«Школьные годы Тома Брауна»

Предисловие переводчика

Роман Томаса Хьюза «Школьные годы Тома Брауна» — произведение, мало известное русскоязычным читателям, что само по себе удивительно, поскольку основная масса англоязычной классики давным-давно переведена на русский язык. Впрочем, нельзя сказать, что эта книга вообще никогда не переводилась. Существует перевод Ф.Резерена, второе издание которого вышло в 1899 году под заголовком «Школьные годы Тома Брауна, описанные престарелым питомцем Ругби». Сейчас это библиографическая редкость. С тех пор, судя по всему, эта книга не вызывала интереса у отечественных издателей и переводчиков, несмотря на то, что является одним из самых известных — если не самым известным — «школьным романом», когда-либо написанным на английском языке. Роман «Школьные годы Тома Брауна» вышел в свет в 1857 г. и был, возможно, самым первым образчиком «школьного романа» — жанра, очень популярного в викторианской Британии. За ним последовали бесчисленные подражания. «Школьные годы Тома Брауна» — один из немногих викторианских школьных романов, которые переиздаются до сих пор. Характерной особенностью этого жанра является то, что действие происходит в школе-интернате, а события излагаются с точки зрения ученика. Современным воплощением «школьного романа» можно считать серию книг Дж. Роулинг о Гарри Поттере с поправкой на то, что приключения Гарри разворачиваются не в реальном мире, а в волшебном мире фэнтези.

«Школьные годы Тома Брауна» — это автобиографическое произведение, основанное на собственном школьном опыте автора, хотя сам он заявлял, что у Тома Брауна было не меньше двадцати прототипов. Известно, что одним их них был Джордж Хьюз — старший и горячо любимый брат писателя. Имеют прототипов и некоторые другие персонажи. Так, директор школы — Доктор — это Томас Арнольд (Thomas Arnold), который действительно был директором школы Рагби в то время, когда там учился Хьюз. Прототипом Джорджа Артура, одного из друзей Тома Брауна, стал Артур Пенрин Стэнли (Arthur Penrhyn Stanley), впоследствии крупный церковный деятель викторианской эпохи. Следствием автобиографичности изложения является то, что на всём его протяжении в него вплетаются реальные, а не выдуманные, места, события и люди. В особенности первая глава изобилует упоминаниями об исторических событиях и лицах, памятниках и легендах, которые, возможно, хорошо известны английской аудитории, но мало что говорят большинству русскоязычных читателей. Выход тут может быть только один — примечания. В тексте их много, и это объективная необходимость, продиктованная спецификой данного литературного произведения. Примечания помещены не в конце текста, как это обычно принято, и где их никто не читает, а непосредственно под тем абзацем, в котором встречается поясняемое слово или выражение. Они выделены серым курсивом, так что у лиц, страдающих непереносимостью примечаний в каком бы то ни было виде, есть простой выход — пропускать весь серый курсив. Но делать это я не советую, там встречаются действительно очень интересные вещи. А чтобы придать нашему с Хьюзом изложению наглядность, я использовала иллюстрации — современные фотографии мест, о которых идет речь в тексте, а также гравюры соответствующего исторического периода. Кроме того, в примечаниях я оговариваю перевод некоторых слов и выражений, не имеющих точных эквивалентов в русском языке. Читатель имеет право знать, откуда что берётся.

В заключение необходимо сказать несколько слов о влиянии творчества Т. Хьюза на культуру англоязычных стран. Существует несколько экранизаций романа «Школьные годы Тома Брауна», снятых в Великобритании и США, последняя версия для ТВ — Великобритания, 2005 год. Кроме того, у одного из действующих лиц книги в ХХ веке неожиданно оказалось литературное продолжение. Это действующее лицо — Флэшмен, самый отрицательный персонаж, отъявленный мерзавец, любимым занятием которого было обижать маленьких. В конце концов, его исключили из школы за пьянство. Британский писатель Джордж Макдональд Фрэзер (George MacDonald Fraser) написал серию исторических романов, героем, вернее, антигероем которых, является Флэшмен, а темой — его дальнейшая жизнь и приключения после того, как его выгнали из школы. Романы написаны в форме мемуаров бригадного генерала сэра Гарри Пэджета Флэшмена (Harry Paget Flashman), которые он якобы написал в старости. Мистификация вполне удалась, потому что после выхода в 1969 году первого романа серии некоторые рецензенты решили, что это действительно мемуары реально существовавшего лица. В романах Фрэзера Флэшмен полностью сохраняет характеристики, данные ему Хьюзом, — это трус и подлец, что не мешает ему получать ордена, делать блестящую карьеру и обладать самыми красивыми женщинами. С переводом романа о Флэшмене можно ознакомиться здесь:

Томас Хьюз: краткий биографический очерк

Томас Хьюз,

1822–1896

Томас Хьюз (Thomas Hughes) родился в 1822 году в городе Аффингтон, графство Беркшир, Англия. В 1834 году он стал учеником школы Рагби, директором которой в то время был Томас Арнольд (Thomas Arnold), оказавший значительное влияние на британскую систему образования в XIX веке. Впечатления школьных лет легли в основу самой известной книги Т. Хьюза — романа «Школьные годы Тома Брауна». В дальнейшем он продолжил свое образование в Ориэл-колледже Оксфордского университета, где получил степень бакалавра, а с 1848 года занялся юридической практикой. Вершиной его юридической карьеры стало назначение в 1882 году судьей в г. Честер. Помимо этого, Т. Хьюз активно занимался политической деятельностью и дважды избирался в парламент. Он был сторонником «христианского социализма», религиозно-философского движения, основанного Фредериком Морисом (Frederick Maurice) и Чарльзом Кингсли (Charles Kingsley).

В рамках этого движения он принимал участие в организации вечерних школ для рабочих и стал одним из основателей колледжа для рабочих в 1854 г. В 1879 году он основал в штате Теннесси, США, новый город, который назвал Рагби. По его замыслу, эта новая колония должна была открыть новые возможности перед младшими сыновьями из семей британского высшего класса, которые практически не получали наследства и, вследствие экономического спада в Англии, часто не могли заработать себе на жизнь социально приемлемыми для людей своего положения профессиями, такими как право, медицина и богословие. По мнению Хьюза, для них было лучше работать руками в Америке, чем «голодать как джентльмены» в Британии. Однако затея с колонией успеха не имела, и постепенно она пришла в упадок.

Самое известное литературное произведение Томаса Хьюза, «Школьные годы Тома Брауна», вышло в свет в 1857 году, имело большой успех и несколько раз переиздавалось при жизни автора. Перу Хьюза принадлежат еще несколько книг, в том числе продолжение истории Тома Брауна — «Том Браун в Оксфорде» (1861), но ни одна из них не имела такого успеха, как его первый роман.

Томас Хьюз умер в 1896 году, в возрасте 73 лет, и похоронен в г. Брайтон на южном побережье Англии. В 1912 году в церкви г. Аффингтон была открыта мемориальная табличка в его честь.

В 1984 году в г. Аффингтон открылся «Школьный музей Тома Брауна» (Tom Brown's School Museum) в старом здании школы, описанном в третьей главе романа. В музее есть экспозиция, посвященная Томасу Хьюзу, в которой, среди прочего, имеется коллекция из 136 разных изданий романа «Школьные годы Тома Брауна».

Источники:

/

ЧАСТЬ I

Глава I Семейство Браунов

Я — поэт Долины Белой Лошади, сэр, С либеральными идеями под шапкой. Из баллады

Эти последние, однако, вплоть до наших дней редко воспевались поэтами или попадали в хроники мудрецов. Им недоставало своего собственного “sacer vates”,[4] поскольку они слишком тяжеловесны, чтобы подняться наверх самостоятельно, и недостаточно цепки, чтобы ухватиться за удачно подвернувшуюся возможность и держаться за неё, не отпуская, — способность, ставшая основой благосостояния многих благородных семейств. Но этот мир идёт своим чередом, колесо фортуны постепенно поворачивается, и несправедливости по отношению к Браунам, как и многие другие несправедливости, возможно, будут заглажены. Сам автор этой книги, будучи поклонником Браунов на протяжении многих лет и к тому же имея честь состоять в родстве с одной в высшей степени уважаемой ветвью этой великой семьи, намерен по мере сил внести свою лепту и подтолкнуть колесо.

Каким бы ты ни был, читатель, благосклонным или не очень, я не хочу, чтобы ты зря терял своё драгоценное время, и поэтому сразу же скажу тебе, с какого рода людьми тебе предстоит встретиться на этих страницах, если мы с тобой станем попутчиками. Сейчас ты услышишь, что за люди мои Брауны, и если такие тебе не по нутру — ну что ж, давай сразу же распрощаемся и разойдёмся, чтобы потом не жаловаться друг на друга.

Прежде всего, Брауны — бойцы. Можно оспаривать их мудрость, остроумие или красоту, но не может быть сомнений относительно их бойцовских качеств. Куда бы ни был направлен видимый или невидимый удар, ближайший из Браунов обязательно подставит под него свои ребра. Их телосложение по большей части полностью отвечает этой характерной особенности: у них квадратные головы, гибкие шеи, широкие плечи и грудь, а бока поджарые, без лишнего жира. Принадлежность к клану они ценят не меньше шотландцев; доверие, которое они питают друг к другу, поистине безгранично. В их представлении, ничто не может сравниться с Браунами до третьего и четвёртого колена включительно. Одна из любимых их пословиц — «кровь — не водица». Они не могут жить спокойно, не встречаясь то и дело друг с другом. Вряд ли где ещё найдутся другие такие любители семейных сборищ, которым, с точки зрения стороннего наблюдателя или просто чувствительной натуры, лучше бы вообще никогда не собираться вместе. Потому что всё время, пока они вместе, они с наслаждением делятся друг с другом своими мнениями по самым разнообразным вопросам, причём мнения их полностью противоположны и всегда имеют характер глубоких убеждений. Нужно пожить с ними какое-то время и понять их, чтобы уяснить себе, что на самом деле это не ссоры. Ничего подобного; после хорошего раунда семейных дебатов они начинают любить и уважать друг друга в десять раз больше, чем раньше. Потом они возвращаются, кто в свой приход, кто в полк, кто в палату суда, готовые и дальше делать своё дело и более чем когда-либо убеждённые в том, что Брауны — наилучшая компания.

Такая семейная выучка в сочетании с воинственными наклонностями делает их весьма склонными к донкихотству. Они не могут пройти мимо чего-либо, что кажется им несправедливым. Им обязательно нужно высказаться по этому поводу, что очень раздражает всех благонамеренных обывателей, и они тратят время и деньги в попытках это исправить, даже если затея эта явно безнадёжная. Браун никогда не бросит на улице больную собаку, какой бы скверной она не была. Большинство людей устаёт от подобной деятельности. Постаревшие Брауны, с красным лицами, седыми бакенбардами и лысыми головами, продолжают верить и бороться до самой старости. У них всегда есть какой-нибудь пунктик, и они остаются ему верны до тех самых пор, пока старуха с косой не приберёт этих беспокойных старых мальчишек.

Но самое досадное то, что никакие неудачи не сбивают их с ног, не приучают ни во что не вмешиваться и считать, что правы вы, или я, или другие здравомыслящие люди. Неудачи скатываются с них, как июльский дождик с перьев утки. Джон и вся его семья оказываются мошенниками и обманывают их сначала на этой неделе, а потом на следующей; тогда они начинают помогать Джеку; когда же он оказывается на каторге, а его жена и дети — в работном доме,[5] они с готовностью бросаются помогать Биллу.

Однако пришло время перейти от общего к частному; поэтому оставим в покое огромную армию Браунов, разбросанную по всей империи, над которой никогда не заходит солнце,[6] и которую, по моему мнению, именно широкое распространение Браунов и поддерживает в стабильном состоянии. Давайте-ка сосредоточим наше внимание на том маленьком гнёздышке Браунов, в котором вылупился наш герой, а находится оно в графстве Беркшир, в той его части, которая зовётся Долиной Белой Лошади.

В моё время, когда мы отправлялись домой на старой почтовой карете, которая высаживала нас с нашими сундучками на перекрёстке дорог, и во всё горло распевали “Dulce Domum[13] ”, пока домашний кучер вез нас к дому, то там мы и оставались, как привязанные, до самого конца каникул. Мы сами искали себе развлечения, и не дальше от дома, чем на расстоянии пешего перехода или поездки верхом. И таким образом мы узнавали весь местный люд и знали на память его обычаи, предания и песни; мы снова и снова бродили по полям, лесам, холмам, и они становились нашими друзьями. Мы были беркширские, или глостерширские, или йоркширские мальчишки, а вы — юные космополиты, принадлежащие всем странам и ни одной из них. Наверное, так и нужно. Сейчас время широких взглядов и прекрасного гуманизма, и тому подобного; но мне всё же хотелось бы, чтобы бои на палках не вышли из моды в Долине Белой Лошади, и чтобы не снесли Холм Альфреда для постройки насыпи этой дурацкой Западной железной дороги.

Но давайте вернемся в Долину Белой Лошади, к месту действия начальных сцен этой правдивой и захватывающей истории. Как я уже говорил, Западная железная дорога сейчас проходит прямо через долину. Это земля обширных и богатых пастбищ, огороженных заборами от лис, с отличными живыми изгородями и славными маленькими рощицами тут и там, где и прозябает бедняга лис Чарли, которому на мили кругом и податься-то больше некуда, когда в одно прекрасное ноябрьское утро беркширский охотник выгонит его из норы. Те, кто видел это с высоты седла, знают, как несётся лисица, за которой по горячим следам гонится собачья свора — головы задраны вверх, хвосты опущены вниз. В долине мало пахотной земли, мало и лесов, да и для любителей спорта там мало интересного, разве что охота. Разбросанные тут и там старинные деревушки производят странное впечатление; дома в них строились без всякого плана, в каких-то дальних углах и закоулках, вдоль тенистых улочек, и при каждом — клочок земли, занятый садом. Построены они, главным образом, из крепкого серого камня и накрыты соломенными крышами; хотя в последние годы строится всё больше и больше коттеджей из красного кирпича, потому что в долине начато производство и кирпича, и черепицы. В каждой деревне полно пустующей земли вдоль дорог; часто это деревенские луга, где пасутся гуси и свиньи, а сами дороги по старинке плохие и грязные, почти непроходимые зимой. И всё-таки приятно проехаться по ним рысцой через огромные пастбища с островками колючего кустарника тут и там, на которых пасутся лоснящиеся коровы; где нет оград, а только ворота в конце каждого поля, так что вам то и дело приходится вылезать из своей двуколки (если она у вас имеется), что даёт вам прекрасную возможность оглядеться вокруг через каждые четверть мили.

Изображение Белой Лошади очень большое и довольно абстрактное, рассмотреть его полностью можно только издалека, а ещё лучше — с воздуха, потому что холм довольно пологий — уклон 30?. Поскольку Белая Лошадь вырезана в склоне мелового холма, её приходится время от времени очищать от растительности.

Прямо под Белой Лошадью находится любопытное место — широкая и глубокая балка, которую называют «Ясли».

Белая Лошадь. Схема

Они совсем не похожи на лестницу, и я нигде и никогда не видел ничего подобного, — такого дёрна, короткого и зелёного, таких нежных синих колокольчиков, таких пушинок чертополоха и паутинок, сияющих в солнечных лучах, и таких овечьих троп, которые идут вдоль склонов так ровно, словно проведённые под линейку. Противоположный склон «Яслей» образует ещё одна достопримечательность — Холм Дракона, маленький, круглый и самоуверенный, как будто заброшенный вперёд из цепи холмов, и совершенно непохожий на всё, что его окружает. Как мне рассказывали деревенские жители, на этом самом холме некий избавитель рода человеческого, Св. Георгий, убил дракона.

Действительно ли то был Св. Георгий, не могу сказать; но уж дракон-то точно был убит, потому что следы от его крови видны там до сих пор. И то, что кровь стекала по самому лёгкому подъёму на холм, является лишним тому доказательством.

Кузница Вейланда

Эшдаун-Парк

Пройдя по Риджвэю к востоку, мы скоро выйдем к обработанным землям. Это уже не беркширские холмы в обычном понимании этого слова; здесь поселились линкольнширские фермеры, и теперь на широких склонах уже не пасутся овцы, а растут репа и ячмень. Один из этих мелиораторов живёт поблизости на ферме «Семь курганов» — это ещё одна тайна этих возвышенностей. Курганы стоят до сих пор, торжественно и молчаливо, как корабли в спокойном море, — гробницы каких-то сынов человеческих. Но каких? От Холма Белой Лошади досюда три мили, убитые при Эшдауне не могли быть похоронены так далеко. Кто скажет, что за герои тут лежат? Но нам пора уже вниз, в долину, а там и назад в город по железной дороге; время не терпит, да и наборщик тоже; впереди ещё долгий и крутой спуск, а дорога дальше просто отвратительная. Зато внизу живут славные люди, и мы чувствуем настоятельную необходимость промочить горло, потому что холмы эти вызывают жажду. Поэтому мы подходим к старому дубу, который растёт у входа в дом.

— Как называется ваш холм, хозяин?

— «Гудящий камень», ясное дело.

— А ваш дом? А то я не разберу, что написано.

— «Гудящий камень», сэр, — говорит хозяин и наливает старый эль, мелодично позвякивая кувшином в форме сидящего старичка в треуголке, называемым обычно «Тоби Филпот», о высокий стакан.

Вот такие кувшинчики и назывались «Тоби Филпотами» (Toby Philpot) в честь героя баллады XVIII века. Теперь это оч-чень ценный антиквариат!

— Какие странные названия! — говорим мы, переводя дух, и протягиваем стакан, чтобы его наполнили ещё раз.

— А по мне, так ничего странного, сэр, — говорит хозяин, передавая нам наполненный стакан, — учитывая, что вот он самый Гудящий Камень и есть, — и кладёт руку на глыбу камня квадратной формы, примерно трёх с половиной футов в высоту, с двумя — тремя странными отверстиями, похожими на окаменевшие допотопные крысиные норы, который лежит рядышком под дубом, перед самым нашим носом.

Мы более чем заинтересованы и пьём свой второй стакан эля, недоумевая, что же последует дальше.

— Хотите послушать, сэр? — говорит хозяин, ставит кувшин на поднос и кладёт руки на камень.

«Гудящий Камень»,

Мы уже готовы ко всему, и он, не дожидаясь ответа, прикладывает рот к одной из «крысиных нор». Что-то явно должно произойти, если только он не лопнет от натуги. О Господи! Надеюсь, у него нет склонности к апоплексии. И вот, наконец, камень издаёт жуткий звук, нечто среднее между стоном и рёвом, который раскатывается по всей долине, и по склонам холмов, и по лесу, что за домом, — кошмарный голос привидения.

— Скажу вам, сэр, — говорит хозяин, выпрямляясь с багровым лицом, пока стон камня ещё слышится в воздухе, — так в нашей округе подавали сигнал в старые времена, когда приближались враги. Дули в камень, и было слышно на семь миль кругом; по крайней мере, так я слышал от законника Смита, а уж он всё знает про старые времена.

Мы едва ли можем проглотить семь миль законника Смита; но, в самом деле, мог ли звук Гудящего Камня быть призывом, своего рода «огненным крестом» для всей округи в старые времена? И в какие старые времена? Кто знает?

Мы с благодарностью платим за пиво.

— А как называется та деревня внизу, хозяин?

— Кингстон Лайл, сэр.

— Славные у вас там посадки.

— Да, сэр, Сквайр обожает деревья и всякое такое.

— Неудивительно. У него там есть что обожать. Всего доброго, хозяин.

— Всего доброго, сэр, и счастливого вам пути.

Рог Пьюси, в настоящее время находится в Музее Виктории и Альберта в Лондоне

А ещё есть прекрасная старинная церковь в Аффингтоне, который в старину назывался Уффингас, — вся округа полна саксонскими названиями и памятками той поры! Или вот ещё старинная усадьба в Комптоне, в которой могли бы жить штук двадцать Мариан,[27] — окружённая рвом с цветущими водяными лилиями, она приютилась под склоном холма, с тисовой, так называемой «монастырской», аллеей и бесподобными садами на террасах.

Церковь в Аффингтоне

И всё это — в долине, да и много чего ещё найдётся там для тех, у кого есть глаза, и кто умеет ими смотреть. Подобные вещи каждый из вас может найти в сельской местности в любой части Англии. Вопрос в том, хотите ли вы замечать то, что находится у вас под самым носом, или не хотите. Ну ладно; я сделал все, что мог, чтобы пробудить ваш интерес, и если вы и теперь будете продолжать шататься по Европе каждые каникулы, это не моя вина. Я родился и вырос на западе страны, и благодарю Бога за это. Я житель славного саксонского королевства Уэссекс, истинный сакс, и душа моя навеки привязана к моей земле. Ничто не сравнится для меня со старыми местами, и нет лучше музыки, чем родной саксонский говор, тот, который можно услышать в Долине Белой Лошади.

Усадьба в Комптоне

Вот там-то, в одной из деревушек у подножия хребта Белой Лошади, и жил Сквайр Браун, мировой судья графства Беркшир. Там он вершил правосудие, карал и миловал, как умел, родил сыновей и дочерей, охотился на лис и ворчал по поводу плохих дорог и плохих времён. А жена его раздавала чулки, рубашки, халаты и рюмочку-другую старикам, страдающим ревматизмом, и добрые советы всем остальным, и занималась сбором пожертвований на покупку угля и одежды на зиму для бедных. Зимой, на святках, на кухне у Сквайра представляли пантомиму, участники которой, украшенные лентами, в цветных бумажных колпаках, нараспев декламировали на местном диалекте легенду о Св. Георгии и его битве с драконом, и о докторе, который вылечил Святого за десять фунтов — отголосок средневековых мистерий. Это было первое драматическое представление, увиденное маленьким Томом, которого нянька с этой целью носила вниз на руках в зрелом возрасте трёх лет. Том был старшим ребёнком своих родителей и с младенчества демонстрировал ярко выраженные семейные черты. С самого начала это был здоровый и сильный мальчишка, склонный драться с нянькой и удирать от неё, а также брататься со всеми деревенскими мальчишками, с которыми он отправлялся в экспедиции по округе. Там, в тихой старомодной деревушке, под сенью вечных холмов, и воспитывался Том Браун, и ни разу не покидал её, пока не отправился в первый раз в школу в возрасте лет восьми, — потому что в те времена смена обстановки два раза в год не считалась так уж абсолютно необходимой для здоровья подданных Её Величества.

Я знаю из надёжных источников, которым склонен верить, что всякие там советы директоров железнодорожных компаний, эти чудовищные сборища мошенников и взяточников, которые грызутся между собой по любому поводу, лет десять тому назад поладили в одном — в том, что нужно купить с потрохами высокоучёную профессию Медицину. Для этой цели они выделили несколько миллионов, которые благоразумно распределяют среди докторов, ставя условием только одно — чтобы они прописывали смену обстановки каждому пациенту, который в состоянии заплатить цену железнодорожного билета или взять соответствующую сумму взаймы, а потом следили бы за выполнением своего предписания. А если бы не так, то как объяснить, что ни один из нас не в состоянии прожить дома хотя бы год? Двадцать лет назад было иначе. Ничего похожего. Брауны не выезжали за пределы графства даже раз в пять лет. Поездка в Ридинг или Абингдон на выездную или квартальную сессию суда, которую Сквайр совершал верхом дважды в год, с двумя седельными сумками, которые вмещали его гардероб; поездка в гости на пару дней к кому-нибудь из соседей, или на окружной бал, или на смотр территориальной конницы, — вот и все передвижения Браунов на протяжении многих лет. Иногда заезжал какой-нибудь случайный Браун из отдалённого графства или оксфордский дон,[28] старый знакомый Сквайра; причём домочадцы и деревенские жители смотрели на них так, как сейчас мы смотрели бы на человека, который перевалил через Скалистые горы или пересёк на лодке озеро Виктория в Африке. Не забудьте, что в Долине Белой Лошади не было ни одной большой дороги; ничего, кроме сельских приходских дорог, да и те в плохом состоянии. Там проходил маршрут всего одной почтовой кареты — из Уэнтеджа в Лондон, а западная часть долины вообще оставалась без регулярных средств сообщения, и, по правде говоря, не испытывала в них ни малейшей надобности. Правда, был ещё канал, который снабжал окрестности углем, и по нему в обе стороны постоянно двигались длинные баржи. Большие чёрные угольщики вели по вьючной тропе вдоль берега лошадей, которые тащили баржи, а женщины в платках ярких расцветок стояли на корме и рулили. Я говорю «стояли», но на самом деле было неизвестно, стоят они или сидят, потому что видны были только их головы и плечи, а всё остальное скрывалось в маленьких уютных кабинках, которые занимали футов восемь кормы и казались Тому Брауну самым заманчивым жильём на свете. Нянька говорила ему, что эти славные на вид женщины имели привычку заманивать детей к себе на баржи, а потом продавать их в Лондоне. Том этому не верил, и рассказы эти только укрепляли его решимость как можно скорее воспользоваться приглашением прокатиться, с которым эти сирены частенько обращались к «молодому хозяину». Но он не мог ещё противиться няньке.

Впрочем, для чего я осуждаю склонность к бродяжничеству своих соотечественников? Сегодня мы — нация бродяг. К добру или к худу, но это так. Я сам бродяга; за прошедший год я уезжал из дому не меньше пяти раз. Мы все куда-то движемся, сверху донизу, и сама Королева подаёт нам пример. Маленький чумазый Джек, который живёт в подворотне и чистит мне ботинки за пенни, и тот ежегодно отправляется странствовать на месяц-другой. Почему бы и нет? Я рад, что это так. Я люблю бродяг, только предпочитаю богатым бедных. Что же касается путешествий с горничными и рассыльными, империалами и экипажами, то они внушают мне отвращение, я просто терпеть их не могу. А таким путешественникам, как чумазый Джек, которые путешествуют, как поется в замечательной французской песенке,

Comme le limacon, Portant tout son bagage, Ses meubles, sa maison,[29]

на своей собственной спине, я желаю удачи, и весёлых приключений в дороге, и горячего ужина у камина в придорожных гостиницах, и в швейцарских шале, и в готтентотских краалях, и везде, куда бы они ни отправились. Теперь, придя к противоречию с самим собой в первой же главе (что даёт мне серьёзную надежду на то, что вы станете читать дальше и будете считать меня не таким уж плохим парнем, несмотря на все мои причуды), я ненадолго прервусь и постараюсь разрешить это противоречие, и, возможно, тогда нам удастся докопаться до истины.

Глава II Деревенский праздник

И Король своим повелением наложил запрет, чтобы не было отныне ни ярмарок, ни рынков на церковных дворах, во имя славы Церкви.

STATUTES:13 Edw. I. Stat.II.cap.VI

Том, как мы уже говорили, был крепкий боевой мальчишка, и уже в возрасте четырёх лет начал восставать против ига своей няньки. В этой должности состояла добродушная, слезливая, легкомысленная девушка, которую мать Тома — Мадам Браун, как её обычно называли — взяла из деревенской школы, чтобы выучить на няню. Мадам Браун была замечательной наставницей прислуги и щедро расточала себя на этом поприще; для неё это была настоящая профессия, на которую она тратила больше сил, чем многие другие на то, чтобы обеспечить себе хороший доход. Её служанки были известны на мили вокруг, за ними гонялись. Практически все девочки, которые достигали заметного положения в деревенской школе, попадали к Мадам Браун по одной — две за раз, в качестве горничных, прачек, нянек и кухонной прислуги. После года или двух муштры они начинали самостоятельную жизнь в каком-нибудь из окрестных семейств с хорошим гардеробом и такими же хорошими принципами. Одним из результатов этой системы было постоянное отчаяние собственных горничной и кухарки миссис Браун. Не успевали они обтесать очередную девчонку, как миссис Браун уже находила для неё хорошее место и отсылала прочь, а на её место приходило новое пополнение из школы. Ещё одним результатом было то, что дом постоянно был полон молодых девушек с чистыми сияющими лицами; они били тарелки и прожигали бельё, но зато создавали жизнерадостную домашнюю атмосферу, которая хорошо влияла на каждого, кто бы в неё ни попал. Миссис Браун любила молодёжь, да и вообще все человеческие существа, куда больше тарелок и белья. Она относилась к ним скорее как к старшим детям, чем как к прислуге, а они к ней — скорее как к матери или тёте, чем как к хозяйке.

Няня Тома усваивала свой курс обучения с большим трудом; казалось, что у неё обе руки левые, а головы нет вообще, — поэтому миссис Браун держала её у себя дольше, чем других, в надежде, что она потратит весь свой запас неуклюжести и забывчивости там, где её не будут слишком строго судить и наказывать за это.

Так вот, с раннего утра и до самого вечера, когда Чарити могла поквитаться с ним, мoя его холодной водой перед тем, как уложить спать, они с Томом были на ножах. Физическая сила была ещё пока на стороне Чарити, но зато она не могла тягаться с ним там, где нужно было работать головой. Эта война за независимость начиналась каждое утро, когда Чарити сопровождала своего подопечного на ферму по соседству, которая поставляла Браунам молочные продукты, и где Тому, согласно желанию его матери, положено было пить сыворотку перед завтраком. Том ничего не имел против сыворотки, но ему очень нравился творог, который считался нездоровой пищей и поэтому был запрещён. Однако редко выдавалось такое утро, чтобы он не умудрился ухватить полную горсть творога, несмотря на все старания Чарити и фермеровой жены. Эта добрая душа была тощая угловатая женщина, которая носила на макушке старую чёрную шляпку с завязками, болтавшимися по плечам, и платье, подоткнутое через карманы. В своих деревянных башмаках на высокой подошве она со стуком ходила по двору, маслодельне и сыроварне. Чарити приходилась ей не то племянницей, не то ещё какой-то родственницей, и поэтому могла свободно передвигаться по дому и саду. Она не могла побороть искушение пойти поболтать и пофлиртовать с наследником этого дома — отъявленным бездельником, который никогда не занимался делом, как положено. Как только Чарити находила своего кузена или ещё какое-нибудь занятие, Том удирал, и через минуту из маслодельни доносились визгливые крики: «Чарити, Чарити, где тебя носит, растяпа?» А Том улепётывал со ртом и руками, полными творога, и находил убежище на тряской поверхности большого чана с навозом посреди двора, нарушив при этом покой больших свиней. Здесь он был в полной безопасности, потому что ни один взрослый не мог добраться до него, не увязнув по колено; а несчастная Чарити слушала, как тётка в маслодельне чехвостит её за то, что она «увивается за нашим Вильямом, вместо того, чтобы смотреть за Мастером[34] Томом», и пыталась выманить Тома из навоза сначала угрозами, потом уговорами и лестью, в то время как навозная жижа поднималась всё выше по его ботинкам и угрожала запачкать чулки, за что Чарити наверняка влетело бы от горничной хозяйки.

У Тома было двое пособников преклонного возраста, которых звали Ноэ и Бенджамен. Они защищали его от Чарити и потратили немало времени на его образование. Оба они были бывшие слуги предыдущего поколения Браунов, удалившиеся на покой. Ноэ Крук, язвительный сухонький старичок, был всё ещё в состоянии ковылять по округе, несмотря на свои почти девяносто лет. Он относился к Тому как к члену своей семьи, да и вообще давно уже идентифицировал себя с Браунами. В какие-то незапамятные времена он сопровождал одну из мисс Браун во время прогулок верхом в дамском седле. У него была маленькая круглая картинка, на которой была изображена точно такая же серая лошадь под точно таким же седлом, и для него это был своего рода фетиш, которому он поклонялся, и ругал дороги со шлагбаумами и кареты. Он носил старинный алонжевый парик,[35] подарок какого-то Брауна-щеголя, лакеем которого был в середине прошлого столетия. Это одеяние внушало Мастеру Тому почтение, граничащее со страхом; да и его чувства к Ноэ в целом были в значительной степени смешаны с благоговейным ужасом; и когда старый джентльмен, наконец, отправился к праотцам, скорбь Тома сопровождалась и некоторой долей радости по поводу того, что он не увидит больше парика: «Бедный старый Ноэ, он умер, — сказал он, — Тому Брауну так жалко! Положите его в гроб вместе с париком».

Но истинной радостью и опорой Тома был старый Бенджи. По сравнению с Ноэ он был юнцом, ему едва исполнилось семьдесят. Это был весёлый, добродушный старый шутник, знаток всех сплетен Долины за последние шестьдесят лет, готовый помочь каждому, и в первую очередь детям. Это он согнул первую булавку, с помощью которой Том вытащил свою первую рыбку — колюшку, из небольшого ручья, который протекал через деревню. Эта первая колюшка была просто чудная рыбка, с великолепными сине-красными жабрами. Том держал её потом в тазике и стал с этого дня рыболовом. Не прошло и месяца с поимки первой колюшки, как Бенджи, невзирая на сопротивление Чарити, отнёс нашего героя на канал, и там за полдня они поймали на двоих три или четыре маленькие плотвички и окунька, которые весили примерно по две с половиной унции каждая, и которых Том с восторгом отнёс домой в качестве ценного подарка матери. Она, как истинная мать, приняла это подношение с не меньшим восторгом, но затем в частном порядке проинструктировала кухарку не подавать то же самое на обед Сквайру. Тем временем Чарити нажаловалась на старого Бенджи, живописуя многочисленные опасности на берегах канала; но миссис Браун, видя, что мальчик не склонен подчиняться женскому руководству, приняла решение в пользу Бенджи, и с этих пор старик заменил Тому няню. И вот, пока они сидели на берегу канала, глядя на свои бело-зелёные поплавки, Бенджи рассказывал ему о деяниях ныне покойных Браунов. О том, как в начале гражданской войны, когда в Долине начались волнения и бывали случаи разбоя, а толпа угрожала судьям расправой, его дед въехал в здание суда на коне, палкой проложив себе дорогу через толпу, и самолично провёл суд малых сессий.[36] Или как его двоюродный дед, пастор, изгнал последнее привидение, которое пугало до потери сознания старых баб обоего пола и оказалось при ближайшем рассмотрении подмастерьем кузнеца в пьяном виде и белой простыне. Именно Бенджи оседлал для Тома первого пони и наставлял его в тайнах верховой езды, учил переносить свой вес назад и пониже держать руки; и он же стоял, посмеиваясь, под дверью школы для девочек, когда Том въехал туда верхом на своём шетландском и прогарцевал вокруг стола, за которым сидели за работой ученицы со своей наставницей.

Сам Бенджи происходил из семьи, которая славилась в Долине своей доблестью во всех спортивных играх. С полдюжины его братьев и прочих родственников принимали участие в войнах, и только один из них вернулся домой с маленькой пенсией и тремя пулями в теле.

Коттедж Бенджи сохранился до сих пор

Он жил вместе с Бенджи в его коттедже до самой своей смерти и оставил в наследство свою драгунскую саблю и пистолет, которые висели над камином, а по бокам от них — пара тяжёлых палок, с которыми сам Бенджи завоевал когда-то славу бойца на ярмарках, в многочисленных схватках с лучшими представителями Уилтшира и Сомерсетшира. В молодости он был не только знаменитым бойцом на палках, но и знаменитым борцом.

Бои на палках и борьба были самыми главными событиями деревенских праздников в Долине; они приносили славу, и каждая деревня имела собственного чемпиона. Мне кажется, что в целом люди тогда работали меньше, чем сейчас; во всяком случае, у них оставалось больше времени и энергии для старинных забав. Время больших боёв на палках наступало в каждой деревне во время ежегодного деревенского праздника. К общегосударственным праздникам эти праздники в Долине никакого отношения не имели, и происхождение у них куда более древнее. Первоначально, насколько это можно установить, они были посвящены Святому — покровителю деревенской церкви, и впервые проводились на церковном дворе в день её открытия для богослужений, т. е. в день Святого покровителя, и с тех пор отмечались в тот же день каждый год.

Теперь не осталось уже и воспоминаний о том, откуда пошёл деревенский праздник, но он и сам приобрёл характер чего-то не только приятного, но почти священного. Потому что именно в этот день все уроженцы деревни, куда бы ни забросила их судьба, стараются добраться до дому и навестить родителей и друзей и приносят с собой свой заработок или небольшие подарки для стариков. За день — два до и после праздника, и уж конечно в праздничный день, вы можете увидеть в нашей деревне здоровых и сильных молодых мужчин и женщин, приехавших со всех концов страны; одетые во всё самое лучшее, они обходят дом за домом, а последний свой визит наносят Мадам Браун, с которой советуются, как лучше всего распорядиться своим заработком или как его потратить с наибольшей пользой для стариков. В каждом доме, даже самом бедном, на столе стоит праздничный пирог и бутылка пива или вина, и этим угощением потчуют всех, кто бы ни зашёл. Этот праздничный пирог хорошо запомнится — он очень основательный и полон изюма. Более того, день праздника был ещё и днём примирения для всего прихода. Если Джоб Хиггинс и Ноэ Фримэн не разговаривали последние шесть месяцев, то их «старушки» наверняка заставят их в этот день уладить это дело. И хотя без такого порока, как пьянство, на празднике не обходилось, но предавались ему в основном те, кто и без всякого праздника нашёл бы повод, а в целом влияние праздника было христианским и смягчающим нравы. И если в наше время дело обстоит не так, то единственная причина заключается в том, что дворянство и фермеры нашли себе другие развлечения, забыв, как всегда, о бедных. Они больше не посещают деревенские праздники и называют подобные развлечения недостойными и постыдными. В результате лучшие из бедняков оставляют их тоже, и они становятся тем, что они есть. Классовые развлечения, для герцогов ли, для пахарей ли, всегда становятся бедствием и напастью для округи. А истинное очарование крикета[37] и охоты заключается как раз в том, что они более-менее общедоступны и универсальны: там найдётся место для каждого, кому хочется принять участие.

Ни один человек во всей деревне не ждал праздника с таким нетерпением, как Том в тот год, когда он попал под опеку Бенджи. Праздник проходил на большом зелёном лугу в нижнем конце деревни. С одной стороны луга шла дорога на Фаррингдон, а рядом с ней ручей; а выше, на склоне над ручьём, было ещё одно большое пастбище, по которому спускалась тропинка от церкви. А вот и сама старая церковь, зачинательница всего этого веселья, высится своими серыми стенами со стрельчатыми окнами, наблюдая за происходящим и одобряя его, хотя её собственное участие в нём давно забыто. Там, где тропинка выходит на луг, возле её пересечения с ручьём и дорогой, стоит длинная низкая придорожная гостиница, а с другой стороны луга — большой белый фермерский дом под соломенной крышей, в котором живёт старый фермер — большой поклонник и покровитель праздников.

В середине дня накануне праздника старик и ребёнок шли, держась за руки, вниз по тропинке мимо старой церкви, и обходили всё поле, на котором бродячие торговцы уже расставили свои тележки с изумительным ассортиментом всякой всячины, а более серьёзные предприниматели — палатки с лакомствами и прочими ярмарочными соблазнами. Были там и ярмарочные балаганы с карликами, боа-констрикторами, дикими индейцами и женщинами с розовыми глазами. Но объектом наибольшего интереса для Бенджи и, конечно же, для его ученика был помост из неструганых досок фута в четыре высотой, который сооружался деревенским плотником для состязаний в боях на палках и борьбе. С любовью оглядев всё это, старик Бенджи вёл своего подопечного в придорожную гостиницу, где заказывал для себя стакан эля и трубку табаку, а потом смаковал эту из ряда вон выходящую роскошь на крылечке, в обществе хозяина — ещё одного старого слуги Браунов. В тиши мягкого осеннего вечера они обсуждали вероятность хороших выступлений в борьбе за призы завтрашнего дня и рассказывали истории о славных поединках сорокалетней давности, которые Том слушал, раскрыв рот.

Но кто опишет всю радость следующего утра, когда весело трезвонят церковные колокола, и старый Бенджи появляется в столовой для слуг разодетым в длинный синий сюртук с медными пуговицами, старые жёлтые штаны из оленьей кожи и высокие сапоги с отворотами, которые когда-то чистил для деда Тома и от него же и унаследовал; в руке у него толстая палка, а в петлице букетик из гвоздик и лаванды; и он уводит Тома, тоже разодетого хоть куда, с двумя новенькими шиллингами в кармане бриджей? Уж эти-то двое, по крайней мере, собираются повеселиться на славу.

Возле церкви они ускоряют шаг, потому что оттуда уже виден луг, запруженный народом. Мужчины в чистых белых блузах, фланелевых и вельветовых куртках, с разноцветными плюшевыми жилетами; женщины в красивых длинных алых плащах — обычной уличной одежде женщин западных графств той поры, которая часто переходила в семьях по наследству от матери к дочери, или в новомодных шалях, которые им и вполовину так не идут, хотя они бы ни за что этому не поверили. Воздух гудит от звуков дудок и барабанчиков, владельцы балаганов трубят в трубы и громко зазывают публику у дверей, над которыми на огромных афишах соблазнительно изображены чудеса, скрывающиеся внутри; но весь этот шум перекрывает пронзительное «ту-ту-ту-ту» мистера Панча и несмолкающая свирель его неразлучной спутницы.[38]

— Боже праведный, мистер Бенджамен, — кричит дородная симпатичная женщина в красном плаще, как только они выходят на луг, — это вы? Ну и ну! Да вы отлично выглядите! А как поживает Сквайр, и Мадам, и всё семейство?

Бенджи благосклонно пожимает руку говорящей, которая уехала из деревни несколько лет назад и приехала теперь на праздник, проведать старых знакомых, и тихонько указывает на сына и наследника Браунов.

— Благослови, Господи, его маленькое сердечко! Дайте-ка я его поцелую. Эй, Сюзанна, Сюзанна! — кричит она, выпрямляясь после объятия, — иди, поздоровайся с мистером Бенджаменом и Мастером Томом. Вы помните нашу Сьюки, мистер Бенджамен, она совсем большая выросла с тех пор, как вы её видели в последний раз, ей уже шестнадцать будет на Мартынов день. Я собираюсь отвести её к Мадам, чтобы найти ей место.

Тут, вырвавшись из кружка старых школьных подруг, подходит Сьюки и свидетельствует своё почтение мистеру Бенджамену. И со всех сторон подходят взрослые, чтобы поприветствовать Бенджи, а девушки, которые были когда-то ученицами Мадам — поцеловать Мастера Тома. Они задаривают его подарками, и, когда он возвращается к Бенджи, шапка и куртка у него украшены лентами, а карманы набиты чудесными коробочками, внутри которых обнаруживаются всё новые и новые коробочки, пугачами, игрушечными трубами, яблоками и золочеными пряниками из ларька Энджела Хэвэнса, единственного продавца этого товара, прилавок которого прогибается под тяжестью сияющих золотом королей и королев, и слонов, и гарцующих лошадок. На пряниках Энджела было больше золота, чем имбиря в пряниках нашего выродившегося века. Искусные золотоискатели смогут заработать себе состояние на кладбищах Долины, тщательно промывая прах потребителей пряников Энджела. Увы, ныне он и сам там покоится, и его рецепты умерли вместе с ним.

Затем они посещают ярмарочный балаган, то есть посещает Том, а Бенджи ждёт его, болтая у дверей. Том поднимается по ступенькам и входит в таинственную дверь, за которой находятся Женщина с розовыми глазами и Ирландский великан, которые выглядят далеко не так эффектно, как на афише; да и боа ни за что не желает глотать кролика, но кролик на самом деле есть и ждёт, чтобы его проглотили — а чего вы ещё хотели за два пенса? Нам тут, в Долине, угодить нетрудно. Тем временем слышится звон колокольчика и взрывы смеха; толпа устремляется на звук; Том усаживается на плечи Бенджи и наблюдает игру в жмурки во всей её красе. Это значит, что начались игры, а это — первая из них. Эта старинная игра очень забавна и, поскольку я не знаю, практикуется ли что-то подобное в ваших графствах, я опишу её подробно. Большой круг огораживается верёвками, и в него входят около дюжины парней и молодых мужчин, которые хотят принять участие в игре; им тщательно завязывают глаза; затем в круг впускают ещё одного, у которого глаза не завязаны, но зато руки связаны за спиной, а на шее висит колокольчик. Конечно, стоит ему двинуться, как колокольчик начинает звенеть, ведь придержать его ему нечем, а дюжина человек с завязанными глазами должна его поймать. Это удаётся им не всегда, если он достаточно шустрый, причём половина из них сталкивается с другой половиной, или стукается лбами, или падает; толпа хохочет и придумывает им прозвища на злобу дня. Обладатели холерического темперамента срывают повязки с глаз и частенько набрасываются друг на друга, причём каждый думает, что другой врезался в него нарочно. Игра в жмурки — очень смешное зрелище, и Том вопит и подпрыгивает на плечах у старого Бенджи, пока тот, наконец, не устаёт и не пересаживает его на сильные молодые плечи конюха, который только что пришёл посмотреть на представление.

А потом в одном конце луга лазают по шесту, а в другом возятся в бочке с мукой, и тут старый фермер, дом которого стоит на краю луга, и который считается хозяином праздника, поднимается на помост и объявляет, что тот из бойцов, который разобьёт больше всего голов, получит полсоверена[39] деньгами, а они со Сквайром прибавят к этому ещё и новую шляпу.

Такая премия достаточна для того, чтобы стимулировать участие бойцов с ближайшей округи, но недостаточна, чтобы привлечь какой-нибудь выдающийся талант издалека; и вот высокий парень, пастух, пару раз оглядевшись по сторонам, бросает свою шляпу на помост и поднимается по ступенькам сам, глядя довольно застенчиво. Толпа сначала бурно приветствует его, а потом, как водится, начинает над ним подтрунивать, а он тем временем подбирает свою шляпу и начинает перебирать палки, выбирая себе по руке.

— А тебе, Вильям Смит, сегодня с ним не драться, — говорит подмастерью кузнеца, крепкому парню лет девятнадцати — двадцати, его товарищ.

Девушка Вильяма тоже где-то на празднике, и она строго-настрого запретила ему подставлять свою голову под удары в боях на палках под угрозой своего крайнего неудовольствия; но, так как поблизости её не видно (женщины делают вид, что бои на палках им не нравятся, и стараются держаться подальше от помоста), а шляпа у него уже довольно старая, то он швыряет её на помост и поднимается туда сам, надеясь, что это он будет разбивать головы, а не ему; к тому же, может быть, Рэйчел не так уж и рассердится.

Затем следует засаленная кепка на меху, принадлежащая полуцыгану, браконьеру и бездельнику, который шляется тут и там по всей Долине и внушает скорее опаску, чем уважение. Потом на помост летят ещё три — четыре шапки, в том числе и блестящая касторовая шляпа Джо Уиллиса, самопровозглашённого чемпиона округи, состоятельного молодого мясника лет двадцати восьми, очень сильного и крепкого и полного бахвальства. Это отличный состав участников, принимая во внимание размеры приза; и, пока они выбирают себе палки и тянут жребий, думаю, мне следует рассказать вам вкратце, в чём заключается благородное старинное состязание в боях на палках. Ведь в последнее время, увы, оно совсем вышло из употребления даже в Долине, так что, возможно, вам никогда не удастся на него посмотреть.

Оружием служит хорошая крепкая ясеневая палка с рукояткой с большой чашкой, тяжелее и короче, чем обычная деревянная рапира. Задача участников поединка — разбить голову соперника; как только кровь покажется хотя бы на дюйм,[40] боец считается побеждённым, и поединок прекращается. Поскольку самый лёгкий удар палкой вызывает кровотечение, то увечий не бывает, если только участники не наносят сильные удары по туловищу и рукам противника нарочно. Перед поединком бойцы снимают шляпы и куртки и вооружаются палками; затем каждый из них делает петлю из шейного платка или ремня, который обвязывает вокруг левой ноги, а свободные концы завязывает петлёй вокруг пальцев левой руки; длина рассчитывается так, чтобы, когда петля туго натянута, поднятый локоть был на уровне макушки. Таким образом, если боец, не боясь ударов, поднимает левый локоть вверх, он полностью защищает свою голову с левой стороны. Затем он выносит правую руку вперёд над головой, а палку держит так, что её конец приходится на дюйм — два выше левого локтя; таким образом, вся его голова защищена, и он становится лицом к лицу с противником, который вооружён точно так же. Расстояние между ними примерно три фута, иногда меньше, и они делают выпады, и наносят удары, и отражают их, стараясь достать до головы противника, пока кто-нибудь из них не закричит «Стоп!» или пока не покажется кровь. В первом случае им даётся минута передышки, а затем они продолжают; во втором их сменяет новая пара бойцов. Если в поединке участвуют хорошие бойцы, скорость ударов бывает поистине замечательной; вы слышите треск, какой бывает, если провести палкой по забору из штакетника, только гораздо громче, а противники сходятся настолько близко друг с другом, что наблюдать за ними очень интересно, и это поистине благородное зрелище.

Теперь все бойцы вооружились палками, и первый номер по жребию выпал Джо Уиллису и цыгану. Поэтому остальные облокачиваются о перила помоста, а Джо и его темнолицый оппонент сходятся посередине, на посыпанных опилками досках; белоснежная рубашка Джо и его безупречные коричневые бриджи и ботинки сильно контрастируют с грубой синей рубахой цыгана, грязными зелёными вельветовыми штанами и кожаными гетрами. Джо явно смотрит на своего противника свысока и чувствует себя почти оскорблённым необходимостью разбить ему голову.

Цыган крепкий и активный парень, но не слишком искусно владеет своим оружием, поэтому вес и сила Джо дают себя знать уже через минуту; он для него слишком крепкий орешек; бах, бах, бах, сыплются удары; вот они прорывают защиту цыгана и угрожают достать до головы в любой момент. И вот, наконец: «Кровь, кровь!» — кричат зрители, когда тоненькая струйка начинает медленно сочиться от корней волос, и судья прекращает поединок. Цыган бросает на Джо сердитые взгляды, а тот расхаживает с важным видом, и принимает картинные позы, и воображает себя величайшим из присутствующих на этом поле, и даёт всем это понять.

Затем следует ещё несколько горячих схваток между остальными претендентами на новую шляпу, и, наконец, приходит черед пастуха и Вильяма Смита. Это поединок дня. Оба в прекрасной форме, и никто не кричит «Стоп». Пастух — опытный боец, ему знакомы все уловки; он пускает их в ход одну за другой и почти достаёт до головы Вильяма, то навязывая ему ближний бой, то с помощью обманных манёвров; но каким-то образом Вильяму удаётся выстоять, подставляя под удары плечи, шею, бока — все, кроме головы, а его ответные удары тяжёлые и меткие. Он самый молодой из всех бойцов и фаворит прихода; то, как стойко он держится против пастуха, вызывает восторженные крики толпы, и знающие люди говорят, что, если так пойдёт и дальше, то он победит, а Том на плечах у конюха крепко сжимает кулаки и едва дышит от возбуждения.

Бедняга Вильям! Его девушка, соскучившись в женском обществе, обошла уже в поисках него все палатки, и вот теперь обнаружила на помосте в самом разгаре схватки. Сначала она краснеет, потом бледнеет; её старая тётка хватает её за руку и говорит: «Бог с тобой, дитя, не вмешивайся!»; но она вырывается, бежит к помосту и зовёт его по имени. Вильям отлично держится, но на мгновение бросает взгляд в сторону голоса. Пастух пользуется этим и наносит удар, причём конец его палки задевает лоб Вильяма и слегка сдирает кожу, показывается кровь, судья кричит «Стоп!», и бедняга Вильям выходит из игры. Но он мужественно переносит поражение, надевает свою старую шляпу и куртку и спускается с помоста, где его уже поджидает девушка, чтобы отругать как следует и увести от греха подальше. Том слышит, как он заискивающе говорит, проходя мимо:

— Ну ладно, Рэйчел! Я бы и не стал, просто хотел купить тебе подарок, а у меня как назло ни гроша!

— Ты делай, что я тебе говорю, а о подарках можешь не беспокоиться, — дерзко возражает Рэйчел, а Том решает после боёв на палках отдать Вильяму всё, что у него осталось от двух шиллингов.

Джо Уиллису сегодня определённо везёт. Его следующая схватка оканчивается лёгкой победой, в то время как пастуху приходится потратить немало усилий, чтобы разбить вторую голову; и когда, наконец, Джо и пастух встречаются как противники, а зрители ждут и надеются, что схватка закончится победой пастуха, он поскальзывается в самом начале, падает на перила ограждения и сильно ушибается, так что старый фермер не разрешает ему продолжать бой, хотя сам он очень этого хочет. А этот обманщик Джо (потому что он, конечно же, не самый сильный из сегодняшних бойцов) гордо расхаживает взад и вперёд по помосту в качестве победителя соревнований, хотя не показал и пяти минут действительно хорошего боя.

Джо берёт новую шляпу, бросает туда деньги, а потом, как будто понимая, что его победа не вполне признана зрителями, обходит помост, подбрасывая деньги в шляпе, и заявляет, что поставит и шляпу, и деньги, и ещё полсоверена своих собственных «против любого бойца, который сегодня ещё не играл». Ну и хитёр же Джо! Этим он сразу избавляется от Вильяма и от пастуха, который опять уже в отличной форме.

Никто не принимает его предложения, и судья уже спускается с помоста, как вдруг на помост летит старая бесформенная шляпа вроде шляпы священника, а следом за ней поднимается тихий пожилой человек, который всё это время наблюдал за игрой, и говорит, что хотел бы скрестить палку с этим щедрым пареньком.

Толпа приветствует его и начинает подшучивать над Джо, который задирает нос и с высокомерным видом идёт за палкой. «Наглый старый бродяга! — говорит он. — Сейчас я разобью его лысую башку!»

Старик действительно лыс как колено, и кровь покажется сразу же, как только ты сумеешь дотронуться до него, Джо.

Он снимает свою длиннополую куртку и остаётся в длиннополом же жилете, который, когда он был новым, вполне мог бы носить Сэр Роджер де Коверли.[41] Затем он выбирает себе палку, и вот он уже готов сразиться с Мастером Джо, который даром времени не теряет и тут же начинает свою излюбленную игру — бах, бах, бах, старается пробить защиту старика одной только грубой силой. Но этот номер не проходит — тот отражает все удары чашкой, и, хотя его ответные удары выглядят довольно неуклюже, уже через минуту он гоняет Джо по всему помосту, и становится очевидно, что это опытный старый боец. Теперь Джо старается использовать своё преимущество в росте и нападает сверху, за что получает сначала по рёбрам, а потом по локтю — вот и весь результат. И вот у него уже не хватает дыхания, он запыхался, а толпа смеётся и кричит: «Крикни «Стоп», Джо, ты встретил достойного соперника!» Вместо того чтобы последовать этому разумному совету и получить передышку, Джо выходит из себя и начинает бить по туловищу старика.

— Кровь, кровь! — кричит толпа. — У Джо голова разбита!

Ну кто бы мог подумать? Как же это вышло? Этот удар по туловищу оставил голову Джо на мгновение незащищённой, и одним поворотом запястья старый джентльмен аккуратно снял маленький лоскуток кожи прямо посередине лба, и, хотя сам Джо этому не верит и наносит ещё три удара несмотря на крики, кровь, которая попадает ему в глаз, убеждает его в том, что всё так и есть. Бедняга Джо выглядит совсем пришибленным и начинает рыться в карманах в поисках полусоверена, но старый боец удерживает его. «Оставь себе деньги и дай руку», — говорит он, и они обмениваются рукопожатием. Новую шляпу старый боец отдаёт пастуху, а полсоверена — Вильяму, который тут же накупает для своей девушки лент.

«Кто он?», «Откуда взялся?» — спрашивают в толпе. И вскоре разносится слух, что Джо Уиллису разбил голову старый чемпион западных графств, сразившийся вничью с Лейб-гвардейцем Шоу двадцать лет назад.

Каким же длинным получается мой рассказ о деревенском празднике! Теперь я вижу, что должен пропустить и борьбу, и бег в мешках, и катание тачек с завязанными глазами, и ослиные гонки, и драку, которая вспыхнула, нарушив ход в целом мирного праздника; и бегство испуганных женщин, и пришествие Сквайра Брауна, которого позвала жена одного из дерущихся, чтобы прекратить драку; что, впрочем, он сделал без излишней поспешности. Вечером, когда в палатках начинаются танцы, старый Бенджи уносит Тома домой, усталого как собака и переполненного впечатлениями. И хотя Вильям и Рэйчел с её новыми лентами, и многие другие славные парни и девушки ещё остаются и веселятся до упаду, и получают от этого огромное удовольствие и никакого вреда, но мы, подобно трезвомыслящим представителям нашей деревни, пойдём себе потихоньку домой через кладбище, мимо старого тиса; дома выпьем в тишине чашечку чая и поболтаем со старыми приятелями, а потом отправимся в постель.

Вот вам правдивый набросок с одного из больших деревенских праздников в Долине Белой Лошади в Беркшире времён моего детства. Говорят, с тех пор они сильно изменились к худшему. За последние двадцать лет я не был ни на одном, но зато мне приходилось бывать на ярмарках в некоторых городах на западе, и бoльшую мерзость трудно себе представить. Боюсь, что в большинстве случаев сегодняшние деревенские праздники похожи на те, что описаны на страницах «Дрожжей»,[42] хотя мне, слава Богу, не приходилось бывать ни на одном подобном.

А хотите знать, почему? Прежде всего, как я уже говорил, потому что дворянство и фермеры не проявляют больше к ним интереса. Они не подписываются на призы и не ходят туда сами.

Хорошо это или плохо? Не знаю. Это плохо, если причиной служит только всё более увеличивающееся расстояние между классами из-за того, что последние двадцать лет мы покупали дешёво, а продавали дорого, и сопутствующей этому чрезмерной работы простонародья; или потому, что сердца наших сыновей и дочерей принадлежат лондонским клубам и так называемому свету, а не старинным английским домашним обязанностям; или потому, что сыновья фермеров обезьянничают, глядя на дворянство, а дочери гораздо больше интересуются плохой иностранной музыкой, чем добрыми английскими сырами. Но, может быть, это и хорошо, если значит только, что время старинных праздников миновало, и они не являются больше здоровым выражением праздничного духа английской деревни; если мы переросли их как нация и переживаем сейчас переходный период на пути к чему-то лучшему, что их заменит.

Перед тем как закончить, я хочу сказать ещё только одно. Пусть не думают реформаторы любого сорта, что смогут завладеть умами трудящейся молодёжи Англии с помощью образовательных ухищрений, которые не содержат в себе bonafide[43] какого-нибудь эквивалента старинных игр деревенского праздника; чего-то такого, что заменило бы бои на палках, гонки и борьбу; чего-то такого, что испытывало бы крепость мускулов и твёрдость сердец и давало бы возможность радоваться своей силе. Во всех новомодных всеобъемлющих планах, которые мне приходилось видеть, этот элемент отсутствует; а следствием является то, что все ваши великие начинания вроде Институтов Механики заканчиваются интеллектуальным педантством, а ваши Общества Христианской Молодёжи — религиозным фарисейством.

Что ж, подождём. Как говорит пословица, жизнь — это не только пиво и кегли. Но пиво и кегли или нечто лучшее в этом же роде должны составлять существенную часть образования каждого англичанина. Если бы только я мог вбить это в ваши головы, вы, начинающие карьеру лорды из парламента и светские молодые люди, живущие на всём готовом; вы, завсегдатаи дискуссионных и прочих клубов, ждущие в полной готовности, когда придёт ваш черед взгромоздиться на спину бедного дорогого Джона из простонародья! А уж вы не преминёте сделать это сразу же, как только теперешние седоки — ваши батюшки и дядюшки, сидящие ныне на скамье парламентского большинства и делающие вид, что правят с помощью своей бюрократической уздечки, — не удержатся в седле или их не снимут замертво.

Я не слишком высокого мнения о вас, хотя мне хотелось бы сказать обратное. Хоть вы и произносите речи, и читаете лекции перед переполненными аудиториями по всей стране, и вечно носитесь со всякими разновидностями филантропического интеллектуализма, передвижными библиотеками и музеями и Бог знает с чем ещё, и с помощью газетных отчётов пытаетесь заставить нас поверить, что и вы тоже трудяги. Но, Боже мой, мы ведь не настолько наивны, хотя среди нас есть немало таких, которые подхалимничают перед вами и стараются вас уверить, что ваш номер удался.

Я скажу, что вам следует делать. Вместо всей этой шумихи, которая есть ни что иное, как старая парламентская уловка, возьмите и попробуйте завести себе среди нас друзей — настоящих друзей, скажем, трёх — четырёх. У вас останется куча времени на это, если вы бросите заниматься ерундой. Вы увидите, что это непросто, потому что люди нужного сорта не попадаются с лёгкостью на вашу удочку, — но найти их всё-таки можно. Возьмите, к примеру, двух представителей свободных профессий — юриста, пастора, доктора, выбирайте кого хотите; одного из коммерсантов, трёх-четырёх из рабочего класса — портных, инженеров, плотников, гравёров, — выбор велик. Пусть это будут ваши ровесники. Приглашайте их к себе в дом, представьте их своей жене и сёстрам, а они пусть представят вас своим; приглашайте их к себе пообедать и говорите с ними о том, что действительно вас волнует; боксируйте с ними, бегайте, занимайтесь греблей, когда можете. Делайте всё это честно, как мужчины, и, когда придёт ваша очередь править стариной Джоном, вы сможете сделать нечто большее, чем просто сидеть у него на шее, и, возможно, сумеете править с помощью более действенной уздечки, чем бюрократическая.

Ах, если бы вы только последовали моему совету! Только, боюсь, трудно вам будет вернуться на правильную колею. Избыток цивилизации и лживость богачей… Легче верблюду пройти в игольное ушко.[44] Что ж, очень жаль. Я никогда не встречал среди вас даже двоих, которые умели бы ценить человека только и исключительно за то, каков есть он сам, и в самом деле считали бы себя созданными из той же плоти и крови, что и Джон Джонс — клерк в адвокатской конторе или Билл Смит — уличный торговец, и вели бы себя соответственно.

Глава III Войны и альянсы

Бедный старый Бенджи! Ревматизм[45] наделал немало бед в английской сельской местности, но никогда не удавалось ему выкинуть более подлую штуку, чем сковать тебя по рукам и ногам, когда ты был ещё крепок и бодр. Этот враг давно уже вёл пограничную войну, но до сих пор поле боя ограничивалось руками и ногами Бенджи. Теперь же он, собрав все силы, вторгся непосредственно на территорию и начал штурмовать цитадель. У Бенджи схватило спину и поясницу; и хотя он отчаянно пытался сопротивляться, вскоре стало ясно, что сопротивление бедняги Бенджи продлится недолго.

Всё, что он теперь мог, и то с частыми остановками и с помощью большой палки, — это доковылять с Мастером Томом до канала, и наживлять ему крючок, и сидеть и смотреть, как он удит рыбу, и рассказывать ему старинные деревенские истории; а если Тому нечем было заняться, и он, увидев ярдах[46] в ста дальше по берегу крысу, бросался в безуспешную погоню за ней вместе с терьером Тоби, ещё одним своим верным товарищем, то мог бы раз двадцать свалиться в воду и утонуть, прежде чем Бенджи сумел бы прийти к нему на помощь.

Как ни мало думал о себе Бенджи, но эта утрата движущей силы сильно его огорчала. Как раз сейчас он нашёл себе новую цель в жизни и опять начал чувствовать, что приносит пользу. Кроме того, он боялся, что Том снова окажется в руках Чарити и прочей женской прислуги. Поэтому он испробовал все возможные средства, чтобы восстановить здоровье. Он даже отправился к одному из тех странных смертных, которые — чтобы мы ни говорили и ни думали — излечивают-таки простых людей от некоторых болезней без помощи медицины, и приобретают таким образом репутацию колдунов среди простых деревенских жителей, таких, как в Долине Белой Лошади, которые смотрят на них самих и на их жилища с уважением, если не со страхом. Если обладателем такой силы, как её ни назвать, становится человек нечестный, он превращается в бедствие для всей округи — обычно это скупщик краденого, продавец приворотных зелий, обманщик глупых женщин и общепризнанный враг закона и порядка, мировых судей, окружных начальников и лесников. Как раз недавно один такой был пойман властями Лидса и получил по заслугам за то, что соблазнил девушку, которая пришла к нему с просьбой помочь ей вернуть неверного возлюбленного; позднее он был признан виновным в двоежёнстве. Иногда, однако, среди них попадаются люди совершенно другого сорта; такие ни на что не претендуют и с большой неохотой соглашаются применить свои оккультные средства даже в простейших случаях.

Старый фермер Айвз, «знахарь», к помощи которого решил прибегнуть Бенджи (прихватив, как всегда, с собой Тома), как раз и принадлежал к этой последней разновидности, и было это ранней весной следующего года после праздника, описанного в предыдущей главе. Почему его называли «фермером», сказать не могу, разве только по той причине, что он держал корову, пару свиней и немного домашней птицы примерно на акре общинной земли, на которой, должно быть, самовольно поселился ещё его отец в те времена, когда землевладельцы не так пристально следили за соблюдением своих прав, как сейчас. Там он и жил в полном одиночестве, и никто не мог сказать, как давно. Иногда проходил слух, что его должны выселить, а его коттедж снести, но почему-то этого никогда не случалось; его свиньи и корова продолжали пастись на общинной земле, а его гуси яростно шипели на проходивших мимо детей и вслед лошади управляющего, который алчно поглядывал на незаконно занятый участок. Его жилище находилось в нескольких милях от деревни, поэтому Бенджи, который, с одной стороны, стеснялся цели своего визита, а с другой, был совершенно не в состоянии дойти туда пешком, должен был проявить немалую изобретательность, чтобы добыть, не возбуждая подозрений, транспортное средство, которое доставило бы туда его самого и Тома. В одно прекрасное майское утро он сумел взять взаймы у нашего знакомого трактирщика старого слепого пони, а Том уговорил Мадам Браун отпустить его с Бенджи на целый день и дать им лёгкую двуколку Сквайра, а также запас хлеба, холодного мяса и бутылку эля. И вот они отправились в путь, оба в прекрасном расположении духа; пони Доббин трусил по сплошь покрытой рытвинами грязной дороге, которую ещё не чинили после зимы, в направлении жилища чародея. Около полудня они проехали ворота, за которыми начинался большой участок общинной земли, и старик Доббин медленно потащился вверх по склону холма, а Бенджи указал на небольшую глубокую лощину слева, из которой вытекал ручеёк. По мере того, как они поднимались по склону, стали видны верхушки берёз и голубой дымок, который вился сквозь их светлые ветви; а потом показался и маленький белый домик под соломенной крышей с участочком земли, принадлежавший фермеру Айвзу. Он лежал в лощине, как в колыбельке; позади него и с обеих сторон поднимался нарядный зелёный склон, а впереди на многие мили, насколько хватало глаз, раскинулась плодородная долина. Они уже оставили большую дорогу и поехали по слегка намеченной колёсами и копытами, поросшей травой дорожке, которая вела в лощину прямо к грубо сколоченным воротам фермера Айвза. Там они и обнаружили самого фермера, немолодого человека с волосами серо-стального цвета, кустистыми бровями и орлиным носом, погружённого в одно из своих обычных занятий. Он занимался лечением коров и лошадей и сейчас как раз выхаживал одну больную скотинку. Бенджи приветствовал его как старого друга, и он довольно сердечно ответил на приветствие, бросив, однако, внимательный взгляд на Бенджи и на Тома, как будто проверяя, только ли это дружеский визит. Вылезти из двуколки на землю оказалось для Бенджи непросто и даже чревато опасностью, однако он справился с этим нелёгким делом, а затем распряг Доббина и пустил его попастись (выражение «побегать» было бы неприменимо к этому добродетельному скакуну) на общинной земле. Сделав это, он извлёк из двуколки провизию, и они вошли в калитку; а фермер закрыл складной нож, которым вытаскивал личинок мух из спины и боков больной коровы, и проводил их к коттеджу. Большая старая собака-ищейка медленно поднялась с крыльца, потянувшись сначала одной задней лапой, а потом другой, и одинаково равнодушно приняла и ласки Тома, и присутствие Тоби, который, несмотря на это, старался держаться от неё на почтительном расстоянии.

— Вот, приехали тебя навестить. Давно собирался вспомнить старые годы, да только я теперь не так легок на подъём, как прежде. Ревматизм в спине чертовски замучил, — здесь Бенджи сделал паузу, надеясь сразу же привлечь внимание фермера к своему нездоровью, не касаясь этой темы напрямую в дальнейшем.

— Да уж, вижу, что ты теперь не так хорошо гнёшься, как раньше, — ответил фермер с мрачной улыбкой, поднимая засов на двери, — все мы моложе не делаемся, ничего не попишешь.

Коттедж фермера в целом был очень похож на жильё тех крестьян, что побогаче. Уютный уголок у камина с парой стульев и небольшим ковриком перед очагом, старое кремнёвое ружьё и пара шпор над каминной полкой; буфет, на полках которого стояли блестящие оловянные тарелки и глиняная посуда; старый ореховый стол, несколько стульев и скамеек; на стенах несколько вышивок в рамках, пара старых гравюр да книжная полка с дюжиной томов; с потолка свисали копчёные окорока и кое-какие другие припасы, — вот, собственно, и вся обстановка. Никаких следов занятий оккультными искусствами заметно не было, кроме разве что пучков сушёных трав, свисавших с потолка, и ряда пузырьков с наклейками на одной из полок.

Том играл с котятами, которые устроились у камина, и с козой, которая спокойно зашла в дом через открытую дверь, а тем временем Бенджи с хозяином накрывали стол к обеду, — и вскоре он отдал должное холодному мясу, набросившись на него как волк. Старики, эти скромные и немногословные Мильтоны[47] Долины, тем временем говорили о старых товарищах и их деяниях, о делах, которые имели место лет тридцать тому назад и не очень-то интересовали Тома; вот разве что когда они заговорили о строительстве канала, тут уж он ловил каждое слово и узнал, к своему немалому удивлению, что его любимый и обожаемый канал, оказывается, был тут не всегда; собственно говоря, он был моложе Бенджи и фермера Айвза, — и это открытие произвело немалое смятение в его маленьком мозгу.

После обеда Бенджи обратил внимание хозяина на бородавку на костяшке пальца у Тома, которую долго и безуспешно пытался вывести семейный доктор, и попросил заговорить её, чтобы она исчезла. Фермер Айвз посмотрел на бородавку, пошептал над ней что-то и сделал несколько зарубок на короткой палке, которую вручил Бенджи с инструкцией отрезать от неё по определённым дням по кусочку, а Тома предупредил, чтобы он не трогал бородавку две недели. А потом они вышли из дома и уселись на солнышке со своими трубками; к ним подошли свиньи, общительно захрюкали и дали Тому себя почесать; тогда фермер, видя, как он любит животных, встал, раскинул руки в стороны и позвал; на зов сквозь ветви берёз к нему кругами устремилась стая голубей. Они гроздьями расселись на плечах и руках фермера, целовали его и карабкались друг по другу, чтобы добраться до его лица; а потом он подбросил их вверх, а они порхали низко над ним и садились снова и снова, как только он поднимал руки. И все создания в этом месте были чистыми, ухоженными и не боялись человека, не то, что их сородичи в других местах; и Том стал просить научить его, как сделать всех свиней, и коров, и птиц в их деревне такими же ручными, как эти, но фермер в ответ на это лишь издал один из своих мрачных смешков.

Только когда они собрались ехать домой и уже запрягли старого Доббина, Бенджи снова заговорил о своём ревматизме и перечислил все симптомы по одному. Бедняга! Он думал, что фермер сможет избавить его от этого так же легко, как Тома от бородавки, и был готов с той же верой в успех положить в другой карман ещё одну палочку с зарубками, на этот раз для своего собственного излечения. Врач покачал головой, но всё же принес бутылочку и вручил её Бенджи вместе с инструкциями по применению.

— Не то чтоб это тебе сильно помогло, по крайней мере, я так не думаю, — сказал он, защищая ладонью глаза от солнца и глядя снизу вверх на них, сидящих в двуколке, — есть только одно средство, которое лечит стариков вроде нас с тобой от ревматизма.

— Какое, фермер? — спросил Бенджи.

— Яма на кладбище, — сказал старик с волосами серо-стального цвета и опять усмехнулся. Тут они распрощались и отправились домой. Бородавка Тома исчезла через две недели, чего, увы, нельзя было сказать о ревматизме Бенджи, который сковывал его всё больше и больше. И хотя Том по-прежнему проводил с ним много часов, когда он сидел на скамеечке на солнышке или в холодную пору у камина, вскоре ему всё же пришлось искать себе других постоянных товарищей.

Том часто сопровождал свою мать, когда она посещала крестьянские коттеджи, и таким образом познакомился со многими деревенскими ребятами своего возраста. Там был, например, Джоб Радкин, сын вдовы Радкин, самой суетливой женщины во всем приходе. Как ей удалось родить такого спокойного мальчика, как Джоб, навеки останется тайной. Когда Том с матерью впервые пришёл в их коттедж, Джоба дома не было, но вскоре он пришёл и застыл, уставившись на Тома, с руками, засунутыми в карманы. Вдова Радкин не могла потерпеть такого нарушения приличий, но между ней и многообещающим молодым человеком сидела Мадам Браун, поэтому ей пришлось изобразить целую пантомиму, которая его только озадачила; наконец, не в силах больше сдерживаться, она взорвалась:

— Джоб! Джоб! Где твоя шапка?

— Как! Разве она не на голове, мама? — ответил Джоб, медленно вытаскивая одну руку из кармана и нащупывая предмет, о котором шла речь; убедившись, что он, как и следовало ожидать, находится на голове, он там его и оставил, к ужасу своей матери и огромному восторгу Тома.

