«Дочь Птолемея»

Кудинов Виктор. Дочь Птолемея

ДОЧЬ ПТОЛЕМЕЯ Историческое повествование

Пир Клеопатры рассказывает о нескольких тревожных и драматичных днях царицы Египта. То было в двадцать восьмую весну её жизни. Клеопатре стало известно, что младшая сестра Арсиноя — претендентка на Египетское царство отпущена Октавианом Августом из заточения, в котором она находилась с времен Цезарева триумфа по случаю его победы в Александрийской войне, и обосновалась в Эфесе, в храме Артемиды. Царица решила, что это неспроста, ибо Эфес расположен неподалеку от Киликии, где находился со своими легионами Марк Антоний. Ее царству грозила новая беда, которую следовало предотвратить во что бы то ни стало.

Живо и красочно написанные сцены познакомят читателя с окружением Клеопатры, с нравами её двора, с Союзом Неподражаемых, состоявшим из преданных друзей царицы, с которыми она веселилась и справляла свои знаменитые пиры, стараясь забыться от тревог и забот и найти утешение в любви.

ДОЧЬ ПТОЛЕМЕЯ

В то ясное чистое утро она проснулась раньше обычного. И сразу вышла из прохладных покоев под портик. Солнце слепило её, она зажмурилась. От колонн падали тени, мраморный пол пестрел светлыми и темными пятнами.

Клеопатра не умывалась, не охладила себя водой из источника. Она только прополоскала рот розовым настоем, чтобы заглушить кисловатый привкус после сна — следствие питья лекарственных горьких трав накануне. Дошла до первых колонн у ступенек лестницы, спускавшейся в обширный парк. Длинный подол туники ниспадал до пят, черные распущенные волосы достигали поясницы.

Некоторое время женщина стояла под солнцем с закрытыми глазами, наслаждаясь его теплом. Из листвы неподвижных пальм и смоковниц доносился писк и свист птиц.

Встревоженно закричала обезьянка, ей ответил сердитым клекотом большой синий попугай. Царица открыла глаза. Птица перелетела с одного дерева на другое — мелькнула, как синий лоскут, и скрылась в листве.

Внизу, на площадке, выложенной каменными плитами, появился черный раб с веником на длинной палке. Увидев царицу, он упал на колени, ткнулся лбом в плиту и замер; так он должен пролежать, не двигаясь, затаив дыхание в почтительном унижении, не подымая глаз на женщину, которую молва почитала божественной, красивейшей из всех живущих.

Лишь позже, когда раб отполз в кусты и густая листва надежно скрыла его, он с любопытством глянул через плечо — царица наклонилась, подобрала подол и потерла рукой беловатую ногу ниже колена. Густые волосы черной гривой свисли чуть не до пола. Выпрямившись, она закинула их движением головы за спину. Потянулась, подняв руки и прижав ладони к затылку. Полная грудь приподнялась в раздвинувшемся вырезе полупрозрачной туники, широкие рукава съехали за локти.

Легкое и радостное чувство наполняло Клеопатру, и ей, семь дней проведшей в жестокой черной меланхолии, в слезах, беспричинных рыданиях, метавшейся между отчаянием и туманными надеждами, вновь окружающий мир показался прекрасным и желанным. "Да, хорошо на свете! — подумала она. — Я — живу!" Она вдохнула до самой глубины груди свежий морской воздух, и улыбка сделала её лицо нежным и милым.

Солнце припекало, жгло. Пальцы ног вспотели, вынув маленькую ступню из одной туфли, она коснулась пальцами прогретого мрамора, затем скинула и вторую. "Дивно! Дивно!" — прошептала, спускаясь на террасу. Подойдя к самому её краю, Клеопатра уперлась коленями в низкий парапет. Желтый свет дрожал на поверхности моря широкой полосой. Вода разливалась до горизонта ровной голубой гладью. Небо, тоже голубое, было бледнее моря. Среди веселой зелени желтел песок — узкая каемка низкого берега, которую время от времени лизала набежавшая мелкая волна.

Несмотря на раннее утро, в Большой гавани началось движение: одни суда отплывали, взмахивая длинными мокрыми веслами, другие вплывали из-под арки высокого моста на дамбе, — длинное сооружение из камня, земли и дерева, тянувшееся от мыса Лохиад, на котором расположился прекрасный и сложный ансамбль дворцов Птолемеев, до скалистого островка, занимаемого маяком, почитавшимся одним из семи чудес света. Маяк действительно был хорош высокая белая грандиозная башня, поставленная на четырехугольный цоколь, и сейчас, любуясь им, она постаралась назвать имя зодчего, который построил это сооружение за двести лет до её рождения, но так и не смогла припомнить.

Высоко в небе кружил орел. Следя за его полетом, царица заметила поверх вершин пальм сизый дымок — что-то горело за городом, по-видимому, у Мареотийского озера, а сам город ослепительно белел справа и слева, раскинувшись далеко за мощные каменные стены с прямоугольными башнями.

Улицы прямыми линиями — узкие, широкие, длинные, короткие чертили его с севера на юг и с востока на запад. Так когда-то задумал Александр Македонский, чтобы город продувался насквозь северными ветрами, дувшими постоянно с моря в летнее время года. Плоские кровли домов опускались и подымались квадратами; обелиски были покрыты черепицей, белизна их мраморных колонн в солнечных лучах была ослепительна; мосты без перекрытий и перил над каналами опирались на каменные столбы; желтые пилоны из песчаника, привезенные из Мемфиса, с вдавленным орнаментом, приземистые, широкие у основания, напоминали о людях, что строили пирамиды.

То там, то в другом месте курчавились вершинами деревья, скрывая собою постройки. Кипарисы и пальмы росли обширными рощами вперемешку с развесистыми могучими кедрами и пирамидальными тополями.

Птицы захлопали крыльями, резкий крик карликовых попугаев неожиданно оборвался, и они вспорхнули, как разноцветные яркие бабочки, перелетев на левую сторону парка.

Привлеченная шумом, Клеопатра, поднявшись на носочках, поглядела вниз. Почти бегом, сильно напрягаясь, два худых эфиопа вели под уздцы белоснежного коня. Легкий султан из страусовых перьев качался между острых подрагивающих ушей. Конь приседал, подпрыгивал, мотал головой, разбрызгивая с черных губ белую слюну. Рабы тщетно пытались его сдержать. То был подарок Гнея Долабеллы, бывшего наместника Сирии, погибшего в Лаодикии. Коня по её приказу каждое утро проводили под окнами опочивальни, чтобы напомнить ей о ясноглазом римлянине, одном из близких её друзей.

Звонким голосом Клеопатра позвала своего любимца: "Эрос!"

Рабы остановились, но жеребец протащил их за собой, выгибая тонкую шею с длинной гривой.

— Пустите его! — распорядилась она.

Освобожденный конь, словно пущенная стрела, помчался по песчаной дорожке в глубь парка; длинная грива взвилась, хвост вытянулся на лету. Радостное ржанье замерло вдалеке. Рабы побежали следом.

Клеопатра улыбнулась, наблюдая за ним, ибо бегущий конь был ещё более прекрасен, чем при ходьбе. Утренняя встреча со своим любимцем добавила к её бодрости уверенность в удачливом дне. Да соизволит Исида подарить ей радость. Она так этого хотела.

2. СПАСИ МЕНЯ ОТ ГОРЕЧИ И НЕВЗГОД

По мере того как она углублялась в покои дворца, прохлада становилась ощутимей; легкий сумрак густел в углах, едва означая очертания предметов.

Рабыни и служанки исчезали, завидя её, лишь скульптуры богов оставались на своих местах, бесстрастные, равнодушные к человеческой суете. У ног Сераписа, высившегося почти до потолка, горела лампада; огонь освещал его снизу, и бог из белого мрамора казался желтым, точно выточенный из слоновой кости. То было изображение молодого мужчины, бородатого, усатого, с длинными, до плеч, завитыми волосами. Обликом он напоминал Зевса или Асклепия, с той только разницей, что на голове он держал изящную корзиночку с плодами и фруктами, ибо прежде всего люди ждали от него здоровья и плодородия.

Перед Исидой, в соседнем зале, она остановилась. Не было случая, чтобы царица, возвращаясь в свою опочивальню, не прочла, пусть короткую, молитву у ног богини. То была не египетская Исида с маленьким Гором на коленях и большими коровьими рогами, поддерживающими солнечный диск, на голове, а эллинская, в тунике и столе, с диадемой, изображающей луну; в левой руке богиня держала за ручку кувшин с нильской водой, а в правой систр. То была добрая, прекрасная лицом богиня, защитница всех страждущих и нуждающихся.

И Клеопатре, как и всякой женщине, боявшейся неизвестности и перемен, впадающей в отчаяние от невзгод, пугающейся темноты и мышей, любящей развлечения, музыку и пляски, постоянно влюбляющейся, и даже чаще, как говорила её служанка Ирада, чем иная портовая бабенка, потому что женская натура слаба и отзывчива; ей, дочери Птолемея XII Неоса Диониса, ставшей владычицей богатого и обширного царства не только по воле Цезаря, но и по определению судьбы, было покойно и отрадно видеть, даже ощущать Исиду рядом, — она не раз говорила, что чувствует присутствие богини, — возле дверей своих покоев, в соседнем роскошном зеленом зале, с множеством светильников, из которых курилось ароматное сирийское благовоние, и водостоком из темно-красного гранита с чистой водой в центре, как раз под четырехугольным отверстием в потолке, через которое поступал дневной свет и спускались четыре изогнутых стержня, наподобие виноградной лозы.

Тут она, царица Египта, стоя смиренно перед великой богиней, сложив на груди руки и смотря на улыбчивый мраморный рот, молилась, повторяя слово в слово, неизменно следующие слова: "Дарительница богатств, царица богов, всемогущая, счастливая судьбой, Исида, великая именем, создавшая все сущее! Благая Исида, молю тебя, приди мне на помощь, ослабь врагов моих, укрепи друзей, окажи свою милость, избавь меня от горя и печали, даруй мне радость и новую любовь, накорми людей моего царства, чтобы они в благодушии пели и не замышляли смуту. Пусть во всем мире царствует любовь! Я прощаю всех, и пусть они простят меня, как ты прощаешь. Даруй мне надежду на лучшее и поддержи меня, слабую! И пусть все идет своим чередом".

То же самое она сказала и в этот раз, и закрыла глаза, и постояла немного, как бы в оцепенении, ничего не видя и ни о чем не думая. И только немного погодя в её сознании забилась мысль, точно птичка в темноте: "Я спокойна, я — живу. Все будет хорошо!"

Она приподняла ресницы, глубоко вздохнула и ступила в свою опочивальню, откуда совсем недавно вышла на солнце.

Слабым ароматом пахли розы. Цветы большими букетами торчали из круглых ваз, стоявших по углам на полу и в изголовье её постели. Широкое просторное ложе, украшенное слоновой костью и драгоценными камнями, занимало середину обширной спальни. Над ложем на свитых из серебра и шелка шнурах висел легкий полог, а выше, в конусоовальном потолке, зияло круглое отверстие, через которое видно было небо — звездное по ночам, голубое утром и днем.

Шесть ромбовидных проемов на каждой из стен, на карнизе, под конусом, сквозили пустотой и беспрепятственно пропускали свет. От одной стены сверху вниз протянулись шесть ярких солнечных лент.

Солнечные зайчики дрожали на хрустальных подвесках в виде капель, нанизанных на бесцветную нитку. От подвесок, как паутина, спадала прозрачная занавеска нежного небесного цвета. Сквозь её голубизну были видны разбросанные смятые подушки, сбитые простыни из тонкого льна, на которых она только что спала.

Взгляд её задержался на больших римских зеркалах, прислоненных к стене, — длинные металлические полосы, убранные в резную деревянную раму, отшлифованные до блеска, до необычайной гладкости, способные изобличать смотрящего все равно что спокойная поверхность чистой воды. Приблизившись к ним, она в упор посмотрела на себя. Не хватало света.

Клеопатра хлопнула в ладоши. Явились рабыни и упали перед ней. Одним лишь жестом руки она приказала зажечь светильники на тонких ножках, стоявшие по обе стороны от зеркал. Когда горевшее масло слегка задымилось, распространяя сладость, рабыни, пятясь, удалились. Бесчисленные желтые огоньки задрожали на гладких стенах.

Ленивым движением рук она спустила с плеч тунику; мягко шелестя, та упала к её ногам. Клеопатра переступила через нее. Сорочка из шелка телесного цвета была так коротка, что не скрывала колен; длинный и широкий вырез сужался под грудями; затвердевшие маленькие сосочки, как горошины, проступали сквозь ткань.

Клеопатра долго разглядывала себя со всех сторон, выставляла вперед то левую, то правую ногу с изящными продолговатыми коленями; выгибала тонкую, как у девушки, шею; повертывалась спиной и глядела через плечо на свой затылок и изгиб лопаток; трогала пальцем губы, убеждаясь, мягки ли и влажны ли они, как и прежде; закручивала волосы, собирала их в узел и вновь распускала во всю длину.

Подойдя ближе и вглядевшись в отражение своих глаз, — густая темень роговиц, черные, как агат, зрачки, влажность по бокам белка, — она осталась довольна их загадочным томным выражением. И сказала сама себе: "Да, хороша!" Подбросила волосы вверх и, засмеявшись, развернулась на пятках.

Перед ней стоял столик, отполированный, как стекло; в гладкой его поверхности язычком пламени колебался её извращенный облик. Чуть поодаль ларец на высоких ножках, весь покрытый иероглифами.

Она подняла полукруглую крышку. Мягкими переливчатыми цветами радуги засверкали её украшения и драгоценности. "Посмотрим, что тут", проговорила она и, отведя от правого глаза большую прядь волос, запустила пальцы обеих рук в гущу драгоценного металла и цветных камней и подняла, что смогла, в пригоршни. Несколько жемчужин застучало об пол и раскатилось.

Ее взгляд привлек камень анфракс, напоминающий сгусток бычьей крови; рядом глубели холодные сапфиры; кольца и браслеты отливали зеленью смарагда. Золотые амулеты и широкие запястья поражали своей чеканкой. Белое ожерелье из крупного жемчуга она подцепила пальцем и тут же бросила, заметив прижатую к стенке ларца звезду из голубого аметиста. Под звездой, как свежая кровь, краснели кораллы. Желтый янтарь украшал ножные браслеты, а рядом, как глаза, сверкали алмазы. Шарики розовых бус, нанизанные на золотую нитку, перепутались с серьгами. В височных подвесках от малейшего прикосновения дрожали светлые камешки, внутри которых, казалось, переливалась морская вода.

Диадему, убранную изумрудными камнями, так красиво играющую малиновыми, зелеными, кремовыми, синими красками, она в приливе какой-то детской радости прижала к своей груди и долго не отпускала, пока не заметила камею, на которой изображен её портрет в профиль.

Царица посмотрела на себя в зеркало, на камею и, ещё раз убедившись в точном сходстве и что это она — прелестная женщина, она, и никто иная, прошлась босая по ковру взад-вперед, горделиво косясь на свое отражение.

Послышался легкий шорох, стук сандалий. Смуглая рабыня в розовой тунике опустилась перед ней на колени. Она сообщила тихим голосом, что пришел Нофри, племянник верховного жреца, справиться о её здоровье. Управляющий дворцом его не пустил, но, зная о её особой милости к этому человеку, хотел бы знать, что ему делать дальше.

Она распорядилась:

— Если племянник верховного жреца не ушел — пусть войдет! Я приму его до завтрака.

3. АРСИНОЯ, НОФРИ. АРСИНОЯ!

Принесли одежду и воду для умывания. Она сама промыла себе глаза, протерла влажными пальцами шею и виски. Прозрачная холодная вода колыхалась в большом серебряном тазу с ручками в виде голов сатиров.

Ее расчесали, скрепили волосы заколками, накинули на голову полосатый платок, какой некогда носили древние царицы, и она вышла из своих покоев величаво и степенно, как и подобает ходить царственным особам, сопровождаемая приятным негромким звоном медных колокольчиков в руках юных служанок, составляющих её свиту.

Нофри ждал её у колонны под портиком, одетый по-простому, в белый хитон. То был племянник Пшерони-Птаха, верховного жреца Мемфиса, сын его брата и греческой женщины. Они были ровесниками и, случалось, даже играли в детстве.

Когда Нофри исполнилось тринадцать лет, он бежал из родного дома, повергнув в смятение своего отца и знаменитого дядю. Его считали погибшим, но он неожиданно появился вместе с легионом Цезаря, и тогда многие решили, что у римлян он свой человек. Это едва не стоило ему жизни, ибо в Александрии нашлись такие, которым он стал ненавистен. Однако Серапис проявил к Нофри милосердие — его никто не тронул, и племянник верховного жреца в те роковые дни оказался весьма полезным для Клеопатры и Гая Юлия.

После окончания войны, когда Клеопатра под охраной римских мечей обосновалась на царском троне, Нофри вновь покинул Александрию. На этот раз его путь лежал на восток. Он много путешествовал по Вавилонии, Персии, Индии; он побывал во всех местах, через которые когда-то прошагали грозные фаланги знаменитого македонца. Он посетил даже Гидросию и своими ногами, как Александр Великий, отмерил безотрадные солончаки и песчаные дюны под лучами жгучего безжалостного солнца, без глотка воды, в одной войлочной кавсии и в обмотках на ногах вместо порванных сапожек.

В Малой Азии он повстречался с одним без нужды блуждавшим легионом Марка Антония и вывел его истомленных жаждой воинов к загадочному озеру среди гор: стоило им только освежиться и отведать чистой и холодной, как лед, воды, как в небе что-то прогрохотало и озеро на глазах изумленных и испуганных римлян стало уходить под землю. Однако Нофри успокоил их, объяснив, что это странное явление произошло не от гнева богов, а по природному закону, и с тех пор он стал сопровождать легионы Марка Антония в походах как гадатель и астролог.

Нофри приветствовал Клеопатру сдержанным поклоном и, распрямившись, сказал с явным беспокойством:

— Я слышал, госпожа моя, что после нашей встречи ты занемогла.

— Не буду скрывать, милый Нофри, но наш прошлый разговор стал причиной моего расстройства.

— Какое нечаянное слово повергло царицу в столь сильное смущение?

Царица искоса поглядела на него, моргнула длинными ресницами, думая, говорить или не говорить, и, видя, что он молча ждет, ответила:

— Арсиноя, Нофри. Арсиноя!

Имя своей младшей сестры она произнесла спокойно, без раздражения, без того эмоционального всплеска, которым разразилась в их первую встречу, стоило ему сообщить, что эта дрянь, как она именовала Арсиною, неожиданно и тайно объявилась в Эфесе, в храме Артемиды. Тамошний жрец когда-то приютил её отца, Птолемея Авлета, спасающегося от убийц, посланных старшей дочерью Береникой, которая захватила власть в Александрии, стоило тому ненадолго отлучиться из Египта. Теперь этот жрец дал приют Арсиное, её непримиримому врагу.

— О Исида, матерь богов! — простонал Нофри, потирая указательным пальцем переносицу, дивясь тому, как это он забыл, что Клеопатру с её младшей сестрой связывали самые неприятные воспоминания. Если бы не счастливые обстоятельства и не Гай Юлий, стареющий улыбчивый человек в кожаной эгиде, царицей Египта, возможно, была бы Арсиноя, а не Клеопатра, ибо тогда, шесть лет назад, во время междоусобицы, на сторону младшей дочери Птолеменя встали почти все жители Александрии.

— И не только это, — уточнила царица, — но и гнев Антония. Из твоих слов я поняла, что в его свите есть мои недоброжелатели.

Нофри в задумчивости покачал головой. Он ответил не сразу, подыскивая нужные слова:

— В свите Антония есть люди, которые при упоминании о Египте и его царице впадают в раздражение. Не от большого ума, конечно. Не будем говорить о недостойных твоего внимания.

— Почему же? Я хотела бы знать их имена, — сказала она, сверкнув глазами. О своих врагах Клеопатра желала знать все, все до мелочи, чтобы при возможности напомнить им о себе.

Нофри снова уклонился от прямого ответа, не назвал ни одного имени, но высказал главную причину недовольства римского триумвира.

— Твои галеры, посланные Кассию…

Клеопатра не дала ему договорить:

— Ах, галеры! И Антоний поверил клевете? Чтобы я убийце Цезаря оказала поддержку? Я послала Долабелле в Лаодикию четыре легиона, и не моя вина, что Кассий их перехватил в пути. Я собрала большой флот, чтобы оказать поддержку Антонию и Октавиану в их борьбе с этими выродками. Но сильная буря разметала мои суда, а я, едва жива, добралась до Александрии и надолго слегла от жестокой простуды.

Сказав это, она покашляла в кулачок и в обиде приумолкла: не в её нраве было перед кем-то оправдываться. Нофри она доверяла, считала его за своего, поэтому и высказалась так откровенно. Но перед Марком Антонием, перед этим мнимым потомком Геракла, который обивал пороги её виллы под Римом, где она проживала с такой дерзкой роскошью, от которой, по льстивому замечанию этого всадника, у него слепли очи, она бы не стала оправдываться. Да, много изменилось за два года после смерти Цезаря, коли Антоний ждет от неё подобного унижения. Ее гордость была уязвлена, но она не подала вида, что считает себя оскорбленной. Она постаралась обдумать свое положение, ибо появление Арсинои в Эфесе, неподалеку от Киликии, где обосновался со своими легионами Марк Антоний, нельзя объяснить простой случайностью.

— А скажи мне, Нофри, — произнесла она после короткого молчания, этот Антоний все такой же любитель поесть и выпить?

— О да, моя царица! Антоний неисправимый любитель обильных трапез и шумного веселья.

И он начала рассказывать о его пирах, попойках и карнавальных шествиях, в которых триумвир рядился Дионисом, а для полного сходства окружил себя сатирами и вакханками, так и шествовал по Малой Азии, без брани завоевывая город за городом, как некогда шествовал шумный сын Семелы по землям простодушных народов.

Так они прохаживались по аллеям цветущего дивного царского сада, в тени пальм и сикомор, и разговаривали о человеке, которого оба хорошо знали.

Клеопатра впервые увидала Антония, когда ей было лет четырнадцать. Тогда Антоний прибыл в Александрию во главе всадников, чтобы усилить легион Габиния, и своим большим ростом, громким голосом привлек внимание молоденькой смешливой царевны, которую во всеуслышание называл "моя божественная госпожа" или "несравненная роза Египта".

4. С КЕМ ТЫ?

Как тени следовали за ними черные рабы с опахалами и служанки с колокольчиками. Вскоре они её стали раздражать своим немым присутствием, и она отослала их назад. Лишь два рослых эфиопа остались. Царица повелела им отправиться за остальными, но те, точно глухие, в смущении топтались на месте.

Клеопатра пристально поглядела на рабов; голубенькая венка забилась на виске, свидетельствуя о раздражении.

Предчувствуя беду, эфиопы рухнули, будто срубленные дубы, и поцеловали землю между своих рук, являя полную покорность.

Царица отвернулась, беззлобно проговорив: "Дурни!" И тотчас объяснила, что с ней однажды произошел обморок вследствие солнечного удара и управляющий дворца запретил им отходить от нее.

Рабы, мерно взмахивая черно-белыми опахалами из страусовых перьев на длинных палках, нагоняли прохладный ветерок.

Клеопатра поглядывала то себе под ноги, то на лицо Нофри, бритое и чистое, вытянутое, как у аскета.

Племянник великого жреца возмужал и вырос. Жаркое солнце обожгло его кожу; он точно высох — до того был худ; ввалившимися щеками и заостренным большим носом он напоминал Цезаря. "Собственно, зачем он прибыл? Уговорить встретиться с Антонием?" — подумала она, а когда попыталась выведать причину его возвращения, он откровенно признался:

— Пусть царица не обижается на меня, но перед приездом Деллия, у которого к тебе особый разговор, я должен подготовить соответствующую обстановку. Словом, всячески способствовать тому, чтобы легату был оказан благожелательный прием.

— Вижу: Антоний стал осторожен.

— На тебя он возлагает большие надежды и хотел бы, чтобы ты стала ему союзницей.

— М-да. Насчет союза я ещё подумаю. А если откровенно — мне не хотелось бы встревать между им и Октавианом. Они постоянно ссорятся и затевают друг с другом распри. Я желаю одного, чтобы и тот и другой оставили Египет в покое.

— Это самое лучшее, что можно пожелать. Однако рано или поздно тебе, царица, придется решать, с кем ты? С Антонием или Октавианом? В конце концов кто-то из них станет победителем. А как победитель отнесется к Египту, известно одному лишь богу. Не лучше ли заранее определиться тебе самой?

— Вот это меня и беспокоит. Хотелось, чтобы они занялись чем-нибудь другим. Ну хотя бы Парфией.

Они шли вдоль парапета рукотворного круглого водоема. Журчали фонтаны из приподнятых львиных морд. Под водой небесного цвета плавали узкоспинные рыбы. Иногда какая-нибудь с блестящей чешуей застывала, затем, внезапно двинув раздвоенным хвостом, стремительно отплывала, подняв с неглубокого дна струйку песка.

В это время один из эфиопов споткнулся и растянулся на земле. Падая, он коснулся царицы перьями своего опахала. Клеопатра резко повернулась, брови её гневно сошлись над переносицей, но, увидев раба распростертым и перепуганным, снисходительно улыбнулась.

Другой раб помог ему подняться. Упавший отряхнул пыль с опахала, с левого колена медленно сползал ручеек темной крови.

— Возвращайтесь! Вы мне больше не нужны, — это было сказано таким тоном, что они не посмели ослушаться.

Присев на парапет, Клеопатра опустила руку в воду. Стайка мелких рыбешек шарахнулась в сторону; по поверхности водоема побежали слабые круги.

В это время она напомнила ему девочку, которую он целовал когда-то у куста розмарина. Мог ли он тогда подумать, что она станет такой обаятельной женщиной. С той поры произошло много событий: погиб в ромейской войне Птолемей XIII, первый муж и брат Клеопатры; убит Цезарь; внезапно умер другой брат Клеопатры, совсем мальчик, Птолемей XIV, и теперь, согласно династическому обычаю, Клеопатра правила Египтом совместно со своим малолетним сыном Птолемеем XV, по прозвищу Цезарион. Народ, сановники и жрецы хотели, чтобы страной Кемет, как они называли Египет, управлял настоящий царь, полноценный мужчина, сильный и твердый, а не слабая и властолюбивая женщина.

Клеопатра задала Нофри вопрос, над которым думала в течение последних дней.

— Что ты можешь сказать про Октавиана? Когда я жила в Риме, этот молодой человек только дважды посетил меня. Один раз его приняла. Он молча просидел в кресле и ушел, кажется, очень смущенный. Явился в другой раз, но встреча у нас не состоялась: у меня разболелась голова. Он злопамятен, этот Октавиан?

Взгляд Нофри невольно задержался на её вздымающейся и опускающейся груди. Клеопатра улыбнулась, определив направление его взора. Она пьянела от сознания, что нравится мужчинам не как царица, а как женщина, что мужчины замечают, как она безукоризненно сложена. Она поднялась, стряхивая с пальцев капли. Улыбка совершенно преобразила её лицо: оно стало обворожительным.

— Мне кажется, что Октавиан помнит все.

— Я слышала, что он очень целеустремлен и настойчив. Кого он ставит себе за образец?

— Гая Юлия.

— Это похвально. Если он так же честолюбив, как Цезарь, — она усмехнулась, — берегись, Клеопатра! Кстати, там же, в Риме, гаруспик нашептал, что мне следует опасаться некоего молодого человека. О нем только и сказал, что тот не пьет вина и уклоняется от развлечений. Не знаешь, пьет ли Октавиан?

— До выпивки Октавиан не большой охотник. Для него главное — дело, а потом развлечения, к которым он, в сущности, равнодушен. Не то что наш добрый Антоний. Тот, кажется, всю жизнь бы провел в забавах и пирах.

— Октавиан — мой злой гений, — заключила Клеопатра с горькой усмешкой. — Ну что ж, и злые гении бывают покладисты, если к ним умеючи подойти.

"Только не Октавиан!" — хотел было сказать Нофри, но промолчал.

От водоема они пошли по длинной прямой аллее из финиковых пальм и сикомор, которая привела их к широкой белой лестнице, ведушей во дворец.

Просторные полукруглые площадки, одна выше другой, прерывали её в трех местах. На каждой из них, на парапетах, громоздились спящие, в натуральную величину, каменные львы с вытянутыми вперед толстыми лапами.

Многоэтажное здание дворца, построенное из нубийского мрамора и гранита, было гордостью Птолемеев. Восточная пышность удачно сочеталась с греческим изяществом и македонской строгостью. Дворец возводился на протяжении столетий лучшими архитекторами и строителями. Все, начиная от портала и фронтона и кончая ничтожной деталью фриза или карниза, было отделано с подкупающей красотой и удивительным мастерством. Голубым светился кирпич бесчисленных террас. Роскошные порталы украшали глазурованные плитки и изразцы. Нижние окна, как принято, — в решетках, верхние зияли пустотой; на капителях колонн сверкала позолота. Арки выгибались дугой, точно согнутые ивовые прутья. На плоских кровлях, окаймленных балюстрадой, в деревянных кадках, пропитанных смолой, росли деревца, возносившие свои кудрявые кроны на тонких стволах и оживлявшие веселой зеленью мертвый камень. И над всем этим великолепием, точно белые лоскутья, стаями летали голуби, которых у неё было множество.

В стороне от дворца, возле высоких наружных стен, подымались шестиэтажные пилоны, сложенные из кирпича-сырца, широкие у основания, сужающиеся к вершине. Их стены покрывала красная обмазка, изобиловавшая рельефами, изображавшими зверей: лев терзал быка, волк валил оленя, сокол падал на лебедей, змеи обвивали задыхающихся ланей, крокодилы пожирали ягнят — всюду сильный побеждал слабого.

Царица поднималась по ступенькам, чуть наклонившись вперед и поддерживая пальцами подол хитона.

Два жреца, изможденных постами, с накидками через плечо, склонились перед ней; их лысины блеснули на солнце.

Нофри следовал двумя ступеньками ниже, не сводя глаз с её стройных бедер; в талии она уже была не тонка, как прежде, но полные груди, плечи и выгиб спины были изумительны.

Остановившись на последней площадке, Клеопатра пригласила его на пир, который должен состояться в ближайшие три дня.

Нофри в знак признательности прижал правую ладонь к сердцу и сказал, что он не против забав и благодарен царице за приглашение.

— А мне казалось, что ты ничего не хочешь знать, кроме своих рукописей. И пиршественную террасу Клеопатры поменяешь на просторный зал Мусея.

Племянник верховного жреца ответил:

— Нельзя же все время думать о делах, нужно и расслабиться когда-то. Кажется, Амазис сказал, что постоянно натянутая тетива в конце концов обрывается?

— Хорошо, если так. — Она вздохнула и поглядела на небо. — Какое солнце! И как хорошо дышится! Мне не хочется в такой день думать о чем-то серьезном. Ты прав: надо когда-то и расслабиться. Все эти заботы утомляют. Хочется, чтобы их было поменьше, — сказала она, развернулась и пошла в распахнутые настежь двухстворчатые двери дворца, то попадая в тень от колонн и перекрытий, то на освещенные солнцем места.

В коридорах повис мелодичный звон. Он слышался долго. И все это время, Нофри знал, она шла неторопливой походкой, подняв свою небольшую изящную голову в уборе древних цариц.

5. КИНЖАЛ, ЯД, КАМЕНЬ

Клеопатра ступила на террасу, под широкую тень велариума, растянутого на высоте в два человеческих роста между семью шестами.

С террасы открывался прекрасный вид на море и парк. Свежий морской ветерок лениво колыхал голубую ткань.

Посреди стояло роскошное ложе, подле него — столик из красного дерева; на серебряных блюдах горой лежали фрукты, в плетеных корзиночках — сладости и печенье.

Две молодые женщины, Ирада и Хармион, — самые верные её служанки, одетые в легкие шелковые туники, одна в розовую, другая в желтую, хлопотали над приготовлением завтрака.

На ковре, поджав под себя ноги, сидела юная девушка, Ишма, любимица царицы. Черноволосая, смуглолицая, она была очень похожа, по мнению служанок, на четырнадцатилетнюю Клеопатру. Сходство на самом деле было немалое, и царице порой казалось, что Ишма — это она сама, пришедшая из юности. Девушку одевали так же, как и её когда-то, и так же на ней было множество бус, монист, колец, браслетов — и все это блестело, сверкало, а при движении издавало мелодичный тихий звон.

Ирада хлопнула в ладоши. Появились рабыни с подносами, на которых стояли тарелочки с различными кушаньями. Клеопатра возлегла на ложе. Она спросила о здоровье своего сына. Ей ответили, что он ещё спит — у мальчика по утрам сон был очень крепок.

Хармион показывала царице яства; та молча морщила нос; тарелочки ставили на поднос, и рабыня бесшумно удалялась. Так исчезла первая, вторая, третья. Четвертую задержали.

Без всякого желания Клеопатра отведала кусочек от жареной ножки гуся, испачкала пальцы в соусе. С неохотой отпила из чаши красного вина, вкус которого ей совершенно не понравился, хотя это было её любимое фалернское, привезенное из Неаполя.

— Что с тобой, госпожа царица? — забеспокоилась Хармион. — Ты совсем ничего не скушала.

— Ах, оставь меня, Хармион, — проговорила Клеопатра, простонав: она почувствовала, что у неё опять начинает портиться настроение.

— Так я и знала! — воскликнула Ирада. — Говорила тебе, — обратилась она к Хармион, — что на ней лица нет?! А утром, казалось, все было хорошо. Что царица моя выздоровела.

— Это от племянника верховного жреца. Кто его сюда пустил?

— Перестань, Хармион! Я так хотела сама, — сказала Клеопатра. — Ишма, иди искупайся! И не дуй губы! Иди, иди!

Ишма почти без усилия поднялась на ноги — стройная, гибкая, как лоза. И пошла, позванивая монистами.

Все смотрели, как она спускается по лестнице; все ниже, ниже, точно уходит под землю. Вот стали видны голова и плечи, ещё мгновение — и она исчезла.

— Господи, у неё даже походка как у тебя, царица моя. Что за прелесть девочка!

Клеопатра откинулась на подушки и простонала, закусив согнутый палец. Она смотрела, как колыхается, подобно морской волне, велариум. И это почему-то её раздражало.

Служанки бросились к ней; она рукой отстранила их.

— Не подходите ко мне!

— Да скажи ты нам, царица госпожа, ради Исиды, что с тобой? Кого нам звать — врача, знахаря или жрецов?

Клеопатра заметалась на подушках.

— Не знаю кого… Ничего не знаю…

— Ее сглазили! — решила Ирада.

— Магов надо, — определила Хармион.

Клеопатра резко села и тяжело выдохнула, точно больная: она спустила ноги с ложа, но не коснулась ими ковра, лежавшего на мраморном полу, так как было высоко. Туфля с правой ноги её упала со стуком. Глядя на служанок из-под полуопущенных ресниц, она проговорила низким голосом:

— Все от нее! От сестры моей, Арсинои.

— Да что случилось-то?

— Об этом всем известно, кроме вас, — проговорила царица недовольно. В Эфесе она, в храме Артемиды!

Ирада в изумлении поднесла худую руку к румяной щеке.

— Стало быть, ромеи её отпустили!

— Отпустили, — с раздражением подтвердила Клеопатра и с дерзким вызовом поглядела на своих несколько опешивших служанок. — А почему, почему, я вас спрашиваю?

Ирада и Хармион переглянулись, пожимая плечами. Клеопатра отвела от них свой взор и посмотрела в морскую даль, где мелькало два острых белых паруса, и тихо, но внятно произнесла:

— Растолкуй мне, Ирада, зачем, зачем ромеи отпустили мою сестру? Тем более в Эфес? Разве нет другого места, где бы она могла поселиться? Сицилия, Киринаика, Крит, наконец. Или храм Афродиты в Коринфе — самое подходящее для неё место!

— Не знаю, госпожа.

— Да потому, что она приманка… приманка для Антония. Ибо он находится в Киликии, от которой до Эфеса рукой подать.

Служанки ничего не понимали, глядели на госпожу свою и как бы спрашивали, при чем здесь Киликия, Эфес, Антоний?

— А все потому, что ромеям нужно мое царство! Октавиан и Антоний поделили между собой завоевания Цезаря. И лишь Египет остался неподеленным. Но Октавиан хитер: он привык загребать жар чужими руками. Он решил выждать. Антонию делать в Азии нечего — либо на Парфию идти, либо на Египет…

— Теперь я понимаю, госпожа моя. Все понимаю, — проговорила Ирада и вдруг воскликнула, качая головой: — Господь бог наш Серапис! Госпожа богиня наша Исида! Защитите рабов своих!

— Пусть он лучше отправляется на Парфию! — пожелала Хармион, хмурясь.

Клеопатра молвила уже спокойно, со вздохом сожаления:

— Не пойдет на Парфию, Хармион. Для этого нужны легионы. А чтобы их иметь, надо золото.

— Я понимаю, что Антонию нужно золото, но при чем здесь Арсиноя, госпожа моя?

— О Исида! — простонала Клеопатра, будто от зубной боли, — Ирада, объясни ей. Скажи, кто такая моя сестра. Как она пыталась отобрать у меня царство. И что тут вытворяла в Александрии шесть лет назад. Сначала вместе с Ахиллой, а потом с евнухом своим, этим отвратительным колдуном Ганимедом.

— Это я и сама знаю, царица, — ответила Хармион, скромно потупившись. — Но зачем Арсиноя Антонию, хоть убей, не пойму!

Ирада топнула в раздражении ногой и гневно сверкнула глазами, непонятливость подруги возмутила её.

— Хармион, ты меня удивляешь! С каких это пор ты разучилась соображать? — Она постучала пальцами, сложенными в щепотку, себе по лбу. Или ты совсем поглупела?

— Уж не глупее тебя, Ирада!

— То-то и видно, подруга моя дорогая! Скажи, что будет делать здоровый мужчина, к тому же гуляка, пьяница, обжора, бабник, который имеет целую армию вонючих головорезов, когда возле него окажется красивая бабенка царского рода да ещё потрясет титьками?

Хармион небрежно ответила, пожав плечами:

— Конечно же прельстится!

— Еще бы ему не прельститься! Хотя она и стерва порядочная, наша Арсиноя, но девка не из последних. Все у неё на месте и мордашка соблазнительная. Да ещё знает, как напустить порчу и сглаз и одурманить своими чарами. Так что Антоний, который без женщин, наверное, и заснуть-то не может, полетит в этот дурной Эфес, как пчела на сладкое. А когда этот герой размякнет, как они все размякают, стоит им показать голую коленку, он захочет её попробовать… А потом, сама знаешь — она внушит ему, что её надо восстановить на царство…

— Ну и что? — не поняла Хармион, к чему Ирада говорит ей такую простую истину.

— А то, что в Риме находится завещание нашего царя, где сказано, что Клеопатра должна править царством совместно с братом своим, Птолемеем. И госпожа наша так бы с ним и царствовала, если бы бог Тот не призвал его в страну сплошного мрака, в страну Запада. А раз Антоний возведет Арсиною, моли бога, чтобы этого не случилось никогда! — то Октавиан будет иметь повод вступить в Египет, — как бы для того, чтобы восстановить справедливость, а на самом деле прибрать его к рукам и уничтожить Антония, который, дескать, нарушил завещание царя. Вот что может произойти, непонятливая моя Хармион.

— Умница, Ирада! — похвалила Клеопатра свою служанку за сообразительность, слезая с ложа и оправляя задравшийся подол. — Так оно и будет, если пожелают боги.

Хармион задумалась, ибо рассуждения Ирады глубоко задели её самолюбие, она не хотела уступать и мучительно искала слабую сторону в её высказывании.

— Я согласна, что любой дурак так бы и поступил, но Антоний, мне кажется, совсем не тот человек, за которого его Ирада принимает. И пусть Арсиноя ведьма, ей все-таки не удастся очаровать его настолько, чтобы он не видел, в чем его настоящая выгода. Зачем же в таком случае он шлет нам сердитые письма? Зачем приехал этот непутевый Нофри? Да еще, говорят, какой-то легат пожалует следом.

— А ты бы как поступила? — съехидничала Ирада.

— Я-то?

— Да, ты, душа моя! Представь себе, что ты тот самый Марк Антоний и есть.

Хармион посмотрела сначала на свою торжествующую подругу, потом на успокоившуюся и как бы скучающую Клеопатру, стоявшую у ложа.

— Можно мне сказать правду, госпожа моя?

— Говори, Хармион, — последовало высочайшее разрешение.

— Будь я мужчиной да будь у меня та же власть, что у Антония, да такие же сорвиголовы, я бы — слышат боги! — я бы постаралась привлечь внимание прежде всего Клеопатры, госпожи нашей, потому что она законная царица Египта и ещё потому, что она благородная, прелестная женщина, которую не любить нельзя. Вот что бы я сделала, Ирада, будь я мужчиной. А этой Арсиноей я бы совсем не прельстилась. Ну и что из того, что она красива и может напустить порчу? Таких бабенок повсюду — хоть в Ниле топи!

Ирада дерзко рассмеялась и опять постучала себя по лбу сложенными в щепотку пальцами.

— Совсем ты, Хармион, не разбираешься в мужчинах! Да как он может обратиться, любезная моя, к царице с подобными пожеланиями? К ней, бывшей жене Цезаря, у которого этот Антоний был всего лишь начальником всадников. Он, да будет тебе известно, дальше атриума дворца в Риме, в котором мы проживали, и не ступал, все старался попасться на глаза госпоже нашей царице, вызвать её улыбку какой-нибудь глупостью. Но госпожа наша одному лишь Цезарю улыбалась. Помню, приехал к нам противный, бритый старик Цицерон попросить какую-то книгу и встретил этого Антония, так он спросил, зачем мы пускаем в дом этого распутника и кутилу, с которым в Риме уважающие себя люди и здороваться-то не хотят. Вот какого о нем мнения были порядочные люди. И будь уверена, в нашем доме он знал свое место. А с Клеопатрой, царицей нашей, иначе как вежливо, с улыбкой, тихим голосом да с поклоном, подобострастно, униженно и говорить не мог. "О моя прекрасная роза!" — как-то он сказал про царицу. А я ему ответила: "Прекрасная роза, да не твоя!" Вот.

Хармион, не зная, чем возразить Ираде, стояла с опущенной головой; она совершенно была сражена уверенными доводами своей подруги.

— Хватит вам, — с болью в голосе, явно страдая от безысходности и тоски, произнесла Клеопатра, снова падая навзничь на ложе. — Что же мне делать? Что мне делать с сестрой моей Арсиноей?

— Зачем ты терзаешься так, золотце наше?! Вся извелась, измучилась, запричитала Ирада.

И тут Хармион сказала, решительно махнув рукой:

— Да чтоб ей камень упал на голову, козе блудливой, или крыша рухнула! А ещё лучше, чтоб она утонула в водоеме!

— Вечно ты плетешь несуразное, — промолвила слабым голосом Клеопатра, поворачивая к ней голову.

— Чтоб её съел крокодил или укусила змея! — не успокаивалась Хармион.

— Змея? Да откуда в храме Артемиды змеи? — простонала Клеопатра.

— Если нет змей, — поддержала Ирада подругу, — надо принести!

— А ещё лучше — послать верного человека с ножичком или ядом.

— Что ты! Что ты, Хармион, бог с тобой! — замахала на неё Клеопатра, испугавшись.

— Бог-то со мной! — продолжала говорить Хармион, подходя к ложу с правой стороны. — Только кинжал, яд, камень могут нас избавить от Арсинои.

— Она права, — вторила ей Ирада, приближаясь к царице с другой стороны.

— А если она соблазнит посланного человека, если он не сможет противостоять её колдовству? Не полетит ли камень тогда в меня?

— Я знаю мужчин, которые ради тебя, царица, готовы пойти даже на смерть. И они не побоятся никакой ворожбы. А если этого человека привязать к себе, да ещё вверить ему талисман заговоренный…

Клеопатра перевернулась на живот, подбородком оперлась на два своих кулачка и, поразмышляв немного, спросила Ираду:

— Хотя одного ты могла бы назвать?

— Могла. И не только одного. Но один из них непременно самый надежный!

И она, покосившись на Хармион, попыталась шепнуть в её прелестное покрасневшее ушко кое-какие подробности о новом поклоннике. Клеопатра отмахнулась, как от назойливой мухи, поморщилась и капризно повела плечом.

— Перестань, Ирада! Сколько раз я тебя просила, не шепчи на ухо!

— Прости, царица. Я хотела сказать, что его звать Филон. Он хороший скульптор и отчаянный мужчина. И за тебя готов ринуться хоть в самый Аид. Так что никакие демоны и ведьмы ему не страшны. Он сделает ради тебя все, о чем ты его ни попросишь.

6. МЕНЯ ГЛОЖЕТ ЗАБОТА

Нофри покинул дворец Птолемеев разочарованным. Разговор с царицей явно не получился. Он не услышал от неё того, чего хотел и ради чего прибыл из Киликии и чего ждал от него Марк Антоний.

Он считал свое посещение Клеопатры неудавшимся, ибо не смог убедить царицу в необходимости союза с римским триумвиром, и теперь мучился от своего же бессилия. Да ещё эта жара, солнечная скука, одиночество, чувство вины, которое начало возобладать над здравым смыслом. Он потихоньку впадал в уныние — состояние постыдное для человека разумного, каким считал себя племянник верховного жреца.

Дом, который Нофри нанял за немалую плату для Деллия, бывший дом Габиния, располагался неподалеку от порта. То было двухэтажное приличное здание, построенное в стиле римских загородных вилл, с окнами на море, с обширным фруктовым садом и небольшим изящным цветником.

В этом доме у Нофри было любимое местечно — терраса, с трех сторон заслоненная от солнца густыми темно-зелеными виноградными стеблями, где он обычно отдыхал, предаваясь то горестным, то отрадным размышлениям.

По прибытии в дом Габиния он тотчас же прошел на эту террасу и возлег на высокое ложе, чтобы коротким сном оздоровить свои нервы. Однако не успел сомкнуть глаз, как явился слуга Секст, италик, и сообщил, что его спрашивает, просто слезно молит принять какой-то пожилой нищий.

— Что ему нужно? — недовольно спросил Нофри.

— Он сказал, господин, что ты ему будешь рад.

Нофри подивился такому нахальству.

— Да кто он такой?

— Не назвался.

— Гони его прочь!

Слуга ушел, но вскоре возвратился, смущенный и встревоженный, что-то шепча себе под нос.

— Он сказал, что будет сидеть у порога.

— О Юпитер, порази его громом! — проговорил Нофри, смиряясь с мыслью, что все-таки придется принять этого нежданного посетителя. — Ну, хорошо! Впусти его!

Через некоторое время на террсу не спеша ступил невысокий, худощавый человек, одетый бедно; тело его укрывала затасканная, залатанная, давно не стиранная туника, а ноги были обуты в растоптанные, истертые сандалии; в руках он держал свернутый плащ, выгоревший и изрядно потрепанный. Широкое лицо его заросло густой длинной бородой и усами; черные с проседью нестриженые волосы достигали прямых костлявых плеч.

Племянник верховного жреца брезгливо поморщился: как и ожидал, вошедший напоминал бродягу, каких много в шумной Александрии. Ленивые от природы, они предпочитали скорее ничего не делать, жить в грязи и просить подяния, чем трудно и честно зарабатывать свой хлеб. К данной породе людей Нофри относился недоверчиво и враждебно.

— Что тебе? — проговорил Нофри как можно строже, чтобы сразу отбить у того охоту к попрошайничеству.

— Ты не узнал меня, Батал? — прозвучал насмешливый, глуховатый голос. Нофри встрепенулся: его назвали давнишним прозвищем, каким в юности его именовал, иногда в насмешку, а порой с уважением, только один человек грек и мечтатель, философ и гуляка, острослов и гадатель…

— Дидим! — воскликнул он радостно.

Старец улыбнулся, обнажив в ореоле бороды и усов поразительно белые и красивые зубы, которые сразу придали его лицу моложавость и даже привлекательность.

— Слава богу, что ты вспомнил меня, почитатель Демосфена! Конечно же это я, старый твой приятель Дидим!

— Если бы ты мне повстречался где-нибудь в другом месте, я бы тебя не признал.

— Зато я, как только завидел тебя в порту, узнал сразу. Да не успел догнать — ты укатил на своей колеснице. Поверь, мне нелегко было тебя сыскать.

— Но почему ты в таком виде, старина?

— О, мой друг! — проговорил Дидим, вздыхая и покачивая головой. Скажу — не поверишь. Я жил в пустыне…

Нофри пригласил его садиться на соседнее ложе.

— С каких это пор ты, эпикуреец, жизнелюб, завсегдатай пиров и любитель муз, забился в безлюдье, в раскаленные пески?

— Как только в Александрии воцарился мир, меня стала мучить досада. Я все больше и больше разочаровывался в людях из-за их ненависти и вражды одного к другому. О мой златоустый друг, то было самое глубокое мое разочарование. Ибо я понял, что человек неисправим. Я сказал себе: "Все. Ухожу".

Несколько суток Дидим тащился по пескам с котомкой за плечами и копьевым древком в руке, которое служило ему посохом… Жара, безводье, песок. И никого из людей. На седьмые сутки он стал терять силы и волю к какому-нибудь движению. Им овладела апатия. Он начал молиться, потому что почувствовал, что конец его близок. Он не испугался, а обрадовался и сказал себе: "Слава богу, отхожу" — и лег на землю. Солнце между тем закатилось за песчаные холмы. Стало сумеречно, издали доносилось рыканье хищников. Но в его сердце не было страха. Неожиданно ветер донес до него влажную свежесть. Дидим не поверил, однако свежесть была так ощутима, что он из любопытства поднялся на ноги. Перешел холм и оказался в чудной долине между гор. То был маленький оазис с двумя холодными ручьями и рощей больших финиковых пальм и смоковниц. Райское местечко, где он прожил в полном одиночестве более года.

— Ты спросишь, друг мой, что я делал в столь глухом месте? Молился. И скажу тебе: ничего нет приятнее для души, чем молитва господу. Иногда я даже видел его… Но не того, что стоит в Александрийских кумирнях, а другого.

— Другого? Ты вызываешь во мне любопытство. Что же это за другой бог? Амон, Иегова?

— Не знаю, право, как тебе объяснить. Иегова ли это, Амон ли? Не знаю. Одно могу сказать — и пусть меня простят Олимпийцы! — то божество, друг мой, полное невиданного света, доброты и неземного величия. И сердце мое от такого видения всегда наполнялось неземной радостью. Я не называл его по имени. Я только твердил: верую, верую… О Батал, дорогой мой, но бес всесилен. Чтобы отвлечь меня от моей святости и поклонения единственному, он стал являться ко мне, всякий раз принимая новые обличья. Что он только не вытворял и чем только не стращал меня. Однако стоило мне произнести: верую — исчезал. Просто испарялся, как туман. Так продолжалась моя борьба с ним, пока я не потерпел поражение. Послушай, как это произошло.

Однажды Дидим увидел, как к ручью подошла козочка и стала пить. Сначала он любовался её грациозными движениями, потом у него появилось, не без наущения демона, суетное желание — поймать животное. Он даже не подумал, для чего ему она понадобилась. Просто захотелось, чтобы козочка была его, — и все! И он начал к ней подступать. И удивительно: козочка не побежала. Она медленно отошла от ручья. Дидим — за ней. Козочка остановится, поглядит своими невыразимо прекрасными глазами — и следует дальше, бесшумно и плавно перебирая копытцами. Завороженный Дидим плакал от счастья и никак не мог сообразить, куда он, собственно, направляется. Он не заметил, что солнце закатилось за гряду гор и сумерки стали обволакивать пустыню. А когда опомнился — не было его оазиса. Что за диво! Кругом одни пески — и козочка, удаляющаяся к горизонту. "Стой!" — закричал он в отчаянии. Козочка, испугавшись его голоса, бросилась бежать — и скрылась в одно мгновение. И тут, точно по волшебству, поднялся ветер, взметнулся песок и забросал его следы. Как Дидим ни искал свой оазис, он не нашел. Такое бывает только в дурном сне. Дидим взвыл: "Господи! Господи! Верую, верую, верую!" — все напрасно. Он не отыскал своего оазиса.

Утром он шел куда глаза глядят, солнце было нестерпимо жарким; от его яркого света начал слепнуть. Выбившись из сил, пал на горячий песок. На другой день его нашли караванщики, направляющиеся в Мемфис, и забрали с собой.

— Я долго потом размышлял, что со мной произошло и какая такая сила заставила меня вернуться в мир людей? Кому это понадобилось и для чего? Одно только могу сказать: это не могло быть просто так. Что-то должно случиться. Ты понимаешь меня?

Нофри неопределенно пожал плечами и улыбнулся.

— Всякое может быть. Если ты только говоришь правду.

— Клянусь Сераписом! — Дидим приложил правую руку к сердцу и пристально посмотрел в глаза Нофри.

— Когда-то ты гадал по полету птиц и другим различным явлениям, вот и растолкуй этот случай, что же с тобой произошло?

— Увы! Себе предсказать что-либо не в силах.

— Однако знаю и другое. — Нофри лукаво подмигнул своему старому приятелю. — Что ты мастер рассказывать всякие небылицы. Недаром причисляешь себя к роду славного Калисфена.

Дидим сделал обиженное лицо и хотел что-то сказать в свое оправдание; Нофри прервал его поднятой рукой.

— Что бы ни было, я, по старой дружбе, предоставлю тебе и кров, и хлеб, и чару вина. Эй, Секст, принеси нам выпить!

Дидим охотно поддержал его:

— И правильно сделаешь! Будь уверен, я смогу быть тебе полезен. Вот сейчас ты разговариваешь со мной, а сам думаешь о чем-то другом — хмуришь брови и в то же время как бы рассеян. Но ни слова! — Он поднял указательный палец: это был его характерный жест, когда требовал внимания от собеседника. — Тебя гложет какая-то забота. Я угадал?

Слабая улыбка скользнула по тонким губам Нофри.

— Ты недалек от истины. По-прежнему остер твой взгляд и отменно работает мысль. Да, признаюсь: меня гложет забота. Забота, как уберечь Египет от италийской волчицы.

Дидим замотал лохматой головой от левого плеча к правому и от правого к левому, смешно выпятив губы.

— Нет-нет. Не утруждай себя напрасно. Египет не убережешь, как ни бейся. Рано или поздно Рим падет на него, как орел падает на перепелку. Это случилось бы раньше, — Дидим снова поднял свой указательный палец, — но Цезарь встретил Клеопатру, и чары юности увлекли старого греховодника на голубую постель. Так Клеопатра спасла Египет и нашу свободу. Но почему тебя это так волнует? Мало ли ходили другие народы на Египет. Где они теперь? Он выдержал паузу, улыбаясь, воззрившись на Нофри, и сказал: — То-то! А Египет по-прежнему пребывает и будет пребывать вечно, а воители, какие бы ни были, растают, как облака. Приплыли — и уплывут. Пригонит их ветер — и угонит снова. Соберутся на границы нашего царства, а мы скажем: "Идите!" Не они, а мы поглотим их. И так будет всегда…

Нофри сказал после небольшого раздумья:

— У меня появилось одно желание, которое, знаю, ты назовешь суетным, но я хотел бы его осуществить. Однако все зависит не от меня одного… И даже совсем не от меня… А от того, как поведут себя два человека: Антоний и Клеопатра.

— И что это за желание?

— Пергамская библиотека.

— Сокровища Атталидов?!

— После большого пожара, когда наша библиотека заметно поубавилась, перенос пергамских рукописей стал бы её пополнением.

Дидим небрежно отмахнулся.

— Стоит ли забивать голову такой химерической затеей?! И при чем здесь Антоний и Клеопатра? — Но, поглядев на Нофри, воскликнул: — Понял, понял…

Он свел указательные пальцы левой и правой руки вместе. Нофри кивнул, подтверждая, что тот правильно понял, и сказал:

— Антонию нужно золото для ведения войны. Некоторые из его окружения предлагают вначале захватить Египет, да боятся рассердить сенаторов. Хитроумный Деллий посоветовал вначале заключить союз с Клеопатрой. Это, мол, проще. Антоний обмолвился, что он не прочь заключить с царицей союз и более тесный… Надеюсь, ты понимаешь меня? Антоний сказал: "Если это случится, я не пожалею никаких сокровищ". Тут мне и пришла в голову мысль о Пергамской библиотеке. И когда я ему намекнул об этом, он подтвердил: "И даже библиотеку". Тогда я попросил его послать меня в Александрию раньше, чем Деллия. Как частное лицо.

— Чтоб наша кобылка не взбрыкнула? Неплохая мысль, Нофри! Совсем неплохая. Если хочешь, я готов помочь тебе… Ты же знаешь, что я иногда могу воздействовать на Клеопатру…

— Ах, оставь, Дидим… Я говорю серьезно…

— И я серьезно. Разве я когда-нибудь подводил тебя?

Секст принес вино, друзья выпили, и, надкусив яблоко, племянник верховного жреца, как бы ненароком, обмолвился:

— Клеопатра пригласила меня на пир.

— Отлично! Возьми меня с собой. Ей будет приятно увидеть меня. Верно, она считает, что меня нет уже на свете…

— Вот такого-то? Не думаю.

Дидим, смутившись, почесал свою голову и поглядел на грязные ногти на руках.

— Ну так что ж… я вымоюсь в бане, постригусь, побреюсь…

Нофри засмеялся, и друзья шлепнули друг друга по правым ладоням, придя к согласию.

7. ТЫ ПРИГЛАШЕН

Ваятель Филон, о котором говорила Ирада, жил в богатой части города, в районе речного порта, с многочисленными каналами, пальмовыми и платановыми рощами и высокими многоэтажными домами.

На плоской кровле одного из таких домов располагалась под тентом его мастерская. Впрочем, этот дом принадлежал не Филону, а греку Сократу, купцу-перекупщику, торговавшему произведениями искусства по всему Средиземноморью — картинами, скульптурами, цветной вышивкой, вязаными платками, рукописями, брошами, булавками и другой мелкой всячиной, именовавшейся "александрийской роскошью". Для этого купца Филон ваял, обжигал и раскрашивал терракотовые статуэтки, которые пользовались большим спросом.

Филону нравилась его мастерская. Сверху ему открывался чудный вид на озеро, в которое по каналам из Нила вплывали папирусные лодки с высоко поднятыми носами и кормой, плоские барки под парусами и даже легкие галеры с ровными рядами весел.

Почти все свое время Филон проводил в мастерской, хотя у его отца Протелая, тоже купца, была богатая усадьба в западной части города, у старого кладбища.

Протелай не перечил Филону. Раньше он сетовал на поведение своего младшего отпрыска, предававшегося безмерному разгулу и дружеским попойкам. Теперь же — не мог нарадоваться. Протелай приписывал это помощи богов, которым безутешно молился. Он даже совершил пешее паломничество в Фивы, к святилищу Амона, чтобы бог помог сыну освободиться от влияния непутевых друзей.

Однако действительное перерождение Филона произошло не из-за молитв отца, а из-за внезапного стыда, глубокого и мучительного, который молодому человеку пришлось однажды испытать.

Это случилось в Гермонтисе, куда он отправился по случаю прибытия туда из Фив священного быка Бухиса, считавшегося земным воплощением бога Амона-Ра.

Совершенно неожиданно для Филона в этом торжестве приняла участие юная Клеопатра.

После пьяной ночи, подогретые вином, веселые молодые люди, с венками на завитых волосах, присоединились к процессии, но сопровождали не самого быка, а его мать, великую корову, родившую бога Ра, — белое, красивое животное, с крутыми высокими рогами, как у богини Исиды.

Увешанная гирляндами цветов, корова шла удивительно плавно и величественно, проявляя полное равнодушие к людскому ликованию, гортанным крикам и пронзительным звукам флейт. Одно удовольствие было на неё смотреть. Корова была божественно красива.

И вот тут, любуясь животным, Филон увидел царевну в толпе жрецов и храмовых служек.

Стройная, скромно одетая девушка поразила его своим простеньким видом. От других женщин, собственно, она ничем не отличалась: те же запястья на руках, тот же платок на голове, той же белизны длинный хитон. Лишь изящный пояс, сплетенный из золотой нити и слегка провисающий на бедрах, ещё не имевших по молодости лет той прелестной женской полноты, что так волнует мужчин, мог ещё подсказать иному человеку с большим воображением, что перед ним юное существо царского рода.

После, вспоминая первую встречу с Клеопатрой, Филон не мог понять, чем она привлекал его внимание; это было как внезапный гром или как вспышка молнии. Взглянул — и более не отводил взора от её лица, впрочем, по его убеждению, не отличающегося особой красотой. Нет, он не влюбился в нее; он слишком был избалован женщинами, чтобы вот так сразу дать волю своим чувствам, но он был пленен, пленен притягательной силой её глаз, добрым и милым выражением лица, легкой степенной поступью, — по всему было видно, что со временем эта юная девушка станет привлекательной женщиной. Однако такой юной и чистой он запомнил её навсегда.

Видя Филона столь увлеченным, его друзья начали над ним подшучивать, дескать, Филону обычные красотки уже не нужны, подавай царского рода. Особенно старался один из них, молодой мужчина лет тридцати, человек весьма начитанный, веселого, острого ума и образного слога. Филон не знал его имени, ибо все его звали — Дедок, так как он среди них был самым старшим. И вот этот Дедок, усмехнувшись, говорит: "Уж не хочешь ли ты, Филон, мой мальчик, похитить дочь Птолемея?"

Задетый его словами, Филон сдерзил: "А почему бы и не похитить?" Над ним стали смеяться. Он смолчал, а потом, вечером, проглотив за общей трапезой одну-другую чарочку вина, заявил с какой-то злой самонадеянностью: "Я буду с ней спать!"

Его друзья к тому времени обо всем забыли и принялись друг друга подталкивать локтями и спрашивать: "С кем, с кем Филон собирается спать? Кого он собирается попробовать? Кто эта счастливица?" — "Да Клеопатра, царская дочь!" — сказал Дедок. Раздался такой хохот, что Филон, всегда спокойный, рассвирепел; гнев замутил его разум. Он схватил Дедка за горло, считая его одного повинным в своем унижении, и швырнул наземь. А уходя, сказал онемевшим сотрапезникам: "Буду!"

Только на другой день он опомнился и схватился за голову. Ведь обиженный им Дедок мог донести на него, и у Филона, как нечестивца, вырвали бы язык. И это самое лучшее, чего можно было бы ожидать, ибо подобные болтуны заканчивали жизнь в жестоких муках на кресте или на крутящемся колесе.

Филон бежал. Ото всех: отца, друзей, ненавистного Дедка, Птолемеев, Александрии… Ненадолго он обосновался на острове Родос, где от нечего делать научился у мастера Мемнона леписть статуэтки и обжигать их в простой печи.

Узнав, что его никто не ищет, он незаметно возвратился в Александрию и всецело отдался своему нехитрому творчеству.

С друзьями он не встречался. Ему было стыдно показываться им на глаза, так как решил, что они считают его хвастуном. Однако ещё больший стыд он испытывал перед Клеопатрой, перед той юной девушкой, которая, обитая в царских покоях, не только не догадывалась о его терзаниях, но даже не знала о его существовании, что он живет в Египте и имеет мастерскую в одном из домов вблизи её дворца… Но почему-то именно это его мучило более всего. Он испытывал настоящую душевную боль, совесть терзала его постоянно, так что ему пришлось однажды отправиться в храм Асклепия и вместе с нищими, калеками, больными улечься спать на полу перед алтарем, завернувшись в теплый плащ.

К утру он задремал, и к его закрытым веждам прикоснулась божественная благодать: он увидел бородатое доброе лицо, сказавшее ему: "Не терзайся, Филон. Ты думал о женщине, как должно думать о ней мужчине. Но Птолемеев сторонись!"

Филон вылечился от душевной хвори, но, как в таком случае бывает, думать о Клеопатре не перестал. Мало этого, он даже положил себе за правило молиться о её здоровье в день рождения в храме Исиды — вполне невинное действо, некоторая плата за нечаянно обиженную им царевну в молодые легкомысленные годы.

Этот храм Исиды был одним из старых храмов, построенных чуть ли не при возникновении самой Александрии. Изящное, небольшое здание, хорошо продуманное и возведенное с таким мастерством, что в нем верующему было как-то по-домашнему уютней и душевней, чем в других.

Он приходил на закате солнца, когда его посещало немного людей. Однажды он запоздал, и жрец вышел под портик проводить последнюю прихожанку. То была нарядно одетая молодая хорошенькая женщина. Он тотчас её признал. Высокая, черноволосая, с узким лицом, со смуглой и как бы бархатистой кожей. Он видел её в свите Клеопатры и всегда рядом с царицей. Рабыня ли она была или любимая служанка, а может, близкая подруга, он не знал, но, оказавшись с ней так близко, вдруг почувствовал сильное сердцебиение.

Женщина попрощалась и удалилась, даже не поглядев на Филона. Жрец благословил её скупым жестом, сказав: "Иди с богом, Ирада, душа моя!"

Потом Филон узнал, что жрец был её отцом.

Филон стал бывать в храме каждый вечер — женщина не появлялась. Так проходил месяц за месяцем — её не было. Он потерял всякую надежду.

Однажды, когда он заканчивал свою молитву, ему послышались легкие шаги и шорох платья. Обернулся: она, Ирада. Он быстро взглянул на скульптурное изображение богини и проговорил довольно громко: "Госпожа владычица, благослови мою любовь к ней". Это было притворство, он сознательно не назвал имя женщины, любовь к которой должно благословить божество, но именно эти слова заставили Ираду взглянуть на него с любопытством.

От своего отца служанка царицы узнала, что Филон сын богатого купца, один из добропорядочных прихожан, сделавший несколько щедрых пожертвований, — и вообще хороший человек. Правда, в юности слыл за отчаянного забияку, ни одна уличная потасовка не обходилась без его участия; с такими же юнцами, как и он сам, Филон без страха вступил в отчаянную схватку с легионерами Цезаря.

— Так он сражался против царицы!

— Помилуй, дочь моя! Он был против чужеземцев! Кто же из них знал тогда, что наша царица станет наложницей ромея?

Ирада всплеснула руками и в испуге огляделась по сторонам.

— Отец, я же просила, чтобы ты никогда не произносил этого слова. Женой она стала! Женой Цезаря! Ты же у меня не простолюдин, чтобы не понимать разницу между этими словами.

— Ради Исиды, пусть наша царица будет женой Цезаря. Я ничего не желаю ей плохого, — поправился старый жрец, смутившись, как ребенок.

Уходя, Ирада попросила отца понаблюдать за Филоном, так как, объяснила, он может быть полезен.

Филон, в свою очередь, заключил, что жрец вполне мог стать связующим звеном между ним и своей дочерью. Он подарил жрецу бронзовый треножник старой работы.

Добрый старик принял в нем участие. Филон, видя такое отеческое к себе отношение, признался в своей любви к царице. Жрец расчувствовался до слез и без всякой задней мысли благословил его, решив, что ваятель проявляет верноподданнические чувства. Филон в душе посмеялся над наивным чудаком и попросил познакомить со своей дочерью.

Встреча состоялась в храме, но чтобы беседа получилась доверительной, Ирада вывела Филона в маленький садик, и они сели на каменную скамейку тенистой беседки. Филон начал волноваться: нелегко было признаться в любви к царице её служанке. Однако, к его удивлению, речь полилась так гладко, как он и не ожидал. На него снизошло вдохновение. Ирада была женщина тонких чувств; вначале она решила, что Филон молил Исиду о любви к ней, Ираде, а когда узнала, что предметом его пламенной страсти была Клеопатра, несколько разочаровалась, но не подала вида. Она спокойно выслушала молодого мужчину, не перебивая, и только потом сказала, как сказала бы сестра брату:

— Одумайся, Филон, пока не поздно. Клеопатра не та женщина, которая может любить постоянно. Да и мало ли красавиц, которые дадут тебе, что ты желаешь? Почему именно Клеопатра?

— Ни одна женщина не привлекает меня, — сказал ей ваятель со вздохом; он вдруг поверил, что глубоко и искренне влюблен в царицу, и это стало для него самого истинным открытием.

— Коль так, то мне жаль тебя. Болезнь твоя далеко зашла. Так можно и свихнуться. Соверши паломничество в Мемфис, Амон просветлит твой разум и убережет от любовной горячки.

— Теперь поздно что-либо предпринимать, — отвечал Филон убежденно и твердо. — Помоги, если можешь!

Он протянул ей на ладони золотой медальон с ликом Гелиоса собственной работы. Медальон был необыкновенно хорош. Ирада не устояла.

— Не знаю, чем услужить тебе. Но если что и выйдет, знай — с тебя потребуют жертву.

Филон сказал не колеблясь:

— Я готов!

Она удивилась и воскликнула:

— Да понимаешь ли ты, о чем речь?

— За один поцелуй Клеопатры я отдам вот эти руки, голову, себя всего…

Женщина оценивающе оглядела его: по всему было видно, что он говорил правду.

— Будь по-твоему, — прошептала служанка царицы упавшим голосом. Может быть, тебя и допустят лицезреть божественную. Но ты уже не будешь принадлежать себе!

— Согласен на все, — ответил он упрямо и принагнул голову, как бычок, готовый бодаться.

— Когда надо, тебя позовут, — строго сказала женщина, обидевшись, и, не прощаясь, удалилась.

Филон продолжал посещать храм Исиды и припадать к стопам каменной богини; холодные камни половичных плит остужали его лоб; по всему телу пробегала успокоительная дрожь, однако внутренний огонь продолжал разгораться.

Несколько раз он видел Ираду. Она только улыбалась, принимала подарки, но о главном молчала. "Жди!" — успокаивал сам себя Филон.

Он предчувствовал, что с ним вскоре должно что-то случиться. И вот как-то на вечерней заре, выходя из храма, он увидел женщину в длинном покрывале. То была Ирада. И было в её облике, в выражении строгой красоты лица что-то новое, манящее и пугающее. Филон понял, что находится у края неведомого. У него екнуло сердце, он вперил в женщину настороженный взгляд.

— Филон, — сказала Ирада, приблизившись, от неё исходил изумительно сладостный дух: то ли жасмина, то ли резеды, то ли того и другого вместе; влажные уста заманчиво улыбались. — Ты приглашен.

— Приглашен? Куда?

— На пир, во дворец. Ты будешь, счастливый, лицезреть Клеопатру. Царицу Египта. Сама Исида откликнулась на твою просьбу.

Сердце его покатилось в бездну, в глаза запал мрак; бледные помертвелые губы прошептали:

— Я приду…

8. ПОСТИТЬСЯ, МОЛИТЬСЯ, КАЯТЬСЯ

Вымытый, причесанный и обряженный в свежий белый хитон с вышивкой по вороту, Дидим явился к Нофри на террасу и занял свое ложе. Ему укоротили усы и бороду, постригли концы загибающихся волос, и он стал похож на человека, ни худого и ни полного, не старого, а средних лет и даже не лишенного некоторого благообразия.

— Вот теперь я вижу прежнего Дидима, — сказал Нофри с улыбкой. — И мне, поверь, даже стало как-то тепло на сердце. Я сразу начинаю вспоминать наши Эпикуровы сады.

— Наши Эпикуровы садики, беседы и возлияния Киприде. Услада молодости, легкомыслие и веселье. Где те яблоки, которые мы дарили нимфам? Съедены. Все прошло, и все изменилось, — ответил столь философски на приветливые слова Нофри. Дидим взял со стола ручное круглое зеркало и поглядел на себя.

Он сказал, поморщившись:

— Фу, какая самодовольная рожа! Неужели это я? Даже как-то не по себе. Гордыня, гордыня глядит из этих морщин. Поститься, молиться, каяться! Нет тебе прощения. Это наказание за равнодушие, беспечность, неблагодарность.

Нофри хохотнул: он знал Дидимову привычку ругать и унижать самого себя, и эта черта характера старого товарища всегда его забавляла.

— О Дидим, друг мой, как мне нравится тебя слушать. Видит Олимпиец, ты всегда так бранишь себя, точно являешься врагом всего человечества. А не ты ли говорил, что ты подобие божье!

— Это не я говорил, а великий Комарий, устами которого вещал сам бог Тот, — прознес торжественно Дидим, упоминая, к большому удовольствию Нофри, тайное прозвище его дяди Пшерони-Птаха, умершего совсем недавно и которого посвященные именовали за удивительный ум и знания магических начал пророком всех богов и богинь Верхнего и Нижнего Египта, — ибо он всегда внушал иметь в сердце страх перед всевышним и унижать свою гордыню. Хоть человек и подобие божье, но не должен возноситься. Возносится ли гора, что она высока? Кричит ли река, что несет в себе драгоценность — источник для всего живого? Поет ли солнце хвалебную песню самому себе с небесных высот? Человек, розовогубый, единственное разумное существо на этой земле. Но он ещё не осознал этого и потому ведет себя, как дурное дитя. Животное не может сделать себя лучше, а человеку дана возможность совершенствоваться, то есть стать нравственно чище. Поэтому он должен быть достойным своего создателя. Я ругаю самого себя, ибо не могу ругать других, потому что тоже гадкий. И грешу, грешу, грешу!

— Мне любопытно, что ты скажешь Клеопатре, когда её увидишь? То же, что и мне? Или постараешься вразумить её отказаться от пиров?

— О, не беспокойся и не переживай за Дидима. Я найду, что сказать нашей несравненной Клеопатре. Знаешь, почему с ней легко? Потому, что она благоразумна. А это редкое качество у женщин. Ты уже видел её, скажи, она так же доброжелательна, как и прежде? Не озлобили её заботы и несчастья?

— Доброжелательна-то она доброжелательна… Мне показалось, что она стала лучше. Расцвела, превратилась в цветущую женщину, — сказал Нофри, поднимая со столика, стоявшего у изголовья ложа, алебастровую статуэтку нагой нимфы. — Вот как эта! Как ты находишь эту безделицу? Совершенно случайное приобретение в лавке купца Сократа.

Нофри передал статуэтку Дидиму. Тот повертел её в руках, близко поднеся к глазам. Осмотрев статуэтку, Дидим сказал:

— Тебе не кажется, что она напоминает нашу царицу?

— Ты находишь? Нимфа стройна и красиво сложена, как и многие женщины.

— Я имею в виду не тело, а сходство в чертах лица.

Дидим перевернул статуэтку и осмотрел её основание.

— Здесь клеймо какого-то Филона.

— Филона? Что это означает?

Дидим ответил:

— Это значит, что её сотворил некий Филон. — Он опустил руку со статуэткой и подумал. — Знавал я одного малого с таким именем. Надо тебе сказать, большого о себе мнения человек. И столь сильного тщеславия, что невозможно вообразить. Если он одевается, то его туника должна быть лучше, чем у других. Если у него женщина, то она должна быть непременно красавицей. Если он приобрел кобылу, то она должна бегать быстрее ветра. Если он что-либо вбил себе в голову, то этого уже не выбьешь. За чрезмерное тщеславие и высокомерие с ним никто не хотел водить дружбу. Обычное помрачение ума. Я слышал, что он баловался кое-каким искусством и производил какую-то мелочь, но вот чтобы занимался скульптурой, видеть не приходилось. Однако эта статуэтка — плод необычного вдохновения и упорного труда.

Дидим передал статуэтку Нофри и растянулся на ложе в удобной для себя позе, бросив под локоть две подушки.

— А теперь давай с тобой потолкуем о том, что тебя беспокоит. Но прежде я помучаю тебя вопросами.

— Что бы ты хотел от меня услышать?

— Ну, например, про чужеземных орлов. Что они такое?

— Антоний и Октавиан?

— Пусть будет Октавиан, ибо об Антонии я кое-что разумею. Волчьи дети ромейских менял и ростовщиков. Однако они теперь сильны, и с этим необходимо считаться.

— Немного сыщется людей в Александрии, которые бы так здраво рассуждали, как ты, Дидим. Они не понимают, что грядут иные времена.

Дидим усмехнулся.

— Кто сегодня имеет много, завтра останется ни с чем. Италийские стервятники слишком прожорливы и питаются, как мифические чудовища, свежим человеческим мясом. Особенно там, где пахнет золотом и пшеницей. Итак, Октавиан…

Нофри отозвался сразу:

— Племянник Цезаря. Еще молод. Вероятно, ему не более двадцати двух двадцати трех лет.

— Так юн? Да, он подает большие надежды, прыщеватый людоед.

Нофри, полусидевший на ложе, вытянул ноги, подпер голову левой рукой, почесывая правое бедро.

— Наследник Гая Юлия по завещанию. Пользуется большим расположением в войсках. Особенно в бывших легионах Цезаря. Сенат его боится, народ доверяет. Неудержим в своих замыслах, вместе с тем весьма осторожен. Скрытен и целеустремлен, даже скажем так — настойчив. Нет. Упрям. Это будет точнее.

— А каков он из себя внешне?

— Невысокого роста, худ и бледен. В движениях стремителен, держит голову слегка наклоненной к левому плечу.

— Ты видел его, Нофри? Собственными глазами?

— Я несколько раз встречался с ним в Риме.

— А случалось ли тебе наблюдать, как он ест? Да-да. — Дидим пошевелил губами, будто бы жует пищу.

Нофри налил из амфоры вина в металлический стакан и пригубил.

— Какой запах! Хочешь попробовать? — И передал Дидиму стакан, наполненный до краев.

— Я расплескаю, — засмеялся Дидим, однако не обронил ни капли, донес до рта и сделал несколько глотков. — Недурно, скажу тебе. Совсем недурно.

— Я присутствовал однажды на их общей трапезе, на вилле Антония, в предместьях Рима, — сказал Нофри, плеснув в свой стакан ещё немного вина.

— Ну и каков он тебе показался?

— Неприхотлив. Ест быстро и скоро насыщается. Не то что наш Антоний, тот даже незначительную трапезу может растянуть на весь вечер.

Дидим радостно хлопнул себя по коленке, глаза его возбужденно заблестели, а губы растянулись в улыбке.

— Так я и думал. Мы имеем перед собой два типа человеческого характера, совершенно противоположных один другому.

— И как ты думаешь, кто из них возьмет верх?

— Все зависит от обстоятельств и от их бойцовских качеств. Случалось ли им играть между собой в какие-нибудь игры? Ну, допустим, в кости, в шашки…

— Этого я не видел. Но вот однажды они стравили своих петушков.

— Ну-ка, ну-ка! — проявил веселое любопытство Дидим. — И что же вышло?

— Петушок Октавиана поклевал петушка Марка Антония. О, как расстроился Антоний. Октавиан же остался спокоен, точно с самого начала был уверен в победе своего петушка.

— Вот тебе и божественное предзнаменование! Рано или поздно молодой возьмет верх. Несомненно, он одержит победу. Если и к оракулу обратишься, другого ответа не получишь.

Дидим свесил босые ноги, которыми не достал до пола.

— Теперь давай поговорим о нашей несравненной. Вначале ты обмолвился о завещании Цезаря. Сказал, что Октавиан наследник по завещанию. А как же сын Клеопатры? Неужели Гай Юлий не упомянул о нем ни словом?

— Так оно и было. Клеопатра надеялась, что за её сыном он закрепит хотя бы Египет.

Дидим покачал головой и серьезно заметил:

— Мог ли он закрепить за своим сыном то, что ему не принадлежало? Если бы он прожил ещё года два-три и стал бы полноправным властителем Рима, возможно, это и состоялось бы… Клеопатре не повезло. Так же как не повезло и самому Цезарю. Он не учел решимости и дерзости честолюбивых людей. Цезарь должен был погибнуть, чтобы уступить место молодым. Он расчистил дорогу, как некогда Геракл расчистил Авгиевы конюшни, но воспользуются плодами его труда другие. Увы, это обычный случай. Если бы бог не лишал бодливых коз рогов, они бы перепортили всех своих сестер. Налей-ка мне еще, дружок! Твое вино пришлось мне по вкусу. — И он протянул свой стакан.

— Я вот обратил внимание, — говорил Дидим, попивая вино мелкими глотками, — на твои амфоры. Где ты раздобыл такую красоту?

И он указал взглядом на две невысокие овальные амфоры, каждая с двумя ручками, из обожженной глины и с чернофигурной росписью. На одной амфоре была изображена олимпийская борьба, а на другой — охота на кабана с собаками.

— Нигде, — ответил Нофри, разведя руками. — Они здесь так и стояли. Вероятно, это приобретение Габиния. Он ведь, как ты знаешь, любил керамику.

— Прав мудрец, который сказал, что любовь вседеятельна и полезна. Любовь Габиния к керамике навела меня на мысль: а что, если наполнить эти амфоры розами, которые растут в твоем саду, и отправить в подарок Клеопатре?

— У неё таких роз полон сад!

— Не говори! Я видел твои розы — крупные и сладостные по запаху. Если у неё такие же, то это не беда. Для женщины цветы всегда желанны. Тем более в таких амфорах.

— Сдались тебе эти амфоры, — засмеялся Нофри. — Посылай, коль хочешь!

Дидим поднял указательный палец вверх, рассуждая:

— Но непременно амфоры надо отослать до пира. А когда, собственно, состоится эта желанная трапеза?

— В ближайшие два-три дня.

— Я так горю желанием увидеть нашу несравненную, что, пожалуй, постараюсь с ней свидеться раньше. Да-да. Мне это крайне необходимо. И эти амфоры как раз кстати.

— Да как же ты к ней попадешь раньше, если она никого не принимает?

— О, Нофри! Ты, видимо, забыл, что ромейская война научила нас проникать во дворец, минуя стражу…

— Ты хочешь пробраться через двойное кольцо стен, в проходе которых гуляют львы? Неужели ты забыл чудовище Хосро?

— Так эта зверюга ещё жива? Хорошо, что сказал. Я подумаю, как избежать с ним встречи.

— Но ты рискуешь. Кроме львов, там есть ещё эфиопы, которые метко пускают стрелы.

— Эфиопы мне не страшны. Помнишь, что нам гадали халдеи? Помнишь, как один из них предсказал, каким путем Клеопатра сможет стать царицей? Ну так вот… Тот же халдей предсказал, что я помру своей смертью, если меня не приговорит кто-нибудь из царей. Так что от сильных мира сего я стараюсь держаться подальше.

— Не забывай, что Клеопатра — дочь Птолемея Авлета и внучка царей Египта!

— Знаю, знаю, что ты хочешь сказать. Ну, нет! Моя наипрекраснейшая, разумнейшая Клеопатра никогда не причинит мне зла. Я в этом убежден.

— Мое предостережение ты слышал. Далее поступай как знаешь.

— Договорились! — засмеялся Дидим, откидываясь на подушки.

9. И ОТ ЭТОГО ТВОЯ ПЕЧАЛЬ?

Хармион и Ирада всячески оберегали Клеопатру от ненужных хлопот; никто: ни мужчина, ни женщина, ни ребенок, ни старик — не могли предстать перед её очами без их ведома.

Все послания, грамоты, письма не личного характера вскрывались и просматривались писцом Диомедом, лысым толстяком, с лиловой родинкой на щеке, за которой он ухаживал все равно что иная красавица за своим прыщиком, и лишь потом прочитывались Ирадой. Если в послании или письме были известия, которые могли вызвать лишние волнения или переживания царицы, их оставляли для ознакомления на более подходящее время.

Государственные дела, требующие решения, исполнял Мордион, полуегиптянин-полуэфиоп, один из самых высоких мужчин Александрии, по прозвищу Маяк, и обладающий таким густым басом, что иные женщины, заслыша его, падали в обморок.

Начальник канцелярии Потин, ещё не старый, подвижный человек, прихрамывающий на левую ногу, отдавленную одним бесноватым жеребцом на конном ристалище, составлял множество документов хозяйственного содержания, и они обнародовались от имени Клеопатры, о чем она порой и не ведала.

Личный врач Клеопатры, седовласый величественный Олимпий, причисляющий себя к роду Филиппа, лечившего в персидском походе Александра Македонского, мог беспрепятственно пожаловать на половину дворца, занимаемую царицей и её многочисленной женской прислугой.

Женщины его обожали, называли «дедушкой», ибо он знал об их болезнях все, что требовалось, и, точно посланник самой Исиды, облегчал их недуги, а если надо, делал аборты с таким мастерством и чистотой, что это не вызывало у страдалиц никаких последствий.

Ему молились, точно Асклепию, и старик, к своей радости и к своему огорчению, не знал покоя. Его постоянно вызывали во дворец, подымали даже среди ночи. И «дедушка» шел с нехитрыми своими инструментами, беззлобно ворча себе под нос, грузный, с толстым животом, бородатый, в просторных длинных до пят одеждах, с непокрытой косматой головой, точно Зевс Спаситель.

Когда Олимпию донесли о недуге его лебедушки, как он именовал только одну Клеопатру, старик пришел в священный гнев и, с красным лицом и насупленными лохматыми бровями, долго бранил Ираду и Хармион, топал ногами и называл их глупыми овцами и сонными мухами за то, что они совсем замучили царицу делами, которые должны исполнять неразумные подданые, а она, птица белая, с очами ясными, должна возлежать в покое, забыв мелочную неугомонную людскую суету, и радовать их своим небесным обличьем.

Пошумев, подобно морскому прибою, перед оробевшей прислугой, Олимпий на цыпочках двинулся в опочивальню царицы, проник за тяжелый, весь в складках, занавес с вышитым городом Вавилоном и подплыл к ложу царицы без малейшего шороха, точно легкая барка по воде.

Одним из методов осмотра Олимпий считал наблюдение за больным со стороны, тайно, ибо поведение недужного иной раз говорило ему больше, чем непосредственные прикосновения.

Царица лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, её голова среди распущенных темных волос покоилась на плоской подушке. Грудь спокойно и размеренно вздымалась, а на чистых, точно бархатистых щеках играл легкий румянец, что свидетельствовало о её здравии.

Старец облегченно вздохнул, сложил перед грудью руки и помолился Асклепию. Потом он склонил голову к правому плечу и стал смотреть на неё с умильным выражением; по его толстым щекам покатились слезы. Он был грубоко растроган, ибо его эллинское сердце трепетало перед прекрасным, будь то произведение искусства — дело рук человеческих — либо творение самой природы: деревья, реки, горы, море, животные и люди, — все любил старик и от всего приходил в восторг.

Он всхлипнул. Царица пробудилась, ресницы её дрогнули, глаза раскрылись, но глянули как бы оттуда, из другого мира, не понимая, где она и что она сама такое. Потом встрепенулась и, окончательно придя в себя, приподнялась, опершись на локоть.

— Олимпий, ты?

— Я, божественная! — ответил старец и грузно стал опускаться на колено.

Клеопатра воскликнула, подняв руку:

— Что ты! Что ты! Поднимись!

Он стал жаловаться:

— Стоит мне отлучиться, как ты занемогаешь. Отчего, птица небесная? Отчего?

Она сказала печально:

— У меня много врагов, Олимпий.

— Фу-ты! — выругался старик. — Стоит ли из-за этого горевать? У всех царей есть враги. И врагов даже больше, чем друзей. Чего же тут ужасного?

— Но самый мой главный враг — сестра моя, Арсиноя.

— Неужто о ней есть слух?

— В Эфесе она, в храме Артемиды.

— В этом блудилище ей самое место! Везде шалят и грешат, но в храме Артемиды, кажется, всех превзошли. Даже Коринф перед ними ничто!

— Не оттого она там.

— Хочешь сказать, что она стала скромна, смиренна, покорна, чистосердечна? Никогда не поверю.

Клеопатра спокойно пояснила:

— Близок к Эфесу Марк Антоний. Римский триумвир.

— И от этого твоя печаль?

— Да, Олимпий. Это меня тревожит. Так тревожит, что я лишилась сна на две ночи и два дня.

— Милая моя царица! Да как же без сна-то? Тебе без сна нельзя. Сон врачеватель. Он облегчает душевные муки. Не думай о ней. Как бы ни хитрила Арсиноя, ехидна ядовитая, — не быть ей царицей Египта. И никто ей в этом не поможет. Никакой Антоний. Да будь он хоть четырежды триумвир.

— Так-то оно так. Но я зевать не должна. — Она подобрала под себя ноги и села на пятки, распрямив стан, отчего её груди тяжелыми полукружьями означились под тонкой туникой. Легким движением она перебросила волосы с правого плеча за спину. — Я вот что придумала… пошлю к ней человека.

— А он ей… — И старец показал руками, как сворачивают шею. — Хорошо придумано, госпожа моя! Ничего не скажешь — хорошо! Как же… надо уметь защищаться.

Клеопатра посмотрела на него полными слез глазами.

— Только это жестоко, отец мой! Жестоко! У меня изболелась душа. Я не хочу, чтобы она по моей воле отправилась в страну вечной тьмы. Не хочу. Если бы она по-прежнему сидела в Неаполе или отплыла в Пирей, я бы её оставила в покое. Пусть. Но она знает, знает, к кому подластиться. К этому бабнику Антонию. У неё ничего не получилось с Октавианом. Так она избрала этого выпивоху, потомка Геракла, зная, что он не может устоять даже перед женским мизинцем, я уж не говорю о другом.

— Не тревожься, лебедь моя, пчелка моя сладкая. Дозволь мне, недостойному, осмотреть тебя.

Олимпий послушал её пульс, прощупал кончиками пальцев подреберье, живот, пах, спросил: "Здесь болит?"

Клеопатра старательно, по-детски, высунула розовый влажный язычок, вытаращив глаза. Он осмотрел её глазные яблоки, заставляя поводить ими вслед за своим пальцем слева направо, справа налево.

— Н-да! — проговорил он, заканчивая осмотр. — Покой. Полный. Никаких неприятностей. Ничего. Спальню покинь. Лучше на террасе, на свежем воздухе, в тени…

Клеопатра закапризничала, как маленькая девочка:

— Да я же помру от скуки…

— А кто сказал, что ты должна скучать, лебедь моя? Скуки тоже не надо. Я все объясню Ираде. А ты лежи…

— Не хочу лежать! — простонала она и затрясла головой.

При Олимпии ей хотелось жаловаться, стонать, плакать, чтобы он, этот добрый заботливый старец, её пожалел, наговорил ласковых слов, погладил бы её по голове, как отец гладит дочь, и пожелал бы ей только хорошего.

— Можешь походить по саду, но только со своими служанками. Не принимай никого, чтобы не тревожить душу. Никаких волнений, — говорил Олимпий, пятясь к выходу. — Смотри! — пригрозил пальцем. — Я прослежу!

То же самое он говорил спустя некоторое время Ираде и Хармион, которые стояли перед ним в смирении и внимали ему, как гласу самих небес.

— Неужели, дедушка, оградить её ото всех посещений? — усомнилась Хармион, которая проявляла особенную почтительность к Олимпию.

— Ото всех, — настаивал упрямо старик.

— А музыку она могла бы послушать? — спросила Ирада с вызовом.

Олимпий сверкнул глазами, потом задумался.

— Музыку? Ну что ж… Спокойную, легкую, мелодичную. Но без этих ваших — тум-тум-бум!

— А плясуны её могли бы развлечь?

— Шуты, мимы, акробаты? — почему-то с раздражением начал перечислять Олимпий нежелательных лиц и вдруг развел руками. — Девочки, вы меня удивляете!

— Дедушка, смилуйся! — Хармион сложила руки и с мольбой поглядела на старца. — Немного развлечений. Неужто и этого нельзя?

Ирада же настойчиво предлагала:

— А мужчин для беседы она могла бы принять? Астрологов, алхимиков?

Олимпий пошевелил бровями, находя в просьбе Ирады нечто любопытное, стоящее внимания, подумал немного и назидательно заметил:

— Принять можно. Но только привлекательных и любезных. И беседа должна быть красивой по содержанию: о звездах, небе, деянии, о духовном теле, о небесных водах, иозисе — словом, о философии. Такая беседа полезна, она облагораживает и напоминает человеку, что он создание самих небес! Какая польза, скажи на милость, если увидишь такую рожу, как у нашего Сотиса? Бр-р! Прости меня, о Исида, ибо я эллин и преклоняюсь перед совершенным. Человек должен быть прекрасен!

Женщины взвизгнули от радости и обнялись, так как Олимпий, противник сомнительных сборищ, подсказал им, сам того не ведая, как избежать выполнения его строгих указаний без последующего скандала.

— У нас на завтрашний вечер должно собраться небольшое общество, начала Ирада вкрадчивым ласковым голосом.

Старец насторожился, покосился на неё правым глазом и недоверчиво спросил:

— Какое такое общество? И это слышат мои уши?

— Не волнуйся, дедушка. Будут только свои. Как раз те, о которых ты упоминал, — привлекательные и любезные женщины, а уж о мужчинах и говорить не приходится — одни алхимики, астрологи, философы, поэты, художники и музыканты.

Олимпий замотал крупной белоснежной красивой головой.

— Юбочник Мардоний, болтун Нечкин, рыжий Ксанф, дубина Нестор, хромой Павор, — начал он перечислять с презрением. — Тоже мне нашла астрологов! Да они Венеру от Сириуса отличить не могут! А Плеяд принимают за Близнецов.

— Ну, дедушка, зачем же так! — вступилась за мужчин Хармион. — В звездном небе они как-нибудь разберутся.

— А ты бы молчала, любезная! Что у тебя под юбкой, они разберутся. Я не сомневаюсь. — Он погрозил ей пальцем. — Поберегись, девка. Уж больно ты слаба. Как встретишь обходительного мужчину, так сразу готова пасть на спину.

Хармион скромно опустила ресницы и покраснела, пролепетав:

— Уж такой матушка родила.

При напоминании о матери Хармион, столь близкой сердцу старого Олимпия, веселые морщинки означились в уголках его глаз, розовые губы в ореоле седых густых волос раскрылись в улыбке, и он пробормотал:

— Помню, помню матушку.

— Ты на нас не серчай, дедушка! Мы исправимся, — проворковали женщины, и обе прижались к нему: одна с левого бока, другая — с правого, — и чмокнули его в обе щеки.

Старик разомлел, обнял их за плечи и легонько стиснул, отчего молодушки для приличия попищали: "Ой-ой-ой!" Потом он шлепнул Хармион по задорному упругому заду, а по спине Ирады провел пальцем, по самому позвоночнику, от лопаток до крестца, отчего женщина, боявшаяся щекотки, вся затрепетала и закатилась звонким безудержным смехом.

— Озорницы! Бесстыдницы! — принялся ласково увещевать старик, снижая голос до шепота. — Кого хочешь уластите. А я, грешный, слаб, слаб. Только смотрите, ягодки, — ничего уродливого: ни людей, ни вестей. Опасайтесь Сотиса! Он, разбойник, обязательно принесет какую-нибудь пакость.

— Постараемся, дедушка! Уж будь уверен! — пообещали женщины, провожая его долгими взглядами сияющих глаз.

Олимпий медленной величавой поступью удалился, сладостно улыбаясь.

10. ПУСТЬ ОТКРОЮТ МОИ ЗАКРОМА

Хотя Ирада и Хармион обещали Олимпию не допускать к царице начальника ночной стражи, но как исполнить это, они не знали.

Сотис был неуловим, как мотылек, и появлялся оттуда, откуда его никто не ждал. Он знал все тайные входы и выходы во дворце Птолемеев и поэтому никогда не пользовался парадными дверьми. Двигался он бесшумно, как зверь; обувь имел легкую, без каблуков, из мягкой кожи; одет всегда в темное; на голове черная накидка, скрепленная жгутом из синих шнуров, переплетенных красной шелковой ленточкой. На левом боку длинный кинжал в ножнах из зеленой кожи, в руке — семихвостая плетка, правда, иногда он засовывал её за лиловый матерчатый пояс, завязанный узлом на животе.

Встречаться с ним боялись даже стражники, так как за малейшую провинность он хлестал по головам своей плетью. Служанки и рабыни разбегались или со страхом замирали, потупя взгляд. Никто не смел посмотреть в его лицо — очень смуглое, с карим, почти черным, сверкающим правым глазом и тусклым, слепым от бельма, левым, с перебитым и расплющенным носом, с тонкими, как нити, губами, теряющимися в курчавых черно-белых усах и бороде. Всегда без улыбки, хмурый, озабоченный, он, как считал славный Олимпий, походил на маску мифического демона.

Говорили, что Сотис таким был от рождения. По крайней мере, лет тридцать назад, когда его впервые увидел Птолемей Авлет, он был поражен его внешностью. Тогда это был молодой человек, лет двадцати, которого за разбой и убийство должны были распять на кресте. Птолемей его помиловал исключительно ради уродства. С той поры Сотис стал самым преданным, исполнительным и смелым слугой Авлета, готовым ради своего господина на все.

Сотис задушил царевну Беренику, старшую сестру Клеопатры, шелковым шнурком по воле её отца. Он убил царевича Архелая, её мужа, когда тот собирался вести немногочисленные свои отряды на меднолатные когорты Габиния.

Во время войны Цезаря с александрийцами он помог раскрыть заговор евнуха Потина, воспитателя брата и первого мужа Клеопатры, Птолемея XIII, мальчика лет пятнадцати… Сотис привел цирюльника Цезаря, пьяницу и бабника, в одну из комнат дворца, спрятал его за висевшими занавесками, сказав, что сюда придут женщины переодеваться, а сам ушел. В комнату действительно вскоре пришли, но не женщины, а заговорщики, четверо суровых грозных мужчин, с Потином во главе, и стали совещаться, как им убить Цезаря и Клеопатру. Решено было напасть на них во время пира.

Когда заговорщики собрались в яшмовом зале, где на ложах, один против другого, среди ярких светильников, возлежали Цезарь и Клеопатра, их тотчас же окружили легионеры. Среди них находился и Сотис в римских латах. С одного удара он срезал голову коварному евнуху и поднес её на серебряном блюде юной царице в знак преданности.

За его верность и другие заслуги перед родом Лагидов царица разрешила ему являться перед её очами, когда он того пожелает. Но непременно с докладом о всех крупных злодеяниях, совершенных в её царстве. И Сотис с мрачным удовольствием извещал Клеопатру об убийствах, насилиях, казнях, приводя её порой всеми ужасами в невольный трепет.

Старик Олимпий, не любивший Сотиса, считал, что тот своим внешним видом и отвратительными вестями дурно влияет на душевное состояние царицы и её характер.

Тем не мнее Клеопатра никогда бы не согласилась удалить от себя Сотиса, он был ей необходим, как иному сластене горчица.

Ирада и Хармион, чтобы предотвратить неожиданное появление Сотиса, посадили Ишму на парапет террасы, у маленького мраморного сфинкса, и заставили следить за главной аллеей, состоящей из финиковых пальм и сикомор, по которой, как предполагали, должен пройти начальник стражи.

Как ни была внимательна юная непоседа, она все-таки его не углядела.

Сотис поднялся на террасу с другой стороны, из парка, и предстал перед царицей, сидевшей на ложе с рисунками художника Неоптолема к поэме Аполлония Родосского «Аргонавтика». Рисунки были выполнены на небольших тонких дощечках сочными красками и, судя по всему, очень понравились царице.

Ишма отчаянно зазвонила в колокольчик, замахала руками; от своего усердия и неловких телодвижений она потеряла равновесие и свалилась с парапета в кусты нильской акации.

Прибежавшие Ирада и Хармион уже ничего не могли поделать: царица разговаривала с Сотисом.

Она сидела на ложе, спустив ноги на высокую скамеечку, а он стоял перед ней, в темном плаще и черной накидке на голове, сложив длинные сильные руки на животе, смотря единственным зрячим глазом на милое женское лицо, и, казалось, уже более ничего не видел и не замечал, ибо весь её облик был для него тем утешением, каким является для верующего молитва.

Обладая уродливой внешностью, всегда мрачный, желчно-раздраженный, грубый, резкий, Сотис при царице теплел и смягчался. Насколько он себя помнил, Клеопатра всегда, с детских лет, когда ещё была прелестной маленькой девочкой, небесным ребенком, нежным и добрым, не шарахалась от него, подобно другим детям, а, наоборот, смеялась и позволяла брать себя на руки, действовала на него магически успокаивающе, и он на короткое время вдруг ощущал себя человеком, который не прихлопнет на своей руке божью коровку, а простоит, ожидаючи, пока она не раскроет крылышки и не улетит в лазурную даль.

Чтобы не смущать его своим взором и дать ему возможность вволю налюбоваться её лицом, она закрыла глаза. Так и сидела, точно спящая, не шевелясь, не двигая даже пальцами, и слушала его голос, негромкий, глухой, — голос, каким, по её представлению, говорили влюбленные сатиры. И перед ней распутывалась нехитрая, простая, как пеньковая нить, хроника египетской жизни.

Вот уже два дня, как рабочие не копают канал, все пали на землю и лежат как мертвые. Это смута.

— Я сам туда ездил и сказал, чтобы они прекратили беспорядки.

— Надеюсь, ты не приказал их бить палками?

— Нет, моя госпожа. Я хотел разобраться, в чем дело.

— И чего же они хотели?

— Они хотели хлеба.

— Значит, они голодны. Разве чиновники не выдали на их долю зерна? Разве они не получили соли и ткани на одежду?

— Им выдали все, что требовалось. Но они сказали: мало.

— Вот как? — царица задумалась. — Я знала, что писцы воруют. Надо рабочим дать хлеба столько, сколько они хотят. Ведь у них жены, дети.

— Зерна нет.

— Пусть откроют мои закрома. Канал должен быть прорыт!

— Слушаюсь, моя госпожа.

Ограбили сирийского купца. Впрочем, грабителей, пятерых попрошаек, удалось схватить с поличным; им тут же, как того требовал обычай, выкололи глаза.

"Так поступают со времен древних царей, — подумала она. — Грабителей карают беспощадно, ибо собственность священна".

Изнасиловали двух женщин, мать и дочь, которые пустили переночевать двух бродяг. Кроме того, над ними издевались.

— Схвачены ли злодеи? — спросила она тихо, не поднимая ресниц и не меняя позы.

— Да, моя божественная.

— Поступите с ними, как того требует закон.

— Они уже обезглавлены.

— Дальше.

Сотис продолжал пересказывать событие за событием.

В гавани затонула барка с мукой, с маяка бросился какой-то человек, но его удалось спасти.

Один рыбак поймал такую большую рыбину, что её едва смогли донести до базара два человека; раздвоенный рыбий хвост волочился по земле, вычерчивая след, а чешуйчатое тело блестело на солнце, точно железное.

В полдень взбешенный бык, непонятно откуда взявшийся, пронесся вдоль портовой улицы, пугая людей. Его успокоил девятилетний мальчик, который, подбежав, сжал пальцами ему ноздри.

Один индус на площади играл на дудке, и на её звуки из плетеной ивовой корзинки поднялась змея и закачалась в воздухе, как пьяная.

Народ обступил его кругом, и один мужчина упал от солнечного удара. Говорят, что это был приезжий из Фракии, где на горах даже в жаркую пору не тает снег.

— Хватит! — прервала его царица, открывая ясные очи.

Сотис, прижав правую руку к сердцу, склонился перед ней, сообщив как бы ненароком, что пойманные накануне грабители гробницы фараона доставлены из Фив в Александрию.

Ее охватило любопытство; к тому же она решила, что они немного развлекут её, и движением руки повелела привести их.

11. ПОКА Я ЖИВ — СМЕРТИ НЕТ

Сотис дважды хлопнул в ладоши.

Раздался четкий стук шагов. Показалась стража в медных латах — человек десять рослых легионеров с бритыми невозмутимыми лицами. Среди них четверо грабителей: трое низеньких худых мужичков, плешивых, бородатых, и один высокий крепкий парень. Мужички семенили, едва волоча ноги; молодец, со связанными за спиной руками, ступал твердо, высоко держа голову; левый глаз у него был подбит, губы покрыты свежими болячками, грязная порванная одежда превращена в лохмотья.

Клеопатра укоризненно посмотрела на Сотиса — более жалкого зрелища ей видеть не приходилось. Начальник стражи, прижимая правую руку к сердцу, учтиво заметил:

— Они сопротивлялись, госпожа царица. А этот, высокий, покалечил троих моих людей. На него пришлось накинуть сети.

Мужички пали на колени. Клеопатра поморщилась — так неприятно ей было их раболепство. Грабители стали просить о помиловании. Клеопатра строго, смотря поверх их голов, спросила:

— Почему вы, мерзкие рабы, осквернили могилы?

Мужички разом залепетали, закартавили, занудили:

— Нам нечего есть.

— А там столько добра!

— Все сгниет без пользы.

Она усмехнулась, не веря им:

— Значит, для того, чтобы приобрести горсть чечевицы, надо обворовывать мертвых?

— Мы почитаем Яхве…

— И тебя, божественная!

— Мы будем молиться, — говорил один из них, горбоносый, с хищным взглядом, подбираясь к ней с протянутой костлявой рукой и ощеряясь беззубым ртом.

Стражник схватил его за ворот одежды и потащил назад; ветхая ткань лопнула, клочья свисли, обнажив грязные худые плечи, плоскую грудь, покрытую густой черной порослью.

Лишь один высокий сохранял спокойствие и ни о чем не просил. Смуглокожий и темноволосый, он стоял, широко расставив ноги, между двумя стражами и весело смотрел на нее. Когда царица это заметила, у неё от удивления приоткрылся рот. Она подумала: "Как бы он был хорош в латах и шлеме Архелая!" У этого молодца была широкая мускулистая грудь, сильные, точно налитые плечи, курчавая упрямая голова и взгляд дерзкий и насмешливый.

— У нас дети, — ныли мужички жалобно. — Прости нас, царица!

Не обращая на иудеев никакого внимания, Клеопатра спросила высокого:

— Ты кто?

— Вор, — ответил он и улыбнулся, обнажая ряд белых молодых здоровых зубов; на щеках образовались ямочки, придав его лицу лукавое выражение.

— Почему ты воруешь? Тебе тоже нечего есть?

— О нет, царица. Я ворую по другой причине. Мне это нравится.

— Вот как! — подивилась она. — А другим, более полезным делом ты не пытался заняться?

— Я был каменщиком. Толкал и возил большие глыбы и бил их здоровенным молотком. Потом бросил. Скучно.

— Неужто воровать веселей?

— Веселей! — признался он и засмеялся.

Ее изумила его беззаботность, в нем было так много от озорного мальчишки.

— Ты представляешь, какое наказание полагается за это?

— О да, царица, — ответил молодец и снова улыбнулся.

"Господи, какая беспечность! Он не знает, что его ожидает", — подумала она и сказала:

— За это полагается отсечение головы, веселый человек. Но, судя по всему, смерть тебя не страшит.

— Нет бессмертных людей. Всех когда-нибудь постигнет эта участь: меня, их всех, тебя, царица, — услышала она совершенно удивительное из уст молодого простого каменщика. — Но пока я жив — смерти нет. Когда придет смерть, меня уже не будет!

— Да ты философ, друг Гермеса! Как тебя зовут?

— Македон.

"Значит, македонец, — решила она. — Видимо, его предки пришли в Египет с моим дедом Птолемеем Сотером. Как не хочется убивать такую здоровую плоть!"

— Все-таки я хотела бы знать: почему ты решил ограбить гробницу фараона?

— Они попросили помочь расколоть каменную плиту. И если бы не струсили, стражники нас не схватили. Мы уже добрались до самого мертвеца.

На мгновение она вообразила, как они идут по узкому проходу, в темноте, где со всех сторон на них веет холодом и смертельной таинственностью, и невольно содрогнулась.

— И ты не побоялся, что тебя поглотит тьма? Что демоны растерзают твое тело? Что потусторонние силы выпьют твои очи и с живого сдерут кожу?

— Врать не буду. Было страшновато. Но я знаю заклинания, которые помогают мне приблизиться к месту тайн и защищают от демонов.

— Тогда понятно. Ну и много у покойника оказалось серебра?

Македон захохотал.

— Скажешь тоже! Там ничего не было, кроме жалких костей и порванной пелены. Кто-то до нас побывал в камере и все унес — амулеты и украшения. Жрецы говорят, что мы их украли. Но куда же тогда мы их дели?

— Вот и я хотела бы спросить — куда?

— Мы их не брали, госпожа царица. Сокровища украли жрецы.

— Македон! О чем ты говоришь? Тебя накажет Амон за такое бесчинство!

— Не накажет. Амон знает, что мы не брали сокровищ.

— Меня поражает твое упорство. Вас схватили в усыпальнице, куда вы проникли через подкоп. Вы разбили саркофаг, сорвали с мумии погребальные пелены…

— Да нет же! Клянусь Амоном-Ра, ничего мы не взяли.

Она не дала ему договорить.

— Теперь ты и твои товарищи будете осуждены и казнены. А ведь ты ещё молод, Македон. — Она подумала и спросила: — А почему ты не молишь о прощении, как они? Что это: гордость или упрямство?

— Я никогда никого не прошу, — произнес он серьезно. — Если я захочу, я убегу, царица, где бы ты меня ни держала.

— Дерзкий, дерзкий! — шептала она, смотря на мужественного гордеца. "Нет, его убивать грех. Мне нужны такие, как он. Мужественные и дерзкие. Их и так не много на свете".

Сердце её готово было смягчиться. Македон разглядывал её с восхищением, обо всем забыв; детская улыбка играла на его розовых губах, глаза лучились; она чувствовала, что нравится ему, и наслаждалась этим, зная, что её обаяние действует на мужчин, как вино. Потом, подумав, решила проявить строгость, чтобы впредь знали, что к грабителям она относится сурово, как всегда.

Скупым грациозным движением Клеопатра распорядилась их увести. "Впрочем, о Македоне следует распорядиться особо", — решила она.

Стоявшие на коленях мужички затвердили настойчиво, с отчаянием:

— Царица! Царица! Смилуйся!

Клеопатра отвернулась.

Грабителей погнали тычками, поволокли под руки. Один из них, совсем обезумев, вырвался, покатился по полу, воя, затем, встав на четвереньки, как собака, заорал, брызгая слюной:

— Потаскуха! Будь ты проклята! Гадина!

Его свалили, зажимая рот. Жестокие удары посыпались на него со всех сторон, однако безумный, освобождая рот, орал:

— Гадина! Блудница! Пусть тебя покарает бог Яхве и бессмертный Моисей!

Вся красная, потрясенная оскорблениями, Клеопатра поднялась с ложа и встала на скамейку, чуть дрожа. Ее охватило такое бешенство, что на мгновение она забыла обо всем и было сорвалась с места, чтобы задушить его собственными руками, но усилием воли сдержала себя. Однако от нервного напряжения все поплыло перед её глазами, и она почувствовала, что теряет опору под собой, её точно понесло потоком, и она стала медленно клониться вправо.

Сотис метнулся к царице и подхватил, уже падающую, на руки. Он опустил её на ложе и, развернувшись, хищной птицей налетел на грабителей и беспощадно начал избивать их плеткой.

— Вон отсюда, твари! Живее! Бегом! В яму! В яму!

Ирада, Хармион, Ишма и другие рабыни захлопотали над лежавшей навзничь Клеопатрой. Вскоре им удалось привести её в чувство, и тихим голосом, как больная, царица невнятно произнесла:

— Пусть их убьют! Сдерут кожу, распорют животы. Мерзавцы, нечисть грязная, скоты! Пусть их изжарят, изрубят на куски, а мясо бросят крокодилам. Пусть их сварят живьем в масле, вобьют в пятки гвозди, вырежут их поганые языки.

Она разрыдалась, слезы градом покатились из её глаз. Ей стало немного легче, но она все ещё была слаба.

Царицу подняли и, совсем обессиленную, свели с ложа. Затем два рослых раба подхватили её на крепкие руки и быстро понесли во внутренние покои дворца, потом — по большой лестнице вниз, в термы.

Хармион и Ишма бежали с боков и, совершенно перепуганные, смотрели на неё снизу вверх; она слышала, как кто-то из них сказал:

— Олимпий нас теперь отколотит.

И царица, зная, что Олимпий никого не помилует, простонала:

— Не надо дедушке говорить!

Термы — обширное помещение, светлое, просторное, с мраморными колоннами вокруг бассейна, куда, брызгаясь, беспрерывно лилась холодная и горячая вода из открытых каменных львиных пастей.

Погрузившись в теплую воду, она успокоилась, закрыла глаза, опустила руки, дыхание её выровнялось, на лбу выступили капельки пота. Голые рабыни, стоя на коленях вокруг Клеопатры, старательно растирали её тело, поливали душистой эссенцией. Густой пар обволакивал их, как туман.

После омовения три рабыни вытирали её мягкими полотенцами, другие три рабыни одели её в просторные шелковые одежды. Ишма расчесала её длинные пышные волосы.

Стоя босыми ногами на ковровой подстилке, Клеопатра чувствовала, как блаженно млеет чистое тело.

"За что они меня? За что?" — думала она уже спокойней, и слезы выкатывались из-под её густых черных ресниц и влажными ручейками катились по щекам.

— Теперь спать! Спать! — услышала она вкрадчивый, как заклинание, голос Ирады и, не возражая, позволила унести себя в опочивальню.

12. Я — НЕ БОЮСЬ

На следующее утро Ирада сообщила царице о том, что все участники пира оповещены и подготовка к его проведению заканчивается.

— Проследи, Ирада, чтобы не получилось, как в прошлый раз, что вино подадут не охлажденным.

— Будь покойна, госпожа царица. Пусть тебя это не заботит. Молю тебя только об одном: совершенно забудь обо всех этих мелочах.

— Ах, Ирада! Ведь это же невозможно — сидеть вот так, сложа руки.

— Почему же сложа руки? У тебя древняя рукопсь наших жрецов. Вот и читай. Что касается меня, то я ни словечка не понимаю в ней. А тебя Серапис сподобил разобраться в этой мудрости. Прочтешь — и нам расскажешь. Глядишь — и мы просветлеем от твоего разумения. А как закатится солнце, ты должна предстать перед нашими гостями отдохнувшей, спокойной, с чистым взором, точно второе светило.

— Как я устала от твоей трескотни, Ирада. Оставь меня хотя бы на малое время.

— Удаляюсь, госпожа моя. — И женщина бесшумно упорхнула, точно муха.

Клеопатра углубилась в чтение рукописи старого философского трактата, переведенного для неё с древнеегипетского на греческий. То было туманное замысловатое сочинение, которое она с трудом понимала. Приходилось по нескольку раз перечитывать то или иное место. На этот раз она задержалась на фразе: "…чтобы возродиться, нужно умереть". Царица задумалась, а потом припомнила не раз слышанное от верховного жреца Мемфиса, Пшерони-Птаха: "Умереть, чтобы возродиться, означает восстать из гробницы полным жизни. Как дитя выходит из чрева матери, так и умирающие в Аиде должны выйти в другой мир. И душа их снова должна войти в тело и все соединиться: тело, душа и дух — и стать Одним. Если это произойдет, значит, человек готов к новой жизни. Но не всем это дано". Нет, ей это плохо представлялось. Она знала, что в новой жизни не должно быть скорби, не должно быть страха, болезней, не должно быть мрака, горя, слез, а должно быть — свет, радость, любовь. Видимо, на это и должно походить возрождение — выход из мрака.

Она припомнила, что сказал о смерти Македон, молодой, дерзкий грабитель. Правда, то была мысль Эпикура, о которой ему, видимо, поведал весьма умный и начитанный человек, но все равно, от этого истина не перестала светить, как лампа.

Клеопатра прилегла на ложе и закрыла глаза. Ирада права, если хочешь хорошо выглядеть вечером, нужен отдых. И тогда разгладятся морщинки в уголках глаз, ровно забьется сердце и никакая тревога не будет терзать твою совесть. Ибо, что бы ни случилось, оно уже не будет иметь к тебе никакого отношения.

Наступившая жара начала томить её, даже здесь, в тени, невозможно было дышать. Нехотя Клеопатра окунала кончики пальцев в холодную воду, налитую в серебряный сосуд, стоявший у изголовья, и протирала виски и закрытые веки. Прохлада только на короткий миг приносила облегчение.

Вдруг раздался громкий пронзительный крик; как стайка встревоженных птиц, на террасу с визгом вбежали испуганные девушки-служанки.

Перебивая друг друга, девушки заговорили о том, что её любимый лев, это могучее косматое чудовище Хосро, вместо того чтобы прогуливаться между стен, выбрался на волю, напал на какого-то раба и загрыз его.

— Этот дурак зверовод опять перепутал, куда следует выпускать льва, сказала Клеопатра сердито. — Где он сейчас?

Девушки, переглянувшись, пожали плечами.

— Я спрашиваю, где Хосро?

Из их сбивчивого объяснения она поняла, что лев находится во дворе, возле бассейна с фонтаном.

Клеопатра сошла со своего ложа и, минуя один за другим залы и проходы, направилась на другую часть дворцовой территории.

Она вышла на обширную, роскошную террасу, окруженную балюстрадой с колоннами, где обычно, в теплую погоду, устраивались пиршества под открытым звездным небом, и, пройдя её, остановилась у лестницы.

Отсюда открывался вид на двор, невысокая каменная ограда отделяла его от территории дворца. Царица увидала льва у фонтана. Он стоял задом к бассейну, на самом солнцепеке, и, задрав большую косматую голову, громко и страшно ревел, оскалив пасть с черными губами. Вокруг никого не было. Стража с сетями, пиками, обнаженными мечами толпилась поодаль. Рядом со львом лежал распростертый навзничь человек, кровь из-под него растекалась по каменной плите. Человек, очевидно, был мертв.

— Ишма! — позвала царица.

Девушка подбежала к ней.

— Ты сможешь его увести?

Ишма поглядела на неё с ужасом, в её глазах отразился страх. Опьяненный кровью, обезумевший лев мог растерзать любого подошедшего к нему.

— Что ты на меня уставилась?! Ты же говорила, что Хосро любит тебя. Он должен тебя послушать, девочка. Ведь ты же не хочешь, чтобы его убили копьями? Иди! Я уверена, что тебе удастся его увести.

— Госпожа моя царица, — пошевелила та побелевшими губами.

— Только не бойся, — говорила Клеопатра. — Погляди на меня. Видишь: я не боюсь. Даже нисколько не боюсь. — Щеки царицы покрылись румянцем, глаза блестели, она действительно не испытывала страха. — Верь мне, девочка. Лев не сделает тебе ничего дурного. Будь смелее! Иди и улыбайся!

Ишма медленно сделала несколько шагов, затем обернулась и поглядела на госпожу свою, все ещё надеясь, что та её вернет. Клеопатра лишь приободрила ее:

— Смелее, девочка! Не трусь! Ты же всегда говорила, что можешь укротить его. Ты же кормила его мясом. Я буду идти позади. И стража придет к тебе на помощь по первому зову.

Ишма спустилась по лестнице вниз, вышла за ограду, Клеопатра шла следом, держась от неё на небольшом расстоянии.

Девушка видела, что лев необыкновенно возбужден. Переступая с лапы на лапу, он хлестал себя по впалым бокам длинным гибким хвостом, мотая косматой гривой, то и дело оскаливая пасть и издавая такое рычание, от которого у неё холодело внутри. Утешало то, что он пока стоял на месте, но в любую минуту мог на неё броситься. Расстояние в два десятка шагов, на котором она находилась, зверь преодолел бы в два прыжка. Ей было страшно, но она шла и шла, точно взгляд Клеопатры толкал в спину, не чувствуя ни рук, ни ног, смотря только перед собой, на его оскаленную морду с желтыми клыками.

— Иди, иди, девочка! — шептала как заклинание Клеопатра. Про себя же она давно загадала: если Ишма будет жива, значит, и с ней ничего не случится. Если Ишма укротит это чудовище, то и она приручит ромея. Почему-то этот лев ей напомнил Марка Антония, и это невольное сравнение показалось ей символичным.

В шагах пяти от льва Ишма заговорила негромким тоненьким голоском, придав его звучанию как можно больше нежности:

— Дурачок ты дурачок! Глупенький! Чего ты расшумелся? Кто тебя обидел, мой хороший?

Лев издал тихое, почти жалобное урчание. Ишма поняла, что он узнал её и отзывается. Она осмелела, думая: "Была не была", — подошла к нему вплотную. Она сунула руку в густую жесткую гриву и сразу нащупала впадинку за ухом, то потаенное местечно, от щекотания которого он становился совсем ручным. Лев переступал с лапы на лапу, выпуская из подушечек кривые когти во всю длину, склонил голову набок и потерся о неё все равно что ласковый кот.

— Пойдем, мой хороший! Пойдем, мой миленький! — Нежный голос, теплая легкая рука, сладкий запах её тела, чем-то напоминающий вожделенный запах молоденькой львицы, совсем покорил это чудовище.

На виду у стоявших поодаль оторопелых людей слабенькая, хрупкая девушка повела рядом с собой, держа за гриву, грозную громадину, состоящую из дикой ярости, упругих мускулов, острых когтей и зубов, способную убить в одно мгновение.

Лев шел лениво, покорялся как бы нехотя, тихонечко урча; при каждом шаге когти его стучали о каменные плиты, которыми был вымощен двор. Из-за колонн, дверных и оконных проемов всех построек на них глядели перепуганные, застывшие лица прислуги, стражи и рабов. Все боялись и переживали за девушку, веря и не веря тому, что происходило перед их глазами. Никто из них не двигался и не издавал ни звука. На всем дворе царила чуткая тишина, лишь птицы да попугаи верещали, высоко взгромоздившись на ветвях деревьев парка.

Ишма провела льва в низкое помещение зверинца, примыкавшего одной своей стороной к внутренней стене. Дневной свет проникал в помещение через узкие оконца и скупо освещал широкий проход и стоявшие справа и слева железные клетки, в которых лежали и ходили свирепые хищники — пантеры, леопарды, рыси, волки и даже лохматые коричневые медведи, привезенные из холодной горной Фракии. Постоянно раздавалось злое рычание, шипение, зевание; остро пахло звериной мочой и разлагающимся мясом.

Девушка подвела льва к растворенной большой клетке; в ней имелось две двери: одна открывалась в само помещение с коридора, а другая, в стене, имела выход на волю, в довольно длинный и от этого казавшийся узким проход между двумя стенами с башнями, окружавшими весь дворцовый ансамбль, с каменными и деревянными постройками, парком, садом, фонтанами, прудами и храмами.

В этом как бы естественном междустенном пространстве время от времени прогуливались хищники, но чаще всех любимец Клеопатры лев Хосро со своими четырьмя львицами и их потомством, одновременно выполняя и сторожевые обязанности.

Ишма легонько шлепнула льва по заду. Поджав хвост, с недовольным рыком зверь одним мягким прыжком вскочил в клетку. Ишма закрыла дверцу, просунула руку между прутьев и пощекотала его за ухом. Лев застонал от удовольствия. "Все, дурачок, я пошла!" — сказала она весело.

Девушка вышла из зверинца во двор, щурясь от яркого, бившего в глаза солнца и улыбаясь во весь рот от радости, от вольного небесного простора, от победы над свирепым зверем. Клеопатра стояла перед ней. Ишма бросилась к царице, захлебываясь от радостного смеха. Они обнялись.

Клеопатра расцеловала девушку в пылающие щеки. Не испытанное ею ранее воодушевление вскружило голову; она, как и Ишма, плакала и смеялась одновременно. За это короткое время царица столько пережила, столько испытала, точно её жизнь висела на волоске.

— Умница ты моя, милая, славная девчонка!

— Все вышло так, как ты сказала, госпожа моя, — говорила девушка, заглядывая в её лицо. — Лев оказался послушным. Я так счастлива.

— Вот и славно, радость моя. Ты показала мне, как следует укрощать ярость и дерзость самцов. Ты достойна самого наилучшего подарка.

— Бусы, да? Бусы с янтарем!

— Раз ты так хочешь, будут у тебя эти бусы.

И тут показался толстяк-зверовод, потный, запыхавшийся. Он то и дело обтирал платком лицо и шею. Перед Клеопатрой толстяк с завидной легкостью распростерся и коснулся лбом каменной плиты, на которой царица стояла со своей служанкой.

Клеопатра строго и с презрением посмотрела на него. Он подполз к ней раболепно, поцеловал край её платья, хотел облобызать туфлю, но она с брезгливостью отдернула ногу.

— Не гневайся, госпожа царица. Во всем виноват Плутос, этот безмозглый болван! Придурок! Посмотри, что я у него отобрал. — И он показал ей на нитке крутящуюся блестящую монету.

— Что это? — не поняла его Клеопатра.

— Монета. Он забавлялся с нею, играл, придурок несчастный, вместо того чтобы смотреть за зверьми. Открыл не ту дверь, скотина! Он выпустил льва в помещение, а не в междустенье. В это время пришел раб-уборщик. Увидев льва, он бросился бежать. Так Хосро оказался во дворе.

Не глядя на него, Клеопатра произнесла:

— Еще такое повторится — я прикажу запереть тебя в клетку с хищниками. С тем же Хосро!

13. ДЕВИЧЬИ МЕЧТЫ, ГДЕ ВЫ?

Возвратившись на террасу, Клеопатра увидела две роскошные амфоры, наполненные свежими розами. Среди зеленых листьев и стеблей они пестрели всеми оттенками — белыми, розовыми, красными, желтыми, и нежный их аромат чувствовался на расстоянии.

Клеопатра запустила пальцы в их душистую гущу, стараясь не уколоться о шипы. У неё разгладились складочки на лбу, выгнулись тонкие брови, губы растянулись в улыбке. Закрыв глаза, она наслаждалась их дивным запахом, склонив лицо к самым цветкам, и лепестки их робко касались её щек.

Царица села на деревянную скамью и в немом восхищении стала смотреть на эти красивые амфоры, непонятно откуда взявшиеся, — в том, что цветы не из её сада, она была убеждена, к тому же эти амфоры с античной росписью видела впервые. Она понюхала кончики своих пальцев и блаженно улыбнулась. "Какая прелесть! Сокровища фараонов за этот божественный запах, за любовь, за цветики, за покой, за грезы". Кто-то принес их, заботливо подобрал, поставил цветок к цветку, побрызгал водой, чтобы они не завяли, не назвал имени, и вот теперь они перед ней — немые свидетели трогательного внимания, тайного обожания, — может быть, любви. Только в юности дарили ей цветы. "Кто ты? Кто ты, приславший их?"

Царица увидела маленький листок папируса, с шуршанием развернула его. На нем начертано несколько слов: "Да пусть развеется твоя печаль!" Вот как! Писавший знает, что она печальна, что её гложет тоска, почти отчаяние. Это любопытно. Она задумалась.

Потом, кого бы ни спросила, никто не мог ей вразумительно ответить, кто прислал цветы, только и узнала, что их принесли четыре черных раба. Принесли — и удалились.

На колени прыгнула кошка, тонкая, гибкая, полосатая, как кефья. Клеопатра вздрогнула и засмеялась, ласково погладила по шерстке худенькую спину. Кошка удобно улеглась у её живота и замурлыкала.

Прислушиваясь к этому утробному дремотному урчанию и гудению мух, она впала в забытье. Воздух застыл и стал как теплая вода. У неё почему-то начало гореть лицо, особенно щеки. Она прижала к ним ладони, но руки оказались горячее, чем бы ей хотелось. Клеопатра спихнула кошку с колен. Жалобно мяукнув, та упала на четыре лапки, потянулась и как ни в чем не бывало ушла, подняв хвост.

Клеопатра послала рабыню за холодной водой, и вдруг ей стало нехорошо; тошнота подступила к горлу. Ей показалось, что её слабит, но вспомнив, что с утра ничего не ела, она звякнула в колокольчик.

На подносах принесли печенье, сладкие финики, в чашах различные напитки. Она попробовала немного подслащенной воды; на её поверхности плавали два кружка лимона и лучились мелкие блики солнечного света. Пришла Ишма и, лениво опустившись на пол подле её ног, стала вертеть на пальце снятый с руки серебряный браслет.

Царица неожиданно спросила:

— В каком ухе звенит? Скорее. Ну!

— В левом, госпожа, — не задумываясь ответила девушка.

— Не отгадала. — Клеопатра была разочарована.

Ишма небрежно пожала плечами. Она была одета в узкое платье, державшееся на одном плече при помощи простой завязки, другое, как и руки, было обнажено, оголенной до розового сосочка была и её левая грудь.

Заметив, как царица нахмурила брови, Ишма спросила:

— О чем ты думаешь, госпожа?

— Ни о чем, — последовал равнодушный ответ.

На самом деле она думала, сможет ли тот человек, Филон, о котором говорила Ирада, избавить её от Арсинои; сможет ли ради неё пожертвовать собой, подвергнуть себя унижению, избиению или пытке? Если не он, то кто тогда? Ей представлялись юноши, стройные, длинноногие, упрямые храбрецы; молодые мужчины, широкоплечие и сильные. Они казались ей смелыми и ловкими, как пантеры, ласковыми, как голуби, готовыми на все.

Она до того распалила свое воображение, что едва смогла бороться с охватившим её чувством, а закрыв глаза, легко вообразила прикосновение крепких мужских пальцев, гладивших плечи и грудь, страстные поцелуи в шею и за скулой под ухом.

Однако вскоре ей показались мерзки и нечистоплотны её мысли. Она стала корить себя, бранить самыми оскорбительными словами. Слезы появились на её глазах, ей захотелось молиться. Лучше никому не принадлежать, остаться чистой, свежей, как родниковая вода, не запятнанной ничем чувственным и плотским.

Она вздохнула и пожалела, что не девственница. Ушло время чистоты. Девичьи мечты, где вы?

Вдруг ей показалось, что её одежды недостаточно душисто пахнут. Она повелела принести розовой сирийской эссенции. Опустошив маленький флакончик на одежду, волосы, лицо, шею и вся пропахнув запахом своих любимых роз, она взяла круглое на ручке металлическое зеркало и осмотрела себя. Ей не понравилось лицо, совсем не такое, какое она бы хотела иметь. Береника, Арсиноя — вот кто унаследовал материнские черты, черты красавицы македонки, а в ней слишком много чувственного, восточного, египетского, начиная со смуглой кожи и кончая разрезом темных глаз. "Моя египетская пчелка!" называл её Гай Юлий, стареющий женский угодник.

— Ишма, — спросила Клеопатра, — я могу нравиться?

— О да, госпожа! — ответила девушка без лукавства. — Ты красива. Мужчины не сводят с тебя глаз.

— Врешь!

— Клянусь Исидой!

Ишма встала на колени и молитвенно сложила руки перед грудью.

— А захотел бы кто-нибудь исполнить мое желание… допустим, ценой своей жизни?

— О чем ты, госпожа моя?

— Какая ты непонятливая, — вздохнула Клеопатра и вскрикнула, приподнявшись, — она заметила на подбородке красное пятнышко.

— Что? — испугалась Ишма.

— Прыщик.

— Где? Ничего нет.

— Как же нет? А это что? Разве ты не видишь? — ткнула она пальцем под нижнюю губу.

— Наверное, укусила какая-нибудь мошка.

— Какая ещё мошка! Вчера не было. Надо мази, той, что привезли купцы из Палестины.

Несколько рабынь, сидевших на полу, вскочили на ноги. Ишма их опередила.

— Скорее! Да скорее же! — понесся ей вслед нетерпеливый голос царицы.

14. К СЕЛЕВКУ НЕ ХОДИ

Запыхавшаяся Ишма появилась с белой круглой баночкой в руке; её маленькие груди высоко вздымались и опускались; на чистом узеньком лбу блестели бисеринки пота.

Клеопатра выхватила у неё из рук баночку, крышечка стукнулась об пол и покатилась. Одна из рабынь бросилась её поднимать. Царица мазнула по подбородку беловатой густой массой и растерла пальцем; почувствовав холодок, она успокоилась и опустила руки. И тотчас же насторожилась, заслышав оживленную болтовню двух девушек.

Светловолосая рабыня в сине-белом платье, родом из Фессалии, по имени Хлоя, всегда удивляла её чрезмерной говорливостью.

Клеопатра позвала её, девушка оборотилась. Под пристальным взглядом царицы она смущенно опустила ресницы. Это показалось Клеопатре подозрительным.

— О чем вы?

Она молча потупилась. Клеопатра обратилась ко второй, хорошенькой смуглянке, стройной, высокой девушке.

— Ответь ты, Апа. О чем вы шептались? Нам всем это будет любопытно послушать.

— Она мне сказала, — начала было девушка и, запнувшись, потупилась. Густые темно-каштановые волосы, собранные в высокий пучок на макушке, делали её ещё выше; полная грудь едва прикрывалась тканью; на шейке сверкал обруч, в ушках поблескивали серьги в виде месяца.

— Что же она тебе сказала? Договаривай!

— Она сказала, что подрались два раба, — упавшим голосом промямлила рабыня.

— Ну-ка, ну-ка! Иди поближе… Расскажи, голубушка, — поманила Клеопатра пальцем гречанку.

Это известие не было для неё новостью, но её удивил испуг девушек. "Не явились ли они причиной этой драки?" — подумала Клеопатра.

Девушка растерянно посмотрела на царицу, лицо её побледнело, губы дрожали — она выглядела так беспомощно, что это ещё больше разожгло любопытство Клеопатры. Наконец она призналась заплетающимся языком, что сама ничего не знает. Это была явная ложь.

Покачав головой, Клеопатра повелела позвать Селевка, управляющего дворцовым хозяйством.

Пришел приземистый, плотный человек, позванивая бласлетами на толстых запястьях.

Она спросила его о случившемся.

Селевк был удивлен, в первую минуту он вообще не мог понять, о чем идет речь, о каком необычном случае, так встревожившем царицу.

Клеопатра пояснила:

— Я слышала, что подрались два раба. — Обнаженной рукой она указала на рабынь. — Они, вероятно, лучше осведомлены об этом, чем ты.

Управляющий прищурил глаза, вглядываясь в девушек. На лице светловолосой рабыни из Фессалии изобразился испуг.

Селевк воскликнул:

— Я узнал тебя! — и надвинулся своим грузным телом на рабыню. Девушка попробовала спрятаться за спины своих подруг, но он поймал её за кисть руки и выволок на середину. — Ночная гостья! Теперь ты от меня никуда не убежишь.

Он с такой силой стиснул и крутанул ей руку, что та, вскрикнув, присела от боли.

— Что это значит? — воскликнула Клеопатра.

— Драка произошла из-за нее. Я видел эту дрянь перед заходом солнца. Она стояла с рабом Марком. Он хороший каменщик. А ночью, когда я обходил эргусуалы, застал её уже с другим. На соломе. Чем они там занимались, ты можешь представить, госпожа.

— Представила, Селевк, — ответила царица, кивая.

— Я не успел её поймать: ускользнула, как змея. А утром была драка. Оказывается, до этого она бегала к Марку. Я так скажу, госпожа, из-за таких кошек и вспыхивают потасовки. А ну выпрямись! — заорал Селевк на ошалевшую от страха девушку. — Стой и смотри на госпожу свою, царицу! И скажи ей, чем ты занималась, бесстыдница!

— Ей не надо об этом говорить, Селевк.

— Не моя воля, а то бы я спустил с неё шкуру, — сказал грозный управляющий и толкнул рабыню по направлению к сидевшей Клеопатре с такой силой, что та упала на каменные плиты и распростерлась в рыдании.

Не глядя на девушку, будто её и не было подле ног, Клеопатра спросила Селевка:

— Они покалечили себя?

— Да, госпожа моя. У одного разбита голова. А у Марка, каменщика, сломана рука. Теперь он не может работать. Я приказал их обоих высечь. А надо бы беспощадно сечь вот этих, — указал Селевк на лежавшую ничком Хлою.

— У тебя ещё будет время для этого. А теперь иди!

Селевк почтительно поклонился, прижимая руку к груди, повернулся и, невозмутимый, с достоинством, вышел.

В наступившей тишине прошаркали подошвы его сандалий. Он исчез за колоннами.

Высоко держа голову, смотря только перед собой и не видя ползавшую у её ног рабыню, Клеопатра произнесла строгим голосом:

— Почему же ты, милочка, меня обманула?

— Я… я… — залепетала девушка.

Клеопатра медленно приподнялась с ложа, не спеша приблизилась к рабыне.

— Боялась? Чего же ты боялась, душа моя? Что тебя мучило? проговорила она с ледяным спокойствием. — Ну-ка поднимись, поднимись!

Всхлипывая и размазывая слезы кулачками по грязным щекам, девушка поднялась на ноги, смотря на царицу, как затравленный зверек. Не дождавшись ответа, Клеопатра хлестанула её по лицу ладонью и закричала, топнув ногой:

— Отвечай, мерзавка! Почему ты меня обманула?

Девушка рухнула на колени и несколько раз, плача, поцеловала её туфлю. Потом запрокинула несчастное, мокрое от слез лицо и промолвила:

— Прости, госпожа царица. Я думала…

Клеопатра в упор уставилась в её большие, полные слез, молящие глаза.

— Я не хочу слышать, о чем ты думала. Я хочу знать, почему ты меня обманула?

— Я виновата… Я сделаю все, что тебе угодно, госпожа моя. Только не отсылай меня к Селевку.

"Он и впрямь засечет ее", — подумала Клеопатра, распрямляясь и переводя свой взгляд на сбившихся в кучку перепуганных, онемевших рабынь.

— Я предупреждала или нет, чтобы вы не путались с рабами? Я говорила вам, что это не следует делать? Да или нет? — Девушки молча взирали на нее. — Так вот! Повторяю ещё раз: вы предназначены для других. И чтобы я вам больше не напоминала. А ты, — произнесла она, взглянув на виновницу, исчезни!

Девушка с рыданиями бросилась бежать прочь.

— Подожди! — остановила её царица. — К Селевку не ходи. Отправляйся к Демару. Отныне ты будешь работать в поле.

15. ТЫ НЕОБЫКНОВЕНЕН, ДРУГ МОЙ!

Клеопатра повернулась ко всем спиной и стала спускаться по лестнице в сад. Ей захотелось побыть одной. "Опять разволновалась, — сожалела она, хотя, в сущновти, какой пустяк — переспать с кем-нибудь на соломе. Два дурака подрались из-за одной смазливой мордашки. В чем, собственно, она виновата? И я тоже хороша! Больше спокойствия, как скажет мой добрый Олимпий".

Она остановилась на первой площадке лестницы и, закрыв глаза, посчитала до семи. Затем, приподняв веки, поглядела вдаль, на самую границу города, где в путанице каналов поблескивала нильская вода.

"Моя Александрия!" — прошептала она и, как больной, принимая лекарство, излечивается, так и Клеопатра, впитывая в себя глазами привычные очертания города, получала душевное облегчение.

Ярко освещенная опускающимся к морю солнцем Александрия будто бы замерла: тишина, которая царила здесь, во дворце и саду, создавала впечатление сплошного затишья. Однако она знала, что там, в городе, особенно на рынке и в порту, — шумно и людно.

Город был большой, разноплеменный. И кого только не почитали в нем: Анубиса с собачьей головой; Исиду и Осириса, брата и сестру, которые жили друг с другом, подобно мужу и жене; Молоха, пожирающего детей; Иегову, Иштарту, Януса, Юпитера, Венеру, Атанакс, ради которого девушки и молодые женщины отдавались чужестранцам в тени оград; Танит, любящую блестящие дары; Кибелу, Великую Ма, которая обитала на снежных вершинах фрикийских гор и ездила в колеснице, запряженной львами и леопардами; Аттиса, её любовника, что в безумии оскопил себя, лишил себя той гордости, которой дорожит каждый мужчина, и умер, оплакиваемый обитателями рощ. И многим другим богам, покровительствующим блуду, кровосмесительству, пьянству, воровству.

Клеопатра сошла на последнюю ступеньку, бросила взгляд на погружающийся в морскую пучину яркий диск Гелиоса, зажмурилась и невольно чихнула, один раз, другой, третий…

— Будь здорова, царица! — послышался чей-то глуховатый голос.

Она отняла руку от лица и огляделась — никого. Однако Клеопатра не могла ослышаться: говорил мужчина и совсем близко от нее.

— Где ты?

— Тут, — ответил голос сбоку.

Царица повернулась и увидела невысокого мужчину, одетого в опрятный белый хитон с вышивкой по вороту. То был Дидим.

— Как я могла забыть, что так появиться может только один… один во всей Александрии… один во всем Египте!

Дидим почтительно склонился, разведя руки в стороны, улыбающийся, спокойный, неотвратимый, как сама судьба.

— Что же получается? Ни Ирада, ни Хармион, ни Сотис не смогли тебя остановить? И моя бдительная стража пропустила тебя? Ты обошел даже самого Селевка? Ты миновал все заграждения, пробрался ко мне, как вор… вестник чего? Добра, несчастья?

— Моя нежная, милая царица, не вини никого! Твоя стража по-прежнему бдительна, а Сотис и Селевк неподкупны, как моя совесть. Что касается моего появления здесь, то это всего-навсего магия. Искусство халдеев, которым я владею. Но тут я отнюдь не затем, чтобы причинить дочери Птолемея Диониса неприятности. Разве в войне с коварными александрийцами семь лет назад я не доказал свою преданность? Клянусь моим потерянным пальцем, — сказал он, поднимая левую руку без мизинца. — Я пришел, чтобы отвести от тебя печаль.

— Ага! — сказала она, указав на него рукой. — Теперь я знаю, кто прислал мне розы в чудесных амфорах. Не отпирайся, Дидим! — Она пригрозила пальцем. — Но откуда, друг халдеев, откуда тебе известно, что меня терзает душевная мука? Будешь говорить о волшебном камне? О духах? О тени Гермеса?

— О нет, госпожа моя, я оставлю в покое божественные имена. К чему лукавить? Но я — знаю все!

— О Дидим! Ты необыкновенен, друг мой! Ты всегда появляешься, когда я нуждаюсь в преданных и верных друзьях. Вероятно, это неспроста.

И она направилась по аллейке в глубь сада, увлекая его за собой. И пока они шли до беседки, Дидим бормотал:

— Не говори мне ничего, не произноси ни слова. Ибо все, что в тебе, я читаю на лице твоем. Ты мечешься, желаешь и знаешь, как поступить. Теперь, как и прежде, тебе угрожает опасность. Как её отвести, знает лишь один создатель. Но он молчит, видит, предугадывает и ждет, как ты поступишь. Ибо только тебе самой дано право выбора. Пойдешь одной дорогой — путь твой потянется дальше, свернешь на другую — внезапно оборвется. Утешает только одно: у нас, смертных, все равно путь короток и рано или поздно приведет к концу, с той только разницей, что мы сгинем навсегда, а о тебе, царица, память сохранится в веках. Верь мне, преданному другу твоему. Не оборачивайся, царица. Не гляди назад, что было — не вернется, что впереди не ясно. Но и не терзай себя напрасными раздумьями. Подчинись необходимости и не противься своему желанию. — Дидим помолчал немного и таинственным голосом произнес: — Он уже обозначился. Он уже рядом. Он стремится к тебе.

— Дидим, ты говоришь загадками. Но я, как знаешь, люблю их отгадывать. Сейчас ты сказал о Марке Антонии. Не так ли?

— Истинно так, несравненная.

Клеопатра вздохнула, останавливаясь. Она была выше Дидима, и он смотрел на неё снизу, в её милое чистое лицо, не мигая.

— Если бы я знала, что получу взамен…

— Несколько лет покойной жизни и надежную защиту.

— Только и всего?

— Признание твоего сына наследником царства.

Она подумала немного и спросила:

— Ты вполне уверен, что я могла бы на него положиться?

— На Антония? Это как раз тот случай, который может больше не повториться.

— Ну, хорошо, — сказала царица. — Заполучу я этого Антония с его боевыми легионами, но как я смогу привязать его к себе? Да и спасет ли это меня?

— О несравненная, для тебя это сущий пустяк.

— Какой же?

— Роди ему ребенка.

— О Исида! Разве мужчины не оставляют женщин с детьми? Антоний был три раза женат. И все жены имели от него детей. Теперь он в Азии. А где его жены?

— Детей, рожденных от Клеопатры, и саму Клеопатру — не оставляют. Он будет твой до последнего вздоха. Поверь, что говорит Дидим.

— И долго я буду наслаждаться таким счастьем? Хотя бы лет десять смогла бы я не бояться за себя и своего сына?

— За своего сына и других детей, которые родятся, — сказал Дидим твердо. — Антоний — надежная защита.

— Ты меня утешил, Дидим, но не убедил. Что, ежели я промахнусь?

— Самое нежелательное. Потому что нет никого, кроме Антония, кто спасет тебя от Рима. Оглянись вокруг, перебери всех, с кем бы ты могла связать свою жизнь, перебери их, как ты перебираешь пальцы на своей руке, и ты увидишь, что никого нет равного этому человеку.

Еще колеблясь, она высказала сомнение:

— Мужчины так непредсказуемы.

— А женщины так изобретательны в своей игре нравиться, что непредсказуемость мужчин сводится нанет. Я уверен в полной победе. Антоний прост, как скамейка, а Клеопатра так богата воображением, что ей не составит труда придумывать все новые и новые неожиданности, которые в конце концов свяжут этого Геркулеса тысячью нитей. Он будет пленен навсегда. Ты нужна Антонию, Антоний — нужен тебе. И это может стать основанием вашего дома. Ты не веришь, что будет так, как я говорю?

Клеопатра неопределенно пожала плечами.

— Вспомни, кто тебе советовал ехать к Цезарю? Кто предсказал, что ты будешь царицей Египта? Кто достал тебе лодку? Все говорят, что это сделал Аполлодор Сицилийский. Пусть говорят. Этот слух распустил я. Ты одна знаешь да ещё Нофри, что это был не Аполлодор. Да и не мог этот хвастун додуматься до этого. Тебя внесли к Цезарю в полосатом мешке, как подарок, будто бы персидский ковер. И ромей оценил эту хитрость, потому что сторонники Ахиллы сделали все, чтобы не допустить тебя до Цезаря, а Дидим тебя доставил. Если бы нас поймали вместе, нас бы тут же убили…

— Я помню об этом. Тогда ты оказался прав.

— Это я и хотел от тебя услышать, несравненная. Мое дело сказать, а как ты поступишь — решать тебе. Я умолкаю. — И, вздохнув, он склонил свою большую, лысеющую со лба голову.

В это время снаружи, за зеленой живой стеной беседки, раздался тоненький голосок:

— Госпожа! Госпожа царица!

— Что тебе? — спросила Клеопатра.

Перед ними предстала встревоженная Ишма.

— Мы тебя обыскались, госпожа моя. Ирада и Хармион подняли крик. Сотис пригнал стражу. Ты ушла так незаметно, что никто не видел куда.

— Скажи, что я нашлась. И скоро буду. Иди, девочка, прекрати этот переполох.

Девушка, радостная, убежала.

— Кто эта куколка? — полюбопытствовал Дидим.

— Моя рабыня. Ты заметил, как она похожа на меня?

— Опасная девица и опасное сходство, царица. Очень опасное.

— С чего ты взял, Дидим?

— Если ты меня спрашиваешь, значит, ты не знаешь историю жены царя Сенусерта, которая имела молоденькую рабыню, похожую на нее, как две капли воды, а когда та подросла, старую царицу убили, и её место заняла молодая и стала нестареющей, вечно юной женой Сенусерта. Бойся похожих, царица. Ты должна быть единственной сейчас и неповторимой в будущем. Второй Клеопатры не должно быть.

"А он прав, этот Дидим. Как всегда прав", — решила она, закусив по привычке нижнюю губу и вдумываясь в его слова.

— Поэтому постарайся как можно скорее от неё избавиться. Вдали от тебя она не опасна, а рядом… — Дидим не договорил и лишь покачал головой.

— Об этом ещё будет время поразмышлять. А пока — я должна остаться душевно и внешне невозмутимой. Так долдонит моя Ирада, ибо на пиру — что меня всегда злит! — я должна выглядеть как статуя, а не живой человек. Ну уж нет! Сегодня ночь моя! И я постараюсь получить все, что мне хочется. Ты одобряешь меня, Дидим?

— Вполне, царица. Чаша вина и веселье сделают тебя свободной для душевного полета. Не бойся дать себе волю.

— Я рада, что мы нашли общий язык. Клеопатра понимает толк в вине и хорошей шутке и помнит, что когда-то Дидим был забавный шутник.

Дидим загадочно улыбнулся, глаза его заволокло поволокой, он наклонил набок голову, пошевелил бровями, вспоминая что-то далекое, и сказал:

— Когда я был пленен чернокожими жителями одной деревни и прожил с ними несколько месяцев — скажу тебе откровенно, о Клеопатра, госпожа моя, нет людей более добродушных и непосредственных, чем они, — у них произошел такой случай: их кузнец в гневе убил колдуна, и вождь племени приговорил его к смерти. Всей деревней жители отправились просить вождя о помиловании. "Если ты его умертвишь, нам некому будет делать ножи и наконечники для стрел. Так как он у нас один, казни лучше лодочника". — "Нет, — возразил вождь, — лодочник у нас тоже один. Казним лучше одного из погонщиков ослов — их у нас двое".

Клеопатра звонко и непринужденно рассмеялась, потом говорит:

— Послушай, что произошло со мной. Однажды ко мне пожаловали послы от города Тира, и среди них оказался один невежда, который был очень высокого мнения о своей внешности. Изложили они мне свои просьбы, которые я удовлетворила, а этот недотепа, — кажется, его звали Апиан, — шепнул, что ему нужно со мной переговорить с глазу на глаз. Я назначила ему встречу в беседке, ожидая, что он сообщит мне что-то важное, а он мне предложил… Как ты думаешь — что? — Она рассмеялась, вздернув подбородок. — Этот надутый петух предложил, чтобы я с ним переспала. Видя, что он так глуп, я не смогла на него рассердиться. И шепотом его спрашиваю: "Скажи, Апиан, а поручили тебе выполнить это важное дело жители Тира и на каких условиях?" "Нет", — говорит вполне серьезно. "Так как это важно и требует больших материальных затрат от города, то необходимо согласие городского совета, поэтому я тебе советую заручиться его поддержкой. Если совет одобрит твое желание осчастливить меня амуром, — ну что ж — мне ничего не останется, как протянуть тебе руку". Он многозначительно задумался, кивнул головой и отправился в Тир за согласием совета.

— Великолепно! — воскликнул Дидим, хохоча, как ребенок. — Как хорошо, что на свете так много дураков. Иначе без них нам было бы скучно. Я знавал одного такого среди александрийских купцов. Раз он был в отъезде двенадцать месяцев. Приезжает домой, а его жена рожает. Очень удивился. И спрашивает меня, может ли женщина родить на двенадцатом месяце?" — "А почему бы и не родить на двенадцатом? Если женщина сразу после зачатия увидит осла или во время зачатия услышит ослиный голос, то у неё беременность как раз будет продолжаться как у ослицы — двенадцать месяцев". — "Точно, — говорит. Перед отъездом мы немного побаловались, и я слышал, как под окном орал осел мельника". — "Ну вот видишь. Все сходится". Он успокоился и признал новорожденного своим ребенком.

— Вероятно, озорник, ты и сделал этой женщине ребенка! — сказала Клеопатра, смеясь и грозя Дидиму пальцем.

Тот только развел руками, как бы говоря: я тут ни при чем.

16. СОЮЗ НЕПОДРАЖАЕМЫХ

Клеопатра рассталась с Дидимом в приподнятом расположении духа, с сознанием того, что желаемое сбудется, что все неприятности позади, а впереди — чудесный вечер, друзья, музыка и веселье.

На покинутую ранее террасу она поднялась незамеченной. Девушки, собравшись стайкой вокруг Ишмы, негромко смеялись. Шалунья углем нарисовала себе усы, надула щеки и похаживала взад-вперед, в точности подражая одному парфянскому князю, который недавно прибыл в город и посетил Клеопатру. С размалеванной мордочкой она так забавно выглядела, что Клеопатра не удержалась от улыбки. Увидев царицу, девушки приумолкли.

— Дай-ка мне. — Клеопатра протянула руку за уголечком, села на скамью, подозвала первую попавшуюся и раскрасила ей лицо.

Полюбовавшись на свою работу, она принялась за остальных. Она чернила мочки ушей, носы, удлиняла брови, наводила на лбах румянцы, под глазами синяки, словом, раскрасила своих девиц так, что те и на себя стали не похожи. Она вымазала себе пальцы, подбородок, а взглянув в зеркало, рассмеялась. Когда она была в настроении, смех её был удивительно мелодичен и заразителен; всем стразу стало весело.

Потом умывались у фонтана, брызгаясь и толкаясь. Схватив кувшин с водой, Клеопатра вылила его содержимое одной рабыне на голову. У девушки от внезапного холода зашлось дыхание. Придя в себя, она облила другую, та третью. Поднялся крик, визг, хохот. Вода разлилась лужей по мраморным плитам, потекла ручейками.

Подобрав юбки, девушки бегали друг за другом, прыгая через лужи, скользя и падая.

Внезапно две рабыни вцепились друг другу в волосы; кувшин выпал у одной из рук и раскололся на множество кусков.

— Ну, ну! Чего не поделили? — прикрикнула на них Клеопатра, совершенно не сердясь, погрозила пальцем, и те разошлись с раскрасневшимися лицами.

За этим занятием её застали Ирада и Хармион, пришедшие объявить, что настало время готовиться к пиру — одеваться и причесываться. И Клеопатра, вняв их просьбам, удалилась в покои.

Тридцать рабынь, одна за одной, мерно шагая, пронесли мимо неё платья, туники, хитоны и пеплумы, украшения, парики — в надежде, что она выберет сама. Но царица была безучастна. Она всецело отдалась в руки умелым парикмахерам и костюмерам.

Пока Клеопатра терпеливо сидела в кресле в непринужденной позе, Ирада, чтобы та не скучала, сообщала ей о присланных подарках.

Синие шерстяные ткани в тюках привез персидский купец Арзамух, тот, что по её царской милости торговал в Александрии без пошлины третий год подряд. Десять белоснежных лошадей на племя прислал Ирод, коварный и безжалостный царь Иудеи, которого она сторонилась и побаивалась, ибо этот человек, по её понятию, был способен на любое злодеяние. Из Пунта доставили редкие благовония: нард, алоэ, шафран, амбрамускус, смирну, ладан. Привезли пятнисных оленей с вествистыми рогами, антилоп, серн; греческе керамические вазы с изображениями мифологических героев и богов; пурпур, виссон, багряницу, горный хрусталь, прозрачный, как слеза, из которого мастера собираются изготовить бокалы. Металлические листы для обшивки одного из залов прислала Македония. Из Палестины доставили различные мебельные изделия из туи, пахнувшие свежим лимоном, а также натуральный бальзам с тонким возбуждающим запахом. Из далекой и таинственной Индии прислали резные шахматы из слоновой кости, вместе с чудными тонкими платками и гладким прохладным на ощупь шелком, а также диких зверей в бамбуковых клетках — непокорных злых тигров и черных больших кошек с желтыми глазами.

Тем временем на землю пали сумерки. Над морем повис улыбчатый диск луны, но небо на западе все ещё оставалось светлым, цвета зелено-синей воды. Задымились факелы и светильники, зачернели длинные тени, к огню начала слетаться неугомонная ночная мошкара.

На скалистом острове Фарос, на стошестидесятиметровой высоте, зажегся костер маяка: там, в вышине, споря со звездной ночью, он будет гореть до тех пор, пока златоперстая Эос не покажет свои ноготки.

Вдруг раздался протяжный звук, стоном растаял в воздухе и встревожил ночных птиц в саду, — то музыканты пробовали свои инструменты.

Десятки рабов метались по двору от одного строения к другому. Из царской кухни, освещенной множеством огней, доносился сытный раздражающий запах. Из садов и огородов ещё утром доставили фрукты и овощи; из погребов — большие кувшины с маслом и различными винами.

И чем становилось темнее, тем беспокойнее бегали босые рабы, понукаемые надсмотрщиками.

Тем временем Клеопатре подрумянили щеки, насурьмили брови, удлинили чернотой разрезы глаз; от краски под нижними веками образовался налет голубоватой тени, придавший её взгляду томность и таинственность.

Ей не понравилась прическа.

— Что ты сделала мне на голове? — проговорила она, искоса посмотрев на рабыню, расчесывающую её костяными гребнями. — Разве я так хотела? — Она спутала волосы рукой. — Сделай как в прошлый раз. Да не так! Не так! Ах! воскликнула она и поглядела на палец, из которого выступила круглая капелька ярко-красной крови.

— Прости, госпожа царица, — забормотала рабыня, побледнев. — Я виновата.

— Не на палец смотри! А вот сюда, сюда! — указывала она себе на голову.

Скоро её волосы были собраны на затылке в пучок, унизаны жемчугом; с боков их закололи золотыми шпильками. Голову она решила ничем не покрывать; её увенчали лишь золотой диадемой с урием посередь лба.

Поверх туники одели длинное узкое платье из тончайшей розовой ткани; длинные с каменьями подвески оттягивали мочки ушей; шею обвивала в три ряда нитка жемчуга; на руках желто сверкали разной величины браслеты в виде змей; на плече, скрепляя с платьем накидку, тонкую, прозрачную, точно крыло бабочки, зеленела брошка — малахитовый скарабей.

И хотя одежда её была легка и себя в ней она чувствовала свободно, что-то теснило ей грудь.

Перед выходом ею вдруг овладело волнение, и она ощутила такую усталость, что не в силах была поднять руки. Пришлось откинуться на спинку кресла и усилием воли сдержать дрожь пальцев. Наконец она сказала: "Все. Иду". И поднялась.

И тут все пришло в движение.

Она шла в сопровождении целой свиты молодых красивых женщин и придворных, высоко держа голову, минуя залу за залой, пока не оказалась перед полупрозрачной роскошной занавесью с кистями понизу, которая, точно по волшебству, раздвинулась в стороны и открыла её взорам всех присутствующих.

Туман кинномона, подымающийся из низких порфировых чаш, обдал царицу пахучей теплотой. Она сделала несколько шагов и очутилась на открытой террасе, предназначенной для пиров под ночным небом.

Возгласы приветствий, хлопки в ладоши, взмахи рук, звуки флейты и труб, звон кимвалов, бой литавр, приглушенные стуки негритянских барабанов, враз раздавшись, вскружили ей голову.

На мгновение все поплыло перед её глазами и качнулось. Качнулась и она сама и, чтобы не упасть, оперлась о худенькое плечо Ишмы, — сердце её учащенно забилось, глаза весело заблестели, радостное чувство при виде всех этих людей, находящихся на террасе, переполнило её, и, улыбнувшись, она подняла голую до плеча руку.

Тут собрались преданные ей друзья: те, на которых она всегда могла положиться и с которыми привыкла пировать и проводить время в играх и плясках.

То были в основном молодые мужчины и женщины знатного происхождения известные поэты, художники, философы, астрологи, алхимики… Общество Неподражаемых — так они себя именовали в узком кастовом кругу.

И если случалось среди них появиться новым лицам, то это всегда было по милости и доброжелательности царицы. Прием новых членов сопровождался комичным ритуалом: новичков заставляли выпить чашу вина, называемую чашей приема, которую торжественно преподносили: мужчине — женщина, женщине мужчина, давая при этом новичку какое-нибудь шутливое напутствие.

Прежде чем опуститься на свое ложе, Клеопатра беглым взглядом окинула присутствующих.

Она приметила черноволосую голову Нофри, выразительное лукавое лицо Дидима. Неподалеку от них возлежал Мардоний, любимец женщин, напоминающий Диониса, с черными кудрями до плеч и сладострастной улыбкой. Затем замелькали давно знакомые лица — Аристобул, Деметрий, Касьян, обладающий прекрасным голосом. Юный Останес, алхимик, с которым Клеопатра тайно изготовляла яды и пыталась сотворить золото из сплавов различных металлов. Ириния, её подруга детства, от которой один за одним сбежало двенадцать мужей. Джама, пышнотелая прелестница, на груди которой не один мужчина излил свою печаль. Кассандра, носившая прозвище Нагая, за милую привычку, пока хмелеет, снимать с себя одежды. Хлоя, Филина, Дефила, Рея, сестры-близнецы — Итис и Деянира, веселые и озорные, благодаря поразительному сходству постоянно дурачившие своих любовников. Зет, Ксанф, шутник Павор, хромой на левую ногу, но необыкновенно страстный любовник, по словам Джамы.

Тут же сидели Кирена Киприда, почитавшая Аполлона превыше всех остальных богов и вполне серьезно считавшая себя его ночной жрицей. Юла, молоденькая танцовщица, приводившая мужчин в неистовство движениями своих бедер и живота. Нестор, Пап, Неоптолем, Миний. Негритянка Пенелопа, приемная дочь Юбы, жившая при дворе Клеопатры с детских лет, игривая и чарующая всех белозубой улыбкой и звонким смехом. Дафна, полнотелая и подвижная, любившая отдаваться не иначе как стоя и поэтому именовавшаяся Стойкая.

По соседству с Дафной возлежал Нечкин, глашатай тостов, длинный, узколицый, без двух передних зубов, выбитых в драке во время прошлогоднего богослужения. Нана, Опа, певичка Тара, Мута, Лаодика, имевшая самые красивые ноги. Атис, Фоб, Пелей, хохотун и сквернослов. Милей, Сарпедон, златокудрый, словно Феб, бывший любовник Клеопатры. Мирра, Ора, Фортуната молодые очаровательные женщины, украшение любого пира.

Пришла и Селена, черноокая, круглолицая карфагенянка, сумевшая влюбить в себя сразу пятерых мужчин, мальчика Симона и козла Павлона, белорунное, бородатое животное, с прекрасными завитыми рогами, который, завидев женщину, начинал блеять и бить передними копытами в землю и бегал за ней, как собачонка, отгоняя от неё всех мужчин. Это было самое поразительное явление при дворе, и Селена, тронутая преданностью своего четвероногого обожателя, награждала его венками и кормила листиками свежей капусты, привозимой по заказу Клеопатры из Италии.

Просторная терраса, на которой собрались пирующие, была с двух сторон окаймлена тонкими колоннами, соединенными друг с другом изящными арками, увитыми гирляндами из роз.

Низкие ложа, покрытые коврами, со множеством подушек и пестрых восточных матрацев, одно подле другого, были расставлены дельтой, концы которой вытягивались к краю террасы, оставляя свободной середину — довольно широкое пространство для танцев.

Проходы позади лож были устланы белыми, желтыми, розовыми, красными лепестками роз; поверх лепестков была натянута шелковая сетка — все это напоминало пестрый мягкий ковер, источающий сладкий чарующий запах.

Длинные столики на коротких ножках были расставлены вдоль лож внутри дельты. Между ними на высоких держателях громоздились стеклянные шары, в которых горели масляные фитили. Поодаль курились сосуды с фимиамом. Светящиеся камни на колоннах изображали созвездия, дивно мерцающие.

Терраса заканчивалась невысоким парапетом. А дальше, через небольшой пролет, поднималась другая терраса, наподобие сцены, на которой должны выступать артисты. Над этой террасой нависала ещё одна, напоминающая балкон, там на скамьях уже сидели музыканты. Иногда раздавался звук какого-нибудь инструмента, то тонкий, как комариный писк, то густой, наподобие сигнальной трубы.

На небольшом возвышении позади пирующих стояли кадки с пальмами, акациями и розовыми кустами — все это напоминало чудесную оранжерею, ибо зелень растений, подсвеченная лампами, казалась неправдоподобно свежей и яркой.

Ложе Клеопатры, поражающее своей искусной отделкой и инкрустацией, находилось в середине и располагалось выше остальных лож.

Четыре эфиопа с громадными пышными опахалами из страусовых перьев заняли свое место позади царицы, чтобы отгонять мошкару.

Ирада взмахнула веткой мирта.

Раздался мелодичный удар гонга, возвещавший о начале пира.

17. БУДЕМ СОБЛЮДАТЬ ОБЫЧАЙ

Как только царица воссела на ложе, Мардоний, избранный главенствующим на пиру и выполняющий эту почетную обязанность на протяжении трех месяцев, обратился к ней со следующими словами.

— Позволь мне сообщить, прекраснейшая, что среди нас объявились новые лица. Может быть, не совсем новые, но они желали бы приобщиться к нашему союзу. И стать неподражаемыми. Разреши, я представлю тебе Диону, проговорил он и указал рукой на поднявшуюся хорошенькую женщину, вдову, родную сестру стратега Фиваиды, прибывшую ко двору Клеопатры по своему страстному желанию. — Я думаю, нет нужды знакомить Диону со всеми присутствующими. Диону знают многие, а те, которые видят впервые, узнают её ближе и убедятся, что она нам под стать и вполне разделяет с нами убеждения, высказанные мудрейшим Эпикуром.

— Хватит! Хватит! — закричало несколько голосов.

— Знаем Дионочку и ждем, когда она с нами отведает вина.

Тут раздался мужской голос из самой середины. То говорил Миний, горячий приверженец порядка.

— Не торопитесь, друзья мои. Пусть Диона, эта милая и приятная женщина, раскроет нам смысл какой-нибудь загадки или ответит на вопрос.

— Миний хочет, чтобы мы соблюдали обычай. Ну что ж. Я с ним вполне согласен. Будем соблюдать обычай, — сказал Мардоний. Он возвышался во весь свой высокий рост над столами и ложами, с венком на голове, в небрежно перекинутом через плечо легком коротком плащике, а рядом с ним стояла молоденькая женщина, смущенная и краснеющая от всеобщего внимания. — Мы зададим ей вопрос. Скажи, Диона, что ты считаешь прекрасным для самой себя? Только откровенно.

Наступила тишина. Женщина обвела взглядом собравшихся, куснула в смущении нижнюю губку и густо закраснела. Это заметили находившиеся поблизости мужчины и женщины, многие из них засмеялись и стали подбадривать её.

— Говори, Диона, — настаивал веселый Мардоний. — Здесь все свои и тебя поймут.

— Прекрасное… — повторила женщина робко и запнулась.

— Громче! — раздалось с лож.

— Прекрасное… я считаю… — женщина приумолкла, собираясь с духом, затем чарующе улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и четко и ясно произнесла окрепшим голосом: — Думаю, каждая женщина со мной согласится. Что прекрасное — это когда любимый находится между ног.

Раздался громкий смех и дружные хлопки в ладоши. Мардоний заметил, смеясь вместе со всеми:

— Откровенное признание! Оно делает тебе честь, Диона. Итак, друзья мои, будем считать, что Диона принята… Пожелаем же ей найти среди нас любимого.

— Принята! Принята! — последовали радостные возгласы мужчин и женщин.

— Чашу приема! — потребовал Мардоний.

Мальчик-раб, завитой, белокурый, подобно отроку Амуру, подбежал с зеленой чашей в руке и протянул женщине. Мардоний собственноручно наполнил чашу красным вином.

Под громкие крики: "До дна! До дна!" — Диона выпила все, потом, перевернув чашу, показала, что она пуста.

К Мардонию подошла Хармион и что-то зашептала тому на ухо. Он покивал, соглашаясь, и объявил:

— Друзья мои, среди мужчин тоже есть новички. Я прошу вновь прибывших поднять руки.

Нофри приподнял правую руку. Дидим, возлежавший рядом на трехместном ложе, шепнул:

— Мне тоже поднимать? Право, не знаю, нужно ли? — И он, как бы играючи, нехотя приподнял свою ладонь, пошевелил пальцами и опустил, но, к его счастью, взгляды всех, особенно женщин, были обращены в другую сторону, на высоко поднятую руку на крайнем ложе под аркой. То был молодой черноволосый мужчина приятной наружности; он привлек к себе внимание и вызвал любопытство среди представительниц женской половины.

— А он ничего, этот новенький.

— Кто он такой?

— Подожди, видимо, его будет представлять Хармион.

— Значит, он приглашен царицей?

— Не торопись с выводом, Кассандра.

Мардоний, знавший Нофри, сказал о нем немного лестных слов и представил его как человека, любившего эллинское искусство и астрологию, а о Дидиме ничего не сказал, видимо, и впрямь не заметил его поднятой руки, чему тот обрадовался и посмеялся в кулак, как нашаливший ученик; о молодом незнакомом мужчине он сказал, что тот прекрасный скульптор, и закончил свое выступление словами:

— Сейчас Хармион представит нам его получше.

Хармион на виду у всех пересекла свободное пространство террасы и с очаровательной улыбкой большого рта подошла к ложу, на котором восседал смущенный от всеобщего внимания Филон.

Она протянула руку, и тот, взявшись за её пальцы, поднялся. На нем был нарядный желтый хитон, перехваченный пояском такого же цвета; на ногах светлой кожи сандалии с высокой шнуровкой. Одежда очень шла к его выразительному лицу, обрамленному черными до плеч волосами и короткой щегольской бородкой.

— Мардоний прав, — сказала женщина, смотря на молодого мужчину, когда назвал Филона прекрасным скульптором. В этом вы можете убедиться сами…

Раздался звон колокольчика.

Появились молоденькие рабыни. Каждая несла по небольшой терракотовой статуэтке. То были рыбак, державший большую рыбу; пьяная смешная старуха; гордый легионер; мальчик, вытаскивающий занозу из пятки; танцующий мим; раздевающаяся кокетливая куртизанка. Седьмая девушка несла в обеих руках нимфу у ручья, выточенную из слоновой кости.

Статуэтки пошли по рукам участников пира; со всех сторон слышались возгласы восхищения:

— Изумительное искусство!

— Какая точность изображения!

— Необыкновенное правдоподобие!

— Как же звать этого мастера, дорогая Хармион?

— Его зовут Филон, — громко произнесла женщина. — Но он не только хороший скульптор, но, я вполне уверена, обладает и другими нужными достоинствами, потому что имеет… имеет… — После этих слов она запустила руку под подол его хитона и нащупала то, что у того имелось между ног. Это получилось так неожиданно для Филона, что тот ойкнул и присел. А засмеявшаяся Хармион объявила на всю террасу:

— Живое и шевелится. Все равно как у Приапа.

Дружный веселый мужской и женский хохот потряс ночную тишину.

Клеопатра засмеялась вместе со всеми, проговорив негромко:

— Бесстыдница Хармион, совсем смутила мужчину. — И сказала уже громче, чтобы слышали на дальних ложах: — Нам понравилось твое искусство, Филон, и считаем, что ты достоин быть с нами.

После этого плавным движением руки указала Ишме, державшей амфору с вином:

— Девочка, налей в чашу приема самого лучшего медового вина.

Легко и свободно полураздетая девушка, сама как статуэтка — так безупречно она была сложена, — направилась к Филону, неся амфору с вином.

— И мне налей! — звали её.

— Налей сюда!

— И мне тоже!

Мужчины шутили с ней, восхищались её юностью, безупречными белыми зубами, распущенными длинными волосами. Один безбородый, в белом хитоне, небрежно шлепнул её по упругому заду; другой обвил рукой её стан и, пока она наливала ему вино в подставленный кубок, подсунул два пальца под завязку на её юбочке.

Следующий попытался усадить её на колени, но она ловко увернулась и, отскочив, выбила плечом поднос из рук мальчика-раба; фрукты, горой лежавшие на подносе, рассыпались и покатились под столы и ложа.

Помахивая пустой амфорой, вприпрыжку Ишма побежала назад, к ложу царицы.

Ей на смену появились юные девушки, одетые в короткие туники, с кувшинами и амфорами. Они принесли различные вина: пальмовое, тамарисковое, делосское, критское. Сладкие вина Италии чередовались с греческими, горьковатыми и терпкими на вкус, которые приходилось немного разбавлять водой. Каждый из гостей пробовал то вино, какое ему было по вкусу, но все до единого отведали ароматное вино из меда и роз, вино Клеопатры, славившееся далеко за пределами Египта.

Полуголые молодые рабы вереницей разносили на круглых подносах жареную рыбу, моллюсков в уксусе, вареных омаров, крабов и устриц. На столы, покрытые скатертями, лилась подливка с жареных кусков мяса. Копченых попугаев сменили блюда с фазанами, утками и лебедями, приготовленными каким-то особым способом, известным только одним поварам египетской царицы.

Целые поросячьи тушки были обсыпаны луком и сельдереем и залиты острым соусом. Были и бараньи окорока, и копченые языки, и бычьи сердца, и свиные печенки, овечьи легкие; различной величины вареные и копченые колбасы, начиненные телятиной и мясом дикобраза.

На столах лежали тяжелые круги желтого сыра, пироги, хлеб, лепешки. Мелкий красный перец и жидкая горчица, наподобие кашки, привлекли особое внимание привередливых гурманов. Миндаль, оливки с лангустами, смоквы, кислые лимоны, румяные яблоки, сливы, персики, фиги — все красиво и искусно разложено на металлических и керамических блюдах.

Новые кушанья доставляли горячими, остывшие тотчас же уносили. И только голые руки мелькали над столами да раскрывались рты, чтобы все проглотить.

Сизый дым от светильников бродил как туман. Ночные бабочки, привлеченные чарующей красотой огня, подлетев, сгорали, не оставив пепла.

В черном небе сияли звезды и луна — небесное светило во всем своем блеске улыбалось пирующим мужчинам и женщинам.

Когда хмель взбудоражил головы, сдержанный говор перерос в настоящий шум. Все громко говорили, хохотали, провозглашали тосты, и если это касалось царицы — все вокруг содрогалось от криков.

Клеопатра пригубила кубок под всеобщее одобрение. Вино было прозрачное, красноватого оттенка, пахнувшее орехом, кисло-сладкое на вкус. От одного глотка у неё защипало в горле. С беспечной улыбкой она надкусила яблоко, всматриваясь сквозь легкие слезы, омочившие ресницы, в пестроту красок: черные мантии выделялись среди пурпурных, зеленоватых, белых и желтых тонов; сверкали ожерелья, запястья, золотые бляхи, браслеты, кольца, бриллиантовые серьги в маленьких ушках красавиц отбрасывали крестообразное свечение.

Через какое-то время в голову Клеопатре ударила хмельная волна, да так сильно, что перед ней все поплыло.

Она прислушивалась к шуму пира, чувствуя, что её качает, будто на палубе галеры.

18. РУСА! РУСА!

В это время послышалась веселая легкая мелодия, напев модной песенки про рыбака.

На соседней террасе, ярко освещенной множеством светильников, начали выступление акробаты. Они прыгали и кувыркались через голову, ходили на руках, ловко вскакивали друг другу на плечи. Один из них, совсем мальчик, взобравшись на шест, прыгнул вниз, дважды перевернувшись в воздухе.

Их сменил фокусник в красном плаще, в широкой набедренной повязке. Он изумил всех, выпустив изо рта облако дыма, вынув из-под плаща чашу с плавающими рыбками; затем из яйца прямо на глазах всех гостей в его руке вылупился желтый живой цыпленок. Никто не мог понять, как это ему удалось сделать.

Гости смеялись и хлопали в ладоши, как дети, довольные зрелищем.

После фокусника появился коротконогий толстяк в шкуре через плечо. Он заглотал три коротких узких меча и, задрав голову, расхаживал по террасе как ни в чем не бывало. Мечи рукоятками торчали у него изо рта, а чтобы убедить смотревших в том, что они остры, он втыкал их с размаху в деревянную колоду и рубил палку в два пальца толщиной.

Шестеро жонглеров кидали вверх кольца, кувшины, стаканы, ловили и подкидывали снова, причем все это они проделывали с такой быстротой, что мелькание предметов многих утомило.

Жонглеров подбадривали хлопками и снисходительными возгласами и отпустили без сожаления.

Зато громкими рукоплесканиями и радостными выкриками встретили четверых вооруженных гладиаторов.

Клеопатра согласилась развлечь гостей боем по настоянию Папа, ромея, чтобы возбудить в мужчинах отвагу, но поставила условие, чтобы гладиаторы не перерезали друг друга, как в цирке на Палатине, хотя и сомневалась, что любители подобных зрелищ прислушаются к её просьбе.

То были два фракийца и два негра. Чернокожие оказались рослыми и крепкими бойцами; один из фракийцев не уступал им в росте, другой был невысок. Но именно он и привлек к себе внимание. У него была великолепная, атлетически сложенная фигура, как у юного Геракла, но самое удивительное и что так восхитило женщин, так это художественная татуировка на торсе: на выпуклой груди — раскинувший крылья орел, на спине — Дионис верхом на бегущем леопарде.

Клеопатра позвала к себе Папа, и когда тот подошел своей неспешащей, размеренной ромейской походкой, сказала:

— Мне кажется, что у фракийцев должны быть на головах шлемы, а на правых руках — наручи. Также и щиты. Хотя бы маленькие, круглые.

— Они отказались от своего обычного снаряжения.

— Чернокожие вооружены как самниты.

— Совершенно верно, царица. У них короткие прямые мечи, а у фракийцев, как видишь, серповидные. Они привыкли владеть таким оружием.

— Все-таки мне не нравится, что они без щитов. Будет кровь.

— Моя царица, — воскликнул Пап, в изумлении воздев руки, — какая же драка без крови? Это настоящие бойцы. Лучшие из гладиаторской школы в Капуе. Не какие-нибудь тироны, а мирмиллоны. Настоящие мирмиллоны! Каждый их них провеб более тридцати боев и вышел победителем.

— Тем более! Мне будет горько, если такие храбрецы перебьют друг друга.

— Моя царица. Не на пляски же они вышли! Если ты прикажешь им разойтись, они посчитают себя обиженными. Они готовые умереть ради тебя, а ты не желаешь смотреть на их искусство. Ну что я им скажу? Что? Сматывайте свои плащи и назад, в Капую? Да и твои гости не пожелают отпустить их просто так.

Клеопатра понимала, что поздно отказываться от гладиаторского боя, но ей стало как-то тоскливо при виде этих здоровых, сильных, красивых мужчин, которые через некоторое время будут убиты, пусть не все четверо, а только двое или трое, но все-таки убиты… Она поморщилась и больше не произнесла ни слова, а горбоносый Пап, сухой и худой, как борзая, истолковав её молчание как согласие, отошел.

Гладиаторы раскланялись перед пирующими, держа в руках обнаженные мечи. Разговоры, смех, перешептывания стихли. Теперь все взгляды были обращены только на них.

Бойцы постояли друг против друга и сблизились — мечи звякнули, звякнули ещё раз, потом еще. Каждый с легкостью отбивал удары другого, делал выпады, отступал, теснимый противником, затем нападал сам. Они менялись местами, застывали, чего-то выжидая. Вновь бросались друг на друга, скрещивая мечи с такой силой, что летели искры.

Сначала не было заметно никакой ярости в их борьбе; казалось, они просто упражняются в фехтовании; движения их были осторожны и продуманны. Они даже обменивались любезностями и улыбками, как друзья.

С лож неслись выкрики: одни подбадривали их, другие обвиняли в медлительности и требовали нападать.

Пап, недовольный тем, как они начали бой, приблизился к краю террасы и стал громко давать советы невысокому фракийцу, которому симпатизировал. Его звали Руса. И когда он делал не то, что надо, кричал:

— Слева, слева зайди! Нападай! Хорошо! Еще раз! Вот так! Бей, бей, Руса!

За Папом поднялись со своих мест и все остальные, как мужчины, так и женщины. Они сгрудились вокруг ромея и, как озорные дети, принялись кричать, прыгая и маша руками: "Руса! Руса!" Особенно старались Джама и Кассандра, обожавшие мужские потасовки и вооруженные драки.

Клеопатра одна осталась сидеть на ложе в окружении Ирады, Хармион, Ишмы и эфиопов с опахалами.

Царица смотрела на неистовство своих гостей и вспоминала слова Цезаря: "Чтобы народ был покоен, ему нужен хлеб и зрелища!"

"Господи, как все одинаковы: греки, ромеи, египтяне, варвары — им нужны только развлечения", — подумала она и поискала среди толпы желтый хитон Филона. Скульптор стоял у края террасы — не прыгал, не кричал, не хлопал в ладоши, но, судя по всему, бой и его увлек, как и всех остальных. Видимо, он хорошо владел своими чувствами, ибо казался совершенно спокоен. "Смотри, смотри, Филон, — шептала Клеопатра. — И стань отважен, как эти бойцы".

В это время фракиец Руса пригнулся под лезвием просвистевшего меча и, метнувшись вперед, пырнул своего противника в голый живот. Острое, кривое лезвие меча вошло в тело легко, будто в масло. Лицо негра исказилось от внезапной боли; меч выпал из ослабевших пальцев и звякнул об пол террасы. Боец рухнул, густая красная кровь ручейком стала растекаться из-под лежавшего навзничь тела.

Руса отер рукой вспотевший лоб, не сводя взора с дергавшегося в предсмертных судорогах черного гладиатора. Грудь фракийца, украшенная наколотым орлом, бурно вздымалась; левое плечо кровоточило от неглубокой раны.

Теперь все собравшиеся с жадностью уставились на другую сражающуюся пару. Оба гладиатора были ловки и сильны, и те мужчины, которые понимали в этом толк, говорили, что это был настоящий бой.

Широко расставив ноги, негр отбивался от фракийца с тупым остервенением; белели дико выкатившиеся белки его влажных глаз, черная кожа лоснилась от пота.

Вдруг он сделал едва заметный рывок вперед — и фракиец замер, с приоткрытым, точно от удивления, ртом; голая рука с кривым мечом на глазах у всех медленно стала опускаться. Многие не могли понять, что с ним случилось, а когда потекла кровь, всем стало ясно, что ему пришел конец. Фракиец пал как подкошенный.

Руса, стоявший в стороне, перепрыгнул через убитого товарища и стремительно, с отчаянной смелостью напал на черного противника. Тому пришлось отступить. Фракиец наносил удар за ударом; кривое острое лезвие меча так и мелькало, так и мелькало. С трудом защищаясь, негр отступил к краю террасы; сделав ещё один неосторожный шаг назад, он полетел вниз, на площадку, вперед руками. Было слышно, как глухо и тяжело его тело шлепнулось о каменные плиты.

Фракиец спрыгнул следом и, подскочив к навзничь лежавшему, поднял меч для удара. Черный гладиатор не шевелился. Тогда Руса поставил свою ногу, обутую в кожаную простую сандалию с высокой шнуровкой, тому на грудь и опустил руку с мечом: он не мог убить лежащего.

Возбужденные мужчины и женщины, стараясь перекричать друг друга, приказывали, советовали, просили:

— Убей его! Убей!

— Режь!

— Чего ты ждешь?

— Руби — он теперь твой!

Гладиатор озирался, точно затравленный, затем обратил свой взор на Клеопатру, находящуюся в глубине террасы. Тогда и все остальные, будто вспомнив, что, кроме них, есть ещё и царица, повернули в её сторону свои лица. Все ждали её решения.

Клеопатра не хотела больше убийств; она была потрясена случившимся, потому что все произошло вопреки её желанию, и в то же время восхищена искусством и бойцовскими качествами фракийца.

Немного помедлив, она поступила так, как это делают на Палатине, когда хотят прекратить кровопролитие, но подняла не кулак с отведенным большим пальцем, а раскрытую ладонь с разведенными пятью пальцами, что означало одно и то же — жизнь поверженному.

У мужчин вырвался вздох облегчения, а многие женщины, растроганные благородством и милостью царицы, даже прослезились; те и другие дружно захлопали в ладоши.

Фракийцу протянули руки и помогли взобраться на террасу к пирующим.

— Молодец! — сказал довольный, улыбающийся Пап и хлопнул по круглому сильному плечу храброго гладиатора.

Ему поднесли вина в большой серебряной чаше. Зажав меч под мышкой, фракиец взял её в обе руки и начал пить долгими глотками; вино струйками потекло с углов губ на выбритый подбородок и грудь.

— Все, все! До дна!

Гладиатор осушил чашу и передал рабу, отер тыльной стоороной ладони мокрые губы. Его дружески похлопывали по спине, по плечам, а женщины своими тоненькими пальчиками ощупывали его точно налитые, крепкие бицепсы на руках, мощные плечи, выпуклые лопатки.

— Какие твердые! Точно из железа!

Кто-то сказал:

— Иди! Тебя хочет видеть царица!

И говорливой, смеющейся толпой его повели к владычице Египта. Смущенный, растроганный гладиатор предстал перед Клеопатрой, на которую тотчас же воззрился как на божество, со страхом и восхищением. И это сверкающее божество в облике милой молодой женщины очаровательно улыбнулось. Храбрый гладиатор был сражен, он упал на левое колено и склонил голову в знак полной покорности и восхищения.

Клеопатра была рада, что именно Руса остался жив. Она сразу, как только его увидела, почувствовала к нему симпатию. И теперь, когда он находился так близко, она дивилась его белой коже, светло-русым волосам и серым, с оттенком голубизны, глазам. Весь его облик напоминал ей о свежем снеге, который она видела в Риме зимой и даже брала его в руки однажды в саду, холодный, мягкий снежок.

— Мне сказали, что ты фракиец, но ты похож на галата.

Руса поднялся с колен и сказал:

— Нет, госпожа моя. Я — одрис, а мой погибший товарищ — мед. Мы оба из Фракии.

— Ты храбро сражался, Руса. Поэтому мы решили пожаловать тебе свободу. Отныне ты свободен, — проговорила она нежно-звучным голосом. — А ту серебряную чашу, из которой пил, дарю тебе.

Раздались голоса:

— Отдайте ему чашу!

— Чашу ему!

Изумленному одрису сунули в руки чашу, и сразу туда же со звонким стуком посыпались монеты. В одно мгновение чаша оказалась полной.

Гладиатор смотрел на царицу не мигая. Вряд ли он понимал, что происходит. Ему закричали на ухо:

— Ты свободен! Свободен!

— Царица дарует тебе свободу!

— Теперь ты можешь ехать в свою Фракию.

— А если хочешь служить ей — оставайся!

Наконец до него дошло. Он опустился на оба колена, поставил чашу с монетами на пол, развел руки в стороны, точно пытался обнять весь мир, и выкрикнул на своем языке несколько непонятных, но благозвучных слов. Затем, склонившись, поцеловал плиту пола, не закрытую ковром. Пап перевел его слова:

— Спаси тебя бог, царица! Живи вечно, как звезда!

Клеопатра звонко рассмеялась, изумив гладиатора чарующими звуками своего голоса.

— Благодарю за доброе пожелание, Руса!

Рыдающего гладиатора увел Пап.

19. ПИРШЕСТВЕННОЕ ЗАСТОЛЬЕ

Застучали тимпаны, загремели барабаны, засвиристели флейты.

Появилась танцовщица Юла под дружные хлопки своих почитателей. Пунцовые шальвары её скреплялись на щиколотках цепочкой с бубенчиками; по бокам следовали разрезы, сквозь которые были видны голые ноги до бедер; колпачки в виде цветков лилий прикрывали сосцы открытых грудей; вокруг неглубокой ямочки пупка — два желтых круга, символизирующие солнце, по всему животу расходились лучи.

Подняв над головой обнаженные руки, Юла начала танец в такт стукам тимпана и повизгиванию флейты, сгибаясь в коленях. Движения рук её были настолько быстры, что казалось, их у неё несколько. Она вскидывала ноги, вертелась на месте, как волчок, изгибалась, подобно тростнику, колеблемому ветром; отбегала, падала на колени, кого-то манила, звала; колокольчики на её бедрах позванивали в такт бубенцам на щиколотках.

Трижды ударил барабан. С левой стороны выбежали девушки, все одинакового роста, стройные и гибкие, и начали танец. Издали, в своих тонких, облепляющих одеждах, они казались голыми, желанными, пленительными, ожившей стенной росписью.

Смотря на танцовщиц, мужчины оживились: одни поднимали головы, прекращая жевать, другие осторожно ставили на столы чаши с недопитым вином, переглядывались, улыбались, движением пальцев манили к себе юных прелестниц.

Раздался вопль, пронзительный, визгливый, с высоких нот снизившийся до продолжительного шипения. То дала услышать свой сильный, богатый оттенками голос певица Тара, высокая полногрудая женщина. Она сменила Юлу и запела низким приятным голосом под веселую греческую мелодию. Захмелевшие мужчины стали ей подпевать, подмигивая друг другу и жестами рук выражая свой восторг.

Ирада сказала:

— Мужчины опьянены и возбуждены, а женщины, моя царица, хотели бы продолжать пир по-этрусски.

Клеопатра улыбнулась и проговорила:

— По-этрусски так по-этрусски. Я не против, Ирада. Объяви!

Хармион простонала, как капризная девочка:

— Хочу Миния.

— О нет, сладострастная, — возразила Клеопатра, кося на неё влажным поблескивающим глазом. — Сегодня ты развлекаешь Нофри. Постарайся ублажить его так, чтобы он помнил об этой ночи всю жизнь. А ты, — сказала Ишме, займи вон того, что рядом с ним. Видишь? Тебя, кажется, это не воодушевляет, душа моя?

Ишма покривила губы.

— Так он же старый и бородатый.

— Для тебя все стары, девочка. Зато он забавный шутник и доставит тебе немало веселья своими прибаутками. К тому же с ним тебе можно не опасаться…

Ирада захлопала в ладоши и, напрягши голос, закричала:

— Послушайте меня!

Тара кончила петь, шум, разговоры стали стихать, головы мужчин и женщин, увенчанные венками, повернулись в сторону говорившей, а та продолжала:

— По общему желанию женщин — надеюсь, наши доблестные мужчины не будут возражать — в дальнейшем мы будем продолжать пир по-этрусски.

Раздались одобряющие хлопки и радостный визг женщин. Все они дружно поднялись со своих мест и по двое, по трое, а то и целыми стайками стали покидать пиршественную террасу и скрываться в одном из ближайших залов дворца.

Дидим едва не подавился пирогом. Он удивленно взглянул на Нофри, ничего не понимая:

— Чему они рады? И что, в конце концов, означает: проводить пир по-этрусски?

Нофри улыбнулся.

— Как? Разве ты не знаешь, как этруски в старину справляли свои пиры?

— Я слышал, что на пирах этрусков главенствуют женщины и что они сами себе выбирают напарников. Но этого никогда не видел.

— Сейчас увидишь.

Дидиму немного стало не по себе, он повел плечами, точно от щекотки между лопатками.

— Ты не разыгрываешь меня, надеюсь?

— Какой уж тут розыгрыш!

— И что ж, меня сейчас кто-нибудь скушает? А если я не хочу? А если это не по моим правилам?

— Ах, оставь! Ты, думаю, не посмеешь отказать женщине? Это неучтиво! К тому же все женщины хороши. Что тебя беспокоит?

— Мне как-то непривычно. До сих пор выбирал я.

Нофри рассмеялся и сообщил ещё одну новость:

— Но это ещё не все, что тебя выберут. В своей этруске тебе будет трудно узнать кого-либо из женщин. А это уже по-египетски. Мы же не можем без тайн!

— То есть как? — изумился Дидим.

— Все женщины будут одинаково одеты и у каждой на лице — маска. А светильники и факелы затушат. Как видишь, — указал Нофри на группу рабов, которая появилась во главе с управляющим Селевком и стала гасить огни, сейчас на нас падет египетская тьма.

— Слушай, Нофри, — зашептал Дидим, подвигаясь к нему, — а если меня выберут двое? Я же с ними не справлюсь.

Нофри захохотал, откидываясь на спину.

— Да ты ещё и трус вдобавок! Не скажи ещё кому-нибудь, а то тебя засмеют. Успокою тебя — обычно этого не случается. Женщины между собой договорятся, кого они выбирают. Можешь быть уверен в одном: без внимания не останешься. — Затем он сделал серьезное лицо и проговорил печально: — А если вдруг окажется, что тебя выберут двое или трое… Тогда действительно они обглодают твою сладкую палочку. Берегись!

— Нет, мне надо улепетывать, — проговорил Дидим и собрался слезать с ложа.

Нофри схватил его за полу хитона и потянул на себя.

— Да стой же ты! Я пошутил. Вот, понимаешь, друг, бросает на поле сражения.

А Тара все пела, теперь что-то печальное, нежное, бередившее душу; приятная мелодия всех взволновала. Когда она кончила, мужчины, оставшиеся одни, без женщин, молчали некоторое время с растроганными лицами. Потом раздались крики, более восторженные, чем можно было ожидать.

Тара раскланялась и удалилась.

Нестор тоже захотел петь; он попробовал свой голос, однако его никто не услышал, ибо всякий шум тонул в общем гуле. Тогда он поднялся во весь рост и забасил, воздев руки над головой.

— Замолчи, Нестор. Что ты ревешь, как павиан?

Его усадили, но он освободился, не без борьбы, и, поднявшись снова, на этот раз на стол, возопил:

— Не трогайте меня! Я хочу спеть одну непристойную песенку. Не-при-стой-ную! Ясно? Со всякими сладостями.

— Да перестань!

— Кто тебя будет слушать?

— Шел я раз по улице, — запел все же Нестор, но его дернули за руку, и он со стола перелетел на ложе, — молод ещё был…

Ему стали закрывать рот ладонями, но он вырывался и тянул свое, вращая глазами и улыбаясь мокрым ртом:

— А одна бабенка… тра-та-та-та. Сейчас, сейчас будет такое… Вы только послушайте.

В это время рослый Зет, известный своей отвагой и силой, стукнул себя в грудь кулаком и предложил любому из собравшихся помериться с ним силой.

Ближайшие к нему мужчины переглянулись и засмеялись: никто не решился принять вызов силача. Зет разочарованно махнул рукой.

— Я могу! — воскликнул молодой Деметрий и посмотрел на царицу, в окружении своих дам бесстрастно восседающую на ложе, — на своих гостей она глядела совершенно спокойно, ничему не удивляясь.

Деметрий подошел к Зету, и они тут же сцепились, как настоящие борцы. Они боролись с переменным успехом, катались по полу, сбили столы, приходя в ярость от напрасных усилий.

Клеопатра повелела их развести, сказав, что она довольна обоими. И тут началось: одни кричали, что они дальше или выше всех прыгают; другие бегают, как антилопы; третьи совсем не пьянеют, сколько бы они ни пили.

Двое обжор, долго не рассуждая, принялись за жареные бычьи ляжки, с треском обдирали с костей мясо и пережевывали крепкими зубами.

Кудрявый Атис вызвался переплыть пруд, кишевший крокодилами. Его сдерживали, уговаривали друзья. Он оказался безумно упрям, двоих оттолкнул, с третьим завалился подле стола, порвав на нем хитон.

— Это же верная смерть, — говорили ему.

— Я переплыву, — настаивал Атис.

— Иди, с тобою бог! — пьяно проговорил Пикус и опустошил свой кубок.

И толпа зевак двинулась поглазеть, как он будет плыть среди водорослей и мерзких тварей.

Через некоторое время он возвратился, торжествующий, мокрый, с зелеными травинками в волосах. С его одежды ручейками стекала вода.

Клеопатра подивилась его безрассудной смелости, так как вначале она приняла его выходку за пьяное безумие. Сорвав золотую цепочку со своей левой руки, она бросила ему:

— Возьми, Атис!

— О, благодарю, божественная! — воскликнул отважный юноша, падая на колени и покрывая поцелуями желтую безделицу, которая только что украшала её благоухающую ручку. Его увели переодеваться.

Захмелевшие мужчины, уязвленные подвигом Атиса и царицыной наградой, подняли шум. Фоб требовал льва, с которым готов был сразиться тут же, на глазах Клеопатры.

— Льва! Льва! — вторило ему несколько голосов. — Хосро! Хосро! Давайте льва!

Миний, с всклокоченными волосами, с венком, болтающимся на правом ухе, стучал кулаком по столу и твердил, плача:

— Я хочу умереть за царицу!

— Да ты безумный, Миний! Не лучше ли жить ради царицы и быть ей полезным?

Двое рассудительных мужчин, не обращая внимания на творящееся вокруг безумие, беседовали.

— Врачебное искусство, что ни говори, Неоптолем, очень почетно. Без хорошего врача теперь прожить трудно.

Неоптолем, хохотнув, иронически заметил:

— Конечно, дружок, конечно. Кто же тогдаравит тебя на тот свет?

Вблизи их остроносый Пап громко разглагольствовал:

— Не от количества войск зависит успех в битве. Вспомни Гая Юлия. Он пришел сюда, в Александрию, с малыми силами. "Великие дела надо совершать, а не обдумывать", — говорил он. Я привожу его слова, чтобы показать, насколько важна вера в успех, а сомнения ведут только к поражению.

— Насчет сомнения я с тобой согласен, но осторожность, милый Пап, никогда не помешает.

Аристобул, мужчина лет сорока, с аккуратной черной бородкой, заплетенной в мелкие косицы, обнимал печального красивого молодого человека и многозначительно произносил:

— Послушай, Останес. Я достаточно прожил и хорошо изучил людей, чтобы судить о них. Учти, любопытный алхимик, люди не так хороши, как кажутся. Женщины жестоки, лживы, порочны и глупы. Мужчины суровы и высокомерны. Встретить снисхождение у теперешних людей почти невозможно. До тебя просто никому нет дела. Каждый думает только о себе. Это не то что в мое время, когда я был молод, как ты. Человек становится хуже. Одним словом, он вырождается. Везде господствует власть денег и сила. Прав тот, кто не слаб. А если ты кому-либо мешаешь, тебя затравят, как лисицу. Я не хочу говорить об этом слишком много, иначе мне станет грустно. Собственно, куда подевались наши женщины? Господи, как без них тускло и скучно!

Внезапно музыканты заиграли красивую плавную танцевальную мелодию.

— Идут! Идут! Наши этрусочки идут!

20. КАК ЭТРУСКИ В СТАРИНУ

Друг за другом двумя ручейками из-за спины сидевшей Клеопатры выплыли женщины и плавно заструились вдоль стоявших с двух сторон лож на открытую середину, освещенную тремя высокими светильниками. Их поднятые вверх обнаженные руки раскачивались в такт музыке, которая стала походить на бодрую плясовую.

Женщины были облачены в странные пестрые одеяния, закрывающие их с шеи и до пят; они представляли собой бесформенные платья, состоящие из множества красных, желтых, зеленых, кремовых лент; чтобы от движения ленты не разлетались, в талии они были схвачены широким поясом, завязанным узлом на животе. Два длинных конца пояса с кистями болтались спереди, достигая колен. Их головы покрывали прозрачные вуали-накидки, сквозь которые проглядывали лица; на каждой, кроме того, была надета небольшая черная маска с косыми, как у кошки, прорезями для глаз.

Как только женщины заняли открытую середину, откуда-то сверху стали опускаться легкие розовые лепестки. Они падали, точно снежинки, трепеща в воздухе от малейшего дуновения, и густо усыпали весь пол террасы. Воздух наполнился сладостным ароматом свежих роз.

Мужчины, воздев руки, заулюлюкали. Появившиеся почти нагие, в черных масках юные рабыни увенчали головы мужчин новыми венками и вручили каждому по кубку, наполненному вином.

Тем временем женщины соединились в круг и стали продвигаться в том же плавном веселом танце.

Раздался звук флейты, похожий на вздох.

Женщины разом остановились и повернулись своими невидимыми лицами к восторженным мужчинам, глядевшим на них влажно блестевшими глазами. Одинакового роста, в странных широких одеждах, скрывающих очертания тел, их действительно нельзя было различить, кто из них — Джама, Кассандра, Филина, Рея, Кирена, Тара или Лаодика…

Подбежавшие рабыни вручили каждой женщине по серебряному кубку с вином.

Тогда от мужчин выступил Нечкин, мастер произносить красивые витиеватые тосты, поднял свой кубок и, обратившись к Клеопатре, единственной женщине на террасе с открытым лицом, произнес:

— На всем свете есть одна земля, где нам легко дышится, — это Египет.

Во всем мире только одно солнце, которое ласкает и согревает нас, это солнце Египта.

Среди множества морей только одно такое чудесное по цвету и теплоте это море у берегов Александрии.

Но жить среди людей даже в прекрасном месте, как наше, нелегко. А все оттого, что люди не одинаковы и не равны друг другу: одни прекрасны, добры и богаты; другие злы, дурны и бедны. Одни — благородны, приветливы, умны; другие — завистливы, глупы и невежественны. И вот, находясь один подле другого, они заняты одной заботой — как им выжить. Тот, кто что-то имеет, думает, как все это сохранить. Тот, у кого нет ничего, мечтает, как бы ему разбогатеть за счет другого. Люди хитрят, ссорятся, дерутся, творят смуту, бегут и возвращаются, только и размышляя, как бы им не попасть впросак и не стать жертвой чьей-либо хитрости. Увы! Такова участь большинства. И нет для них облегчения, и не будет никогда. Из века в век вертится колесо злосчастья.

Но мы, Неподражаемые, не дурные дети богов. Мы ревноестно ценим, несмотря ни на чато, ту радость, которая нам дана, — жить на этой земле, видеть солнце, луну и море и радоваться друг другу, ибо в общении мы забываем невзгоды и всегда сознаем, кто мы: женщины, что они женщины; мужчины, что они мужчины… Вы понимаете, что я имею в виду?

Все засмеялись, Нечкин улыбнулся, довольный понятливостью своих друзей, и продолжал:

— Да-да, мы понимаем, что мы такое, ибо нам, избранным, по воле богов дано нечто удивительное и прекрасное, самое чудесное и самое изумительное достояние живых существ, — любовь! А имея любовь, мы можем сравниться с богами и сказать: "Да пусть здравствует все сущее и несущее! И пока мы вместе — мы живем! Так выпьем же, друзья! И пусть эта чудесная ночь будет не последней в нашей жизни!"

Раздался дружный хор радостных голосов, взметнулись над головами кубки.

— Умница Нечкин, ничего лучше сказать нельзя. Ты как всегда златоречив, — проговорила Клеопатра и, улыбнувшись, отпила из своего кубка вино.

После этого женщины повернулись лицами внутрь круга, так как для того, чтобы выпить, им нужно было поднять вуали.

Выпив, они воскликнули: "Да благослови нас, Афродита!" — и пустые кубки со звоном полетели на ковер посреди их круга.

Женщины снова развернулись, и каждая из них направилась к своему избраннику.

В это время светильники у ложа Клеопатры были потушены. Темнота поглотила царицу, и никто не видел, когда она исчезла с террасы.

Музыканты с завязанными глазами заиграли популярную в Александрии песенку "Моя подружка босоногая…". То была простая, веселая мелодия, которая заставляла невольно пускаться в пляс, что и сделали хмельные мужчины со своими таинственными подругами. Они кружились в полумраке, хохотали, падали, звенели металлические кубки, опрокидывались столы.

Некоторые парочки, обнявшись и целуясь на ходу, спускались с террасы вниз и скрывались в парке, другие оставались на месте, благо свободных лож вокруг было сколько угодно.

Видя, что к ним никто не подходит, а все вышедшие женщины заимели себе дружков, Дидим обрадовался и уже было собрался подшутить над Нофри, как вдруг из-за занавески внезапно и бесшумно, точно тени, выскользнули две стройные фигуры в масках, без вуалей, но в таких же бесформенных ленточных платьях, что и у остальных, и направились к ним. Сердце Дидима затрепетало. Он почувствовал себя лягушонком перед удавом.

Женщины приблизились к ним и без всяких слов за руки потянули мужчин в круг танцующих.

Как ни упирался Дидим, его повелительница, юное создание, если судить по нежным маленьким кистям рук, заставляла его танцевать вместе со всеми, подталкивая то в бок, то в спину: "Ну же, старичок, шевелись! Что ты такой неповоротливый?" — "Кто ты? — лепетал Дидим. — Чего ты меня все крутишь?" И в ответ слышал только озорной звонкий смех.

Женщина повлекла Нофри вниз по лестнице; он был пьян, ступеньки уходили из-под ног; все качалось перед ним, как на море, и он беспрерывно икал и смеялся. Чтобы ненароком не скатиться, он придерживался за плечо своей спутницы.

— Куда мы направляемся?

— Туда, где нам никто не помешает.

— С тобой хоть на край света.

Из-за небольшого летучего облака показалась луна, и в голубом её свете он увидел милый овал женского лица в черной кошачьей маске, в узких прорезях сверкали веселые глаза. Женщина показалась ему прекрасной, её рот соблазнительно улыбался. Он хотел её поцеловать, но она не далась.

— Раскрой свое личико, — попросил Нофри, ступая неверной походкой со ступеньки на землю.

— Что тебе в моей маске?

— Я хочу знать, кто ты?

Она шаловливо нажала на его нос пальцем.

— А вот это не обязательно.

— Я так и не узнаю, кто ты?

— Не узнаешь, милый.

Нофри споткнулся и растянулся подле её ног. Женщина засмеялась, он сказал:

— Я пьян, как солдат, а ты все-таки милашка.

Она опустилась перед ним на колени. Нофри обнял её и поцеловал в полуоткрытый рот. Он положил её на песок и, сунув руку между лент, погладил её грудь с затвердевшим сосочком.

— Подожди, дорогой. Пойдем лучше, где травка.

— Ах, травка! Какое очарование!

21. МНЕ ВЕЛЕНО ТЕБЯ ПОМУЧИТЬ

Филона тоже увела женщина с террасы, но только они пошли не в парк, а вдоль стены здания. "Ты кто?" — допытывался скульптор; от выпитого в его голове было приятное кружение. Женщина в маске поднесла палец к губам и загадочным шепотом произнесла: "Тсс!" — призывая к молчанию.

Проходя мимо лужайки, они увидали барахтающуюся пару почти у самой аллейки. Слышался тихий женский смех и нетерпеливое мужское рычание.

— На тебе столько лент, что нельзя добраться… Где же это?

— Что «это»?

— Неужели ты не понимаешь?

— Какой ты глупый! Для этого нужно распустить на мне пояс!

"А ведь правда, — подумал Филон, — достаточно распустить пояс — и раскроется жемчужина".

Он рывком привлек к себе женщину и в одно мгновение сорвал с неё пояс. Сунув руку в глубь распущенных лент, он тотчас же нащупал гладкий, округлый живот, а проведя пальцами по его склону, коснулся завитков волос на её лоне, которое так и пылало жаром.

— Не распаляйся, Филон, — раздался насмешливый спокойный голос. Побереги свои силы для более подходящего случая.

По голосу он узнал её и прошептал: «Ирада».

— Не надо меня щупать, Филон. У меня то же, что у других.

— Да, конечно, — согласился он и убрал руку.

Ирада повела его к темной громаде дворца, а потом вдоль глухой стены, казавшейся бесконечной.

Дидим, внимательно следивший за Филоном из круга танцующих, видел, как его уводила женщина, и последовал за ними. Его девчонка встревожилась и вцепилась ему в плечо.

— Ты куда?

— Меня что-то просквозило. Надо сходить кое-куда. — Он пошел напролом, сквозь расступающиеся и хохочущие пары танцующих, волоча за собой цепкую девицу.

— Старичок! Эй, старичок! Ты что удумал?

Дидим спустился с террасы и дошел до небольшого бассейна, в его середине, в каменной чаше лотоса, журчал фонтан. Девица не отставала.

— Что ты такая липучая? — ворчал Дидим, оглядываясь по сторонам, затем сердито зашептал, точно сообщая тайну: — Мне же надо помочиться.

— А ты здесь. Как я, — девчонка шагнула в сторонку, присела в своем ленточном одеянии, будто наседка, распустившая перья, и Дидим услышал тихое журчание струйки по каменной плите. Затем она поднялась и как ни в чем не бывало, пританцовывая, с улыбкой во все лицо, на котором кокетливо чернела маска, приблизилась к нему. На плите темнело мокрое пятно.

— Да-а, — протянул Дидим, покачивая головой и все стараясь не упустить из вида Филона. — У тебя, девочка, получилось ловко, а мне ещё надо сосредоточиться.

— Сосредоточься, да побыстрей, — попросила она капризно. — Я знаю одно местечко в парке, и если ты будешь медлить, его займут другие. А там есть подушки.

— При чем здесь подушки?

— Тебе на них будет мягче лежать.

Дидим даже рот раскрыл от такой неожиданной вести. "Что же это делается? — подумал он. — И она мне такое говорит! Ну и ну!"

— Ты считаешь, что я должен лежать, а не ты?

— Могу и я. Но ты должен подчиниться женщине. Я люблю, когда мужчина лежит, а я верхом. Как всадница.

Вздохнув, Дидим покачал головой.

— Боюсь, детка, что ты далеко не уедешь. Для этого тебе нужно подыскать скакуна помоложе.

Девица, сама непосредственность, откровенно призналась:

— Я бы нашла. Но мне велено тебя помучить.

— Вот как! Тогда, мучительница, подожди здесь, а я на немного отойду. Туда — и обратно.

Она крикнула ему вслед:

— Только недолго, старичок. А то мне скучно.

— Да-да. Я скоро, — бросил через плечо Дидим, свернул с аллейки и направился по лужку, по мягкой травке, точно по ковру, к невысоким густым кустам акации. Он ворчал под нос: "Вот привязалсь маленькая распутница. Мне приказано тебя помучить! Скажите, какая честь!"

Присев за кустами, он осмотрелся. В лунном свете ему хорошо была видна стоявшая в одиночестве девушка. Она освободилась от своей ленточной одежды и осталась в одной набедренной повязке, однако кошачью маску с лица не сняла. "А все-таки она премила. Мне приказано тебя помучить! — прошептал он. — Вампирка! А грудь уже развитая, и ноги длинные. Однако мне не до тебя, девочка, не до тебя!"

Филон и женщина уходили все дальше и дальше. "Куда она его ведет? Неужто к опочивальне царицы?" Возле, в соседних кустах, послышался шорох: кто-то осторожно крался прямо на него. Дидим затаился. Из-за куста выполз на четвереньках мальчишка, одетый в тунику. Дидим схватил его за шиворот.

— Ах, негодник! Подглядывать?

— Что ты, дяденька! — взмолился тот; на вид ему было около тринадцати лет. — Я ищу свою кошку.

— Кошку?

— Ну да. Котеночка.

— Значит, это котеночек называется? На двух ножках, с титьками? Как вон та, видишь? — указал Дидим на свою мучительницу.

— Вижу.

— Иди к ней и покатай её. Как конь. Кентавр, понимаешь?

— Как это?

— Ты что, никогда не был лошадью?

— Не был.

— Тьфу! Ты что, никогда не играл в лошадь?

— Играл.

— Вот и сейчас сыграй! Пошел, живо! — И он подтолкнул его в спину.

Мальчишка подбежал к девушке и встал против её. И пока он говорил, у неё был широко открыт рот: видимо, она безудержно хохотала. После чего, к удивлению Дидима, мальчишка опустился на четвереньки, девица забралась ему на спину, шлепнула его по заду, тот проржал жеребенком и пошел вышагивать со своей живой ношей под переливчатый её смех.

— О боги! — проговорил Дидим, радуясь, что так легко отделался от обоих, выбрался из кустов и пустился догонять Филона и женщину.

Он видел издали, что они подошли к деревянной двери в стене. Дверь открылась вовнутрь, образовался черный прямоугольник. Женщина и Филон вошли в него, и дверь снова восстановилась на своем месте.

Когда Дидим подошел ближе, раздался скрежет, и большая каменная плита, скользнув сверху, загородила дверь. Теперь перед ним была сплошная каменная стена без всякого признака дверного проема.

Дидим поднял голову и поглядел на открытые окна. Они располагались высоко над землей, и без лестницы до них добраться было невозможно.

Опочивальня Клеопатры была построена вскоре после ромейской войны и представляла собой отдельное, хорошо защищенное здание, похожее на крепость. Она была соединена с дворцовым ансамблем отдельным крытым переходом, который, как и полагалось, денно и нощно охранялся стражей.

Со вздохом сожаления отошел Дидим от стены и присел под развесистым деревом, росшим поблизости. Вначале от огорчения он не знал, что предпринять, и уныло глядел на видимые сквозь листву мерцающие звездочки. Взгляд остановился на нижнем суку, который протягивался в сторону окон опочивальни. Дидима осенило: если влезть на сук, не удастся ли тогда добраться до подоконника?

С большим трудом ему удалось подняться на первый толстый сук. Однако до окна было высоко, и, отдышавшись, он влез на два сука повыше. Теперь оконный проем был на уровне его плеч, и он увидел в черной глубине огоньки, но добраться до подоконника не мог: сук был слишком тонок, чтобы выдержить тяжесть его тела.

Шевельнувшись, он расслышал легкий треск и подумал: "Как бы не свалиться". Ненароком глянул вниз — и обомлел: прямо под ним стояла женщина в ленточном одеянии и черной маске на лице. "Нашла все-таки", — подумал он о девчонке, однако скоро определил, что ошибся. К женщине подошел мужчина, обнял её, и они принялись страстно целоваться.

Дидим боялся пошевелиться, ибо от малейшего движения сук под ним начинал угрожающе гнуться и потрескивать. Теперь он сожалел, что так высоко поднялся.

— Давай тут. Под деревом, — сказал мужчина.

— Обожаю под деревом, — сладострастно проговорила женщина.

"Господи, — взмолился Дидим, — отправь их куда-нибудь на лужок. Почему они избрали это дерево! Я свалюсь!"

— Слышь, — говорит мужчина немного погодя, — я тебя узнал. Ты — Дафна.

Женщина приглушенно рассмеялась.

— О Ксанф! Если и узнал, должен был молчать. Неужели так трудно угодить женщине?

Ксанф похохатывал и твердил:

— Ты — Дафна. Я сразу догадался, как только ты согласилась у дерева.

Женщина даже рассердилась:

— Ну что ты, как дурачок, заладил одно и то же: узнал, узнал. Легче стало?

— Легче, — смеялся Ксанф.

— Коли легче, тогда приступай!

— Как приступай? Вот так, стоя, что ли?

— Ты же знаешь, что я обожаю стоя. Прижми меня к дереву и начинай.

— Да получится ли? Мне это как-то непривычно.

— Ты меня удивляешь. Что тут спрашивать? Ближе, ближе, Ксанф! Все делаешь как надо. Премило, Ксанф! А говорил, что не получится.

"Господи! — стонал Дидим. — Сук трещит. Убери их ради Исиды".

— О Ксанф, голубчик мой. Молю тебя: не расшатывай дерево.

— Тебя не поймешь, — тяжело дыша, отзывался Ксанф. — То начинай, то не расшатывай. Нет, голубушка, теперь меня не остановишь!

Дидиму было неудобно стоять не двигаясь: затекли ноги, заныла спина. Он попытался спуститься пониже, вытянул ногу, перенес вес своего тела на другую и поскользнулся, сук треснул и переломился. Потеряв опору, несчастный Дидим полетел вниз, отчаянно цепляясь за ветки, какие пришлись под руки. Однако это его не спасло, хотя и несколько замедлило и смягчило падение. Он пролетел, как мешок, мимо стоявшей у ствола парочки и ударился оземь, но, не чувствуя боли, проворно откатился к кустам акации и замер, лежа на земле, едва дыша.

Накрытые сломившимся суком, засыпанные поломанными ветвями, мужчина и женщина вначале не поняли, что произошло. Они выбрались из-под ветвей, оглядываясь. Ксанф, держась за голову, спрашивал:

— Что упало-то?

— Дурак, Ксанф! — говорила сердито женщина, распрямляясь во весь рост; маска с её лица была сорвана, волосы растрепались, платье съехало на бедра, обнажив великолепный торс с большой тяжелой грудью.

Ксанф ахнул: то, что он увидел, стало для него неожиданностью.

— Джама, так это ты? А я-то думал…

— Дурак, Ксанф, дурак. Просила же — не раскачивай дерево.

— Откуда мне было знать, что сук сломается, — проговорил он и захохотал, одной рукой держась за голову, а другой за живот.

Джама молчала, хмурясь, потом улыбнулась и, не удержавшись, рассмеялась сама. Они обнялись и, хохоча, как одержимые, пошли по аллейке в глубь парка.

Когда их скрыли деревья, Дидим, все это время плашмя лежавший, затаившись точно мышь, поднялся на ноги и, держась за поясницу, заковылял прочь, хваля бога, что не расшибся до смерти.

22. ЧТО БЫЛО, ТО БЫЛО

После того как Ирада призналась, что выбрала его не для себя, Филон протрезвел: до него вдруг дошло, что он должен предстать перед Клеопатрой, перед очами той женщины, о которой мечтал все эти годы и которая была для него далекой звездочкой, излучающей чудный по яркости, но холодный свет.

Впервые оказавшись в опочивальне царицы, куда ступали ноги только избранных, Филон почувствовал всю торжественность и необычность своего положения. Его сердце учащенно забилось. Он начал волноваться.

Полутемные проходы, таинственные и тихие, напоминали склепы некрополя, находящегося в западной части города, куда он хаживал, находясь во власти мрачного настроения. Сравнение с некрополем у него возникло оттого, что слабый колеблющийся свет от жировика в руке рабыни, сопровождавшей их, выхватывал из мрака то голую ногу, то руку, то склоненные головы мраморных античных скульптур, которые постоянно встречались им по пути.

Как показалось ваятелю, они шли довольно долго, зала сменялась залой, коридор — коридором, ступеньки вниз, ступеньки вверх, журчание фонтана, колонны, как стволы деревьев, и странно — ни стражи, ни прислуги.

"Да ведь ночь", — пытался по-своему объяснить он безлюдье царских покоев.

Наконец его ввели в небольшое уютное помещение, освещенное одним высоким светильником.

Ирада сказала, чтобы он подождал, а сама вместе с рабыней удалилась в другую комнату, за колыхающуюся занавеску.

Филон осмотрелся, походил вокруг широкой скамьи из темного дерева, понюхал цветки свежих роз в большой желтой вазе на подставке.

На высоком изящном столике увидел и свою статуэтку "Нимфа у ручья". То было самое лучшее его произведение, и теперь, глядя на статуэтку, он не верил, что его руки сотворили это чудо. Он потратил много времени, чтобы создать её, извел большое количество глины, алебастра, камня — ничего не получалось. Он в отчаянии разбивал заготовки, нервничал; от бессилия падал на живот перед Сераписом и молился, молил без конца, прося помощи, пока его однажды не вдохновило обратиться к Исиде, женской богине, — и успех ему был дарован. Он исполнил то, что изумило его самого. Он слепил саму Клеопатру, юную, хрупкую, прекрасную, какую некогда видел в Гермонтисе.

Эта, что стояла на столике, была не копия, которая разошлась потом по Александрии в большом количестве, а богиней вдохновленный оригинал, выточенный из отличного слонового бивня, купленного за золото, и переданный Ираде для царицы.

Послышался шорох за спиной, Филон оборотился.

В пяти шагах от него стояла молодая женщина. Филон опустился на левое колено и склонил голову. Царица произнесла ласковым, необыкновенным, как ему казалось, по красоте голосом:

— Встань, Филон!

Он поднялся. Она подошла ближе; тонко-сладостный запах сирийских духов витал вокруг её. Она вся благоухала, точно роза.

Филон смотрел на неё не мигая. Он был поражен обыкновенным её одеянием, этим длинным до пят платьем дивной белизны, очень выгодно облегавшим её стройную фигуру. На ней не было драгоценностей, руки, естественной полноты, голые до плеч, прекрасные руки, — без браслетов и колец. Только на высокой шее тоненькая золотая плоская цепочка римской работы, а в густых волосах — костяные шпильки, поддерживающие, казалось, небрежно, но красиво собранную темную копну. Ее лицо, уши, шея — были открыты взору: ни капельки краски. Чистота и непорочность глядели на него из каждой черточки её спокойного лица. Сердце его заныло от восторга.

— Мне сказали, что ты влюблен в меня. Это правда? — спросила Клеопатра, поглядывая на него поблескивающими глазами.

Она выглядела очень молодо и мило, будто бы и не владычица Египта, а просто хорошенькая женщина, каких много в Александрии.

— О да, царица! — произнес Филон пылко.

— Это блажь или всепоглощающая страсть? — Она улыбнулась и кончиком влажного языка провела по своим губам.

— Буду откровенным. Когда тебя увидел, я сказал себе — вот кого я готов любить бесконечно. Тогда это была блажь. Детское упрямство. Но эта блажь так запала мне в душу, что я не смог от неё избавиться. Я думал о тебе постоянно. Ты даже мне снилась, поверь! Потом я понял, что это уже не блажь, а любовь. Я любил тебя больше матери, больше отца, больше самого себя. И ещё я понял, что если не скажу этого тебе, то умру непременно.

— Бедный Филон! — вполне искренне произнесла она, покачивая головой. Разве можно так влюбляться в свою царицу? На что ты надеялся, друг мой? И что во мне такого, что пленило тебя? Взгляни на меня повнимательней. Есть женщины красивее меня. Допустим, Джама. Мои глаза, губы, волосы — как у всех. Правда, некоторые говорят, что мой нос несколько длинноват…

Он поспешно возразил:

— Нет-нет, прекраснейшая! У тебя чудесный нос. Должной длины, с небольшой горбинкой, и совершенно соизмерим с другими чертами лица. Я тебе это говорю как художник, который знает в этом толк.

— Хорошо, хорошо, — проговорила она, удовлетворенная его пылкой речью. — Почти убедил. Какая женщина не захочет выглядеть лучше, чем она есть на самом деле.

Она обошла скамью и почти бесшумно подплыла к нему с другой стороны. Он заметил, что она не могла стоять на месте, а все время двигалась.

— Ты мне нравишься, Филон. Своей прямотой и откровенностью. Я тоже хочу быть с тобой откровенной. Ты, верно, слышал, какой слух распустили про меня иудеи? Будто бы я продаю свою любовь за жизнь несчастных мужчин.

— Более нелепого вздора нельзя придумать о тебе, царица.

— Ты так думаешь? — Клеопатра хмыкнула и лукаво посмотрела на него сбоку. — Ну так вот, милый Филон, придется тебя огорчить. Все это в какой-то мере является правдой.

— Нет. Нет.

Она прервала его поднятой рукой.

— Только я не отбираю жизнь, как это утверждают иудеи, при помощи палача, яда и диких зверей. Просто однажды, оказывая мне услугу, один славный молодой человек, к моему огорчению, распрощался с жизнью.

— Прекраснейшая царица, если это и произошло, то такова судьба несчастного… нет… счастливого, — прошептал Филон. — Прикажи — и я умру за тебя, даже не коснувшись твоего мизинца.

— Вот как? Благородно, — сказала она, ходя вокруг, как кошка подле мыши. — Филон, мой друг… я не настаиваю… Ты волен сам решать… Подумай! И если пожелаешь, путь перед тобой открыт. — Она указала царственной рукой на дверной проем, завешенный прекрасной занавесью.

— Царица моя драгоценная, прошу, не унижай меня… Если я поступлю подобным образом, я перестану себя уважать. Нет, мною сделан выбор. Располагай, как тебе заблагорассудится.

Клеопатра помолчала немного, в задумчивости смотря на статуэтку, и вдруг спросила, повернувшись к нему:

— Сегодня я увидала тебя впервые, но мне показалось, будто бы лицо твое знакомо. Напомни, мы не встречались раньше?

— Не знаю, запомнила ли ты меня, царица. Но когда в Гермонтисе встречали Бухуса, прибывшего из Фив, я долго шел за тобой.

— Десять лет назад! — протянула она мечтательно, улыбаясь. — Тогда все было по-иному. Я была счастлива. Все мне казалось в диковинку. Торжество, пение, народ. Я буду помнить это всю жизнь. Но тебя, к моему сожалению, я не припомню. Хорошо помню быка, гирлянды цветов, Пшерони-Птаха…

— В другой раз я видел тебя уже здесь, во дворце. Во время войны с ромеями.

— Когда это было?

— Ночью.

Левая бровь Клеопатры удивленно приподнялась, она склонила голову и скосила глаза в его сторону, проявляя любопытство.

— Я видел, как ты подплыла на лодке ко дворцу в сопровождении двух мужчин. Я тогда находился в охране при царе и мое время было стоять на страже. Ты сошла на причал с одним из мужчин, забралась в полосатый мешок, и он пронес тебя мимо нашей стражи, состоявшей на половину из ромеев.

— Все было так, как ты говоришь, — произнесла Клеопатра. — Я должна была попасть к Цезарю и переговорить с ним, ибо мне стало известно, что Цезарь склоняется на сторону царя. Но почему, друг мой, ты не поднял тревогу? Ты бы мог за это жестоко поплатиться.

— Если бы я только крикнул, все сбежались бы и тебя убили. Теперь ты знаешь, почему я этого не сделал.

— Филон, Филон, — произнесла она с нежностью, — как же ты рисковал, голубчик мой.

— Лодку заметили другие, когда она отплывала, но я сказал, что с неё никто не сходил.

— И тебе поверили?

— Никто не усомнился, царица.

— Значит, тебе доверяли.

— Не думаю, что это было доверие. Просто никому не пришло в голову, что Клеопатра отважится на такой смелый поступок.

— А каким образом ты оказался среди близкого окружения царя? Ведь тебя же должен кто-то представить.

— Меня представил Теодот. Еще будучи мальчиком, я брал у него уроки красноречия. Он был дружен с моим отцом. Я тебе не сказал, что мой отец купец. Он поставлял провиант для армии. Когда ты, моя царица, и твой муж, царь Птолемей, вели между собой войну, я по поручению отца доставил три обоза с ячменем в Пелусий.

— Где был убит несчастный Помпей.

— К моему огорчению, я был свидетелем этого убийства, — проговорил Филон. — На моих глазах ему отрубили голову. Собственно, тогда много было народа на берегу.

— Это был вероломный и дерзкий поступок царя. А все упрекают в вероломстве и коварстве Клеопатру. Помпей дружил с моим отцом и часто помогал ему в трудную минуту. Одним словом, этот ромей как никто другой мог надеяться на помощь нашу. Впрочем, как ни странно, но его убийство оказалось мне на пользу. Представь себе, если бы Помпей поплыл дальше, Цезарь не стал бы задерживаться в Александрии и погнался бы следом. И тогда… Прощай, Клеопатра! Моя судьба висела на волоске. О, как мне тогда было страшно! Не дай, Исида, когда-нибудь испытать подобное! Все, все были против меня: иудеи, легионеры Габиния, горожане да ещё эта дрянь, Арсиноя, моя сестра. Первая ненавистница. Александрийцы провозгласили её царицей Египта по наваждению потусторонних сил. Она не вылезала из комнаты духов на Фаросе. Все призывала со своим Ганимедом демонов тьмы… Скажи, ты тоже приветствовал ее?

— Нет, царица, — ответил Филон твердо. — Арсинои я сторонился. Я её видел только один раз, но она сразу мне показалась зловредной.

— Вот-вот! — воскликнула Клеопатра. — От неё так и исходил смрад ехидны. С самого детства она старалась мне вредить. У неё была завистливая, злобная душа. Как у настоящей ведьмы. Ее раздражало и злило, что отец больше любил меня, чем её. Что у меня стройнее и красивее ноги. Что я легко говорю на языках других народов, а она даже по-македонски не может связать двух слов. А как она одевалась! На неё стыдно было смотреть. Чисто портовая торговка! А все оттого, что упряма. Лишь бы настоять на своем. Если бы она стала царицей, александрийцы тогда бы взвыли. Чтобы понять хорошее, нужно узнать плохое. Неужели им до сих пор не ясно, что благодаря мне они свободные, а не рабы Рима.

— Я с тобой согласен, царица.

— Ты сказал, что встречался с ней однажды?

Филон кивнул, соглашаясь, потом сказал:

— За день до своей смерти Ахилла послал меня к Ганимеду сказать, что он не придет на совет. Тогда я и увидел Арсиною. Узнав, что Ахилла не придет, она завизжала, затопала ногами, точно бесноватая, закричала: "Удавите его! Удавите!" Я подумал, что она имеет в виду меня, и бросился бежать. Однако, как я узнал позже, это касалось Ахиллы. Пока я скрывался в лагере, Ахиллу убили. Я его не успел предупредить и корю себя за это. И помню безумное лицо Арсинои.

— Безумное? — усомнилась Клеопатра. — Но многие мужчины находят её красивой.

— Только по незнанию. В её лице нет ничего красивого. Черты тоненькие, мелкие, а от всего облика, вернее — выражения глаз, веет холодом. Я её возненавидел. Если бы не она со своим евнухом, Ахилла был бы жив и мы победили бы ромеев.

Клеопатра совсем близко подошла к нему и зашептала:

— Филон, Филон! О чем ты говоришь? Победили бы ромеев! Значит, Цезаря и меня. Сейчас бы ты не стоял передо мной, храбрый и честный ваятель. Неужели ты готов был убить свою царицу?

— Никогда! — воскликнул Филон и, опустившись на колено, поцеловал подол её платья. — Я уже тогда был пленен тобою, и, видишь, пленен до сих пор.

Ей понравилось, что он чистосердечно признался в силе её чар и своей любви к ней. Она запустила свои пальцы в его густые волосы, собрала их в кулак на затылке и, улыбаясь, подергала.

— Вот, значит, какие у нас с тобой воспоминания. Не будем больше об этом говорить. Что было, то было. Не так ли? Иди за мной! — И она поманила его рукой.

23. ЕСЛИ БЫ МОЖНО ЧТО ИЗМЕНИТЬ

Через затененный короткий проход они вышли в довольно обширный зал с колоннами. У одной стены во весь рост стояла мраморная богиня Исида, освещенная двумя высокими светильниками. Напротив, на другой стене, висел огромный роскошный занавес, на котором очень искусно был вышит город Вавилон, с дворцами, парками, жилыми кварталами, храмами, окруженный каменными стенами и прямоугольными башнями.

Они прошли в ворота города между двумя центральными башнями и оказались в самом святом для Филона месте дворца — в опочивальне Клеопатры.

Бесшумно ступая по мягким коврам, Филон на все глядел с нескрываемым любопытством, отмечая про себя, что у царицы отменный художественный вкус: обстановка спальни, предметы быта, их расцветка, тона и полутона, — все было подобрано одно к другому с безукоризненной гармонией. Сразу видно, что тут обитает тонко чувствующая красоту душа.

Взгляд его задержался на широком ложе за голубыми ниспадающими занавесками и стоявшем посредине столике с яствами, амфорой и двумя высокими стеклянными бокалами.

— Будь моим виночерпием, Филон! — сказала Клеопатра, указав на столик.

Филон вытащил из узкого горлышка амфоры деревянную затычку и сразу почувствовал сладковатый спиртовой запах вина, слегка отдающий миндальным орехом. Аромат ему показался знакомым. Он ещё раз потянул носом и прицокнул языком, как знаток спиртного.

— Это массик! Божественный массик! Напиток Юноны и Юпитера.

— О Филон, ты меня поражаешь! Откуда ты так хорошо разбираешься в винах? Это действительно массик — самый лучший сорт италийского вина, сказала она и поторопила его: — Не медли, виночерпий! Счастье в твоих руках.

Филон наполнил до краев бокалы красной густой жидкостью. Сладко-горький винный дух распространился вокруг них.

— Я пью за тебя, царица. И за наш свободный Египет.

— За меня? За свободный Египет? О славный Филон! Как это трогательно! Но ты знаешь, знаешь, что нашей родине снова грозит опасность?!

— Знаю, царица!

— Ты знаешь не все. Я тебе открою одну тайну. Что сказали боги. На смертном одре Комарий, через которого вещал бог Тот, поведал мне: Египет будет свободным до тех пор, пока я буду его царицей. Если я погибну, погибнет и Египет, — произнесла она печально, и в её прекрасных глазах появились слезы. Филон готов был броситься к её ногам; его сердце разрывалось от любви и жалости к этой женщине.

— Почему ты так говоришь? И почему ты должна погибнуть?

— Ромейский триумвир Антоний готовится двинуться со своими легионами на Египет, но не один, а вместе с моей сестрой Арсиноей. Он хочет восстановить её на царство. — Клеопатра нарочно придала своему голосу унылые нотки, чтобы разжалобить его ещё больше. Он поверил.

— Какое безумие! Но зачем это нужно Антонию? Не понимаю. — Он хотел выразиться определенней: "Зачем Антонию Арсиноя, когда есть Клеопатра?"

Она, догадавшись о его мыслях, пояснила:

— Эта дрянь уже встретилась с ним и сумела обольстить. А чтобы их связь не слишком бросалась в глаза и не вызвала скандал в Риме, он отправил её в Эфес, в храм Артемиды. — Она врала с упоением, упавшим голосом, как актриса, по её щекам катились слезы, губы дрожали, дыхание прерывалось, рыдания готовы были вот-вот вырваться из груди, но усилием воли она сдерживала их как могла — и не только Филону, самой себе уже казалась несчастной.

Филон, страдая вместе с ней, между тем заметил:

— От Арсинои всего можно ждать. Она уверяла Ахиллу в своей преданности, а сама тайно подготовила убийство.

— Хорошо, что ты знаешь мою сестру и тебе не приходится объяснять, лепетала Клеопатра, всхлипывая. — Она способна на любое коварство — лишь бы добиться своего.

Незаметно она облизнула свои губы кончиком языка, придав им соблазнительную влажность. Она спросила:

— Ты часто вспоминаешь Ахиллу. Видимо, он тебе чем-то близок. Не так ли, Филон?

— О да, царица, — простодушно признался тот. — Ахилле я многим обязан. Если бы не он, я не стал бы скульптором, а стал бы воином. Ахилла сказал, что воином может быть любой, а художником только избранный. Он посоветовал мне не изменять моему предназначению.

— Он был прав, этот Ахилла. Оказывается, я его плохо знала. Он всегда мне казался этаким чурбаном. Глаза вытаращит, губы сожмет. Истукан истуканом. Меня это пугало. — И вдруг, точно опомнившись, мило улыбнулась, блеснула глазами и нежно молвила: — Что же мы все о неприятностях? Забудем их, друг мой! Давай-ка лучше отведаем вина, чтобы нам стало сладко, радостно и тепло.

Она приблизилась к нему, и они осторожно чокнулись бокалами, стекло звякнуло. Клеопатра засмеялась, её взгляд излучал нежность. У Филона и без вина голова шла кругом. Все, что происходило с ним, казалось сном. Давно, давно жила в нем мечта вкусить любовь царицы, мечта вздорная, дикая, он сам сознавал её фантастичность, ибо такое никому не могло прийти в голову. И вдруг все это сбывалось, точно по волшебству, но он ещё не мог окончательно в это поверить.

В спальне горело два светильника, и в их неровном колебавшемся свете она казалась смуглее, чем была на самом деле, — этакая хорошо загорелая здоровая белая женщина.

Филон увидел перед собой темные глубокие очи, которые приблизились к нему и влажно поблескивали, как стекло в полумраке. Он не в силах был отвести своего взора и смотрел прямо в её неподвижные черные зрачки. Ему чудилось, будто бы её глаза становятся больше, что из них, из самой глубины, исходит невидимая колдовская сила, лишает его воли, мысли, сопротивления и наполняет горячим, как вар, желанием. Кровь мягкой волной плеснула ему в голову; он почувствовал, что щеки его запылали. Он потянулся к ней. Она шептала: "Ты прекрасен, мой храбрый Филон!" Чувственные алые губы приоткрытого рта коснулись его губ. Влажный пьянящий поцелуй одурманил. Он забыл, где находится и что с ним происходит. Его слегка шатало. А вкрадчивый шепот напевал:

— Чудесно, Филон! Забудь, что я царица. Я всего-навсего женщина. Женщина, которая хочет любви.

Он забылся и стиснул её так, что у неё что-то хрустнуло в позвоночнике. Она засмеялась и повела плечами, как бы желая освободиться.

— Мне это нравится. Целуй еще.

Филон шептал, впадая в неистовство:

— О царица моя! О госпожа моя! Солнце мое! Дыхание моей жизни! Я вижу тебя, чувствую тебя. Сердце мое потонуло в радости. Голова моя пылает. Где я? Что со мной? Ничего нет чудеснее того, что ты даришь мне. Внутренний огонь сжигает меня. Еще мгновение — и я сгорю. Не уходи!

Она легко, как змея, выскользнула из его объятий и взмахом руки затушила один из светильников. Ее тихий чарующий смех, как звенящий колокольчик, поманил его. Ничего не видя, он метнулся на звуки её голоса губы их соединились снова, руки переплелись. Потеряв равновесие и силу в ногах, оба упали на пушистый ковер подле постели. Его руки жадно искали её тело, путаясь в одеждах.

— Все, все долой, — шептала Клеопатра, — до тряпочки…

— О прекраснейшая! — лепетал он, взглядом наслаждаясь красотой её тела, а трепетными длинными пальцами ощупывая и гладя его. — Что за кожа! О боги бессмертные!

Выражение её лица поражало необыкновенной нежностью; она точно растворилась в ней, в этой чувственной женской нежности, превратившись в один большой цветок, цветок любви. Филон потерял голову.

— Ничего подобного я не испытывал за всю свою жизнь.

— Уж так и ничего? — игриво усмехнулась она.

— Клянусь Афродитой!

— Ради всех богов — не торопись! Иначе тебя ненадолго хватит, друг мой.

— О сладость! Августейшая роща! Я счастливее самого бога!

— Я рада за тебя, дорогой!

С его уст сорвался стон, перешедший затем в затухающее рычание; она захлопала ладонью по его спине, увещевая:

— Тише, тише! Ты поднимешь на ноги всех моих служанок.

Не испытанное доселе наслаждение перехватило его дыхание и лишило сил, но это длилось недолго. Сознание, на миг покинувшее его, возвратилось. Однако он себе казался пустым, как амфора, из которой до капли все выцедили. Про себя же он отметил, что ноги её вытянуты и теперь уже не он, а она целует его, и лицо её с закрытыми глазами, в ворохе распущенных волос, одухотворенное любовью, изумительно прекрасно.

До самого рассвета продолжались их любовные утехи.

Усталые и опустошенные, лежали они рядом на широкой голубой постели. И каждый был занят своими мыслями. Она думала: "Как тихо! Как покойно и хорошо! Ничего не надо". Филон думал: "Я добился любви царицы. Кому такая удача выпала в жизни? Теперь и умереть не страшно. Ибо я испытал все".

Он склонился над ней и посмотрел в её умиротворенное тихое лицо. Он прошептал:

— Прекраснейшая, я хотел тебе сказать… Ты слышишь меня?

— Слышу, — прошептала она, не открывая глаз.

— Располагай мною, как тебе вздумается. И знай — Филон исполнит любое, даже самое невозможное, твое желание.

Длинные черные ресницы задрожали и слегка поднялись. Она взглянула на него все равно что чистое утро.

— Ты хочешь сказать, что твоя жизнь принадлежит мне?

— Да, царица.

— И ты говоришь, что исполнишь любое, даже нелепое, мое желание?

— Да, прекраснейшая!

— Ловлю тебя на слове. Вначале поцелуй сюда. — Она указала пальцем на ямочку на горле, поверх ключиц, и он с удовольствием исполнил её желание. А теперь внимай, друг милый. Если твоя жизнь принадлежит мне и я могу распоряжаться ею как хочу, так я и распоряжусь. Вот что, Филон. Я возвращаю тебе твою жизнь! Я тебе её дарю! И ничего от тебя не требую. Никакой платы. Живи, Филон! И делай свои дивные статуэтки. Но знай, мы уже более никогда не будем вместе. Я запрещаю тебе искать со мною встречи.

Это была поистине царская милость. Филон был потрясен, но не хотел уступать ей в благородстве и щедрости. Он сел на колени и, сверху смотря на лежащую женщину, прикрытую голубой тонкой простыней, сказал:

— Я не уйду отсюда, пока не услышу твоего желания, которое должен исполнить. Я так решил. Пусть даже я умру за тебя, милая царица. Повели.

— У меня нет желаний.

— Это неправда.

— Сегодня у царицы нет желаний, — повторила она, как маленькая капризная девочка. — Я ничего не хочу, кроме одного — лежать и не двигаться. Ни о чем не думать. Никого не видеть. Остаться одной, — шептала она, снова закрывая глаза.

Он же, как демон-искуситель, напомнил:

— Твоя сестра Арсиноя и Антоний. Вот от кого тебе беда!

Это было уже слишком. Она поморщила нос и произнесла с легким раздражением:

— Не надо мне напоминать об этом, Филон. Не надо. Я не хочу никому зла. Если бы только оставили меня в покое. Если бы меня только не трогали! Что им всем до меня? До моего Египта? Ведь я не лезу в их дурной Рим! Я не требую золота, пшеницы, драгоценных камней! — Она резко села, сдернула простыню, чтобы не путалась в ногах, и встала на ковер.

Филон смотрел на неё с восторгом. Голая, она была чудо как хороша. "Божественная Исида! — молил про себя Филон. — Ты подарила мне женщину, ради которой я готов на все, а она этого не желает. Научи, как помочь ей. Я знаю, что она нуждается в защите".

Царица подошла к окну и отдернула занавески. Свежий утренний ветерок дунул ей в лицо и заставил зажмуриться, но пахло, так чудесно пахло росистой листвой и травами, что невозможно было надышаться.

Филон подошел сзади с распашной туникой и накинул ей на плечи. Она молчаливой улыбкой поблагодарила его. Он шептал:

— Не оставляй Арсиною. Пока жива, она не даст тебе покоя.

Все ещё не соглашаясь, она отрицательно покачала головой. Это задело его самолюбие. Он решил настоять на своем.

— Погляди, как высоко! Если ты не позволишь мне ехать в Эфес, я брошусь вниз.

— Безумный Филон! Это ребячество.

— Я так тебя люблю!

— Но это совсем не значит, что надо разбивать себе голову. Будь благоразумен!

— Прекраснейшая, ты забыла наш уговор.

Она посмотрела на него пристально и, вздохнув, отошла от окна. Неожиданно она решила ему уступить.

— Уговор так уговор. Ты мужественен и храбр, мой Филон. Мне это нравится. Кому как не героическим мужчинам совершать подвиги? Если ты хочешь быть полезным Египту, спасти его от ромеев, от Антония, от Арсинои, а главное, от междоусобицы, то действуй! Кстати, вот и возможность отомстить за напрасно пролитую кровь доблестного Ахиллы и за свое бегство… Антоний без Арсинои не посмеет двинуться на Египет. У него не будет для этого причин. Да и Октавиан не дремлет. Они следят друг за другом, как хищники, ожидая, когда кто-нибудь из них сделает опрометчивый шаг.

— Клянусь тебе, царица, — воскликнул Филон пылко. — Я отправлюсь в Эфес и освобожу тебя от сестры твоей. А потом, если прикажешь, настанет черед и для ромея.

— Его лучше не трогать. Я бы не хотела подвергать тебя ещё большей опасности. Пусть лучше ромейский триумвир останется жить. Чашу смерти он выпьет, как и каждый из нас, в свое время. А тебе, коль ты отправляешься в храм Артемиды, я дам вот что…

Клеопатра подошла к полированному столику из темного дерева; на нем стояла шкатулочка, облицованная слоновой костью, она достала из неё серебряный перстень с зеленым камнем и передала ему.

— Пусть этот заговоренный перстень станет твоим талисманом и защитой в пути.

Филон посмотрел на перстень и разглядел филигранно выполненную змею, как бы оплетающую камень по овалу и кусающую себя за хвост.

— Уроборос! — проговорил он торжественным шепотом.

— Это мой тайный знак.

— Одно — это все! — Филон назвал формулу данного эзотерического изображения.

Клеопатра с любопытством посмотрела на него; он спокойно, с достоинством выдержал её взгляд. Она решила, что он знает больше чем надо.

— Ты знаком с "Вечным деянием"?

— Я не посвящен в таинства жрецов. Но изучал надгробные памятники и склепы и часто видел там Уробороса.

— Если ты покажешь его кому следует и проговоришь то, что сейчас сказал, ты получишь помощь, в которой нуждаешься. Никто не оставит тебя в беде. Кроме этого, он поможет тебе избавиться от колдовских чар, которые будет насылать на тебя моя сестра, а она очень сведуща в искусстве Гекаты. В порту ты покажешь перстень кормчему галеры «Ника».

— Родосцу Серепе?

— Ты и его знаешь? — удивилась Клеопатра, а сама подумала: "Слишком много совпадений. Это недобрый знак. Недаром сердце щемит. Ах, если бы можно что изменить! И не посылать его… не посылать".

— Серепа покупал у меня партиями статуэтки и отвозил их на продажу в Милет.

Клеопатра сказала:

— На этот раз он доставит тебя в Эфес, а оттуда снова возвратит в Александрию. Только будь осторожен. Никто, кроме Серепы, не должен знать, что ты от меня. И что у тебя Уроборос. Знай, если он попадет в чужие руки, это может стать для тебя несчастьем. Я бы не хотела, чтобы это произошло. Уробороса ты должен возвратить только мне.

Филон поцеловал перстень, как святыню.

— Будь уверена, царица! Я не выпущу его из рук. И никто не узнает, что он от тебя. Я сохраню все в тайне.

— О мой храбрый и мужественный Филон! — проворковала с нежностью Клеопатра, обвила его шею руками и прижалась к его груди; она приподняла лицо и подставила свой полуоткрытый рот для последнего поцелуя.

Филон с жаром поцеловал её. Она отстранилась.

— Тебе пора. Ты должен идти. Да сопутствует тебе удача!

24. УРОБОРОС — СИМВОЛ ВЕЧНОСТИ

Скрежет поднимаемой каменной плиты отвлек Дидима от размышлений. Он с напряжением стал вглядываться в образовавшуюся черноту проема. Наконец мелькнуло что-то живое и на свет божий явился Филон. Деревянные створки за ним бесшумно затворились.

Молодой скульптор двинулся по аллейке размеренной поступью. Он высоко и гордо держал голову и щурился от утреннего солнца. Слабая улыбка играла на его губах. Он вдыхал в себя свежий воздух обеими ноздрями и всем своим видом выражал умиротворенность и довольство.

Совершенно не спавший эту ночь, сердитый Дидим поднялся с камня, на котором сидел, и направился через лужок наперерез Филону, прихрамывая на ушибленную ногу.

Филон заметил его не сразу, а когда тот подошел совсем близко, добродушно усмехнулся и спросил:

— Один бродишь?

Счастливый вид молодого скульптора был неприятен Дидиму, он ответил ворчливо:

— Будто ты не один. Выгнали, что ли?

Филон с удивлением поглядел на него. Самолюбивый от природы, он имел привычку хвастать своими победами над женщинами, однако на этот раз у него хватило здравого смысла ответить уклончиво:

— Тебе этого не понять.

— Где уж нам, невеждам, разобраться в таинстве, — проговорил Дидим, исподлобья бросая на него ненавидящий взгляд.

Внезапная враждебность пожилого бородатого человека, колючесть его взора заставили Филона с осторожностью заметить:

— Ты, видимо, перепил, дружок.

— Никакой я тебе не дружок!

— У-у, какие мы сердитые! — протянул Филон, цокнув при этом языком. Зачем же тогда разговариваешь? — И попытался пройти мимо, но Дидим цепко схватил его за левую руку и дернул.

— Нет, ты постой!

Что-то выпало из рук Филона и тоненько звякнуло о камешек.

— Дурной, что ли? — резко выразился скульптор и стал озираться вокруг себя, поворачиваясь то влево, то вправо. Дидм первый заметил оброненный перстень и поднял его. Филон налетел на бородатого человека, как ястреб на курицу, разом смахнул с раскрытой ладони царскую драгоценность, ловко поймал её на лету и зажал в кулаке. Но Дидим успел разглядеть, что тот держал в руке.

"Талисман Клеопатры!" — вспыхнула внезапная мысль.

Взбешенный Филон грубо прикрикнул на него:

— Что торчишь истуканом? Пошел прочь!

Дидим стоял не шевелясь, с широко раскрытым ртом, точно пораженный небесной силой, и, не обращая внимания на слова Филона, думал: "Вот что мне нужно! Передо мной откроются все двери".

Скульптор тронулся по аллейке, оборачиваясь и бросая недружественный взгляд. Дидим заковылял следом. Он не знал, как завладеть Уроборосом Клеопатры, но заполучить его решил непременно. Он окликнул скульптора:

— Эй, Филон! Подожди. Послушай, что скажу.

Филон не остановился, но замедлил шаг, спросив через плечо на ходу:

— Откуда ты меня знаешь?

— Помнишь ночи лунные, когда мы пировали на лодках в зарослях тростника? Под Фивами? Я тогда был моложе, без бороды и усов. А ты совсем молоденьким. В волосах ты носил такие костяные заколки, похожие на изящные козьи рожки.

— Может, мы и встречались, но я тебя не помню. Не подходи ко мне! Я тебе ничего не сделал плохого, а ты ведешь себя как пьяный задира. У меня сегодня самый счастливый день в жизни. Не порть его.

— Как же! Сбылась твоя мечта.

— Не знаю, о чем ты говоришь.

— Не прикидывайся забывчивой кошкой. Я — Дедок. Так меня называли молодые щенки, и ты в том числе.

— Ты — демон, а не человек!

Филон ускорил шаг. Так они вошли в небольшую платановую рощу, полную птичьего гомона. Раннее солнце ещё не могло пробиться сквозь толщу листвы, и в роще царила приятная прохлада. И никого из людей. "Он уйдет, беспокоился Дидим, — надо его остановить. Господи, но как? Как?" Взгляд его задержался на круглом камне, лежащем у обочины аллейки. Их много было разбросано, больших и маленьких, на лужайках и между стволами деревьев. Для красоты, чтобы придать искусственному парку природный, естественный вид.

Дидим поднял камень. С необыкновенным проворством, в два прыжка, догнал он Филона и ударил в затылок.

Скульптор охнул, согнулся в коленях и стал валиться наземь. Дидим подхватил его под мышки и затащил на траву. Но тут, под деревьями, его оставлять было нельзя: лежащий Филон в желтом одеянии сразу мог привлечь внимание. За рощей начиналась открытая солнцу обширная плантация роз. Между стволами деревьев она хорошо была видна. Хотя и не высоки были розовые кусты, но росли они часто и были густы. "Там лучше", — решил Дидим и поволок Филона в кусты.

Филон хрипел, бормотал нечленораздельно; из разбитого затылка крови вытекло немного, Дидим даже не испачкался.

Когда Дидим положил его между рядами кустов, Филон очухался и попытался подняться на ноги. Дидим ударил его кулаком по голове, и тот окончательно затих, точно уснул. Он разжал пальцы его левого кулака и взял перстень. "Вот он, Уроборос! Он принесет мне удачу".

Поясками от хитонов, своего и Филона, он связал ему руки и ноги. Затем оторвал от подола Филонова хитона длинную полоску и завязал несчастному рот, чтобы не вздумал звать на помощь.

Филон пришел в себя и замычал, вращая глазами.

— Полежи немного. Я вернусь и отдам тебе перстень. Мне он нужен на малое время.

Тот мычал, сгибая ноги в коленях и разгибая их, но освободиться не мог, как ни бился.

— Отдам, отдам. Не волнуйся. Тихо лежи, — посоветовал Дидим и выбрался из розовых кустов. Он пошел, довольный, что его никто не видел. Он спешил, потому что уже пробуждалась прислуга и рабы.

Дидим вышел из сада Клеопатры в раскрытые ворота и сразу оказался перед дворцовыми постройками и направился к зверинцу.

Проходя мимо, он увидел бамбуковую клетку, в которой беспокойно похаживала большая черная кошка. Увидев человека, она с шипением оскалила пасть, показав белые острые клыки. "Тьфу! Демонское отродье!" — выругался Дидим, однако от клетки постарался держаться подальше.

За зверинцем, во внутренней стене и под стеной, располагалась царская темница, в которой Птолемеи держали приговоренных к смертной казни и самых непримиримых своих врагов, которым выпала злая доля закончить свою жизнь в кандалах и клетке, подобно животному.

Чтобы попасть внутрь темницы, нужно было спуститься по узкой каменной лестнице. Возле открытой двери стояли два рослых эфиопа с копьями.

Дидим показал перстень Клеопатры и попросил позвать начальника темницы. Он держался уверенно и под пристальным взглядом стражи не сробел.

Один из эфиопов ударил древком копья по открытой створке двери, затем крикнул куда-то вниз:

— Господин! Пришел посланник от царицы!

25. ВЫБЕРЕШЬСЯ ОТСЮДА — ТЫ СВОБОДЕН

Вышел заспанный невысокого роста молодой человек с длинным носом и большими навыкате воловьими глазами.

Молодой человек сказал, что начальник ещё не возвратился из своей пригородной усадьбы, но он, писец Сети, выполнит любое требование царицы.

Тогда Дидим, нахально смотря тому в глаза, заявил, что царица, наипрекраснейшая Клеопатра, повелела доставить грабителя гробницы по имени Македон.

Писец почесал за ухом согнутым пальцем, подумал немного и молвил, что накануне казнили каких-то грабителей — отравили ядом, только один остался жив, но Македон ли то, он не ведает.

— Пойдем посмотрим, — лениво произнес Сети и повел "посланника царицы" по каменной лестнице вниз.

Услышанное повергло Дидима в отчаяние. "Неужно и вправду Македон отравлен? Зачем же тогда отбирал у Филона этот перстень?" — сокрушался он, шагая за Сети, тяжко вздыхая.

Редко поставленные в железные держатели на стенах факелы горели и чадили, скупо освещая каменную кладку стен и ровные щербатые плиты пола, покрытые пылью и мелким сором.

Из-за частых металлических прутьев на них глядели безумные глаза человекоподобных в лохмотьях, а то и вовсе обросших и грязных голых людей. В темнице стоял тошнотворный запах непроветренного загаженного помещения.

Вначале Сети показал ему убиенных — три жалких трупа, лежащие рядом у стены камеры, — их ещё не успели вынести.

У Дидима отлегло от сердца, и стало легче дышать.

— Среди них нет Македона, — глухим тихим голосом произнес он, стараясь быть как можно бесстрастней.

Они прошли дальше по коридору и остановились у частой решетки, которая была вставлена в дверной проем и отделяла узенькую камеру без окон. Свет из коридора от ближайшего факела едва достигал её. На полу камеры в тряпье лежало какое-то существо.

Сети небрежно постучал пальцем по решетке; существо шевельнулось и подняло голову. На них уставились блестевшие глаза. Затем человек живо поднялся и подошел к решетке.

— Это он, — равнодушно произнес Дидим, отворачиваясь. — Пусть выходит.

Стражник отодвинул запор. Македон вышел, двигая плечами и руками, разминая кости. Рваная туника на нем болталась, босые ноги были в кровоподтеках.

— С ним надо быть осторожным, — сказал Сети. — Ну-ка, развернись!

Македон повернулся к ним спиной. Стражник связал ему руки кожаным ремешком, ткнул кулаком между лопаток, строго сказав:

— Смотри у меня!

Так, со связанными позади руками, и вывели Македона во двор. Два босоногих стражника сопровождали Дидима и Македона до входа в сад. Возле ворот Дидим, будто начальник, приказал стражникам снять ремешок с рук Македона и возвращаться, сказав при этом, что теперь доведет пленника сам.

Эфиопы сделали так, как сказал Дидим, развернулись и зашлепали босыми ступнями назад, в темницу.

Дидим повел Македона в самую дикую часть парка и, когда убедился, что их никто не может остановить, тем более подслушать, сказал:

— Я не хочу знать, как ты попал в друзья к этим жалким евреям, которые уже находятся в Аиде. Но знай, Македон, ты — несчастье своего отца, моего брата. Тебя давно надо было отдать в гладиаторы. Своими похождениями и дикими поступками ты вогнал в могилу свою бабку и мать. Твой отец давно лишился своих черных волос, а бедная сестра выплакала очи. Не думай, что я затеял этот разговор, чтобы вразумить тебя. Нет. Тебя уже никто не вразумит! Да и времени у меня нет на это. Ибо, ничтожный грабитель, тебе как можно скорее следует бежать отсюда.

— А ты, дядя, как узнал, что я здесь? Что я попал в лапы царской стражи? И потом, где ты так долго пропадал? Кажется, я не видел тебя целую вечность!

Дидим поглядел на племянника и, вздохнув, сказал тихим растроганным голосом:

— Да будет тебе известно, что меня вела божественная сила. Чтобы я помог твоему отцу и твоей сестре. Это они мне рассказали, что ты отправлен в Александрию. Поэтому знай, ты должен проявить сноровку и применить всю свою хитрость и живым выбраться отсюда.

— Но как я могу бежать, когда на стенах так много лучников. Потом, зачем ты привел меня сюда, а не вывел за ворота дворца?

— Не трещи, как сорока, Македон. У меня мало времени, чтобы попусту молоть языком. Помнишь, я тебе рисовал стену и башни и рассказывал про сад Птолемеев?

Македон кивнул.

— Так вот это и есть тот сад, который тревожил в детстве твое воображение.

Молодой человек живо взмахнул руками и засмеялся.

— Теперь я все понял, дядя! Ты меня ведешь к лазу, которым сам когда-то пользовался. Ах ты, старый ворчун! Мой умнейший старикан! Как же я тебя люблю!

И он с силой прижал Дидима к своей груди. Дидим с кряхтеньем и недовольным лицом освободился из его крепких рук.

— Мне не до твоих дурацких выходок, болван! — Он постучал согнутым пальцем себе по виску. — Вижу, ты совсем не поумнел, сидя в темнице. И думаешь, это все шуточки? Как бы не так!

— Не сердись, — проговорил, улыбаясь, Македон. — Ну, право, нечего дуться!

Они пробрались сквозь заросли кустов и деревьев к каменной стене и пошли вдоль нее, перешагивая через стволы поваленных деревьев. Дидим остановился у глухой четырехугольной башни. Вынул из кладки два больших прямоугольных камня. Образовался лаз, в который вполне мог протиснуться человек.

— Слушай! Когда пролезешь в дыру, увидишь, куда идти. У окна находится веревочная лестница. По ней спустишься в проход между стенами. О лестнице не беспокойся: я её потом уберу. И никого не бойся — стража находится далеко. Эта часть стен вообще никем не охраняется, ибо между ними гуляют львы. Самого свирепого, льва Хосро, нет, он закрыт в клетке. Только львицы и молодые львята, но они сыты и лежат на солнышке. Но все-таки будь осторожен и не медли. Пробежишь проход до противоположной башни внешней стены. В ней на уровне твоего живота отыщешь такие же камни — не вытаскивай их из кладки, а протолкни вовнутрь. Чтобы потом опять поставить на место. В той башне тоже есть окно. Веревку не спускай, можешь спуститься по выступам, а потом спрыгнешь. Если благополучно выберешься — ты свободен!

— А что там, за другой башней?

— Старый царский парк. Совершенно запущенный и дикий. В нем почти не бывает людей. Из того парка попадешь в город, к храму Исиды. И тотчас же иди в греческий квартал. Спросишь у любого Антипатра-купца — покажут.

— На что мне этот Антипатр? Не лучше ли вообще смыться из Александрии?

— Всему свой черед. Антипатр тебе нужен затем, чтобы взять золото в дорогу. Скажешь — для Дидима. Он ждет тебя. После этого ты отправишься в Милет.

Македон хмыкнул, презрительно скривил губы.

— Ну вот еще! Нужен мне этот Милет!

— Молчи, Македон! Мне нелегко было тебя вызволить из темницы. Теперь ты должен поступать так, как я тебе скажу. Не возражай! Я знаю, что ты сто раз оговоришься, прежде чем сделаешь то, что нужно. Но теперь молчи — и не выводи меня из терпения.

Македон нехотя согласился.

— Ладно. Получу я монеты, поплыву в Милет. А в Милете-то что?

— Тьфу! — сплюнул от досады Дидима. — Ему слово, он — два. Слушай, что будет дальше: из Милета ты попадешь в Эфес.

— Из Эфеса — в Трою. Из Трои — в Амфиполь. Из Амфиполя…

Дидим рассердился и воскликнул:

— Ну что ты за человек, Македон! Я спрашиваю, что ты за человек? Никудышый ты человек! Вот что ты такое! У нас нет времени для препирательств!

— Что в Эфесе-то делать? Говори, дядя, побыстрей!

— Там тебе надо уложить одного человека, вернее — женщину.

— Уф! Так сразу бы и сказал! Меня попрекаешь, а сам наболтал столько, что я уже все забыл. Отправлю к праотцам одну стерву… Кто она такая?

Дидим снизил голос до шепота, точно боялся, что его услышат стены и деревья:

— Учти: для меня и для тебя это может стать спасением. Ибо мой грех будет прощен…

Македон нервно присвистнул, взвел глаза на карниз башни и нетерпеливо притопнул левой ступней.

— Старикан, кого я должен уложить на лопатки?

— Арсиною. Сестру нашей царицы. Младшую дочь Птолемея Авлета.

Молодой человек схватился за свой лохматый затылок.

— Ничего себе птичка! А без меня некому, что ли, ей задрать лапки?

— Лучше тебя с этим никто не справится.

— И где я её там, в Эфесе, разыщу?

— В храме Артемиды! Она прячется у тамошнего жреца.

— И что, так уж нужно её резать? Она, видимо, молодая, жить хочет, спать с мужичками.

— Хочет, и не только этого. Но более всего ей хочется царствовать в Египте.

— Как мне её отличить от других? Не написано же у неё на лбу, что она дочь Авлета!

— Еще как написано! Лицом она напоминает Клеопатру. Может, не совсем напоминает, но есть у них что-то общее. Только носик у неё небольшой, изящный. На левой щеке — вот здесь! — родинка. Она тебе покажется красивой. Однако ростом ниже Клеопатры. И нет у неё той величавости, как у нашей царицы. Не ходит, а семенит. И ведет себя как портовая шлюха. Смех нахальный. И всегда возле неё какой-нибудь петух вертится. А то и два. Так что будь осторожен. И избавь тебя бог попасть во власть её чар. Она ведь ведьма. Учти!

Македон усмехнулся.

— Ну ты даешь! Не хватает мне ещё связаться с нечистой силой.

— Неужто испугался? Будь она и ведьмой — противоядие есть и от этой нечисти. Не дрогнуло же твое сердце в гробнице!

— В гробнице мертвые, а тут живая ведьма! Что, если она сотворит такое, что я захочу её попробовать. Жалко ведь просто так изводить товар.

— Если она тебя соблазнит, ты пропал! И все, что я сегодня проделал, окажется напрасным. Мне будет жаль тебя, Македон.

— Я пошутил. Неужели ты не знаешь, что для меня женщина все равно что придорожный куст.

— Не зарекайся. Помнишь заговоры, которым я тебя учил?

— А то как же! Только их и повторял в гробнице. "Сокровенный именем Амон-Ра! Нет никого равного тебе. Восстань, Амон, Великий бог света. Да буду я силен против волхвования. Бог, создавший меня, будь на моей стороне и сокруши демонов — Беса, Меритсегер и их сподручных: ведьм и колдунов. Пусть буду я спасенным. Помоги!" — проговорил Македон. — Как видишь, я помню слово в слово твои заклинания.

— И знай еще, мой племянник, что дядя твой будет в заточении. Если Клеопатра не повелит меня отравить сегодня же.

Македон сразу насторожился и с беспокойством поглядел на своего дядю.

— Это почему?

— Я вызволил тебя из темницы путем насилия и обмана. И мне надо привести в чувство одного беднягу и отдать ему перстень, иначе ему будет плохо.

Племянник Дидима заулыбался во весь рот.

— Однако, дядька, ты у меня молодец!

Македон был выше Дидима на целую голову — высокий, широкоплечий, сильный малый, — поэтому он не бросился тому на шею, а обхватил его поперек туловища, приподнял и стал кружить.

— Обожаю тебя, старикан! Ты у меня чудесный!

— Оставь меня, Македон! Брось сейчас же свои дурацкие шутки! — Дидим принялся размыкать его руки за своей спиной, покраснев от натуги и вытаращив глаза. — Отпусти! И беги! Иначе быть беде!

— Не беспокойся! Все сделаю, как ты наказал. Расправлюсь с этой стервой и вернусь! Ты только держись! Не поддавайся! Соври что-нибудь Клеопатре! Я вернусь — и освобожу тебя! Верь мне, старикан!

И Македон, отпустив Дидима, скользнул в дыру.

26. ДУМАЙ, ДИДИМ, ДУМАЙ!

Дидим постоял и послушал, подставив ухо к темному проему лаза, откуда тянуло легким сквозняком и раздавался шорох. Затем что-то стукнуло. То, видимо, упал камень от неловкого движения племянника. Наступила тишина. Македон, малый неробкого десятка, вероятно, уже выбрался из внутренней башни, благополучно миновал проход — ибо не было слышно угрожающего рычания львов — и теперь либо вытаскивает камни из лаза внешней башни, такой же глухой и необитаемой, как и эта, либо пробрался в проем её нутра. А там амбразурная щель, ловкость и цепкость, которыми Македон обладал, — и свобода.

Почему-то Дидим верил, что произойдет именно так, как он представлял, и больше не сомневался и не переживал за своего племянника. Гораздо тревожней было здесь, в парке Клеопатры. Дидим вспомнил о несчастном Филоне, которого следовало освободить от пут и возвратить злосчастный перстень с Уроборосом, а там, смотря по обстоятельствам, либо бежать, либо с повинной идти к Клеопатре.

С этими мыслями Дидим отправился на розовую плантацию. Филона он застал среди кустов, но поза, в которой тот находился, насторожила его. Скульптора он покинул распростертым навзничь, теперь же тот лежал как-то странно, носом в землю, и не двигался. В такой позе лежать живому человеку было неудобно.

Обеспокоенный Дидим метнулся к нему и перевернул тело. Он увидел безжизненные, остекленевшие глаза несчастного, а на груди, на ткани хитона, мокрое расползшееся кровавое пятно. Ножевая рана в сердце оборвала его жизнь. Филон был мертв. Дидим похолодел.

— Господи! Прости меня, господи! — зашептал он, поглядывая направо-налево, и вдруг краем глаза заметил за своей спиной темную фигуру человека.

Дидим поднял свой взор и подумал: "Все. Конец". Точно выросший из-под земли, перед ним стоял Сотис, а позади него четверо стражников с пиками, и среди них те двое, которые сопровождали Дидима и Македона до ворот парка Клеопатры. Они вышли из рощи, где прятались за стволами деревьев.

Сотис молча уставился на Дидима одним здоровым глазом и тихонько, небрежно шлепал рукоятью плети по открытой большой ладони. Начальник ночной стражи ждал, ждал и Дидим, ибо теперь он всецело находился во власти этого черного человека.

Не оборачиваясь к страже, Сотис щелкнул пальцами левой руки. Два эфиопа приблизились к нему.

Он их спросил негромким спокойным голосом:

— Этот? — вероятно, имея в виду: тот ли, кто увел из темницы грабителя.

— Да, он, — подтвердили эфиопы, кивая своими длинными бритыми головами.

— Так, так, — произнес Сотис. — А кто там лежит?

Дидим сказал:

— Шел и увидел человека. Наклонился — он мертв!

Получилась ложь — жалкая, неловкая, нелепая. Дидим сразу почувствовал отвращение к своим словам и к самому себе. Он поморщился, затряс головой и вдруг вымолвил довольно резко:

— Позови царицу!

Сотис свирепо смотрел на него и, казалось, не слышал сказанных Дидимом слов; тонкие губы его были зло и плотно сомкнуты.

— Что стоишь столбом? — рассердился Дидим. — Все равно ты не можешь взять меня без её повеления. У меня Уроборос. — И он показал на открытой ладони перстень Клеопатры, который теперь являлся его надежной защитой.

Сотис лениво повернул голову к левостоящему эфиопу и произнес:

— Скажи приближенным владычицы, что Сотис поймал похитителя священного Уробороса и ждет её в саду.

Эфиоп убежал.

Дидим сидел на земле подле лежавшего Филона, обхватив поднятые колени руками, погрузившись в раздумье, а Сотис и эфиопы стояли неподалеку и следили за ним. Никто не произносил ни слова.

Прибежал запыхавшийся посланник.

— Сейчас будет, — сообщил он.

"Думай, Дидим, думай! — говорил сам себе Дидим. — Господи, помоги мне, как ты всегда помогал. Ты знаешь, что я не убивал. Вразуми слугу своего или возьми меня в царство мертвых без страданий. Здесь, на земле, я уже лишний".

Подошли две женщины из свиты Клеопатры; одна из них была Ирада. Она оглядела всех быстрыми встревоженными глазами, мало что поняла и уставилась на Сотиса. Тот молча указал плеткой на лежавшего. Ирада заглянула через розовые кусты.

— О Исида! — произнесла она в ужасе, признав Филона, и поднесла руку к щеке. — Что с ним?

— Он мертв! — бесстрастно заметил Сотис и указал на Дидима плетью, что означало: убийцей лежавшего человека является этот сидевший старик.

Женщины развернулись и, перешептываясь, быстро пошли к опочивальне Клеопатры.

Потянулось долгое молчание, тревожное ожидание. Дидим продолжал сидеть, обхватив колени, предаваясь своим горестным размышлениям; лихорадочно, напряженно искал он выхода из создавшегося положения; его мозг усиленно работал, хотя внешне он совершенно окаменел.

Наконец из платановой рощицы выступила царская свита разноцветно одетых женщин с Клеопатрой посередине.

Не спеша, чинно, точно на торжественном выходе, они приблизились к угрюмой группе мужчин. Увидев царицу, Дидим стал на колени и склонился лицом до земли.

27. ПЕРСТ БОЖИЙ

Подойдя ближе, Клеопатра остановилась в тени, в двух-трех шагах от границы солнечного света, где уже воцарился зной и в истоме трещали цикады.

Восемь молоденьких девушек, вольно одетые в разноцветные куски тканей, шедшие впереди с опахалами и зонтиками, подались назад, оставив царицу одну перед Сотисом.

Начальник ночной стражи указал взглядом на Дидима и сказал, что тот совершил злодеяние — убил одного из её гостей, похитил перстень Уроборос и обманом, при помощи все того же перстня, увел из темницы грабителя, которого они собирались по её указанию удавить сегодня утром. Грабитель исчез бесследно.

Известие об убийстве повергло царицу в смятение. Она молча уставилась на Сотиса, моргая ресницами, все ещё не веря, что перечисленные преступления мог совершить один человек, тем более Дидим, добрый и веселый шутник, которого она знала на протяжении нескольких лет и который всегда был ей полезен. Однако красавец Филон, совсем недавно так мило простившийся с ней, был мертв, а стоявший на коленях Дидим, с опухшим лицом, с всклокоченными волосами и помятой бородой, выглядел потерянным и несчастным, — и всему этому требовалось разумное объяснение.

Едва шевеля бледными губами, Клеопатра спросила, правда ли то, что она услышала? Дидим возвел на неё свой печальный взгляд.

— О моя великая царица, позволь сказать недостойному…

Клеопатра коротким кивком разрешила ему говорить.

— То, что ты должна услышать, касается только тебя.

Царица, вняв его просьбе, распорядилась всем отойти подальше.

Служанки тотчас же, молча и бесшумно, отступили к платановой роще, а Сотис отвел стражу шагов на двадцать в глубь плантации, на самый солнцепек. Там они и встали плотной кучкой, и черные их тела заблестели от пота, а острия пик так и загорелись, точно на каждой из них зажгли по огоньку.

— Ну вот, — произнесла царица со вздохом, складывая одну руку на другую на уровне живота. — Теперь мы одни. Что ты, несчастный, натворил тут? И что все это означает? Можешь ли ты разумно все объяснить?

— Великая госпожа, несравненная моя царица, случилось непоправимое, твой раб, Дидим, оказался лишь орудием в руках провидения. Все сошлось. Все сошлось, госпожа моя! — возопил он, поднимая над головой руки и потрясая ими.

Клеопатра нахмурилась и воскликнула:

— О чем ты, Дидим?! Я тебя не понимаю. Ты говоришь точно безумный. При чем здесь провидение?

— Не убивал я ваятеля! Разве ты не знаешь, что я не ношу оружия? В прошедшую смуту я не убил ни одного человека: ни ромея, ни александрийца.

— Допустим, я это знаю. Но как ты объяснишь все членам царского суда, которые должны судить тебя?

— О Серапис-владыка! — сказал Дидим. — Я ударил его кулаком по затылку и связал. Пока отсутствовал, кто-то пришел и развязал его.

Царица нетерпеливо проговорила:

— Но ведь он связанный! Неужели ты не видишь?

— Сначала развязали, а потом связали снова, — настаивал на своем Дидим.

Клеопатра начала сердиться.

— Откуда ты взял, что его развязывали?

— Я объясню. Объясню, госпожа моя. И ты поймешь, как все произошло. Я ему связал ноги у щиколоток, а у него они связаны под коленками. Это говорит о том, что его вначале освободили от пут. Развязали ноги и руки. Произошла борьба. Погляди: здесь кругом поломаны и помяты кусты. Скажу тебе откровенно: ваятеля я оставил не в этом месте, а вон там… У Филона разорван рукав хитона и у ворота порвано. У меня с ним не было никакой борьбы. Его ударили ножом в сердце. Надо сказать, мастерской и точный удар, — я бы так не смог. К счастью, он умер сразу. Его уложили ничком…

— Не понимаю, для чего нужно класть его ничком?

— Для того, чтобы я издали не увидел, что он убит…

Клеопатра удивленно изогнула брови, ибо теперь она совершенно ничего не понимала. Дидим продолжал терпеливо разъяснять:

— Увидев кровь, я бы догадалсяя об убийстве и мог убежать, а им нужно было, чтобы я подошел к телу. Они правильно предположили, что я, то есть тот, кто взял перстень, вернусь отдать его. Тем более я говорил об этом Филону.

— Ты считаешь, что Филон сказал им об этом?

— Именно так оно и было. Его нашли связанным. Вероятно, он был просто не в себе, что расстался с Уроборосом, и разболтал им об этом. Но я хотел его вернуть. Видит бог, хотел!

— Не блажи! Поясни лучше, почему ты решил, что тут кто-то был кроме тебя и Филона?

Дидим поманил её к себе, и она сделала несколько мелких шажков и оказалась под лучамми яркого жгучего солнца. Несколько пчел закружилось над её головой, но она даже и не подумала их отгонять. Ее белоснежный тонкий хитон весь просветился, и темный контур фигуры проступил на ткани красивым рисунком.

— Взгляни сюда! — указал он пальцем себе под ноги. — В рыхлой земле виден отпечаток туфли. Острый нос…

Клеопатра всматривалась в недавно вскопанную землю между кустами, где действительно виднелись какие-то следы.

— У моих сандалий подошвы круглые, — он снял сандалию с левой ноги и приложил к отпечатку следа, — и у Филона такие же. Разве это не говорит о том, что тут был третий?

— Говорит, — заявила она резко, немного раздражаясь из-за упрямства Дидима не признавать за собой вину в случившемся, а обвинять в этом другого. — Тот грабитель, которого ты увел….

— При чем здесь грабитель?! К тому же я увел его после. И он был бос.

— Тут много следов босых ног.

— Верно, — наконец-то согласился Дидим и взглянул в сторону босоногих эфиопов. — Пусть подойдет вон тот, бритоголовый!

Он указал на эфиопа, стоявшего с левой стороны от Сотиса, — самого высокого и здорового из всех.

Царица смерила взглядом стражников и поманила пальцем указанного Дидимом эфиопа. Подобострастно кланяясь, тот приблизился, держа пику острием к земле.

Дидим вскричал, тыча в него пальцем:

— Госпожа моя, ты только погляди, как много царапин на его теле — на руках, груди, шее… И все царапины свежие! Как же им не быть! Он же катался, как гиппопотам, по этим розам! Царапины — следы от шипов!

Клеопатра строго спросила эфиопа:

— Ты был тут? Ты тут поцарапался? Отвечай!

Эфиоп пал ниц, вытянул вперед свои длинные черные руки с растопыренными пальцами, напоминавшие ей ветви деревьев, и застыл в таком положении, не произнося ни слова, — только ребра его раздувались тяжко от дыхания. Во всю длину его спины, от шеи до поясницы, краснели две свежие, красные, вспухшие царапины, свидетельствующие о том, что его спина прикладывалась к этим кустам. Это было до того очевидно, что она торопливо замахала руками и повелела ему отойти прочь.

Страж подобрал пику и отбежал, сверкая серыми пыльными пятками. Он занял свое прежнее место, слева от Сотиса, и как ни в чем не бывало уставился тупым взором на царицу и Дидима. Лицо у него было бесчувственно и глупо, с толстыми приоткрытыми губами.

— Теперь начальник ночной стражи.

— Он-то зачем? — воспротивилась Клеопатра.

— Пусть подойдет!

— Сотис! — позвала она неохотно и сердито покосилась на Дидима.

Начальник ночной стражи нехотя повиновался. Он остановился в четырех шагах от них, совершенно невозмутимый, с плотно сжатыми тонкими губами. Скрестив на груди руки и высоко держа свою голову в черной накидке, он как бы дерзко спрашивал: "Дальше что?"

— Взгляни на него, царица! У него тоже ободраны кисти рук. На щеках царапины. А туфли-то, туфли! Вот у кого острые носы!

Дидим подскочил к Сотису и неожиданно для него вытянул из ножен, засунутых за пояс, длинный книжал. Начальник стражи попытался перехватить руку Дидима, но Клеопатра приостановила его и с сожалением покачала головой.

В одной сандалии, припадая на босую ногу, Дидим подошел к царице, разглядывая, как близорукий, кинжал, близко поднеся его к самым глазам.

— Посмотри, несравненная! Тут даже у рукояти кровь. Еще недостаточно высохла. — Пальцем он провел по плоскому стальному лезвию от рукояти к острию, размазывая сгусток крови.

Затем он разодрал хитон Филона, обнажив грудь, — стала видна колотая рана: узкое черное отверстие, точно полоска, с ободком засохшей крови на светлой коже.

— Вот чем был убит Филон, — заключил он твердо. Клеопатра и сама видела: ширина лезвия совпадала с шириной раны — и не усомнилась в выводе Дидима, но ничего не сказала ему и не могла сказать, пораженная его находчивостью и верной мыслью.

Дидим протянул кинжал Сотису рукоятью вперед.

— Возьми, демон черной ночи! Он тебе ещё сгодится меня зарезать.

Сотис полча принял кинжал и засунул в ножны, поедая Дидима огненным ненавидящим взглядом.

Клеопатра махнула кистью руки, чтобы тот скорее удалился, ибо опасалась, как бы начальник стражи, впав в ярость, которая порой ослепляла его окончательно, не набросился на Дидима.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросила, когда Сотис отошел. — Что моя стража повинна в смерти Филона?

— Ты сама это сказала, не я, — заключил Дидим, а чтобы не смотреть на царицу, отвел взгляд на розовые кусты.

Такой ответ задел Клеопатру, ибо тем самым Дидим утверждал то, чему она не хотела верить. Ей ничего не оставалось, как съязвить:

— А ты, выходит, ни при чем. Тебя тут не было?

— Я не убивал, — спокойно произнес Дидим.

— Им это для какой надобности?

Дидим и на этот вопрос знал, что сказать:

— Они убили его потому, что не нашли, что искали.

— Не говори загадками, — проговорила царица и капризно повела правым плечом.

— Они искали вот что! — И Дидим разжал свой кулак, в котором был перстень. — Уроборос, кусающий себя за хвост. Символ вечности. Я возвращаю его тебе, моя госпожа. — И он, низко наклонившись, протянул руку.

Клеопатра как-то неуверенно, робко приняла перстень, не сводя с Дидима своих беспокойных глаз. Она поняла, что он знает все или, по крайней мере, многое из того, что она желала скрыть.

— Я воспользовался им, чтобы спасти своего племянника. Только и всего. Я не знал и не предполагал даже, что перстень станет причиной его смерти. Что слуги твои так скоры на расправу. Я надеялся его вернуть. — И, вздохнув, развел руки. — Не успел.

В его голосе она уловила искренние нотки сожаления по поводу гибели Филона и спросила, уже мягче:

— Македон — твой племянник?

Он кивнул опущенной головой.

— К сожалению, это так, госпожа моя!

— Почему ты не сказал об этом в нашу первую встречу в парке?

— Я хотел, да не решился, увидев тебя расстроенной. Я узнал, что эти глупые несчастные люди оскорбили тебя. И ты в сильном гневе. Я боялся усугубить твою печаль…

— Оскорбили! — повторила она, и горькая усмешка тронула её губы. Будто ты не знаешь, что мне не привыкать к оскорблениям. Думаешь, я не ведаю, что обо мне судачат на рынке, на улицах, в порту. Увы! То удел всех царей. Кто бы ни правил этими людьми, они никогда не будут довольны. Для них главное — дешевая пища. Если бы ты сообщил мне о своем племяннике вчера, не побоявшись моего гнева, сколько бы можно было избежать неприятностей. А теперь? Что теперь прикажешь делать с тобой? Ты стал причиной убийства молодого… — Она не договорила, ибо губы у неё задрожали, а в глазах засверкали слезы.

Он понял её упрек и виновато промолвил:

— Я действовал не по своей воле, милая моя госпожа. Я не мог поступить иначе. Какая-то сила заставила меня покинуть мою пустыню. — И он воскликнул, воздев руки: — Зарекался никогда, никогда не жить с людьми. И, безнадежно вздохнув, тихо добавил: — Не устоял! Вернулся домой. Там застал брата в горе, в слезах, в отчаянии. Его сын, мой дурной племянник Македон, схвачен за грабеж. Какой позор для его отца, благородного человека, всю жизь почитавшего богов и честно зарабатывавшего свой хлеб. Дети — вот кто изводит нас более всего и становится причиной нашего несчастья. Сыновья идут в разбойники, дочери становятся храмовыми блудницами. Дети — наше горе и наше наказание! Они нас связывают по рукам и ногам и делают нас пленниками обстоятельств. Из-за них мы теряем силы и расстаемся с жизнью без сожаления…

Дидим облизнул пересохшие губы и добавил:

— Когда я узнал, что Македон в Александрии, я сказал: "Это перст божий!" Я понял, кто мной руководит.

28. ПУСТЬ СМЕРТЬ МОЯ БУДЕТ СЛАДКОЙ

Некоторое время она простояла молча, смотря куда-то в одну точку, поверх головы Дидима, затем сказала:

— Зачем ты мне все это говоришь? Разве ты не сознавал своего поступка? Не лучше ли тебе покаяться, Дидим?

— Каюсь, каюсь, госпожа моя. Сознаю, что поступил расчетливо, как торговец. Что воспользовался твоей печалью, заботой Нофри, твоим медовым пиром… Но делал это не только ради его спасения. Далеко не ради него. И ради тебя тоже. Ему нужно было спастись, тебе — избавиться от Арсинои…

— Ах вот оно что! Все это безобразие ты хочешь связать со мной и моей сестрой?

— Филон не исполнил бы твоего желания, милая царица. Не обманывай себя. Тут нужен безрассудно смелый человек, способный на дерзость.

— Дидим! — прервала его Клеопатра, нахмурив брови. — Кто заставлял тебя лезть в мои дела? Я просила? Я спрашивала у тебя совета?

Тот, несмотря ни на что, твердил свое:

— Лучше Македона этого никто не исполнит. Я ему сказал: "Убей Арсиною и возвращайся!" Мальчик с детства обожает тебя — и будь уверена, он избавит тебя от грозящей беды. Его никто не остановит. Даже потусторонние силы.

Царица выслушала его и безнадежно покачала головой, как бы говоря: "Я ему одно, он мне — другое".

— Ты всегда удивлял меня, Дидим, — сказала она. — Но сейчас удивил ещё больше. Ты умеешь читать чужие мысли. А это не всегда хорошо. Тебе известно то, чего не должно знать постороннему. Ты становишься опасным, друг мой. Знаешь, как цари поступают с подобными людьми?

Дидим поджал губы, подвигал кустистыми бровями, как бы размышляя о чем-то, а потом, взглянув на царицу, кивнул, давая этим понять, что ему известно, как цари освобождаются от опасных для них подданных.

— То же ждет и тебя. Ты вмешался туда, куда тебя не просили. Из-за тебя погиб человек. — Он поднял руку и раскрыл рот, желая вымолвить слово, царица притопнула ногой. — Молчи! Я больше не хочу тебя слушать! Вот мое решение! Я не отдам тебя суду, и тебя не подвергнут позорной казни. В знак моего доброго расположения я предлагаю тебе самому избрать способ, как расстаться с жизнью. Выбирай: либо яд, который тебе даст Останес, — царица указала рукой в сторону молодого человека, безбородого и безусого, с длинными, до плеч, как и у всех астрологов, черными волосами, державшего в одной руке за ремни кожаную суму, а в другой — круглую чашу, — либо аспида. — На этот раз она устремила свой взор на двух молоденьких девушек с одинаковыми плетеными корзиночками в руках.

Клеопатра продолжала:

— И яд, и укус змеи мгновенно и безболезненно лишат тебя сознания. Можешь мне поверить, это испытанный и надежный путь покинуть этот грешный мир.

Дидим, размышляя, склонил голову к груди. Собственно, он ожидал, что все закончится именно так. Клеопатра, богом избранная решать участь любого человека, находящегося в её власти, предлагала ему наиболее легкую смерть, и с её стороны это было благородно, ибо Дидим считал себя особым человеком, какими были Платон и Эпикур, и поэтому к её предложению отнесся без волнения и с должным почтением.

— Ну что ж, — согласился он спокойно, будто речь шла об обычном выборе поступка: сидеть или стоять, идти или пускаться в бегство. — Коли мне суждено принять смерть из твоих рук, госпожа моя, пусть она будет сладкой. Я выбираю аспида.

— Так я и думала. Ты мудр, как Урий. Хочешь приобщиться к вечности, как приобщаются только змеи: при помощи фиалки-яда йозиса. Мне это понятно. Чтобы воскреснуть, нужно умереть. Умереть в образе змея, который кусает себя. Твой выбор, как всегда, безупречен.

Она слегка развернулась в сторону своих служанок и четко, не повышая голоса, проговорила:

— Какой из них ты повелишь поднести тебе аспида?

Дидим вгляделся в милые лица двух юных созданий. Одинакового роста, стройные, с черноволосыми головками, они держали в обеих руках по корзиночке с крышками и являли собой божественную невозмутимость. Поднявшийся ветерок дергал коротенькие юбчонки — единственную одежду на их голых телах — и шевелил волосы. Он переводил свой взгляд с одного лица на другое и вдруг определил, что девчонка, стоявшая слева, была с ним этой ночью и что это не кто иная, как Ишма, любимица Клеопатры. Он направил взор в её глаза, и она улыбнулась, или ему показалось, что улыбнулась, потому что улыбка скользнула по её губам настолько быстро, что он даже засомневался, была ли она вообще; тем не менее это помогло ему сделать выбор. Он подумал: "Она выбрала меня ночью, я выберу её днем". И указал рукой.

— Пусть она!

Ишма, ступая осторожно, поднесла ему корзиночку на вытянутых руках, точно там было что-то жидкое, которое она боялась расплескать. В корзиночке слышалось сухое шуршание, свидетельствующее о том, что в ней сокрыто живое существо.

Так же осторожно Дидим принял корзиночку и опустил на землю подле своих ног.

Стоявшие молча смотрели на него.

Ближе всех находилась царица. Лицо её было спокойно-строго. Она ждала, наблюдая за ним из-за полуопущенных длинных ресниц.

Дидим вздохнул, он все ещё не мог решиться.

Клеопатра разомкнула губы:

— Ты не знаешь, как это делается, Дидим? Или робеешь? Но ты же философ! Не ты ли мне говорил, что не боишься смерти. Пока ты есть, нет смерти. Когда смерть явится, не будет тебя. Смелее, мой друг! Открой крышку и сунь руку! Если змея спит, схвати её за хвост или голову и потаскай. Укус — мгновенен. Смерть — быстротечна, как ручей. Поверь, из всех видов смерти я выберу именно этот, если мне придется когда-нибудь самостоятельно уйти из жизни.

— Лучше не умирай, прекраснейшая, — произнес Дидим печально. — Какая бы ни была жизнь, она все-таки здешняя, земная, а другой не будет. Мы все умрем. Придут иные люди. И все будет иное. Но мы уже не будем знать об этом. Да не беда. — Он улыбнулся царице и облизнул сохнувшие губы. — Я счастлив, что умираю на твоих глазах. И спокоен, ибо знаю, что ты прикажешь меня похоронить как подобает. Прощай, милая царица! И знай: я тебя боготворил. Благодарю богов, что жил в Александрии в одно с тобою время. Да.

Мелкий пот бисеринками выступил на его большом выпуклом лбу. Он глубоко вздохнул, чтобы в последний раз почувствовать вкус воздуха, напоенного запахами роз и листвы, и вдруг улыбнулся, как ребенок, ласково и беспечно.

Он закрыл глаза и пошептал молитву. За это время ни одна черточка не дрогнула на лице Клеопатры; она была точно каменная — неподвижная, бесстрастная. Лишь складочки одежды колыхались на ней от несильного порыва ветра.

Дидим склонил голову, отвел со лба прядь волос, мешавшую смотреть, и поднял плетеную крышку. Он сунул кисть руки в глубь корзинки и нащупал сухую листву. Она ломалась и крошилась под его пальцами, превращаясь в труху.

Он пошарил по ребристому дну и уголочкам — одни листья и веточки. Змеи не было.

— Она пуста, — едва шевеля пересохшими губами, прошептал он, вмиг покрываясь холодным липким потом, хитон прилип к его спине. — Здесь ничего нет.

Дидим был одновременно поражен и удручен этим обстоятельством. Перевернув корзиночку, он потряс ею и высыпал содержимое себе на колени мелкая сухая труха, пахнувшая вянувшей листвой. "Ничего", — едва слышно выговорил он.

Вторая девушка, стоявшая рядом с Ишмой, подняла крышку и перевернула корзинку; из неё выпала небольшая змейка песчаного цвета с белыми и черными пятнами и тут же скрылась в траве — только её и видели.

— Вот твоя судьба, Дидим. Богу угодно, чтобы ты остался жить, хитрый лис. Что касается меня, то скажу откровенно: ты мне тоже нужен живой!

Дидим тихо проговорил:

— Во всем Египте никто не сможет сравниться с тобой умом, прекраснейшая! За что мне такая милость?!

— Дидим, не задавай мне вопросов. Я на тебя сердита. И учти: ты ещё не свободен. Ты будешь заточен в одну из каморок маяка. И твое заточение будет длиться ровно столько, сколько будет жить Арсиноя. Как только она испустит последний вздох, замки упадут с твоих дверей.

— Госпожа моя повелительница, царица света и людей, что я буду делать в этой каморке? Я умру от скуки.

— Если богам угодно спасти тебя от костлявой, я спасу тебя от скуки. Ты получишь рукописи своих желанных философов, и они скрасят твой досуг, сказав так, она развернулась и медленно стала удаляться, ни на кого не глядя.

К Дидиму подошла Ишма, чтобы забрать корзиночку. Она присела перед ним на корточки, широко разведя колени, и, улыбаясь, заглянула в его мокрое от слез лицо прекрасными черными, как вишня, глазами.

— Старичок, — сказала юная насмешница, — если бы ты остался со мной, с тобой бы ничего не случилось. Эх ты, дурачок. Глупый!

Она шлепнула его в лоб ладошкой, точно печать поставила, и, поднявшись, побежала вприпрыжку за удаляющейся свитой царицы, помахивая пустой корзиночкой.

Летом того же года Арсиноя была убита, а чуть позже состоялась знаменитая встреча Клеопатры и Антония на Кидне.

Но это уже другая история.

Май 1993 г.

Оглавление

ДОЧЬ ПТОЛЕМЕЯ . Историческое повествование

ДОЧЬ ПТОЛЕМЕЯ

2. СПАСИ МЕНЯ ОТ ГОРЕЧИ И НЕВЗГОД

3. АРСИНОЯ, НОФРИ. АРСИНОЯ!

4. С КЕМ ТЫ?

5. КИНЖАЛ, ЯД, КАМЕНЬ

6. МЕНЯ ГЛОЖЕТ ЗАБОТА

7. ТЫ ПРИГЛАШЕН

8. ПОСТИТЬСЯ, МОЛИТЬСЯ, КАЯТЬСЯ

9. И ОТ ЭТОГО ТВОЯ ПЕЧАЛЬ?

10. ПУСТЬ ОТКРОЮТ МОИ ЗАКРОМА

11. ПОКА Я ЖИВ — СМЕРТИ НЕТ

12. Я — НЕ БОЮСЬ

13. ДЕВИЧЬИ МЕЧТЫ, ГДЕ ВЫ?

14. К СЕЛЕВКУ НЕ ХОДИ

15. ТЫ НЕОБЫКНОВЕНЕН, ДРУГ МОЙ!

16. СОЮЗ НЕПОДРАЖАЕМЫХ

17. БУДЕМ СОБЛЮДАТЬ ОБЫЧАЙ

18. РУСА! РУСА!

19. ПИРШЕСТВЕННОЕ ЗАСТОЛЬЕ

20. КАК ЭТРУСКИ В СТАРИНУ

21. МНЕ ВЕЛЕНО ТЕБЯ ПОМУЧИТЬ

22. ЧТО БЫЛО, ТО БЫЛО

23. ЕСЛИ БЫ МОЖНО ЧТО ИЗМЕНИТЬ

24. УРОБОРОС — СИМВОЛ ВЕЧНОСТИ

25. ВЫБЕРЕШЬСЯ ОТСЮДА — ТЫ СВОБОДЕН

26. ДУМАЙ, ДИДИМ, ДУМАЙ!

27. ПЕРСТ БОЖИЙ

28. ПУСТЬ СМЕРТЬ МОЯ БУДЕТ СЛАДКОЙ

Реклама на сайте