался на своем добре, от жадности высох, одни кости остались. Ни тому, ни другому нет дела до забот односельчан. Вот и сейчас, когда я выезжал со двора…

Тахир хотел пожаловаться на отца, но в это время впереди заиграла зурна.

Он удивленно посмотрел туда.

– Что это? Кто играет?

– Вон тот, что едет рядом с Торко-Хаджи, – кивнув вперед, ответил Хасан. – Для поднятия духа людей, верно. Мне, например, достаточно только услыхать выстрелы. А другим зурна вселяет воинственный дух и уверенность…

Вереница всадников то выныривала на возвышенность, то исчезала из глаз. Впереди всех ехал Торко-Хаджи на своем сером скакуне.

Тахир продолжал свое:

– Единственным человеком в нашей семье была Эсет. А мы все…

Он не договорил. Их догнал всадник и прервал разговор. Это был Шапшарко.

– Поглядите, как родственнички едут рядом! – сказал он, едва поравнявшись, и довольно присвистнул.

Больше Тахир не возвращался к своему разговору. Он ехал с опущенной головой.

Всадники потянулись вверх по косогору.

– Разве по низу, по плоскости, не легче было бы лошадям? – спросил Хасан.

– Можно подумать, едущий впереди Торко-Хаджи без совета не знает, что делать? – улыбнулся Шапшарко.

– На склоне снега меньше, – попробовал высказать свое мнение Тахир, но Шапшарко не дал и ему договорить:

– Это не из-за снега вовсе. Он хочет, чтобы нас скорее увидели, узнали о нашем прибытии. Гяуры перепугаются, а у наших поднимется дух. Эх вы, понимать надо!

Хасан укоризненно взглянул на Шапшарко, но промолчал. Не хотелось с ним разговаривать. Не любил он его, и вваливающуюся щеку его видеть не мог, и постукивания челюстей не терпел.

– О, да это же дети едут вон там, – произнес Тахир, указывая вперед кнутовищем.

– Не может быть! – покачал головой Шапшарко.

– Воллахи те, кого я вижу, это дети. Но что они здесь делают? Хасан тоже удивленно посмотрел на двух маленьких всадников, ехавших недалеко от дороги. Один хлестал прутом еле плетущегося коня, другой то отъезжал вперед, то придерживал ход своей лошади, дожидаясь второго.

– Надо же додуматься – пустить в такой путь сосунков, – покачал головой Хасан. Затем он вгляделся и вдруг удивленно воскликнул: – один из них никак наш Султан?

Хасан наперерез подскакал к мальчишкам и крикнул:

– Вы куда едете? А?

Султан молча уставился на гриву своего коня.

– Не дают нем ехать по дороге, пристают с вопросами, куда да зачем, – ответил другой, – вот мы и съехали на обочину.

– Поворачивайте-ка своих меринов! – крикнул Хасан. – Тогда к вам никто не будет приставать.

Султан не стал возражать и повернул назад в село, другой чуть помедлил, но, глянув на удаляющегося товарища, тоже завернул своего коня и нехотя поехал вслед.

– Сопляки! – ругался им вдогонку Хасан. – Воллахи, их надо было высечь кнутом.

У грушевой балки человек двадцать отделились от конницы и поскакали вверх, к гребню.

– А это еще что? – произнес Шапшарко, взглянув туда. – Куда они направляются?

Ему никто не ответил.

Отделившиеся всадники быстро скрылись. И Шапшарко и Хасан вскоре забыли о них. Но вот внизу, на равнине, показались другие. Много их было, как муравьев в муравейнике! И непонятно, то ли они двигались вперед, то ли стояли на месте.

– А не дерутся ли уже наши с ними врукопашную? – предположил Шапшарко.

Ему никто не ответил. Хасану и Тахиру тоже показалось, что там бьются врукопашную. Но, подъехав совсем близко, они увидели, что между противниками было еще большое расстояние.

Как выяснилось, пседахцы и кескемовцы противостояли врагу упорно. Для деникинцев это было полной неожиданностью. Почти весь Северный Кавказ они прошли без поражений и уже считали, что нет такой силы, которая может устоять против них. Уверенные в себе деникинцы вступили в Алханчуртскую долину. Одетые как на парад, вооруженные до зубов, они вышагивали, словно были уже хозяева этой земли. И вдруг на тебе: вайнахи поломали ряды деникинцев – и куда девалась их спесь, их уверенность, что еще до полудня они займут Кескем…

Вскоре бой стал разгораться. Вайнахи поначалу только сопротивлялись, а потом перешли в наступление.

Хасан разглядел красные полоски на шапках некоторых из партизан и понял, что это пседахцы. Он видел такие повязки у солдат, которые перешли ни сторону революции.

– Держись, молодцы! – вывел Хасана из раздумий чей-то голос. Он вгляделся и узнал Мусаипа, командира пседахцев.

Там же мелькнул и Эдалби-Хаджи из Кескема.

– Газават за народную власть! – воодушевлял он своих.

– Пусть тот, кто покажет врагу спину, повяжет на голову платок своей жены! – слышалось в рядах вайнахов.

Вот кто-то один вырвался вперед и пошел прямо на врага, стреляя на ходу.

– Что он делает?

– Кто это?

– Сын Эгало из рода Кортой! Камбулат!

– Самого Эгало, беднягу, говорят, убили. Да пребудет он в блаженстве там, куда вознесся!

– Камбулат, как узнал о гибели отца, места себе не находит.

– Еще бы!..

– Эй, Камбулат, пригнись хотя бы! – закричали вслед бежавшему, а он в этот миг вдруг остановился и, покачнувшись, рухнул навзничь.

К нему с надеждой еще помочь кинулись несколько человек. А вокруг вдруг закричали:

– Сагопшинцы, братцы!

– Торко-Хаджи!

Радостная весть тотчас облетела все позиции.

Группа пседахцев, высланная вперед Мусаипом, заставила умолкнуть пулеметы противника.

Смельчаки подкрались и неожиданно атаковали врага. А тут подоспели и сагопшинцы, отделившиеся у Грушевой балки.

Покончив с пулеметами, всадники понеслись к Ахлой-Юрту, чтобы ударить в тыл врага.

– Бей, гяуров! – крикнул Торко-Хаджи и, размахивая своей длинной шашкой, помчался вперед.

– Бей! Гони! – раздалось внизу.

Все кругом гудело и трещало от винтовочных выстрелов. Такое бывает, когда множество людей палками лущат кукурузу и отлетающие в сторону зерна ударяются о стены и потолок.

Пседахцы и кескемовцы, оставив свои позиции, тоже бросились в атаку. Хасан увидел развевающееся над людьми красное полотнище флага. Его все уносило вперед.

Несмотря на бешеный огонь противника, вайнахи успешно продвигались.

– Ни шагу назад! – взывал Торко-Хаджи.

– Мужчины, не теряйте боевого духа! – доносился и голос Мусаипа.

– Газават! Газават! – кричал с другой стороны Эдалби-Хаджи.

– Раненых пока оставляйте, потом подберем! Вперед! – вновь раздался голос Торко-Хаджи.

Хасан стрелял на ходу, не целясь. Внизу, на равнине, снега было больше, лошадям стало труднее, потому они замедлили бег.

– Хусен! – вырвалось вдруг у Хасана. – И ты здесь?!

Они неожиданно оказались совсем рядом. Разгоряченный боем Хусен ничего не видел вокруг. Глаза его горели огнем, лицо исказилось, словно от боли.

– А где мне быть? – кричал он. – Не сидеть же дома? В день, когда гибнут другие!

Он на миг повернул к Хасану свое бледное лицо, но тут же отвернулся и стал стрелять по врагу.

– Тебе нельзя здесь быть! Ты же болен! – взмолился Хасан. И может, впервые в жизни его обдало волной тепла и нежности к младшему брату.

Расстались они так же внезапно, как встретились.

Конь Хусена вдруг поднялся на дыбы, затем грохнулся наземь.

Хусен вылетел из седла. Рану в бедре пронзила жгучая боль, перед глазами все поплыло, закружилось, потом совсем скрылось, словно кто-то черной буркой закрыл мир. И в этой тьме Хусену явилась Эсет. Она склонилась над ним и шепнула:

– Я с тобой, Хусен…

О том, что враг не выдержал натиска вайнахов и теперь отступает, Хусен уже не слышал. Не слышал он и торжествующих возгласов своих товарищей.

– Ага, гяуры! Отступаете!

– Бей, не давай им опомниться!..

Эти выкрики действовали на деникинцев не хуже выстрелов, а когда они еще увидели у себя в тылу группу вайнахских смельчаков, то и вовсе заметались, как овцы в буран.

С юга, со стороны леса, тем временем врага стали теснить кабардинские партизаны.

Оставив часть своих в окружении, деникинцы в панике кинулись бежать. Но это не было спасением. Пехотинцу от верхового далеко не уйти. Косили их нещадно. Правда, и вайнахи погибли.

Под Шапшарко пал конь. Тахир, вдруг схватившись за грудь, откинулся назад и только успел прохрипеть:

– Хасан, я, кажется все…

Он закрыл глаза и, не проронив больше ни слова, сполз с коня.