Был ещё бедный Джейкоб Додсон, слабоумный мальчик, который жизнерадостно носился туда-сюда, готовый взяться за выполнение всяких мелких поручений для кого угодно, всегда, однако, умудряясь выполнить их не так, как надо. Всё валилось у него из рук, и ничто не удерживалось в голове. Его прозвали Джейкоб Телёнок.

Но самое главное — был Гарри Уинбурн, самый шустрый и самый лучший мальчик во всем приходе. Он был, пожалуй, на год старше Тома, но не намного крупнее, и это был настоящий Крихтон[48] среди деревенских мальчишек. Он боролся, бегал и лазил лучше, чем все остальные, и усваивал все, чему только мог научить его школьный учитель, гораздо быстрее, чем хотелось бы этому достойному педагогу. Таким мальчиком действительно можно было гордиться — у него были вьющиеся каштановые волосы, проницательные серые глаза, сильное и пропорциональное телосложение и маленькие уши, руки и ноги — «прямо как у лорда», как заметила однажды Чарити, сморозив, как всегда, большую глупость. Руки, ноги и уши лордов в детстве ничуть не красивее, чем у всех остальных, и в этом может убедиться всякий, кто на них посмотрит. Узкая обувь и перчатки, и ничегонеделание — вот что, я полагаю, создаёт разницу годам так к двадцати.

Теперь, когда Бенджи ушёл на покой, а младшие братья Тома всё ещё оставались под женским началом, Том, в поисках товарищей для игр, начал всё больше и больше общаться с деревенскими ребятами. Нужно сказать, что Сквайр Браун был истинный тори, «синий»[49] до мозга костей, и свято верил в то, что всякая власть установлена от Бога, а лояльность и безоговорочное повиновение суть первейший долг человека. Было ли то в следствие или в противоположность его политическому кредо, я не скажу, хотя у меня и есть собственное мнение на этот счёт; но факт остаётся фактом — его социальные принципы были не совсем те, которые обычно считаются «синими». Самым главным и наиболее часто выдвигаемым из этих принципов был тот, что человека следует оценивать только и исключительно по тому, что он собой представляет, по тому, что заключено в его телесной оболочке, независимо от одежды, состояния, положения в обществе и прочих внешних условий. Веру в это я считаю достаточной поправкой для любых политических воззрений, будь то синие, красные или зелёные; и, если вера эта искренняя, она делает их все одинаково безвредными. Естественным следствием этой веры было то, что Сквайр Браун не придавал никакого значения тому, водится ли его сын с сыновьями лордов или пахарей, лишь бы они были честными и мужественными. Он и сам когда-то играл в футбол и ходил за птичьими яйцами с теми фермерами, которых встречал сейчас на собрании прихожан, и с работниками, которые обрабатывали их поля, а до этого его отец и дед делали то же самое с их отцами и дедами. Поэтому он поощрял дружбу Тома с мальчиками из деревни и способствовал этому, как только мог; он выделил им площадку для игр и обеспечил крикетными битами и мячами и футбольным мячом.

Среди всего прочего, Господь благословил нашу деревню хорошей школой. Это было отдельное здание, не соединённое с домом учителя; старое здание из серого камня с крутой крышей и окнами со средником, стоявшее на углу, где пересекались три дороги.

Здание школы сохранилось до сих пор. Сейчас в нём находится «Музей школы Тома Брауна» (Tom Brown’s School Museum)

На противоположном углу стояли конюшни и псарня Сквайра Брауна, обращённые к дороге задней стеной, а над ними возвышался огромный вяз; а на третьем углу была большая открытая лавка деревенского плотника и колёсного мастера, его дом и дом школьного учителя, с длинными низкими карнизами, под которыми десятками гнездились ласточки.

Как только Том оканчивал свои уроки, он пробирался в этот уголок рядом с конюшнями и дожидался, когда мальчики выйдут из школы. Он уговорил конюха сделать ему зарубки на коре вяза, так что мог залезать на нижние ветки, с которых была видна дверь школы, и сидел там, размышляя о том, как бы устроить на вязе дом для себя и товарищей на манер швейцарского Робинзона.[50] Но часы занятий тянулись долго, а терпение у Тома было короткое, поэтому вскоре он слезал и начинал заглядывать то в школу, то в колёсную лавку в поисках развлечений, чтобы скоротать время. Колесник был человеком холерического темперамента, и вот в один прекрасный день, вернувшись после недолгого отсутствия, он обнаружил, что Том возится с одним из его любимых тёсел, заточенный край которого быстро исчезает благодаря усилиям нашего героя. Стремительное бегство спасло Тома от возмездия, не считая одного полновесного тумака, но он был возмущён таким бесцеремонным вмешательством в его первые опыты в столярном деле, а ещё больше — дальнейшими шагами колесника, который срезал длинный прут и повесил его над дверью мастерской, угрожая применить его к Тому, если тот подойдёт на двадцать ярдов к его воротам. В отместку Том объявил войну ласточкам, которые жили у колесника под карнизом; он постоянно беспокоил их палками и камнями, а так как был легче на ногу, чем его противник, то успешно избегал наказания и постоянно доводил его до бешенства. Кроме того, присутствие Тома возле школьной двери начало раздражать учителя, потому что мальчики, сидевшие поблизости от неё, отвлекались от занятий; и уже не раз приходилось ему выскакивать на крыльцо с розгой в руке, в то время как Том поспешно отступал на безопасное расстояние. Тогда учитель с колесником, посовещавшись, решили поставить Сквайра в известность о том, чем занимается Том в послеобеденное время; а чтобы произвести наибольший эффект, взять его в плен и привести на суд прямо с места преступления. Осуществить это им было бы непросто, если бы Том и дальше продолжал вести войну в одиночку, потому что он спасался от них на самом глубоком месте ручья, протекавшего через деревню; однако его, как и многие могучие державы, погубили союзники. Бедный Джейкоб Телёнок не мог ходить в школу с другими ребятами, и в один прекрасный день Том обнаружил его слоняющимся по улице около трёх часов дня (занятия в школе заканчивались в четыре), и уговорил посетить школьное крыльцо. Джейкоб, всегда готовый сделать то, о чём его просили, тут же согласился, и они вдвоём прокрались к школе. Первым делом Том произвёл рекогносцировку лавки колесника и, не обнаружив там признаков активности, решил, что с этой стороны опасность им не грозит, после чего начал крупномасштабное наступление на школьное крыльцо. Дверь школы была чуть приоткрыта, и мальчишки, сидевшие на ближайших скамейках, тут же их увидели и вступили в сообщение с агрессорами. Том совсем осмелел и стал заглядывать в школу каждый раз, как отвернётся учитель, и строить ему рожи. Бедняга Джейкоб совершенно не понимал, что происходит, но был очень доволен тем, что оказался так близко от школы, в которую ему заходить не разрешалось. Вдруг Том нечаянно толкнул его, и он в припадке энтузиазма зашёл шага на три в помещение и остановился, осматриваясь по сторонам, улыбаясь и одобрительно кивая. Учитель, который стоял спиной к двери и как раз наклонился над грифельной доской одного из мальчиков, почувствовал, что происходит нечто необычное, и быстро обернулся. Том бросился к Джейкобу, схватил его за блузу и потащил назад, а учитель бросился за ними, расшвыривая во все стороны скамейки и мальчишек. У них ещё оставалась возможность удрать, но на крыльце, отрезав путь к отступлению, стоял коварный колесник, который, как оказалось, наблюдал за всеми их действиями. Вот так их и поймали; школу распустили, Тома с Джейкобом повели к Сквайру Брауну в качестве законной добычи, а мальчишки кучками шли за ними до самых ворот, обсуждая, чем же всё это кончится.

Сквайр сначала очень рассердился, но, благодаря горячим мольбам Тома, беседа завершилась компромиссом. Тому разрешалось подходить к школе не раньше трёх часов дня, и то лишь в том случае, если он хорошо сделал свои собственные уроки; тогда он получал от Сквайра Брауна записку к учителю, а учитель соглашался отпускать десять — двенадцать мальчиков, которые учились лучше всех, на час раньше, чтобы они могли с ним поиграть. Тёсла и ласточки колесника отныне объявлялись неприкосновенными, и этот достойный человек вместе с учителем отправился в столовую для слуг выпить за здоровье Сквайра, очень довольный проведённым днём.

Можно сказать, что с этого начался второй акт в жизни Тома. Война за независимость к этому времени уже окончилась; никто из женщин, в том числе и горничная его матери, не смел предлагать ему помощь в одевании и умывании. Между нами говоря, на первых порах ему часто приходилось бежать к Бенджи в незавершённом состоянии туалета, потому что Чарити и остальные, казалось, находили особое удовольствие в пришивании невозможных пуговиц и завязок где-то посередине спины; но он скорее согласился бы ходить совсем без одежды, чем прибегнуть к помощи женской прислуги. У него была отдельная комната, и отец выдавал ему шесть пенсов карманных денег в неделю. Всего этого ему удалось достигнуть по совету и с помощью Бенджи. Но теперь он сделал ещё один шаг вперёд, шаг, потребность в котором испытывает каждый настоящий мальчишка; он оказался среди равных себе по возрасту и силе, среди тех, чьи стремления, желания и занятия совпадали с его собственными, и мог сравнивать себя со сверстниками.

Маленькая гувернантка, недавно появившаяся в доме, обнаружила, что её работа стала на удивление лёгкой, потому что Том готов был трудиться как вол ради того, чтобы получить записку к учителю. Поэтому такие дни, когда он не играл с трёх часов с деревенскими ребятами, выдавались редко. Вскоре он научился играть в лапту, футбол, крикет и другие игры; и, хотя большинство мальчиков было старше него, прекрасно умел за себя постоять. От природы сильный и подвижный, он всё схватывал на лету и к тому же имел преимущество в виде лёгкой обуви и удобной одежды, поэтому вскоре уже мог бегать, прыгать и лазить не хуже, чем остальные.

Они заканчивали свои обычные игры примерно за полчаса до вечернего чая, а потом начинали по-разному состязаться в силе и ловкости. Могли, например, поймать шетландского пони, которого выпустили попастись, и взобраться на него вдвоём или втроём; а этот маленький негодяй, чувствуя потеху, пробегал с ними галопом ярдов пятьдесят, а потом поворачивал кругом или резко останавливался, сбрасывая их на дёрн, и продолжал пастись, как ни в чём не бывало, пока на него не усаживалась новая партия. Другие играли в камешки или запускали волчок, а те, что постарше, начинали бороться. Сначала Том только смотрел, но эта забава сильно его привлекала, и он недолго оставался в стороне. Борьба была для молодёжи Долины путём к славе и уступала в популярности только боям на палках; все мальчишки знали правила и были в достаточной степени искусны. Но Джоб Радкин и Гарри Уинбурн были настоящими звёздами, первый — сильный и несгибаемый, с ногами, устойчивыми, как колонны, а второй — гибкий, как каучук, и быстрый, как молния. День за днём они стояли нога к ноге, и пробовали захваты и броски, и напрягали все силы, и раскачивались туда-сюда, пока, наконец, какая-нибудь особенно хитрая подножка или толчок не решали дело, и поверженный падал на лопатки. Том смотрел во все глаза и, наконец, предложил побороться одному из наименее умелых и уложил его на лопатки; так постепенно, вызывая одного за другим, он дошёл до лидеров.

Вот тогда-то ему и пришлось попотеть. На то, чтобы научиться выстаивать против Джоба, ему потребовалось не так уж много времени, поскольку этот герой почти не нападал, а побеждать ему удавалось в основном благодаря сильным ногам, которые невозможно было сдвинуть с места. Но Гарри Уинбурн был, безусловно, ему не по зубам. С первого захвата и до последней подножки, от которой он летел на спину, Том чувствовал, что Гарри знает и умеет больше него. К счастью, Гарри не осознавал своё явное превосходство, а у Тома от природы был покладистый характер, поэтому они никогда не ссорились. Том продолжал усердно работать и всё больше и больше приближался к мастерству Гарри, пока, наконец, не освоил все приёмы и уловки, кроме одного броска. Это было собственное изобретение Гарри, его любимое детище; он применял его редко, только в крайних случаях, но, как только применял, бедный Том тут же летел на землю. Он думал об этом броске постоянно, на прогулках, за едой, лёжа в кровати, даже во сне, — но никак не мог придумать, как ему противостоять, пока однажды Гарри в свойственной ему открытой манере не рассказал, как, по его мнению, нужно встречать этот бросок. Через неделю силы мальчиков были практически равны, если не считать небольшого перевеса, который давали Гарри те десять месяцев, на которые он был старше. Впоследствии Том часто с благодарностью вспоминал эти ранние тренировки и особенно бросок, которому научил его Гарри Уинбурн.

Кроме обычных игр, по субботам мальчики отправлялись бродить по окрестностям; иногда в холмы, иногда к римскому лагерю, где вырезали свои инициалы на пружинистом дёрне и наблюдали за полётом ястребов или за ржанками, великолепными в своём брачном наряде; а потом отправлялись домой, наперегонки через балку под названием «Ясли», кубарем скатываясь по склонам среди кустов чертополоха. Иногда они шли через Аффингтонский лес, где можно было посмотреть, как играют лисята. Иногда ходили на Розовый ручей за тростником, из которого получались отличные свирели; иногда в Мор Миллз, где оставался участок старого леса с коротким ощипанным скотом дёрном и ежевичными зарослями под дубами; по слухам, там всё ещё влачил свои дни старый ворон, последний в своём роду; или в песчаные холмы, гоняться за кроликами; а за птичьими яйцами в сезон можно было ходить куда угодно.

Немногие соседи того же ранга, что и Сквайр, недоумённо пожимали плечами, когда где-нибудь на дороге им попадалась ватага мальчишек, которая тащила камыш или тростник, или огромные охапки первоцветов и таволги, или птенцов сорок и скворцов, или ещё какие-нибудь свидетельства вреда, нанесённого природе, — и среди них Том. И вот Адвокат Крючкотворкинс на заседании Совета по секрету сообщал Сквайру Высокомеркинсу, что из юных Браунов не выйдет ничего хорошего, раз их пускают бегать с грязными деревенскими мальчишками, с которыми не желают играть даже сыновья тех фермеров, что побогаче. На что Сквайр отвечал, осуждающе покачивая головой, что его сыновья водятся только с равными себе и никогда не ходят в деревню без гувернантки или лакея. К счастью, Сквайр Браун отличался не меньшей твердолобостью и продолжал поступать по-своему; и Том, и его младшие братья, по мере того, как они подрастали, играли с деревенскими ребятами, не задумываясь о равенстве и неравенстве (кроме как в борьбе, беге и лазании).

Я не хочу сказать, что так обстоит дело во всех деревнях, но в той, о которой идёт речь, деревенские ребята отличались не меньшей честностью и мужественностью, чем те, что принадлежали к высшему классу, и уж наверняка были более целомудренны; и Том набрался больше плохого от равных себе за первые две недели в частной школе, куда попал, когда ему было девять лет, чем от своих деревенских друзей с того самого дня, как перестал держаться за юбку Чарити.

Велико было горе среди деревенских школьников, когда в одно прекрасное августовское утро Том уехал вместе со Сквайром, чтобы сесть в почтовую карету, которая должна была отвезти его в школу. Каждый из них подарил ему что-нибудь на память, так что его маленький сундучок был переполнен волчками, белыми шариками, винтиками, птичьими яйцами, бечёвкой и прочими мальчишечьими драгоценностями. Бедный Джейкоб Телёнок, весь в слезах и что-то бессвязно лопоча, подарил ему своего любимца — хромого ёжика (у него всегда была какая-нибудь больная зверушка), но Том был вынужден отказаться от этого подарка по настоянию Сквайра. На прощание для них для всех устроили большое чаепитие под старым вязом на площадке, где они обычно играли, и стараниями Мадам Браун к этому чаю был подан самый большой пирог, который когда-либо видела наша деревня. Тому было так же жалко расставаться со своими товарищами, как и им с ним, но печаль эта смешивалась с гордостью и волнением, которые мы чувствуем, делая новый шаг в жизни.

Это чувство помогло ему пережить первое расставание с матерью лучше, чем можно было ожидать. Они любили друг друга так, как только могут любить люди; полное самопожертвование с её стороны находило горячий отклик в его молодом и преданном сердце. Но семейные отношения не являются темой моей книги, а то у меня нашлось бы, что рассказать об английских матерях, да и об отцах, сёстрах и братьях тоже.

Не могу я также много распространяться о наших частных школах: основная тема моей книги — школы публичные,[51] эти специфические для Англии учреждения, которые одни ругают, а другие превозносят до небес. Поэтому мы постараемся рассказать о годе, который Мастер Том провёл в частной школе, как можно короче.

Это была самая обычная школа, средняя с любой точки зрения. Содержал её джентльмен, и помощником его тоже был джентльмен; но настоящей работой они занимались мало — просто приходили в школу во время приготовления уроков, как раз когда они уже были готовы к проверке. Дисциплину во внеурочное время поддерживали два надзирателя, один из которых постоянно находился с мальчиками — на игровой площадке, в классе, в столовой — то есть всегда и везде, пока вечером они не укладывались спать.

Теория воспитания в частных школах основана на постоянном наблюдении за учениками во внеурочное время, и в этом состоит фундаментальное отличие от публичных школ.

Может быть, это правильно, а может быть, и нет; но, даже если это так, то такое наблюдение должно быть делом самого директора — ответственного лица. Целью любой школы является не вбить в головы мальчиков латынь и греческий, а сделать из них хороших английских мальчиков, хороших будущих граждан; и бoльшая часть этой работы делается или не делается за пределами классной комнаты. Оставить это дело в руках низших, подчинённых лиц значит просто отказаться от самой сложной и самой важной части воспитания. Если бы я был директором частной школы, я сказал бы так: «Пусть кто угодно выслушивает уроки мальчиков, я же буду с ними во время отдыха и игр».

Два надзирателя из первой школы Тома не были ни джентльменами, ни образованными людьми, и взялись за эту работу только потому, что надо было как-то зарабатывать на жизнь. Не то чтобы они были плохими людьми, но, не имея призвания к своей работе, они, конечно же, старались сделать её как можно более лёгкой. Одним из методов, которыми они пользовались, чтобы этого достичь, было поощрение ябедничества; в результате оно стало обычным делом, и порок этот подорвал самые основы школьной морали. Другим методом было попустительство по отношению к тем мальчикам, которые были постарше и могли бы сами по себе доставить им много хлопот; в результате чего эти юные джентльмены стали на редкость гнусными тиранами и притесняли младших разными мелкими и подлыми способами, которые в ходу в частных школах.

Бедный маленький Том пережил самую настоящую трагедию на первой же неделе, и всё из-за своего первого письма домой. В самый вечер своего приезда он, не жалея усилий, исписал обе стороны листа почтовой бумаги уверениями в своей любви к дорогой мамочке и в том, что он вполне счастлив в школе, и обещаниями сделать для неё всё что угодно. С помощью мальчика, который сидел с ним за одной партой, тоже новенького, он сумел красиво сложить своё послание; но затем перед ними встал вопрос, чем же его запечатать. Конвертов тогда ещё не существовало, воска у них не было, а пойти и попросить у надзирателя они не посмели, потому что страшно было нарушить тишину и спокойствие вечернего класса. Наконец приятель Тома, обладавший недюжинной смекалкой, предложил запечатать письмо чернилами, и вот письмо было заклеено большой кляксой и отдано экономке, чтобы та отправила его по почте. Прошло целых четыре дня, прежде чем эта почтенная дама послала, наконец, за Томом и сказала, протягивая ему воск и его драгоценное письмо: «Ох, Мастер Браун, забыла вам сказать, ваше письмо не запечатано». Бедный Том молча взял воск и запечатал письмо, чувствуя, как к горлу подкатывает ком, а потом убежал в тихий угол двора и разрыдался. Мысль о том, что мать столько дней ждала письма, которое он обещал написать ей сразу же, и думала, наверно, что он забыл о ней, хотя он сделал всё возможное, чтобы выполнить своё обещание, была одним из самых горьких событий в его жизни на протяжении многих лет. И ярость его была пропорциональна горю, когда возле него остановились двое мальчишек, и один из них, толстый увалень, сказал, показывая на него пальцем: «За мамочкой соскучился!» Тогда Том встал и, дав волю стыду, горю и гневу, ударил своего обидчика в нос и разбил его, отчего этот достойный молодой человек с воем побежал к надзирателю, который затем сообщил директору об имевшем место беспричинном нападении и побоях. Удар по лицу считался серьёзным преступлением и карался поркой, удар в любое другое место — только проступком, — хотя и не совсем ясно, на чём основано такое различие. Том, однако, избежал наказания, потому что это было «первый раз»; потом он написал матери ещё одно письмо, в которое вложил незабудки, собранные во время своей первой прогулки в лес, и, снова почувствовав себя вполне счастливым, начал входить во вкус своей новой жизни.

Эти прогулки, на которые отводилось целых полдня, были главным событием недели. После обеда все пятьдесят мальчиков в сопровождении одного из надзирателей отправлялись к возвышенности под названием Хэйзелдаун, до которой было около мили. Она была примерно трёх миль в окружности, а по соседству были леса, густо населённые птицами и бабочками. Надзиратель медленно обходил возвышенность в сопровождении тех мальчиков, которые были его любимцами, а остальные отправлялись куда хотели, и должны были только явиться, когда он заканчивал свой обход, чтобы вернуться вместе с ним в школу. Гулять, однако, разрешалось только по лесу и по возвышенности, а в деревню, где продавались круглые леденцы и жирные тянучки, ходить было строго запрещено.

Развлечения, которым предавались мальчики, были весьма разнообразны. В начале возвышенности был крутой бугор, вроде тех курганов, которые встречались в родных холмах Тома. Этот бугор еженедельно становился местом ожесточённых сражений в ходе игры, известной под странным названием «пирожки из грязи». Мальчики разделялись на две команды, у каждой из которых был свой лидер, и одна из сторон занимала бугор. Затем обе стороны вооружались кусками дёрна в большом количестве, которые вырезали с помощью карманных ножей, и та сторона, которая оставалась внизу, атаковала бугор под прикрытием шквального огня из комьев грязи. Победа считалась одержанной, как только им удавалось хотя бы на мгновение очистить верхушку бугра от оккупантов, после чего победители, в свою очередь, превращались в осаждённых. Это была отличная игра, грубая и грязная, и она служила хорошим противовесом характерной для этой школы тенденции к подлости и трусости. Тем временем другие мальчишки рассыпались по окрестным холмам в поисках мышиных и шмелиных нор, которые они безжалостно раскапывали, при этом частенько (замечу с сожалением) убивали и обдирали несчастных мышей и сами становились (замечу без всякого сожаления) жертвами шмелиных укусов. Ещё можно было гоняться за бабочками или искать птичьи яйца, если был сезон; и именно на Хэйзелдауне Том в первый раз обнаружил красивую маленькую голубую бабочку с золотистыми пятнышками на крылышках, которой он никогда не видел в своих родных холмах, и там же впервые раскопал гнездо береговой ласточки. Это последнее достижение было вознаграждено поркой, потому что береговые ласточки гнездились на высоком обрыве возле самой деревни, в которую запрещено было ходить; однако один из его товарищей, отчаянная голова, который минуты не мог прожить без риска, с лёгкостью убедил Тома нарушить запрет и посетить обрыв ласточек. А оттуда был всего лишь шаг до лавки, торгующей сластями, и что могло быть проще, чем пойти туда и доверху набить себе карманы; и что могло быть неизбежней, чем то, что надзиратель учуял запах запрещённых леденцов, когда они, вернувшись с добычей, поделились с товарищами, а последовавший за этим обыск быстро показал, в каком состоянии их карманы?

Этот союзник Тома был действительно отчаянным героем в глазах остальных мальчишек, его даже побаивались и считали если не колдуном, то чем-то в этом роде. Эту репутацию он заработал следующим образом. Мальчиков отправляли спать в восемь часов, и, конечно же, час или два они лежали в темноте и по очереди рассказывали истории про привидения. Однажды, когда подошла очередь этого приятеля, он до смерти напугал их особенно страшным рассказом и вдруг заявил, что может сделать так, что на двери появится огненная рука; и, к изумлению и ужасу мальчишек, рука или нечто вроде того, светящееся бледным светом, действительно появилось там, где он обещал. Слава об этом деянии распространилась на все остальные комнаты и, поскольку там в это не поверили, юный некромант заявил, что это чудо появится во всех комнатах по очереди, и именно так и случилось. Об этих обстоятельствах стало обычным способом известно одному из надзирателей, который, подслушивая под всеми дверями, сумел захватить врасплох исполнителя в ночной рубашке и с коробкой фосфора в преступной руке. Спички и прочие современные приспособления для добывания огня были тогда неизвестны; в самом слове «фосфор» было для мальчишек что-то дьявольское; и так союзник Тома ценой хорошей порки приобрёл то, чего так жаждут многие взрослые — несомненный страх своих товарищей.

Это был выдающийся мальчик и ни в коем случае не плохой. Том дружил с ним всё время, пока учился в этой школе, и попал из-за этого во множество переделок. Но это был великий противник ябедничества и открытый враг надзирателей, а значит, достойный всяческой поддержки.

В этой школе Том усвоил довольно значительный объём латыни и греческого, но всё же в целом не то она ему не подходила, не то он — ей, и на каждых каникулах он только и делал, что уговаривал Сквайра отдать его сразу в публичную школу. Велика же была его радость, когда в середине его третьего полугодия в частной школе, в октябре 183-, в деревне рядом с ней вспыхнула лихорадка, причём слегка прихворнул и директор, а мальчиков отправили по домам, о чём родителей известили только накануне.

Сквайр обрадовался куда меньше Тома, когда весёлая загорелая физиономия этого юного джентльмена появилась дома за два месяца до рождественских каникул. Почесав в затылке, он удалился в свой кабинет и написал несколько писем, в результате чего две недели спустя, за завтраком, обратился к своей жене с такими словами:

— Дорогая, я договорился, что Том отправится в Рагби прямо сейчас, на последние шесть недель этого полугодия, вместо того чтобы болтаться по дому и ездить верхом. Со стороны Доктора[52] было очень любезно это разрешить. Пожалуйста, проследи, чтобы его вещи были готовы к пятнице, я отвезу его в Лондон, а на следующий день он сам поедет дальше.

Миссис Браун была готова к этому сообщению и только выразила опасение, что Том ещё слишком мал, чтобы путешествовать одному. Однако, обнаружив, что и отец, и сын единодушны в этом вопросе, она, как мудрая женщина, уступила и принялась снаряжать Тома для отправки в публичную школу.

Глава IV Почтовая карета

Пусть паровоз кипит-шипит, Галоп скорей меня домчит. Р.Э.Э. Варбертон, «Песня кучера».

— Пора вставать, с вашего позволения, сэр. Дилижанс на Лестер будет через полчаса, и ждать он никого не станет, — говорил коридорный придорожной гостиницы «Павлин» в Ислингтоне[53] в половине третьего утра начала ноября 183-, одновременно встряхивая Тома за плечо, затем оставил свечу и унёс чистить его ботинки.

Том с отцом прибыли в Лондон из Беркшира накануне, и, наведя справки, обнаружили, что почтовые кареты на Бирмингем проезжали не через Рагби, а через Данчёрч, деревню в трёх милях оттуда, стоявшую на большой дороге, где пассажирам приходилось дожидаться оксфордской или лестерской кареты, которые приходили только вечером, или нанимать почтовых лошадей. Тогда решили, что Том поедет лестерским дилижансом, который сворачивал с большой дороги и проезжал непосредственно через Рагби. А так как лестерский дилижанс отправлялся очень рано, они перебрались в «Павлин», чтобы быть прямо на дороге.

Том впервые оказался в Лондоне и с бoльшим удовольствием остановился бы в «Бель Соваж», гостинице, возле которой их высадили в сумерках, чтобы можно было побродить по этим бесконечным, таинственным, освещённым газом улицам, которые со всем своим блеском, шумом и движущимися толпами волновали его до потери дара речи. Но, как только выяснилось, что, остановившись в «Павлине», он сможет попасть в Рагби уже в двенадцать часов дня, а в противном случае не раньше вечера, всё остальное отошло на второй план; его единственной всепоглощающей целью было как можно скорее стать учеником публичной школы, и разница в шесть часов казалась ему имеющей огромное значение.

Гостиница «Павлин», Ислингтон, 1823 г.

Том с отцом прибыли в «Павлин» около семи вечера. Отец уютно устроился у пылающего камина в кофейной с газетой в руках, а Том, с неподдельной радостью услышав, как он приказывает, чтобы ужин из бифштексов с устричным соусом был подан через полчаса, тут же побежал осмотреться, и подивился огромному количеству проезжающих карет и экипажей, и подружился с коридорным и конюхом, которые заверили его, что лестерский дилижанс — первоклассный ходок, делает десять миль в час, включая остановки, и настолько точный, что вся дорога сверяет по нему часы.

Когда позвали ужинать, Том как следует угостился в одной из маленьких ярких кабинок кофейной «Павлина» бифштексами с неограниченным количеством устричного соуса и коричневым стаутом,[54] который попробовал тогда впервые — событие, навсегда запечатлевшееся в его памяти; выслушал превосходные советы, данные ему отцом поверх дымящегося стакана бренди с водой; а затем начал клевать носом под общим воздействием стаута, пылающего очага и отцовской лекции. Наконец Сквайр, заметив состояние Тома и вспомнив, что уже почти девять, а дилижанс отправляется в три, отослал его к горничной, пожав руку (поскольку утром перед отъездом Том специально оговорил, что теперь всякие поцелуи между ними должны кончиться) с несколькими прощальными словами.

— Так вот, Том, мой мальчик, — сказал Сквайр, — помни, что ты отправляешься, по собственной твоей настойчивой просьбе, в огромную школу, и все неприятности сейчас у тебя впереди, совсем как у молодого медведя, — отправляешься, пожалуй, раньше, чем мы сами тебя туда послали бы. Если школы сейчас такие же, какими были в моё время, ты увидишь и услышишь там много жестокого и грязного. Но не бойся. Всегда говори правду, будь храбрым и добрым, и никогда не слушай и не говори ничего такого, что не годилось бы слышать твоей матери или сестре, — и тогда тебе никогда не будет стыдно приезжать домой, а нам — тебя видеть.

При упоминании о матери у Тома сдавило горло, и ему захотелось покрепче обнять отца, но решение о прекращении объятий было уже принято.

Поэтому Том только стиснул его руку, смело посмотрел ему в лицо и сказал:

— Я постараюсь, отец.

— Я это знаю, мой мальчик. Твои деньги на месте?

— Да, — ответил Том, проверяя в кармане.

— А ключи? — спросил сквайр.

— Тоже, — ответил Том, проверяя в другом кармане.

— Тогда спокойной ночи. Да благословит тебя Бог! Я прикажу коридорному разбудить тебя и встану, чтобы тебя проводить.

Жизнерадостная горничная отвела Тома в маленькую чистенькую комнатку на чердаке, причём назвала «солнышком» и поцеловала, выходя, а он настолько удивился, что даже не нашёлся, что ответить на это оскорбление. Всё ещё думая о последних словах отца и о выражении лица, с которым они были сказаны, он встал на колени и помолился о том, чтобы никогда, что бы ни случилось, не принести горе или позор своим родным.

Слова Сквайра вполне заслуживали произведённого ими эффекта, поскольку были плодом мучительных раздумий. Всю дорогу до Лондона он размышлял над тем, что скажет Тому на прощание; это должно было быть нечто такое, что мальчик сможет держать в голове, чтобы воспользоваться в случае необходимости. В своих размышлениях он зашел настолько далеко, что, вытащив огниво и трут, целую четверть часа пытался высечь огонь для своей длинной сигары; а когда, наконец, преуспел, то лишь молча выпускал дым, к немалому изумлению кучера, который был его старым знакомым и в некотором роде достопримечательностью дороги на Бат.[55] Когда кучер возил Сквайра, он всегда рассчитывал на беседу о текущих событиях и видах на будущее, сельскохозяйственных и общественных, в масштабах целой округи.

Если сжато передать рассуждения Сквайра, получится нечто вроде следующего: «Я не буду говорить ему, что нужно читать Библию, любить Господа и служить Ему; если он не сделает этого ради своей матери и всего того, чему она его учила, то не сделает и ради меня. Может, сказать об искушениях, с которыми ему предстоит столкнуться? Нет, не буду. Не стоит старику говорить о таких вещах с мальчишкой. Он попросту не поймёт, и это принесёт ему больше вреда, чем пользы, десять к одному. Может, сказать, что он должен учиться как следует, что его послали в школу, чтобы он стал учёным? Но ведь это же не так, по крайней мере, это не главное. Мне наплевать на греческие частицы и дигамму,[56] да и матери его тоже. Так для чего же мы посылаем его в школу? Ну, отчасти потому, что он сам так этого хотел. Только бы он вырос храбрым, толковым, правдивым англичанином, и джентльменом, и христианином — вот и все, чего я хочу», — думал Сквайр; и под влиянием такого взгляда на предмет оформились его прощальные слова к Тому, которые так хорошо соответствовали своей цели.

Да, хорошо соответствовали, потому что это было первое, что пришло Тому на ум, когда он вывалился из кровати в ответ на призыв коридорного и начал быстро умываться и одеваться. Без десяти три он в одних чулках спустился в кофейную, неся в руках шляпную картонку, пальто и шарф, и нашел там своего отца перед пылающим камином, а на столе чашку горячего кофе и галеты.

— Давай сюда свои вещи, Том, и выпей-ка вот это, согрейся перед дорогой, старина.

Том прихлебывал кофе и безостановочно болтал, пока обувался и одевал своё хорошо прогретое пальто из грубошёрстного сукна с бархатным воротником, плотно облегающее фигуру в соответствии с отвратительной модой тех дней. Как раз когда он делает последний глоток, одновременно обматывая горло шарфом и просовывая его концы за лацкан, слышится звук рожка, а в комнату заглядывает коридорный и докладывает:

— Дилижанс, сэр, — и они слышат стук и дребезжание подкатывающей к «Павлину» кареты, запряжённой четвёркой рысаков.

— Для нас что-нибудь есть, Боб? — спрашивает рослый кондуктор, спрыгивая со своего места сзади кареты и похлопывая себя по груди.

— Молодой джентльмен, Рагби; три пакета, Лестер; корзина дичи, Рагби, — отвечает конюх.

— Скажи джентльмену, чтоб поторапливался, — говорит кондуктор, открывает заднее багажное отделение и забрасывает туда свёртки, рассмотрев их при свете ламп. — Закидывайте чемодан наверх, сейчас я его пристегну. А теперь залезайте, сэр.

— До свиданья, отец, скажи дома, что я их всех люблю.

Последнее рукопожатие. Том лезет наверх, а кондуктор подхватывает его шляпную картонку одной рукой, в то время как другой прижимает рожок ко рту. Ту-ту-ту! Конюхи отпускают лошадей, четвёрка гнедых трогает с места, и дилижанс исчезает во тьме ровно через сорок пять секунд после своего прибытия. Конюх, коридорный и Сквайр стоят, глядя им вслед, под фонарём «Павлина».

— Точная работа! — замечает Сквайр и, когда кареты уже не видно и не слышно, возвращается в постель.

Том стоя смотрит назад до тех пор, пока фигура отца не скрывается во мраке. Кондуктор, уже пристроивший его багаж, садится на своё место и начинает застёгивать пуговицы и осуществлять прочие приготовления к трёхчасовой езде до рассвета. Быстрая езда на наружных местах в ноябре, в правление его покойного величества[57] — не шутка для тех, кто боится холода.

Иногда мне кажется, что вы, мальчики нынешнего поколения, более нежные создания по сравнению с тем, какими были мы. Во всяком случае, путешествуете вы с куда большим комфортом; у каждого есть плед или ещё какое-нибудь приспособление для сохранения калорий, и большинство из вас ездит в этих пыльных и душных каретах первого класса с мягкими подушками. Поездка в темноте на верхушке дилижанса, запряжённого четвернёй, — это совсем другое дело, скажу я вам, особенно в тесном пальто из грубошёрстного сукна, когда ваши ноги на шесть дюймов не достают до полу. Вот когда вы узнавали, что такое холод, и как это — быть без ног, потому что уже через полчаса вы их совершенно не чувствовали. Но у этой старинной езды в темноте были и свои радости. Во-первых, сознание безмолвного преодоления, которое так дорого сердцу каждого англичанина — ощущение того, что ты сопротивляешься чему-то и не поддаёшься. Во-вторых, музыка дребезжащей упряжи, и звон лошадиных копыт по твёрдой дороге, и сияние двух ярких фонарей через морозный туман над ушами передних лошадей, вперёд, во тьму; и весёлый звук рожка кондуктора, предупреждающий сонных сторожей у шлагбаумов или конюхов на следующей станции; и предвкушение зари; и последнее, но не самое малое из этих удовольствий — ощущение того, что вы снова чувствуете свои ноги.

А потом — рассвет и восход солнца; откуда их ещё можно увидеть во всем великолепии, как не с крыши кареты? Чтобы почувствовать всю их красоту, нужно движение, постоянная смена пейзажа и музыка — не та, которую играют или поют, а бесшумная музыка, которая сама рождается в вашей голове как аккомпанемент движению или работе.

Уже проехали Сент-Олбанз,[58] и Том наслаждается поездкой, хотя и наполовину замёрз. Кондуктор, с которым он один на один в задней части кареты, молчит, но укутал ему ноги соломой, а колени прикрыл мешком из-под овса.

Почтовая карета. Гравюра.

Темнота заставила Тома заглянуть внутрь себя, и он вспомнил всю свою маленькую жизнь, свои дела, свои обещания, свою мать и сестёр и прощальные слова отца; и он принимает полсотни прекрасных решений и собирается вести себя как настоящий Браун; да он и есть настоящий Браун, хотя и маленький.

Потом он начинает предвкушать своё таинственное мальчишеское будущее и размышлять, что за место Рагби, и чем они там занимаются, и вспоминать все истории о публичных школах, которые слышал от старших мальчиков, приезжавших на каникулы. Он полон надежды и энергии, и, несмотря на холод, начинает барабанить пятками под сиденьем; ему бы хотелось запеть, только он не знает, как это воспримет его товарищ — безмолвный кондуктор.

Рассвет начинается в конце четвёртого перегона, и карета подъезжает к маленькой придорожной гостинице, позади которой большие конюшни. Яркий свет виднеется в окне бара, задёрнутом красными шторами, а дверь открыта. Кучер складывает кнут вдвое и бросает его конюху; от лошадей валит пар. Он гнал их последние две мили и прибыл на две минуты раньше, чем положено по расписанию; он слезает с козел и идёт в гостиницу. Следом за ним слезает и кондуктор.

— Прыгайте и вы, сэр, — говорит он Тому, — сейчас я вам дам чего-нибудь горяченького.

Тому нелегко спрыгнуть вниз, нелегко даже нащупать ногами верх колеса; ног он совершенно не чувствует, с таким же успехом они могли бы быть на том свете; поэтому кондуктор снимает его с крыши кареты и ставит на землю, а потом они, тяжело ступая, присоединяются в баре к кучеру и другим наружным пассажирам.

Пока они стоят перед камином, свеженькая официантка подаёт каждому стакан горячего пива с джином и полынью, а кучер с кондуктором обмениваются профессиональными замечаниями. Горячее пиво согревает Тома и заставляет закашляться.

— Отличная штука для холодного утра, сэр, — говорит кучер, улыбаясь. — Всё, пора!

Они выходят и садятся на свои места, последним — кучер, который разбирает вожжи и говорит конюху Джему что-то насчёт плеча кобылы; вот он влезает на козлы, и кони трогают с места галопом ещё до того, как он успевает опуститься на сиденье. Ту-ту-ту, трубит рожок, и вот они опять в дороге и уже проехали тридцать пять миль (почти половину дороги до Рагби, думает Том), а в конце этого перегона их ожидает завтрак.

Теперь уже видно кругом, и их глазам предстаёт сельская жизнь раннего утра: повозки, едущие на рынок; люди, которые идут на работу с трубкой в зубах, и запах дыма этим ясным утром приятно щекочет обоняние. Солнце поднимается всё выше, и туман сияет, как серебристая газовая материя. Они проезжают мимо своры охотничьих собак, трусящих по пятам за лошадью охотника, который обменивается приветствиями с кучером и кондуктором; лицо у него почти того же цвета, что и его красный камзол.[59] Потом они подъезжают к охотничьему домику и принимают на борт хорошо укутанного спортсмена с ружьём в чехле и саквояжем. В противоположном направлении проезжает встречная почтовая карета, кучера сдерживают лошадей, и обе упряжки разъезжаются в разные стороны, делая одиннадцать миль в час, чтобы на всякий случай была миля в запасе. А вот и станция с завтраком.

— Стоим двадцать минут, джентльмены, — говорит кучер, когда они подъезжают в половине восьмого к гостиничной двери.

Разве мы не мужественно выдержали это утро, и разве это не достойная награда за наше терпение? Мы в низкой тёмной комнате с деревянными панелями и охотничьими гравюрами на стенах; у двери — вешалка для шляп, к ней прислонена пара кнутов, принадлежащих коммивояжёрам, которые всё ещё нежатся в постелях; в камине пылает огонь; на каминной полке — причудливый старинный бокал, в который засунут список с местами сбора для псовой охоты на эту неделю. Стол накрыт белоснежной скатертью и уставлен фарфором, а ещё на нём пирог с голубями, ветчина, огромный кусок холодной варёной говядины и большой каравай домашнего хлеба на деревянном подносе. А вот и дородный метрдотель, который несёт, отдуваясь, поднос с горячим: на нём почки и бифштекс, прозрачные ломтики поджаренного бекона и яйца-пашот,[60] тосты с маслом и пышки, кофе и чай, и всё это с пылу, с жару и дымится. На столе места для всего этого не хватает, и холодные блюда убирают на боковой столик, — они были выставлены просто для красоты, и чтобы возбудить аппетит. А теперь наваливайтесь, джентльмены. Эта охотничья гостиница знаменита своими завтраками. По дороге на сборное место заходят двое-трое охотников в красных камзолах, они веселы, общительны и ужасно голодны, как, впрочем, и мы все.

— Чай или кофе, сэр? — спрашивает метрдотель у Тома.

— Кофе, пожалуйста, — говорит Том; рот у него набит почками и пышками; чай для него дело привычное, кофе — нет.

Наш кучер, судя по всему, большой поклонник холодной говядины. Также он сторонится и горячих напитков, предпочитая им эль, который приносит ему официантка. Один из охотников смотрит на него с одобрением и заказывает то же самое для себя.

Том наелся почек и пирога с голубями и напился кофе так, что живот у него стал как барабан; а потом ещё испытал удовольствие от того, что расплатился с метрдотелем сам, из своего собственного кошелька, в полной достоинства манере, и выходит теперь наружу посмотреть, как будут запрягать лошадей. Конюхи делают это тщательно и не спеша, радуясь, что никто их не торопит. Выходит кучер с путевым листом, попыхивая толстой сигарой, которой его угостил охотник. Кондуктор выходит из бара, в котором он предпочел позавтракать, облизывая свою тонкую, длинную, подозрительного вида сигару, три затяжки которой способны свалить с ног любого другого.

Джентльмены в красных камзолах стоят с зажжёнными сигарами у гостиничной двери, чтобы посмотреть на наше отправление, пока их коней водят взад и вперёд по рыночной площади, на которую выходит гостиница. Все они знакомы с нашим спортсменом, он болтает с ними и смеётся, и мы тоже ощущаем гордость сопричастности.

— С вашего позволения, пора, сэр, — говорит кучер; все остальные пассажиры уже на своих местах; кондуктор запирает заднее багажное отделение.

— Ни пуха вам, ни пера! — говорит спортсмен своим друзьям в красном и в мгновение ока оказывается рядом с кучером.

— Отпускай, Дик! — конюхи отскакивают, стягивая попоны с лоснящихся крупов, и вот мы уже несёмся через рыночную площадь и по Хай-Стрит,[61] заглядывая прямо в окна второго этажа, в которых видим нескольких достойных горожан за бритьём. А тем временем все мальчишки-приказчики, протирающие окна магазинов, и все горничные, драящие ступеньки, бросают работу и с довольным видом наблюдают, как мы проносимся мимо, как будто мы часть утренних развлечений, положенных им по закону. Мы выезжаем из города, и, когда часы на городской ратуше бьют восемь, уже катим по дороге среди живых изгородей.

Солнышко светит и почти греет, а завтрак взбодрил всех и развязал языки. Том осмелел, ободрённый парой замечаний, брошенных кондуктором между затяжками маслянистой сигарой, и к тому же устал от молчания; а поскольку все его мысли заняты местом его назначения, то он спрашивает кондуктора, знает ли он Рагби.

— Проезжаем каждый Божий день. Без двадцати двенадцать туда — в десять обратно.

— А что это за место, скажите, пожалуйста? — спрашивает Том.

Кондуктор лукаво поглядывает на него.

— Очень захолустное местечко, сэр; ни тебе мостовой на улицах, ни тебе газового освещения. Осенью большая ярмарка скота и лошадей, целую неделю длится, сейчас вот только кончилась. После неё город неделю чистят. Охота там неплохая. Но тихое место, сэр, очень тихое: оно ведь, понимаете, в стороне от дороги, всего три дилижанса в день, да к тому же один из них — двухлошадный фургон из Оксфорда, скорее похож на катафалк, чем на дилижанс, Регулятор называется. Молодые джентльмены из школы зовут его «Свинья со свистком», и ездят на нём поступать в колледж, шесть миль в час, когда приходит время. А вы принадлежите к школе, сэр?

— Да, — говорит Том, и на мгновение ему хочется, чтобы кондуктор подумал, что он не новенький. Но, испытывая сомнения в справедливости этого утверждения и понимая, что не сможет задать интересующие его вопросы, если будет изображать из себя бывалого, добавляет, — то есть, я первый раз туда еду. Я новенький.

Кондуктор смотрит на него так, как будто ему это известно не хуже, чем Тому.

— Здорово вы опоздали, сэр, — говорит он, — всего шесть недель до конца полугодия.

Том соглашается.

— В этот самый день через шесть недель мы будем возить вас целыми партиями, а потом и в понедельник, и во вторник. Надеюсь, мы будем иметь удовольствие везти вас обратно.

Том сказал, что тоже на это надеется, а сам подумал, что его уделом, вероятно, будет «Свинья со свистком».

— Дело это, конечно, денежное, — продолжает кондуктор. — Молодые джентльмены не скупятся на наличные. Но, Господи Боже мой, мы встреваем в такие скандалы по дороге с этой ихней стрельбой горохом из трубочек, и с этими ихними длинными хлыстами, и орут они как оглашенные, и задеть им надо каждого, кто ни попадётся. Видит Бог, я бы лучше вез одного — двоих, вот как вас сейчас, но только не полную карету.

— Расскажите про стрельбу горохом, — просит Том.

— Да что уж тут рассказывать! Стреляют прямо в лицо всем подряд, не трогают только молоденьких девушек, а некоторые так сильно стреляют, что и окна бьют. Да вот на этом самом месте, в прошлом июне это было, мы первый день школьников развозили, а здесь как раз чинили дорогу, и ирландские парни, настоящие головорезы, дробили камень. Только мы подъезжаем, как молодой джентльмен, тот, что сидел на козлах рядом с кучером, такой отчаянный, и говорит: «А ну, ребята, сейчас эти Пэты[62] у нас получат, вот уж повеселимся!» «Ради Бога, сэр! — говорит Боб, это кучер, мой напарник, — не связывайтесь с ними, они стащат нас с кареты!» «Чёрт побери, кучер! — говорит мой юный лорд, — вы что же, боитесь, что ли? Ура, ребята, вперёд!» «Ура!» — орут остальные и набивают себе рты горохом так, чтобы хватило на всех ирландцев. Боб видит, чтo сейчас будет, нахлобучивает шляпу себе на глаза и погоняет лошадей, и вот мы уже несёмся со скоростью двадцать миль в час. Пэты, видно, решили, что это кто-то откуда-то сбежал, и тоже давай орать «Ура!», а те, что были ближе, стояли и ухмылялись и даже махали шляпами, пока мы до них не доехали; а потом, вы бы видели, как они взбесились, когда их с ног до головы обстреляли горохом! Да только, сэр, смеялись мы недолго. Мы ведь ехали очень быстро, а они сначала так растерялись, что ничего не поняли, пока мы не проехали. А что было потом — так это просто караул. Они так завыли там сзади, что впору было испугаться, а некоторые погнались за нами и стали взбираться на карету сзади, а мы били их по пальцам и отцепляли руки; а один, которому, видать, больше всех досталось, добежал до передних лошадей и хотел схватить поводья, только, к счастью, споткнулся о кучу камней и упал. А все остальные похватали камни и швыряли, пока могли до нас добросить. Молодые джентльмены очень мужественно отвечали им горохом и теми камнями, которые до нас долетали, а таких было немало. Когда Боб увидел, что опасность миновала, он очень многозначительно посмотрел на того молодого джентльмена, что сидел рядом с ним. Бобу здорово досталось по рёбрам, он чуть с козел не слетел, видно, хотели, чтоб он выпустил вожжи. Тут и молодой джентльмен рядом с ним приободрился, да и все мы пришли в себя и стали подсчитывать ущерб. У того, что сидел на козлах с кучером, голова была разбита, а шляпа потерялась; пропала шляпа и у другого молодого джентльмена, а на моей была вмятина сбоку, и ни один из нас не остался без синяков, а большинство было покрыто ими сплошь. Два фунта десять шиллингов заплатили они за ущерб, тут же скинулись между собой, и дали нам с Бобом по полсоверена каждому сверху; но больше я не проехал бы мимо этих ирландцев даже за двадцать полусоверенов.

И кондуктор не спеша качает головой, а потом встаёт и звонко трубит в рожок.

— Здорово! — говорит Том, не в силах сдержать гордость за своих будущих школьных товарищей. Он уже с нетерпением ждёт конца полугодия, чтобы к ним присоединиться.

— Не так уж и здорово, сэр, для тех, кто попадается на пути, да и для нас тоже, нам ведь на следующий день ехать обратно. Те ирландцы прошлым летом, они ведь поджидали нас на обратном пути с камнями, не давали проехать, а с нами были два преподобных джентльмена. Пришлось нам остановиться и договариваться с ними. Больше мы в жизни не повезем никаких стрелков горохом, если только они не пообещают не стрелять там, где ирландские парни дробят камни.

Тут кондуктор замолчал и затянулся своей сигарой, добродушно глядя на Тома.

— Ой, пожалуйста, расскажите ещё про горох!

— Ну, была ещё одна история в Бистере, это там, позади. В шести милях от города мы повстречали старого фермера, седого такого, с квадратной головой, трусил себе потихоньку на своём жеребце. Он поднял голову и посмотрел на дилижанс, и тут одна горошина ударила его прямо по носу, а ещё несколько попали жеребцу в зад, так что он встал на дыбы. Я увидел, что старик покраснел, и лицо у него стало такое, что я понял — у нас будут неприятности.

— И вот он поворачивает жеребца и не спеша едет за нами, как раз на таком расстоянии, чтоб не достали горохом. Ну и шаг у этого жеребца! Мы не смогли оторваться от него и на двадцать ярдов за эти шесть миль. Сначала молодые джентльмены очень над ним потешались, но ближе к городу, когда стало ясно, что старик не отстаёт, им стало не до смеха, и они стали совещаться, что же делать. Некоторые стояли за драку, другие за то, чтобы просить прощения. Въезжает он, значит, в город следом за нами, останавливается там же, где и мы, и заявляет, что пусть те двое, что стреляли в него, идут с ним к судье, а вокруг собирается толпа, и выехать мы не можем. Но мальчишки стоят друг за друга и говорят, что пойдут или все, или никто, и что они будут драться, и пусть их волокут силой, если смогут. Дело выходило серьёзное, толпа со стариком во главе уже собиралась стащить их с кареты, и тут вдруг один мальчуган говорит: «Давайте я останусь. Мне до дому всего три мили. Фамилия моего отца Дэвис, его здесь знают, и я пойду к судье с этим джентльменом». «Так ты, значит, сын пастора Дэвиса?» — спрашивает его старик. «Да», — говорит мальчишка. «Очень мне жаль, что я вижу тебя в такой компании, но ради твоего отца и тебя самого (потому что ты храбрый парень) я готов забыть об этом деле». Как мальчишки кричали «Ура!» в его честь, а толпа — в честь того мальчугана! А потом вниз спустился один постарше и очень вежливо извинился за всех и сказал, что они не хотели просить прощения раньше, чтобы не подумали, что они из трусости пытаются избежать последствий своей шутки. И тогда все они спустились вниз и пожали руку старику, и приглашали его к себе погостить во все части страны; и мы выехали со станции с опозданием на двадцать минут, и провожали нас такими криками и аплодисментами, как будто мы члены совета графства. Но, Боже мой, сэр, — добавил кондуктор, похлопывая себя по колену и глядя Тому прямо в глаза, — через десять минут они опять принялись за своё!

Том слушал эти рассказы с раскрытым ртом, и старый кондуктор, видя такой неподдельный интерес, порылся в своей памяти и пустился в красочное повествование обо всех подвигах школьников на дороге за последние двадцать лет. Вне дороги для него ничто не существовало; случай должен был быть непременно связан с повозками или лошадьми, чтобы удержаться у него в голове. Том пару раз пытался заговорить с ним о чем-нибудь другом, но вскоре убедился, что это невозможно, и предоставил выбирать тему ему самому; и время полетело незаметно, потому что Старый Трубач, как называли его мальчишки, многое повидал, отличался юмором и добродушием и любил побалагурить после трудов дневных, особенно залив как следует эля себе под ремень.

Больше всего поразило юное воображение Тома то, что выходки, о которых ему рассказывали, носили явно отчаянный и беззаконный характер. Может, кондуктор его разыгрывает? Однако он надеялся, что всё это правда. Просто удивительно, как притягивает опасность английских мальчишек. На десяток тех, кто предпочтёт присоединиться к игре, или залезть на дерево, или переплыть речку, если существует опасность утонуть или переломать себе кости, найдётся разве что один, который предпочтёт остаться на ровной земле и заняться игрой в кегли или метанием колец.

Кондуктор как раз кончил рассказывать об отчаянной драке, которая произошла на одной из ярмарок между фермерами и перегонщиками скота с кнутами, с одной стороны, и школьниками с крикетными битами с другой. Причиной послужила весёлая, но предосудительная забава, которой предавались мальчишки — вытаскивание чеки из колёс двуколок, пока их владельцы сидели в пивных. Рассказчик как раз морализировал на тему, что Доктор, «жутко строгий, как говорят», поймал нескольких участников и «выгнал троих на следующее же утро, к каждому приставил констебля и отослал по домам дилижансом», когда они повернули за угол и подъехали к камню с пометкой, которая гласила, что до Рагби три мили. У камня стояли двое мальчишек в куртках, застёгнутых на все пуговицы, и ждали карету.

— Смотрите, сэр, — говорит кондуктор и звонко трубит в рожок, — вот двое из них. Сейчас бежать будут. Они выходят сюда раза два — три в неделю и пробегают милю вровень с нами.

И действительно, только они подъехали, как двое мальчиков припустили по тропинке, держась вровень с лошадьми; первый, лёгкий и хорошо сложенный, бежал как на пружинах; второму, плотному и сутулому, бег давался с трудом, но он продвигался вперёд упрямо, как бультерьер.

Старый Трубач смотрел на них с восхищением.

— Гляньте, сэр, как хорошо идёт вот этот, от бедра, — сказал он. — Отличный бегун. Многие кучера, которые правят хорошей упряжкой, нарочно погоняют, чтобы обогнать их. Но у Боба доброе сердце, сэр, и он лучше сбавит ход, если они отстают. Да, я думаю, что вот этот скорее надорвётся, чем пропустит нас вперёд до следующего камня.

У следующего камня с пометкой мили мальчики останавливаются и машут шляпами кондуктору, а он достаёт свои часы и кричит: «4.56», тем самым сообщая, что миля была пройдена за пять минут без четырёх секунд. Они проезжают мимо ещё нескольких компаний школьников, которые вызывают у Тома живейший интерес, и, наконец, без десяти двенадцать показывается город. Том глубоко вздыхает и думает, что у него никогда ещё не было такого хорошего дня. Перед тем, как лечь в постель, он пришёл к выводу, что это самый лучший день всей его жизни, и не изменил своего мнения на протяжении многих лет — а может, и теперь ещё не изменил.

Глава V Рагби и футбол

Глаза в глаза, нога к ноге, Они сошлись в борьбе. В. Скотт, «Владычица озера».

— Вот, наконец, и Рагби, сэр, и до обеда в Школьном корпусе[63] у вас ещё уйма времени, как я и говорил, — сказав это, кондуктор достал свой рожок и протрубил, а кучер встряхнул вожжами и провёл упряжку вдоль школьного двора, завернул за угол, пронёсся мимо школьных ворот, а потом по Хай-Стрит к гостинице «Парящий Орёл»; задние — крупной рысью, передние — галопом, с таким фасоном, шумом и громом, что позавидовали бы и «Вишнёвый Боб», и знаменитый Билли Харвуд, и все прочие герои древности кучерского звания.

Сердце Тома сильно забилось, когда он проезжал мимо огромного игрового поля с благородными вязами, на котором шла игра в футбол сразу в нескольких местах, и попытался охватить одним взглядом длинный ряд серых строений, который начинался с часовни и заканчивался Школьным корпусом — резиденцией директора, где на самой высокой круглой башне лениво плескался большой флаг. Проезжая мимо школьных ворот с эркером[64] наверху, он увидал мальчишек, стоявших с таким видом, как будто весь город принадлежал им; они фамильярно кивнули кучеру, как будто каждый из них мог влезть на козлы и не хуже, чем он, прогнать упряжку по улице, и Том почувствовал гордость от того, что он тоже теперь — ученик Рагби.

Вид школы Рагби со стороны игрового поля. Декабрь 2004.

Но тут один из этих юных героев оставил остальных и, догнав карету, вскарабкался на неё сзади; выпрямившись и кивнув кондуктору со словами «Как дела, Джем?», он повернулся к Тому и разглядывал его с минуту, а потом начал так:

— Эй, парень, твоя фамилия Браун?

— Да, — сказал Том; он был в замешательстве, но всё же рад, что здесь неожиданно оказался кто-то, кто его знает.

— Так я и думал; ты знаешь мою старую тётку, мисс Ист, она живёт где-то возле тебя в Беркшире? Она написала мне, что ты приедешь сегодня, и просила тебе помочь.

Тома отчасти возмутил покровительственный тон его нового друга — мальчика такого же возраста и роста, но обладающего совершенно исключительной развязностью и самоуверенностью, которую Том нашёл несносной, хотя и не мог не восхищаться и не завидовать; особенно когда этот юный лорд начал задирать двух — трёх здоровенных бездельников, не то конюхов, не то носильщиков довольно подлого вида, и, наконец, договорился с одним из них, носившим кличку Куи, чтобы тот за шесть пенсов отнёс в Школьный корпус Томов багаж.

— И смотри мне, Куи, всё должно быть на месте ровно через десять минут, а не то больше работы от меня не получишь. Пошли, Браун, — и юный повелитель гордо удаляется, руки в карманы; Том идёт рядом с ним.

— Будет сделано, сэр, — говорит Куи с хитрой ухмылкой, притрагиваясь к шляпе и подмигивая своим товарищам.

— Эй, подожди-ка, — говорит Ист, останавливаясь и бросая ещё один взгляд на Тома. — Это не годится — мы тут кепок не носим. Только хамы носят кепки. Да если ты только покажешься в этой штуке на нашем дворе, то я не знаю, что и будет.

Сама мысль об этом была выше сил юного Мастера Иста, и он казался воплощением священного ужаса.

Сам Том считал, что кепка у него отличная, но признался, что у него есть с собой шляпа; как раз в этот момент из багажного отделения выгрузили его шляпную картонку, и он облачился в свою «парадную крышу», по выражению его нового друга. Но шляпа оказалась слишком блестящей для утончённого вкуса этого последнего, поэтому, идя по городу, они заскочили в шляпный магазин Никсона. Там, ничего не платя, Том, к своему немалому изумлению, оказался облачённым в общепринятую шляпу за семь шиллингов шесть пенсов, а Никсон обязался доставить её в комнату заведующей хозяйством Школьного корпуса через полчаса.

— В понедельник пришлешь ему расписку, вот и все, — говорил его ментор. — Нам ведь выдают два фунта семь шиллингов и шесть пенсов каждое полугодие, кроме того, что мы привозим с собой из дома.

К этому моменту Том уже преисполнился сознанием своего нового социального статуса и достоинства и наслаждался тем, что сделался, наконец, учеником публичной школы с законным правом тратить впустую каждое полугодие два фунта семь шиллингов и шесть пенсов.

— Понимаешь, — говорил его друг в объяснение своего поведения, пока они шагали к школьным воротам, — очень многое зависит от того, как парень с самого начала себя покажет. Если в нём нет ничего странного, и он отвечает прямо и не боится, всё будет нормально. С одеждой у тебя всё в порядке, если не считать этой кепки. Видишь, я хочу тебе помочь, это потому что мой отец знает твоего; а ещё я хочу угодить старой леди. Она дала мне полсоверена в этом полугодии, а в следующем, может, даст и целый, если я останусь на хорошем счету.

Едва ли кто-нибудь может превзойти по части искренности ученика младших классов, а Ист как раз был прекрасным образчиком — открытый, дружелюбный, добродушный, вполне довольный собой и тем положением, которое занимает, полный энтузиазма и всех тех школьных традиций и предрассудков, которые успел усвоить за полгода в Рагби.

И Том подружился с ним сразу же, несмотря на всё его нахальство, и начал с максимально возможной скоростью впитывать все его манеры и предрассудки.

Школа Рагби

Ист был великолепен в качестве чичероне;[65] он провёл Тома через большие ворота, возле которых околачивалось всего двое — трое мальчишек. Эти удовлетворились дежурными вопросами: «Эй, парень, как тебя звать? Откуда ты? Сколько тебе лет? Где ты будешь жить? В каком ты классе?» — и так они прошли через четырёхугольный внутренний двор и ещё один маленький дворик, на который выходило множество маленьких окошек (это были, как объяснил его гид, окна некоторых кабинетов Школьного корпуса), прямо в комнату заведующей хозяйством, где Ист представил Тома даме, занимавшей этот пост, велел отдать ей ключ от чемодана, чтобы она могла распаковать его бельё, и рассказал ей про шляпу и свою находчивость. Она, смеясь, отругала его, назвав самым нахальным новеньким в корпусе, и Ист, негодуя на то, что его назвали новеньким, увёл Тома опять во внутренний двор и стал показывать школьные здания и экзаменовать его на знание литературы, в результате чего пришёл к заключению, что они будут в одном классе и смогут вместе готовить уроки.

— А теперь пойдём посмотрим мой кабинет,[66] у нас как раз есть ещё время до обеда, а потом, после переклички, посмотрим игровое поле.

Том последовал за своим гидом через холл Школьного корпуса, двери которого выходили во внутренний двор. Это была большая комната, тридцати футов длиной и восемнадцати высотой или около того, с двумя большими столами во всю длину и двумя большими каминами, в которых ярко пылал огонь. Возле каминов околачивалось около дюжины мальчишек; некоторые из них закричали Исту, чтобы он остановился, но он промчался мимо вместе со своим спутником. Они очутились в длинных тёмных коридорах, в конце каждого из которых горел большой камин; в эти коридоры выходили двери кабинетов. В одну из таких дверей в нижнем этаже и заскочил Ист вместе с героем нашей повести, захлопнул её за собой и запер на засов, на случай погони из холла. Так Том впервые очутился в цитадели ученика Рагби.

Том не был готов к отдельным кабинетам и был поражён и восхищён тем, что увидел.

Такой была резиденция Иста и ещё одного мальчика из того же класса, и для Тома она представляла больший интерес, чем Виндзорский замок[69] или любая другая резиденция на Британских островах. Разве он не станет скоро совладельцем такого же дома, первого, который он сможет назвать своим собственным? Своим собственным! Какое очарование скрыто в этих словах! И как много времени бывает нужно мужчине или мальчишке, чтобы узнать их истинную цену! С какой силой большинство из нас цепляется за них! И тем сильнее и отчаянней, чем ближе мы к тому общему дому, в который мы ничего не можем взять с собой, но войдём обнажёнными, такими же, какими пришли в этот мир. Когда же мы усвоим, что тот, кто умножает имущество, умножает скорби, и что единственная польза от вещей, которые мы называем своими, заключается в том, чтобы ими могли пользоваться те, кто в них нуждается?

— А у меня тоже будет такой кабинет? — спросил Том.

— Ну да, конечно, в понедельник тебя к кому-нибудь подселят, а пока можешь сидеть здесь.

— Здорово тут!

— Да, ничего себе, — отвечал Ист с покровительственным видом, — только по вечерам иногда бывает жутко холодно. Мы с Гаувером — это мой сосед по комнате — обычно разводим костёр из бумаги на полу после ужина, только от этого столько дыма!

— Так ведь в коридоре большой камин, — заметил Том.

— Ага, только нам от него мало толку, — ответил Ист. — У Джонса, он староста,[70] кабинет в том конце, так он повесил суконную занавеску на железном штыре поперёк коридора, по вечерам он её задёргивает, и ему достаётся всё тепло, а он сидит там с открытой дверью и слушает, чтобы мы не шумели и не выходили из своих кабинетов после восьми. Правда, в последнее время он стал сидеть в комнате пятого класса, так что иногда и нам удаётся попользоваться камином; только нужно смотреть внимательно, чтобы он тебя не застукал за своей занавеской, когда пойдёт назад, вот и всё.

Пробило четверть второго, и зазвонил колокол на обед, поэтому они отправились в холл и заняли свои места — Том на самом дальнем конце стола, рядом со старостой, который сидел там, чтобы следить за порядком, а Ист на несколько мест выше. И вот Том в первый раз увидел своих будущих школьных товарищей в массе. Они пришли, одни — красные и разгорячённые от футбола и дальних прогулок, другие — бледные и озябшие от долгого чтения в своих кабинетах, третьи — лакомки — явились из лавки, торгующей съестным, с соленьями и бутылками соуса в качестве прибавки к обеду. Здоровенный бородатый мужчина, которого Том принял за учителя, начал делать перекличку, пока на третьем столе, в углу, экономка и старый служитель быстро нарезали большие куски мяса. Том был последним в списке, и, пока до него дошла очередь, пожирал глазами всё происходящее. Сначала он с трепетом глядел на великого человека, сидящего рядом с ним — ему подали первому, и он читал за едой ужасно трудную на вид книгу. А когда он поел и отошёл к камину, Том начал разглядывать маленьких мальчиков, сидящих рядом; некоторые из них читали; другие шёпотом переговаривались друг с другом, или пытались стащить друг у друга хлеб, или кидались хлебными шариками, или ковыряли вилками скатерть. Однако, несмотря на своё любопытство, он как следует наелся к тому времени, когда большой человек на противоположном конце стола скомандовал «Встать!» и прочёл благодарственную молитву.

После обеда Том подвергся допросу со стороны тех своих соседей, которых интересовали подробности вроде того, откуда он родом, кто его родители и где он учился раньше, а затем Ист, который явно наслаждался своей новой ролью опекуна и ментора, предложил осмотреть игровое поле. Том, сгорая от интереса, с радостью согласился, и они вышли через внутренний двор и двор для игры в мяч на большую игровую площадку.

— Видишь, это часовня, — сказал Ист, — а там, прямо за ней, место для драк. Учителя там не ходят, они все живут с другой стороны, и после первого урока или перекличек им там делать нечего. Поэтому там и дерутся. А вот это, где мы сейчас стоим, малая площадка, вон до тех деревьев, а с другой стороны деревьев большая площадка, там проходят большие матчи. А вон то, в дальнем углу, называется «островок». В следующем полугодии ты с ним хорошо познакомишься, когда мы, фаги,[71] будем там работать. До чего же холодно, давай-ка пробежимся, — и Ист припустил через поле, а Том — за ним. Ист явно старался изо всех сил, и Том, который очень гордился своим бегом и к тому же хотел показать новому товарищу, что он не тряпка, хоть и новенький, принялся за дело со всей серьёзностью. Они бежали во все лопатки прямо через игровое поле, и, когда остановились возле рва, который окружал «островок», между ними не было и ярда.

— Слушай, — сказал Ист, как только отдышался, глядя на Тома с уважением, — а ты неплохо бегаешь, честное слово! Ну, вот я и согрелся.

— А почему вы в ноябре носите белые брюки? — спросил Том. Его поразила эта особенность костюма почти всех мальчиков Школьного корпуса.

— А кто это — Брук?

— Конечно же, тот большой парень, который делал перекличку за обедом! Он у нас главный вожак во всей школе, и капитан команды Школьного корпуса, и лучший бомбардир и нападающий в Рагби!

— Ой, пожалуйста, покажи, где у вас тут играют? Расскажи ещё! Я обожаю футбол и играю всю свою жизнь. Может, Брук и мне позволит?

— Да ты что! — возмутился Ист. — Ты же даже правил не знаешь, ты ещё месяц будешь их учить. И потом, играть в матче — это не шутка. Это совсем не то, что у вас в частной школе. Только в этом полугодии сломали две ключицы, да ещё целая дюжина ребят хромала. А в прошлом году один даже ногу сломал.

Том с глубоким уважением прослушал этот перечень несчастных случаев и проследовал за Истом к конструкции наподобие гигантской виселицы из двух столбов восемнадцати футов высотой каждый, вкопанных в землю на расстоянии примерно четырнадцати футов друг от друга, с поперечной перекладиной между ними на высоте примерно десяти футов.

— Вот это ворота, — сказал Ист, — а вон вторые, как раз напротив, под стеной у Доктора. Мы играем самое большее до трёх голов; кто забросит два мяча, тот и выиграл; только смотри, просто забить мяч между столбами недостаточно, он должен пролететь над поперечной планкой; высота роли не играет, лишь бы он прошёл между столбами. И нужно стоять в воротах, чтобы схватить мяч, когда он откатится за шесты, потому что если его перехватит другая сторона, тогда у них будет попытка.[74] А мы, трёхчетвертные, играем прямо перед своими воротами и должны отбивать мяч, чтобы парни с той стороны не могли его захватить. А перед нами играют наши старшие, вот там-то обычно и бывают схватки.

Интерес Тома рос по мере того, как он пытался понять все эти технические детали, а его друг пустился в дальнейшие объяснения, что такое дроп-гол,[75] а также прочих тонкостей великой футбольной науки.

— А как вы удерживаете мяч между воротами? — спросил Том. — Не пойму, почему его нельзя отправить прямо к часовне.

— Так это же вне игры, — ответил Ист. — Видишь гравийную дорожку вдоль этой стороны площадки и тот ряд вязов с другой стороны? Это границы поля. Как только мяч за них выходит, он вне игры. А тот, кто первый до него дотронется, должен вбросить его прямо между игроками схватки, которые выстраиваются в два ряда, каждый со своей стороны, с пустым пространством посередине. Вот тогда-то бывают схватки так схватки! А видишь вон те три дерева прямо на поле? Хорошее местечко, когда мяч туда попадает! Если тебя швырнут на ствол, это хуже, чем любой пинок.

Пока они шагали обратно, Том размышлял про себя, действительно ли матчи в Рагби такие опасные предприятия, как изображает Ист, и, если это так, сможет ли он когда-нибудь полюбить их и стать хорошим игроком.

Но размышлял он недолго, потому что уже через минуту Ист закричал:

— Ура! Вон тренировочный мяч! Пойдём попасуем!

Тренировочный мяч часто выносили перед перекличкой, или перед обедом, или в другое время, когда больше особенно нечем было заняться, и просто перепасовывали от одного к другому. Ист и Том присоединились к ребятам, которые его вынесли, всё это были друзья Иста — младшие ребята из Школьного корпуса; Том с удовольствием воспользовался возможностью испытать своё мастерство и выступил вполне достойно, правда, сначала выбил в земле яму в три дюйма глубиной и выбросил ногу вверх с такой силой, что она чуть не оторвалась, в энергичных попытках ударить по мячу с полулёта в стиле Иста.

Вскоре к ним по дороге на перекличку присоединились другие мальчики, в том числе и те, что постарше, и из других корпусов, и принесли ещё мячи. По мере приближения трёх часов толпа всё увеличивалась, и, когда часы пробили, число гоняющих мяч достигло сотни полторы. Тут игра прекратилась, появился дежурный учитель в академической шляпе с кисточкой и мантии, и вся школа в составе трёх сотен учеников устремилась в большое школьное здание на перекличку.

— А мне можно с вами? — спросил Том, поймав Иста за руку и сгорая от желания почувствовать себя одним из них.

— Конечно, пошли, никто ничего не скажет. Через месяц ты не будешь так мчаться на перекличку, — сказал его друг, и они вместе прошли в здание и дальше, в самый конец зала, туда, где стоял младший четвёртый класс,[76] который в настоящее время украшал своим присутствием Ист.

Учитель взошёл на высокую кафедру у двери, один дежурный староста встал рядом с ним на ступеньках, а трое других ходили взад и вперёд по залу с тростями и кричали «Тишина! Тишина!» Шестой класс стоял слева возле двери, их было человек тридцать, большинство — здоровенные взрослые мужчины, как показалось Тому, который с благоговейным ужасом разглядывал их издали. Позади них выстроился пятый класс — раза в два больше по количеству и не такие большие. Все они стояли слева; а по правую сторону от двери выстроился младший пятый и дальше все младшие классы по порядку, а посередине расхаживали трое старост.

Затем староста, стоявший рядом с преподавателем, начал называть фамилии, начиная с шестого класса, и, по мере называния, каждый отвечал «Здесь» и выходил. Некоторые шестиклассники останавливались у дверей, чтобы направлять весь поток выходящих мальчиков на игровое поле; сегодня — день большого матча, и каждый ученик, хочет он того или нет, должен быть там. Остальные шестиклассники выходят на поле, присмотреть, чтобы никто не сбежал через боковые ворота.

Сегодня — матч Школьного корпуса, и никто из старост Школьного корпуса не стоит у двери, чтобы ловить прогульщиков; сегодня у фагов Школьного корпуса карт-бланш,[77] они могут идти, куда пожелают.

— Они доверяют нашей чести, — гордо сообщает Ист Тому, — они знают, что никто из Школьного корпуса матч не пропустит. А если бы такой нашёлся, мы бы ему показали!

Дежурный учитель близорук, а дежурные старосты мелковаты и не очень хорошо справляются со своей работой, поэтому младшие классы используют десять минут ожидания, пока их вызовут, на то, чтобы кидаться желудями, которые летят во всех направлениях. Старосты бросаются туда и сюда, и, как правило, угощают ударами какого-нибудь тихого, робкого мальчика, который одинаково боится и тростей, и желудей, в то время как главные нарушители порядка ловко ускользают от возмездия; и перекличка идёт ни шатко, ни валко, как и весь наш большой мир в целом, — наказания обрушиваются на плечи невиновных, да и вообще всё идёт кое-как, но всё же неминуемо движется к концу, а это уже кое-что. Наконец, дежурный учитель закончил перекличку и запер здание, и дежурные старосты идут на поле, гоня перед собой остатки фагов, которые слонялись по углам двора в надежде удрать.

— Уберите тренировочные мячи!

— К воротам! — слышатся крики, и все тренировочные мячи конфискуются властями, а вся масса мальчишек направляется к двум воротам, разделяясь по пути на три части. Эта маленькая группка слева, состоящая из пятнадцати — двадцати мальчиков Школьного корпуса, среди которых и Том, направляется к воротам под стеной Школьного корпуса; они не будут участвовать в схватках, а должны стоять у ворот. Группа побольше направляется к воротам у «островка», — это игроки Школы, перед которыми стоит та же задача. Основная масса находится посередине, это — игроки схватки обеих сторон; они снимают куртки, а те, кто намерен серьёзно отнестись к делу, также и шляпы, жилеты, подтяжки и шейные платки, и вешают их на ограду у деревьев, а затем по двое, по трое расходятся по своим местам. Как видите, красивая и яркая экипировка, которая так оживляет нынешние матчи в Рагби и делает живописным зрелищем даже самую скучную и скверную игру, ещё не существует. Сейчас у каждого корпуса есть собственная форма, состоящая из фуфайки и кепки какого-нибудь яркого цвета; но в то время, о котором идёт речь, ни плюшевые кепки, ни какая бы то ни было форма, в употребление ещё не вошли, кроме разве что белых брюк Школьного корпуса, в которых сегодня ужасно холодно. Поэтому давайте-ка скорее переходить к делу, джентльмены.

А теперь, когда нам хорошо видны обе команды, занявшие свои места на площадке, посмотрите, разве это не абсурд? Не хотите же вы сказать, что эти пятьдесят — шестьдесят мальчиков в белых брюках, многие из которых ещё маленькие, собираются играть против огромной массы, которая им противостоит? Да, джентльмены, именно это я сказать и хочу; во всяком случае, они попытаются, и, помяните моё слово, схватка будет жаркой.

Вот и старшему Бруку с его счастливым полупенсовиком повезло в жеребьёвке, и он выиграл право выбора ворот и начального удара. Новый мяч лежит точно посередине, указывая концами на ворота школы и «островка»; через минуту он отправится или в ту, или в другую сторону.

Мемориальная доска на стене школы Рагби в честь изобретателя игры в регби. Надпись гласит: "Пусть эта доска напоминает о славном деянии Вильяма Вэбба Эллиса, первого, кто осмелился нарушить правила, существовавшие в то время, схватил мяч руками и побежал с ним. Так возникла игра регби в 1823 году"

Давайте воспользуемся этой минутой, чтобы посмотреть, как хорошо организована команда Школьного корпуса. Прежде всего, вы увидите, что шестиклассник, который руководит защитой ворот, распределил своих голкиперов по всему пространству между шестами, на расстоянии примерно пяти ярдов один от другого: хорошо защищённые ворота — основа всякой хорошей игры. Вот Старший Брук что-то говорит капитану трёхчетвертных, а потом уходит; и смотрите, как тщательно тот расставляет своих людей (лёгкую бригаду) на полпути между своими воротами и своими игроками схватки (тяжёлой бригадой). Эти, в свою очередь, тоже делятся на группы. Вот младший Брук со своими «бульдогами», запомните их хорошенько, это боевая бригада, «неустрашимые», — они играют в чехарду, чтобы согреться, и подшучивают друг над другом. По обе стороны старшего Брука, который стоит теперь посередине площадки и готовится к начальному удару, — два отдельных фланга игроков схватки; во главе каждого — игрок, известный своей отвагой, с этой стороны — Уорнер, с той — Хедж; а над всем этим — старший Брук, власть его абсолютна, как у русского царя, но он мудро и бесстрашно правит преданными и послушными подданными, — настоящий футбольный король. Он серьёзно и вдумчиво оглядывает в последний раз свой боевой порядок, и взгляд его полон мужества и надежды; если мне придётся идти в бой, я хотел бы видеть такой взгляд у своего генерала.

Команда Школы организована не так. Голкиперы стоят кое-как, кучками; невозможно понять, где трёхчетвертные, а где игроки схватки; единого руководства нет; но при таком перевесе в силе и количестве это вряд ли помешает им победить; похоже, именно так и думают их лидеры, потому что пускают руководство игроками схватки на самотёк.

А теперь смотрите: фланги Школьного корпуса чуть-чуть продвинулись вперёд; слышен крик «Готовы?» и громкий утвердительный ответ. Старший Брук делает с полдюжины быстрых шагов, и мяч, вращаясь, летит в сторону ворот Школы; он взлетает футов на пятнадцать в высоту и пролетает не меньше семидесяти ярдов, прежде чем касается земли; это образцовый начальный удар. Школьный корпус приветствует его криками и бросается вперёд; мяч возвращают, и они опять отправляют его назад между массами Школы, которые уже пришли в движение. Затем обе стороны сталкиваются, и в течение нескольких минут вы не видите ничего, кроме колеблющейся толпы, которая кажется очень возбуждённой в одном месте. Вот там-то и есть мяч; и самые заядлые игроки, и слава, и пинки, и удары — всё это там. Вы слышите глухой стук мяча и крики «В ту сторону!» «Долой его!», «Давай сюда!» «Браво!» Вот что мы называем схваткой, джентльмены, и первая схватка в матче Школьного корпуса в добрые старые времена — это вам не шутка.

Но смотрите! Схватка распалась; мяч на стороне Школьного корпуса, и натиск Школы проносит его мимо игроков схватки. «Четверти, внимание!», — кричит Брук и с ним ещё двадцать голосов; но кричать нет необходимости, капитан четвертей Школьного корпуса поймал мяч с отскока, обошёл передних игроков Школы, которые возглавляют натиск, и послал его хорошим ударом с полулёта на территорию противника. А потом натиск следует за натиском и схватка за схваткой; мяч оказывается то в четвертях Школьного корпуса, то в зачётной зоне Школы; потому что Школьный корпус не потерял преимущество, которое дал ему начальный удар и задор в начале матча, и теперь уже слегка теснит своих соперников. Вы говорите, что ничего такого особенного во всем этом не видите; просто сцепившаяся масса мальчишек да кожаный мяч, который, похоже, действует на них как красная тряпка на быка. Мой дорогой сэр, на поле битвы вы тоже ничего особенного не увидели бы, практически то же самое, только вместо мальчишек были бы мужчины, а мячи из чугуна; но согласитесь, что на битву всё-таки стоило бы посмотреть, а значит, стоит и на футбольный матч. Конечно, вы не можете оценить все тонкости игры, те повороты, которые ведут к поражению или победе, — для этого нужно быть опытным игроком, — но сможете понять общую философию футбола, если, конечно, захотите. Давайте подойдём поближе и посмотрим вместе.

Мяч снова упал в самую гущу игроков, и они сразу же сомкнулись над ним в схватке; теперь его нужно извлечь оттуда мастерством или силой, чтобы он, наконец, вылетел с той или другой стороны. Смотрите, как по-разному подходят к этому игроки! Вот два «бульдога» прорываются через тех игроков, что с краю; они уходят в самую гущу схватки, стараясь отправить мяч на сторону противника. Нет, сынки, уж больно вы горячи; вы проскочили мимо мяча, и теперь должны прорываться через всю схватку назад на свою сторону, прежде чем от вас будет хоть какая-то польза. А вот двигается младший Брук; он идёт напролом, как и вы, но при этом не теряет голову, пятится, чтобы всё время оставаться позади мяча, и использует каждую возможность, чтобы изо всех сил проталкивать его на сторону противника. Берите с него пример, молодые игроки схватки. А вот Спидикат и Флэшмен, задира из Школьного корпуса, эти орут и изображают бурную деятельность. Вечером после матча эти двое подойдут к младшему Бруку и скажут: «Да, старина, славная была схватка там, у трёх деревьев!» Но он хорошо вас знает, да и мы тоже. На самом деле вам нужно не добраться до мяча ради славы Школьного корпуса и несмотря на боль, а только показать, что вы этого хотите, — а это очень большая разница; такие, как вы, всегда держатся с краю, там, где только толкаются, но нет ни ударов, ни пинков. Можно уважать тех, кто не лезет в схватку, но и не делает вид, что лезет; ну а вы… лучше не будем говорить, что мы о вас думаем.

А вот те, кто остаётся снаружи схватки, ждёт и наблюдает, — обратите на них внимание, это очень полезные игроки — полузащитники; они хватают мяч в тот момент, когда он покажется, и сразу же устремляются с ним к воротам противника; они редко участвуют в схватках, но им нужно гораздо больше хладнокровия, чем нападающим. Поведение ребят по отношению к схватке в футболе так же разнообразно, как их характеры.

Прошло три четверти часа; первый задор угас, и начали сказываться численность и вес. Школьный корпус теснят ярд за ярдом, а его команда сражается за каждый дюйм. Бульдоги покрыты землёй с ног до головы, за исключением младшего Брука, который каким-то образом всегда умудряется удержаться на ногах. Теперь преимущество на стороне Школы, и вот уже мяч за воротами Школьного корпуса, около стены Доктора. Доктор и ещё кое-кто из его семьи тоже там, они следят за матчем и не меньше самих мальчишек хотят, чтобы победа досталась Школьному корпусу. Перед тем, как старший Брук вбросит мяч, у нас есть минутная передышка, и он даёт распоряжение постараться выбросить мяч за боковую линию, там, у трёх деревьев. Мяч вброшен, и бульдоги устремляются за ним, и в следующую минуту слышатся крики «За боковой», «Мяч наш». Теперь старший Брук должен воспользоваться моментом, пока его люди ещё не очень устали. Он стоит с мячом в руке, пока игроки обеих команд выстраиваются рядами друг напротив друга; он должен вбросить мяч прямо между ними. Ближе к старшему Бруку ряды гуще всего, но младший Брук и ещё двое-трое из его команды становятся поодаль, там, где реже ряды противника. Старший Брук делает мощный бросок, и мяч приземляется прямо напротив его брата. Ура! Мяч проходит через ряды Школы, дальше, за три дерева, прямо в четверти противника, а младший Брук со своими бульдогами следует за ним по пятам. Лидеры Школы бросаются назад, крича «Внимание на воротах!», и пытаются догнать его, но ведь это же лучший бегун в Рагби. Они направляются прямо к воротам Школы, раскидывая трёхчетвертных. Бульдоги падают один за другим, но младший Брук всё идёт вперёд. «Он упал!» Нет! Он всё же удержался на ногах, опасность миновала, — это был толчок Кру, самого опасного из полузащитников. Вот он уже рядом с воротами Школы, а мяч не более чем в трёх ярдах впереди него. Фаги Школы торопливо бегут туда, но ни один из них не бросился на мяч, а это был единственный шанс спасти положение, и вот уже младший Брук дотронулся до мяча прямо под столбами ворот Школы.

Подоспевшие лидеры Школы в бешенстве и срывают зло на несчастных фагах, оказавшихся поблизости; действительно, у них есть повод сердиться; раз до мяча дотронулись в таком месте, можно ставить что угодно на то, что Школьный корпус сумеет забить гол. Вбрасывать мяч будет, конечно, старший Брук, но кто же его поймает и установит для удара? Обратитесь к Крабу[78] Джонсу, господа. Вот он идёт, не торопясь, жуя соломинку, самый странный и хладнокровный тип в Рагби; если бы он сию минуту свалился на Луну, он бы и ухом не повёл, а просто поднялся на ноги, даже не вынимая рук из карманов. Но в такие моменты начинает быстрее биться сердце даже у самого смелого нападающего. Старший Брук стоит с мячом под мышкой и движением руки показывает игрокам Школы, чтобы они отошли назад, — он не будет вбрасывать, пока они находятся в зачётной зоне, за воротами; они дюйм за дюймом продвигаются вперёд, чтобы оказаться как можно ближе к Крабу Джонсу, который стоит напротив старшего Брука и готовится поймать мяч. Если они сумеют добраться до него и повалить быстрее, чем он его поймает, опасность для них миновала; тем же натиском они отправят мяч к воротам Школьного корпуса. Напрасная надежда! Мяч вброшен и пойман великолепно. Краб делает ногой ямку, отмечая место, где был пойман мяч; дальше этого места ряды Школы не имеют права заходить. Но вот они стоят пятью рядами, готовые броситься за мячом, как только он коснется земли. Отойди на хорошее расстояние! Не давай им шанса добежать до тебя! Опускай мяч решительно и уверенно! Доверьтесь в этом Крабу Джонсу — вот он сделал ногой маленькую ямку для мяча и стоит возле неё на одном колене, не сводя глаз со старшего Брука. «Давай!» Краб опускает мяч по его сигналу, старший Брук бьёт, и он медленно и уверенно взлетает вверх в тот самый момент, когда Школа бросается вперёд.

Следует маленькая пауза, во время которой обе команды наблюдают за вращающимся мячом. Вон он летит, точно между двумя столбами, футов на пять выше поперечной планки; это — безусловный гол, и игроки схватки Школьного корпуса издают вопль искренней радости, и его эхом подхватывают голкиперы на другой стороне поля, под стеной у Доктора. Гол в течение первого часа — такого ни разу не случалось в матче Школьного корпуса за последние пять лет.

— Меняемся! — слышен крик. Команды меняются воротами, и голкиперы Школьного корпуса пробираются через массы игроков Школы, причём наиболее открыто ликующие получают по ходу дела подзатыльники, в том числе и Том, принадлежность которого к Школьному корпусу равна двум часам. Он на самом деле возбуждён сверх всякой меры, и шестикласснику, наиболее опытному из вратарей, который к тому же добрая душа, стоило немалых усилий удержать его на месте всякий раз, когда мяч оказывался вблизи ворот. Поэтому он ставит его рядом с собой и наставляет во вратарском искусстве.

В этот момент на поле со своими тяжёлыми корзинами появляется Гриффит, бродячий торговец апельсинами из Хилл Мортона; мальчики помладше наперегонки бросаются к маленькому бледному человечку, и обе стороны смешиваются, гонимые великой богиней Жаждой, как англичане и французы у горных ручьёв в Пиренеях. Старшие выше апельсинов и яблок, но некоторые из них подходят к своим курткам и достают невинные с виду бутылочки имбирного пива. Боюсь только, что это не имбирное пиво, и на пользу оно вам не пойдёт. Одна стремительная атака — и колотьё в боку, и какая уж там игра, — вот к чему приводят эти бутылки.

Корзины Гриффита опустели, мяч опять лежит посередине, и Школа готовится к начальному удару. Их лидеры отослали всех ненужных к воротам и как следует отчитали остальных, и вот уже сто двадцать отборных игроков схватки полны решимости перехватить инициативу. Они собираются удерживать мяч у ворот Школьного корпуса и отправить его в зачётную зону грубой силой за счёт количественного перевеса. Они будут давить своей массой, и старший Брук это видит; поэтому он ставит Краба Джонса в четвертях прямо перед воротами, а с ним ещё четверых — пятерых отборных игроков; они должны отбивать мяч в стороны, потому что, если попытка произойдёт там, это не так опасно, как в центре. Он сам, Уорнер и Хедж до сих пор берегли силы, и теперь будут возглавлять атаки.

— Готовы?

— Да!

Пробило без четверти пять, и игра у ворот пошла помедленнее; но вот Кру, умелый полузащитник, отправил мяч за линию наших ворот со стороны «островка», там, где наши четверти слабее всего. Неужели там некому его встретить? Нет, есть! Посмотрите на маленького Иста! Мяч находится на равном расстоянии между ними, и они бросаются к нему вместе, семнадцатилетний юноша и двенадцатилетний мальчишка, и ударяют по нему одновременно. Кру даже не пошатнулся, а Ист летит кувырком вперёд и приземляется с такой силой, как будто хочет провалиться сквозь землю; но мяч уже взлетел и упал за спиной у Кру, в то время как игроки Школьного корпуса приветствуют криками «Браво!» самый смелый удар этого напряжённого дня. Уорнер поднимает Иста; он хромает и наполовину оглушён, и ковыляет назад, в зачётное поле, зная, что поступил как мужчина.

Идут последние минуты матча, Школа собралась для последней атаки, — каждый из ста двадцати игроков, у кого ещё остались силы. Уже не думая о защите собственных ворот, они устремляются через всё большое поле к нашим воротам; мяч внизу, между ними, и они упорно идут вперёд, как колонна Старой гвардии вверх по склону при Ватерлоо. Все предыдущие атаки по сравнению с этой кажутся детской игрой. Уорнер и Хедж попытались их задержать, но они по-прежнему двигаются вперёд. Бульдоги кидаются в последнюю атаку, но их опрокидывают или отбрасывают назад, хоть они и упираются руками и ногами. Старший Брук спешит с другой стороны поля и сразу же вклинивается в самую гущу схватки; они дрогнули — мяч у него! Но нет, он проскочил мимо, и голос Брука громко раздаётся над наступающей толпой: «Внимание на воротах!» Краб Джонс на мгновение ловит мяч, но, прежде чем он успевает ударить, толпа наваливается на него и опрокидывает; а он встаёт как ни в чём ни бывало, с соломинкой во рту, слегка в грязи, но такой же спокойный, как всегда. Мяч медленно вкатывается за линию ворот Школьного корпуса всего в трёх ярдах впереди дюжины самых крупных игроков схватки Школы.

Там стоит староста Школьного корпуса, самый надёжный голкипер, а рядом с ним Том Браун, который к этому моменту уже изучил основы своего ремесла. Пришёл твой час, Том. Кровь Браунов взыграла, и вот они оба одновременно бросаются на мяч, прямо под ноги наступающей колонне; староста становится на четвереньки и выгибает спину, а Том просто растягивается на животе. На них валятся лидеры атаки, через старосту они перелетают, а на Тома наваливаются всей массой; дыхание у него прерывается.

— Мяч наш, — с гордостью говорит староста, поднимаясь на ноги, — давайте вставайте, там под вами малый.

Их растаскивают, и они скатываются с него; Том не двигается.

Старший Брук поднимает его.

— Отойдите, ему нужен воздух, — говорит он и добавляет, ощупывая ему руки и ноги, — Кости целы. Как ты себя чувствуешь, малый?

— Х-х-ха-а-а, — судорожно вздыхает Том, когда к нему возвращается дыхание, — всё хорошо, спасибо, я в порядке.

— Кто это? — спрашивает Брук.

— Это Браун, он новенький, я его знаю, — говорит подошедший Ист.

— Храбрый парнишка, из него выйдет игрок, — говорит Брук.

Часы бьют пять. Первый день матча Школьного корпуса окончен.

Глава VI После матча

Немного пищи…

Шекспир, «Буря», пер. М.А.Кузмина.

Мальчики начали расходиться со спортивной площадки, а Ист, хромая и опираясь на руку Тома, прикидывал, что бы такого вкусного купить к чаю, чтобы отметить славную победу; как раз в этот момент мимо них проходили два Брука. Старший Брук увидел Иста, остановился, положил ему руку на плечо и сказал с теплотой:

— Молодец, малый, отлично сыграл. Надеюсь, не очень ушибся?

— Да нет, ерунда, — сказал Ист, — просто небольшой вывих от того удара.

— Смотри, поправляйся к следующей субботе, — сказал предводитель и пошёл дальше, а Исту от этих слов стало лучше, чем от всего оподельдока[81] в Англии, вместе взятого; что же касается Тома, то он готов был отдать одно ухо за такое внимание. Ах, всего лишь несколько слов от тех, кого мы любим и уважаем, какой силой они обладают, и как скупо и небрежно расходуют их те, кто мог бы использовать! Без сомнения, Господь потребует с нас отчёт и за это тоже.

Понимаешь, чай сразу же после закрытия, — говорил Ист, хромая со всей доступной скоростью, — поэтому мы сейчас пойдём к Салли Хэрроуэлл, это съестная лавка нашего корпуса, там отличная печёная картошка, возьмем на пенни каждому; идём, а то всё расхватают.

Новый кошелёк с деньгами так и жёг Тома сквозь карман, и, пока они шли через внутренний двор и по улице, он размышлял, не обидится ли Ист, если он предложит ещё большее расточительство, потому что печёной картошки на пенни показалось ему маловато. Наконец он выпалил:

— Слушай, Ист, а может, давай ещё что-нибудь кроме картошки? А то знаешь, у меня ведь куча денег.

— Ну да, я и забыл, — ответил Ист, — ты же только что приехал. Я за эти двенадцать недель уже потратил все свои монеты. Вообще-то мне их только на две недели и хватает, а карманные деньги нам с сегодняшнего дня перестали выдавать за разбитые окна, поэтому я на мели. Салли, конечно, даёт мне в кредит, но я стараюсь много не набирать к концу полугодия, а то потом, когда приезжаешь после каникул, сразу же приходится раскошеливаться, а это не очень здорово.

Том не всё понял из этой речи, но ухватился за то, что у Иста нет денег, и поэтому он не может позволить себе купить то, что ему хочется.

— Ну, что купить? — спросил он. — Я страшно хочу есть.

— Слушай, — сказал Ист, останавливаясь, чтобы дать передохнуть больной ноге, и глядя на Тома, — ты молодчина, Браун. В следующем полугодии я тоже с тобой поделюсь. Давай купим фунт сосисок, это лучшая жратва к чаю, которую я знаю.

— Отлично, — ответил Том, очень довольный.

Они перешли улицу и зашли в чистенькую комнатку маленького домика, полугостиную — полумагазинчик, и купили там фунт отличных сосисок; Ист дружески болтал с миссис Портер, пока она заворачивала их в бумагу, а Том взял на себя оплату.

Из лавки Портеров они отправились к Салли Хэрроуэлл, где обнаружили кучу мальчиков из Школьного корпуса, которые ожидали печёной картошки и громогласно пересказывали друг другу свои сегодняшние подвиги. С улицы можно было зайти прямо в кухню Салли, низкую комнату с полом, выложенным кирпичом, с камином в большой нише. Бедняжка Салли, самая добродушная и самая терпеливая из женщин, носилась с салфеткой в руке через задний двор от своей духовки к духовкам соседей. Стампс, её муж, низенький сапожник, который жил в основном на заработки своей жены и отличался огромными икрами, стоял в углу комнаты. Он подвыпил и находился в беззаботно-шутливом расположении духа, а потому обменивался со всеми мальчишками по очереди остроумными замечаниями самого низкого пошиба.

— Стампс, хам ты этакий, опять пива налакался!

— А ты что, платил за него, что ли?

— У Стампса икры свисают на лодыжки, видно, просятся на травку, попастись![82]

— Лучше так, чем как у тебя, твои-то вообще сошли на нет! — и т. д. и т. п.

Дурной тон, конечно, но это помогало скоротать время; а Салли то и дело вбегала с противнем дымящейся картошки, которую разметали в минуту, причём каждый мальчишка, схватив свою долю, убегал, крича:

— Запиши два пенса на мой счёт, Салли!

— Запиши три пенса пополам нам с Дэвисом! — и т. д.

Уму непостижимо, как ей удавалось точно вести счета, но она это как-то делала.

Том и Ист получили, наконец, свою картошку, и направились к Школьному корпусу как раз когда начал звонить колокол к закрытию; по дороге Ист пересказывал жизнь и приключения Стампса, который был местной достопримечательностью. Помимо прочих мелких занятий, он был задним носильщиком портшеза,[83] последнего в своём роду, в котором леди из Рагби всё ещё отправлялись в гости. Для маленьких озорных мальчишек было великим удовольствием следовать за ним, когда он впрягался в портшез и нёс свою ношу, и стегать его по икрам. Этого не мог вынести даже беззаботный характер Стампса, и, как только ему удавалось освободиться, он кидался в погоню за своими мучителями, пыхтя и задыхаясь; впрочем, его легко было угомонить с помощью двухпенсовика, на который он покупал себе пиво.

Ученики младших классов Школьного корпуса, всего человек пятнадцать, пили чай в комнате младшего пятого класса под присмотром кого-нибудь из служителей. Каждый получал четверть буханки хлеба и кусок масла, а чаю — кто сколько пожелает; и вряд ли был хотя бы один, который не прибавил бы к этому ещё какое-нибудь лакомство, — печёную картошку, селёдку, шпроты или ещё что-нибудь в этом роде; но мало кто в это время года мог позволить себе фунт сосисок от Портера, и Ист немало этим гордился. Он притащил из своего кабинета тостерную вилку[84] и пристроил Тома поджаривать сосиски, пока сам охранял их масло и картошку. Как он объяснил Тому, «ты ведь новенький, они ещё сыграют с тобой какую-нибудь шутку и стащат наше масло, а вот жарить ты можешь не хуже меня». И вот Том в окружении ещё трёх — четырёх ребят, занятых таким же делом, поджаривал сосиски, а заодно и собственную физиономию, перед пылающим очагом; когда сосиски лопнули, Ист со своего наблюдательного поста закричал ему, что они готовы, и начался пир. Чашки наполнялись чаем и выпивались, Том понемножку угощал сосисками всех своих соседей и думал о том, что никогда в жизни не ел такой вкусной картошки и не видел таких весёлых ребят. Они, со своей стороны, отбросили все церемонии, уплетали сосиски и картошку и, вспомнив о том, как Том сыграл у ворот, постановили, что новый кореш Иста — отличный парень. После чая, пока убирали посуду, они собрались у очага и продолжали обсуждать матч, а те, кому было что показать, закатывали брюки и показывали полученные синяки и ссадины.

Вскоре, однако, их оттуда выставили, и Ист повёл Тома в спальню, умыться и переодеться перед пением.

— Что ещё за пение? — спросил Том, выныривая из тазика с холодной водой, в который опустил голову.

— Ничего-то ты не знаешь, — ответил Ист от соседнего тазика. — Каждые последние шесть суббот полугодия мы поём, а сегодня первая из них. Завтра ведь нет первого урока, можно валяться в постели сколько хочешь.

— Но кто поет?

— Да мы все, конечно, скоро сам увидишь. Начинаем сразу после ужина и поём до самого отбоя. Сейчас, правда, это не так здорово, как в конце летнего полугодия, тогда мы поём во дворе, возле библиотеки. Мы вытаскиваем столы, и старшие сидят вокруг них и пьют пиво, — по субботам дают двойную порцию; а мы между песнями бегаем по двору, и это так здорово, прямо как разбойники в пещере. А хамы приходят и стучат в большие ворота, а мы тоже стучим и орём на них. Но в этом полугодии мы поём в холле. Пошли в мой кабинет.

Их главным занятием в кабинете стала очистка стола Иста, — они вытащили ящики, убрали скатерть и все безделушки, потому что Ист проживал в нижнем этаже, и его стол подлежал реквизиции для пения.

Ужин, состоявший из хлеба, сыра и пива, был подан как обычно в семь часов, но всё съестное оставили до пения, и фаги сразу же приступили к подготовке холла. Холл Школьного корпуса, как уже было сказано, представлял собой длинное высокое помещение с двумя большими каминами с одной стороны и двумя длинными окованными железом столами, один из которых стоял посередине, а другой — у стены, противоположной каминам. У одного из каминов фаги расставили принесённые столы в форме подковы, а на них — кувшины с двойной субботней порцией пива. Начали собираться старшие, неся с собой пиво в бутылках и песенники, потому что, хотя они прекрасно знали все песни на память, считалось особым шиком иметь старый рукописный песенник с песнями, старательно записанными рукой какого-нибудь уже окончившего школу героя.

Шестиклассники ещё не появились; поэтому, чтобы заполнить время, проводится интересная и уходящая корнями глубоко в прошлое церемония. Каждый новенький должен был влезть на стол и спеть какую-нибудь песню, а если он отказывался или сбивался, то должен был в качестве штрафа выпить большую кружку солёной воды. Сегодня, однако, все новенькие поют как соловьи, и солёная вода не требуется; Том, когда пришла его очередь, спел старинную песню западных графств под названием «Кожаная бутылка», чем заслужил значительные аплодисменты. Наконец через полчаса вниз спускаются пяти- и шестиклассники и рассаживаются вокруг столов, а оставшиеся места заполняются другими ребятами постарше; остальные, которым мест не досталось, стоят вокруг.

Стаканы и кружки наполнены, и запевала заводит старую морскую песню.

В Школьном корпусе эта песня всегда поется первой, и её дружно подхватывают все семьдесят голосов, не особенно гармонично, зато громко; но, несмотря на это, общий эффект получается совсем не плохой. Затем следуют «Британские гренадеры», «Билли Тейлор», «Осада Серингапатама» и «Три весёлых почтальона»; а потом другие песни, не менее шумные, продолжают непрерывно сменять друг друга; среди них и «Чизпик и Шеннон», песня, которая недавно вошла в репертуар специально в честь старшего Брука, и, когда доходят до слов

Подстрочник:

“Brave Brook he waved his sword, crying, Храбрый Брук взмахнул клинком, крича, Now, my lads, aboard, «На абордаж, ребята, And we’ll stop their playing Сейчас они у нас перестанут играть Yankee-doodle-dandy, oh!” Своё «Янки-дудль-дэнди»!»*

то кажется, что от мощного хора голосов сейчас сорвёт крышу. Шестой и пятый классы, конечно, знают, что «отважный Брук» из Шеннона не имеет никакого отношения к нашему старшему Бруку. Четвероклассники в этом не очень уверены, а большинство из них придерживается мнения, что старший Брук действительно был мичманом на корабле своего дяди. Что же касается более младших ребят, то они ни минуты не сомневаются в том, что это именно наш старший Брук вёл матросов на абордаж, а в каком именно звании, им совершенно наплевать. В паузах между песнями откупоривается бутылочное пиво, и ведутся оживлённые разговоры, а старшие, по крайней мере те, которым не чуждо сочувствие к пересохшим глоткам, протягивают через плечо кружки младшим, стоящим за ними.

Затем поднимается Уорнер, глава корпуса, и хочет что-то сказать, но не может, потому что все присутствующие уже знают, о чём пойдёт речь. Старшие, сидящие за столами, колошматят по ним и кричат «Ура!»; младшие, стоящие сзади, тоже кричат «Ура!» и колошматят друг друга, и с восторженными криками носятся по холлу. Когда, наконец, устанавливается порядок, Уорнер напоминает им о старинном обычае Школьного корпуса в первый вечер пения пить за здоровье тех, кто покинет школу в конце этого полугодия. Конечно, он видит, что они уже и так знают, что он собирается сказать, — говорит он среди одобрительных возгласов, — и потому не задержит их долго, а только просит встретить этот тост так, как он того заслуживает. За капитана команды по крикету и футбольной команды корпуса, за нашего лидера в этот славный день — за Патера[85] Брука!

Снова раздаются вопли восторга и стук по столам; шум становится особенно оглушительным, когда старший Брук поднимается на ноги; тишина наступает только после того, как ломается один стол и около галлона[86] пива проливается на пол, а глотки успевают как следует пересохнуть. Старший Брук начинает говорить, опершись руками на стол и слегка наклонившись вперёд. Речь его такая же, как его игра — сильная, ясная и простая, ни ораторских приёмов, ни патетики.

— Джентльмены Школьного корпуса! Я очень горжусь тем, как вы встретили сейчас моё имя, и мне очень многое хотелось бы сказать вам в ответ. Я знаю, что всё сказать не получится. Но постараюсь всё-таки сказать то, что должен, как я считаю, сказать парень, который вот-вот уйдёт из школы, в которой провёл изрядную часть своей жизни. Целых восемь лет, и таких восьми лет у меня больше уже не будет. И я надеюсь, что вы все меня внимательно выслушаете (громкие возгласы «Конечно!»), потому что я собираюсь говорить серьёзно. Вы должны меня выслушать, потому что какой же смысл называть меня «патером» и всё такое прочее, если вы не прислушиваетесь к тому, что я говорю? А я собираюсь говорить серьёзно, потому что считаю, что это действительно необходимо. Сегодня мы веселимся; приближается конец полугодия, и к тому же мы забили гол в первый же день (бурные аплодисменты), хотя это была одна из самых тяжёлых и жёстких игр за все эти восемь лет (неистовые крики). Должен сказать, что Школа тоже играла здорово до самого конца. Эта их последняя атака могла бы снести дом. Я уж и не надеялся снова увидеть старину Краба, разве что какие-нибудь клочки, когда они его повалили (смех и крики, ближайшие соседи хлопают Джонса по спине). Но мы у них выиграли (радостные крики). Да, но почему мы выиграли? Кто мне ответит? (крики «Ты сделал игру»). Ерунда! Дело не во мне и не в начальном ударе — этого недостаточно. И не в том, что у нас в корпусе шесть лучших игроков во всей школе. Я бы не променял Уорнера, и Хеджа, и Краба, и моего младшего на любых шесть игроков с их стороны (бурные возгласы одобрения). Но шесть человек не могут два часа продержаться против двух сотен. Так почему же тогда? Я скажу вам, что я думаю. Это потому, что мы больше полагаемся друг на друга, у нас больше чувства товарищества и единства, чем у Школы. Мы лучше знаем друг друга и больше можем друг на друга положиться, — вот почему мы победили сегодня. Мы едины, а они разделены, вот и весь секрет (возгласы одобрения). Но как нам поддерживать это дальше? Как сделать так, чтобы это ещё усиливалось? Вот в чём вопрос. Ведь мы, как я понимаю, все хотим победить Школу, даже если в остальном цели у нас разные. Сам я скорее выиграю два матча Школьного корпуса подряд, чем получу когда-нибудь стипендию Бэллиол-колледжа[87] (неистовые крики одобрения).

— Я горжусь нашим корпусом не меньше других. Я считаю, что наш корпус лучший в школе, самый-самый (одобрительные возгласы). Но ему ещё далеко до того, каким бы я хотел его видеть. Во-первых, наезды.[88] Я прекрасно об этом знаю. Я не разнюхиваю и не вмешиваюсь, потому что тогда это просто станут делать тайком, и я не хочу приучать младших бегать к нам, размазывая сопли, и ябедничать, — от этого будет только хуже. Вообще вмешательство шестого класса — не Бог весть какое доброе дело, запомните это, младшие. Вы все станете только лучшими игроками в футбол, если научитесь выдерживать это, и защищаться, и стоять за себя. Одно могу сказать — ничто так не разрушает единство корпуса, как эти наезды. Те, кто этим занимается — трусы, а один трус плодит многих. Поэтому мы можем сказать «прощай» матчу Школьного корпуса, если это будет продолжаться и усиливаться. (Бурные аплодисменты со стороны младших мальчиков, которые многозначительно поглядывают на Флэшмена и других). А потом, есть ещё некоторые, которые шатаются по пабам и пьют пунш и ещё всякую гадость. От этого вы не станете хорошими игроками, можете мне поверить. Здесь вам дают достаточно хорошего пива, и этого с вас довольно; в пьянстве ничего хорошего нет, и мужественного тоже, что бы вы там себе ни думали.

— И вот о чём я ещё хочу сказать. Многие из вас и думают, и говорят, я сам слышал: «Этот новый Доктор здесь появился позже многих из нас и уже меняет старые обычаи. Рагби и особенно Школьный корпус катятся к чертям. Постоим за старые добрые обычаи, долой Доктора!» Я не меньше вас люблю старые обычаи Рагби, а пробыл я здесь дольше вас всех, и дам вам добрый совет, потому что не хочу, чтобы кого-нибудь из вас исключили. Сказать «Долой Доктора!» гораздо легче, чем сделать. Не скрою, я полностью на его стороне, и вряд ли вы сможете меня переубедить. Какие обычаи он отменил? Был у нас, например, добрый старый обычай вытаскивать на ярмарках чеки из колёс двуколок фермеров и торговцев, и, прямо скажем, обычай этот был трусливый и подлый. Все мы знаем, что из этого выходило, и неудивительно, что Доктор этому воспротивился. А теперь давайте, назовите ещё какой-нибудь обычай, который он устранил!

— Собаки, — выкрикнул один из пятиклассников в зелёном охотничьем сюртуке с медными пуговицами и вельветовых брюках, предводитель приверженцев охоты, имевший репутацию отличного наездника и спортсмена вообще.

— Да, мы много лет держали в корпусе штук шесть — семь паршивых гончих, а Доктор, я это признаю, запретил это. Но только что в этом было хорошего? Только стычки со всеми егерями на десять миль вокруг; а большая игра в «Зайцев и собак» всё равно в десять раз интереснее. Что ещё?

Молчание.

— Ну, значит, я не буду продолжать. Пусть каждый как следует подумает, и вы увидите, что он никогда не вмешивается в то, что действительно хорошо и приносит пользу. И я снова повторю, если вы пойдёте против Доктора — берегитесь, это доведёт вас до беды. Вы прекрасно знаете, что я не из тех, кто поддерживает учителей, что бы они ни делали. Если бы он запретил футбол, или крикет, или купание в речке, или спарринг, я, как и вы, встал бы на защиту этих обычаев. Но он этого не делает, наоборот, он всё это поощряет. Разве вы не видели, как он сегодня полчаса наблюдал за матчем? (Громкие крики «Ура Доктору!») Он хороший человек, и сильный, и очень умный, и сам тоже окончил публичную школу. (Одобрительные возгласы). Так давайте же поддержим его, и не будем больше говорить всякие гадости, и выпьем за его здоровье как главы нашего корпуса. (Громкие одобрительные крики). Ну вот я и сказал всё неприятное, и очень этому рад. Грустно думать о том, что придётся расстаться с местом, в котором провёл восемь лет и которое любишь; и если в такой момент можешь сказать что-то такое, что пойдёт на пользу старому корпусу, то нужно это сделать, даже если это неприятно. Если бы я так не гордился нашим корпусом и всеми вами — да, никто не знает, как я всеми вами горжусь, — я бы всё это не говорил. А теперь давайте петь. Но, прежде чем я сяду, я хочу поднять тост, за который следует выпить с девятикратным ура. Надеюсь, что за это ни один из нас, где бы мы потом ни оказались, никогда не откажется выпить, вспоминая свои школьные годы. Это тост за наш Школьный корпус — лучший корпус лучшей школы в Англии!

Дорогие мои читатели, юные и не очень, если вы принадлежали или принадлежите к другим школам и другим корпусам, то, когда дойдёте до этого места, пожалуйста, не надо швырять мою бедную книжку по комнате, и ругать её и меня, и клясться, что больше вы не прочтёте ни строчки. Признаю, определённые основания для этого у вас есть. Но посудите сами, смогли бы вы уважать того, кто не верит, что именно его школа и его корпус — самые лучшие, и не готов защищать своё мнение? Вы сами знаете, что нет. А в таком случае нечего негодовать, что я так превозношу Школьный корпус Рагби. Разве я не имею на это право, если уж взялся записать эту правдивую историю для вашей пользы? Если же это вас не убеждает, тогда возьмите и напишите историю вашего корпуса в ваше время, и расскажите, не отступая от истины, всё, что считаете нужным, о своей школе и своём корпусе, — и я не буду ругать вас, когда это прочту.

Последние слова старшего Брука попали в самое уязвимое место аудитории; некоторые места его речи понравились не всем, но «лучший корпус лучшей школы в Англии» задел их за живое, и даже приверженцы охоты и выпивки вскочили на ноги, восторженно аплодируя. Можно было также надеяться, что его слова запомнятся и изменят что-нибудь к лучшему, но, как мы увидим дальше, этой цели они достигли не вполне.

Однако потребовалась вся популярность старого Брука, чтобы некоторые части его речи были выслушаны, и особенно то, что касалось Доктора. На свете нет других таких фанатичных приверженцев установленных правил и обычаев, какими бы глупыми и бессмысленными они ни были, как английские школьники, по крайней мере, школьники моего поколения. Каждый окончивший школу становился в наших глазах героем, и мы смотрели на него с почтением и благоговейным ужасом, когда через год-другой он заезжал в школу по пути в Оксфорд или Кембридж или обратно. А любой, кто был с ним знаком, не испытывал недостатка в аудитории, когда с удовольствием пересказывал то, что он говорил или делал, хотя от этих рассказов и ангелы на небесах заплакали бы, не говоря уже о директорах школ.

Самый пустяковый обычай, существовавший в школе, мы рассматривали как непреложный закон, и относились к его нарушению или изменению как к святотатству. Хотя Доктор как никто другой поощрял хорошие и разумные школьные обычаи, он, как уже упоминалось выше, решительно пошёл наперекор тем из них, которые ни хорошими, ни разумными не были. А, как сказал старший Брук, когда Доктор шёл наперекор обычаям или мальчикам, им оставалось только одно из двух — сдаться или уйти, потому что то, что говорил этот человек, подлежало безоговорочному исполнению. Тогда это уже начинали понимать; мальчики почувствовали, что ими руководит сильный человек, который сумеет добиться своего, но ещё не поняли, что человек этот ещё и мудрый, и добрый. Они ещё не успели почувствовать его личный характер и влияние, за исключением, может быть, нескольких старших ребят, с которыми он более близко имел дело; но большинство учеников, даже в его собственном корпусе, смотрело на него со страхом и неприязнью. Дело в том, что он застал школу и Школьный корпус в состоянии чудовищного беспорядка и распущенности, и всё ещё был занят необходимой, хотя и непопулярной, работой по наведению порядка.

Однако, как уже было сказано, речь старшего Брука имела успех, и все хором прокричали ура сначала ему, а потом Доктору. А потом пели опять, и пили за здоровье других ребят, которые собирались выпускаться из школы, и каждый из них в свою очередь произнёс речь, один — цветистую, другой — сентиментальную, третий — банальную, и так далее, приводить всё это здесь излишне.

Посреди исполнения “Auld Lang Syne”[89] пробило половину десятого. Исполнение этой песни — на редкость шумная процедура, с непременным стоянием одной ногой на столе, чоканьем кружкой о кружку и рукопожатиями; исполнять эту старинную песню без такого сопровождения кажется британской молодёжи делом совершенно немыслимым. В это время вошёл помощник швейцара Школьного корпуса, неся в руках пять или шесть зажжённых свечей в длинных деревянных подсвечниках, которые он начал вставлять в специальные отверстия в больших столах, там, куда мог дотянуться, а потом стоял и ждал до конца песни рядом с кругом поющих. Закончив, его приветствовали криками:

— Эй, Билл, балда, половину ещё не пробило!

— Давай сюда, Билл, выпей стаканчик!

— Спой песню, старина!

— Что, стол нужен, а?

Билл не без охоты выпил предложенный стаканчик, но, поставив пустой стакан на стол, запротестовал:

— Пора, джентльмены, только десять минут до молитвы, а нам ещё нужно привести в порядок холл!

В ответ на это последовали крики «Нет, нет!» и яростная попытка грянуть «Билли Тэйлора» в третий раз. Билл просительно посмотрел на старшего Брука, тот встал и прекратил шум.

— А ну-ка давайте помогайте, младшие! Тащите назад столы, убирайте кувшины и стаканы. Билл прав. Открой окна, Уорнер.

Уорнер, который сидел возле верёвок, начал поднимать створки больших окон, и в холл хлынул поток чистого свежего ночного воздуха, от которого замигали и начали оплывать свечи, и взревело пламя в каминах. Круг распался, каждый подхватил свой кувшин, стакан и песенник, а Билл налёг на большой стол и начал с дребезжанием толкать его на место возле двери в кладовую. Мальчики, кабинеты которых были на первом этаже, унесли с помощью друзей свои столы; а над всем этим, стоя на одном из длинных столов, кучка не знающих устали сынов гармонии нарушала тишину и спокойствие ночи затянувшимся исполнением «Боже, храни Короля».[90] Его Величество Король Вильям IV, правивший тогда нами, определенно был популярным монархом среди школьников — любителей пения, и был известен им, главным образом, по началу отличной, хотя и несколько вульгарной, песенки, которую они весьма полюбляли:

Подстрочник:

“Come, neighbors all, both great and small, Придите, все соседи, великие и малые, Perform your duties here, Выполняйте свой долг здесь And loudly sing ‘live Billy our king’ И громко пойте «да здравствует король наш Билли!», For bating the tax upon beer.” За то, что он снизил налог на пиво.

Особенно большие знатоки по части песен прославляли его также в балладе, которую, как я думаю сейчас, сочинил какой-нибудь ирландский монархист. Я забыл из неё все, кроме припева:

Подстрочник:

“God save our good King William, be his name forever blessed; Боже, храни нашего доброго Короля Вильяма, да будет благословенно его имя, He is father of all his people and guardian of all the rest.” Он отец своего народа и опекун всех остальных.

Мы и в самом деле были верноподданными в те дни, хоть, может быть, и выражали свои чувства несколько грубовато. Надеюсь, что те, кто пришёл нам на смену, так же относятся к Её ныне царствующему Величеству,[91] и, учитывая смягчение нравов, переняли или придумали новые песни в её честь, такие же сердечные, но более цивилизованные.

Когда пробило четверть десятого, зазвонил колокольчик на молитву. Шести- и пятиклассники выстроились в соответствии со своим положением в классе[92] вдоль стены по обе стороны каминов, младший пятый класс и другие ребята постарше вокруг длинного стола посередине, а самые маленькие — у одного конца того стола, что подальше от каминов. Том стоял самым последним, и его физическое и душевное состояние совершенно не подходило для молитвы; он не мог настроиться на серьёзный лад, как ни старался, в голове у него вертелись строчки из песен, и единственное, что он был в состоянии делать — это разглядывать старших, стоявших напротив, восхищаться великолепием их жилетов и раздумывать, какие они, эти ребята. На лестнице послышались шаги швейцара, и в дверях замелькал свет. «Тише!» — зашептали стоявшие поблизости пятиклассники, и вошёл Доктор в академической шляпе с кисточкой, одной рукой он придерживал полу мантии, а в другой у него была книга. Вот он проходит посередине и становится рядом с Уорнером, который делает перекличку. Доктор ничего не замечает, спокойно листает книгу и находит нужное место, а потом стоит, со шляпой в руках, заложив книгу пальцем, и смотрит прямо перед собой. Он лучше, чем кто-либо другой, знает, когда нужно смотреть, а когда — не смотреть; сегодня вечер пения, шума было много, но ничего плохого не произошло; пили только пиво, и вреда от этого никакого, хотя некоторые из них действительно разгорячились и сильно возбуждены. Поэтому Доктор ничего не замечает, а Том, как зачарованный, со страхом смотрит и слушает, как он стоит и читает псалом своим глубоким, звучным, проникающим до глубины души голосом. Молитва уже окончилась, а Том всё ещё стоит с открытым ртом и смотрит вслед его удаляющейся фигуре, как вдруг чувствует, что кто-то тянет его за рукав, оборачивается и видит Иста.

— Слушай, тебя когда-нибудь подбрасывали в одеяле?

— Нет, — сказал Том, — а что?

— А то, что сегодня, наверно, будут подбрасывать, перед тем как шестой класс пойдёт спать. Поэтому, если ты боишься, то лучше прячься, а то они тебя поймают и будут подбрасывать.

— А тебя подбрасывали? Это больно? — спросил Том.

— Да, конечно, сто раз, — ответил Ист, хромая рядом с Томом вверх по лестнице. — Это не больно, если, конечно, не упадёшь на пол. Но большинство наших это не любят.

Они остановились в одном из верхних коридоров у камина, где стояли кучкой и шептались маленькие мальчики, явно не желавшие идти наверх, в спальни. Через минуту, однако, открылась дверь одного из кабинетов, и вышел шестиклассник; тут все они быстро кинулись вверх по лестнице, а потом бесшумно разбежались по разным спальням. Сердце Тома билось довольно сильно, когда они с Истом дошли до своей спальни, но он уже принял решение.

— Я не буду прятаться, Ист, — сказал он.

— Ну и отлично, старина, — сказал Ист, явно довольный, — я тоже не буду — сейчас они за нами явятся.

Спальня была большая, с дюжиной кроватей, но никого, кроме себя и Иста, Том в ней не увидел.

Ист снял куртку и жилет, а потом, насвистывая, принялся стаскивать ботинки; Том последовал его примеру.

В коридоре послышался шум и шаги, дверь распахнулась, и в комнату ворвались четверо или пятеро здоровенных пятиклассников, предводительствуемых Флэшменом во всём великолепии.

Кровати Тома и Иста стояли в дальнем углу комнаты, поэтому сразу их не увидели.

— Залегли на дно, а? — взревел Флэшмен. — Вытаскивай их, ребята! Они под кроватями, — и он откинул белую занавеску на ближайшей кровати.

— У-у-у-у! — ревел он, таща за ногу маленького мальчика, который изо всех сил цеплялся за ножку кровати и вопил, умоляя о пощаде.

— Эй вы, давайте помогайте, сейчас мы вытащим этого маленького скота, ишь как разорался! Заткнитесь, сэр, или я вас сейчас прикончу!

— Пожалуйста, Флэшмен, пожалуйста, Уокер, не подбрасывайте меня! Я буду вам прислуживать, я все, что хотите, сделаю, только не подбрасывайте меня!

— А чтоб тебя, — говорил Флэшмен, волоча несчастного за ногу, — больно не будет, ах ты …! Пошли, ребята, вот он.

— Слушай, Флэши, — закричал другой из их компании, — прекрати это! Ты слышал, что сегодня сказал Патер Брук! Провалиться мне, если мы будем подбрасывать кого-нибудь против воли — хватит этих наездов! Отпусти его, я сказал!

Флэшмен с ругательством и пинком отпустил свою жертву, которая тут же опрометью бросилась под кровать, боясь, как бы они не передумали, и поползла дальше под другими кроватями, пока не оказалась под кроватью шестиклассника, которую, как все знали, они не посмели бы тронуть.

— Есть же такие, которые не боятся, — сказал Уокер, — вот, например, Ист-Скороход. Ты же не против подбрасывания, правда, малый?

Скороход было прозвище Иста, которое он заслужил быстротой ног.

— Нет, — сказал Ист, — давайте, если хотите, только учтите, у меня нога болит.

— А вот и ещё один, который не спрятался. Э-э, да это новенький! Как вас зовут, сэр?

— Браун.

— Ну, новенький Браун, ты не против, чтобы тебя подбрасывали?

— Нет, — стиснув зубы, ответил Том.

— Тогда пошли, ребята, — закричал Уокер, и они ушли, забрав с собой Тома и Иста, к огромному облегчению четырёх или пяти других маленьких ребят, которые вылезли из своих укрытий под и за кроватями.

— Вот молодчина Скороход! — сказал один. — Теперь они уже больше сюда не вернутся.

— И этот новенький тоже. Наверно, очень смелый!

— Ага! Подожди, когда они уронят его на пол, посмотришь, как ему это понравится!

Тем временем процессия направилась по коридору к спальне № 7; эта спальня была самая большая, и в ней обычно происходило подбрасывание, потому что посередине было большое свободное пространство. Здесь уже собрались другие группы старшеклассников, каждая со своим пленником, а то и с двумя. Некоторые хотели, чтобы их подбрасывали, другие были недовольны, третьи до смерти перепуганы. По предложению Уокера, всех, кто боялся, отпустили, почтив тем самым речь Патера Брука.

Затем дюжина больших ребят ухватилась за одеяло, которое они стянули с ближайшей кровати.

— Давайте Скорохода, быстро, у нас мало времени!

Иста бросили в одеяло.

— Раз, два, три, пошёл! — и он взлетел вверх как воланчик, но всё же не до самого потолка.

— А ну-ка, ребята, взяли, — кричал Уокер, — раз, два, три, пошёл!

На этот раз он взлетел выше и мог бы дотронуться до потолка рукой, а потом и в третий раз, после чего его отпустили и стали подбрасывать другого мальчика. А потом наступила очередь Тома. По совету Иста, он лежал совершенно неподвижно. «Раз, два, три» было ещё ничего, а вот «пошёл!» понравилось ему гораздо меньше. Теперь они разошлись и добросили его до самого потолка, о который он довольно больно стукнулся коленями. Но хуже всего была мгновенная пауза перед падением вниз, заполненная чувством полной беспомощности и ощущением, как будто все внутренности прилипли к потолку и так там и останутся. Том чуть не заорал, чтобы его отпустили, когда опять оказался в одеяле, но вспомнил про Иста и не заорал; он выдержал три подбрасывания без крика и не дёргаясь, за что и был назван «молодчиной».

Теперь они с Истом, честно заработав это право, стояли и смотрели, как подбрасывают других.

Так как все пленники сохраняли хладнокровие, не дёргались и не отбивались, никакой катастрофы не произошло. Но это не устраивало Флэшмена. Такие, как Флэшмен, любят подбрасывание в одеяле именно за то, что некоторые орут и отбиваются или цепляются за край одеяла, и из-за этого вываливаются на пол; а если никому не больно и не страшно, они не получают от этого никакого удовольствия.

— Давай подбросим двух вместе, Уокер, — предложил он.

— Ну и скотина же ты, Флэши, — возразил тот. — Давайте следующего!

Так что вдвоём никого подбрасывать не стали. Особая трудность тут заключается в том, что лежать смирно вдвоём и разделять невзгоды — это больше, чем может выдержать человеческая натура, и вот оба мальчика борются в воздухе за возможность оказаться наверху при приземлении, с немалым риском для обоих вывалиться из одеяла, и к великому удовольствию скотов вроде Флэшмена.

Но вот кто-то кричит, что идёт староста, подбрасывание прекращается, и все разбегаются по своим комнатам; и Том укладывается в кровать, обдумывая события своего первого дня в публичной школе.

Глава VII Вхождение в колею

И Джайлз сказал: «Пусть длинен путь И труднопроходим, Но, если он идёт вперёд, И я пойду за ним». Из баллады

Думаю, каждому знакомо то восхитительное дремотное состояние, когда лежишь, не совсем проснувшись, но ещё и не бодрствуя, а сознание только начинает возвращаться после хорошего ночного сна в новом месте, которое нам нравится, на следующее утро после дня, полного волнующих событий и напряжения всех сил. В жизни найдётся немного более приятных моментов. Единственное, что в них плохо, — это то, что они так быстротечны; как бы вы ни старались их продлить, лёжа абсолютно пассивно и душой, и телом, всё равно они длятся всего минут пять или около того. А по истечении этого времени, несмотря на все наши усилия, снова вступает в свои права назойливая, бестолковая, нетерпеливая сущность, которая не поддаётся на уговоры и вечно настороже и которую мы называем своим «Я», — и тут же овладевает нами до самых кончиков пальцев.

Именно в таком состоянии Мастер Том лежал в половине восьмого утра на следующий день после своего прибытия и наблюдал, не вставая со своей чистенькой беленькой кроватки, за движениями Богля (родовое имя, под которым были известны все чистильщики обуви в Школьном корпусе), который ходил между кроватями, собирал грязные туфли и ботинки и ставил на их место чистые.

Так он лежал, ещё не совсем понимая, где именно во Вселенной находится, но уже чувствуя, что сделал в жизни шаг, который хотел сделать уже давно. Ещё только рассветало, когда он лениво посмотрел в большие окна и увидел в них верхушки огромных вязов и грачей, кружащих над ними и укоризненно каркающих на ленивых представителей своего сообщества, прежде чем отправиться всем вместе на вспаханные поля по соседству. Звук закрывшейся за Боглем двери, когда он вышел со своей корзиной под мышкой, окончательно разбудил Тома; он сел в кровати и оглядел комнату. Да что же это у него с плечами и поясницей? Он чувствовал себя так, как будто вчера его сильно били по всей спине, — естественный результат его выступления в своём первом матче. Он положил подбородок на согнутые колени и стал вспоминать все события вчерашнего дня, радуясь своей новой жизни, — и тому, что уже видел, и тому, что последует дальше.

Вскоре проснулись ещё один — два мальчика, сели в кроватях и начали тихонько переговариваться. Потом и Ист, поворочавшись с боку на бок, сел, кивнул Тому и начал осматривать свою лодыжку.

— Ещё везёт, — сказал он, — что сегодня с утра никуда не идти, а то я, наверно, буду хромать как собака.

Это было воскресное утро, а воскресные лекции в ту пору введены ещё не были, поэтому время между сном и службой в часовне в одиннадцать часов не было занято ничем, кроме завтрака. Заполнить этот промежуток было нелегко, и, когда вскоре Доктор ввёл воскресные лекции, это было настоящим благом для всей школы, хотя встречено это новшество было не без ворчания. А пока можно было валяться в кровати сколько хочешь, и никто вставать не спешил, особенно в тех комнатах, где шестиклассник отличался добродушием, как в комнате у Тома и Иста, и позволял младшим мальчикам болтать и смеяться и вообще делать практически все, что они пожелают, до тех пор, пока они его не беспокоили. Его кровать была побольше, чем у остальных, и стояла в углу у камина, а рядом с ней — умывальник с большим тазом; и там он возлежал, окружённый ореолом величия, задёрнув белые занавески так, чтобы получился отдельный уголок. Кровать Тома была почти напротив, и он с благоговейным ужасом смотрел, как великий человек проснулся, вытащил из-под подушки книгу и стал читать, подперев голову рукой и повернувшись спиной к комнате. Вскоре, однако, послышался шум борьбы и приглушённые комментарии мальчишек, вроде: «Давай, Головастик! Валяй, Грин! Тяни с него одеяло! Дай ему по рукам!» Младший Грин и Холл, которого обычно звали Головастиком за то, что у него была большая чёрная голова и тощие ноги, спали рядом в дальнем конце у двери и постоянно устраивали друг другу разные каверзы, которые обычно, как и сегодня, кончались бурным открытым столкновением. И вот теперь они, забыв о порядке и силе авторитета, одной рукой яростно старались стянуть друг с друга одеяла, а второй, вооружённой шлёпанцем, изо всех сил колотили по всем частям тела противника, до которых только могли дотянуться.

— А ну-ка успокоились там, в углу, — прикрикнул староста, садясь в кровати и выглядывая из-за своей занавески; Головастик и младший Грин юркнули в свои растерзанные постели, а он, поглядев на часы, добавил, — Ого, начало девятого! Чья очередь за водой?

(В тех комнатах, где староста придавал своему омовению большое значение, фаги из его комнаты должны были по очереди спускаться на кухню и выпрашивать или красть для него горячую воду; часто этот обычай простирался ещё дальше, и каждое утро двое мальчиков должны были приносить воду для всей комнаты.)

— Иста и Головастика, — ответил старший из фагов, который следил за расписанием.

— Я не могу, — сказал Ист, — нога болит.

— Быстро отправляйтесь, кто-нибудь, и без разговоров, — сказал великий человек, встал с кровати, надел шлёпанцы и пошёл в большой коридор, куда выходили все спальни, чтобы вытащить из чемодана своё воскресное одеяние.

— Давай я схожу за тебя, — сказал Том Исту. — Мне даже интересно.

— Спасибо, ты славный парень. Одень только брюки и возьми свой кувшин и мой. Головастик покажет тебе дорогу.

И вот Том с Головастиком, в ночных рубашках поверх брюк, спустились по лестнице, прошли через маленькую кладовую, где по вечерам выдавали свечи, пиво, хлеб и сыр, потом через двор Школьного корпуса, потом по длинному коридору и, наконец, добрались до кухни, где, после переговоров с красивой рослой кухаркой, которая клялась, что налила сегодня уже дюжину кувшинов, получили свою горячую воду и с большой осторожностью и максимально возможной скоростью вернулись назад. Но даже так им еле-еле удалось ускользнуть от пиратов из комнаты пятого класса, которые подстерегали конвои с горячей водой и гнались за ними до самых дверей их спальни, так что половину воды они расплескали в коридоре.

— Всё равно это лучше, чем идти второй раз, — заметил Головастик. — А пришлось бы, если бы они нас поймали.

К тому времени, как прозвенел колокольчик на молитву, Том и все его новые товарищи спустились вниз, одетые во всё самое лучшее, и он впервые с удовлетворением ответил «Здесь», когда назвали его фамилию, потому что староста, дежуривший на этой неделе, уже внёс её в самый конец списка. А потом был завтрак и прогулка по большому школьному двору и по городу вместе с Истом, хромота которого становилась заметной лишь тогда, когда нужно было исполнять обязанности фага. Так они скоротали время до службы в часовне.

Было ясное ноябрьское утро, и школьный двор быстро наполнялся мальчиками всех возрастов, которые прогуливались по траве или по гравийной дорожке группками по два — три человека. Ист, по-прежнему исполнявший обязанности чичероне, показывал Тому всех выдающихся личностей, которые попадались им на пути: там был Осберт, который мог добросить крикетный мяч с малой площадки через деревья с грачами до самой стены Доктора; Грей, получивший стипендию Бэллиол-колледжа и (что казалось Исту гораздо более важным) заработавший тем самым для всей школы полувыходной; Торн, пробежавший десять миль за час и две минуты; Блэк, который выстоял против вожака городских в последней драке с хамами. Были там и многие другие герои, которыми восхищались тогда и от которых ныне не осталось и следов былой славы; и сегодняшний четвероклассник, читая их имена, грубо вырезанные на старых столах в холле или написанные на большом буфете (если эти столы и буфеты до сих пор ещё существуют), раздумывает, что это были за мальчики и какими они были. Та же участь ждёт и самого раздумывающего, каковы бы ни были его достижения в учёбе, футболе или крикете. Два-три года, не больше, — а потом постоянно прибывающая благословенная волна сотрёт ваши имена так же, как стёрла наши. Ну и что из того? Играйте в свои игры и делайте своё дело, и предоставьте воспоминаниям самим заботиться о себе.

Без четверти одиннадцать начал звонить колокол в часовне; Том пришёл в числе первых, занял место в самом нижнем ряду и смотрел, как входили и занимали свои места все остальные мальчики, заполняя ряд за рядом; потом безо всякого успеха попробовал перевести надпись над дверью на греческом языке и наблюдал за учителями, занимавшими свои места на возвышении в самом конце, пытаясь угадать, который из них окажется его господином и повелителем. А потом двери закрыли, вошёл Доктор в рясе, и началась служба, которая, однако, не произвела на него большого впечатления, потому что чувство новизны и любопытства было слишком сильно. Мальчик, сидевший рядом с ним, выцарапывал своё имя на дубовой панели, и он не мог удержаться, чтобы не посмотреть, что это за имя и хорошо ли оно выцарапывается; а мальчик, сидевший с другой стороны, заснул и всё время падал на Тома; и хотя многие ребята даже в этой части школы слушали внимательно и серьёзно, в целом атмосферу нельзя было назвать благочестивой, и, когда он снова вышел во двор, у него не было чувства, что он только что побывал в церкви.

Но во время службы во второй половине дня было совсем иначе. После обеда он писал письмо домой матери, и поэтому настроение у него было куда более подходящим; к тому же первое любопытство прошло, и он мог следить за службой намного внимательней. Когда после молитвы пели гимн, а в часовне уже начинало темнеть, он почувствовал, что благоговеет по-настоящему. А потом настало великое событие в его жизни, как и в жизни любого, кто учился в те дни в Рагби, — первая проповедь Доктора.

Эту сцену уже описывали более искусные перья, чем моё. Дубовая кафедра, одиноко возвышающаяся над рядами школы. Величественная фигура, горящий взгляд, голос, — то мягкий, как нижние тона флейты, то ясный и призывный, как звук трубы, — того, кто всходил на эту кафедру каждое воскресенье, чтобы свидетельствовать за Господа своего и умолять именем Его, — именем Царя праведности, любви и вечного блаженства, дух которого воодушевлял его и от имени которого он говорил. Длинные ряды юных лиц, поднимающиеся ярус за ярусом до самого конца часовни, начиная с малыша, который только недавно расстался с матерью, до молодого человека, полного сознания своих сил, который выходит из школы в большой мир на следующей неделе. Это было торжественное и величественное зрелище, и особенно в это время года, когда источником света служили только свечи на кафедре и у мест дежурных старост, а всё остальное пространство часовни было погружено в мягкие сумерки, которые сгущались до темноты на верхней галерее за органом.

Но что же на самом деле так захватывало эти три сотни мальчишек и вытаскивало каждого из своей скорлупы, хотели они того или нет, на двадцать минут после обеда каждое воскресенье? Да, конечно, всегда находились мальчики, рассеянные там и сям по всей школе, которые были готовы понимать и сердцем, и умом даже самые глубокие и мудрые слова, которые там звучали. Но таких всегда было меньшинство, обычно совсем малочисленное, а часто настолько маленькое, что их можно было пересчитать по пальцам одной руки. Что же так трогало и захватывало нас, остальные три сотни бесшабашных, ребячливых мальчишек, которые всем сердцем боялись Доктора, а кроме Доктора — очень мало чего на небе и на земле; которые больше думали о своей школьной компании, чем о Церкви Христовой, и ставили традиции Рагби и мнение других мальчиков выше, чем Божьи заповеди? Мы не понимали и половины того, что он говорил; мы не знали ни самих себя, ни тех, кто нас окружает, ни сколько веры, надежды и любви нужно для того, чтобы это узнать. Но мы слушали, как слушают все мальчишки, когда они в подходящем настроении (да и взрослые, собственно говоря, тоже), человека, который, как мы чувствовали, всеми своими силами, и сердцем, и душой борется со всем трусливым, подлым и неправедным, что было в нашем маленьком мирке. Это не был холодный и ясный голос, раздающий советы и предостережения с заоблачных высот тем, кто грешит и страдает внизу, но тёплый и живой голос того, кто сражается за нас и рядом с нами и призывает нас помочь ему, себе и друг другу. И вот так, мало-помалу, медленно, но верно, перед мальчиком постепенно приоткрывался смысл его жизни; то, что жизнь — это не рай для дураков и лентяев, в который он попал по чистой случайности, но поле битвы, которая не прекращается с незапамятных времён, и что зрителей тут нет, и даже самые юные должны выбрать, на какой они стороне, а ставкой в этой борьбе будет жизнь или смерть. А тот, кто будил в них сознание этого, сам показывал им каждым своим словом, сказанным с кафедры, и всей своей каждодневной жизнью, как нужно сражаться в этой битве, и стоял перед ними, как товарищ по оружию и предводитель отряда. Очень подходящий предводитель для армии мальчишек, не знающий сомнений и неуверенности; пусть кто угодно сдаётся или заключает перемирие, — он будет сражаться до конца, до последнего дыхания и последней капли крови. И это чувствовал каждый мальчишка. Другие стороны его характера, конечно, тоже оказывали влияние на некоторых ребят, но именно эта его непримиримость и неустрашимое мужество находили дорогу к сердцам основной массы тех, на ком он оставил свой след и заставил поверить сначала в себя, а потом — в своего Господина.

Это качество больше, чем какое-либо другое, трогало таких мальчиков, как наш герой, в котором не было ничего выдающегося, кроме чрезмерного ребячества, под которым я подразумеваю животную жизнь в наивысшем её проявлении, природное добродушие, ненависть к подлости и несправедливости, добрые побуждения и количество легкомыслия, достаточное, чтобы потопить трёхпалубный корабль. В течение двух последующих лет ещё не было ясно, пойдёт ли ему, в конце концов, пребывание в школе на пользу или во вред, потому что постоянные цели и принципы в нём ещё не наметились; но, каковы бы ни были его прегрешения за неделю, он едва ли хоть раз вышел воскресным вечером из часовни без серьёзного решения быть на стороне Доктора и чувства, что только трусость (воплощение всех остальных грехов для такого мальчишки) удерживает его от того, чтобы поступать так постоянно.

На следующий день Тома поместили в третий класс, и он приступил к занятиям в уголке большого школьного здания. Учёба давалась ему легко, потому что он был хорошо подготовлен и назубок знал грамматику; а так как в этом классе у него не было закадычного друга вроде Иста, который отвлекал бы его от занятий (Ист и все его товарищи по Школьному корпусу были в следующем классе — младшем четвёртом), то вскоре он приобрёл себе блестящую репутацию у учителя, который сказал, что его поместили слишком низко, и пообещал перевести в следующий класс в конце полугодия. Так что в школе у него всё шло хорошо, и он писал матери письма в самых радужных выражениях, сообщая о своих успехах и несказанных удовольствиях публичной школы.

В корпусе тоже всё шло гладко. Приближался конец полугодия, поэтому все были в хорошем настроении, и корпусом строго, но справедливо управляли Уорнер и Брук. Правда, система в целом была жёсткой и суровой, бывали и наезды по углам — плохие приметы на будущее; но всё это никогда не заходило слишком далеко и не показывалось в открытую, не распространялось из тёмных закоулков на холл, коридоры и спальни и не делало жизнь младших непрекращающимся кошмаром.

Том как новенький на месяц освобождался от обязанностей фага, но его энтузиазм по поводу новой жизни был настолько велик, что эта привилегия его отнюдь не радовала; когда Ист и другие его друзья обнаружили это, они по доброте душевной позволили ему удовлетворить свою причуду и дежурить за них по вечерам и по уборке кабинетов. Это были основные обязанности фагов в корпусе. После ужина и до девяти часов трое фагов в порядке очереди должны были стоять в коридорах и приходить на зов любого старосты, который звал фага; они наперегонки бежали до его двери, и тот, кто оказывался последним, должен был делать работу. Обычно требовалось сходить в кладовую за пивом, хлебом и сыром (потому что великие люди не ужинали с остальными, а получали свои порции и ели их у себя в кабинетах или в комнате пятого класса), или почистить подсвечники и вставить туда новые свечи, или поджарить сыр, или разлить пиво по бутылкам, или отнести записку кому-нибудь в корпусе; и Том, в пылу почитания героев, считал высокой привилегией выполнять распоряжения старшего Брука и приносить ему ужин. А кроме этих вечерних дежурств, к каждому старосте были прикреплены три — четыре фага; предполагалось, что он является их советчиком, философом и другом, а они в обмен на это должны были по очереди убирать его кабинет каждое утро сразу после первого урока, до того, как он возвращался после завтрака. Удовольствие видеть кабинеты великих людей, рассматривать их картины и заглядывать в их книги делало Тома готовой заменой для любого мальчика, который был слишком ленив, чтобы выполнять свою работу. Поэтому вскоре он приобрёл репутацию доброго и покладистого парня, готового оказать услугу кому угодно.

Во всех играх он также принимал самое горячее участие, и вскоре поднаторел во всех тонкостях футбола благодаря ежедневным играм Школьного корпуса.

Единственный достойный внимания инцидент был связан с его первым забегом в «Зайцах и собаках». В предпоследний вторник полугодия он проходил по холлу после обеда, как вдруг его окликнул хор из несколько голосов, в том числе Головастика и нескольких других фагов, которые сидели за одним из длинных столов:

— Иди помоги рвать след!

Том, всегда готовый помочь, подошёл на этот загадочный призыв и обнаружил, что компания рвёт на мелкие кусочки старые тетрадки, газеты и журналы, а потом набивает ими четыре больших холщовых мешка.

— Сегодня очередь нашего корпуса рвать след для большого забега «Зайцев и собак», — объяснил Головастик, — давай рви, мы должны успеть до переклички.

— Я считаю, что это просто безобразие — откладывать такой трудный забег до последнего дня, — сказал ещё один маленький мальчик.

— А что за забег? — спросил Головастик.

— Я слышал, до Барби, — ответил другой, — миль девять, и местность трудная; никаких шансов дойти до финиша, если только ты не первоклассный бегун.

— А я попробую, — сказал Головастик. — Это последний забег в этом полугодии. Для тех, кто дойдёт до финиша, поставят хлеб, сыр, эль и пунш в «Петухе», а эль у них там отличный.

— Я тоже хочу попробовать, — сказал Том.

— Ну, тогда скидывай жилет и жди возле дверей после переклички, там скажут, где сбор.

Действительно, после переклички у дверей стояли два мальчика и выкрикивали: «Сбор для больших «Зайцев и собак» возле Уайт Холла»; и Том, подпоясавшись кожаным ремнём и сняв всё лишнее, отправился к Уайт Холлу, старому дому с двухскатной крышей примерно в четверти мили от города, вместе с Истом, которого он уговорил составить себе компанию, несмотря на его мрачное пророчество, что им в жизни не дойти до финиша, потому что это самый трудный забег в году.

На месте сбора они обнаружили ещё сорок — пятьдесят мальчиков; Том видел, как многие из них бегали на футболе, и был уверен, что у них с Истом больше шансов дойти до финиша.

Подождали ещё несколько минут, а потом два хорошо известных бегуна, выбранные на роль «зайцев», пристегнули себе холщовые мешки, набитые «следом», сверили свои часы с часами младшего Брука и Торна, и стартовали широким размашистым шагом через поля в направлении Барби.

Тогда «собаки» столпились вокруг Торна, и он коротко объяснил:

— У них шесть минут форы. Финиш в «Петухе». Каждый, кто придёт в течение четверти часа после «зайцев», будет считаться дошедшим до финиша, если он оббежал вокруг церкви в Барби.

Последовала минутная пауза, а потом часы кладутся в карманы, и вся «свора» выбегает через ворота на поле, которое «зайцы» пересекли первым. Здесь они замедляют шаг и рассыпаются во все стороны, выискивая «след», который «зайцы» разбрасывают по пути. Старые опытные «собаки» сразу же направляются к наиболее вероятным местам, и через минуту слышится крик «вперёд!»; это значит, что один из них напал на след; и вся компания, ускорив шаг, бежит к этому месту, в то время как нашедший след и двое — трое его ближайших соседей уже перебрались через первый забор и бегут вдоль живой изгороди по длинному поросшему травой полю с той стороны. Остальные бросаются вдогонку, и, толкаясь, стараются сократить разрыв. Они не успели ещё покрыть и половины расстояния, когда снова слышится крик «вперёд!»; скорость увеличивается по мере того, как задние изо всех сил стараются догнать удачливых лидеров. «Зайцы» им попались порядочные, и посреди следующего луга густо насыпан «след», который идёт затем по вспаханному полю, где бежать становится значительно труднее; потом на пути оказывается высокий плетень с канавами с обеих сторон, потом — большое пастбище, поросшее колючим кустарником, которое постепенно понижается к первому ручью; большие овцы лестерской породы бегом бросаются через поле, когда «свора» наперегонки спускается по склону. Ручей невелик, и «след» густо лежит впереди, на противоположном склоне; ни поворотов, ни задержек, которые пошли бы на пользу задним, вытянувшимся теперь в длинную вереницу; многие младшие уже с трудом волокут ноги и чувствуют, что сердце стучит как молот, а некоторые начинают малодушно думать, что, может быть, овчинка не стоит выделки.

Том, Ист и Головастик начало пути прошли хорошо для таких юных участников, поднялись по склону, пересекли следующее поле, и тут обнаружили, что поравнялись с лидерами, которые потеряли след и вынуждены были вернуться назад; они прошли полторы мили за одиннадцать минут. Сюда добрались где-то двадцать пять участников, остальные уже сошли с дистанции; лидеры разбежались вправо и влево в поисках следа, а остальные пока пытаются перевести дыхание.

Потом слышится крик «вперёд!» где-то далеко слева, это кричит младший Брук, и вся компания, держась вместе, немедля устремляется к нему, упорно и размеренно работая ногами. «След», хотя и хорошо заметный, лежит теперь не так густо; но на этом участке в нём нет особой необходимости, потому что здесь и так понятно, по какой тропинке бежать; так что тратить время и силы на поиски не нужно, а нужно просто бежать и перелезать через заборы. Все, кто ещё не сошёл с дистанции, твёрдо намерены дойти до финиша, и они приходят к подножию холма Барби, потеряв ещё не более двух — трёх участников. На этих последних двух с половиной милях «собаки» всегда получают преимущество, и «зайцам» это отлично известно; дело в том, что их бывает хорошо видно на склоне холма Барби. Вот и сегодня все глаза старательно обшаривают холм, но никаких признаков «зайцев» не обнаружено, так что, ничего не поделаешь, «собакам» предстоит тяжёлая работа; они мотаются туда-сюда в поисках следа; теперь преимущество на стороне «зайцев», и на этих последних двух милях они могут колоссально замедлить продвижение «собак».

Наши герои принадлежат к Школьному корпусу, и поэтому следуют за младшим Бруком, но теперь это играет против них; в поисках следа он отклоняется далеко влево, потому что уверен в своих силах, и его привлекает трудность задачи. А вам, маленькие мальчики, следовало бы подумать о том, что «Петух», место финиша, находится далеко справа, у дороги на Данчёрч, поэтому каждый ваш бросок влево усложняет вашу задачу. На этом этапе забега, когда уже начинается вечер, никто не заметит, если вы немножко схитрите, поэтому вам следовало бы держаться вместе с теми хитроумными «собаками», которые постепенно отодвигаются вправо, а не следовать за расточительным младшим Бруком, у которого ноги в два раза длиннее ваших и как будто выкованы из железа, и для которого нет никакой разницы, на две — три мили больше или меньше. Однако они упорно следуют за ним, пыхтя и отдуваясь; Том и Ист почти рядом, а Головастик, большая голова которого начинает пригибать его к земле, футах в тридцати позади.

Тут на дороге попадается ручей с вязкими глинистыми берегами, так что им еле-еле удаётся вытащить оттуда ноги, и они слышат крики о помощи несчастного Головастика, который совсем увяз. Но у них уже осталось слишком мало сил, чтобы остановиться и помочь ближнему. Ещё три поля, ещё одна остановка, и тут откуда-то далеко-далеко справа доносится крик «вперёд!».

Сердца обоих мальчиков замерли; это им уже не по силам. Младший Брук того же мнения, и он говорит:

— Вон за тем полем будет тропинка, пойдёте по ней и выйдете на Данчёрчскую дорогу пониже «Петуха», — а потом на всех парах мчится к финишу, где наверняка будет первым, потому что выглядит так, как будто только что стартовал. Пока они с трудом преодолевают следующее поле, крики «вперёд!» слышатся всё дальше и дальше, и, наконец, пропадают совсем. Теперь гонка за пределами слышимости, и надеждам добраться до финиша настал конец.

— Чёрт побери! — взорвался Ист, как только ему удалось отдышаться, и вытер шляпой грязное и потное лицо, от которого в холодном воздухе поднимался пар, — Я же тебе говорил! Ну и тупица же я, что пошёл! И вот, пожалуйста, мы еле живы, а ведь тут уже недалеко до финиша, если бы только мы знали местность!

— Теперь уже ничего не поделаешь, — сказал Том, вытирая пот и стараясь справиться с разочарованием. — Главное, мы сделали все, что могли. Давай лучше пойдём по той тропинке, про которую говорил младший Брук.

— Да уж наверно, больше ничего не остаётся, — проворчал Ист. — Если я ещё хоть раз в жизни побегу в последнем забеге… — и т. д. и т. п., сплошная воркотня.

Они медленно и печально повернули назад, нашли тропинку и пошли по ней, прихрамывая, и то и дело вступая в рытвины, полные холодной дождевой воды. Только теперь они почувствовали, насколько вымотались. Быстро надвигался вечер, холодный, тёмный и мрачный.

— Слушай, наверно, уже время закрытия, — нарушил тишину Ист, — смотри, как темно!

— А что, если мы опоздаем? — спросил Том.

— Останемся без чая, и нас пошлют к Доктору, — ответил Ист.

Мысль об этом не прибавила им жизнерадостности. Вдруг с соседнего поля послышался слабый оклик. Они ответили и остановились в надежде, что это какой-нибудь крестьянин, который хорошо знает местность, но тут из ворот ярдах в двадцати появился несчастный Головастик; он был в ужасном состоянии; один его ботинок так и остался в ручье, и он, пытаясь достать его, по локоть измазался в липкой глине, так что более несчастного создания в обличье мальчика свет ещё не видывал.

Однако его появление их слегка приободрило, поскольку его положение было ещё более плачевным, чем у них. Его тоже приободрила встреча с ними, потому что теперь он уже больше не боялся, что придётся ночевать в полях одному. Так, несколько воспрянув духом, они побрели дальше по нескончаемой тропинке.

Наконец, тропинка расширилась, и как раз перед тем, как стемнело окончательно, они вышли на дорогу и остановились в растерянности, потому что потеряли все ориентиры и не знали, куда поворачивать, направо или налево.

К их великому счастью, выбирать им не пришлось, потому что по дороге с горящим фонарём громыхала тяжёлая карета, запряжённая парой кляч, в которой после мгновенного раздумья они узнали оксфордский дилижанс, знаменитую «Свинью со свистком».

Двигалась она медленно, и мальчики, собрав последние силы, догнали её и стали карабкаться сзади, причём Ист сорвался и растянулся на дороге. Тогда остальные окликнули старое пугало, исполнявшее обязанности кучера; тот остановился и согласился подвезти их за шиллинг; они устроились на заднем сиденье, стуча от холода зубами и барабаня пятками, и приехали в Рагби минут через сорок после закрытия.

Ещё через пять минут три маленькие, хромающие и дрожащие от холода фигурки пробрались через сад Доктора, а потом внутрь, в корпус, через чёрный ход, которым пользовались слуги (все другие двери были давно закрыты), и первым, на кого они наткнулись в коридоре, был старый Томас со свечой в одной руке и ключами в другой.

Он остановился, оглядел их со зловещей улыбкой и увидел, в каком они состоянии.

— А-а, да это Ист, Холл и Браун, опоздали к закрытию. Немедленно в кабинет Доктора.

— Томас, пожалуйста, можно мы сначала хотя бы умоемся? Ты же можешь записать, во сколько мы явились.

— В кабинет Доктора немедленно, таково распоряжение, — ответил старый Томас, указывая на лестницу в конце коридора, которая вела на половину Доктора, и мальчики уныло поплелись туда. Последнее замечание старого служителя, которое он пробормотал им вслед, ничуть не улучшило их настроения:

— Вот так вляпались!

Замечание это касалось их внешнего вида, но мальчики подумали, что оно относится к настроению Доктора. Пройдя короткий лестничный пролёт, они остановились и стали держать совет.

— Кто пойдёт первым? — спросил Головастик.

— Ты. Ты самый старший, — ответил Ист.

— Да ты посмотри, на кого я похож! — возразил Холл, показывая на рукава своей куртки. — Мне нужно спрятаться за вами двумя.

— А я на кого похож? — спросил Ист, показывая на ком глины, в который превратились его брюки внизу. — Я ещё хуже, чем ты, на моих штанах можно капусту выращивать.

— Так это же всё снизу, а ноги можно спрятать за диваном, — сказал Холл. — Эй, Браун, ты у нас самый чистый, тебе первому и идти.

— У меня же всё лицо в грязи, — возразил Том.

— Ну, что до этого, то мы все одинаковые. Ладно, пойдём, что ли, мы делаем только хуже, что топчемся здесь.

— Давайте хоть почистимся, — сказал Том, и они попытались счистить с курток хотя бы верхний слой грязи, но она ещё не засохла и только размазывалась. В отчаянии они толкнули дверь и очутились в передней квартиры Доктора.

— Вот это дверь библиотеки, — шёпотом сказал Ист, подталкивая Тома вперёд. Из-за двери доносился смех и весёлые голоса, и на первый робкий стук Тома никто не ответил. Он постучал ещё раз, и голос Доктора сказал:

— Войдите.

Том повернул дверную ручку, и они бочком протиснулись в комнату.

Доктор поднял глаза, оторвавшись от своего занятия; он вырезал большим резцом дно игрушечного парусника, образцом для которого, судя по очертаниям, послужила одна из галер Никия.[93] Вокруг него стояло трое или четверо детей; свечи ярко горели на большом столе, дальний конец которого был завален книгами и бумагами, а огонь большого камина отбрасывал красноватый отблеск на всю остальную комнату. Картина была настолько мирной, домашней и уютной, что мальчики тут же собрались с духом, и Том вышел из-под прикрытия большого дивана. Доктор кивнул детям, и они сразу же вышли из комнаты, бросая любопытные и насмешливые взгляды на трёх юных огородных чучел.

— Итак, молодые люди, — начал Доктор, стоя спиной к камину и одну руку заложив под фалды фрака, а во второй сжимая резец; когда он их оглядывал, глаза его поблёскивали, — из-за чего же вы опоздали?

— С вашего позволения, сэр, мы бежали с «Зайцами и собаками» и заблудились.

— Ага! Отстали, не так ли?

— Видите ли, сэр, — выступил вперёд Ист, которому не хотелось, чтобы Доктор плохо подумал о его атлетических способностях, — мы добежали до Барби вместе со всеми, но потом…

— Мальчик мой, на кого ты похож! — перебил его Доктор, взору которого теперь полностью открылось жалкое состояние костюма Иста.

— Это я упал на дороге, сэр, — сказал Ист, бросая взгляд на свою одежду, — там как раз проезжала Старая Свинья…

— Что-что? — переспросил Доктор.

— Оксфордский дилижанс, сэр, — объяснил Холл.

— Ах да, Регулятор, — сказал Доктор.

— Ну, я хотел залезть и растянулся, — продолжил Ист.

— Надеюсь, ты не ушибся? — спросил Доктор.

— Нет, сэр.

— Ладно, бегите к себе наверх, переоденьтесь, а потом скажите экономке, чтобы дала вам чаю. Вы ещё слишком маленькие, чтобы участвовать в таких больших забегах. Скажите Уорнеру, что я вас видел. Доброй ночи.

— Доброй ночи, сэр, — и мальчики поспешили прочь в очень приподнятом настроении.

— Вот молодчина, даже не задал нам учить двадцать строк на память! — сказал Головастик, когда они добежали до спальни; а ещё через полчаса они сидели у камина в комнате экономки за роскошным чаем, к которому им дали ещё и холодного мяса. «Тут жратва в два раза лучше, чем в холле», — заметил Головастик, набивая себе рот тостом с маслом. Все горести были позабыты, и они тут же решили принять участие в первом же большом забеге следующего полугодия и заявили, что «Зайцы и собаки» — отличная игра.

Через пару дней большой коридор, в который выходили двери спален, освободился от сундуков и чемоданов; их отнесли вниз, чтобы экономка могла сложить вещи к отъезду, а освободившееся место стало использоваться для игр — верный признак конца полугодия.

Потом начали составляться компании для путешествия домой, и Том присоединился к одной из них, которая должна была нанять карету четвернёй до Оксфорда.

Наконец, пришла последняя суббота, в которую Доктор посетил каждый класс, чтобы раздать награды и выслушать доклады учителей о том, как вели себя они и их подопечные; Тома, к его великому восторгу, похвалили, и он был переведён в младший четвёртый класс, где уже учились все его друзья по Школьному корпусу.

В четыре часа утра следующего вторника в комнатах экономки и заведующей хозяйством уже был готов кофе, и мальчики, тепло укутанные в пальто и шарфы, торопливо его пили, бегали взад-вперёд, спотыкались о свой багаж и все одновременно задавали вопросы; у ворот школы их ждали несколько карет, в том числе и карета четвернёй, которую наняли Том с компанией; почтальоны по этому случаю надели свои лучшие куртки и бриджи, а специально нанятый музыкант во всю мочь играл на корнете[94] «Южный ветер и хмурое небо», перебудив половину всех мирных обитателей Хай-Стрит.

Шум, гам и суматоха усиливались с каждой минутой, носильщики сгибались под тяжестью сумок и сундуков, корнетист играл всё громче. Старый Томас сидел в своей каморке, а рядом с ним стояла большая жёлтая сумка, из которой он выдавал каждому деньги на проезд, сверяя в свете единственной свечи сумму в своём собственном, грязноватом и написанном каракулями списке, с суммой, проставленной в списке Доктора; он морщился от напряжения, наклонял голову набок, и очки у него запотели. Дверь каморки он предусмотрительно запер, и все свои финансовые операции осуществлял через окошко, а то иначе его бы быстро довели до сумасшествия и оставили без денег.

— Томас, пожалуйста, поскорее, а то мы не успеем на дилижанс в Данчёрче!

— Вот твои деньги, Грин, держи.

— Эй, Томас, а Доктор сказал, что мне причитается два фунта десять шиллингов, а ты дал мне только два фунта.

Боюсь, что здесь Мастер Грин слегка кривит душой. Томас ещё сильнее склоняет голову набок и продолжает разбирать свой грязный список. Тем временем Грина отпихивают от окошка.

— Эй, Томас, не обращай на него внимания, давай мне мои тридцать шиллингов.

— И мои тоже!

— И мои! — кричат остальные.

Один за другим все члены компании Тома получили свои вещи и деньги и вышли из ворот; корнетист вовсю наяривает «Капли бренди», вероятно, эта мелодия навеяна парой стаканчиков, которую он уже успел пропустить за компанию с почтальонами. Весь багаж тщательно убирается внутрь кареты и в переднее и заднее багажные отделения, так что снаружи не видно ни одной шляпной картонки. Пятеро-шестеро младших ребят с трубочками для стрельбы горохом, а с ними и корнетист, помещаются на задних сиденьях; на передние места садятся старшие, большинство из них курит, — не ради удовольствия, но чтобы показать, что они теперь настоящие джентльмены, а это наиболее верный способ засвидетельствовать этот факт перед обществом.

— Карета Робинсона будет здесь через минуту, они заехали за кем-то в город. Подождём, пока они появятся, и устроим гонки, — говорит предводитель. — Ребята, полсоверена каждому, если при въезде в Данчёрч обгоним их на сто ярдов.

— Хорошо, сэр, — говорят почтальоны, ухмыляясь.

Минуты через две появляется карета Робинсона, тоже с корнетистом, и гонки начинаются — лошади несутся галопом, мальчишки кричат, почтальоны громко трубят в рожки. Наверно, у школьников, как и у моряков, есть своё особое Провидение, иначе они перевернулись бы двадцать раз, пока проехали первые пять миль; кареты то несутся вровень, и мальчишки на крышах обмениваются градом горошин; то чуть не сталкиваются с дилижансом, который выехал раньше них; то выезжают на насыпь, то проезжают над глубокой канавой, да так, что одно колесо висит в воздухе; и всё это — ранним утром в кромешной тьме, при свете одних только фонарей.

Наконец, всё это позади, никого не переехали, кроме старой свиньи на Саутэм-Cтрит, а последние горошины расстреляли на Корнмаркет[95] в Оксфорде, куда приехали между одиннадцатью и двенадцатью часами утра и где роскошно позавтракали в гостинице «Ангел», за что, разумеется, пришлось заплатить.

Так выглядела гостиница «Ангел» в Оксфорде в 1820 гг.

Здесь компания распалась, каждый отправился в свою сторону; Том, несмотря на то, что в кармане у него осталось всего пять шиллингов, а до дому ещё двадцать миль, с важностью, достойной лорда, нанимает карету с парой лошадей.

— Куда, сэр?

— «Красный Лев» в Фаррингдоне, — говорит Том и даёт конюху шиллинг.

— Хорошо, сэр. Красный Лев, Джем, — говорит конюх почтальону, и Том отбывает по направлению к дому. Он знает хозяина гостиницы в Фаррингдоне и просит этого достойного человека заплатить за оксфордских лошадей и отправить его дальше в другой карете; и вот шикарный молодой человек прибывает под отчий кров. Сквайр Браун довольно кисло смотрит на необходимость оплаты двух фунтов десяти шиллингов дорожных расходов из Оксфорда. Но мальчик так рад вернуться домой и так отлично выглядит, и привез такую хорошую характеристику, и с таким восторгом рассказывает про Рагби, что Сквайр быстро смягчается. В тот день Том Браун впервые сел обедать в шесть часов вечера вместе с родителями — большой шаг в жизни. И вряд ли во всей Англии садились в тот день за стол три более счастливых человека, чем Сквайр, его жена и Том Браун по окончании своего первого полугодия в Рагби.

Глава VIII Война за независимость

Те рабы, кто предпочтут Правде — ложь, борьбе — хомут, И готовы век дрожать, Лишь бы риска избежать. Дж. Р.Лоуэлл, «Стансы к свободе»

Младший четвёртый класс, в котором Том очутился в начале следующего полугодия, был самым большим классом среди всех младших и насчитывал более сорока учеников. Здесь были юные джентльмены всех возрастов в промежутке от девяти до пятнадцати лет; ту часть своей энергии, которая посвящалась латыни и греческому, они тратили на книгу Ливия,[96] «Буколики» Вергилия и «Гекубу» Еврипида, которые вдалбливались небольшими ежедневными порциями. Вести этот злополучный младший четвёртый было нелёгкой задачей для бедного учителя, потому что более неудачного по составу класса не было во всей школе. Здесь застревали здоровенные, но тупые мальчики, которые, хоть убей, не могли усвоить основы, и представляли собой попеременно объект то насмешек, то ужаса для младших, которые потешались над ними на уроках, а потом бывали биты за это во внеурочное время. В этом классе было не менее трёх несчастных, ходивших уже во фраках, с заметным пушком на подбородке, которых учитель вместе с Доктором всё время пытались протолкнуть в следующий класс, но все их самые добрые намерения разбивались об их полную неспособность переводить и делать грамматический разбор. Затем шла основная масса класса, мальчики одиннадцати — двенадцати лет, — самого озорного и бесшабашного возраста британской молодёжи, типичными представителями которого были Том и Ист.

Домашние задания младшего четвёртого и всех классов младше выслушивались в большом школьном здании, а готовиться самостоятельно им ещё не доверяли; поэтому учителя загоняли их в помещение за три четверти часа до урока, и там, рассевшись по скамейкам, они долбили свои двадцать строк Вергилия или Еврипида с грамматикой и словарём, среди такого гвалта, как при вавилонском столпотворении. Учителя ходили по зданию взад-вперёд или сидели за столами, читая или проверяя работы, и старались, по мере возможности, поддерживать порядок. Но младший четвёртый был слишком велик, одному человеку с ним было не справиться, и это делало его идеальным классом, прямо-таки раем, для юных разгильдяев, которые составляли основной его элемент.

Том, как уже говорилось, был переведён из третьего с хорошей характеристикой, но искушения младшего четвёртого оказались слишком сильны для него, и вскоре он разболтался и стал таким же неуправляемым, как и все остальные. Однако в течение нескольких недель ему удавалось поддерживать видимость прилежания, и учитель смотрел на него благосклонно, пока ему не открыл глаза следующий небольшой эпизод.

Кроме того стола, за которым сидел учитель, в углу стоял ещё один большой стол, за которым никто не сидел. Добежать первым и занять место за этим столом, который стоял на возвышении из трёх ступенек, и за которым помещалось четверо мальчиков, было заветной мечтой всего младшего четвёртого класса; ссоры за обладание этими местами создавали такой беспорядок, что, в конце концов, учитель вообще запретил подходить к этому столу. Но это послужило вызовом для самых безрассудных голов, и, поскольку стол был достаточно вместительный, чтобы двое мальчиков могли спрятаться в нём полностью, он редко пустовал, невзирая на вето. Спереди были прорезаны маленькие дырочки, сквозь которые его обитатели могли видеть, как учителя ходят туда и сюда, а когда приближалось время урока, они по одному выползали из него и спускались по ступенькам, когда учитель поворачивался спиной, и смешивались с общей массой на скамейках внизу. Том и Ист успешно занимали этот стол с полдюжины раз, и настолько осмелели, что стали потихоньку играть в нём в шарики, когда учителя отходили в другой конец. К несчастью, однажды они так сильно увлеклись игрой, что шарик выскользнул из пальцев Иста и медленно покатился вниз по ступенькам прямо на середину помещения, как раз в тот момент, когда учителя, дойдя до противоположного конца, повернули назад и оказались лицом к столу. Малолетние правонарушители видели сквозь прорези в столе, как учитель не спеша проследовал прямо к их убежищу, а все мальчики по соседству, конечно же, оставили свою работу и стали смотреть, что же будет; и их не просто постыдно выволокли наружу и отлупили тростью по рукам тут же на месте, они ещё потеряли репутацию прилежных учеников. Правда, поскольку ту же участь разделяли три четверти класса, это их не слишком угнетало.

Единственными моментами, в которые их заботила учёба, были ежемесячные экзаменовки, когда Доктор в течение одного ужасного часа экзаменовал их класс по тому материалу, который они прошли за месяц. Вторая по счёту такая экзаменовка наступила вскоре после того, как Том потерял свою репутацию, и утром экзаменационного дня он стоял во время утренней молитвы вместе с другими учениками своего класса в состоянии, весьма далёком от приятного предвкушения.

Молитва и перекличка в тот день показались им вдвое короче, чем обычно, и они ещё не успели перевести ни крошки из трудных отрывков, отмеченных на полях книг, как Доктор уже стоял рядом с их учителем и о чём-то шёпотом с ним говорил. Том не мог разобрать ни слова и не смел поднять глаза от книги, но посредством какого-то магнетического инстинкта знал, что лицо Доктора мрачнеет, взгляд загорается возмущением, а левая рука всё сильнее стискивает край академической мантии. Напряжение было мучительным, и Том знал, что его, как принадлежащего к Школьному корпусу, вполне могут вызвать, чтобы дать урок остальным. «Пусть только начинает, — думал Том, — мне уже всё равно».

Наконец шёпот прекратился, и прозвучала фамилия — но не Браун. На мгновение он оторвался от книги, но лицо Доктора было слишком ужасно, Том не согласился бы встретиться с ним глазами ни за что на свете и снова зарылся в книгу.

Первым вызвали умненького и весёлого мальчика из Школьного корпуса, одного из их компании; он приходился Доктору каким-то родственником, был его любимцем и своим человеком у него в доме, потому-то его и выбрали первой жертвой.

— Triste lupus, stabulis,[99] — начал несчастный малый, и, запинаясь, прочитал ещё восемь или десять строк.

— Достаточно, — сказал Доктор, — теперь переводи.

При обычных обстоятельствах тот, возможно, перевёл бы этот отрывок неплохо, но теперь он совсем потерял голову.

— Triste lupus, печальный волк, — начал он.

По всему классу пробежала дрожь, а гнев Доктора вырвался, наконец, наружу; он сделал три шага по направлению к переводчику и залепил ему пощечину. Удар был не особенно сильный, но мальчик от неожиданности подался назад, зацепился за стоявшую сзади скамью и полетел на пол. Во всем здании повисла мёртвая тишина; это был первый и последний раз на памяти Тома, когда Доктор ударил ученика на уроке. Должно быть, искушение было невыносимым. Однако несчастная жертва спасла свой класс, потому что Доктор повернулся к скамейке лучших учеников и гонял их в течение остального часа; и, хотя по окончании экзаменовки все они получили от него такие оценки, которых долго не могли забыть, этот знаменательный день окончился без суровых кар вроде порки или других наказаний. Поэтому перед вторым уроком каждый из сорока юных разгильдяев по-своему выразил свою благодарность «печальному волку».

Однажды потерянную репутацию прилежного ученика не так-то просто восстановить, как обнаружил Том, и в течение нескольких лет ему пришлось подниматься по школьной лестнице без неё, в непрекращающейся конфронтации с учителями, которых он рассматривал как своих естественных врагов. В корпусе тоже не всё шло гладко, потому что старший Брук покинул школу на Рождество, и ещё один — два шестиклассника — на следующую Пасху. Их правление было строгим, но справедливым, и постепенно начинал устанавливаться более высокий стандарт; собственно, это было краткое предвкушение по-настоящему хороших времён, которые настали только через несколько лет. Однако как раз теперь, напротив, всё снова угрожало погрузиться во мрак и хаос. Новые старосты были либо слишком юные и мелкие мальчики, которые сумели попасть на вершину школьного мира благодаря своему уму, но которым для участия в управлении ещё не хватало ни физической силы, ни силы характера; либо здоровые ребята худшего сорта, с низкими вкусами и наклонностями, которые не прониклись в должной мере значением своей работы и занимаемого положения и не ощущали лежавшей на них ответственности. И вот при этом безвластье для Школьного корпуса настали плохие времена. Здоровенные пятиклассники, любители охоты и выпивки, начали узурпировать власть и заставлять фагов прислуживать себе так, как будто они были старостами, и всячески угнетать и преследовать тех, кто оказывал хотя бы малейшее сопротивление. Бoльшая и худшая часть шестого класса вскоре заключила с ними союз, а меньшая, подавленная изменой своих коллег, не могла оказывать сопротивление. Так фаги остались без своих законных наставников и покровителей и оказались под деспотической властью тех, кому они не были обязаны повиноваться, и чьё единственное право командовать ими было правом кулака. Как и предсказывал старший Брук, корпус постепенно начал распадаться на мелкие кучки, группировки и компании, исчезло то сильное чувство товарищества, которое он всегда так старался поддерживать, а вместе с ним и лидерство в играх и во всех прочих школьных делах.

Нигде в мире индивидуальный характер не имеет большего значения, чем в публичной школе, и я прошу помнить об этом всех тех, кто переходит в старшие классы. Возможно, именно сейчас, а не когда-нибудь потом, в вашей жизни наступает время, когда вы будете иметь наибольшее влияние на общество, в котором живёте. Ведите себя как мужчины; не бойтесь высказаться ни словами, ни с помощью кулаков за то, что действительно хорошо, справедливо и правильно; никогда не стремитесь к популярности, а просто выполняйте свои обязанности и помогайте другим выполнять свои, и, возможно, вам удастся изменить атмосферу в школе к лучшему по сравнению с тем, какой она была, когда вы туда попали. Тем самым вы принесёте пользу поколениям своих ещё не родившихся соотечественников, измерить которую не в силах никто из живущих. Ведь мальчишки следуют друг за другом, как стадо, к добру ли, к худу ли; думать они терпеть не могут, и у них очень редко бывают какие-то установившиеся принципы. В действительности в каждой школе существует свой традиционный стандарт хорошего и плохого, который нельзя нарушать безнаказанно, и в соответствии с эти стандартом одни поступки считаются подлыми и низкими, а другие — достойными и правильными. Стандарт этот постоянно меняется, хотя и очень медленно, потихоньку; а кроме этого стандарта есть ещё ученики, занимающие ведущее положение, и вот они-то и задают тон и делают школу либо благородным общественным институтом для обучения юных английских христиан, либо местом, пребывание в котором принесёт мальчику больше вреда, чем если бы ему пришлось пробивать себе дорогу на лондонских улицах; а может быть, чем-то, занимающим промежуточное положение между этими двумя крайностями.

Однако на наших юных героях перемены к худшему в Школьном корпусе поначалу никак не отразились; им повезло, они спали в той спальне, где оставался единственный способный поддерживать порядок староста, к тому же его кабинет был в том же коридоре, что и у них; поэтому, хотя и на их долю время от времени доставались удары и пинки или же их заставляли прислуживать, в целом всё это их затрагивало мало; весёлая школьная жизнь, полная игр, приключений, хороших товарищей, тысячекратно перевешивала все их неприятности с учителем в классе и эпизодическое плохое обращение в корпусе. Плохое они забывали быстро, хорошее помнили долго, а от будущего ждали только лучшего. Прошло несколько лет, прежде чем староста из их спальни и коридора покинул школу. Никто из других шестиклассников не перебрался к ним в коридор, и, к крайнему негодованию и отвращению Тома и Иста, однажды после завтрака их поймал Флэшмен и заставил переносить свои книги и мебель в оставшийся пустым кабинет, который он теперь и занял. С этого времени они стали на собственной шкуре испытывать тиранию Флэшмена и его компании, и теперь, когда беда пришла к их порогу, начали искать сочувствующих и сторонников среди остальных фагов. Начали проводиться тайные сборища недовольных, на которых звучали призывы к восстанию и разрабатывались планы, как освободиться от гнёта и отомстить врагам.

В таком состоянии были дела, когда однажды вечером Ист и Том сидели у себя в кабинете. Они уже приготовились к первому уроку, и Том сидел в мрачном раздумье, размышляя, как юный Вильгельм Телль, о несправедливостях, которым подвергались фаги вообще и сам он в частности.

— Слушай, Скороход, — сказал он, наконец, поднимаясь, чтобы снять нагар со свечи, — какое право имеет пятый класс заставлять фагов себе прислуживать?

— Прав у них не больше, чем у тебя — заставлять прислуживать их, — ответил Ист, не отрываясь от одного из ранних выпусков «Пиквика»,[100] который тогда только начал выходить, и который он с удовольствием поглощал, лёжа на диване.

Том опять погрузился в своё мрачное раздумье, а Ист продолжал читать, то и дело хихикая. Контраст в выражении их лиц мог бы очень позабавить стороннего наблюдателя: один — серьёзный и сосредоточенный, другой просто корчится от смеха.

— Знаешь, старина, я много об этом думал… — опять начал Том.

— Знаю, знаю — о пятом классе. Да ну их всех, ты лучше послушай, как смешно: лошадь мистера Уинкля…

— И я решил, — перебил его Том, — что буду прислуживать только шестиклассникам.

— Правильно, мой мальчик, — закривчал Ист, отрываясь от книги и закладывая палец на том месте, где остановился, — только и наживёшь же ты себе неприятностей, если попробуешь играть в эту игру! А вообще, я и сам за забастовку, если только мы сумеем уговорить остальных, а то житья уже не стало.

— Может, нас поддержит кто-нибудь из шестого? — спросил Том.

— Можно попробовать; думаю, Морган вмешался бы. Только, — добавил Ист после минутного колебания, — понимаешь, нам ведь придётся рассказать ему об этом, а это против школьных принципов. Помнишь, как старший Брук говорил, что мы должны научиться сами стоять за себя?

— Как бы я хотел, чтобы он снова был здесь, — в его время всё шло хорошо.

— Ну да, тогда в шестом классе были самые лучшие и сильные, пятый класс их боялся, и они поддерживали хороший порядок; а теперь у нас шестиклассники какие-то мелкие, пятому классу на них плевать, вот они и творят в корпусе что хотят.

— И вот теперь у нас двоевластие, — с негодованием сказал Том, — одна власть законная, эти хоть перед Доктором отвечают, а вторая незаконная, это тираны, которые вообще не отвечают ни перед кем!

— Долой тиранов! — закричал Ист. — Я обеими руками за закон и порядок, и да здравствует революция!

— Да я не против прислуживать, например, младшему Бруку, — сказал Том, — он славный парень и настоящий джентльмен, я всё что угодно для него сделаю, хорошо бы он был в шестом. Но этот подлец Флэшмен, он же ни разу в жизни ни с кем не заговорил без ругательства или пинка…

— Скотина трусливая, — перебил Ист, — как я его ненавижу! И он это знает, он знает, что мы с тобой считаем его трусом. Вот невезуха, что у него кабинет в нашем коридоре! Слышишь, они сейчас как раз у него ужинают? У них там пунш с бренди, спорим на что хочешь. Вот бы Доктор зашёл и поймал их за этим занятием! Нужно нам с тобой как можно скорее сменить кабинет.

— Сменить или не сменить, а я ему больше прислуживать не буду, — сказал Том, ударив кулаком по столу.

— Фа-а-а-аг! — разнеслось из кабинета Флэшмена по всему коридору.

Мальчики молча посмотрели друг на друга. Уже пробило девять, поэтому фаги, дежурившие в коридоре, уже ушли, и они были ближе всех к пирующей шайке. Ист сел, и вид у него был комичный, как всегда, когда он находился в затруднении.

— Фа-а-а-аг! — донеслось опять.

Молчание.

— Эй, Браун! Ист! Лодыри чёртовы, — проорал Флэшмен, подходя к своей открытой двери, — я знаю, вы у себя, не сметь отлынивать!

Том прокрался к двери и как можно тише задвинул засовы, а Ист задул свечу.

— Смотри, Том, теперь не сдаваться, — прошептал он.

— Можешь на меня положиться, — ответил Том сквозь стиснутые зубы.

В следующую минуту они услышали, как пирующая шайка вышла в коридор и подошла к их двери. Затаив дыхание, они прислушивались к шёпоту за дверью, но смогли разобрать лишь слова Флэшмена:

— Я знаю, эти скоты там!

Затем они потребовали открыть дверь, на что не получили ответа, и тогда начался штурм. К счастью, это была крепкая дубовая дверь, и она выдержала общий вес Флэшмена и его компании. Последовала пауза, во время которой они услышали, как один из осаждающих заметил:

— Они точно внутри. Видите, как дверь держится сверху и снизу? Значит, задвинуты засовы. Замок мы уже давно бы выломали.

При этом научном замечании Ист толкнул Тома в бок.

Дальше последовали атаки на отдельные панели двери, одна из которых, в конце концов, не выдержала ударов ногами и сломалась. Но проломилась она вовнутрь, а выломанный кусок застрял, потому что с внутренней стороны дверь была обита зелёным сукном, и вытащить застрявший кусок снаружи оказалось очень непросто. Тут осаждённые, презрев маскировку, усилили защиту, подперев дверь диваном. Так что после ещё одной-двух неудачных попыток Флэшмен и К? ретировались, изрыгая проклятия и обещания мести.

Опасность ненадолго миновала, и осаждённым оставалось только обеспечить себе безопасное отступление, потому что скоро уже было время ложиться спать. Они внимательно слушали, как компания опять рассаживается по местам, а потом осторожно отодвинули сначала один засов, а потом другой. Постепенно шум пирушки возобновился с прежней силой.

— А теперь бегом! — сказал Ист, распахнув дверь, и выскочил в коридор. Том мчался за ним по пятам. Они бежали слишком быстро, чтобы их можно было поймать, но Флэшмен был начеку и запустил им вслед пустую банку из-под солений, которая чуть не попала Тому в голову и разбилась на мелкие осколки в конце коридора.

— Этот и убить может, если будет знать, что его не поймают, — сказал Ист, когда они завернули за угол.

Погони за ними не было, поэтому они направились в холл, где возле каминов собралась кучка младших ребят. Они рассказали, что случилось. Война за независимость была объявлена, но кто же присоединится к революционным силам? Несколько из присутствующих тут же заявили, что больше не станут прислуживать пятому классу. Один или два стали бочком-бочком отходить и оставили мятежников. Что ещё можно было сделать?

— Я готов идти прямо к Доктору, — сказал Том.

— Так не годится. Ты что, забыл про общешкольное собрание в прошлом полугодии? — сказал другой.

Действительно, на этой торжественной ассамблее выступил глава всей школы и сказал, что было несколько случаев жалоб учителям, и что это нарушение школьных традиций и общественной морали; что по этому поводу было собрание шестиклассников, которое постановило, что подобную практику следует немедленно прекратить, и что любой ученик любого класса, который пожалуется учителю, не обратившись предварительно к кому-нибудь из старост, будет публично бит и подвергнется бойкоту.

— Тогда давайте пойдём к кому-нибудь из шестого. Попробуем к Моргану, — предложил ещё один.

— Бесполезно. Болтовней тут не поможешь, — таково было общее мнение.

— Могу вам дать совет, ребята, — раздался голос с другого конца холла.

Все вздрогнули и обернулись, а говоривший тем временем встал со скамейки, на которой лежал, никем не замеченный, и встряхнулся. Это был большой долговязый парень с длинными руками и ногами, которые торчали из слишком коротких рукавов и штанин.

— Не ходите ни к кому вообще. Просто стойте на своём. Скажите, что не будете им прислуживать, и им скоро надоест лупить вас. Я сам испробовал это несколько лет назад на их предшественниках.

— Нет, правда? Расскажи! — закричали они хором, теснясь вокруг него.

— Ну, всё было точно так же, как у вас. Пятый класс заставлял нас прислуживать, а я и ещё несколько отказались. И мы победили. Хорошие парни прекратили сразу же, а подлецы сначала продолжали, но потом испугались.

— А Флэшмен здесь тогда уже был?

— А как же! Был, поганый сопливый нытик и ябеда. Присоединиться к нам он боялся и вместо этого подлизывался к пятому классу, предлагал им свои услуги и подговаривал против нас.

— Почему же ему не объявили бойкот? — спросил Ист.

— О-о, подлизам никогда не объявляют бойкот, они слишком полезные. Кроме того, ему ведь без конца присылают из дома большие корзины с вином и дичью, так что он завоёвывал благосклонность подачками и подхалимажем.

Без четверти десять прозвенел звонок, и младшие мальчики отправились наверх, продолжая обсуждение по дороге и с благодарностью отзываясь о своём новом советчике, который опять растянулся на скамье у камина. Этот странный представитель школьного племени носил фамилию Диггс, а также прозвище «Мусорщик». Из-за высокого роста он казался старше, чем был на самом деле, и к тому же был очень умный — один из лучших учеников пятого класса. Его родные, ориентируясь, по-видимому, на его возраст, а не на рост и положение, которое он занимал в школе, до сих пор ещё не позаботились одеть его во фрак, и даже куртки всегда были ему малы; кроме того, он обладал особым талантом уничтожать свою одежду и всегда выглядел потрёпанно. С Флэшменом и его компанией он не водился. Они насмехались у него за спиной над его одеждой и манерой поведения, он это знал и платил Флэшмену той же монетой, задавая ему при всех разные неприятные вопросы и вообще обращаясь с ним пренебрежительно. С другими старшими у него тоже не было особой дружбы, очевидно, их отталкивали странности, которых у него хватало; так, помимо прочих своих недостатков, он ещё и вечно сидел без денег. Он привозил с собой в школу не меньше, чем все остальные, но умудрялся мгновенно всё потратить, и никто не знал, как. А так как он отличался ещё и крайней беспечностью в таких вопросах, то занимал у всех, у кого только мог, а когда долгов набиралось много, и на него начинали давить кредиторы, устраивал в холле аукцион, на котором распродавал всё своё имущество вплоть до учебников, подсвечников и письменного стола. После такого аукциона кабинет его становился не пригодным для обитания, и он неделями жил в холле и в комнате пятого класса, делал домашние задания на оборотной стороне старых писем и на случайных бумажках и вообще непонятно как умудрялся готовиться к урокам. Он никогда не обижал младших, и они относились к нему хорошо, хотя и с некоторой долей сочувствия, и называли его «Бедняга Диггс», потому что не могли совсем не обращать внимания на внешность и на насмешки, даже если они исходили от их врага Флэшмена. Однако он был совершенно безразличен как к насмешкам старших, так и к жалости младших, и с видимым удовольствием продолжал жить своей собственной странной жизнью. Рассказать так подробно о Диггсе необходимо, потому что он не только оказал Тому и Исту добрую услугу, о которой будет рассказано дальше, в их теперешней войне. Вскоре после этого он перешёл в шестой класс и выбрал их своими фагами, и освободил от уборки кабинета, чем заслужил себе вечную признательность и с их стороны, и со стороны всех, кто с интересом и участием следит за их историей.

Вряд ли когда-нибудь младшие мальчики больше нуждались в друге, потому что на следующее утро после осады буря со всей мощью обрушилась на головы мятежников. Флэшмен устроил засаду и изловил Тома перед вторым уроком. Получив в ответ на приказание принести ему шляпу твёрдое «нет», он начал выкручивать ему руку и применять все прочие бывшие в ходу методы пытки. «А я всё-таки не заплакал, — рассказывал потом Том остальным мятежникам, — и я здорово лягал его по ногам». Вскоре выяснилось, что Тома и Иста поддерживают многие фаги, и Флэшмен обратился к своим приятелям с просьбой помочь привести в чувство маленьких бездельников. Корпус стал ареной бесконечных погонь, осад и взбучек, а в отместку фаги разоряли и поливали водой кровати своих недругов и писали на стенах их имена с самыми оскорбительными эпитетами, на которые у них только хватало воображения. Борьба была яростная, но длилась она недолго; как и предсказывал Диггс, все хорошие ребята из пятого класса вскоре оставили их в покое, и общественное мнение стало склоняться против Флэшмена и двух-трёх его близких приятелей; но эти-то как раз были испорчены по-настоящему, и, хотя им пришлось прекратить наезжать на младших в открытую, не упускали ни единой возможности поиздеваться, когда этого никто не видел. Флэшмен в этих делах был знаток, но особенно отличался умением говорить настолько язвительные и жестокие вещи, что часто доводил этим младших до слёз, чего не добился бы от них никакими побоями на свете.

И, поскольку его деятельность больше не могла развиваться в других направлениях, он посвятил себя главным образом тому, чтобы изводить Тома и Иста, которые жили с ним по соседству. При малейшей возможности он силой врывался к ним в кабинет и сидел там, иногда один, иногда с кем-нибудь из приятелей, не давая им делать уроки и наслаждаясь явными страданиями, которые ему удавалось причинять то одному, то другому.

Буря очистила атмосферу в большей части корпуса, и состояние дел в целом было теперь лучше, чем когда-либо после отъезда старшего Брука; но тяжёлые грозовые тучи по-прежнему висели над тем концом коридора, где располагались кабинеты Тома, Иста и Флэшмена.

Он чувствовал, что это они были первыми мятежниками, и что восстание в высокой степени увенчалось успехом; но больше всего его бесило и вызывало ненависть то, что в стычках, которые часто происходили в последнее время, они открыто называли его подлецом и трусом, а это невозможно было простить, потому что это было правдой. Когда он лупил их, они орали ему в лицо про те случаи, когда он трусил на футболе или уходил от драки с хамом, который был вдвое меньше, чем он сам. Конечно, об этом и так прекрасно знали в корпусе, но слышать, как это выкрикивают маленькие мальчишки, чувствовать, что они его презирают, быть не в силах заставить их замолчать никакими пытками и видеть открытые насмешки со стороны своих же приятелей (которые смотрели на это, не скрывая своего презрения к нему, но не делали никаких попыток ему помешать и дружбы с ним не прекращали), — просто выводило его из себя. Будь что будет, но уж он им жизнь испортит. Так эта борьба превратилась в личную борьбу Флэшмена с нашими юными героями, войну не на живот, а на смерть в маленьком тупичке в конце коридора нижнего этажа.

Флэшмену, надо сказать, было тогда лет семнадцать, и он был большим и сильным для своего возраста. Он хорошо играл во все игры, где не нужна была храбрость, а там, где она была нужна, как правило, умел делать соответствующий вид; и благодаря своей грубовато-добродушной бесцеремонной манере поведения, которая могла сойти за сердечность, имел в школе в целом репутацию неплохого парня. У него всегда водились деньги, и он постоянно держал запас вкусной еды, поэтому даже в Школьном корпусе сумел с помощью искусного подхалимажа не только добиться того, что его терпели, но даже стать популярным среди своих сверстников, хотя младший Брук едва удостаивал его словом, и ещё пара ребят лучшего сорта при каждом удобном случае показывала, чтo они о нём думают. Однако на тот момент преобладал именно худший сорт, так что Флэшмен оказался грозным врагом для младших ребят. Скоро это стало ясно. Флэшмен не останавливался ни перед клеветой, ни перед чем-либо ещё, что могло каким-либо образом навредить его жертвам и изолировать их от всего остального корпуса. Один за другим от них отпали все остальные мятежники, а дело Флэшмена тем временем процветало, и вот уже несколько других пятиклассников стали поглядывать на них косо и демонстрировать своё враждебное отношение, когда они попадались им где-нибудь в корпусе. Днём Том и Ист старались держаться за пределами школьной территории, или, во всяком случае, за пределами корпуса и внутреннего двора, а вечером тщательно запирались на все засовы; так им удавалось кое-как продержаться, но не более того. И тем сильнее тянулись они к старине Диггсу, который в своей неуклюжей манере стал всё больше обращать на них внимание, и даже пару раз заходил к ним в кабинет, когда там сидел Флэшмен, в результате чего тот сразу же сматывал удочки. И мальчики решили, что Диггс наблюдает за происходящим.

Примерно в это же время было объявлено, что вечером в холле состоится аукцион, на котором должно было пойти с молотка, помимо всяких ненужностей и излишков других мальчиков, всё школьное имущество Диггса. Том и Ист посовещались и решили потратить всю имевшуюся у них наличность (около четырёх шиллингов в звонкой монете), чтобы выкупить те вещи, на которые хватит этой суммы. Они приняли участие в торгах, и Том стал обладателем двух лотов вещей Диггса: лот 1, цена один шиллинг и три пенса, состоял, как выразился аукционист, из «ценного собрания старинного металла» в виде мышеловки, тостерной вилки без ручки и кастрюли; и лота 2, который состоял из чудовищно грязных скатерти и занавески. Ист, в свою очередь, приобрёл за один шиллинг и шесть пенсов кожаный портфель с замком, но без ключа, когда-то красивый, но теперь сильно потрёпанный. Оставалось решить, как вернуть эти вещи Диггсу, не оскорбив при этом его чувств. В конце концов, они просто подбросили их ему в кабинет, который никогда не запирался, когда Диггс уходил. Диггс, присутствовавший на аукционе, запомнил, кто купил эти лоты, и вскоре после этого пришёл к ним в кабинет и долго сидел молча, похрустывая суставами своих больших красных пальцев. Потом взял их домашние задания и начал их просматривать и исправлять ошибки, говоря:

— Вы славные ребята… я дорожу этим портфелем, мне его сестра подарила на каникулах… я этого не забуду, — после чего выкатился в коридор.

Они немного смутились, но не жалели, что он узнал о том, что это сделали они.

На следующий день была суббота, в этот день каждую неделю выплачивался один шиллинг на карманные расходы, — важное событие для расточительных юнцов; и велико было негодование мелюзги, когда оказалось, что все деньги изымаются для лотереи дерби.[101] Это важное событие английского года — дерби — в те дни отмечалось в Рагби проведением множества лотерей. Благосклонный читатель, я признаю, что это был предосудительный обычай, который вёл к держанию пари на деньги и другим нежелательным результатам; но если уж наш английский парламент находит нужным объявлять этот день выходным, и многие его члены сами вовсю держат пари, то можно ли винить нас, мальчишек, в том, что мы следовали примеру наших старших? Так или иначе, но мы ему следовали. Сначала проводилась большая общешкольная лотерея, главный выигрыш которой составлял шесть или семь фунтов; кроме того, каждый корпус проводил собственную лотерею, а то и несколько. Обычно всё это делалось добровольно, и тех, кто не хотел отдавать свой шиллинг, никто не принуждал. Но в Школьном корпусе, кроме Флэшмена, было ещё трое-четверо деловых юных джентльменов — поклонников спорта, которые считали, что участвовать в лотерее обязан каждый, а чтобы младшим было легче выполнить эту обязанность, они просто потихоньку забрали все карманные деньги, когда их принесли для раздачи. Возмущаться было бесполезно, так что в ту субботу было куплено намного меньше шариков для игр, а также съедено пирожков и яблок, чем обычно; а после закрытия, когда деньги так или иначе были бы уже истрачены, многие младшие утешились, услышав, как дежурившие в тот вечер фаги выкрикивают в коридорах:

— Господа спортсмены Школьного корпуса, лотерея будет проводиться в холле!

Было приятно слышать, как вас называют «господа спортсмены», к тому же был шанс вытащить фаворита.

Холл был полон мальчишек, и у одного из длинных столов стояли члены спортивной шайки со шляпой, в которой лежали сложенные билеты. Один из них называл фамилии по списку; каждый, чью фамилию называли, тянул билет и разворачивал его; большинство старших ребят, вытянув свой билет, тут же выходило из холла и отправлялось по своим кабинетам или в комнату пятого класса. Вся спортивная шайка вытащила пустые билеты и была поэтому в довольно мрачном настроении; когда подошла очередь старшего четвёртого класса, никто ещё не вытянул ни одного фаворита. Поэтому теперь, когда младшие подходят и тянут билеты, Флэшмен или ещё кто-нибудь из его компании выхватывают их у них из рук и разворачивают. Но ни один фаворит не был вытянут до тех пор, пока не подошла очередь Головастика. Он перемешал билеты в шапке, вытащил один и попытался удрать, но его поймали и развернули его билет точно так же, как у остальных.

— Вот, пожалуйста! Странник! Третий фаворит! — кричит развернувший билет.

— Пожалуйста, отдайте мой билет, — протестует Головастик.

— Эй, постой, не спеши, — встревает Флэшмен, — за сколько продашь Странника?

— Я не хочу его продавать, — возражает Головастик.

— Не хочешь? Слушай, дурачок, ты же в этом не разбираешься, зачем тебе эта лошадь? Он не выиграет, а мне он нужен просто для страховки. Я дам тебе за него полкроны.[102]

Головастик сначала держится, но потом уступает под напором угроз и лести и, в конце концов, продаёт половину за один шиллинг и шесть пенсов, примерно одну пятую рыночной стоимости; но он рад, что выручил хотя бы это, потому что, как он мудро замечает, «Странник, может, ещё и не победит, а шестипенсовик я точно уже заработал».

Скоро подходит очередь Иста, ему достаётся пустой билет. Затем подходит очередь Тома; его билет, как и у всех остальных, выхватывают и раскрывают.

— Нате вам! — кричит развернувший билет, поднимая его вверх, — Чуткий! Ей-Богу, Флэши, твоему юному другу везёт!

— Дай сюда билет, — говорит Флэшмен, прибавляя ругательство, и тянет руку через стол. Лицо его потемнело от злости.

— Что, и тебе захотелось? — говорит развернувший билет, который в глубине души был неплохим парнем и не принадлежал к поклонникам Флэшмена. — Эй, Браун, держи!

И он вручает билет Тому, который тут же кладёт его в карман. Увидев это, Флэшмен тут же направляется к двери, чтобы Том не удрал с билетом, и сторожит там до тех пор, пока лотерея не оканчивается. Наконец, расходятся все, кроме пяти или шести представителей спортивной шайки, которые остаются сверять свои записи и заключать пари, Тома, который боится выйти, пока Флэшмен стоит в дверях, и Иста, который чует беду и не хочет бросить друга одного.

Вся спортивная шайка собралась вокруг Тома. Боязнь общественного мнения не даёт им просто ограбить его, отобрав билет силой, но любые запугивания или обман, направленные на то, чтобы заставить его продать весь билет или его часть по заниженной цене, считаются вполне допустимыми.

— Ну, Браун, давай, за сколько ты продашь мне Чуткого? Я слышал, что он вообще не побежит. Я дам тебе за него пять шиллингов, — начинает тот, который разворачивал билет.

Том, помня его добрый поступок и особенно желая заручиться чьей-нибудь поддержкой в этом безнадёжном положении, готов принять это предложение, но тут другой выкрикивает:

— Я дам тебе семь!

Том колеблется, переводя взгляд с одного на другого.

— Нет, нет! — кричит Флэшмен, протискиваясь к нему, — предоставьте это мне, а потом разыграем билет по жребию. Так вот, сэр, вы меня знаете. Или вы продадите нам Чуткого за пять шиллингов, или очень об этом пожалеете.

— Я его не продам, — резко отвечает Том.

— Слышите? — говорит Флэшмен, поворачиваясь к остальным. — Это самый наглый юный мерзавец во всем корпусе, я вам давно это говорил. А мы, значит, стараемся, устраиваем лотереи для таких вот, как он, ещё и идём при этом на риск!

Флэшмен забыл объяснить, на какой же именно риск они шли, но его слова попали на благодатную почву. Азартные игры делают мальчиков эгоистичными и жестокими точно так же, как взрослых мужчин.

— Правда, нам всегда попадаются пустые билеты! — закричал один. — Так вот, сэр, вы продадите по крайней мере половину.

— Не продам, — сказал Том, краснея до корней волос. В его сознании в тот момент они все слились с его заклятым врагом.

— Отлично, давайте его поджарим, — кричит Флэшмен и хватает Тома за воротник. Один или двое колеблются, но остальные присоединяются к нему тут же. Ист хватает Тома за руку и пытается оттащить, но его отбрасывают назад, а упирающегося Тома волокут к камину. Его плечи прижимают к каминной доске и держат перед огнём, а Флэшмен натягивает брюки, чтобы было больнее. Бедный Ист страдает даже больше, чем Том; вдруг его осеняет, и он опрометью мчится за Диггсом.

— Продашь за десять шиллингов? — говорит один, которому становится его жалко.

В ответ Том только стонет и пытается вырваться.

— Слушай, Флэши, ему уже хватит, — опять говорит тот же самый и отпускает руку, которую держал.

— Нет, нет, ещё чуть-чуть, — отвечает Флэшмен.

Но бедный Том уже готов; он смертельно бледнеет, и голова его падает на грудь как раз в тот момент, когда в холл вбегает Диггс вне себя от волнения, а по пятам за ним — Ист.

— Ах вы скоты трусливые! — только и может он сказать, отбирает у них Тома и кладёт его на стол. — Господи, он умирает! Скорее принесите холодной воды и бегите за экономкой!

Флэшмен с парой приятелей крадучись уходят; остальным и жалко, и стыдно, одни склоняются над Томом, другие бегут за водой, а Ист мчится за экономкой. Приносят воду, брызгают ему в лицо и смачивают руки, и он начинает приходить в себя.

— Мама, как холодно сегодня вечером, — говорит он слабым голосом.

Бедняга Диггс плачет как ребёнок.

— Где я? — продолжает Том, открывая глаза. — А-а, вспомнил.

И он опять закрывает глаза и стонет.

Слышится шёпот:

— Слушайте, мы тут всё равно ничем не поможем, а сейчас придёт экономка, — и все, кроме одного, потихоньку уходят. Только один остаётся с Диггсом и обмахивает Тому лицо.

Приходит экономка с нюхательными солями, и скоро Том настолько приходит в себя, что может сесть. Поскольку в воздухе стоит запах гари, она осматривает его одежду и вопросительно смотрит на них.

Все молчат.

— Как это случилось?

Молчание.

— Наверняка здесь без какой-нибудь гадости не обошлось, — говорит она, и вид у неё очень серьёзный. — Я буду говорить об этом с Доктором.

Опять молчание.

— Может, отнесём его в комнату для больных? — предлагает Диггс.

— Я сам могу идти, — говорит Том и отправляется туда, поддерживаемый с двух сторон Истом и экономкой. Единственный парень, который не сбежал, вскоре присоединяется к остальной компании, которая находится теперь в смертельном страхе.

— Он наябедничал?

— Она знает?

— Не сказал ни слова. Он крепкий парнишка.

И после минутной паузы добавил:

— Меня от этого тошнит. Какие же мы скоты!

Тем временем Тома укладывают на диван в комнате экономки. Ист рядом с ним, а она достаёт вино и другие укрепляющие средства.

— Тебе очень больно, старина? — шёпотом спрашивает Ист.

— Только ноги сзади, — отвечает Том.

Ожог действительно сильный, брюки местами прогорели насквозь. Скоро Тома укладывают в постель с холодными компрессами. Сначала он чувствует себя совсем разбитым и думает написать домой, чтобы его забрали; в голове у него вертятся строчки из гимна, который он выучил много лет назад, и он засыпает, шепча: «Там беззаконные перестают наводить страх, и там отдыхают истощившиеся в силах.[103]»

Но наутро, после хорошего ночного сна, к нему возвращается прежнее расположение духа. К нему приходит Ист и сообщает, что весь корпус на его стороне, и он забывает обо всём, кроме своего решения никогда больше не уступать этому подлецу Флэшмену.

Никто из них ничего не рассказал экономке, и хотя Доктор узнал обо всём, что знала она, тем же утром, больше он не узнал ничего.

Я верю и надеюсь, что подобные сцены невозможны в школах в наше время, и что лотереи и пари теперь вышли из употребления; но я пишу о школе, какой она была в моё время, и должен рассказать не только о хорошем, но и о плохом.

Глава IX Череда неприятностей

Припоминал лишенья и труды, Испытанные на море и суше, Рассказывал, как я беды избег На волосок от смерти. В.Шекспир, «Отелло», пер. Б. Пастернака

Когда Том вернулся в школу после пары дней в комнате для больных, он обнаружил, что обстановка значительно изменилась к лучшему, как и говорил Ист. Зверство Флэшмена вызвало отвращение даже у наиболее близких его друзей, а его трусость в очередной раз стала очевидной для всего корпуса, потому что на следующее утро после лотереи у него было столкновение с Диггсом, который после перепалки ударил его, а Флэшмен удар так и не вернул. Но Флэши не был непривычен к такому обращению и подобного рода сомнительные истории переживал не раз, после чего, как сказал Диггс, всегда опять завоёвывал расположение подачками и подхалимажем. Двое или трое из тех, кто помогал поджаривать Тома, пришли просить у него прощения и благодарили за то, что он никому ничего не сказал. Морган послал за ним и хотел серьёзно заняться этим делом, но Том попросил его не делать этого, на что тот согласился, взяв с него обещание, что в следующий раз он сразу же обратится к нему, — которое Том, к сожалению, не выполнил. Лотерейный билет с Чутким остался в его полном распоряжении, и ему достался второй приз, около тридцати шиллингов, которые они с Истом умудрились истратить за три дня, — накупили картинок для своего кабинета, две новые крикетные биты и крикетный мяч, всё самого лучшего качества, а также ужин из сосисок, почек и пирога с говядиной для всех участников восстания. Как нажито, так и прожито; с деньгами в карманах посреди полугодия они не чувствовали бы себя комфортно.

Но угли гнева Флэшмена продолжали тлеть, и время от времени это давало себя знать в виде разного рода пакостей или язвительных замечаний, так что оба они, и Том, и Ист, чувствовали, что ещё не совсем покончили с ним. Впрочем, до последнего акта этой драмы, который знаменовал собой конец наездов на Тома и Иста в Рагби, было уже недалеко. Теперь они стали частенько прокрадываться в холл по вечерам, отчасти в надежде найти там Диггса и поболтать с ним, а отчасти из удовольствия сделать то, что было запрещено правилами; потому что, как это ни грустно, но с тех самых пор, как наши юные герои потеряли репутацию прилежных учеников в классе, они взяли себе привычку нарушать правила просто из любви к приключениям; думаю, взрослые начинают заниматься контрабандой точно так же и по тем же причинам. Самой главной из этих причин было легкомыслие. Им никогда не приходило в голову задуматься над тем, почему были созданы такие-то и такие-то правила; причина их не интересовала; они рассматривали правила как своего рода вызов со стороны тех, кто их придумал, который было бы трусостью не принять; а кроме того, в младших классах школы они были не так уж сильно загружены учёбой. Они достаточно легко справлялись с работой в классе, чтобы занимать такое место в рейтинге, которое позволяло бы им ежегодно переходить в следующий класс, а на большее они и не претендовали, так что весь избыток своей энергии могли направлять на игры и всяческие проделки. Одно из правил корпуса, которое ежедневно с удовольствием нарушалось мальчиками вроде них, заключалось в том, что после ужина все фаги, кроме троих, дежуривших в коридорах, должны были оставаться в своих кабинетах до девяти часов; те, кого ловили в это время в коридорах, в холле или в чужом кабинете, должны были быть наказаны тростью или как-нибудь ещё. Правило было суровым, а надзор за его исполнением — не очень, потому что большинство шестиклассников проводило вечера в комнате пятого класса, где была библиотека, и где они все вместе готовили уроки. Время от времени с кем-нибудь из старост случался припадок рвения, и он начинал обходить коридоры, холл и кабинеты фагов. Если хозяин кабинета принимал в это время гостей, то первый удар в дверь и зловещее «Откройте» производил эффект тени ястреба над птичьим двором. Все спешили спрятаться — кто под диван, кто под стол, в то время как хозяин торопливо доставал и раскрывал книжки и кротким голосом спрашивал «Кто там?», одновременно бросая вокруг беспокойные взгляды и проверяя, чтобы некстати высунувшаяся нога или локоть не выдали присутствие посторонних.

— Откройте немедленно, сэр; это Снукс.

— О-о, извини! Я не знал, что это ты, Снукс, — и дверь распахивалась с нарочитым рвением, в то время как многообещающий молодой человек молился про себя, чтобы эта скотина Снукс не услышал, какую суматоху вызвал его приход. Если чей-нибудь кабинет оказывался пустым, Снукс отправлялся патрулировать коридоры и холл в поисках нарушителей.

И вот однажды вечером, в запрещённое время, Том и Ист были в холле. Они сидели возле того камина, который был ближе к двери, а Диггс, как обычно, развалился возле дальнего. Он делал домашнее задание, а Том и Ист болтали шёпотом и склеивали любимую биту для игры в мяч, которая треснула. Вдруг в коридоре послышались шаги; на мгновение оба прислушались, убедились, что это не староста, и снова вернулись к своему занятию. Тут дверь распахнулась, и вошёл Флэшмен. Он не видел Диггса и решил, что ему представился удобный случай; а так как они не подвинулись, чтобы дать ему место, то стукнул одного, чтобы они убрались.

— За что?! — возмутился пострадавший.

— Потому что мне так хочется. Вам здесь делать нечего, отправляйтесь к себе в кабинет.

— Ты не имеешь права отсылать нас.

— Да ну? Тогда я отлуплю вас, если не уйдёте, — свирепо сказал Флэшмен.

— Слушайте, вы двое, — сказал Диггс с другого конца холла, приподнимаясь на локте, — вы никогда не избавитесь от этого типа, пока не отлупите его. А ну-ка задайте ему, а я буду арбитром.

Флэшмен растерялся и отступил на пару шагов. Ист посмотрел на Тома.

— Попробуем? — спросил он.

— Давай, — отчаянно сказал тот.

И они двинулись на Флэшмена со стиснутыми кулаками. Сердца их сильно бились. Ростом они доставали ему только до плеча, хотя были сильными и крепкими для своего возраста и в отличной форме; а он, хотя и большой, и сильный, хорошей формой похвастаться не мог из-за привычки к обжорству и недостатка движения. Даже такой трус, как Флэшмен, не мог проглотить подобное оскорбление; кроме того, он был уверен, что без труда с ними справится, поэтому пошёл на них со словами:

— Ах вы наглые маленькие мерзавцы!

Ещё до того, как он успел закончить эту фразу, они бросились на него и начали молотить кулаками везде, куда только могли достать. Он яростно отбивался, но не мог бить в полную силу, потому что они были слишком близко от него. Но с точки зрения силы шансы всё равно были неравные, и уже через минуту Том кувырком полетел назад через скамейку, а Флэшмен со злобной усмешкой повернулся, чтобы сокрушить Иста. Но тут Диггс вскочил со стола, на который уселся перед этим.

— Стоп, — закричал он, — первый раунд окончен, полминуты перерыва!

— А ты какого … вмешиваешься? — огрызнулся Флэшмен, который уже начинал трусить.

— Я арбитр, я же сказал, — сказал Диггс, ухмыляясь и прищёлкивая своими длинными красными пальцами, — это нечестно, когда ты дерёшься с каждым из них по очереди. Ты готов, Браун? Время вышло!

И они кинулись на него снова. Они понимали, что их наилучший шанс — это ближний бой, а Флэшмен совсем взбесился и потерял голову: он схватил Иста за горло и старался повалить его на окованный железом стол; тут Том обхватил его за талию и, вспомнив бросок, которому научил его Гарри Уинбурн дома, в Долине Белой Лошади, сделал подножку и перебросил вперёд весь свой вес. Мгновение все трое балансировали в воздухе, а потом рухнули на пол, причём Флэшмен стукнулся головой о скамейку.

Оба младших мальчика тут же вскочили на ноги, но Флэшмен лежал неподвижно. Тогда они испугались. Том наклонился над ним и закричал, вне себя от страха:

— Он истекает кровью! Ист, Диггс, скорее, он умирает!

— Как бы не так, — сказал Диггс, не спеша вставая со стола, — он прикидывается. Просто боится драться дальше.

Ист был напуган не меньше Тома. Диггс приподнял голову Флэшмена, тот застонал.

— В чём дело? — заорал Диггс.

— Трещина в черепе, — всхлипнул Флэшмен.

— Я побегу за экономкой, — закричал Том. — Ой, что же делать?

— Чепуха! Только кожа рассечена, — сказал безжалостный Диггс, ощупывая ему голову. — Холодная вода и кусочек тряпки — вот и всё, что ему нужно.

— Отпусти меня, — буркнул Флэшмен, садясь. — Не нужна мне ваша помощь.

— Нам правда очень жаль, — начал Ист.

— Подавитесь вы своей жалостью, — ответил Флэшмен, прижимая к больному месту носовой платок. — Вы за это заплатите оба, я вам обещаю.

И он вышел из холла.

— По-моему, он всё-таки не очень сильно поранился, — сказал Том со вздохом облегчения, глядя, как бодро шагает его враг.

— Конечно, нет, — сказал Диггс, — и вы увидите — больше он вас не тронет. Слушай, а у тебя тоже голова разбита — весь воротник в крови.

— Правда? — сказал Том, щупая рукой. — А я и не знал.

— Скорее застирай, а то испортишь куртку. А у тебя глаз подбит, Скороход, иди-ка лучше промой его холодной водой.

— Если за такую цену мы покончили с нашим старым другом Флэши, то мы ещё дешёво отделались, — сказал Ист, и они пошли наверх промывать раны.

Они действительно покончили с Флэшменом в том смысле, что больше он их и пальцем не тронул, но зато прикладывал все усилия, чтобы нанести им весь возможный вред, на который только были способны его злобное сердце и ядовитый язык. Стоит лишь швырять достаточно грязи, и сколько-нибудь да прилипнет; так и получилось с пятым классом и со старшими в целом, с которыми Флэшмен в большей или меньшей степени общался, а они — нет. Он сумел сделать так, чтобы они оказались в немилости, и это продолжалось ещё некоторое время после того, как сам подстрекатель исчез из школьного мира навсегда. Это событие, о котором долго молилась вся мелкота, произошло через несколько месяцев после вышеописанной стычки. Как-то летним вечером Флэшмен угощался пуншем с джином в трактире в Браунсовере, и, превысив свой обычный лимит, отправился домой изрядно навеселе. По дороге ему встретилась пара друзей, которые возвращались после купания, он предложил им выпить по стакану пива, и они согласились, поскольку погода стояла жаркая, и им хотелось пить, а о том, сколько спиртного Флэшмен уже успел принять на борт, они и понятия не имели. В результате Флэшмен напился как свинья; они пытались отвести его домой, но увидели, что это невозможно, поэтому наняли двух человек, чтобы его отнесли на куске плетня. По пути им встретился один из преподавателей, и они, естественно, бросились бежать. Бегство части процессии возбудило его подозрения, а ангел-хранитель фагов надоумил осмотреть груз, а после осмотра лично препроводить его в Школьный корпус. Доктор, который уже давно присматривался к Флэшмену, выгнал его на следующее же утро.

Зло, которое делают люди, и взрослые, и мальчишки, живёт и после них; Флэшмена не стало, но, как уже было сказано, наши герои всё ещё ощущали на себе последствия его ненависти. Кроме того, именно они были зачинщиками забастовки против незаконного использования труда фагов. Причина была вполне справедливой, а борьба успешной; но даже лучшие представители пятого класса, которые никогда не заставляли младших прислуживать или сразу же бросили это дело, всё же не могли не иметь зуб против первых повстанцев. В конце концов, поражение потерпел их класс, хотя и на законных основаниях; настолько законных, что они сами сразу же признали это и не подключились к борьбе, — потому что, если бы все они присоединились к Флэшмену и его шайке, мятежникам пришлось бы сдаться сразу же. В целом, они были рады, что поступили так, и что сопротивление, оказанное их одноклассникам, достигло успеха, потому что чувствовали, что закон и порядок от этого только выиграли, — но простить зачинщиков так сразу не могли. «Эти юные мошенники, того и гляди, скоро совсем обнаглеют», — таково было общее мнение.

Вот так оно всегда и бывает, дорогие мои мальчики. Если бы сам Архангел Гавриил спустился с небес и возглавил борьбу против самых подлых и неправедных кругов, под гнётом которых стонет этот бедный старый мир, он наверняка потерял бы свою репутацию на многие годы, а то и на целые столетия, и не только среди их сторонников, но и среди вполне респектабельной массы людей, которых сам же и освободил. Его перестали бы приглашать к обеду, не разрешали бы печатать в газетах свои имена рядом с его именем, а говоря о нём у себя в клубе и прочих общественных местах, тщательно следили бы, как бы не сболтнуть чего лишнего. Что же говорить о простых смертных вроде Кошута, Гарибальди или Мадзини,[104] которые при всей своей храбрости могут и заблуждаться, и удача в борьбе за правое дело сопутствует им не всегда? В их броне найдётся не одна брешь, доступная для ударов добропорядочных людей с крупными банковскими счетами, раскинувшихся в шезлонгах. Но вы — смелые и отважные мальчики, шезлонги вам не по вкусу, и у вас нет не банкиров, ни банковских счетов. Вы хотите только одного — быть на правой стороне; поэтому не забывайте, что большинство, и особенно респектабельное большинство, бывает не право в девяти случаях из десяти; и если вы видите, как взрослый или мальчик борется на стороне слабых, то, как бы сильно он ни заблуждался и какие бы ошибки ни делал, вы не должны присоединяться к хору осуждающих его голосов. Если вы не можете присоединиться к нему и помочь или дать дельный совет, то помните, по крайней мере, что он нашёл в этом мире что-то такое, за что стоит бороться и страдать, а это как раз то, что должны сделать вы сами; и поэтому думайте и говорите о нём с уважением.

Вот так Том, Ист, Головастик и ещё некоторые стали этакими юными исмаилитами,[105] пребывающими в вечном противостоянии со всеми. О том, как началась их война с учителями и с пятым классом, уже было сказано, примерно то же самое произошло и с шестым. Они видели, что старосты боятся пятого класса или поддерживают его и не выполняют свои обязанности; поэтому они их не уважали, а если подчинялись, то не по доброй воле. Одно дело убирать кабинеты для героев вроде старшего Брука, и совсем другое — для таких, как Снукс и Грин, которые и в футболе особой храбрости не проявляли, и порядок в коридорах по вечерам поддерживать не могли. Поэтому свои обязанности фагов они выполняли кое-как, лишь бы только избежать взбучки, а часто не делали и этого, и заработали себе репутацию строптивых и нерадивых фагов. Их имена то и дело всплывали в разговорах в комнате пятого класса после ужина, когда обычно обсуждались такого рода дела.

— Слушай, Грин, — начал однажды вечером Снукс, — этот новенький, Гаррисон — он твой фаг?

— Да, а что?

— Я знал его ещё дома и хотел бы взять себе. Хочешь, поменяемся?

— А кого ты мне дашь?

— Давай посмотрим: Виллис, Джонсон — нет, этих я дать не могу. А вот Иста — пожалуй, могу тебе его дать.

— Ишь, какой умный нашёлся! — ответил Грин. — Давай лучше так: я дам тебе за Виллиса сразу двоих, если хочешь.

— Кого? — спрашивает Снукс.

— Холла и Брауна.

— И даром не возьму.

— Всё лучше Иста, они хоть не такие сообразительные, — сказал Грин, вставая и опираясь спиной о каминную доску. В сущности, он был неплохой парень, а в том, что он был не в состоянии справиться с зарвавшимся пятым классом, его вины не было. Глаза его поблёскивали, когда он продолжал:

— Я вам не рассказывал, как этот паршивец провёл меня в прошлом полугодии?

— Нет; как?

— Ну, он никогда не убирал мой кабинет как следует, просто ставил подсвечники на шкаф и сметал крошки на пол. Наконец, я жутко разозлился, поймал его и заставил сделать всю уборку при мне. Этот бездельник поднял такую пыль, что я чуть не задохнулся, было ясно, что до этого он пол не подметал. Когда он закончил, я сказал: «Так вот, молодой человек, теперь вы будете делать это каждое утро: подметать пол, снимать и стряхивать скатерть и везде вытирать пыль». «Ладно», — буркнул он. Ничуть не бывало, через день-два я увидел, что скатерть снимать он и не думает. Тогда я устроил ему ловушку: вечером нарвал кусочков бумаги и положил штук шесть под скатерть на стол. На следующее утро после завтрака я пришёл в кабинет, снял скатерть, — бумага, конечно, была на месте и упала на пол. Я был в ярости. «Ну, теперь ты попался», — подумал я и послал за ним, а сам уже достаю трость. Он явился как ни в чём не бывало, руки в карманах. «Я говорил тебе каждое утро стряхивать скатерть?» — заорал я. «Да», — говорит он. «Сегодня ты её стряхивал?» — «Да». «Ах ты врун! Вчера я положил на стол эти бумажки, если бы ты стряхивал скатерть, ты бы их увидел. Ну, сейчас ты у меня получишь!» Тут мой юнец достаёт одну руку из кармана, нагибается, поднимает две бумажки и протягивает мне. На каждой было написано большими буквами: «Гарри Ист, его метка». Юный мошенник обнаружил мою ловушку, убрал мои бумажки и положил другие, помеченные. Сначала я хотел отлупить его за наглость, но, по правде говоря, устраивать такие ловушки тоже не совсем честно, поэтому я не стал. До конца полугодия я ничего не мог с ним поделать, и в те недели, когда он дежурил, у меня в кабинете была такая грязь, что я сидеть там не мог.

— Они ещё и вещи портят, — вставил третий. — Холл и Браун на прошлой неделе дежурили вечером в коридоре. Я позвал фага и дал им почистить мои подсвечники; они с ними ушли и больше не появились. Прошло уже столько времени, что можно было почистить подсвечники три раза, и я пошёл их искать. В коридорах их не было, тогда я пошёл в холл, услышал музыку и там-то их и обнаружил: они сидели на столе и слушали Джонсона, который играл на флейте. А мои подсвечники торчали в каминной решетке, прямо в пламени, они раскалились докрасна и совершенно испортились. Поставить их прямо теперь невозможно, придётся новые покупать. Одно утешение — я как следует отлупил их обоих.

В такие переделки они попадали постоянно, и вот, отчасти по своей собственной вине, отчасти — по вине других, а отчасти — по вине обстоятельств, стали изгоями, людьми вне закона, и жили сегодняшним днём — безрассудной, отчаянной и полной превратностей жизнью, как это обычно и бывает в подобных случаях. Впрочем, они никогда полностью не теряли расположения младшего Брука, который был теперь вожаком в корпусе и только что перешёл в шестой класс. Диггс тоже стоял за них горой и давал им множество дельных советов, которые, однако, на пользу им не шли.

Даже когда дела в корпусе вполне наладились, а закон и порядок были восстановлены, что случилось вскоре после того, как младший Брук и Диггс перешли в шестой класс, им было нелегко вернуться в установленные рамки поведения, а их бесшабашные привычки ещё долго давали себя знать. Пока они были маленькими, на их проделки никто не обращал особого внимания, но теперь они уже считались учениками старших классов, а всех провинившихся оттуда отправляли прямо к Доктору; поэтому они всё чаще и чаще стали попадать в поле его зрения. Среди своих собственных сверстников они считались заводилами, поэтому он, знавший все, считал нужным за ними приглядывать.

Пока ещё было непонятно, что из них получится — хорошее или плохое, а мальчики подобного типа доставляют больше всего беспокойства такому учителю. О том, как их впервые отправили к Доктору, здесь уже рассказывалось, и воспоминания об этом у них остались настолько приятные, что они боялись его куда меньше, чем другие ребята их положения. «Это всё из-за взгляда, — часто говорил Том Исту, — все просто боятся его взгляда. Помнишь, как мы опоздали на час к закрытию в моё первое полугодие, а он нам и слова не сказал?»

Однако когда Том попал к нему в следующий раз, беседа оказалась совсем другого свойства. Это приключилось примерно в то время, о котором мы сейчас рассказываем, и было первой из серии неприятностей, в которые умудрился попасть наш герой.

Река Эйвон в том месте, где стоит Рагби, представляет собой довольно мутный поток с медленным течением, в котором водятся голавль, плотва, елец и попадаются маленькие щучки, но никакой ценной рыбы ни для еды, ни для спорта вы там не найдёте. Зато эта речка хороша для купания, потому что в ней много удобных маленьких заводей и несколько подходящих для плавания плёсов на расстоянии не более мили, и всё это в двадцати минутах ходьбы от школы. Эту милю берега Попечительский совет школы арендовал для купания учеников. Тропа, ведущая в Браунсовер, пересекала реку по так называемым «планкам» — старому странному мосту в одну планку шириной, который тянулся в луга на пятьдесят — шестьдесят ярдов с каждой стороны реки, потому что зимой она часто выходила из берегов. Выше по течению находились места купания для младших мальчиков: Слит, где сначала купались все новенькие под присмотром троих специально нанятых надёжных людей, до тех пор, пока не докажут, что хорошо умеют плавать, после чего им разрешалось перейти в Энсти, ярдов на сто пятьдесят ниже по течению. Там был омут в шесть футов глубиной и двенадцать шириной, который мелкота переплывала, пыхтя и отдуваясь, и считала для себя великим достижением выбраться из его глубин. Ниже «планок» были более глубокие и широкие омуты, первый из них назывался Рэтисло, а последний — Свифт. Это был знаменитый омут, местами глубина его достигала десяти — двенадцати футов, а ширина — тридцати ярдов, и там же начинался отличный плёс для плавания, который тянулся до самой мельницы. Свифт был местом купания для пятого и шестого классов, там были две лесенки к воде и трамплин; в других местах было по одной лесенке, и там купались все остальные, хотя каждый корпус в большей степени отдавал предпочтение тому или иному месту. В то время Школьный корпус предпочитал омут Рэтисло, и Том с Истом, которые плавали как рыбы, бывали там на протяжении всего лета всегда по два, а часто и по три раза в день.

Мальчики также имели право (или думали, что имеют) ловить рыбу на этом участке реки, и не желали понимать, что это право (если оно вообще существовало) касалось только стороны Рагби. Увы, джентльмен, которому принадлежал противоположный берег, сначала смотрел на это сквозь пальцы, но потом велел своим егерям не разрешать мальчишкам удить на его стороне, что привело вначале к пререканиям, а потом и к дракам между егерями и мальчишками. Страсти накалились до такой степени, что, когда хозяин вместе с егерями явился в школу на перекличку опознать виновных после жестокой драки, последовавшей за тем, как одного из егерей окунули в воду, то сам Доктор и ещё пять-шесть присутствовавших учителей еле-еле смогли сохранить порядок. Даже присутствие Доктора не смогло прекратить свист, а четверо дежурных старост шагали вдоль рядов со своими тростями, выкрикивая «Тишина!» во всю силу лёгких. Главные виновники, однако, были опознаны и выпороты, но вскоре оказалось, что победившая сторона тем самым сунула руку в осиное гнездо. Когда хозяин проезжал верхом мимо школьных ворот, ему свистели вслед, а когда он направил коня на толпу мальчишек и попытался отстегать их хлыстом, ему ответили ударами крикетных бит, а несчастные егеря, в обязанности которых входило следить за берегом, влачили жалкое существование.

Ребята из Школьного корпуса, занимавшие то же положение, что и Том, в знак протеста против тирании и ограничения своих законных развлечений все как один пристрастились к рыбалке во всех её видах, а особенно к закидушкам, которые ставятся на ночь. Владелец маленького магазинчика рыболовных снастей наверняка сколотил бы себе капитал, если бы эта мания продержалась подольше, а кроме того, изготовлением снастей стали заниматься несколько цирюльников. Мальчишки имели большое преимущество перед своими врагами, ведь большую часть дня они проводили на лоне природы у реки, и, устав от купания, могли вылезти на противоположную сторону и поудить или поставить закидушку, покуда не показывался егерь, а потом бултыхнуться в воду, переплыть на свою сторону и смешаться с другими купальщиками, — у егерей хватало ума не преследовать их через речку.

В таком положении были дела, когда в один прекрасный день Том с тремя-четырьмя товарищами купался на Рэтисло и, конечно же, вытаскивал и заново ставил закидушки. Они уже вышли из воды и возились около своей одежды, как вдруг обнаружили на противоположном берегу человека в вельветовом охотничьем костюме. Это был новый егерь, поэтому они его не узнали и не обратили на него внимания до тех пор, пока он не оказался прямо напротив них и не начал так:

— Я только что видел, как кое-кто из вас, юные джентльмены, удил вот на этой стороне.

— Эй, а ты кто такой? Тебе-то какое дело, Вельвет?[106]

— Я новый помощник лесничего, и хозяин велел мне глаз не спускать с вас, ребята. И я вам сразу говорю, держитесь-ка лучше на своей стороне, а не то мы поссоримся.

— Валяй, Вельвет, облегчи душу, а мы послушаем.

— Глянь, старина, — закричал Ист, поднимая кверху несколько жалких маленьких рыбёшек, — может, понюхаешь их и определишь, под каким берегом они жили?

— Могу дать вам совет, егерь, — закричал Том, который сидел в одной рубашке и болтал ногами в воде, — идите лучше к Свифту, там наши старшие, они мастера по части рыбалки, у них такие снасти, что можно ловить пятифунтовых!

Том был ближе всех к егерю, и тот, начиная сердиться из-за их зубоскальства, пристально на него посмотрел, как будто желая запомнить на будущее. Том ответил ему не менее пристальным взглядом в упор, а потом расхохотался и запел популярную в Школьном корпусе песенку:

Раз как-то мы с товарищем Налаживали снасть. Лесник на нас уставился — Подумаешь, напасть! Мы, друзья, умеем драться, Быстро бегать, тихо красться, Если хочется удить — Значит, так тому и быть!

Припев среди взрывов хохота подхватили остальные, а егерь, ворча, отправился восвояси, но было видно, что у него что-то на уме. Мальчики тут же забыли об этом случае.

Каждая паршивая маленькая рыбка в Эйвоне не теряла времени даром и набивала свою утробу сотнями этих мушек ежедневно, и каждый любитель славного ремесла был на реке, чтобы отомстить этим обжорам за бедных подёнок.

Поэтому в четверг после обеда Том, одолжив у Иста новую удочку, в одиночестве направился к реке. Некоторое время он удил без особого результата, клёва не было совсем; но, прохаживаясь по берегу, он вдруг обнаружил, что в заводи с другой стороны реки, в тени раскидистой ивы, кормится крупная рыба. Речка в этом месте была глубокой, но ярдах в пятидесяти ниже по течению была отмель. Туда-то он поспешно направился и, забыв о егерях, землевладельцах, строгих запретах Доктора и вообще обо всём на свете, закатал брюки и пошлёпал на ту сторону, и уже минуты через три полз на четвереньках к зарослям ив.

Крупные голавли нечасто задаются серьёзной целью, но как раз эти полностью сосредоточились на кормёжке, и за полчаса Мастер Том вытащил трёх бьющихся рыбин и положил их у подножия ивы. Как раз когда он наживлял крючок, чтобы забросить его в четвёртый раз, он заметил человека, идущего по берегу не более чем в сотне ярдов от него. Присмотревшись, он увидел, что это тот самый егерь. Мог ли он успеть добежать до отмели раньше него? Нет, только не с удочкой. Оставалось только залезть на дерево. Том стал карабкаться изо всех сил, таща за собой удочку, и только-только успел забраться на большую ветку, нависавшую футах в десяти над речкой, как егерь подошёл к ивам. Сердце Тома сильно билось, когда он проходил под его деревом; ещё два шага, и всё обошлось бы, но тут его внимание привлёк блеск чешуи пойманной рыбы, и он остановился у подножия дерева. Он подобрал рыбу одну за другой; по её виду сразу было ясно, что её поймали не больше часа тому назад. Егерь начал обыскивать ивовые заросли. Том плотнее прижался к ветке, на которой сидел. «Если бы только можно было спрятать удочку, — думал он, потихоньку подвигая её так, чтобы прижать к телу. — Ивы не выбрасывают двенадцатифутовых побегов из орешника, к тому же без листьев». Увы! Егерь сначала услышал шорох, потом заметил удочку, а потом — руку и ногу Тома.

— Так вот ты где? — сказал он, подбегая к стволу. — А ну слезай сию минуту!

«Попался, — подумал Том, но ничего не ответил. Он поспешно разбирал удочку. — Да, вляпался по уши, если только не удастся взять его измором». Сначала он подумывал спрыгнуть с ветки в речку и выбраться на своей стороне, но берег там был такой крутой, а заросли настолько густые, что он оставил эту мысль. Егерю хватило бы времени перебраться вброд, прежде чем он сумел бы выбраться из воды. Тут он услышал, что егерь лезет по стволу. Вот это уже совсем никуда не годилось, и Том полез обратно, туда, где ветка отходила от ствола, и встал там с поднятой удочкой.

— Эй, Вельвет, если полезешь дальше, береги пальцы!

Егерь остановился, посмотрел вверх и с усмешкой сказал:

— Э-э, да это, никак, ты, молодой хозяин? Вот свезло! Давай слезай, говорю, тебе же лучше будет!

— Спасибо, Вельвет, мне и здесь отлично, — сказал Том, сжимая удочку и готовясь к драке.

— Ладно, сиди себе на здоровье, — сказал егерь, спускаясь вниз и усаживаясь на берегу. — Мне-то спешить некуда. Я тебе покажу, как обзывать честных людей.

«Вот оно, моё везенье, — подумал Том, — и зачем я его обозвал? Если бы я назвал его «егерь», может, ещё и удалось бы договориться. Матч-реванш в его пользу».

Егерь тем временем спокойно вытащил трубку, набил её табаком и зажёг, не спуская глаз с Тома, который с несчастным видом сидел на ветке — печальное зрелище для людей и рыб. Чем больше он думал о создавшемся положении, тем меньше оно ему нравилось. «Скоро вторая перекличка», — думал он. Егерь невозмутимо курил. «Если он отведёт меня в школу, меня точно выпорют. Не могу же я торчать здесь всю ночь. Может, предложить ему деньги?»

— Слушайте, егерь, — кротко сказал он, — отпустите меня за два шиллинга, а?

— И за двадцать не отпущу, — проворчал его преследователь.

Так они и сидели. Уже давно закончилась вторая перекличка, солнце бросало косые лучи сквозь ветви ивы, намекая на то, что уже недалеко до закрытия.

— Я слезаю, егерь, — сказал, наконец, Том со вздохом. — Что вы намерены делать?

— Отведу тебя в школу и сдам Доктору, такие мои распоряжения, — сказал Вельвет, выбивая золу из четвёртой трубки, которую успел выкурить, а потом вставая и встряхиваясь.

— Хорошо, — сказал Том, — только без рук, понятно? Я сам пойду, так что никаких хватаний за воротник.

Егерь посмотрел на него с минуту и, наконец, сказал:

— Ладно.

Том слез и понуро направился к Школьному корпусу в сопровождении егеря. Они пришли к самому закрытию. Когда они проходили школьные ворота, Головастик и ещё несколько человек, стоявшие там, сообразили, что произошло, и выскочили с криком «На помощь!» Но Том покачал головой, и они только проводили их до калитки Доктора, и, очень озадаченные, отправились назад.

Каким суровым оказался Доктор, и насколько он отличался от того, каким Том видел его здесь в прошлый раз! Егерь рассказал ему всю историю, не опустив и того, что Том его обзывал.

— Честное слово, сэр, — вмешался виновный, — я назвал его только «Вельветом»!

Доктор задал лишь один вопрос.

— Вы знаете правило насчёт берегов, Браун?

— Да, сэр.

— Ждите меня завтра после первого урока.

— Так я и думал, — пробормотал Том.

— А как насчёт удочки, сэр? — спросил егерь. — Хозяин сказал, что мы можем оставлять все удочки себе…

— Пожалуйста, сэр, — вмешался Том, — только не удочку, она не моя!

Доктор взглянул озадаченно, но егерь, который, в сущности, был добрый малый, смягчился при виде горя Тома и не стал требовать удочку. На следующее утро Тома выпороли, а ещё через несколько дней он встретил Вельвета и дал ему полкроны за то, что тот не стал настаивать на удочке, и с тех пор они стали большими приятелями; и я с сожалением должен сказать, что Том перетаскал ещё немало рыбы из-под той ивы, и Вельвет его больше не ловил.

Не прошло и трёх недель, как Том, на этот раз вместе с Истом, снова оказался перед Доктором. На этот раз, однако, он не был столь ужасен. За несколько дней до того они исполняли обязанности фагов при игре в мяч — приносили мячики, которые выскакивали со двора. Наблюдая за игрой, они заметили, как штук пять — шесть почти новых мячей залетело на крышу школы.

— Слушай, Том, — сказал Ист после того, как их отпустили, — как думаешь, можно достать оттуда мячи?

— Давай попробуем.

Они внимательно осмотрели стены, купили больших гвоздей и одолжили у Стампса большой молоток, и после одной — двух неудачных попыток залезли на крышу школы, где нашли огромное количество мячиков. На крыше им так понравилось, что они провели там всё своё свободное время, выцарапывая и вырезая свои имена на крыше каждой башни; и, наконец, в качестве последнего штриха, написали «Г. Ист, Т. Браун» на минутной стрелке больших часов. Делая это, они придерживали стрелку, что нарушило работу механизма. На следующее утро, когда учителя и ученики вошли во внутренний двор по дороге на молитву, они обнаружили, что на часах без трёх минут. Решив, что спешить некуда, они задержались во дворе. Когда часы начали бить, двери были уже закрыты, и полшколы опоздало. Томаса, служителя из Школьного корпуса, послали разобраться в этом деле, он обнаружил на минутной стрелке имена наших героев и сообщил об этом Доктору. За ними послали, и они отправились к Доктору, в то время как толпа их приятелей делала различные насмешливые пантомимические предположения об их дальнейшей судьбе.

Но Доктор, выслушав их историю, не придал этому особого значения и только задал им выучить на память по тридцать строк из Гомера, да ещё прочитал лекцию о том, что подобные подвиги часто заканчиваются сломанными костями.

Увы! Чуть ли не на следующий день в городе была ярмарка, и, поскольку в последнее время такие события сопровождались скандалами с местными жителями и другими неприятными происшествиями, после утренней молитвы Доктор распорядился, чтобы ни один ученик в город не ходил. Поэтому Ист и Том отправились туда после второго урока с единственной целью — сделать то, что было запрещено. Сначала они пошли в поля, а потом повернули и вышли на дорожку, которая вела в город, пошли по ней и нос к носу столкнулись с одним из учителей в тот самый момент, когда выходили на Хай-Стрит. Учитель этот, хотя и был очень умным человеком, но справедливостью не отличался: он уже поймал несколько своих собственных учеников и в наказание задал им учить на память строчки; а Тома и Иста, которые его учениками не были, он отправил прямо к Доктору; тот спросил, были ли они на утренней молитве, и как следует высек.

Порка эта на пользу им не пошла, поскольку свою поимку они считали несправедливой. Но это произошло в самом конце полугодия, и на следующий вечер Томас постучал в дверь их кабинета и сказал, что Доктор хочет их видеть. Они в испуге переглянулись. Что это может быть? О какой из их бесчисленных проделок ему стало известно? Однако мешкать было нельзя, и они отправились к нему в кабинет. Там их ждал Доктор, он не был сердит, но очень серьёзен. «Он послал за ними, потому что хочет серьёзно поговорить с ними перед отъездом домой. За это полугодие каждый из них был высечен несколько раз за грубое и преднамеренное нарушение правил. Так продолжаться не может. Они не приносят пользы ни себе, ни другим, особенно теперь, когда перешли в старшие классы и имеют влияние на других учеников. Кажется, они думают, что правила — это просто чей-то каприз, и что создаются они ради удовольствия учителей. Но это не так, правила создаются ради блага всей школы. Они должны и будут выполняться. Тем, кто нарушает их преднамеренно или же по легкомыслию, придётся покинуть школу. Ему будет жаль, если он окажется вынужденным отослать их, потому что школа могла бы принести ещё много пользы им обоим, и он хочет, чтобы они серьёзно подумали на каникулах о том, что он сейчас им сказал. Доброй ночи».

Они поспешили к себе, ужасно напуганные: мысль о том, что их могут исключить, никогда раньше не приходила им в голову и была совершенно невыносимой.

Выходя, они столкнулись в дверях с Холмсом, крепким жизнерадостным старостой из другого корпуса, который направлялся к Доктору, и слышали, как тепло и сердечно Доктор поздоровался с ним, — совсем не так, как с ними. Потом дверь закрылась, и они возвратились к себе в кабинет с тяжёлым сердцем и твёрдым решением не нарушать больше правила.

Пять минут спустя учитель их класса — образцовый молодой учитель, который только недавно прибыл в школу — постучал в дверь кабинета Доктора. Доктор сказал:

— Войдите! — и продолжал, обращаясь к Холмсу, — понимаете, официально мне ничего не известно об этом случае, и если я обращу на него внимание вообще, то должен буду публично исключить мальчика. Я не хочу делать этого, мне кажется, что что-то хорошее в нём всё же есть. У нас нет другого выхода, кроме телесного наказания.

Он сделал паузу, чтобы пожать руку учителю, то же сделал и Холмс, а потом приготовился уйти.

— Я понял. Доброй ночи, сэр.

— Доброй ночи, Холмс. И помните — основательная порка в присутствии всего корпуса.

Когда за Холмсом закрылась дверь, Доктор в ответ на озадаченный взгляд своего помощника коротко пояснил:

— Вопиющий случай наезда. Вартон, глава корпуса, очень хороший парень, но хрупкого сложения и большой силой не обладает, а сильная физическая боль — единственный способ с этим бороться. Поэтому я попросил заняться этим Холмса. Он очень надёжный и старательный, и силы у него достаточно. Я бы хотел, чтобы столько же было у всех шестиклассников. Без этого здесь нельзя, если мы намерены поддерживать порядок вообще.

Я пишу эту книгу не для учёных педантов, которые, конечно, тут же навострят свои длинные уши и завоют, а вернее, закричат по-ослиному, в осуждение этой истории. Ладно, не возражаю. Но вот что я хотел бы добавить для вас, мальчики: в тот же вечер Холмс созвал общее собрание своего корпуса и произнёс речь по поводу того случая, а потом задал виновнику «основательную порку»; и много лет спустя тот нашёл Холмса, чтобы поблагодарить его и сказать, что это было самое доброе дело, которое кто-либо когда-либо сделал для него в жизни, и что это стало поворотной точкой в формировании его характера. Он вырос очень хорошим парнем, и школа могла им гордиться.

Потом они заговорили о другом, и Доктор сказал:

— Я хочу поговорить с вами о двух учениках из вашего класса, Исте и Брауне. Я только что беседовал с ними. Что вы о них думаете?

— Ну, прилежными учениками их не назовёшь, они очень легкомысленные, а энергия у них бьёт через край. Но всё-таки они мне нравятся. Думаю, что, в сущности, они хорошие ребята.

— Я рад, что вы так думаете. Я и сам того же мнения. Но они меня сильно беспокоят. Они активные, смелые ребята, среди фагов в моём корпусе они заводилы. Мне было бы жаль их терять, но я не смогу оставить их в школе, если они не остепенятся. Уже через год они могут стать очень вредным примером для младших.

— Надеюсь, вы их всё же не отошлёте, — сказал учитель.

— Я тоже надеюсь, что до этого не дойдёт. Но сейчас после каждого полувыходного я так и жду, что на следующее утро мне придётся пороть кого-нибудь из этих двоих за какую-нибудь глупую легкомысленную выходку. Я буквально вздрагиваю при виде их обоих.

С минуту они молчали. Потом Доктор заговорил снова:

— Они не чувствуют, что в школе у них есть серьёзные обязанности. Как дать им это почувствовать?

— Мне кажется, что, если поручить одному из них заботиться о каком-нибудь маленьком мальчике, они бы остепенились. Браун самый отчаянный из двоих, думаю, Ист без него не попадал бы в такое количество историй.

— Хорошо, — сказал Доктор с чем-то, похожим на вздох, — я подумаю об этом.

И они заговорили о другом.

ЧАСТЬ 2

Я вместе с теми, кто уверен, Что вверх, к высотам бытия, Подняться можно по ступеням Из оболочек мёртвых «Я». А.Теннисон, «Памяти Артура Хэллама»

Глава I Ветер перемен

В жизни всех людей и наций час приходит выбирать Между истиной и ложью, чью же сторону принять. Храбрый делает свой выбор, трус в сторонке робко ждёт, До распятия Христова он ответа не даёт. Дж. Р.Лоуэлл, «Современный кризис»

Вот и пришёл поворотный момент в школьной карьере нашего героя, и случилось это так. Вечером первого дня следующего полугодия Том, Ист и ещё один мальчик из Школьного корпуса высадились из старого Регулятора возле гостиницы «Парящий Орёл» и тут же помчались прямо в комнату заведующей хозяйством. Они были в отличном настроении, как все настоящие мальчишки в первый день полугодия, независимо от того, насколько они привязаны к дому.

— А вот и мы, миссис Викси, — закричал один из них, бросаясь к деловитой маленькой темноглазой женщине, которая была занята раскладыванием белья уже прибывших мальчиков по отдельным ячейкам, — тут как тут, и веселы как обычно! Давайте мы поможем убрать эти вещи!

— Мэри, — закричал другой (к ней обращались и так, и этак), — кто из наших уже приехал? А Доктор позволил Джонсу вернуться? А сколько у нас новеньких?

— А мы с Истом получим кабинет Грея? Вы обещали постараться, чтобы он достался нам! — закричал Том.

— А я буду теперь спать в четвёртом номере? — заорал Ист.

— А как поживает старина Сэм, и Богль, и Салли?

— Да что же это такое! — закричала Мэри, когда ей удалось, наконец, вставить слово. — Мальчики, вы затормошите меня до смерти! Пожалуйста, идите в комнату экономки и поужинайте. Вы же знаете, сейчас у меня нет времени для разговоров. Неужели в корпусе больше не с кем поговорить? А вы, Мастер Ист, положите эти вещи на место, вы и так уже перемешали вещи трёх новеньких.

И она кинулась за Истом, который увернулся от неё и отскочил от открытых чемоданов с добычей в руке.

— Смотри, Томми, вот потеха! — закричал он, размахивая над головой прелестными ночными чепчиками чудесной работы, сшитыми любящими пальцами где-то в далёком сельском доме. Заботливая мать и сёстры, которые с болью в сердце прокладывали эти тонкие стежки, едва ли думали, какую беду они накличут на юную голову, для которой предназначены. Но заведующая хозяйством была мудрее, она быстро выхватила чепчики из рук Иста до того, как он успел рассмотреть, какое имя на них вышито.

— Мастер Ист, я действительно рассержусь, если вы не уйдёте, — сказала она, — там наверху вас ждёт отличная холодная говядина и пикули, а здесь вы, старые мальчики, мне в первый вечер не нужны.

— Да здравствуют пикули! Пошли, Томми; пошли, Смит. Мы всё равно выясним, кто этот юный граф. Надеюсь, он будет в одной спальне со мной. Мэри всегда злая в первую неделю.

И мальчики повернулись, чтобы выйти из комнаты, но тут заведующая хозяйством дотронулась до руки Тома и сказала:

— Мастер Браун, останьтесь на минутку, мне нужно с вами поговорить.

— Хорошо, Мэри. Ист, я сейчас приду, не приканчивай пикули…

— Так вот, мастер Браун, — заговорила она, когда остальные ушли, — миссис Aрнольд сказала, что вы получите кабинет Грея. И она хочет, чтобы вы взяли к себе вот этого юного джентльмена. Он новенький, и ему тринадцать лет, хотя на вид меньше. Он слабого здоровья и в первый раз уехал из дому. Я сказала миссис Арнольд, что вы будете добры к нему и посмотрите, чтобы его не обижали поначалу. Он в одном классе с вами, и я отдала ему кровать рядом с вашей в четвёртом номере, так что Ист не сможет там спать в этом полугодии.

Том был растерян. Ему удалось получить двойной кабинет, о котором он так мечтал, но сопутствующие этому обстоятельства значительно омрачали его радость. Оглядевшись, он заметил в дальнем уголке дивана хрупкого бледного мальчика с большими голубыми глазами и очень светлыми белокурыми волосами; вид у него был такой, как будто ему хотелось провалиться сквозь землю. Том с первого взгляда понял, что маленький незнакомец принадлежит как раз к тому типу мальчиков, для которого первое полугодие в публичной школе будет настоящей пыткой, если предоставить его самому себе, или же постоянной нервотрёпкой для любого, кто возьмётся ему помогать. Том был слишком честен для того, чтобы согласиться взять малого к себе, а потом предоставить ему барахтаться самому; но если он станет его соседом по комнате вместо Иста, то что же будет со всеми его взлелеянными планами насчёт того, чтобы устроить под окном погреб с бутылочным пивом, и делать вместе закидушки и рогатки, и планировать экспедиции на Браунсоверскую мельницу и в рощу Кальдекотта? Они с Истом давно мечтали заполучить этот кабинет, и тогда каждый вечер от закрытия и до десяти часов они могли бы вместе болтать о рыбалке, и пить бутылочное пиво, и читать романы Мерриэта,[109] и наводить порядок в своих коллекциях птичьих яиц. А этот новенький, наверно, никогда не будет выходить за пределы школьного двора, и будет бояться промочить ноги, и все будут смеяться над ним и дразнить его Молли, или Дженни, или ещё какой-нибудь уничижительной женской кличкой.

Наблюдавшая за ним заведующая хозяйством поняла, что происходит у него в душе, и, как опытный дипломат, решила воззвать к доброму сердцу Тома:

— Бедняжка, — сказала она, понизив голос почти до шёпота, — отец у него умер, братьев нет. А его мама, такая милая, добрая леди, так переживала, когда оставляла его здесь сегодня утром! Она сказала, что у одной из его сестёр туберкулёз, и она может умереть, поэтому…

— Ладно, ладно, — выпалил Том, со вздохом делая усилие над собой, — похоже, придётся мне оставить Иста. Идём, малый. Как тебя зовут? Сейчас мы пойдём поужинаем, а потом я покажу тебе наш кабинет.

— Его зовут Джордж Aртур, — сказала заведующая, подводя к нему Тома, который в качестве необходимой формальности пожал его маленькую тонкую руку и почувствовал, что мог бы сдуть его одним дыханием.

— Я уже велела перенести в кабинет его вещи и книги, а его мама заново оклеила кабинет обоями и купила покрывало на диван и зелёные суконные занавески над дверью, — это дипломатичная заведующая вставила для того, чтобы показать, что новенький внёс значительный вклад в совместное хозяйство. — И ещё миссис Арнольд просила передать, что она приглашает вас обоих сегодня к себе на чай. Вы знаете дорогу, мастер Браун, чай только что подали наверх.

Вот это была новость так новость для Мастера Тома! Его пригласили на чай в первый день полугодия, как будто он был не самым безрассудным шалопаем среди фагов, а пяти- или шестиклассником и занимал заметное положение в школьном мире. Он сразу же поднялся на более высокую ступень в собственных глазах, однако всё же не мог не пожалеть о весёлом ужине в комнате экономки в компании Иста и остальных, и о том, как мог бы оббежать после ужина кабинеты всех своих друзей и рассказать о своих подвигах и приключениях на каникулах, и строить планы на новое полугодие, и узнать, кто ушёл из школы и кто новенький, и кто получил чей кабинет, и где спят новые старосты. Впрочем, Том утешился тем, что всё равно не смог бы осуществить всё это с новеньким, следующим за ним по пятам, и зашагал по коридорам на половину Доктора, ведя на буксире своего подопечного, страшно довольный собой и окружающим миром.

Не стоит рассказывать о том, как мальчики были приняты в гостиной. Леди, которая была тогда её хозяйкой, жива до сих пор и унесла с собой в свой мирный дом на севере любовь и уважение всех тех, кто пользовался её утончённым и радушным гостеприимством. И многие из тех, кто выполняет сейчас свой долг и несёт нелёгкое бремя в сельских приходах, в лондонских судебных палатах, под солнцем Индии или в далёкой Австралии, с благодарностью вспоминают гостиную Школьного корпуса, в которой они получили такие важные и необходимые уроки.

Кроме миссис Арнольд и одного — двух старших детей, там был ещё один из молодых учителей, младший Брук, который был теперь в шестом классе и достиг того положения и влияния, которым когда-то пользовался его брат, и ещё один шестиклассник, — они беседовали у камина. Учитель и младший Брук, здоровенный восемнадцатилетний парень шести футов ростом и сильный, как угольщик, приветливо кивнули Тому, к его великому восторгу, и продолжали беседовать; третий собеседник его не заметил. Хозяйка сказала мальчикам несколько ободряющих слов, от которых они сразу же почувствовали себя свободнее, и оставила их со своими детьми, в то время как сама заканчивала письмо. Между младшими тут же завязался разговор, и Том рассказал, какой у него замечательный пони, и как он ездил на нем на охоту, а в ответ услышал рассказ о том, как здорово зимой на озёрах.[110] Затем подали чай, и сразу после этого появился сам Доктор.

С какой искренностью, теплотой и благородством приветствовал он стоявших у камина! Приятно было смотреть, как они с младшим Бруком пожали руки, глядя друг другу в лицо, и Том обратил внимание, что ростом Брук почти с Доктора и так же широк в плечах. И он был на седьмом небе от счастья, когда директор повернулся к нему, пожал ему руку с такой же теплотой и сказал, как будто забыв обо всех его проделках за последнее время:

— А-а, Браун, и вы здесь! Надеюсь, вы оставили своих родителей в добром здравии?

— Да, сэр, вполне.

— А вот и паренёк, который разделит с вами кабинет. Пока что он выглядит не так, как нам хотелось бы. Ему нужен свежий воздух Рагби, крикет и хорошие долгие прогулки. Вы должны сводить его в Билтон Грэйндж и рощу Кальдекотта и показать ему, какие у нас тут красивые места.

Том подумал, что Доктор, наверное, знает, что его предыдущие визиты в Билтон Грэйндж имели целью разорение грачиных гнёзд (против чего сильно возражал землевладелец), а в рощу Кальдекотта — установку закидушек на ночь. Чего только не знал Доктор, и как благородно он всегда это использовал! И Том почти решился навеки отказаться от пирогов с грачатиной[111] и рыбалки с помощью закидушек. Чаепитие продолжалось, было весело, Доктор говорил сначала о каникулах, а потом о планах на полугодие и о том, каковы шансы, что кто-нибудь из учеников получит стипендию Бэллиол-колледжа, и хороша ли будет команда по крикету. Обстановка была непринуждённой, и каждый чувствовал, что, как бы молод он ни был, он играет какую-то роль в маленьком школьном мирке, и у него есть свои обязанности.

Вскоре после чая Доктор ушёл к себе в кабинет, а ещё через несколько минут мальчики попрощались и вышли через дверь, которая вела из квартиры Доктора в один из коридоров.

В дальнем конце коридора, у камина, стояла кучка мальчишек, которые громко болтали и смеялись. Когда дверь открылась, повисла тишина, за которой последовало громкое приветствие, когда они узнали шагающего по коридору Тома.

— Эй, Браун, ты это откуда?

— Доктор пригласил меня на чай, — с большим достоинством ответил Том.

— Ну и дела! — закричал Ист. — Так вот почему Мэри позвала тебя обратно, и потом ты не пришёл ужинать. Ты много потерял — говядина и пикули были отличные.

— Эй, молодой человек, — закричал Холл, заметив Артура и хватая его за воротник, — тебя как звать? Откуда ты? Сколько тебе лет?

Том увидел, что Артур испуганно отпрянул, когда все повернулись к нему, но решил дать ответить ему самому и вмешаться только в случае необходимости.

— Артур, сэр. Я из Девоншира.

— Не называй меня «сэр», балда ты этакая! Сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— А петь ты умеешь?

Бедняга дрожал и не знал, что сказать. Том вмешался:

— Отвяжись, Головастик. Петь ему придётся в субботу через двенадцать недель, хоть умеет, хоть нет, и до этого ещё далеко.

— Ты что, знал его дома, Браун?

— Нет, но он теперь мой сосед в старом кабинете Грея, и скоро уже время молитвы, а я свой кабинет ещё и в глаза не видел. Идём, Артур.

И они ушли. Том хотел как можно скорее доставить своего подопечного в укромное место, где он сможет проинструктировать его насчёт того, как нужно себя вести.

— Ну и странный же товарищ для Тома Брауна, — прокомментировали это собравшиеся у камина; нужно признать, что и сам Том был того же мнения. В кабинете он зажёг свечу и с большим удовлетворением осмотрел новые зелёные суконные занавески, ковёр и диван.

— Слушай, Артур, молодчина твоя мама, здесь теперь так уютно. Только вот что, когда к тебе обращаются, нужно отвечать прямо и не бояться. Если будешь бояться, на тебя станут наезжать. И не говори, что умеешь петь; и ни с кем не говори о доме, или о матери, или о сёстрах.

Бедный маленький Артур, казалось, готов был заплакать.

— А можно говорить о… о доме с тобой? — спросил он.

— Со мной — пожалуйста. Но не с ребятами, которых не знаешь, а то тебя будут дразнить маменькиным сынком, нюней или ещё как-нибудь. Какой письменный стол, вот это да! Это твой? А переплёты какие, ух ты! Твои учебники прямо как романы!

И Том принялся рассматривать вещи и школьные принадлежности Артура, новенькие и такие хорошие, что и пятикласснику впору, и почти не вспоминал о своих друзьях, оставшихся снаружи, до тех пор, пока не зазвонил колокольчик на молитву.

Я уже описывал молитву в Школьном корпусе; в первый день полугодия она была такой же, как всегда, только кое-где в рядах оставались пустые промежутки на месте тех, кто ещё не приехал, а возле дальнего стола стояли в ряд новенькие всех видов и размеров, как молодые медведи, у которых все неприятности ещё впереди, — по выражению отца Тома, которое он применил, когда тот был в таком же положении. Том вспоминал это, глядя на ряд новеньких, среди которых стоял и бедняга Артур, маленький и хрупкий, и потом, когда вёл его после молитвы наверх, в спальню номер четыре, и показывал ему его кровать. Это была просторная комната с двумя большими окнами, выходившими на школьный двор. В ней было двенадцать кроватей. Кровать в дальнем углу у камина принадлежала шестикласснику, ответственному за дисциплину в комнате, а остальные — мальчикам из младшего пятого и других младших классов; все они были фаги, потому что пятиклассники, как уже говорилось, спали отдельно. Старшему из фагов было не больше шестнадцати, и все они были обязаны быть в кроватях в десять часов; шестиклассники ложились в промежутке от десяти до четверти одиннадцатого, когда старый служитель гасил свечи.

Через несколько минут пришли все остальные ребята, спавшие в четвёртом номере. Маленькие тихонько разошлись по своим местам и стали раздеваться, шёпотом переговариваясь друг с другом, а те, что постарше, и среди них Том, сидели друг у друга на кроватях, сняв куртки и жилеты, и болтали. Бедный маленький Артур был ошеломлён новизной своего положения. Мысль о том, что ему придётся спать в одной комнате с незнакомыми мальчиками, явно никогда раньше не приходила ему в голову, и была теперь и странной, и мучительной. Он еле-еле заставил себя снять куртку; когда же это было сделано, он остановился и посмотрел на Тома, который болтал и смеялся, сидя на кровати.

— Браун, — прошептал он, — можно мне умыться?

— Конечно, если хочешь, — сказал Том, уставившись на него с изумлением, — вон под окном твой умывальник, второй от твоей кровати. Если израсходуешь воду, завтра утром тебе придётся идти за новой.

И он вернулся к своему разговору, а Артур робко прокрался по проходу между кроватями к умывальнику и начал умываться, чем на мгновение приковал к себе внимание всей комнаты.

Потом болтовня и смех возобновились, а Артур закончил умываться, разделся и надел ночную рубашку. Тогда он огляделся вокруг ещё тревожней, чем раньше. Два — три маленьких мальчика сидели уже в кроватях, положив подбородок на колени. Шум продолжался, ярко горели свечи. Это был тягостный момент для бедного одинокого мальчика, но на этот раз он не стал спрашивать Тома, можно или нельзя, а встал на колени у кровати, как делал это каждый вечер с самого раннего детства, чтобы открыть своё сердце Томy, Кто слышит каждый вопль о помощи и облегчает страдания и взрослого, и ребёнка.

Том расшнуровывал ботинки, сидя на кровати спиной к Артуру, и не видел, что произошло. Когда в комнате вдруг наступила тишина, он с удивлением поднял голову и огляделся. Двое или трое мальчиков засмеялись, а один здоровенный грубый парень, который стоял в тот момент посреди комнаты, взял шлёпанец и запустил им в коленопреклонённого мальчика, обозвав его сопливым святошей. Том видел это, и в следующее мгновение ботинок, который он только что снял, полетел прямо в голову задире, который еле успел закрыться локтем.

— Чёрт тебя возьми, Браун, за что? — заорал он, приплясывая от боли.

— А ты подумай, — сказал Том, поднимаясь с кровати; кровь у него так и кипела. — Если кто-нибудь хочет получить вторым ботинком, вы знаете, что нужно сделать.

Трудно сказать, чем бы это кончилось, потому что в этот момент в комнату вошёл шестиклассник, и больше нельзя было говорить ни слова. Том вместе с остальными бросился в кровать и заканчивал своё раздевание там. Старый служитель, точный как часы, через минуту потушил свечу и заковылял в другую комнату, закрыв дверь со своим обычным «Спокойной ночи, джентльмены».

Многие мальчики, спавшие в этой комнате, долго думали над этой сценой перед тем, как заснуть. Но сон не шёл к бедняге Тому. Поначалу он был так возбуждён и переполнен воспоминаниями, которые проносились у него в мозгу одно за другим, что не мог даже думать. Голова у него горела, сердце колотилось, и он с трудом сдерживался, чтобы не вскочить и не забегать по комнате. Потом он подумал о матери и об обещании, данном ей много лет назад, никогда не забывать преклонять колени перед сном и предавать себя в руки Отца Небесного перед тем, как положить голову на подушку, с которой она может никогда больше не подняться. И он заплакал и плакал так, что сердце чуть не разорвалось. Ему было всего четырнадцать лет.

В те дни, дорогие мои мальчики, нужна была немалая храбрость, чтобы публично молиться, даже в Рагби. Через несколько лет, когда мужественная набожность Арнольда уже оказала влияние на школу, ситуация изменилась, и до того, как он умер, всё стало иначе, по крайней мере, в Школьном корпусе и, как я надеюсь, в других корпусах тоже. Но Том попал в Рагби в другие времена. В первые несколько вечеров после своего приезда он не преклонял колени, потому что в комнате было шумно, а сидел в кровати, пока не тушили свечи, а потом тихонько становился на колени и молился шёпотом, боясь, как бы кто-нибудь не услышал. Так делали и многие другие. Потом он стал думать, что ничего страшного не случится, если он будет молиться, не вставая с кровати, да и какая, в сущности, разница, стоит он при этом на коленях, сидит или лежит. И, в конце концов, с Томом произошло то, что происходит со всеми, кто не признает своего Господа перед людьми: за прошедший год он едва ли дюжину раз молился по-настоящему.

Бедняга Том! Самым первым и горьким чувством, пронзившим его сердце, было сознание собственной трусости. Порок, который он больше всего презирал в других, оказался теперь в нём самом и огнём жёг его душу. Он лгал своей матери, своей совести и своему Богу. Как он мог выносить это? А потом появился маленький, слабенький мальчик, которого он жалел и почти презирал за слабость, и сделал то, на что не отважился он, вечно хваставшийся свой храбростью. Первые проблески утешения пришли к нему, когда он поклялся себе, что пройдёт с ним сквозь огонь, воду и медные трубы и будет помогать ему, и ободрять его, и разделит его ношу за то, что он сделал сегодня. Потом он решил, что завтра напишет домой и всё расскажет матери, в том числе и то, каким трусом был её сын. И, наконец, он успокоился, решив, что завтра прямо с утра начнёт молиться на коленях. Начинать утром будет труднее, чем вечером, но он чувствовал, что не может позволить себе упустить этот шанс. Сначала он колебался, потому что дьявол показывал ему, как все его старые друзья будут называть его «святошей», «педантом» и другими обидными прозвищами, и шептал, что его мотивы будут неправильно поняты, и он окажется в изоляции вдвоём с новеньким, в то время как его долг — всячески укреплять своё влияние, потому что это даст ему возможность влиять на других. Затем последовало более тонкое искушение: «А не получится ли, будто я пытаюсь показать, что я храбрее других? Имею ли я право начать это делать теперь? Не лучше ли будет, если я буду молиться у себя в кабинете и просто расскажу об этом остальным, и попытаюсь убедить их делать то же самое, а на публике буду вести себя как обычно?» Но его ангел-хранитель в ту ночь был настороже, и он перевернулся на бок и заснул, устав от размышлений, но с твёрдым решением следовать тому сильному импульсу, который принёс ему покой.

Он также обнаружил, что сильно преувеличивал эффект, который произвёл его поступок. Несколько вечеров над ним подшучивали и посмеивались, но вскоре это прекратилось, и постепенно все мальчики из их спальни, кроме трёх или четырёх, последовали его примеру. Боюсь, что до некоторой степени это объяснялось тем, что Том мог отлупить любого из их комнаты, кроме старосты; во всяком случае, каждый знал, что в ответ на малейшую провокацию он попытается это сделать, а рисковать нарваться на серьёзную драку только из-за того, что Тому Брауну приспичило молиться, они не желали. Маленькие мальчики, спавшие в четвёртом номере, рассказали о происходящем своим приятелям, и в некоторых других спальнях попробовали это тоже; в одном случае, когда новшество очень решительно поддержал староста, им сопутствовал частичный успех; но во всех остальных после короткой борьбы «исповедников» подавили наездами и насмешками, и ещё некоторое время всё шло по-старому. Но ещё до того, как Том Браун и Артур покинули школу, не осталось ни одной комнаты, в которой молитва перед сном не стала бы устоявшимся обычаем. Надеюсь, что это так и сейчас, и что старое положение дел навсегда ушло в прошлое.

Глава II Новенький

Инстинкт добра в душе растёт, Совсем как вешние цветы Стремятся к солнцу каждый год. Дж. Р.Лоуэлл, «Соборование»

Я не буду рассказывать обо всех мелких заботах и неприятностях, которые преследовали Тома в начале этого полугодия в качестве поводыря маленького слабенького мальчика только что из дому. Ему казалось, что сам он снова стал новеньким, но без кротости и долготерпения, которые так необходимы для того, чтобы играть эту роль хотя бы со средним успехом. С утра и до вечера его не покидало чувство ответственности; и, если он оставлял Артура хотя бы на час одного на школьном дворе или в их кабинете, то до тех пор, пока не видел его снова, сердце у него было не на месте. Он ждал его у дверей школы после каждого урока и каждой переклички, следил, чтобы он не становился объектом розыгрышей, и чтобы ему не задавали никаких вопросов, кроме общепринятых; за завтраком и обедом не спускал глаз с его тарелки, чтобы у него не таскали еду; в общем, как выразился Ист, кудахтал над ним, как наседка над единственным цыплёнком.

Артур, в свою очередь, с трудом привыкал к своему новому положению, чем ничуть не облегчал его задачу; был робок и печален; едва ли произносил хоть слово, если Том не обращался к нему первым; и, что хуже всего, всегда и во всем с ним соглашался, что просто невыносимо для любого Брауна.

Иногда, когда по вечерам они вместе сидели в своём кабинете, Том довольно сильно сердился на него за эту раздражавшую его привычку со всем соглашаться и еле-еле удерживался, чтобы не разразиться лекцией о том, что у человека должно быть собственное мнение и умение его высказывать; но всякий раз его удерживало соображение, что это только напугает Артура, и воспоминание о том уроке, который получил от него в четвёртом номере в первый вечер. Тогда он решал сидеть молча до тех пор, пока Артур сам не заговорит; но в этой игре он неизменно проигрывал, и, в конце концов, заговаривал сам, боясь, как бы Артур не подумал, что он на него за что-нибудь сердится, и устав сидеть с закрытым ртом.

Да, это была нелёгкая работа! Но Том взялся за неё и собирался довести до конца во что бы то ни стало, просто для самоудовлетворения; в этом решении его только укрепляли подтрунивания Иста и других его старых друзей, которые стали называть его «нянечкой» и вообще всячески упражняться в остроумии на его счёт. Но иногда они применяли другую тактику, и это ставило Тома в тупик.

— Я вот что тебе скажу, Томми, — говорил, например, Ист, — ты испортишь своего Молодого и Многообещающего, если будешь так с ним носиться. Не бегай ты за ним без конца, пусть сам найдёт себе подходящую компанию. Он никогда и гроша медного не будет стоить, если ты всё время будешь сидеть на нём, как курица на яйцах.

— Да, но он не может ещё пробивать себе дорогу сам; я всё время стараюсь подвести его к этому, но он такой странный! Бедняга! Я его не понимаю. Таких я ещё никогда не встречал — кажется, он весь состоит из нервов. Ему что ни скажешь, он на всё реагирует, как на удар.

— Такие здесь не нужны, — сказал Ист, — он только испортится. Томми, я скажу тебе, что нужно делать. Раздобудь хорошую большую картонную коробку и упакуй его туда с большим количеством ваты, и положи ещё бутылочку с соской, а сверху напиши «Обращаться бережно, этой стороной вверх», и отошли домой мамочке.

— Говорите что хотите, — ответил Том, улыбаясь, — а я всё-таки найду к нему подход. Что-то в нём подсказывает мне, что храбрость у него всё-таки есть. А ведь только это и имеет значение, правда же, Скороход? Только вот как до неё добраться и вытащить наружу?

Том вынул одну руку из кармана и почесал затылок, надвинув шляпу себе на нос, — это был его излюбленный метод стимуляции умственной деятельности. Он уставился в землю с курьёзно-озадаченным видом, а когда поднял голову, то встретился глазами с Истом. Тот хлопнул его по спине и положил руку на плечо.

— Том, дружище, — сказал он, пока они шли через внутренний двор, — ты молодчина. Люблю смотреть, как ты берёшься за дело. Хотел бы я ко всему относиться так, как ты! Но я никогда не могу подняться выше шутки. Всё для меня шутка. Если бы через минуту меня должны были выпороть, я бы боялся до чёртиков, — и всё равно мне было бы смешно.

— Браун и Ист, отправляйтесь во двор для игры в мяч прислуживать Джонсу!

— А вот это уже не шутка, — оборвал себя Ист, и, бросившись к юному джентльмену, который сказал это, схватил его за воротник. — Держи его, Томми, пока он не заорал!

Они схватили мальчишку и потащили его, вырывающегося, со двора в холл Школьного корпуса. Это был один из тех несчастных хорошеньких мальчиков с кудрявыми головками и беленькими ручками, которых кое-кто из старших взял за обыкновение баловать и всячески им потакать, делал за них уроки, учил пить и ругаться, — в общем, делал всё, чтобы испортить их и для этого мира, и для следующего.[115] Одним из любимых занятий этих юных джентльменов было искать фагов для своих покровителей, когда вышеупомянутые герои играли в какую-нибудь игру. Они носили с собой бумагу и карандаш и записывали фамилии всех, кого посылали, причём посылали всегда раз в пять больше, чем было нужно, а те, кто не приходил, получали потом по шее. Данный молодой человек принадлежал к корпусу, с которым у Школьного корпуса было давнее соперничество, и всегда записывал фагов из Школьного корпуса, которые ему попадались. На сей раз, однако, он не на тех напал. Его похитители захлопнули тяжёлую дверь холла, и Ист прислонился к ней спиной, в то время как Том, хорошенько встряхнув пленника, отобрал у него список, а затем поставил его на пол и принялся неторопливо изучать этот документ.

— Выпустите меня, выпустите! — в бешенстве вопил мальчишка. — Я расскажу всё Джонсу, и он вам даст таких …, что до смерти не забудете!

— Ах ты лапочка, — сказал Ист, поглаживая верхушку его шляпы, — ты только послушай, Том, как он ругается. Хорошо воспитанный молодой человек, верно?

— Отпустите меня, вы …! — заорал мальчишка вне себя от злости и попытался лягнуть Иста, который тут же сделал подножку и аккуратно уложил его на пол.

— Полегче, молодой человек, — сказал он, — таким соплякам, как ты, вредно сквернословить. Уймись, а то заработаешь.

— Это вы заработаете, вот кто, дайте мне только отсюда выбраться, — ответил мальчишка, начиная распускать сопли.

— Заметь, мы тоже можем сыграть в эту игру, — сказал Том, закончивший изучение списка. — А теперь послушай. Мы только что проходили через двор для игры в мяч, и у Джонса там уже есть четыре фага, на два больше, чем ему нужно. А если бы он хотел, чтобы мы кого-то заменили, то сам бы нас остановил. А в твоём списке, маленький мерзавец, семь фамилий, кроме наших, и пять из них — Школьного корпуса.

Том подошёл к нему и рывком поднял на ноги; тот к тому времени уже скулил, как побитый щенок.

— А теперь слушай меня внимательно. Мы не собираемся прислуживать Джонсу. Если ты скажешь ему, что посылал нас, а мы не пошли, то каждый из нас даст тебе такую взбучку, что надолго запомнишь.

И Том порвал список и выбросил обрывки в камин.

— И вот ещё что, — добавил Ист, — если я ещё раз увижу, что ты околачиваешься вокруг Школьного корпуса и записываешь наших фагов — не обижайся. Твоя шкура хорошей взбучки не выдержит, не того она сорта, — и, открыв дверь, он вышвырнул юного джентльмена во двор, дав ему ещё один пинок на прощанье.

— Славный парнишка, а, Томми? — сказал Ист и, засунув руки в карманы, подошёл к камину.

— Хуже не бывает, — ответил Том, делая то же самое. — Слава Богу, что никто из старших не вздумал баловать меня, когда я был маленький.

— Ты бы всё равно таким не был, — сказал Ист. — Его нужно в музей. «Юный хорошо образованный христианский джентльмен девятнадцатого столетия. Дотроньтесь до него палкой — и вы услышите, как он ругается будто пьяный матрос». Уж он бы открыл глаза почтеннейшей публике!

— Думаешь, он скажет Джонсу? — спросил Том.

— Нет, — ответил Ист, — а если и скажет, мне плевать.

— И мне, — сказал Том, и они вернулись к разговору об Артуре.

У юного джентльмена хватило ума не жаловаться Джонсу, из соображений, что Ист и Браун, которые числились среди самых сильных фагов в школе, не побоятся взбучки от Джонса и наверняка сдержат слово насчёт отплаты за это с процентами.

После вышеописанного разговора Ист начал часто заходить в кабинет к Тому и Артуру и вскоре признал в разговоре с Томом, что Артур — настоящий маленький джентльмен, а застенчивость его постепенно пройдёт; и это очень утешило нашего героя. Кроме того, Том с каждым днём всё больше чувствовал, насколько полезно для него иметь цель в жизни, что-то такое, что заставляло бы его думать не только о себе. Это было скучное время года, игры, которые он так любил, не проводились, но, несмотря на это, он чувствовал себя в школе счастливее, чем когда-либо раньше, — а это немало значило.

Единственное время, когда он позволял себе отлучаться от своего подопечного, было от закрытия до ужина. Тут уж он брал реванш и за час — полтора обходил кабинеты всех своих приятелей, боксировал или болтал в холле, прыгал через окованные железом столы или вырезал на них своё имя, и снова присоединялся к весёлому хору голосов, — в общем, как сказали бы мы сейчас, выпускал пар.

Это было настолько необходимо для его темперамента, да и сам Артур, казалось, был вполне доволен таким положением вещей, что за несколько недель Том ни разу не зашёл в свой кабинет перед ужином. Наконец, однажды он заскочил туда в поисках не то стамески, не то пробок, не то ещё чего-то, что было необходимо ему в тот момент, и, переворачивая кверху дном шкаф, на мгновение поднял глаза. Его поразила фигура Артура. Он сидел, опершись локтями на стол и закрыв лицо руками, а на раскрытую перед ним книгу капали слёзы. Том сразу же закрыл дверь, сел рядом с ним на диван и обнял его за шею.

— Что случилось, малый? — ласково спросил он. — Тебе здесь плохо?

— Нет, Браун, — сказал мальчик, глядя на него сквозь слёзы, — мне хорошо, и ты так добр ко мне.

— Почему ты не называешь меня Том? Меня так называют даже те, к кому я и вполовину так хорошо не отношусь. А что это ты читаешь? Брось, идём лучше со мной, и хватит хандрить, — тут Том посмотрел на книгу, и увидел, что это Библия. С минуту он молчал, а потом подумал: «Урок номер два, Том Браун», — а вслух сказал:

— Я очень рад, что ты читаешь Библию, Артур, мне и самому следовало бы читать её почаще. Ты читаешь её каждый вечер, когда я ухожу?

— Да.

— Давай ты будешь читать её попозже, тогда и я почитаю с тобой. Только почему ты плачешь?

— Это не потому, что мне плохо. Но дома, когда был жив отец, мы с ним всегда занимались после чая; и теперь я перечитываю то, что читал с ним, и пытаюсь вспомнить, что он тогда говорил. Я помню не всё, а то, что помню, наверно, не очень хорошо понимаю. Но всё это вспоминается мне так ярко и живо, что иногда я не могу удержаться и плачу, как подумаю, что уже никогда не прочитаю это вместе с ним.

Раньше Артур никогда не заговаривал о доме, а Том не поощрял его к этому, потому что, в соответствии со своими глупыми школьными предрассудками, считал, что он от этого только раскиснет. Но теперь он действительно заинтересовался и забыл и о стамеске, и о бутылочном пиве. Артур, которого долго уговаривать не пришлось, начал рассказывать ему о своей жизни дома, и прервал их только звонок на ужин.

После этого Артур часто рассказывал о своём доме, и, самое главное, об отце, который умер около года тому назад, и память которого Том вскоре стал чтить не меньше, чем его собственный сын.

Отец Артура был священником, и приход его находился в одном из центральных графств. За время войны[116] в тех местах вырос большой город, но потом наступили тяжёлые времена. Промышленность была наполовину разорена, и за этим последовала обычная печальная история: хозяева сокращали число рабочих мест; уволенные рабочие бродили по округе, голодные, изнурённые и озлобленные, с мыслями о жёнах и детях, голодавших дома, в то время как последняя мебель была уже заложена в ломбарде. Детей забирали из школы, и они слонялись в лохмотьях по грязным улицам и дворам, слишком вялые и апатичные даже для того, чтобы играть. А затем последовала ужасная борьба между хозяевами и рабочими: уменьшение заработной платы, забастовки и бесконечная череда преступлений, то и дело выливавшаяся в поджог или открытый мятеж, который приходилось подавлять с помощью территориальных войск. Нет смысла много говорить об этом; те, у кого это не запечатлелось навеки в душе, недостойны называться англичанами; и вы, английские мальчики, для которых пишется эта книга (да благословит Бог ваши весёлые лица и добрые сердца!), скоро узнаете всё это на собственном опыте.

В такой-то приход и в такое общество попал отец Артура, молодой женатый пастор двадцати пяти лет, полный веры, надежды и любви. Он боролся со всем этим как мужчина, и немало прекрасных утопических идей об усовершенствовании человечества, замечательном гуманизме и тому подобном было выбито при этом у него из головы; их заменила настоящая, неподдельная христианская любовь ко всем этим бедным людям, которые борются, грешат и страдают. Он чувствовал себя одним из них; с ними и для них он тратил своё состояние, здоровье и жизнь. Он боролся как мужчина и получил награду. Наградой были не серебряные чайники и подносы с цветистыми надписями, расписывающими его добродетели и признательность благовоспитанной паствы; не кругленькое состояние и сан каноника, за которыми он никогда не гонялся; не вздохи и хвалы высокопоставленных вдов и состоятельных дам, которые вышивали бы для него комнатные туфли, накладывали ему сахар в чай и называли «преданным Господу». Его наградой было уважение, которое против собственной воли чувствовали к нему люди, считавшие всех, принадлежащих к его сословию, своими естественными врагами; его наградой были страх и ненависть всех, кто поступал плохо и несправедливо, будь то хозяин или рабочий; его наградой был вид женщин и детей, которые день ото дня выглядели всё более ухоженно и вели себя всё более по-человечески, на радость и себе самим, и своим мужьям и отцам.

Всё это, конечно, потребовало времени, сил и упорного труда с потом и кровью. Артур считал всё это само собой разумеющимся; он не жалел себя и не считал мучеником, хотя постарел раньше времени от труда и забот, а душный воздух лачуг, в которых гнездилась лихорадка, стал сказываться на его здоровье. Жена помогала ему во всём. До замужества она вращалась в обществе, ею восхищались, за нею бегали; и лондонский свет, к которому она принадлежала, жалел бедную Фанни Эвелин, когда она вышла замуж за молодого священника и поселилась в дымной дыре под названием Терли, настоящем рассаднике атеизма и чартизма,[117] откуда все приличные семьи уехали ещё много лет назад. Однако её это, похоже, не беспокоило. Она не скрывала, что, если бы муж её жил среди зелёных полей, рядом с приятными соседями, ей это нравилось бы больше. Однако они жили там, где жили; воздух, в общем-то, был не так уж плох, и люди тоже были хорошие, вежливые с вами, если вы были вежливы с ними, особенно когда как следует попривыкнут; и они с мужем не ждали чудес и не думали, что тут же сделают из них образцовых христиан. И вот он и она тихонько делали своё дело, разговаривая с людьми и относясь к ним как к равным. Они не считали, что делают что-то из ряда вон выходящее, поэтому в них не было той снисходительности и принуждённости, которые так раздражают независимых бедных. Постепенно они завоевали уважение и доверие; и через шестнадцать лет вся округа смотрела на него, как на человека, к которому и хозяева, и рабочие могут обратиться в случае забастовки, и все — в случае ссор или затруднений, зная, что он скажет своё правдивое и справедливое слово бесстрашно и нелицеприятно. А женщины, если приключалась какая-нибудь беда, шли за советом к ней, как к другу, не говоря уже о детях, которые боготворили самую землю, по которой она ступала.

У них было трое детей, две дочери и сын, маленький Артур, который был вторым в семье. С раннего детства он отличался слабым здоровьем, родители думали, что он склонен к туберкулёзу, и потому не посылали его в школу. Отец учил его дома сам. Он стал постоянным спутником отца и приобрёл от него немалые познания в науках и интерес к таким материям, до которых большинство мальчиков дорастает в гораздо более старшем возрасте.

Когда ему пошёл тринадцатый год, и отец, наконец, решил, что он достаточно окреп для того, чтобы отправиться в школу, в городе началась страшная эпидемия сыпного тифа. Всё прочее духовенство и почти все врачи сбежали; работа с удесятерённой силой навалилась на тех, кто остался. Артур и его жена оба подхватили тиф; он умер несколько дней спустя, а она выздоровела и ухаживала за ним до самого конца, и его последние слова были обращены к ней. Он умер в сознании и встретил смерть спокойно и радостно, потому что без страха оставлял жену и детей в руках Господина и Друга, который жил и умер за него, и за которого он тоже, в меру своих сил, жил и умер. Скорбь его вдовы была глубокой и светлой; больше, чем чем-либо другим, она была тронута просьбой со стороны Клуба Свободомыслящих, основанного в городе кое-кем из фабричных рабочих, против которого её муж боролся изо всех сил и почти подавил, о том, чтобы кому-нибудь из членов клуба разрешили нести гроб. Для этой цели было выбрано двое из них, и они вместе с шестью другими рабочими, его друзьями и соратниками, несли его до могилы, — человека, который продолжал сражаться на стороне Господа даже после смерти. В тот день в приходе не работали магазины и фабрики, но никто из хозяев не приостановил выплату жалованья за день; и ещё долгие годы после этого городской люд чувствовал, как ему не хватает этого храброго, полного надежды и любви пастора и его жены, которые учили их взаимной терпимости и предупредительности, и которым почти удалось показать им, на что был бы похож этот старый мир, если бы люди жили для Бога и друг для друга, а не для самих себя.

Какое отношение всё это имеет к нашей истории? Друзья мои, рассказчику нужно давать возможность рассказывать так, как он считает нужным, иначе ничего стoящего вы от него не услышите. Я должен был показать вам, каким был человек, родивший и воспитывавший Артура, а иначе вы не поверили бы в него; осталось бы непонятным, как этот робкий и слабый мальчик мог делать то, чего боялись даже самые сильные и храбрые, и как получилось, что он, сам того не осознавая, с первых же шагов сумел дать почувствовать своё влияние и пример, не делая ни малейших попыток обратить кого-то в свою веру. Дух его отца жил в нём, и Друг, на попечение которого отец оставил его, не обманул доверия.

Для нашего повествования будет вполне достаточно описания одного из таких вечерних чтений, и я расскажу о нём сейчас, раз уж мы коснулись этой темы, хотя оно имело место примерно через год после описанных событий и гораздо позже, чем то, о чём будет рассказано в следующей главе.

Однажды вечером Артур, Том и Ист вместе читали историю Наамана, пришедшего к Елисею, чтобы тот излечил его от проказы.[120] Когда они закончили главу, Том резко захлопнул книгу.

— Терпеть не могу этого Наамана, — сказал он. — После всего, что он видел и чувствовал, пойти и поклониться в доме Риммона только потому, что его изнеженный негодяй хозяин делал это! Удивляюсь, зачем вообще Елисей его вылечил. Как он, должно быть, его презирал!

— Вечно ты начинаешь спорить, не разобравшись, — возразил Ист, который всегда принимал противоположную сторону, отчасти из желания поспорить, отчасти по убеждению. — Откуда ты знаешь, может, он потом передумал? И с чего ты взял, что его хозяин был негодяй? В книге это не говорится, и в его письме тоже ничего такого не было.

— Ну и что? — ответил Том. — Для чего Нааман вообще говорил о поклонении, если не собирался это делать? Вряд ли он мог передумать, когда ушёл от пророка обратно ко двору.

— Но послушай, Том, — сказал Артур, — ведь Елисей говорит ему: «Иди с миром». Он не сказал бы так, если бы Нааман поступил плохо.

— По-моему, это значит просто «Ты не тот человек, за которого я тебя принимал».

— Ну нет, так не годится, — сказал Ист. — Читай слова так, как они написаны, и не выдумывай того, чего нет. Мне нравится Нааман, по-моему, он отличный парень.

— А мне — нет, — решительно возразил Том.

— Я думаю, Ист прав, — сказал Артур. — По-моему, нужно выбирать лучший из возможных путей, даже если это не самый лучший из существующих. Не каждый рождён быть мучеником.

— Вот-вот, — сказал Ист, — это он оседлал своего любимого конька. Сколько раз я говорил тебе, Том, что гвоздь нужно вбивать туда, где вбивается!

— А сколько раз я тебе говорил, — возразил Том, — что гвоздь всегда вобьётся туда, куда нужно, если бить достаточно долго и сильно. Ненавижу полумеры и компромиссы.

— Нашему Тому нужно или всё, или ничего, — засмеялся Ист. — Он скорее будет сидеть без хлеба вообще, чем согласится на половину буханки.

— Не знаю, — сказал Артур, — всё это очень сложно. Но разве нельзя путём компромисса прийти к чему-то хорошему и правильному, я имею в виду, если при этом не нарушается принцип?

— В том-то и дело, — сказал Том. — Я не возражаю против компромисса, если не нарушается принцип.

— А как же, — засмеялся Ист. — Артур, я давно уже его раскусил, и ты тоже когда-нибудь поймёшь, что к чему. Послушать его, так на свете нет другого такого рассудительного парня! Он всегда хочет только того, что хорошо и правильно, только когда ты начинаешь выяснять, что же именно хорошо и правильно, всегда оказывается, что это то, чего хочет он, а не то, чего хочешь ты. Вот это и есть компромисс с его точки зрения. Я тоже не против компромисса по-брауновски, но только тогда, когда наши интересы совпадают.

— Ладно, Гарри, хватит шуток, я серьёзно, — сказал Том. — Вот от чего у меня прямо мурашки бегут по коже, — и он перевернул страницы в Библии и прочитал:

— И отвечали Седрах, Мисах и Авденаго, и сказали царю Навуходоносору: нет нужды нам отвечать тебе на это. Бог наш, Которому мы служим, силён спасти нас от печи, раскалённой огнём, и от руки твоей, царь, избавит. Если же и не будет того, то да будет известно тебе, царь, что мы богам твоим служить не будем и золотому истукану, которого ты поставил, не поклонимся.[121]

Последний стих он прочитал дважды, делая ударения на отрицаниях и задерживаясь на них, как будто они доставляли ему настоящее удовольствие, и ему было трудно с ними расстаться.

С минуту они помолчали, а потом Артур сказал:

— Это отличная история, Том, но, по-моему, она не доказывает твою точку зрения. Иногда существует только один путь — наивысший, и тогда находятся люди, которые могут ему следовать.

— Наивысший путь есть всегда, и он и есть правильный, — сказал Том. — Сколько раз за прошлый год Доктор говорил нам это в своих проповедях, хотел бы я знать?

— Тебе не удастся убедить нас, правда, Артур? Сегодня компромисса по-брауновски у нас не будет, — сказал Ист и поглядел на свои часы. — Уже начало девятого, нужно готовиться к первому уроку. Какая скукотища!

Они раскрыли книги и принялись за работу; но Артур не забыл об этом разговоре и много потом думал об этом.

Глава III Артур находит друга

Пусть учит вас Природа. Сладко Её ученье для людей. Наш разум, силясь понимать, Лишь искажает красоту вещей, — Мы убиваем, чтобы изучать. Достаточно науки и искусства. Закрой страницы пыльных книг. Смотри вокруг, пусть ум и чувство Тебе помогут понимать её язык. В.Вордсворт, «Всё наоборот»

Недель через шесть после начала полугодия, перед ужином, когда Том и Артур принялись за сочинение латинских стихов на завтра, Артур вдруг оторвался от книги и спросил:

— Том, ты знаешь Мартина?

— Да, — ответил Том, с удовольствием швыряя свой “Gradus ad Parnassum”[122] на диван и убирая руку, которой усердно чесал затылок, — знаю, конечно. Он хороший парень, только чокнутый. Его так и называют — Чокнутый. Другого такого чудного я не видал. В прошлом полугодии он приручил двух змей и всюду таскал их за собой в кармане. И я точно знаю, что сейчас у него в шкафу живут ежи и крысы и Бог знает что ещё.

— Я бы хотел с ним познакомиться, — сказал Артур. — Сегодня в классе он сидел рядом со мной. Он потерял книгу и смотрел в мою. Он такой добрый и спокойный и очень мне понравился.

— Бедняга Чокнутый, вечно он теряет книги, — сказал Том, — а потом его вызывают, а он не знает урока.

— Всё равно он мне нравится, — сказал Артур.

— Говорю тебе, с ним потехи не оберёшься, — сказал Том, откинулся на диване и, посмеиваясь, погрузился в воспоминания. — Ну и история с ним была в прошлом полугодии! У него в кабинете одно время что-то жутко воняло, наверно, кто-то пожаловался Мэри, а она сказала Доктору. Как бы там ни было, однажды перед обедом Доктор возвращался из библиотеки и, вместо того, чтобы пойти к себе, зашёл в холл. Мы с Истом и ещё человек пять-шесть были у камина и просто остолбенели — он ведь никогда не ходит этой дорогой, разве что на улице дождь или в холле драка. «Ист, — говорит Доктор, — иди-ка сюда и покажи мне кабинет Мартина». «Ну, сейчас будет!», — зашептали все и бегом кинулись за Истом и Доктором. Пришли мы в Новый ряд, а коридор там такой узкий, что Доктор в шляпе и мантии еле-еле мог пройти. И тут слышим: стук-стук-стук — доносится у Чокнутого из кабинета. А потом вдруг стало тихо, и мы услышали, как задвинулись засовы: это он узнал шаги Иста и подумал, что будет осада. «Мартин, здесь Доктор. Он хочет тебя видеть», — закричал Ист. Тогда засовы медленно отодвинулись, дверь открылась, а за ней стоял старина Чокнутый, перепуганный до чёртиков; без куртки, рукава закатаны до локтей, а руки у него длинные и костлявые и сплошь покрыты всякими там якорями, стрелками и буквами, прямо как у матроса, — он сам их вытатуировал порохом. Вонь там стояла такая, что хоть вон беги. Бедный Доктор еле удержался на ногах, а мы с Истом зажали носы. Мы выглядывали у Доктора по бокам и видели, что на подоконнике сидит старая сорока, вся взъерошенная, и вид у неё такой, будто она отравилась и ей очень противно. «Чем это ты здесь занимаешься, Мартин? — говорит Доктор. — Так, знаешь ли, нельзя, ты же досаждаешь всему коридору!» «С вашего позволения, сэр, я ничего такого не делаю, просто смешиваю вот этот порошок», — нервно сказал Чокнутый и опять взялся за ступку с пестиком, чтобы показать Доктору, какое безобидное у него занятие. Стук, стук, стук, не успел он стукнуть и шесть раз, как вдруг — бах! — вспыхнуло пламя, ступка с пестиком полетела через весь кабинет, а мы все вывалились назад в коридор. Сорока с громким криком вылетела во двор, а следом за нами с рёвом выскочил Мартин, с пальцами во рту. Доктор подхватил его, а нам велел принести воды. «Вот видишь, дурачок, — сказал он с облегчением, когда увидел, что он не сильно поранился, — ты сам не знаешь, что делаешь. И учти, с этого дня ты должен прекратить самостоятельно заниматься химией». Потом он взял его за руку и стал рассматривать татуировки; я видел, как он кусает губы, и глаза у него поблёскивали, но он сказал совершенно серьёзно: «Вот, пожалуйста, наделал этих глупых рисунков. Вывести их невозможно, и чрез год-два ты очень об этом пожалеешь. Ладно, идём в комнату экономки, нужно посмотреть, всё ли с тобой в порядке». И они ушли вдвоём, а мы остались и переворачивали Мартинову берлогу кверху дном, пока он не вернулся с забинтованной рукой и не выгнал нас. Вот что, я пойду погляжу, чем он сейчас занят, и приглашу его к нам на ужин после молитвы.

И Том отправился на поиски мальчика, о котором шла речь, и который обитал один в маленьком кабинете в Новом ряду.

Вышеупомянутый Мартин, который так пришёлся по душе Артуру, был одним из тех несчастных, которые были в то время (и, боюсь, остаются до сих пор) в публичной школе совершенно не на месте. Если бы мы умели правильно использовать наших ребят, то Мартина стали бы учить естественным наукам. У него была страсть к птицам, зверям и насекомым, и никто в Рагби не знал о них столько, сколько он, кроме разве что Доктора, который знал всё. Ещё он был начинающим химиком-экспериментатором и сам сделал динамо-машину. Он с гордостью и удовольствием демонстрировал её действие, нанося несильные электрические удары младшим, которые рисковали входить к нему в кабинет. Для них это было целое приключение, потому что, помимо вероятности, что змея упадёт вам на голову или ласково обовьётся вокруг ноги, или в карман в поисках пищи залезет крыса, в берлоге у Мартина стояла специфическая смесь запахов химии и животных, и существовала возможность подорваться во время одного из множества опытов, которые он постоянно проводил, и результатами которых были то взрывы, то запахи, которые ни один нормальный мальчишка даже вообразить себе не мог. Конечно, при таких занятиях бедняга Мартин стал в корпусе настоящим исмаилитом. Во-первых, он постоянно отравлял запахами своих соседей, а они в отместку охотились на его многочисленную живность и доводили его до белого каления тем, что заманивали его любимицу, старую сороку, в соседний кабинет, где кормили хлебом, смоченным пивом и посыпанным сахаром, так что она становилась совершенно пьяной. Кроме того, окно кабинета Мартина (должно быть, в наказание за его грехи) выходило в маленький дворик шириной футов десять, и прямо напротив него и немного повыше были окна кабинетов, расположенных в Больничном ряду. Одно из них принадлежало Исту и его соседу по комнате, обладавшему таким же пытливым умом и неуёмным темпераментом; вдвоём они потратили немало времени и труда на изобретение различных инструментов, с помощью которых досаждали Мартину и его зверью. Однажды утром за окном у Мартина появилась старая корзина, висевшая на короткой верёвке, в ней было устроено гнездо, а в гнезде сидели четыре вечно голодных галчонка, которые составляли гордость и славу Мартиновой жизни на текущий момент; утверждали, что он сам их и высидел. Рано утром и поздно вечером можно было видеть, как он, наполовину высунувшись из окна, ухаживает за своим неоперившимся выводком. После долгих размышлений Ист с товарищем привязали нож к концу удочки, и, улучив момент, когда Мартина не было в кабинете, за полчаса упорной работы перепилили верёвку, на которой висела корзина, вывалив содержимое на землю к великому неудовольствию её обитателей.

Вернувшись после короткого отсутствия, бедняга Мартин собрал то, что осталось, и опять поместил выводок в корзину, за исключением одного, сломавшего себе шею при падении; корзину он подвесил на старое место, только теперь на верёвке, переплетённой с проволокой, так что применение любых острых инструментов стало бесполезным. Однако Ист с приятелем, как русские военные инженеры в Севастополе,[123] умели находить ответ на любой ход противника. На следующий день они установили на выступе своего окна пушку, стрелявшую горохом, и нацеленную точно в то место, где появлялся Мартин, когда ухаживал за своими питомцами. Как только он начинал кормить птенцов, они начинали стрелять; напрасно их противник пытался стрелять горохом в ответ и одновременно кормить птенцов другой рукой; ему приходилось распределять внимание, и стрелял он в основном наобум, в то время как их выстрелы точно попадали ему по лицу и рукам, вызывая вопли и проклятия. Пришлось ему поместить гнездо в углу своей и так битком набитой берлоги.

Его дверь запиралась целой серией хитроумных засовов собственного изобретения, потому что осады со стороны соседей случались довольно часто, когда из его берлоги по соседним кабинетам распространялся какой-нибудь особенно восхитительный аромат. Дверные панели обычно были разбиты, но сама дверь была неприступной для осаждающих, и за ней её владелец предавался своим многообразным занятиям, — должно быть, в том же состоянии духа, как какой-нибудь фермер на шотландской границе в старые времена, который жил, зная, что в любой момент его имущество может быть разграблено, а скот угнан.

— Открой, Мартин, старина, это я, Том Браун.

— Хорошо, подожди минутку.

Было слышно, как отодвинулся засов.

— А ты уверен, что с тобой нет Иста?

— Да нет же, открывай!

Том лягнул дверь, второй засов заскрипел, и он вошёл в берлогу.

— Ну, старина, в этом полугодии у тебя в берлоге ничуть не лучше, чем в прошлом. До чего же воняет эта дрянь в бутылке! Ничего-ничего, я надолго не задержусь, а вот ты приходи к нам в кабинет после молитвы; ты уже знаешь Артура; мы с ним в бывшем кабинете Грея. Поужинаем и поболтаем о птицах и гнёздах.

Мартин был явно доволен приглашением и пообещал, что обязательно придёт.

Сразу же после молитвы, когда пяти- и шестиклассники удалились в аристократическое уединение своей комнаты, а остальные, то бишь простой народ, сели ужинать в холле, Том и Артур, захватив свои порции хлеба и сыра, встали, чтобы попасться на глаза дежурному старосте, который остался наблюдать за порядком во время ужина и теперь ходил взад-вперёд по холлу. Он оказался покладистым парнем и снисходительно кивнул в ответ на их «Пожалуйста, можно выйти?», и они отправились готовить роскошный банкет к приходу Мартина. На этом настоял Том, который был на седьмом небе от происходящего; причину необходимо объяснить. Дело в том, что это была первая самостоятельная попытка Артура с кем-нибудь подружиться, и Том приветствовал её как большой шаг вперёд. Сам он легко сходился с людьми и завязывал по двадцать новых дружб каждое полугодие, поэтому сдержанность и одиночество Артура вызывали у него жалость, а то и раздражали. Правда, нельзя было отрицать, что Артур всегда вёл себя радушно и даже весело, когда кто-нибудь из приятелей Тома заходил к ним в кабинет, но Том, тем не менее, чувствовал, что Артур общается с остальными только через него, а если бы не он, то остался бы в полном одиночестве. Это ещё больше усиливало его чувство ответственности. И он не столько понимал, сколько чувствовал, что эта ответственность, которую он взвалил на себя, в сущности, почти не думая, теперь стала центром и поворотной точкой всей его школьной жизни, его главной задачей на текущий момент и испытанием, которое должно было показать, чего он стoит. Под её влиянием Том становился другим человеком — взрослее и серьёзнее; конечно, дело не обходилось без срывов и падений и постоянной борьбы с самим собой, через которую проходит всякий стoящий мальчишка, когда впервые сознательно переживает конфликт между желанием и долгом. Он уже мог почти без сожаления отвернуться от школьных ворот, через которые Ист и ещё несколько человек из их компании только что отправились на какую-нибудь весёлую и не вполне законную вылазку, результатом которой могла быть стычка с городскими, егерями или работниками с ферм, пропущенный обед или перекличка, пиво в трактире и в конце, вполне вероятно, порка на закуску. Он уже прошёл через этап, когда ворчал себе под нос: «Чёрт побери, зачем только Доктор навязал мне на шею Артура! Почему он не поселил его с Фоуги или Томкином, или ещё с кем-нибудь из тех, которые только и делают, что учат уроки и ходят взад-вперёд по школьному двору?» Всё это уже прошло, но ему часто хотелось, чтобы у него оставалось больше времени для таких законных развлечений, как крикет, игра в мяч, купание и рыбалка. Он чувствовал, что имеет на это право, но Артур ещё не мог принимать участие во всём этом с ним на равных. Поэтому Том думал, что, если малый (так он привык его называть) найдёт себе приятеля и какое-нибудь занятие, то сам он сможет с чистой совестью посвящать больше времени своим собственным интересам.

Теперь то, чего он так хотел, наконец, произошло, а то, что Артур выбрал себе в друзья именно Мартина, он считал особым везением (правда, дело тут едва ли было в везении, ведь везение — что это, в сущности, такое?). «Старина Чокнутый — это как раз то, что нужно, — думал Том. — Он будет таскать его за собой по всей округе за цветами и птичьими яйцами, научит бегать и лазить по деревьям, и при этом не научит ничему плохому и не будет отрывать от уроков. Вот повезло!» Поэтому он с воодушевлением полез к себе в буфет и выудил оттуда кусок окорока, две-три бутылки пива и оловянную кружку, которой пользовались только по торжественным случаям. Артур, со своей стороны, притащил банку с пикулями и другую с джемом и убрал со стола. Через несколько минут они услышали, как остальные возвращаются с ужина; Мартин, который тоже принёс свой хлеб и сыр, постучал, его впустили, и все трое с большим аппетитом набросились на яства, успевая болтать с не меньшей скоростью. Вся застенчивость мгновенно исчезла под влиянием гостеприимства Тома и его пива.

— Мартин, это Артур, типичный городской житель с выраженным интересом к природе. Мечтает свернуть себе шею, лазая по деревьям, и просто обожает змей!

— Слушайте, — выпалил Мартин, полный энтузиазма, — идёмте со мной завтра, вы оба, в рощу Кальдекотта, я знаю там гнездо пустельги. Оно высоко на ёлке, сам я не могу до него добраться, а ты ведь, Браун, лучше всех лазишь по деревьям!

— Да, давайте пойдём, — сказал Артур. — Я никогда не видел ни гнёзд, ни яиц хищных птиц.

— Пошли ко мне в кабинет, и я покажу тебе пять сортов!

— Да, у старины Чокнутого лучшая коллекция во всем корпусе, что правда, то правда, — сказал Том.

Тогда Мартин, воодушевлённый непривычной для него пирушкой и возможностью завербовать себе сторонника, пустился в рассуждения о гнездовании птиц и выболтал кучу секретов: о том, что возле Батлинз Маунд есть гнездо желтоголового королька, а в пруду возле дороги на Барби камышница насиживает девять яиц, а повыше Браунсоверской мельницы есть гнездо зимородка. Потом он сказал, что слышал, что ещё никому не удавалось добыть гнездо зимородка неповреждённым, и что Британский музей, или правительство, или кто-то там ещё обещали сто фунтов стерлингов любому, кто предоставит гнездо с яйцами в целости и сохранности. Посреди этого поразительного сообщения, которое присутствующие слушали, раскрыв рты и уже прикидывая, как потратят сто фунтов стерлингов, раздался стук в дверь, и голос Иста попросил впустить его.

— Это Гарри, — сказал Том, — мы его впустим. Не волнуйся, Мартин, он не будет валять дурака, обещаю. Я так и думал, что он учует запах ужина.

Тома и так уже мучила совесть за то, что он не пригласил на пир своего «верного Ахата[126]», хотя и то сказать, всё это получилось экспромтом. Благоразумие, которое подсказывало ему, что лучше знакомить Мартина и Артура не в большой компании, пересилило угрызения совести, но теперь он был искренне рад открыть дверь и ещё одну бутылку пива и протянуть окорок своему другу, уже вооружившемуся карманным ножом.

— Ах вы жадины, — сказал Ист с набитым ртом, — я так и знал, что здесь что-то будет, когда увидел, как вы смылись из холла со своими порциями. Вот это пиво, Том! По части разливания пива по бутылкам тебе равных нет.

— У меня в своё время была большая практика для шестого класса. Почему же не воспользоваться этим в собственных интересах?

— Ну, старина Чокнутый, как обстоят дела с гнёздами и яйцами? Как поживает Хаулетт? Думаю, недельки через две появятся молодые грачи, вот тогда и наступит моё время.

— Грачи, годные на пирог, будут не раньше, чем через месяц. Сразу видно, как ты в этом разбираешься, — возразил Мартин. Он смотрел на Иста с некоторой подозрительностью из-за пристрастия этого последнего к розыгрышам, хотя в целом их отношения были вполне дружескими.

— Скорохода интересует только жратва и всякие проделки, а больше он ничего не знает и знать не хочет, — сказал Том. — Но пирог с молодыми грачами, особенно когда сам за ними лазил, действительно отличная еда. Кстати, Скороход, завтра мы идём в рощу Кальдекотта за гнездом сокола. Если пойдешь с нами и будешь хорошо себя вести, мы отлично полазим.

— И искупаемся в речке. Ура, я с вами!

— Нет, нет, только не там. Туда ходят наши старшие.

— Ладно, ладно, согласен. Я за гнездо сокола и вообще за всё, что подвернётся.

Пиво было выпито, а Ист утолил голод и отправился к себе, сообщив, что «этот подлец Джонс», который занимал кабинет рядом с Истом и только-только перешёл в шестой класс, взял за привычку каждый вечер посещать Иста и его товарища, что доставляло им значительные неудобства.

Когда он ушёл, поднялся и Мартин, но Том остановил его.

— К Новому ряду никто и близко не подходит, — сказал он, — так что ты можешь остаться здесь и делать уроки с нами, а потом ещё поболтаем. Мы будем тихонько; к нам сейчас старосты тоже не ходят, с начала полугодия не зашли ни разу.

Со стола убрали, скатерть постелили на место, и все трое принялись за работу над утренним вулгусом с помощью «Градуса» и словаря.

Трое ребят являли собой примеры трёх разных способов выполнения таких заданий, которые были в ходу в Рагби во время оно. Нет сомнения, что с тех пор методы мало изменились, потому что всё новое — это хорошо забытое старое, особенно в школах.

В тот вечер Том следовал традиционному методу. Он вытащил две большие тетради с вулгусами и начал рыться в них, выхватывая отсюда — строчку, оттуда — предложение, которые, по его мнению, могли сгодиться. Затем он стал лепить эти кусочки вместе с помощью «Градуса» и словаря, в результате чего получилось восемь довольно корявых элегических строчек, что соответствовало обязательному минимуму для его класса, и ещё прибавил две высоконравственные строки, которые полностью передрал из одной книжки. Начинались они с восклицания “O genus humanum[129] ”, и он использовал их уже не менее дюжины раз, когда темой вулгуса был неудачливый или безнравственный герой, к какой бы нации под солнцем он ни принадлежал и на каком языке ни говорил бы. У Тома были большие сомнения относительно того, не запомнил ли учитель, что он уже использовал эти строчки, потому-то он и вставил их только как дополнительные. Они в любом случае должны были отвлечь внимание от всего остального; если бы учитель вспомнил, что такое уже было, то всё же не заставил бы сочинять две строки взамен, потому что они были всего лишь дополнительные; а если бы номер удался, то Том получил бы за них лишние баллы.

Мартин использовал другой метод; его можно было бы назвать настойчиво-прозаическим. Он, как и Том, не получал никакого удовольствия от этого задания, но, не имея ни своих, ни чужих старых тетрадей с вулгусами, не мог воспользоваться традиционным методом, к тому же, как заметил Том, у него не было необходимого для этого таланта. Поэтому Мартин писал по-английски восемь строк самого прозаического характера, которые первыми приходили ему в голову, а затем кое-как, с помощью «Градуса» и словаря, переводил их на латынь, выдерживая размер. Единственное, к чему он стремился — это получить восемь строк без грамматических ошибок; его не интересовал ни смысл, ни то, удачно ли подобраны слова. Сторонники настойчиво-прозаического метода никогда ни единой строчки сверх положенных восьми не производили.

Артур использовал третий метод — художественный. Сначала он обдумывал, какой аспект заданной темы мог быть успешно раскрыт в рамках вулгуса, а затем старался оформить эту идею в восьми строчках, но не останавливался перед тем, чтобы написать десять или даже двенадцать, если не удавалось уложиться в восемь. После этого он принимался за работу, стараясь выразить свои мысли хорошим латинским или греческим языком, по возможности без помощи «Градуса» или словаря, и не успокаивался до тех пор, пока не отшлифовывал свою работу, подбирая самые подходящие и поэтические слова и фразы.

В школах применялся и четвёртый метод, настолько простой, что комментарии к нему не нужны. Его можно назвать заместительным, и пользовались им здоровые ребята, ленивые или склонные к наездам. Состоял он в том, что они угрозами заставляли тех, кто поумнее, делать вулгус за них, а затем переводить им его. Этот последний метод поощрять не стоит, и я настоятельно рекомендую вам не пользоваться им. Что же касается остальных методов, то традиционный является наиболее беспокойным из них, а художественный — наиболее выигрышным и в смысле оценок, и во всех остальных смыслах.

Они закончили свои вулгусы к девяти часам, и Мартин сверх всякой меры наслаждался обилием света и наличием «Градуса», словаря и прочих почти неведомых ему удобств, облегчающих приготовление уроков. Артур настойчиво просил его приходить и делать уроки у них, когда он только захочет, а затем трое мальчиков отправились в берлогу к Мартину, где Артур, к своему восторгу, впервые приобщился к тайнам птичьих яиц. До этого он практически не видел никаких яиц, кроме куриных и страусиных, и теперь был поражён и восхищён изысканностью форм и окрасок. К тому времени, как его насильно утащили спать, он уже выучил названия двадцати разновидностей, а ночью ему приснился сон о захватывающих и полных опасностей восхождениях на деревья, и о том, как он нашёл на острове Синдбада яйцо птицы Рох, окрашенное как у лугового конька, и они с Мартином, выдувая его, чуть не утонули в желтке.

Глава IV Любители птиц

Отыскал я для милой подарок — В чаще леса гнездо голубей. Только трогать их лучше не надо, Это вряд ли понравится ей. Н. Роу — Держи пять шиллингов, дружок, И мой совет не позабудь. И Билли сунул их в мешок, А вечером напился — жуть! Из баллады

На следующее утро Том не смог с первого раза как следует рассказать свои строчки, и его отправили дожидаться второго захода, в то время как Мартин с Артуром рассказали свои без осложнений и сразу же ушли. Как только Тому удалось освободиться, он побежал завтракать к Салли Хэрроуэлл, но там их уже не было, и Стампс проинформировал его, что они быстро проглотили свои завтраки и ушли вместе, а куда — он не знает. Том тоже позавтракал очень поспешно, а потом зашёл сначала в кабинет Мартина, а потом в свой, но там никого не было. Он был отчасти сердит, а отчасти досадовал — куда они могли запропаститься?

Ко второму уроку он готовился вместе с Истом и остальными, в не особенно хорошем настроении, а потом вышел во двор. Минут за десять до второго урока во дворе появились запыхавшиеся Мартин и Артур; при виде Тома Артур кинулся к нему, возбуждённый и с пылающими щеками.

— Том, смотри, — закричал он, протягивая ему три яйца камышницы, — мы были на пруду у дороги на Барби, про который Мартин вчера рассказывал, и погляди, что у нас теперь есть!

Но Том не желал радоваться, вместо этого он искал, к чему бы придраться.

— Слушай, малый, — сказал он, — ты что это выдумал? Уж не хочешь ли ты сказать, что ходил вброд?

От упрёка в его голосе Артур сразу же поник, и вид у него сделался настолько жалкий, что Том, пожав плечами, обратил весь свой гнев на Мартина.

— Ну, Чокнутый, не ожидал я, что ты окажешься таким придурком, что позволишь ему промочить ноги, да ещё в такую рань! Мог бы и сам вброд пойти!

— Да я сам и пошёл, только он тоже захотел пойти, чтобы посмотреть гнездо. Мы оставили там шесть штук, через день — два они вылупятся.

— Чёрт бы побрал эти яйца! — сказал Том. — Нельзя отвернуться ни на секунду. Могу поклясться, что из-за этой вашей прекрасной выходки он теперь сляжет на неделю.

— Да нет, Том, что ты, — просительно сказал Артур, — у меня ноги не мокрые, Мартин сказал, чтобы я сначала снял туфли, чулки и брюки.

— И мокрые, и грязные — что я, не вижу, что ли? — возразил Том, — Сейчас учитель увидит, в каком ты виде, и вызовет тебя, а ты ко второму уроку не готовился!

Том, ах ты плут! Это ты-то упрекаешь других за то, что они не учат уроки? Неужели ты хочешь сказать, что сам не пошёл бы с ними, если бы на первом уроке тебя не отправили на второй заход? А теперь ты испортил бедняге Артуру всю радость и гордость от его первых птичьих яиц, и он идёт и тихонько кладёт их в кабинете, и со вздохом достаёт книжки, думая, что сделал что-то ужасное, хотя заранее выучил намного больше, чем будет пройдено на втором уроке.

А вот старина Чокнутый не выучил, и, когда его спросили, молол такую ерунду, что его отсадили на десять мест назад. Это несколько умерило гнев Тома, и к концу урока он начал успокаиваться. А когда позже у себя в кабинете он увидел, с каким восторгом Артур наблюдает за тем, как Мартин выдувает яйца и осторожно приклеивает их на кусочки картона, и заметил тревожные и виноватые взгляды, которые он украдкой бросает на него самого, то успокоился окончательно и подумал: «Какая же я злая скотина! Вот оно, то, о чём я мечтал вчера вечером, а теперь я сам беру и всё порчу». В следующие пять минут он проглотил остатки своей желчи, улыбнулся и был вознаграждён, видя, как сразу же воспрянуло его тепличное растение.

После обеда Чокнутый занялся подготовкой к экспедиции. Он приладил новые ремни к «кошкам», набил ватой картонные коробочки из-под пилюль и заточил маленький топорик Иста. Они взяли всю амуницию с собой на перекличку и сразу же после её окончания, увернувшись от старост, которым нужны были фаги для игры в крикет, отправились быстрым шагом по Лофордской тропе к роще Кальдекотта и гнезду пустельги.

Мартин шёл первым и был в отличном расположении духа. Впервые он отправлялся на подобную вылазку не один, а с товарищами, находил это очень приятным и собирался показать им всё, что знает и умеет. Возможно, Браун и Ист лучше, чем я, играют в футбол, крикет и другие игры, думал он, но в полях и лесах им до меня далеко. Он сразу же взял на себя руководство и шагал впереди с «кошками» на одном плече и сумкой на другой, а его карманы и шляпа были битком набиты картонными коробочками, ватой и ещё всякой всячиной. Остальные несли каждый по сумке, а Ист ещё и свой топор.

Когда они прошли три или четыре поля без остановки, Артур начал отставать, и Том закричал Мартину, чтобы он шёл помедленнее.

— Мы ведь не в «Зайцев и собак» играем, какой смысл так нестись?

— Вот она, роща, — сказал Мартин, взобравшись на обрыв, у подножия которого протекал Лофордский ручей, и показал на гребень противоположного склона. — Гнездо на одной из этих высоких елей. А тут у ручья я знаю ещё гнездо камышёвки, можем взглянуть на него на обратном пути.

— Идём, не надо останавливаться, — сказал Артур, который пришёл в волнение при виде леса.

Поэтому они снова перешли на рысь, перебрались через ручей, взобрались на склон и вошли в рощу. Здесь они старались идти как можно тише, чтобы не привлечь внимание егерей или других врагов, которые могли оказаться поблизости, и остановились у подножия высокой ели. Мартин с гордостью указал на цель их экспедиции — гнездо пустельги на вершине.

— Где? Какое оно? — спрашивал Артур, вертя головой во все стороны, поскольку понятия не имел, как выглядит гнездо пустельги.

— Да вот же оно, ты что, не видишь? — сказал Ист, показывая на куст омелы на соседнем дереве, буке. Он видел, что Том с Мартином заняты возней с «кошками», и не смог устоять перед искушением разыграть его. Артур изумился ещё больше.

— Надо же! Оно выглядит совсем не так, как я ожидал, — сказал он.

— Очень странная птица эта пустельга, — сказал Ист, плутовато поглядывая на свою жертву, которая всё ещё продолжала глазеть вверх.

— Но я думал, оно на ели? — возразил Артур.

— А разве ты не знаешь? Это новая разновидность ели, старик Кальдекотт привез её из Гималаев.

— Правда? — сказал Артур. — Как хорошо, что ты мне об этом сказал, она совсем не похожа на ту, другую! Наверно, этим елям подходит здешний климат, их здесь полным-полно!

— Что за ерунду он тебе рассказывает? — закричал Том, который оторвался от своего занятия, услышав слово «Гималаи», и сразу заподозрил, чем занят Ист.

— Да просто про эту ель, — сказал Артур, положив руку на ствол бука.

— Ель! — воскликнул Том. — Малый, ты же не хочешь сказать, что не можешь отличить ёлку от бука?

Бедный маленький Артур ужасно смутился, а Ист разразился хохотом, так что эхо пошло по лесу.

— Да я раньше и деревьев почти не видел, — пробормотал Артур.

— Как не стыдно разыгрывать его, Скороход! — закричал Мартин. — Ничего, Артур, чрез пару недель ты будешь знать о деревьях гораздо больше, чем он.

— Так, значит, это не гнездо пустельги? — спросил Артур.

— Это? Да это просто омела. Гнездо вон, вот тот клубок из веток высоко на ёлке.

— Не верь ему, Артур, — встрял неисправимый Ист. — Я только что видел, как оттуда вылетела сорока.

Мартин не снизошёл до ответа на это остроумное замечание и только хмыкнул, застёгивая последнюю пряжку «кошек», а Артур укоризненно посмотрел на Иста.

Но тут произошла заминка. На это дерево было очень трудно взобраться, потому что первые ветки начинались на высоте примерно четырнадцати футов, а ствол был слишком толстый у основания — ни один из мальчиков не мог обхватить руками больше половины. Сначала Мартин и Том, оба в «кошках», пытались взобраться на него безо всякого успеха: кора ели крошилась, и «кошки» обрывались всякий раз, как они пытались перенести вес на ноги, а силы рук было недостаточно, чтобы удержаться, из-за толщины ствола. Поэтому, взобравшись фута на три — четыре, они съезжали вниз, обдирая лица и руки. Оба ужасно разозлились, а Ист, сидевший неподалёку, со смехом объявлял после каждой неудачной попытки: «Два — один в пользу сороки!»

— Нужно попробовать пирамиду, — сказал, наконец, Том. — Ист, лодырь ты этакий, становись к стволу!

— Ещё чего! А ты взгромоздишься мне на плечи в «кошках»? Из чего, по-твоему, сделана моя шкура?

Тем не менее, он подошёл к дереву, оперся на него и, наклонив голову, как можно крепче обхватил руками ствол.

— Давай, Чокнутый, — сказал Том, — теперь ты.

— Нет, я легче тебя; давай, ты следующий.

Том залез на плечи к Исту и тоже обхватил ствол, а потом Мартин залез на плечи Тома и, не обращая внимания на шатания и стоны пирамиды, подпрыгнул, отчего её нижние этажи с воплями полетели на землю, ухватился за ствол на высоте футов десяти от земли и остался висеть. Несколько секунд они думали, что ему не удастся подняться, но он, удерживаясь руками и зубами, сумел прочно вогнать в кору сначала одну, а потом другую «кошку», обхватил руками ствол повыше, и через минуту уже держался за нижнюю ветку.

— Всё, капут сороке, — заметил Ист.

Мартин немного передохнул и проворно полез дальше. Артур внимательно и испуганно следил за ним.

— А это не очень опасно? — спросил он.

— Ничуть, — ответил Том. — Если у тебя есть хорошая опора для рук, ничего с тобой не случится. Перед тем, как ухватиться за ветку, нужно проверить её на прочность — и вперёд!

Мартин был уже среди тонких веток поблизости от гнезда. Оттуда стремительно вылетела взрослая птица и стала парить над деревьями, рассматривая незваного гостя.

— Всё в порядке, здесь четыре яйца! — закричал он.

— Бери все! — заорал Ист. — По одному на каждого!

— Нет, нет, одно оставь матери, а то она расстроится, — сказал Том.

Мы, мальчишки, полагали, что птицы не умеют считать и бывают вполне счастливы, если оставить им одно яйцо. Остаётся лишь надеяться, что так оно и есть.

Мартин положил по одному яйцу в каждую свою коробочку, третье взял в рот — единственное оставшееся безопасное место, и стал ловко спускаться вниз. Всё шло хорошо, пока он не спустился до десяти футов над землёй; там ствол был значительно толще, и за него трудно было как следует ухватиться; в конце концов, он не удержался и повалился на спину в дёрн, выплевывая остатки большого яйца, которое разбилось при падении.

— Тьфу, скорее что-нибудь выпить! Оно тухлое! — говорил он, отплевываясь, и лес снова огласился хохотом Иста и Тома.

Они рассмотрели трофеи, собрали вещи и отправились к ручью, где Мартин выпил огромное количество воды, чтобы избавиться от вкуса во рту, и навестили гнездо камышёвки. Оттуда они в отличном настроении проследовали напрямик через изгороди и заросли кустарника, и Артуру, к его огромному восторгу, позволили слазить посмотреть гнездо сороки на небольшом дубу в живой изгороди. Том полез вместе с ним и не спускал с него глаз, показывал, за что держаться и куда становиться; и, хотя Артуру было очень страшно, он не показал этого, и заслужил своей ловкостью одобрение всех присутствующих.

Потом они пересекли дорогу, на которой, совсем недалеко, лежала куча отличнейших камней.

— Смотрите, — закричал Ист, — вот повезло! У меня последние полчаса руки так и чешутся покидаться! Набирайте в сумки, хватит уже с нас этих дурацких птичьих гнёзд!

Никто не возражал, поэтому каждый из мальчишек набрал себе полную сумку камней, и, когда они вышли на следующее поле, Том и Ист пошли вдоль одной живой изгороди, а остальные двое — вдоль другой. Шума они производили достаточно, но это был ещё не сезон для молодых птиц, а старые летали слишком хорошо для наших метких стрелков, и после первого же брошенного по ним камня оказывались за пределами досягаемости. Но всё равно, бежать вдоль изгороди и кидать камнями по дроздам и зябликам было ужасно весело, хотя и не давало ни малейшего результата. Скоро и Артур вошёл во вкус и кинулся вперёд, чтобы преградить птицам путь с другой стороны, и кричал, и кидал, и падал в канавы, и перелезал через изгороди в таком же запале, как и Чокнутый.

Вскоре компания в бешеной погоне за старым дроздом (который уже явно бывал в таких переделках и, похоже, наслаждался происходящим, потому что каждый раз подпускал их к себе поближе, а потом отлетал ярдов на сорок и, с нахальным видом дёрнув хвостом, исчезал в зарослях), добралась до высокой двойной живой изгороди.

Крики «Вот он!», «Гони его!», «Сюда!», «Он тут, у меня!», «Смотри, куда кидаешь, Чокнутый!» слышны были на четверть мили. Услыхал их и фермер, который вместе с двумя своими пастухами лечил овец в загоне на соседнем поле, ярдах в двухстах оттуда.

Фермер этот арендовал дом и двор, находившиеся в конце поля, к которому подошли сейчас наши юные любители птиц. Сам он там не жил и не поселил никого из работников. Тем не менее, будучи безмозглым и неблагоразумным бриттом, он держал там множество кур и прочей домашней птицы. Вполне естественно, что это место время от времени навещали самые разнообразные грабители: лисы и цыгане устраивали переполох по ночам, а в дневное время, как с сожалением приходится признать, оно нередко посещалось учениками Рагби, и результатами этих посещений часто становились бесследные исчезновения почтенной домашней птицы. Том и Ист, пока были «людьми вне закона», тоже посещали этот птичий двор с преступными намерениями, а один раз даже одержали победу в честном бою над уткой и, торжествуя, унесли труп, завернув его в целях безопасности в шейные платки. Впрочем, злополучная утка принесла им столько хлопот и беспокойства, что они больше не возвращались к этой практике. Сначала они отнесли её к Салли Хэрроуэлл в надежде на вкусный ужин, но она, осмотрев утку, сделала гримасу и отказалась разделывать её и вообще иметь с ней дело. Тогда они отнесли её к себе в кабинет и принялись ощипывать сами. Но что делать с перьями, куда их девать?

— О Господи, Том, сколько же перьев у утки! — простонал Ист, держа в руках полный мешок и безнадёжно глядя на тушку, которая не была ещё ощипана и наполовину.

— По-моему, она уже попахивает, — сказал Том, осторожно принюхиваясь. — Нужно скорее с ней что-то делать.

— Всё это хорошо, но как мы её приготовим? Я не рискну жарить её в холле или в коридорах, не та у нас с тобой репутация.

— Лучше бы мы избавились от этой дряни, — сказал Том, с отвращением швыряя утку на стол.

Ещё через день — два стало ясно, что избавиться от неё необходимо, так что они хорошенько завернули её в оберточную бумагу и оставили в шкафу пустующего кабинета, где заведующая хозяйством и обнаружила эту гадость на каникулах.

С тех пор они больше на уток не охотились, но зато на них охотились другие, и наш бравый фермер был по этому поводу очень зол и намеревался дать острастку первым же мальчишкам, которых поймает, да так, чтобы неповадно было другим. Поэтому он вместе со своими пастухами притаился за плетнём, окружавшим загон, и следил за приближением ни о чём не подозревающей компании.

Кто знает, что понадобилось этой старой цесарке в живой изгороди именно в тот злополучный момент? Неизвестно. Уж так оно всегда бывает с цесарками и со всеми прочими животными, неживыми предметами и людьми, из-за которых мы попадаем в беду; чуть только назревает какая-нибудь неприятность — они уже тут как тут. Во всяком случае, прямо под носом у Иста выскочила старая цесарка и побежала перед ним, пронзительно квохча. Остальные трое, возможно, и побороли бы искушение, но Ист сначала запустил по ней камнем, который был у него в руке, а потом стал гнать обратно к изгороди. Это ему удалось, и тут все они, войдя в раж, ринулись на неё с разных сторон, а квохтанье становилось всё отчаяннее и слабее с каждой минутой.

Тем временем фермер со своими работниками, крадучись, перелезли через плетень и потихоньку пошли вдоль изгороди к месту событий. Они уже были на расстоянии броска камня от Мартина, который сильно теснил незадачливую дичь, как вдруг их заметил Том и закричал: «Хамы, хамы! Чокнутый, с твоей стороны!», а потом схватил Артура, и они во все лопатки побежали через поле в сторону Рагби. Если бы он был один, то не бросил бы остальных, но сейчас душа у него ушла в пятки, а сердце оборвалось. Мысль о том, что его вместе с Артуром могут отвести к Доктору за кражу птицы, напугала его до такой степени, что он с трудом мог бежать.

Впрочем, Ист и Мартин отлично могли позаботиться о себе сами. Они увернулись от преследователей, проскользнули через просвет в изгороди, бросились за Томом и Артуром и быстро их догнали. Фермер с работниками отстали от них на целое поле. В глубине души Тому хотелось бы, чтобы Ист с Мартином побежали в любую другую сторону, но ничего не поделаешь, теперь они были все вместе, и оставалось только ждать, чем всё это кончится.

— Вы ведь не бросите малого, правда? — спросил он, когда они перетаскивали бедного маленького Артура, задыхающегося от страха, через следующую изгородь.

— Ещё чего, — ответили оба.

Перелезть через следующую изгородь оказалось очень трудно, и преследователи стали их нагонять. Только-только они успели перетащить Артура, порвав ему брюки в двух местах, как пастух, который бежал первым, подбежал к изгороди с другой стороны. Бросившись через следующее поле, они заметили две фигуры на тропинке посередине, и узнали в них Холмса и Диггса, совершавших моцион, которые тут же окликнули их.

— Бежим к ним и сдадимся, — сказал Том, тяжело дыша.

Возражений не последовало, и все четверо мальчиков, задыхаясь, кинулись к Холмсу и Диггсу, к немалому удивлению этих последних, которые остановились, не понимая, в чём дело. Впрочем, появление фермера с работниками всё объяснило.

Времени для объяснений не остаётся, и сердце Тома бьётся ужасающе быстро, пока он размышляет: «Поддержат они нас или нет?»

Фермер подбегает к Исту и хватает его за воротник, и этот юный джентльмен с несвойственной ему кротостью стоит смирно и умоляюще смотрит на Холмса, вместо того чтобы лягать фермера по ногам.

— Эй, не так быстро, — говорит Холмс, готовый защищать их до тех пор, пока их вина не будет доказана. — Что здесь происходит?

— Попался вор, вот что происходит, — пыхтя, отвечает фермер. — Шастают вокруг моего двора, воруют птицу, вот что происходит! Сейчас они у меня получат, все до единого, не будь я Томпсон!

Холмс мрачнеет, лицо у Диггса вытягивается. Они готовы к драке не хуже всякого другого, но они старосты и хорошо знают, в чём заключаются их обязанности; поддерживать неправое дело они не могут.

— Да я к его птичнику в этом полугодии и близко не подходил! — кричит Ист.

— И я!

— И я! — говорят Том и Мартин.

— Скажи, Вильям, ты видел их тут на прошлой неделе?

— Видел, а то как же, — отвечает Вильям и крепче сжимает в руках вилы, готовясь пустить их в ход.

Мальчики решительно отрицают это, и Вильяму приходится признать, что «если то были и не они, так те были похожи на них как две капли воды», и что он «может поклясться, что на прошлый Мартынов день точно видел тут вот этих двух», — это он говорит, указывая на Иста и Тома.

Холмс тем временем собрался с мыслями.

— Вы сами видите, сэр, — говорит он Вильяму, — что не можете точно вспомнить, кого вы видели, а я верю ребятам.

— А мне плевать, — бушует фермер, — сегодня они гоняли мою птицу, мне и этого довольно! Вильям, держи того, другого. Говорю вам, они тут два часа околачивались, — кричит он, когда Холмс становится между Вильямом и Мартином, — дюжину цыплят мне чуть не до смерти загнали!

— Враньё! — закричал Ист. — Мы к его птичнику и на сто ярдов не подходили, и были тут всего десять минут, и никаких птиц, кроме одной старой цесарки, в глаза не видели, да и та убежала от нас как борзая!

— Это правда, Холмс, клянусь честью, — вставил Том. — Мы не охотились на его кур. Та цесарка выскочила из изгороди прямо нам под ноги, а больше мы никого и в глаза не видели.

— Поговорите мне ещё… Хватай второго, Вильям, и пойдём.

— Послушайте, фермер Томпсон, — говорит Холмс, предостерегающе поднимая трость по направлению Вильяма с его вилами, в то время как Диггс повернулся к другому пастуху и с громкостью пистолетных выстрелов хрустел суставами пальцев, — будьте благоразумны, ребята не охотились на вашу птицу, это ясно.

— Говорю вам, я их видел. А сами-то вы кто такой будете, позвольте узнать?

— Это к делу не относится, — ответил Холмс. — А вам, фермер, я вот что скажу. Как вы только додумались оставить всю эту птицу без присмотра так близко от школы? Стыдитесь! Если у вас её всю украдут, это будет вам поделом. Если вы хотите идти с ними к Доктору, я тоже пойду с вами и скажу ему, что думаю по поводу этой истории.

Фермер решил, что Холмс — учитель; кроме того, ему хотелось поскорей вернуться к своему стаду. Похоже было, что шансы довести дело до телесного наказания всё равно невелики, поэтому он стал намекать на то, что неплохо бы возместить ущерб. Артур немедленно ухватился за это и сказал, что заплатит сколько угодно; фермер тут же оценил цесарку в полсоверена.

— Полсоверена! — закричал Ист, уже освободившийся от фермерской хватки. — Вот так здорово! Цесарка не пострадала, к тому же ей семь лет в обед, мясо у неё жёсткое как подмётка, и она не смогла бы снести яйцо даже ради спасения своей жизни!

В конце концов, решили, что они заплатят два шиллинга фермеру и ещё один пастуху. Тем дело и кончилось к неописуемому облегчению Тома, который не мог даже толком говорить, до того ему было плохо от одной мысли о том, что может подумать о нём Доктор. Затем вся компания направилась к Рагби. Холмс, очень хороший парень, один из лучших в школе, решил воспользоваться моментом в воспитательных целях.

— Слушайте, ребята, — сказал он, шагая среди них по тропинке, — учтите, что сегодня вам крупно повезло. Больше к птичнику Томпсона и близко не подходите, слышите?

Горячие обещания ото всех, в особенности от Иста.

— Заметьте, я не задаю вопросов, — продолжал ментор, — но подозреваю, что кто-то из вас уже бывал там до этого и охотился на кур. Так вот, подбить камнем курицу, которая принадлежит кому-нибудь другому, и убежать с ней, — значит украсть. Это скверное слово, но именно так это и называется. Я знаю, что вы не тронули бы этих кур, если бы они были мёртвые и лежали в магазине, точно так же вы не взяли бы яблоки из корзины у Гриффита; но ведь в действительности нет никакой разницы между живыми курами, которые бегают, или яблоками, которые висят на деревьях, и теми, что в магазине. Мне бы хотелось, чтобы наша мораль в таких вопросах была более устойчивой. Нет ничего вреднее этих мнимых школьных различий. Они сваливают в одну кучу плохое и хорошее и оправдывают поступки, за которые наши бедные ровесники угодили бы в тюрьму.

И всю дорогу домой старина Холмс читал им мораль с привлечением множества мудрых пословиц и надавал кучу добрых советов. Проповедь эта более-менее запала им в душу, и они искренне раскаивались в течение нескольких часов. Но, чтобы не грешить против истины, я должен сказать, что по крайней мере у Иста всё это через неделю уже вылетело из головы. Зато он хорошо запомнил оскорбление, нанесённое ему фермером Томпсоном, и вскоре совершил налёт на тот самый птичник в компании с Головастиком и другими безмозглыми юнцами, причём они были пойманы пастухами и получили по первое число, помимо того, что им пришлось уплатить восемь шиллингов — все свои сбережения — за то, чтобы их не отвели к Доктору.

Мартин с тех пор стал постоянным обитателем совместного кабинета Тома и Артура, и последний так к нему привязался, что Том даже слегка ревновал, но, впрочем, ему удавалось это не показывать. Яйцо пустельги, как ни странно, не разбилось и составило ядро Артуровой коллекции, в пополнение которой Мартин вкладывал сердце и душу; он также познакомил Артура с Хаулеттом, торговцем птицами, и преподал основы искусства набивки чучел. В знак благодарности Артур позволил ему вытатуировать у себя на запястье маленький якорь, что, впрочем, тщательно скрывал от Тома. Ещё до конца полугодия он научился хорошо бегать и лазить по деревьям, и, как и предсказывал Мартин, знал о деревьях, птицах и цветах в два раза больше, чем наш добродушный и весёлый друг Гарри Ист.

Глава V Драка

Surgebat Macnevisius Et mox jactabat ultro, Pugnabo tua gratia Feroci hoc Mactwoltro. Итонец

Порой попадаются ребята — и те, кто хорошо знает мальчишек, отлично умеют их распознавать, — о которых уже спустя месяц после их появления в школе можно почти с полной уверенностью сказать, что им предстоит драка, и почти с такой же уверенностью — что драка эта будет единственной. Том Браун был как раз из таких; и, поскольку мы собираемся дать полный и правдивый отчёт о его единственной драке с соучеником в стиле нашего старого друга «Беллз Лайф»,[130] то просим юных особ со слабыми желудками, которые считают выяснение отношений с помощью оружия, данного Господом Богом всем нам, нецивилизованным и недостойным христианина и джентльмена занятием, сразу же пропустить эту главу, потому что она придётся им не по вкусу.

В те времена драки между двумя мальчиками из Школьного корпуса были явлением нетипичным. Конечно, бывали и исключения; иногда попадались упрямые и несговорчивые ребята, которые жить не могли без того, чтобы не ссориться со своими ближайшими соседями, или случались конфликты между классами, к примеру, между фагами и пятым, требующие обязательного кровопускания. В этом случае с каждой стороны выбиралось по представителю, которые и улаживали вопрос путём хорошей рукопашной. Но, как правило, постоянное использование боксёрских перчаток, этих лучших из миротворцев, предотвращало драки в Школьном корпусе. Их доставали два — три раза в неделю по вечерам, в холле или в комнате пятого класса; и любой мальчик с хотя бы минимальной склонностью выяснять отношения с помощью кулаков отлично знал возможности всех своих соседей по корпусу и свои шансы в поединке с любым из них. Но подобного опыта в отношении ребят из других корпусов, конечно же, не было; и, поскольку практически все остальные корпуса в большей или меньшей степени завидовали Школьному корпусу, то столкновения бывали неизбежны.

Да и то сказать, на что была бы похожа наша жизнь без драки? С колыбели и до могилы драка, если правильно её понимать, и есть самое настоящее, высочайшее и благороднейшее призвание сынов человеческих.

Каждый стoящий человек имеет своих врагов, с которыми он должен сражаться, будь то собственные скверные мысли и привычки, или моральное разложение верхов, или русские,[131] или бандитские шайки в приграничной полосе, или его собственные ближние, не желающие давать ему жить спокойно до тех пор, пока он не задаст им трёпку.

Попытки выступать с осуждением драк, предпринимаемые квакерами[132] или кем-либо ещё, обречены на неудачу. Такова уж человеческая природа, и даже сами они не следуют собственным наставлениям. Каждый из них, так или иначе, где-нибудь с чем-нибудь да борется. Насколько я могу судить, мир стал бы лучше, если бы в нём не было драк, но это был бы уже не наш мир; и поэтому я категорически против того, чтобы идти на мировую, когда нет ни настоящего мира, ни мирных намерений. Мне не меньше, чем другим, больно видеть, как люди сражаются не с тем, с чем нужно, но это всё же лучше, чем полное отсутствие у них боевого духа. Я уже рассказал и собираюсь рассказать ещё о том, как мой герой боролся с самыми разными своими врагами, и теперь хочу дать отчёт о единственном столкновении подобного рода, которое произошло между ним и одним из его соучеников.

Первое полугодие Артура в школе подходило к концу. Стояли длинные майские вечера. Ворота не закрывали до восьми часов, и все уже начали говорить о том, чтo они будут делать на каникулах. Младший пятый класс, в котором учатся сейчас все наши действующие лица, проходил последнюю книгу «Илиады» Гомера и как раз дошёл до речей женщин над телом Гектора. Сегодня полный учебный день, и несколько мальчиков из Школьного корпуса, среди которых Артур, Том и Ист, вместе готовятся к третьему уроку. Они уже закончили положенные сорок строк, и большинство из них здорово устало, несмотря на изысканный пафос плача Елены. Тут как раз попалось несколько длинных четырёхсложных слов подряд, и тот, который искал слова в словаре, забастовал.

— Не буду больше ничего искать, — сказал он. — Мы и так уже сделали положенное количество. Десять к одному, что дальше этого мы сегодня не доберёмся. Пошли лучше во двор!

— Пошли, ребята! — закричал Ист, который всегда был рад оставить зубрёжку. — Вы же знаете, наш старик слёг, так что нам дадут кого-нибудь из новых учителей, а он сильно гонять нас не будет.

Решение в пользу двора было принято единогласно, поскольку Артур не решился возразить; но, так как ему было очень интересно то, о чём они читали, то он остался читать дальше ради собственного удовольствия.

Как и говорил Ист, учитель их класса был нездоров, и урок должен был выслушивать один из новых учителей, совсем молодой человек, только что окончивший университет. Если бы им не удалось протянуть время, медленно рассаживаясь по местам, пускаясь в долгие объяснения того, как обычно проходит урок, а также с помощью других школьных уловок, и если бы учитель успел пройти с ними больше сорока строк, им пришлось бы туго. Собственно говоря, по поводу этого количества между учителем и классом шла постоянная борьба; класс путём пассивного сопротивления настаивал на том, что сорок строк — это количество Гомера, положенное для младшего пятого; в то время как учитель утверждал, что не существует никакого фиксированного количества, и что они должны быть готовы переводить и пятьдесят, и шестьдесят строк, если на уроке остаётся время. Однако, несмотря на все их усилия, новый учитель продвигался вперёд ужасающе быстро; похоже, у него был настолько дурной вкус, что он искренне интересовался тем, что изучалось на уроке, и к тому же пытался заставить их понять и оценить поэзию Гомера, передавая её хорошим живым английским языком вместо того убожества, в которое она превращалась в их переводе. Для этого он сам переводил каждый отрывок после каждого отвечавшего, чтобы показать им, как это нужно делать.

Часы пробили три четверти; оставалась всего четверть часа, но сорок строк уже были исчерпаны. Поэтому мальчики, которых вызывают одного за другим, переводят всё хуже и хуже. Бедный молодой учитель совершенно выбился из сил и готов уже биться головой об стенку, а может быть, дать по голове кому-нибудь другому. Он уже не спрашивает тех, кто сидит в конце или посередине, а в отчаянии смотрит на скамейку лучших учеников, в надежде, что хоть там найдётся кто-нибудь, достаточно рыцарственный, чтобы не испоганить самые прекрасные высказывания самой прекрасной женщины древнего мира. Его взгляд останавливается на Артуре, и он вызывает его заканчивать перевод речи Елены. Тут все остальные с облегчением переводят дыхание, начинают глазеть по сторонам и вообще чувствовать себя непринуждённо. Теперь они в безопасности; Артур — первый ученик в классе, он наверняка справится, и это как раз займёт время, оставшееся до конца урока.

Артур начинает читать отрывок по-гречески, как это обычно делалось перед тем, как переводить. Том не особенно обращает внимание на происходящее, но вдруг замечает, что, когда он доходит до строк

,

голос его дрожит.

Он поднимает голову и смотрит на Артура. «Что это с малым? — думает он. — Не может же быть, чтобы он не знал перевода! Он наверняка выучил всё до конца». Но Артур начинает переводить как ни в чём не бывало. Том успокаивается и начинает рисовать у себя в тетради головы собак, потому что учитель, явно наслаждаясь произошедшей переменой, поворачивается лицом к Артуру и спиной к скамейке средних учеников и начинает отбивать рукой и ногой нечто вроде такта, и приговаривать «да, да», «очень хорошо», по мере того как Артур продолжает переводить.

Но, когда он снова приближается к тому же месту, Том опять замечает дрожь в его голосе и поднимает голову. Он видит, что что-то не так — Артур едва может говорить. Что же происходит?

Вдруг голос Артура прерывается окончательно, он заливается слезами и вытирает глаза рукавом куртки, краснея до корней волос и явно желая провалиться сквозь землю. Весь класс опешил: большинство просто тупо смотрит на него, а те, кто наделён присутствием духа, быстро находят нужное место в книжке и смотрят в неё, не отрываясь, чтобы не привлечь внимание учителя и не быть вызванными вместо Артура.

Учитель сначала смотрит на него в недоумении, а потом, увидев, что мальчик действительно тронут до слёз самым трогательным местом у Гомера, а, возможно, и во всей языческой поэзии, подходит к нему, ласково кладёт руку на плечо и говорит:

— Ничего, мой мальчик, ты отлично переводил. Передохни, спешить некуда.

Как назло, в тот день рядом с Томом на скамейке средних учеников сидел здоровенный парень по фамилии Вильямс, который считался самым сильным в младшем пятом классе, а, следовательно, и во всей школе, кроме пятого и шестого. Младшие мальчики, которые всегда с удовольствием обсуждают удаль старших, очень любили поговорить об огромной силе Вильямса и порассуждать о том, смог бы он отлупить Иста или Брауна или нет. За предположительно огромную силу удара его звали Слоггер[133] Вильямс. В целом, это был грубоватый, но довольно добродушный парень, только очень чувствительный к своему достоинству. Себя он считал королём класса и поддерживал своё положение железной рукой, в частности, следил за тем, чтобы остальные не переводили больше положенных сорока строчек. Он и так уже ворчал про себя, когда Артур стал читать дальше, а теперь, когда он остановился как раз посреди длинных слов, Слоггер просто вышел из себя.

— Ах ты подхалим вонючий, — пробормотал он, что было несколько опрометчиво, — разнюнился как раз на самом трудном месте; ну подожди, после четвёртого урока ты у меня получишь.

— Кто получит? — спросил Том, к которому, по всей видимости, было обращено это замечание.

— Да подхалим этот, Артур, кто же ещё, — ответил Вильямс.

— Ты не тронешь его, Вильямс, — сказал Том.

— Ого! — сказал Вильямс и на мгновение с изумлением уставился на Тома, а потом неожиданно двинул ему локтем по рёбрам, отчего книги Тома полетели на пол. Как раз в этот момент к ним повернулся учитель и, заметив, что произошло, сказал:

— Вильямс, пересядь на три места назад и продолжай.

Вильямс очень медленно поднялся на ноги и с величайшим неудовольствием пересел на три места, так что Том и ещё двое мальчиков оказались впереди него, а потом, повернувшись к учителю, сказал:

— Я дальше не учил, сэр. Наш урок только сорок строчек.

— Это правда? — спросил учитель, обращаясь, главным образом, к скамейке лучших учеников.

Молчание.

— Кто первый ученик в классе? — спросил он, начиная злиться.

— Артур, сэр, — ответили трое или четверо, показывая на нашего друга.

— Так тебя, значит, зовут Артур. И сколько же обычно вам задают?

Артур мгновение колебался, а потом сказал:

— Мы считаем, что только сорок строчек, сэр.

— Как это — вы считаете?

— Видите ли, сэр, мистер Грэхэм говорит, что мы не должны останавливаться на сорока строчках, если ещё остаётся время.

— Понимаю, — сказал учитель. — Вильямс, пересядь ещё на три места назад и напиши мне весь урок по-гречески и по-английски. А теперь, Артур, заканчивай перевод.

— Ох, не хотел бы я быть на месте Артура после четвёртого урока, — говорили друг другу те ребята, что поменьше. Но Артур закончил перевод речи Елены без дальнейших приключений, а потом пробило четыре, что знаменовало окончание третьего урока.

В течение следующего часа готовили и отвечали четвёртый урок, и всё это время Вильямс накапливал злость; а когда пробило пять, и уроки закончились, решил немедленно отомстить невинной причине своего несчастья.

Том задержался в школе и вышел на несколько минут позже остальных. Первое, что он увидел во внутреннем дворе, был небольшой кружок мальчишек, с одобрением наблюдавших за Вильямсом, державшим Артура за воротник.

— Ну, подхалим несчастный, — говорил он, давая ему свободной рукой подзатыльник, — зачем ты сказал, что…

— Эй! — сказал Том, протискиваясь сквозь толпу, — оставь его, Вильямс. Не смей его трогать.

— А кто мне помешает? — спросил Вильямс, снова замахиваясь.

— Я, — ответил Том и сопроводил слово действием, ударив по руке, державшей Артура, с такой силой, что Вильямс выпустил его и обратил весь свой гнев на Тома.

— Будешь драться?

— Конечно!

— Ура, драка между Слоггером Вильямсом и Томом Брауном!

Новость распространилась с быстротой лесного пожара, и множество ребят, которые шли пить чай в свои корпуса, повернули обратно и направились за часовню, где обычно происходили драки.

— Беги и скажи Исту, пусть будет моим секундантом, — сказал Том маленькому мальчику из Школьного корпуса, который помчался, как ракета, к Салли Хэрроуэлл, и остановился всего на мгновение, чтобы просунуть голову в холл Школьного корпуса, где младшие мальчики уже пили чай, и крикнуть:

— Драка! Том Браун со Слоггером Вильямсом!

Половина сидящих сразу же вскочила и побежала, бросив хлеб, яйца, масло, шпроты и всё остальное на произвол судьбы. Большая часть оставшихся последовала за ними через минуту, наскоро проглотив чай и унося провизию в руках, чтобы есть на ходу. Трое или четверо остальных стащили масло у наиболее импульсивных и устроили себе масляный пир.

Ещё через минуту Ист и Мартин промчались через внутренний двор с губкой в руках и прибыли к месту действия, как раз когда противники начали раздеваться.

Сняв с себя куртку, жилет и подтяжки, Том обнаружил, что больше ему самому делать ничего не придётся. Ист подпоясал его шейным платком и закатал рукава.

— Не нужно ничего делать, старина, и говорить ничего не нужно, мы сами всё сделаем, а ты береги дыхание и силы для Слоггера.

Тем временем Мартин сложил его одежду и положил у ограды; и вот Том выходит на площадку, готовый ко всему. А вот и Слоггер, он тоже разделся и жаждет драки.

На первый взгляд, силы неравны: Вильямс примерно на два дюйма выше и, пожалуй, на добрый год старше своего оппонента, к тому же у него очень сильные плечи и руки; на это сразу обращают внимание любители — пятиклассники, которые стоят небольшой кучкой за пределами круга, образованного мелюзгой; они с благосклонным интересом наблюдают за происходящим, но ни во что не вмешиваются. А вот ниже он далеко не так хорош: поясница слабовата, а колени и того хуже. Том, напротив, не может похвастаться и вполовину такими сильными руками, как у Вильямса, но зато он в отличной форме весь, с головы до ног, и ноги, пожалуй, его наиболее сильное место. О том, что он в хорошей форме, можно также судить по чистым и ярким белкам глаз и здоровому цвету кожи, в то время как у Вильямса вид довольно обрюзглый, как будто он мало двигается и ест слишком много сладкого. Рефери уже выбран, зрители образовали широкий круг, и противники стоят друг напротив друга, давая нам возможность сделать эти наблюдения.

— Если только Том снизойдёт до того, чтобы использовать ноги и голову, — тихонько говорит Ист Мартину, — то мы выиграем.

Но он, похоже, снисходить до этого не собирается и делает ставку на руки. Бой завязывается жаркий; оба держатся молодцом; удары в быстрой последовательности следуют один за другим; каждый дерётся так, как будто хочет поскорей покончить с этим делом.

— Долго так продолжаться не может, — говорят знатоки, в то время как сторонники обоих дерущихся громкими криками выражают своё одобрение или порицание.

— Спокойней, спокойней, держись от него подальше, пусть он за тобой побегает, — умоляет Ист, вытирая Тому лицо мокрой губкой после первого раунда, пока он сидит на колене у Мартина. Длинные руки Чокнутого, которыми он поддерживает Тома, слегка дрожат от возбуждения.

— Время вышло, — объявляет рефери.

— Опять он за своё, чёрт побери! — ворчит Ист, видя, что его боец упорно продолжает придерживаться всё той же тактики. Этот раунд оказывается очень тяжёлым, причём Тому достаётся всё сильнее и сильнее. Наконец, Слоггер сбивает его с ног ударом правой, и он падает на траву.

Ребята из корпуса Слоггера разражаются радостными криками, в то время как Школьный корпус угрюмо молчит и готов затеять ссору по малейшему поводу.

— Ставлю два к одному в полукронах на большого, — говорит Рэттл, один из любителей, высокий парень с несколько надутым, хотя и добродушным выражением лица.

— Согласен! — говорит Грув, ещё один любитель, с виду более тихий, и вытаскивает записную книжку, чтобы записать пари — потому что наш друг Рэттл часто забывает подобные мелочи.

Тем временем Ист вытирает Тому лицо перед следующим раундом и приспособил ещё двоих растирать ему руки.

— Том, старина, — шепчет он, — может, для тебя это и весело, но для меня это просто смерть. Он вышибет из тебя дух в следующие пять минут, а я тогда пойду и утоплюсь в канаве. Уворачивайся, используй ноги, пусть он за тобой побегает! Он сразу же начнёт задыхаться, тут ты его и достанешь. И бей по корпусу, а о его вывеске мы потом позаботимся.

Том почувствовал мудрость этого совета, он уже увидел, что не сможет справиться со Слоггером просто грубой силой, поэтому в третьем раунде полностью изменил свою тактику. Теперь он дерётся осторожно, уходит от ударов или отражает их, а не пытается отвечать встречными, и заставляет своего противника гоняться за собой по всему рингу.

— Он трусит, давай, Вильямс!

— Жми!

— Кончай его! — визжат младшие из корпуса Слоггера.

— Как раз то, что нам нужно, — думает Ист, посмеиваясь про себя. Он видит, как возбуждённый этими криками Вильямс, думая, что победа у него уже в кармане, тяжело дышит, изо всех сил стараясь подойти на ближнюю дистанцию, в то время как уворачивающийся от него Том ничуть не запыхался.

Они двигаются по всему рингу, и Том всё время находится в обороне.

Наконец, полностью запыхавшийся Слоггер на мгновение останавливается.

— Давай, Том! — кричит Ист, приплясывая от восторга. Том мгновенно подскакивает и наносит два сильных удара, и прежде, чем Слоггер успевает отдышаться, отходит опять; отдышавшись, он со слепой яростью бросается на Тома, который искусно уклоняется и отражает его удары. Тут Слоггер теряет равновесие и растягивается на земле под восторженные крики Школьного корпуса.

— Хочешь удвоить ставку? — спрашивает Грув у Рэттла, держа в руке записную книжку.

— Погоди немного, — говорит этот герой, с беспокойством глядя на Вильямса, который тяжело отдувается, сидя на колене у своего секунданта, хотя в целом выглядит неплохо.

После ещё одного раунда Слоггер, кажется, тоже увидел, что победить будет не так-то просто, и что он встретил равного себе соперника. Поэтому он тоже начинает работать головой и пытается заставить Тома потерять терпение и напасть раньше времени. Драка продолжается с переменным успехом, то один, то другой получает небольшой перевес.

Лицо Тома начинает выглядеть асимметрично: лоб в причудливых шишках, губа кровоточит. Но Ист так искусно орудует своей влажной губкой, что вид у него по-прежнему свежий и бодрый. Лицо Вильямса почти не пострадало, но по нервным движениям локтей заметно, что удары Тома по корпусу бесследно не прошли. Сейчас сила удара Слоггера нейтрализуется наполовину, потому что он не решается делать выпады из боязни открыть свои бока. Дело становится настолько интересным, что крики прекращаются, и воцаряется тишина.

— Всё в порядке, Томми, — шепчет Ист. — Продолжай в том же духе, и мы выиграем. Главное, не теряй голову, старина.

А где же всё это время был Артур? Его горе невозможно описать словами. Он не мог набраться храбрости, чтобы подойти к месту драки, и бродил взад-вперёд от часовни до двора для игры в мяч, и то собирался броситься между дерущимися и попытаться разнять их, то решал, что лучше побежать и всё рассказать своему верному другу — Мэри, которая, как он знал, тут же доложит об этом Доктору. Ему с ужасающей ясностью вспоминались все слышанные им истории о людях, убитых во время боксёрских поединков.

Только один раз, когда крики «Молодец, Браун!», «Ура Школьному корпусу!» зазвучали особенно громко, он решился подойти к кругу зрителей, думая, что победа уже одержана. Но, увидев, в каком состоянии лицо Тома, сразу же забыл о возможных последствиях и помчался прямиком в комнату заведующей хозяйством, умоляя её прекратить драку, а то он умрёт.

Теперь нам пора снова вернуться во двор. Что это за смятение и неразбериха? Круг зрителей распался, между ними вспыхнула перебранка.

— Всё честно!

— Нет, нечестно!

— Без захватов!

Поединок остановлен. Однако пока их сторонники с жаром пререкаются посередине, сами дерущиеся спокойно сидят на коленях своих секундантов. Ист не выдерживает и начинает выкрикивать вызовы на поединок не то двоим, не то троим с противоположной стороны, но при этом не оставляет Тома ни на мгновение и продолжает орудовать губкой.

А дело в том, что в конце последнего раунда Том, улучив момент, сблизился с противником и после короткой борьбы повалил его броском, которому его научил когда-то его деревенский соперник дома, в Долине Белой Лошади. В борцовском поединке с Томом у Вильямса не было никаких шансов, и его сторонники сразу же поняли, что, если такое допустить, их ждёт поражение. В школе существовало сильное предубеждение против бросков и захватов, хотя в определённых пределах они допускались; поэтому круг распался, и поединок был остановлен.

Школьному корпусу не удалось одержать верх — драка продолжается, но уже без бросков, и Ист в ярости угрожает отозвать своего спортсмена после следующего раунда (чего, впрочем, делать не собирается), как вдруг из калитки возле часовни появляется младший Брук. Школьный корпус бросается к нему:

— Ура, теперь всё будет по-честному!

— Брук, иди, пожалуйста, сюда, они не разрешают Тому Брауну бросать его!

— Бросать кого? — говорит Брук, подходя поближе. — А, вижу, Вильямса. Чепуха. Конечно, он может его бросать, если захватит по всем правилам за талию.

Эй, младший Брук, ты ведь в шестом и должен прекращать любые драки… Он внимательно смотрит на обоих участников.

— Как он? — спрашивает он у Иста, кивая на Тома.

— Всё в порядке.

— Совсем не пострадал?

— Да нет, что ты! Как огурчик! Правда, Том?

Том смотрит на Брука и ухмыляется.

— А этот как? — спрашивает Брук, кивая на Вильямса.

— Так себе. После последнего падения он мало на что способен. Не выстоит больше двух раундов.

— Время вышло!

Участники опять встают и направляются друг к другу. У Брука не хватает духу прекратить драку вот так сразу, и раунд идёт своим чередом. Слоггер выжидает и бережёт силы, чтобы нанести решающий удар, если Том попробует применить ещё какой-нибудь борцовский приём, потому что чувствует, что иначе ему не останется ничего, кроме как признать себя побеждённым.

Тем временем на поле боя появляется ещё одно новое лицо, а именно, помощник швейцара, с метлой и большим деревянным совком для мусора под мышкой. Он убирал в здании школы.

— Вы бы лучше перестали, джентльмены, — говорит он. — Доктор знает, что Браун дерётся, он будет здесь через минуту.

— Иди в баню, Билл, — вот и всё, что слышит этот достойный служитель в ответ на свой совет и, будучи убеждённым сторонником Школьного корпуса, не может отказать себе в удовольствии остановиться на минутку и посмотреть раунд в исполнении признанного мастера — Тома Брауна.

Приближается решающий момент. Оба противника чувствуют это и призывают на помощь мне свои силы, всю наблюдательность и сообразительность. Малейшее везение или невезение с любой стороны — оступившаяся нога, удачно проведённый удар или ещё одно падение — могут решить теперь дело. Том медленно кружит по рингу, поджидая благоприятную возможность; его ноги работают на него, и он может позволить себе выбирать момент. Слоггер ждёт атаки и надеется, что ему удастся завершить её тяжёлым ударом правой. Пока они медленно перемещаются по рингу, вечернее солнце выходит из-за тучи и бьёт Вильямсу прямо в глаза. Том бросается вперёд; Вильямс встречает его тяжёлым ударом правой, который лишь слегка задевает его голову. Следует быстрый обмен ударами на ближней дистанции, противники соприкасаются, и в следующее мгновение Слоггер, брошенный Томом, тяжело падает в третий раз.

— Ставлю три к двум в полукронах на маленького, — говорит Грув Рэттлу.

— Нет уж, спасибо, — отвечает тот, закладывая руки поглубже под фалды фрака.

Как раз в этот момент дверь башенки, которая ведёт в библиотеку Доктора, вдруг открывается, из неё выходит Доктор и направляется прямо к кругу, образованному зрителями, в котором Браун и Вильямс в последний раз сидят на коленях своих секундантов.

— Доктор! Доктор! — кричит, заметив его, кто-то из младших. Круг зрителей тает в течение нескольких секунд; младшие ребята бегут со всех ног; Том подхватывает свою куртку и жилет и вместе со своими сторонниками проскальзывает в калитку у часовни, а потом за угол, к Салли Хэрроуэлл; Вильямс со своими сторонниками удаляется через школьный двор с меньшей поспешностью; Грув, Рэттл и остальные старшие пытаются сочетать достоинство с благоразумием, поэтому стараются покинуть место действия достаточно быстро, чтобы не быть узнанными, но при этом не так поспешно, чтобы это было похоже на бегство, что выглядит несколько комично.

К тому моменту, как подходит Доктор, на месте остаётся один младший Брук, который притрагивается к шляпе не без некоторого внутреннего содрогания.

— А-а, Брук! Не ожидал вас здесь увидеть. Разве вам неизвестно, что я ожидаю от шестого класса прекращения любых драк?

Брук смутился гораздо больше, чем сам ожидал, но Доктору всегда нравилась открытость и искренность его речи, поэтому он выпалил, идя рядом с Доктором, который уже повернул обратно:

— В общем, да, сэр, но мне казалось, вы также хотели, чтобы мы проявляли осмотрительность и не вмешивались слишком рано.

— Но ведь они дрались больше получаса, — заметил Доктор.

— Да, сэр, но ни один не пострадал. Кроме того, теперь они будут друзьями, а этого не случилось бы, если бы их остановили слишком рано — до того, как стало ясно, что силы равны.

— Кто дрался с Брауном? — спросил Доктор.

— Вильямс, сэр, из корпуса Томпсона. Он больше Брауна и поначалу выигрывал, но не тогда, когда вы подошли, сэр. Между нашим корпусом и корпусом Томпсона существует соперничество, и могли бы быть ещё драки, если эту прекратили бы, или если бы кому-то из них сильно досталось.

— Но, Брук, — сказал Доктор, — разве это не выглядит так, как будто ваша осмотрительность заключается в том, чтобы остановить драку, только когда дело оборачивается не в пользу Школьного корпуса?

Брук, нужно признать, пришёл в замешательство.

— Запомните, — добавил Доктор, подходя к двери, — у этой драки не должно быть продолжения. И я ожидаю от вас прекращения всех драк в дальнейшем.

— Хорошо, сэр, — говорит младший Брук, притрагиваясь к шляпе, и вздыхает с облегчением, когда за Доктором закрывается дверь.

Тем временем Том со своими ближайшими сторонниками добрался до Салли Хэрроуэлл, которая поспешно готовит им чай, а Стампса уже послали к мяснику Тью за сырой отбивной, которую нужно немедленно приложить к глазу Тома, чтобы наутро он не заплыл окончательно. Он чувствует себя неплохо, хотя обзор у него теперь несколько ограничен, в ушах гудит, а большой палец вывихнут. Палец он держит в холодном компрессе, поглощая огромное количество чая и слушая нестройный хор голосов, которые не говорят ни о чём, кроме драки, — про то, что Вильямс сдался бы после ещё одного падения (во что Том совершенно не верит), и про то, как Доктор умудрился узнать об этом — вот невезуха! Про себя он думает, что рад, что не выиграл; пусть лучше будет так, как есть, и его чувства по отношению к Слоггеру самые дружеские. А потом к нему прокрадывается бедняга Артур и смотрит на него и сырую отбивную с таким горестным выражением, что Том не выдерживает и начинает хохотать.

— Не делай такие глаза, малый, — говорит он. — Ничего не случилось.

— Том, тебе очень больно? Это же всё из-за меня!

— Ничего подобного, ты себе льстишь. Мы всё равно рано или поздно подрались бы.

— Но ты же не будешь драться дальше? Обещай мне, что не будешь!

— Не могу этого сказать. Всё зависит от корпусов. Мы в руках наших сограждан, знаешь ли. Буду драться за честь Школьного корпуса, если придётся.

Однако любители доводить подобные дела до конца на этот раз были разочарованы. Сразу же после закрытия один из дежурных фагов постучал в дверь кабинета Тома.

— Браун, младший Брук хочет видеть тебя в комнате шестого класса.

Том отправился на зов и застал магнатов сидящими за ужином.

— Ну, Браун, — сказал младший Брук, — как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, отлично, только вот палец вывихнул.

— В драке это запросто. Ну, насколько я видел, твоему противнику здорово досталось. Где ты научился этому броску?

— Дома, в деревне, когда был ещё мальчишкой.

— Ого! А сейчас ты кто? Ну, это неважно. Ты храбрый парень. Садись и поужинай.

Том охотно повиновался. Сидящий рядом пятиклассник налил ему пива, и он ел и пил, прислушиваясь к разговорам и мечтая о том времени, когда сам перейдёт в пятый и станет членом этого привилегированного общества.

Когда он поднялся, чтобы уходить, Брук сказал:

— Завтра после первого урока вы с Вильямсом пожмёте друг другу руки. Я приду и прослежу за этим.

Так он и сделал. И Том с Вильямсом пожали друг другу руки с чувством полного удовлетворения и взаимного уважения. И года два потом, как только речь заходила о драках, младшие мальчики, присутствовавшие на поединке Тома с Вильямсом, с мудрым видом качали головами и говорили: «Ах, если бы вы видели драку между Слоггером Вильямсом и Томом Брауном!»

А теперь, мальчики, ещё два слова перед тем, как мы закроем эту тему. Я поместил здесь главу о драке не без умысла; отчасти потому, что хотел показать вам не прилизанную образцово-показательную картину школьной жизни, а такую, какой она в действительности была в моё время; а отчасти из-за всей той лицемерной болтовни, которая ведётся сейчас по поводу бокса и кулачных драк. Даже Теккерей опустился до неё; и всего несколько недель назад в статье, посвящённой спорту, по тому же поводу неистовствовала «Таймс».

Мальчишки ссорились и будут ссориться, а при ссорах они иногда будут драться. Кулачная драка — это естественный для английских мальчиков способ улаживания ссор. Да и какая может быть этому замена? Существовала ли когда-либо вообще какая-либо замена этому, среди любой нации под солнцем? Что, по-вашему, должно занять место драки?

А раз так, учитесь боксировать точно так же, как вы учитесь играть в футбол и крикет. Если вы научитесь хорошо боксировать, хуже от этого никому из вас не станет, только лучше. Даже если вам никогда не придётся применить своё умение на деле, нет ничего лучше для закалки характера и укрепления мышц ног и спины.

Что же касается драк, старайтесь не ввязываться в них, если это возможно. Если когда-нибудь вам придётся выбирать, чтo ответить на вызов на драку, «да» или «нет», скажите «нет», если сможете, — только убедитесь сначала, что вы хорошо понимаете собственные мотивы. Это является доказательством высочайшего мужества, если делается из истинно христианских соображений. Это вполне правильно, понятно и объяснимо, если делается из отвращения к физической боли и опасности. Но если вы говорите «Нет», потому что боитесь трёпки, но при этом думаете или говорите, что это потому, что вы боитесь Бога, то это и нечестно, и не по-христиански. А уж если вы дерётесь, то деритесь до конца, и не сдавайтесь до тех пор, пока ноги стоят, а глаза видят.

Глава VI Лихорадка в школе

Есть надежда под луною, И у нас сомнений нет: Смерть у врат стоит с косою, Но за ними — жизнь и свет. Джон Стерлинг

Два года прошло со дня событий, описанных в предыдущей главе. Снова приближается конец летнего полугодия. Мартин оставил школу и отправился в путешествие по южной части Тихого океана на одном из кораблей своего дяди; старая сорока, такая же беспутная, как и раньше, — его прощальный подарок Артуру — живёт в совместном кабинете. Артуру скоро шестнадцать; продвигаясь по школьной лестнице со скоростью одного класса в полугодие, он уже добрался до шестого и по-прежнему первый ученик. Ист и Том подобной поспешности не проявляли и только недавно перешли в пятый. Оба они здоровенные ребята, но, по сути дела, совсем ещё мальчишки; в корпусе они занимают то же положение, которое занимал там младший Брук, когда они были новенькими, и очень похожи на него по складу характера. Постоянное общение с Артуром очень пошло им на пользу, особенно Тому; но, чтобы получить от Рагби всё то хорошее, что можно было получить там в те времена, им многому ещё предстоит научиться. Артур по-прежнему хрупок и чувствителен и сильнее духом, чем телом; но, благодаря дружбе с ними и с Мартином, научился и бегать, и плавать, и лазить по деревьям, и не навредил себе чрезмерным чтением.

Однажды вечером, когда они сидели за ужином в комнате пятого класса, кто-то сообщил о случае лихорадки в одном из корпусов.

— Говорят, — добавил он, — что Томпсон очень болен, и что послали в Нортэмптон за доктором Робертсоном.

— Тогда нас распустят по домам! — закричал другой. — Ура! Пять лишних недель каникул, и экзамены отменят!

— Надеюсь, что нет, — сказал Том, — а то ведь тогда не будет и Мэрилбонского матча[134] в конце полугодия.

Одни говорили одно, другие — другое, многие вообще в это не поверили, но на следующий день, во вторник, действительно приехал д-р Робертсон и оставался весь день, и долго о чём-то беседовал с Доктором.

Утром в среду, после молитвы, Доктор обратился ко всей школе. Он сказал, что в разных корпусах было несколько случаев лихорадки, но д-р Робертсон после тщательного исследования заверил его, что это не заразно, и что, если будут приняты необходимые меры предосторожности, прекращать занятия в данный момент нет необходимости. Приближаются экзамены, и распускать школу сейчас было бы крайне нежелательно. Тем не менее, все, кто хочет, могут написать домой и немедленно уехать, если таково будет желание их родителей. Если же распространение лихорадки будет продолжаться, то он распустит по домам всю школу.

На следующий день заболел Артур, но больше новых случаев не было. До конца недели уехало тридцать — сорок учеников, но остальные остались из общего желания угодить Доктору и чувства, что сбежать было бы трусостью.

В субботу умер Томпсон. Это случилось после обеда; день был солнечный, и на большой площадке, как обычно, шёл крикетный матч. Возвращаясь от его смертного одра, Доктор прошёл по гравийной дорожке, которая шла вдоль игрового поля, но до следующего дня никто не знал о том, что случилось. Во время утренней лекции начали ходить слухи, а к послеобеденной службе в часовне об этом уже знали все; и всей школой овладело чувство благоговейного ужаса и серьёзности момента, навеянное присутствием смерти здесь и сейчас, среди них. За все долгие годы своего служения Доктор, возможно, никогда ещё не говорил слов, которые запали бы им в душу глубже, чем сказанные в той проповеди.

— Вчера, когда я шёл от смертного одра того, кто покинул нас, и смотрел на знакомые предметы и сцены вокруг, на нашем дворе, где ваши игры продолжались, как всегда, весело и энергично, мне не было больно это видеть; это не казалось неуместным и не дисгармонировало с теми чувствами, которые должен вызывать вид умирающего христианина. Контраст между сценой скорби и сценами веселья не оскорблял чувств. Но если бы в тот момент я услышал о каком-либо проступке из тех, что иногда случаются у нас; если бы я узнал, что кто-то из вас повинен во лжи, или пьянстве, или в каком-либо ином грехе; если бы я услышал слова богохульства или злобы, или непристойность; если бы я увидел или услышал проявление того презренного недомыслия, которое делает вид, что ему одинаково безразличны добро и зло, для того чтобы вызвать смех глупцов, — тогда контраст со сценой, которую я только что видел, действительно болезненно поразил бы меня. Почему? Не потому, что все эти проступки были бы действительно хуже, чем в любое другое время, а потому, что в такие минуты глаза наши открываются, и мы видим добро и зло так, как они есть; и тогда мы чувствуем, чтo значит жить так, чтобы смерть стала бесконечным благословением, и чтo значит жить так, что лучше было бы, если бы мы вообще не рождались.

Том вошёл в часовню в состоянии тошнотворного страха за Артура, но благодаря этим прекрасным словам вышел оттуда, успокоившись и укрепившись духом, и пошёл к себе в кабинет. Он сидел и глядел вокруг, и видел висевшую на крючке соломенную шляпу Артура и куртку, в которой он играл в крикет, и все его вещи, аккуратно разложенные по своим местам, и на глаза его навернулись слёзы. Но это не были слёзы отчаяния, и он повторял про себя: «Да, глаза Джорди открыты, он знает, чтo значит жить так, чтобы смерть стала бесконечным благословением. А я? Боже, что будет, если я его потеряю?»

Уныло прошла неделя. Больше никто не заболел, но Артуру с каждым днём становилось хуже. В начале недели приехала его мать. Том всё время просил пустить его к нему и несколько раз пытался пробраться в комнату для больных без разрешения; но экономка была тут как тут, и, в конце концов, ей пришлось сказать об этом Доктору, который мягко, но категорично запретил ему это.

Томпсона похоронили во вторник. Заупокойная служба, всегда такая умиротворяющая и величественная, но непередаваемо мрачная, когда читается над могилой мальчишки его товарищам, принесла Тому утешение и много новых мыслей и стремлений. Он вернулся к своей обычной жизни, играл в крикет и купался в речке; ему казалось, что так будет правильней всего, и новые мысли и стремления от этого только усилились и окрепли. Кризис наступил в субботу, тот самый день недели, в который умер Томпсон. Всё долгое послеобеденное время Том сидел у себя в кабинете, читал Библию и каждые полчаса заходил в комнату экономки, всякий раз ожидая услышать, что храбрая и кроткая душа вернулась в свой вечный дом. Но у Бога были иные намерения относительно Артура; кризис кончился — в воскресенье вечером объявили, что он вне опасности; в понедельник он прислал Тому записку, что чувствует себя почти хорошо, что его перевели в другую комнату и завтра разрешат с ним увидеться.

Экономка позвала его в комнату для больных вечером. Артур лежал на диване у открытого окна, из которого падали неяркие лучи заходящего солнца, освещая его белое лицо и золотистые волосы. Тому вспомнилась картина одного немецкого художника, которую он как-то видел; на ней был изображён ангел, и Тома поражало, насколько он прозрачен, невесом и золотист; и теперь он содрогнулся от мысли, как похож на него Артур, и кровь застыла у него в жилах, когда он понял, насколько близко был его друг к тому, иному, миру, чтобы так выглядеть. До этого момента он и сам не осознавал, насколько к нему привязан. Когда он тихонько прошёл через комнату, опустился на колени и обнял одной рукой его голову на подушке, ему стало неловко за свою румяную и загорелую физиономию, и он почти рассердился на себя за переполнявшее его ощущение здоровья и силы, которое пронизывало каждую клеточку его тела и делало удовольствием самый факт физического существования. Впрочем, об этом не стоило беспокоиться; именно эта сила и мощь, совершенно не похожая на его собственную, так привлекала к нему Артура.

Артур положил свою тонкую белую руку, на которой отчётливо проступали голубые вены, на большой коричневый от загара кулак Тома и улыбнулся, а потом опять посмотрел в окно, как будто боялся пропустить хотя бы мгновение заката. Над вершинами огромных вязов кружили грачи, стайками возвращавшиеся с вечерней кормёжки. Ветерок шелестел листьями вязов, воробьи на плюще за окном чирикали и перепархивали с места на место, ссорились и мирились; хором переговаривались молодые и старые грачи; снизу доносились весёлые крики мальчишек и негромкий перестук крикетных бит.

— Дорогой Джордж, — сказал Том, — я так рад, что меня, наконец, к тебе пустили. Я приходил много раз, но меня не пускали.

— Я знаю, Том; Мэри мне говорила, что ты приходил каждый день, и что ей даже пришлось пожаловаться Доктору. Я очень рад, что тебя не пустили, а то бы ты ещё подхватил это, да ещё сейчас, когда проходят все матчи. Я слышал, ты в школьной команде по крикету. Я так рад.

— Здорово, правда? — гордо сказал Том. — К тому же я девятый.[135] Я набрал сорок очков в последнем матче и выбил троих, поэтому оказался выше Джонса и Такера. Такер просто вне себя, он же был лучшим во втором составе!

— По-моему, ты должен быть ещё выше, — сказал Артур, который так же гордился успехами Тома в спорте, как Том его успехами в учёбе.

— Ничего, мне плевать на крикет и на всё остальное, лишь бы ты поправился, Джорди; а если бы меня к тебе пустили, со мной бы ничего не случилось — я вообще не болею. Но ты же теперь скоро выйдешь отсюда, правда? Ты не поверишь, какой порядок я поддерживал у нас в кабинете. Все твои вещи на тех же местах, где ты их оставил; и сороку я кормил в то же время, что и ты, хоть и приходилось специально ради этого уходить с площадки. Что я ни делал, никак не мог угодить на эту старую мерзавку; сначала уставится на меня одним глазом, потом другим, и начинает есть, только когда я её уже прибить готов. А если заходит Ист, ты бы видел, как она улепётывает на окно и ходит там вперевалку, хотя Гарри её теперь и пальцем не трогает.

Артур засмеялся.

— У Грэви хорошая память, она помнит осады берлоги Мартина в прежние времена.

Он остановился на мгновение, а потом продолжал:

— Ты не поверишь, как часто я думал о Мартине с тех пор, как заболел. Наверно, мыслям хочется убежать от этого куда-нибудь подальше, вот они и отправляются бродить по незнакомым местам. Я всё думал, каких он завёл себе новых животных, и в каком он восторге от того, что вокруг тысячи новых птиц, рыб и зверей.

Том почувствовал укол ревности, но мгновенно подавил его.

— Представляю его на каком-нибудь острове в Южном полушарии, со всякими там индейцами чероки, патагонцами и ещё какими-нибудь дикими неграми, — (этнология и география у Тома были далеки от совершенства, но вполне достаточны для его нужд). — Они его сделают главным знахарем и татуируют с ног до головы. Наверно, он уже сейчас весь синий от татуировки, и у него есть скво и вигвам. Он усовершенствует их бумеранги и сам научится их бросать, и уж там Доктор не будет посылать за ним Томаса и отбирать их.

Артур засмеялся, вспомнив историю с бумерангами, а потом опять стал серьёзен и сказал:

— Он обратит в христианство весь остров, я знаю.

— Да, если только не взорвёт его сначала.

— Помнишь, Том, как вы с Истом смеялись и подшучивали над ним, когда он сказал, что у грачей тоже есть что-то вроде переклички или молитвы, когда у нас звонит колокол к закрытию? Так вот, — сказал он, серьёзно глядя прямо в смеющиеся глаза Тома, — я утверждаю, что так оно и есть. Пока я здесь лежал, я наблюдал за ними каждый вечер; и знаешь, они действительно слетаются и рассаживаются по веткам как раз ко времени закрытия; и сначала просто каркают все хором, а потом замолкают, и один старый грач, а может быть, их двое или трое на разных деревьях, каркают соло, а потом они опять перепархивают с места на место и каркают вразнобой, пока не устроятся на ночлег.

— Интересно, а вдруг они и правда разговаривают, — сказал Том, глядя на грачей. — Представляю, как они ругают меня и Иста и хвалят Доктора за то, что он запретил рогатки!

— Вон, вон, смотри! — закричал Артур. — Видишь того старого грача с задранным вверх хвостом? Мартин называл его «клерком». Он не может как следует рулить в полёте. Знаешь, до чего смешно наблюдать, как он пытается сесть на дерево при сильном ветре, а его проносит мимо, и ему приходится снова и снова заходить на второй круг, пока не получится!

Начал звонить колокол к закрытию. Оба замолчали и прислушались. Этот звук напомнил Тому о лесах и речке, и ему вспомнилось множество случаев, когда ветерок доносил до него это звон издалека, и ему приходилось поспешно разбирать удочку и бежать бегом, чтобы успеть до закрытия ворот. Он вздрогнул, когда голос Артура, тихий и слабый после болезни, вернул его к действительности.

— Том, мне нужно с тобой серьёзно поговорить. Ты не рассердишься?

— Ну что ты, старина, конечно, нет. Только, может, сейчас не надо? Тебе не плохо? Ты ещё очень слаб, давай я лучше потом ещё приду.

— Нет, нет, всё в порядке. Давай лучше сейчас, если не возражаешь. Я попросил Мэри сказать Доктору, что ты у меня, так что тебе не надо идти на перекличку. А другого случая, может, и не будет, потому что я, наверно, теперь поеду домой выздоравливать и не вернусь до конца полугодия.

— Ты что, уедешь до конца полугодия? Вот жалко. До каникул целых пять недель, и впереди ещё экзамены и половина крикетных матчей. И что я буду делать столько времени один в нашем кабинете? Слушай, Артур, получается, мы с тобой увидимся больше чем через двенадцать недель. Чёрт возьми, я этого не вынесу! А кто будет заставлять меня готовиться к экзаменам? Я окажусь последним в классе, это как дважды два!

Том продолжал болтать полушутя, полусерьёзно, он хотел отвлечь Артура от его серьёзных мыслей, так как думал, что это может повредить ему. Но Артур перебил:

— Пожалуйста, перестань, Том, а то я забуду всё, что хотел сказать. Я и так ужасно боюсь, что ты рассердишься.

— Не притворяйся, малый, — сказал Том, и это старое прозвище, с которым было связано столько воспоминаний, заставило Артура улыбнуться, — ничего ты не боишься, и никогда я на тебя не сердился, кроме первого месяца после того, как нас поселили в один кабинет. Ладно, в течение четверти часа я буду совершенно серьёзен; такое со мной бывает раз в год, так что лови момент. Валяй, можешь набрасываться на меня.

— Я не собираюсь на тебя набрасываться, дорогой Том, — жалобно сказал Артур. — Вообще, это наглость с моей стороны — давать тебе советы, при том, что ты был моей опорой с первого дня в Рагби, и благодаря тебе школа стала для меня раем. Просто я вижу, что никогда это не сделаю, если не сделаю сразу, как ты говорил, когда учил меня плавать. Том, я хочу, чтобы ты перестал пользоваться шпаргалками и сборниками вулгусов.

Артур со вздохом откинулся на подушку, как будто это усилие было чрезмерным; но самое страшное было уже позади, и он смотрел прямо на Тома, который был явно растерян. Том оперся локтями о колени, взъерошил себе волосы и начал насвистывать куплет из «Билли Тэйлора»; потом с минуту помолчал. Он не был сердит, только озадачен. Наконец, он поднял голову, поймал обеспокоенный взгляд Артура и, взяв его за руку, спросил просто:

— Почему, малый?

— Потому что ты самый честный парень в Рагби, а это нечестно.

— Не вижу почему.

— Скажи, зачем тебя послали в Рагби?

— Ну, точно не знаю… Никто мне никогда не говорил. Наверно, послали потому, что всех мальчишек в Англии посылают в публичную школу.

— Но что ты сам думаешь? Что ты хочешь сделать здесь? И что ты хочешь отсюда вынести?

Том подумал с минуту.

— Я хочу быть лучшим в футболе и в крикете, и во всех остальных играх, и уметь постоять за себя против любого, хама или джентльмена. Ещё хочу перейти в шестой до того, как уйду из школы, и хочу, чтобы Доктор был мною доволен; и ещё хочу вынести отсюда ровно столько латыни и греческого, чтобы достойно выглядеть в Оксфорде. Вот, малый, я никогда раньше об этом не думал, но так я себе это представляю. Что тут нечестного? Что ты на это скажешь?

— Ну что ж, в таком случае ты, скорее всего, добьёшься всего, чего хочешь.

— Я тоже на это надеюсь. Но ты забыл ещё одно — то, что я хочу оставить здесь после себя. Я хочу оставить после себя, — медленно, с взволнованным видом сказал Том, — репутацию парня, который никогда не трусил перед большими и никогда не наезжал на маленьких.

Артур стиснул его руку и, помолчав мгновение, продолжал:

— Том, ты говоришь, что хочешь, чтобы Доктор был тобой доволен. Но чем ты хочешь, чтобы он был доволен — тем, что ты действительно делаешь, или тем, что он только думает, что ты делаешь?

— Конечно, тем, что я действительно делаю.

— Ты думаешь, он знает о том, что ты пользуешься шпаргалками и сборниками вулгусов?

Том сразу почувствовал, что его обходят с фланга, но решил не сдаваться.

— Он сам учился в Винчестере, — сказал он, — он всё это прекрасно знает.

— Да, но знает ли он, что ты этим пользуешься? Думаешь, он одобряет это?

— Ах ты негодяй! — сказал Том и со смесью досады и удовольствия погрозил ему кулаком. — Я никогда не задумывался над этим. Чёрт побери… да, наверное, не одобряет. Думаю, что нет.

Артур увидел, что он понял; он хорошо изучил своего друга и знал не только, чтό нужно говорить, но и когда следует промолчать. Поэтому он только сказал:

— Хорошее мнение Доктора обо мне, каков я есть на самом деле, дороже мне любого другого мнения на свете.

Через минуту Том заговорил опять:

Артур смотрел в окно; наступили сумерки, всё затихло. И он негромко произнёс:

— Только вот в чём да простит Господь раба твоего: когда пойдёт господин мой в дом Риммона для поклонения там и опрётся на руку мою, и поклонюсь я в доме Риммона, то, за моё поклонение в доме Риммона, да простит Господь раба твоего в случае сем.[141]

Больше об этом не было сказано ни слова, и мальчики опять замолчали. Это было одно из тех благословенных коротких молчаний, во время которых часто принимаются решения, влияющие на всю жизнь.

Том заговорил первым.

— Ты ведь был очень болен, да, Джорди? — спросил он со смесью ужаса и любопытства, как будто его друг побывал в каком-то странном месте, о котором у него самого нет ни малейшего представления, и вспоминая свои собственные мысли за прошедшую неделю.

— Да, очень. Я знаю, Доктор думал, что я умру. Он причастил меня в воскресенье. Ты не представляешь, какой он, когда кто-нибудь болеет. Он говорил мне такие мужественные, и добрые, и ласковые вещи, что мне делалось от этого так легко, и я чувствовал себя сильным, и больше не боялся. Моя мама привезла с собой нашего старого доктора, который лечил меня, когда я был маленьким; он сказал, что моя конституция совершенно изменилась, теперь я гожусь на что угодно, а если бы не это, то не вынес бы и трёх дней такой болезни. И всё это благодаря тебе и играм, которым ты меня научил.

— Ещё больше следует поблагодарить Мартина, — сказал Том, — вот кто был твоим настоящим другом.

— Глупости, Том; он никогда не смог бы сделать для меня того, что сделал ты.

— Ну, не знаю. По-моему, я не делал ничего особенного. Не знаю, говорили ли тебе… теперь, наверно, тебе уже можно это слышать… что бедный Томпсон умер на прошлой неделе? Остальные трое поправляются, как и ты.

— Да, я слышал об этом.

И Том, который всё ещё был под впечатлением от этого, рассказал о заупокойной службе в часовне и о том впечатлении, которое она произвела на него и, как он думал, и на всех остальных.

— И хоть Доктор об этом ничего не говорил, — сказал он, — и это был полувыходной и день матча, весь день никто не играл ни в какие игры во дворе, и все ходили с таким видом, как будто это было воскресенье.

— Я рад этому, — сказал Артур. — Но знаешь, Том, в последнее время у меня были такие странные мысли о смерти. Я никому о них не говорил, даже маме. Иногда мне кажется, что это неправильно, но, знаешь, теперь я, наверно, не смогу сожалеть о смерти никого из моих друзей.

Том совершенно опешил. «Что это ещё малый выдумал? — подумал он. — Я проглотил немало его штучек, но это уже просто не лезет ни в какие ворота. Наверно, он слегка не в себе». Ему не хотелось ничего говорить, и он беспокойно заерзал в темноте; но Артур, похоже, ждал ответа, поэтому, в конце концов, он сказал:

— Я не очень тебя понимаю, Джорди. Нам так часто говорят, что нужно думать о смерти, что я иногда это пробовал, особенно на прошлой неделе. Но сейчас мы об этом говорить не будём. Я лучше пойду — ты уже устал, как бы тебе не стало плохо.

— Нет, нет, я не устал, Том. Пожалуйста, останься до девяти, ещё всего двадцать минут. Я договорился, что ты побудешь до девяти. И, пожалуйста, давай поговорим, мне обязательно нужно с тобой поговорить. Как раз этого я и боялся. Ты думаешь, я сошёл с ума, да?

— Ну, если уж ты спрашиваешь, то, что ты сказал, действительно показалось мне странным, Джорди.

Артур остановился на мгновение, а потом быстро заговорил:

— Я расскажу тебе, как это случилось. Сначала, когда меня отправили в комнату для больных, и оказалось, что у меня действительно лихорадка, я ужасно испугался. Я подумал, что умру, и не мог этого вынести. Не думаю, что это была просто трусость, но я подумал, как это тяжело — оставить мать и сестёр и всех вас как раз сейчас, когда я начал понимать многие вещи и почувствовал, что смогу быть человеком и делать что-то важное. Умереть, не боровшись, не работав, не прожив свою жизнь, — это трудно вынести. Я не мог это терпеть и обвинял Бога в несправедливости, и пытался оправдать это в собственных глазах. Но чем больше я пытался, тем больше запутывался. Тогда мне стал вспоминаться отец, его образ приходил ко мне много раз, но я отворачивался от него, потому что всякий раз какое-то оцепенение охватывало моё сердце и тяжело пульсировало «мёртв — мёртв — мёртв». И я закричал: «Живые, живые будут восхвалять Тебя, Господи, а мёртвые не могут. В могиле нет работы;[142] никто не может работать во тьме. А я могу работать. Я могу делать великие дела. Я буду делать великие дела. Зачем же ты меня убиваешь?» И чем больше я так бился, тем глубже проваливался и оказался, наконец, погребённым заживо в чёрной яме. Я был там один, и не мог ни думать, ни шевелиться; я был наедине с собой, вне досягаемости людей; в этом кошмаре мне даже казалось, что я вне досягаемости Христа. Ты, сильный, храбрый, весёлый, не представляешь, что это за мyка. Молись, чтобы ты никогда не узнал это. Молись как за свою жизнь.

Артур остановился — от изнеможения, подумал Том; его переполняли ужас, опасение, как бы Артуру не стало плохо, и жгучее желание услышать, что же было дальше, но он не осмеливался ничего спросить и сидел, не шевелясь.

Какое-то время спустя Артур опять заговорил, но теперь медленней и спокойней.

Когда Артур замолчал, последовала долгая пауза. Том не мог говорить, он даже дышать боялся, чтобы не нарушить ход мыслей Артура. Ему хотелось слушать ещё и задавать вопросы. В следующую минуту часы пробили девять, и осторожный стук в дверь вернул их обоих к реальности. Они не ответили, и через мгновение дверь открылась, и в комнату вошла леди со свечой в руке.

Она подошла прямо к дивану, взяла Артура за руку, наклонилась и поцеловала его.

— Мой дорогой мальчик, ты, кажется, опять слегка температуришь. Почему вы сидите без света? Ты слишком много разговаривал и переволновался.

— Нет, мама; ты представить себе не можешь, как хорошо я себя чувствую. Завтра мы с тобой поедем в Девоншир. Мама, вот мой друг, Том Браун, — ты ведь знаешь его?

— Конечно, знаю уже не первый год, — сказала она и протянула руку Тому, который стоял теперь возле дивана.

Это была мать Артура. Высокая, стройная и красивая, с тяжёлой массой золотистых волос, зачесанных назад, так что оставался открытым широкий белый лоб, с глубоким взглядом голубых глаз, которые смотрели на него так спокойно и открыто и были так хорошо знакомы ему, потому что это были глаза его друга. Губы её красивого нежного рта слегка дрожали. Перед ним стояла женщина тридцати восьми лет, годившаяся ему в матери, и на лице её видны были морщинки, которые появляются на лицах жён и вдов всех добрых людей, — и всё же ему пришло в голову, что он никогда не видел ничего прекраснее. И он невольно подумал, похожи ли на неё сёстры Артура.

Том держал её руку в своей и смотрел ей прямо в лицо; он не мог ни выпустить её, ни заговорить.

— Ну, Том, — сказал Артур, смеясь, — где же твои манеры? Так ты совсем смутишь мою маму!

Том со вздохом выпустил маленькую руку.

— Ну, садитесь же сюда вы оба. Вот, мамочка, тут есть место, — и он подвинулся, освобождая ей место на диване. — Том, не уходи. Завтра на первом уроке тебя не спросят, я в этом уверен.

Том почувствовал, что скорее согласится не знать ответа ни на один вопрос до самого конца своей школьной жизни, чем уйти сейчас, поэтому он сел.

— Теперь, — сказал Артур, — сбылось одно из самых больших моих желаний — видеть вас обоих одновременно.

А потом он заговорил о своём доме в Девоншире, о красной почве и глубоких зелёных оврагах, о торфяных ручьях цвета дымчатого топаза и пустынных торфяниках, над которыми возвышаются туманные холмы с обнажениями скальных пород на вершинах, образуя гигантский задний план для всей картины. Наконец, Тому стало завидно, и он заговорил о чистых меловых ручьях, изумрудных заливных лугах, огромных вязах и ивах дорогого старого Королевского графства,[145] как он с гордостью его называл. А мать сидела и молча радовалась на них. Пробило без четверти десять, и звонок ко сну, казалось, прозвенел, лишь только они начали разговор.

Тогда Том со вздохом встал, чтобы уйти.

— Я ещё увижу тебя утром, Джорди? — спросил он, пожимая руку своего друга. — Да, впрочем, это неважно; ты вернешься в следующем полугодии, а я не забуду о доме Риммона.

Мать Артура встала, проводила его до дверей и подала руку на прощание, и снова его глаза встретились с этим глубоким любящим взглядом, который так зачаровывал его. Её голос слегка дрожал, когда она сказала:

— Спокойной ночи. Ты из тех, кто знает, чтo Отец наш Небесный пообещал другу вдовы и сирот. Пусть Он обойдётся с тобой так же, как ты обошёлся с нами!

Том ужасно растерялся, пробормотал что-то насчёт того, что всем хорошим в себе обязан Джорди, снова посмотрел ей в лицо, прижал её руку к своим губам и помчался вниз, к себе в кабинет, где сидел до тех пор, пока старый Томас не начал колотить в дверь, говоря, что он не получит карманных денег, если немедленно не пойдёт спать. (Вообще-то его и так уже должны были лишить карманных денег, но он был большим фаворитом у старого джентльмена, который любил по вечерам поиграть с ним немного в крикет во дворе и поговорить о прославленных игроках прошлых поколений из графства Суррей, с которыми ему приходилось играть в прежние времена.) Так что Том встал и взял свечу, чтобы идти спать; и тут в первый раз обратил внимание на превосходную новую удочку и на Библию в великолепном переплёте, которые лежали у него на столе. На титульном листе было написано: «Тому Брауну от его любящих и благодарных друзей, Фрэнсес Джейн Артур и Джорджа Артура».

Вы сами можете догадаться, как он спал в ту ночь и какие видел сны.

Глава VII Дилеммы и решения Гарри Иста

Вечеря Тайная присутствует во всём, Что делим мы с другим, не просто отдаём. Не полон дар без нашего участья, Но, разделив его, мы станем дара частью. Кто, хлеб свой разделив, голодного насытил, Троих тот накормил, и третьим был Спаситель. Дж. Р.Лоуэлл, «Видение сэра Лонфала»

На следующее утро, после завтрака, Том, Ист и Гаувер встретились, как обычно, чтобы вместе готовиться ко второму уроку. Том размышлял, как бы предложить остальным отказаться от шпаргалки, и не нашёл ничего лучшего (так как ничего лучшего просто не бывает), чем просто рассказать им, что случилось; как он ходил навестить Артура, и как Артур говорил с ним об этом, и что именно он говорил; и что лично он больше пользоваться шпаргалками не собирается. Будучи не вполне уверен в своей позиции, он заговорил в патетическом и высокопарном тоне, что «они учили уроки вместе в течение стольких лет, и ему очень не хочется, чтобы это прекратилось, и он надеется, что, даже если они не присоединятся к нему, то, по крайней мере, останутся друзьями и смогут уважать мотивы друг друга, но…»

Но тут его перебили двое других, слушавших с разинутыми ртами:

— Чушь собачья! — закричал Гаувер. — Ист, давай сюда подстрочник и ищи место.

— Эх, Томми, Томми, — сказал Ист, делая, как было велено, — вот до чего дошло! Я так и знал, что Артур погубит тебя когда-нибудь, а ты — меня. И вот этот час настал, — и он сделал скорбное лицо.

— Не знаю, как начет гибели, — ответил Том, — зато знаю, что, если бы не он, нас с тобой давно бы уже отсюда выставили. И ты знаешь это не хуже меня.

— До того, как он пришёл, мы с тобой действительно были не подарки, я признаю это. Но эта его новая фантазия не лезет ни в какие ворота.

— Давай попробуем, Гарри; ты ведь знаешь, как часто он оказывался прав, а мы — не правы.

— Эй, вы двое, хватит трепаться про этого юного педанта, — вмешался Гаувер. — Он, конечно, великий всезнайка, что и говорить, но у нас мало времени, мне в полдесятого нужно быть во дворе для игры в мяч!

— Слушай, Гаувер, — просительно сказал Том, — будь другом, давай попробуем, может, получится и без шпаргалки.

— Что?! В этом хоре? Да мы и десяти строчек не переведём!

— Слушай, Том, — закричал Ист, которому пришла в голову новая идея, — помнишь, когда мы были в старшем четвёртом, старый Момус[146] поймал меня, когда я переводил со шпаргалки? Я вырвал лист и вложил его себе в книгу, а он взял и вывалился прямо на пол, меня ещё за это высекли?

— Конечно, отлично помню.

— Так вот, когда Доктор высек меня, он сам сказал, что это не за то, что я пользовался переводом, а за то, что принёс его в класс и пользовался им на уроке, хотя до этого ни слова не учил. Он сказал, что нет ничего страшного в том, чтобы посмотреть перевод, если не можешь понять трудное место, и если до этого ты сделал всё, что мог, чтобы перевести его самостоятельно.

— Правда? — сказал Том. — Тогда Артур, наверное, не прав.

— Конечно, не прав, зануда несчастный, — сказал Гаувер. — Мы будем пользоваться шпаргалкой, только если не сможем обойтись без неё. Давай, Ист.

На том и порешили: Том был доволен тем, что сделал своё признание, и при этом не совсем лишился своего старого и преданного друга — шпаргалки.

Ребята взялись за дело как обычно, переводя по предложению по очереди, и шпаргалка передавалась по кругу тому, чья очередь была переводить. Том не мог, конечно, против этого возражать, ведь она лежала на столе просто на случай, если предложение окажется слишком трудным для переводящего. Но нужно признать, что Гаувер и Ист не делали особенно грандиозных усилий, чтобы справиться с предложением без её помощи. Зато Том набрасывался на своё предложение с поистине геройской отвагой и, преисполнясь возвышенных чувств, искал форму именительного падежа и глагол и яростно рылся в словаре в поисках каждого трудного слова. В конце концов, Гаувер, который твёрдо решил не опоздать на игру в мяч, потихоньку заглядывал в шпаргалку и говорил:

— Тебе не кажется, что здесь значение такое-то?

Или:

— Я думаю, Браун, здесь надо перевести так …

И, поскольку Том не видел возможности пропускать эти замечания мимо ушей, приготовление урока шло с той же скоростью, что и обычно, и Гаувер смог отправиться во двор за пять минут до назначенного срока.

Когда Том и Ист остались одни, они с минуту смотрели друг на друга: Том озадаченно, а Ист — с трудом удерживаясь от смеха. Наконец, он не выдержал и расхохотался.

— Ну, Том, — сказал Ист, понемногу приходя в себя, — у меня больше нет возражений против нового метода. Он ничем не хуже старого, кроме того, у него есть одно преимущество — он даёт возможность чувствовать себя добродетельным и свысока смотреть на своих ближних.

Том почесал в затылке.

— Я совсем запутался, — сказал он. — Вы вдвоём сбили меня с толку. По-моему, мы и одного предложения не попробовали перевести как следует. А ты точно помнишь, что Доктор тебе говорил?

— Да. И могу поклясться, что сегодня я не мог ни одного предложения перевести самостоятельно. Да и никогда не могу. Я в самом деле не помню, — медленно и с чувством сказал Ист, — чтобы мне в этом полугодии попалось хотя бы одно латинское или греческое предложение, которое я смог бы вот так взять и перевести без посторонней помощи. А посему считаю, что само Провидение позаботилось о том, чтобы у нас были шпаргалки.

— Вот бы узнать, сколько нужно пытаться перевести предложение без шпаргалки, — задумчиво сказал Том. — Вообще-то я думаю, что, если посмотрел в словаре все слова, которых не знаешь, и всё равно не выходит, — этого уже достаточно.

— Конечно, Томми, — сказал Ист как будто бы серьёзно, но с весёлым блеском в глазах. — Кроме того, твоя новая доктрина, старина, — добавил он, — если как следует разобраться, подрывает самые основы школьной морали. Ты призываешь отказаться от взаимовыручки и братской любви, то есть, говоря вульгарным языком, от передачи шпаргалок, а я считаю это одной из наивысших наших добродетелей. Ведь вряд ли есть разница между использованием подстрочника из книги и подстрочника, переведённого товарищем. Чёрт побери, Том, если ты собираешься лишить своих школьных товарищей возможности проявлять христианское милосердие и быть добрыми самаритянами,[147] я просто умываю руки!

— Не надо этим шутить, Гарри. Не так-то просто разобраться, как нужно поступать. Намного труднее, чем казалось мне вчера. Конечно, во всем есть свои плюсы и минусы, но всё же ты не сможешь доказать, что мы имеем право пользоваться сборниками вулгусов и старыми тетрадками.

— Пожалуйста, Гарри, хватит шуток. Я серьёзно.

— А кроме того, разве наш долг не заботиться о благополучии ближних больше, чем о нашем собственном, и в первую очередь — о благополучии наших учителей? Представь, как они просматривают вулгус, который уже неоднократно и заботливо проверялся и ими, и другими, и который навевает на них сладкие воспоминания, как будто что-то подобное они где-то уже встречали — возможно, ещё до своего рождения… А теперь представь, как им придётся исправлять наши с тобой ошибки, одну чудовищнее другой, так что на вулгусе живого места не останется. Неужели ты настолько жесток, что способен лишить старину Момуса удовольствия снова встретиться с “O genus humanum” и сидеть, озадаченно разглядывая его сквозь очки, а потом с улыбкой поставить за него три лишних балла — просто ради старого знакомства, как я полагаю?

— Ладно, — сказал Том, раздражаясь настолько, насколько он вообще был к этому способен, — очень досадно, что, когда человек пытается поступать так, как должен, его лучшие друзья только зубоскалят и пытаются сбить его с толку.

Он взял свои книги под мышку, надел шляпу и собирался отправиться во двор, чтобы там в одиночестве предаться размышлениям о вероломстве дружбы.

— Не будь ослом, Том, — сказал Ист, хватая его за руку, — ты же меня знаешь — я лаю, но не кусаюсь. Если уж ты оседлал своего нового конька, то будь готов к тому, что кто-нибудь попробует пощекотать его под хвостом пучком крапивы, чтобы он тебя сбросил, особенно если все, кроме тебя, ходят пешком. А теперь садись и давай обсудим это снова. Я буду совершенно серьёзен.

Тогда Том снова уселся на стол и пустился в красноречивые рассуждения о правильности и преимуществах нового метода, в соответствии со своей всегдашней привычкой браться за что-то новое с таким жаром, как будто от этого зависела его жизнь, и ругал, как мог, старый метод, называя его и трусливым, и лживым, и подлым, и недостойным джентльмена, и Бог знает как ещё. «Во Том даёт, — подумал Ист, хотя и не сказал этого вслух, — особенно если учесть, что на него самого это озарение снизошло не далее как вчера вечером.»

— Видишь ли, Том, — сказал он, наконец, — когда мы с тобой попали в школу, таких понятий просто не существовало. Возможно, ты и прав — я даже думаю, что так оно и есть. Только мы всегда чувствовали, что между нами и учителями идёт что-то вроде состязания, ну, там, футбольного матча или сражения. В школе мы естественные враги, и тут ничего не попишешь. Мы должны учить столько-то латыни и греческого и сочинять столько-то стихов, а они должны следить, чтобы мы это делали. Если нам удаётся перехитрить их и сделать меньше так, чтобы они нас не поймали, одно очко в нашу пользу. Если им удаётся нас поймать или заставить сделать больше, очко получают они. На войне как на войне. Допустимо всё, кроме вранья. Если я считаю нужным рискнуть и прихожу в школу, в глаза не видав урока, и меня не вызывают, то почему же я сноб или подлец? Я же не говорю учителю, что я его выучил! Он должен сам выяснить, учил я или нет, ведь за это ему и платят! Если он меня вызовет, а я ничего не знаю, он заставит меня написать весь урок по-латыни и по-английски. Очень хорошо, он меня застукал, и я не жалуюсь. Вот если я пойду и начну плакаться ему в жилетку, что я старался, учил, только это очень трудный отрывок, и я не смог без подстрочника, или скажу, что у меня зубы болели, или ещё какую-нибудь чушь в этом роде, — вот тогда я сноб. Вот это и есть моя школьная мораль. Она служила мне — да и тебе тоже, Том, если уж на то пошло, — все эти пять лет. Всё честно и ясно как Божий день. Нам она известна, и им тоже, и я не понимаю, зачем нам какая-то другая.

Том смотрел на него обрадованно и слегка озадаченно. До сих пор ему ещё не приходилось слышать, чтобы Ист серьёзно высказывал своё мнение. Кроме того, он не мог не признать, что Исту удалось очень точно сформулировать теорию и практику, которой он и сам следовал вплоть до последнего времени.

— Спасибо тебе, старина, — сказал он, — за то, что ты относишься к этому серьёзно и не злишься на меня. Наверно, я наговорил лишнего, только, понимаешь, я знаю, что я прав. И что бы ни делали вы с Гаувером и все остальные, я буду стоять на своём. Я должен. Только всё это так ново для меня и очень нелегко, вот и приходится цепляться изо всех сил и рубить сплеча.

— Отлично, — сказал Ист, — цепляйся и руби, только не сук, на котором сидишь.

— Но я должен переубедить тебя, Гарри, а то мне покоя не будет. Я признаю всё, что ты сказал. Мы с учителями всегда были достойными противниками. Когда мы пришли сюда, то обнаружили школу в состоянии войны и, конечно, тоже в неё включились. Только не кажется ли тебе, что с тех пор многое изменилось? Сейчас я отношусь к учителям не так, как раньше. По-моему, и они теперь относятся к нам совсем по-другому.

— Да, пожалуй, — сказал Ист, — сейчас у нас много новых, они не совсем ещё уверены в себе. Не хотят идти в бой, пока не разведают местность.

— Нет, не думаю, что только из-за этого, — сказал Том. — А потом, ведь есть ещё Доктор. Он со всеми обращается как джентльмен, прямо и открыто, и как будто мы делаем с ним одно общее дело.

— Что правда, то правда, — сказал Ист, — он отличный парень, и, когда я перейду в шестой, я буду вести себя соответственно. Только, ты сам ведь знаешь, сейчас он к нашим урокам не имеет никакого отношения, разве что экзаменует. Слушай, — сказал он, взглянув на часы, — уже четверть. Пойдём.

Выходя из корпуса, они услышали, что Артур сейчас уезжает и хочет попрощаться. Поэтому они подошли к служебному входу Школьного корпуса и обнаружили там открытую коляску, в которой сидел Артур, обложенный подушками со всех сторон. Том подумал, что выглядит он уже лучше.

Они вскарабкались на подножку, чтобы пожать ему руку, и Том смущённо пробормотал слова благодарности за подарки, которые нашёл у себя в кабинете, и с беспокойством огляделся в поисках матери Артура.

Ист, который уже успел вернуться в своё обычное расположение духа, загадочно посмотрел на Артура и сказал:

— Опять ты взялся за своё, через этого своего новообращённого приспешника. Он сегодня всё утро нам жить не давал насчёт шпаргалок. Если меня вызовут на втором уроке, я пропал, как пить дать.

Артур покраснел и опустил глаза. Том быстро вмешался:

— Всё в порядке, он уже на нашей стороне. Он, хотя и ворчит, всегда идёт за нами, несмотря ни на что.

Тут часы начали бить, и они пошли на урок, пожелав Артуру хорошо отдохнуть; Том задержался на мгновение, чтобы передать привет и благодарность матери Артура.

После второго урока Том возобновил обсуждение и преуспел настолько, что Ист пообещал ему испробовать новый метод всерьёз.

Том был настолько окрылён этим успехом, что вечером у себя в кабинете, куда Ист переселился на время отсутствия Артура, после того, как они исследовали новую удочку и нашли её отличной («достаточно упругая, чтобы забрасывать мушку против ветра, и такая крепкая, что и дельфина выдержит»), завёл разговор об Артуре. Он всё ещё был переполнен впечатлениями вчерашнего вечера и тем, о чём думал на прошлой неделе; ему хотелось всё это упорядочить и разложить по полочкам, а для этого ему нужно было сначала с кем-нибудь всем этим поделиться, поэтому он неожиданно для самого себя заговорил о болезни Артура и о том, что он сказал насчёт смерти.

Ист предоставил ему желаемую возможность: поворчав полушутя, полусерьёзно, что «не стоит жить на свете, если связался с типом, который вечно «повышает свой стандарт»; и что он, Ист, уподобился ослу пророка, который должен следовать за погонщиком, который, в свою очередь, следует за пророком; и что лично он не получает никакого удовольствия от всех этих новых штучек и толком не понимает, к чему они, зато на его долю достаются пинки, и он должен тащить багаж, а радуются другие», — он положил ноги на диван, а руки за голову, и сказал:

— Хотя нужно признать, что он самый удивительный малый из всех, с кем мне приходилось встречаться. Другого такого тихого и скромного парня не найдешь во всей школе. Провалиться мне, Том, если он не думает, что он намного хуже, чем ты или я, и что у него не больше влияния в корпусе, чем у Дота Боулза, который пришёл к нам пару месяцев назад, и которому нет ещё и десяти лет. Но он делает из нас с тобой всё, что хочет, в этом сомнений быть не может, — и он с проницательным видом кивнул Тому.

«Теперь или никогда!» — подумал Том и, зажмурившись и сжав кулаки, повторил всё, что говорил Артур, настолько точно, насколько смог, теми же словами, а потом и свои собственные мысли по этому поводу. Пока он говорил, ему казалось, что рассказ получается лишённым жизненной силы, и несколько раз ему хотелось бросить это и переменить тему. Но всё же он продолжал; ему необходимо было выговориться. Закончив, он с тревогой посмотрел на Иста и тут же с радостью заметил, что этот юный джентльмен сидит задумчивый и сосредоточенный. На том этапе внутренней жизни, к которому подошёл сейчас Том, его дружба с Истом не могла бы продолжаться, если бы он не посвятил его в те мысли, которые стали волновать его самого. Не смогла бы она продолжаться и в том случае, если бы он не нашёл понимания со стороны Иста; поэтому для него было большим облегчением и то, что он излил душу, и то, как его друг его выслушал.

Том всегда инстинктивно чувствовал, что легкомыслие Иста очень поверхностное, и инстинкт его не обманывал. Исту не занимать было уважения к тому, в истинности чего он не сомневался. Но он принадлежал к числу тех натур, которые в тот самый миг, когда на них, ради их же блага, начинают изливать нравоучения, не отвечающие их врождённому чувству того, что правильно, или, как им кажется, рассчитанные на то, чтобы возбудить в них корыстный интерес, ударяются в поведение, которое обычно называют безрассудным и безбожным. Отважный и честный по натуре и пугающе откровенный в высказываниях, с большим запасом животного здоровья и ничем не сдерживаемой энергии, он заработал себе репутацию человека, с которым опасно водить близкое знакомство, среди лучшей части школы (включая как действительно хороших ребят, так и тех, которые только хотели такими казаться). Что же касается остальных, то их отпугивала его ненависть к жестокости, подлости и фальши, и искреннее уважение к тому, что сам он считал хорошим и правильным.

Том по характеру был во многих отношениях очень похож на Иста, но, кроме того, ему в значительной мере была присуща склонность становиться на сторону слабых. И это ещё не достаточно сильно сказано; для него это была такая же жизненная необходимость, как еда или питьё. Он никогда не мог от души играть в футбол или крикет за более сильную команду и всегда завязывал дружбу с теми ребятами, которые были непопулярны или которым не везло.

Ист был не то, что обычно называют непопулярным, но, по мере того, как они взрослели, Том с каждым днём всё сильнее и сильнее ощущал, что он одинок, что у него нет друзей среди сверстников, и поэтому тянулся к нему. Сам Том был намного популярней, чем Ист, потому что чувствительность к фальши у него была куда менее острой, и, кроме того, он был гораздо общительнее по натуре. В тот период своей жизни он был очень склонен принимать людей за тех, за кого они сами себя выдают; но его прямодушие, бесстрашие и честность были как раз теми качествами, которые ценил Ист, поэтому дружба между ними становилась всё более тесной.

Она не прекратилась и после того, как Том начал заботиться об Артуре.

Как уже говорилось, Ист часто присоединялся к ним, когда они читали Библию; но их обсуждения касались, в основном, характеров библейских персонажей и не переходили на личные темы. Собственно говоря, оба они уходили от обсуждения личного отношения к религии, так как не знали, чем это может кончиться. Им не хотелось рисковать дружбой, которая была так дорога обоим, потому что они чувствовали, сами не зная как, что, чем бы этот разговор ни кончился, она уже никогда не будет прежней, а либо в десять раз сильнее, либо, наоборот, окажется подорванной у самого основания.

Как долго приходится всё это объяснять! Хотелось бы без этого обойтись, но это невозможно. Когда-нибудь вы все поймёте, а может быть, уже поняли, что во всякой человеческой дружбе наступает момент, когда вам приходится заглянуть внутрь себя и показать то, что найдёте там, своему другу, и в страхе ждать его ответа. Несколько мгновений могут решить дело; и возможно (да так оно, скорее всего, и будет, поскольку вы английские мальчики), что вам предстоит сделать это всего лишь раз. Но это должно быть сделано, а иначе такая дружба не достойна своего названия. Вы должны узнать, что лежит в глубине души каждого из вас, и, если уж это случилось, ничто на земле не сможет или, по крайней мере, не должно разлучить вас.

Всё время, пока Том говорил, Ист лежал неподвижно, как будто боясь перебить его; теперь он сидел за столом, подперев голову рукой, а в другой руке держал карандаш, которым протыкал в скатерти маленькие дырочки. Через какое-то время он поднял глаза на Тома, оставил в покое скатерть и сказал:

— Спасибо тебе, старина. Никто во всём корпусе не сделал бы этого для меня, только ты и Артур. Я ведь прекрасно вижу, — продолжал он после небольшой паузы, — что все хорошие ребята из старших смотрят на меня с подозрением, думают, что мне всё на свете трын-трава и на всё наплевать. Да так оно и есть одиннадцать часов из двенадцати, но только не двенадцатый. А все наши сверстники из тех, с кем стоит водить знакомство, берут пример со старших; нет, мы, конечно, прекрасно ладим в играх и всё такое, но ни одна душа, кроме тебя и Артура, никогда не пыталась заглянуть, что там у меня внутри, под этой верхней коркой. А что касается плохих, то я их не выношу, и они знают это.

— А может быть, тебе это кажется, Гарри?

— Ничего подобного, — с горечью ответил Ист, продолжая дырявить скатерть, — я всё это ясно вижу. Бог с тобой, ты думаешь, что все вокруг такие же добрые и честные, как ты сам.

— Да, но в чём причина? Должна же быть какая-то причина! Ты играешь во все игры не хуже других, ты отлично поешь, и вообще ты отличный товарищ. Тебе только кажется, что тебя не любят, Гарри. Это всё твое воображение.

— Хотелось бы мне, чтобы это было так, Том. Я знаю, что вполне мог бы быть популярным среди плохих, но это мне не подходит. А хорошим не подхожу я.

— Но почему? — настаивал Том. — Ты ведь не пьёшь и не ругаешься, не уходишь из корпуса по ночам, ни на кого не наезжаешь, не жульничаешь на уроках. Если бы ты только показал, что тебе этого хочется, все хорошие ребята сразу же прибежали бы к тебе!

— Нет, — сказал Ист и с усилием продолжил, — я скажу тебе, в чём дело. Я не остаюсь на причастие. И я вижу по всем, начиная с Доктора, что это говорит против меня.

— Да, я тоже это замечал, — сказал Том, — и мы говорили об этом с Артуром. Я всё собирался с тобой об этом поговорить, но ты же знаешь, как трудно начинать разговор на такие темы. Я очень рад, что ты первый начал. Так почему же ты не причащаешься?

— Я не конфирмовался,[150] — ответил Ист.

— Не конфирмовался! — в изумлении повторил Том. — Я и не подумал об этом. Почему же ты не конфирмовался с нами со всеми почти три года назад? Я всё время думал, что ты конфирмовался дома.

— Нет, — печально сказал Ист, — понимаешь, как получилось… Последняя конфирмация у нас была вскоре после того, как появился Артур, и ты был так занят им, что я вас обоих практически не видел. Ну, и когда Доктор предупредил нас об этом, я водился в основном с компанией Грина — ты сам знаешь, какие они… Они все решили конфирмоваться — наверно, так и было нужно, и, наверно, это пошло им на пользу, я не хочу осуждать их. Только те причины, по которым они пошли на это, подтолкнули меня совсем в другую сторону. «Потому что Доктор этого хочет», «если не будешь причащаться, не переведут в следующий класс», «так все делают»… В общем, для них это было что-то вроде покупки новой воскресной шляпы, а мне это было отвратительно. Да я и не чувствовал, что хочу жить как-то по-другому, мне и так было хорошо, и я не собирался притворяться религиозным, чтобы подлизаться к Доктору или к кому угодно.

Ист замолчал и стал делать карандашом дырки в скатерти ещё старательней, чем прежде. Том готов был заплакать. Сначала он даже почти пожалел, что конфирмовался сам. Оказалось, что он бросил на произвол судьбы своего самого старого друга, да ещё тогда, когда был больше всего ему нужен за все эти долгие годы. Он подошёл к Исту, сел рядом с ним и положил руку ему на плечо.

— Какой же я легкомысленный эгоист! — сказал он. — Но почему же ты ничего не сказал об этом нам с Артуром?

— Теперь я жалею об этом, — сказал Ист, — я был дурак. Но теперь уже поздно об этом говорить.

— Почему поздно? Ты же хочешь теперь конфирмоваться, правда?

— Наверное, — сказал Ист. — Я много думал об этом. Только иногда мне кажется, что я изменился, потому что хочу, чтобы это улучшило моё положение здесь, а ведь именно это и остановило меня в прошлый раз. И тогда я думаю, что лучше уж пусть всё будет по-старому.

— Я тебе скажу, как это было со мной, — горячо заговорил Том. — Если бы не Артур, я поступил бы так же, как ты. То есть, я на это надеюсь. Я уважаю тебя за это. Но он представил это так, как будто это значит встать на сторону слабых перед всем миром, раз и навсегда, — против сильных, богатых, гордых, респектабельных; маленькая кучка братьев против всего мира, понимаешь? И Доктор тоже похоже говорил, только намного больше.

— А-а! — простонал Ист. — Вот в этом ещё одна моя проблема. Я не хочу быть одним из ваших святых, или избранных, или как их там. Я-то как раз сочувствую другим, тем, которых много, тем бедолагам, которые бродят по улицам и не ходят в церковь. Не смотри на меня так, Том. Учти, я говорю тебе всё, что у меня на сердце, то есть, как я сам это понимаю, потому что у меня там сплошная неразбериха. Не дави на меня, если хочешь добиться толку. Видал я такую религию, я был в ней воспитан, и я терпеть её не могу. Если девятнадцати двадцатым человечества остаётся только полагаться на милость Божью, что на простом языке означает, что они попадут в ад, а оставшаяся двадцатая часть будет радоваться, то почему…

— Но, Гарри, это же не так! — перебил его Том, потрясённый до глубины души. — Как жаль, что Артур уехал! Я в этих вещах дурак дураком. Но это то, что тебе нужно, правда, Ист! Там всё это каким-то образом сходится, я имею в виду причастие и конфирмацию. Ты чувствуешь, что ты на стороне и хороших, и плохих, на стороне всех в мире! Есть только какая-то большая тёмная сила, которая хочет раздавить всех нас. Это то, что победил Христос, и мы тоже должны с этим бороться. Какой же я дурак! Не могу объяснить. Если бы Артур был здесь!

— Кажется, я начинаю понимать, — сказал Ист.

— Вот послушай, — горячо продолжал Том, — помнишь, как мы с тобой ненавидели Флэшмена?

— Ещё бы, — сказал Ист, — я и теперь его ненавижу. Ну и что?

— Так вот, когда я пошёл принимать причастие, это не давало мне покоя. Я пытался выбросить его из головы, а когда не смог, пытался думать о нём как о зле, как о чём-то таком, что Господь, который любит меня, ненавидит, а значит, и мне можно. Но это у меня не получалось, и я сломался. Думаю, это сам Христос сломал меня, и когда Доктор дал мне хлеб и вино и стал молиться надо мной, я молился за беднягу Флэшмена так же, как за тебя и Артура.

Ист закрыл лицо руками, облокотившись на стол. Том почувствовал, что стол дрожит. Наконец он отнял руки от лица.

— Спасибо тебе, Том, — сказал он, — ты сам не знаешь, что сделал для меня сегодня. Кажется, теперь я вижу, что такое настоящее сострадание.

— И ты останешься на причастие в следующий раз, правда? — сказал Том.

— А можно, если я не конфирмовался?

— Спроси у Доктора.

— Спрошу.

В тот вечер после молитвы Ист последовал наверх за Доктором и старым служителем, который нёс свечу. Том следил за ними и видел, как Доктор, услышавший шаги сзади, обернулся и сказал:

— А-а, Ист! Вы хотите со мной поговорить?

— Если позволите, сэр.

Дверь квартиры Доктора закрылась за ними, а Том в большой тревоге вернулся к себе.

Ист не возвращался почти час; зато потом он вихрем ворвался в кабинет.

— Всё в порядке, — закричал он, схватив Тома за руку, — я чувствую, как будто целая тонна свалилась у меня с души!

— Ура, — сказал Том, — я знал, что так и будет. Давай, рассказывай!

— Ну, я просто рассказал ему обо всем. Ты не поверишь, каким он оказался добрым и мягким, а ведь всегда такой суровый, и я боялся его больше всех на свете. Когда я останавливался, он подсказывал мне, как будто я маленький. И он как будто знал всё, что я чувствовал, как будто сам прошёл через это. И я разрыдался, впервые за пять лет, а он сидел рядом и гладил меня по голове. И я рассказал ему всё, даже вещи в сто раз хуже, чем рассказывал тебе. А он вовсе не был шокирован, и не выговаривал мне, и не говорил, что я дурак, и что всё это просто гордыня и грех, хотя, наверно, так оно и есть. И не говорил, чтобы я выбросил это из головы, и не давал никаких готовых объяснений. А когда я закончил, он просто поговорил немного — я не могу точно вспомнить, что он говорил, но для меня это было как лекарство, и сила, и свет, как будто меня вытащили из трясины на твёрдое место, где я могу найти опору и сам постоять за себя. Я до того счастлив, что не знаю, что мне делать. И всё это благодаря тебе, старина! — и он опять пожал руку Тома.

— И он разрешил тебе прийти на причастие? — спросил Том.

— Да, а на каникулах я конфирмуюсь.

Том и сам был в не меньшем восторге. Но он ещё не высказал всё, что хотел, и решил воспользоваться удобным случаем, чтобы развить теорию Артура насчёт того, что не следует сожалеть о смерти своих друзей, — о ней он ещё не упоминал, хотя именно это и произвело на него наибольшее впечатление. Просто он считал, что будет нечестно рассказать о том, что понравилось ему больше всего, и выбросить всё остальное. Теперь он изо всех сил старался убедить себя в том, что хотел бы, чтобы все его лучшие друзья умерли на месте.

Но Ист уже исчерпал свою способность оставаться серьёзным, и через пять минут шутил и смеялся, как обычно, так что Том чуть не рассердился на него снова.

И всё же он против собственной воли рассмеялся и сам, когда Ист сказал ему умоляюще:

— Знаешь, Том, я всё-таки настаиваю на том, что буду грустить, когда ты отправишься к праотцам. Надеюсь, ты не набьёшь мне за это морду?

На этом их разговор и закончился, и они предприняли попытку подготовиться к первому уроку; не очень успешную, как выяснилось на следующее утро, когда их обоих вызвали, и они еле-еле смогли связать пару слов. Но эта неудача не особенно их огорчила.

Глава VIII Последний матч Тома Брауна

Дарует небо твёрдость в свой черёд, Чтоб с жизненными бурями бороться. Отчаянием обернётся Несбыточных мечтаний плод. А.Х.Клаф, «Амбарвалия»

Итак, занавес поднимается над последним актом нашей маленькой драмы — потому что жестокосердные издатели предупреждают меня, что книжка в одном томе должна по необходимости иметь конец. Что ж, ладно! Даже самые приятные вещи на свете рано или поздно заканчиваются. Я едва ли думал, когда начинал писать эти страницы, чтобы чем-нибудь заняться во время своего долгого пребывания на водах, что давно прошедшие сцены, столько лет тихо пролежавшие в каком-то пыльном уголке моей памяти, предстанут передо мной так живо, ярко и ясно, как будто всё это случилось только вчера. Эта книга оказалась благодарной работой, и мне остаётся только надеяться, что вам, дорогие мои юные друзья, читающие эти строки (а вы, безусловно, мои друзья, раз дошли вместе со мной так далеко), хотя бы вполовину так, как мне, жаль, что мы подошли к последнему этапу.

Была во всём этом и печальная сторона. Когда оживали старые сцены, оживали и их действующие лица, и много могил в Крыму и далёкой Индии, да и на тихих сельских кладбищах нашей дорогой старой страны, как будто раскрылись и отдали своих мертвецов, и я снова видел их и слышал их голоса, как в старые школьные дни. Но грустно не это. Как может это печалить нас, если мы верим в то, чему учил нас наш Господь? Как может это печалить нас, если один поворот мирового колеса — и мы снова окажемся рядом с ними, и возможно, снова будем учиться у них, как когда мы были новенькими?

Оживали и другие знакомые лица, — тех, кто когда-то был дорог нам, а потом вдруг пропал из виду. Живы они или умерли? Неизвестно. Но мысль о них также не несёт печали. Где бы они ни были, мы по-прежнему можем верить, что они делают дело Господне и получают свою награду.

Два корабля на водной шири Видны бок о бок в час заката. А утром между ними мили, Бриз разлучил их без возврата. Так часто старые друзья При новой встрече замечают, Что жизни мощная струя Их друг от друга отдаляет. Но порт один у кораблей, И цель одна, куда б не плыли, И компас их среди морей Ведёт туда по водной шири. И если встретиться в пути Им, может быть, не суждено, Но гавань тихая вдали Соединит их всё равно.

Это не просто пожелание, это пророчество. Так что по этим старым друзьям, которые больше нам уже не друзья, мы хоть и скорбим, но не без надежды. И только по тем, которые кажутся нам потерявшими цель и направление и беспомощно несущимися прямо на скалы или в зыбучие пески; только по тем, кто тратит свою жизнь на служение миру, плоти и дьяволу, кто живёт для себя одного, а не для своих сограждан, своей страны и Бога, мы скорбим по-настоящему и молимся за них без твёрдой надежды, уповая лишь на то, что Тот, в чьих руках их жизни находятся точно так же, как наши, Тот, Кто умер за них так же, как за нас, и видит все свои творения

Совсем иным, нездешним взглядом,

Способным многое прощать,[153]

сумеет по-своему и в своё время привести их к Себе.

Прошло ещё два года, и в Рагби опять конец летнего полугодия; собственно говоря, школа уже распущена. Экзамены пятого класса закончились на прошлой неделе, за ними последовали Речи, а затем экзамены шестого класса на право получения стипендий, которые тоже уже завершились. Мальчишки разлетелись навстречу всем четырём ветрам, кроме местных ребят и школьной команды по крикету, а также нескольких энтузиастов, которые попросили разрешения остаться в своих корпусах, чтобы посмотреть крикетные матчи. Потому что в этом году ответный Уэллесбернский и Мэрилбонский матчи проходят в Рагби, к великому восторгу всего города и окрестностей, и глубокому разочарованию тех юных игроков, которые в течение последних трёх месяцев рассчитывали покрасоваться на площадке Лорда.[154]

Доктор вчера утром отправился на озёра, после беседы с капитаном крикетной команды в присутствии Томаса о том, где будут проходить обеды во время матча,[155] и прочих моментах, важных для подобающего проведения торжеств; также он предупредил их, чтобы в пределах школьного двора не было спиртного, а ворота запирались не позднее девяти часов.

Но вот пробило без четверти девять, старый Томас беспокойно заерзал с ключами в руках, и тут капитан вспомнил прощальное предупреждение Доктора и сразу же остановил корнетиста, несмотря на громкие протесты со всех сторон; толпа рассеялась и покинула школьный двор, а команда отправилась в Школьный корпус, где по распоряжению Доктора им были предоставлены постели и ужин.

За ужином они долго совещались о том, кто будет первым отбивать, а кто — подавать первый овер,[160] и какой тактики следует придерживаться; а самые юные утверждали, что совсем не будут нервничать, и превозносили своих противников как самых компанейских парней на свете, за исключением разве что своих старых друзей из Уэллесбернской команды.

Утро выдалось тёплое и ясное, к огромному облегчению всех тех, кто специально встал пораньше, чтобы посмотреть погоду. Площадка была в отличном состоянии, и к десяти часам, ещё до того, как появились зрители, всё было готово к началу матча. Двое игроков команды Лорда заняли свои места возле викетов; школа, с обычной щедростью молодых, пропустила своих соперников вперёд. Арбитр подходит к викету и объявляет начало игры, — и вот матч начался.

— Отличная подача! Молодец, Джонсон! — кричит капитан, поймав мяч и подбрасывая его выше деревьев, на которых гнездятся грачи, в то время как третий игрок Мэрилбонской команды уходит от викета, а арбитр заново устанавливает средний столбик и перекладины.

— Сколько пробежек?

Трое игроков бегут к столу, за которым ведётся счёт, и через минуту возвращаются к команде, которая кучкой собралась между викетами.

— Всего восемнадцать пробежек, а сбито три викета!

— Да здравствует Рагби! — кричит Джек Рэгглз, самый крупный и сильный игрок в команде, становится на голову и дрыгает ногами в воздухе от восторга, пока стоящий рядом с ним не переворачивает его на спину, схватив за ноги.

— Спокойно, Джек, не будь ослом, — говорит капитан. — Мы ещё не выиграли. А теперь внимательней, — добавляет он, глядя, как к викету подходит мощный на вид игрок с длинными руками и непокрытой головой. — Этот делает больше пробежек, чем любой другой игрок в Англии.

Мне хотелось бы описать здесь весь этот матч: как капитан вывел из игры следующего отбивающего, и как он подавал старому мистеру Эйслэби, который отбивал последним; как команда Лорда к половине первого сделала девяносто восемь пробежек; как капитан пошёл отбивать первым, чтобы подать пример, и красиво заработал двадцать пять очков; и как после первой серии подач школа Рагби отставала всего на четыре очка. И какой замечательный обед был в здании школы, и как тот самый каверзный отбивающий пел отличные шуточные песни, и как потом мистер Эйслэби произнёс на редкость прочувствованную речь. Но на всё это здесь не хватит места, поэтому вы должны вообразить себе всё это сами. А мы теперь перейдём прямо к половине восьмого вечера: школа опять отбивает, сбито пять викетов, и для победы необходимо сделать всего тридцать две пробежки. Мэрилбонская команда во второй серии подач играла довольно небрежно, но теперь они стараются изо всех сил, чтобы спасти матч.

Весь школьный двор полон здоровой, весёлой, счастливой жизни, но я хочу обратить ваше особое внимание на небольшую группу на склоне «островка», обращённом к крикетной площадке. Она состоит из трёх человек; двое сидят на скамейке, а один — прямо на земле у их ног. Первый — высокий и худощавый, с кустистыми бровями и насмешливой улыбкой, по всей видимости, священнослужитель. Он небрежно одет, и вид у него довольно измождённый, что неудивительно, если учесть, что позади у него шесть недель экзаменационной работы; а теперь он греется на вечернем солнышке и радуется жизни, хотя, похоже, не очень-то хорошо знает, куда девать свои руки и ноги. Это наш старый знакомый, тот самый молодой учитель, с которым нам уже приходилось встречаться раньше; с тех пор он многое приобрёл, что сразу заметно по его лицу.

А рядом с ним, в белой фланелевой рубашке и таких же брюках, в соломенной шляпе, желтых крикетных туфлях и с капитанским поясом, сидит здоровенный парень почти шести футов ростом. У него румяное загорелое лицо, бакенбарды, курчавые каштановые волосы и смеющиеся глаза. Он сидит, опершись локтями о колени, и поглаживает свою любимую биту, с которой набрал сегодня не то тридцать, не то сорок очков. Это Том Браун, который превратился в молодого человека девятнадцати лет; он староста и капитан школьной крикетной команды, и сегодня его последний день в качестве ученика Рагби. Остаётся только надеяться, что он настолько же поумнел, насколько вырос с тех пор, как мы встречались с ним в последний раз.

У его ног на тёплой сухой земле по-турецки сидит Артур; одет он так же, как Том, и на коленях у него лежит бита. Он тоже уже не мальчик, пожалуй, в меньшей степени мальчик, чем Том, если судить по вдумчивому выражению его лица. Он немного бледнее, чем хотелось бы, однако вся его фигура, хотя и тонкая, но крепкая и энергичная; вся его прежняя робость куда-то пропала и сменилась сдержанным весельем, которым так и лучится его лицо, когда он прислушивается к обрывкам разговора между двумя другими и сам участвует в нём время от времени.

Все трое с большим интересом следят за игрой и присоединяются к одобрительным крикам, которыми сопровождается каждый хороший удар. Приятно видеть, как свободно и дружески разговаривают ученики с учителем, — вполне уважительно, но без всякой принуждённости и откровенно. Том явно оставил свою старую идею «естественных врагов», по крайней мере в том, что касается этого преподавателя.

Но давайте же послушаем, о чём они говорят, и посмотрим, какие выводы мы сможем из этого сделать.

— Я не возражаю против вашей теории, — говорит учитель, — и признаю, что вы сами служите её прекрасным доказательством. Но возьмем, к примеру, такого автора, как Аристофан, вы же проходили с Доктором одну из его пьес в этом полугодии, не так ли?

— Да, «Всадников», — ответил Том.

— Так вот, я уверен, что вы смогли бы в два раза лучше оценить её замечательный юмор, если бы больше внимания уделяли учёбе.

— Знаете, сэр, мне кажется, никто из нашего класса не получил больше удовольствия, чем я, от стычек между Клеоном и Колбасником, правда же, Артур? — сказал Том, подталкивая его ногой.

— Да, так оно и было, — сказал Артур, — думаю, сэр, вы привели неудачный пример.

— Вовсе нет, — сказал учитель, — взять хоть эти стычки, разве можно полностью оценить их, если вы не владеете оружием в совершенстве? А оружие в данном случае — это язык, над которым вы, Браун, никогда и вполовину не работали так, как следовало бы. Поэтому вы наверняка упустили все тонкие оттенки значений, которые составляют основную часть юмора.

— Здорово сыграно, браво, Джонсон! — закричал Артур, роняя биту и бешено аплодируя, и Том тут же присоединился к нему, крикнув «Браво, Джонсон!» так, что было слышно у самой часовни.

— Что такое? Я не видел, — спросил учитель. — Им удалось сделать всего одну пробежку, кажется?

— Нет, но какой мяч! Его мог спасти только этот поворот запястья, и он сделал это. Браво, Джонсон!

— Однако здорово они подают, — сказал Артур, — как видно, проигрывать не собираются.

— Вот, пожалуйста, — снова вклинился учитель, — именно об этом я вам и толкую последние полчаса. Всё дело в нюансах. Я не понимаю игру в крикет, и потому не могу в должной мере оценить все эти тонкие приёмы, про которые вы говорите, что в этом и заключается вся соль игры, хотя, когда вы или Рэгглз сильно отбиваете мяч, это мне понятно, и я радуюсь не меньше других. Видите аналогию?

— Да, вижу, сэр, — ответил Том, лукаво посмотрев на него, — вопрос только в том, чтo принесло бы мне больше пользы, полное понимание греческих частиц или полное понимание крикета. Я, знаете ли, туповат, на то и другое вместе мне просто не хватило бы времени.

— Я вижу, вы неисправимы, — сказал со смешком учитель. — Я опровергну вас примером. Вот Артур, который преуспел и в греческом, и в крикете!

— Да, но только в этом нет его заслуги. Греческий — его стихия. Когда он поступил сюда, он уже читал Геродота просто для удовольствия, как я — «Дон-Кихота», и при всём желании не смог бы сделать ошибку в согласовании времён. А что касается его крикета, то об этом позаботился я.

— Арбитр выводит его из игры, смотри, Том! — кричит Артур. — Как глупо, зачем так бежать!

— Ничего не поделаешь, он и так сыграл хорошо. Чья сейчас очередь отбивать?

— Не знаю, твой список остался в палатке.

— Пойдём посмотрим, — сказал Том, вставая, но в этот момент к «островку» подбежали Джек Рэгглз и ещё несколько игроков.

— Браун, можно, я буду следующим? — кричит Джек.

— А кто следующий по списку? — спрашивает капитан.

— Винтер, а потом Артур, — отвечает парень со списком в руках, — но нам надо сделать ещё двадцать шесть пробежек, а времени мало. Я слышал, как мистер Эйслэби сказал, что ровно в четверть девятого прекратит игру.

— Пожалуйста, пусть будет Рэгглз, — хором просят ребята, и Том уступает скрепя сердце.

— Боюсь, что из-за этой глупости я проиграл матч, — говорит он и садится снова. — Они наверняка выведут Джека из игры минуты за три — четыре; зато вы, сэр, сможете увидеть пару сильных ударов, — добавляет он, поворачиваясь к учителю и улыбаясь.

— Оставьте вашу иронию, Браун, — отвечает учитель. — Я уже начинаю понимать тонкости игры. Это действительно благородная игра!

— Правда же? Но это больше, чем игра. Это общественный институт, — говорит Том.

— Да, — соглашается Артур, — это врождённое право каждого британского мальчишки, молодого или не очень, точно так же, как хабеас корпус[163] и суд присяжных — врождённое право каждого британца.

— Мне кажется, она ценна тем, что учит дисциплине и ответственности друг за друга, — продолжал учитель, — эта игра чужда эгоизму. Индивидуум растворяется в команде; он играет не для того, чтобы выиграть, а для того, чтобы выиграла его команда.

— Истинная правда, — сказал Том. — Вот почему футбол или крикет, если как следует подумать, намного лучше, чем «Собаки и зайцы» или любая другая игра, цель которой — прийти первым или победить одному, а не победа команды.

— И потом, капитан команды по крикету! — сказал учитель. — Какое положение он занимает в школьном мире! Его можно сравнить с положением Доктора; тут требуется и умение, и мягкость, и строгость, и множество других ценных качеств.

— Да, только вот где бы всё это раздобыть? — сказал Том, смеясь. — Потому что их ему явно не хватает, а то он не свалял бы сегодня такого дурака, когда разрешил Джеку Рэгглзу отбивать вне очереди.

— Да, Доктор бы так не поступил, — рассудительно заметил Артур, — Том, тебе ещё учиться и учиться искусству управления.

— Скажи об этом Доктору и попроси, чтобы он разрешил мне остаться здесь до двадцати лет. Я не хочу уезжать.

— У Доктора как руководителя действительно есть чему поучиться, — вставил учитель. — Возможно, сейчас наша школа — единственный уголок Британской империи, который управляется тщательно, мудро и твёрдо. С каждым днём я всё больше и больше благодарен судьбе за то, что попал сюда и работаю под его руководством.

— Я тоже, — сказал Том, — и мне всё больше и больше жаль, что надо уезжать.

— На что здесь не посмотришь, всё напоминает о каком-нибудь его полезном нововведении, — продолжал учитель. — Взять хотя бы этот «островок» — вы ведь помните то время, Браун, когда на нём разбивались маленькие клумбы, которые фаги обрабатывали в феврале и марте, на морозе?

— Ещё бы, сказал Том, — как я ненавидел эти два часа после обеда, которые нужно было проводить здесь, ковыряя мёрзлую землю обломком биты! Но кататься в тачке было весело.

— Не сомневаюсь, только это всегда кончалось дракой с горожанами. К тому же воровство цветов для пасхальной выставки из всех садов Рагби было на редкость отвратительным обычаем.

— Да, пожалуй, — сказал Том, потупившись, — но мы, фаги, просто ничего не могли с собой поделать. А какое отношение ко всему этому имеет Доктор и его руководство?

— Думаю, очень большое, — сказал учитель. — Как получилось, что фаги перестали работать на «островке»?

— Ну как же, пасхальные Речи были отложены до Иванова дня, — сказал Том, — и шестой класс решил установить здесь гимнастические снаряды.

— Вот-вот, а кто перенёс Речи и внушил идею с гимнастическими снарядами шестиклассникам, которые стали потом их горячими поклонниками?

— Доктор, наверное, — сказал Том. — Я никогда не задумывался над этим.

— Разумеется, не задумывались, — сказал учитель, — а иначе, хоть вы и были тогда фагом, вместе со всей школой подняли бы крик против нарушения старых обычаев. Именно так Доктор и проводил все свои реформы, если никто ему не мешал, — тихо, естественным путём, заменяя плохое на хорошее, так что плохое отмирало само; решительно, но без спешки. Делалось самое лучшее, что можно было сделать в данный момент, а со всем остальным до поры до времени мирились.

— Да это же собственный метод Тома, — вступил в разговор Артур, подталкивая Тома локтем, — «вбивай гвоздь туда, где вбивается», — в ответ на что Том шутя пихнул его ногой.

— Совершенно верно, — ответил учитель, который не знал предыстории и не понял намёка.

Тем временем Джек Рэгглз, закатав рукава выше локтей и презирая перчатки, направился к викету и приготовился отбить свой первый мяч. Нужно сделать всего двадцать четыре пробежки; если они покажут стабильную игру, победа им обеспечена. Под оглушительные крики своих поклонников Джек делает сначала две пробежки, а потом ещё пять. Теперь остаётся сделать всего семнадцать пробежек, и в запасе ещё четверо отбивающих — можно считать, что победа в кармане!

Овер закончился, и Джек картинно прохаживается около викета, положив биту на плечо, в то время как мистер Эйслэби что-то быстро обсуждает со своими людьми. Затем подавать выходит тот самый каверзный игрок. Джек победоносно машет рукой стоящим у палатки, дескать, ещё три удара — и дело в шляпе.

Увы, Джек, сынок! Этот враг слишком опытен для тебя. Первый мяч овера Джек отбивает со всей своей силой. Если бы этот удар был ещё и кручёный! Но чего нет, того нет, мяч уходит прямо вверх, как будто никогда не вернётся назад. Джек бежит, положившись на судьбу, но подающий уверенно подбегает под самый мяч, просчитывая каждый оборот, ловит его и со словами «Мяч у меня» шутя кидает в спину доблестному Джеку, который с печальным видом уходит от викета.

— Так я и знал, — сказал Том, вставая. — Пойдёмте, игра принимает серьёзный оборот.

Они оставили островок и пошли к палатке, и после серьёзного обсуждения к викету идёт Артур с последним напутствием от Тома не терять головы и держать биту вертикально. На замечание, что Винтер лучший игрок из оставшихся, Том ответил только:

— Артур самый уравновешенный, а Джонсон сделает пробежки, лишь бы только не сбили викет.

— Честно говоря, я удивлён, что Артур в команде, — сказал учитель, пока они стояли вместе перед густой толпой, окружавшей теперь площадку.

— Ну, я не уверен, что он вполне подходит, — сказал Том, — но я не мог не взять его. Для него это очень полезно, а вы представить себе не можете, чем я ему обязан.

Учитель улыбнулся. Часы бьют восемь, и всё поле охватывает возбуждение. Артур, после двух неудачных попыток, зарабатывает очко, и мяч переходит к Джонсону. Подающие и игроки поля играют отменно, Джонсон отбивает им под стать. Он зарабатывает то очко, то два, и умудряется сохранить мяч. Артур поддерживает его и бегает отлично, остаётся всего одиннадцать пробежек; толпа едва дышит. Наконец мяч снова переходит к Артуру, он зарабатывает ещё два очка и, услышав возглас Тома «Здорово сыграно, малый, здорово сыграно!», гордится этим больше, чем тремя призами за академические успехи.

Но следующий мяч оказывается слишком трудным для новичка, и перекладины викета летят в разные стороны. Осталось сделать девять пробежек и два викета — для человеческих нервов это слишком.

Прежде чем Винтер успевает вступить в игру, у школьного двора останавливается омнибус,[164] который должен отвезти на поезд команду Лорда, и мистер Эйслэби и Том, посовещавшись, решают, что игра будет закончена после следующего овера. Так заканчивается великий матч. Винтер и Джонсон забирают свои биты и, поскольку мяч однодневный, победа присуждается команде Лорда как набравшей больше очков в первых сериях подач.

Но такое поражение стоит победы. Так думает и Том, и вся школьная команда, и они сопровождают своих победителей до омнибуса и провожают с троекратным «ура!» после того, как мистер Эйслэби пожал всем им руки и сказал Тому:

— Поздравляю вас, сэр, у вас замечательная команда. Надеюсь, вы станете членом нашего клуба, если окажетесь в Лондоне.

Когда Том с командой вернулись во двор, все начали громко требовать продолжения танцев, которые имели вчера такой успех. В это время молодой учитель, как раз собиравшийся уходить со двора, остановил Тома и пригласил его к себе на чашку чая в полдевятого, добавив:

— Я задержу вас не больше, чем на полчаса, и попросите Артура прийти тоже.

— Я бы лучше пошёл с вами прямо сейчас, если не возражаете, — сказал Том. — Мне что-то грустно, и нет настроения танцевать и ужинать с остальными.

— Конечно, пойдёмте, — сказал учитель. — Я подожду вас здесь.

Том ушёл, чтобы забрать из палатки свои вещи и сказать Артуру о приглашении, а своему заместителю — о том, что танцы нужно прекратить, а ворота закрыть, как только настанут сумерки. Артур пообещал прийти, как только станцует разочек. Тогда Том отдал своё снаряжение тем, кто присматривал за палаткой, и тихонько пошёл к воротам, где ждал его учитель, и затем они вместе пошли по Хиллмортон-роуд.

Как и следовало ожидать, дом учителя оказался заперт, а все слуги, по-видимому, лихо отплясывали на траве школьного двора в полное своё удовольствие, совершенно забыв о своём несчастном холостяке-хозяине, единственная отрада которого в том, что касается еды, заключалась в вечерней «посудине с чаем», по выражению наших бабушек. В его случае это выражение оправдывало себя, потому что он всегда пил из блюдечка. Каков же был ужас бедняги, когда он обнаружил, что его оставили на улице! Если бы он был один, то, наверное, не придал бы этому особого значения и ходил взад-вперёд по гравийной дорожке, пока кто-нибудь не пришёл бы; но теперь была задета его репутация хозяина, тем более что гостем был ученик. Однако гость, кажется, посчитал всё это очень забавным и, пока они топтались вокруг дома, взобрался на стену, с которой можно было достать до окна коридора; оказалось, что оно не заперто, и через минуту Том уже был в доме и отпер парадную дверь изнутри. Учитель мрачно усмехнулся своему воровскому проникновению в собственный дом и настоял на том, чтобы оставить открытой парадную дверь и два окна на той же стороне, с целью как следует напугать бездельников по возвращении. Затем оба начали шарить в поисках провизии к чаю, что оказалось нелёгким делом для учителя: он понятия не имел, где что лежит, и к тому же был на удивление близорук. Зато Том с помощью какого-то шестого чувства угадывал, в каких шкафах следует искать на кухне и в кладовой, и вскоре выложил на стол в маленьком кабинете такие яства, каких здесь не появлялось, пожалуй, за всё время правления его наставника. Этот последний впервые получил возможность приобщиться, помимо прочего, к такому лакомству, как сладкий пирог на смальце. Только что испечённый пирог был сочным и рассыпчатым; он поджидал возвращения кухарки в буфете, который она приспособила для своих личных целей, где его и обнаружил Том. Чтобы проучить её, они прикончили его до последней крошки. Чайник весело пел на очаге, потому что, несмотря на летнюю пору, они разожгли огонь, распахнув при этом настежь оба окна. Груды книг и бумаг были сдвинуты на другой край стола, и даже большая одинокая гравюра над каминной полкой с изображением часовни Кингз-Колледжа[165] стала казаться не такой чопорной, как обычно, когда они со всей серьёзностью приступили к чаепитию в сгустившихся сумерках.

После того, как они немного поговорили о матче и других незначительных предметах, разговор естественным образом вернулся к предстоящему отъезду Тома, о котором тот не переставал сожалеть вслух.

— Нам будет так же не хватать вас, как и вам — нас, — сказал учитель. — Вы ведь теперь у нас Нестор[166] школы, верно?

— Да, с тех пор, как ушёл Ист, — ответил Том.

— Кстати, у вас нет от него вестей?

— В феврале я получил от него письмо, как раз перед тем, как он отправился в Индию, в свой полк.

— Из него выйдет отличный офицер.

— Ещё бы! — сказал Том, просияв. — Никто не умел лучше управляться с нашими ребятами, а солдаты, мне кажется, очень похожи на мальчишек. И он никогда не пошлёт их туда, куда не пошёл бы сам. Уж это как пить дать — храбрее, чем он, просто не бывает.

— За год в шестом классе он научился многому, что ему теперь пригодится.

— Конечно, — сказал Том, глядя в огонь. — Бедный старина Гарри, — продолжал он, — отлично помню тот день, когда нас перевели в шестой. Как он сразу проникся ответственностью своего положения и рассуждал о полномочиях шестого класса и о своих новых обязанностях по отношению к Доктору, пятому классу и фагам. И никто не выполнял их лучше, хотя он всегда был за фагов и против власть предержащих. А Доктору он нравился? — и он вопросительно посмотрел на учителя.

— Доктор видит и ценит хорошее в каждом, — догматически заметил учитель, — но я надеюсь, что Исту попадётся хороший полковник. Если он не сможет уважать своё начальство, то вряд ли дела у него пойдут хорошо. Даже здесь ему понадобилось много времени, чтобы усвоить урок повиновения.

— Хотел бы я быть с ним, — сказал Том. — Если уж мне нельзя остаться в Рагби, то тогда я хочу быть там, в большом мире, и делать что-нибудь полезное, а не тратить зря три года в Оксфорде.

— Что вы имеете в виду — «делать что-нибудь полезное в большом мире»? — спросил учитель, внимательно глядя на него поверх блюдца, которое так и не донёс до губ.

— Ну, я имею в виду настоящую работу…какую-то профессию… то, что человек должен делать, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Я хочу делать что-то по-настоящему полезное и чувствовать, что я не просто небо копчу, — ответил Том, затрудняясь даже для себя самого определить, что именно он имел в виду.

— По-моему, вы путаете две совершенно разные вещи, Браун, — сказал учитель, ставя на стол пустое блюдце, — вам следует разобраться с этим. Вы говорите о зарабатывании на жизнь и о том, чтобы делать что-нибудь полезное в мире, как об одном и том же. Дело в том, что вы можете очень хорошо зарабатывать, и при этом не приносить никакой пользы миру, и даже совсем наоборот. Ставьте своей целью второе, и вы всегда будете правы, независимо от того, сможете заработать или нет. Но если вы сосредоточитесь на первом, то, скорее всего, скатитесь до простого наживания денег, а до мира с его проблемами вам никакого дела не будет. Не спешите, вы ещё успеете найти для себя дело в этом мире; вы ещё слишком молоды и не можете пока судить об этом. Просто оглядитесь вокруг там, где окажетесь, и постарайтесь сделать так, чтобы дела в этом месте пошли немного лучше и честнее. Вам и в Оксфорде найдётся, чем заняться, да и везде, где бы вы ни оказались. И не стоит думать, что вот эта часть мира — важная, а та — неважная. В мире важен каждый уголок. Никто из людей не может знать, который из них важнее, но каждый может честно делать своё дело в своём собственном уголке.

И этот славный человек продолжал со знанием дела беседовать с Томом о том, чем он мог бы заняться, когда будет студентом, и предостерегал его относительно распространённых университетских грехов, и объяснил великое множество важных различий между школьной и университетской жизнью, пока сумерки не сменились темнотой, и они не услышали, как слуги крадучись возвращаются через чёрный ход после своей самовольной отлучки.

— Интересно, куда это запропастился Артур, — сказал, наконец, Том, глядя на свои часы. — Уже почти половина десятого.

— Да просто ужинает вместе с командой и совсем забыл о своих старых друзьях, — сказал учитель. — Ваша с ним дружба всегда меня очень радовала. Она была становлением для вас обоих.

— Уж для меня-то точно, — ответил Том. — Если бы не он, я бы сейчас тут не сидел. Действительно счастливая случайность, что он попал в Рагби и стал моим соседом по комнате.

— При чём же здесь случайность? — спросил учитель. — Я вообще не верю в подобные вещи, а уж в данном случае точно не было ни случайности, ни везения.

Том смотрел на него вопросительно, и он продолжил:

— Вы помните, как Доктор отчитал вас с Истом в конце одного полугодия, вы были тогда в младшем пятом и постоянно попадали в какие-то переделки?

— Конечно, помню, — сказал Том, — это было как раз перед тем полугодием, когда пришёл Артур.

— Совершенно верно, — ответил учитель, — Так вот, я был у него через несколько минут после вас, и он очень за вас беспокоился. Мы обсудили это с ним и пришли к выводу, что именно вам было особенно необходимо иметь в школе какую-то цель помимо игр и всяких проделок, поскольку было совершенно ясно, что учёба вашей первоочередной целью не будет никогда. И тогда в начале следующего семестра Доктор выбрал лучшего из новеньких и поместил его к вам в кабинет, разделив вас с Истом. Он надеялся, что, если вам придётся стать опорой для кого-то, то вы и сами станете устойчивей, взрослей и серьёзней. Могу уверить вас, что с тех самых пор он с большим удовлетворением следил за ходом эксперимента. Увы, никто из вас, мальчики, не знает, сколько вы причиняли ему беспокойства, и как внимательно он следил за каждым вашим шагом в школе.

До этого времени Том никогда не находился полностью под влиянием Доктора и не понимал его до конца. Сначала он просто его боялся. Затем, как я пытался показать, он за несколько лет научился относиться к нему с любовью и уважением и стал считать, что он замечательный человек, мудрый и добрый. Но в том, что касалось его собственного положения в школе, которым Том немало гордился, то он был уверен, что благодарить за него должен только себя самого, и был, по правде говоря, очень самонадеянным юным джентльменом на этот счёт. Он имел обыкновение хвастаться тем, что сам пробил себе дорогу на вершину, без всякой помощи со стороны учителей или старших, и что школа теперь совсем не то, чем она была, когда он в неё попал. И, хотя вслух он этого не говорил, но в глубине души был убеждён, что эти великие изменения в школе в значительной степени его собственная заслуга. Он признавал, что дружба с Артуром пошла ему на пользу, и что он многому у него научился, как и у некоторых других своих школьных товарищей, но ни один из них не имел такого же, как он, влияния на всю школу в целом. А что касается Доктора — конечно, он превосходный учитель, но ведь каждый знает, что учителя мало что могут во внеурочное время. Короче говоря, он чувствовал себя на равных со своим начальником в том, что касалось социальных отношений в школе, и думал, что Доктору придётся без него нелегко. Более того, его школьный консерватизм по-прежнему был настолько силён, что он всё ещё поглядывал на Доктора с некоторой подозрительностью, как на слишком ярого приверженца реформ, и считал, что для школы было бы очень желательно, чтобы рядом с ним находился какой-нибудь мудрый советчик (вроде него самого), который приглядывал бы за тем, чтобы не нарушались законные школьные права, и чтобы ущемление прав республики не оставалось без должного протеста.

Для него оказалось полнейшей неожиданностью обнаружить, что, помимо обучения шестого класса, руководства и управления всей школой, редактирования классиков и написания научных трудов великий директор находил время для того, чтобы следить за школьной карьерой его, Тома Брауна, и его друзей, и, без сомнения, ещё пятидесяти учеников одновременно; и при этом никогда не показывал вида, что вообще думает об отдельно взятых учениках.

Однако с этого момента победа Доктора над Томом Брауном стала абсолютной. Он полностью капитулировал, и вражеские войска прошли через него в полном составе — кавалерия, инфантерия, артиллерия, обоз и маркитанты. На это потребовалось восемь долгих лет, но теперь это было сделано, и он окончательно и бесповоротно поверил в Доктора. Если бы он вернулся теперь в школу, и в начале следующего полугодия Доктор объявил бы об упразднении системы фагов, или футбола, или субботнего полувыходного, или ещё каких-нибудь особо почитаемых школьных традиций и обычаев, или даже всех их сразу, — Том безоговорочно поддержал бы это со слепой верой в Доктора. Поэтому, с сожалением распрощавшись со своим наставником, от которого он получил два прекрасно переплетённых тома проповедей Доктора в качестве прощального подарка, он отправился в Школьный корпус таким почитателем героев, что сам Томас Карлайл был бы доволен.[167]

Там он обнаружил команду, которая бурно веселилась после ужина, — Джек Рэгглз во всё горло орал шуточные песни и демонстрировал свою силу. Тома приветствовал хор голосов, в котором упрёки по поводу его отсутствия смешивались с радостью по поводу его появления. Вскоре он проникся духом происходящего и развеселился не хуже остальных, а в десять часов его пронесли вокруг внутреннего двора на одной из скамеек из холла, распевая «Потому что он славный малый»,[168] а старый Томас стоял и с умилением смотрел на это, и другие слуги из Школьного корпуса тоже.

На следующее утро после завтрака он расплатился по всем счетам, обошёл всех лавочников, с которыми имел дело, и других своих знакомых, и сердечно попрощался со всеми, а в двенадцать часов дня был уже в поезде на пути в Лондон. Он больше не был школьником, и мысли его делились между почитанием героев, искренними сожалениями по поводу того долгого этапа его жизни, который исчезал сейчас из виду позади, и надеждами и решениями для нового этапа, в который он вступал со всей уверенностью молодого путешественника.

Глава IX Finis[169]

Мой странный друг, мой друг навечно, Сильней люблю и понимаю, Весь мир тобой я наполняю, Хоть между нами бесконечность. А.Теннисон, «Памяти Артура Хэллама

Паромная переправа в Кайл Ри, современный вид

Так он и лежал, воплощение непринуждённой, праздной и не заботящейся о завтрашнем дне молодой Англии, и, по его собственному выражению, «расширял свой кругозор» путём прочтения еженедельника двухнедельной давности, испачканного табачным пеплом и круглыми отметинами от стаканов с пуншем. Это наследство, оставшееся от последнего путешественника, он обнаружил в кухне маленькой гостиницы и, будучи молодым человеком общительного склада, тут же начал делиться его содержанием с рыбаками.

— Какой шум они поднимают из-за этих несчастных хлебных законов![172] Три, не то четыре колонки сплошных скользящих шкал и постоянных тарифов. Чёрт бы побрал этот табак, вечно он кончается… А вот кое-что поинтересней: великолепный матч Кент — Англия, Браун! Кент опередил соперников на три викета. Феликс сделал пятьдесят шесть пробежек, и его так и не вывели из игры!

Том, сосредоточившийся на рыбе, которая клевала уже дважды, ответил лишь невнятным хмыканьем.

— Есть что-нибудь о Гудвуде?[173] — крикнул третий из их компании.

— Рори-о-Мор уже вытянут.[174] Жеребец Мотылёк не побежит, — крикнул в ответ студент.

— Вот оно, моё везенье, — проворчал спрашивавший, выдёргивая свою наживку из воды и снова забрасывая с тяжёлым глухим плеском, который спугнул рыбу Тома.

— Слушай, ты не можешь забрасывать потише? Мы же тут не дельфинов ловим, — крикнул ему Том через ручей.

— Эй, Браун! Тут и для тебя кое-что есть, — крикнул читавший в следующее мгновение. — Твой старый директор, Арнольд из Рагби, умер.

Рука Тома остановилась на половине броска, и леска вместе с наживкой, всё больше и больше запутываясь, стала наматываться на удилище. В тот момент его можно было сбить с ног прикосновением пёрышка. К счастью, товарищи не обращали на него никакого внимания, и, сделав над собой усилие, он стал механически распутывать свою леску. Он чувствовал, что в моральном и интеллектуальном плане у него выбили почву из-под ног, как будто он потерял точку опоры в незримом мире. Кроме того, его глубокая преданность и любовь к своему старому руководителю делала потрясение ещё больнее. Это была первая большая потеря в его жизни, первая брешь, которую ангел смерти проделал в его кругу, и он чувствовал себя беспомощным, сломленным и опустошённым. Ну что ж, возможно, это было и к лучшему. Его, как и многих других в подобных обстоятельствах, такая потеря научила тому, что для человеческой души не может служить опорой другой человек, каким бы хорошим, сильным и мудрым он ни был; и что Тот Единственный, на кого мы можем опереться, отнимает у нас все другие опоры по-своему мудро и милосердно до тех пор, пока не останется ничего, кроме Него Самого, Скалы Веков, единственной твёрдой опоры для любой души человеческой.

Пока он устало трудился, распутывая леску, ему пришло в голову, что, может быть, это просто враньё, обычная газетная утка, — и он подошёл к распростёртому на вереске курильщику.

— Дай посмотреть газету, — сказал он.

— Там больше ничего нет, — ответил тот, безразлично протягивая ему её. — Эй, Браун! Что с тобой, старина? Тебе нехорошо?

— Где это? — сказал Том, листая страницы дрожащими руками. Всё плыло у него перед глазами, читать он не мог.

— Что? Что ты ищешь? — спросил его приятель, вскакивая на ноги и заглядывая ему через плечо.

— То, про Арнольда, — сказал Том.

— Вот здесь, — сказал тот, показывая пальцем абзац. Том перечитал его несколько раз. Сообщение было кратким, но ошибки быть не могло.

— Спасибо, — сказал он, бросая газету. — Я пойду пройдусь. Вы с Гербертом не ждите меня ужинать.

И он пошёл через вересковую пустошь, которая начиналась сразу за домом. Ему хотелось побыть одному и справиться с горем в одиночестве, если это возможно.

Его друг смотрел ему вслед удивлённо и сочувственно и, выбив из трубки золу, пошёл к Герберту. Перекинувшись несколькими словами, они направились к дому.

— Боюсь, эта чёртова газета испортила Брауну всё путешествие.

— Странно, что он так привязан к своему бывшему директору, — сказал Герберт.

При этом оба они закончили публичные школы.

Несмотря на слова Тома, они подождали его с ужином, и, когда через полчаса он появился, всё было готово. Но он не мог поддерживать их весёлый разговор, и вскоре компания погрузилась в молчание, несмотря на усилия всех троих. Том решил для себя только одно — что больше оставаться в Шотландии он не может. Его неудержимо влекло сначала в Рагби, а потом домой, и вскоре он сообщил о своём решении остальным. У них хватило такта не возражать.

По дороге в город он чувствовал странное смущение; ему не хотелось, чтобы его видели, и он пробирался закоулками, — почему, он и сам не знал, но делал так, как подсказывал ему инстинкт. У школьных ворот он остановился, как будто на что-то налетел: во внутреннем дворе не было ни души, всё было пустынно, тихо и печально. Сделав над собой ещё одно усилие, он прошёл через двор в служебные помещения Школьного корпуса.

Маленькая заведующая хозяйством в глубоком трауре была у себя. Он пожал ей руку, попытался завязать разговор, но вместо этого стал нервно ходить по комнате. Очевидно, оба они думали об одном и том же, но он никак не мог заставить себя заговорить об этом.

— Где можно найти Томаса? — сказал он в отчаянии, наконец.

— Думаю, в столовой для слуг, сэр. А вы разве ничего не съедите? — разочарованно спросила она.

— Нет, спасибо, — сказал он и пошёл на поиски старого служителя, который сидел у себя в каморке, как в старые времена, пытаясь разобрать свои иероглифы.

Он взглянул на него сквозь очки, а Том схватил его руку и крепко сжал её.

— Вижу, вы уже знаете, сэр, — сказал он.

Том кивнул, сел на скамейку, на которой чистили обувь, и старик рассказал ему всю историю, то и дело вытирая очки и буквально источая простую, безыскусную, честную печаль.

К тому времени, как он закончил, Тому было уже лучше.

— Где его похоронили, Томас? — спросил он, наконец.

— В часовне под алтарём, сэр, — ответил Томас. — Полагаю, вам нужен ключ.

— Да, Томас, спасибо.

Старик зазвенел своей связкой и поднялся, как будто собираясь идти с ним, но, сделав несколько шагов, остановился и сказал:

— Наверное, сэр, вы хотите пойти один?

Том кивнул, и он отдал ему связку ключей, сопроводив это наставлением хорошенько запереть за собой дверь и вернуть ключи до восьми часов.

Он быстро прошёл чрез внутренний двор на большое игровое поле. Стремление, которое гнало его сюда, как овод из греческих легенд, не давая покоя ни духу его, ни телу, было не то чтобы удовлетворено, — оно вдруг просто сошло на нет, испарилось. «Зачем туда идти? Это бесполезно», — подумал он и во весь рост растянулся на дёрне, безразлично глядя на знакомые предметы вокруг. Несколько городских ребятишек играли в крикет, установив свой викет на самом лучшем участке прямо посередине поля — настоящее святотатство в глазах капитана школьной крикетной команды. Он чуть было не встал, чтобы пойти и прогнать их. «Да ведь они меня не помнят. У них здесь больше прав, чем у меня», — пробормотал он. Мысль о том, что он не имеет тут больше власти, что его время прошло, впервые пришла к нему в голову, и это было очень горько. Он лежал на том самом месте, где обычно происходили драки, где сам он дрался шесть лет назад в своём первом и единственном поединке. Эта сцена представилась ему настолько ясно, что он почти наяву услышал крики собравшейся толпы и голос Иста, шепчущий ему в ухо, и, глядя через двор на дверь квартиры директора, почти ожидал, что она вот-вот откроется, и высокая фигура в академической шляпе и мантии направится к нему среди вязов.

Нет, нет! Теперь этого уже не увидеть. На круглой башне не развивается флаг! Все окна Школьного корпуса наглухо закрыты ставнями, а когда флаг опять поднимут и ставни откроют, то это будет в честь приезда незнакомца. Всё, что осталось на земле от того, кого он почитал, лежало, холодное и застывшее, под полом часовни. Он пойдёт и ещё раз увидит это место, а потом уйдёт, чтобы больше уже не возвращаться. Пусть новые люди и новые методы устраивают других, пусть кто угодно поклоняется восходящей звезде, сам он останется верен солнцу, которое закатилось. Он встал, подошёл к двери часовни, отпер её, воображая себя единственным скорбящим на всей земле и лелея своё эгоистичное горе.

Он прошёл через вестибюль и на мгновение остановился, чтобы бросить взгляд поверх пустых скамеек. Сердце его по-прежнему было полно гордыни и высокомерия, и он прошёл к тому месту, которое занимал шестиклассником, и сел, чтобы собраться с мыслями.

По правде говоря, их действительно нужно было собрать и привести в порядок. Воспоминания о восьми школьных годах роились у него в мозгу, перенося его то туда, то сюда; а подо всем этим, в глубине сердца, пульсировала тупая боль потери, которую невозможно возместить. Лучи вечернего солнца, проходя через витраж у него над головой, торжественно падали на противоположную стену, окрашивая её в дивные цвета, а полная тишина понемногу смягчила душу. Он повернулся и посмотрел на кафедру, а потом сел, обхватив голову руками, и застонал вслух. Если бы он только мог увидеть Доктора ещё раз, всего на пять минут, и рассказать ему всё, что было на сердце, — про то, чем он ему обязан, и как он любит и уважает его, и что с Божьей помощью будет следовать его примеру и в жизни, и в смерти, — тогда он безропотно снёс бы это. Но то, что он ушёл, так и не узнав обо всём, было просто невыносимо. «А вдруг он и так всё знает? — мысль об этом заставила его вздрогнуть. — А вдруг он сейчас около меня, в этой самой часовне? И если это так, то скорблю ли я по нему так, как он сам этого хотел бы, и не пожалею ли я об этом, когда встречусь с ним опять?»

Он выпрямился, огляделся и, после минутного раздумья, встал и смиренно пошёл к самой нижней скамейке, и сел на то самое место, которое занимал в своё первое воскресенье в Рагби. И тут старые воспоминания нахлынули на него снова, но уже смягчённые и приглушенные, и, отдавшись им, он почувствовал, что они несут утешение. Он посмотрел на большой витраж над алтарём и вспомнил, как старался не смотреть через это окно на деревья и грачей, когда был маленьким, — витража тогда ещё не было, на него потом собирали по подписке, и он написал домой, чтобы ему прислали для этого денег. А внизу, грубо выцарапанное на дубовой панели, было то самое имя того самого мальчика, который сидел по правую руку от него в тот первый день.

А потом к нему пришла мысль обо всех его старых школьных товарищах; они вставали перед ним класс за классом, благороднее, храбрее и чище, чем он, и, казалось, упрекали его. Как он мог не подумать о них и о том, что они чувствовали и чувствуют сейчас, — те, кто любил и уважал этого человека с самого начала, в то время как ему самому понадобились годы, чтобы узнать и полюбить его? Как он мог не подумать о тех, кто был ему ещё дороже, кто носил его имя, в ком текла его кровь, и кто остался теперь без мужа и отца? И тогда горе, которое он делил теперь с другими, стало светлым и возвышенным, и он снова встал и пошёл по ступенькам к алтарю. Слёзы обильно текли по его щекам, и он встал на колени со смирением и надеждой, чтобы сложить с себя часть ноши, которая оказалась слишком тяжёлой, чтобы нести её одному.

Здесь мы его и оставим. Разве можно найти для этого лучшее место, чем алтарь, перед которым он впервые уловил проблески славы своего предназначения и почувствовал связь, которая объединяет все живые души в единое человеческое братство; у могилы того, кто открыл ему глаза, чтобы он мог это видеть, и смягчил его сердце, чтобы он мог это чувствовать?

Не будем же слишком строги к нему, если в этот момент душа его полна могилой и тем, кто в ней лежит, а не алтарём и Тем, кому он посвящён. Думаю, через подобные этапы проходят все отважные молодые души, которые через почитание героев приходят к почитанию Того, кто Царь и Господин всех героев. Потому что только через наши таинственные человеческие отношения, через любовь, нежность и чистоту матерей, сестёр и жён, через силу, отвагу и мудрость отцов, братьев и учителей мы можем познать Того, в ком любовь, нежность, чистота, сила, отвага и мудрость пребывают во веки веков во всей своей полноте.

Школа Рагби

Note1

Брауны — очень распространённая английская фамилия. Говоря о «семействе Браунов», автор имеет в виду не какую-то конкретную семью, а рядовых англичан в противоположность аристократии.

(обратно)

Note2

Теккерей, Вильям Мэйкпис (william makepeace thackeray, 1811–1863) — классик английской литературы.

(обратно)

Note3

Дойл (doyle) — возможно, здесь имеется в виду кто-то из родственников известного писателя Артура Конан Дойла. Его дед, Джон Дойл, был знаменитым политическим карикатуристом, а дядя, Ричард Дойл — ведущим художником журнала «Панч» (“Punch”, английский юмористический журнал).

(обратно)

Note4

sacer vates (лат.) — священный поэт.

(обратно)

Note5

Работный дом — благотворительное учреждение для оказания помощи нуждающимся. Под помощью подразумевалось предоставление оплачиваемой работы на условиях проживания в таком доме и подчинения его внутреннему распорядку. Первые работные дома появились в Англии в XVI веке как мера борьбы с нищенством и имели принудительный характер. Подробней см. роман Ч, Диккенса «Оливер Твист».

(обратно)

Note6

Империя, над которой никогда не заходит солнце — Британская империя. В XIX веке владения британской короны занимали огромную территорию в обоих полушариях, так что солнце над этой империей действительно никогда не заходило.

(обратно)

Note7

Свиндон (swindon) — город в графстве Уилтшир (wiltshire) на юго-западе Англии.

(обратно)

Note8

Английская миля — 1,609 м.

(обратно)

Note9

Фунт стерлингов в то время был равен 20 шиллингам или 240 пенсам. Переход на десятичную монетную систему, при которой фунт стерлингов равняется 100 пенсам, был осуществлён только в 1971 году. Шиллинги оставались в обращении до 1990 г.

(обратно)

Note10

Теннисон, Альфред (alfred tennyson, 1809–1892) — один из самых прославленных английских поэтов.

(обратно)

Note11

Мьюди, Чарльз Эдуард (charles edward mudie, 1818–1890) — английский издатель xix века, основатель лондонской библиотеки, первым начал практиковать выдачу книг на дом (1842).

(обратно)

Note12

«…какова на вкус квашеная капуста» — квашеная капуста не характерна для английской кухни. Поэтому англичанин, знающий вкус квашеной капусты — это англичанин, побывавший на континенте.

(обратно)

Note13

«dulce domum» (лат.) — «Сладостно домой».

(обратно)

Note14

Ричард Свивеллер — персонаж романа Ч. Диккенса «Лавка древностей».

(обратно)

Note15

мистер Стиггинс — персонаж романа Ч. Диккенса «Записки Пиквикского клуба».

(обратно)

Note16

Фут — около 30,5 см.

(обратно)

Note17

Ветхий завет, книга Числа, главы 22–24.

(обратно)

Note18

Альфред Великий (ок.848–900), король Уэссекса (wessex), сильнейшего из англосаксонских королевств. Вёл успешные войны с датчанами, захватившими северную и восточную части Англии, издал сборник законов.

(обратно)

Note19

Сражение на Альме — сражение 8 сентября 1854 г. на реке Альме (недалеко от Симферополя) в ходе Крымской войны 1853 — 56 гг., в котором войска союзников одержали победу над русскими войсками. Книга написана вскоре после Крымской войны, и она неоднократно упоминается в тексте.

(обратно)

Note20

Кромлех — сооружение из каменных глыб, археологический памятник эпохи неолита или бронзового века.

(обратно)

Note21

Кузнец Вейланд (wayland) — легендарный кузнец германской мифологии, сын одного из саксонских богов, который в юности был отдан в обучение лучшим в мире мастерам кузнечного ремесла — горным гномам Исландии, и даже превзошёл их мастерством. В легенде о нём говорится, что это именно он по просьбе Мерлина выковал Эскалибур, меч короля Артура, и он же раз в тысячу лет меняет подковы Белой Лошади, той, что изображена на склоне холма (см. выше). Но Вейланд не гнушается и мелкой работой. Если когда-нибудь вы будете проезжать мимо его пещеры верхом и обнаружите, что ваша лошадь потеряла подкову, не расстраивайтесь, а просто подведите её к пещере, положите мелкую серебряную монетку (лучше всего шестипенсовик) на наковальню и скройтесь с глаз, т. к. Вейланд не работает при свидетелях. Вернувшись, вы обнаружите, что ваша лошадь аккуратно подкована, а наковальня тёплая на ощупь, и на ней ничего нет. Поклонникам творчества Дж. Р.Р.Толкина, возможно, покажется интересным тот факт, что наибольшего мастерства Вейланд достиг в ковке колец.

(обратно)

Note22

Иниго Джонс (inigo jones, 1573–1652), выдающийся английский архитектор, представитель палладианства.

(обратно)

Note23

Этот лорд Крейвен очень любопытный персонаж, и жизнь его весьма примечательна. Звали его Вильям Крейвен (William Craven), и был он сыном богатого лондонского купца. Уже в десятилетнем возрасте он унаследовал крупное состояние. Повзрослев, выбрал военную карьеру и весьма в ней преуспел, за что король пожаловал ему титул лорда. Затем участвовал в попытке вернуть престол королеве Богемии, которая приходилась сестрой королю Англии Чарльзу Первому. Попытка не удалась, несмотря на то, что лорд Крейвен, влюбившийся в королеву, щедро её финансировал из собственных средств. Во время Гражданской войны в Англии (она же Великая Английская революция) он находился в Европе и лично в ней участия не принимал, но помогал королю деньгами — опять-таки щедро. За это король пожаловал ему титул графа Крейвена. Когда он вернулся в Англию, вместе с ним приехала и королева Богемии. Ходили слухи, что они поженились. Он решил построить для неё большой дворец в Хемстед Маршалл, но она умерла ещё до начала работ. Несмотря на это, дворец был построен. Вы спросите, зачем понадобилось человеку, жившему во дворце, разбивать где-то какую-то палатку (см. выше)? Кроме дворца, у него был ещё и дом в Лондоне. Когда там началась эпидемия чумы, лорд Крейвен бежал в свои беркширские владения. Его конь остановился на Эшдауне, по-видимому, там он и разбил свою палатку. Позднее он выстроил на этом месте усадьбу Эшдаун-Парк, постройкой которой занимался знаменитый архитектор того времени Иниго Джонс (см. выше). Лорд Крейвен устыдился своего бегства из Лондона, вернулся туда и помогал ухаживать за больными.

(обратно)

Note24

Чарльз Первый (1625–1649) — английский король из династии Стюартов. Его конфликт с парламентом привёл к тому, что русскоязычные источники называют «Великой Английской революцией», а англоязычные — «Гражданской войной в Англии» (English Civil War). Но, как ни назови, конец один — в ходе этого противостояния Чарльзу Первому отрубили голову. В этом все источники единодушны.

(обратно)

Note25

Легенда о Хэмпдене Пае (hampden pye) — одна из великого множества существующих на свете легенд о злых мачехах и притесняемых ими детях от первого брака. Мачеха Хэмпдена, Леди Пай, хотела, чтобы всё семейное состояние досталось её собственному сыну, младшему единокровному брату Хэмпдена. Она всячески притесняла Хэмпдена и пыталась очернить его в глазах отца. После множества перипетий дело кончилось тем, что беднягу Хэмпдена против его воли отдали служить во флот. Но мачехе и этого было мало. Она боялась, что Хэмпден женится и заведёт детей, потому что тогда её сыночку пришлось бы делиться. Тогда она подкупила капитана корабля, на котором служил Хэмпден, а тот, в свою очередь, воспользовался услугами одного из матросов, и в первом же бою было подстроено так, что Хэмпдену снесло голову выстрелом из пушки.

«Золушка», «Крошечка-Хаврошечка» и тому подобные континентальные истории просто отдыхают, не правда ли? Но это ещё не конец. Призрак Хэмпдена, держащий в руках оторванную голову, стал являться мачехе, братцу, предателю-капитану и непосредственному исполнителю преступления, который на заработанные деньги пытался зажить жизнью честного буржуа. Видели его и на кладбище церкви, в которой проводилась заупокойная служба. Привидение являлось более ста лет, прежде чем нашёлся викарий, сумевший произнести экзорцизм, и только тогда душа несчастного Хэмпдена обрела успокоение.

(обратно)

Note26

Канут (1017–1040) — король Англии датского происхождения.

(обратно)

Note27

Мариана — героиня стихотворения А. Теннисона “mariana”. В ожидании своего возлюбленного она жила в уединённой усадьбе, окружённой рвом с водяными лилиями.

(обратно)

Note28

Оксфордский дон — донами называют преподавателей, членов совета колледжа, в Оксфорде и Кембридже.

(обратно)

Note29

Как улитка, которая несёт весь свой багаж, и мебель, и дом (фр.).

(обратно)

Note30

Цитата из стихотворения Вильяма Вордсворта (william wordsworth, 1770–1850) «my heart leaps up when i behold»:

Стихотворение

Подстрочник

My heart leaps up when I behold Моё сердце трепещет, когда я вижу A rainbow in the sky: Радугу в небесах. So was it when my life began; Так было, когда жизнь моя только началась; So is it now I am a man; Так есть сейчас, когда я стал мужчиной; So be it when I shall grow old, Так будет, когда я стану стар Or let me die! И когда умру! The Child is father of the Man; Дитя — отец Мужчины; I could wish my days to be Пусть дни мои Bound each to each by natural piety.

Объединяет чувство естественного благочестия.

(обратно)

Note31

a fortiori (лат.) — тем более, с тем большим основанием.

(обратно)

Note32

Вот имена, встречающиеся в этом абзаце: Чарити (charity) — благотворительность, Мерси (Mercy) — милосердие, Пруденс (Prudence), — благоразумие, Фейт (Faith) — вера. Нечто подобное встречается и в русском — ср. имена Вера, Надежда, Любовь. Фразы вроде «Благоразумие, а ну вылези из канавы!» или «Милосердие, ты что это делаешь с маленькой Верой, негодница?» выглядят действительно забавно, но, поскольку имена традиционно не переводятся, комический элемент в переводе теряется полностью.

Руфь — библейское имя. Рэйчел — библейская Рахиль. Бенджамен, Джейкоб, Ноэ и Инок — соответственно библейские Вениамин, Иаков, Ной и Енох.

(обратно)

Note33

Пуритане — (от позднелатинского puritas — чистота), последователи кальвинизма в Англии в XVI–XVII вв., выступавшие за углубление Реформации. Пуританизм был идеологическим знаменем английской революции XVII в.

(обратно)

Note34

Мастер (здесь) — уважительное обращение к мальчику или юноше, принадлежащему к высшему классу; ср. русское «барчук», «барчонок».

(обратно)

Note35

Алонжевый парик нередко можно видеть на старинных портретах. У него были длинные, до плеч и даже до пояса, локоны, что придавало помпезный вид его владельцу.

(обратно)

Note36

Суд малых сессий (court of petty sessions) — суд упрощённой юрисдикции по некоторым категориям дел, без допуска публики и без участия присяжных.

(обратно)

Note37

Крикет — командная игра с мячом и битой, очень популярная в Соединённом Королевстве и некоторых других странах. Не путать с крокетом, это совершенно разные игры!

(обратно)

Note38

Панч и Джуди — персонажи английского народного кукольного театра. Панч во многом похож на Петрушку.

(обратно)

Note39

Полсоверена — золотая монета достоинством в полфунта стерлингов.

(обратно)

Note40

Дюйм — 25,4 мм.

(обратно)

Note41

Сэр Роджер де Коверли (sir roger de coverley) — персонаж, созданный английским писателем Джозефом Аддисоном (Joseph Addison, 1672–1719); тип благожелательного сельского джентльмена восемнадцатого столетия. Поскольку действие данной книги происходит в девятнадцатом столетии, одежда, которую мог бы носить Сэр Роджер де Коверли, должна была выглядеть очень старой и старомодной.

(обратно)

Note42

«Дрожжи» — роман английского писателя Чарльза Кингсли (charles Kingsley, 1819–1875) о бедственном положении английских сельскохозяйственных рабочих.

(обратно)

Note43

bona fide (лат). — добросовестно, честно, без обмана.

(обратно)

Note44

Новый Завет, Евангелие от Матфея, глава 19, стих 24.

(обратно)

Note45

В те времена ревматизмом называли любые заболевания суставов.

(обратно)

Note46

Ярд равен трем футам, или 914,4 мм.

(обратно)

Note47

Мильтон, Джон (john milton, 1608–1676) — один из величайших поэтов Англии, крупнейший публицист и деятель Великой Английской революции (Гражданской войны в Англии).

(обратно)

Note48

Здесь речь идёт о Джеймсе Крихтоне (james crichton, 1560–1582), известном также как Замечательный Крихтон (Admirable Crichton) и являвшимся одной из наиболее одарённых личностей XVI столетия. Принадлежал к шотландской дворянской семье (клану) Крихтонов, по материнской линии происходил от шотландских королей Стюартов. Вундеркинд. К двадцати годам владел двенадцатью языками и мог свободно вести дискуссию на любом из них как прозой, так и стихами. Кроме того, был великолепным наездником, фехтовальщиком, певцом, музыкантом и оратором. Огромная эрудиция, красивая внешность и прекрасные манеры позволяли считать его наиболее близким воплощением возрожденческого идеала совершенного человека.

(обратно)

Note49

«Синий» до мозга костей — синий считается традиционным цветом партии тори.

(обратно)

Note50

Швейцарский Робинзон» — переделка «Робинзона Крузо» Д. Дефо, принадлежащая перу пастора Висса. В книге изображается семья Робинзонов: Робинзон выбрасывается на пустынный остров с четырьмя сыновьями, непохожими друг на друга по характеру. Книга имела значительный успех в качестве романа для юношества, упоминание о ней можно найти у Л. Толстого в трилогии «Детство. Отрочество. Юность» («Детство», гл. VIII.).

(обратно)

Note51

Термин public school плохо переводится на русский язык. Его словарное значение — «привилегированное частное учебное заведение для мальчиков». Понятно, что здесь так переводить невозможно, и не только из-за длины и неуклюжести этого описательного перевода, но и потому, что в тексте private schools (частные школы) и public schools (публичные школы) сравниваются и противопоставляются. В художественной литературе public school иногда переводится просто как «школа-интернат», но и этот вариант здесь невозможно применить, потому что школы обоих типов были интернатами. Встречается также перевод «пансион», но это ничем не лучше, чем «интернат». Поэтому, за неимением более подходящего термина, я перевожу буквально — «публичная школа».

(обратно)

Note52

В английском языке слово «доктор» необязательно означает врача. Оно также может означать обладателя учёной степени доктора наук. Директор школы Рагби был доктором теологии, и в тексте он постоянно упоминается как Доктор (Doctor).

(обратно)

Note53

Ислингтон — район Лондона. Гостиница «Павлин» в Ислингтоне была одним из множества существовавших в то время по всей Европе постоялых дворов, где держали сменных лошадей для дилижансов и почтовых карет и меняли упряжки, а также предоставляли ночлег, еду и питьё путешественникам. Здание гостиницы сохранилось до сих пор.

(обратно)

Note54

Стаут (stout) — сорт тёмного пива, популярный в Соединённом Королевстве.

(обратно)

Note55

Бат (bath) — город на юго-западе Англии, в графстве Сомерсет (somerset), известный курорт, единственное место на Британских островах, где имеются горячие источники. Название Бат («баня») происходит от древнеримских терм, которые были построены там в период колонизации Британских островов Римом.

(обратно)

Note56

Дигамма — знак греческого алфавита, звуковое значение которого не вполне ясно.

(обратно)

Note57

Вильям iv (william iv), годы царствования 1830–1837.

(обратно)

Note58

Сент-Олбанз (st. albans) — город в графстве Хартфордшир (hertfordshire), Англия.

(обратно)

Note59

Красный камзол — традиционная одежда для охоты на лис.

(обратно)

Note60

Яйца-пашот — яйца, сваренные в кипятке без скорлупы.

(обратно)

Note61

Хай-Стрит (high street) — общее название главных улиц в городах Соединённого Королевства и Ирландии. Часто оно же — официальное. Хай-Стрит — наиболее распространённое название улицы в Соединённом Королевстве. Насчитывается более пяти тысяч улиц с таким названием. Слово “High” означает «высокий, высший, лучший, богатый, роскошный». Очевидно, название связано с тем, что на этих улицах располагались (и располагаются) самые лучшие и дорогие магазины города.

(обратно)

Note62

Пэты — прозвище ирландцев. Пэт — уменьшительное от Патрик, а Св. Патрик считается покровителем Ирландии.

(обратно)

Note63

Школьный корпус (school-house). house (здесь) — ещё один трудно переводимый термин, простой и естественный для английской системы образования и не имеющий точного соответствия в русском языке. Настолько трудно переводимый, что в суперпопулярном сериале про Гарри Поттера, изданном крупными тиражами, он переведён в корне неправильно — словом «факультет». Все, знакомые с поттерианой, помнят названия «факультетов» Хогвартса — Гриффиндор, Пуффендуй, Когтевран и Слизерин (названия цитирую по переводу издательства «Росмэн»). Те, кто читал внимательно, возможно, удивлялись, почему на всех этих «факультетах» изучались одни и те же предметы, в то время как слово «факультет» предполагает специализацию. Секрет прост — никаких «факультетов» там не было. Речь идёт о четырёх разных «домах», в которых жили ученики. Но для большинства русскоязычных читателей «дом» — это нечто противоположное школе. Несколько ближе к истине слово «общежитие», но оно ассоциируется скорее со взрослыми, чем с детьми школьного возраста. Поэтому я перевожу слово house в школьном контексте как «корпус». Корпус назывался «Школьным», очевидно, потому, что находился рядом со зданием школы или непосредственно примыкал к нему. Главой каждого из корпусов был один из преподавателей. Главой Школьного корпуса был сам директор, д-р Арнольд (Доктор).

(обратно)

Note64

Эркер, или фонарь — выступ в стене здания, обычно остеклённый.

(обратно)

Note65

Чичероне — гид (итал.).

(обратно)

Note66

Да, именно «кабинет» (study), а не «комнату» (room).

(обратно)

Note67

Стипль-чез — скачки с преодолением препятствий. Эйслбери (aylesbury) — город в графстве Бакингемшир (Buckinghamshire), Англия.

(обратно)

Note68

Эми Робсарт — историческое лицо, а также героиня романа Вальтера Скотта «Кенилворт», красавица, трагически погибшая в молодом возрасте. Возможно, именно о ней упоминает М. Булгаков в романе «Мастер и Маргарита»: «Граф Роберт, — шепнул Маргарите Коровьев, — по-прежнему интересен. Обратите внимание, как смешно, королева — обратный случай: этот был любовником королевы и отравил свою жену». («Мастер и Маргарита», гл. 23, «Великий бал у сатаны»). Мужем Эми Робсарт был Роберт Дадли, граф Лестер, любовник Елизаветы I Английской. По одной из версий, он отравил свою жену малыми дозами мышьяка в надежде жениться на королеве и взойти на престол.

(обратно)

Note69

Виндзорский замок — главная загородная резиденция британского королевского дома, знаменит своими художественными и историческими ценностями.

(обратно)

Note70

Староста (praepostor) — это не совсем тот староста, к которому мы привыкли в наших школах. Точного соответствия в русском языке нет, «староста» — наиболее близкий термин. В Рагби так называли учеников старшего, шестого, класса, обязанностью которых было следить за дисциплиной. Старост не назначали и не выбирали, любой ученик шестого класса автоматически становился старостой.

(обратно)

Note71

Фаги — ученики младших классов публичной школы. В английских публичных школах существовала традиция, согласно которой ученики младших классов (фаги) прислуживали старшеклассникам. В чём именно состояли обязанности фагов, станет понятно из последующих глав.

(обратно)

Note72

Игра, которая имеется в виду здесь и дальше, — это не футбол, а регби. Игра в регби, или регби-футбол, была изобретена в школе Рагби в 1823 году, т. е. лет за десять до описываемых событий. С тех пор правила неоднократно менялись, так что описываемая на этих страницах игра несколько отличается от современной. Происхождение русского слова «регби» не совсем понятно. Если это транскрипция, оно должно звучать как «рагби» (rugby), если транслитерация — как «ругби». Но в рамках данной книги термин «регби» (rugby) не употребляется вообще, автор называет эту игру «футболом» (football), и я следую его примеру.

(обратно)

Note73

Четверти, или трёхчетвертные — в регби это игроки, которые создают основной заслон прорывающемуся противнику.

(обратно)

Note74

Попытка — в регби «попытка» или «занос» засчитывается, если команде удалось доставить мяч за линию ворот противника, в так называемую "зачётную зону", и приземлить его там. Команда, сделавшая занос, получает право на «реализацию», которая пробивается следующим образом: игрок, выполняющий «реализацию», проводит воображаемую линию любой длины, но непременно перпендикулярную тому месту, где был приземлён мяч, и бьёт с выбранной точки по воротам.

(обратно)

Note75

Дроп-гол — удар по воротам в процессе игры с отскока.

(обратно)

Note76

Младший четвёртый класс — здесь необходимо сделать пояснение. Всего классов в Рагби было шесть. Но по крайней мере два из них, четвёртый и пятый, фактически разделялись на два класса: так, существовал младший четвёртый и старший четвёртый, младший пятый и старший пятый. Младшими классами (они же фаги) считались все классы по младший пятый включительно. Старшими — старший пятый и шестой, они имели ряд привилегий и особых полномочий, но также и ряд обязанностей, которых не имели младшие. Интересно, что в следующий класс переводился не весь класс в конце учебного года, как это принято у нас, а каждый ученик по отдельности в зависимости от академической успеваемости. Поэтому разные ученики с разной скоростью двигались вверх по этой «лестнице».

(обратно)

Note77

Карт-бланш — полная свобода действий.

(обратно)

Note78

Краб — прозвище, намекающее на хладнокровие этого персонажа.

(обратно)

Note79

Ветхий Завет, Книга Иова, гл. 39, стих19 — 25.

(обратно)

Note80

Клипер — быстроходное парусное трёхмачтовое судно.

(обратно)

Note81

Оподельдок — ломотная мазь, из мыльного и нашатырного спирта с камфорой (Словарь Даля).

(обратно)

Note82

Непереводимая игра слов. По-английски слово calves имеет два значения — «икры ног» и «телята».

(обратно)

Note83

Портшез — нечто вроде носилок в форме кресла.

(обратно)

Note84

Тостерная вилка — специальная вилка с длинной ручкой для поджаривания хлеба, сыра, колбасы и т. п. в пламени камина.

(обратно)

Note85

Патер — отец (лат.)

(обратно)

Note86

Галлон — мера жидких и сыпучих тел. Английский галлон — 4,54 л.

(обратно)

Note87

Бэллиол-колледж (balliol) — один из наиболее престижных колледжей Оксфордского университета. Очевидно, имеется в виду стипендия, дававшая возможность там учиться.

(обратно)

Note88

В английском языке для этого есть специальный термин — bullying. В русском языке точного соответствия нет. Словарное значение слова bully — «задира, забияка, хулиган». Но при этом и задира, и забияка, и хулиган — это не совсем bully. Значение слова bully более негативное, чем у «задиры» и «забияки». Это тот, кто наезжает именно на младших или более слабых, а не «задира» и «забияка» вообще. Есть даже пословица “A bully is always a coward” («Задира всегда трус»). «Хулиган» же в нашем понимании — это вообще мелкий уголовник, то есть абсолютно не то. Из наших реалий к этому явлению ближе всего, пожалуй, «дедовщина» в армии, но к школе этот термин неприменим. Я передаю это здесь как «наезды», «наезжать», и полностью отдаю себе отчёт в том, что это — современный жаргон и не очень подходит для книги, написанной в девятнадцатом веке. Проблема в том, что всё остальное подходит ещё меньше.

(обратно)

Note89

auld lang syne — традиционная застольная песня на стихи шотландского поэта Роберта Бернса (Robert Burns, 1759–1796).

(обратно)

Note90

«Боже, храни Короля» — гимн Соединённого Королевства Великобритании и Северной Ирландии. Когда главой государства является королева, его название звучит как «Боже, храни Королеву».

(обратно)

Note91

Королева Виктория (victoria), годы царствования 1837–1901.

(обратно)

Note92

в соответствии со своим положением в классе — каждый ученик занимал определённое положение в классе в зависимости от академической успеваемости, сейчас мы назвали бы это «рейтингом».

(обратно)

Note93

Никий (около 469, Аттика, — 413 до н. э., Сиракузы), — афинский государственный деятель. Возглавил военную экспедицию Афин в Сицилию, завершившуюся осенью 413 г. разгромом афинской армии и флота. Взятый в плен, был казнён сиракузянами.

(обратно)

Note94

Корнет-а-пистон, духовой музыкальный инструмент.

(обратно)

Note95

Корнмаркет (cornmarket, cornmarket street) — одна из центральных улиц Оксфорда, на которой сосредоточено большое количество магазинов.

(обратно)

Note96

Книга Ливия — «История Рима от основания города» Тита Ливия, одного из самых известных римских историков.

(обратно)

Note97

Аргус — персонаж античной мифологии, многоглазый великан, который даже во сне видел частью своих глаз.

(обратно)

Note98

Место, на котором ученик сидел в классе, зависело от успеваемости. Лучшие ученики сидели впереди, худшие — сзади.

(обратно)

Note99

triste lupus, stabulis (лат.) — Опасен волк для конюшни. Ошибка мальчика основана на том, что в английском языке есть слово tristful — «печальный». Кроме того, triste значит «печальный» по-французски, что также могло сбить его с толку, если он обладал некоторым знанием этого языка.

(обратно)

Note100

«Записки Пиквикского клуба», роман Ч. Диккенса.

(обратно)

Note101

Дерби — конские скачки для лошадей 3-леток, которые проводятся в июне в Эпсоме (Epsom), графство Суррей (Surrey), Англия. Были впервые организованы лордом Дерби (Derby) в 1780 г. и названы в его честь. Являются одним из главных событий светской жизни Соединённого Королевства.

(обратно)

Note102

Полкроны — монета достоинством в два с половиной шиллинга (1/8 фунта). Вышла из обращения в 1970 г.

(обратно)

Note103

Ветхий завет, книга Иова, глава 3, стих 17, Синодальный перевод.

(обратно)

Note104

Кошут — Лайош Кошут (1802–1894), венгерский революционер и государственный деятель. После поражения революции 1848–1849 г. был вынужден эмигрировать.

Гарибальди — Джузеппе Гарибальди (1807–1882), национальный герой Италии, революционер, сражавшийся за освобождение Италии от иностранного владычества, объединение страны и установление республиканского правления.

Мадзини — Джузеппе Мадзини (1805–1872), итальянский революционер, соратник Гарибальди, основатель организации «Молодая Италия», писатель и публицист.

(обратно)

Note105

Исмаилиты — религиозно-политическое направление в исламе. Излюбленным методом политической борьбы руководителей этой секты был террор. Исмаилиты боролись как против христиан, так и против мусульман других направлений ислама, т. е. «против всех».

(обратно)

Note106

Вельвет — английские лесники и егеря той эпохи традиционно носили вельветовую одежду. Отсюда прозвище Вельвет.

(обратно)

Note107

Поедатели лотоса, или лотофаги — в поэме Гомера «Одиссея» так называлось племя, которое жило на ливийском побережье (Северная Африка) и ело лотос. Лотос обладал волшебной силой: тот, кто его ел, становился доволен и счастлив и уже не хотел возвращаться домой. Нескольких спутников Одиссея, которые попробовали лотос, пришлось силой забрать на корабль.

(обратно)

Note108

Эфемеры — короткоживущие организмы.

(обратно)

Note109

Мерриэт, Фредерик (frederick marryat, 1792–1848) — английский романист и капитан, один из родоначальников жанра «морского романа».

(обратно)

Note110

На озёрах — имеется в виду так называемый Озёрный край на северо-западе Англии, очень красивая местность, воспетая поэтом Вильямом Вордсвортом. С 1951 года она получила статус Национального парка (Lake District National Park).

(обратно)

Note111

Пирог с грачатиной — хотя русскоязычным читателям идея такого пирога может показаться несколько странной, но пирог с грачатиной (rook pie) был, судя по всему, довольно распространённым блюдом. Упоминания о нём неоднократно встречаются в английской литературе, в частности, у Ч. Диккенса (см. «Записки Пиквикского клуба», гл. 7). В Интернете можно найти разные рецепты этого блюда, хотя в комментариях к ним порой высказываются сомнения в его законности в наше нелёгкое время (в Соединённом Королевстве очень серьёзно относятся к охране природы). Интересно и то, что это не совсем «пирог» в нашем понимании. Мясная начинка с подливкой запекается в форме под «крышкой» из теста, нижний слой теста отсутствует.

(обратно)

Note112

Новый Завет, Евангелие от Луки, глава 18, стих 13, Синодальный перевод.

(обратно)

Note113

Ветхий Завет, книга 3-я Царств, глава 19, стих 8–9, Синодальный перевод.

(обратно)

Note114

Ваал — ложный бог (Ветхий Завет, книга 3-я Царств, глава 16, 18).

(обратно)

Note115

Благожелательный и мудрый критик, бывший ученик Рагби, заметил на полях в этом месте: «В 1841–1847 гг. система «маленьких друзей» была не настолько уж плохой». До этого времени тоже было немало примеров поистине благородной дружбы между старшими и младшими, но, несмотря на это, я не могу вычеркнуть этот абзац: многие слишком хорошо знают, почему. (Прим. автора)

(обратно)

Note116

За время войны — имеются в виду наполеоновские войны.

(обратно)

Note117

Чартизм — политическое и социальное движение в Англии с конца 1830-х до конца 1840-х гг., получившее своё название от поданной в 1839 г. парламенту петиции, называвшейся хартией или народной хартией (People’s Charter). Основные требования хартии заключались в шести пунктах: избирательное право для всех мужчин старше 21 года, тайное голосование, отмена имущественного ценза для членов парламента, равные избирательные округа, выплата жалованья членам парламента, годичный срок парламентских полномочий.

(обратно)

Note118

Ветхий завет, книга Бытие, главы 41–47.

(обратно)

Note119

Лорд Грей с его Биллем о реформе — Чарльз Грей, 2-й граф Грей (Charles Grey, 1764–1845) — британский премьер-министр в 1830 — 34 гг., принадлежал к партии вигов. Его пребывание в этой должности ознаменовалось двумя важными свершениями — отменой рабства во всей Британской империи в 1833 г. и Актом о реформе (в тексте — Биллем) 1832 г., согласно которому была проведена реформа Палаты Общин, нижней палаты английского парламента. В честь графа Грея назван популярный сорт чая Earl Grey («Граф Грей»), ароматизированный бергамотовым маслом. По легенде, этот сорт чая стал впервые известен европейцам после того, как был подарен графу Грею неким индийским раджей (согласно другой версии — китайским мандарином) в знак признательности за то, что слуга графа спас от когтей тигра сына раджи. Название этого чая часто переводят на русский как «Седой граф». Это неправильно. Грей — это фамилия.

(обратно)

Note120

Ветхий Завет, книга 4-я Царств, глава 5.

(обратно)

Note121

Ветхий Завет, книга Пророка Даниила, глава 3, стих 16–18, Синодальный перевод.

(обратно)

Note122

“gradus ad parnassum” — «Ступени на Парнас» (лат.). Латинский или греческий словарь с указанием количества гласных в словах. В него включались также синонимы, эпитеты и отрывки из произведений. Использовался как пособие по греческому или латинскому стихосложению.

(обратно)

Note123

Имеется в виду оборона Севастополя против англо-французских войск в ходе Крымской войны 1853 — 56 гг.

(обратно)

Note124

Таксидермия — изготовление чучел.

(обратно)

Note125

Бьюик, Томас (thomas bewick, 1753–1828) — английский гравер и орнитолог. Прославился своим трудом «История птиц Британии» в двух томах — «Наземные птицы» (1797) и «Водоплавающие птицы» (1804).

(обратно)

Note126

Ахат — в античной мифологии друг и спутник Энея, одного из героев Трои, а в последствии основателя Рима. В переносном значении — верный друг.

(обратно)

Note127

Винчестер (winchester college) — известная английская публичная школа.

(обратно)

Note128

Вильям Вайкхэм (william of wykeham, 1324–1404) — основатель Винчестера, католический епископ и канцлер Англии.

(обратно)

Note129

o genus humanum — О род человеческий (лат.).

(обратно)

Note130

«Беллз Лайф» — спортивная газета “bell’s life in london and sporting chronicle” («Жизнь в Лондоне и спортивная хроника Белла»), издавалась c 1822 по 1886 год.

(обратно)

Note131

Книга написана вскоре после Крымской войны 1853-56 гг., в которой Россия воевала против коалиции в составе Англии, Франции, Турции и Сардинии.

(обратно)

Note132

Квакеры — религиозное направление, которое возникло в русле протестантской конфессии христианства в XVII веке в Англии и существует по сей день. Квакеры выступают против насилия в любой форме и по этой причине отказываются от военной службы.

(обратно)

Note133

Слоггер — прозвище, образованное от английского глагола to slog — сильно ударять.

(обратно)

Note134

Мэрилбонский матч — матч с командой Мэрилбонского крикетного клуба (Marylebone Cricket Club), который был основан в 1787 году и существует до сих пор. Это своеобразный «законодательный орган» английского крикета, игравший основную роль в разработке правил этой игры.

(обратно)

Note135

К тому же я девятый — в крикете игрок получает номер в зависимости от продуктивности в игре. Первые номера даются лучшим игрокам, которые обычно и зарабатывают наибольшее количество очков для команды. Том здесь гордится тем, что, попав в команду, он сразу стал девятым, а не одиннадцатым (всего в команде по крикету одиннадцать человек).

(обратно)

Note136

«Агамемнон» — трагедия древнегреческого драматурга Эсхила.

(обратно)

Note137

Перикл (ок. 490–429 до н. э.) — афинский политический деятель. В период его правления Афины достигли наибольшего расцвета и стали крупнейшим экономическим, политическим и культурным центром греческого мира.

(обратно)

Note138

Фукидид (ок. 460 до н. э. — ок. 395 до н. э.) — великий древнегреческий историк, основной труд — «История Пелопоннесской войны».

(обратно)

Note139

«Птицы» — комедия древнегреческого драматурга Аристофана.

(обратно)

Note140

Публий Корнелий Тацит (ок. 56 — ок. 117) — древнеримский историк, основные произведения — «История» и «Анналы», описывают эпоху первых римских императоров.

(обратно)

Note141

Ветхий Завет, книга 4-я Царств, глава 5, стих 18, Синодальный перевод.

(обратно)

Note142

Ветхий Завет, книга Экклесиаста, глава 9, стих 10.

(обратно)

Note143

Ветхий Завет, книга Пророка Иезекииля, глава 1, стих 24, Синодальный перевод.

(обратно)

Note144

Ветхий Завет, книга Пророка Иезекииля, глава 1, стих 12, Синодальный перевод.

(обратно)

Note145

Королевское графство — Беркшир называют Королевским графством (royal county of berkshire), потому что там находится королевская резиденция — Виндзорский замок. В 1958 г. этот статус официально признан Королевой.

(обратно)

Note146

Момус (Мом) — в античной мифологии бог насмешки и злословия. Здесь — прозвище учителя.

(обратно)

Note147

Новый Завет, Евангелие от Луки, глава 10.

(обратно)

Note148

Вестминстерское аббатство — готический собор в Лондоне, выдающийся памятник архитектуры, традиционное место коронации и погребения английских и британских монархов.

(обратно)

Note149

Шеридан Ноулз (james sheridan knowles, 1784–1862) — ирландский драматург и актер, пользовавшийся в те годы значительной популярностью.

(обратно)

Note150

Конфирмация — христианское таинство. У православных совершается сразу же после крещения младенца, у католиков и протестантов — позже, по достижении ребёнком сознательного возраста. В англиканской церкви принимать причастие могут только те, кто конфирмовался.

(обратно)

Note151

«…времени больше не будет» — Новый завет, Откровение Иоанна Богослова, глава 10, стих 6.

(обратно)

Note152

Артур Хью Клаф (arthur hugh clough, 1819–1861) — английский поэт. Закончил школу Рагби.

(обратно)

Note153

Альфред Теннисон, «Памяти Артура Хэллама», ll.

(обратно)

Note154

Площадка Лорда (lord’s cricket ground) — крикетное поле в Лондоне, принадлежащее Мэрилбонскому крикетному клубу. Названо в честь своего основателя Томаса Лорда. Существует и поныне.

(обратно)

Note155

Обеды во время матча — крикетные матчи длятся по многу часов, иногда даже по нескольку дней. Вполне естественно, что делаются перерывы на еду.

(обратно)

Note156

Викет — устоявшейся крикетной терминологии на русском языке не существует. Слово wicket разные источники переводят как «викет», «воротца» или «калитка». Он представляет собой три вбитых в землю деревянных столбика с лежащими на них перекладинами. Задача подающего игрока (bowler) — разрушить викет броском крикетного мяча, задача отбивающего (batsman) — отбить мяч битой и не дать разрушить викет. Всего викетов два. Очки засчитываются за пробежки между викетами, которые отбивающие делают, пока команда соперников не вернёт отбитый мяч к викету. Если школа опередила соперников на три викета, это значит, что после последнего тура подач (innings) соперникам оставалось ещё разрушить три викета для того, чтобы вывести из игры всех игроков команды школы, т. е. победила школа.

(обратно)

Note157

Эйслэби, Бенджамин (benjamin aislabie, 1774–1842) — секретарь Мэрилбонского крикетного клуба, прославленный игрок своего времени.

(обратно)

Note158

Контрданс — народный английский танец. Возник в 17–18 вв.

(обратно)

Note159

Лоренс Шерифф (lawrence sheriff, 1510–1567) — основатель публичной школы Рагби, придворный бакалейщик королевы Елизаветы I, пожалованный ею во дворянство.

(обратно)

Note160

Овер (over) состоит из шести подач, подаваемых одним и тем же игроком. Один и тот же игрок не имеет права подавать два овера подряд.

(обратно)

Note161

Если игрок команды противника сможет поймать отбитый мяч до того, как он коснется земли, то отбивающий выходит из игры, и дальше отбивать будет другой член его команды.

(обратно)

Note162

Игрок поля — в крикете это один из игроков, чья задача — как можно скорее доставить обратно к викету отбитый мяч, чтобы команда соперников успела сделать как можно меньше пробежек.

(обратно)

Note163

Хабеас корпус (лат. habeas corpus) — институт англо-американского процессуального права, предоставляющий (в ряде случаев) заинтересованным лицам право требовать доставки в суд задержанного или заключённого для проверки оснований лишения свободы. Эта практика официально закреплена законом 1679 г. о процедуре проверки судом правомерности арестов (Habeas Corpus Act).

(обратно)

Note164

Омнибус — многоместная платная карета с платными местами для пассажиров, совершавшая регулярные рейсы. Омнибусы были широко распространены в XIX веке в Англии и Франции.

(обратно)

Note165

Кингз-Колледж (king’s college) — один из колледжей Кембриджского университета. Часовня Кингз-Колледжа представляет собой великолепный образец готической архитектуры.

(обратно)

Note166

Нестор — в античной мифологии царь Пилоса, самый старый из греческих царей, принимавших участие в Троянской войне. Прославился мудрыми советами. В переносном значении — мудрый старец.

(обратно)

Note167

Томас Карлайл (thomas carlyle, 1795–1881) — шотландский публицист, историк, философ. Его перу принадлежит книга «Герои и почитание героев» («Heroes and Hero Worship»), в которой он подчеркивает важность героического начала в истории. Герои, по Т. Карлайлу, — это творцы истории («История мира — биография великих людей»). Примерами таких героев могут служить Кромвель и Наполеон.

(обратно)

Note168

“for he is a jolly good fellow”, традиционная песенка.

(обратно)

Note169

Конец (лат.)

(обратно)

Note170

Скай (Skye) — самый крупный и самый северный остров архипелага Внутренние Гебриды (Inner Hebrides) у западного побережья Шотландии.

(обратно)

Note171

Кайл Ри (kyle rhea, kylerhea) — деревня на восточном берегу острова Скай. Паромное сообщение между Кайл Ри и основным островом существовало на протяжении столетий и существует до сих пор, несмотря на то, что в 1995 году был построен мост.

(обратно)

Note172

Хлебные законы (Corn-laws) действовали в 1815–1846 гг. Они предусматривали высокие пошлины на ввоз зерна в Великобританию с целью защитить британских фермеров и землевладельцев от конкуренции со стороны дешёвого импортного зерна. В результате бурных политических дебатов между тори, сторонниками хлебных законов, и вигами, которые выступали за свободную торговлю, они были отменены.

(обратно)

Note173

Гудвуд (Goodwood) — поместье, принадлежащее герцогам Ричмондам (Dukes of Richmond), которое находится в Западном Суссексе (West Sussex), Англия. На территории поместья с давних пор проводятся скачки, которые входят в число основных событий светской жизни Соединённого Королевства. В ХХ веке там также стали проводиться авто- и мотогонки.

(обратно)

Note174

Рори-о-Мор уже вытянут — очевидно, на скачках в Гудвуде тоже проводилась лотерея. Рори-о-Мор (Rory O’More) — ирландский борец против английского владычества (XIV век), здесь — кличка лошади.

(обратно)

Note175

Росшир (Rossshire) — графство в Шотландии.

(обратно)

Note176

Каледонский канал (Caledonian canal) — канал, соединяющий восточное побережье Шотландии с западным.

(обратно)

Оглавление

Предисловие переводчика

Томас Хьюз: краткий биографический очерк

ЧАСТЬ I

  Глава I Семейство Браунов

  Глава II Деревенский праздник

  Глава III Войны и альянсы

  Глава IV Почтовая карета

  Глава V Рагби и футбол

  Глава VI После матча

  Глава VII Вхождение в колею

  Глава VIII Война за независимость

  Глава IX Череда неприятностей

ЧАСТЬ 2

  Глава I Ветер перемен

  Глава II Новенький

  Глава III Артур находит друга

  Глава IV Любители птиц

  Глава V Драка

  Глава VI Лихорадка в школе

  Глава VII Дилеммы и решения Гарри Иста

  Глава VIII Последний матч Тома Брауна

  Глава IX Finis[169] . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте