«Если я забуду тебя... Ч.1»

РОБЕРТ С. де РОПП

ЕСЛИ Я ЗАБУДУ ТЕБЯ

(исторический роман)

1956 г.

Если я забуду тебя, Иерусалим,

забудь меня десница моя.

Псалом 136:5

I

В двенадцатый год правления императора Нерона, за десять дней до моего шестнадцатилетия и приобретения права носить тогу, что среди римлян является символом совершеннолетия, вместе с верным слугой Британником я направился на колеснице в Иерусалим. Колеса колесницы весело крутились в пыли. Воздух был чист и напоен весною, ведь был апрель, и даже пустыня покрылась цветами. Как обычно Британник правил будто сумасшедший, распевая какую-то варварскую песню из его родной страны, на языке, разобрать который могут лишь бритты. Сам он был огромным словно вол, кошмарно жадным до еды и выпивки. Его аппетит был ненасытен, и даже в такую короткую поездку он взял с собой два больших хлеба, засунутых за пазуху, и они делали его похожим на толстуху с огромной грудью. Да, он на все годился, мой Британник, чванливый, воинственный, прожорливый, драчливый распутник, всегда ищущий драку или женщину, с силами драться за пятерых и распутничать за десятерых. Гомер в "Одиссее" утверждал, что человек теряет половину своих достонств, становясь рабом. Очень часто так и есть, но не в случае с Британником. В своей стране он был вождем и был захвачен во время одного из восстаний, что постоянно происходят в Британии, поскольку они никак не усмирятся под римским ярмом. Так что в конце правления Калигулы он был приведен в Рим в цепях и был куплен моим отцом, чьим близким другом стал. Рассказывали, что он несколько раз спасал жизнь моего отца, который сталкивался со многими опасностями в качестве посланца императора Клавдия. Мой отец любил Британника и полностью ему доверял и, когда я был еще мал, он поручил меня его заботам, обещая Британнику свободу, если я целым и невредимым достигну совершеннолетия. Вот таким-то образом Британник стал моим близким другом, и хотя он был обжорой и распутником, у которого моральных устоев было не больше, чем у роскошного зверя, я любил его и доверял ему так же, как и мой отец. И хотя он был рабом в чужой стране, он держался как вождь. Его огромный багряный плащ рвался с плеч, светлые волосы и усы развевались на ветру, золотые серьги сверкали в солнечном свете. Среди темнобровых евреев города Иерусалима он возвышался словно бог, странная фигура вдали от сырых лесов и болот, где он родился, раб с царственной осанкой, который действительно потерял все, кроме достоинства.

И здесь, должен добавить, я не мог не задаваться вопросом о благоразумии отца, поручившего меня заботам человека, вроде Британника. Правда, он был могучим и смелым бойцом, который никогда не показывал спину врагу. Но его бедой было то, что он слишком любил драться, и его доблесть была гораздо больше рассудка. То и дело я оказывался втянутым в какие-то ссоры, потому что Британник испытывал нужду в исправлении плохого, того, что лучше было бы оставлять неисправленным, так как мир наполнен несправедливостью, и чтобы изменить его не хватит никаких человеческих сил. Но такова была особенность бритта, подобная сердечность и готовность по любому случаю стараться защитить все, что он считал человеческими правами. И в самом деле, эта страсть защищать то, что они считают своими правами, кажется неотъемной особенностью островных варваров, потому что они ничто не принимают всерьез, пока не заговорят о справедливости.

Но довольно о моем рабе Британнике. Позвольте теперь поговорить немного и о себе. Как я уже сказал, я был юношей, которому еще не исполнилось шестнадцати, и хотя я все еще носил тунику, а не тогу, я уже чувствовал себя мужчиной. Я был дерзок в те дни и считал себя равным соперником любому, хотя мои силы были всего навсего силами мальчика, а мои знания были невелики, как у только что вылупившегося цыпленка. И все-таки хорошо быть молодым и не догадываться о своем невежестве, но я не хочу, чтобы вы думали, будто я был глупцом. Хотя я был самонадеян как и каждый юнец, я был очень любознателен. Мое сознание было распахнуто словно греческий храм, и через него свободно дули ветры философии и религии. Мой отец, Флавий Кимбер, был философом и историком, и от него я приобрел привычку задавать вопросы. На небесах и на земле не было такого вопроса, куда бы я, как щенок, не совал свой нос. Я был знаком с философией греков, знал и стоиков, и эпикурейцев. От египетского врача Атмоса я узнал о святой троице -- Исиде, Осирисе и Горе. Я был знаком с учениями Митры и пророка Зороастра в Персии. Кроме того я знал доктрину еврейского бога, могучего Яхве, единого и невидимого, который из всех народов человечества выбрал в качестве своего народа евреев. И хотя я был римлянином, я часто бывал в Иерусалиме и стоял во дворе для неевреев, что окружает Храм, чтобы послушать проповеди еврейских равинов. Они сильно воздействовали на меня, гораздо сильнее чем философия греков или тайное учение моего друга Атмоса, египтянина. Пока греки и египтяне говорили о доблестях и пороках, раввины следовали тому, чему учили, они не плели словесные гирлянды, а обращались прямо к сердцу. Больше всего мне нравились проповеди доброго Малкиеля бен Товия, потому что он не делал различия между евреями и неевреями, но бесплатно учил всех, кто приходил его слушать. Как говорили, он был последователем того самого рабби Иисуса из Назарета, которого некоторые считали мессией и который был распят во времена прокурора Понтия Пилата. В то время я не знал, правда ли это, не много я знал и о христианах, как стали называть последователей рабби Иисуса. Я слышал, что их называли врагами рода людского, и знал, что император Нерон жестоко истязал их в Риме, бросая их зверям в амфитеатре, сжигая с смолой, чтобы осветить свои сады, потому что, как он утверждал, они подожгли Рим. Но другие открыто признавали, что император сам сжег город, и что эти христиане были невиновны и заслуживали жалости. И опять-таки это было возможным, ведь император Нерон был чудовищем.

Таким я был в то веселое утро, когда вместе с Британником ехал в Иерусалим из отцовской виллы, которая раскинулась у подножия гор в десяти милях к северу от города. И пока мы под гром копыт неслись вперед, я стоял на колеснице раскрасневшийся от удовольствия, все время настороженно поглядывая на горы, потому что в те времена земля Иудеи кишела разбойниками. Мы были при мечах и смотрели в оба, ведь дорога была простой колеей от повозок, идущей между холмов, с огромными камнями, разбросанными по обеим сторонам, за которыми могли бы легко спрятаться грабители. Я никогда бы не решился проделать этот путь ночью. Но днем я полагался на резвость наших лошадей и удивительную силу Британника. Чувство опасности веселило меня, точно так же как и сильный ветер, свистевший в ушах, и синее небо, удивительно чистое в этой части мира, и раскинувшееся над землей как хрустальный купол. Возможно, что некоторые написанные мною слова заставят вас думать обо мне как о прилежном юноше, погруженном в изучение книг, вдумчивого искателя истины. Позвольте сказать, что если я временами действительно искренне стремился к истине, то во все остальное время я не менее искренне стремился к другим целям. Я не был чахлым учеником, а крепким молодым парнем, хотя и склонным к грусти и дурному настроению. Я находился на том этапе жизни, что Лукреций описал следующим образом: "... тот кипящий поток, когда возраст впервые наливает полнотой созревшее семя". Действительно кипящий поток, яростное наводнение, и хотя мой дух искал истину и мудрость, огненная река, сжигающая мои чресла, заставляла меня искать совершенно в ином направлении. И потому, хотя я часто останавливался во дворе для неевреев, чтобы послушать мудрые проповеди рабби Малкиеля, на этот раз моим настоящим побуждением для посещения Иерусалима было не желание занять ум проповедью стоика, но желание полюбоваться женщиной.

Ах, вот каково рабство во имя любви! До чего же Венера могущественнее Марса. Как говорит Тасоний? "Ничтожная девушка захватила в рабство меня, который никогда не сдавался врагу". И если такая любовь способна сделать раба из зрелого мужчины, да еще в придачу воина, какое же опустошение может она произвести в простом мальчике, у которого на подбородке еще еле пробивается волос, и чья кожа нежна как у девушки. Это кипение в крови делало меня рабом в большей степени, чем те закованные существа, что трудились на полях моего отца. Как мудро отмечал благородный Эпиктет, сам познавший рабство. "Если бы хозяин налагал на раба половину тех унижений, от которых во имя любви страдает свободный человек, его бы считали ужасающим тираном". И это действительно так, уверяю вас.

Моя бурлящая страсть, что отправляла меня чуть ли не ежедневно через холмы к городу Иерусалиму, была предметом еще более недовольных замечаний моего слуги Британника, и этот негодник говорил тоном, совершенно не подходящим для раба. Он все время рычал и брюзжал как потревоженный медведь, потому что имея привычку постоянно есть, он не желал далеко удаляться от дома моего отца, где у него было соглашение с поваром, который ежечасно кормил его, без чего он не смог бы утихомирить свой желудок. Каждый раз, когда я приказывал запрячь лошадей, он воздевал руки к небесам и, приняв несчастное выражение, жаловался богам: "Да владея всеми этими девчонками, которых стоит лишь поманить, ну почему мой хозяин влюбился в еврейку, и ко всему прочему не простую еврейку, а дочь первосвященника!" Действительно, его жалобы были вполне разумны. На вилле моего отца было много молоденьких девушек, и хотя мой отец был философом, человеком в годах и почти слепым, он еще обладал очень чувствительным темпераментом. Этих девушек отец приобрел у Мариамны, торгующей рабами и живущей у Верхнего рынка в Иерусалиме, о которой я еще много расскажу. Мой отец был уживчивым человеком и хотя в некоторых аспектах он был стоиком, а в остальном, бесспорно, эпикурейцем. При этом, однако, он не соглашался с тем утверждением Эпикура, что "любовные удовольствия никогда не приносят человеку никакой пользы, и ему повезет, если они не принесут ему вреда", напротив, он считал их источником большой радости. Хотя он переносил свою усиливающую слепоту со стоическим терпением, он часто сетовал на то состояние, что сотворило с ним время, иссушив мощный фонтан его мужественности, так что он уже не мог должным образом сражаться на полях Венеры. Тем не менее он по прежнему покупал юных рабынь у Мариамны или еще чаще занимал их, ведь они были давними друзьями, и Мариамна знала, что ему можно доверять и он не испортит их тел, что входит в привычку сластолюбцев, наслаждающихся жестокостью. Он называл этих девушек маленькими постельными грелками и приводил пример еврейского царя Давида, что брал на свое ложе девственницу Ависагу Сунамитянку, когда не мог согреться. Конечно, эти маленькие грелки не были девственницами, потому что девственницы очень редко появляются на рынке рабов и к тому же дорого стоят. Но они были молоды, хороши собой, часто растирали отцу ноги, когда он мерз, и играли ему на флейте, что доставляло ему удовольствие. И будучи слишком старым для всех удовольствий любви, он не ревновал к развлечениям девушек, и никогда не забывал предложить мне, когда я жаловался на беспощадное пламя, сжимающее меня, то, что было самым простым способом остудить его. Британник тоже настоятельно советовал следовать его примеру, ведь он был могучим победителем на полях Венеры, будучи прекрасно оснащен для подобных состязаний, и к тому же обладал благородными светлыми усами, которые сильно щекотали девушек, всегда жаждущих новых ощущений.

Однако природа моего рабства была такова, что даже самые хорошенькие постельные грелки отца не могли понравиться мне, хотя они делали для этого все, побуждаемые моим отцом и Британником, видевшим, как я сохну от страсти. Особо уговаривать девушек не требовалось, ведь я был красивым юношей и имел все, что нужно, чтобы удовлетворить их природные склонности. И, действительно, они пытались соблазнить меня всеми известными им способами, разгуливая в одеяниях из прозрачного газа, резвясь со мной по утрам, щекоча меня, когда их посылали за мной, и когда они готовили мне ванну. Но я всегда отвергал их, как Адонис отвергал знаки внимания Венеры, но не потому, что я был наивен, не понимая собственной удачи, а потому, что мои мысли были заняты другой, и я не мог принять дешевого удовольствия от любви девушки-рабыни.

И вот, захваченной сетями желания, я был вынужден покинуть отцовский дом, чтобы мчаться по каменистой дороге к Иерусалиму, в то время как грабители могли подстерегать за холмами, а рядом ворчал Британник, проклиная объект моей неудобной страсти - Ревекку, дочь Ананьи, первосвященника. Как я мог даже предположить, что подобный человек согласится на брак своей дочери с необрезанным чужеземцем? Разве я не достаточно долго прожил в этой проклятой Иудее, чтобы не знать обычаев и предрассудков евреев? Как я мог надеяться на брак, не приняв еврейской веры? И неужели я принесу в жертву свою крайнюю плоть ради улыбки слабой девчонки, которая играет мужскими сердцами, как ребенок играет костяшками? На это я отвечал, что ради Ревекки я с радостью бы расстался с этой частью своего тела, но для того, чтобы стать евреем требуется нечто большее, чем обрезание. Если бы я был уверен, что она примет меня после обрезания, я бы без колебания перешел в еврейскую веру. Вот только было неясно, что она думает. Ее глаза словно летние ласточки то и дело устремлялись к чьему-то лицу. Этими взглядами, поворотом головы, неожиданной улыбкой она зажигала в мужчине страсть, делала его своим обожателем, обещая, казалось, безграничное блаженство. А через несколько минут она забывала о нем, и ее взгляды обращались к другому. Как летняя мошкара вьется над поверхностью воды, так и она мельком смотрела на мужскую любовь, но никогда не позволяла себе углубиться в нее. И из-за того, что я был неуверен в ее чувствах, я не обращался и не совершал обрезание, ведь как и греки я гордился своим телом и не мог бы с легкостью согласиться на его порчу.

Оставив позади каменистую дорогу, мы приблизились к городу по крутым склонам горы, которую они называют Масличной горой, и здесь я на некоторое время прерву повествование, чтобы оплакать этот благородный город, ныне лежащий в руинах, и чтобы описать его славу в дни его величия. Мог ли кто-нибудь быть так мрачен или равнодушен, чтобы не остановить на мгновение в изумлении, когда перевалив через вершину Масличной горы, он в первый раз видел пышность Иерусалима? Первое, что бросались в глаза, было сияние золота и белого мрамора там, где солнечные лучи отражались от вершины Святилища, самой святой постройки этого огромного Храма, который ярус за ярусом поднимался по сторонам горы Мориа. Этот Храм, бывший душой Иерусалима и объектом почитания каждого еврея, раскинулся на востоке города, возвышаясь над долиной ручья Кедрон. С севера от Храма стояла крепость Антония, выстроенная царем Иродом для контроля за городом, мощное строение из мрамора с четырьмя высокими башнями. Что же до всего остального города, то он был выстроен на двух холмах с такими крутыми склонами, что могло показаться, будто гигантская рука сдвинула их с огромной массой земли. Самой древней частью был Верхней город, отделенный от Храма глубоким ущельем с очень крутыми склонами, называемым Тиропской долиной. Стена Верхнего города была древнейшей из стен Иерусалима, столь толстая и высокая, что ее вряд ли можно было разрушить. Царь Давид, отец Соломона, построил эту стену, но потом и многие другие достраивали ее. Эта мощная стена защищала и Нижний город, который простирался на юге до долины Гинном и заканчивался у купальни Силоам и акведука Понтия Пилота.

Таким был город, который мы -- Британник и я -- созерцали, когда остановились на вершине Масличной горы, чтобы дать передохнуть лошадям перед тем как спуститься в долину и пересечь ручей Кедрон. Я не хочу, чтобы вы думали, что это был красивый ручеек, журчащий среди тростника и лилий как ручьи в землях, благословенных обильными дождями. По большей части это было вонючее, пыльное ущелье, наполовину заваленное мусором и требухой из города. Но когда на холмы обрушивались свирепые дожди, а на землю яростные ветры, тогда за какой-то час сухое ущелье заполнялось, и с гор устремлялась бушующая вода, отбрасывая прочь в своем стремительном течении даже огромные валуны. Когда в тот день мы переправлялись через Кедрон, вода все еще текла потоком, а на берегах скромно цвели весенние цветы. Тем не менее этот Кедрон был обителищем страданий особенно там, где соединялся с долиной Гинном в месте, называемом Тофет, что для всех евреев означало проклятое место. Именно в этом месте жили люди, которым было отказано жить в городе -- прокаженные, ковыляющие на культях, чьи лица были искажены либо сгнили от болезни. Везде можно было видеть страждующих, на которых лепились мухи, и чьи тела пухли от голода. Здесь можно было видеть детей, роющихся в мусоре в поисках куска испорченного мяса или грязного выброшенного хлеба, который не годился для стола богатых, прокаженных матерей с искривленными телами, пытающихся накормить прокаженных младенцев, человеческие трупы, которые пожирались псами, и хотя евреи самые щепетильные люди в вопросах погребения, у этих голодающих существ не было никого, кто вырыл бы им могилу. Когда наша колесница приблизилась к ним, они окружили нас, выпрашивая милостыню своими дребезжащими голосами, протягивая костлявые руки, поднимая к нам изуродованные лица. Британник погрозил им своим кнутом, хотя и был слишком добр, чтобы ударить подобные существа. Если бы он уже не съел его, он бы отдал им взятый с собой для подкрепления хлеб, одновременно грозя суровым наказанием, если они не отойдут назад, и не будут соблюдать дистанцию. Что до меня, то я отвернулся и зажал нос, ведь если вони от прокаженных было недостаточно, то здесь стоял смрад от человеческих экскрементов, вывозимых за города из находящихся по соседству ворот и сваливаемых здесь в кучу для перегнивания. Этот навоз высоко ценился крестьянами, которые разбрасывали его на своих полях и выращивали на нем отборнейшие овощи и цветы, доказывая странность великого закона Природы, что из такой гадости, вырастает такая сладость.

Улицы Нижнего города тоже воняли. Здесь были узкие улочки, на которых толпился народ, и на каждой улице шла торговля. Здесь жили дубильщики и валяльщики, несущие мочу, которую собирали в общественных туалетах, и использовали в своем деле. Здесь была улица красильщиков, забрызганная яркими красками, на которой можно было видеть огромные чаны с красителями, куда погружали скрученные мотки шерстяной пряжи. Здесь были ткачи, чьи челноки сновали туда и сюда, а станки гремели и щелкали, словно хор деревянных цыплят. На другой улице располагались гончары, крутящие свои гончарные круги и лепящие вымазанными влажной глиной руками формы различных сосудов. А еще здесь на Нижней агоре или рынке продавали такую еду, которую могли себе позволить бедные. В палатках была выставлена сырая рыба и дешевое мясо, над которым все время висел целый рой жирных мух. Кто бы не голодал в Иерусалиме, но мухи там всегда были жирными. Они летали везде, даже в Храме, куда их привлекала кровь жертвенных животных. Нигде я не встречал более крупных мух, чем в Иерусалиме.

Пока человек пробирался по узким, вонючим улочкам Нижнего города и не приближался к дороге, которая поднимается по крутому склону горы Мориа, блеск этого города еще не был виден. Мы медленно поднимались по крутой дороге под мрачной тенью крепости, которую выстроил Ирод* и назвал Антония в честь Марка Антония, перед которым он в то время заискивал. Как велик и как странен был гений этого самого Ирода, потому что кто кроме гения или безумца -- а были люди, утверждающие, что Ирод был и тем и другим -- мог задумать и построить сооружение, подобное этой крепости. С дороги, по которой мы ехали, она возвышалась над нашими головами, построенная на обрывистой скале высотой более восьмидесяти футов, полностью покрытая совершенно гладкими каменными плитами. За стеной на вершине скалы возвышались три башни высотой восемьдесят футов. Четвертая башня находилась в месте соединения крепости и Храма и возвышалась над портиками на высоту ста десяти футов. Внутри крепость напоминала дворец и по простору и по богатству убранства. Она делилась на разные покои всевозможного предназначения, включая галереи, ванные, парадные покои и внутренние дворы, где могли обучаться войска. Два длинных лестничных пролета вели вниз к портикам двора для неевреев, который являлся внешним двором великого Храма. По этим ступеням немедленно спускалась римская стража, если где-нибудь появлялись признаки бунта, и они никогда не отдыхали в городе, где в те времена волнения случались чуть ли не ежедневно. По крайней мере, одна римская когорта всегда размещалась в крепости Антония, потому что, если Храм господствовал над городом, то крепость господствовала над Храмом, и тот, кто хозяйничал в крепости, был хозяином в Иерусалиме.

* Этот Ирод -- Ирод Великий 73-4 г. до Рождества Христова. Не путать с Иродом Антипой, тетрархом Галилеи, убийцей Иоанна Крестителя (примечание автора)

А теперь позвольте мне рассказать об этом еврейском Храме, который даже в нынешнем разрушенном состоянии пробуждает изумление в душах зрителей. Когда мы достигли вершины горы Мориа и поехали по широкой дороге рядом с портиками, сама дорога слепила наши глаза, потому что недавно евреи вымостили ее беломраморными плитами, чтобы бросить вызов римскому прокуратору, предпочитая тратить свои деньги на мощение улиц мрамором чем отдавать их негодяю, который использует их лишь для того, чтобы мучить их. И действительно, эти улицы из белоснежного мрамора были великолепны, за исключением того, что в это время, когда солнце сияло, они отражали такой свет, что проходящие почти слепли. Эта улица и внешние портики Храма висели словно бы над склонами горы Мориа, потому что сама гора оказалась слишком незначительной для грандиозного замысла Ирода, который увеличил ее, закрепив на ее склонах блоки высотой в восемьдесят футов, на которых были отстроены внешние дворы Храма.

Представьте целый ряд мощных строений, одно над другим, поднимающихся благодаря пролетам широких лестниц к вершине из мрамора и золота - к Святилищу. Внешние портики замыкали двор, куда допускались наравне с евреями и чужестранцы и который из-за этого был известен как двор неевреев. Портики тянулись вокруг Храма с трех сторон, северная сторона была закрыта крепостью Антония. Эти портики были по настоящему великолепны, и за счет совершенства камня, из которого они были сделаны, и из-за безупречности их пропорций. Каждый портик, а портиков было два, идущих параллельно друг другу, был пятидесяти футов шириной, и был вымощен лучшим камнем и покрыт огромными кедрами с вырезанными на них украшениями, однако это не были изображения людей или животных, потому что евреи считают подобные образы идолами и не хотят, чтобы они находились в священном месте. Крыша портиков поддерживалась колоннами из чистого белого мрамора, каждый высотой в тридцать три фута, вырезанная из единого каменного блока и отполированного с таким совершенством, что окружающие могли вглядываться в ее поверхность как в зеркало.

Среди этих портиков находился микрокосм еврейского мира. Двор был заполнен евреями, которые как паломники пришли из отдаленных мест, чтобы принести жертву на алтарь Храма. Здесь были евреи с окраин империи на Рейне, с берега Галлии, из Испании, Африки, с далеких островов. Здесь были евреи из греческих и македонских городов, из Рима, Александрии, Антиохии, Эфеса и Вавилона. Здесь были фарисеи и саддукеи, священники и левиты, раввины и святые люди из пустыни. Об этих "святых людях" из пустыни я еще много расскажу позже, а сейчас лишь отмечу, что они были известны под именем зелотов, что их тела были покрыты шкурами, а волосы и бороды были нерасчесаны, что они были худыми и грязными, словно гиены, и хотя некоторые из них бесспорно были святыми, большинство было ни чем иным как кровожадными фанатиками, у которых святости было не более, чем у диких зверей, на которых они походили*.

* На самом деле герой описывает не зелотов, а последователей секты ессеев, у которых христианство позаимствовало многие идеи (прим. переводчика).

Толкотня в портиках имела мало святости и скорее напоминала сцены жизни рынка, а не храма. Пространство между огромными столбами было заставлено палатками и столами, было шумно от блеяния ягнят и воркования голубей. Здесь продавали жертвенных животных всем, кто хотел принести жертву на алтарь. Это была доходная торговля, в которой обманывали всех. Дело в том, что священники должны были удостоверить, что каждый ягненок и козленок не имеет изъянов, что каждый голубь был подходящей породы, специально разводимой для жертвоприношения. Более того, даже меры прекрасной муки, масла и зелени - все, что могли предложить бедняки - должны были проверяться священниками и удостоверяться, что они ритуально чисты. И со всего этого в пользу первосвященника собирались налоги, так что по сути дела первосвященник был не многим лучше грабителя, во имя веры высасывая все соки из народа. Везде можно было видеть его служителей, -- сборщиков налогов -- которые прогуливались в белых одеяниях, с кнутами в руках, которые они легко пускали в ход, если для вымогательства им не хватало слов. Ну и как все остальные, здесь присутствовали менялы, ведь очень многие, как я уже говорил, пришли в Храм издалека и должны были обменять золото, привезенное с собой. И потому звон монет смешивался с курлыканьем голубей там, где за своими столами сидели менялы, деловито надувая своих доверчивых клиентов, так как многие приезжие из далеких стран не говорили по арамейски и не могли понять, что именно говорит им меняла. И все-таки, не хочу, чтобы вы думали, будто присутствие этих негодяев легко переносилось более благочестивыми евреями. Очень часто раввинами-реформаторами предпринимались попытки выбросить их отсюда, но эти попытки имели небольшой результат, потому что за привилегию обманывать приезжих в пределах Храма менялы отдавали часть дохода первосвященнику. Когда доходило до борьбы между первосвященником и раввином, первосвященник всегда побеждал, ведь за ним была мощь оккупационных войск римлян, а именно римляне, а не евреи правили в Иудее.

Среди портиков находился наружный двор Храма, который из-за того что был открыт для всех, что для евреев, что для неевреев, был известен как двор неевреев. Дальше этого двора неевреев находился низкий парапет, известный под названием "парапет очищения" или на иврите "сорег", который обвязывал все внутренние строения Храма невидимым барьером власти. Он был высотой в три фута, и любой человек мог легко преодолеть его. Однако за него позволялось переходить лишь тем, кто исповедовал веру евреев. Даже римские правители Иудеи уважали эту границу и позволяли евреям наказывать любого скептика, перешедшего черту. Из-за этого вдоль парапета на некотором расстоянии стояли четырехугольные столбы, на которых по гречески и латыни были начертаны следующие слова: "Ни один чужестранец не имеет права пересечь этот парапет или войти в Святилище. Нарушитель да понесет вину за свою смерть".

А теперь позвольте признаться, что я сам, хоть и не исповедую веры евреев, был за этим барьером. Более того, я даже проник в самое сердце их таинства, в Святая Святых в глубине Святилища, куда даже первосвященник может входить лишь раз в году, да и то после самого тщательного очищения. Но это случилось в последние дни Иерусалима, когда над ним нависла тень смерти, и мое появление в святом месте было случайным и не было результатом желания совершить святотатство. А в те дни, о которых я сейчас рассказываю, ни один чужеземец не дерзнул бы пройти за парапет, даже римский прокуратор Гессий Флор, который был мерзавцем, способным на всяческие гнусности. Но так как я глубоко интересовался верой евреев и совершенно искренне желал узнать все, что возможно о Храме, я много раз стоял рядом с парапетом, стараясь разглядеть то, что находилось за огромными воротами на вершине лестницы.

Представьте себе мощную пирамиду, состоящую из множества террас и широких лестниц. Четырнадцать ступеней вели к первой террасе. Следующий пролет из пяти ступеней увенчивался стеной, за которой находился алтарь и Святилище. А в этой великой стене представьте себе девять огромных ворот, четыре с севера, четыре с юга, одни на востоке, на западе же стена была нерушимой. Эти ворота были великолепны и видны издалека, двойные ворота пятидесяти футов в высоту и двадцати пяти в ширину, покрытые серебром и чеканным золотом, точно так же как воротные столбы и притолоки. За стеной с восточной стороны располагался двор женщин, потому что еврейские женщины не могли подойти к Святилищу ближе, чем в этом дворе, во время же своих месячных они вовсе не могли входить в Храм. Трое ворот вели в этот двор, на востоке, на севере и на юге. Когда были открыты восточные ворота, внутри этого двора можно было увидеть мраморный портик и много небольших зданий, где хранились драгоценные пряности, используемые в Храме. Евреи очень ценят эти пряности и редкие духи, почитая их гораздо больше чем золото. В зданиях двора женщин было и много других сокровищ, украшения из золота и серебра, драгоценные ткани, всевозможные драгоценные камни. Здесь так же стояли тринадцать хранилищ с широким открытым верхом как у трубы, сужающиеся к основанию, в которые благочестивые люди бросали пожертвования большие или малые.

Самыми удивительными из всех ворот, ведущих в Святилище, были ворота во внутренней стене двора женщин, огромные по размеру, полностью сделанные из коринфской бронзы, которая ценится гораздо выше чистого золота. Это были ворота Никанора, известные так же среди евреев как Красивые ворота. В праздничные и святые дни и внешние ворота и Красивые ворота двора женщин распахивались, и наблюдатель, стоящий во дворе для неевреев, мог смотреть через них и созерцать само Святилище. Какая ослепительная перспектива, какое сияние золота и белого мрамора на фоне синего неба! Между Красивыми воротами и Святилищем стояла золотая арка в сто двадцать футов высотой и сорок два фута шириной, к которой вели двадцать ступеней. Каменный алтарь, где приносились жертвы, находился перед Святилищем и был четырехугольной формы, двадцати семи футов высоты и восьмидесяти квадратных футов в основании с рогообразными выступами по углам, к которому с юга приближался пологий склон. Железо не использовалось при сооружении алтаря, и никакие железные орудия никогда не касались его, потому что среди евреев говорили "Железо создано, чтобы сократить людские дни, а алтарь построен, чтобы удлинить дни людей". В этом они были несправедливы к черному металлу, ведь то, что может быть использовано для выделки мечей, с тем же успехом может быть использовано для пахоты. Не вина железа, если люди используют его для убийства друг друга.

Вокруг алтаря и Святилища шел низкий каменный парапет, за который позволялось проходить лишь священникам, а из них лишь тем, у которых отсутствовали изъяны. За парапетом и за алтарем находилась лестница из двенадцати ступеней, а дальше в центре широкой террасы, вымощенной редким мрамором, возвышалось самое священное здание Храма -- Святилище. Это было действительно великолепное строение, у которого не было изъянов, которое ослепляло глаза и поражало воображение. Так как со всех сторон оно было покрыто массивными золотыми пластинами, то как только солнце касалось их, они отражали такое ослепительное сияние, что приходилось отводить глаза. Святилище было могучим строением, его фронтон был длиной в сто семьдесят футов и был построен из таких больших блоков мрамора, что я невольно спрашивал себя, что за смертный мог сложить их, ведь некоторые их них достигли восьмидесяти футов длины и десяти футов толщины! В передней части здания находилось большое помещение, которое они называли Святым Местом. В него входили через золотые двери восьмидесяти футов высоты, и над этими дверями висели две золотые лозы, с которых свисали гроздья винограда, размером с человека. Из-за этих лоз среди римлян ходили упорные слухи, что еврейский Яхве не что иное, как Бахус, бог вина, на это, уверяю вас, не так. Перед огромными дверями Святилища висела изумительная завеса, тканная в Вавилоне, расшитая четырьмя цветами, изображая вселенную. Алый -- символизировал огонь, тонкий лен -- землю, синий -- воздух, а фиолетовый -- море. Южный конец завесы был отогнут, что позволяло проходить священникам. Перед Святым Местом стоял светильник, стол предложения и алтарь, на котором воскуряли фимиам, все сделанное из цельного золота и имеющее символическое значение. Семь ветвей золотого светильника означали семь планет, двенадцать хлебов на столе означали знаки зодиака, а алтарь, где воскурялся фимиам из тринадцати различных благовоний с моря и земли, причем те, что с земли привозились как из пустыни, так и из мест обитаемых -- означали, что все идет от Бога и все принадлежит Богу.

Позади Святого Места находилось второе помещение, отделенное завесой, сходной с первой, но еще более красивой по цвету и текстуре. За завесой находилось самое священное помещение Храма -- недоступная, неприкосновенная Святая Святых. Это помещение было столь священным, что даже священники не могли проникать за завесу. Все евреи были убеждены, что любой - священник или простой человек -- кто дерзнет переступить Святая Святых немедленно умрет, пораженный гневом Божьим. Лишь раз в год в Судный день может первосвященник после долгих и тщательных приготовлений в одиночку войти в Святая Святых и остаться в живых после встречи с божественным присутствием. Он совершает это, одетый в священное облачение, столь святое для евреев, что они используют его при клятвах, клянясь "облачением первосвященника". Поверх льняного хитона и коротких штанов он носит голубую мантию, длиной до пят, с кисточек которой свисали попеременно колокольчики и гранаты, сделанные из золота, колокольчики, символизирующие гром, а гранаты -- молнии. Поверх пояса первосвященник носил нарамник, сплетенный из пяти скрученных нитей пяти цветов -- золотого, лилового, алого, белого и голубого. На груди первосвященник носил эфод, сотканный из сплетения нитей тех же цветов и скрепленный двумя золотыми брошами с камнями ониксами с вырезанными на них именами двенадцати колен. На груди первосвященника располагались четыре ряда драгоценностей, по три камня в ряд: рубин, топаз, изумруд, бирюза, сапфир, алмаз, опал, агат, аметист, хризолит, оникс и яшма. На голове он носил тюрбан, сотканный из синих нитей, который был окружен золотым венцом с вырезанными на нем четырьмя священными буквами имени Бога.

Лишь очистившись и облачившись в этот священный наряд, мог первосвященник в священный День Искупления без страха смерти войти в Святая Святых.

И здесь я бы хотел сказать, что история о Святая Святых, в том смысле, что там находится золотая ослиная голова, ни что иное, как ложь, выдуманная египтянином Аппионом. Я утверждаю, так как сам стоял в Святая Святых, что там нет никакого образа, но есть лишь абсолютная пустота. И в этом я часто порицаю тех греков, которые смеются над религией евреев и издеваются над ними за то, что они выстроили такой грандиозный Храм вокруг комнаты, в которой ничего нет. Я много путешествовал и видел много великолепных храмов, и те, что выстроены в Афинах, и те, что в Риме, а так же мощные строения Египта и Александрии. Во всех них находятся те или иные изображения одни в виде мужчин и женщин, другие -- например в Египте - с головами или телами зверей. И хотя многие изображения были благородны и красивы, особенно статуи в Афинах, созданные Фидием, они возбуждали во мне не слишком много почтения. Слабость всех этих греческих богов в том, что они слишком напоминают людей, они страждут, вожделеют, смеются и плачут совсем как люди, да и по сути они созданы людьми по своему образцу. И по этой причине я утверждаю, что евреи мудрее греков. Пустое пространство Святая Святых гораздо ближе подходит к пониманию бога, чем любое изображение. И потому своего единого "вечного бога" они представляют в качестве духа вне времени и пространства, вне пределов человеческого разумения. Это действительно благородное представление о Боге, по сравнению с которым множество богов греков и египтян кажутся простыми куклами, выдуманными для забавы детей. Поэтому я верю, что многие люди обратятся к богу евреев и оставят своих старых богов, потому что в мире наблюдается духовный голод. Старые боги умирают, потому что больше не могут удовлетворять нужды людей.

Но довольно отступлений! Мы поднимались, Британник и я, по крутому склону у подножия крепости Антония, проезжали вдоль портиков Храма. Здесь, среди спешащих толп евреев, съехавшихся со со всех земель, мы заметили группу людей, собравшихся во дворе неевреев и наблюдавших за проделками мужчины, который нес огромную корзину и кричал, словно нищий, выпрашивающий подаяния.

-- Окажите поддержку Гессию Флору! -- кричал он. -- Кто подаст бедному правителю? Монетку, одну монетку для нашего нищего правителя!

Толпа разразилась насмешками и сердитыми издевками, и в корзину полетело несколько мелких монет, кто-то бросил гнилые фрукты, кто-то пожертвовал старый башмак, а один, выйдя на улицу, подобрал сухой овечий помет, который и предложил в качестве пожертвования. Что касается меня, то я был встревожен увиденным, и крикнул Британнику, чтоб он поберег лошадей, а потом приказал идти за мной во двор неевреев. Все мы римляне в Иудее жили в страхе перед возможным восстанием и ждали, что в один прекрасный день евреи перережут нам горло. И я, хоть и был юн, знал настроение народа, ведь я родился и вырос в Иудеи и говорил по арамейски и на иврите с той же легкостью как по латыни и по гречески. И правда, если бы я сбросил одеяние римлянина и надел вместо него одежду еврея, я мог бы свободно ходить среди них, ведь я не только знал их язык, но благодаря общению с рабби Малкиелем знал Тору* и Священное писание. Даже мои черты больше напоминали еврея, чем римлянина. Кроме того я испытывал к ним естественную симпатию, знал их историю и многочисленные страдания: как когда-то они были рабами в Египте, а потом были уведены в плен вавилонянами, как они восстановили Храм и свой священный город, а потом из-за глупости, слабости и взаимных раздоров принесли в жертву свою свободу и обратились к римлянину Помпею, чтобы он разрешил их раздоры, и как постепенно Рим проглотил всю страну и довел народ до положение мало чем отличающееся от рабского. И потому я сочувствовал евреям, как народу, который когда-то был славен и свободен, а теперь стонал под ярмом чужеземной тирании.

* В узком смысле -- Пятикнижие Моисея, в более широком -- сам Закон (прим. переводчика)

Хотя я как можно скорее жаждал увидеть свою любовь и весь горел юношеским нетерпением, я все же остался и сошел со своей колесницы, чтобы узнать, что за несчастье назревает во дворе для неевреев. Как раз в это время весной двенадцатого года правления Нерона, евреи были доведены до бешенства римским прокуратором Гессием Флором. И правда, его грабежи были до того бесстыдны, что он не оказывал уважения даже священным деньгам Храма, и за несколько дней до этого направил в Иерусалим своих эмиссаров с требованием выдать ему сумму в целых семнадцать талантов из сокровищницы Храма. Эти деньги были выданы ему первосвященником, который боялся мести Флора в случае, если бы требование было проигнорировано. Народ был в гневе, город не переставая кипел, многие требовали открытой войны с Римом, и больше всех зелоты, эти свирепые фанатики из пустыни. Им противостояла партия мира, во главе которой стоял первосвященник и которую поддерживали фарисеи, которые утверждали, что из войны с Римом не выйдет ничего, кроме полного разрушения страны. Они надеялись, что пока они терпеливо переносят выходки Гессия Флора, им удастся использовать свое влияние на Нерона, чтобы получить более честного правителя.

Зная характер прокуратора, который не только был хищником, но еще и тщеславным, самодовольным человеком, я наблюдал сцену, разворачивающуюся во дворе для неевреев, с чувством неловкости. В общественном месте человек с корзиной открыто издевался над прокуратором, изображая его человеком ничуть не лучше хныкающего попрошайки. Гессий Флор, у которого везде были шпионы, непременно должен был узнать об оскорблении, нанесенном его достоинству, а он никогда не медлил с местью за оскорбление. Настроение евреев дошло до такой ожесточенности и озлобления, что уже не требовалось большего, чем какой-то мелочной неприятности, чтобы между ними и римлянами вспыхнула серьезная война, а я не сомневался, что в случае войны евреи будут полностью разбиты. У них не было ни войска, ни оружия, ни опыта ведения войны, а народ, которому они бросали вызов, был самым могущественным в мире.

Не только я испытывал смущение. Из толпы вышел почтенный старик с длиной седой бородой и седыми завитками у ушей, одетый как фарисей. Он был родственником рабби Малкиеля, по имени Езекия, я знал его в лицо, хотя и никогда не говорил с ним. Действительно, будучи фарисеем самого старого толка, он не вел бесед с неевреями, и потому держался так, словно мог оскверниться от одного присутствия неверующего*. Тем не менее, как и большинство фарисеев, он принадлежал к партии, которая страшилась войны с Римом, утверждая, что Закон относится лишь к делам духовным, и что Бог сам, по собственной воле и в выбранное им самим время позаботиться о них и найдет средство вышвырнуть захватчиков вон. И вот этот самый Езекия приблизился к человеку с корзиной, положил ладонь ему на руку и произнес:

-- Ты сошел с ума, Симон бен Гиора**? Разве мало нам несчастий с Гессием Флором, без того чтобы ты публично оскорблял его здесь, в Храме?

* Подобная оценка фарисеев очень далека от реального положения дел (прим переводчика).

** В еврейских именах слово "бен" обозначает "сын такого-то", т.е. Симон сын Гиоры (сын прозелита).

На эти слова человек с корзиной поднял руку и взглянул на Езекию сверкающими от гнева глазами.

-- Послушайте этого друга римлян! -- гневно крикнул он. -- Слушайте Езекию, фарисея. Вы, вожди народа, так то вы подражаете мужеству Моисея? Моисей вывел наших праотцов из-под египетского гнета, а вы заставляете нас склониться перед тиранией Рима. Должны ли мы стоять как овцы, когда они отнимают все, что у нас есть? Альбин остриг нас, Флор сдирает даже шкуру, а вы, вы -- вожди народа, хотите, чтобы мы спокойно сидели, пока он разделывает нас.

При этих словах люди оживились и стали выкрикивать одобрение. Езекия в муке сжал свои руки и полуиспуганно, полугневно воскликнул, умоляя их выслушать его:

-- Глупцы! -- крикнул он. -- Неужели вы позволите хвастовству этого человека околдовать вас? Неужели вы столь слепы, что угодите прямо в ловушку, приготовленную для вас Флором? Почему он старается вывести нас из себя, потому подталкивает нас к исступлению? Даже ребенок видит, что у него на уме: посеять пламя мятежа, довести нас до восстания, чтобы в общей неразберихе его преступления были незаметны. Вы считаете, Цезарь не знает о его грабежах? Неужели вы не понимаете, что у нас тоже есть друзья в Риме? Дайте нам лучше обратиться к Цезарю с просьбой прислать честного прокуратора, чем нашим мятежом обрушивать на наши головы ярость Рима.

При этих словах на лице Симона появилось презрение и он с издевкой заговорил о вере Езекии в римское правосудие. И опять-таки, в том, что он говорил, было немало правды, ведь римские законы и правосудие, столь знаменитые когда-то, приобрели ныне дурную славу. Императоры не считались с законом, а тираны вроде Тиберия, Калигулы и Нерона правили не по закону, а по своим прихотям. Если сами римляне не могли надеяться на правосудие Цезаря, еще меньше могли надеяться на это евреи. Поэтому Симон и говорил с презрением о римском правосудии, и с еще большим презрением о трусости фарисеев, которые дрожали при одной мысли о месте Рима и приходили в ужас от гнева Гессия Флора.

-- Беги домой, старуха, и спрячься под кровать.

При этой насмешке Езекия вспыхнул, выпрямился и сдержанно ответил Симону бен Гиоре.

-- Я не трус, -- произнес он. -- Фарисеи пастыри народа. И наш долг перед Богом вести народ к спасению, а не в пасть волка, как это делаешь ты. Гессий Флор ненавидит нас, потому что знает, что виноват перед нами, и что мы презираем его. А теперь ты публично оскорбляешь его и подстрекаешь народ к мятежу. Ты думаешь, что тем самым пристыдишь его? Что насмешки и осмеяние смягчат его сердце? Когда он узнает, что ты сделал, он нагрянет в город со своими солдатами, и на улицах прольется кровь. И виноват в этой крови будешь ты.

Этот мудрый совет не ослабил гнева Симона бен Гиора, он, казалось, даже еще больше разгневал его, потому что он тряс кулаком перед лицом Езекии и обвинил его в бедственном положении евреев.

-- Ты и такие как ты продали нашу страну в рабство, -- выкрикнул он. - В прошлом мы были сильны и свободны, и нас уважали все народы. Мы не боялись лить кровь врагов или рисковать нашими жизнями во имя свободы. А теперь нас возглавляют трусы, ведут старухи слишком слабые, чтобы держать меч. Жалкие пастыри все вы, вы -- священники и фарисеи! Вы продали нас, связанных с кляпом во рту, римлянину Помпею. Вы открыли ворота перед его легионами и впустили его в Иерусалим. Вы отдали нас Риму, а римляне обращаются с нами как с рабами, потому что мы ведем себя как рабы. Мы -- потомки Авраама, мы -- чьим царем был Соломон, ныне жалко пресмыкаемся у ног грабителя Гессия Флора. Но пришло время покончить с этим! Если в Иерусалиме прольется кровь, пусть это будет римская кровь. Надо показать им, что не все мы превратились в женщин. Покажем им, что дух Самсона и Иисуса Навина по прежнему живет в нас.

И тут раздались такие крики, что можно было подумать, что они действительно сошли с ума. Езекия поднял руки и попытался заговорить, но его голос потонул в криках толпы и Симона бен Гиоры, подбивающего их к насилию, выкрикивая яростные обвинения против фарисеев и первосвященника. Настроение толпы было такого, что она с угрозами надвигалась на старика, который отступал к парапету очищения, по прежнему уговаривая их прислушаться к его словам. Случившееся потом было постыдно, и я не думаю, что это произошло бы, если бы люди не были столь озлоблены, и если бы в толпе не было такого количества зелотов, которые, как я уже отметил, были дикими как звери, которых напоминали. Один из этих дикарей поднял руку и ударил старика, и сразу же словно свора собак над ним сомкнулись остальные. Он исчез под их воздетыми руками и ногами, так что казалось, что они разорвут его на части.

Этого Британник уже не мог вынести, как не мог быть в стороне от драки и сразу решил, что мы принимаем сторону старика, поэтому вылез вперед, чтобы преподать буянам урок. А я, зная, что бесполезно его сдерживать, выхватил меч, который носил, и двинулся к ним, в то время как Британник раскручивал длинный кнут, который взял с собой из колесницы. И я ним он принялся за дело, со всей силой направив вперед удар, ловко щелкнув кнутом одного человека из толпы, который с воплем боли повернулся, чтоб взглянуть на нападавшего. Услышав крик, вся толпа бросилась избивать Езекию, который теперь лежал без сознания, скорчившись у парапета. Вместо этого они повернулись к нам, и увидев, что против них был только светловолосый варвар в алом плаще и римский юноша, еще не надевший тогу, их первоначальная тревога сменилась презрением. Словно злая собака Симон бен Гиора зарычал, что римлянин поспешил на помощь друзьям римлян.

-- Убирайся, мальчишка, -- крикнул он. -- Убирайся, пока мы не прикончили тебя!

Я был в гневе, видя, что старик истекает кровью у парапета, и презрительно ответил Симону бен Гиора.

-- И это твоя хваленая доблесть? -- я говорил по арамейски. -- Это так ты ощущаешь силы, которые дает тебе кровь Самсона, избивая старика, да еще во дворе Храма? Разве закон не требует от тебя уважать старших и ученых?

При этих словах он оскалил зубы и стал еще больше похож на пса. Я заметил, что моя насмешка проникла сквозь его толстую шкуру.

-- Ты, римская свинья, -- крикнул он, -- уж не собираешься ли ты учить меня закону?

-- Нет, -- ответил я, -- хотя похоже тебе действительно нужен учитель. И хотя я римская свинья, я не сражаюсь со стариками. У меня нет твоей смелости. В моих жилах не течет кровь Самсона и Иисуса Навина.

Когда он услышал мои слова, в его глазах зажегся убийственный огонь. Он был большим и сильным, этот Симон бен Гиора, со смуглым лицом и глазами под густыми темными бровями, глазами напоминающими глаза дьявола. Хотя евреям не позволялось носить оружие в Иерусалиме, за исключением разве что стражи, защищающей Храм, Симон вытащил из-под своего плаща кинжал, и, припав чуть не к самой земле, неожиданно прыгнул на меня. В этот же момент Британник был окружен толпой полунагих зелотов, которые повисли на нем, словно стая волков на воле, изо всех сил стараясь увлечь его вниз. Я был застигнут врасплох неожиданным нападением Симона. Мой меч был выбит из моих рук, и я потерял равновесие. В одно мгновение я обнаружил, что лежу на мраморном полу двора для неевреев, а этот демон Симон сидит на мне. Его глаза светились от жажды крови, жилистая рука поднялась, и солнечный свет засиял на кинжале. Я схватил его за руку, чтобы отбить удар и громко позвал на помощь Британника. Ни одна львица, услышав крик львенка, не бросилась бы быстрее на спасение. Подняв высоко в воздухе своего главного противника, он перебросил его через головы толпы. Одним ударом кулака он отбросил Симона бен Гиору, так что его зубы щелкнули. Подобрав мой меч, Британник прыгнул к Симону и без сомнения завершил бы жизнь этого негодяя, если бы неожиданно в воздухе над нашими головами не раздался бы странный крик. Из-за него Британник остановился и дал Симону возможность скрыться в толпе.

И здесь я должен объяснить странные повороты судьбы. Дело в том, что этот крик, такой неожиданный и такой ужасный, крик, из-за которого Британник остановился и тем самым дал Симону бен Гиоре возможность скрыться, стал причиной разрушения Иерусалима. Дело в том, что Симон бен Гиора был злым гением города, человеком, который расстраивал все усилия партии мира и который, когда ситуация стала совершенно безнадежной, принуждал защищающихся продолжать сопротивление римлянам, так что тем ничего не оставалась как полностью все разрушить. Если бы в тот день Британник убил его, город был бы избавлен от его проклятого присутствия и мог бы быть спасен. Так и получается в истории людей и целых народов, что незначительные события имели значительные последствия, отражение которых заставляет содрогаться любого разумного человека, когда он размышляет о ничтожных случайностях, составляющих нашу судьбу.

И вот Британник, вместо того, чтобы прикончить Симона бен Гиору, повернул голову, чтобы выяснить, что там за дикие крики. Толпа тоже повернулась, потому что крик был такой, что вогнал страх в их сердца. Мы увидели на одном из квадратных столбов, что возвышался над парапетом и на котором было вырезано предупреждение для необрезанных, странное существо, сидящее на корточках, словно уродливая, переросшая летучая мышь, которое смотрело на нас покрасневшими безумными глазами. Это существо было наго, за исключением грязной тряпки, которая была обвязана вокруг его бедер. Его потрескавшаяся темная кожа обтягивала кости, словно его плоть была иссушена жарким солнцем. Его нерасчесанные черные волосы частично закрывали лицо, грязная спутанная борода падала на грудь. Его голая спина была покрыта уродливыми шрамами, показывающими, что когда-то его бичевали чуть ли не до смерти. Его голос не был голосом человека, он напоминал зверя, каким-то чудом выучившегося говорить. Подняв костлявую руку, он крикнул:

-- Глас с востока, глас с запада. Глас четырех ветров, глас против Иерусалима и Святилища, глас против жениха и невесты, глас против всего народа. Горе, горе Иерусалиму! Горе Иерусалиму!

Толпа в испуге бросилась прочь, оставив нас стоять над телом Езекии, который лежал без сознания у парапета и из его ран струилась кровь.

-- Это безумный пророк -- Иисус бен Анан, -- бормотали они. -- Он вновь предрекает гибель Иерусалима.

Это существо и правда было пророком. За несколько лет до этого, когда прокуратором был Альбин, и город был еще совершенно спокоен, Иисуса бен Анана посетило видение, и он начал выкрикивать эти слова. Народ, разгневанный его криками, привел его к Альбину, который велел солдатам бичевать его, как нарушителя спокойствия. А так как он не давал никаких пояснений к своим странным словам, то Альбин приказал бичевать его сильнее, пока плоть не стала свисать с его спины, и не обнажились кости. Однако, несмотря на жестокие муки, он не молил о пощаде, а лишь кричал "Горе Иерусалиму", пока Альбин не пришел к выводу, что он просто сумасшедший, и не отпустил его. С тех пор он день и ночь бродил по улицам, не разговаривал ни с мужчинами, ни с женщинами, издавая лишь дикие крики и провозглашая свое скорбное пророчество. Нет сомнения, что он предвидел грядущие события, потому что во время всей осады Иерусалима, он продолжал свои крики, пока не настал час, двумя днями ранее штурма Храма. Тогда впервые он слегка изменил пророчество, закричав: "Горе, горе Иерусалиму, и горе мне!" И через минуту камень, брошенный одной из наших штурмовых машин, ударил его с такой силой, что его тело было разорвано на части. Через два дня Храм был в огне.

Вот и случилось, что услышав крики сумасшедшего пророка, толпа в ужасе бросилась прочь, оставив нас одних, а Симон бен Гиора спасся от меча Британника, который мог положить конец роли, предназначенной ему Судьбой. Безумный пророк спрыгнул со столба, на минуту наклонился на телом Езекии, а затем побежал к толпе, которая в испуге отступила, чтобы дать ему дорогу. Симон бен Гиора, выплюнув выбитые Британником зубы, опять вернулся, чтобы подговорить толпу убить нас, хотя я заметил, что он не слишком стремился самому возглавить нападение. Однако, в этот момент часовые на башнях крепости Антония заметили волнения во дворе для неевреев и, громко заколотив по своим щитам, вызвали стражу. При грохоте марширующих ног и клацанья оружия враждебная толпа разбежалась в несколько мгновений, и огромный двор почти полностью опустел.

Вид римских легионеров -- их щиты и копья в полной боевой готовности, солнце блестит на доспехах -- был приятным зрелищем для меня, чуть было не расставшегося с жизнью и не стремящегося вновь сражаться с толпой. Войсками командовал центурион по имени Септимий, молодой патриций, который был в немилости у Нерона и потому был послан в Иудею, подальше от удовольствий Рима. Мы с ним были добрыми друзьями и часто встречались в доме Мариамны. Сопровождаемый своими людьми, он бегом приблизился ко мне, хлопнул меня по спине и требовательно спросил, сопровождая свой вопрос проклятиями, зачем я сую свой нос в дела, которые меня не касаются.

-- Клянусь Юпитером, -- воскликнул он. -- Замечательные вещи случаются, коли римлянин встает на защиту еврейского священника. Дай этим драчливым собакам разорвать друг друга в клочья. Пусть обращают свою ненависть друг на друга. Меньше будет хлопот.

-- Тем не менее хлопоты еще будут, -- ответил я и рассказал о насмешках Симона бен Гиоры. -- Когда Флор узнает, что над ним смеются, он велит спалить Иерусалим.

Септимий презрительно сплюнул, потому что ненавидел Гессия Флора и всегда называл его "Свиным рылом". И действительно этот человек во многом напоминал свинью, но Септимий ненавидел его не за это, а за то, что он был плебеем, сыном мясника, разбогатевшим при помощи всевозможных подлостей, который был в милости у Нерона и в награду получил в управление Иудею. Септимий был истинным римлянином, я хочу сказать, что добродетели, сделавшие Рим великим, по прежнему жили в нем. Он уважал правосудие законы Рима, о которых люди, вроде Гессия Флора никогда не слышали. Кроме того он был молод и горд, он был рожден в благородной семье и был глубоко уязвлен тем, что сыновья мясников должны были управлять провинциями, в то время как люди из древних родов вынуждены были быть простыми центурионами. Поэтому-то он и сплюнул, когда я рассказал ему о насмешках, и отметил, что Свиное рыло не заслуживает лучшего обращения. Он согласился, однако, что евреи дорого заплатят за свою дерзость, потому что эти выскочки, эти любимчика Нерона, очень чувствительны к своим особам. Среди актеров Рима ходила пословица: "Передразни Тигеллина, и тебя сожгут живьем". К Гессию Флору это тоже относилось.

-- Он скоро будет здесь со всем войском, -- заметил Септимий. -- Знаю я подобных подлецов. Чтобы отомстить за оскорбление, они готовы стереть с лица земли целый город.

И он опять принялся клясться, проклинать тот день, когда его занесло в Иерусалим, где вздорный, мятежный народ управляется бессовестным мерзавцем, где в целом городе нет приличного театра или хорошей таверны или хотя бы публичного дома, где женщины столь добродетельны и холодны с чужестранцами, что становятся публичными девками только из-за голода и нищеты, в отличие от Рима, где матроны прежде всего развратничают, а уж потом занимаются всем остальным, и где даже девственницы-весталки развращаются императором.

-- Во имя неба, -- кричал он. -- Я уж не знаю, что скучнее, пороки римлян или добродетели евреев. Но по крайней мере мы можем слегка развлечься у Мариамны. Ты будешь там?

-- Я как раз направляюсь туда, - ответил я.

-- Тогда встретимся сегодня вечером. Метелий тоже придет. И твоя крошка с темными глазами и длинными волосами... -- он причмокнул губами, потому что Ревекка нравилась ему самому. -- Ох уж эти еврейские девушки, -- проговорил он, -- если бы они были не столь целомудренны.

Он с сожалением посмотрел на меня, а затем повернулся к Езекие.

-- Что со стариком? -- спросил он. -- Мертв?

Я опустился рядом с ним на колени и положил руку ему на грудь. Сердце билось. Когда я коснулся его, он застонал, но глаз не открыл.

-- Лучшее, что мы можем сделать, -- предложил я, -- так это взять его с собой в дом Мариамны.

Септимий расхохотался и заявил, что хотел бы увидеть лицо фарисея, когда он откроет глаза и обнаружит, что находится в этом доме. Как ни как фарисеи сторонились Мариамны словно прокаженной и считали ее дом нечистым, не только потому, что она торговала рабынями, но и потому, что она держала в своем доме изображения чужеземных богов, чтобы сделать приятное греческим и египетским клиентам.

-- Ему потребуется целый год для очищения, -- шумел Септимий.- - Но возьми его с собой. Если ты оставишь его здесь, эти псы вернуться и покончат с ним. Лучше уж потерять чистоту, чем жизнь.

-- Не для фарисея, -- ответил я. -- Но тем не менее мы возьмем его.

Я отдал приказ Британнику, который наклонился и поднял старика на плечо. После этого мы вернулись к колеснице, в то время как Септимий со своими людьми направился в крепость Антонию, предупредив меня при расставании, чтобы в будущем я занимался своим делом и не вмешивался в своры евреев. Вместе с Езекией, распростертым на дне колесницы так, что нам было трудно разместиться, чтобы не задеть его, мы проехали мимо зала с колоннадой, где проходили заседания Синедриона, и пересекли высокий мост пролегающий над Тиропской долиной, соединяя гору Мория, на которой стоял Храм, с горой Сион, где был выстроен Верхний город. Здесь было много прекрасных зданий, в большинстве своем выстроенные Иродом, чья страсть к строительству превратилась в манию. Открытая колоннада, где люди собирались, чтобы выслушать важные сообщения, огромный цирк, выстроенный Иродом в его рабском восхищении перед строениями римлян. Между тем строительство цирка в Иерусалиме так оскорбило евреев, что они чуть не взбунтовались, во-первых из-за того, что в цирке были изображения, которые они считали нечистыми, а во-вторых потому , что они считали гладиаторские бои мерзостью, считая несказанным преступлением тот факт, что человеческие существа, созданные по образу бога, должны убивать друг друга на потеху толпы. В этом евреи мудрее римлян, которые упиваются этим жестоким и кровавым зрелищем. Через весь Верхний город, пересекая гору Сион с востока на запад, пролегала широкая красивая дорога, вымощенная мрамором, которую царь Ирод построил для того, чтобы соединить свой дворец с крепостью Антония. Чтобы построить дорогу, он снес немало домов и по настоящему устроил в городе хаос. За это евреи его особенно ненавидели и даже пытались убить, но хотя они все время пытались покончить с ним, им это так и не удалось.

Оставив позади дворец Ирода, наша колесница въехала в место, известное как Верхний рынок. Здесь не было вони и грязи, что придавали неприятные черты рынку в Нижнем городе. У Верхнего рынка жили богатейшие торговцы Иерусалима, и лавки, размещенные на открытой площади были богаты товарами, доставленными со всех концов цивилизованного мира. Здесь можно было найти вазы из Сирии и бронзу из Коринфа, вина из виноградников Италии и Галлии, дорогую еду, пряности и духи. Здесь видели бесценные вавилонские покрывала и сверкающий шелк, привезенный верблюдами из отдаленных уголков Индии. Здесь продавали черное дерево и слоновую кость, изящные золотые украшения, сверкающие драгоценными камнями, египетские ювелирные изделия, сандалии с Крита, наряды с Хиоса. И глядя на эти лавки, человек понимал, как, не смотря на положение священного города евреев, Иерусалим стал крупным торговым центром, местом встречи Востока и Запада. Более того, по дороговизне этих товаров можно было видеть, какое сильное влияние оказала на богатых евреев римская привычка к роскоши, ведь когда-то евреи славились умеренностью и презрением к роскоши.

Дом Мариамны, торгующей рабами, находился невдалеке от центральной площади рынка. Она была богата и ее дом был роскошен. Тем не менее, со стороны он напоминал крепость, в его наружной стене не было ни одного окна, на улицу выходили лишь мощные ворота, сделанные из кедра, которые все время были закрыты и охранялись двумя привратниками нубийцами. Британник остановил колесницу у ворот, и громко застучал, требуя, чтоб нас впустили. Открылось небольшое отверстие, в котором показался глаз, затем ворота распахнулись и нубийцы ввели наших лошадей во внутренний двор, вымощенный булыжником, где располагались стойла с привязанными лошадьми гостей Мариамны. Ворота за нами были закрыты, нубийцы стали распрягать лошадей, а к Мариамне был отправлен раб, чтобы сообщить о нашем прибытии.

В этот момент фарисей Езекия, который до этого как труп лежал на дне колесницы, открыл глаза, застонал и огляделся вокруг. Обнаружив себя в незнакомом окружении, он встревожился и настойчиво спросил, где он. Когда я сказал ему, что он находится в доме Мариамны, где торгуют рабами, он подскочил, словно почувствовал под ногами змею и с криком "Нечист, нечист!" шатаясь побрел к воротам.

Британник сплюнул.

-- Ну и неблагодарный, высокомерный человек, -- сердито сказал он. - Или мы спасали тебя от толпы для того, чтобы ты обращался с нами как с прокаженными?

-- Простите меня, -- смиренно сказал Езекия, поднося руку к голове, чтобы поправить филактелий, сдвинувшийся во время нападения. -- Господь послал мне вас в помощь, и я очень благодарен. Но я не могу оставаться здесь.

И хотя я сделал все, чтобы уговорить его остаться, по крайней мере на то время, пока ему не промоют и не смажут мазями раны, он не послушал меня, и шатаясь пошел к воротам и настоял, чтоб его отпустили. Такова уж строгость этих фарисеев, что они скорее пожертвуют собственной жизнью, чем совершат что-либо нарушающее их закон, что, возможно, чудесное качество, но с которым очень трудно жить.

Британник смотрел, как уходит фарисей, а затем громко объявил всем присутствующим, что он глупец.

-- Он мог бы получить бальзам для ран, еду для желудка, да еще мог бы лечь в постель с хорошенькой девчонкой. Эти фарисеи ничего не понимают в радостях жизни. От их лиц у меня сводит живот. Но вон идет кое-кто поприятней!

Весь в предвкушении он смотрел в направлении внутреннего дворика, через который вприпрыжку бежали две девушки Мариамны, светловолосая служанка, еще ребенком захваченная у германцев, и темноволосая черкешенка из мест, славящихся красотой своих женщин. Они приветствовали меня, исполнив спектакль охватившего их трепета, который, полагаю, был скорее притворным, чем реальным, после чего сразу же перенесли все внимание на Британника. Резвясь вокруг него как котята, они игриво обернули свои шарфы вокруг его мощной талии, и двор заполнился их громкими голосами. Да разве это возможно! Он стал еще шире. Ел ли он недавно? При этом вопросе Британник прижал руки к животу и принял такой забавный вид, что обе девушки просто повалились от смеха. Ах, у него бездонный желудок! У самого Геракла не было такого аппетита. Жеманно посмотрев на меня, они выпросили разрешение увести Британника и накормить его, на что я дал согласие, потому что более в нем не нуждался. И вот с огромным бриттом в середине они удалились, ужасно напоминая двух нимф, ведущих медведя, зрелище до того забавное, что я улыбнулся.

Я прошел во внутренний двор, тенистный даже тогда, когда солнце стояло в зените, где росла свежая зеленая трава, окружающая фонтан из коринфской бронзы. Среди водных струй развлекались нимфы и сатиры, и у наблюдателя не могло остаться никаких сомнений относительно намерений сатиров по отношению к их спутницам. Подобный фонтан мог заставить покраснеть фарисея. Однако у этого фонтана была полезная функция, потому что он должен был настраивать клиентов Мариамны на нужный образ мыслей и разжигать их желания. Вода изливалась из сосков смеющихся нимф и, брызгая на парапет, увлажняла траву. Кусты с чудесными цветами заполняли двор красками. Деревья с душистой листвой отбрасывали на фонтан тень, а среди листьев порхали птички с блестящим опереньем, удерживаемые на ветвях тонкими золотыми цепочками. Под одним из деревьев растянулась большая серая кошка, глядя на меня с сонным презрением, что в привычках этих тварей.

А теперь позвольте описать Мариамну, чья жизнь, как я позднее узнал, была тесно связана с моей. Во времена, о которых я рассказываю, она была морщинистой старухой, хотя по слухам в молодости была замечательной красавицей. Она была маленького роста, худая, одевалась в самый дорогой шелк и носила тяжелые украшения. Ее лицо было смуглым, нос крючковатым, под сдвинутыми бровями ее глаза были яркими и удивительно пронзительными. Говорили, что она может предвидеть будущее, и я верю, что она обладала этой способностью. Комната, в которой она приняла меня, была сильно затемнена и увешена прекрасными драпировками из Вавилона и Дамаска. Она была насыщена запахами пряностей и тонких духов, так как Мариамна была мастером в искусстве приготовления ароматических трав и в получении из различных растений ароматических эссенций. Среди евреев это искусство высоко ценилось, потому что как люди они очень чувствительны к запахам и получают изысканное наслаждение от благоухания трав.

Когда я вошел в комнату, она встала и обняла меня, а тяжелые духи ее наряда окутали меня как облако. Она была очень ласкова и всегда по малейшему поводу была готова обнять меня, что несколько удивляло и раздражало меня, хотя позднее я узнал о причине любви, которую они испытывала ко мне. Она обращалась со мной как с принцем, что очень льстило моему тщеславию, серьезно воспринимала малейший мой каприз и готова была пойти на все, лишь бы доставить мне удовольствие. Это удавалось ей только тогда, когда я имел возможность видеть Ревекку. В своей доме Мариамна устраивала наши встречи и отправляла своих нубийцев с закрытыми носилками, чтобы они сходили за девушкой и тайно провели ее по улицам Иерусалима, потому что не подобало дочери первосвященника открыто встречаться с чужеземцем.

И вот Мариамна, обняв меня, кликнула раба, чтобы он принес вина, и спросила почему я пришел к ней один, и что сучилось с негодницами, которых она отправила встретить меня. На это я ответил, что они были очарованы обаянием Британника, что заставило ее развести руками и разразиться негодованием о жутких манерах молодого поколения.

-- Мне следовало бы выпороть их, чтобы научить манерам, -- заметила она. -- Я слишком мягкосердечна.

Тем не менее я знал, что она никого не собирается пороть, ведь она была добра и баловала рабов, которых покупала, утверждая, что люди не хотят владеть существами со сломленным духом, а предпочитают, чтобы даже в девушке-рабыне было немного огня.

-- Я порчу их, -- заявила она, -- но я делаю это нарочно. Кто знает, мой Луций, намерения судьбы. Когда-нибудь и дочери моего народа могут быть проданы в рабство. Ты знаешь, это случалось и раньше.

И правда, такое бывало в прошлом евреев, когда их уводили в плен то одни завоеватели, то другие. Не ошиблась Мариамна и в том, что будущее может предложить повторение прошлого. Потому что я сам видел после падения Иерусалима такие толпы порабощенных еврейских женщин и детей, что торговцы даже не могли увести их, чтобы сэкономить на расходах на питание. Более того, их было так много на рынках Антиохии и Кесарии, что покупателей трудно было найти, и тогда пленников стали бросать зверям на арене, чтобы обеспечить развлечение народу, и чтобы избавить их от массовой смерти и от порчи воздуха вонью от трупов. Такая судьба ожидала дочерей Иерусалима.

Мариамна устремила на меня свой взгляд, этот странный проницательный взгляд, что, казалось, она видит меня насквозь. Ни одна деталь моего наряда и внешнего вида не укрылась от ее газ, и я заметил, как на ее лицо легла озабоченность.

-- Твоя туника разорвана, -- произнесла она. -- Под левым глазом у тебя царапина, а на руках кровь. Что с тобой случилось, мой Луций? Где ты был?

Услышав эти слова, я взглянул на свои руки и обнаружил, что они действительно вымазаны кровью фарисея Езекии, а моя туника порвана в драке с Симоном бен Гиорой. Я описал ей случившееся во дворе неевреев и рассказал о страхе, который я испытывал, думая как Флор, наш прокуратор, мог отомстить за оскорбление. Мариамна серьезно выслушала мой рассказ, но ничего не добавила, лишь спросила, что сталось с фарисеем Езекией. Услышав мой отчет, что он ушел из ее дома, она затрясла головой с жестом сильнейшего нетерпения.

-- Глупцы они со своей чистотой! -- закричала она. -- До чего же я ненавижу фарисеев! Они даже не станут есть вместе с чужеземцами. И при этом они ссылаются на законы Моисея. Да когда Моисей давал законы, у него в голове были более важные вопросы, чем вопрос может или нет еврей есть и пить вместе с чужеземцем. Он учил нас быть гостеприимными с пришельцами. Не хочу знать этих упрямых глупцов!

Я рассмеялся и заметил, что они точно так же не желают знать ее, однако не мог побороть искушения и сказать кое-что в их пользу, хотя и знал, что Мариамна не любит их.

-- По крайней мере они гораздо лучше зелотов, -- сказал я. -- Они не пытаются разбудить мятеж против Рима.

-- За это, -- признала Мариамна, -- я готова их похвалить.

Она задумчиво перевела на меня свои странные глаза.

-- О, мой Луций, -- произнесла она, -- хотя фарисеи презирают меня и считают мой дом нечистым, я настоящая дочь своего народа. Я не трусиха и не предательница, и я не испытываю радости из-за рабства, в которое попал мой народ. Но я вижу мощь римских легионов и не могу себе позволить тешиться тщетными надеждами. Можем ли мы надеяться силой сбросить римское ярмо? Где наше оружие? Где наши всадники и наши воины? Не имея ничего, кроме голых рук, разве мы можем напасть на римские войска, завоевавшие весь мир? Разве могут голодные зелоты из пустыни победить вооруженные тысячи Цезаря? Какая глупость! Безумие! У нес нет средств на восстание, нет защиты от римлян. Мы должны быть терпеливы, должны переносить оскорбления, которыми они нас подвергают, и должны просить Нерона прислать нам другого прокуратора, чтобы заменить этого мерзкого сына мясника Гессия Флора.

При ее словах я вздрогнул, потому что испытывал симпатию к евреям, которых давили, словно они находились под ладонью подлого тирана.

-- Цезарю лучше поскорее прислать замену, -- сказал я. -- Народ долго не выдержит этот грабеж. Флор и правда не лучше бандита.

Тут я вновь вздохнул, размышляя, до какого упадка дошел Рим, если он, чьим законам когда-то завидовал мир, доверил такому преступнику, как Флор, управлять целой провинцией. И я даже дошел до того, что сказал, что временами испытываю стыд за то, что зовусь римлянином. Услышав от меня эти слова, Мариамна обняла меня и ее глаза заблестели странным блеском, причину чего я не мог понять.

-- Скажи это еще раз, -- попросила она. -- Скажи еще раз, что ты стыдишься их, Луций.

-- Когда римляне ведут себя как варвары и нарушают собственные законы, я стыжусь, что я тоже римлянин.

-- Через некоторое время мы сможем слегка облегчить ношу этого стыда, -- заметила Мариамна.

Я был несколько озадачен и стал пылко просить Мариамну объяснить, что она имеет в виду. Она ничего не ответила на мои вопросы, сказав, что дала клятву хранить молчание, но что когда я достигну совершеннолетия, смысл того, что она сказала, станет мне ясен.

-- Сказать больше я не могу, -- объявила она. -- Скоро ты узнаешь правду. Твои слова были мне приятны. Теперь я знаю, что ты не презираешь мой народ.

-- Как я могу их презирать! -- воскликнул я. -- Я ел ваш хлеб, и я родился под вашим небом. Кроме того существует еще и Ревекка.

-- Да, -- подтвердила Мариамна, -- есть Ревекка.

Из-за драпировок она посмотрела во внутренний двор, находящийся внизу.

-- Скоро она будет здесь, -- произнесла она. -- О мой Луций, ты ловишь птичку, которую нелегко поймать.

Я преисполнился страдания и стал умолять ее сказать мне правду. Правда ли, что девушка смеется надо мной, как она смеялась над многими другими, изображая любовь, которую она на самом деле не испытывала? Ведь Ревекка была большой мастерицей в этом искусстве, известном каждой красавице, предлагая, казалось бы, наслаждение и все же отказывая в нем, внешне уступая и все же твердо сопротивляясь, будучи мягкой и жестокой, пылкой и холодной, нежной и резкой в одно и то же время. Короче, она была кокеткой, и хотя ей было всего семнадцать лет, знала все трюки, которыми пользуются женщины, чтобы в цепях вести мужчин по каменистой дороге любви. Но Мариамна, хотя и была мудрой женщиной, не могла предложить мне ничего утешительного, говоря о Ревекке.

-- На твоем пути будет много препятствий, ведь дочери первосвященника очень трудно выйти замуж за нееврея. Но перед ее приходом пусть одна из девушек отведет тебя в ванную комнату и сделает тебе массаж, а я дам тебе чистую одежду, потому что не годится вести любовные разговоры в разорванной туник и с кровью на руках.

Таким образом она отвела меня в ванную комнату, которая была построена в нижней части дома. Эта была комната отделанная бледно-зеленым мрамором, очень приятным на глаз, с водой изливающийся из пасти змеи, вырезанной в порфире. Здесь она созвала девушек рабынь, которые сняли с меня разорванную тунику, омыли мое тело и при этом были очень вольны на язык, обсуждая прелести его частей и белизну моей кожи, которая и правда была гладкой и мягкой как у девушки. Потом Мариамна принесла мне одежду из тонкого полотна, богато вышитую и украшенную драгоценными камнями, и пару чудесных коринтийских сандалий. Во все это девушки и надели меня, пока Мариамна мазала целебной мазью мою царапину под глазом, отмечая при этом, что когда молодой человек собирается на свидание со своей любимой ему не следует лезть в драку. После этого она хитро соединила духи и лекарства, заметив, что в вопросе влечения мужчин и женщин запахи имеют очень важную роль.

-- Чтобы привлечь мужчину, -- сказала Мариамна, -- женщина должна брать тонкие духи, например из сандалового дерева или мирры, а так же ароматический бальзам, известный как бальзам из Гилеада. Но чтобы привлечь женщину, мужчина должен использовать животные запахи -- мускас и цебетин, осторожно смешанный с маслом бергамота, потому что женщина, не смотря на свою нежность и утонченность поведения, даже еще ближе к зверям, чем мужчина.

После чего она помазала меня в разных местах своими ароматичными мазями, которые придали мне по настоящему благородный животный запах. Девушки напомадили мои волосы, завили их, завязали на моих ногах сандалии, уложили складки моей чудесной туники и, будучи нахальными распутницами, то и дело щекотали и целовали меня. Но Мариамна шикнула на них, заявив, что я не для них, и повела меня в свою богато обставленную комнату ожидать Ревекку.

-- Я знаю, -- произнесла она, -- что сегодня кровь кипит в твоих жилах. Но будь осторожен, мой Луций. Еврейские девушки не похожи на гречанок и римлянок, которые расстаются со своей девственностью с той же готовностью, с которой скидывают пояски. Тот, кто слишком пылко тянется к соблазнительному плоду, падает с дерева и сворачивает шею.

С этими словами она вышла во внутренний дворик, а я стал смотреть сквозь драпировки и увидел, как прибыли крытые носилки, которые несли четверо мускулистых нубийцев. Мое сердце забилось еще сильнее от возбуждения, когда Ревекка вышла из носилок и через несколько мгновений появилась передо мной в комнате. Должно быть, вы не знакомы с тем видом красоты, которым обладают эти юные еврейки. Действительно, ничто не может сравниться с этой юной свежестью, этим контрастом молочной кожи и темных волос, этими изгибами девичьего тела только только обретающего зрелость, глазами, обещающими и отчужденными, длинными темными ресницами, губами, созданными для поцелуев, полной молодой грудью. Правда, как часто утверждал отец, будучи знатоком женской красоты, эти еврейки не слишком хороши в возрасте и часто к концу жизни сильно полнеют, но в те времена я мало думал о будущем, а жаждал лишь радостей настоящего. И я не мог представить себе ни одну женщину, даже бессмертную Афродиту, которая могла бы предложить мужчине большее наслаждение, чем Ревекка в совершенстве своей юности.

Легко войдя в комнату, она подошла ко мне, мельком взглянула на Мариамну, словно шаловливый ребенок, решивший совершить то, что не должен делать, обхватила руками мою голову и поцеловала прямо в губы. Кровь взыграла во мне, я шагнул вперед, чтобы вернуть ей ласку с лихвой, но она ловко отступила прочь и лукаво посмотрела на меня. Ее веселые глаза оглядели меня с моих напомаженных кудрей до коринтийских сандалий, и я не сомневаюсь, что она заметила мой благородный животный запах, так как им пропахла вся комната.

-- Привет моему благородному Цезарю, -- воскликнула она. Так она меня обычно встречала, но боюсь, причина была не в ее уважении, а в ее насмешливости. -- Подумать только, они сделали тебя красивым как юного Аполлона. Но почему же у тебя подбит глаз? Ты подрался?

При ее словах я коснулся пальцем глаза, который, несмотря на все ухищрения Мариамны, заплыл и переменился в цвете, после чего поведал о случившемся во дворе неевреев. Услышав мой рассказ о драке, Ревекка рассмеялась и заявила, что новость придется по душе ее брату Элеазару.

-- Он все больше жаждет войны, -- сообщила она. -- Была бы его воля, он бы завтра же объявил войну Риму. Отец еле его сдерживает. Элеазар считает себя вторым Иудой Маккавеем.

Мариамна вздохнула и громко заявила, что лучше бы Элеазару никогда не рождаться на свет, потому что брат Ревекки был колючкой в мирной партии Иерусалима. Высшие священники полагались на защиту вооруженной мощи римлян, без которых их бы в клочья разорвал народ, страшно ненавидевший их за вымогательства. Но этот Элеазар был патриотом, горячей головой и совсем не беспокоился о безопасности священников, но горел желанием вернуть своей стране утраченную свободу и изгнать с земли Иудеи чужеземцев, которые ею правили. Кроме того он командовал стражей Храма, единственного еврейского органа в Иерусалиме, члены которого имели право носить оружие. Позднее я много расскажу об этой страже Храма, потому что именно они обеспечили средства, с помощью которых началось восстание в Иудеи. В обычное время это были жалкие силы, состоящие из трех священников и двадцати одного левита, в чьи обязанности входило поддержание порядка в Храме. Но когда Элеазар возглавил эти силы, он тайно увеличил их, обучая священников и левитов обращаться с оружием, пока не получил под своей командой от восьмидесяти до ста вооруженных мужчин, готовых ко дню расплаты с римлянами. Из-за этого его отец, первосвященник Ананья, горько сожалел о том, что дал Элеазару командовать стражей Храма. Он бы с радостью лишил сына этого поста, но боялся гнева народа, ведь Элеазар был популярен и многие считали его спасителем, посланным Богом. И правда, хотя он стал моим злейшим врагом, ради справедливости я должен признать, что он обладал многими благородными качествами, будучи необыкновенно смелым и отважным, но ему не доставало хитрости и терпения, качества, которыми должен обладать человек, желающий стать великим полководцем.

Тем временем, тоном самого пылкого негодования Ревекка пожаловалась на тиранию брата, чья ненависть к римлянам дошла до того, что он не мог вынести, чтобы его сестра входила в дом, где бывают римляне.

-- И если бы он узнал, что я поцеловала одного из них, -- сказала она, -- он бы убил меня и тебя тоже, мой Цезарь, если бы смог тебя поймать. Он следит за мной словно ястреб и подкупает слуг, чтобы они сообщали ему, если я ухожу из дома. К счастью, большую часть времени он должен проводить в Храме, и потому я могу тайно уходить и приходить сюда, чтобы слегка развлечься. Даже когда мы были детьми, он пытался мною командовать. Можно подумать, что он не брат мой, а отец. Но я все равно поступаю по своему. Даже еврейская женщина имеет свободу.

Она непокорно вскинула голову, так что ее золотой головной убор зазвенел, и шаловливо взглянула на Мариамну.

-- Элеазар не одобряет тебя, -- сказала она. -- Если он узнает, где я, он явится сюда и устроит скандал.

Мариамна улыбнулась.

-- Существует немало людей, которые меня не одобряют, -- ответила она. - И все же из всех я больше всего опасаюсь твоего брата. Я боюсь не его лично, потому что считаю его мальчишкой, причем испорченным мальчишкой. Но мы, жители Иерусалима, напоминаем людей, стоящих на горе сухих дров. Одна искра способна уничтожить всех нас, и твой брат относится к тем глупцам, что способны дать эту искру. Из-за этого то я и боюсь его.

После этих слов Мариамна произнесла какое-то извинение и оставила меня наедине с Ревеккой, которая с лукавым огоньком в глазах задорно смотрела на меня. Мое сердце колотилось от переполняющих меня чувств, но я сдержал свое желание и не обнял ее. Вместе с любовью я испытывал и неловкое чувство, что она смеется надо мной, потому что временами она обращалась со мной как с ребенком, и хотя я и правда был молод, меня обижало подобное обращение.

-- Вскоре, -- произнес я, касаясь золотой буллы, свисающей с шеи, -- я уже не буду носить этого символа несовершеннолетнего. И моя туника с пурпурной полосой будет заменена на шерстяную тогу. Я встану взрослым и буду свободен.

-- Действительно, -- мягко согласилась Ревекка. -- И что ты будешь делать, мой Цезарь?

-- Почему ты называешь меня Цезарем? -- раздраженно воскликнул я. -- Сколько бы ты не говорила со мной, ты всегда смеешься, словно в глубине души презираешь меня за то, что я римлянин.

Она смяла между пальцами поясок и опустила глаза.

-- Мне так трудно встречаться с тобой, Луций. Я все время под надзором. За мной следят. Мне стало почти невозможно выйти из отцовского дома. Иерусалим напоминает тюрьму. Здесь едва можно дышать. У меня совсем нет свободы.

Она вздохнула, словно была физически угнетена, и я понял ее чувства. Сама атмосфера Иерусалима в те дни сгустилась, насыщенная неясной угрозой. Я шагнул к ней, но по прежнему сдерживал желание взять ее на руки.

-- Ревекка, -- взмолился я, -- уедем отсюда. Уедем со мной.

-- Разве я могу? -- ответила она. -- И куда мы пойдем? На что мы будем жить?

-- На деньги, которые отец обещал мне, после того, как я достигну совершеннолетия. Нам их вполне хватит. Мы можем жить в Александрии или в Риме или бороздить море вокруг Крита или Кипра. Мы можем даже жить в провинциях Испании или Галлии. Мир велик, почему мы должны оставаться в этом городе? Это гневное, несчастливое место, и в любой момент здесь может разразиться война. Ты даже лучше меня знаешь, какая опасность нависла над Иерусалимом.

-- Да, -- произнесла она. -- Я знаю опасность. Мариамна права. Мы напоминаем людей, стоящих на сухих дровах. Малейшая искра погубит нас.

-- Тогда уедем! -- закричал я. -- Чего ты достигнешь, оставаясь здесь?

При мысли о путешествии в далекие земли ее глаза вспыхнули, ведь она никогда не видела мира, но с рождения жила за стенами Верхнего города.

-- О Луций, -- заговорила она, -- ты правда увезешь меня отсюда? Как хорошо нам могло бы быть вместе, когда никто не будет следить за нами.

-- Тогда идем. Тебя здесь ничего не удерживает.

-- Увы, слишком многое удерживает, -- воскликнула она. -- Должна ли я покинуть единственно известное мне место, ослушаться родителей и навлечь на себя их проклятие? Должна ли я пойти на все это ради римлянина? Римляне не похожи на евреев. Они неверные мужья. Они дарят девушкам-рабыням то, что должны беречь для своих жен. Я знаю. Мариамна рассказывала мне.

-- В отношении меня это не так, -- ответил я. -- Я буду верен.

Она улыбнулась и игриво ударила меня кончиком пояска.

-- Верен? Может быть ты будешь верен, пока мое тело сохраняет молодость, а лицо доставляет тебе удовольствие. Но когда на моем лбу появятся морщины, и я постарею, тогда ты покинешь меня и станешь утешаться с юными рабынями, которых сможешь купить на рынке. Таковы обычаи римлян.

-- Клянусь Юпитером, -- объявил я, -- что никогда не брошу тебя ради рабыни.

Она покачала головой и задумчиво посмотрела на меня.

-- Так ли велика эта клятва? Ах, как легко давать обещания. Но, возможно, ты прав, возможно ты и вправду будешь верен... Что же касается Иерусалима... О Луций, я боюсь покидать эти стены. Если Элеазар узнает, что я ушла с тобой, он будет преследовать нас, даже если мы улетим на край земли.

Она содрогнулась.

-- Он скорее убьет меня, чем позволит выйти замуж за римлянина.

-- А если бы я был евреем, -- произнес я, -- ты бы тогда вышла за меня замуж?

-- Не могу сказать, -- ответила она, потому что, это было в ее характере, она не могла противиться искушению, своей болтовней все время держать человека в тревоге. Однако взгляд, которым она меня одарила, казалось опровергал неуверенность ее слов.

-- О Луций, все могло бы быть проще! Почему ты родился римлянином? Почему ты не еврей?

На что я гневно спросил, как же помочь мне, такому, как я есть.

-- Во всем виноват ваш закон, -- кричал я. -- Почему вы так презираете чужеземцев, деля все человечество на евреев и неевреев? Почему вы запрещаете браки с чужеземцами? Римляне женятся на ком хотят. Разве вы лучше римлян?

-- Не я устанавливала законы, -- заметила Ревекка. -- Это было сделано Моисеем. Без сомнения, когда наши праотцы странствовали по пустыне, подобный закон был необходим для поддержания чистоты. Потому что мужчины жаждали иноплеменных женщин, а женщины... кто знает? Может быть они жаждали чужих мужчин, мой Цезарь.

Она посмотрела на меня. В ее глазах появился такой побуждающий блеск, что я уже не мог сдерживать свое желание. Схватив ее в объятия, я стал целовать ее в губы с такой дикой страстью, что она могла бы подумать, что я собираюсь разорвать ее. Однако при этом она не была огорошена, а страстно упивалась моими поцелуями, пока я, не унесенный своей страстью, не бросил ее на ложе и, учитывая вызов, пошел бы до конца, если бы она как угорь не вывернулась бы из моих объятий, оставив меня лежать на спине, обнимая шелковую подушку.

-- Довольно, -- сказала Ревекка, слегка покраснев от возбуждения, вызванного объятиями, но стараясь в то же время выглядеть добродетельной и не одобряющей мое поведение. -- Или ты считаешь, я одна из девушек для развлечения, которыми ты можешь насладиться лишь позвав их? Римлянин! Ты не лучше зверя.

-- Ты провоцируешь меня, -- рассердился я. -- Ты играешь со мной.

-- Я не играю, -- запротестовала Ревекка. -- Но ты слишком торопишься. Я не девушка для развлечения.

-- Если ты не девушка для развлечений, почему ты ведешь себя как они? Если ты не любишь меня, по крайней мере перестань насмехаться надо мной.

Она вновь покрутила кончик своего пояска, как делала всегда, когда была расстроена или озадачена.

-- Я ничего не знаю о мире за пределами этих стен. Могу ли я быть уверена, что если бы я пошла с тобой, то продолжала бы тебе нравиться? Ты не моей веры. Ты не почитаешь моего Бога. Ты поклоняешься римским идолам: Юпитеру, Марсу, Венере и всем остальным. Должна ли я, дочь первосвященника Ананьи, выйти замуж за человека, который поклоняется вырезанным образам? Нам запретил это Моисей, наш законодатель, и мы всегда считали это главным запретом.

-- Меня не волнуют римские боги, -- ответил я. -- Разве я не родился и не вырос в Иудее? Разве я не сидел у ног рабби Мелкиеля и не изучал Тору и пророков?

-- Это правда, -- признала она, -- на даже это не сделает тебя в глазах моей семьи евреем. Существует так много трудностей, Луций.

-- Если бы ты любила меня, -- заявил я, -- мы смогли бы преодолеть трудности.

Она вздохнула и не ответила, а, отвернувшись от меня, вышла из комнаты, чтобы присоединиться к Мариамне, которая сидела у фонтана во внутреннем дворике, слушая свою рабыню, играющую на флейте. Мы присоединились к ней и в молчании сели, слушая некоторое время нежную мелодию, сливающуюся с шумом падающей воды. Когда рабыня ушла, Ревекка повернулась к Мариамне.

-- Луций хочет, чтобы я покинула Иерусалим, -- сообщила она. -- Он бы взял меня в Рим или Александрию. Он не знает, до чего тяжело это было бы для меня. Я рассказывала тебе о планах Элеазара?

-- До меня дошли кое-какие слухи, -- ответила Мариамна. -- Как я поняла, болтали, что на прошлом пиру, который мы устроили, ты танцевала в присутствии Луция, а так же Метилия и Септимия.

-- Он боится за мою добродетель, -- сказала Ревекка, довольно многозначительно глядя на меня. -- Он считает, что для того, чтобы уберечь меня от дурного, я должна выйти замуж.

-- Действительно, тебе следует выйти замуж, -- согласилась Мариамна. -- Тебе уже семнадцать. Когда дыня созрела, ее надо есть. Когда девушка созревает, она должна выйти замуж.

Ревекка, соглашаясь, кивнула и шаловливо выставила грудь. Действительно, ее груди были круглыми, словно дыни и почти такими же большими, так что в этом она была прекрасно оснащена.

-- Мой отец не возражает против танцев перед римлянами, -- сказала она. -- Все, что усиливает дружеские чувства между нашими народами, встречает его одобрение. Но когда дело доходит до вопроса о моем браке с римлянином, он думает иначе. Элеазар говорил с ним, и они пришли к соглашению. Они уже решили, за кого я должна выйти замуж.

При этом известии я побледнел и яростно спросил, почему она ничего не сказала мне об этих планах. Волна ревности заполнила все мое существо.

-- Кого они выбрали? -- требовательно сказал я. -- Назови имя!

-- Его имя Иосиф бен Менахем, -- ответила Ревекка.

Мое сердце упало, потому что хотя я и не встречался с этим человеком, я знал, что он был из древней еврейской семьи, богатой и хорошо известной как в Иерусалиме, так и в Вавилоне. Я не мог отрицать, что это был грозный соперник.

-- Ты... ты не любишь его? -- спросил я. -- Ты не любишь этого человека?

-- Мой отец хочет, чтобы я вышла за него замуж, -- сказала Ревекка.

-- И ты выполнишь отцовскую волю?

-- О Луций, разве могу я поступить иначе! -- воскликнула Ревекка. - Даже римлянка не может выйти замуж за того, кого она выбрала, а среди нас, евреев, отцовское слово закон. Что касается любви, то ничего не могу сказать. Он хороший человек. Я знаю его с детства. Он будет верным мужем, и кроме того он из моего народа.

Я вновь столкнулся с этим -- с невидимой преградой, которую евреи воздвигают между собой и остальным человечеством. Отчаяние сокрушило меня, ведь я был не в силах изменить свое происхождение. Мариамна, видя мои страдания, вернулась к тайне, которую упоминала раньше.

-- Не отчаивайся, мой Луций, -- заявила она. -- Через некоторое время ты узнаешь правду о себе. Не приходи в отчаяние из-за того, что она так хвалит этого Иосифа. Она делает это, чтобы помучить тебя. Он не получит ее.

-- Я убью его, если он прикоснется к ней! -- в ярости закричал я, но сразу же почувствовал, как это глупо, потому что Ревекка только смеялась, лукаво глядя на меня.

-- Ты почти такой же бешенный как Элеазар! -- воскликнула она. - Он говорить, что убьет тебя, если ты коснешься меня. Ты говоришь, что убьешь Иосифа, если он коснется меня. Неужели все мужчины такие же дикие как эти? -- спросила она у Мариамны.

-- Большинство, -- ответила Мариамна. -- Мужчины такие глупцы.

-- Бедный Иосиф, кого, интересно, убьет он? -- заметила Ревекка. - Кажется было бы справедливо, если бы и он решил кому-нибудь мстить. Но Иосиф кроток, как ягненок. Кроме того убийство противно его убеждениям. Ты знаешь, что я о нем слышала?

Она встала и неожиданно устремилась к Мариамне, прошептав ей на ухо несколько слов, которые ошеломили Мариамну, так что она пробормотала:

-- Кто бы мог подумать!

И Ревекка, взяв с меня клятву хранить тайну, считала по некоторым причинам интересным делить со мной свой секрет, который заключался в том, что этот Иосиф, за которого выдавали Ревекку, был тайным последователем рабби Иисуса и считал его мессией.

-- И значит он не станет убивать, -- сообщила Ревекка, -- потому что эти последователи рабби Иисуса утверждают, что люди должны любить друг друга, а не ненавидеть, и "во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними".*

* Евангелие от Матфея гл. 7-12 (прим. переводчика).

Так я впервые услышал об этом учении, которое и правда было благородным и ценным, хотя мало людей, применяющих его на практике. Но знание этого не облегчало ревности и гнева, которые я испытывал к Иосифу. Хотя частью своего существа я чуть было не начинал ненавидеть Ревекку за то, что она так со мной обращалась, все же я не мог вынести мысль, что потеряю ее или увижу, как ее красота радует другого мужчину. Мариамна как могла утешала меня, говоря, что когда я узнаю правду о себе, все предстанет передо мной в ином свете.

-- И потому не расстраивайся, -- сказала она, -- сегодня на пиру я хочу видеть счастливые лица. У нас будет римский вечер, потому что сегодня придет командующий крепостью Антония Метилий, а так же центурион Септимий. Рабби Малкиель почитает свои новые переводы. Если же нам надоест разговаривать, девушки будут танцевать для нас. Так мы возьмем лучшее от двух миров, мой дорогой, и усилим дружеские чувства между евреями и римлянами.

****

Перед тем как описать пир в доме Мариамны, позвольте мне поговорить о состоянии земли Иудеи, потому что именно так мы сможем проникнуть в предназначение судьбы и понять, как такое страшное несчастье пришло на эту землю. Иудея бедная страна, гористая, бесплодная, жаркая и очень скудная дождями. Большую ее часть составляет пустыня, и там нет достаточного количества рек, чтобы обеспечить достаточно воды для цветения пустыни. Даже та вода, что имелась, использовалась недостаточно хорошо, потому что древние каналы, что когда-то проводили воду в пустыню, забились и заглохли, и никто из правителей страны не старался вычистить их, мало заботясь о процветании народа. И потому между народом и правителями образовалась огромная пропасть, гораздо глубже ущелья, что разделял Иерусалим. Среди народа можно было встретить бедность, голод и отрепье, а в то же время священники владели домами, напоминающими дворцы, и жили как цари. И это было причиной падения Иерусалима, потому что народ ненавидел священников за их поборы, а священники ненавидели народ, потому что боялись его. И вот, когда началось восстание, народ сражался не только против римлян, но и против правящих священников и полностью уничтожил их. Но уничтожив своих лидеров, они обеспечили собственную гибель, потому что не было других для руководства народом, и они растратили в междоусобице силы и средства, которые могли бы использовать против римлян.

Главные священники и их семьи составляли аристократию Иерусалима. В руки этих привилегированных семей постоянно тек поток золота, вымогаемый из народа всеми доступными способами. Народ был обязан не только платить налоги на свои жертвоприношения, но их принуждали и множеством других способов увеличивать богатства священников. Беднейшие крестьяне из Шарона и Галилеи, беднейшие рыбаки с Геннесаретского озера должны были платить десятину со своих товаров перед тем как продать их в Иерусалиме. Более того, даже чтобы привести свои товары в город они должны были платить, потому что у каждого брода, перекрестка дороги и у каждых городских ворот, поджидали сборщики налогов. И если человек отказывался заплатить или же не мог заплатить, его товар объявлялся нечистым, и ни один человек в городе не осмеливался его купить. И ко всему прочему народ должен был платить множество иных налогов, потому что римляне тоже их собирали и были ничуть не менее хищными чем священники. Они налагали налоги на соль, налоги на одежду и кожу, поголовную подать и земельный налог. Думаю, они обложили бы налогом и воздух, если бы знали, как это сделать. И горе крестьянину или рыбаку, который бы не смог заплатить. У него бы забрали лошадь или корову, были бы конфискованы его земли и орудия. У рыбаков забирали даже сети. Но эти несчастливые не были бы проданы вместе со своими семьями, как это делалось в Риме, потому что еврейские законы запрещается превращать ближних в рабов. Однако несчастные были бы благодарны за такую судьбу, ведь хозяин по крайней мере кормит своих рабов. И потому, не имея другой возможности наполнить желудок, крестьяне или рыбаки, ограбленные сборщиками налогов, в свою очередь становились грабителями, так что в стране было полно разбойников, и никто не путешествовал в одиночку или без оружия, не рискуя жизнью. Тем временем земля, которая раньше принадлежала неимущим, оставалась необработанной и превращалась в пустыню, таким образом хищничество сборщиков налогов губило их намерения, ведь источник богатства иссыхал, и страна, которая и так была бедна, становилась еще беднее.

Вымогательства сборщиков налогов были не единственными источниками богатства священников. Со всего мира, где бы ни существовали еврейские общины, в Храм стекался поток сокровищ, и многие из этих сокровищ прилипало к рукам священников. Постоянно в годы величия Иерусалима, в святой город прибывали посланцы и с песнями ликуя шли к Храму, неся в сосудах и золотых корзинах свои дары. Часто богатые евреи завещали Храму все свое состояние и размер некоторых даров потрясал воображение. Весь драгоценный металл, что покрывал мощные ворота в стене вокруг Святилища, золото с одной стороны и серебро с другой, было даром сказочно богатого еврея Алибарха из Александрии. Не только богатые приносили дары. С приходом каждого урожая смиренные крестьяне, пастухи, садоводы шли в Храм, неся в своих натруженных руках первые плоды со своих полей или от стад или садов, лучшие снопы с зерном, чудесные фиги, самый сладкий виноград, жирнейших козлят и ягнят, выбранных с любовью и отдаваемых с радостью тому богу, от которого исходит и добро и зло. И правда, хотя сам он голодал, этот бедный народ никогда не жалел своих первинок, и по доброй воли отдавал их. Однако не Бог наслаждался лучшими гранатами и фигами или лакомился жирными волами и овцами, ведь Бог не нуждался в человеческих дарах и не ел мяса животных и плодов земли. Как и в случае с жертвами, все это доставалось не Богу, а священникам, которые жили этим.

Я не хочу заставить вас полагать, что все это изобилие поровну делилось между священниками. Большая часть богатства доставалась членами нескольких привилегированных семей, из которых выбирали первосвященников. Низшее священство жило в бедности, добывая себе на пропитание тем, что продавали шкуры животных, принесенных в жертву в Храме. Они жили в беднейшей части Нижнего города и когда поднимали глаза, то могли видеть дворцы священников, расположенные на вершине горы Сион, где в роскоши жили некоронованные правители Иерусалима, окруженные слугами и большим количеством детей. Эти дети священников, достигая совершеннолетия, ничего не делали и окруженные богатством, начинали рассуждать и вести себя в чужих евреям традициях. Они все время жаждали новых ощущений и поблажек. Искусство и философия греков, а так же роскошь римлян смягчили строгие правила, которых они должны были придерживаться. Уже даже во времена Ирода, греческие и римские обычаи стали влиять на поведение еврейской аристократии и, как это не может показаться странным, на тех, кто был ближе всего к Храму и его священным ритуалам, кто был наиболее подвержен дружбе с чужеземцами и их обычаями, представляемыми Иродом и усиленными царем Агриппой, который получил образование в Риме и держался скорее как римлян, чем как еврей. И хотя внешне это молодое поколение священнических семей придерживалось строго ортодоксальных взглядов, тайно они насмехались над ритуалами собственной веры. Они разбирались в философских концепциях греков, цинично подвергали все сомнению и были исполнены скептицизма. При этом они еще были и искустными лицемерами, потому что внешне никак не проявляли отсутствие веры, но на публике изображали себя правоверными законодателями, как если бы каждый из них был маленьким Моисеем на горе Синай. Однако среди своих на тайных ночных пирах, которые они устраивали в честь богатых римлян, они отбрасывали прочь жесткие запреты, налагаемые традицией, и потакали обычаям, распространенным в Риме и Александрии, смешивая удовольствия Эроса и Психеи.

Дом Мариамны в Верхнем Рынке обеспечивал место для этих испорченных баловней, здесь они могли тешить свои страсти при определенном благоразумии. Для нее это было и приятно, и доходно, ведь она получала подарки, во много раз превосходящие суммы, что тратила на пиры. Кроме того ей очень нравилась молодежь и она наслаждалась, наблюдая ее жизнерадостность, когда вино и танцы девушек-рабынь освобождали их от ограничений жестких традиций и они все меньше и меньше оставались иудеями, а все больше и больше становились язычниками. Тем не менее пиры у Мариамны никогда не бывали грубыми, как это происходило в таких ситуациях в Нероновском Риме. В доме Мариамны не было "изрыгалищ", потому что она следила, чтобы неподобающем образом не напивались до тошноты. Даже любовные наслаждения были ограничены. Девушки не танцевали нагими, как это делалось в Риме, но надевали на свои юные тела газовые туники, которые частично скрывали, частично открывали, возбуждали чувства более тонкие, чем нагота сама по себе. Не терпела Мариамна и тех противных природе обычаев, что были так распространены в Риме. Она была недовольна, когда пользовались девушками, еще не вышедшими из детского возраста и не созревшими для любви, хотя использовать таких детей стало очень модно в Риме со времен Тиберия, который был большим любителем такой любви. Не предлагала она своим гостям и мальчиков, не смотря на тот факт, что греки были очень привержены к таким забавам и считали любовь мальчика более желанной чем любовь девушки. Но у евреев подобно считалось запретным, потому что их закон запрещал им мужеложество и утверждал, что город Содом был уничтожен огнем и расплавленной серой из-за приверженности содомских жителей этой любви.

В тот вечер пир проходил во внутренним дворике под звездами, так как погода была очень теплая, а воздух столь спокоен, что пламя от масленных светильников еле-еле колебалось. С трех сторон от фонтана были установлены столы, а кушетки для гостей были поставлены с внешней стороны стола, оставляя в центе пространство для рабов, приносящих еду. Фактически, это был типичный римский триклиниум, потому что в принятии пищи евреи заимствовали обычаи у римлян, точно так же как в делах субботы римляне заимствовали обычай евреев. Что касается гостей, то их было немного, так как Мариамна терпеть не могла большие сборища. Здесь были два молодых аристократа Горион бен Никодим и Симон бен Киафа, две молодые женщины, говорящие по гречески с ионийским акцентом, чьих имен я не помню, центурион Септимий и Метилий, блистательный в своем фигурном нагруднике военного трибунала, а так же Ревекка, Мариамна и я сам. Метелий занял почетное место, что было неизменной политикой Мариамны, когда бы римляне не приходили к ней в дом, прилагать все усилия, чтобы польстить им, надеясь таким образом усилить их добрую волю. В этом она добилась некоторого успеха, и в крепости было немало тех, кто испытывал симпатию к евреям и желал им добра, особенно Метилий, командующий гарнизоном. Фактически этот Метилий находился под большим влиянием веры евреев и был почитателем рабби Малкиеля, о котором я уже рассказывал. Особенно он любил слушать, как рабби читает свои переводы иудейских текстов, и хотя эти тексты уже давно были переведены семьюдесятью учеными при Птолемее Филадельфе, рабби Малкиель вновь переводил их на греческий, так как был большим ученым и считал старый перевод неточным.

И здесь я должен отметить, что эти еврейские раввины, вроде рабби Малкиеля, оказывали огромное влияние на народ, который, потеряв веру в своих верховных священников, обратился за духовной пищей к раввинам. Между раввинами и простыми людьми не существовало такой пропасти, что разделяло народ и священников. Очень часто раввины были бедны, как например, этот рабби Малкиель, он был простым сапожником и жил в бедном доме в Нижнем городе. Тем не менее его очень уважали за ученость, и когда он приходил в Храм, его сразу же окружали последователи, многие из которых были чужеземцами, ведь он учил не во внутреннем дворе, а во дворе неевреев у ступеней, ведущих в крепость Антония. Из-за влияния на Метилия, Мариамна пригласила его на пир, и странно было видеть среди этих богато одетых юношей и девушек его старую бедную одежду, неряшливую седую бороду и завитки у ушей. Вино он пил умеренно, мало ел, но никогда не высказывал неодобрения или порицания и в этом очень отличался от фарисеев. Его глаза были веселы, он радовался шуткам и не считал ни одного человека и ни одно место нечистым, но свободно дарил свою мудрость всем, кто об этом просил, и шел туда, куда его звали. Как я узнал позднее, он и вправду был последователем рабби Иисуса, которого считал Мессией, и его учение имело этот источник, но в те дни христиане, как они потом стали себя называть, вряд ли отделяли себя от иудеев. Рабби Иисус воспринимался многими как всего навсего один из многих добрых равинов, что смело выступает против узости фарисеев, алчности священников и самомнению книжников. Этот рабби Малкиель также принадлежал к партии мира и был противником зелотов, жаждущих войны с Римом. Поэтому он учил и твердо верил, что хотя Рим завоевал Иудею, Иудея когда-нибудь обратит процесс вспять и завоюет Рим, но не мечами и копьями, а духовным оружием. В этом смысле, подобное бескровное завоевание было величайшей надеждой рабби Малкиеля, и он не переставал твердить своим ученикам, что это должно быть целью каждого, кто жаждет называться слугой Божьим. "Вооружитесь оружием духа, - говорит он. - Ибо с ним вы сможете завоевать весь мир, потому что с вами пребудет Бог. Мечом мы лишь добьемся собственной гибели, ибо Бог не в человекоубийстве, но в мире и любви".

Метилий, командующий гарнизоном, разделял надежды рабби на сохраниние мира в Иудее. Он совсем не походил на римских офицеров этот Метилий, будучи мягким, пухлым и каким-то меланхоличным. Так как он не нажил серьезных врагов и был очень добросовестным, он смог возвыситься до значительного поста, потому что в качестве командующего крепостью Антония фактически контролировал Иерусалим, а тот, кто контролировал Иерусалим, контролировал и всю Иудею. Он неохотно правил бурлящим городом и мечтал о том дне, когда сможет уйти в отставку и посвятить себя поэзии, так как под своим нагрудником он был тоскующим поклонником искусства. Кроме того, будучи знаком с греческими и римскими авторами, он сильно полюбил еврейскую поэзию, и когда мы сидели у фонтана, попросил рабби Малкиеля продекламировать строки из их священных поэм.

-- Я люблю, люблю их, -- кричал он.

Он был уже пьян и преисполнен скорбных чувств.

-- Ох! Эта ваша поэзия сожаления и покаяния. О, до чего вы, евреи, преследуете себя сожалением. Это ваше понимание краткости жизни, мимолетности всего на земле. Вы смешиваете вино с мирром, чтоб придать ему оттенок горечи. Ах, дорогие друзья, я плачу, когда думаю, чем он мог быть, и что я есть. Читай. Говори о нашей мимолетности и ничтожности.

Рабби Малкиель был рад подчиниться приказу.У него была удивительная память, и он любил звучание древних еврейских поэм в их греческой форме. Мягко раскачиваясь из стороны в сторону, он монотонным голосом заговорил о неопределенности краткого пребывания человека на земле.

Человек, рожденный женой,

Краткодневен и пресыщен печалями.

Как цветок, он выходит и опадает.

Убегает, как тень, и не останавливается.

И на него-то ты отверзаешь очи твои,

И меня ведешь на суд с тобою? ...

Уклонись от него: пусть он отдохнет.

Доколе не окончит, как наемник, дня своего.*

* Книга Иова. гл. 14:1-6

Метилий закрыл глаза и с напряженным вниманием вслушивался в слова рабби Малкиеля, но Септимий, центурион, не обращал внимания на стихи, а с пренебрежением смотрел на Метилия, которого втайне презирал, считая его жалким дилетантом и старухой. Лакая вино, он объявил, что эта "поэзия сожаления" подходит только для слабаков, у которых нет ни сил, ни аппетита вдоволь пить из чаши жизни.

-- Это поэзия поражения, -- кричал он. -- Поэзия завоеванного народа. Когда римляне начнут писать такие поэмы, они тоже встанут на путь упадка. Лишь побежденные народы выказывают почтение закату. А те, кто побеждает, поклоняется восходу!

-- Это правда, -- сказал Горион бен Никодим, один из молодых еврейских аристократов, о которых я говорил ранее. Он был одет в великолепный наряд из серебряных нитей, который позволялось носить членам семей высшего священства. Его борода была завита по халдейской моде. На его лице лежала глубокая печаль, которую часто можно видеть на лицах евреев, когда они думали о многочисленных страданиях своего народа.

-- Это правда, -- повторил он. -- Наше солнце зашло. Давайте, по крайней мере, надеяться, что оно не зайдет в крови.

-- Закат в Иерусалиме всегда кровавый, -- заметил Септимий. - Когда смотришь на запад из крепости Антония, можно и правда подумать, что солнце опускается в кровавое море. Это предзнаменование, ученый раввин? Что означает этот кровавый закат?

-- Не могу сказать, -- ответил рабби Малкиель. -- После заката спускается тьма, а после тьмы снова должно взойти солнце.

-- Пророческая душа! -- воскликнул Метилий, выпивая еще одну чашу. - Дай мне сказать тебе правду, драгоценный рабби. Я надеюсь, что этот город будет жить в мире. Я люблю это место, не смотря на отсутствие удобств. Когда я вижу, как первые лучи солнца касаются золота Храма, и слышу звуки шофара,* приветствующего день, я ощущаю глубокое волнение. А потом я вижу толпы, стекающиеся к Храму, и бедные, оборванные люди тратят последний обол на скромную жертву, подносимую своему богу, и это умиляет меня. Против воли я чувствую, как мои глаза наполняются слезами, хотя я знаю, что это грабеж и суеверие, и что все, что достигает бедняк своей жертвой, это обогащает нескольких грабителей в высших священнических домах, у которых и так всего предостаточно. Разве не так, Горион?

* Изгибающаяся труба, сделанная из бараньего рога, в которую трубят на рассвете и закате (прим. автора).

Он хитро взглянул на Гориона бен Никодима, который покраснел и пробормотал что-то в свою халдейскую бороду.

-- Значит, я говорю правду, старик. Надеюсь, если солнце Иерусалима и вправду зайдет, оно зайдет не в крови, а в спокойствии. Этот город и так слишком часто видел кровь.

-- Редкие слова в устах римлянина, -- заметил рабби Малкиель. -- Хорошо, если бы все твои соотечественники думали так же.

-- Ах да. Ты думаешь о прокураторе, -- сказал Метилий. -- Позволь сказать следующее. Мы не во всем согласны с методами Гессия Флора. Я прав, Септимий?

Центурион взглянул на меня и скривился, но счел за мудрейшее промолчать.

-- В Иудее много волнений, -- продолжал Метилий. -- Это доходит даже до нас в крепости Антония. Неспокойствие, предчувствие зла. Надеюсь, что зло, которое предсказано, не придет, по крайней мере на моем веку. Я приглядел небольшую виллу в Галилее, недалеко от Тевериады, где я бы хотел в мире и покое закончить свои дни. Это приятное место, и лето там не такое жаркое как здесь, а абрикосы, растущие у Геннесаретского озера, вкуснейшие в мире. Конечно, я всегда могу вернуться в Рим, но после того, как столь долго прожил в Иудее, это будет нелегко.

Он замолчал, без сомнения мечтая о Геннесаретском озере и его абрикосах. Как и многие другие римляне, он столь долго прожил в провинциях Империи, что его связи со страной рождения ослабли, и под чужим небом он ощущал себя дома.

-- Я молюсь, чтобы твое желание осуществилось, -- сказал рабби Малкиель, -- чтобы ты мог закончить свои дни в покое у озера Геннесарет в Галилее и радоваться абрикосам, которые как ты правильно заметил, там самые вкусные в мире.

Тут Мариамна заметила, что разговор стал слишком мрачным, и что Метилию слишком рано думать о своих последних днях, и что впереди у него еще долгая жизнь. И, позвав музыкантов, она стала просить Ревекку показать Метилию значение юности, надежды и станцевать перед ним, чтобы вернуть ему радость жизни. На эту просьбу Ревекка, поднимаясь с кушетки, грациозно выступила на траву и улыбнулась Метилию. Она расстегнула и отбросила расшитый плащ, который носила, и танцевала в одном бесшовном льняном платье, которое для еврейских женщин было символом девственности, и которое они носили до самого замужества. Ее танец строился на древней еврейской любовной поэме, называемой "Песнь Песней", и которая действительно являлась прекрасной поэмой, столь же прекрасной, а возможно, и лучшей чем все, что написали греки. Это песня одновременно радости и сожаления, но в ту ночь радость, кажется, преобладала, потому что пришла весна, и воздух был напоен ароматом и теплом. И от этого обновления жизни движения Ревекки казались говорящими, когда она танцевала в свете факелов на фоне сверкающей воды фонтана.

Вот зима уже прошла:

Дождь миновал, перестал;

Цветы показались на земле;

Время пения настало,

И голос горлицы слышен в стране нашей

Встань, возлюбленная моя,

Прекрасная моя. Выйди!*

* Песнь Песней Соломона, глава 8:6 2:11-13

Но хотя ее танец был прекрасен, и хотя она бросала на меня много нежных взглядов, словно приглашение к любви касалось только меня, я не ощущал удовольствия, но испытывал глубокую печаль, охваченный ревностью и горечью. Я вволю пил чудесное вино Мариамны, да так, что весь двор, казалось, кружился перед моими глазами, и все же я не мог присоединиться к веселью остальных. И тогда Ревекка, видя меня таким безгласным, неожиданно остановилась, села рядом со мной на кушетку и, дернув меня за волосы, спросила, что случилось.

-- Что с моим Цезаре? -- спросила она. -- Мой танец не понравился тебе?

-- Твой танец мне очень понравился, -- неловко ответил я, -- но сегодня у меня плохое настроение.

-- Почему? Ты ревнуешь к Иосифу бен Менахему? Не моя вина, что у моего отца свои планы относительно меня.

Услышав слово "ревность" рабби Малкиель не мог не продолжить цитату из "Песни Песней".

Положи меня, как печать, на сердце твое.

Как перстень, на руку твою:

Ибо крепка, как смерть, любовь:

Люта, как преисподняя, ревность:

Стрелы ее -- стрелы огневые:

Она -- пламень весьма сильный. *

* Песнь Песней Соломона, глава 8:6

-- Действительно, -- воскликнула Ревекка, -- ты сжигаешь свое сердце без всяких причин. Идя сюда, улыбнись и прекрати смотреть так торжественно, или я уйду от тебя и поцелую Метилия.

И она послала нежный взгляд командующему гарнизона, который был уже пьян, и чей венок съехал ему на ухо, что придавало ему комичный вид. Он держался руками за пузо, а на его лице застыло восхищение.

-- Ах, -- произнес он, -- это излечило бы горечь сожаления.

Однако Ревекка и не подумала выполнять свою угрозу, и вновь обратила свое внимание на меня. Подняв бокал вина, который только что был наполнен одним из рабов, она приблизила руку к моей, настаивая, чтобы я выпил из бокала одновременно с ней. И когда мы вместе выпили, она стала так играть своими губами и округлыми юными грудями, что мое мрачное настроение сменилось страстью и толкнуло ее в мои объятия.

Теперь мы, казалось, продвинулись по пути александрийских оргий. Рабби Малкиель тактично удалился, а у каждого оставшегося мужчины появилась девушка. Септимий обнимался с одной из иониек, а любовные чувства Метилия были обращены на рабыню Мариамны, красивую девушку из Египта по имени Ирис. Что до Ревекки, то атмосфера кутежа и выпитое ею вино так ее возбудили, что я не мог пожаловаться на ее холодность. Все мое существо растворилось в волшебстве ее присутствия, тепле ее тела под моими жаждущими пальцами. Ее длинные, роскошные волосы выбились из под ленты, которая сдерживала их, и упали на меня потоком мягкой тьмы. От ее тела шел запах сандала и нарда, запах более возбуждающий чем сильнейшее вино. В близости наших объятий казалось, что все существо Ревекки охватило меня, обволакивая благоухающим трепетным покрывалом. Весь мир вокруг нас исчез. Мы не осознавали ни времени, ни пространства, ни даже других гостей, мигающих светильников, звездных небес над нами. Ничто не существовало для нас за исключения нашего желания. И действительно, столь властным был наш голод, что наша любовь могла бы побудить нас перейти границы, если бы в тот самый момент, когда наша страсть достигла наибольшей силы, с внешнего двора не донесся такой ужасный шум, что даже наше желание было сконфужено таким гамом и улетучилось как стая испуганных птичек.

Ревекка -- ее волосы растрепались, лицо раскраснелось, а грудь вздымалась от быстрого дыхания -- высвободилась из моих объятий и тревожно взглянула на ворота. Другие любовные пары тоже отодвинулись друг от друга, когда один из привратников-нубийцев Мариамны, в ужасе вытаращив глаза, вбежал во внутренний двор и бросился к ее ногам.

-- Элеазар! Элеазар бен Ананья! -- кричал он. -- Он пришел. Он взобрался по стене. Пощади, пощади меня!

Ревекка охнула, отскочила от меня, торопливо стараясь придать волосам хоть какой-то порядок. Что же касается несчастного нубийца, то у него были основания для страха, потому что Мариамна предупредила привратников, что если Элеазар с помощью любых средств попадет к ней в дом, то она будет их пороть, пока мясо не отвалиться от костей.

Тем временем второй нубиец дрался с Элеазаром, стараясь помешать ему войти во внутренний двор. Но хотя раб был силен, Элеазар свалил его ударом в голову, стремительно вошел во внутренний двор и встал перед нами.

Брат Ревекки, кому судьбой было предназначено сыграть такую важную роль и в моей собственной жизни и в жизни города Иерусалима, появился среди нас той ночью все еще в облачении командующего храмовой стражи, хотя при нем и не было меча, потому что ему позволялось быть вооруженным только во время дежурств в Храме. Он был высоким и сильным молодым человеком, двумя годами старше сестры, и по своему красивый, точно так же как и она. Его лицо было того типа, что часто встречается среди евреев: темное, худое и угловатое, с глубокими складками между бровями, напоминающими еврейскую букву алеф, вырезанную вечным неодобрением. Хотя во многом он был похож на Ревекку, но в нем не было ничего от ее жизнерадостности. Фактически, он был мрачным фанатиком, преследуемый дикой ненавистью к римлянам и горящим желанием вернуть своей стране и своему народу свободу, которой они наслаждались при Маккавеях.

Увидев, что он стоит среди нас, я не мог не удивиться его мужеству. Ведь хотя мы были безоружны, дом был полон вооруженных людей, а рядом с Метилием и Септимием находились вооруженные слуги. Позади меня стоял Британник, а на службе Мариамны был огромный сириец по имени Эпаминонд, чья главная задача заключалась в том, чтобы вышвыривать нежеланных гостей. Более того, Метилий, как командующий гарнизоном, мог арестовать любого еврея, который представляет опасность, и заключить его в темницу под Антонией, и не часто те, кто были там заключены, выходили живыми из подземных камер. Но хотя он должен был полностью осознать опасность, он не выказывал ни малейших признаков страха, но стоял там, перед фонтаном, гневно глядя на сестру, которая возлежала рядом со мной, а ее рука по прежнему обнимала мою шею.

-- Почему ты здесь? -- требовательно спросил он. -- Почему ты пришла сюда?

-- А тебе то что? -- вспыхнув, крикнула Ревекка. -- Ты не командуешь мной.

-- Да? -- произнес он. -- И тебе даже не стыдно обнимать римлянина? Ты приходишь в языческий дом и целуешься с захватчиком своей страны!

И он остановился, задохнувшись от негодования.

-- Тебе не стыдно? -- повторил он.

-- А чего я должна стыдиться? -- спросила Ревекка.

-- Ты целуешь римлянина и полураздетая пляшешь перед ним.

-- Я не полураздетая.

-- Твое платье прозрачное, -- возмутился Элиазар. -- Ты хочешь, чтоб римлянин взял тебя?

Тут я почувствовал, что мной овладевает внезапный гнев.

-- Разве я собака, -- выкрикнул я, -- чтобы так говорить обо мне? Я не достоин обнять твою сестру? Я не хуже тебя. Снимай доспехи, и я это докажу.

Элеазару не требовалось повторного приглашения. Он снял нагрудник, который носил, и поиграл мускулами. Он был сильным парнем, гораздо тяжелее меня, и если бы я не был так пьян от вина и страсти, я, возможно, подумал бы, прежде чем бросить ему вызов. Но в ту ночь я не ведал осторожности, охваченный доблестью, гневом, ненавистью, ревностью и дюжиной другихчувств. И потому соскочив с кушетки, я бросился на Элеазара, в то время как Метилий и Септимий подбадривали меня и поудобнее расположились, чтобы наблюдать схватку. Но когда я схватил Элеазара, удерживая его со всей силой ненависти, как до того я держал его сестру с силой любви, я понял до чего был опрометчив, потому что я слишком усердно поклонялся святыне Бахуса, чье влияние такого, что в любви и войне, он усиливает аппетит, но снижает способности. Даже в лучшем состоянии мои силы не могли равняться с силой Элеазара, но сейчас расслабленный вином и страстью, я вскоре оказался беспомощным в руках моего врага. Я почувствовал его хватку у моего горла и по ненависти на его лице увидел, что он не собирается отпускать меня, пока не вышибет из моего тела дух. С силой отчаяния я вырвался из его рук, бросился назад в поисках спасения и упал в фонтан.

Не колеблясь ни одного мгновения, Элеазар нырнул за мной, и мы метались, дрались, плескались среди нимф и сатиров, в то время как другие гости громко кричали и устанавливали пари на исход схватки. Но вскоре Элеазар вновь схватил меня и швырнул вниз, удерживая под водой. Я не сомневаюсь, что он держал бы меня, пока я не захлебнулся, если бы не Британник, который, увидев мое отчаянное положение, бросился со своего места, где стоял среди других слуг, и не схватил моего противника, не поднял бы его высоко над головой. Я поднялся из воды, задыхаясь и украшенный листьями лотоса, мысленно поблагодарил силу Британника, который второй раз за день спас меня от смерти из рук разгневанного еврея. А он, держа над головой Элеазара, с которого стекала вода, спрашивал, какова моя воля, и можно ли свернуть Элеазару шею. Но в этот момент Ревекка закричала и объявила, что возненавидит меня навеки, если я позволю Британнику причинить вред ее брату. И я по глупости послушался женских слов и велел Британнику опустить Элеазара, но крепко держать, потому что я не в том настроении, чтобы нырять еще раз.

Тут центурион Септимий разразился проклятиями, что честь римлян запятнана моим жалким видом. И глядя на Метилия, он настойчиво стал просить командующего арестовать Элеазара, а для того чтобы увести его с пагубного пути, запереть его в темнице крепости. И вновь Ревекка приложила все усилия в пользу брата и, нежно обняв Метилия, уговорила его простить Элеазара, который ни что иное как вспыльчивый глупец и не хотел причинить зла. И по тому, как она просила за Элеазара, я осознал, что Ревекка, не смотря на ее все жалобы на его тиранство, была привязана к брату узами очень сильной любви. Метилий очень хотел последовать совету Септимию и запереть Элеазара, потому что знал, что он представляет опасность для мира в городе. Однако он боялся, что если сделает это, евреи мгновенно взбунтуются, так как они очень любили Элеазара и считали его своим вождем. И потому он выслушал просьбы Ревекки, и повернулся к Мариамне, предложил, чтобы она выпроводила нежданного гостя. Мариамна хлопнула в ладоши и позвала Эпаминонда. Вдвоем с Британником они как ребенка подхватили Элеазара, потому что были очень мощными людьми. Ворота были открыты, и они выкинули его прямо на улицу, а за ним его нагрудник, так что мы услышали всплеск, когда он упал в канаву. Услышав этот звук, гости рассмеялись, как если бы все случившееся было чудесной шуткой. Но Септимий не разделял общего веселья, и обратившись к Метилию, заявил, что придет день, когда он пожалеет о своей снисходительности.

-- Ты позволил змее проскользнуть между пальцев, -- объявил он, -- и он будет еще опаснее, потому что был уязвлен.

Я не могу не думать, что временами в душе центуриона должно быть сиял свет пророчества, и что он предчувствовал свою гибель, потому что через шесть месяцев Септимий лежал мертвым у башни Гиппика, и меч, убивший его, был мечом Элеазара.

II

Горьки муки ревности, и больше всего горечи в них для юноши, впервые испытавшего наслаждение и страдания любви. И если удовольствие невыразимо прекрасно, то и страдание столь же непереносимо.

Юноша бежит, привязанный к колеснице Венеры, он задыхается, терпит жало бича, пляшущего по его телу. Для юношей такое унижение особенно тяжко, ведь они воспринимают свои чувства всерьез, и вздыхают и стонут при малейшем отпоре, словно скоро наступит конец света. Так было и со мной, когда я вернулся из Иерусалима в отцовский дом. Меня все время преследовал образ Ревекки. Желание не давало мне покоя, а горечь была словно отрава. Я не мог спать, я все время думал о ней и об этом Иосифе, за которого ее хотели отдать. И все же я не мог придумать ни одного средства, чтобы предотвратить подобный союз, ведь я был римлянином, представителем народа, который они ненавидели, даже те, что приветствовали римлян, даже члены партии мира лишь терпели нас, потому что боялись. Здесь была та же ненависть, только спрятанная под дружелюбной маской. И пока я оставался римлянином, я знал, что Ревекка была для меня недосягаемой.

Я как мог переносил муки ревности и ждал, когда придет день моего шестнадцатилетия, потому что я предполагал, что относительно моего рождения существует какая-то тайна, известная только Мариамне и моему отцу, и что когда я узнаю о себе правду, моя борьба за Ревекку получит больше шансов на успех.

А теперь позвольте рассказать о моем отце, потому что вы лучше поймете мою историю, если я расскажу о нем.

Моего отца звали Флавий Туллий Кимбер, он родился в сабинской земле в Италии, где наша семья была хорошо известна и владела большими поместьями. Он родился в правление Августа, служил в трех кампаниях во времена Тиберия, который сделал его сенатором. Во времена правления Калигулы его жизнь постоянно подвергалась опасности, так как он был известен как республиканец, и не могло быть сомнений, что когда в конце концов Калигула был убит, мой отец принял участие в планировании заговора, считая, что в интересах Рима этот мерзкий тиран должен быть стерт с лица земли.

Но хотя Калигула был убит, республика не была восстановлена, а сенат своей слабостью и колебаниями позволил войскам провозгласить императором Клавдия. Мой отец никогда не тративший время на недостижимые мечты, примирился с мыслью, что республика умерла, и понял, что он лучше всего послужит интересам Рима, оказывая влияния на императора. И он добился покровительства Клавдия и одно время был его доверенным советником. Он был послан провести расследование ситуации в Иудее, которая была восточном центром волнений в империи, так же как Британия была центром волнений на западе. Позднее, когда Клавдий был отравлен Агриппиной, и когда император Нерон выказал себя еще худшим тираном, чем Калигула, мой отец полностью удалился от общественной жизни, и купив поместье в Иудее, поселился здесь жить. Его удалению от общественных обязанностей способствовал и тот факт, что на востоке он подхватил офтальмию, довольно распространенное в тех местах заболевание, и довольно быстро стал слепнуть. Он с радостью поселился в Иудее, потому что ему нравился ее климат, а долгая жизнь в этой стране привела к тому, что он стал считать ее почти что родной. К тому же он старался установить между собой и Римом как можно большее расстояние, считая нероновский Рим настоящей чумой, испускающей столь ядовитые миазмы, что он них больна вся империя. И потому среди гор Иудеи, в десяти милях к северу от Иерусалима он выстроил виллу и жил земледельцем, следуя совету поэта Виргилия, труды которого особенно любил.

Внешне мой отец был типичным римлянином, у него было костистое лицо, большой нос, рот и подбородок, выражающие уверенность и силу. Его глаза, однако, таили в себе юмор, а рот, несмотря на твердость, всегда был готов смягчиться в улыбке. Он был, как я уже говорил, одним из тех, чья вера в философию стоиков была смягчена заимствованием из Эпикура. За исключением чрезмерной любви к юным девушкам, он не имел серьезных пороков, но жил бережливо и тщательно уравновешивал жизнь, следуя философии Эпикура, который заявлял: "Когда мы утверждаем, что целью жизни является удовольствие, мы не имеет в виду распутство и удовольствие сладострастия, как предполагают те, кто не понимают нас. Потому что не постоянные пьянства и кутежи, не удовлетворение похоти, не наслаждение от роскошного стола составляют приятную жизнь, но трезвый разум, исследующий причины любого выбора или нерешительности, отвергающий простое мнение, в соответствии с которым должное является самой большой помехой для духа". Таким образом, мой отец проводил свои дни в соответствии с правилами, которые редко нарушал. Рано вставая, он отправлялся в купальню, которая наполнялась ручьями с гор, постоянно текущими даже жарким летом. Затем, облачившись в тогу, он ел простую пищу из козьего молока, пшеничного хлеба, винограда и фиг. По утрам он обходил свое имение, держась за мою руку. Не имея возможности доверять своим слепнущим глазам, он полагался на мои, чтобы узнавать о состоянии посевов, спелости винограда, изобилии слив, полноте зерна, трудолюбии пчел, здоровье овец и коров. И благодаря этому, я научился очень внимательно наблюдать и точно сообщать обо всем, что видел. После прогулки он укрывался от дневной жары в библиотеке за атриумом и принимался за диктовку греку-секретарю, ибо мой отец был не только землевладельцем, но и ученым и считал, что одной из его обязанностей перед потомками является сохранение точного отчета о его деятельности в качестве посланца императора Клавдия. И действительно, его история была очень подробной и обстоятельной, содержащей множество материалов, которых нельзя было найти в работах других авторов, и я не могу не сокрушаться над тем, что во время Иудейской войны весь его труд, а так же вся библиотека, были уничтожены.

И здесь мне так же хотелось бы описать виллу, выстроенную отцом в Иудее. Вилла была большой, полностью окруженной со всех сторон толстой стеной с башней и часовыми на каждом углу, так как в те времена в стране было до того неспокойно, что все богатые люди строили дома на манер крепостей и устанавливали часовых, чтобы они выслеживали шайки разбойников. Внешняя стена заканчивалась одними массивными воротами, сделанными из кедра и укрепленными железными прутьями. За стеной находились хозяйственные строения, хранилища для зерна, сосуды для масла и вина, конюшня, загоны для овец и коз, куда можно было бы загнать скот в случае какой-нибудь опасности. Здесь так же были выстроены хижины для рабов, работающих на полях. Сам дом находился на расстоянии от других построек и располагался в прекрасном саду из благоухающих цветов и кустов. Двор, с трех сторон окруженный портиками с колоннами, в центре имел бассейн, который заполняли те же горные ручьи, что снабжали холодной водой ванную. Этот двор вел в атриум, главную комнату дома, чудесно украшенную мраморными колоннами и рядом статуи различных предков. Из атриума можно было пройти в другие комнаты, все прекрасно обставленные и украшенные великолепными каменными плитами, ведь мой отец был богат и не жалел средств на строительство виллы.

Отцовский дом был местом встречи людей, придерживающихся различных философских течений, существующий в Иудее. Не имея предрассудков, отец всегда был готов обсуждать с любым гостем различные проблемы религии и философии. Любя контрасты и дебаты, он наслаждался, сводя вместе людей противоположных убеждений и слушая их споры. Саддукеи, которые не верили в посмертное воскрешение, обнаруживали себя лицом к лицу с фарисеями, которые верили в посмертную жизнь души. И чем жарче были споры, тем мягче улыбался мой отец и втайне смеялся над противниками, потому что в вопросах веры был циником. "Ни один из них не знает, о чем говорит", часто отмечал он, беседуя наедине со мной. "Они думают, что громкостью речи смогут возместить недостаток знаний. Остерегайся простых мнений, Луций, и спокойно говори о Боге, душе и воскрешении, потому что кто может знать правду об этом?" И эти слова я навсегда сохранил в сердце.

Хотя обычно жизнь моего отца шла умеренно и хорошо организованно, мой отец прекрасно знал, как веселиться, и когда приближались праздники или дни рождения, он отбрасывал ограничения, сдерживающие его в обычной жизни, и устраивал праздники, которые сочли бы великолепными даже в Риме. На эти прекрасные пиры он приглашал лишь римлян и греков, но не потому что не любил евреев, а потому что их серьезность мешала веселью, а религиозная совесть не позволяла отнестись снисходительно к жареной свинине, которую он особенно любил.

Праздник, устроенный в честь моего шестнадцатилетия, был особенно роскошен, и не один деликатес, который можно было купить, не был забыт. Лучшая рыба с Галилейского моря, устрицы, морские ежи и креветки, специально привезенные с побережья, после которых последовали жаренные утки и павлины, приготовленные во всем их блеске с пышным хвостом, умело установленным, после того как птица была поджарена. Кульминацией праздника стал огромный жареный кабан, внесенный на большом блюде, до того начиненный колбасами, что он чуть не лопался. Вокруг него находились несколько жаренных поросят, художественно размещенных в таком положении, будто они сосали матку. Что касается овощей, то мы были завалены спаржей. С каждым блюдом подавалось новое вино, охлажденное снегом, специально принесенным с гор. После еды были поданы замысловатые конфеты из сахара, меда, а так же яблок, груш, гранатов и фиг. Каждому гостю отец вручил дорогой дар, и даже рабы получили подарки. Британнику он вручил золотую цепь и самый замечательный подарок - освобождение от рабства. Я не мог сдержать слез, наблюдая радость моего старого слуги, который так хорошо охранял меня и который теперь имел право называть себя свободным человеком. И правда, после того как он взял руку отца в свою руку и надел колпак, символизирующий его новое положение, Британник тоже пролил слезы радости. А потом он и мой отец обнялись как братья и рука об руку вышли из палаты магистрата, слегка пошатываясь при ходьбе, так как оба, празднуя событие, слегка перебрали фалернского. Хотя Британник и не собирался покидать службу у моего отца, но даже раб, с которым обращаются наимягчайшим образом, радуется приходу того дня, когда к нему возвращается свобода.

Несмотря на заботы и траты, совершенные моим отцом, чтобы отпраздновать достижение мною совершеннолетия как можно роскошнее, и несмотря на удовольствие, которое я получил, одевшись в тогу в добавление к тунике, я не мог радоваться так как должен был. В молчании я полулежал среди гостей, ел мало, пил умеренно, мои мысли по прежнему были заняты Ревеккой, чувства омрачены ревностью и печалью. Чувствуя мое дурное настроение, отец засмеялся и шутливо спросил, где я оставил свое сердце, потому что сегодня у меня его явно нет. Я почувствовал неловкость и не смог ответить, и тогда Британник, поглощающий жаренную утку рядом со мной и пьяный как Силен, заявил, что я оставил его в Иерусалиме. Он приступил к описанию всевозможных деталей моей страсти, не забыв упомянуть способ, которым Элеазар искупал меня, что заставило меня покраснеть и от души проклясть подобное нахальство, что вызвало лишь еще больший смех собравшихся гостей. Мой отец смеялся так же весело, как и остальные, и заметил, что я сунулся в осиное гнездо.

-- Горе чужеземцу, - сказал он, - что дерзнул влюбиться в дочь избранного Богом народа.

Он казался задумчивым, когда произнес эти слова, и я заметил, как на его лицо пала тень, вроде воспоминаний о давнем горе. Он сменил тему и предложил Публию, своему управляющему, привести девушек, потому что для оживления праздника он позаимствовал у Мариамны двух ее лучших рабынь. Мариамна без сомнения присутствовала бы на празднике, но из-за роста волнений в Иерусалиме она не хотела покидать город. Но она прислала нам Друзиллу и Ирис, которых всегда соединяла ради контраста, одна была темная как ночь, а другая светлая как утро. Публий подвел обеих девушек к отцу, чья слепота мешала ему насладиться их красотой. Он провел руками по их телам и вздохнул.

-- Временами, - объявил он, - я более всего оплакиваю потерю зрения. Трудно терпеливо переносить темноту этих окон души, не видеть ни восхода, ни заката, ни летних цветов, ни звездного неба. Но больше всего я сожалею об этой потере, когда собираюсь насладиться радостями любви, ведь зрение первое из чувств наслаждения женской красотой, трубач, который возбуждает наши жизненные силы, призывая погрузиться в состязания Венеры. Луций, ты будешь моими глазами. Иди сюда и забудь о женщине, что околдовала тебя. Здесь две драгоценности из коллекции Мариамны, аметист и агат, светлая и темная. Опиши мне их.

Но я, по прежнему охваченный мрачными мыслями, мало что мог сказать. Я посмотрел на блондинку, вокруг талии которой обвил свою руку мой отец, и заявил, что ее зовут Друзилла, что она из германского племени, известного под именем фризиев, что она ребенком попала в плен и тогда же была же была куплена Мариамной, и что она очень хорошенькая. При этом жалком рассказе мой отец расхохотался.

-- Конечно, она хорошенькая! - воскликнул он. - Разве Мариамна прислала бы уродину? Больше деталей, мой мальчик, дай больше деталей! Ты не слишком бы многого добился, торгуя на рынке рабов.

-- Что ж! В конце концов это не то занятие, что меня привлекает, - ответил я - Но позволь мне попробовать еще раз. Друзилла очень светлая, и ее волосы напоминают мед, они спадают ей на плечи длинными мягкими волнами. Ее кожа розово-белая, как цвет яблони. Ей должно быть пятнадцать лет, и она еще не до конца выросла. На ней надето прозрачное платье, вроде тех, что носят актрисы в Риме, и на талии оно подпоясано золоченным пояском. На плече она носит драгоценнуюзастежку, а на волосах золотой обруч усеянный драгоценными камнями. На ее ногах белые сандалии, а в руке она держит флейту. Что касается другой - Ирис - то она из Египта и темноволоса в той же мере, в какой Друзилла светла. У нее глаза как у кошки, ее волосы завиты на римский манер. Она примерно того ж возраста, что и Друзилла, и одета как танцовщица в тунику до колен. На руках у нее золотые браслеты, а в волосах алая повязка. Теперь достаточно?

Тут мой отец вновь расхохотался и заявил, что я ели описал тряпки, которые они носят, и совсем не затронул самое важное.

-- Иди, - велел он Друзилле. - Дай ему эту чашу вина. Предложи ему осушить ее и поцелуй его, чтобы поднять ему настроение.

-- Вино я приму, - ответил я. - Но поцелуй пусть останется при ней.

-- Почему тебе так трудно угодить? - закричал отец, который уже был пьян и говорил громко. - Зачем презирать маленькую рабыню? Женские поцелуи одинаковы и у рабынь и у свободных. Может Ирис доставит тебе больше удовольствие. Танцуй перед ним, Ирис. Покажи ему танец с покрывалами, который Соломея танцевала перед Иродом Антипой. Это должно порадовать его.

Этот танец с покрывалом был знаменит в Иудее за сладострастие, и он оказал на Ирода до того сильное впечатление, что он даже отрубил голову пророку Иоанну, чего хотела Соломея, что чуть не привело к мятежу, так как народ любил этого Иоанна. Ну а Ирис не нуждалась в дополнительных призывах, и встав в середине двора, начала немедленно извиваться, закрывая глаза и приоткрывая губы, как женщина охваченная экстазом любви. А так как для произведения соответствующего эффекта не было подходящего покрывала, она позаимствовала у Британника его плащ и закуталась в него, давая ему виться и вздыматься вокруг ее тела, то пряча, то открывая то, то находилось под ним.

И правда, маленькая шлюха достаточно хорошо знала, как возбудить в мужчинах страсть, потому что сбросив плащ, она грациозно расстегнула поясок на талии и неожиданно гибким движением освободилась от туники и стала танцевать нагой, с таким бесстыдством и с такими двусмысленными движениями, что они могли бы возбудить похоть даже у восьмидесятилетнего старца. И все же все ее усилия были напрасны, потому что ее танец лишь еще живее напомнил мне Ревекку, так что я видел ее в грезах наяву. Когда она закончила танец, и жаждала награды, покрасневшая и запыхавшаяся, подбежала, чтобы лечь рядом со мной, я, казалось, неожиданно очнулся от своих грез и не смог скрыть грусти, обнаружив, что рядом лежит не моя любимая, а девушка-рабыня. И хотя она обняла мое тело и потянулась к моему лицу, чтобы я ее поцеловал, я не обнял ее, но мягко разжал ее руки, предложив ей выпить, потому что она танцевала с таким пылом, что ее лицо стало пунцовым, а по голой коже катились бисеринки пота. Но она, чувствуя отказ, оттолкнула кубок и надувшись подбежала к моему отцу, жалуясь на мое безразличие. На что отец утешительно похлопал ее по заду и воскликнул, что должно быть я сделан изо льда, так как даже он, слепой, ощутил призывную силу танца Ирис.

-- Ты более сладострастна чем Иродова Соломея, - заявил он. - Но Луций весь в печали по другой женщине, и даже твой танец не в силах оторвать его от нее. Не расстраивайся. Это вечная болезнь юнцов. Вот тебе золотая цепочка для пояска и застежка на плечо. Отдохни немного, а потом станцуй опять. Луций, дай руку. Я должен ненадолго выйти, но скоро вернусь.

Я встал и взял отца за руку, чтоб проводить его со двора, а Ирис утешилась, занявшись любовью с Британником.

-- Солнце село, - ответил я. - Но еще не темно. На западе небо освещено красноватым светом. На горизонте появилась вечерняя звезда.

-- Это планета Венера, - заметил отец. - Хорошо, что она смотрит на нас, потому что история, которую я должен тебе рассказать, касается ее.

Он запнулся, будучи слегка пьян, и велел вести его к виноградной беседке. Там он сел и, поправив свою тогу, подозвал меня сесть рядом.

-- Итак, - сказал он, - ты теперь мужчина. Римлян. "Римляне, владыки мира, народ, облаченный в тогу" как говорит Виргилий. Но не полностью. Мы одни, Луций?

Я вышел из беседки и осмотрелся. Никого не было видно. Из дома неподалеку слышалась музыка и смех гостей.

-- Мы одни, - сказал я. - А наши гости веселятся.

-- Вскоре мы вернемся к ним, - заявил мой отец. - Но сначала я должен рассказать тебе одну историю, историю, касающуюся тебя. Да, это очень странно, что ты должен был влюбиться в еврейку. Колесо жизни идет по кругу, таково мнение пифагорейцев. С того места, где мы сидим, мы вновь возвращаемся и все повторяется, пока душа не освободится от уз и не присоединится к веренице бессмертных богов. Но даже пифагорейцы не утверждают, что сын обязательно должен повторить глупость отца.

-- Что ты имеешь в виду? - спросил я. - Какие твои глупости я повторил?

-- Подожди. Не так быстро, - предостерег отец. - Я должен сказать тебе кое-что. Дай мне рассказать тебе все по своему. В храме в Дельфах высечено изречение "Познай себя". Какой совет может быть лучше, Луций?

-- А то, что ты расскажешь, позволит мне лучше познать себя? - спросил я.

-- Нет, - ответил отец. - Такого знания никто не может дать. Каждый должен в одиночестве пройти по лабиринту своей души, встретить минотавра, и либо убить его, либо быть убитым. В этом одиноком путешествии у человека нет попутчиков, и он должен сам столкнуться с ужасом внутренней тьмы. Этот миф аллегория и без сомнения отсылает нас к внутреннему и внешнему миру человеку. Здесь есть загадка, и лишь мудрый человек может проникнуть в ее значение. Но довольно философии. Я подхожу к главной теме. Что ты испытываешь по отношению к евреям, мой Луций? Считаешь ли ты их чужой, зловещей расой, как думают многие римляне?

На этот вопрос я ответил, что они не чужие, и не зловещие, и что я чувствую близость к ним и сочувствую их страданиям. И я рассказал отцу об интересе к их вере, о том как я много раз стоял во дворе неевреев и смотрел сквозь открытые ворота на Святилище и гадал, какая священная тайна спрятана за великолепием золота и мрамора. Я рассказал ему и о том, как сидел у ног рабби Малкиеля, когда он учил своих последователей у ступеней крепости Антония, и как я читал Тору и пророков и обдумывал различия между религией греков и евреев.

-- Все это кажется близким мне, - говорил я. - Временами я чувствую себя ближе к ним, чем к римлянам. Возможно, что это не так уж и удивительно. Разве я не родился и не вырос на земле Иудеи? Я дышу этим воздухом, ем хлеб, что произрастает на ее почве. И точно так же, как мое тело было создано этой землей, так и моя душа впитала веру этого народа.

-- Есть нечто большее, - произнес мой отец. - Узы, что связывают тебя с Иудеей, это узы крови.

Все это ошеломило меня, и я начал гадать, каково же мое происхождение, и кто меня породил. И потому я спросил Флавия Кимбера, действительно ли он мой отец.

-- Я твой отец, - подтвердил он. - Разве глядя на себя, ты не видишь, как похож на меня? Но моя жена Квинтилия не является твоей матерью, и Марк, мой сын от Квинтилии, лишь на половину твой брат. А теперь слушай, я расскажу тебе историю твоего рождения.

Тем не менее, он не сразу заговорил о прошлом, а сидел, глядя туда, где село солнце, и по небу распространялся рассеянный красный свет. Когда он наконец заговорил, то говорил не о моем рождении, а о рискованном положении человека на земле, который должен идти от колыбели к могиле среди такого количества разнообразных опасностей.

-- "Среди всех существ на земле, человек беспомощней всех". Кажется, так писал Гомер, и я часто размышлял о мудрости его слов. Кто может утверждать, что является хозяином своей судьбы? Не только жизни людей, но и жизни целых народов формируются случаем. Случайный жест или слово, сказанное в шутку, могут изменить направление истории. Кто мы, как не актеры в пьесе, исполняющие, не понимая того акты драмы, сюжет которой мы не знаем? Одни носят трагическую маску, другие комическую, но мы не выбираем свою роли и не можем сменить их. И вот мы должны играть роль независимо от того, нравится она нам или нет. Что же нам остается, как не принять с возможно большей доблестью предназначенную нам участь и переносить боль и горе, как переносят их актеры, зная, что ничего нельзя избежать и ничего нельзя изменить? И нет нужды укорять богов, когда они посылают нам горе, которое кажется непереносимым, потому что во власти каждого человека уйти из пьесы, если он этого пожелает. Собственной рукой он может открыть двери театра и уйти в лежащую за ними тьму, которую мы называем смертью. Но до этого мига, пусть человек терпит то, что посылают боги.

И он повторил по гречески любимую цитату стоика Клеанта.

Веди меня, Зевс, и ты веди, Рок.

Что б не назначилось твоей рукой.

Я следую радостно, если даже воля моя

Бунтует, я должен покорно идти.

Философия моего отца сильно отличалась от еврейской. Хотя мой отец был стоиком, здесь он считал, что боги безразлично удалены от дел людей и равнодушны к нашим радостям и страданиям так же как и звезды. И он не считал, что человек может снискать благоволение богов или ждать, что они как-нибудь вмешаются в его дела. Обязанностью человека, как он считал, было терпение, исполнение предназначенной ему роли, а не оплакивание, не пресмыкание, не просьбы о другой судьбе, отличной от предназначенной ему волей случая. И потому как нищий он должен играть роль нищего, а как раб должен нести печаль рабства и не надеяться, не ждать иной судьбы. В этой доктрине есть определенное благородство, хотя я не могу не признать, что это мрачная и неприятная философия. С другой стороны евреи имеют прямо противоположный взгляд на Бога, полагая, что он все время глубоко интересуется их делами и готов, если воззвать к нему, прийти на помощь. Этот взгляд был так же принят последователями рабби Иисуса, которых теперь называют христианами. Они считают Бога своим отцом и советуются с ним по всем вопросам, просят его даровать им блага и оградить от зла. Что касается этой доктрины, то я мог бы сказать, что она утешительна и светла для тех, кто может ее принять, и предлагает людям источник света, который не дает учение стоиков. Но опять-таки я должен признать, что никогда бы не смог принять христианскую концепцию божественного отца, потому что этот отец поступает бесчестно со своими детьми, когда позволяет Нерону сжигать их живыми или зашивать в шкуры диких животных и разрывать на части. Однако я отвлекся для того, чтобы показать сколь различны доктрины стоиков, иудеев и христиан. А теперь позвольте вернуться к рассказу отца.

-- Не могу объяснить, - говорил отец, - почему страсть к убийству евреев так часто охватывает людей в наших больших городах. Это случается то и дело в Александрии, Антиохии, Эфессе, Кесарии. Пустячный инцидент, случайное слово и неожиданно весь город хватается за оружие, синагоги пылают в огне, и огромное число безобидных евреев подвергается грабежу, насилию, убийству. Во времена, о которых я рассказываю, целый ряд подобных беспорядков охватил восток, и я, в семнадцатый год правления Клавдия, был послан как представитель Цезаря выяснить причину этих потрясений. И в Кесарии произошли события, которые изменили мою жизни и стали причиной начала твоей.

-- Я прибыл в город без всяких церемоний и сразу же пошел по улицам, потому что не хотел выслушивать россказни информаторов - евреев с одной стороны, греков или сирийцев с другой - но желал сам видеть, что происходит. Я пошел не в своей тоге с пурпурной полосой в окружении вооруженной стражи, но надел старую одежду, спрятал под плащом меч и взял лишь Британника, который должен был помочь в случае опасности. На этот раз причиной волнений были сирийцы, которые даже кровожаднее греков и хищные словно шакалы. Пока я шел по улицам, они во всю наслаждались буйством и убийствами. Со всех сторон я слышал треск ломающегося дерева, когда они высаживали двери и силой врывались в дома. Из многих домов вырывалось пламя, воздух был заполнен криками и запахом дыма.

-- И тогда на узкой улочке я увидел девушку, которая по одежде признал за еврейку. Ее одежда была разорвана, на лице застыл ужас, а за ней бежали два злодея сирийца, намеривавшиеся снять с нее золотые украшения, а после грабежа удовлетворить свою похоть. Девушка ничего не видела из-за дыма и бежала прямо на меня. Она уже до того изнемогала, что не могла бежать, но просто упала в мои руки, задыхаясь, как загнанное животное. Хотя на лице ее была пыль, а одежда превратилась в лохмотья, я осознал, что она очень красива, той смуглой красотой, что так характерна для женщин ее народа. Но у меня не было времени восхищаться ею. Сирийцы почти сразу же бросились ко мне, с безумными криками угрожая убить меня, если я сразу не выдам им девушку. Они сменили песню, увидев Британника, который незаметно стоял в дверном проеме. Он бы убил их, если бы я не помешал ему. Вместо этого мы взяли их живыми и связали, потому что мне нужен был пример для этих наглых беззаконных собак, чтобы народ Кесарии понял, что с римским правосудием шутки плохи. На следующий день их и еще двадцать других бандитов я велел распять перед судом на воротах города. После этого проблем в Кесарии стало гораздо меньше. Но хотя несчастья Кесарии к тому времени завершились, я вскоре понял, что мои собственные только начались. Воспоминания о лице девушки засели в моей голове, не покидая меня. Поверь, Луций, впервые в жизни я ощутил настоящие муки любви, так как мой брак был попросту удобным браком, а моя жена Квинтилия была холодна как снега Альп. Как иначе все было с Наоми! Она была юна, в первом блеске расцветающей женщины. Она поклонялась мне, частично из-за того, что я был важным человеком, установившим порядок в ее городе, частично из-за того, что я спас ей жизнь. Но больше всего она любила меня ради меня самого. Он нее я впервые узнал значение любви, потому что все, что я знал раньше, было простой имитацией, холодными объятиями Квинтилии, которая, похоже, считала мое приближение оскорблением, или же подневольная любовь рабынь, обязанных подчиниться хозяину. Наоми не была ни рабыней, ни холодной женщиной. Мне шел сороковой год, когда я встретил ее, а чувствовал я себя еще старше, но огонь ее любви разжег новое пламя в моем сердце, и я неожиданно вновь почувствовал себя молодым. Так же как мужчина может породить жизнь в теле женщины, так и женщина, если она достаточно его любит, может возродить жизнь в теле мужчины, что и правда, мало чем отличается от второго рождения. Месяцы, проведенные мною в Кесарии, были полны нового опыта и новых впечатлений, но не потому, что я увидел нечто новое, а потому что смотрел на все другими глазами. Все, что раньше было тупым и мертвым, наполнилось жизнью. Я был как ребенок, открывающий новый мир, в то время как раньше, я был человеком, для которого мир был слишком скучен.

-- Родителей Наоми не было в живых. Они жили в Иерусалиме и погибли во время волнений, случившихся во времена Пилата, когда солдаты убили несколько тысяч евреев. Тогда она была четырехлетним ребенком и без сомнения тоже погибла бы, если бы не хитрость ее сестры Мариамны. Мариамна родилась от первого брак и была почти на шестнадцать лет старше Наоми, и ее острый ум помог обеим выжить. Они переехали из Иерусалима в Кесарию, и здесь Наоми выросла в семье Мариамны, которая хоть и была в браке, но не имела детей и смотрела на Наоми скорее как на дочь, чем на сестру. Муж Мариамны умер незадолго до того, как я встретил Наоми. Обе женщины жили в одной комнате в доме недалеко от побережья. В те дни они были очень бедны и жили в страхе, помня, что случилось в Иерусалиме, и видя, как такое же насилие началось в Кесарии.

-- Судьба устроила так, что мне было легко завоевать Наоми. Не будь она сиротой, возможно не возникло бы случая, который так сильно привязал нас друг к другу. Ведь евреи очень ревностны к добродетели женщин, особенно обращая внимания на их целомудрие, в отличие от нас, римлян, которые с трудом могут удержаться, чтобы даже девственниц-весталок не затащить в постель. Но Наоми не принадлежала к тем, что скупятся на чувства. Она полюбила меня с того момента, когда рухнула на мои руки и спаслась от своих преследователей. Что касается Мариамны, то ты сам знаешь, что она не слишком строгих нравов. Она не была человеком, расстраивающим желания сестры или стоящим на пути осуществления страстной любви. Кроме того она была расчетлива и знала свирепую хватку бедности, а я был могущественным, богатым, влиятельным человеком. Она не стеснялась использовать мою страсть к Наоми для того, чтобы получить определенные выгоды. Действительно, именно благодаря мне она стала взбираться по лестнице успеха и достигла богатства и влияния, которым теперь обладает. В обмен на мое покровительство она оставляла меня наедине с Наоми и находила причины уйти из дому, когда я приходил, так что девушка и я могли наслаждаться всеми радостями любви. Но хотя она была в этом снисходительна, она не могла скрывать от меня своих опасений, потому что Мариамна, ты должен это понять, необычная женщина, и ее глаза способны проникать глубоко в суть вещей. Часто она ясно видит образы грядущего, скрытые от глаз большинства людей покрывалом времени. И хотя она не делала попыток не допускать меня к Наоми, она много раз говорила, что из нашей страсти вырастит большая скорбь. Конечно, мы не верили ей, потому что влюбленные не заботятся о дурных предзнаменованиях, но она качала головой, печально смотрела на нас и шептала странно хриплым голосом: "Цветы любви сладки как мед, но часто плоды любви горьки, как желчь".

-- Пока весна сменилась летом я оставался в Кесарии, днем занимался делами управления, а ночами наслаждался любовью Наоми, и не прошло много времени, как это снисхождение к страсти принесло результат. Наоми ждала ребенка, и чем ближе был ее срок, тем больше она боялась, что я брошу ее. Она умоляла меня жениться на ней, принять веру евреев, совершить обрезание и отослать мою жену Квинтилию. Но она не знала, чего просит. Квинтилия имела большие связи в Риме и могла использовать свое влияние на Клавдия, чтобы уничтожить меня, а я ни минуты не сомневался, что она это сделает, если я дерзну открыть, что люблю другую женщину. И так вышло, что до нее дошли слухи, что в Кесарии я занимаюсь не только восстановлением закона и порядка. Хотя она никогда не любила меня и отвергала мои ласки, простая мысль, что я мог утешиться с другой, подняла в ней исступленную ревность. Так как она не могла сказать, правдивы эти слухи или нет, она сама явилась в Кесарию, чтобы все выяснить. Она приехала вскоре после того, как Наоми родила. Плодом нашей любви был мальчик, чудесный мальчик. Этим мальчиком был ты, Луций, а местом твоего рождения была Кесария.

-- Увы, у меня было мало возможностей порадоваться твоему рождению, - продолжал отец. - Я знал мстительную ревность Квинтилии. Я так же знал, что ей служит некий египтянин по имени Нехо, очень искусстный в приготовлении мазей и ядов, и я так же не сомневался, что она воспользуется его мастерством, если узнает правду о моей любви к твоей матери. В те дни я испытывал ужасную нравственную муку, вынужденный все время играть перед Квинтилией свою роль, притворяться, что я люблю ее и никого больше. Я даже не решался навестить твою мать в домике на побережье, боясь возбудить подозрения Квинтилии и дать ей какую-нибудь информацию, которая могла бы вывести ее на истину. Однако, мое желание видеть Наоми было до того велико, а моя жизнь до того невыносимой, что однажды ночью я нарушил правило, которое сам же и установил, и пошел к ней. Я не знал, что за мной следят, и даже не подозревал, что по одному торопливому поступку Квинтилия выяснит все о моей неверности. Эта ужасная женщина ничего не сказала. Она казалась почти влюбленной в меня и в то же самое время готовила мою погибель. Когда все было готово, она отправила Нехо под видом торговца фруктами в тот дом, где жила Наоми. Он постарался прийти тогда, когда в доме не было Мариамны, и уговорил Наоми попробовать его товары из принесенной корзины. Она ничего не заподозрила, потому что хотя он и был злобным псом, но этот негодяй имел очень приятную наружность. Она взяла виноград, который он предложил, и начала есть. Нехо наблюдал и подождал, пока не убедился, что яд начал действовать, а потом ушел к хозяйке с известием о своем успехе.

-- Когда Мариамна вернулась, она обнаружила, что у дверного проема лежит мертвая Наоми, и отправила мне послание обо всем случившемся. Но я не мог получить его, потому что эта дочь дьявола, моя жена, не была удовлетворена отравлением Наоми, но распространила свою месть и на меня. Она принесла сладости и вино и уговорила меня выпить с ней. Разлив вино в два бокала, один она взяла сама, а другой протянула мне. Я взял вино и выпил, так как ее дружелюбие убедило меня, и я ничего не подозревал. Кроме того я видел, как она пьет то же самое вино. Я не знал, что яд был помещен в бокал до того, как она налила в него вино. Я проглотил его и мог бы умереть как Наоми, если бы не уловил ее взгляда, когда поставил бокал. Только в этот миг я заметил признак озлобленной ненависти, которую она так хорошо прятала под маской дружелюбия. Одного взгляда было достаточно. Я понял, что она сделала. Выбежав из комнаты на улицу, я вбежал в дом врача, которого знал, еврея огромных познаний и мастерства, по имени Манассия. Когда я вошел, яд начал действовать на мое тело, и я так ослаб, что ничего не мог сказать, но пытался знаками объяснить, что случилось. Но он, благодаря своим познаниям, понял, что я был отравлен, и заставил меня выпить огромное количество соленой воды, которая привела к тому, что меня вырвало отравленным вином. Он с большим трудом спас мне жизнь. Несколько дней я лежал смертельно больным в его доме, и Квинтилия, желая завершить начатую работу, пришла и потребовала, чтобы я вернулся в мой собственный дом, чтобы она могла обо мне заботится. Манассия выполнил бы ее требования, ведь я по прежнему не мог говорить или объяснить ему, что случилось, если бы Британник не вышел вперед и не запретил ему. Квинтилия в ярости закричала на Британника и пригрозила, что его распнут, если он не прекратит вмешиваться в дела, его не касающиеся. Она даже намекнула, что это он применил яд, и без сомнения обвинила бы его и довела бы до гибели, если бы не умерла сама. Что касается причины ее смерти, то я никогда не узнаю правду, Луций. Я могу лишь сказать, что двое могли играть в игры отравителей. У Квинтилии не было времени обвинить Британника или заставить его заплатить смертью на кресте за ее преступление, потому что неожиданно она заболела и умерла в несколько часов. В тот же день в одной из улочек недалеко от порта было найдено тело Нехо с кинжалом в сердце. Дело в том, что Квинтилия, при всей своей хитрости, забыла о Мариамне, любившей младшую сестру больше всего на свете. Я не могу утверждать, что именно Мариамна отравила Квинтилию, но я знаю, что кинжал, торчащий из сердца Нехо, принадлежал ей, потому что я сам подарил его ей.

Мой отец немного помолчал, а затем продолжал рассказ.

-- Я выздоровел в доме врача Манассии, но хотя мое тело было здорово, мой дух был болен. Утрата Наоми наполнила меня таким отчаянием, что я возненавидел свою жизнь и не желал продолжать свое существование. И я наверное и вправду сразу же освободился бы от этого груза, потому что жизнь казалась непереносимой, и я чувствовал, что не могу видеть новый день. Но добрый Манассия постоянно следил за мной, говорил о том, что жизнь священна, ведь евреи не так смотрят на самоубийство как римляне, они считают, что жизнь это заем, данный Богом, от которого никто без большого греха не может отказаться. Более того, он все время напоминал мне, что не все потеряно, потому что у меня по прежнему есть живой образ женщины, которую я любил, у меня есть ребенок, являющийся плодом нашей страсти. Второй аргумент был убедительнее первого, и хотя я по прежнему не видел в жизни радости, я больше не собирался кончать с собой, но решил жить ради тебя, чтобы ты не остался без отца, как уже остался без матери.

-- Постепенно мне удалось излечить свой дух, спасаясь в утешительных занятиях философией и путешествуя, чтобы забыть свою утрату. Через некоторое время я вернулся в Рим, а тебя оставил на попечение Мариамны, которая не имея собственных детей, рада была взять тебя под свое крыло. И она так привязалась к тебе, что когда я вернулась, отказалась вернуть тебя. Она хотела оставить тебя у себя как приемного ребенка и воспитывать в вере евреев. На это я не мог согласиться, ведь ты был моим ребенком, я нуждался в тебе, и я не хотел видеть, что ты обращаешься в еврея. Конечно они замечательные люди и у них много добродетелей, но имеется и одна роковая слабость, перевешивающая все достоинства. Этой слабостью является несчастное убеждение, что они отдельный, избранный Богом из всего человечества народ. Именно из-за этой странной навязчивой идеи, Луций, на их голову валятся гнев и ненависть всех народов, среди которых они живут. Они несчастливы, ужасно преследуемый народ, при чем с самого начала своей долгой истории, а причина всего этого в их убеждении, что тогда или в иное время, их избрал Бог. И потому я отказался согласиться на требование Мариамны. Я отказался оставить тебя ей, чтобы она воспитывала тебя в вере евреев. Более того, тогда она была бедна и ничего не могла тебе дать, а я был богат, могущественен и мог воспитывать тебя как патриция. Таким образом она согласилась отдать тебя, хотя она и горько плакала, теряя тебя, вы ты стал для нее как бы ее собственным ребенком. Чтобы смягчить ее горе я дал ей возможность переехать в Иерусалим и помогал ей в различных делах, и эту помощь она так хорошо использовала, что ныне она богата. Кроме того я дал ей обещание, что раз уж ты наполовину еврей, ребенок ее сестры, я открою правду твоего происхождения, когда ты достигнешь совершеннолетия, так чтобы ты сам мог решить к какому миру ты принадлежишь: к миру евреев или римлян. Таким образом я воспитывал тебя вместе с твоим братом Марком, и никто не знает, что ты не дитя Квинтилии, за исключением Мариамны и Британника, которых я связал клятвой хранить молчание. Теперь я полностью выполнил данное Мариамне обещание, и ты можешь сам решать, к какому миру ты принадлежишь.

Здесь мой отец замолчал, и я тоже сидел, не в силах говорить. Можешь себе представить какое глубокое впечатление произвела на меня эта история. Загадка моего рождения открылась, я понимал теперь, почему испытывал инстинктивную симпатию к евреям, ведь я был связан с ними узами крови. Я понял так же причину любви Мариамны, всегда высказываемую мне, и которая казалась такой странной, ведь я всегда считал ее просто давним другом отца, удивляясь, почему она обращается со мной скорее как с сыном, чем простым гостем. Теперь я понял, что был для нее почти сыном, ребенком ее любимой сестры, которую она с детства растила. Со все большим возбуждением я так же понял, до чего сильно эта новость может изменить мои отношения с Ревеккой.

-- Этот сумасшедший Элеазар, - заявил я, - изменит свое мнение обо мне, услышав, что я частично еврей.

Печально глядя на меня мой отец лишь вздохнул.

-- Мир римлян - не мир евреев. Трудно перейти из одного в другой. Я знаю. Я пытался. Я говорил тебе, чем это кончилось.

-- Судьба была против тебя, - ответил я. - Ты был уже женат, когда встретил мою мать. Я нет.

-- Даже если бы я не был женат, - произнес отец, - нам было бы очень трудно жить счастливо вместе с Наоми. Римляне и евреи как масло и вода. Как бы ты не перемешивал их, они не смешиваются. Ее мир отверг бы ее, а мой мир отверг бы меня.

-- Но во мне, - возразил я, - два мира уже смешались.

Мой отец ничего не добавил, но поднявшись на ноги, объявил, что мы должны вернуться к гостям.

_________________________

На следующий день, как только мне удалось пробудить Британника ото сна после попойки, я отправился в Иерусалим, чтобы поговорить с Мариамной. Как только я появился в ее комнате, она быстро пошла мне на встречу. В ее глазах горел удивительный свет, страстный свет, которого я раньше никогда не видел. Обхватив меня руками, она склонила мою голову и поцеловала меня в губы.

-- Он наконец рассказал тебе, - произнесла она хриплым шепотом, - Флавий рассказал, и теперь я тоже могу говорить. О Луций, Луций! Как долго я ждала этого дня.

Сраженная бурей эмоций, она, задыхаясь, села. Я был ошеломлен силой ее чувств.

-- Это так много значит для тебя? - спросил я.

-- О Луций, ты даже не знаешь, как это значит для меня. Когда эта волчица Квинтилия отравила мою младшую сестру, я одна стояла между тобой и ее ненавистью. Я следила за тобой день и ночь, потому что в своей ревности она могла бы попытаться убить и тебя. А когда я свела счеты с ней и ее рабом-убийцей, я взяла тебя как собственного ребенка, кормила и одевала, ведь Флавий был болен после отравления, а когда выздоровил, Цезарь отозвал его в Рим. Он не мог взять тебя с собой и потому оставил мне.

-- Значит, это ты отравила Квинтилию, - сказал я.

-- Я сделала это с радостью и сделала бы это вновь, - ответила Мариамна. - Я вогнала кинжал между лопаток ее подлого египтянина Нехо, потому что и он заслужил свою смерть. Я была посланцем Господней мести, и я поразила их, как Иаиль поразила Сисару*. И если бы их была сотня, а не двое, я поразила бы их всех.

* Книга Судей, глава 4 (примечание переводчика)

-- До чего же ты должна была любить мою мать, - произнес я.

-- Это правда, я любила ее, - ответила Мариамна. - Она была всего навсего маленьким ребенком, когда римляне убили наших родителей. Я сама растила ее, и когда она умерла, всю свою любовь, что я испытывала к ней, я отдала тебе. Я растила тебя как собственного сына, ведь я бесплодна, и Господь не благословил меня. Ты был моей жизнью, моей радостью. Все, что касалось тебя, было моим сокровищем. Твои ножки были так малы, что я могла бы спрятать твои ступни в своей ладони. Твои первые крохотные башмачки я храню до сих пор.

Она поднялась и открыла ларь из кедрового дерева, где хранила свои самые ценные сокровища. Оттуда она вытащила пару крохотных сандалий. Они были плохо сделаны из дешевой кожи, а их ремешки были из мочалы.

-- Тогда я была очень бедна, - сказала Мариамна, - Это было лучшее, что я могла купить для тебя. Я оставалась голодной, лишь бы у тебя было все. То, чего мне не хватало в деньгах, я отдавала тебе любовью. И в этом я не скупилась, ведь для ребенка любовь не менее важна, чем пища. Луций, я была тебе матерью. Не мог бы ты теперь называть меня матерью, просто чтобы порадовать старуху, у которой никогда не было рожденного ребенка?

Она умоляюще всматривалась в мое лицо, и на ее глазах навернулись слезы. Ее вид сильно на меня подействовал, ведь было очевидно, что это ей я обязан жизнью. Я думал, как она тогда одна в Кесарии выбивалась из сил, чтобы я был хорошо накормлен, хотя делая это, она сама голодала. До чего же сильна была ее жажда называться матерью, ведь среди евреев нет титула почетнее. Я шагнул вперед и поцеловал ее в щеку.

-- Ты действительно моя мать, - заявил я. - И хотя не ты дала мне жизнь, именно тебе я ею обязан.

От моих слов ее лицо осветилось радостью. Она схватила мою руку и мягко заговорила, словно самой себе:

-- Я так долго ждала от тебя этих слов. Так много лет я в одиночестве хранила этот секрет, вынужденная издали следить за тобой и молчать. Но я сдержала слово, данное Флавию Кимберу, а он, в свою очередь, сдержал обещание, данное мне. Я была права, считая, что могу верить ему. Он не предал меня.

-- Как ты смогла пожертвовать собой и отдать меня ему? - спросил я. - Это, должно быть, была очень тяжелая жертва.

-- О Луций, это разбило мое сердце! - закричала она. - Но это было ради тебя, только ради тебя. Тогда я была бедна, почти нищая. Вот что ждало бы тебя, если бы ты остался у меня. А Флавий был римским сенатором, представителем самого Цезаря. Он мог так много тебе дать, а я могла так мало. Ведь тогда ничего этого не существовало, - добавила она, указывая на богатые драпировки, скрывающие стены. - Все это я завоевала с тех дней, когда поняла нравы и слабости людей, но тогда я была бедна, у меня не было друзей, настоящая нищая. И потому, когда Флавий вернулся из Рима и потребовал тебя, я не могла отказать ему, хотя отдать тебя было для меня все равно, что вырвать мое сердце. Он тоже был одинок и в некотором роде его горе было еще больше моего. Ведь для него ты был живым духом его любви, единственным, что давало смысл его существованию. И я вернула тебя ему, чтобы ты воспитывался как римлянин, как его сын от его законной жены, ведь правда о случившимся в Кесарии была известна лишь мне и Британнику. Я поставила лишь одно условие, что когда ты достигнешь совершеннолетия, он откроет тебе, кем на самом деле была твоя мать, чтобы ты узнал, что ты наполовину еврей и наполовину римлянин, и чтобы ты сделал выбор между нашими мирами.

-- Я не могу сделать выбор, - заметил я, - пока не поговорю с Ревеккой. Ради нее я обрублю все связи с Римом. Если она отвергнет меня и примет Иосифа бен Менахема...

-- Что тогда? - спросила Мариамна. - Неужели ты до того ослеплен похотью, что не видишь ничего, кроме хорошенького личика? Разве в вопросе выбора между нашими народами не замешены более значимые вещи?

Я ничего не мог ответить, но стоял смущенный и молчаливый. Мариамна протянула ко мне руки и заговорила тем мягким тоном, которым матери говорят с заблудшими сыновьями.

-- О Луций, не думай лишь о Ревекке и о любви. Красота женщин уходит. В молодости я тоже была красива, но взгляни на меня сейчас. Пусть твоим выбором управляет разум, а не страсти. Возвращайся к нам, Луций, возвращайся к народу твоей матери. Выбери Иерусалим и отвергни Рим. Что такое Рим? Ведь при всей своей грандиозности, Луций, Рим пустой город. Его сердцем являются цирки, где рабы и гладиаторы убивают друг друга на потеху толпы. Что можно сказать о народе, который забавляется подобным образом? Как может эта мясная лавка сравниться с золотой славой Иерусалима, чьим сердцем является Храм, и чья цель - прославление Бога? Как могут боги Рима сравниться с нашим Богом? Разве их лохматый Юпитер и изъеденная молью Минерва могут сравниться с Яхве, вечно неизменным?

Ты одеваешься светом, как ризою,

Простираешь небеса, как шатер,

Устрояешь над водами горные чертоги Твои.

Желаешь облака Твоею колесницею.

Шествуешь на крыльях ветра. *

* Псалом 103:3 (примечание переводчика)

От этих слов мое сердце заколотилось, потому что они отвечали мыслям, которые часто посещали меня. Как я желал в этот момент принять окончательное решение войти в древнее сообщество евреев и принять их веру. Я видел слабость Рима, его уродство, грубость и молочность. Его боги были лишь собранием неловких кукол, по большей части позаимствованных у греков, его мораль отвращала, его развлечения деградировали, даже его система законов более ничего не значила, потому что какой толк в благородной системе законов, когда любой тиран или сумасшедший, одевающийся в пурпур, мог нарушить любой из них и править в соответствии со своими капризами? И все же, хотя я так ясно видел его слабость, разве я мог не осознавать все величие Рима? Он распространяет свою власть по земле словно покров. Он создает порядок из хаоса и объединяет разделенное. От Британии на западе до Пальмиры на востоке он распространяет свою власть и мир, знаменитый Pax Romana*. Его легионы отбрасывают варварские орды, которые иначе хлынули бы через Альпы и потопили бы нас в нашей собственной крови. Какая еще цивилизованная власть могла дать такую защиту? Египет был лишь тенью своего прошлого. Некогда могущественный Вавилон медленно умирал. Светлый огонь греков погас в их междоусобицах, а империя Александра Македонского исчезла после его смерти. Из всех этих держав, какая-то столь могущественных, лишь Рим оставался держать щит между цивилизацией и варварством.

* Римский мир. (лат.)

Более того, хотя я много знал о добродетелях евреев, о достоинстве их вечного невидимого Бога, о благородстве Торы, законов и пророков, я знал и об их слабостях, так как евреи сварливый, буйный и трудный народ, имеющий привычку все время сражаться друг с другом. Через несколько десятилетий после возвращения из вавилонского пленения, они создали устойчивое правительство под руководством Маккавеев.* После этого у них не было никаких бед за исключением распрей, а тирания их собственных правителей была до того непереносима, что они сами пригласили римлянина Помпея, чтобы он пришел и защитил их от них самих. За это они дорого заплатили. Они отдали себя в руки римлян и так ослабили себя внутренними распрями, что не имели никакой защиты против власти римлян, которые медленно отобрали у них и ту независимость, что оставили им. Потом, когда умер Ирод, который собственным безумством истребил сыновей,** римляне разделили страну на четыре тетрархии - Галилею, Самарию, Иудею и Идумею, и хотя тетрархи были евреями, они не обладали властью, потому что реальная власть находилась в руках римских прокураторов, большинство из которых были бесчестными негодяями.

* Луций путает два события еврейской истории: освобождение из вавилонского плена в VI в. до н.э. и освобождение от греко-сирийского владычества во II в. до н.э. под предводительством семьи Хасмонеев, основавших царский род (примечание переводчика).

** Ирод казнил не только сыновей, но и жену из рода Хасмонеев и всех ее родных. Народ ненавидел его как тирана и чужеземца (он был идумеянин). День его смерти стал праздником.

Что же до законов и религии евреев, то они были благородны, но евреи не больше уважали свои законы, чем римляне свои. Потому что краеугольным камнем их законов и пророков, как я узнал от благородного рабби Малкиеля, был "возлюби Господа Бога твоего и возлюби ближнего твоего как самого себя"*. Они смеялись над этими двумя заповедями и особенно над второй**.

* Матфей. Глава 22:37 39.

** Луций ошибается. Авторитет еврейского правосудия был столь высок, что в описываемую эпоху даже неевреи нередко обращались в еврейские суды. Задолго же до высказывания Иисуса из Назарета аналогичное определение Закона было дано Гилелем, одним из самых уважаемых законоучителей.

Что касается любви к Богу, то и это стало притворством, ведь фарисеи разработали столько ритуалов, что дух любящего поклонения был утрачен в ритуальном лабиринте. И я, не будучи иудеем, не мог не обижаться на атмосферу, которой окружили себя фарисеи, ведь я был воспитан культурным и скептическим отцом, который вволю упивался греческими философскими идеями и который просто смеялся над торжественными выходками фарисеев.

-- Они так занялись ритуалом, - часто говорил отец, - что даже забыли свои главные заповеди. Они не станут есть в моем доме, эти возвышенные фарисеи. Разве так любят ближнего как самого себя?

И вот, когда Мариамна предложила мне взглянуть на дело серьезнее и сделать выбор меж двух миров вне зависимости от моей страсти к Ревекке, я ничего не мог ответить и стоял парализованный неуверенностью. Ведь такова была природа моего ума и прошлого опыта, что я видел силу и слабость обеих сторон. Римляне были не все черные, а евреи не все белые, и с обеими сторонами я был связан крепкими узами, с одной стороны с народом отца, с другой - с народом матери.

-- Я не могу выбрать, - произнес я. - Несчастлив человек, стоящий меж двух миров. И вдвойне он несчастлив, если эти миры враждебны. Предположим, между евреями и римлянами начнется война. Должен ли я буду обнажить меч против брата и сражаться с собственным отцом?

При этих словах Мариамна побледнела и коснулась рукой моих губ.

-- Эти слова дурное предзнаменование, Луций, - сказала она. - Не говори о войне. Это будет концом всего, концом Иудеи, концом нашего народа, концом Храма и Иерусалима. Не говори об этом, Луций.

Ослабнув, она села, и я заметил, что она дрожит. Ее глаза расширились, пристально глядя в пустоту перед ней, словно она видела отдаленное видение, скрытое от моих глаз. И пока я смотрел на нее, меня охватил страх, словно я тоже ощутил приближение гибели, не гибели отдельного человека, а целого народа.

-- Дойдет до этого? - спросил я. - Это принесет будущее?

Мариамна закрыла глаза, словно для того, чтобы отогнать видение. Она глубоко вздохнула и провела рукой по лбу.

-- Бог дал мне некий дар, - сказала она. - Я смутно вижу события, словно фигуры людей, проходящие в тумане. Видения, которые меня посещают, трудно объяснить. Будь я единственной, кто видит подобное, я бы отбросила это как бред, но я не единственная. И другие видят это.

-- Пророк Иисус бен Анан? - спросил я. - Я слышал его предсказание о падении Иерусалима. Но он безумен и никто не принимает утверждения сумасшедшего.

-- Я говорю не о нем, - заметила Мариамна. - А о другом Иисусе, которого некоторые называют Христом.

-- Который был распят Пилатом? Это правда, то что говорят о нем?

-- Не знаю, мой Луций, - ответила Мариамна. - Если он и правда был Мессией, тогда, конечно, мы его отвергли, хотя это отвержение было предсказано пророком Исайей. "Он был призрен и умален пред людьми, муж скорбей"*. Получается, что мы распяли нашего Мессию, которого мы так долго, так страстно ждали. Был ли этот Иисус Мессией или нет, я не знаю, но пророком он, бесспорно, был, потому что я могу отличить правду от лжи, а он говорил правду.

* Книга Пророка Исайи, глава 53:3.

Я попросил ее рассказать мне еще что-нибудь из учения этого великого раввина, чьи пророчества произвели на нее такое большое впечатление. И вот, всматриваясь в прошлое, она рассказала как рабби Иисус со своими учениками приехал в Иерусалим на праздник Пасхи.

-- Тогда было много людей, которые его почитали, - говорила Мариамна, - хотя через краткое время стали требовать его крови. Но когда он ехал к Иерусалиму, многие были убеждены, что он посланец Бога, и даже бросали ему под ноги свои одежды и кричали "Осанна!" И многие горожане толпой вышли из ворот и поднялись на склоны Масличной горы, чтобы встретить этого великого учителя. Что до меня, то я была полна любопытства и позвала твою мать, которая была лишь малым ребенком, и мы побежали через ручей Кедрон, забрались на склон и увидели, как он ехал через гору к городу. Мы стояли совсем близко, когда он проезжал мимо, и я посадила твою мать себе на плечи, чтобы она могла его видеть. Своим детским голоском она закричала "Осанна!", и он обернулся к ней и улыбнулся. Потом, повернувшись за изгибом дороги, он подъехал к кряжу, с которого неожиданно открылось великолепие Иерусалима, и здесь он слез с осла, на котором ехал, и склонился перед городом, пока его лоб не коснулся земли. Когда он поднялся, люди увидели, что он плачет, и они перестали кричать "Осанна", и воцарилось гробовое молчание. А он, вытянув руку к городу, громко закричал: "О Иерусалим! Если бы и ты хоть в сей твой день узнал, что служит к миру твоему, но это сокрыто ныне от глаз твоих! Ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами, и окружат тебя, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне".*

* Евангелие от Луки, глава 19:42-44.

-- С того самого дня, - продолжала МАриамна, - эхо этого пророчества звучит в моих ушах. Слова святого учителя подтвердили мои собственные видения будущего. Доблестный золотой Иерусалим близок к гибели, словно украшенный гирляндами, надушенный жертвенный вол, ведомый к алтарю и не осознающий своей судьбы. "Не оставят в тебе камня на камне".

И здесь меня вновь охватил страх, то же самое предчувствие, пугающее и пронзительное, словно вид призрака. Но я не мог принять пророчества рабби Иисуса. Я чувствовал, что должен протестовать против столь ужасной судьбы.

-- Это невозможно! - закричал я. - Разве Бог не готов был пощадить Содом хотя бы и ради десяти человек? Разве Иерусалим хуже Содома? Разве в этом великом городе не более десяти праведников?

-- Не знаю, - ответила Мариамна. - Но я знаю, что мы творили зло, и отвращали лицо от Бога. Да, я могу прочесть твои мысли. Ты думаешь, что не мне об этом говорить, что я разбогатела, продавая девушек, и создала свое состояние на внебрачной связи, что в доме у меня нечистые статуи, а для фарисеев я прокаженная. Но не будь слишком суров со мной, Луций. По крайней мере я щедра, и я не гоню бедных, приходящих к моим воротам. Я никогда не грабила тех, кому не по карману быть ограбленным. Даже мои рабы имеют основания благословлять меня, а не проклинать. Но могущественные люди этого города отвергли Бога, а первосвященники только играют в священников. Они угнетают народ даже яростней чем римляне. "Как прекрасен золотой Иерусалим!" - восклицают те, кто впервые видят этот город. И правда он прекрасен золотой Иерусалим, когда ты смотришь на него со двора Храма или из дворца Ирода. Но спустись к улицам Нижнего города, пройди по долине Гинном, к Навозным воротам, где живут самые бедные. Здесь нет ни золота, ни красоты. Грязь и бедность, болезни и убожество, гниющие прокаженные, копающиеся в грязи голодающие дети, в поисках выкинутого богатыми мяса или несколько рваных тряпок, чтобы прикрыть свое тело. Пока верховные священники жиреют на доходы с Храма, бедные становятся еще беднее. Мудро сказал об этих священниках добрый раввин: "Дом Мой домом молитвы наречется, а вы сделали его вертепом разбойников".*

* Евангелие от Матфея, глава 21:13.

-- Похоже, рабби Иисус сильно повлиял на тебя, - заметил я. - Можно подумать, что ты христианка.

Мариамна улыбнулась.

-- Я не христианка, но я признаю, что он повлиял на меня, и что многое из его слов осталось в моей памяти. Хотя сама я далеко не святая, я знаю, что такое святость, когда вижу ее в других. Именно потому я так серьезно отношусь к его пророчеству о падении Иерусалима, и когда ты сказал, что Иерусалим лучше Содома, я могу сказать "Да", но не намного, ведь первосвященники делают из религии посмеяние, и здесь много ненависти, горькой ненависти. Если щит Рима будет убран от первосвященников, народ разорвет их в клочья. Это так, мой Луций, и они это знают.

-- Ты удивляешь меня! - воскликнул я. - Ты, к кому хорошо относится Ананья, принимаешь в своем доме его дочь, можешь говорить такое о первосвященниках. Я не понимаю тебя!

-- Ах, Луций, я сама не понимаю себя! - закричала Мариамна. - Я как и ты стою меж двух миров, и по настоящему не принадлежу ни к одному. Из-за того, что я была бедна, страдала и голодала, я сочувствую несчастью бедных, которых угнетают священники. Но из-за своего богатства я нахожусь в одном стане со священниками, которых я призираю, и делаю все возможное, чтобы спасти и защитить их. Но по своей сути я правдива и следую тем путем, который считаю верным. Хотя священники словно пиявки сосут кровь из народа, все же необходимо, чтобы священники были защищены, и чтобы Рим продолжал стоять между нами и ненавидящим их народом.

Я еще больше удивился.

-- Как ты можешь говорить это и утверждать, что любишь бедных?

-- Я говорю так, - начала Мариамна, - потому что даже дурной правитель лучше хаоса. Пока правят священники, в Иерусалиме есть порядок, но если их свергнуть, я даже боюсь думать, что случится. Среди нас существуют темные, ужасные силы, и даже римляне не могут более жестоко обращаться с нами, чем мы обращаемся друг с другом. Эти свирепые зелоты из пустыни и дикие сикарии с кинжалами, смоченными кровью, бросятся в город как только закончится власть первосвященника. Они погрузят Иерусалим в море крови. Даже Гессий Флор не сумеет этого сделать.

Все, что она говорила, было правдой. Внутри Иудеи действовали ужасные, разрушающие силы. Я уже рассказывал вам об огромном количестве неимущих, создающих угрозу существованию страны. Некоторые переселились в города. Другие собирались в шайки и блуждали по стране. Более религиозные присоединялись к зелотам, но более опасными и более страшными, чем зелоты, были сикарии, которые носили под плащами короткие кривые ножи или "сики", с помощью которых они мстили врагам. Они возбуждали дикий ужас, потому что убивали тайно. На запруженной улице, во внешних дворах Храма они смешивались с остальными людьми. Выбирая жертву среди богатых и могущественных, они подходили к ним и вонзали в горло кинжал. И такое у них было мастерство в их стремительных убийствах, что до того, как жертва успевала осознать свое ранение, они успевали растаять, исчезнуть в толпе. В этой украдкой манере они убивали свои жертвы в городах, но за городом они работали более открыто. Скитаясь в шайках, они иногда могли захватывать целые деревни. Они собирали всех ее богатых жителей и пытали их, чтобы узнать, где те прячут золото. Получив все, что могли, они часто раздавали некоторую часть своей добычи бедным, а затем спасались в горах, прежде чем приходили римляне, чтобы восстановить порядок.

Во время правления Гессия Флора сикариев стало больше и они стали более дерзкими. В отличие от своих предшественников, которые вели против этих грабителей войну и распинали их толпами, Гессий Флор был снисходителен к ним при условии, что они будут регулярно отдавать ему часть своей добычи, и в результате этого сикарии стали ужасом этой земли, убивая и пытая по своему желанию. Укрепляя сикариев, Флор считал, что поступает очень разумно, не только обогащаясь, но и усиливая хватку Рима в провинции Иудее, согласно хорошо известному принципу "разделяй и властвуй". Сикарии, считал он, являются силой, которая противостоит священникам и последние не начнут мятежа против Рима, пока у них есть такие противники как сикарии. Флор, как и многие из его предшественников, полагал, что восстание, которое все мы рано или поздно ожидали, будет тайно организовано священниками, которые скрывают свои намерения под маской дружелюбия. В этом, как и во всех остальных вещах, Флор ошибался. Священники были единственными друзьями Рима, потому что надеялись, что римские власти поддержат их власть над народом. Что касается сикариев, то они платили долю награбленного Гессию Флору, а тем временем точили кинжалы к тому дню, когда хотели посчитаться с римлянами. Потому что, хотя они и ненавидели священников, они так же ненавидели и римлян. Многие еврейские патриоты вступали в организацию, которая первоначально была ни чем иным, как объединением разбойников. Люди, которые большей частью были озабочены освобождением своей страны, ежедневно присоединялись к сикариям, которые все больше и больше напоминали войско.

-- И потому, - заметила Мариамна, - мы должны стараться усилить римлян, даже если мы ненавидим их, потому что лишь они могут спасти нас от нас самих. Мы должны стараться обуздать Элеазара, отбросить зелотов и помешать возвышению сикариев. Сегодня день решения, Луций. Гессий Флор приехал в Иерусалим, чтоб отплатить за оскорбление, нанесенное ему во дворе Храма. Он будет стараться подтолкнуть нас к войне. Мы должны сделать так, чтоб это ему не удалось. Иди на площадь перед дворцом Агриппы и расскажи мне, что случилось на его суде. Боюсь, этот день будет черным днем Иерусалима.

-- Но Ревекка! - воскликнул я. - Разве я не увижу ее?

-- Ревекка придет, когда ты вернешься. Опасно вести ее по улицам, но она все равно будет здесь. Иди и расскажи мне о Флоре. Я предчувствую зло.

III

А теперь позвольте мне описать прокуратора Иудеи, отпрыска римского мясника и продукта римских клоак, чьей прихоти было угодно начать роковое выступление евреев. Внешне Флор был маленьким и толстым, с красным, раздраженным лицом, но при этом имеющим привычку важно вышагивать. Он был очень высокого мнения о себе и всегда разъезжал с двумя греками-массажистами, в чью задачу входило поддерживать его в нормальной форме, уж очень он любил жирную пищу. Его лицо, как заметил центурион Септимий, напоминало свинью, особенно глаза, маленькие и свирепые, в которых светилась ненавистная алчность. Эта алчность сочеталась с примитивной хитростью, позволившей ему разбогатеть в Риме, занимаясь поимкой беглых рабов. Это занятие очень подходило к его характеру, так как по своей природе он был безжалостен, жесток и наслаждался, причиняя людям страдания. Разбогатев на этом и других подобных грязных предприятиях, он снискал расположения Тигеллина, любимца Нерона, который был таким же негодяем, как и он сам. Когда Нерон стал все более и более развращенным, он не мог терпеть рядом с собой ни одного честного человека, и потому этот Тигеллин получал все больше и больше власти, и он не забыл наградить тех, что помогли ему в его восхождении и теперь ждали словно свора шакалов, когда им бросят лакомый кусок в виде больших постов и доходных мест. При этом распределении добычи Гессию Флору досталось место прокуратора Иудеи.

Когда евреи услышали о назначении Гессия Флора, они с большими надеждами ожидали его прибытия. В своей невинности они считали, что Альбин, предыдущий прокуратор, представляет худшую степень падения, на которую способны римские чиновники. И потому они думали, что увидев худшее, теперь они станут свидетелями улучшения управления. Увы, до чего же они заблуждались. Через несколько месяцев правления Гессия Флора они убедились, что в сравнении с Флором Альбин был самым что ни на есть разумным человеком. Потому что он по крайней мере воровал исподтишка, и хотя он способствовал грабежам сикариев и не наказывал преступников, имевших достаточное количество денег для подкупа, но иногда он совершал нечто смутно напоминающее правосудие, если не видел возможности извлечь из преступления выгоду. Но Гессий Флор не пытался даже скрывать свои грабежи и грабил гораздо больше. Если Альбин грабил отдельных людей, то Флор грабил целые города. Он не делал ни малейших попыток осуществить правосудие, и если ему не давали взятку, он не пытался даже выслушать судебное дело. Он открыто поддерживал сикариев, чьи грабежи ежедневно становились все смелее и свирепее. Что касается миролюбивых, законопослушных евреев, то он обращался с ними так, словно они были беглыми рабами, подлежащие любому наказанию, которое ему вздумается на них наложить. Когда греки в Кесарии устроили беспорядки и сожгли синагогу, он послал солдат не против греков, а против евреев, угрожая распять нескольких священников, если волнения немедленно не прекратятся. Чтобы спасти собственные жизни священники заплатили ему восемь талантов, но не удовлетворенный взяткой, он потребовал еще семнадцать талантов из сокровищницы Храма в Иерусалима, требование святотатственное, ведь эти деньги считались священными.

Я уже рассказывал, как Флора высмеял Симон бен Гиора и люди во дворе неевреев, ведь его бесстыдная алчность и хищность, вызвали у евреев дикую ненависть. Ненависть, однако, не занимала Гессия Флора, часто слышали, как он повторял строки Атрея: "Пусть ненавидят, лишь бы боялись". Это были любимые строки императора Нерона, и я не сомневаюсь, что Гессий Флор выучил их у него. Действительно, он во многом подражал Нерону, даже в том, что "женился" на кастрированном мальчике, за что евреи призирали его еще больше, потому что смотрели на такую противоестественную практику с отвращением. Но ненависть, которую они испытывали к Флору, уравновешивалась страхом, ведь он был известен как свирепый и безжалостный убийца, который не уважал законов, ни римских, ни еврейских. Он был тщеславен, самолюбив и не выносил насмешек. Узнав, что евреи в Иерусалиме изобразили его в виде жалкого попрошайки, он чуть не онемел от ярости и решил сразу же отомстить. Взяв две когорты из Двенадцатого легиона, он же выступил из Себасты,* где находился, и ускоренным маршем отправился на Иерусалим.

* Название порта в городе Кесарии.

Когда евреи узнали о его приближении, их охватила паника. Те горячие головы, что призывали к немедленной войне, обнаружили, что страх заставляет их держать эти намерения при себе. Когда Флор подошел к городу, высшее священство и вожди собрались в зале заседания Синедриона* и решили вытерпеть унижение в попытке отвратить гнев Гессия Флора. Но он, как и все тираны, не принимал никаких примирительных жестов и не позволял, чтоб его надули в делах мести. Когда шпионы сообщили ему о решении Синедриона, и о том, что народ упросили выйти на улицы приветствовать войска и вести себя так, словно они радуются, видя его входящим в Иерусалим, Гессий Флор остался ждать за воротами и послал вперед центуриона Капитона с пятидесятью всадниками. Этот Капитон был таким же мерзавцем как и его командующий и точно так же был привержен к делам насилия и жестокости. И вот этот Капитон въехал в город и стал кричать собравшимся людям, что они мошенники.

* Высшее коллегиальное учреждение во главе с первосвященником, имеющие политические и судебные функции.

-- Убирайтесь с улиц, еврейские собаки! - кричал он. - Вы смеетесь за спиной прокуратора, потом раболепствуете перед ним и надеетесь, что вас простят? Хватит трусить и льстить! Убирайтесь с улиц, пока мы не выгнали вас.

После этих слов он дал сигнал всадникам, которые ехали среди народа со своими копьями. Оттеснив людей к домам, они стали пронзать их копьями, словно на учениях, а те, что избежали копий, были затоптаны лошадьми. Остальные в ужасе бежали, оставив улицы опустевшими, так что для встречи Флора не осталось ни одного человека, за исключения растоптанных трупов, на которых набросились собаки. А он, видя мертвых, довольно потирал руки и наградил Капитона золотом.

-- Это лишь начало, - заметил он. - Завтра я покажу этим евреям, как смеяться над Гессием Флором. Иерусалимские собаки долго будут сытыми.

Он потер руки и улыбнулся.

_________________________

Мариамна имела все основания для беспокойства, когда отправила меня за новостями о событиях в городе. Флор провел ночь во дворце царя Агриппы и встал поздно, принял ванну, массаж и был умаслен рабами, а потом в крытых носилках его принесли на деревянную платформу перед дворцом, специально возделанную для него, с которой он собирался творить то, что считал правосудием. Я появился на площади перед дворцом как раз в тот момент, когда Гессий Флор усаживался, а проделал он это с большой помпой, завернувшись в тогу так, словно был самим Цезарем, и приказал рабам обмахивать его опахалом из павлиньих перьев. Перед платформой стояли легионы из крепости Антония под командованием моего друга Септимия. Капитон тоже был здесь с вооруженными войсками. Остальная часть площади была запружена евреями, которые стояли хмурые, молчаливые и озабоченные. Перед платформой стояла группа седоволосых евреев, старейшин города и членов Синедриона, которые пришли просить Флора о милосердии. Среди них я заметил Езекию, с лицом, покрытым синяками, после избиения толпой.

Я проталкивался среди толпы, пока не остановился прямо перед кольцом солдат. Септимий заметил меня и подошел.

-- Я же говорил тебе, что евреи дорого заплатят за оскорбление, - прошептал он. - Не хотел бы я быть на их месте. Свиное рыло в дурном настроении, а Капитон глядит словно волк, учуявший кровь. Может случится все, что угодно.

Гессий Флор некоторое время зло смотрел на депутацию Синедриона, а потом без всяких вступлений стал перечислять свои обиды.

-- Я знаю, вы призираете меня! - кричал он. - Вы издеваетесь надо мной, словно я бездомный пес! Вы нанимаете буянов, чтоб они насмехались надо мной во дворах Храма. И при всем том, когда я пришел в ваш город, вы собираетесь меня встречать и улыбаться, тая в сердце яд. Перед моими глазами вы лебезите и пресмыкаетесь, а у меня за спиной устраиваете заговоры, стараясь поднять мятеж против Цезаря. Но я представляю Цезаря, и когда вы издеваетесь надо мной, вы издеваетесь над самим Цезарем. Должен ли я позволять вам насмехаться над ним? Или император Рима так смешон евреям? Или вы думаете, что можете оскорблять императора? Вы богаче галлов, сильнее германцев, мудрее греков? Или вы забыли, как Рим мстит своим врагам? Глупцы и безумцы! Достаточно вы провоцировали меня. Сегодня вы узнаете, что шутки со мной плохи.

Он яростно, с трудом дыша от возмущения, посмотрел на них. Хотя он открыто грабил их и кощунственно стащил семнадцать талантов из сокровищницы Храма, он ухитрился прийти к выводу, что именно он потерпевшая сторона. А старейшины города слушали его со страхом и отвращением, которое они тщательно скрывали, ведь они были мудрыми старцами, у которых не было вызывающей жизнерадостности зелотов. В их руках находилась судьба Иерусалима и его народа. Лишь полной покорностью могли они отвратить катастрофу. И вот эти почтенные члены Синедриона, потомки многих поколений священников и учителей, смиренно склонились перед сыном римского мясника и стали просить о прощении за те неприятности, что были ему принесены. Езекия, как старейший, говорил за всех, и он искренне просил прокуратора изменить мнение о жителях Иерусалима. Ничто не было дальше от их намерений, объявил Езекия, чем проявить неуважение к Цезарю или же поднимать мятеж против Рима. Что же до насмешки, о которой слышал Флор, то это была шалость каких-то юнцов, слишком глупых, чтобы понять всю греховность такого поступка. И, конечно, мудрый и справедливый прокуратор не станет наказывать весь город за глупость нескольких юношей.

Эта речь, такая миролюбивая и по тону, и по содержанию, произвела на Флора прямо противоположный эффект. Он еще больше обозлился. Его обычно красное лицо стало лиловым, на жирных щеках выступили капельки пота.

-- Ты лжешь! - выкрикнул он. - Все вы лжете! Вы задумали за моей спиной заговор и скрываете его, ползая и раболепствуя передо мной. Вы думаете поймать меня своей лестью и ослепить своей скромностью. Но меня нелегко ослепить. Я знаю все ваши трюки. Вы и пальцем не пошевельнете, чтобы предотвратить бунт, но сделаете все, что в вашей власти, чтобы раздуть пламя.

После этих слов центурион Септимий поднял голову и с презрением посмотрел на Гессия Флора.

-- Возможно, тебя заинтересует, - громко, так что его могла слышать вся толпа, произнес он, - что этот самый фарисей Езекия был до бесчувствия избит несколько дней назад той самой толпой, что смеялась над тобой. Или ты думаешь, толпа била его за то, что он соглашался с ними?

Я был изумлен, но при этом и обрадован подобными смелыми словами, ведь они показывали евреям, что не все римляне несправедливы. Не оставил без внимания эти слова и прокуратор, бросивший на Септимия ненавидящий взгляд. Он без сомнения арестовал бы его, если бы у того не было влиятельных друзей в Риме. Ведь Септимий принадлежал к тому миру, куда такие выскочки как Флор, никогда не смогли бы войти, миру древних благородных семей, чьи имена были знамениты задолго до Цезарей. И Флор, сидящий здесь как представитель Цезаря, на мгновение ощутил себя лишенным заимствованной доблести. Под презрительным взглядом патриция он стал тем, чем всегда был - продуктом римских клоак, провонявших кровью и требухой из мясной лавки. И это неожиданное осознание своей гнусности не смягчило его нрава. Он устремил на Септимия свои маленькие красные глазки, с диким выражением кабана, увидевшим охотника.

-- Когда мне понадобиться твое мнение, - заявил он. - я его спрошу.

Септимий пожал плечами.

-- Я думал, тебе интересно знать правду. В нашем Риме принято вызывать свидетелей, если человек оказывается под судом.

Лицо Гессия Флора потемнело еще больше, когда он услышал тон Септимия. В его словах, когда он говорил о "нашем Риме", слышалось безграничное призрение, потому что это был патрицианский Рим, в котором уважали законы и правосудие. Более того, этот тон намекал на то, что Рим Гессия Флора не был настоящим Римом, а лишь мерзкой подделкой, из которой миром правит сумасшедший, а сыновья мясников целыми провинциями. Все это лишь намекалось, а не говорилось, и потому Флор ничего не мог сказать Септимию, но мог лишь обратить свой гнев на Езекию, у которого не было влиятельных друзей в Риме и которого некому было защитить.

-- Имена! - кричал Флор. - Имена тех, кто смеялся надо мной! Клянусь они будут распяты на кресте перед моими глазами! Называй их имена или, клянусь Юпитером, ты умрешь вместо них!

Я не сомневался, что Езекия очень хотел в тот момент сказать Гессию Флору, что над ним смеялся Симон бен Гиора. У него не было причин любить Симона, а смерть этого подстрекателя беспорядков была бы небольшой потерей с точки зрения мирной партии. Но вот что удивительно в этих евреях, хотя между собой они могут сражаться как дикие кошки, очень редко они выдают друг друга чужеземным врагам. И хотя Езекии и остальным грозила смерть, эта странная верность была сильнее страха, и они молчали.

Это молчание довело Флора до исступления.

-- Их имена, имена! - кричал он. - Назовите их имена, собаки, или умрете вместо них!

Езекия с достоинством выпрямился. Со своей длинной седой бородой и густыми темными бровями он был олицетворением той странной силы, которой обладают евреи, силы, достигнутой после многих веков духовной дисциплины. Этой силой обладают многие фарисеи и даже в еще большей степени члены секты, которые называют себя ессеями. С помощью этой силы они могут вынести пытки и даже смерть, но не нарушить законы, которые считают священными.

И потому, когда Езекия так выпрямился, показалось, что его старое, согбенное тело стало выше ростом. Его глаза под густыми бровями зажглись странным огнем. Он спокойно глядел на Гессия Флора, и по контрасту, чем благороднее выглядел фарисей, тем отвратительнее был прокуратор.

-- Я не знаю их имен, - сказал он. - Они были, как я уже сказал, юнцами, глупцами, которые ничего не понимают. Когда я упрекнул их, они набросились на меня и избили. Я не могу сказать тебе, кто они.

-- Тогда вы умрете вместо них! - крикнул Гессий Флор. - Умрете, чтобы я мог дать урок врагам Рима.

-- Если ты хочешь убить нас, мы не можем помешать тебе, - сказал Езекия, - но мы не враги Рима, и ты не поможешь Цезарю, убив нас. Тебе лучше простить глупость юнцов, смеявшихся над тобой, и править, основываясь на честности, чтобы никто не мог называть тебя грабителем или попрошайкой. Ты не сослужишь службу Цезарю, разоряя нашу страну и подбивая нас на мятеж. Мы по настоящему стараемся сдержать молодежь и горячие головы, но своими действиями ты делаешь наши усилия невозможными. Рим известен своими законами и правосудием. Дай нам правосудие, и никто не станет смеяться или ненавидеть тебя.

Эти слова он говорил очень сдержанным тоном, словно мать, увещевающая непослушного ребенка. Гессий Флор надулся, услышав эти слова, и ощущение, что у него самого отсутствует достоинство, еще больше разъярило его.

-- Вы умрете! - крикнул он. - Капитон, арестуй их! Всех!

Центурион Капитон вышел вперед и отдал приказ своим солдатам, стоящим перед судом, которые сразу же схватили шестерых стариков. При виде этого мое негодование вышло из под контроля. Оттолкнув легионеров, удерживающих толпу, я вошел в пространство, в котором стояли шестеро старейшин.

-- Отпусти этих людей, - крикнул я. - Я назову тебе имя человека, который оскорбил тебя. Его зову Симон бен Гиора, он из Гамалы.* Я знаю. Я был там и видел случившееся. Эти люди друзья Рима. Неужели ты накажешь невинных вместо виновных?

* Город в Голанах.

По толпе прошел ропот удивления, когда они увидели римлянина, скорее мальчика, выступавшего против гневного прокуратора и просящего его за их соплеменников. Что же до Гессия Флора, то на мгновения он даже онемел. Причина его негодования неожиданно исчезла. Но хотя теперь он знал имя того, кто высмеивал его, он не дал Капитону знака освободить старейшин. Вместо этого он еще яростней обрушился на Езекию.

-- Ты солгал мне! - выкрикнул он. - Ты нарочно скрыл имя этого преступника. Не беспокойся. Я расправлюсь с ним позднее. Но сначала я покажу этим собакам, что случается с теми, кто лжет мне и защищает преступников. Капитон, принеси кнуты. И приготовь шесть крестов.

По толпе пронесся ропот ужаса. Я же не мог поверить своим ушам. Я знал, что этот Гессий Флор был способен на все, даже на позорный поступок, но сейчас он собирался нарушить самый священный закон Рима. Ведь эти люди, будучи высочайшего достоинства на совете своего народа, обладали всеми привилегиями римских граждан и более того, считались римскими всадниками. С трудом можно было поверить, что люди их ранга могут быть приговорены к смерти, применяемой только к рабам и уголовным преступниками. Видя такое варварство, меня охватил столь сильный гнев, что я даже не мог говорить. Когда наконец-то гнев освободил мой язык, мой голос был громок. Я почти что кричал.

-- Это несправедливо, - крикнул я. - Они принадлежат к сословию римских всадников. Они римские граждане. Ты не можешь распять их.

При моих словах Гессия Флора охватила такая ярость, что его лицо утратило всякое сходство с человеческим, и стало напоминать морду рычащего зверя. Казалось, он сейчас спрыгнет с платформы и растерзает меня на куски. И тогда Септимий, понимая, что моя жизнь в опасности, и я того и гляди попаду в руки Капитона и его мерзавцев, вышел вперед и арестовал меня, велев двум своим воинам, держать меня за руки.

-- Я отведу его в крепость, - заявил Септимий, раньше чем прокуратор обрел способность говорить. - Мы позаботимся о нем.

На губах Флора появилась пена. Казалось, что он сейчас сойдет с ума.

-- Повесить его на кресте, рядом с его друзьями! - кричал он. - Ты, вонючий щенок, будешь учить меня править? Я буду пороть тебя, пока мясо не отвалится от твоих костей. Будешь издеваться надо мной перед толпой!

После этого мой гнев слегка улегся, и я испугался, ведь я отбросил всякую осторожность, говоря с прокуратором. Более того, я заметил, что легионеры вернулись из дворца Агриппы, неся утяжеленные кнуты, которые используют для наказания рабов. Во рту я ощутил вкус страха. Я уже видел людей, засеченных до смерти римской солдатней, и это была неприятная смерть. Люди Капитона, уже содрали одежду с шести старейшин и теперь веревками привязывали их к деревянной платформе перед лицом Флора. Двое из них подошли ко мне, чтоб сделать то же самое и со мной, но Септимий, вытащив меч, повернулся к Флору.

-- Это сын римского сенатора, Флавия Туллия Кимбера, который еще не лишился друзей в Риме. Подумай об этом хорошенько, Флор.

И когда он стоял с обнаженным мечом, я увидел дрожь прокуратора. И я полагал, что если бы люди Капитона схватили меня, Септимий отдал бы своим воинам приказ сражаться в мою защиту. Он сделал бы это не только ради меня, но и потому, что ненавидел Флора и тоже горел негодованием на тот вид смерти, к которому были приговорены еврейские старшины. В этот момент судьба Иерусалима вновь висела на волоске, потому что отдай Септимий приказ, и вся толпа поднялась бы как один человек и разорвала бы прокуратора в клочья, и легионеры Капитона не смогли бы защитить его против такого количества людей. Но Гессий Флор был не только забиякой, но и трусом. Его маленькие кабаньи глаза сузились от ненависти, но н сдержал себя и велел Капитону оставить меня.

-- Я посчитаюсь с ним позже, - заявил он. - Ты отведешь его в крепость Антонию и будешь держать там, пока я не приду. Но подожди. Пусть он сначала посмотрит на наказания своих друзей. Смотри хорошенько, юный глупец. Так я расправляюсь с врагами Цезаря.

После этих слов он подал знак солдатам, которые подняли кнуты и принялись хлестать ими шестерых стариков. Раны, нанесенные тяжелыми кнутами, вызывали ужас. Спины жертв представляли одну кровоточащую рану. Но хотя остальные громко кричали в муках, фарисей Езекия не издал ни звука, побеждая боль с помощью этой странной внутренней силы. Затем Флор приказал прекратить бичевания, потому что не хотел видеть, как старики умрут под ударами кнута и тем самым избегнут страданий от распятия. После этого их отвязали от подмостков и положили на кресты, лежащие на земле. Здесь их вновь привязали, пока солдаты длинными тяжелыми колотушками загоняли в дерево через кисти и ступни жертв железные острия. Другие вырвали камни, которыми была вымощена площадь и выкопали в земле ямы, что исторгло у собравшихся новый стон. Решивший нарушить все законы, Флор собирался установить крест внутри стен Иерусалима, а не на холме Голгофа за пределами города. Это, в глазах евреев, было почти таким же ужасным преступлением, как распятие членов Синедриона, потому что ни один приговоренный не мог быть казнен в границах святого города.

Пробив каждого старика к его кресту, солдаты с помощью канатов потащили их вверх и поставили на выбранное место. На кресте, находящимся ближе всего к Флору, висел Езекия, фарисей. Из его ладоней по рукам и бокам струилась кровь, а над спиной, с которой свисала рваная плоть, содранная бичеванием, вился рой мух. Он задыхался под полуденным солнцем, его грудь тяжело вздымалась, когда он пытался вздохнуть. Когда он посмотрел на прокуратора, его густые брови сошлись, а голос, когда он закричал, услышали все.

-- Твои пути - несправедливость и зло, Гессий Флор. Хотя месть людей, возможно, и не настигнет тебя, ты, однако, не уйдешь от кары Бога.

Больше он ничего не сказал, лишь висел, задыхаясь, но было очевидно, что его слова задели Гессия Флора. Однако слова эти не заставили его раскаяться, а лишь подтолкнули его на новые зверства. Он подозвал Капитона и велел ему вести когорту на Верхний рынок.

-- Бунтующие псы не выучили урока! - кричал он. - Иди и разграбь их дома. Я дам этим евреям такой урок, который они никогда не забудут.

После этих слов он неожиданно поднялся от своего судейского места и, не дожидаясь носилок, заковылял ко дворцу Агриппы.

Как только он ушел, воздух заполнился криками. Толпа разбегалась, словно лишившись рассудка. Люди Капитона созвали своих товарищей, и вся когорта, четыреста человек, как стая волков бросилась к Верхнему рынку, так как эта часть Иерусалима была полна сокровищ, и добыча должна была быть богатой. Мое же волнение было столь велико, что я не мог говорить и лишь в ужасе смотрел, как солдаты бежали мимо меня. Войска, которыми командовал Капитон, были не римскими, а по большей части состояли из аравийцев и сирийцев, людей, давно ненавидящих евреев, и их жестокость была всем известна. В своей свирепости они напоминали волков, и я не сомневался, что они будут убивать не только тех, кто оказывал сопротивление, но любого, кого увидят, даже младенцев на руках у матерей. Дом Мариамны находился на Верхнем рынке, и Ревекка должна была быть там. При мысли о том, какая им угрожает опасность, мое лицо покрылось потом и, обернувшись к Септимию, я стал просить его, приказать своим людям, чтобы они отпустили меня, говоря по гречески, чтоб они не поняли, что я сказал.

-- Во имя Юпитера! - взорвался Септимий, тоже перейдя на греческий. - Мало того, что я спас тебя от кнута! Я должен рисковать ради тебя жизнью. Если я отпущу тебя, как я отчитаюсь перед Свиным рылом?

-- Ты боишься его? - спросил я.

-- Боюсь его! -закричал Септимий. - Этого вонючего порождения мясника? Клянусь мечом моего отца, я скорее перерезал бы собственное горло, чем стал бы бояться этого мерзавца Гессия Флора.

-- Тогда отпусти меня, - просил я. - Я должен предупредить Мариамну и Ревекку до того, как туда придут войска. По крайней мере они смогут спасти жизни, если успеют спрятаться. Отпусти меня, Септимий. Во имя нашей дружбы отпусти.

-- Я не могу отпустить тебя, - ответил Септимий. - Это было бы прямое нарушение приказа. Где Британник?

-- Ждет с колесницей у восточной стороны рынка.

-- Тогда сделаем так, - предложил Септимий. - Я не могу отпустить тебя. Однако, если ты сбежишь...

Он подмигнул и посоветовал мне ловить случай.

И тут я понял, что в конце концов он был моим другом, и пошел с ним между двумя легионерами, каждый из которых держал мою руку. Когда мы пересекали площадь, к нам подошел носильщик-нубиец, неся на голове, удерживая их в равновесии друг на друге, три большие корзины с красными гранатами. Когда носильщик оказался рядом, Септимий притворился, будто споткнулся, и толкнул нубийца на двух легионеров, которые меня держали. Корзины упали с головы нубийца на солдат. Они, чувствуя себя под градом гранатов, инстинктивно подняли руки, чтобы защититься, и тем самым ослабили свою хватку. И тут я рванулся и вырвался из их рук, хотя моя тога при этом разорвалась и осталась в их руках. На краю площади я разглядел Британника с лошадьми. Я несся, а меня преследовали Септимий и легионеры. Солдаты, боясь, что за потерю арестованного их высекут, бежали так быстро, что я испугался, что они вновь схватят меня, но Септимий, будучи впереди их, притворялся, что хватает меня за тунику, и упал на руки прямо перед легионерами, которые не успели остановиться и перелетели через его спину. Тогда он начал стонать и так заорал, что они вообразили, что он мог сломать спину, и остались, чтобы помочь ему встать, а я помчался к колеснице. Вскочив на нее, я задыхаясь отдал приказ Британнику, который хлестнул кнутом лошадей и понесся словно смерч.

-- Быстрее, быстрее! - кричал я, вцепившись в обод, когда мы огибали угол. - Если кто-нибудь будет мешать, убери его с дороги. Быстрее, быстрее!

Он хлестал несущихся лошадей и внес свою лепту в крики, подгоняя их на своем варварском языке. Он и в обычное то время правил как ненормальный, но в этот день он превзошел самого себя. Мы влетели на главную площадь рынка, словно нас преследовали фурии, и пронеслись через него, разбрасывая всех вокруг. Люди Капитона уже начали свою мерзкую работу. Двери в лавки богатых торговцев были выбиты. Улица была усеяна редкими и дорогими товарами. Я видел шелк с востока, мраморные статуэтки из Афин, украшения из золота, серебра и слоновой кости, выброшенные в пыль, откуда их тащили солдаты. Они словно собаки дрались над добычей, а торговцев убивали лишь завидя. Несчастные сжимались в своих лавках, стараясь спрятаться среди товаров, но солдаты вытаскивали их, выгоняли на улицу, где мечами перерезали им горло. Канавы уже были полны распростертых трупов, и лужи запекшейся крови испачкали белый камень.

Британник развернул колесницу в узкую улочку, которая вела с главной площади к дому Мариамны. Она была заполнена бежавшими жителями и воинами Капитона, но наши мчащиеся лошади разбросали всех. Толпа сомкнулась за нами, и многие отчаявшиеся беглецы старались уцепиться за колесницу, но Британник, бросив мне вожжи, вытащил свой длинный меч и сбросил их. Два сирийский солдата тоже попытались остановить нас, но Британник одним ударом меча опрокинул их. Падая, они стали звать своих сообщников, и из домов выскочили несколько аравийских лучников, которые сражу же стали целиться в нас из своих луков. Мы находились в отчаянном положении. Перед нами располагалась лавка по продаже масла, которую уже подожгли мародеры. Узкая улочка была в огне от падающих обломков и казалась закрытой завесой пламени. У лошадей, когда мы подъехали ближе к огню, в панике расширились глаза, но мы немилосердно хлестали их кнутом, над нашими же головами свистели стрелы. А потом, приблизившись к адскому месту, мы на полном галопе въехали в пламя. Дым и пламя кружились вокруг нас. Дикий жар сморщил нашу кожу, и мы спрятали лица в ладони. Пламя не распространилось далеко, так что мы выбрались из него невредимыми, хотя наши лица были черными, волосы подпалены, а лошади обожгли ноги. Добравшись до дома Мариамны, мы как безумные заколотили в ворота, проклиная сонных привратников, которых за дневной сон извиняло лишь незнание об опасности. Когда мы въехали, почерневшие, с пропахшими гарью волосами, нубийцы опешили, выпучили глаза, а потом разразились испуганными восклицаниями. У меня не было времени описывать нубийцам события, но оставив Британника сторожить ворота, я помчался во внутренний двор, чтобы найти Мариамну. Когда я вошел в комнату, она и Ревекка в испуге вскочили. Конечно, мой вид не способствовал спокойствию, кроме того, что я обгорел и почернел, я получил рану на лбу, кровь из которой струилась по моему лицу, и все это придавало мне вид, восставшего из бездны Аида.

-- Прячьтесь! Прячьтесь! - кричал я. - Солдаты грабят Верхний рынок. Мы еле спасли свои жизни. Прячьтесь, пока мы сдерживаем их у ворот.

Ревекка побледнела и стала что-то говорить о том, что должна предупредить мать, ведь дворец первосвященника находился на краю зоны, называемой Верхним рынком, и она не сомневалась, что кровавые псы Капитона помчатся туда, где, как они знали, много богатства.

-- Мать и сестра сейчас одни! - кричала Ревекка. - Элеазар и отец оба в Храме. Пустите меня. Я должна предупредить их!

Я схватил ее на руки и швырнул на кушетку, с которой она вскочила.

-- Глупая! - воскликнул я. - На улице ты будешь немедленно убита! Солдаты взбесились словно собаки. Опасность грозит всем. Куда ты можешь спрятать ее, Мариамна, где бы ее не нашли солдаты? Скорее, скорее! Они скоро будут здесь.

-- Я была бы полной дурой, - ответила Мариамна, - если бы строила дом в Иерусалиме без тайника.

Она отбросила занавеси и показала гладкую мраморную плиту. Коснувшись скрытого рычажка, она отодвинула плиту и открыла маленькую комнату с едой и кувшинами с вином.

-- Здесь можно перенести осаду, - заметила она. - Иди, моя милая. Мы присоединимся к тебе позже. Что же до девушек, то мы должны спрятать их в подвале. Я не открываю секретов дома рабам.

Ревекка вошла в потайную комнату, а я с Мариамной пошел туда, где жили девушки рабыни. Она собрала их и, не обращая внимания на их крики и болтовню, словно овец погнала в подвал. Внизу в подвале находилось большое помещение, вырубленное в скале, с тяжелой дверью и полками, с которых рядами свисали кнуты, потому что хотя в целом Мариамна была добра к своим девушкам, она считала, что будет хорошо, если они будут знать, что такое место существует. Здесь она заперла их, предупредив, что если они станут шуметь, она высечет каждую. Но Друзилла, светловолосая девушка-германка, не пошла в помещение, а бросилась к ногам Мариамны, умоляя дать ей возможность отомстить за оскорбления, от которых она страдала в руках римлян, и за кровь убитых отца и матери.

-- Дай мне убивать их, - просила она. - Дай лук, чтобы я могла стрелять в этих собак.

Действительно, германские женщины с детства воспитываются наравне с мужчинами искусству войны. Мариамна сочувствовала желанию Друзиллы и, открыв потайной сундук, вытащила большой запас оружия, которое она спрятала на всякий случай. Вложив в руки Друзиллы лук и повесив ей на спину колчан со стрелами, она предложила ей занять место в оконном проеме и стрелять от туда во двор. Услышав это, девушки подняли шум, говоря , что им тоже есть за что мстить, и что если они тоже не смогут умереть с оружием в руках, солдаты все равно найдут их, выломают двери, и они будут изнасилованы, а потом убиты. И тогда Мариамна, не желая, чтобы думали, что она возвышает одну девушку над другими, раздала им луки со стрелами и посоветовала расположиться наверху. И вот они вооружились словно спутницы Дианы, пылая возбуждением и жаждой битвы, и я не мог не ободриться видя такой дух в девушках-рабынях, хотя не могу сказать, чтобы я много ждал от их усилий, ведь луки и стрелы не подходят женщинам.

-- Будьте внимательны, - сказал я, - и в возбуждении не стреляйте слишком часто. Во дворе будут и друзья и враги. Я бы не хотел получить в спину вашу стрелу.

Затем Мариамна позвала Эпаминонда и двух других слуг. Мы быстро одели на себя доспехи, взяли щиты, копья и мечи, пока не стали сгибаться под тяжестью оружия. Выбежав во двор, мы напялили на Британника нагрудник, вложили в руки нубийцев оружие и встали в готовности, пока солдаты ломились в ворота, используя тяжелые балки, чтобы выбить их из шарниров. Ворота с грохотом рухнули, и пятнадцать или двадцать кровавых собак Капитона вбежали во двор, все еще держа свой таран. Не ожидая сопротивления, они даже не подготовились к своей защите и оглядывались вокруг в поисках подходящего места для грабежа. И пока они глазели, мы энергично набросились на них, и они принялись думать уже о другом, бегая туда и сюда, стараясь спастись от наших мечей. Опомнившись от удивления, они перестроили ряды и позвали на помощь своих сообщников с улицы. Теперь, когда их стало намного больше, чем нас, мы отступили во внутренний двор через вход, который удерживали, пока сила их атак не стала слишком велика. Мы вновь отступили, и они хлынули во внутренний двор. Теперь девушки, страстно ждущие этого мига, стали пускать свои стрелы, и солдаты второй раз испытали удивление, обнаружив, что на них напали сверху. Большинство из них было убито девушкой Друзиллой, которая одного за другим убила троих и без сомнения убила бы и больше. Но группа аравийских лучников забралась на вторую стену и увидев стоящих в проемах девушек, стала стрелять в ответ. Две девушки упали во двор, а потом и сама Друзилла со стрелой в горле зашаталась и упала к ногам Британника, так как к этому моменту нас оттеснили к двери дома. А он, бросив быстрый взгляд вверх, спрашивал Юпитера, неужели наших опасностей недостаточно, что ему надо еще обрушивать на нас дождь из нимф. Он был самым смешливым человеком в мире и превращал в шутку опасность и смерть. И все же я заметил, что он с нежностью взглянул на умирающую Друзиллу, в чьих объятиях испытал немалое наслаждение.

Теперь мне стало ясно, что мы больше не можем оставаться во дворе, иначе нас изрубят на куски, и потому один за другим мы скользнули в дом и закрыли тяжелую дверь перед солдатами, которые сразу же стали колотить в дверь своими мечами. Видя, что их нельзя будет долго сдерживать, Мариамна созвала девушек-рабынь, вручила каждой тяжелый кинжал и велела идти вниз, чтобы ждать там легионеров и взять кого-нибудь из них с собой в преисподнюю. Они вновь вместе с Эпаменондом толпой побежали в подвал, в то время Британник вместе со мной направился в главный зал, где Мариамна при плохой погоде проводила пиры. Здесь она скрыла нас и велела следить, а сама пошла в другой конец помещения и исчезла за драпировками. Сейчас этот зал был роскошно обставлен, и в нем находилось много греческих статуй, в большинстве Венеры, установленные для того, чтобы сделать приятное грекам и римлянам. Здесь была так же большая статуя египетского бога Анубиса, у которого было тело человека и голова шакала. За то, что она держала в доме таких идолов, Мариамну сильно критиковали евреи и совершенно избегали фарисеи. Она, однако, утверждала, что не поклоняется им, но просто держит их здесь, чтобы польстить клиентам, которые в большинстве были греками и египтянами, так как евреи не склонны были владеть рабами.

Пока мы ждали, спрятавшись в главном зале, мы услышали треск ломающегося дерева и поняли, что солдаты выбили входную дверь. Теперь они ворвались в дом, горя желанием не только пограбить, но и пролить кровь тех, кто бросил им вызов. Около двадцати из них вбежали в пиршественный зал и сразу стали срывать драпировки и тащить вазы из алебастра, украшающие стол. Из своего закутка мы смотрели, спрашивая себя, что собирается делать Мариамна, и почему она спрятала нас в таком небезопасном месте, когда в ее распоряжении есть такое безопасное. Но неожиданно по залу пронесся такой громкий и ужасный звук, что солдаты-грабители выронили свою добычу и побелели от страха, увидев, откуда исходит звук. И Британник, присевший сбоку от меня в нашем закутке, побледнел так, что даже губы его стали белыми, а волосы встали дыбом, ведь хотя он и был смел как лев, сталкиваясь с обычной опасностью, он был ужасным трусом, когда дело касалось опасностей сверхъестественных, и в ужасе трясся, когда кто-нибудь говорил о призраках или злых духах. И даже я, мало склонный к суеверию, задрожал от звука этого громкого голоса, особенно когда понял, что он исходит изо рта бога Анубиса, который живописно двигал губами, что вовсе не является чем то обычным для статуй богов.

-- Убирайтесь! - кричал он. - Непочтительные собаки, убирайтесь! Этот дом под моей защитой. Тот, кто возьмет хоть монету - умрет!

От этих криков грабители в страхе сбились в кучу и бросили все, что уже взяли.

-- Бог говорит, - заговорил один. - Я слышал об этом и раньше. Один мальтиец упал мертвым за то, что взял образ в храме Апполона.

Губы бога Анубиса вновь задвигались, и его ужасный голос загремел еще громче.

-- Убирайтесь! - выкрикнул он. - Убирайтесь, пока я не обрушил огонь с небес! Убирайтесь! Я сказал.

За угрозой последовал звук, напоминающий удар грома, что было уже слишком для перепуганных солдат. Они бросили добычу и помчались прочь, выкрикивая предупреждения своим товарищам, и все они бросились прочь из дома, под впечатлением страха, что их убьет молния. Когда они сбежали, Мариамна вышла из-за драпировки и, похлопав статую Анубиса, произнесла:

-- Хорошо проделано, друг мой. Хоть ты и вызываешь лютую ненависть, иногда полезно держать тебя под рукой.

А потом, проводив нас в пространство позади статуи бога, она показала нам бечевки, которые двигают губы статуи и нечто вроде трубы, усиливающей голос, так что он звучит очень громко страшно.

И тут Британник, который от испуга по прежнему был бледен, заметил, что это и вправду бог, который стоит того, чтобы его держать, потому что всего несколькими словами он сделал больше, чем все мы своими мечами. Нельзя отрицать, что подобные изображение весьма полезны для оказания сильного впечатления на сознание глупцов, что хорошо понимают жрецы по всему миру. И вот мы послали Британника вниз к девушкам, а Мариамна и я вернулись к потайной комнате, где была спрятана Ревекка. Только здесь я смог дать отчет о тех ужасных преступлениях, которые совершил Гессий Флор, рассказал, как он распял членов Синедриона и об оскорблениях, которыми он осыпал евреев. Ревекка побледнела от гнева и заявила, что ее брат Элеазар в конце концов вовсе не глупец, и что только войною евреи смогут отплатить за такое унижение. Она требовала, чтобы мы немедленно отвели ее в отцовский дом, и лишь с огромным трудом нам удалось убедить ее, что улицы слишком опасны, и что нас без сомнения изрубят на куски. Однако я отправил Британника на разведку и велел сообщить нам, когда солдаты уйдут прочь.

Наконец настал вечер, солдаты бросили грабежи и вернулись в свои казармы, нагруженные добычей. Мариамна, я и Ревекка отправились ко дворцу первосвященника. Мы шли пешком, потому что обломки сделали улицу непроходимыми для колесниц. Сразу за рынком в узких улочках толпа спасающихся людей попала в ловушку и была безжалостна убита. Везде мы видели трупы, изуродованные многочисленными ранами. Большинство женщин были раздеты, а их животы были вспороты солдатами, так что они валялись в канавах среди своих внутренностей. Солдаты никого не щадили. Рядом лежали седобородые старики и дети, младенцы с перерезанным горлом на руках мертвых матерей. В разрушенных домах все еще свирепствовали пожары. Над городом навис покров тяжелого дыма.

Дворец первосвященника, находился у края Тиропского ущелья, недалеко от дворца Агриппы, не избежал внимания солдат. Массивные дворцовые ворота были выбиты, и легионеры ворвались во двор, захватив врасплох находившихся там людей. Везде мы видели следы ожесточенной борьбы, потому что многочисленные слуги первосвященника, пытаясь отбросить солдат, были убиты и валялись по всему двору. Их тела были перемешаны с предметами обстановки, которую солдаты тащили из дома и, не имея возможности унести, разбивали на куски. Ревекка не тратила времени на то, чтобы обозревать этот разгром, а побежала к главному дому в комнату матери. Когда она открыла дверь, то испустила дикий крик. В середине комнаты на полу лежало тело ее младшей сестры. Ее одежда была сорвана с тела. Она лежала нагая, изувеченная в луже собственной крови. Рядом с ней лежало тело матери, которая очевидно была убита солдатами, когда пыталась защитить свое дитя. В комнате лежали мертвыми две немолодые служанки. Со стен были содраны драпировки, сундуки из кедра были разбиты, а их содержимое украдено или разбросано по комнате. Везде были следы крови и грязи.

Ревекка в муке закричала и бросилась на колени прямо в кровь у тела матери. Она обнимала ее, обращалась к ней со словами любви, словно мать могла слышать их через реку смерти. Мы же стояли и в ужасе глядели на картину разрушения, пока снаружи до нас не донесся какой-то звук. Мы увидели первосвященника Ананью, его сына Элеазара и нескольких членов храмовой стражи, которые с бледными лицами и тревогой в глазах спешили к нам.

-- Моя жена, - кричал Ананья, ломая руки. - Где моя жена, где мои дочери?

Мариамна не желая, чтобы он неподготовленным вошел туда и увидел резню, закрыла дверь. Обратившись к нему полным титулом, она сказала, что хотя обе его жена и младшая дочь убиты, у него все же есть основание радоваться, так как Ревекка спасена. При этих словах с лица первосвященника сбежала краска и, оттолкнув Мариамну, он распахнул дверь и вместе с Элеазаром вбежал в комнату. Здесь он воздел руки к небесам, снова призывая Бога в свидетели столь гнусного деяния, но не произнес ни слова, ни издал ни стона. Ревекка же стояла у тела матери, ее руки и одежда были покрыты запекшейся кровью, она обняла отца за шею, умоляя его призвать отмщение Всевышнего на подлых убийц. Первосвященник молчал, он по прежнему стоял с воздетыми руками. Элеазар, его лицо было изуродовано горем, громко крикнул, что отомстит. Затем он связал себя и членов Храма, бывших с ним, самой крепкой клятвой, объявив, что они не узнают покоя, пока последний римлянин не будет изгнан из Иудеи или не ляжет мертвым в ее земле. Увидев меня, он как безумный бросился ко мне, закричав:

-- Этот проклятый римлянин пришел порадоваться нашему горю?

Я не сомневаюсь, что он убил бы меня, если бы между нами не встала Мариамна.

-- Неужели ты убьешь человека, который спас нас? - спросила она.

-- Это правда, - подтвердила Ревекка, поднимаясь и тоже становясь между нами. - Он спас мою жизнь. Если бы не он, я бы тоже лежала здесь, - сказал она, указывая на истерзанные тела, лежащие на полу.

После этих слов я хотел взять ее за руку и утешить, но она отскочила от меня, и я почувствовал, что от нее исходит ненависть.

-- Не прикасайся ко мне! - закричала она. - Хотя ты и спас мне жизнь, ты римлянин. Элеазар прав. Мы не успокоимся, пока последний римлянин не будет изгнан из Иерусалима. Все они одинаковы, жаждущие крови псы, без законов и чести! Никогда больше я не скажу ни слова о дружбе с римлянином!

Мариамна положила руку Ревекке на плечо, прося ее сдержать голос утраты и не говорить слов, о которых она будет жалеть.

-- Луций любит тебя, - сказала она, - и он любит наш народ. Безумия винить его за действия Гессия Флора.

Ревекка тряхнула головой и подняла покрасневшие от слез глаза, яростно глядя на Мариамну.

-- С сегодняшнего дня я ненавижу все римское и всех друзей Рима. Они грабители и убийцы. Они обращаются с нами как с преступниками, хладнокровно убивают, а потом хвалятся своим знаменитым законом - "римским правосудием". Это их правосудие? - закричала она, указывая на тела. - О, Луций, я когда-то любила тебя, но с этим покончено. Ты связан с Римом, а все римское - зло. Между нами кровь, и ничто не сможет ее смыть.

При этих словах меня охватила такая горечь, что я едва мог говорить. И все же было бесполезно обращаться к ней, ведь она не обращала внимания на мои слова. В конце концов Мариамна взяла меня за руку и вывела из дворца первосвященника.

-- Сейчас ты должен оставить ее, - заметила она. - Ее разум помутился от горя. Прости ее слова и не отчаивайся. Гнев пройдет, если только Флор не подольет масло в огонь. Но после нынешнего дня и правда будет трудно предотвратить восстание в Иудее. Это черный день для Иерусалима, мой Луций.

В сгущающемся сумраке мы возвращались по улицам и слышали вопли людей, нашедших тела своих близких. Крики скорбящих звучали пророчеством в моих ушах, словно приглушенные голоса хора трагедии, рассказывающей о грядущих печалях и несчастьях.

IV

Какое потрясение оказали эти события на мою душу! Сразу после возвращения домой я нашел отца в уединении его библиотеки и выложил ему все, что случилось. Мое негодование было столь велико, что я с трудом ворочал языком. Мои слова наскакивали друг на друга спотыкающимся потоком. На Верхнем рынке было хладнокровно убито более трех тысяч человек. В пределах городских стен были распяты члены Синедриона. Самые священные законы Рима были нарушены. Терпеливые усилия партии мира были сведены к нулю этим подонком из римских клоак, который обращался с еврейскими вождями, как с беглыми рабами, не пропустив ни одного преступного деяния.

-- Посмотри, что он сделал! - кричал я. - Ненависть, которую они испытывали к нему, теперь вряд ли можно будет сдержать. Элеазар вне себя. Даже Ревекка, которая раньше дружила с римлянами, теперь ненавидит их. Евреи восстанут и перережут горло всем римлянам в Иудее. И я не смогу винить их за это.

-- Даже если они перережут горло тебе? - спросил отец.

-- Даже если они перережут горло мне.

Отец ничего не сказал. Что до меня, то я не мог сдержать чувств и продолжал изливать горечь и гнев. Я больше не был римлянином. Духом я был вместе со страдающими евреями, с тысячами рыдающих на Верхнем рынке, чьи стоны я слышал, когда они искали среди руин погибших. Я гневно говорил против Рима, его грубости, насилия, тупости и роскоши. В Риме не было ничего, что в моих глазах заслуживало бы похвалы.

-- Рим словно разбойник правит не с помощью законов, а с помощью страха. Он заставляет всех ненавидеть себя, и во всех землях вызывает восстания. Бритты, галлы, парфяне - все восстают. Скоро восстание вспыхнет и в Иудее. И что можно ждать, если римский правитель творить подобное? Что можно сказать о стране, где подобным преступникам как Гессий Флор дают должность прокуратора?

Мой отец вздохнул и произнес:

-- И это удивляет тебя? Когда прогнила голова, гниют и руки. Когда сам Цезарь убийца, можно ли ждать лучшего от прокуратора? Все что ты говоришь, правда. Рим воняет, не смотря на всю свою помпу и блеск. Цезари сделали его злом в глазах всего мира.

Он вновь вздохнул и продолжал говорить, хотя мне казалось, что скорее он обращался к самому себе, чем ко мне. Он говорил о жестокости последних Цезарей, об их ужасающих делах, что превратили Рим в царство террора. Никакое вероломство не казалось им достаточным, никакое деяние не вызывало стыда в их вечной снисходительности к самим себе. Разве в гроте Капри Тиберий для удовольствия не пытал детей? Разве он не приказал убить дочь Сеяна, а когда закон указал ему, что он не может казнить девственницу, разве он не приказал палачу перед удушением изнасиловать ее? А разве Гай Калигула не приказал сжечь живьем в центре арены автора пьесы лишь за то, что тот написал одну юмористическую строку, несколько двусмысленного содержания? И если преступлений Тиберия и Калигулы было недостаточно, то теперь римлян поражал Нерон. Как найти слова для описания подобного человека? Любой омерзительный порок, который может изобрести человеческое создание, все зверства, утонченная жестокость - все совершалось открыто и бесстыдно этим человеком, поставленным судьбой во главе Западного мира. День за днем до моего отца доходили новости о известных ему римлянах, которые были убиты по приказу Нерона, их земли и богатства были конфискованы, семьи уничтожены. Людей убивали за то, что в цирках они болели за красных, а не за зеленых, за то, что они посмели уснуть, когда Нерон играл на арене, за то что они недостаточно почтительно приветствовали его, больше всего за слишком большое богатство, так как Нерон всегда был готов помочь себе с помощью чужих состояний, вечно нуждаясь в деньгах для оплаты своих оргий. И так с каждым днем список жертв становится все длиннее и длиннее. Он стал причиной смерти своей матери Агриппины, своего пасынка Криспина, своего учителя Сенеки, своего брата Британника. Он убил половину членов сената и открыто похвалялся, что уничтожит оставшуюся. По наущению Тигеллина он довел до самоубийства Петрония Арбитра. Даже его жена Поппея, которую он необычайно любил, была мертва, потому что беременную он пнул ее в живот, когда она упрекнула его за позднее возвращение с состязаний. Но эти преступления против отдельных лиц были ничем, по сравнению с его преступлениями против всего населения, так как было достаточно известно, что это он поджег Рим, чтобы иметь хороший фон для пения "Гибели Трои".

-- Когда римский император совершает подобные вещи с римлянами, - произнес отец, - можно ли удивляться преступлениями простого прокуратора?

-- Рим прогнил! - ответил я. - Я ненавижу Рим. Отныне я буду евреем.

-- Ты никогда не знал истинного Рима, - заметил мой отец. - Но выбирай мир, который тебе больше нравится. Рим и правда прогнил. Я был бы лжецом, если бы отрицал это.

-- Неужели мы ничего не можем сделать? - спросил я. - Должны ли мы беспомощно ждать, пока зло не станет непоправимым?

-- О Луций, - заговорил отец, - если было бы возможно исправить все зло, разве я бы остался здесь, в Иудее? Если бы я мог помочь евреям в их бедствии, я бы сам отправился в Рим и просил бы за них Цезаря. Но чего бы я достиг, кроме того, что обратил бы внимание Нерона на тот факт, что остался еще один сенатор, которого он не убил и не ограбил? Будь уверен, он не стал бы медлить в исправлении этой оплошности. Не думай, что я так ценю свою жизнь, что не пошел бы на риск, если бы считал, что у меня есть шанс сделать добро. Увы, я слишком хорошо знаю, что ничего нельзя сделать. Для Нерона, который сам несправедлив, не имеет значение несправедливость Флора, а будучи еще и жестоким, он не потревожится о жестокости Флора. Пока в Риме такой император ни на какие улучшения надеяться нечего.

Тогда я задал отцу вопрос, который часто меня тревожил. Как случилось, спросил я, что Рим, чья доблесть была столь велика, что он завоевал мир, попал в руки такого безумца как Нерон?

-- В жизни народов бывают времена, - произнес мой отец, - когда ответственные за общественное благо теряют преданность к общественным делам и используют свое высокое положение в личных целях. И тогда, словно чудовище о многих головах, каждая из которых смотрит в другую сторону, народ утрачивает смысл своей судьбы и разделяется на фракции, и все больше раскалывается. И тогда, Луций, происходит одно из двух. Либо власть в свои руки забирает один человек, или народ погружается в междоусобицы и рано или поздно завоевывается внешним врагом.

-- Таким было положение Рима во времена Юлия, так как сенат был слаб и больше не контролировал армию. Он же смело перешел Рубикон со своими легионами, захватил всю власть, которую их дрожащие руки не могли удержать, и взял на себя то, что они не могли выполнить. И хотя никто более меня не оплакивает падение Республики, все же я вижу, что Юлий сделал единственно возможную вещь для спасения Рима от анархии и полного хаоса. А теперь посмотри, Луций, что случилось после его смерти. Хотя Брут и остальные убили Цезаря, у них не было сил, чтобы править вместо него. Сначала правил Марк Антоний, затем Октавиан Август, и при нем Рим расширился, и его достоинство никогда не было выше. Но посмотри, сколь неопределенно правление Цезарей. Если мудрость одного человека может сделать империю великой, то глупость другого способна привести ее на грань гибели. После Октавиана Августа пришел Тиберий, ставший мерзким тираном, а после него Калигула, а вот теперь этот Нерон, наимерзейший из всех. Посмотри какие изменения произошли с римлянами, какими приниженными и робкими стали они при правлении таранов. По сравнению с Нероном Юлий был ангелом и все же он пал, получив двадцать три раны. Что же до тирана Калигулы, то он правил чуть больше трех лет, пока не был убит. Но посмотри, как Нерон продолжает его зверства. Хотя он ежедневно убивает и льет кровь самых благородных людей Рима, ни одна рука патрициев не поднялась против этого чудовища, который важно вышагивает по Риму и похваляется словно бог. На что еще можно надеяться в этом опустившемся Риме, который убил Юлия, но позволил жить Нерону?

-- Разве невозможно, - закричал я, - что в Риме все еще есть люди, в которых живет дух Брута? Неужели они не сбросят этого Нерона, как сделали с великим Юлием? Разве Рим столь беспомощен в руках тирана?

При этих словах отец вновь вздохнул и поклялся, что если бы мог видеть, он не стал бы уклоняться, а поразил бы Нерона собственной рукой, считая честью, если бы ему пришлось умереть при попытке отдать жизнь за освобождения мира от такого мерзавца.

-- Но к несчастью я слеп, - добавил он, - а римляне превратились в трусов. Как Флор уничтожает благородные семьи Иерусалима, Нерон режет благороднейшие семьи Рима. Сначала мы должны поразить убийцу римлян, а затем обратить внимание на убийцу евреев.

-- Евреи не станут ждать, - ответил я. - Они сами совершать возмездие.

-- Если так, то мы ничего не сможем сделать, - заметил отец. - Этого хотели боги. Что значит наша воля перед волей богов?

__________________________

Тем временем в Иерусалиме царило волнения. Гессий Флор покинул город и вернулся в Кесарию, но вызванная им ненависть осталась. Два дня старейшины собирались в зале Синедриона, чтобы решить, должны ли они призвать народ к восстанию или вновь предпринять усилия жить в мире с римлянами. На этих заседаниях победила мудрость старших, и осторожность оказалась сильнее жажды мести. Но хотя Синедрион принял решение, они все же не были уверены, что народ последует за ними, так как народ более не доверял священникам, а отошел от них, словно неуправляемые лошади, натянувшие вожжи и не слушающие голоса возницы, правящего колесницей. И потому первосвященник Ананья, видя, что решение Синедриона будет скорее всего проигнорировано, и что Элеазар и зелоты быстро ведут народ к войне, созвал еще одно собрание во дворе своего дворца, так как полагал, что будет разумнее ответить на их аргументы, чем пытаться силой провести решение Синедриона.

Это собрание было шумным и неистовым. Действительно, столь яростный был конфликт мнений, что временами казалось, что собрание превратится в свалку, словно евреи в крайности своего несчастья готовы были обратить свою ярость друг на друга, а не на римлян. Первым в дискуссии взял слово Элеазар. Он был одет в церемониальное облачение, с мечем на боку, в руках шлем. Сила чувств залила его лицо краской. Его вены вздулись словно веревки под смуглой кожей. По лицу стекал пот. За Элеазаром стояли члены храмовой стражи, многие евреи, потерявшие жен и детей во время резни на Верхнем рынке и ряд зелотов из пустыни, с опаленными солнцем лицами, с лохматыми бородами и волосами, напоминающими шкуры диких зверей. Все они призывали к войне, к общенародному восстанию, которое раз и навсегда выгонит из Иудеи всех римлян. Напротив Элеазара стояла группа уважаемых жителей Иерусалима - члены Синедриона, священники, фарисеи, несколько равинов, и среди них рабби Малкиель. Возглавлял их отец Элеазара, первосвященник Ананья. Несмотря на убийство жены и младшей дочери и на разграбление его дворца, Ананья оставался на стороне мирной партии. Ненависть, которую он испытывал к римлянам, была не менее сильной чем у его сына, но он лучше Элеазара видел темные разрушительные силы, что могли разодрать в клочья страну более верно и более неистово, чем римляне.

-- Время восстания может прийти, - сказал он, - но не сейчас. Что мы сможем сделать против мощи Рима без оружия и без обученных людей? Они полностью нас уничтожат. У нас нет шансов на успех. Даже Агриппа обратил бы свою армию против нас, если бы увидел, что мы хотим восстать против Рима.

-- Агриппа трус и предатель, - заявил грубый зелот, стоящий рядом с Элеазаром. - Он не царь. Наши цари должны происходить из рода Давида. Воины. Мужи гнева. Мстители. А этот жалкий Агриппа - римский раб.

-- К тому же нельзя сказать, что у нас нет людей, - произнес Элеазар. - У меня есть сведения из города. Симон бен Гиора готов вместе с десятью тысячами вооруженных сикариев. Тысячи зелотов ожидают в пустыне. Что может сделать горстка римлян против таких сил?

Ананья в страдании заломил руки, так как страшился сикариев даже больше чем римлян.

-- Горе нам, если мы полагаемся на сикариев. Они грабители и убийцы, и на каждого римлянина убьют двух евреев. Бог не помогает тем, кто заключает союз с неправедными.

-- Они не более неправедны чем ты, - в ярости крикнул зелот. - Они грабят богатых. Ты грабишь бедных. Пусть Бог решит, что является большим злом.

Эти слова вызвали краску гнева на щеках Ананьи, который шагнул вперед как если бы хотел ударить самонадеянного зелота. Они могли и правда схватиться, если бы между нами не появилась невысокая фигура. Это был рабби Малкиель со свитком пергамента в руке, перевод, над которым он работал и который взял с собой.

-- Я не из тех, кто грабит бедных, - сказал он зелоту. - Посмотри, моя одежда потрепана, и хотя я сапожник, у меня нет времени починить собственные сандалии. Выслушаешь ли ты меня? Позволишь мне говорить?

Зелот кивнул, так как, хотя рабби Малкиель и был известен как друг римлян, его очень уважали за добродетели, ученость и равнодуши к мирским благам.

-- Мы уклонились от цели, - произнес рабби. - Мы забыли, зачем собрались. Гессий Флор прислал письмо. Завтра он прибывает в город с двумя кагортами из Кесарии. Он хочет, чтоб в знак нашей покорности Риму мы приветствовали его войска, когда они войдут в город. Синедрион решил, что мы должны приветствовать их. Некоторые же считают, что не должны. Мы собрались, чтоб решить это.

-- Мы должны встретить их мечом под ребра, - гневно заявил Элеазар.

-- Чудесно, - заметил рабби Малкиель. - Мечом под ребро. Их будет две когорты, все хорошо вооружены, да еще гарнизон в Антонии. И они будут готовы при малейшем признаке неповиновения вновь начать резню. На Верхнем рынке люди Капитона убили три тысячи шестьсот человек в том числе женщин и детей. Разве этого недостаточно?

-- Убитые взывают к отмщению! - выкрикнул Элеазар. - Пусть за врейскую кровь будет пролита римская кровь. Пусть заплатят жизнями за свои грабежи и убийства. пусть почувствуют сталь, которую так легко пускают в ход против нас.

Рабби Малкиель с состраданием посмотрел на молодого человека.

-- Элеазар, - произнес он. - Я знаю, ты горишь ненавистью против римлян. Я знаю, ты все еще видишь тела своей матери и сестры, и их кровь вопиет о мщении. Но разве они будут отомщены, если та же участь постигнет тысячи других людей, и улицы Иерусалима вновь обагряться еврейской кровью?

-- Это будет римская кровь, - страстно ответил Элеазар. - Кровь убийц. Мы перебьем их на улицах, как они избивали нас. Они заплатят.

-- Каким образрм? - спросил рабби Малкиель. - В Иерусалиме есть только одно вооруженное объединение, твоя храмовая стража, около ста человек, плохо вооруженных и не имеющих опыта боевых действий. А каждая когорта состоит из четырехсот человек, умеющих пользоваться любыми видами оружия, всегда готовыми к нападению. Разве может одна сотня плохо вооруженных и неподготовленных людей нанести поражение восьми сотням?

-- С Божьей помощью, да, - вызывающе ответил Элеазар. - Разве Самсон не победил филистимлян с помощью ослиной челюсти?*

* Книга Судей, глава 15:15

-- Действительно, - мягко согласился рабби Малкиель. - Но разве ты Самсон?

Элеазар замолчал. Хотя он страстно жаждал действий и был уверен в своих силах, он заколебался после призыва отца и слов рабби Малкиеля. Противостоять двум римским когортам, находящимся в полной боевой готовности, было не так то легко. Оскорблять их на улице, когда они готовы были к сопротивлению, возможно было глупостью, которая могла привести к уничтожению единственной вооруженной еврейской силы в городе. Несмотря на неистовость и импульсивность, Элеазар не был глупцом. Более того, хотя они во многом не сходились во мнениях, он уважал своего отца - первосвященника. Он чувствовал, что война все равно начнется, и будет нападение на римлян, но может быть это время еще не пришло. Возможно ценнее подождать.

-- На этот раз, - произнес Элеазар, - я склоняюсь перед твоей мудростью. Я верю, что Бог хочет, чтоб мы напали на римлян, но так как я молод и у меня нет опыта, то я оставляю это в руке Господа. Он решит, когда должен будет нанесен первый удар.

При этих словах Ананья в изумлении посмотрел на Элазара, потому что эта неожиданная уступчивость была очень непривычна.

-- Бог знает истину и от него ничего не скроется, - произнес он. - Он избавит нас от рук угнетателей и выведет нас из опасности. От него сходит мудрость и истина, он один благ. И потому склонимся перед его волей, вложим мечи в ножны и выйдем, как хочет Флор, приветствовать его когорты. Будем благоразумны и не будем проливать их кровь даже после того, как они пролили нашу, ибо сказано "У меня отмщение и воздаяние".*

* Второзаконие, глава 32:35

-- Это речь женщин! - с отвращением произнес зелот. - Бог наш - Господь множеств. Бог битвы. Он обещал землю нашим праотцам Аврааму, Исааку и Иакову. Он обещал, что мы разобьем врага, чтобы взять ее для себя и своих потомков навеки. Если мы не решимся вынуть меч, чтобы изгнать тиранов, он отвергнет нас как недостойных его защиты.

-- Один раз мы уже вышли на улицу, чтобы приветствовать солдат, - заметил другой. - И какова была награда? Женщины и дети были затопаны всадниками Капитона. Мы вышли встречать их, а они напали на нас как бешенные собаки. Откуда нам знать, что это не повторится вновь?

-- У нас нет такой уверенности, - ответил Элеазар. - Но я скажу на это и клянусь облачением первосвященника. Если римляне вновь отвергнут предложение мира, если они нанесут рану хотя бы еще одному жителю Иерусалима, тогда это будет для меня знаком, сигналом к битве. Я больше не буду стоять и смотреть, как римляне убивают безоружных людей. Мои люди будут готовы и будут ждать. И пусть Бог в своей мудрости решает, пришло ли время для нападения.

_________________________________

Пока шло это обсуждение, две когорты римской армии вышли из Кесарии, находящейся в десяти милях от Иерусалима, и разбили лагерь среди гор. За день до того, как они должны были войти в Иерусалим, в лагере появился Гессий Флор и созвал центурионов, приказав им сообщить своим людям, чтоб под страхом смерти они не принимали приветствий евреев, что требовалось обычаем, но входить прямо в город, не глядя ни вправо, ни влево. Если евреи покажут хоть какие-то признаки неуважения, будут издеваться над ними, смеяться или оскорблять их, они должны воспринять это как сигнал к немедленной атаке и дать толпе почувствовать римские мечи. Надув щеки и полуприкрыв свои маленькие кабаньи глазки, он вновь подчеркнул последнюю часть своих инструкций.

-- Эти бунтующие собаки никак не могут выучить урок! - выкрикнул он. - Они составили заговор, чтобы свергнуть меня и бросить вызов моей власти. Клянусь Юпитером, я бы распял каждого еврея в этой стране, если бы у меня хватило крестов. Это проклятый народ. Их бог нужен им, чтобы извинить измену Цезарю. Помните, никакого милосердия к этим собакам, лишь один признак мятежа и вы можете нападать.

Услышав это, молодой центурион, недавно прибывший из Рима, спросил, что делать, если евреи не выкажут признаков неповиновения. Флор с жалостью взглянул на юношу.

-- Послушайте этого молодого глупца, у которого молоко на губах не обсохло! И представьте себе, что они не выкажут признаков бунта, - проверещал он, передразнивая довольно высокий голос молодого человека. - Что ты, молодой осел, что ты знаешь о евреях? Они всегда бунтуют. Они будут кидать в тебя камнями и будут оскорблять тебя. Запомни мои слова. Я могу это предсказать. Я знаю евреев.

Хитрая усмешка прошла по его лицу, так как он не желал, чтобы волнения в Иерусалиме прекратились. Они должны были стать завесой, которую бы он использовал для грабежей, вечным извинением его выходок и ужасных преступлений.

-- Они взбунтуются, - повтрил он. - Это уж наверняка.

____________________

На следующий день римские когорты вышли из лагеря, находящегося к северу от города, и зашагали по извилистой дороге среди гор. Со склонов Масличной горы они могли видеть раскинувшийся перед ними город. Храм, сияющей в солнечных лучах в великолепии и золотых вершин. Спустившись с горы, они пересекли ущелье потока Кедрон и в конце концов остановились перед Восточными воротами недалеко от купальни Силоам. Огромная крепостная стена возвышалась над их головами, хмурая отвестная стена из мощных камней, через каждые пятьдесят футов увенченная сторожевой башней. Многие римские центурионы, оглядывая стены, благодарили Юпитера, что им не приказывают взбираться по ним. Действительно, евреи не преувеличивали, когда утверждали, что эта часть городской стены неприступна. Древность этих стен была необыкновенно велика, ведь они были заложены Давидом, укреплены Соломоном, а потом все увеличивались другими еврейскими правителями. За этими стенами находился Верхний город, включая дворцы Ирода и Агриппы. Обе когорты должны были пересечь Верхний город в направлении дворца Ирода, где и должны были разместиться.

Сам Ананья со многими отцами города вышел к воротам и стоял там под акведуком Понтия Пилата, чтобы приветствовать римские войска. Ворота были широко открыты, священники и левиты в церемониальных нарядах трубили в трубы и били в цимбалы. Ананья приветствовал приближающиеся войска и, несколько нервничая, начал заранее приготовленную приветственную речь, полную ссылок на мирное сосуществование и необходимостью дружбы между римлянами и евреями. Когорты прошли в ворота, которые были глубоки и темны словно пещера, что объяснялось толщиной стены. Они не ответили на приветствие священников. Они не остановились, чтобы выслушать речь Ананьи. Они бесстрастно шагали вперед, не глядя по сторонам, впереди шли легковооруженные велиты, за ними тежеловооруженные воины, вышагивали легионеры, несущие римских орлов, трубачи, конные центурионы. Ослепительное солнце сверкало на отполированных шлемах и нагрудниках, на доспехах центурионов, на прилизанной шкуре лошадей. Так неотвратимо они вошли в древней город, грубая дисциплинированная сила, завоевавшая мир.

Ананья прекратил свою речь, потрясенный этим последним проявлением римской грубости. В своем тяжелом церемониальном облачении он вспыхнул от гнева. Никогда еще он не сталкивался с таким неуважением. Он молчал, глядя на марширующих солдат, которые проходили мимо него в Верхний город. Евреи, толпившиеся вдоль улиц, тоже замолчали, увидев, что на их приветствия не отвечают. На улице был слышен лишь топот солдатских сапог. И все же никаких признаков волнения не было, было лишь угрюмое молчание и скрытое напряжение. Молодой центурион, которого высмеял Флор, с удовольствием оглядел беспорядочные толпы народа и подумал, что прокуратор не так уж и знает своих евреев, как воображает. На самом деле, он плохо знал Гессия Флора. На узкой улочке, невдалеке от дворца Ирода, расположилась группа буянов, нанятых прокуратором с главной целью устроить беспорядки. Как только появились солдаты, они стали выкрикивать оскорбления в адрес марширующих легионеров. И тогда толпа, и так ощущающая враждебность, с готовностью подхватила эти крики. Вскоре вся улица потонула в гвалте. И молодые и старые яростно оскорбляли и проклинали солдат. Толпу пронзил камень и с металическим звоном ударил в нагрудник одного из цетурионов. Легионеры остановились и повернулись к оскорбителям. Длинные пики копьеносцев обернулись к толпе. Сверкнули длинные мечи и крики страха и боли смешались с криками оскорблений и издевательств.

Однако в этот раз избиение не пошло по заведенному порядку. По обе стороны улицы на крышах домов сидя на корточках разместилось восемьдесят отборных человек их храмовой стражи, подготовленных Элеазаром для крайнего случая. В полной тайне в одном из внутренних дворов Храма эти люди обучались стрельбе из лука, пока каждый из них не стал отличным стрелком. И присутствие их на крышах было не случайным, так как план Гессия Флора был выдан Элеазару одним из агентов, подкупленным Флором для того чтобы начать беспорядки. Элеазар разместил своих стрелков в готовности и теперь, в возбуждении напрягшись, они наблюдали за порядком на улице. Это происходило до тех пор, пока римляне не сломали свои ряды и не смешались с людьми, тогда Элеазар дал сигнал к атаке. Перегнувшись через парапет, стрелки сначала выпустили стрелы в центурионов и в легионеров несущих орлов, а потом в легионеров, сражавшихся в толпе. Они били без промаха, насмерть. Элеазар приказал, чтобы каждая стрела нашла цель в теле римляна, и его приказ был выполнен. Стиснутые с двух сторон густой толпой, со сломанными рядами, мертвыми офицерами, убитыми сверху врагами, которых они даже не могли разглядеть, легионеры дрогнули и подались назад. Их колебание было встречено новыми насмешками. Хотя евреям не разрешалось носить оружие, это оружие все же появилось, и его обладатели с энтузиазмом размахивали им. Еще опаснее были сикарии, часть из которых была размещена Элеазаром в толпе. Эти люди были привычны к быстрому и тихому убийству. Со своими короткими кинжалами, спрятанными в рукавах, они приближались к римским солдатам, и еще до того, как те могли их увидеть, одним ударом перерезали артерию на шее. Римляне, которым мешала плотная толпа, чьи щиты и копья были бесполезны для сражения в таком узком пространстве, пали от стрел стражи Храма и кинжалов сикариев. Толпа требовала крови и разорвала на части раненых, вспоминая побоище на Верхнем рынке. Из восьмисот человек, вошедших в город, лишь триста изнуренных и побитых солдат в конце концов добрались до дворца Ирода. На крыше Элеазар ликуя смотрел вниз на смеющуюся, неправдоподобно счастливую толпу. Римлянам было нанесено поражение без потери хотя бы одного члена храмовой стражи. Бог дал знак. Еще немного и чужеземцы будут изгнаны из города и земля Иудеи станет жирной от крови ее завоевателей.

_______________

Таким было сражение, ставшее началом войны. Когда по городу распространилась весть о поражении двух римских когорт, неистовый энтузиазм охватил Иерусалим. Что касается меня, то я услышал эту новость с ликованием, потому что на этот раз мои симпатии были полностью на стороне евреев. Тем не менее на меня тяжело навалился груз моей двойственности. Я знал, что мне придется сражаться на той или иной стороне, и будучи связан кровными узами с обеими, был в нерешительности.

И словно этой болезненной дилеммы было недостаточно, я был мучим ревностью, не в силах вынести мысль о браке Ревекки с другим и о том, что она навек станет недосягаема для меня. Под властью грустных мыслей я понял, что должен вновь отправиться в Иерусалим, хотя в этот момент город был небезопасен для римлян. Остатки новоприбывших когорт были осаждены во дворце Ирода, а гарнизон Антонии не решался покинуть крепость. Из ближайших пустынь в город собирались зелоты, чтобы предложить свою службу Элеазару в святой войне. Вместе с ними пришли шайки ужасных сикариев, озабоченных не столько освобождение Иудеи, сколько грабежем, ведь по большей части они были разбойниками, убийцами и отверженными. И все же их число было относительно невелико, и Элеазар и страже Храма могли поддерживать порядок. Однако город был в скверном настроении, и мы достигли дома Мариамны со значительными трудностями. Когда мы вошли в ее комнату, она попрекнула нас за глупость.

-- Ты должно быть сошел с ума, появляясь в городе среди бела дня, - заметила она. - Римлянам небезопасно показываться на улице. Толпа швыряла камнями даже в царя Агриппу, когда он старался урезонить их. Они избили рабби Малкиеля, когда он не согласился признать, что Бог дал знамение для войны. Можно подумать, что они побили два легиона, а не две когорты. И все же, хотя я знаю, что это и глупо, это веселит мое старое сердце. Хорошо для разнообразия увидеть на улицах не еврейскую, а римскую кровь.

Она изучающе взглянула на меня.

-- Ты возвращаешься к нам? - пылко спросила она. - Ты выбрал мир матери и отверг мир отца?

-- Я вернулся потому, что я по прежнему раб Ревекки. Я не могу вынести, что она выйдет за другого.

-- Но, Луций, - воскликнула она. - Этого недостаточно! Основывай свою верность на чем-либо более существенном. Остерегайся выбора, основанного лишь на любви к женщине. Кроме того ты не получишь ее. Они помолвлена с Иосифом бен Менахемом.

-- Проведи меня к ней! - крикнул я. - Она передумает, когда узнает правду обо мне. Я не могу жить без нее. Ради нее я полностью отвергну Рим. Я даже обниму Элеазару.

-- А он то станет тебя обнимать? - спросила Мариамна. - Он ненавидит тебя, Луций. В его глазах ты - римлянин. А он ненавидит всех римлян.

-- Проводи меня к нему, - настаивал я. - Он тоже передумает, когда узнает о моем решении.

Мариамна покачала головой.

-- Я боюсь твоего решения, - сказала она, - Ты прыгаешь в глубокую воду, да-да, и в шторм. Я боюсь твоей страсти, и того эффекта, что она оказывает на тебя. Лучше бы ты решал, основываясь на убеждении, а не потому, что ты раб хорошенького личика.

-- Это и есть убеждение! - крикнул я. - Мое сердце обливается кровью за еврейский народ.

-- Возможно, - сказала Мариамна. - Но нам больше нужны ясные головы, а не обливающиеся кровью сердца. Что я говорила, когда мы в последний раз разговаривали? Что я предсказывала, если между римлянами и евреями начнется война?

-- Ты предсказывала несчастье евреев, падение Храма и полное разрушение Иерусалима.

-- Вот именно, - подтвердила она, - и я по прежнему это предсказываю. О Луций, как легко быть смелым. Пьянящая пена, что пузырится из кувшинов с вином, кажется занимает много места, но быстро исчезает. Сейчас весь Иерусалим полон пены. Евреи нанесли поражение горстке римских солдат. Они сожгли портики, соединяющие крепость Антонию с Храмом и заперли гарнизон, так что он не может выйти. Они опьянены этими жалкими победами и действуют так, словно могут победить все легионы, которые пришлет против них Рим. Увы, мой Луций, эти маленькие успехи лишь зерна, которыми ловец пытается заманить птичку в свою сеть. Маленький успех часто лишь начало большого поражения. Надо остановиться, пока мы не зайдем так далеко, что отступать будет поздно.

-- Что же ты от меня хочешь? - спросил я. - Чтоб я вернулся в отцовский дом?

-- Я не могу сказать тебе, что надо делать, - ответила Мариамна. - Дорога скрыта, а мы делаем по ней лишь шаг. Я прошу тебя лишь более тщательно исследовать свою душу. Будешь ли ты вместе с Элеазаром и поднимишь ли меч против Рима?

-- Да, - ответил я, - если таким образом я получу Ревекку.

Мариамна вновь покачала головой.

-- Ты мог бы больше помочь нам, - объявила она, - будучи против Элеазара, а не с ним. Но не бойся. Я не собираюсь читать тебе проповеди. Иди по дороге, которую сам выбрал. Осуши чашу до дна. Лишь время покажет, чем она заполнена. Идем, надо подготовиться.

Затем она позвала одну из девушек и велела ей принести одежду, потому что когда в городе подобная обстановка, было бы глупостью осмелиться выйти на улицу, одетым в тогу. И вот чтобы я мог пройти по улицам не привлекая внимания, меня одели в еврейский наряд. Что же до Британника, то его оставили таким, как он есть, полагая, что легче превратить осла во льва, чем придать белокурому варвару вид сынов Израиля.

И вот Мариамна и я с Британником отправились во дворец первосвяенника, с большим трудом пробираясь по улицам, на которых толпился до предела возбужденный народ. Двор дворца первосвященника тоже был запружен людьми. Молодые люди, жаждущие предложить свою службу Элеазару, смешивались со старыми, которые пришли неся припасы.

По всему Иерусалиму из подвалов и потайных мест вытаскивали оружие, проржавевшее от того, что его слишком долго не использовали, и двор был завален мечами и щитами, не видевшими света со времен Ирода. Все, кто проходил в ворота, казалось жаждали внести свой вклад в народное дело и все кругом было переполнено иступленным патриотическим энтузиазмом. Однако было много и тех, что сожалели о восстании и в ужасе ждали мести римлян, но они не осмеливались высказать свои сомнения, чтобы не вызвать гнева патриотов-энтузиастов.

Во внутреннем дворе мы обнаружили, что следы разгрома, оставленного легионерами Капитона, исчезли, и вовсю идут приготовления к празднованию свадьбы Ревекки. Вид этих приготовлений возбудил во мне исступленную ревность, и я поспешил вперед, чтобы найти ее и сразу обвинить в неверности, так как в юношеском самомнении мне казалось немыслимым, что она могла предпочесть мне другому мужчину. Я вошел в большую комнату, где Ананья и несколько его гостей принимали вечернюю трапезу. Это было просторное, высокое помещение с мраморными столбами и великолепным полом из различных каменных плит. С востока, с открытой небесам площадки, комната открывала вид через Тиропское ущелье на Храм через глубокий обрыв более ста футов глубиной. В комнате находилось немало членов высшего еврейского совета и среди них высокий молодой еврей, очень привлекательной внешности, рядом с которым полулежа вела серьезный разговор Ревекка. Я внимательно разглядывал его, испытывая чувство враждебности, потому что это был мой соперник - Иосиф бен Менехем. По роскошной вышивке, украшающей его наряд, я мог судить о его богатстве. В течение многих лет его семья вела торговлю с Вавилоном и процветала. Он казался стоящим человеком с мягким нежным лицом и задумчивыми глазами. И если бы не его намерения по отношению к Ревекке, я исстинктивно относился бы к нему как к другу и жаждал бы с ним познакомиться. Но дурное настроение и ревность искажают наше восприятие, и потому я не видел в нем ничего, кроме могущественного соперника, которого боялся и ненавидел.

Со своего места у стола Ревекка тревожно смотрела на меня, ведь войдя во дворец первосвященника, я подвергал себя еще большей опасности, чем Элеазар, когда он проник в дом Мариамны. Она торопливо прошептала несколько слов на ухо Иосифа бен Менахема.

-- Это римлянин, тот молодой римлянин, о котором я тебе говорила. Если Элеазар увидет его, то убьет.

Затем, повернувшись ко мне, принялась умолять меня немедленно уходить, пока не вернулся Элеазар.

-- Луций, ты сошел с ума, придя сюда, - по арамейски говорила она. - Ты ослеп? Разве ты не видишь наших приготовлений? Весь город вооружился. Для римлянина смертельно опасно даже показываться.

-- Для римлян - да, - ответил я, - но я пришел не как римлянин.

Затем, повернувшись к Иосифу бен Менехему, я дал волю своей ревности, поклявшись, что Ревекка моя по праву любви, что он ограбил меня, и что я убью его, если он прикоснется к ней, и наговорил еще много угроз, к которым прибегают молодые люди в подобных обстоятельствах. Он, однако, не разгневался на мои дикие слова, но глядя на меня самыми добрыми глазами, спросил, почему я хочу его убить, если он не причинял мне зла и не имеет иных желаний, кроме как стать моим другом. Я был ошеломлен, словно человек, который со всей силой наваливается на дверь, которую считает запертой, но обнаруживает, что она открыта, и под воздействием своего движения падает головой вниз. Я хотел бросить вызов, драться, выказать доблесть. Я бы с радостью умер там, на глазах Ревекки, лишь бы только это заставило ее сожалеть о том, как она отвергла меня. Но перед лицом этой мягкости я вряд ли мог сохранить свой гнев. Однако я постарался и громко закричал:

-- Ты причинил мне вред. Ревекка моя. Она обещена мне.

-- Луций, тише! - воскликнула Ревекка, тревожно оглядываясь. - В мире многое произошло. Между нами кровь, кровь моей матери и сестры, пролитая римлянами. Солдаты, убившие их, убили и любовь, которую я испытывала к тебе.

При этих словах я был охвачен яростью и горечью.

-- Клянусь всеми богами, клянусь, ты несправедлива! - воскликнул я. - Разве я отвественен за смерть твоей матери? Разве я распял старейшин и отдал войскам Капитона приказ разграбить Верхний рынок? Разве бы ты сидела здесь, если бы я не предупредил тебя, и ты не смогла бы спрятаться, когда появились легионеры? А теперь ты бросаешь мне в лицо деяния этого грязного мясника Гессия Флора, словно это я виновен в его зверствах!

Я задыхался, мое негодование было столь велико, что душило меня, Ревекка собиралась ответить, но когда она взглянула в дальней конец комнаты, ее глаза расширились от страха, потому что двери открылись, и вошли вооруженные люди.

-- Луций, Луций, прячься! - взмолилась она. - Пришел Элеазар. Он убьет тебя.

Будучи охваченный негодованием, я не обратил внимание на ее предупреждение.

-- А почему я должен прятаться? Разве я не сказал, что пришел сюда как друг? Пусть сам убедиться. Или ты хотела спрятать меня от Элеазара под столом?

-- Увы, ты просто сумасшедший, - ответила Ревекка, тревожно глядя на брата, который во всех доспехах направился к нам, окруженный членами храмовой стражи. Когда он увидел меня и Британника, его смуглое лицо покраснело от гнева. Не обращая внимание на яростные протесты Ревекки, он велел своим людям схватить меня.

-- Это римские шпионы! - крикнул он. - Держите их хорошенько. Убейте, если они будут сопротивляться.

-- Вот видишь, - произнесла Мариамна, - разве я не предупреждала тебя?

Стражи Храма схватили наши руки. Я видел, как Британник положил руку на меч, но не вытащил его. Он гневно смотрел на Ревекку и бормотал что-то о проклятой ведьме. Он думал, что Ревекка наложила на меня чары, чтобы свести с ума, потому что лишь так он мог объяснить мое опрометчивое поведение.

-- Ты завел нас в осиное гнездо, - буркнул он.

Тем временем Элеазар обрушил свой гнев на несчастного часового, члена стражи Храма, стоящего на часах у ворот дворца и пропустившего нас, не окликнув. Он проклинал, негодовал и возбудил себя до высшей стадии гнева. Что это за часовые, если любой римский шпион в Иерусалиме может пройти прямиком во дворец первосвященника?

-- В римском войске тебя бы убили за такую небрежность.

-- Откуда же мне было знать, что они римляне, - возразил часовой. - Они одеты как евреи.

-- Вот глупец! Да стали бы они одеваться римлянами, если пришли шпионить? - возразил Элеазар, вытаскивая меч, словно собираясь на месте прикончить несчастного. Однако он передумал и велел страже увести его в палату наказаний, где он получит сорок ударов без одного, как предписано еврейским законом. Затем, повернувшись к нам, он быстро объявил, что мы будем использованы для примера тем римлянам, что занимаются шпионажем.

-- Выведите их из города на Голгофу, и там накажите, как наказывают шпионов.

Стража повернулась к нам и собиралась выволочь из комнаты, но Ревекка, вскочив с места, встала перед стражей и горящими глазами взглянула на Элеазара.

-- Ты не имеешь права осуждать их! - гневно выкрикнула она. - Разве мы бросили вызов Риму, чтобы позволить тебе стать еще худшим тираном, чем Гессий Флор? Ты узурпируешь власть Синедриона и приговариваешь их к смерти, не выслушав?

Губы Элеазара скривились. Брат и сестра стояли, пристально глядя друг на друга.

-- Значит, ты еще не избавилась от своего пристрастия к римлянам? - ядовито спросил он.

-- Луций пришел не как римлянин. Скажи ему, Луций. Скажи, зачем ты пришел.

-- Я пришел ради любви, которую испытываю к тебе и к народу моей матери. Я пришел, чтобы сделать твое дело своим, твою битву своей битвой. Но Элеазар не верит мне, и из-за того что ненавидит меня, считает меня шпионом. С ним бесполезно говорить. Он с самого начала был глупцом.

Тут Элеазар разозлился еще больше и закричал, что он выполняет волю Бога, и что Бог сообщил ему, что я шпион. На это я ничего не ответил, и даже когда Ревекка стала умолять меня сказать еще что-нибудь в собственную защиту, я упрямо молчал, впав в странное состояние, к которому я склонен, особенно в момент опасности, угрожающей моей жизни. Неожиданно, я как-то удалялся от всего происходящего, словно зритель, наблюдающей пьесу, очень скучную и глупую пьесу, где каждый говорит бессмыслицу, а худшей бессмыслицей было то, что Элеазар утверждает будто выполняет волю Бога. В этом заключалась его слабость и слабость многих евреев, что вбив в свои упрямые головы какую-нибудь идею, они начинали считать, что ее вложил в них Бог, и что голос их глупости это голос самого Бога. Бессмыслица Элеазара до того потрясла меня и все его поведение казалось таким глупым, что моя ревность и мой интузиазм по отношению к еврейскому делу были поглощены серой волной неприязни, и я даже не мог потрудиться и защитить самого себя от его обвинений. Даже любовь, которую я испытывал к Ревекке, превратилась в тень. Поэтому я ничего не отвечал, а только устало ждал, пока Элеазар болтал о воле Бога.

-- Луций, Луций! Скажи что-нибудь! - взывала Ревекка. - Неужели ты не понимаешь, что он убьет тебя, если ты не защитить себя?

-- Уведите их! - крикнул Элеазар, и так как Ревекка по прежнему стояла на пути стражи, он схватил ее и с такой силой оттолкнул в сторону, что она упала на пол. Элеазар гневно смотрел на нее.

-- Это научит тебя не вмешиваться в дела, которые тебя не касаются. Уведите их. Пусть римляне знают, как мы относимся к шпионам.

И вновь стража повела нас к двери. Но неожиданно в комнате раздался голос, голос, исполненный власти и силы, голос, отразившийся от сводчатого потолка.

-- Стойте!

Мы резко обернулись. Ананья, отец Элеазара, поднялся на ноги, высокая благородная фигра в одежде священника, его длинная белая борода достигла пояса. В его глазах, обращенных к Элеазару, был гнев.

-- Ты не будешь слушать ее, - сказал он, указывая на Ревекку, по прежнему лежащую там, куда швынул ее брат, - но будешь слушать меня. Сначала ответь мне. Кто поставил тебя судьей во Израиле? Кто даровал тебе права над жизнью и смертью? По какому праву ты приговорил этих людей?

-- Они шпионы, - ответил Элеазар, несколько смущенный гневом отца. - Они пришли, чтобы погубить нас.

-- А как ты докажешь, что они лазутчики? Луций заявил, что примет нашу веру и будет сражаться на нашей стороне, если война станет неизбежной. Почему ты отвергаешь его предложение и относишься к нему, словно он преступник?

-- Я не верю тому, что он говорит. Он хочет воспользоваться нашим легковерием.

По большому залу пронесся гул, и поднялся старик, заговоривший о дне распятия старейших.

-- Разве это не тот юноша, - заметил он, - который в одиночку выступил против Гессия Флора и назвал имя Симона бен Гиора? Разве не он крикнул, что распятие наших старейшин - нарушение всех священных римских законов? И разве Флор не угрожал ему той же смертью, которой он и вправду подверг бы юношу, если бы Септимий не обнажил меч в его защиту?

Гул стал громче, люди кивали головами, бросая на меня ободряющие взгляды. Элеазар надувшись посмотрел на меня. Его недоверие и ненависть, испытываемые по отношению ко мне, не уменьшались, но он чувствовал, что мнение присутствующих склоняется в мою пользу.

-- Все это ничего не значит! - воскликнул он. - Флор хитер. А протесты Луция являются частью его плана, придуманного для того, чтобы заставить нас довериться предателю. Я бы заставил его, прежде чем довериться ему, доказать его преданность нам.

-- Какое еще доказательство я могу предоставить? - с отвращением спросил я. - Разве я не оставил мир своего отца и не вернулся к миру своей матери? Кровь еврейского народа течет в моих жилах. Я точно такой еврей, как и римлян.

Тут Мариамна с жаром подхватила, говоря, что я был ребенком ее сестры, и она сама заботилась обо мне, когда я был младенцем. Но Элеазар отверг ее аргументы так же как и мои, объявив, что она тоже была другом римлян, и как он понял, частью заговора, и он не уставал повторять, что из всех домов Верхнего рынка лишь дом Мариамны избежал грабежа солдат Капитона.

-- Давайте не поддадимся обману слов, - сказал он. - Лишь поступки доказывают правду. Докажи, докажи нам свою искренность, - кричал он. - Твой отец и твой дом более ценны для тебя, чем наше дело. В лучшем случае ты будешь сражаться на нашей стороне лишь наполовину, а при первом же искушении предашь нас.

Он все более и более возмущался и пока говорил, его глаза под темными бровями блестели словно в лихорадке.

-- Докажи свою правоту, докажи, - вновь крикнул он. - Сегодня ты сможешь доказать нам, к какому миру ты принадлежишь на самом деле. Сегодня ночь ножей, ночь сикариев. Десять тысяч из них под командованием Симона бен Гиора нападут на Масаду* и захватят оружие из арсенала Ирода. Они пройдут по стране и убьют всех римлян отсюда до границы Самарии. Это будет ночь расплаты, ночь мести. Сегодня я умилостивлю души моей матери и сестры, убитых в этом самом доме легионерами Флора. А ты, ты - римлянин, собирающийся стать евреем, в эту ночь ты можешь доказать силу уз, которые связывают тебя с нами. Мои люди тайно отправлются в горы. Там нас ждут сикарии, а внизу, в долине, находится дом твоего отца. Сегодня этот дом должен быть уничтожен. Так как его стены толстые, а ворота крепки, ты пойдешь с сикариями и укажешь путь. Если ты сделаешь это, тогда мы тебе поверим.

* Мощная крепость на берегу Мертвого моря.

При этом кошмарном предложении, я был поражен таким ужасом, что не мог говорить. Однако Британник был поражен иным образом. Пробормотав одну из своих варварских клятв, он вырвался из рук стражи и вцепился в горло Элеазару, и я не сомневаюсь, что он придушил бы его, если бы его не оттащили шесть телохранителей Элеазара. Ревекку так же охватило негодование и она с гневом в глазах повернулась к брату:

-- Ты с ума сошел, Элеазар? Неужели же он может открыть ворота убийцам собственного отца!

-- Пусть сам решит, - ответил Элеазар. - Говори, римлянин. Сообщи нам о своем решении.

-- Мой отец с детства лелеял меня. Он стар и слеп. И так я должен наградить его?

-- Если ты хочешь сражаться за Бога и свободу, ты должен любить их сильнее своего отца. По повелению Бога, Авраам готов был принести в жертву собственного сына. От тебя требуется, чтобы ты принес в жертву собственного отца.

-- Чудовище! - закричала Мариамна, не в силах сдерживать свой гнев. - Ты обманываешь нас дьявольскими трюками и называешь их волей Бога. Горе Израилю, если у него такие вожди.

-- Это тебя не касается! - выкрикнул Элеазар, его лицо зажглось огнем фанатичной ненависти. - В прошлом налагались и более серьезные требования. Если он оставил мир Рима и придет к нам, тогда он должен отказаться от всяких уз с отцом. Пусть откроет ворота сикариям. Пусть смотрит, как они рушат и грабят, чтобы и следа римлян не осталось в Иудее. Пусть он кровью отца свяжет себя с нашим делом.

Ананья, дрожа от гнева, поднял руки над головой.

-- Злое и не угодное Богу дело предлагаешь ты, Элеазар. Не может быть воли Бога, чтобы сын отдал отца на смерть. Твое требование невозможно. Ты опьянел от власти. Сам то ты совершил бы подобное? Отдал бы отца на смерть ради своего дела?

-- Если бы мне пришлось выбирать между твоей жизнью и жизнью народа, я бы выбрал народ и дал бы тебе умереть.

После этих слов в зале прошел гул неодобрения, ведь Бог наказал евреям почитать отца и мать, и подобное признание было равносильно богохульству. Но Элеазар смотрел на потрясенные лица с презрением.

-- Вы глупцы и старухи! - бросил он. - Вы не в силах увидеть величие грядущих событий. Бог вложил в наши руки меч и повелел изгнать язычников из наших земель. Это война будет тяжелой, ужасной и принесет неисчислимые муки. Но для свободы нет слишком большой жертвы, и все что стоит у нас на пути, должно быть уничтожено. Наступает день расплаты. Время жалкого смирения прошло. Тот, кто считает своего отца или мать более ценными, чем свобода страны - тот предатель, недостойный чести сражаться за наше дело. Что значит жизнь одного человека, против свободы всего народа?

-- Это лживые и кощунственные слова! - воскликнул Ананья. - Придет день, когда ты вспомнишь их с раскаинием. На мне груз видения, и мои глаза могут видеть тени грядущих событий! Горе человеку, который положится на сикариев! Горе человеку, заключившему союз с этими грабителями. Ты отверг мои предупреждения и посмеялся над моими решениями. Ты отдал власть в руки убийц и связал свою судьбу с творящими зло. И я говорю тебе: настанет день, когда эти люди будут править в Иерусалиме. И через них на город падет Божий гнев. Через них будут осквернены святые места. Через них будет низвергнут мой род, и ты и я, мы оба погибнем. Я сказал.

Столь сильна была сила слов старика, и так очевидна его искренность, что некоторое время все молчали. Элеазар хмуро смотрел на отца.

-- Сикарии патриоты, - заметил он. - Они хорошие бойцы.

-- Они грабители и убийцы! - в ярости крикнул Ананья. - Ты напустил на Израиль бешенных собак. Даже Флор не может быть столь опасен. Ты уверен в своей силе, в своей мудрости, но когда их ножи напьются твоей крови, ты вспомнишь мои слова. Что же до этого римлянина, то я запрещаю тебе твой нечестивый план. Не может быть воли Бога на то, чтобы Луций помогал в убийстве отца. Под угрозой проклятия, я запрещаю тебе требовать подобное!

Элеазар по прежнему смотрел недовольно, но все же он не дерзнул бросить вызов отцовской власти.

-- Тогда что же я должен с ним делать? - спросил он.

-- Доверься ему. Отпусти его.

-- Отпустить? Да это же безумие! - воскликнул Элеазар. - Отпустить, когда он знает наши планы, когда он знает, что нападение будет совершено этой ночью?

-- По крайней мере пощади жизни этих людей и не погружай меч в невинную кровь.

Элеазар молчал. Потом на его смуглом лице появилось хитрое выражение.

-- Слушаю и повинуюсь, - сказал Элеазар. - Я не убью их. Сегодня они должны остаться здесь. Взять их, - приказал он страже. - Завтра мы решим, что делать.

_____________________

Место, куда нас привели, было настоящей дырой, вырубленой в скале под дворцом. Голый камень блестел влагой и сильно пахло гнилью. На полу лежало несколько грязных охапок соломы, а со стены свисали проржавевшие цепи. Стражники Храма грубо втолкнули нас внутрь, но не заковали. Они закрыли тяжелые двери, и мы остались в темноте.

-- На этот раз проклятые евреи покончат с нами, - прорычал Британник. - И мы умрем с голода.

Он содрогнулся при мысли о таком неприятном конце и схватился за живот, так как уже шесть часов не ел. Я же лежал в темноте, испытывая такое чувство отвращения и тщетности всего, что даже не мог подыскать слов для выражения своих мыслей. После многих дней мучительной нерешительности я решил связать свою судьбу с евреями и в результате попал в вонючее подземелье без всякой уверенности, что выберусь отсюда живым. Темная ярость охватила меня, когда я подумал об Элеазаре. Если у них такой вождь, то мне очень жаль евреев. С узкими взглядами, нетерпеливый, подозрительный глупец, да еще кроме всего фанатик, не способный видеть дальше собственного носа.

-- Петух на куче помета, - громко заявил я, - только недолго ему кричать. Он заключил союз с сикариями. Горе ему, когда придет время расплаты. Да они разорвут его на части, а с ним и всю страну. Этих кровавых собак ничего не остановит!

-- Прежде всего, - напомнил Британник, - они разорвут на части твоего отца. Пока мы гнием в этой вонючей дыре, они готовятся к нападению на римлян.

При его словах я громко застонал и сквозь темноту ощупью стал пробираться к железной двери, прося Британника добавить свои силы к моим, чтобы попробовать, не сможем ли мы вышибить дверь. Но при всех наших усилиях мы были не в силах сдвинуть эту проклятую дверь и лишь совсем обессилили от тщетных попыток. Итак, не имея других возможностей, мы легли на солому и в конце концов уснули. А я, преследуемый снами, видел Ревекку, явившуюся в облике богини, прогуливающуюся в тени мощного храма, чья крыша исчезала среди звезд. Это был храм, напоминающий храмы, распростаненные в Египте, мощный, огромный, насыщенный духом смерти. Ревекка носила диадему Исиды, змею, готовую ужалить. В руке она держала горящую свечу. Наклонившись ко мне, она, казалось, что-то шептала мне на ухо.

Неожиданно я понял, что мой сон реален. Богиней была сама Ревекка, мрачным храмом - темница, в котором я находился. Ревекка склонилась надо мной и трясла меня, держа в руке горящую свечу. Ее голос был настойчивым и испуганным.

-- Просыпайся, Луций, просыпайся. Беги отсюда. Завтра Элеазар убьет тебя.

Я протер глаза и огляделся. Массивная дверь, о которую мы истощили силы, теперь была открыта. Она растолкала Британника, храпевшего как боров, и подкравшись к двери поманила нас за собой. Встав за дверью и осторожно задвинув засов, она задула свечу и пошла по переходу. Как и темница, из которого мы выбрались, проход был вырублен в скале. В конце перехода, сонно опираясь на копья, стояли два часовые, оба члена храмовой стражи.

-- Единственный путь бегства лежит в этой проходе, - шепнула Ревекка. - Если вы минуете часовых, вы спасены. Я потушу их факелы, и мы сможем в темноте бежать. Держитесь за веревку и идите за мной.

-- Гораздо проще было бы перерезать им горло, - пробормотал Британник.

-- Я не желаю, чтобы ты убивал их, ты, обезьяна, - шепотом возразила она. - Они верные евреи-патриоты, и если бы это случилось, моя совесть не дала бы мне покоя. А теперь обвяжитесь веревкой вокруг запястья. Таким образом я проведу вас через темноту к наружной стене.

Сказав это, она передала мне веревку, которую я обвязал вокруг запястья, а другой конец передал Британнику. Связанная таким образом с нами, Ревекка завернулась в свое черное покрывало и осторожно двинулась к часовым. Она бесшумно приблизилась к тому месту у стены, где находилась единственная лампа. Ее фитиль плавал в масле, слабое пламя отбрасывало гротескные тени на грубый камень. Она кралась все ближе и ближе, когда часовые, почти уснув, согнулись к своим копьям. Она была рядом с лампой в ее маленькой нише и не более чем в трех футах от стражи. Неожиданно быстрым движением она потушила пламя, а затем резко дернув веревку бросилась по переходу, держась рукой за стену, чтобы не сбиться с пути. Я последовал за ней. Британник тяжело пыхтевший позади, столкнулся с одним из часовых, сбил его с ног и прошел по нему. Крики удивления и тревоги заполнили темноту, и стражники во всю прыть бросились за нами по переходу. Ревекка, в детстве игравшая в подземелье в прятки, прекрасно знала его и могла найти дорогу даже в темноте. Она дернула за веревку и втащила нас в узкое углубление каменной стены. В темноте мы слышали, как озадаченные стражники пронеслись мимо нас. Их шаги отдавались от стен. Ревекка выбралась из ниши и повела нас в другую сторону. Казалось, что мы попали в настоящий лабиринт, но не смотря на темноту, Ревекка ни разу не заколебалась. Держась рукой за стену, она проходила переход за переходом, пока неожиданно сырой, вонючий воздух подземелья не стал свежим, и перед нами не появился узкий выход, через который можно было видеть слабое мерцание звездного неба.

Проход был так узок, что дальше нам пришлось выбираться ползком. Британник во всю проклинал свою мощь, которая так мешала ему в узком пространстве. Мы вылезли на узкий уступ над самым крутым местом Тиропского ущелья. Свежий ветер дул в наши лица. Свет молодой луны сиял над спящим городом. С другой стороны ущелья мерцала громада Храма в прозрачном блеске белого и золотого. Далеко внизу у подножья крутого склона раскинулась долина, скрытая туманом.

Ревекка подошла ко мне и поцеловала в губы.

-- Большего я не могу для тебя сделать, Луций, - шепнула она. - Да прибудет с тобой Господь. Спускайся в долину. Это опасно, но все же у вас есть шанс. О Луций, время быть вместе прошло. У меня нет иного выбора. Я должна идти своим путем, а ты своим. Между нами протечет река крови, и ни ты, ни я не сможем ее перейти.

Когда она говорила это, ее голос дрожал. Протянув ко мне руки, она рыдала, так что все ее тело содрогалось. При виде ее горя, вся моя любовь к ней разгорелась с такой силой, что вся страсть, которую я испытывал, воплотилась в последнем объятии. Я по прежнему не мог позволить ей уйти, по прежнему не мог представить жизнь без нее.

-- Даже сейчас не поздно! - крикнул я. - Идем со мной. Бежим из этого жалкого города. Еще есть время.

-- О Луций, я не могу.

Она дрожала.

-- Тогда я была бы навеки заклеймена как предательница своего народа. В их глазах я стала бы отверженной, прокаженной. Я не смогу вынести этого презрения.

-- По крайней мере откажись от этого брака, - умолял я. - Эта война не продлится долго. Твой отец мудр, и он пошлет посольство в Рим. Возможно, Нерон сместит Флора и отправит в Иудею честного прокуратора, и римляне и евреи будут жить в мире.

-- Видит Бог, как бы я хотела тебе верить, - ответила Ревекка. - Может все будет так, как ты говоришь, хотя я предчувствую страшные вещи. Мариамна, которая умеет видет будущее, чувствует то же. Если уж война началась, она не закончится, пока Иерусалим не будет полностью разрушен.

Я вновь обнял ее и в слезах просил идти со мной, ведь она может спастись от предсказанных ужасов. Но хотя она была тронута моими просьбами, она продолжала отказываться. Наконец Британник, с мукой нетерпения слушавший наш разговор, пербил наш спор требованием приняться за дело.

-- Клянусь всеми богами, хозяин, ты собираешься остаться здесь на всю ночь? Сикарии готовятся напасть на дом твоего отца. Ты собираешься ждать, пока они не перережут ему горло, если мы не предупредим его?

-- Это верно, - произнесла Ревекка. - Ты должен торопиться, мой Луций, чтобы предупредить отца.

-- Как я могу надеяться спасти его? - с горечью воскликнул я. - Отсюда до дома отца добрых десять миль. Как я смогу прибыть вовремя?

-- Я все устроила, - сообщила Ревекка. - У подножия склона вы найдете Мариамну. Она даст вам лошадей. Я же должна возвращаться. Если Элеазар узнает, что я освободила вас, он убъет меня, хотя я его сестра. Храни тебя Бог, Луций.

Она вновь обняла меня, и по ее щекам заструились слезы.

-- Не забывай меня, - шептал я. - Я вернусь. Когда-нибудь как-нибудь я вернусь к тебе, даже если между нами встанет Ад. Не забывай меня.

Но Ревекка лишь плакала, затем, в последний раз поцеловав меня в губы, она завернулась в черное покрывало и исчезла в тени. После ее ухода на меня обрушилось столь сильное горе, что оно сокрушило меня словно яд, но опасность, угрожающая моему отцу, заставила меня действовать.

Подойдя к краю уступа, я посмотрел на лежащую внизу долину, затем, поманив Британника, спустился через край. Действительно, был некоторый шанс, что нам удастся живыми пробраться в долину. В слабом лунном свете мы мало что могли видеть. Выступ, от которого мы зависли в спуске, исчез в неясной тени. Будучи худым и проворным, я без особых сложностей спускался по скале, но Британник, которому живот мешал прижиматься к склону, постоянно подвергался опасности свалиться вниз. Он пыхтел и ругался и призывал на помощь всех богов Пантеона. По его лицу стекал пот, одежда взмокла. Его сильные пальцы дрожали от напряжения. Увы, он уже не мог двигаться. Переход, который я совершил с крайним трудом, оказался невозможным для бритта. Задыхаясь, он стоял, вцепившись в уступ, и уговаривал меня бросить его.

-- Иди, иди, хозяин, - говорил Британник. - Из-за этого проклятого брюха я не могу спуститься вниз. Брось меня и иди. Предупреди моего доброго господина и передай ему мой прощальный привет. Я буду висеть здесь, пока ты спускаешься, а потом упаду, когда не смогу больше держаться.

Но я не мог бросить старого слугу, как не может мать бросить любимое дитя.

-- Успокойся, ты, старый бурдюк с вином, - зашипел я. - Это тебе расплата за годы обжорства. Вот что, возьми веревку и прикрепи ее к этому утесу. Я буду держать другой конец и удержу тебя у скалы.

-- А если мой вес окажется слишком велик для тебя?

-- Тогда мы погибнем вместе.

Британник собирался возразить, но сердитым жестом я заставил его замолчать. Тогда он прикрепил веревку и отчаянным выпадом метнул весь свой немалый вес на уступ, который так измучил его. Когда его вес обрушился на веревку, я напряг все свои мышцы и чуть не слетел с уступа, за который цеплялся. Однако как то мне удалось удержаться и дальше. Я спускался быстрее, потому что скала стала менее крутой, а путь менее опасен. Наконец мы достигли долины, наши пальцы были в садинах и кровоточили, колени были побиты о камни. Британник задыхался как вытащенная из воды рыба, а я, не смотря на всю мою юношескую энергию, чувствовал полное изнеможение. Затем в тени скал мы увидели Мариамну и огромного Эпаминонда, державшего двух лошадей. Ночные опасности лишь начинались. Худшее было впереди.

-- Прячьтесь в тени, - шепнула Мариамна. - Если вас увидят сикарии, вы погибли.

Она поцеловала меня в лоб, и повесила мне на шею тонкую цепочку, поблескивающую в лунном свете.

-- Возьми, - сказала она. - Этот талисман принадлежал твоей матери. Может быть, Луций, он защитит тебя лучше, чем ее. А теперь отправляйся... скачи скорее.

Мы осторожно пересекли долину, выехали через Водные ворота и поскакали по холмам. Дорога была нам знакома, мы оба проезжали по ней бесчисленное число раз, тем не менее в неясном свете луны она казалась опасной. Каждая тень казалась врагом. Каждый куст и камень создавал ощущение угрозы. Более того, мы оба боялись, что в настоящее время нападение уже началось, что наше предупреждение запоздало, что мы прибудем лишь для того, чтобы увидеть виллу в огне. Я испытывал чувство облегчения, оставив дорогу между гор, и увидев внизу виллу, мирно отдыхавшую под лунным светом. Сонные привратники медленно открывали ворота и получили звонкие затрещины от Британника, чей характер не исправился после ночного напряжения. Он помчался прямо на кухню и схватил хлеб, который тотчас проглотил, словно долго голодал.

-- Клянусь всеми богами! - воскликнул он. - Никогда не был так голоден. Если я должен умереть, то по крайней мере дайте мне умереть сытым.

-- Ты, старый обжора! - гневно приказал я. - Разве сейчас время жрать? Позови Публия, пока я подниму отца. Буди всех. Приведи всех в атриум. По крайней мере мы приготовим сикариям теплый прием.

Британник схватил еще один хлеб и бросился выполнять приказ. Я в свою очередь поспешил в комнату отца и обнаружил, что он расположился у окна, так как отец спал мало и часто до полуночи сидел, вспоминая свое прошлое, как это делают старики. Он услышал мои шаги и сразу узнал меня. По моим шагам он мгновенно догадался, что не все в порядке.

-- Ты вернулся, Луций? - произнес он. - Уже вернулся?

Здесь я торопливо рассказал о своем посещении дома первосвященника, об ужасном требовании Элеазара, о нашем заключении и бегстве. Когда я говорил, голос мой дрожал от торопливости.

-- Сикарии собираются в горах, и этот дом намечен для разрушении. Пока мы будем пытаться отогнать их от стен, позволь укрыть тебя в безопасном месте. Водопропускная штольня, несущая нам воду ручьев, просторна и надежна, и вряд ли они заглянут туда. Давай позови Публия и мы приготовим для тебя провизию, чтобы по крайней мере ты спасся, если они победят нас.

Но мой отец засмеялся и насмешливо спросил, что он такого сделал, что я считаю его трусом.

-- Должен ли я в моем возрасте словно крыса заползти в сточную канаву, чтобы спастись от рук смерти? Пусть эти грабители приходят, если хотят. Что они могут отнять у меня, слепого старика? Мою жизнь, мой дом, мою одежду? Если это кажется им достойным, пусть берут все. Их участь жить словно звери, моя - умереть как человеку. Боги рассудят, что достойнее.

И здесь мой отец показал себя истинным стоиком, и его слова произвели на меня такое впечатление, что я больше не говорил о его безопасности. Он велел мне открыть склад оружия, раздать его и сбить с рабов оковы, как только подойдет враг.

-- Тем, кто будет хорошо сражаться, обещай свободу, трусам обещай смерть. Когда все будет готово, поручи все Британнику, а сам приходи ко мне. Мы не можем сделать большего, чем подготовиться и ждать нападения.

Я вышел и сделал все, что он приказал, двигаясь среди спешащих людей в атриуме, говоря им об опасности, которую я не преувеличивал, но и не преуменьшал. Пример отца оказал успокаивающее воздействие намой разум, и я больше не носился туда и сюда с чувством отчаянной неотложности, которое главенствовало над моими действиями по возвращении. Действительно, я был столь хладнокровен, что казался почти равнодушным. Вновь моя сущность отступила назад, и я превратился в зрителя. Я видел наши приготовления и опасности, как дела малых существ, играющих свои роли на жалкой сцене на фоне безразличных звезд. Я знал, что никакой бог не сможет помочь нам или спасти нас, что все будет идти в соответствии с работой слепой судьбы. И потому я не молился и не испытывал страха, шагая между наших людей вместе с Британником, и как мог подготавливал защиту виллы, раздавал оружие, расставляя людей за стенами, отправлял на башню часовых, приказывал кузнецам стоять наготове, чтобы освободить закованных полевых рабов, как только начнется атака. Затем, велев Британнику предупредить меня, когда появится враг, я вернулся в комнату отца, зажег лампу и сел рядом с ним.

-- Итак, они отвергли тебя, - сказал отец.

Я кивнул. Я не мог подыскать слова, чтобы выразить свои чувства. Мой отец отпил немного сирийского вина и попросил меня наполнить наши кубки. Затем задумчиво выпил.

-- Они всегда были исключительными, - сказал он. - Я бы хотел, чтобы они не были такими. Я многим восхищаюсь в еврейском народе. В вере и морали они превосходят нас. Но в одном они ошибаются и за эту ошибку дорого платят. Их будут угнетать и преследовать до тех пор, пока они остаются отчужденными в своем несчастливом убеждении, что Бог избрал их своим народом. Все люди дети одного отца. Этот урок они должны затвердить. И до тех пор, пока они воздвигают стену между собой и остальным человечеством, их уделом будет печаль и несчастье.

Но я лишь проклинал Элеазара, говоря, что он обязательно убил бы нас, если бы Ревекка не освободила нас из заключения. Мой отец обратил на меня свои слепые глаза и спросил, по-прежнему ли я ее люблю.

-- Конечно, я люблю ее, - закричал я, - и хотя она обручена с другим, она тоже любит меня. Даже эта война не разлучит нас. Я вернусь к ней.

На лице отца появилась тень улыбки.

-- Счастлив человек, - заметил он, - который воображает, что он сильнее судьбы.

-- Хотя человек не может одолеть судьбу, - заявил я, - он может по крайней мере бороться с ней. Я создам собственную судьбу.

Отец опять улыбнулся.

-- Это лишь речи юноши, - заметил он. - Когда ты достигнешь моего возраста, ты не будешь говорить столь смело. Кроме того, мы не можем судить добро или зло посылает нам судьба. Каких страданий мы бы избежали, твоя мать и я, если бы судьба разлучила нас с самого начала, до того как наша любовь стала столь сильной.

-- Ты мог бы избежать страданий, - ответил я, - но ты не знал бы экстаза любви. Если я смогу вернуть Ревекку, я приму на себя свою долю страданий. Война или нет, но я вернусь к ней, и увезу ее прочь из Иерусалима и Иудеи.

Отец покачал головой.

-- Может быть, а может и нет. Самая сильная любовь, самые глубокие воспоминания изнашиваются под вечным потоком времени. Она в Иерусалиме, а ты здесь, римлянин, принужденный сражаться за Рим. Кто может сказать, сколько лет пройдет, прежде чем ты вновь увидишь ее. Возможно, ты будешь помнить ее, а возможно и нет. Время покажет. Но разве ты забыл о врагах у ворот? Ты, столь уверенно говорящий о том, что вернешься к Ревекке, можешь пасть сегодня ночью от кинжалов сикариев.

Некоторое время он сидел, полностью погруженный в свои мысли. Подняв кубок с вином, он сделал несколько глотков, а потом вновь поставил его.

-- Сегодня мне грустно, - сказал он. - Вновь я сижу и жду врага, жду насилия, разрушения, опустошения. О, как часто я видел это раньше, огромные разграбленные города, целые народы преданные мечу. Я устал от топота армий и криков умирающих. Я человек мира, не любящий насилия, хотя насилие, кажется, правит нашим миром. Прочитай мне мою любимую поэму, моего Вергилия. В юности я любил "Энеиду" и я любил "Иллиаду", но сейчас вижу в них мало смысла и предпочитаю "Георгики". Солнце и сбор урожая, забота о скоте и садах - все это кажется мне более благородной темой, чем военные распри. А подвиги диких героев кажутся мне глупыми. Что за доблесть в титуле "разрушитель городов", которым Гомер наградил Одиссея? Я был бы более высокого мнения об Одессее, если бы он возводил города, а не рушил их. Строить тяжело, но легко, слишком легко разрушать.

Вот так я сидел и разговаривал с отцом о происшедших со мной изменениях. Я, который всего несколько часов назад отправился в Иерусалим, намериваясь присоединиться к евреям и воссоединиться с народом матери, теперь ушел от них и вернулся в мир отца. Я вновь стал римлянином, видел римские доблести и забыл о его пороках, ведь мой отец воплощал собой все эти доблести и я не мог не следовать его примеру. Для него было так характерно, что в последнюю ночь жизни он сидел, спокойно обсуждая любимую поэму и вспоминая события своей разнообразной и активной карьеры. В этом благородная сущность философии стоиков, спокойствие перед лицом смерти, безразличие к опасности. В этот момент лихорадочное волнение евреев, их надоедливая привычка втягивать во все Бога и объяснять свои собственные убеждения волей Всемогущего казались мне необычной глупостью. Против жесткого, более дисциплинированного духа Рима еврейская восторженность будут напрасной. Я это чувствовал, и дальнейшие события показали, что моя интуиция не обманула меня. И вот, духом я вновь стал римлянином и, взяв свиток с полки отцовской библиотеки, развернул его и сел, чтобы прочитать вдумчивый гекзаметр Вергилия, в то время как сикарии собирались в горах и готовились уничтожить нас.

Здесь войны охватывают мир, а правое и неправое проклинается.

У мечей так много слуг, а плуг так мало славен,

Поля зарастают сорняком, ведь война забрала земледельцев.

Его плуг стал нагрудником, а серп превратился в лезвие меча.

Здесь бунтуют эфратцы, там шагают германцы.

Богоданные законы нарушаются, грабят город за городом.

Над дрожащей землей носится безжалостный бог войы.

Словно кони колесницы, рвущиеся из хватки возницы,

Все законы отвержены, несясь в слепую по пути гибели.

-- Все то же самое, всегда то же самое, - печально сказал отец. - Подымаются завоеватели и проходят по земле, жаждая сплотить ее народы в единый народ. Александр Македонский старался, но не успел он остыть, как его империя рухнула. Теперь Рим старается достичь той же цели, один мир, одна империя, один Цезарь. Наша мечта благородна, но она никогда не реализуется. Как только один народ подчинится, другой взбунтуется. Как только мы подчиним Галлию, мы должны сражаться против Британии, когда мы умиротворим Германию, мы должны начать войну в Иудее. Мы стараемся скрепить нашу империю кровью и страхом, но кровь и страх не объединяют империи. Наша мечта благородна, но реальность убога. Нас ненавидят даже больше, чем боятся, и наша власть распространяется не дальше, чем мечи легионеров. И все же - мы великий народ, и многое из того, что нами сделано - прекрасно. Будут ли земли, которые мы завоевали, лучше, если нас изгонят? Разве они не впадут в варварство и тьму и будут править собой даже хуже, чем ими правили мы?

Отец замолчал. Перед его внутренним взором проходили то, что звалось Римом - его великолепие, все его добродетели, все его зверство, внутренние конфликты и пороки. Рим был жертвой своего собственного успеха. Маленькая деревня на семи холмах расширила свои границы, чтобы объять весь мир. Вся громада римских достижений стала грузом, под которым она сгибалась. Римские природные добродетели были испорчены чужеземными пороками, его мудрая бережливость превратилась в бессмысленную роскошь, народы, которые он поработил, в отместку поработили Рим. Знаменитые римские легионы больше не были римскими, а были заполнены германцами, галлами, аравийцами, сирийцами, греками, македонцами, бриттами. В громаде империи Рим утрачивал свою сущность, как ручеек, растворяющийся в озере.

-- Ни один народ, - заметил отец, - не доказал, что он достаточно силен, чтобы снести бремя империи. Все, переросшие за определенные границы, падали под тяжестью собственного веса. Это напоминает дерево, которое тянет свои ветви к небу. Чем дольше они тянутся, тем больше дерево напрягается. Потом налетает вихри, тяжелые ветви обламываются и не остается ничего, кроме уродливого зазубренного пня. Такова цена величия, и Рим, хочет он того или нет, должен будет заплатить эту цену и рухнуть под тяжестью своей силы.

Он мог бы и дальше говорить об этом предмете, так как эта тема - упадок империи, была особенно дорога его сердцу историка. Но в этот момент мы услышали топот ног. В комнату вбежал запыхавшийся мальчик и пропыхтел, что его послал Британник. Между вздохами он сообщил нам, что через виноградники к стен приближается множество людей, и что скоро можно будет ждать нападения.

-- Положи рядом со мной меч, - сказал отец. - Я не желаю живым попасть в руки этих мерзавцев. Твой брат Марк направляется в Иерусалим с экадроном кавалерии из Двенадцатого легиона. Если по пути в город он завернет к нам, наши гости будут сильно удивлены.

Этот мой брат был гораздо старше меня, молчаливый и довольно мрачный человек, который унаследовал отцовскую честность, но без его чувства юмора. Мы не особенно любили друг друга, но я уважал его за то, что он был честный римский воин, преданный своему легиону и своему долгу. Так как сикарии на много превосходили нас в численности, было приятно услышать о возможном подкреплении, даже если число всадников, которыми командовал мой брат, будет не больше пятидесяти. Я уже знал, как много может совершить небольшая группа обученных римских войск, сражаясь против большой недисциплинированной толпы.

И теперь, обняв отца, я вложил в его руку меч и торопливо вышел из комнаты, чтобы присоединиться к Британнику. Тот не бездействовал, он сделал все приготовления, чтобы достойно встретить наших врагов, так как они этого заслужили. За низкой оградой, которая тянулась вдоль всех стен, в готовности сидели люди. На земле тлел огонь, осторожно прикрытый, чтобы нельзя было рассмотреть свет. У огня стояли женщины и дети, готовые, когда будет дан сигнал, поджечь связки тряпок, смоченные в масле и привязанные к длинным жердям, стоящим в пределах досягаемости защитников. Вместе с Британником я забрался на вершину стены и осторожно посмотрел вперед. Среди лоз и олив я рассмотрел фигуры людей, крадущиеся в тусклом свет луны. Было видно, что они тащат лестницы. Кое где были видны люди, вооруженные мечами, но большинство были вооружены дубинами или палками.

-- Кажется, их очень много, - шепнул я Британнику.

-- Много, но они не подготовлены, - ответил он. - Один обученный человек стоит пяти необученных. Я помню, когда мы сражались против римлян во времена Калигулы...

Я жестом заставил его замолчать, потому что его россказни были бесконечны, да и время было не слишком подходящим для обмена анекдотами. Нападавшие выбрались из под защиты деревьев и, не осознавая опасности, стали приближаться к стене. Когда они приблизились, мы в готовности схватили наши жерди. Присев за оградой, мы слышали, как лестницы касаются стен. Защитники вокруг нас ожидали сигнала. Сикарии уже начали взбираться по лестнице, когда я взмахнул рукой. Тьма неожиданно осветилась ярким пламенем. Женщины разожгли пропитанные маслом тряпки, а мы вскочили на ноги и бросили в лица нападавших горячие головни. Не ожидая сопротивления, они были ошеломлены неожиданным появлением защитников внешних стен. Бросив раненных, они ринулись под защиту оливковой рощи подальше от наших стрел. Их уверенность обернулась парализующим страхом, так как они заподозрили, что их планы стали известны римлянам. Поселения были предупреждены. Они были лишены своего излюбленного оружия - неожиданности. Их страх был таков, что вся шайка могла бы убраться в горы, если бы среди них не появился сам Симон бен Гиора и своими проклятиями и угрозами не заставил их возобновить нападение. Он сам присоединился к шайке, чтобы быть уверенным в моем уничтожении, ведь когда-то во дворе неевреев я бросил ему вызов. Он рычал и ругал своих людей, называя их трусами и старухами, бегущими от сражения при малейшем призраке сопротивления. Схватив вязанку хвороста, убранного из виноградника, он предложил своим сообщникам сделать то же самое и побежал к массивным деревянным воротам во внешней стене. Увидев, как он приближается, я схватил Британника за руку.

-- Это сам Симон бен Гиора, - прошептал я. - Убей его, Британник.

-- Видят боги, у меня только одна стрела! - огрызнулся бритт. - Если б я знал, что этот мерзавец появится, я бы подождал.

Он тщательно прицелился в Симона бен Гиору, как можно сильнее натягивая тетиву. Стрела засвистела в воздухе, но вязанка хвороста, которую тащил Симон, спасла ему жизнь, так как стрела застряла среди прутьев и лишь слегка поцарапала ему кожу.

-- Ты слишком поторопился, - заметил я. - Они сожгут ворота и войдут. А их в пять раз больше нас.

-- Но лишь несколько человек могут войти в ворота одновременно, - ответил Британник. И они обнаружат, что трудновато пройти сквозь огонь. И мы нанизаем их на копья, как гусей на вертел. Кроме того, есть вода.

Он кликнул женщин и быстро организовал цепочку для передачи ведер от ближайшего колодца. Наши люди подготовились лить воду на связки хвороста. Симон бен Гиора, видя, что его костер грозит потухнуть еще не разгоревшись, швырнул в гору хвороста факел как раз в тот момент, когда на него вылилось первое ведро воды. Хварост был очень сухим и огонь жутким заревом яростно разогнал тьму. Как только пламя разгорелось, сильный жар отогнал людей от стены. Они больше не могли стоять рядом, чтобы лить воду на огонь. Вскоре загорелись тяжелые кедровые деревья, и сикаии собрались в стороне, смачивая в воде одежду, чтобы броситься по горячим углям, как только рухнут ворота.

Британник вооружил пятерых мужчин длинными пиками и ожидая атаки встал рядом с горящими воротами. Когда деревянные ворота упали внутрь, атакующие и атакуемые стали лицом к лицу над горящими обломками. Подталкиваемые своими сообщниками, стоящие впереди сикарии бросились к проему ворот, швыряя на красные угли сырые тряпки, и с криками побежали среди дыма и пара. Пятеро были пронзены пиками и корчась упали на землю, но остальные продолжали приближаться. Их атака оказалась более яростной из-за жара углей, по которым они бежали. Британник хохотал, когда они охали и подскакивали. Казалось, что он не осознает наступившей опасности, вытащив меч, он размахивал им двумя руками и пел варварскую песню на своем родном языке. В алом отблеске углей он казался демоном. Его светлые усы взмокли от пота, красный плащ развевался, золотые серьги сверкали. Он спокойно смел множество нападавших, словно безумный сборщик урожая на полях смерти. Сикарии были до того поражены его действиями, что их крики ослабели, и они стали откатывать назад.

Но увы! Увы моей неопытности! Если бы тогда я знал о войне все то, что знаю теперь, я никогда не совершил бы роковой ошибки, что отняла у нас победу. Потому что первый урок, который должен затвердить полководец, заключается в том, что он должен защищать тылы, а этого то я и не сделал. Сражение у ворот было столь зрелищно, и его исход казался столь важным, что все больше и больше наших людей стягивалось сюда, пока в конце концов мы не собрали здесь больше защитников, чем это было необходимо. Все часовые на башнях забыли о своих обязанностях и стали смотреть лишь на схватку у ворот. Но Симон бен Гиора не принимал участия в этом сражении. Тщательно собрав те лестницы, что не были сожжены, он увел часть своих сообщников и тайно приблизился к части стены, что находилась дальше всего от ворот. А так как часовые любовались сражением, то эти налетчики незамеченными установили лестницы, взобрались на стену и вошли внутрь ограды.

Теперь я понял, как ужасна была моя ошибка, когда я позволил сражению у ворот оттянуть на себя такое большое количество наших сил. Потому что словно водяной поток, прорвавший плотину, грабители Симона бен Гиоры ринулись через стену и напали на нас с тыла. Другие, жаждущие разрушения, сразу принялись за грабеж и уничтожение всего вокруг. Все строения внутри стен осветились ужасным светом, потому что грабители все подожгли факелами. В горящих конюшнях дико ржали лошади, когда пламя сомкнулось вокруг, и они были сожжены живьем в своих стойлах. Перепуганные женщины и дети бегали туда и сюда среди горящих построек, а сикарии у ворот рычали словно шакалы и удвоили ярость своих атак. Я видел, что Британник ослабел. Трое из его людей были убиты, и он стоял, окруженный трупами, с трудом дыша, а по его лицу струился пот. Увы, я ничего не мог сделать для него, так как долг заставил меня спешить в дом и сделать все возможное для защиты отца. Я крикнул ему, чтоб он держался сколько мог, но еще тогда, когда я бежал к дому, я увидел, как на Британника навалилась толпа сикариев. Отступая назад, он споткнулся о длинную пику, лежащую на земле, и они словно грифы сразу же накинулись на него. Я увидел, как Британник приподнялся, но лишь для того, чтобы вновь упасть, получив удар по голове. Рубя и режа его тело, они разорвали его буквально на куски, они вырвали его золотые серьги, сорвали алый плащ и безжалостно увечили его обнаженное тело. В конце концов, перерубив ему шею, они нанизали его голову на длинную пику и вонзили ее в землю у разрушенных ворот.

-- Пусть охраняет их! - издевательски закричали они и, забрав его меч, бросились грабить.

Кошмарное зрелище! Даже сейчас по прошествии стольких лет, когда я вспоминаю смерть этого благородного человека, по моим щекам бегут слезы. Но тогда у меня не было времени лить слезы, ведь ворота больше н защищались, и сикарии беспрепятственно вливались внутрь. Оборонявшиеся были в полной растерянности, а моей единственной мыслью было вернуться к отцу, и если бы я не смог защитить его, то по крайней мере мог умереть рядом с ним. Я помчался к дому среди горящих строений и увидел отца, в одиночестве стоящего в библиотеке. Дом уже занялся огнем, и дым был таким густым, что почти ничего не было видно. Мой отец стоял с мечом в руках, который не мог видеть и которым не мог воспользоваться. Сквозь дым я подбежал к нему и задыхаясь сообщил о сражении.

-- Они будут здесь в любой момент, - закричал я. - Они сожгли ворота и уничтожили хозяйственные постройки.

-- А Британник? - спросил отец.

-- Они изрубили его на куски.

Отец вздохнул.

-- Итак, мой старый британский мастиф дрался в последний раз, - произнес он. - Прощай, старый друг. Скажи Харону, чтобы немного подождал. Через Стикс он перевезет нас вместе.

Он ощупью нашел свой кубок и совершил возлияние на пол, а затем, велев мне оставаться рядом, приготовился к встрече с врагом.

Тем временем, сообразив, что сопротивление прекратилось, сикарии занялись грабежом, насилием и убийствами. Они считали, что на римских виллах всегда есть спрятанные сокровища, для получения которых необходимо пытать владельца, его детей и личных слуг. Так как они еще не поймали моего отца или меня самого, то они принялись за девушек-рабынь, нескольких из которых раздели и привязали к столбам рядом с разведенными кострами. Когда девушки не могли ответить на вопросы своих мучителей, к их телу прикладывали горящие головни. Двор заполнился их криками, и воздух стал тяжелым от запаха паленых волос и горелой плоти. Хотя сикари ничего не узнали, они продолжали пытать любого раба, на которого падал их взгляд, получая удовольствие от жестокости. Однако самых хорошеньких девушек и особенно постельных грелок отца они уводили в одно из строений для иных целей, дерясь за привилегию насладиться ими с дикой яростью мужчин, многие месяцы остававшихся без женщин.

Теперь весь дом был наводнен разбойниками. Статуи наших предков были содраны с пьедесталов, бесценные вазы из коринфской бронзы были схвачены грубыми руками и разбиты о камни. Бассейн перед атриумом был загрязнен.

Даже кусты были вырваны, так как грабители, похоже, думали, что золото закопано в землю. Сквозь густой дым они приближались к нам, пока мы стояли в библиотеке, и вновь увидели преисполненное ненависти лицо Симона бен Гиоры - почерневшее и усмехающееся, словно дьявол в аду. Он в ярости бросился к нам и велел своим сообщником следовать за ним, и я не сомневался, что он покончит с нами, если бы неожиданное к общему шуму разрушения не добавился бы звук скачущих лошадей.

-- Марк! - закричал отец. - Марк скачет!

Стук копыт поразил нападающих неожиданным ужасом. Они бросились бежать, чтобы узнать, что случилось. И я, охваченный возбуждением, отошел от отца, чтобы взглянуть, действительно ли это помощь, на которую мы надеялись. Когда я выбежал в наружний двор, то сразу же увидел, что предположение отца верно. Эскадрон моего брата, спешащий сквозь ночь к Иерусалиму, увидел пылающую виллу и стремглав поскакал к ней. Теперь, влетев через спаленные ворота, конные воины галопом врезались в гудящую массу сикариев. Последние, растерянные и дезорганизованные, занятые насилием, грабежом и пытками, в диком изумлении оборачивались на цокот, пока неожиданно всю шайку не охватила паника. Они бегали взад и вперед в поисках спасения, но кавалеристы загородили ворота, и высокие стены стали для них загоном. Бойня стала непередаваемой. С яростью отчаяния разбойники бросались под лошадей, вспарывая лошадям живот, сражаясь с солдатами среди внутренностей. Ржание умирающих лошадей смешивалось с криками погибающих людей. В одном из строений загорелись запасы оливкового масла и разливалось по земле пылающим потоком, окутывая дерущихся людей огненным покрывалом. Все было окутано таким густым дымом, что с трудом можно было дышать.

Я знал, что должен вернуться к отцу, но вид кровопролития опутал меня очарованием ужаса. Наконец я оторвался от этого зрелища и помчался в дом. Как только я вбежал в библиотеку, я увидел как из одной из ниш на отца прыгнул Симон бен Гиора. Раньше, чем я смог дотянуться до него, он нанес роковой удар. Я бросился через комнату и с такой яростью рванул его за руку, что он вскрикнул от боли и выронил меч, но другой рукой он ударил меня по голове, и удар был столь силен, что я повалился. Я увидел, как Симон пересек комнату, и услышал, как кто-то вошел. Получив сильнейший удар и будучи в напряжении всю кошмарную ночь, я без сознания повалился на пол.

Я пришел в себя и обнаружил, что мой брат Марк поддерживает мою голову и смачивает ее водой. Я лежал снаружи на траве, весь дом полыхал, пламя распространилось на библиотеку и охватило хранящиеся там свитки. В центре огня лежало тело моего отца, потому что брат не успел вынести труп до того, как яростное пламя сделало невозможным войти внутрь. Это был не тот погребальный костер, которого жаждал отец, ведь он надеялся, что его история дарует ему бессмертную славу. Однако, это был его рок: его труд был уничтожен, и его пепел смешался с пеплом его книг. Пусть он покоится в мире. Он был благородным римлянином.

Я неуверенно поднялся и, поддерживаемый братом, отошел от горящего дома. Ночь кончилась. На востоке неба появился первый признак рассвета. Среди хозяйственных построек по-прежнему гулял огонь, и тяжелые клубы дыма поднимались к утреннему небу. То, что несколько часов назад было процветающей виллой, теперь стало дымящимися, почерневшими руинами. Везде лежали мертвые. Полуобгорелые рабы, терзаемые сикариями, висели на веревках, которыми были привязаны к столбам. Гора трупов лежала у разрушенных ворот - тела сикариев, убитых Британником в его титанических усилиях сдержать нападение. Его собственное изрубленное тело лежало на вершине горы, обе руки были оторваны, шея - кровавый обрубок. Я поднял голову и там, с острия пики, на меня смотрело лицо Британника, его светлые волосы и длинные усы пропитались кровью. При виде его лица, такого знакомого и дорогого для меня, гнев и горе больше нельзя было сдержать моей душе. На моих глазах блеснули слезы, и, подняв руки к небесам, я воззвал к богам, чтобы они отомстили этим коварным шакалам, совершивших такой страшный разгром. Но мой брат, под шлемом его лицо было мрачным и диким, велел мне поберечь голос для других целей и не доверять богам задачу, которую мы можем решить сами. Вытащив меч, он протянул мне лезвие.

-- Клянись на моем мече, - велел он. - Клянись отомстить за их смерть.

Я вытянул руку и коснулся холодного лезвия меча.

-- Клянусь, - произнес я, - клянусь отомстить.

Реклама на сайте