Хасан высвободил из стремени ногу, уложил Тахира на снегу, прикрыл ему глаза и тут же снова вскочил на коня. Тому, кто глянул бы на все, что происходило на равнине откуда-нибудь сверху, стало бы, наверно, страшно.

Когда Хусен открыл глаза, вокруг него были только убитые и раненые. Неподалеку лежала лошадь Исмаала – Хусен воевал на ней. Издали доносились выстрелы, крики людей, лошадиное ржание. Хусен попробовал подняться. Бедро снова пронзила острая боль, в глазах потемнело, и опять все в ушах стихло, словно и не было вокруг боя…

Деникинцы бежали на запад – туда, откуда и пришли. Немало их осталось сраженными лежать на белом снегу.

Одно за другим мелькали лица врагов перед Хасаном. Вот рыжеусый всаживает в винтовку новую обойму. Того и гляди, разрядит ее в Хасана или в какого-нибудь другого вайнаха. Хасан уложил его раньше, чем тот успел выстрелить. И не его одного – уложил еще и еще… Получают, что заслужили, не с миром они пришли на эту землю. Подлость всегда оборачивалась против того, кто ее делал. Сейчас она обернулась против непрошеных гостей. Вот степь и пестреет ими…

Валом лежат, как снопы в поле, а оставшиеся в живых прорываются в направлении Ахлой-Юрта.

– Пусть бегут! Теперь пусть! – махнул рукой Торко-Хаджи. – Пусть хоть эти останутся в живых, чтобы рассказать другим о сегодняшнем дне.

Уцелевшие деникинцы, достигнув Ахлой-Юрта, кидались прятаться во дворах, в домах. Но жители встречали их кто чем мог: винтовкой, а то и вилами…

Мало, очень мало деникинцев добралось до Терека. Ровно столько, чтобы хватило рассказать о страшных событиях минувшего дня.

6

На второе утро после боя в селах застучали топоры: падали акации во дворах и у заборов. Акация – дерево крепкое, потому-то ее и ставят в могиле.

Хоронят очень многих. Особенно в Кескеме. Чуть не в каждом доме плачут-надрываются в безутешном горе женщины.

В доме у Соси тоже траур. И теперь уже двойной. Только недавно похоронили Эсет, а сейчас вот погиб Тахир. Соси весь согнулся под тяжестью навалившихся бед. С трудом удерживает на плечах свою отяжелевшую голову.

Кабират сидит в доме среди других женщин. Они вместе оплакивают бедного Тахира. Кайпа тоже тут. На руках она раскачивает маленького Суламбека.

Вот ведь как все получилось! Соси собирался устроить праздник по случаю возвращения сына, а радость вдруг обернулась горем. И трехлетний бычок зарезан не по случаю празднества, а для похорон. Жертвенное мясо уже разнесли по соседям. И ребятишки во главе с Султаном, разжившись бычьим пузырем, надули его и изо всех сил барабанят.

Прикованный к постели Хусен из дому кричит братишке, чтобы прекратил, пытается как-то объяснить, что нельзя ведь так, у людей горе. Но дети есть дети. А Хусен пока еще не может подняться с постели и оттрепать за уши непослушного Султана… Ему вдруг вспомнилось, как на похоронах Беки точно так же колотил о пузырь Тархан. Видно, мальчишки во все времена одинаковы.

Хасан тоже во дворе у Соси. Он стоит неподалеку от стариков, которые, по обычаю, принимают соболезнования всякого вновь приходящего. В доме, куда устремлен грустный взгляд Хасана, лежит Тахир. В тот самом одеянии, в котором был вчера в бою. В нем его и похоронят.

Люди говорят все больше о событиях минувшего дня.

– Ну, держись, гяуры! Пусть только они осмелятся снова прийти к нам в долину! Костей не соберут! – шамкает Шапшарко.

Со стариками он держится стариком, а с молодыми – молодым. Вот и сейчас разговаривает со стариками как равный.

Шаип-мулла качает головой.

– Это только причинит вред нашим селам. Они не отстанут от нас, будут стараться отомстить. Клянусь Кораном, нам нечего гордиться тем, что произошло там вчера.

– Да, придется когда-нибудь горько раскаяться, – добавляет и Гинардко.

Он в добротной шубе с каракулевым воротником, шея обмотана пуховым башлыком. По одежде не скажешь, что он пришел на похороны. Словно на праздник вырядился.

– Кровь ни к чему было проливать, ни к чему… – вздохнул Шаип-мулла. – Я не знаю… Все надо бы решить мирно…

– А мирно – это значит нам встать перед ними на колени, – сказал Гойберд.

– Сейчас ты разве не на коленях? – покосился на него Гинардко. – Шамиль был куда сильнее, чем Торко-Хаджи. Но даже он сложил оружие. И мы сложим. Так не лучше ли сделать это заранее, сохранив жизнь многим из нас!

– Те, кого мы потеряли, погибли за дело народа, – настаивал на своем Гойберд.

– Ты бы так не говорил, если бы лежащий в доме был твоим сыном, – сказал Гинардко, указывая инкрустированной серебром кизиловой тростью на открытую дверь.

– Я не жалел своего сына, Гинардко.

– Да? Ну что ж, не сегодня-завтра они вновь придут. – Их много. Вот пусть тогда твой сын и воюет с ними.

– И будет воевать. Я тоже не останусь в стороне. Ни вот столечко не задумаюсь! – Гойберд вырвал из своей овчинной шапки несколько волосков и показал Гинардко.

Тот хотел было что-то возразить, но в это время во двор вошли несколько человек во главе с Элаха-Хаджи и разговор пришлось прекратить. Шаип-мулла, который тоже хотел что-то сказать Гойберду, так и остался стоять с открытым ртом.

Большинство из тех, кто шел к Соси выразить соболезнование, были люди богатые. И совсем не из числа близких и родственников Соси. Например, кто ему Элаха-Хаджи! Всего и родства, что двоюродная племянница Элаха-Хаджи замужем за Гарси. Но их сближало не это. Богатство да тревога за него – вот что сближало их. Ведь в селе вон сколько похорон, но эти пришли именно сюда.

Хасана бросило в жар, когда он увидел следующего за Элаха-Хаджи человека. Не самое подходящее место для встречи. Ничего не скажешь. Не на похоронах же сводить счеты. Горящие ненавистью глаза впились в знакомое с детства ненавистное лицо цвета спелой земляники с бородкой, похожей на клок овчины.

«Подлец! – шепчет про себя Хасан. – Три-четыре года не попадался на глаза. И надо же встретиться в таком месте!»

Вот они – почти рядом стоят, воздев руки к небу, в мольбе о милосердии для погибшего. Только каждый, конечно, думает о своем. Хасан не сводит глаз с Саада. А Саад? Что думает он? Видит ли, что стоит рядом с кровником? Может, вовсе забыл о нем? Или делает вид, что не обращает внимания? А может, считает, что после истории Хусена и Эсет сыновьям Беки уже и не до него?

«Ничего, погоди! – мысленно обещает Хасан. – Скоро, очень скоро ты убедишься, что я о тебе не забыл. Не жди больше покоя. Если он будет у тебя, то теперь только в могиле».

Мысли эти не покидали Хасана и тогда, когда вместе с похоронной процессией он вышел со двора. Хасан старался быть подальше от Саада. Протяжные звуки зикара плыли над ними и над всем селом, но Хасан не слышал их.

Вдруг зикар оборвался. Его как перерезал голос Торко-Хаджи откуда-то сверху. Взгляды всех обратились к минарету мечети, и большинство людей повернули туда. Только самые близкие родственники и старики следовали за покойником на кладбище.

Не прошло и часу, как во главе с Торко-Хаджи многие из тех, кто бился накануне, вооруженные, на конях выехали из села. На этот раз они направились на восток. Враг наступал оттуда. Уже доносилась до слуха барабанная дробь пулеметов. Но сейчас строчили пулеметы сагопшинцев. Это они вчера захватили их у врага. И пушки у них были. А о винтовках и боеприпасах говорить не приходится: их отбили достаточно.

Сердца людей переполнены злобой против врага. Проклятые, не дают сельчанам заняться хозяйством, съездить в лес по дрова, на мельницу – смолоть мешок кукурузы… Жизни лишили, сволочи!

Бой только начался, прибыли пседахцы и почти одновременно с ними – кескемовцы. Однако деникинцы не очень-то лезли на рожон. Наученные горьким опытом минувшего дня, они действовали не без оглядки. Знали, как пострадали они накануне.

Наступил полдень. Солнце изредка проклевывалось сквозь тучи, накидывало шелковое покрывало на Алханчуртскую долину, а затем, скрывшись, укутывало ее черной буркой.

Этот день и этот бой не вызывали у Хасана энтузиазма. Бой так бой! А это что?

Вдруг со стороны Согапрва показался всадник. Хасан вгляделся в него. Почудилось, что он мчится прямо на него. Кто этот человек? Не о подмоге ли из Ачалуков прискакал сообщить?

Человек подъехал к Торко-Хаджи и что-то ему сказал. Слов его никто не слышал, но по тому, как изменился в лице Торко-Хаджи, люди поняли, что случилось что-то тревожное.

Не так-то легко вывести из равновесия Торко-Хаджи. Он ни на волосок не потерял спокойствия, когда узнал, что в Алханчуртскую долину движутся бичераховцы. Не опустил головы, когда узнал, что от Кабарды с боями на них надвигаются деникинцы. Был он спокоен и нынешним утром, узнав о новом наступлении врага. А сообщение новоприбывшего заставило-таки его опустить голову. Глаза стали печальными, и весь он как-то сжался, словно на него навалили непосильный груз.

– Деникинцы заняли Долаково и Кантышево. Заняли Владикавказ, – проговорил прибывший. – Большевики отступили в горы, в Ассинское ущелье. Пока предлагают прекратить бой и нам…

Можно понять, отчего опустилась голова Торко-Хаджи.

– Там, в горах, будут собирать силы и готовить удар по врагу, – добавил всадник.

– Что же нам делать? Раз все так обернулось… – вздохнул Торко-Хаджи. – Делать нечего… Но если бы ты не прибыл, – добавил он, обращаясь к гонцу, – с таким сообщением, мы сложили бы свои головы здесь все до одного, но врага в наши села не пропустили бы.

В тот же день противник без боя занял все три села. Удивленные столь легкой победой, считая, что за этим кроется какой-то подвох, весь первый день деникинцы не решались что-либо предпринять. Это было на руку вайнахам. И многие из них подались из сел в партизаны.

Торко-Хаджи, Малсаг и командиры сотен направились в Назрань, а оттуда ушли в горы к большевикам. Ушел с ними и Хасан. Много партизан осталось в лесах.

На второй день осмелевшие деникинцы, видя, что никто не выступает против них, собрали жителей села и потребовали выдачи тех, кто воевал против них.

– А где же мы их возьмем? – сказал древний старик, хитро взглянув на офицера.

Переводчиком был бывший писарь старшины.

– Куда же они подевались? – спросил офицер.

– Вон там все, в лесу. – Старик показал палкой в сторону Тэлги-балки. – Видишь, стоят и смотрят, что здесь делается.

Взглянув туда, куда показал старик, и увидев каменные плиты на старом заброшенном кладбище, офицер побледнел. На миг он действительно принял надмогильные камни за людей.

На следующий день деникинцы ушли на восток в сторону Грозного, оставив эти «проклятые Богом» села карателям, которые должны были вскоре прибыть на смену. Заодно они прихватили с собой лучших коней, угнали коров и овец, забрали для корма лошадям всю, какую нашли, кукурузу.

7

– Врагу не пожелаешь такого! – огорченно сетует Хусен на то, что не может с места сдвинуться.

С тех пор как он упал с коня на поле боя и снова сломал бедро, дела его совсем плохи. Лежит в четырех стенах, ни света, ни жизни не видит. Даже навестить почти никто не заходит: людей-то ведь в селе совсем не осталось – кто в партизаны подался, а кто скрывается от деникинцев, а коли кто и зайдет, так ничего утешительного не скажет.

Вот сейчас сидит Гойберд. Он еще утром пришел. Раньше заходил и Мажи. Но Гойберд сказал, что прошлой ночью и он ушел в лес.

– Мой сын не будет солдатом Деникина! – торжественно заявил Гойберд.

– Теперь эти гяуры не оставят тебя в покое! – всплеснула рука ми Кайпа.

– Не оставят – вот я перед ними. Пусть делают, что хотят.

– Меня вчера Ази к себе позвал, – сказала Кайпа. – Велел, что бы оба сына явились к ним. Они ведь теперь власть. «Твои сыновья, говорит, никогда не давали мне покоя, вот и теперь душу тянут…»

– Вытянуть бы и впрямь из него эту душу! – сказал Гойберд. – Клянусь Богом, надо бы вытянуть ее совсем вон.

– А другой, чтоб он кровью истек, сидел молча.

– Саад? Как бы он ни молчал, а это его затея, выслужиться хо чет перед гяурами.

– Да разве я не знаю, что это все от него идет.

– Клянусь Богом, от него, – подтвердил Гойберд. – Теперь ведь он старшина. А Ази у него вместо собаки. За него брешет.

Как только село заняли деникинцы, Саад сделал все, чтобы стать старшиной. Он рассчитывал так сберечь богатство. И кроме того, надеялся, что, будь он старшиной, управится с сыновьями Беки без труда. Не придется больше действовать через Ази.

И стал Саад осуществлять свое намерение. Не жалел ничего – ни денег, ни овец. Кого надо – подкупил, кого надо – уговорил. Для кого надо – зарезал барана а, кому живого отдал. Не одного барана зарезал, не одного отдал! И старшиной стал.

– Мажи бы можно и не трогать, – сказала Кайпа, прервав затянувшееся молчание.

– Почему это? – встрепенулся Гойберд. – Разве он не такой человек, как все?

– Но у него ведь глаза…

– Глаза как глаза! Он воевал наравне с другими. И у Магомед-Юрта и у Курпа. Клянусь Богом, воевал, и не хуже любого храбреца.

– Да поможет ему Бог. Я просто сказала, что из-за глаз можно бы его высвободить. Ну вроде бы причина, чтобы не забрали его в деникинское войско.

– Нет, такой причины я не хочу. Мой сын, если он останется дома, останется как все. А хитрости всякие нам не нужны.

Кайпа замолчала. Что ей оставалось, коли Гойберду не по душе ее советы.

Взглянув на поджаренную корочку перевернутого Кайпой на сковородке сискала, Гойберд покачал головой.

– При новой власти мы вырастили и собрали столько кукурузы, что вполне хватило бы до следующего урожая. Так ведь на тебе – всю до зернышка собаки – деникинцы забрали. Лущить бы мне ее не надо, кто мог знать, что явятся проклятые так скоро. Я хотел мешка два обжарить, а остальное припрятать подальше – закопать, жареную они не взяли бы, потому что на корм лошадям она не годится. Но я и пожарить не успел – всю забрали.

Прикрыв свои ввалившиеся глаза, он сидел некоторое время как в дремоте, потом снова покачал головой.

– И еще хватает совести говорить, чтобы мы выставили им полк. После того как обобрали до ниточки, дай им полк! Кто пойдет к ним, тот не сын своего отца. Клянусь Богом, мой сын не пойдет. А вот воевать против них он пойдет. О, проклятые гяуры!

Разломив испекшийся сискал, Кайпа положила его на стол. Предложила Хусену. Но тот отказался, сказал, что не голоден. Как мать ни уговаривала, он так и не притронулся.

Гойберд удивленно развел руками.

– Как можно отказываться от такого сискала, – сказал он. – Съешь кусок – сразу поправишься. Клянусь Богом, поправишься, будь у тебя девять ран. А у тебя ведь – всего одна. С кукурузным сискалом ничто не сравнится.

И хотя он так расхваливал сискал, против обыкновения и сам не притронулся к нему, даже поданные Кайпой к сискалу рассол от сыра и пара луковиц не соблазнили Гойберда.

– Душа не принимает, Кайпа, – сказал он, покачав головой. – Сискал ты, как и всегда, испекла очень хорошо, да только другим я сыт в эти дни. Горе и печаль насытили меня.

Хусен удивленно глянул на всегда жадного до еды Гойберда. Кайпа тоже не стала есть. Завернула сискал в тряпицу, чтобы не остыл, и убрала.

– Султан придет, поест, – сказала она и взяла на руки внука. – Были бы у моего мальчика зубки, он бы не отказался от сискала. Эх. пусть тем, кто лишил тебя материнского молока, молоко их матерей станет ядом! Ва, дяла, сделай так!

Малыш слабенько попискивал. Видать, силенок-то в нем было не очень много.

– Хорошо бы козу иметь, – сказал Гойберд. – Дойную козу. Козье молоко, говорят, вполне заменяет ребенку грудное.

– Разве сейчас до козы или до коровы? – глубоко вздохнула Кайпа. – Проклятые, чтоб они сгорели, жизни нам не дают.

В комнату стремительно вбежал Султан.

– Народ собирается к мечети! – выпалил он задыхаясь. – Все спешат туда.

– Это как же они собираются, если никто не созывал! – уди вился Гойберд.

– Уже давно Шаип-мулла прокричал с минарета, – ответил Султан. – Вы разве не слыхали?

– Не слыхали, сынок. Это тебе не Торко-Хаджи. Его-то голос я бы, клянусь Богом, услыхал.

Кайпа побледнела и тяжело вздохнула:

– Ва, Дяла, как же все это надоело… И мечеть, и сборы, и войны. Теперь-то что они хотят сказать?

– Пойду узнаю, – поднялся Гойберд и, тяжело опираясь на палку, вышел из комнаты…

Вернулся не скоро. И весть принес плохую. Оказывается, собрали народ, чтобы объявить, что с каждого, кто откажется вступить в создаваемый для армии Деникина полк, сдерут тридцать шкур. Так и сказали: тридцать. До сих пор Гойберд знал, что с человека нельзя снять и двух шкур. А тут целых тридцать… Оно в общем-то так и получается. Мыслимое ли дело, каждый двор должен выплатить две тысячи рублей, дать одну корову, четырех овец, двадцать пять пудов кукурузы, винтовку да верхового коня в придачу. Вот оно и получается – тридцать шкур.

– Да этого же и за десять таких хозяйств, как наше, не выручишь! – воскликнула Кайпа.

– Потому они и поставили такие условия. Ты знаешь, что сказал новоявленный старшина Саад, когда народ ему пожаловался? «Подошла вода под хвост – и собака поплывет, – сказал он. – Если бы вы послушались меня, дело до этого не дошло бы». С ним там Элберд чуть не сцепился, да люди удержали его.

– И чем же все кончилось? – спросил Хусен, приподнявшись в постели.

– Тем и кончилось, что арестовали Элберда. Набросились, как собаки. Когда его уводили, он кричал: «Люди, пусть будет проклят тот дом, который окажет этим гяурам услугу!»

– Что же теперь делать? – спросила Кайпа.

– Что делать? Те, кого записали в полк, уйдут в лес и в горы, а мы, оставшиеся дома, будем говорить, что не знаем, куда они по девались.

– Таким ответом не отделаемся. Несдобровать нам.

– А что они могут сделать? – Гойберд пристально посмотрел на Кайпу, потом на Хусена. И повторил: – Скажи, ради Бога, что они могут нам сделать? Что? Арестовать?

– Да мне все равно, – махнула рукой Кайпа. – Вот если бы его здесь не было, Хусена.

Гойберд глянул на больного и внутренне содрогнулся. Ведь и правда, кто знает, что может этим гяурам и Сааду прийти в голову.

Вбежавшая в комнату Зали вывела его из раздумий.

– К нам с обыском пришли. Два солдата и с ними Ази!

– Пусть обыскивают, сколько хотят, – сказал Гойберд, но сам все же пошел к двери. – Пусть перевернут весь дом и двор. Но Мажи они не найдут. Клянусь Богом, не найдут.

Не оставили в покое и Кайпу. Но на этот раз она сумела выдворить деникинцев. Едва показались у ворот – она пошла им навстречу.

– Эй, Ази, – крикнула она, – и что ты от меня хочешь? Зачем опять ведешь в мой дом этих гяуров?

– Я, что ли, веду? Вы сами во всем виноваты. Слышишь, вы сами! – окрысился Ази, свесившись с лошади. – Твои сыновья! По коя от них нет. С войны кто сбежал – ищи их, где бунт поднимется – там они, а теперь вот в полк надо – не сыщешь!..

– Кто же пойдет в полк! И ты, и все село знает, что Хусен лежит раненый…

– Пора уж ему поправиться! Бог знает, когда ранен. А другой? Где он?

– Может, ты мне скажешь где? Дома я его не знаю с каких пор не видала…

На этот раз Ази ушел не солоно хлебавши. Увидел, что Хусен не только не может в полк вступить – с места не сдвинется. Зато через три-четыре дня они снова ворвались в дом Кайлы и перевернули все вверх дном. Даже мышиной норы не оставили без внимания, всюду ткнули штыком: не спрятался ли где человек.

Хусен во время этого обыска был в огороде у Соси. Пролез в ту дыру в плетне, через которую когда-то к нему приходила Эсет…

В Сагопши разнесся слух, что в Пседахе забрали одного раненого, посчитали, что ранен он в лесу в перестрелке с деникинцами. Кайпа, боясь, как бы и Хусена не обвинили в этом, заставляла его отсиживаться в зарослях кукурузы, там, где он скрывался, когда пришел с войны, с турецкой границы.

На Султана теперь легла большая ответственность: целый день он должен был следить за дорогой, не появятся ли каратели. В случае чего Хусен тотчас перелезал во двор к Соси. Тут он был в безопасности. За плетнем, увитым тыквенными листьями, ничего не видно, а во двор к Соси никто не пойдет. Там карателям брать некого. Сын его Тархан и сам давно записался в полк, что набирают для Деникина, и уже уехал в Назрань.

Узнав, что Хусен скрывается у них в огороде. Соси всполошился. Но Кабират прикрикнула на мужа.

– Его сын рожден твоей дочерью! – сказала она. – А ребенку нужен отец. Матери нет, так пусть хоть отец будет жив.

Соси не стал возражать. Хотя душой он этого не принимал, но перечить Кабират не стал. Она в последнее время готова была наброситься на него из-за любого пустяка…

Так дни и шли. Султан, едва завидит деникинцев, бежит к Хусену, и тот подается в огород. А Кайпа за минуту сгребет постель, на которой он лежал, и вроде бы в доме никого вовсе нет. Солдаты и уйдут ни с чем.

Всякий раз, оказавшись у плетня, Хусен все оглядывался: ему чудилось, что Эсет стоит где-то рядом и смотрит на него своими синими глазами…

Деникинцы между тем день ото дня все пуще зверели. Особенно после того, как сколоченный ими с грехом пополам ингушский полк распался, народ разбежался кто куда. Теперь людей хватают всюду: в домах, во дворах, в поле, в лесу. Забирают стариков и женщин, хотят, чтобы выдали сыновей и мужей. До последнего зернышка всех обобрали, а еще требуют выплаты какой-то ими же назначенной контрибуции. Можно подумать, без глаз они рыщут, не видят, что у людей животы подвело от голода, какая уж тут контрибуция? Что, к примеру, взять с Гойберда? Разве старую клячу, которая, того и гляди, околеет? Кукурузу у него уже давно всю забрали, не оставили даже на посев…

Хусен в этот вечер был дома. Лежал и все думал. Не то его тревожило, что вот ворвутся вдруг и схватят.

Мучила одна мысль: что же будет дальше? Неужели власть, о которой они так мечтали, власть народа окончательно подавлена этим зверьем – деникинцами? Не может такого быть! Люди поговаривают, что большевики ушли в горы. Партизаны-горцы тоже, говорят, там. И красноармейцы, слыхать, есть в горах. Все готовятся к выступлению против деникинцев.

«И надо же! В такое время лежишь здесь, как бревно!» – с досадой думал Хусен.

В комнату влетел Султан.

– От дома Соси двое солдат идут к нам?

Едва Хусен успел забраться под нары, вошел деникинец. Один, правда. Другой остался стоять у ворот, а потом и вовсе махнул рукой и пошел назад, в лавку Соси.

– Где партизан? – необычно тихо спросил солдат.

– Нету партизан, – сказала Кайпа.

Деникинец пригрозил пальцем и шагнул к нарам. Кайпа вздохнула, словно гром рядом грянул. На это только на миг. Откуда взялись в ней решимость и сила… Султан вдруг увидел, как мать схватила топор, что лежал у печки. Мальчик опомниться не успел, а топор уже опустился на деникинца.

Солдат повалился навзничь. А Кайпа так и осталась стоять в руках.

– Нани, что ты сотворила! – едва выдавил из себя пораженный Хусен.

– Не знаю… Так уж вышло… Само получилось… – промолвила Кайпа и качнулась, как от сильного ветра.

Топор выпал у нее из рук. Хусен потянулся рывком, чтобы удержать мать…

– Не бойся, не упаду, – сказала она. – Уходить тебе надо.

– А с этим как же? – спросил Хусен, кивнул на убитого.

– Что-нибудь придумаю. Сама… Когда уйдешь…

– Оставить вас и уйти?!

– И мы с тобой. Пока пойдем к Гойберду, а там…

Гойберд оказался дома. Он тотчас запряг арбу – скорее подальше от Сагопши. На первый случай хоть в Ачалуки, а уж оттуда можно и в горы податься. Хусен отказывался уезжать. Не мог он оставить одних мать, братишку и сына. Но Гойберд и Кайпа убедили Хусена, что без него им даже будет безопаснее.

– Ради Бога, нани, домой не ходите! Поживите у кого-нибудь. Может, у Шаши?…

– Хорошо, хорошо! – успокоил его Гойберд. – Мы пока едем, а они вынесут этого в огород. Никто ничего не узнает.

Гойберд завалил Хусена в арбе сухим хворостом и тронул. Поехал он полем, а не лесом. Так нему казалось безопаснее. Не подумают, что человек, который отважился ехать у всех на виду, везет в арбе что-нибудь недовозленное или тем более кого-нибудь, кто скрывается.

Стражники очень скоро встретились Гойберду. Спросили, куда и зачем едет. Он сказал, что везет дровишки сестре своей в Ачалуки. Нет, мол, у них там поблизости леса, негде самим нарубить.

Оба стражника были сагопшинские. Гойберда они знали, а потому поверили на слово и пропустили его, не обыскали.

Проводив Гойберда и Хусена, Кайпа поспешила к себе. Она уже была во дворе, когда вдруг заметила там человека. Кайпа метнулась за сарай и прижалась к стене. «Кто это? Был ли он в доме?» – сверлили ей голову вопросы.

Человек вышел со двора и скоро скрылся из виду. Кайпа вошла в дом. Она намеревалась выволочь убитого и поначалу упрятать его в яме за сараем, а уж ночью закопать в огороде.

В сенях Кайпа нерешительно остановилась и пожалела, что не взяла с собой Султана. Жутко одной. С трудом она сделала еще шаг-другой и вдруг наткнулась на что-то мягкое. В испуге сжалась и подумала: «Что это?» Потом нагнулась, пошарила рукой и… закричала не своим голосом.

Перед ней лежал Султан…

Уходя с Хусеном к Гойберду, Кайпа была в таком состоянии, что не заметила, как младший сын отстал от них. Он вернулся в дом. Мальчишке хотелось самому убедиться, что деникинец мертв. Тут-то и застал его второй стражник, тот, что возвращался к Соси в лавку. Прождав напарника и не дождавшись его, стражник решил войти в дом и посмотреть, что он там делает.

Увидев убитого и мальчишку возле него, деникинец озверел. Султан в испуге рванулся, хотел выскочить из комнаты. Но деникинец ухватил его и шашкой рубанул наотмашь…

Султан даже крикнуть не успел. Деникинец раздвоил его от плеча…

Кайпа лежала обессиленная. Она тихо стонала и все пыталась сжать тело своего мальчика, словно хотела слепить его, оживить…

8

Темные тучи низко нависли над землей. День клонился к вечеру.

Хасан прошел подъем от Верхних Ачалуков до Гайрбек-Юрта и спускался в балку. Он шел в лес сообщить партизанам, что готовится большое наступление, в котором понадобится и их помощь.

Уже около года Хасан не видел дорогие сердцу хребты, долины, леса, где бегал мальчишкой. А как мечтал их увидеть! Не раз во сне снились. И вот они перед ним, а ничего не радует. Все оттого, что на душе у него большое горе и ничем его не унять. Накануне Хасан заехал в Ачалуки к тетке. Там он узнал о смерти Султана. Многое перенес Хасан за свою не очень-то долгую жизнь. Но это горе выше его сил. Хасан даже заплакал и не мог скрывать своих слез, да и не пытался сделать этого. И в мыслях у него не было, что Султан может пасть жертвой войны. Хасан в последнее время все больше тревожился за Хусена, которого оставил дома в состоянии почти полной неподвижности. В горы, в Ведено, к нему доходили слухи, что Хусен жив, но легче от этого не становилось. Беспокоился за одного брата, а беда подстерегла его с другой стороны и, обрушившись столь неожиданного, подкосила.

Тетка сказала еще и о том, что Хусен уже с неделю в горах и почти совсем здоров.

Султан! Бедный малыш! Хасан с грустью подумал, что братишка так и не увидел ничего хорошо в своей короткой жизни. И сердце от этой мысли сжалось болью. Не задумываясь, Хасан сам бы лег вместо Султана в могилу, но так уж устроен мир… Один другого в нем заменить не может…

Хасан долго шел пустынной дорогой. Он уже миновал ближайшую от Сагопши балку, когда увидел на опушке леса, близ дороги, человека, тяжело опиравшегося обеими руками на большую сучковатую палку. Неподалеку паслась отара. Хасан поначалу насторожился, но, поняв, что перед ним, должно быть, пастух, вынул руки из кармана, оставив в покое свой семизарядный наган.

Пастух ответил на приветствие Хасана и попросил закурить. Свернув цигарки, они оба опустились на сухую траву.

– Чьи это овцы? – спросил Хасан, глянув на склон.

– Наши, – ответил пастух.

Он был примерно того же возраста, что и Хасан. Может, даже чуть моложе.

– А ты кто будешь-то?

– Саада знаешь? Я его сын, – ответил парень.

Хасан пристально посмотрел на него. Он не видел сына Саада с детства. «Похож на отца, – подумал Хасан, – даже пушок на подбородке обещает вырасти таким же клоком овчины, как у Саада».

– А ты здешний? – спросил парень.

«Не знаешь, значит, меня, – решил Хасан. – Что ж, это и к лучшему».

– Из Ачалуков я.

– Скучное ваше село, – буркнул сын Саада. – Залегло в яме хребтов, как зверь в капкане. Я там целый год прожил. У родственников. Даже больше года. Овец мы своих там спасали.

– От кого же? – усмехнулся Хасан.

– От кого, говоришь? От голодранцев этих, что большевиками зовутся. Придумали тоже: у одних добро отбирают и хвалятся, что делают хорошие дела. Для народа, мол, стараются. Хорошо еще, недолго они над нами измывались. Слава Всевышнему, прогнали их. Деникинцы у нас ничего не отбирают. Попросят по-хорошему одну-другую овцу – и все.

«Одну-другую овцу! – мысленно повторил Хасан. – Для деникинцев Саад добрый, а моего отца из-за одной овцы жизни лишил, проклятый!»

Хасан зло глянул на парня. Лицо у него похоже на взрезанный арбуз. На подбородке и около ушей чуть пробивается жалкий пушок. Истинный сын своего отца. Другого разговора от него и ждать нечего.

«А не застрелить ли мне тебя, – подумал Хасан, – здесь же на месте, в упор? Вот бы месть моя и свершилась. Всего один выстрел – и конец делу, отец отмщен!» Рука скользнула в карман, пальцы коснулись холодного металла и сжали круглую рукоять. Некоторое время Хасан сидел так и думал. «Нет, – решил он, – Саад, только сам Саад должен поплатиться за содеянное им зло! Нельзя оставить его в живых!»

Сейчас даже Дауд и Малсаг не осудили бы Хасана. Так ему, по крайней мере, казалось. Раньше Дауд говорил: «Убийством Саада дело не кончится. У нас кроме него еще много других врагов». Теперь времена изменились. Саад его ярый враг. Убил отца, готов и их всех уничтожить. Хасан убежден, что гибель Султана тоже на совести Саада. Кто, как не он, наводнил Сагопши карателями да стражниками? А насилия, которые он вершит над односельчанам?… Много, очень много причин для того, чтобы убрать Саада…

Хасан поднялся.

– Дай мне еще табаку, если можно, – попросил сын Саада. – Покурю, а там, смотришь, и стемнеет. Завтра я куплю себе этой чертовой отравы. Отец обещал привезти пастуха. За тем он и поехал сегодня в Моздок. Там, говорят, много ногайцев и дагестанцев в пастухи нанимаются. Наших овец и раньше пасли дагестанцы. При большевиках они подались восвояси. С тех пор и мучаемся, кое-как перебиваемся.

– Один пасешь такую отару? – поинтересовался Хасан. Хотел узнать, не бывает ли здесь Саад.

– Одному разве справиться? Младший брат со мной. – Парень показал на склон. Вон он идет.

– Один пасешь такую отару? – поинтересовался Хасан. Хотел узнать, не бывает ли здесь Саад.

– Одному разве справиться? Младший брат со мной. – Парень показал на склон. – Вон он идет.

Спустился, подошел к ним мальчишка – младший сын Саада, исподлобья посмотрел на Хасана. Хасан почувствовал этот взгляд и подумал, что, может быть, мальчишка знает его. И он поспешил уйти.

– Если зайдешь к нам, гостем будешь! – крикнул старший. – Есть где переночевать.

Хасан оглянулся, не ответил, пошел дальше.

– Ага, зайдет он к тебе, – кивнул мальчишка, посмотрев на старшего брата. – Это же сын Беки.

– Откуда знаешь?

– Так, знаю. Видел, когда сход был в селе. Еще брат, которого солдаты убили, говорил: «Он скоро покажет твоему отцу».

Они долго смотрели вслед Хасану.

Дождавшись темноты, Хасан, никем не замеченный, вошел в село и направился к своему двору. Решил ночь провести дома, а рано утром уйти в лес. Остановившись у плетня неподалеку от ворот, он прислушался, огляделся вокруг – не слыхать ли чего тревожного и не видать ли кого?

Вокруг было тихо. Если бы не одно чуть освещенное окно, можно было бы подумать, что в доме у них и живой души нет.

Хасан нырнул во двор, и едва он успел закрыть за собой плетень, служивший воротами, как по улице промчались несколько всадников. Затем в той стороне, куда они ускакали, дважды прогремели выстрелы. И снова наступила тишина. Удивило Хасана то, что даже собаки не залаяли. «Привыкли, выходит, – подумал Хасан, – к топоту конских копыт и к выстрелам, которые вот ведь уже два года не прекращаются в селе!..»

Хасан тихо подошел к окну и заглянул в него. В комнате, кроме Кайпы, никого не было. Покачивая ногой люльку, она шила чувяк. Игла, видно, не поддавалась, и Кайпа пыталась вытянуть ее зубами. У Хасана сердце сдавило от жалости. «Бедная нани, – подумал он, – каково ей сейчас!»

Хасан постучал в дверь.

– Кто там? – спросила Кайпа. Голос ее при этом звучал довольно спокойно.

– Я это, нани, – проговорил Хасан в дверную щель.

Услышав ответ, Кайпа от неожиданности словно онемела. Рука, которую она была протянула, чтобы отодвинуть щеколду, задрожала. Давно уже ничто больше не пугало и не удивляло несчастную женщину. Чего она только не натерпелась в последние годы! Казалось бы, жизнь ожесточила ее, но вот, услышав голос сына, которого и не ждала – так он был далеко, Кайпа вся вдруг обмякла, словно бы наконец, ощутив всю тяжесть пережитого, и горько заплакала…

– Как ты пробрался сюда, сынок? – спросила она, обнимая худыми, словно детскими, руками Хасана. – Ведь проклятые гяуры так и рыщут!..

– Ничего, видишь, стою перед тобой цел и невредим.

Хасан гладил голову матери, ласково смотрел ей в глаза, не зная, какие слова сказать ей в утешение.

– Как ты здесь, нани? Одна…

– Почему же одна? А Суламбек? Он же со мной!.. – Кайпа сжала губы, силилась взять себя в руки, но слезы не унимались, и, бросившись на грудь сыну, она сквозь рыдания сказала: – Не уберегла я Султана!..

– Ты не виновата, нани! Не плачь!.. Я все знаю… Что теперь по делаешь…

– А Хусен добрался в горы? – спросила Кайпа, чуть успокоившись.

– Наверно, добрался…

– Вы разве не виделись с ним? – заволновалась Кайпа.

– Так мы же все в разных местах, нани. Не очень-то там встретишься, в горах…

– Я думала, вы все в одном месте. И Хусен с тобой…

– Встретимся еще. Вот вернусь назад…

– Вместе бы оно лучше. И мне бы спокойнее. Здесь опасно. Особенно для вас обоих. Старшиной-то у нас эта змея Саад.

«Не долго ему осталось быть старшиной!» – подумал Хасан, но вслух ничего не сказал.

Подойдя к люльке, он взял на руки малыша. До того в голос оравший Суламбек замолк и уставился на Хасана.

– Смотри, как вырос!..

– Скоро уж ходить будет.

– Чем же ты его кормишь, нани?

– Бабушка его, Кабират, носит нам молоко. Как только подоит корову, так зовет меня к плетню. Бывало, и Султану иногда перепадало!..

У Хасана на глаза навернулись слезы. Он смахнул их, отошел и сел на нары. Долго сидел опустив голову. Мать собрала ему поесть. И хотя с самого утра он и маковой росинки во рту не держал, сейчас так почти ничего и не съел. Все больше выходил в сенцы и курил, курил…

Было уже за полночь, а Хасан не ложился. Кайпа подумала, что сын, может, не решается прилечь из опасения, как бы не нагрянули стражники.

– Ты ложись, – предложила она, – а я постерегу. Будь спокоен, никого не впущу в дом. Кто полезет, получит колом по голове! – решительно заключила Кайпа.

Хасан улыбнулся.

– Если кто явится, нани, я и сам с ним разделаюсь.

– Нет уж! В доме я за все в ответе. К тому же с меня и спрос невелик. Я ведь женщина, не каждый поверит, коли кто скажет, что ударила…

Хасан долго сидел, не спал.

А в это время у ворот, прижавшись к плетню, стояли два деникинца и стражник-сагопшинец, подосланные Саадом. Деникинцы остались стоять на месте, а стражник приблизился к дому, подкрался к слабо освещенному окну. Первым он увидел Хасана, сидящего на поднаре, Кайпа примостилась на низком стульчике около железной печурки.

Не смог стражник навлечь на голову этой женщины, у которой еще глаза не просохли, новое горе. И он, постояв еще немного, тихо вернулся к деникинцам и сообщил, что в доме одна старуха.

– Если одна, то почему она так долго не спит? – спросили те.

– Богу молится. – Стражник поднес к своей голове руки, показывая, как она молится.

И все трое ушли.

Уходил Хасан из дому еще затемно.

– Береги себя и Суламбека, нани, – сказал он на прощание. – Мы скоро прогоним врага. Обязательно прогоним и вместе с Хусеном вернемся домой. Будет и у нас счастье!..

– Возвращайтесь скорее живыми и здоровыми. Это и будет моим счастьем…

Хасан огородами выбрался из села. Он уже вошел в рощу на склоне хребта, что высится над Сагопши, когда начало светать.

Хасан огородами выбрался из села. Он уже вошел в рощу на склоне хребта, что высится над Сагопши, когда начало светать.

День был такой же пасмурный и мрачный, как накануне. Тяжелое небо, того и гляди, расплачется – разольется дождем, а солнца словно бы и вовсе в природе нет – ни лучика не пробивается. Оттого, может, и Сагопши на этот раз, особенно сверху, с хребта, показалось Хасану мрачнее и печальнее обычного. Все было вроде бы в трауре. Даже стадо коров, вышедшее из села, двигалось в сторону степи медленнее, чем в другие дни. Вот показалась и отара. Она тоже едва плелась, но не остановилась у рощи, пошла дальше к Согап-рву.

Хасан притаился за кустом шиповника и стал всматриваться, что делается на дороге. Проскакали деникинцы. Вот они скрылись в урочище у Согап-рва, именно там, куда шел Хасан. Спустя минуту деникинцы вновь появились на дороге – теперь они уже скакали назад. Промчавшись мимо Хасана, свернули в Тэлги-балку.

Хасан выбрался из лесу и едва зашагал по дороге, как его будто кто толкнул сзади. Оглянулся, видит – следом несется бедарка с двумя седоками. Подумалось: «Кто это? Не уйти ли опять в лес?»

Бедарка приближалась. Когда расстояние между ними сократилось настолько, что уже можно было вполне рассмотреть, кто в бедарке, Хасану вдруг показалось, что перед ним ненавистное с детства лицо. На миг он хотел было остановиться, дать бедарке подъехать совсем близко, даже пойти ей навстречу, но, помня о том, как ответственно задание, что вело его туда, в лес, сдержался.

Бедарка все шла и шла за ним, лишь на минуту остановилась, пока Саад, которого Хасан теперь уже точно узнал, почему-то ссадил парнишку.

Хасан свернул в урочище. И бедарка за ним.

Навстречу попадались арбы, необычно рано возвращавшиеся из лесу с дровами. Видно, заранее нарубили. А дрова-то не ахти какие – одни кривые ветки орешника.

А Саад все ехал за Хасаном. У него на уме было свое. Вот проедут арбы, и окажется он один на один с тем, кого уже годы мечтает сжить со свету. В таком месте убьешь – никто не узнает, на ком кровь. Мало ли деникинцы изводят мирных жителей. Эту смерть тоже отнесут на их счет, и настанет наконец для Саада освобождение от кровника, не придется больше бояться каждого куста и собственной тени. Хотя у Беки есть еще один сын, но того Саад не боялся, да и верилось, что, разделавшись со старшим, он очень скоро уберет со своего пути и младшего.

Так думал Саад, удивляясь тому, что идущий впереди не останавливается и не вступает с ним в единоборство. Может, не узнал? Скорее бы опустела дорога…

Саад еще сильнее кутает лицо в башлык…

Хасан вдруг свернул в лес, надеясь скрыться, уйти. Столкновение с Саадом на этот раз никак не входило в его расчеты. Саад остановился. Он решил, что Хасан задумал устроить ему засаду и ждать, когда он подъедет ближе. Но Хасан все углублялся в поредевший осенний лес…

Выстрел грянул неожиданно. С головы Хасана слетела шапка. Он оглянулся и увидел, как лошадь рванула в сторону, а бедарка, угодив одним колесом в промоину у обочины дороги, перевернулась. Закутанный в башлык человек вывалился. Тут же вскочив на ноги, он стал шарить в сухой траве, – похоже, искал выпавший наган, но ничего перед собой не видел. Глазами он впился в Хасана, стоявшего неподалеку с оружием в руке.

Выстрел! Еще один!.. Саад больше не шарил в траве «Руки его застыли в воздухе, и он повалился навзничь.

Хасан снова навел курок, но противник не шевелился. Хасан подошел к нему, перевернул, дернул за конец башлыка… Полные щеки уже не цвета спелой земляники, борода-овчина не черная, как прежде…

Хасан вытащил кинжал и подошел к поврежденному врагу. Но не проткнул его. Не повторил того, что Саад некогда сделал с Беки. Нет! Удержал Хасана взгляд остекленевших глаз проклятого кровопийцы, причинившего так много зла и семье Беки и другим сагопшинцам.

Хасан ладонью вбил кинжал обратно в ножны и, круто повернувшись, зашагал прочь.

Шел он спокойным твердым шагом человека, свершившего правое дело.

Итак, Саада нет! Завет отца выполнен, побеждено зло, которое он мог совершить людям, оставшись в живых.

«Сейчас прибежит его сын, – думал Хасан, – станет кричать:

«Дади, что с тобой, дади?» Он взрослый! А каково было мне?…»

Спустившись в овраг, Хасан пошел к лесу. Надо было еще до ночи попасть в Ачалуки и оттуда уйти в горы…

9

Как это ни было опасно, Хасану вскоре снова пришлось появиться в родных местах. На этот раз он прибыл с поручением Торко-Хаджи разузнать, что нового в селах, какое настроение в народе, не потеряна ли вера в возвращение советской власти? До Хасана с таким же заданием в Алханчуртскую долину был направлен еще один человек. Но он почему-то так и не вернулся. Торко-Хаджи поручил Хасану заодно и разведать, дошел ли он до Сагопши. Хасан уже уходил, когда старик добавил:

– Поинтересуйся там, кто стоит за деникинцев.

Уже третий день Хасан в пути. Накануне вечером в Назрани четь не угодил в лапы к деникинцам. Недалеко от железнодорожной станции это случилось. Приняли его за грабителя. Посчитали, что к вагонам с зерном подбирается. Только то и спасло, что проворен, сумел уйти от преследователей и через несколько часов, уже ночью, был в Ачалуках. Переспал там часок-другой – и опять в путь. Дальше пока все спокойно. А на душе у Хасана тем не менее муторно. И в природе все словно бы вторит его настроению, какая-то настороженность, как перед бедой. Вороны, словно стервятники, кружат над головой и каркают. Хасану чудится, что они зазывают деникинцев, сообщают им, что вот он, здесь…

В горы доходили слухи, что в последнее время диникинские каратели особенно свирепствуют. Они беснуются оттого, что число партизан растет день ото дня и деникинцам живется все труднее и труднее. Вот проклятые и ярятся.

Тетка рассказала Хасану, что каратели убивают каждого встречного, будь то старик, женщина или ребенок…

Хасан шел осторожно, чтобы, не дай Бог, и ветка не шелохнулась от его прикосновения. Сейчас ему никак не хочется зазря отдавать Богу душу, не то что в тот день, когда он пробирался домой, встревоженный известием о гибели Султана. Не за горами победа, и смерть в такое время, по мнению Хасана, равносильна уступке врагу. Именно теперь, когда победа близка, Хасану очень хочется дожить до нее. Хочется самому строить новую жизнь, о которой они так долго мечтали. Строить ее за Исмаала, за отца, за Султана… Хасан сейчас, как никогда, жаден до жизни, но это не значит, что он бережет себя от опасности. Нет! Чем больше Хасан осознает, как он любит жизнь, тем больше он ненавидит врагов и готов биться с ними и день и ночь…

За перевалом раздались одиночные выстрелы. Хасану показалось, что они доносятся со стороны заповедного леса.

Вороны закружили и закаркали еще неистовее, словно выдавали прятавшегося в орешнике Хасана.

Выстрелы повторились еще дважды. Затем все основа стихло, и наступила полная тишина.

Одна за другой посыпались с неба редкие крупные снежинки. Хасан опять вышел на дорогу и зашагал дальше. Если это стреляли деникинцы, они теперь уйдут в село – дело к вечеру, к тому же и снег пошел. Хасан спешил добраться до Согап-рва. Близ оврага идти безопаснее, чуть что – можно спуститься вниз и замаскироваться в кустах.

Хасан уже приближался к месту, где две балки сходились у самой дороги. Тишину вдруг снова разорвали выстрелы. Они раздались в ближней балке, совсем рядом с Хасаном. Он снова вошел в лес. Правда, осыпавшийся орешник почти не скрывал его. И все же в лесу казалось безопаснее, чем на дороге.

Выстрелы гремели все чаше и чаше. Хасан вдруг увидел, как двое перебежали дорогу. Следом появился третий. Он пятился назад. Войдя в сухой бурьян за дорогой, он опустился на колени и, прицелившись, выстрелил в сторону леса. Двое других тоже стреляли.

Хасан остановился, не зная, что ему делать. Трое отстреливающихся – явно вайнахи, партизаны. Покажись он им, они не сразу сообразят, что это свой, и, чего доброго, укокошат. Враги идут по следу бегущих. Хасан понимал, что промедление может стоить ему жизни. Пригнувшись, он перебежал дорогу. И, как ни странно, вслед ему не раздалось ни одного выстрела. Видно, в погоне за теми тремя деникинцы его не приметили.

Крадучись, словно кошка, Хасан по придорожному бурьяну стал продвигаться к партизанам. Пули свистели над ухом. Временами Хасан поглядывал в ту сторону, откуда стреляли. Вот он увидел нескольких деникинцев. Стрелять в них, однако, не стал: далеко больно, промахнешься – зря патрон пропадет, а их у Хасана не больше десятка…

Пройдя чуть вперед, Хасан наткнулся на человека, лежавшего в траве. Это был крупный мужчина с ввалившимися щеками. Он вдруг из последних сил оперся на оба локтя, попытался подняться, но не смог и снова опустился на землю.

– Будешь в Пседахе, передай… – заговорил он по-чеченски и смолк.

Хасан поднял лежавшую рядом с убитым винтовку и направился к тем двоим, чтобы вместе с ними либо умереть, либо выжить.

– О! – вырвался радостный вскрик у одного.

Оба они знали, что их товарищ смертельно ранен, и вдруг на тебе – идет к ним на своих ногах. Что это другой человек, они не разобрались.

А Хасан между тем чуть не остолбенел от удивления. Перед ним сидел и целился в кого-то Шапшарко. Узнав Хасана, он закричал:

– Элберд, смотри, кто к нам пришел вместо Исы!..

И Элберд здесь? Хасан ведь слышал, что он арестован. Неужели опустили? Скорее, сбежал, деникинцы разве отпустят?…

Но размышлять было некогда. Опустившись на колено, Хасан тоже навел винтовку в сторону леса. Солдаты, которых он еще недавно видел сквозь голые ветки деревьев, спустились со склона вниз и исчезли из поля зрения.

– Отступай! – крикнул Элберд. – Они нас окружат! Отступай к оврагу!

Отстреливаясь, они стали отползать назад. Когда спустились в овраг, Элберд посмотрел на Хасана и сказал:

– По этому оврагу тебе легче будет уйти…

– Почему я должен уйти! Никуда не пойду! – решительно пре рвал его Хасан.

Шапшарко не слушал их разговора. Он себе стрелял.

– Я знаю твое мужество, Хасан… Но если ты и останешься с нами, мы все равно погибнем. Видишь, как их много… Ты моложе нас обоих, тебе еще жить надо!..

– Я буду делать то же, что и вы!..

– Пока живы, мы…

Элберд не договорил. Он поднялся, держась одной рукой за грудь, но не успел еще выпрямиться, как снова упал и скатился в овраг…

– Я тоже!.. Я клянусь!.. Пока жив… – Хасан кричал, а сам чуть не плакал. – Эх! Только бы успеть уложить с десяток гяуров!..

– Со вчерашнего дня, начиная от Пседаха, мы немало их уложили, – сказал Шапшарко. – Наших тоже полегло порядком. Но их больше… И еще уложим не одного. Проклятые!.. – Он стрелял, а сам все приговаривал: – На-ка, возьми! Еще один! Это за Элберда!..

Деникинцы по одному выскакивали из леса, иные падали, чтобы никогда больше не подняться, другие все приближались, стреляя с колена и лежа.

– Угодила и в меня, проклятая!.. – услышал вдруг Хасан. Оглянулся и видит – Шапшарко падает. – Возьми мои патроны.

Это были его последние слова.

Хасан подполз к Шапшарко, но тот уже не дышал…

Скоро кончились и те пять-шесть патронов, что остались в винтовке Шапшарко. Тогда Хасан выхватил свой наган из кобуры.

Каратели приближались цепью. «Хотят в капкан поймать, – подумал Хасан. – Окружают». Он прицелился и выстрелил. Один из карателей упал замертво, другие тотчас залегли, и Хасан уже бил, не зная, попадает ли в кого или нет: он ничего не видел перед собой.

Но вот все! Больше нет ни единого патрона!..

Деникинцы выждали какое-то время, потом, поняв, что он безоружен, осмелели и перешли овраг. «Живым хотят взять! – мелькнуло в голове у Хасана. – Вон и стреляют в воздух. Только пугают».

– Так не бывать же тому, что вы задумали, проклятые! – про цедил сквозь зубы Хасан, вырвал из ножен кинжал и, вскочив, смело пошел на врагов.

– Не стрелять! – крикнул один из деникинцев. Видно, это был их командир. – Ближе подступайте! Ближе! – скомандовал он.

Командовать – то легко. А вот идти на оголенный кинжал в руках у человека с лицом свирепого льва – это потруднее. Даже если ты со штыковой винтовкой…

Когда деникинцы были уже совсем рядом, Хасан бросился на одного из них. Но нанести удар не успел. Кинжал так и застыл в протянутой вперед руке. Штык свое дело сделал. Он-то ведь много длиннее кинжала. Упершись в грудь, штык отбросил Хасана назад…

Сквозь мглу и дурман Хасан еще услышал команду:

– На штыки!..

Это был голос того, кто минуту назад приказывал не стрелять.

Хасан почувствовал, как в тело его вонзилось сразу несколько штыков. Кинжал, которым он еще пытался отбиваться, угодил кому-то по руке.

На мгновение Хасану почудилось, что враги вскинули его над собой. Из-под вздернутой брови он грозно глянул на них. И в этот миг обрушился с высоты и глухо ударился о землю. Теперь глаз Хасана смотрел снизу вверх.

– Зверь! Гляди, как зырит! – взревел один из деникинцев.

– Еще раз на штыки!..

Хасан опять посмотрел на врагов сверху вниз. Но он уже нечего не видел. Вокруг ни света, ни искорки, как в угасшем очаге…

Густо падающий снег белым саваном накрыл и глаз, и вскинутую бровь, и все тело Хасана.

Эпилог

Кайпа поднялась как обычно: ни свет, ни зря. Небо еще было похоже на перевернутый чугунный котел. Но вот, постепенно светлея, оно сделалось чистым, как родник. И туман, что последние недели все давил на душу, вдруг рассеялся. Пробившиеся из-за хребта лучи солнца осветили Сагопши и всю Алханчуртскую долину…

Кайпа вышла к воротам. Сегодня она уже не в первый раз это делает. Не сидится ей дома. Ждет, надеется, что вот-вот с той или другой стороны вдруг появится тот, по кому изболелось ее надорванное сердце. В минувший день она тоже не один час простояла у ворот. Как только услышала, что деникинцев погнали на запад, так стала ждать. Говорят, что спустившиеся с гор партизаны и красноармейцы преследуют деникинцев по пятам. Хусен тоже должен быть с ними…

Подошел Гойберд.

– Торко-Хаджи вернулся, – сообщил он. – Слыхал я, что старик тяжело болен.

– Не удивительно, – вздохнула Кайпа. – В его возрасте пере нести такие трудности – это не шутка…

– Говорят, когда его везли, от каждого села навстречу высылали упряжку саней, хотя снега и нет нигде. На арбе нельзя было ехать. Очень тряско.

– Какое счастье заслужить такое уважение в народе! Выше это го нет ничего на свете!..

– Правильно говоришь, Кайпа! Клянусь Богом, нет ничего выше!.. – Гойберд помолчал, потом добавил: – Наших тоже будут уважать. Они хоть и молодые, а свое тоже заслужили, все перенесли: и трудности, и горести.

– Вернулись бы только! – взмолилась Кайпа. И в глазах у нее сверкнули слезы.

– Вернутся, Кайпа. Не сегодня, так завтра. Обязательно вернутся. Клянусь богом!..

Прямо перед ними на дорогу села маленькая пичужка, вся будто посеребренная. Касаясь своим длинным хвостом земли, она стала раскачиваться взад и вперед.

– Вот и вестница весны явилась, – улыбнулся Гойберд. – Скоро пахать будем.

– Уже и пахать собрался?… – Лицо Кайпы осветилось теплом.

Она хотела еще что-то сказать, но, увидев неожиданно появившегося из-за угла человека, смолкла. Прихрамывая на одну ногу, он быстро приближался к ним.

– Хусен!.. – так и вырвалось у Кайпы.

– И верно, Хусен! – всплеснул руками Гойберд. – Клянусь богом, Хусен!..

– Сыночек! Один ты у меня остался! – плача и обнимая Хусена, говорила Кайпа. – Совсем вернулся или опять бросишь нас и уйдешь? Пожалей хоть Суламбека!

– Не уйду больше, нани!

Обняв мать за плечи, заглянул ей в лицо.

– Конец войне! Будем теперь строить новую жизнь, нани! Мирную, светлую. Такую, о которой мечтали и мы, и все те, кто не дожил до этих счастливых дней!..

Гойберд глянул на восходящее солнце, чуть сощурился и сказал:

– Пусть это ясное тихое утро станет началом новой жизни!..

Примечания

1

Тайп – род (здесь и далее примечания переводчика).

(обратно)

2

Сармак – чудовище, воплощающее в себе злую силу.

(обратно)

3

Дади – папа.

(обратно)

4

Нани – мама.

(обратно)

5

Сискал – хлеб из кукурузной муки.

(обратно)

6

Чами – глиняная посудина

(обратно)

7

Вайнахи – чеченцы и ингуши.

(обратно)

8

Талсы – переметная сума.

(обратно)

9

Дяла – Бог.

(обратно)

10

Праздник жертвоприношения

(обратно)

11

Ураза – мусульманский месяц поста, во время которого можно есть только после захода солнца.

(обратно)

12

У ингушей раньше при головных болях обмеряли голову полотенцем или платком, а потом легко массировали ее.

(обратно)

13

Бохк – волосяная веревка, которой обвязывают кувшин.

(обратно)

14

Белхи – обычай взаимопомощи

(обратно)

15

Закат – обрядовая, так называемая «очистительная» милостыня. Подается сиротам.

(обратно)

16

Эйшшах – восклицание при резкой боли.

(обратно)

17

Дяци – тетка по отцу.

(обратно)

18

Бердыкель – в дословном переводе «из-под обрыва».

(обратно)

19

Джай – здесь: религиозная книга.

(обратно)

20

Эмалк – необъезженная лошадь.

(обратно)

21

Бастрок – шест, рычаг; на возу – гнет, прижим.

(обратно)

22

Полупадишах – так называли ингуши наместника Кавказа.

(обратно)

23

Катох – буквально «хватай».

(обратно)

24

Чурт – надмогильный памятник.

(обратно)

25

Нясаре – Назрань.

(обратно)

26

Начальник, чиновник.

(обратно)

27

Обычное для женщин восклицание, выражает удивление, испуг.

(обратно)

28

Муталим – ученик арабской школы – хужаре.

(обратно)

29

Назм – религиозное песнопение.

(обратно)

30

Сага – угощение в честь религиозного праздника.

(обратно)

31

Благоденствие.

(обратно)

32

Уменьшительное от имени Исмаал

(обратно)

33

Бульон, суп.

(обратно)

34

Экономия – так в народе называли имение, поместье.

(обратно)

35

Воти – дядя.

(обратно)

36

Кунта-Хаджи – основатель мусульманской секты в Чечне.

(обратно)

37

Джай – Здесь: амулет с молитвой, его обшивают кожей и вешают на шею тому, кого хотят исцелить.

(обратно)

38

Алмас – мифическое человекообразное существо, по преданию, обитающее в лесистых горах Кавказа.

(обратно)

39

Уцага Малсаг – офицер-ингуш, прославившийся в народе своей удалью и красотой.

(обратно)

40

Таков обычай. У ингушей приданное для невесты к свадьбе готовит жених.

(обратно)

41

Имеется в виду след краденых лошадей или другого скота.

(обратно)

42

Хабар – весть, молва.

(обратно)

43

Не понимаю. Я ногаец (ногайск.)

(обратно)

44

Буквально: «Держи вора».

(обратно)

45

Слова молитвы.

(обратно)

46

Подношение белого цвета считается наиболее ценным.

(обратно)

47

Абба – широкополое одеяние.

(обратно)

48

Сравнение, применяемое к человеку, говорящему умно и складно.

(обратно)

49

Чапилг – пшеничная лепешка с начинкой.

(обратно)

50

Таркала – колья для подпорки виноградных лоз.

(обратно)

51

Бапи – так ингушские дети называют хлеб.

(обратно)

52

Непереводимое выражение.

(обратно)

53

Непереводимое восклицание, выражающее состояние горя, тяжкого удара.

(обратно)

54

«Возьми-поставь» – этими словами подшучивают над теми, кто не умеет играть на музыкальном инструменте.

(обратно)

55

Устаз – святой, которому исповедуются.

(обратно)

56

У ингушей такой обычай: зять не должен в первое время показываться родителям жены; да и позже он обязан держать себя по отношению к ним почтительно и внешне робко.

(обратно)

57

Дахчан-пандар – национальный струнный музыкальный инструмент.

(обратно)

58

Яси – отходная мусульманская молитва.

(обратно)

59

Цаген – фольклорный персонаж, шутник, балагур.

(обратно)

60

По ингушскому обычаю, после сватовства до свадьбы жених посещает дом родителей невесты.

(обратно)

61

По обычаю, у ингушей невеста в первые дни в доме мужа не разговаривает с мужчинами.

(обратно)

62

Воай – возглас удивления, радости.

(обратно)

63

Хаджи – правоверный мусульманин, совершивший паломничество в Мекку.

(обратно)

64

Мят-Целе – древний ингушский языческий храм на Столовой горе.

(обратно)

65

Кара-ногай – черный ногаец.

(обратно)

66

Турпал – богатырь.

(обратно)

67

Эржакинез – так ингуши произносили фамилию Серго Орджоникидзе.

(обратно)

68

Так сами ингуши называли Алханчуртскую долину.

(обратно)

69

Лор-Гали – лекарь Гали.

(обратно)

70

Кхел – горский суд.

(обратно)

71

Месяц снежинки – зимний месяц.

(обратно)

Оглавление

КНИГА ПЕРВАЯ

  Часть первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

  Часть вторая

    1

    2

    3

    4

    5

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

  Часть третья

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  Часть четвертая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

  Часть пятая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

КНИГА ВТОРАЯ

  Часть первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

  Часть вторая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  Часть третья

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

  Часть четвертая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  Эпилог . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте