«Огонь над песками»

АЛЕКСАНДР НЕЖНЫЙ ОГОНЬ НАД ПЕСКАМИ Повесть о Павле Полторацком

ПРЕДИСЛОВИЕ

События, о которых рассказывает художественно-документальная повесть А. Нежного «Огонь над песками», отдалены от нас не только десятилетиями, но и переменами, неузнаваемо преобразившими Среднюю Азию, где они происходили. Многое забыто, многое сегодня не легко понять. Так вернемся к тому времени, к тем сложным и волнующим событиям, которые не случайно привлекли внимание автора повести.

Туркестан, июль 1918 г. …Огромный край, раскинувшийся от берегов Каспия до снежных вершин Памира. Еще совсем недавно — колониальная окраина Российской империи, синоним вековой отсталости, жестокого угнетения, деспотического произвола. Край, где господствовали едва затронутые капитализмом феодальные и даже дофеодальные отношения, а современные города с фабриками и заводами, с рабочим классом были столь же редки, как оазисы в туркестанской пустыне. Накануне мировой войны среди пяти миллионов жителей Туркестана насчитывалось лишь около 60 тысяч промышленных рабочих и железнодорожников.

Составлявшее большинство населения крестьянство, будь то хлопкоробы или же скотоводы-кочевники, подвергалось жесточайшей эксплуатации, несло на себе тяжелый груз вековых обычаев и традиций, догм ислама…

Немногим более полугода минуло с тех пор, как в далеком Петрограде была провозглашена власть Советов, но какие разительные перемены произошли за ото время в жизни Туркестана! Уже через несколько дней после победы вооруженного восстания в столице Советская власть была установлена в центре края — Ташкенте, а к весне 1918 г., вопреки трудностям и препятствиям, во всех городах, во многих кишлаках и аулах. Туркестан стал советским.

Великая Октябрьская социалистическая революция разрушила созданную царизмом «тюрьму народов», навсегда покончила с национальным угнетением. Она предоставила недавним «инородцам» — узбекам и туркменам, киргизам и таджикам, казахам и каракалпакам, всем среднеазиатским народам — не только право, но и реальную возможность самим вершить свою судьбу. В соответствии с правом народов на самоопределение в канун Первомая — дня интернациональной солидарности трудящихся, была образована Туркестанская Советская Республика — одна из первых автономных республик Российской Советской Федерации. Этот исторический акт, продемонстрировавший верность партии большевиков ее программным лозунгам, стал мощным стимулом пробуждения широких трудящихся масс многонационального Туркестана к активной политической жизни, к решительной борьбе за упрочение Советской власти, за победу нового, социалистического строя. Советская автономия являлась необходимой ступенью к решению в Туркестане особенно сложного, национального вопроса, к преодолению уходящих корнями в далекое прошлое недоверия и враждебности в отношениях между среднеазиатскими народами, к их братской дружбе и сотрудничеству с русским и всеми другими народами Страны Советов.

Были предприняты первые шаги в деле восстановления подорванного войной народного хозяйства, преобразования его на социалистических началах. Нацпонализированы железные дороги и банки, хлопкообрабатывающая и горнодобывающая промышленность, на остальных предприятиях установлен рабочий контроль.

Много внимания уделялось сельскому хозяйству, особенно хлопководству, продукция которого была столь необходима для всей страны.

Принимались меры по борьбе с голодом, который в зависящем от привозного зерна Туркестане ощущался все более и более остро. (Городской житель нередко получал лить 100 граммов немолотого зерна и 50 граммов риса в день.)

В крае, где коренное население было практически лишено доступа к образованию и оставалось почти поголовно неграмотным, уже в первые месяцы после революции были открыты не только новые школы, но и Туркестанскийнародный университет, широко распахнувший свои двери для рабочих и крестьян всех национальностей.

Все это, конечно, было совсем немного по сравнению с тем, что предстояло сделать. Это были только первые, к тому же не всегда уверенные и правильные, шаги по никем еще не изведанному пути к великой цели — социализму. Это было только самое начало, по начало великого дела. Поэтому нельзя не восхищаться туркестанскими большевиками — первопроходцами социализма в Средней Азии, на плечи которых легла неимоверная тяжесть борьбы за преодоление наследия феодального и колониального прошлого, за свободу и счастье трудового народа, нельзя не преклоняться перед их энтузиазмом и энергией, самоотверженностью и героизмом.

Их было в то время совсем немного — примерно 2 тысячи. В июне 1918 г. они организационно сплотились, образовав Коммунистическую партию Туркестана — составную часть единой Российской Коммунистической партии (большевиков). За небольшим исключением они еще не имели ни необходимых знаний, ни достаточного опыта политической борьбы и руководства массами, что порой приводило к ошибкам и неудачам. И все же они были признанными руководителями трудящихся края. Все более возраставший авторитет большевиков в массах основывался не только на их личной самоотверженности и убежденности, на революционном энтузиазме, увлекающем других. Они являлись членами великой ленинской партии, представляли ее здесь, в Туркестане, проводили в жизнь ее мудрую политику, отвечающую самым насущным интересам и чаяниям трудящихся всех национальностей. В этом был источник их неодолимой силы.

ЦК РКП (б) и правительство РСФСР, лично В. И. Ленин придавали огромное значение Советскому Туркестану как форпосту социалистической революции на Востоке, внимательно следили за происходившими здесь событиями, оказывали большую помощь туркестанским трудящимся. Они не были одиноки в это трудное для них и всей страны время. Так, в начале 1918 г. в Туркестан был направлен ряд опытных партийных работников, в том числе П. А. Кобозев, мандат которому подписал В. И. Ленин. В качестве чрезвычайного комиссара Советского правительства П. А. Кобозев многое сделал для укрепления Советской власти и партийной организации Туркестана.

Большую заботу проявлял В. И. Ленин о восстановлении хлопководства, о закупке и транспортировке хлопка для ждущих его текстильных фабрик центральных районов России. Глубоко ознакомившись с состоянием и перспективами хлопководства, В. И. Ленин подписал в мае 1918 г. декрет об ассигновании 50 миллионов рублей на организацию оросительных работ в Туркестане. Помощь РСФСР играла решающую роль в снабжении Туркестана хлебом: только в мае сюда было направлено свыше полутора миллионов пудов зерна.

И это делалось в те дни, когда вся страна испытывала острый недостаток в опытных кадрах и в финансах, в хлебе и промышленных товарах. Бескорыстная братская помощь РСФСР не только способствовала удовлетворению самых жизненных нужд трудящихся Туркестана, но и лучше всех слов убеждала их в подлинно народной и интернационалистской сущности Советской власти.

Нет сомнения в том, что освобожденные Октябрем рабочие и крестьяне сумели бы под руководством Коммунистической партии в исторически кратчайшие сроки одержать полную победу над разрухой и голодом, успешно решить все унаследованные от старого мира проблемы, если бы не отчаянное противодействие сил контрреволюции.

Революция свергла господство эксплуататорских классов. Дальнейшее ее развитие означало их неизбежную ликвидацию, уничтожение самих источников эксплуатации человека человеком. Поэтому против революции, против Советской власти поднялись не только капиталисты и помещики, но также кулаки и духовенство, баи и феодальные вожди, кровно связанные с буржуазией чиновники и интеллигенты. Первые контрреволюционные выступления в Туркестане были отбиты, как и во всей стране, сравнительно легко. Потерпели поражение банды Дутова, пытавшиеся после захвата Оренбурга наступать на Ташкент. Красная гвардия разоружила возвращавшиеся через Туркестан из Ирана и Хивы казачьи части полковника Зайцева, сорвав попытку контрреволюционеров использовать их для свержения Советской власти. Была разогнана так называемая «Кокандская автономия» — созданное буржуазными националистами правительство, единственной опорой которого были банды уголовника-басмача Иргаша. Не удалось контрреволюции использовать в своих целях серьезный вооруженный конфликт с Бухарой, где еще сохранялась власть феодального деспота — эмира, бывшего вассала царской России. Правительство РСФСР, учитывая отсутствие революционной ситуации в Бухаре и решительно отвергая экспорт революции, проявило искреннее стремление к установлению равноправных и добрососедских отношении с этим феодальным государством (как и с Хивинским ханством, также вклинившимся глубоко в территорию Советского Туркестана).

Но враг не сдавался. Потерпев первые поражения, накапливая и организовывал свои силы, искал новые формы и средства борьбы с Советской властью, рассчитывая, и не без основания, на помощь мировою империализма, который не мог смириться с существованием первого на планете государства свободных рабочих и крестьян. Забыв до поры о недавних противоречиях и распрях, контрреволюционеры всех мастей объединялись в антисоветский фронт. Ненависть к Советской власти, общая цель — ее свержение — позволили найти общий язык туркестанским монархистам-колонизаторам и буржуазным националистам, правым эсерам и мусульманским фанатикам, меньшевикам и самым обыкновенным уголовникам. На путь предательства революции ступили и многие левые эсеры — члены мелкобуржуазной партии, состоявшей в политическом блоке с большевиками и в силу этою имевшей немало мест в Советах, представленной в правительстве не только Туркестана, но и РСФСР. 6 июля левые эсеры подняли мятеж в Москве, намереваясь после захвата власти в столице распространить его по всей стране. Туркестанские левые эсеры, сохранявшие еще значительное влияние на массы, неотважились открыто поддержать московских мятежников (тем более что они были быстро разгромлены). Ожидая более благоприятного момента для выступления, они, однако, не отказались от установления контактов с контрреволюционным подпольем.

Открытая вооруженная интервенция империалистических держав, высадивших свои войска в Мурманске и Владивостоке, мятеж белочехов послужили сигналом для выступлении внутренней контрреволюции. Началась гражданская война, надолго прервавшая мирный созидательный труд советских людей. Ее огонь уже вскоре заполыхал н в Туркестане, ставшем важным звеном в той цепи фронтов, мятежей и заговоров, которой империализм намеревался задушить Страну Советов.

Один нз первых очагов гражданской войны в Туркестане возник в его западной части — в Закаспийской области. Правые эсеры, меньшевики вкупе с белыми офицерами и туркменскими националистами 12 июля захватили власть в областном центре Ашхабаде (Асхабаде) и Кизил-Арвате. Они зверски расправились с прибывшим сюда несколькими днями раньше чрезвычайным комиссаром туркестанского Совнаркома А. П. Фроловым и сопровождавшим его небольшим отрядом.

Эти события — кульминационный момент повести, ибо с ними связана трагическая гибель ее главного героя — Павла Герасимовича Полторацкого. Недолгой была его жизнь — лишь тридцать лет. Не многое рассказывает история о его жизненном пути и делах, еще более скупо — о нем как человеке. Большинство тех, кто работал и боролся рядом с ним, не намного пережили его, как и он, пали в борьбе. Но мы знаем достаточно, чтобы уверенно сказать: да, это был замечательный человек, пламенный революционер-коммунист, до конца дней своих верный сын рабочего класса…

Он стал большевиком в семнадцать лет. Прошел хорошую школу классовой борьбы в Ростове-на-Дону, в Баку. 1917 год застал его в Средней Азии. Здесь, в борьбе за власть Советов в полной мере раскрылись его незаурядные способности организатора ируководителя масс.

Удивительно кипучей и многосторонней была деятельность П. Г. Полторацкого в последний год его жизни: председатель Совета в Новой Бухаре (Кагане), делегат Первого Всероссийского съезда Советов, комиссар труда в правительстве Советского Туркестана и председатель Совета народного хозяйства республики. Он один из организаторов первых отрядов Красной гвардии и редактор первой в крае советской газеты «Советский Туркестан». Он был комиссаром труда, но, как человека решительного и смелого, беспощадного к врагам революции, его посылали в «горячие точки» Туркестана, туда, где возникала угроза для Советской власти. Он участвовал в боях с белоказаками Зайцева и воинством бухарского эмира, в разгоне «Кокандской автономии». Он стал одним из самых популярных руководителей Советского Туркестана. Заслужил большой авторитет у коммунистов, у рабочих республики. Так почему же именно он, имевший большой опыт классовой, революционной борьбы, горячо отстаивал в Совнаркоме предложение направить в мятежный Ашхабад не вооруженный отряд, а безоружную мирную делегацию? Это привело к тяжелым последствиям и оказалось роковым для самого П. Г. Полторацкого.

Мы, зная дальнейший ход событий, вправе считать направление в Ашхабад мирной делегации серьезнейшей ошибкой П. Г. Полторацкого и других руководителей Туркестана, в том числе председателя Совнаркома Ф. И. Колесова. Но вправе ли мы винить их в этом? Не имея достаточной информации о том, что произошло в Закаспии, о характере, масштабах и истинных целях мятежа, им было крайне трудно не только предвидеть дальнейшее, но и правильно оценить уже случившееся. Не знали они о том, что за спиной мятежников стояли английские империалисты, что мятеж в Ашхабаде занимал особо важное место в их антисоветских планах. Свержение Советской власти и создание в Закаспии марионеточного белогвардейского правительства во главе с вожаком мятежников эсером Фунтиковым открыло дорогу для английской военной интервенции в Туркестан, которая должна была стать решающим шагом в осуществлении давно вынашиваемых планов превращения Средней Азии в колониальное владение Британской империи.

Думается, однако, что ошибка руководителей Советского Туркестана объясняется не только недостатком информации. В Ашхабаде тактика врага была существенно иной, чем прежде. На этот раз контрреволюционеры, умудренные опытом первых поражений, маскируясь лживымифразами о «попранных правах трудового народа» и даже о «защите завоеваний революции», спекулируя на переживаемых страной трудностях, на отдельных ошибках советских органов и их руководителей, попытались поднять против Советской власти ее главную опору — рабочих. Большую услугу в этом гнусном деле оказали им меньшевики и эсеры, переход которых в лагерь контрреволюции еще далеко не для всех стал очевидным фактом.

История знает, к сожалению, немало случаев, когда, обманутые своими врагами, против революции выступали те, ради свободы и блага которых она свершилась. Так произошло н в Ашхабаде, где в мятеже участвовала значительная часть местных рабочих, в том числе — железнодорожников. В этом сложность и трагизм ашхабадских событий. В этом, вероятно, и главная причина, побудившая Совнарком Туркестана направить сюда свою мирную делегацию. Не для переговоров с фунтиковыми, не для поисков компромисса с ними, а для разъяснения обманутым рабочим их ужасной ошибки. Можно ли было отказаться от такой попытки, если даже надежда на успех была очень мала?

И вряд ли кто-нибудь мог бы справиться со столь сложной задачей лучше, чем рабочий и комиссар труда П. Г. Полторацкий.

Ему не пришлось встретиться с ашхабадскими рабочими: в городе Мерве (Мары) он был схвачен белогвардейцами. Но все же сумел высказать рабочим то, что хотел, за несколько часов до расстрела он написал в камере мервской тюрьмы замечательное, волнующее письмо. Не своя судьба, не близкая смерть волновали его в последний час, хотя нет сомнений, что ему, как и каждому человеку, нелегко было расставаться с жизнью. Его письмо обращено к ашхабадским рабочим и проникнуто глубокой болью за них, поддавшихся обману врагов революции. «Не имея сил разбить рабочий класс в открытом и честном бою, — пишет он, — враги рабочего класса кэтому делу стараются приобщить самих же рабочих». Как предсмертный крик звучат слова письма: «Не верьте, не верьте, вас обманывают… Опомнитесь, пока еще не поздно».

Ни капли отчаяния в этом письме. Оно полно революционного оптимизма, глубокойверы в рабочий класс, даже в тех рабочих Ашхабада, которые пошли за его врагами. Только человек великого мужества и непоколебимой убежденности в торжестве коммунизма мог завершить письмо такими словами: «Ну, товарищи, я, кажись, все, что нужно сказать вам, сказал, надеясь на вас, я спокойно и навсегда ухожу от вас, да хотя не сам, но меня уводят.

Приговоренный к расстрелу П. Полторацкий — типографский рабочий».

Письмо попало к рабочим Мерва, а затем в виде листовок широко распространялось по всему Туркестану, призывая трудящихся крешительной борьбе за победу социализма. Так и после своей гибели продолжал Павел Полторацкий служить делу, которому отдал жизнь — делу социалистической революции…

Прошли десятилетня, сменились поколения, но свято хранят память о героях революции советские люди.

Кандидат исторических наук М. Ф. Андерсон

1

Началось в середине почи, еще при полной темноте, после томительного, тягостного оцепенения: во дворе, словно очнувшись, дрогнул и зашумел листвой тополь, тихо и ясно зазвенели в доме оконные стекла, взвились, опали и снова взвились занавески… Затем в черно-синей высоте сверкнуло ослепительно-белым, в тот же миг, целя в городские крыши, наискось рванулась вниз узкая раскаленная полоса, ей вслед потряс землю первый тяжелый гром. Вспыхнуло опять, озарив и небо, и землю: медлительные, набухшие облака на небе, скопление домов, пустынные улицы, темную воду арыков на земле. Второй удар грянул и раскатился, возбудив в ответ захлебывающийся лай собак. Гроза набирала силу, сверкалои гремело теперь почти непрерывно, и в резком, голубоватом свете как бы вызываемый из небытия возникал город, а вернее, два разных города: старый и новый; возникал разделяющий их арык Анхор, на берегах которого лежали бездомные киргизы, нахлынувшие в то лето из своих разоренных аулов; возникали церкви, костелы, мечети, тополя, карагачи, замершие на рельсах трамваи, редкие прохожие, не устрашившиеся нападения грабителей (или, быть может, сами грабители, окольными путями крадущиеся к своим тайным целям); среди двух громов звучал слабый выстрел — так, озаряемый молниями, в ночь с шестого на седьмое июля тысяча девятьсот восемнадцатого года возникал измученный жарой, болезнями, голодом и ожиданиями Ташкент, туркестанская столица.

Полторацкий проснулся от раската, потрясшего весь дом. Какое-то время лежал неподвижно, тяжело дыша, потом нащупал висящее на спинке кровати, в изголовье, полотенце, вытер взмокшее лицо. Снилось: небо, четкой линией разделенное пополам… на одной половине, темной, сияли крупные звезды, на другой, утренне-ясной, светило солнце… под этим небом, на котором в странном согласии объединились ночь и день, под звездами и под солнцем по широкому такыру бежали друг другу навстречу две безмолвные цепи… исчезли, не успев сойтись в схватке, он остался один, от чувства бесконечного одиночества сдавила сердце тоска… С колокольии по нему стал бить пулемет, он упал на ледяную глину такыра и с облегчением вспомнил и понял: февраль, Ростовцево, бой с вышедшими из Хивы оренбургскими казаками… Стало кроме того совершенно очевидно, что звезды, в особенности же те, которые составляли хвост Большой Медведицы… а! каблэчка… каблэчка! — тотчас пришло в память донское, родное название… откровенно враждебны к нему и помогают пулемету его убить. Немедля надо было выбираться туда, где солнце. Он вскочил и побежал в сторону дня, с удивлением замечая, что правая его нога вдруг выправилась, и он не хромает. Но напрасно подумал об этом: нога тут же подвела его, он упал. Попытался подняться, но не смог: какая-то тяжесть, совладать с которой было ему не по силам, пригибала к земле. Тогда, спасаясь от пулемета, звезд, от смерти, которую они ему сулили, он с боку на бок покатился по такыру — все быстрей и быстрей… Но тут ударила по нему пушка — раз, другой, он понял, что не успеет, что погиб…

За окном сверкнуло, мгновенным светом озарив комнату: стол, два стула, кровать, шкаф с книгами, портрет молодого человека на стене. С тихим шорохом взлетела занавески, громыхнуло, затем сухо и оглушительно треснуло и раскатилось, рассыпалось над городом и чем дальше раскатывалось и рассыпалось, тем становилось умиротворенней и мягче, пока совсем не растворилось в краткой тишине. Не было слышно дождя, его ликующей, радостной дроби о крышу, его веселого стука в подоконник. Сухая гроза полыхала над Ташкентом, не принося даже недолгого облегчения.

Полторацкий поднялся с кровати, босыми ногами прошел по прохладному крашеному полу, встал у окна. Летевший над городом ветер еще раз скользнул в комнату, ненужным теплом овеял и без того горячее лицо. Он отвернулся, выругал зной, не милующий даже ночью и чудные сны ему насылающий, и под очередной раскат грома отправился к постели — досыпать.

Уснуть, однако, не удалось. То ли гроза мешала, стихать, казалось, не собиравшаяся, то ли духота, то ли мысли набегали, одна другой тревожней… Он лежал, закинув руки за голову, глядел в темноту, поначалу довольно часто, но постепенно все реже и все слабей озаряемую сполохами голубоватого света, и его сознание в одно и то же время занимали: полковник Иван Матвеевич Зайцев, командир тех самых оренбургских казаков, которые шестью эшелонами в полном боевом снаряжении двигались к Оренбургу и были остановлены и разоружены после боя под Самаркандом, у станции Ростовцево… Иван Матвеевич Зайцев, средних лет, полковник, служака, у атамана Дутова на хорошем счету, тогда, в феврале, из Самарканда скрылся, пойман был в Асхабаде, судим, посажен в ташкентскую тюрьму… Бежал оттуда шесть дней назад! Но дело даже не в том, что бежал, хотя сейчас время такое, что чем меньше на свободе врагов, тем спокойней Советской власти в Туркестане… А он — враг, несомненный враг, злая контра, как бы ни распинался на суде, что сын простого казака и врагом народа никогда не был. Когда так — зачем с Дутовым сносился? Зачем письма от него получал? «Милостивый государь, Иван Матвеевич! России в действительности уже нет… вверенному мне войску грозит смертельная опасность… Надо добиться того, чтобы казаки прибыли в войско с оружием…». Всего не упомнишь, что внушал атаман Зайцеву и что тщился исполнить Иван Матвеевич… «России нет»! Хватило у него совести печалиться о России после того, как из-за него в Туркестане тысячи людей голодная смерть передушила! Ио дело даже не в том, что бежал Зайцев, на то, в конце концов, и тюрьма, чтобы из нее бегать. Тут глубже спрятано: ему этот побег приготовили, ему, можно сказать, дорожку из камеры постелили и на воле ждали — вот в чем суть! А кто ждал? Белая гвардия Ивана Матвеевича ждала, она его из тюрьмы достала, она его жену из города убрала и о нем сейчас где-нибудь печется… Какие сомнения! Полыхнет не сегодня завтра в Ташкенте и по всему Туркестану наподобие этой грозы, если не найдет концов и не ухватится за них крепкой рукой Хоменко и вся его следственная комиссия…

Одновременно с соображениями об Иване Матвеевиче и обо всем том, что таил и чем грозен был для республики его побег… а ведь и порядка, должно быть, нет в тюрьме, кстати подумалось, не театр все-таки: когда захотел, тогда ушел… сколько раз Габитову говорено было на Совнаркоме, чтобы посмотрел, проверил, кто у него там заправляет… Теперь вот в старом городе подстрелили самого Габитова, неизвестно, когда встанет… Одновременно со всем этим промелькнуло длинное, с высоким лбом, кверху сужающимся, лицо его сотрудника по комиссариату труда, с двойной и довольно странной фамилией — Даниахий-Фолиант. В последнее время стал чрезвычайно усерден, явился составителем невероятно обещающих проектов, к осуществлению которых несколько затруднительно, чтоб не сказать — невозможно, было подступиться, и повсюду, явно напоказ, заявлял о своей преданности новой власти… Понятно, этому Даниахию можно хоть завтра объявить, что комиссариат труда в его услугах более не нуждается. Но замена ему — где? Секретари комиссариата и председатели коллегии по социальному обеспечению на улицах не валяются… Сам взывал к пониманию полгода назад, на четвертом краевом съезде Советов: некому работать, товарищи! А между тем сам в своем комиссариате нечастым был гостем… в трех комнатах с голыми стенами и одиннадцатью стульями (они, кстати, и сейчас не все еще заняты) подолгу не засиживался… Зато вот, путевой, так сказать, лист — Коканд: собрались автономисты, он приехал, пытался переломить, хотя их там и явление самого Мухаммеда не остановило бы… Самарканд: казаки во главе с Иваном Матвеевичем… в Асхабаде тоже казаков разоружал, с ними заодно текинцев с их Оразом Сердаром… в Бухару на эмира… И даже за пределы Туркестана, за море за Каспийское — в Баку… вот когда щемили сердце воспоминания там прожитых юных лет! И еще внести надо в путевой этот лист: Скобелев, Андижан, Мерв, Каган, Чарджуй… Он и сам подивился, качнул головой и произнес в ночную темь: «Надо же!»

Но с некоторым удовольствием, как бы самому себе этой ночью составляя отчет, и находя его вполне достойным (отчасти, с быстрой усмешкой признался он, еще и потому, что все или почти все поездки его сопряжены были с возможностю никогда более в Ташкент не возвратиться, сгинув в песках от ножа несчастного, темного сарта[1] либо от пули такого же темного и несчастного текинца, либо же от действий какой-нибудь просвещенной контры, белой гвардии, которой в Туркестане покамест вполне хватает… — а он, тем не менее, жив и видит эту черную ночь, эти голубые вспышки молний за окном и слышит удары грома и трепетный говор листьев старого тополя, растущего возле ограды… жив! И чувством блаженной, счастливой, спокойной полноты откликнулось тело…), и завершив этот отчет, он все-таки обратился к тому, что, считая от ноябрьского, третьего краевого съезда Советов, стало его, комиссара труда, прямым делом. Именно. Вручили комиссариат, уйму вопросов, один другого насущней: безработица, национализация промышленности, призрение инвалидов, больных и сирот, страхование, заработная плата, о которой со всех сторон только и слышно, что нечего комиссарам скупиться и что пора ее повышать… Да за счет чего, хотелось бы знать?! Был недавно на митинге, слышал: «Рубль стал копейкой, и в результате кругом фронты». Вот как нас… Говорил, конечно, офицер, контра, белая гвардия, недобиток… из тех, которые в октябре нам кровь пускали… но от того, что он офицер и контра, правда не перестает быть правдой. Хотя есть некоторый оттенок… Знать истинное положение или, предположим, обсуждать его в кругу своих — это одно; ощущать же, как в пораненное, изболевшееся, еще не успевшее даже тоненькой корочкой зарасти бьет человек враждебный—это уже совсем другое! И готов ты уже забыть, откреститься, что правда только тогда правда, когда она одна, одна-единственная… и начинает мниться, что тебе ведомо больше и потому судишь ты полней и глубже, а чужие голоса для того лишь оглашают свою неполноценную, невыношенную, невыстраданную правду, чтобы распалить и так раздраженный люд. Вот тут-то, как на том митинге, и подмывает крикнуть со всей властью, силой и правом: «А ну! Сойди с трибуны, белая гвардия, не твое ныне время!». Но сдержавшись, не дав себе воли… напротив: крепко взнуздав себя соображениями о пределах, которые имеет всякая власть, начинаешь размышлять о том, что не оттого ли еще столь больно воспринимаешь всяческие укоры и укоризны, всевозможные поношения и хулы, обвинения и попреки, что они затрагивают тебя лично? Разумеется: десятки сцеплений, поворотов, обстоятельств и причин, среди которых опустошительные неурожаи последних двух лет… Дутов, снова захвативший Оренбург и отрезавший Туркестан от России… саботаж промышленников и торговцев… Война, наконец! Но странна человеческая натура: чем больше неоспоримых доводов приводит разум, тем горше становится на сердце от несбыточности желания сегодня же накормить всех голодных, обогреть всех осиротелых, добыть покой, мир и счастье всем обездоленным. «Но хоть что-то… — стиснув зубы, вымолвил он. — Хоть что-то смогу же я!» — уже почти крикнул под раскат грома, сотрясаясь ненавистью к Дутову, Зайцеву, ко всяческой контре и белой гвардии, ко всем, из-за которых раскололась и наполнилась враждой земля.

Вслед за тем, по какой-то ему самому неясной причине, из великого множества людей, с которыми так или иначе был связан, которых знал близко или всего лишь шапочно, необыкновенно ярко возник перед ним один — с чуть раскосыми, темными, совершенно лишенными блеска и глубоко посаженными глазами, с бровями, довольно круто выгнутыми и сообщающими лицу выражение некоего постоянного удивления и вместе с тем напряженного внимания, с губами умеренной толщины, причем одна — нижняя — была несколько надменно выдвинута вперед, тогда как верхняя очерчена была мягко, линией отчасти женственной, с округлым подбородком… Фролов Андрей, председатель Самаркандского Совдепа, две недели пазад направленный в Асхабад Чрезвычайным комиссаром всего Закаспия.

И сразу же отошло, отступило все прочее, даже Дутов, атаманские пальцы сомкнувший на горле Туркестана…

Асхабад, бродило смут и раздоров, эсеровское гнездо, грозил воткнуть нож в спину! Всегда там тлело… Когда этой зимой, после Самарканда, туда приезжал, Житникову, закаспийскому комнссару, наказывал, чтоб смотрел в оба и чуть что — всеми мерами и всеми силами… Сидели в штабном вагоне бронепоезда… одно название, броня на туркестанский лад: хлопковые кипы… Из-за путей доносились изредка нестройные залпы, оба знали, почему там стреляют, и Житников всякий раз кусал губы и вздрагивающими пальцами трогал свои лихие, концами вверх, усы. При каждом залпе, как, наверное, и у Житнпкова, холодело и обрывалось внутри… Но не имел права, позволить себе не мог, чтобы как Житников: бледнеть, вздрагивать и губы кусать! Сидел, спокойно сидел, смотрел прямо и всем видом показывал, что там не убийство, там суд вершится, суд очищающий…

Там офицеров расстреливали с казачьих эшелонов, прибывших в Асхабад на Персии.

А Житшшову еще раз сказал: чуть что — всеми мерами и всеми силами… Конечно, милое дело — советы давать, всю бы жизнь этим только и занимался. А приведи самому в ту заваруху попасть?

Ангел вражды и смерти пролетел над богоспасаемым Асхабадом… так, кажется, начиналось сообщение в «Нашей газете». В подобных случаях все передают по-разному, кто как видит… Нет свидетелей бесстрастных, участников — тем более. Газеты писали одно, шифрованные и нешифрованные ленты приносили другое, очевидцы позднее рассказывали третье, в итоге получалось: началось в июне семнадцатого, после приказа военкома об учете мужчин в возрасте от восемнадцати до тридцати пяти… Сбежались в городской сад. Сразу же слухи: турки Баку заняли… германское наступление началось… в Красноводске англичане… Но сильней всего вот что ударило: мобилизация! на дутовскнй фронт! Огонь зажегся, а кто-то сухих дров подбросил: какая еще мобилизация! навоевались! большевикам надо, пусть и воюют! рабочие голодают, устали, у них семьи — хватит! Военком что-то вякнул, его с трибуны — и в кровь. Начальник гарнизона явился, пальнул над головами, однако разжег еще пуще. Кинулись по домам, похватали оружие, у кого какое было, — и на ревком. Подмогу из Кизыл-Арвата кликнули, оттуда, из мастерских, на следующий день два эшелона прибыло, еще один, с красноводскими рабочими, встал неподалеку, в Безмеине. Кончилось тем, что упомянутый в «Нашей газете» ангел выкатил против ревкома две пушки, сила сломала солому, в переговорах ревком уступил, Совдеп распустили, выбрали заново — и поналезло в него всяких и всякого… Вполне ощутимо возникала в Закаспии возможность Учредительного собрания, возвращения назад, к Александру Федоровичу… братец его, Федор Федорович, живет в Ташкенте в семейном их доме как ни в чем не бывало, движется по судейской лестнице вверх, зимой прошлого года стал областным прокурором… (Между прочим, и Корнилова, генерала, брат, Петр Георгиевич, полковник, тоже здесь, в Ташкенте, тихий огородник с виду, не более… И великий князь, Николай Константинович — тот еще со Скобелевым в походы ходил, Хиву брал… старик и, говорят, при смерти.) Потому и послали Фролова с полусотней мадьяр из военнопленных и двумя орудиями. Но с того самого дня, как приняли о Фролове решение, тревожная мысль, будто мышь, постоянно грызет: так ли? Тот ли человек выбран? Парень храбрый, даже отчаянный, в Ростовцево видели… Где бой, пальба, смерть, где грудь с грудью — там хорош Фролов, правда. Однако же есть в нем некий наигрыш… любование собой. Всегда казалось, что он на себя как бы со стороны смотрит и весьма одобрительно. В бою не до этого, там ясно: либо ты, либо тебя… но для иного в бою легче, проще, чем в жизни, требующей не храбрости, а терпеливого, каждодневного труда. (Он вдруг понял, что эти мысли никогда бы не пришли ему в голову, не будь Асхабада и связанных с Андреем Фроловым надежд. На кого надеешься, в том хочешь быть совершенно… совершенно… уверенным.)

Пот покатил с Полторацкого градом. Вот-вот… и телеграмма была уже от железнодорожников Катта-Кургана, где Фролов, по пути в Асхабад, успел матерно изругать помощника начальника станции и даже расстрел в недалеком будущем ему посулил… И собственная его телеграмма, из Мерва, за день до прибытия в Асхабад: всем донесениям, кроме наших, не верьте… Ну, давайте, давайте: будем считать, что кроме Фролова и посланного с ним Тихомолова все кругом врут. Так, разумеется, удобней, так прощев тысячу раз, так все делится на две части — вроде того неба, которое видел во сне: одна часть — ночь, другая — день. Но не может право на правду принадлежать одному, пусть даже Чрезвычайному, комиссару… не может! Погоди, остановил он себя и даже руку положил на грудь, словно там, в часто стучащем сердце, спеклось и гнетет его все недодуманное, нерешенное, тревожное. Ну, мало ли что… Ну, железнодорожники… они в Туркестане привыкли белой костью себя считать… Ну, телеграмму дал на всякий случай, а то, в самом деле, наплодят слухов, наплетут небылиц… Не детей крестить туда отправился — в чувство привести! И как будто сумел, и довольно скоро. Что бы там о нем ни толковали, рука у него твердая, этого не отымешь — объявил военно-осадное положение… Совдеп переизбрал… управление железной дороги с его кадетами и правыми эсерами через сорок восемь часов двинул в Ташкент… Вырывал с корнем, как ему в Совнаркоме и было сказано. Теперь собрался в Кизыл-Арват, сообщает, что оттуда депутаты левого течения ежедневно просят помощи. Что ж, пусть едет, пусть помогает… Твердость нужна, необходима твердость, не можем мы без нее сейчас. Мы не задавим — нас задавят, пикнуть не дадут. …Да что это я себя уговариваю, вскинулся вдруг он и, встав с постели, в два шага подошел к окну. Что это я, как малое дитя, себя укачиваю! Гроза утихала, уходила за пределы города, погромыхивала сусталым умиротворением и скупо посверкивала отдаленными, скрасноватым оттенком угасающего пламени, молппямп.

В соседней комнате скрипнула дверь, ей вслед под тяжелыми шагами проскрипели половицы коридора, несколько раз простучала об пол палка, в щель между порогом и дверью желтый свет просочился в комнату Полторацкого. Он сказал громко:

— Я не сплю, Николай Евграфович, заходите!

Правой рукой опираясь на палку, левой, высоко поднятой, держа перед собой керосиновую лампу, за стеклом которой чуть колыхалось крошечное, с синевой по зубчатому верху пламя, вошел Николай Евграфович Савваитов, хозяин дома номер семь в переулке Двенадцати тополей. Вернее так: хозяином всего дома был он при жизни жены, а после ее недавней смерти половину его продал крепкому человеку с загаром бывалого туркестанца и военной выправкой. Тогда же в одну из трех оставшихся ему комнат решил пускать квартирантов, однако первому отказал весьма скоро из-за его неугомонности по женской части, второй оказался темной личностью и картежником, в довольно развязных словах и манерах попытавшимся и Николая Евграфовпча прельстить и приобщить к недостойной своей страсти; третьим к Саввантову был приведен Полторацкий. Знакомя их, Семен Семенович Дорожкин, в прошлом, по собственным его словам, артист, по всевозможным сплетням — клоун в Шапито, рыжий пересмешник, кривляка и крикун, а теперь — левый эсер и член Центрального Комитета республики, сказал, выражаясь своим обычным, торжественным и не всегда ясным слогом: «Достойнейшие люди… Не испытав никогда счастья быть сыном и братом, мечтал бы иметь вас в этих качествах. Сознавая невозможность, буду частым гостем».

С легкой руки Дорожкнна месяц назад Полторацкий оставил обшарпанный гостиничный номер и поселился в комнате с беленым потолком, крашеным полом и портретом задумчивого, как бы глубоко погруженного в себя молодого человека в черной, наглухо застегнутой косоворотке. Молодой человек на портрете был, вероятно, занят поисками ответов на вечные вопросы и, судя по выражению его доброго и вместе с тем бесконечно печального лица, пытался постичь, понять, а следовательно, проявить возможное снисхождение к нелепостям, глупостям и жестокостям жизни. Иногда при взгляде на задумчивого юношу Полторацкий испытывал странное желание объяснить, растолковать ему суть происходящих в Туркестане и по всей России событий и свое в них значение и место. При этом он думал, что надо бы в конце концов узнать у хозяина, чье это изображение и какое отношение к Савваитову имеет этот портрет.

Николай Евграфопич остановился на пороге и, по-прежиему высоко держа лампу, так, что в слабом ее свете особенно хорошо видна была в совершенно черном дверном проеме его седая голова с широким, смуглым, морщинистым лбом, проговорил:

— Гроза перебудила.

Рука Савваитова, держащая лампу, устала, он опустил ее. Виден теперь стал его халат темно-синего шелка, в поясе, однако, перехваченный простой бечевкой, сухая шея с острым кадыком, короткая борода, в которой среди благородно-серебряных нитей попадались ярко-рыжпе, хотя и уверял Савваитов, что по природной окраске он нечто среднее между брюнетом и шатеном и потому появление на старости лет совершенно несвойственного ему рыжего цвета есть знак, над которым следовало бы поразмышлять. Во всяком случае, прибавлял Николай Евграфович, тот, кто основательно владеет фирасатом, этим замечательным умением истинно правоверных угадывать внутренние свойства человека по внешним чертим, наверняка бы разъяснил, с какими изменениями характера связано появление в его бороде второго цвета. (Надо сказать, что Николай Евграфович и сам любил поупражняться в фирасате иоднажды взялся определить внутренние качества Полторацкого, испросив предварительно его согласия. «Иные обижаются», — заметил при этом, не без лукавства взглядывая на своего постояльца. Начал гак: «Хадис гласит: каждый высокий ростом глуп, и всякий маленький должен быть сеятелем зла. К нашему взаимному облегчению, Павел Герасимович, мы с вами роста среднего и, стало быть, не глупы и зла не сеем. Таким образом, милостивый государь, заключим, что мы умны н добры, с чем вас и поздравляю». «А я вас», — улыбнулся в ответ Полторацкий. «Благодарю, — церемонно поклонился Савваитов и продолжал: — Но дальше, прошу покорнейше простить, дела с вами обстоят не лучшим образом. Лоб у вас, Павел Герасимович, явно большой, что свидетельствует о гордости и даже тщеславии… Если бы вдобавок ваш лоб был бы в морщинах, как, например, у меня, то это дало бы основания заподозрить вас в дурных намерениях. Но морщины на лбу — дело старости, а у нее, конечно же, скверный характер. Ну-с, далее… Брови… брови скорее длинные… А так… так, пожалуй, скажем, что вы понятливы, милосердны и хорошо относитесь к людям. Глаза у вас продолговатые, что говорит о добросердечии и является признаком счастья, но голубые иразмеров небольших, как то свойственно, доложу я вам, милейший Павел Герасимович, людям, не лишенным лукавства и даже хитрости. Уши… Ну, уши как уши — пожалуй, что средние. Запишем вам в связи с этим ум и проницательность. И, наконец, нос… по крайней мере, не кривой, что уже успокаивает, в противном случае вы были бы обвинены в бесстыдстве. Вот так… таким образом, молодой человек».)

— Поставьте лампу на стол, Николай Евграфович, — сказал Полторацкий. — И проходите, садитесь.

— Благодарю, — коротко и с достоинством ответил Савваптов и, усаживаясь, водружая на стол лампу, пристраивая возле себя тяжелую свою палку, дышал затрудненно, словно бы поднимаясь в гору. — Для людей моего возраста, — устроившись и отдышавшись, промолвил, наконец, он, — атмосферические явления, подобные нынешнему, сущее бедствие. И ни капли дождя… ни капли, — сокрушенно покачал головой Саввантов, и за его спиной, на едва освещенной стене, качнулась из стороны в сторону большая расплывчатая тень, захватывая собой и погружая в еще большую задумчивость изображенного на портрете молодого человека. — И кстати… вы, может быть, заметили, Павел Герасимович… Карагачи… библейские, изумительной красоты деревья… гордость Ташкента! поражены, причем на памяти моей, а она, смею уверить, хранит многое и хранит надежно… поражены впервые! Какой-то зловреднейшей болезнью… У них, знаете ли, заводится в листьях такой крошечный, зеленоватый, препоганый червячок, прожорливейшая тварь… И уже сейчас, много раньше положенного срока, лист вянет, засыхает и опадает. Унылое и скорбное зрелище — осенний листопад в разгар лета! — с чувством произнес Савваитов. — Один мой знакомый, ботаник, не исключает даже такого препечального исхода, как всеобщая гибель карагачей…

При этих словах Николай Евграфович еще раз покачал головой, и еще раз из стороны в сторону качнулась по стене его тень, после чего никаких сомнений не осталось в том, что и гроза, не пролившая ни капли влаги на иссушенную землю, и болезнь, поразившая древние и роскошные деревья, и другие, столь же нерадостные и многозначительные события, о которых Савваитов предпочел умолчать, но которые, безусловно, ставил в тот же ряд, — все это воспринималось им как достаточно ясное указание на недуг, затронувший самое время.

— Но помилуйте, Павел Герасимович, — встрепенулся Савваитов, приметив усмешку Полторацкого и угадав ее прямое отношение к ходу своих мыслей, — вы, так сказать, человек, облеченный властью. Я против ничего не имею, избави бог, и той, прежней власти никогда не сочувствовал… больше того: по личным, сугубо личным причинам к ней относился резко отрицательно… но ведь это неслыханно, что сейчас происходит! Я старый таш-кентец, я здесь живу четвертый десяток, я могу вспомнить, могу сравнить… но с чем, скажите на милость, с чем сравнить обвал? крушение? гибель Помпеи, так сказать?

Тут он прервал свою речь, чтобы перевести дыхание, и Полторацкий, этим воспользовавшись, вставил:

— Вы правы, Николай Евграфович, сравнить не с чем.

— Вы все норовите обернуть в шутку! — с новой силой, запальчиво продолжал Савваитов. — И совершенно напрасно! Однако хочу предостеречь вас от ложного толкования моих слов… Чтобы вы вдруг не решили, что это всего лишь брюзжание старика, вызванное всякого рода житейскими неудобствами, которых в последнее время стало действительно немало… Нет, нет! Корень моих сомнений в другом. Разумеется, очереди за хлебом, керосином, сахаром вызывают во мне разлитие желчи. Но не в том суть. Разбой, о котором прежде в Ташкенте не слыхивали… какой-то Ванька Вьюн, на всех напуставший страх… голод… он нам тоже в диковину… мор… ну, болели, конечно, что вы хотите — Алия… Вера Федоровна Комиссаржевская, голубушка, у нас здесь от оспы погпбла — но оставим и это, ибо бывают времена, когда надлежит перетерпеть и невольный ропот в себе подавить… Когда сознаешь заслуженность участи и испытания… Но насилие, к которому вы прибегаете! Вы только вспомните: Коровиченко, Доррер… стрельба… Разгром Коканда… Убийство этого почтового чиновника… Браиловского… И, наконец, этот ваш Фролов… Помилуйте, как он в Асхабаде себя повел! В десять вечера велит всем расходиться по домам и сидеть, заперев окна и двери… В Асхабаде-то! Там в эту пору если и можно чуть вздохнуть, так именно вечером! Ах, Павел Герасимович, Павел Герасимович… Вы человек молодой, симпатичный… Поймите же и своим передайте, что насилие в равной мере ожесточает обе стороны — и ту, которая насилие творит, и ту, которая его терпит… Что ожесточение порождает злобу, злоба плодит вражду, вражда приводит к убийствам, и этому не будет конца…

Савваитов умолк и, положив ладони, одна поверх другой, на массивный, изображающий благородную собачью голову набалдашник своей палки, всем видом показывал, что внимание собеседника, а вернее, слушателя к его словам ему приятно, но теперь настало время ответа, которого он ждет. Если же по каким-либо причинам, прозрачно намекала его поза — поза человека, готового сию же минуту, оперевшись руками о палку, подняться и уйти, — по причинам, например, официального свойства, накладывающим известные ограничения на непринужденный обмен мнениями, его постоялец, комиссар нового правительства, не сочтет возможным продолжить беседу, то он, Савваитов, все прекрасно поймет и в обиде не будет. Хотя, разумеется, удалится не без горечи в душе.

Правду говоря, Полторацкий с некоторым усилием принудил себя, не перебивая, выслушать Николая Евграфовича. Вскипало раздражение: почему старик присвоил себе право судить, непозволительным образом смешивая при этом все на свете — голод, повальные болезни, участившиеся в последнее время ограбления, события в Коканде, манифестацию тринадцатого декабря, в день рождения пророка, будь он неладен, нелепую смерть Коровиченко, генерала, посланного Керенским усмирять Ташкент… по поводу которой Совнарком ясно выразил свое сожаление и не менее ясно осудил эту самовольную, жестокую расправу… Агапов, бывший тогда комиссаром по гражданской части, пытался его спасти, чуть ли не заслонял его там, в крепости, от солдатских ружей! Да понимает ли старик вообще причины всего происходящего?! В Коканде отряд Перфильева, расколотив Иргаша и раз и навсегда порешив с «автономией», действительно потрепал Старый город и его обитателей… Но неужто не слышал старик, какую картину застал отряд в европейской части города? Как находили там в разрушенных домах женщин с вырезанной грудью? Младенцев, чьи головки были размозжены о камни и стены? Неужели не знает Николай Евграфович, что толпа, тринадцатого декабря собравшаяся, чтобы мирно воздать хвалу Мухаммеду, была затем натравлена на Новый город, разбила тюрьму, освободила в числе прочих и Доррера, помощника Коровиченко, революционным судом приговоренного к трем годам и четырем месяцам заключения, и натворила бы еще немало, если бы ее не рассеяли ружейным огнем? И что Доррер в тот же день был убит распаленными солдатами? Но за жестокость, причем жестокость подчас слепую, ответственны те, кто установил и сохранял порядок вещей, отвергающий справедливость, оставляющий бедных — бедными, униженных — униженными, темных — темными. Теперь этот порядок ломается, он сломан уже, теперь восстанавливается в своих правах попранная справедливость. Высоко взметнулась, сильно ударила волна и многое перемешала. Минет время, прояснятся взоры… И кровь, пролитая под этими небесами и ушедшая в пески этой земли, даст начало новой жизни, которую мы сейчас, напрягая взгляд, уже различаем в не столь уж отдаленном будущем. Человечество растет, история вершится, и ныне, стало быть, пришла пора нам, в России, шагнуть выше, шагнуть первыми, открывая путь другим.

Так думал Полторацкий, внимая Савваитову, и так постарался ему ответить, с великим тщанием подбирая слова и все равно морщась и досадуя, что высказанная мысль неприметным, но мучительным для него образом растрачивала по дороге к слову свой жар, свою вескость и точность. И, возможно, именно поэтому на лице Савваитова, теперь уже освещавшемся не только слабым пламенем лампы, но и бледным, неверным светом перелома ночи и дня, он затруднялся прочесть первый, еще не выверенный и не взвешенный разумом, а вышедший непосредственно из сердца отклик. Хотя, с другой стороны, можно было предположить, что сегодняшняя откровенность хозяину вообще не свойственна и что он умеет держать в узде свои чувства. Раздражение между тем ушло, Полторацкий сидел на кровати, свесив ноги и ощущая, как по низу едва заметно тянет робкой прохладой, на короткое время отделившей душную грозовую ночь от наступающего раскаленного дня, смотрел поочередно то на Николая Евграфовича, то на портрет задумчивого молодого человека и со счастливым, радостным чувством воспринимал заполняющую все его существо ясность. Она словно приоткрывала ему завесу времен, и он, не колеблясь, бесстрашно заглядывал в будущее, твердо зная, каким оно должно быть, и со спокойной уверенностью убеждаясь, что оно не обмануло его чаяний и надежд. Там был свет, была справедливость, было обретение вековечной мечты… Было ли там место ему, Полторацкому, он не знал, да ото и не казалось ему важным.

— Вот так, Николай Евграфович. А мы все со старыми мерками… Кругом жизнь новая начинается, а мы от нее хотим, чтобы она покой наш привычный… наши представления не трогала. Я вас слушал и думал, что вы похожи на человека, который в чистом иоле угодил под проливной дождь, по которому земля стосковалась, но хотел бы сухим остаться. По нему хлещет, а он возмущается: неправильно! я не хочу! Может быть, Николай Евграфович, вы даже простудитесь под этим дождем, но он земле нужен.

Пламя в лампе вспыхнуло последний раз, изошло черным дымом и погасло.

— Керосин кончился, — пробормотал Савваитов.

За окном, в ветвях тополя, пробуждаясь от недолгого птичьего сна, закопошились и сразу же завели свое воркование горлинки. Они словно перекатывали в сизых горлышках каплю холодной чистой воды, и звук этот, постепенно усиливаясь, наполнялся тревожным ожиданием.

— Прошу простить великодушно, — тяжело поднимаясь, произнес Савваитов. — Не предполагал беспокоить вас своими умствованиями. Солнце еще не взошло, можно поспать часок-другой. — Он налег на палку, готовясь шагнуть, но тут же, качнув головой, сказал: — А ведь я по делу к вам заглянул. Во-первых, вам письмо, — из кармана халата Николай Евграфович извлек конверт и положил его на стол. — Принес узбек, сунул в руки и убежал. Написано: «Комиссару труда Полторацкому». И во-вторых. Заходила вчера некая барышня, спрашивала вас и даже ожидала, и ваш покорный слуга, дабы не ударить в грязь лицом, угощал ее чаем…

Полторацкий его перебил:

— Барышня… Что за барышня?

— Назвалась Артемьевой АглаидойЕрмолаевной. Ну… миловидна, я бы сказал… скромна… воспитанна… и очень, очень взволнованна… Живет тут неподалеку — на Чимкентской. Расспрашивать ее не стал, сама не сказала, но я понял, что пришла к вам просительницей…

Последние слова Савваитов произнес, уже взявшись за ручку двери, но теперь остановил ею Полторацкий:

— Скажите, Николай Евграфович… Чей это портрет на стене?

Не оборачиваясь, юлосом внезапно изменившимся, будто у него перехватило дыхание, скорее выдавил из себя, чем сказал Савваитов:

— Сын… мой…

И ушел.

Темно-серое небо постепенно наполнялось светом подымающегося, но еще низкого солнца, вместе с первыми лучами которого со стороны старого города, из-за Анхора, донеслись разноголосые, заунывные крики. Азанчи призывали правоверных к бамдоду — первому из пяти ежедневных намазов.

2

Утром, едва вышел из дома, сухим жаром сразу повеяло в лицо. Горяч был изредка налетавший ветер, горяча была уличная пыль, в толстый слой коюрой чуть не по щиколотку погружались ноги, горячими казались темные стволы деревьев, ослепительно белая ограда, мутная вода узкого арыка, горячо и сухо шуршали под ногами сорванные ночными грозовыми порывами листья… а, может быть, причиной их довременного падения стала та самая болезнь, нашествие вредоносных червячков, посягнувших на библейские карагачи… Он поднял голову — нет, карагачей поблизости не было, по обеим сторонам Самаркандской тянулись ввысь густо-зеленые тополя. А с неба, гладкого, словно туго натянутое, без единой морщинки ярко-голубое полотнище, плеснул в глаза ему горячий свет, от которого в тот же миг все вокруг запестрело радужными, мерцающими пятнами. Опустив голову, он надвинул на лоб козырек летней легкой кепки.

Еще тем был хорош дом Савваитова, что от него, не садясь на трамвай, не нанимая извозчика, можно было неспешно, минут за пятнадцать — двадцать, дойти до прежней резиденции туркестанского генерал-губернатора (последним обитал в нем Куропаткин, незадачливый воин). Здесь под одной крышей, на двух этажах разместились теперь Совнарком и все комиссариаты. Другое достоинство савваитовского гнезда, также связанное с его местоположением, состояло в том, что переулок Двенадцати тополей прямехонько выходил на Самаркандскую, где в доме под номером четыре обрела временное пристанище редакция новой газеты «Советский Туркестан», главным редактором которой чуть более месяца назад стал Полторацкий. Вообще, с назначениями и обязанностями складывалось неподъемно. В ту же примерно пору решено было Совнаркомом и Центральным Комитетом партии Туркестана поставить его председателем только что созданного Высшего Совета Народного Хозяйства республики. Федор Колесов, председатель Совнаркома, подписав назначение, бросил ручку, потянулся, мигнул весело: «Будешь у нас и швец и жнец…». «Молодой ты, Федя, и чересчур резвый, вот что», — сказал тридцатилетний Полторацкий двадцатисемилетнему Колесову. «Ничего, — тот засмеялся, — ты ведь откуда, Паша, с Дону? Донские мужики крепкие!».

С утра, по заведенному порядку, шел на Черняевскую, к Совнаркому. В том месте, где Самаркандскую пересекали трамвайные пути второй линии (два вагона, оставляя за собой сухие, полынные запахи разогретого металла, медленно прогромыхали в сторону Старого города, бледные искры, шипя, слетали с дуги, на подножке, держась рукой за поручень, в распахнутом полосатом халате, открывающем белую рубаху — куйляк, проплыл мимо Полторацкого, с важностью и некоторым превосходством взглянув на него сверху вниз, пожилой узбек с клочковатой седой бородой, как бы по ошибке прилепленной к очень смуглому, почти черному лицу), — в этом месте, перейдя рельсы, Полторацкий свернул налево и наискось и оказался на Конвойной, короткой улице, затененной почти смыкающимися вверху чинарами, которая выводила прямо на Черняевскую. Можно было, при желании, выйдя из дома, двинуться к Романовской улице, где сесть на трамвай третьей линии, выйти на Джизакской, а там пересесть на первую линию, которая по Воронцовскому проспекту шла до Черняевской… Однако на ташкентский трамвай давно уже нельзя было положиться.

Трамвай, забота горькая… и если б одна была такая! Как-то не ладилось с хозяйством, причем довольно мягкое это выражение «не ладилось», понимал Полторацкий, не вполне отвечало существующему положению. По сути, почти везде начинать надо заново. Неправомерно было бы сводить все неуспехи к своей личной деятельности, но разумное это рассуждение нисколько не утешало и не умаляло его маету, и с нехорошим чувством он сам себя уподоблял иногда грузчику… какому-нибудь бакинскому амбалу, который, кряхтя, багровея и обливаясь потом, пытается на широкой спине уности тяжесть, посильную по меньшей мере троим. Те же трамвайщики: в апреле бастовали, требовали прибавки… четыре дня город сидел без электричества, встали машины, круглые сутки, без перерыва, печатавшие туркестанские боны: деньги уходили, как вода в песок… Полторы сотни требовали прибавить, напирая на неслыханный рост цен. В декабре семнадцатого фунт мяса стоил рубль двадцать, фунт картошки — двадцать копеек… За мясо теперь клади трешку, за картошку — рубль с полтиной! И четвертушка хлеба в день на едока! Но при том, что невесело, прибавки, да еще такой, по сто пятьдесят рублей каждому, взять неоткуда… Они, со своей колокольни глядя, предлагали плату за проезд поднять, так, чтобы в большой конец выходило сорок пять копеек… Тоболин, председатель Ташсовдепа, тут же подсчитал: стало быть, на трамвай семья должна будет тратить рубля двав день, и, стало быть, рабочие немедля потребуют, чтобы зарплата увеличена была им тоже. При нашей-то нищете! С трамвайщиками кое-как уладили. Но разве втом дело! Решать вообще надо в целом, по всему Туркестану, да и по всей России, ибо без нее нам не выстоять… а как решать, когда у нас то Дутов, то «автономия», то эмир, теперь вот Асхабад тревог подбавил… а там в России — от немцев до Деникина, всех хватает. С Конвойной Полторацкий вышел на Черняевскую и, как всегда в летние дни, ощутил разницу между двумя этими улицами: после узкой и затененной чинарами Конвойной чрезвычайно жаркой казалась Черняевская, гдес головы до пят сразу же охватывало уже довольно высокое солнце. По улице спешил служилый люд; в направлении Головачевских ключей, гремя пустыми бочками, ехали распродавшие первую воду водовозы; невесть откуда взявшийся дворник шаркал метлой, вздымая тучи пыли. Спасаясь от нее, он пересек булыжную мостовую и, двинувшись дальше, через несколько шагов прямо перед собой увидел киргиза — босого, в рваном зимнем халате, открывающем худую смуглую грудь с запекшимся на ней кровавым шрамом… Подняв голову и взглянув в лицо киргиза, Полторацкий поспешно, с болезненным, щемящим чувством отвел глаза. Даже не потому, что и через узкое, желтое, с ввалившимися щеками лицо наискось, от правой острой скулы по углу плотно сомкнутых сухих губ, а затем и по подбородку тянулась точно такая же и тем же ножом, одним егб легким движением сверху вниз, нанесенная рана; уязвляло выражение этого лица, странным образом сочетавшее в себе и униженность, и мольбу, и вместе с тем какую-то высокую отрешенность… безмолвный укор: и всем встречным, и всем живущим вообще… безысходную печаль, порожденную не только собственными несчастьями и скорбями, но, может быть, и в значительно большей мере, бесчестьем мира и всех его высших и низших сил, допустивших совершиться его глубокому и постыдному падению. Так, ни слова не говоря, стоял он против Полторацкого, вровень с ним ростом, и, чуть откинув голову, полуприкрытыми глазами смотрел мимо и вниз, и веки его мелко дрожали. Он был не один — к нему, обеими руками обхватив его руку и прильнув к ней заплаканным личиком, жалась девочка лет десяти, исподлобья взглядывавшая па Полторацкого черными мокрыми глазами.

— Кто это… — тут голос у Полторацкого невольно дрогнул, после чего он замолчал, ощутив инезапную сухость во рту, но продолжал уже твердо: — Кто это тебя так, а? — И не дождавшись от киргиза ответа и даже не подумав о том, что тот, может быть, по-русски не говорит и не понимает ни слова, спросил еще, указывая на девочку: — Дочь, да?

Осторожно отстранив от себя девочку, киргиз чуть подтолкнул ее к Полторацкому. Она шагнула, неслышно переступив босыми ногами, и встала совсем близко, но головы не поднимала. Тогда вслед ей и тоже неслышно, все с тем же выражением униженности, укора и печали, шагнул и киргиз и, тронув ее за подбородок, велел поднять голову. Она подняла — и Полторацкий, глянув ей в черные, мокрые, блестящие глаза, увидев потеки слез на смуглых, грязных щеках, спросил у киргиза:

— Ты… ты что? Ты зачем?

Тот разомкнул губы и произнес совершенно отчетливо:

— Сто рублей.

Что поняла в этих словах девочка? И понимала ли вообще что-либо? Но вздохнула горестно, как взрослый, страдавший человек, и уже по собственной воле, без принуждения, пристально и серьезно принялась разглядывать Полторацкого.

— Сто рублей, — ровным голосом повторил киргиз, положив ладонь ей на плечо. — Бери… Дочь. Мой дочь. Твой жена будет. Сто рублей. Хлеб нет… Я умер… Дочь умер… Сто рублей, — сказал он и терпеливо переступил босыми ногами.

Детей не было, но если б Христину, сестренку, вывели бы вот так, на продажу… чтоб досталась какому-нибудь гаду… ублюдку с дурной кровью… Столько мерзости, предубеждения и злобы накопилось в мире, что если со всем этим не покончить, то не будет на земле твари, несчастней человека! Но только силой можно оторвать людей от их приверженности ко всему, что разделяет их и ставит друг против друга с оружием и ненавистью: человека против человека, народ против народа, расу против расы. Слепым, жадным пламенем полыхает ненависть, и гибнут в ней неповинные — эта вот девочка, дитя заплаканное, со своим отчаявшимся отцом. Семьдесят рублей оказалось в бумажнике. Он сунул деньги в горячую, влажную руку киргиза, подумав при этом, что тот, верно, болен, сказал: «Подожди меня… Стоя здесь, не уходи никуда, понял?!» — и сильней, чем обычно, припадая на правую ногу, быстро пошел назад, домой, в надежде добыть хотя бы сотню у Савваитона, которому только два дня назад платил за жилье. Разумеется, чушь, глупость, не выход, даже буржуйством попахивает, как всякая денежная подачка, но возможности иной, чтоб сразу помочь, нет, а так девчонка с отцом, он ее продавать не станет… Казаков, наркомпрод, уверял, что урожай будет хороший, им, стало быть, только до нового хлеба дотянуть… А там, к зиме, Троицкие лагеря перестроим — вот и приют будет, девчушку, случись что, туда можно… Объяснить надо, где меня найти.

Савваитов, по счастью, был дома, выслушал просьбу Полторацкого и, даже на лице не выразив вопроса, удалился в свою комнату, вышел оттуда с двумя сотенными бумажками, которые и вручил с полупоклоном и со словами:

— Чем богат…

Не сказать, что целым состоянием наделил Савваитов, но все-таки: от комиссарского жалованья почти половипа, и на первое время им хватит… а там наладится, будет работа, хлеб, жизнь будет! Но только голодному… голодавшему и гонимому доступно понять… и чужую боль и скорбь ощутить, как свою… Я знаю, со мной было, и потому сначала не разумом, не чтением книг, а взбунтовавшимся нутром постпг, что у бедности и голода есть своя правда и свои права, которых никто во всем мире оспорить не может! Всего отрадней, что девочка, дитя черноглазое, бедное, вздохнет спокойно… Много ли надо ей!

Гимнастерка прилипла к его взмокшей спине, когда он снова очутился на Черняевской и сразу же, еще не переходя улицу, глянул туда, где должны были стоять киргиз и девочка. Но только девочка, склонив голову, стояла там, и тогда взгляд его скользнул дальше — к пустырю, с тускло блестевшей на нем колючкой, с пылью, поднимавшейся вслед бредущим к Анхору мусульманам и медленно оседавшей в тихом воздухе, к ярким отблескам солнца вдали, по которым угадывался и сам арык… Узкий и, должно быть, шаткий мостик чернел над ним, а еще дальше, под накаляющимся небом всю землю до самого горизонта заполонил Старый город, казавшийся сейчас Полторацкому одним огромным серо-желтым пятном.

Он подошел к девочке.

— Где отец?

Она еще ниже опустила голову, и плечи ее затряслись. Он едва не ахнул: ушел! дочь мне оставил, а сам ушел… Что я делать-то с ней буду? Ай-яй-яй… Он еще раз взглянул в сторону Старого города, вздохнул и сказал:

— Не плачь.

Она всхлипнула и черными, мокрыми, блестящими глазами исподлобья па него посмотрела. Полторацкий руку ей протянул и проговорил:

— Пойдем.

Она покорно вложила в его ладонь свою смуглую, твердую ладошку, и он снова двинулся в переулок Двенадцати тополей, к дому Николая Евграфовича Савваитова. Николай Евграфович поможет, у него в Старом городе друзья-мусульмане, они девочку до поры к себе возьмут… а потом — потом и Троицкие лагеря подоспеют… так даже лучше, так я зпнть буду, у кого она…

— Тебя зовут-то как?

Она шла молча, неслышно ступая босыми ногами.

— Не понимает, наверно, — сам себе пожаловался Полторацкий, но вопрос свой все-таки повторил:

— Зовут-то тебя как?

И указательный палец правой руки на нее уставил, и глаз с девочки не спускал, ее ответный взгляд стараясь не пропустить. Она вдруг проговорила ясно:

— Айша.

— Ну и замечательно! — обрадовался он. — Айша, значит… Сейчас мы с тобой, Айша, к одному хорошему деду придем… Он по-вашему говорить умеет и вообще человек хороший. Мы ему все расскажем, все объясним, шапку перед ним ломать будем: помоги нам, Николай Евграфович! А он поможет… обязательно он нам, Айша, поможет… У него, видишь ли, сын погиб… то есть, я точно ве знаю, я только думаю, что погиб, но я уверен, что так… И с тобой мы видеться непременно будем. У меня сестренка есть маленькая, но она далеко — вот ты мне вместо нее и будешь. Ладно?

Ни единого слова, скорее всего, не поняла Айша, но уже не такой напряженной — он ощутил — была ее ладошка. «Ах ты, дитя горемычное!» — с острой жалостью он подумал и легко провел рукой по черным, горячим волосам девочки. И снова отворил калитку, снова поднялся на крыльцо и снова позвал Савваитова. Тот вышел из комнаты и на сей раз не без удивления на Полторацкого глянул.

— Помочь надо человеку, Николай Евграфович, — Полторацкий сказал. — Одна она… Я вам вечером все объясню…

— Сначала мы ее накормим, — объявил Савваитов и на местном языке что-то у девочки спросил.

— Айша, — она ему ответила, и он, удовлетворенно кивнув, повел се в кухню.

— До вечера, — ему вслед улыбнулся Полторацкий. С улыбкой на губах, а иногда даже и головой качая и дивясь неожиданностям, которыми так богата жизнь, он быстро шел к Совнаркому.

— Ты чему это с утра радуешься? — услышал вдруг. Он обернулся: невысокий, в темных очках, небритый, худой, в сильно поношенном пиджаке стоял перед ним Агапов, бывший комиссар по гражданской части. Весной, на пятом краевом съезде Советов, сославшись на усталость и болезнь, попросился в отставку, из Ташкента уехал в Перовск, недавно вернулся и стал комиссаром Главных железнодорожных мастерских. Семен Семенович Дорожкин со своей склонностью к высокоторжественным оборотам всем заявлял, что любит Агапова, как мать. При этом было не вполне ясно, кто является матерью и какие именно чувства, материнские или сыновние, испытывает Семен Семенович к Агапову, но искренность симпатий Дорожкина сомнению зато не подлежала. Полторацкому же с немалым волнением повествовал, что, впервые встретившись с Агаповым на заседании в военном комиссариате, от невзрачной его фигуры, глаз, красные веки которых свидетельствовали о хроническом заболевании, какой-то общей жалкости и даже потрепанности вынес впечатление совершенно отрицательное. Однако потом! — потом он произнес речь и замечательно четко и полно обосновал принципы создания новой пролетарской армии, с увлечением рассказывал Семен Семенович и добавлял с удовольствием, что после этой речи все ощутили себя перед ним пигмеями. Известно было, кроме того, что, положив начало новой армии, он записался в нее первым и стал, таким образом, ее солдатом номер один, к чему Полторацкий, не умаляя значения проделанной Агаповым работы, относился не без насмешливой снисходительности — как, например, взрослый отнесся бы к забавам детства. В самом деле, трудно было без улыбки представить себе Агапова с винтовкой, которую он вряд ли удержал бы в своих тонких, слабых, совершенно не созданных для армии и битвы руках. С другой стороны, отчего бы в этом немощном теле не быть могучему духу — Кутон, как известно, был парализован что, однако, не мешало ему защищать республику и свободу с непреклонностью, поставившей его в истории рядом с Робеспьером и Сен-Жюстом и вместе с ними уложившей на французскую плаху — гильотину.

— Ты чему радуешься? — спрашивал Агапов, снимая очки и вытирая платком воспалепные глаза.

— Да вот… киргизу хотел помочь, а он взял и ушел. С ним еще девочка, дочь его была, он продать ее хотел…

— Там купят, — мрачно кивнул Агапов в сторону Старого города. — А ты, верно, себе места найти не можешь? Жалеешь несчастную? А чего, собственно, жалеть? Старый обычай — подросла, значит, пора продавать.

Все это он говорил раздраженно, запальчиво и, может быть, с некоторой издевкой в голосе, словно Полторацкий, рассудив лишь немного, мог бы заранее понять, что его попытка окажется тщетной и что все случившееся выдаст в нем не только предосудительное мягкосердечие, но и полное незнание мусульманских нравов и обычаев. Выражение лица, однако, было при этом у Агапова такое, что и раздражение, и запальчивость, и даже издевку следовало в равной мере отнести и к нему самому. Судя по глубокой морщине, разделившей брови, по скорбной складке губ, он, так же, как и Полторацкий, более всего был угнетен самой возможностью положения, при котором, чтобы избегнуть голодной смерти, бедняку-мусульманину приходится торговать плотью от плоти своей, ребенком, неважно, что девочкой.

Полторацкий засмеялся.

— Ты, Агапов, торопишься всегда… Я девочку у него купил.

— Ты?! Ну, я тебя поздравляю… Акт милосердия, надо понимать? И что ж ты теперь с ней делать будешь?

— Жить ей помогу, — Агапову прямо в лицо взглянул Полторацкий.

— Гуманно… — пробормотал тот, но затем, как бы спохватившись, добавил: — Ты на меня внимания не обращай, я малость не в себе…

— Как! — изумился Полторацкий. — С утра? Да ты что?

— А вот так! — громко сказал Агапов. Окинув его взглядом, насмешливо улыбнулся прошедший мимо гражданин в ослепительно-белом костюме. — Огонь раньше горел… — стукнул он себя маленьким бледным кулаком в лацкан потертого пиджака, и на глазах у него блеснули слезы. Или, быть может, солнце поиграло с темными стеклами его очков. — Теперь погас. Я себя спрашиваю все время: что я могу сделать для рабочих? Что?! Ты знаешь, ты должен знать, я все силы прилагал… Я в Совнарком приходил в семь утра и дома раньше часа почи не бывал… Да какой дом? Всю жизнь не было дома… всю жизнь полуголодный, спал, где придется… В железнодорожных трубах спал! Да… о чем я? Погоди, — сказал он, заметив нетерпеливое движение Полторацкого, — ты меня послушай, меня надо послушать. И вот я себя спрашивал: что… ну что могу я сделать для рабочих? Силы мои ограничены моей человеческой сущностью… Помнишь, был вопрос об отправке на дутовский фронт… я говорил, ты номнишь? Я говорил: слабые должны работать, умелые — управлять, а энергичные — воевать! То есть не всех подряд, не под одну гребенку, чтоб было, кому работать, чтоб, несмотря ни на что, улучшать материальное положение… Ведь это же главное! Где холод и голод — там непременно слабость власти, непременно бутада! — ввернул Агапов новомодное словечко, которым с некоторых пор обозначали всяческие брожения, непорядки и вспышки недовольства. — А слабая власть должна спасаться насилием, ты это не хуже меня знаешь.

— Это ты брось! — остановил его Полторацкий. — С такими разговорами — да ты хоть понимаешь, кто ты сейчас?! Наша власть — власть молодая, ее со света стараются сжить, а ты про какое-то насилие плетешь! Насилие насилию рознь… и грош нам цена будет, если мы Советскую власть защитить не сумеем. Понял?

— Все напрасно, — вяло отмахнулся Агапов. — Знаешь, на кого я похож? Я похож на приговоренного к повешению, который ждет и хочет, чтобы его повесили. Ну, прощай, — сказал он и странно-холодной рукой пожал Полторацкому руку. — Я тут неподалеку… в переулок Двенадцати тополей…

Горький осадок остался в душе от хмельных, сумбурных слов Агапова. Еще и тревога по капле падала в душу и связана была с переулком Двенадцати тополей, откуда третий раз за сегодняшнее утро вышел Полторацкий и куда направился Агапов. Казалось бы, ничего особенного в этом обыденно-простом совпадении нет. Не исключено, между прочим, что Агапов — через Дорожкина — знаком с Савваитовым и шел именно к нему. Не упомянул же о том лишь потому, что вернулся в Ташкент недавно и еще не знает, что Полторацкий из гостиницы перебрался и переулок Двенадцати тополей. Все так, но с неспокойной душой поднялся он на второй этаж Совнаркома, отпер дверь своего кабинета и, оставив ее открытой, чтобы хоть чуть-чуть повеяло прохладой из сумрачного коридора, сел за стол.

Тут же после короткою мягкого, но в то же время довольно уверенною стука отворилась другая дверь, через которую к наркому труда входили сотрудники, и с вкрадчивой улыбкой на длиниом лице неслышными шагами приблизился и протянул руку с любовно выращенным, холеным перламутровым ногтем на мизинце Даниахий-Фолиант, секретарь комиссариата и член коллегии по социальным вопросам.

— Не ночь, Павел Герасимович, — поздоровавшись, произнес он, — а сущее мучение. Гроза в июле, да еще без дождя! Неслыханно! Я глаз не сомкнул ни на минуту и чувствую себя ужасно…

— Ну, так и отдохнули бы, — не очень любезно ответил Полторацкий Даниахию, на что тот, словно заранее подготовившись к подобному повороту, воскликнул решительно и протестующе:

— Как можно, Павел Герасимович! Столько дел, такая обстановка…

— Что значит — такая обстановка? — опустив голову, чтобы не встречаться взглядом с очень живыми, быстрыми и весьма неглупыми глазами Даниахия, сказал Полторацкий. — Обстановка нормальная.

Обеими руками сразу замахал на него Даниахий-Фолиант.

— Павел Герасимович! — сказал с обидой. — И вы могли допустить, что я сомневаюсь! Что я не всецело предан и позволяю себе колебания? Да разве вся моя деятельность в комиссариате труда под вашим, Павел Герасимович, руководством…

Полторацкий его перебил:

— Давайте не тратить зря время, товарищ Даниахий.

— Давайте, — немедленно согласился Даниахий-Фолиант. — Я займу у вас всего пять минут.

— Опять проект какой-нибудь?

— Мне кажется, товарищ народный комиссар, пы недооцениваете значения устремленной вперед мысли, — с видом уязвленной гордости промолвил Даниахий.

— Я вас слушаю, — сказал Полторацкий.

Даниахий начал так:

— Под гнетом жизненных невзгод и массах возникает враждебное чувство к власти, которую они, то есть массы, склонны обвинять в тяготах своего существования.

— Прямо-таки все массы без исключения? — сказал Полторацкий с насмешкой. — Откуда вы это взяли?

На секунду растерявшись, Даниахий быстро ответил:

— Для ясности постановки задачи, товарищ Полторацкий.

— Ну, если только для ясности…

— Дабы избежать этого умонастроения и, кроме того, приступить к решению кардинальных социальных задач, власть уже сейчас может использовать имеющиеся в ее распоряжении средства. Главнейший вопрос, вы знаете, — Урегулирование оплаты труда.

Полторацкий стал слушать внимательней. Из маленького рта Даниахия слова вылетали быстро, причем скорость речи не причиняла ущерба ее четкости, затем, ловко сцепившись друг с другом, слова становились округлыми фразами, в которых, если вдуматься, не все, далеко не все было пустота, треск и самолюбование. Почему, говорил Даниахий, с некоторой театральностью то повышая, то понижая голос, не выдерживает ни малейшей критики современная система оплаты труда, унаследованная от трижды проклятого и наконец сметенного строя? Почему молодое вино новых социальных отношений, сказал Даниахий-Фолиант, надменно вскинув голову с высоким, зауженным вверху лбом, мы старательно наливаем в старые мехи отвергнутого капиталистического общества? Что мы видим вокруг, спрашивал он далее и плавным жестом руки с длинным перламутровым погтем на мизинце обводил кабинет наркома труда с картой Средне-Азиатской железной дороги на одной стене, портретом Карла Маркса на другой, сейфом в углу, чайником и двумя пиалами на столе. Мы видим, сам себе отвечал Даниахий, непрерывное падение курса рубля, хозяйственную разруху… мы видим рост цен на продукты и товары, ввиду чего под давлением суровой необходимости, а также бедствующих рабочих масс каждые три-четыре месяца пересматриваются ставки оплаты труда. Однако расценки оплаты труда, едва предоставив рабочему и его семье средства на более или менее сносное существование, снова отстают от уровня цен. Сие, заметил Даниахий, закономерно, ибо сейчас мы владеем лишь одним, примитивным и весьма грубым средством воздействия на экономическую жизнь, а именно — декретом. Декрет, тотчас проговорил Полторацкий, и Даниахий с неудовольствием на него глянул, решает задачи огромные. Декрет о земле, товарищем Лениным подписанный, — вот вам пример. Да, да, живо подхватил Даниахий, вы правы совершенно! Я говорю только о том, что есть и другие возможности… Декрет — средство чрезвычайно сильное, и не во всех случаях надо применять его… Взгляните: пока мы декретируем ставки, жизнь, издевательски нам подмигнув, меняется день ото дня, и то, что пригодно было вчера, вызывает недовольство, ропот и склонность к бутаде уже сегодня.

По словам Даниахия, к экономике подчас необходимо приспособиться, подладиться, подольститься, обойтись с ней более тонкими и потому более верными средствами, чем мощный, но в иных случаях однозначный декрет.

Нынешняя система имеет еще один, весьма существенный недостаток. Она, возвысив голос, грозно взглянул на Полторацкого Даниахий-Фолиант, чревата опасностью, в сравнении с коей все остальное — тлен, мусор и чепуха. Бюрократизм — имя этой опасности, этой чумы, этой многоголовой гидры! Можно быть совершенно уверенным в том, что новая власть выдержит и отразит всех тех, кто попытается низвергнуть ее с оружием в руках; но при всей приверженности к советской власти, к социализму вообще, подчеркнул Даниахий, нельзя отрицать, что если найдется какая-нибудь злая сила, способная подточить новый строй, то это — бюрократизм, который, к глубочайшему сожалению, заметен уже сейчас и особенно при определении ставок оплаты за труд. От созерцания бессчетного множества бумаг, плодящихся по ничтожным вопросам, может померещиться, что ты явственно слышишь, как во всех концах республики от Пишпека до Верного и от Асхабада до Ташкента неумолчно и грозно скрипят чудовищно усердные перья. Чур меня! — хочется воскликнуть, как воскликнул некогда несчастный царь, сказал Даниахий-Фолиант, но, перехватив нетерпеливый взгляд Полторацкого, кивнул и быстро приблизился к самой сути. Вместо твердых, каждый раз устанавливаемых соответствующими декретами норм он предлагал применить подвижную шкалу оплаты, которая бы учитывала и семейное положение труженика, и движение рыночных цен на товары первой необходимости. Далее Даниахий рисовал следующую картину, своего рода древо познания хозяйственной жизни: областные советы народного хозяйства, их специально учрежденные оценочные бюро труда собирают и систематизируют сведения о движении цен; раз в неделю телеграммы с этими сведениями поступают в Совет народного хозяйства республики, который окончательно устанавливает, как изменился прожиточный минимум в разных районах Туркестана, и немедля публикует официальный бюллетень, где указывает — в процентах — рост или, напротив, падение прожиточного минимума, после чего все казенные и частные предприятия должны соответствующим образом либо увеличить, либо уменьшить ставки оплаты труда.

— Если буржуазный общественный строй, — заключил Даниахий-Фолиант, — выработал такие совершенные аппараты, как товарная и фондовая биржи, то социалистическое государство должно непременно создать учетные бюро труда. Они, — поднявшись со стула, провозгласил он, — будут учитывать и расценивать единственно универсальную ценность — человеческий труд!

— Спасибо, — сказал Полторацкий и тоже встал. — Все это было очень интересно. Но есть в вашей программе места уязвимые. Недостаточно увязать оценку труда с движением цен. Товарный голод — это ведь не только следствие войны и разрухи. Война и разруха привели к падению производительности, что, в свою очередь, и породило товарный голод. Поднять производительность, поощрять ее рост! — этого у вас пока нет… Подумайте еще. Хорошо?

После этих слов, несколько поникнув, совсем коротко ответил Даниахий:

— Попробую…

И уже шагнув к двери, остановился и сказал:

— А когда, Павел Герасимович, я говорил об обстановке… В Асхабаде, по слухам, назревают события, и крупные.

— А вы слухам не верьте. Там все спокойно. Фролов порядок навел.

С сомнением покачав головой, Даниахий-Фолиант вышел, однако новую заботу оставил после себя: откуда слухи? На чем основаны? С умыслом, и умыслом, разумеется, недобрым, распускает их кто то, дабы всяким обыватель ощущал словно бы подземные толчки, пока еще слабые, но в любой день грозящие ужасами землетрясения, — ощущал и проникался злобным недоверием к власти, не могущей оградить его от разгула политической стихии. Или же, напротив: наружное спокойствие Асхабада есть обман, хитрость, игра, в которую поверил Фролов и которая в самом деле скрывает угрозу? Ночные тревоги подступили вновь, он снял телефонную трубку и попросил милую барышню соединить его с номером триста семнадцать. С того конца провода сквозь потрескивание, шорохи и птичье бормотанье чужих голосов донесся до него недовольный голос Хоменко, члена следственной комиссии.

— Это Полторацкий, здорово.

— Здорово, здорово… Только прилег, а ты трезвонишь.

— Спать ночью надо.

— Ночью работа была… Чего тебе, Павел?

— У тебя из Асхабада что-нибудь новое есть?

Слышно было, как Хоменко присвистнул.

— Что-то у меня все про Асхабад пытают… Как будто Фролов со мной связь держит, а не с Совнаркомом! Нет у меня оттуда никаких фактов, а про догадки и домыслы говорить не буду… А какие они у меня, мои догадки, ты знаешь.

Позвонил Колесову — того на месте не было. Военный комиссар республики, румяный Костя Осипов, бывший прапорщик царской армии, заорал весело, что не приведи бог какой-нибудь бутаде… Пыль от этого Асхабада останется, одна пыль, если ее у них там не хватает!

— Ну-ну, — сказал Полторацкий и от Осипова и его неподходящего веселья отключился.

С минуту сидел, держа руку на телефоне, затем решительным движением телефон отставил на край стола, а к себе поближе придвинул бумаги — надо было работать. Но какое-то время с немалым усилием понуждал себя сосредоточиться на делах. Отвлекали: Асхабад, киргиз с черноглазой заплаканной дочкой… что-то Савваитов с ней придумает? Агапов, не так давно по сути в одиночку — все остальные то на фронтах, то в разъездах — тащивший тяжеленный совнаркомовский воз, а теперь очевидво ослабший… погасший, как сам сказал… не-ет! велика у него была ноша, это правда, но не имел он права ее бросать… ты погас — значит, гореть в тебе почему… а теперь чадишь, тлеешь и другим только видеть мешаешь!., с утра нетрезвый… и зачем-то направившийся в переулок Двенадцати тополей… Даниахий, совершенно неожиданно, в противовес ночным сомнениям и, может быть, вообще в полное их опровержение выказавший деловой, практический и неглупый взгляд… Его оценочные бюро любопытны, однако же, если поднимать ставки в соответствии с изменением цен, то не выйдет ли так, что республика будет больше проедать, чем зарабатывать? Но откуда все-таки взял, что готовится в Асхабаде бутада? Что значит — взял? Слухами эемля полнится, на улице чего только не услышишь… Плели, например, что Туркестан отойдет к Англии и что уже подписан в Москве соответствующий договор… После Брест-Литовского мира утверждали, что дело теперь решенное и вот-вот поднимут над Ташкентом германский флаг… Слух — это чье-то шепотком высказанное желание, подпольная надежда, обретающая в тысячекратных повторах и передачах как бы вполне зримые черты…

Но постепенно все это отступало, меркло до поры, и преимущественное место занимала, вокруг себя собирая мысли, национализация. Казалось бы: о чем раздумывать? Над чем голову ломать? Все ясно, ибо написано на знамени революции: заводы — рабочим! И сам, было время, верил: главное — завоевать, добыть, вырвать новую жизнь, а там! Какие трудности, какие препоны могут быть потом, после того, как уже свершилось! Оказалось же, что само по себе свершение есть только начало, только первый шаг вверх, к цели несомненно высокой. Да — национализация; да — заводы рабочим. Однако далеко не все было ясно в хозяйственном строительстве. На пятом съезде Советов Туркестанского края по поводу национализации лоб в лоб сошлись резолюции левоэсеровская и большевистская, и Кобозев Петр Алексеевич, чрезвычайный комиссар центральной власти, на этом съезде избранный председателемЦИК Туркестанской республики, выступал против левоосеровской линии и говорил, что она не только не способна вывести Туркестан из экономического разброда и шатания, по вообще противоречит основам, на которых будет укрепляться Российская Федерация. (С Кобозевым познакомился в марте. Кружным путем, через Ташкент, Асхабад, Красноводск — остальные перерезаны были фронтами, — тот добирался до Баку; в Асхабаде к нему присоединился Полторацкий. «У меня поручение Владимира Ильича, — Кобозев тогда сказал и глянул на Полторацкого своими цепкими, близко поставленными глазами. — Национализировать нефтяные промыслы — раз. Обеспечить доставку нефти в центр — два. Вы бакинских товарищей знаете, вы поможете». Был поначалу сдержан, даже сух, отчего Полторацкий замкнулся и сам. Переправлялись через Каспий, старенький пароход качало, он скрипел, будто сетуя на тяжкую свою долю. В иллюминатор ударила волна, Кобозев вдруг улыбнулся, сказал: «Экая сила. Вы море любите? Я люблю… Я ведь в Риге учился, на Балтике. Мне сорок — старик! В партии с девяносто девятого… В ссылке был, с Дутовым воевал… кое-что повидал и кое-что сделал. Но я себе всегда внушаю, — и это не фраза, поверьте, это убеждение мое глубокое, — что я перед революцией в неоплатном долгу… и что коммунист должен иметь силу на самоотречение и на подвиг».)

Тогда, на съезде, многого не решили. А вопросы возникали на каждом шагу — от одной хлопковой промышленности голова кругом. Нашлись там умники, порешившие, что поскольку все теперь общее и, стало быть, совсем наше, то давайте-ка, братцы, продадим имущество промышленности, продадим хлопок, а выручку между всеми поделим. И вот что еще заботило, вот что надлежало осуществить немедля: национализированные предприятия должны помочь государству содержать безработных, калек, сирот. Надо написать… и написать надо так.

Он взял ручку, обмакнул перо в чернильиицу, подумал и угловатым почерком вывел: «Объяснительная записка к приказу № 19 (о национализации)».

И с новой строки, медленно, нахмурив брови, выпятив нижнюю губу и по привычке сильно налегая на перо: «Ходом революции имущество эксплоататоров переходит в руки трудящихся. Проклятое наследие царизма и капитала оставило нам миллионы голодных, калек и сирот…». И дальше: «Одних нужно обеспечить, других воспитать, третьих спасти от голодной смерти. Безвозмездная передача ценностей республики только работающим не будет справедлива, если рядом будет полная необеспеченность жертв капитала. Отдавая машины, станки и предприятия рабочим, необходимо в формах месячных взносов стоимости обеспечивать оплату на существование тех, кто стоит перед лицом голода».

И еще — уже быстро, едва поспевая рукой вслед бегу мысли: «Надо помнить, что безработица страшней калединских штыков и вообще выступлений контрреволюции, ибо голод не знает ни преград, ни дисциплины, а голодные бунты могут снести все завоевания революции…». Бумага была плохая, серая, рыхлая, перо, разогнавшись, запнулось, насквозь проткнув лист. Пока освобождал и чистил перо, в дверь постучали.

— Войдите, — откликнулся он с некоторой надеждой, что стучавший ошибся, что нужен не комиссар труда, а кто-то другой и что останется еще время закончить объяснительную записку.

Однако тот, кто вошел, и вошел, сразу заметил Полторацкий, со спокойным достоинством, — довольно высокий, худой, с темными, но уже с сильной проседью волосами, в серой, наглухо застегнутой косоворотке, перехваченной узким ремнем, — он точно зпал, какой именно из комиссаров ему нужен, ибо глухим, спокойным голосом спросил с порога:

— Вы будете товарищ Полторацкий?

— Это я, — сказал Полторацкий. — Проходите, садитесь…

Рука у этого худого человека оказалась сильной, ладонь жесткой — посетитель, что было совершенно ясно, хлеб свой насущный добывал именно руками и скорее всего на каком-нибудь заводе. Полторацкий так и спросил:

— Вы с какого завода, товарищ?

— С рисоочистительпого, делегат, — ответил тот и назвался: — Шилов я, Петр Прокофьевич, слесарь, член союза… Вот, — сказал Шилов и протянул Полторацкому вдвое сложенный лист бумаги. — Тут все описано. Что неясно будет — скажите, я поясню.

Написано было следующее: «Мы, рабочие, мыловаренного и рисоочистительного заводов Западно-Азиатского акционерного общества в количестве двадцати пяти человек заявляем положение настоящей нашей жизни которая находится как в экономическом так и в политическом отношении очень плохо. Наша контора опровергаит рабочую силу которая состоит в союзе, и предупреждая якобы рабочая право только времянное. А нанимает людей только тех, который не состоят ни в какой организации и предупреждают их в случаи они будут вступать в союз то их всех разщитают. Мы рабочие состоя в союзе строительных рабочих и обращались за содействием в союз но в союзе нам ответили, что они не имеют никакой силы. И вот контора уже прикрыла один завод и накануня закрытья другова. И скоро мы в количестве 25 человек окажемся без работы. И контора не принимаить ни каких мер к продолжению работ ссылаясь на то что все дорого».

— Рабочее право, — прочитав, сказал Полторацкий, — не временное, а постоянное. Постоянное! — твердо прибавил он и взглянул на Шилова.

Тот кивнул с медлительной важностью.

— И мы тоже так полагам. Революция не на два дни делалась, а навечно. Он, — указал Шилов большим пальцем правой руки себе за плечо, на стену, за которой корпел над бумагами Даниахий-Фолиант, но, разумеется, имел в виду заводского управляющего, — знат одно, ему еще старое время светит. Ему хоть бревном по башке — ничего не слушат. Прогнать меня желат! Ты, говорит, воду мутишь. Да, говорю, тебе, точно, я мешаю. Мешаю тебе людей понуждать, чтоб по десять часов работали… Мешаю парнишек в чятырнадцать лет на работу брать… Люди с голоду пухнут, им работа надобна, а он, карга, все по-своему норовит…

— Приказ был, — сказал Полторацкий, — рабочий день — восемь часов. До шестнадцати лет на работу не брать!

— Вот, — подтвердил Шилов, — этот приказ у нас есть, мы знам. Еще надо написать: так и так, а будешь по-своему делать, пеняй на себя!

— Добро, Петр Прокофытч, напишем…

И на письме рабочих, внизу, размашисто вывел: «Дано сие представителю рисоочистительного завода товарищу Шилову в том, что администрации рисоочистительного завода безусловно приказывается подчиняться постановлениям заводского комитета. Невыполнение постановлений заводского комитета рассматривается как нарушение прав революционного народа со всей вытекающей отсюда ответственностью». И подписал: «Комиссар труда — Полторацкий».

— Вот, товарищ Шилов, такую напишем ему резолюцию. И сразу договоримся: будет гнуть свое — давайте мне знать. А вообще, Петр Прокофьич, ведь и до вас дойдет скоро: национализируем.

Шилов откашлялся и отозвался с осторожностью:

— Дело нужное.

— Не одобряете?

— Этозря, — досадливо поморщился делегат рисоочистительного завода. — Что значит — не одобрям! — Темными спокойными глазами некоторое время он внимательно смотрел в лицо Полторацкому, как бы решая: все говорить этому человеку, все без утайки, либо с выбором, осторожно и примериваясь. И, вздохнув, вымолвил: — Дело нужное, кто тут спорит. Раз такую линию взяли, никакого отступления ни сей час, ни в какое другое время быть не может. Ноя тебе вот что окажу… Смотри: был хозяин, он свое добро оберегал и за ним в оба глаза глядел. А мы, я примечаю… да вот хоть сады взять, которые у хозяев отобрали… мы, я говорю, вроде бы так выводим, что раз теперь все наше, то порядок сам собой станет! да не может так быть, я тебе говорю! Это ж еще понять надо: на-ше, — с силой произнес Шилов. — И что мы ему все хозяева, что мы его пуще прежнего беречь должны.

Шилов замолчал, осторожно поглядывая на Полторацкого, потом добавил:

— Воевать еще надобно будет — мы пойдем… Я на Дутова уже ходил, нужда явится на него итти иль на какова другова врага — еще пойду. И не один я таков, нет… Но мы с вас зато и спросим! А как же! Мы вас в семнадцатом ставили, мы и спросим… Как, спросим, товарищи комиссары, для народа старались? Какое ему облегчение сделали? — Он неожиданно улыбнулся, лицо его помягчело. — Ты, парень, ничего… не огорчайся. Власть молодая, вы молодые — научитесь. Но — учитесь! — темным пальцем пристукнул по столешнице Шилов.

— А вот если так, Петр Прокофьич… Завод ваш национализируем… И вам скажем: давайте, товарищ Шилов, приступайте-ка этим заводом управлять! Возьметесь?

— Это можно, — не раздумывая, ответил Шилов. — Я дело знаю, будьте спокойны.

Шилов ушел. Полторацкий встал, шагнул к окну, отодвинул занавеску, и от яркого света тотчас стало больно глазам. Воздух накалился, с улицы несло сухим жаром, и над всем Ташкентом, старым и новым, с ослепительно синего неба во всю свою яростную силу уже пылало солнце, метало обжигающие лучи в стены и крыши домов, в темно-зеленую листву деревьев, в беззащитных прохожих. Огонь изливался с высоты и раскалял лето одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, первое лето революции.

У Шилова, стоя у окна, думал Полторацкий, есть право спрашивать… и такое право дано каждому, кто добывает свой хлеб… нынешнюю свою четвертушку… в поте лица, трудясь, терпя и надеясь… а у меня есть долг — ему… им отвечать за все: за лишения и голод, за ожидания и веру.

А день продолжался. Разные люди и по разным делам приходили к комиссару труда: был, в числе прочих, красноармеец Иван Щеглов, с которым свела судьба в бою на станции Ростовцево. В том бою казачья пуля ударила Щеглова в левое плечо, и теперь явился он к комиссару за советом и помощью, синеглазый и невеселый, едва двигающий левой рукой. Полторацкий сделал для него все, что мог. Республика — в лице комиссара труда — определила Ивану Щеглову пенсию и дала твердое слово подыскать ему посильную работу. Был инженер-электрик Юрий Константинович Давыдов, человек средних лет, гладко выбритый, с жесткой линией рта и серыми холодными глазами, — был и хорошо поставленным голосом в течение часа внушал Полторацкому как председателю Совета народного хозяйства, что, во-первых, вся будущность Туркестана и благосостояние края связаны с искусственным орошением; что, во-вторых, край обладает огромным количеством горных рек, таящих в себе колоссальные количества энергии… (тут нельзя было не отметить, что серые глаза инженера-электрика, столь холодные вначале, постепенно оттаивали и смотрели на собеседника, а, вернее, на слушателя с заинтересованной теплотой); и, наконец, в-третьих, с той же, прямо-таки военной четкостью продолжал излагать инженер Давыдов, имея настоятельную необходимость как в ирригации, так и в пополнении источников энергии, есть прямой смысл приступить к строительству гидротехнических сооружений. К постройке одной гидростанции — в Исфайрам-Сае — можно приступать уже сейчас. С этими словами, привстав со стула, инженер Давыдов вручил Полторацкому подробную смету строительства, на последней странице которой значился итог — двадцать с половиной миллионов рублей. По нашим временам и нуждам, пролистав смету, после короткого раздумья сказал Полторацкий, сумма впечатляющая. Инженер-электрик протестующе вскинул перед собой ладонь правой руки, но Полторацкий, внимания на его жест не обращая, повторил: да, впечатляющая. Однако в нынешнем году особым декретом, подписанным товарищем Лениным, на оросительные работы в Туркестане ассигновано пятьдесят миллионов рублей. Возможно, кое-что удастся получить из этих средств. Во всяком случае, сказал Полторацкий, я обещаю, что Совнарком и Совет народного хозяйства республики примут все меры, чтобы начать строительство.

Инженер-электрик Давыдов удалился, сказав на прощание, что ему весьма приятно было познакомиться с представителем новой власти, которая — так он выразился — столь заинтересована в хозяйственном развитии края.

Был также человек, с самого начала, с осторожной своей повадки, с манеры плотно закрывать дверь, а затем, внезапно ее распахивая, проверять, нет ли притаившихся и подслушивающих, показавшийся довольно странным. Спокойно сидеть он не мог совершенно, все как-то поерзывал и подпрыгивал и весьма часто проводил ладонями по голове, старательно приглаживая волосы, хотя острижен был очень коротко, «под ноль». Кроме того, Леонтий Петрович Переверзев — так он представился, назвав себя при этом изобретателем, имел скверную привычку говорить шепотом. И вот, подрагивая и приглаживая несуществующую шевелюру, вытянув и без того длинную шею, он вышептывал Полторацкому свои идеи. «Изобрел воздухоплавательный аппарат, которого еще нету во всем мире… — шептал он, грудью навалившись на стол, — такого тонко выработанного проекта враги не имеют…» — «Какие враги?» — не удержавшись, спросил Полторацкий, на что Леонтий Петрович, рассердившись, что его перебили, отвечал довольно резко: «Всякие!» И продолжал шептать: «Мой корабль борется с воздухом весьма успешно… Может летать, куда бы я ни задумал…» На осуществление проекта первоначально запросил Переверзев миллион рублей. «Необходимо питать мозг, — расширив глаза с белками в частых красных прожилках, прошептал он. — У меня есть формула… Я могу сделаться гением! Но мне нужен фосфор, много фосфора…» — «Поешьте», — сказал Полторацкий, аккуратно отрезав от своей четвертушки ровно половину и протянув Переверзеву. Быстрым, звериным движением Леонтий Петрович выхватил из рук Полторацкого кусок хлеба и, пригнувшись над ним, изредка взглядывая исподлобья настороженным, безумным взором, принялся с жадностью есть, глубоко вздыхая и не переставая пришептывать. Тут, как шаровая молния, на коротких толстых ножках влетел в кабинет Петр Яковлевич Эйдук, уполномоченный компании «Зингер» по Ташкенту и Туркестанскому краю, и, едва отерев платком пот с круглого лица и наголо бритой и тоже круглой головы, тонким голосом закричал жалобно: «Безобразие, Павел Герасимович, сплошное безобразие!» Но, увидев Переверзева, изумленно округлил маленькие голубенькие глазки, упал па стул и, сказав: «Ах, вы заняты», скрестил руки на животе довольно солидных размеров и утомленно умолк. Леонтий Петрович тем временем поднялся и, пятясь, двинулся к двери и на ходу то грозил Полторацкому пальцем, то этот же палец прикладывал к губам, внушая тем самым, что его сообщение должно остаться глубокой тайной. «Сумасшедший, — определил Эйдук, едва Переверзев скрылся за дверью. — Что он тут делал?» — «Вы что, не видели? — мрачно сказал Полторацкий. — Хлеб ел». — «Вы считаете, — осведомился Петр Яковлевич, — что это входит в обязанности наркома труда — подкармливать безумцев? Впрочем, все мы сейчас безумцы и голодны, — сказал Эйдук, но во взгляде Полторацкото уловив насмешку, протянул с обидой: — Ну-у, Павел Герасимович… Моя полнота чисто болезненного свойства». — «Я вас слушаю, Петр Яковлевич». — «Да, да, — спохватился Эйдук, обмахнул лицо платком и тонким своим голосом проговорил: — Безобразие! Я уже имел честь вам докладывать, что все требования бывших служащих нашей компании в Чарджуе мною были удовлетворены… Уволенные получили пособия, Бассевичу выплатили две тысячи, он меня благодарил, а теперь называет эксплуататором! Я — эксплуататор! Как вам это нравится! Всю свою жизнь я трудился не покладая рук, и теперь меня называют эксплуататором!» — «В эксплуататоры, Петр Яковлевич, вам просто выбиться не удалось». — «Оставьте, оставьте, товарищ Полторацкий! Что нам удалось, а что нет — тому один бог свидетель. Но это материя больше философская, нежели практическая, а мы с вами люди дела… Так вот: они там, в Чарджуе, теперь хотят продать имущество компании, а выручку разделить между собой. Черт знает что! Беззаконие, грабеж, разбой, безобразие… Я готов кричать „караул!“, но кто меня услышит, когда вокруг такой грохот и когда кричат буквально все?» — «Ладно, Петр Яковлевич. Считайте, что вас услышали». — «Прекрасно, замечательно, великолепно, я вам чрезвычайно признателен! Но, простите… а дальшае? Могу ли я льстить себя надеждой, — произнес Петр Яковлевич, с некоторым усилием привстав со стула и склонив круглую бритую голову, — что требования бывших служащих признаны будут неосновательными?» — «А дальше, Петр Яковлевич… Дальше вот что. Сколько сейчас у компании на текущем счету?» — «Двести сорок восемь тысяч сто шестнадцать рублей тридцать три копейки», — единым духом выпалил Эйдук. «Ну, вот. Деньги ваши мы пока арестуем, а в Чарджуй я пошлю товарища, он разберется и мне доложит». — «Но я клянусь… Мы все возместили! Вы мне не доверяете, Павел Герасимович…» — «Это, Петр Яковлевич, материя больше философская, нежели практическая, а мы с вами, если не ошибаюсь, люди дела…» — «Ну, хорошо, хорошо, — шумно вздыхая, проговорил уполномоченный компании „Зингер“. — Буду ждать. Наше время — это такое время, когда без конца чего-то ждешь и на что-то надеешься. Прощайте, Павел Герасимович, будьте здоровы и продолжайте подкармливать ташкентских безумцев». И, взмахнув короткопалой рукой, Эйдук побежал к выходу.

Был шестой час дня, раскаленная тишина вливалась в окно. Зашел Даниахий-Фолиант и, отводя глаза в сторону, сказал, что должен отлучиться по срочным делам личного свойства. Звонил Рабчинский, инженер-строитель, занимавшийся переустройством Троицких лагерей под благотворительные учреждения, сообщил, что смета готова и ее надо обсудить. «Завтра, — ответил ему Полторацкий. — С утра отправлюсь по больницам, днем буду у вас». А вскоре позвонил Колесов, председатель Совнаркома, и, напомнив, что сегодня в семь митинг в Доме Свободы, спросил: «Ты письмо получил?» — «Какое письмо? — не понял Полторацкий. — Ты что ли мне ею писал?». Но Колесов не засмеялся, напротив, вполне серьезно свой вопрос повторил, после чего Полторацкий вспомнил о письме, которое нынешней ночью передал ему Савваитов и которое он читать не стал, а сунул в нагрудный кармап гимнастерки. «Слушай, а ведь верно! Я и забыл… Вчера домой какой-то сарт принес, меня не было, хозяин взял. А откуда ты знаешь?» — «Ты прочти сначала, — сказал Колесов, — потом поговорим».

«Вам, стоящим у власти! — прочел Полторацкий. — Если вам не безразличны судьбы края, если благополучие его граждан вам дороже собственного честолюбия, если слово „отечество“ еще не стало для вас пустым звуком, то вы, стоящие у власти, должны немедля объявить, что вы отказываетесь от нее. Государственный корабль, которым вы управляете, постоянно испытывает потрясения. Вас преследуют неудачи. Власть, вами образеванная, не имеет необходимых для настоящей власти званий, силы и авторитета. Подавлением ранее провозглашенных свобод вы стремитесь скрыть свою слабость. Вы демагогически взываете к массам, одновременно не обращая внимания на истинные стремления, желания и нужды этих масс. Вам неведом дух местного населения — вы не знаете мусульман, вы далеки от них и вы боитесь их. В Ташкенте имеются силы, способные исправить положение и обеспечить Туркестану процветание, которого заслуживает наш многострадальный край. Эти силы предлагают вам добровольно отказаться от власти. В противном случае она будет взята насильственно. Снова прольется братская кровь, которая вся падет на вас, узурпаторы и демагоги! Уйдите — говорят вам те, кто готов вас сменить. Забирайте с собой диктатуру пролетариата — вместо нее в Туркестане воцарится равноправие; уносите прочь ожесточенную партийную борьбу — к власти придут люди, находящиеся вне партий; возьмите в вечное свое владение все свои запреты — их место займет свобода. Помните — у нас все готово; знайте — мы ждем».

— Мы ждем… — как бы еще не вполне понимая смысл прочитанного, повторил Полторацкий последние слова письма, всей грудью втянул в себя горячий воздух и вымолвил, давя столешницу стиснутыми кулаками:

— М-мерзавцы…

Но когда спала с глаз пелена ярости, когда улеглось в успокоилось в душе, он усмехнулся: так понятно, ясно и видно стало ему все, словно давно и хорошо знал тех, кто это письмо сочинил и разослал. Вот они кто: те, чьи корни все в прошлом… Ужасы революции, на всех углах вопите вы? Да полно! Это старый яд, ваш яд еще отравляет новую жизнь, это ваша жестокость и ваша неправда еще изливаются на нас! Свобода, твердите вы, нас обвиняя в насилии над ней? Для вас у нас нет и не будет свободы, ибо ваша свобода пожирает хлеб трудящегося люда… Хлеб, говорите вы, нас обвиняя в разрухе и голоде и суля накормить пролетариев? Мы отвергаем ваш хлеб, ибо он не только не принесет свободы, но, напротив, еще алчней, чем прежде, поглотит человека, еще сильней согнет его и погрузит в безысходное рабство! Равноправие, говорите вы, стеная под ярмом диктатуры и ненавидя ее? Не будет для вас равноправия, ибо все вы мечтаете убить революцию! Постой, вдруг с изумлением сказал он себе, да ведь они же боятся! Они нас боятся! Была бы у них действительная сила, стали бы они убеждать нас таким вот образом, с помощью бумаги, пишущей машинки и слова! Пулемет явился бы у них тогда главным доводом… Может, и боятся, а может, и минуты ждут, отрезвляюще подумалось вслед за тем. Им, может, Асхабад знак подать должен… И уже почти несомненной представлялась ему связь этого письма с тем, что полыхнуло и, не дай бог, снова запылает в Асха-баде, если Фролов не угомонит белую гвардию, не придавит ей голову. Теперь от него, Андрея Фролова, с его отрядом всего-то в полсотни человек, зависело чуть не всецело — грянет ли там, в Асхабаде, во всю силу, располосует ли, будто сабельным ударом, усталую республику новый фронт либо, напротив, в мирные берега окончательно войдет жизнь. «Мука аспидная быть здесь, в незнании… лучше бы самому туда», — так думал Полторацкий, выходя на едва оживающую после дневного зноя улицу.

3

Большой зал Дома Свободы — со сценой, в глубине неплотно задернутой двумя сходящимися темно-красными занавесами, с тремя ступенями, из зала ведущими на сцену к трибуне, весьма напоминающей учительскую падающими из высоких и широких окон лучами низкого солнца — этот зал к семи часам вечера был полон, в проходе сидели прямо на полу, и Полторацкий, пробираясь вперед, к первому ряду, откуда махал ему рукой Колесов, ощущал то знакомое, тревожно-радостное возбуждение, которое всякий раз занималось в нем на таких вот людских сборищах. Он двигался к первому ряду, пожимал протянутые руки, всматривался, безошибочно признавая даже отдаленно знакомых… видел Агапова, Дорожкина… увидел приходившего к нему сегодня Шилова и кивнул ему… а неподалеку от Шилова, в третьем ряду у окна приметил человека, которого несомненно и даже не раз встречал, — сидел, развернув плечи, прямо, чуть вскинув голову с твердым подбородком, — но припомнить, кто это, не мог, как ни старался.

Он уселся между Колесовым и круглолицым, смуглым, кареглазым человеком средних лет, Полторацкому приветливо улыбнувшимся. Это был Султанходжа Касымходжаев, председатель Старогородского мусульманского Совета профсоюзов.

— Давно тебя не видел, Султанходжа, — пожимая жесткую его ладонь, сказал Полторацкий.

— Ты занят, я занят. Оба заняты. Ты здоров?

— А что ему сделается, — насмешливо проговорил Колесов и по недавно усвоенной привычке скрестил на груди руки. — На нем, Султанходжа, воду возить с Головачевских ключей. Ты прочел? — в упор взглянул он па Полторацкого.

— Прочел.

— И что думаешь?

— Что я думаю… Думаю, была бы у них сила, они бы нам не письмо, а пулю послали… или снаряд, чтоб вернее дошло. Но недооценивать, конечно, нельзя. Я об Асхабаде подумал, когда прочел… А ты?

— А что Асхабад? — свел брови Колосов. — Там все спокойно, я сегодня с Фроловым по прямому проводу говорил. Подтвердил установку: вырвать с корнем! — сказал он, резким движением правой руки показав, как именно должен Фролов поступить в Асхабаде.

— Там еще вот что, если помнишь… о мусульманах…

— …вы не знаете мусульман, вы далеки от них, вы боитесь их, — слово в слово сразу же повторил Колесов. — Ерунда! А твой друг Усман Бапишев? А Мирджамалов? Мирходыбаев? Ибрагимов… которого в Самарканде убили? Они что — не мусульмане, не местный кадр? А Касымходжаев?

— Что? — услышав свое имя, отозвался тот.

— Да я Полторацкому говорю, что мусульман sa Советской властью все больше идет.

Касымходжаев кивнул.

— Я еще в декабре сказал: трудящийся мусульманин и русский трудящийся обязательно будут вместе.

— Вот! — удовлетворенно воскликнул Колесов. — А еще Клевлеев развернется, дай срок!

Ничего не ответил ему на сей раз Полторацкий, и не только потому, что спорить с Колесовым вообще было крайне трудно из-за бычьего его упрямства. Надежды молодого председателя, что прибывший из Москвы по поручению Наркомнаца Клевлеев до конца сотрет черту, обособляющую и отъединяющую мусульманскую жизнь от движения революции, — эти надежды представлялись Полторацкому не вполне основательными.

Мусульманина-бедняка необходимо оторвать от власти его богатых и от притяжения его духовенства, тут никаких разногласий быть не могло и тут-то и крылся едва ли не сердцевинный вопрос туркестанской революции. Но как? Неимущему горько и там, за Анхором, в Старом городе, и по иной судьбе и лучшей доле томятся и в маленьких, серо-желтых, тесно слепившихся друг с другом глинобитных кибитках, ибо всем временам и всем народам, какого бы ни исповедовали бога, было присуще, если не сознание, то подспудное, неизбывное чувство несправедливости, неверности и жестокосердости этого мира и этой жизни. Клевлеев явился в совершенной уверенности (запалил ею и Колесова), что знает вернейший и даже единственный путь… что в самые малые сроки создаст в республике мусульманскую Красную армию, покончит с эмиром и всю туземную бедноту повернет к Советской власти. Уверенность же свою объяснял до чрезвычайности любопытно, таким, примерно, образом: научно изучив Коран, говорил посланец Татаро-башкирского комитета Наркомнаца, равно как и все учение пророка, я убедился в социальной направленности его мысли. Таким образом, по его мнению, открывалась замечательная возможность использовать в благих целях выдержки из священного писания мусульман и тем самым — через религию — в необходимом направлении воздействовать на психологию и сознание массы. К примеру, в Коране ясно указано, что все богатые должны двенадцать с половиной процентов от своих доходов уделять бедным. Однако наши баи скорее умрут, чем отдадут беднякам хотя бы четверть процента своих баснословных прибылей! После молчания, по словам Клевлеева, неизменно наступающего в связи с такого рода убийственными вопросами, следовал немедленный, чисто политический вывод: богатство баев, добытое нечистым, неправомерным, хищническим путем, является незаконным и должно быть предоставлено в распоряжение бедноты, имеющей на него бесспорное право. Разумеется, признавал Клевлеев, подобные доводы с точки зрения Маркса не выдерживают никакой критики, однако они, во-первых, зажигают массу светлым чувством энтузиазма, а во-вторых, хоть и несколько иным путем, ведут все к той же притягательной цели. От него ждали многого, он ходил в именинниках, Полторацкий же, к раздражению Колесова, не скрывал сомнений. Отталкивало вот что. Революционное, чистейшее, тысячекратно кровью омытое дело должно быть безукоризненным и в средствах, любая фальшь, недомолвка, незначительная хитрость, уловка, подмена понятий, какими бы высокими побуждениями ни обосновывались, уже заключали в себе некую совершенно нетерпимую, неприемлемую червоточину, которая вполне могла безмерно опорочить само дело. Стремясь построить на правде и справедливости новое общество, никак нельзя ловчить, никак нельзя не выбирать средства, напротив, необходимо сугубо ограничивать себя, дабы дорогой ценой не платить за посеянное в сердцах сомнение. Справедливость, только она способна привлечь мусульманскую массу, как бы темна ни была она, справедливость во всем, в том числе и в таких насущных и сразу ощутимых вещах, как распределение хлеба, сахара, чая, мануфактуры… Прежняя власть с далеко идущим умыслом внушала поселившемуся в Туркестане русскому человеку чувство безусловного превосходства над мусульманином, превращала местного жителя в существо заведомо низшее, чьи стремления, надежды и помыслы совершенно не следовало принимать всерьез, а ведь ничто не впитывается с такой губительной легкостью, как ощущение собственной полпоценпости, основанное на порочном сознании неполноценности других. Вот что прежде всего надлежало вытравить, а не уповать на доводы, заимствованные из Корана, какой бы скорый успех ни сулили они. Относительно же Мухаммеда и его якобы натурального или природного коммунизма Касымходжаев, во всех правоверных тонкостях разбиравшийся не хуже муллы (медресе окончил в самой Бухаре), с явственной усмешкой шептал Полторацкому на ухо, что объявлять пророка коммунистом столь же нелепо, как, скажем, безоговорочно верить в чудесную операцию, произведенную Гавриилом над пророком, когда тому было три или четыре года, и состоявшую в том, что архангел, с великой бережностью уложив избранного мальчика на землю, без малейшей боли разъял ему грудь, вынул сердце и тщательно очистил его от всяческой скверны, удалив черные и горькие капли первородного греха, унаследованные от павшего праотца нашего Адама и даже самых достойных и лучших соблазняющие на поступки нечестия, неправды и беззакония. Если же говорить серьезно, прибавил Касымходжаев, то, во-первых, ислам означает преданность и самоотречение верующих, полностью предающих себя милости и гневу Аллаха, и, во-вторых, лишь в начале своего пути Мухаммед был одушевлен и даже одержим страстью к вечному и благочестивому; довольно скоро он становитсяпо преимуществу политиком, религиозную идею превратившим в средство государственного строительства и поддерживающим ее огнем имечом. Какой уж тут коммунизм!

— Ты это все ему втолкуй, — с усмешкой кивнул Полторацкий на Колесова и навлек на себя его негодующий взгляд. Клевлеев меж тем свое выступление закончил, Колесов захлопал ему нарочито громко и сизлишней уверенностью проговорил:

— Молодец!

Своим чередом шел митинг. Положение республики — такова была его повестка, надо сказать, довольно общая, отчего в выступлениях ощущалась изрядная мешанина. Юному студенчеству решительно предлагалось немедля откликнуться на призыв рабочих и крестьян и сдать вархив научной патологии пережитки мещанской и обывательской идеологии; шла речь о скопившихся в Туркестане огромных запасах хлопка, два миллиона пудов которого можно хоть завтра отправить в центр; поднимался на трибуну некий усталый человек н тихим голосом сообщал залу, что ничего светлого, а лишь одна тягость на душе, и под крики, что плакаться надо жене, которая утешит и приголубит, втянув голову, осторожно сходил со сцены; его сменил очень решительный, широкоплечий, в сапогах и кожаной кепке: «Те, — гремел он, с силой опуская на шаткую трибуну мощный кулак, — кто говорят, что Россия погибла, слишком плохого мнения о своем родном народе!». Затем комиссар ташкентской крепости Якименко с некоторым презрением обмолвился об учителях, назвав их «кокардами», после чего немедленно потребовал слова оказавшийся на митинге учитель и нервно проговорил:

— Я протестую против подобных инсинуаций… я работаю для демократии по восемнадцать часов в сутки… бесплатно! Разве я — не трудовой народ?! Я не один раз харкал кровью…

При этих словах зал взроптал, возмущение явно направлено было в Якименко, который в свое оправдание крикнул с места:

— Я против трудящихся учителей не пойду! Я знаю — учителя и интеллигенты когда-то впереди шли…

Была жалоба, всем залом поддержанная:

— Мелкая монета скрыта спекулянтами! Разменять крупные деньги невозможно! За размен тысячерублевки любители наживы берут огромную сумму в сто пятьдесят — двести рублей!

Колесов поднялся на сцену:

— Отвечаю! Выпуск туркестанских бон в самое близкое время будет увеличен.

— С Дутовым замиряться думаете? — крикнули из задних рядов. — Почему делегацию из мастерских к нему не послали?

— Никому не дано права заключать мир с казачеством, пока стоит на месте Советская власть! — звонко сказал Колесов. — Рабочие, которые сами же хотели твердой власти, не должны разбивать ее! Понятно, что вернувшиеся с фронта нервно-истрепанные товарищи вносят определенную смуту… но понятно и то, что рабочие намеренно вводятся в заблуждение!

— Неправда!

Полторацкий оглянулся. Сидевший рядом с Агаповым Попов, слесарь железнодорожных мастерских, коренастым телом подавшись на ходу вперед, быстро шел к сцене. Что-то говорил ему вслед Агапов, но Попов зло отмахнулся и, минуя ступеньки, вспрыгнул на сцену и, оказавшись рядом с Колесовым, повторил:

— Неправда! Никто не сбивает рабочих… Рабочие хотят знать — за что мы воюем с казачеством?!

— Не с казачеством… не с трудовым казачеством воюем мы, — крикнул в зал Колесов, — а с Дутовым, который морит нас голодом. Дутов враг, и его надо уничтожить!

— Задавим атамана! — спокойно пообещал кто-то, обладающий могучим басом, и тут же пронзительный вопль пронесся над залом:

— А кто истерзанную душу рабочего растравляет — проклятье тому!

Будто бы ветер минувшей ночи снова сорвался и прилетел в большой зал Дома Свободы, где с блестящими от пота лицами сидели в тусклом свете малочисленных ламп, в табачном сизом дыму, — такой вслед этому воплю пробежал по рядам ропот. Колесов поднял руку: ропот стих.

— Товарищи! Позвольте прочесть вам обращение к рабочим республики…

— Давай! — из зала ответили, и Колесов, достав из кармана несколько сложенных пополам листков, развернул их и торжественно начал:

— Долго гнулся рабочий, долго стонал он в душной свинцовой атмосфере и в чаду проклятья слагал свои думы, вкладывая в них весь огонь души. И вот настал месяц, памятный месяц октябрь, когда вылилась эта душа и разомкнулась творческая мысль рабочего во всей своей широте. Решительный шаг бедноты под предводительством передовых испытанных рабочих оказался победным… Теперь перед нами вопрос: быть или не быть. Вопрос, — провозгласил Колесов, — в нашей жизни и смерти. Разрешить его может борьба с гигантским международным империализмом, схватиться с которым мы должны быть готовы каждую минуту. Бой с ним будет последним, решительным боем, в котором мы или победим, или умрем! Мы должны победить! Штыки русских бойцов должны поразить истекающий кровью капитал! Наша ответственная задача здесь, в Туркестане, — организовать туземную массу, не извращенную тонкостями «европейской цивилизации», в стройные, широко развернутые могучие полки борцов за социализм. Вместе с тем, — сказал Колесов, — положение катастрофическое. С одной стороны, на выстрел приближается мировой хищник, и, с другой, идет быстрыми темпами процесс деморализации уставших рабочих масс… В зависимости от этого, — потряс сжатым кулаком председатель Совнаркома, — как скоро остановится этот процесс разложения, мы или победим или, — выразительно снизил голос Колесов, — позорно сдадим свои позиции без одного выстрела! Кадр тружеников, работающих не покладая рук, в изнеможениипадет, и рыдание, повторенное зычным эхом, разнесется по всему необъятному пространству России, жутко прозвучит в ушах пролетариата всего мира… Вопрос, товарищи, в вас — в вашей организованности, дисциплине и спайке. Не будет этой спайки — ничто не удержит от возврата к прошлому. Плоскость, на которой вы стоите, имеет слишком большую покатость и сдержать вас на ней бессильна была бы, сдается, вся семья олимпийских богов. Но мы, победители капитала, должны победить и неорганизованность! На борьбу с ней! На борьбу с мелкой буржуазией! — крикнул Колесов. — Долой изменницу!

Зал откликнулся:

— Долой!

— На борьбу с провокаторством! — продолжал председатель Совнаркома. — Гибель провокаторам, затесавшимся в рабочую семью! Во имя счастья класса — смерть им! За дело, товарищи. Вздувайте горн!

…Расходились в одиннадцатом часу. Иссиня-черная мгла опустилась на город, едва ощутимо веял жаркий ветер, приносил с собой горькие запахи высохших трав и остывающей к ночи земли. Полторацкий стоял на ступеньках Дома Свободы рядом с Касымходжаевым и, склонив голову к плечу, напряженно вслушивался в тихую, медленную его речь.

— Прежняя власть только одного хотела — быть сильной… Подчинение и покорность — вот что нужно ей было от нас! Два года назад—ты не знаешь, тебя здесь не было — тут восстание было. На тыловые работы людей стали забирать, — сначала сказали семь тысяч, потом двенадцать, а потом кто их знает, сколько бы еще. Тогда пошли на улицу Алмазар, к управлению полиции… старогородской полиции, — уточнил Касымходжаев. — Вышел Мочалов, полицмейстер… Прочь, собаки, это он нам сказал, стрелять буду! Там женщина была, Ризван Ахмеджанова. Она паранджу скинула и ему крикнула: убей, а сына не отдам! — Касымходжаев перевел дыхание и вымолвил совсем тихо: — Он в нее выстрелил…

— И что? — так же тихо спросил Полторацкий.

— Убил. Ты это не знал — так знай! И помни всегда! Мусульманин много терпел… и крови его пролилось здесь много, очень много… Да, он темный, он муллу боится, Аллаха боится, он судьбе привык покоряться, — но он от унижения устал, сильно устал… Он к новой жизни пойдет и за новую власть воевать будет — только он почувствовать должен, что он — равный. Ты понял?

— Я одно всегда твердо помню, Султанходжа, — отозвался Полторацкий. — Мозоли у всех равны — это я хорошо знаю. И еще знаю, что тому, кто этого не понимает, в революции делать нечего. А прошлое… горечь его, кровь… мы затем с тобой здесь живем и работаем, чгобы это прошлое похоронить и кол ему в могилу вбить!

Полторацкий умолк, и слышны стали обрывки разговоров покидавших Дом Спободы людей.

— Чего наплел — имперьялизм, провокаторы… Нам-то чего делать?

— Тебе, Петрович, ясно сказано, чего тебе делать — работать и воевать…

— Он прав: баррикады рано ломать…

— Мужик толковый…Молодой, правда, горячий, но толковый…

— Я вчера фильму смотрел. В «Хиву» ходил, там эту показывали, как ее…

— «Камо грядеши»?

— Во-во! Интересная!

— Гражданская война — самая страшная…

— Да, — проговорил Касымходжаев. — Ну, я пошел, Павел. Мне идти далеко.

Медленно двинулся и Полторацкий и, едва сойдя со ступенек Дома Свободы, услышал всегда как бы страдающий от нехватки воздуха голос Агапова.

— Я ушел из правительства, осознав собственное бессилие… Ушел от склоки бесконечной, от партийных разногласий, которые угнетают и давят сверх всех возможностей терпеть это…Душу опустошают.

— Ну, а дальше? — спросил человек, в котором Полторацкий, вглядевшись, тотчас признал Семена Семеновича Дорожкина и, признав, позвал:

— Семен! Погоди…

Нагнав их и с Дорожкиным поздоровавшись, сказал:

— Мужики, вы по домам? Я с вами.

— А дальше? — повторил свой вопрос Дорожкин, на что Агапов вяло ответил:

— А кто его знает… Пока в мастерских, там видно будет… Ну, помог девочке? — вдруг спросил он у Полторацкого.

— Помог… Слушай… я тебе вот что хотел сказать… и ты, Семен, послушай, тебе тоже полезно… Ты о бессилии своем права говорить не имеешь! — едва не крикнул Полторацкий. — Тут вокруг черт те что творится — а ты про бессилие ноешь. Выдохся — отступи… уйди, не мешай. А то куда-нибудь в другую сторону скатишься… Понял?

— Посмотрим, сказал слепой, — буркнул Агапов. Некоторое время молча шли в сторону Пушкинской, где — еще издали видно было — светили редкие фонари, затем Агапов, внезапно проговорив: «Мне сюда», свернул в переулок и ушел, не попрощавшись.

— Трудно ему, — сказал Дорожкин.

— Глупостей бы не наворочал, — отозвался Полторацкий. — Ослаб он, а слабого человека подловить легче легкого.

— Что есть глупость? — живо подхватил Дорожкин. — И какой мудрости дано судить нашу глупость? Я ему верю, он не собьется. А я… Отправлюсь-ка я, пожалуй, на фронт, дабы не томиться в ТуркЦИКе. Я не чувствую, что я здесь полезен… Не чувствую! — Тяжелую руку положив на плечо Полторацкого, Семен Семенович продолжил так: — Не судите, я им говорю, и не судимы будете. Ты человек изначально добрый, хоть несколько и ожесточенный жизнью, но ты сохранил способность слушать и понимать, способность в наши дни редкую, как алмаз чистой воды. И ты, я надеюсь, поймешь, если я скажу, что родила меня русская равнина, что мой первый и последний отец — родной пролетариат и что мне душно здесь, Паша! Что меня давит это черное небо… — вздохнул глубоко Семен Семенович, — …эта ночь, всегда приходящая вдруг, без вечерней зари, как удар убийцы, как смерть… Прежде я смешил людей, но сам постоянно был печален. Теперь я хочу послужить всеобщему человеческому счастью, но мне заявляют почти в лицо, что я не нужен и глуп, что я всего-навсего клоун и мое место в цирке…

Привычка Семена Семеновича Дорожкина излагать свои соображения не вполне прямо, а как бы подходя к ним сбоку, как бы прокрадываясь к своим мыслям с самых разных сторон, по пути несколько отвлекаясь и забредая иногда в совершенно иные области, была Полторацкому хорошо известна, и он Семена Семеновича научился понимать. Под ощущением собственной бесполезности, о котором с нескрываемой болью говорил Дорожкин и о котором немного странно было слышать от этого большого, сильного человека с выпуклой грудью и мощной шеей, следовало, вероятней всего, подразумевать не только довольно напряженные личные отношения бывшего артиста с иными членами ТуркЦИКа, не упускавшими случая с пренебрежительным смехом упомянуть о прошлых занятиях Семена Семеновича (как будто было в них нечто постыдное), но и настоятельную необходимость приноровляться к жизни, угадывая при этом ее повороты. Беда людей его склада состояла в избыточном нетерпении, в стремлении перескочить через многие политические, хозяйственные и даже военные меры, порожденные исключительно стремлением приспособиться к переменчивой жизни и, приспособившись, уберечь и укрепить республику. Взгляд Дорожкина был в значительной степени взглядом туманным, взглядом мечтателя, чистого и доброго человека, подавленного противоречивыми событиями нынешней жизни. Именно Семен Семенович, недавно вернувшийся из Самарканда, потрясение повествовал Полторацкому о занятных, но весьма удручающих подробностях тамошнего житья-бытья Андрея Фролова и, рассказывая, едва не рыдал от горечи и отчаяния. Полторацкий тогда его успокаивал, втолковывая, что всякого рода истории, которые — в отсутствие Фролова — понашептали Семену Семеновичу в Самарканде, при беспристрастной проверке окажутся плодом злого эсеровского вымысла; попытался успокоить и сейчас, сказав с усмешкой:

— Небо как небо, чего ты к нему привязался. Ну, темнеет быстро, ну так это же Азия! А ты, Семен Семенович, наплел, как всегда: тут тебе и убийца, тут тебе и смерть. И врешь ты, что тебе говорят, что ты не нужен и глуп. Такого быть не может, я знаю!

— Не так прямо, конечно… Но намек был, я его понял прекрасно! — горячился Дорожкни.

— Эх, Семен! — со вздохом сказал Полторацкий. — Нетерпеливый ты человек… А нетерпение страшное дело, это я тебе точно говорю. Колесов на Бухару попер — и чудом, просто чудом ведь вылез! Тяжелое ныне время, Семен, — помолчав, тихо проговорил он. — Собраться надо… в кулак надо себя зажать. А в вас с Агаповым будто маятник какой-то ходит — то туда, то сюда. То нехорошо, это плохо… Оно и будет нехорошо, если мы — как Агапов — со стороны на все глядеть примемся и только мнение свое высказывать… Само собой ничего не совершится, ко всему руку приложить надо… и голову… И решимость самую твердую! В такое-то время колеблющийся человек, может, и есть самый опасный. Ты на него положиться готов, — а он отшатнулся. Из-за неуверенных кровь льется, Семен.

Так они шли не спеша в сторону Пушкинской, на свет ее редких фонарей, почти невидимые друг другу во всеохватной ночной мгле, и лишь по слегка дрожащему, а иногда и вообще прерывающемуся голосу Дорожкина Полторацкий мог представить себе недоуменно-обиженное выражение его лица. Семену Семеновичу скорее всего мнилось, что нарком труда чересчур прям и последователен и считает это своим достоинством, тогда как в иных случаях недурно взглянуть на события со всех точек зрения, и что вообще совершенно напрасно ему, Дорожкпну, толковать о необходимости твердости и решительности. Он это понимает вполне.

Выйдя на Пушкинскую, они свернули налево, дошли до Хивинского проспекта, где Семен Семенович с Полторацким распрощался. В одиночестве двинулся Полторацкий дальше и только тут ощутил, что за сегодняшний день устал безмерно и сил у него осталось ровно настолько, чтобы добраться домой и заснуть каменным сном.

— Все дороги ведут к Николаю Евграфовичу, не так ли? — с ним рядом прозвучал уверенный голос.

Полторацкий оглянулся: тот самый, кого видел сегодня в Доме Свободы, в третьем ряду у окна… чье лицо, смуглое, с твердым подбородком показалось знакомым…

— Я замечаю, Павел Герасимович, вы затрудняетесь припомнить, где пересекались наши с вами пути. Тогда позвольте представиться: бывший подполковник, ныне служащий банка и одновременно преподаватель народногоуниверситета, ваш сосед по дому Павел Петрович Цингер.

— Да-да, — как мог сухо ответил Полторацкий, вспомнив, наконец, единственную, почти мгновенную встречу с соседом едва ли не в первый же вечер своего житья в доме у Савваитова и мысль, тогда же и промелькнувшую, — военный человек, судя по выправке… белая гвардия…

— Нам с вами вполне по пути, — заметил Павел Петрович, — а вдвоем не так опасно. Шалят, Павел Герасимович, шалят… Но прошу прощения, — вдруг какбы в растерянности перебил себя Павел Петрович. — нe спросясь, набился вам в спутники… Я, Павел Герасимович, исключительно потому, что нам по пути. Соображения безопасности, и потом, не скрою, давно хотел познакомиться с вами. Вы ведь, помимо того, что нарком, еще и редактор «Советского Туркестана», не правда ли? А я, вы знаете, по природе своей неисправимый сочинитель, — простосердечно признался Цингер, и Полторацкий ощутил нечто вроде расположения к бывшему подполковнику и нынешнему соседу. В конце концов, нечего их всех на один аршин мерять, — так рассудил он, но спросил тем не менее не без усмешки:

— Что это вы… Военный человек… подполковник… а всяких шалопаев боитесь?

Цингер охотно засмеялся:

— Боюсь, Павел Герасимович… Жизни, знаете ли, жаль. Есть еще надежды, проекты, замыслы… И вообще, — вдруг воскликнул он, — она сама по себе прекрасна! Вы только взгляните… эта ночь… небо, темней агата…а звезды! горят, воистину горят! Жаль, я не поэт…все мои сочинения, Павел Герасимович, презренная проза в самом прямом смысле: статейки о нашем житье-бытье, ну еще кое-что по научной части… Да… Но вот когда в Галиции, раненный, валялся между окопами… нашими и австрийскими, когда не чаял, останусь ли в живых и только самого господа бога мог об этом молить… вот тогда понял, что есть жизнь и как надлежит ею дорожить. С тех пор у меня каждый день вроде праздника, — слышно было по голосу Павла Петровича, что он улыбнулся.

Чей-то крик сдавленный прозвучал вдалеке, потом негромко хлопнуло, еще и еще… Вслед за этими тремя хлопками прогремел винтовочный выстрел — с такой бесповоротной определенностью, что сразу все смолкло, и прежняя жаркая плотная тишина заполнила темные улицы.

— Вот вам… — произнес Цингер и после некоторой паузы с неприязнью добавил, — и шалопаи… Управы нет, вот и своевольничают, а, Павел Герасимович, — теперь уже совсем бодро сказал он.

Однако же откровенность Павла Петровича, вызванная, должно быть, тем чувством внезапной близости, какую запоздавший путник испытывает к случайному своему товарищу, разделяющему с ним ночь, одиночество и все превратности пешего хода в погруженном в беспокойный сон городе, вместо ответного, пусть даже минутного доверия постепенно порождала в Полторацком некую настороженность. Уже стала ему казаться неискренней речь бывшего подполковника, уже в словах Цингера улавливал он какие-то неясные намеки и уже заранее противился возможным попыткам соседа установить с ним отношения, подобные приятельским, — но внезапно, в один миг, понял, что более всего угнетает его хромота Павла Петровича, столь напоминающая его собственную: короткая, ныряющая перевалка вправо… Ощущалась она и на слух — по чуть более сильному звуку, с которым ступала на землю правая нога. Одинаковость их роста, имен, соседство по дому, одинаковая хромота, наконец, — все это выглядело так, словно они с Павлом Петровичем Цингером находятся в некотором свойстве или, по крайней мере, чем-то должны быть близки друг другу, хотя, конечно, уверен был Полторацкий, даже при самом беглом взгляде обнаружилось бы их коренное несходство. Не хватало еще, мелькнуло у него, чтобы и возраста оказались одинакового. Он только подумал, а Павел Петрович, словно угадав, спросил:

— Вам сколько лет, Павел Герасимович?

— Тридцать…

Павел Петрович хмыкнул и спросил еще: — А когда ж исполнилось?

— Восемь дней назад, — сказал Полторацкой. Цингер далее присвистнул.

— Эт-то замечательно! — тихо засмеялся он. — Мы с вами ровесники и ровесники почти абсолютные… я родился двадцать восьмого и, таким образом, старше вас на один день. Каково?! Нет, Павел Герасимович, тут что-то есть, тут не так просто и только совпадением объяснять было бы банально.

— Что же это вы хотите… что я двойник ваш, так, что ли?

— Двойники не двойники, но какая-то зеркальность в нас, согласитесь, есть. Даже увечны мы с вами на один манер. Мне на фронте ногу свернуло, — как бы мимоходом заметил Ципгер, — а вам?

— Сломал в детстве, плохо срослось…

— Ну, это не существенно — отчего. Тавро выжжено, а кто, как его нам с вами поставил — значения не имеет. И почему бы нам с вами не предположить… что, может быть, и цели-то наших жизней одни и те же, а, Павел Герасимович? Погодите, погодите, — живо схватился Павел Петрович, будто заслышав, что Полторацкий собрался ему возразить, хотя тот шел, не раскрывая рта. — Сейчасвы начнете толковать про разницу нашею с вами происхождения, классы, борьбу и прочее…

— Действительно, — словно очнувшись, перебил его Полторацкий. — Отца моего звали Герасим, мать — Матреной, в школу я ходил четыре года, а все остальное добирал в типографии… А вы, верно, дворянский сын…

— Дворянин, — с улыбкой в голосе подтвердил Цингер. — Но смею вас уверить — никаких капиталов, никаких преимуществ… Головой и кровью, Павел Герасимович, и верной службой отечеству.

— Головой и кровью, — вслед за ним повторил Полторацкий. — И верной службой Отечеству…

Но, должно быть, каким-то иным смыслом в его устах наполнились эти слова, ибо Павел Петрович тотчас спросил:

— А что?

— А то, что и голова, и кровь у нас с вами разные…

И службу Отечеству по-разному мы с вами понимаем. Да и само Отечество у вас одно, а у меня — совсем другое. У меня Отечество пота… труда подневольного… у меня Отечество человека, которого вы придавили… который только сейчас распрямился и которого вам опять согнуть бы хотелось.

— Вы это мне? — с неподдельным интересом откликнулся Павел Петрович.

— Достаточных оснований не имею… А были бы — я с вами бесед бы не вел.

— Ну, и слава богу, — засмеявшись, сказал Цингер с ощутимой, правда, двусмысленностью: то ли доволен он был, что нет еще достаточных оснований подозревать его во враждебных к новой власти намерениях, то ли давал понять, что подобных оснований ни у кого не может быть вообще ввиду сугубой его лояльности.

Шли они довольно медленно — Полторацкий устал, а Цингер, похоже, рад был случаю с ним поговорить. В выборе кратчайшего пути Павел Петрович просил положиться на него, сказав, что Ташкент знает отменно, причем не только новый, но и старый, чем могли похвалиться не многие европейцы. Выяснилось, кроме того, что и местным языком владеет Павел Петрович; знает и арабский и шесть лет назад на казенный счет выпустил в Асхабаде три тома, объединенные общим названием «Суть исламизма» и толкующие Коран и всякие мусульманские тонкости. Правда, не без усилия засмеявшись, счел нужным отметить Цингер, сей труд признанными столпами востоковедения, в частности академиком Бартольдом, встречен был весьма прохладно, однако у военного ведомства, платившего за издание, был на это свой взгляд, скорее практический или, вернее, стратегический, чем научный. (Вообще, с насмешкой промолвил спутник Полторацкого, эти ученые ревнивы, как сто венецианских мавров…) Что же касается Туркестана, то тут эти настроения панисламизма подогревались поразительной бездарностью… да, да, бездарностью и вдобавок алчностью власти! Власть должна быть грозной и честной, говаривал генерал Кауфман. Но мы управлять не умеем. Нас подводил разлад… При всей огромности нашей империи мы — народ совершенно негосударственный. Нет империи, резко сказал Полторацкий, есть республика. Пора бы запомнить. И республика докажет, что она умеет управлять. Именно этим мы сейчас занимаемся… Хотите помочь нам? Пожалуйста! Если же помешать думаете… Не советую. Так заключил Полторацкий, и Павел Петрович, воскликнув с горячностью, может быть, несколько излишней: «Мешать? Что вы, Павел Герасимович, помилуйте!» — и с явным стремлением от этой темы уйти, продолжал свое: раз власть несправедлива, то сарту нет иного выхода, как стать под зеленое знамя. Военное ведомство, после короткого молчания проговорил Цингер, потому и взяло на себя расходы по изданию моего труда, что желало распространить сведения об устремлениях возможного и очень грозного противника… о его, так сказать, идейных корнях…

Тут Павел Петрович приостановился и, тронув Полторацкого за рукав, попросил:

— Погодите…

Несколько раз глубоко вздохнув, он двинулся дальше и уже на ходу объяснил:

— Сердце… Пренеприятнейшее ощущение: ударит и замрет… будто вообще собирается остановиться… А потом словно срывается и стучит как попало, взахлеб… я в эти секунды как бы не существую… уже почти там, — и Полторацкий не столько увидел, сколько угадал движение руки Павла Петровича, указавшей в черное, мерцающее обильными звездами небо.

Лишь ненадолго отвлекли Павла Петровича перебои сердца. Как бы объяснить вам, говорил он, вполне по-свойски взяв Полторацкого под руку, что после ранения, волею судеб оказавшись в Туркестане, я очутился между Сциллой и Харибдой, причем этот невеселый жребий уготован здесь всякому порядочному россиянину. С одной стороны — отвратительное управление, с другой — глухо враждебный мусульманский мир с крепнущей идеей панисламизма… И я положил себе, торжественно объявил Цингер, служить здесь Отечеству, по мере сил способствуя совершенствованию управления и выискивая пути к успокоению мусульман. Но эти события, осторожно промолвил Цингер, революция… одна… потом вторая… Полторацкий усмехнулся: эти события, я чувствую, вам явно не по душе. Но придется смириться… придется вам принять их — особенно, если вы действительно так печетесь о России. Нет другого пути, и не будет! Вы думаете, меня снедает тоска по прошлому, заметил Цингер. Двоедушничать и лукавить не стану, но привык… да и к чему сейчас? Нашему разговору свидетель один — вечное небо над нами, а мы с вами, в конце концов, случайные попутчики, не более. Всепоглощающей тоски нет, но чего действительно жаль — так это перемен… вернее надежд, с ними связанных… В Ташкенте до последнего времени жил один инженер… Павел Петрович на секунду замялся, откашлялся и посетовал на память, которая иногда скверно с ним шутит. Инженер, чье имя никак не мог вспомнить Цингер, утверждал и доказывал, что недра Туркестана — сущий клад, от золота до нефти, и что разработка ископаемых богатств приведет край к полнейшему процветанию…

— А сейчас он где, ваш инженер? — спросил Полторацкий.

— Вот видите! — воскликнул Цингер. — Наше с вами внешнее сходство…

— Какое там сходство, бросьте, — раздраженно перебил его Полторацкий, ни на секунду не усомнившись, что фамилию инженера Павел Петрович помнит, знает, кроме того, где он сейчас, но говорить пе желает.

— …внешнее сходство, — упрямо гнул Цингер, — всего лишь мета, обозначающая возможную общность цели… И кажется мне, Павел Герасимович, такая общность у нас с вами имеется…

Даже не смысл, а какое-то тайное звучание, — будто вокруг да около бродили слова Павла Петровича, осторожно подступали и тут же с изрядной поспешностью отходили прочь, очевидно, проторивая дорожку каким-то будущим словам, более прямым и ясным. Но сам-то он, Полторацкий… он губы скривил, негодуя… с чего бы ему в таком согласии хромать бок о бок с бывшим подполковником, белой гвардией и выслушивать его рассуждения о цели, которая у них якобы общая? Он рассердился и сказал резко:

— Моя цель у всех на виду. Революция — как единственный способ перестроить жизнь. Сделать ее достойной… прежде всего для тех, кто раньше от рождения обречен был мыкаться… кто помирал, светлого дня в жизни не увидав.

Утренняя печальная девочка словно в яви перед ним мелькнула и посмотрела вопрошающе.

— А вот вашей цели, — продолжил Полторацкий, — я пока что-то не различаю. Или ее у вас нет — в чем, правда, я сомневаюсь, — или она не очень-то совпадает с моей… а, Павел Петрович? Я вот, к примеру, для моей цели хотел бы с этим вашим инженером повстречаться, а вы его прячете и на слабость памяти ссылаетесь…

У вас слабая память?! Я с вами всего полчаса знаком, но я уверен: то, что вам нужно, вы помните крепко. Да мы найдем… найдем вашего инженера, и коли он человек к народу неравнодушный, он нам непременно помогать станет. А эти недомолвки ваши… вы вроде на крупную личность метите, а в игру играете мелкую.

— Ну-у-у, Павел Герасимович, вот вы и обиделись… Напрасно! — с искренним огорчением воскликнул Цингер. — Очень вы чистый человек, Павел Герасимович, и держите сердце открытым, вот что я вам скажу. Нельзя так в этой жизни, мне поверьте, — проговорил Павел Петрович, как будто не на один день, а, по меньшей мере, лет на десять старше был Полторацкого. — А насчет переустройства, я с вами вполне согласен, необходимо России переустройство… Только не надо тешить себя мечтами о рае, который можно на земле устроить человеку. Во-первых, устроить его положительно невозможно, ибо у нас с вами есть лишь один рай — тот, что потерян, и потерян, увы, на веки вечные, а во-вторых, даже если и совершится чудо и рай этот сбудется, человек непременно его изгадит. Я с вами вполне откровенен, Павел Герасимович… Я, как дервиш, — засмеялся Цингер, — или по-нашему, по-туркестански, имам, отдаю нам душу мою. Кстати… Мусульман, Павел Герасимович, надобно знать, — сказал с мягким укором Павел Петрович. — Коран в помощь желаете привлечь, — прозрачно намекнул он на пропаганду Клевлеева, — но поневоле складывается впечатление, что от туземцев вы и ваши товарищи по кабинету весьма далеки.

Слово «кабинет» Павел Петрович произнес с насмешкой, довольно ощутимой, что само по себе вполне могло быть поводом к решительному прекращению разговора и даже знакомства. Насмешка была, правда, привычной: тоже, министры… Колесов — телеграфист, Казаков — железнодорожник, Полторацкий — печатник, ну и так далее; привычным был и ответ, отсылавший к французской революции и к провинциальному нотариусу Робеспьеру, а также к Парижской коммуне и к рабочему-печатнику Варлену. Можно было бы так и ответить бывшему подполковнику, однако мелькнуло в его словах и насторожило иное. Туземцы, от которых далека власть… Ведь это почти в точности, как в том письме: вы не знаете мусульман, вы далеки от них, вы боитесь их…

Они проходили мимо Воскресенского базара, когда Павел Петрович, схватив Полторацкого за руку, тихо и быстро ему сказал:

— Стойте. Молчите.

Полторацкий свою руку тотчас, но не без усилия освободил, отметив машинально, что пальцы у Цингера цепкие, и прислушался. Впереди и чуть сбоку, как раз в том месте, где возле забора Воскресенского базара не только поднялся высоко, но и раздался в двух-, а то и в трехобхватную ширину карагач, с вершиной, едва заметной на черпом небе с светло-серой, медленно скользящей тенью одинокого облака, — там вспыхнул вдруг красноватый огонек и чей-то голос негромкий раздался. Другой голос, тоже негромкий, тотчас ответил, — но по движению, угадавшемуся под карагачем, ясно стало, что людей собралось там больше, чем двое.

В брюках, в заднем кармане, лежал браунинг. Полторацкий, не медля, завел руку назад, нащупал маленькую теплую рукоятку.

— Не надо! — шепнул Цингер. — Я узнал… И они меня знают. Подождите минуту.

Он двинулся вперед, сухо и громко зашуршали под его ногами листья, а ему встречь — увидел Полторацкий — поплыл в темноте красноватый огонек. Затем огонек этот оказался на земле и пропал, снова послышались голоса, среди которых хорошо различим был уверенный голос Цангера. Павел Петрович говорил даже резко, но потом засмеялся, сказал; «Не дури, Алексей», — и вернулся к Полторацкому.

— Пойдемте, Павел Герасимович. И руку можете вынуть, ничего опасного. Гуляки и искатели острых ощущений, всего-навсего… Один из них у меня в батальоне ротой командовал…

Чертовщиной какой-то повеяло вдруг от Павла Петровича. Ну, в самом деле: в банке служит, в университете преподает, с жульем знаком коротко… и теперь-то уж совершенно яспо, что не случайно и совсем не для того, чтобы обезопасить себе путь по ночному городу, очутился рядом. Дальше шли молча, затем Полторацкий молвил:

— Странный вы человек, Павел Петрович…

Таких слов будто ждал от него Цингер и сразу же отозвался:

— Суть не во мне, Павел Герасимович, а в общей нашей привычке однозначно воспринимать людей. Человек вообще широк, а смотрим мы на него узко, да еще с пристрастием… да еще, простите, с недоверием, и каким! Непонятно — стало быть, и подозрительно… А в голову-то не придет, что непонятно только потому, что сам по себе, что от иных отличен, что на свою стезю выбрел и хотел бы по ней шествовать и далее… Что, может быть, себя преодолел и потому право получил подняться ступенью выше других… Что есть мысль заповедная, святая мысль, не столько в уме, сколько в сердце вызревшая, и ее ради готов и гибель принять без упрека. А, Павел Герасимович? Возможно такое?

Опять принялся сплетать и прощупывать Павел Петрович, и Полторацкий на сей раз решил отрубить, сказав определенно:

— По нынешним временам всего ценнее в человеке ясность.

— Свойство похвальное, — с сомнением сказал Цингер, однако утверждать свое и спорить не стал.

Они уже шли переулком Двенадцати тополей, ужо видели неяркий, робкий свет в одном из окон савваитовского дома, уже пора было им прощаться и расходиться, когда Павел Петрович, замешкавшись возле своей калитки, спросил неожиданно, нет ли у Полторацкого каких-либо новостей из Асхабада и все ли в том городе спокойно.

Опять понужден был он вспомнить и, вспомнив, дать волю тревоге. Но Павлу Петровичу ответил, разумеется, что все спокойно. Так оно и было на сегодняшний день, а что до тревог и сомнений, то это его, Полторацкого, печаль, и гражданину Цингеру в кителе со споротыми погонами знать о ней незачем. Выяснилось меж тем, что асхабадские дела Павла Петровича занимают по причинам сугубо личного свойства. Там жила сейчас его жена с детьми, мальчиками семи и двух лет, Цингер собирался к ним ехать, чтобы перевезти их в Ташкент. Иногда — ненадежная почта, чаще — более верная оказия приносили ему письма жены. В последнем было кое-что о Фролове… Попал в точку Павел Петрович: как ни устал Полторацкий, как ни тяготило его общество навязчивого соседа, все-таки уже из-за калитки спросил сухо: «И что?» А Павел Петрович рассказывал охотно (и эта его готовность рассказать плохое была особенно неприятна): вечером колесит по городу на автомобиле с зажженными фарами… некая особа лет двадцати постоянно ему сопутствует… а цель поездок, так сказать, инспекционная: не выбрался ли кто на улицу после десяти вечера… У жены Павла Петровича была в Асхабаде сестра, она видела…

По что именно видела сестра жены Павла Петровича, Полторацкий слушать не стал.

— Охота же вашей супруге на асхабадские сплетни бумагу переводить, — проговорил с неприязненным чувством, повернулся и по белеющей в темноте дорожке пошел к дому.

Но через собственное глухое сопротивление понимал, что неприязнь к Павлу Петровичу и его словоохотливой жене есть как бы отголосок другого чувства, которое народилось в нем нынешней ночью, заботами дня оттеснялось вглубь, давало о себе знать чуть брезжущим, но постоянным и тревожным холодком, а теперь, все прочее враз вытеснив, вдруг выросло и нещадно давило его. Он поднялся на высокое крыльцо, открыл дверь. Николай Евграфович Савваитов, хозяин, постукивая палкой, вышел навстречу.

— Что девочка наша, Николай Евграфович? — сразу спросил Полторацкий.

— Как нельзя лучше! У меня когда-то был ученик, Юсуф Усмансуфиев… он живет в Старом городе и сейчас сам преподает в местной школе. Замечательный человек, я вас с ним непременно познакомлю. Он взял Айшу к себе, она будет учиться… Мы к нему днями наведаемся, навестим вашу восприемницу — не правда ли, Павел Герасимович?

— Непременно. И — спасибо вам, Николай Евграфович…

— Ну, что вы! Я, правда, подумывал, не оставить ли девочку здесь — у меня, или, если хотите, у нас… Но вы человек сверх всякой меры поглощенный делами, а я — просто старый человек. Там, у Юсуфа, ей будет лучше… Вас ждут, Павел Герасимович, — оборвав себя, сказал Савваитов.

— Кто?

— Барышня вчерашняя… Я говорил, помните: Артемьева Аглаида Ермолаевна.

Полторацкий провел ладонью по лбу. Устал безмерно, барышня совершенно некстати… Но Савваитов, близко к нему наклонившись и пощекотав щеку серебряной своей бородой с неожиданными рыжими нитями в ней, прошептал:

— Дело серьезнейшее… вы уж, пожалуйста, Павел Герасимович.

А за его спиной, тихо выйдя из кухни, появилась и сама Аглаида Ермолаевна Артемьева и молча встала, прислонившись к дверному косяку и пристально, даже сурово глядя поверх плеча Савваитова Полторацкому прямо в глаза. Была она для своего невысокого роста чуть полновата, плечи ее были несколько широки, вся фигура ее как бы тяготела к земле — меж темкак в глазах, с пристальным, даже суровым вниманием обращенных к Полторацкому, ясным светом сияли чистые синие небеса. Дыхание его пресеклось, он вздрогнул и тут же, испугавшись, что все это Савваитовым и, самое главное, ею будет замечено, сказал поспешно:

— Я вас слушаю…

— Но не здесь же… не здесь, Павел Герасимович… — заговорил Савваитов, отчего-то волнуясь. Он вообще производил впечатление человека, буквально сию минуту пережившего сильнейшее душевное потрясение, что отражалось в его движениях, непривычно суетливых, в речи, теперь неотчетливой и какой-то сбивчивой, во всей повадке Николая Евграфовича, в которой угадывалась ужасная растерянность. — Не в прихожей… не подобает… Можно ко мне, если хотите…

По-прежнему молчала Аглаида Ермолаевна, и Полторацкий, совсем смешавшись, пробормотал:

— И ко мне можно… Пожалуйста…

— Конечно, конечно! — неизвестно чему обрадовался Савваитов и кинулся в кухню за лампой, на ходу приговаривая: — Свет… нужен свет…

Лампу он принес, поставил на стол, и сели втроем — Аглаида Ермолаевна оказалась как раз против портрета задумчивого юноши в черной косоворотке — сына Николая Евграфовпча.

— Может быть, чаю, Павел Герасимович? — уже оперся на палку, готовясь подняться и услужить, Савваитов. — Мы с Аглаидой Ермолаевной, вас поджидая, пили… И, знаете, я суп сегодня варил! Как только вы ушли… мне из Старого города доставили баранину… превосходную баранину!

— Потом, Николай Евграфович…

— Да, да… вы правы… — растерянно сказал Савваитов и, вопросительно взглянув на Аглаиду Ермолаевну, проговорил: — Дело вот какого рода…

— Спасибо, Николай Евграфович, я расскажу все сама, — вдруг вспыхпув, сказала она. — Мой брат… — тут голос ее задрожал и осекся, слезы стали быстро скапливаться в углах глаз, и одна уже готова была скатиться, но Агланда Ермолаевна успела приложить к лицу платок, опустила голову и замолчала.

Савваитов, страдальчески сморщившись, сказал:

— Ну, голубушка… ну, будет вам… будет…

— Простите, — вскинув голову и прямо взглядывая па Полторацкого глазами, мягко блестящими от непролитых слез, проговорила она. — Но я… но мы с мамой уже надежду потеряли всякую… Мы всю войну… три года его ждали… молились, чтобы он жив остался, и вымолили! А теперь его убьют, непременно убьют, если только вы не поможете! Я прошу вас, — прижав руки к груди, низким голосом вдруг сказала она, — все, что хотите! Но помогите… Ради Христа — помогите!

Савваитов мягко тронул ее за плечо.

— Голубушка, Аглаида Ермолаевна, да вы расскажите Павлу Герасимовичу, в чем у вас к нему дело… Эдак ведь и понять ничего нельзя.

— Да, — послушно кивнула она. — Мой брат, Михаил Артемьев, пять дней назад приговорен к расстрелу…

Теперь она говорила даже чересчур сжато, очевидно опуская многие подробности, и Савваитов, успевший узнать историю ее брата, Аглаиду Ермолаевну порывался дополнить, для чего несколько раз откашливался, готовился вступить, но в итоге сникал и лишь тихонько пристукивал палкой об пол. Выходило же по ее словам вот что. Брат Аглаиды (так, про себя, опуская отчество, называл ее Полторацкий и прислушивался и дивился строгому имени), Михаил Артемьев, в апреле семнадцатого года осколком немецкого снаряда ранен был в голову, попал в госпиталь, где и пролежал три с лишним месяца. С великими трудностями удалось врачам вернуть ему речь, но и по сей день говорит он плохо, с длинными паузами, и заикается. Мы думали, что это и есть самое большое его несчастье, быстро сказала Аглаида, что это помешает ему жить… Однако мы ошибались.

С возвращением брата жизнь Артемьевых (кстати говоря, почти соседей Савваитова, занимавших неподалеку, на Чимкентской, собственный дом) поначалу несколько переменилась, напряжение появилось в ней, как это и бывает обыкновенно из-за присутствия не вполне здорового человека. Первое время, привыкая к тишине отчего дома, Михаил Артемьев был неспокоен, угрюмо-задумчив, во сне часто и страшно вскрикивал, и Александра Апдреевпа, мать и глава семейства, всю войну усердно молившаяся богородице о спасении сына, теперь просила ее о здравии… К материнской ли молитве снизошли небеса, либо отогрели родные, все помнящие стены, по постепенно утих, успокоился он, и глаза его утратили выражение напряженного ожидания, с каким прежде всматривались в мир. Насущные нужды стали занимать его, и прежде всего — как жить? Как существовать при нынешних сумасшедших ценах и почти ничего не стоящем рубле? Тут Аглаида, вспомнив, вероятно, что рассказывает не кому-нибудь, а комиссару нового правительства, чуть призапнулась, но Полторацкий не повел и бровью, и она продолжала… Тем более, что с некоторых пор доходы Артемьевых заключались по сути лишь в пенсии, которую получала мать за отца, штабс-капитана, тринадцать лет назад мартовской ночью заколотого японским лазутчиком под Мукденом; Аглаида преподавала английский, но гимназию, где она работала, в начале года закрыли, теперь приходится ей перебиваться случайными уроками; есть еще сестра, Людмила, младшая… три месяца назад вышла за инженера Саркисова и жила на квартире мужа… Словом, история самая заурядная. Тут даже истории, собственно, никакой нет, а так просто: жизнь. И никогда бы не стала Аглаида посвящать в нее постороннего чоловека, не рискнула бы в столь поздний час у него, усталого («Я вижу, что у вас уже и сил нет, но бога ради, потерпите немного!» — сказала она, и мягким жаром повеяло вдруг в груди у него), отнимать время, если бы не трагический ее исход… Пока еще не вполне исход, поспешно поправилась она, пока еще надежда теплится… Но ведь это ужасно… ведь это ни на что не похоже — расстреливать человека только за то, что он продал свой револьвер! Он это и не таил нисколько, он сам признался, остальные же обвинения совершенно не доказаны! Да: брат Агланды, как ни скрывали от него семейные нужды, все понял, исчезповение некоторых вещей из дома навело его на мысль, что Александра Андреевна и Аглаида не в силах свести концы с концами. Он принялся устраиваться на службу. Но кому он был нужен, о господи! Ходил и в Александровский парк, на биржу — а там на тысячу с лишним ищущих всего десяток-полтора мест. В Александровском парке и встретил он человека, который ни за что взял и погубил его… Да, Да — ни за что! — так воскликнула Аглаида, и глаза ее приобрели предгрозовой темно-серый оттенок. Ее брат с этим человеком учился в Оренбурге, в кадетском корпусе… Его фамилия Калягин, он тоже арестован и приговорен за нападение на артиллерийский склад, во время которого смертельно ранен был часовой, за скупку и перепродажу оружия, но всего лишь к пяти годам заключения… Он вывернулся, он спас себя и оболгал, погубил брата Аглаиды, приписав тому главенствующую роль во всем этом деле! Он убийцей представил Мишу, и ему поверили… Короткое рыдание вырвалось при этих словах у Аглаиды, губы ее задрожали, и совершенно по-детски, горестно наморщился подбородок. А ведь весь грех Михаила лишь в том и состоял, что он доверился Калягину… некоторое время был с ним… продал ему привезенный с фронта маузер с тремя запасными обоймами… Никогда не приносил в дом денег брат Аглаиды, а тут принес, и сразу семьсот рублей! Он ведь страдал ужасно от того, что он, мужчина, ничем не может помочь матери и сестре. Эти семьсот рублей словно бы камень с его души отвалили, правда!

— Вы мне не верите, — сказала Аглаида. — Клянусь вам… У нас и свидетели есть… Оскоцкий, он социалист, республиканец, он хорошо знает брата и вам скажет, что на дурное дело Миша не способен… Оскоцкий в тот вечер его видел. Иваньшин Александр Александрович, он вместе с Мишей воевал, сейчас служит на железной дороге… Он показания дал, что Миша допоздна у него был…

— С Оскоцким я немного знаком, — решился и вставил все-таки Савваитов. — Он пропагандист этого глупого языка… эсперанто, но в остальном человек вполне порядочный.

Николай Евграфович хотел сказать что-то еще, но, взглянув сначала на Аглаиду, а затем и на Полторацкого, замолчал и застыл в излюбленной своей позе — со склоненной головой и сомкнутыми на набалдашнике палки руками.

— Вам кто посоветовал ко мне обратиться? — после затянувшегося молчания спросил Полторацкий.

Совсем, впрочем, не имело значения, кто именно указал на него Аглаиде. Но в их молчании стало ощущаться уже нечто тягостное — как бы от предчувствия, что Аглаида просила напрасно и ее брат обречен. Подробностей дела Полторацкий не зная, но суть помнил отчетливо. Там выяснились связи и намерения для республики самые опасные… Из Ташкента в сундуках с двойным дном, между пружин каких-нибудь клоповых кушеток, в телегах с весьма хитрыми тайниками везли гранаты, винтовки… даже пулеметы везли, за которые «Кокандская автономия» и Иргаш платили по двадцать тысяч. Дело серьезнейшее! Убили часового, пожилого человека… осиротили детей, их у него четверо осталось… Калягин, она говорит, вывернулся, свалил на ее брата, но в конце концов Калягин ли (маленький, с очень быстрыми, юркими глазами и пухлым, несколько женским лицом), брат ли Аглаиды, — убили и пытались вывезти оружие они. Он глянул на Аглаиду с неприязнью: когда они часового жизни лишали, о детях его не думали… Вдова со всеми четырьмя приходила к нему, просила о пенсии. Мальчику самому маленькому три года, его малярия трясла, он плачем захлебывался у матери на руках…

Внимательно, будто в первый раз, но уже без всякого смущения, напротив, даже с излишней пристальностью посмотрел он на Аглаиду. Теперь она смешалась под его взглядом и быстро, все комкая, объяснила, что есть у нее знакомая… Ксения Тарасова… служит в комиссариате труда… она-то и дала ей добрый совет искать помощи у Полторацкого.

— Она о вас говорила очень хорошо, — прибавила, робко улыбнувшись, Аглаида. — Говорила, что вы все поймете и непременно поможете.

Саввантов кивнул одобрительно.

— Разумеется! — произнес он даже с гордостью, словно иначе и быть не могло, и другой, менее достойный человек в его доме никогда бы не поселился.

Они теперь, про себя невесело усмехнувшись, подумал Полторацкий, ждут от него твердого обещания непременно заняться и Михаила Артемьева от расстрела спасти. Он ей брат, у нее сердце разрывается, а Николай Евграфович по доброте своей ей сострадает. Но сразу же и с изумлением отметил Полторацкий, что и ему больно видеть, как дрожит и морщится ее подбородок, как наполняются слезами глаза и как приобретает умоляюще-скорбное выражение ее лицо. Вообще, была какая-то удивительная, почти пугающая странность в том, что лицо Аглаиды, в едва заметной россыпи веснушек, особенно глаза ее с их ясным светом доброты, строгости и печали, казались ему несомненно, до жаркого стеснения в груди знакомыми, очень близко знакомыми, словно давным-давно, может быть, с самого рождепня, наделен он был знанием об этой женщине и предчувствием непременной встречи с ней. Она сама отыскала путь к нему, не вполне, правда, по собственной воле, но ведь пришла, сидит сейчас подле него, и он волен смотреть на нее, с каждым взглядом все крепче утверждаясь во внезапной своей догадке, что ее-то и ждал, что обвалы и потрясения времени не заглушили в нем тайной надежды, хотя наружно давно уже махнул он рукой: не суждено, знать! Он помрачнел. Брат ее — белая гвардия, враг, это ясно. Быть не может, чтобы похож он был на нее. Он вместе с Калягиным (их целая группа была: восемь человек) оружие поставлял туркестанской контре… Не их ли винтовочки в Асхабаде постреливали? В сей же миг опять возник перед ним Андрей Фролов и темным пристальным взором, хмуря тонкие брови, на него взглянул как бы несколько свысока, словно сказать хотел: что ты обо мне понимаешь и что ты судишь меня, в Ташкенте сидючи?

Он перевел дыхание и, прикрыв глаза ладонью, проговорил медденпо:

— Я с этим делом знаком немного… Трибунал разобрался… решил. Там все доказано. Мне ваше горе понятно, я вам сочувствую… но вмешательство мое бессмысленно. Да я и вправе себя не считаю вмешиваться…

— Павел Герасимович! — потрясенно вскрикнул Савваитов. — Тут ошибка, явная ошибка, она жизни будет стоить! Вы должны… обязаны… вы полное право имеете вметаться и поправить, пока не поздно! Как! — с неожиданной резвостью поднялся он со стула. — В ваших возможностях спасти человека, восстановить справедливость, в вы предпочитаете умыть руки… Мне старость моя не позволяет фальшивить, и я скажу, что у меня о вас иное мнение было, Павел Герасимович!

Полторацкий поморщился. Немного значило для него сейчас мнение Савваитова. Неизмеримо важнее было то, что он знал совершенно точно — эта его встреча с Аглаидой первая и последняя. А Николаю Евграфовичу ответил:

— Поменьше горячности, побольше рассудка. Тут сразу два преступления — против человека и против республики…

— Мой брат, — едва выговорила Аглаида, — не совершал преступлений… он не преступник…

Она быстро бледнела, веснушки на ее лице делались заметней.

— Я воды принесу! — шагнул было к двери Савваитов, но она остановила его, окрепшим голосом сказав:

— Не волнуйтесь, Николай Евграфович, я в обморок падать не собираюсь. Мне только стыдно… перед самой собой, перед мамой, перед братом моим стыдно, что я пусть даже на секунду самую крошечную поверить смогла, будто у этих людей есть понятия о добре, справедливости и милосердии…

— Но ведь вы, Аглаида Ермолаевна, именно ко мне… одному из этих людей… и пришли за справедливостью и добром…

Но что были ей тихие его слова!

— Да вы просто жестоки! — говорила она, глядя на него, — с похолодевшим, отчаявшимся сердцем увидел он, — не с гневом, что было бы еще не столь безнадежно, ибо гнев есть чувство непостоянное (хотя какие ожидания, какие надежды! — тут же уличил он себя в мгновенной и совершенно безосновательной мечте), а с презрением, которое как бы впитывается в кровь и оттого сохраняется надолго. — Для вас жизнь человеческая ничего не значит… Господи! Недаром… недаром я идти сюда не хотела… Только через великую силу пошла! Просить… унижаться… Перед кем?! Брат, если б узнал, мне не простил бы…

Тут запылало и в нем.

— Это… как… же… — хрипло вымолвил он, с немалым трудом выталкивая слова из пересохшего горла. — Может, тогда и часового при складе не ваш братец с компанией своей на тот свет отправил? Милосердия и справедливости! А у того часового детишек четверо осталось, — вы что ли кормить их будете? Доброты, значит, желаете, Так отчего ж только от нас? Отчего у брата у вашего даже и мысль не пробилась, что, может, не стоит Калягину оружие продавать? Ведь не на стенку же вешать покупал у него маузер Калягин! Он стрелять… он убивать собрался, и брат ваш ему первым помощником стал! Вот как, Аглаида Ермолаевна, получается… Поаккуратней бы вам следовало поэтому с добротой и милосердием…! Я вам даже больше скажу, — продолжал он с внезапным мучительным восторгом и как бы на веки вечные, окончательно и бесповоротно, свергая себя в прежнюю свою; жизнь, где не было и никогда уже не будет женщины с ясными глазами Аглаиды, — скажу, чтобы вы поняли… Революция должиа уметь за себя постоять, ей иначе не выжить. Вы мне на это ответите, что невинные гибнут. Нет, Аглаида Ермолаевна! Вполне невинные не гибнут даже сейчас, хотя времена наши смутные… тяжелые времена… Гибнут враги… или те, кто назавтра врагом станет. Уж лучше тут ошибиться… — со слабой улыбкой вымолвил он, — лучше тут, как ни страшно это, — упрямо повторил он, — чем допустить, чтоб революцию умертвили.

Отвращение ясно проступило на ее лице. Она встала и, ни слова не говоря, вышла из комнаты, и вслед ей, осуждающе покачивая головой, двинулся Николай Евграфович. С тихим скрипом закрылась за ним дверь.

Поднялся и Полторацкий и зачем-то, словно намереваясь их догнать и вернуть, шагнул к двери и даже за ручку взялся, но, постояв так, разжал пальцы, сразу сделавшиеся влажными, повернулся и тут же встретился взглядом с задумчивыми глазами печального юноши в черной косоворотке — сына Савваитова. «Вот так», — покивал ему Полторацкий, быстро разделся и лег, намереваясь сию же секунду заснуть мертвым сном. И в самом деле, — сознание его начало цепенеть сразу, в тот же миг, едва коснулась подушки голова; но уже из блаженной густой теплой темноты вдруг выплыла одна мысль… Он открыл глаза и несколько секунд ошеломленно глядел прямо перед собой, на стену, чуть освещенную падающим из окна светом полной луны. Это даже не мысль была, а воспоминание и поначалу довольно смутное. Звук шагов как бы послышался ему вновь— с крыльца савваитовского дома, затем по дорожке, мощенной камнем, и дальше, прерванный бряканьем щеколды и скрипом открываемой калитки, в сторону Туркестанской, по переулку… Сомнений быть не могло: к себе на Чимкентскую Аглаида отправилась одна, Савваитов ее не провожал! Да если б и пошел с ней — какой в случае чего от старика толк? Ему, Полторацкому, надлежало быть с ней рядом в ташкентской, полной всяческих опасностей ночи! Но сразу же и безнадежно откликнулось: никогда, ни за что бы не допустила… «И ладно, и хорошо», — растравляя себя, со злым чувством подумал он, однако, едва вообразив, что, может быть, сейчас, в эту вот самую минуту, останавливают ее ночные забавники, не страшащиеся покуда неокрепшей руки новой власти, — он приподнялся резко и с колотящимся сердцем вслушался. Тончайшим звоном наполнилась тотчас жаркая тьма за окном, в тишине и мире проходила ночь, без криков, выстрелов и тревожной сумятицы… Он вздохнул успокоенно, припомнив кстати, что до Чимкентской отсюда рукой подать. Домой уже пришла Аглаида… Но не любить ему никогда и любимым не быть!.. Горько стало ему, но в этой горечи оказалась вдруг и отрешенность от себя… И себе в утешение осторожно, как бы на ощупь, можно было вообще усомниться в достижимости счастья, ему тем более совершенно заказанного. В конце же концов, если верить, что всегда сопутствует счастью боль, что они нераздельны, то он, стало быть, истинно счастлив — той болью, которая охватывает все существо его при мысли об Аглаиде.

4

В пять часов пополудни на совнаркомовском, видавшем виды, однако же почему-то с новыми, нестерпимо блестевшими на солнце спицами на всех четырех колесах автомобиле «минерва» он возвращался в город из казарм пятого Оренбургского полка, где в начале лета устроен был лагерь для голодающих, в основном — киргизов, сидел рядом с шофером, гладко выбритым, с головой, наголо обритой, и с застывшим на крупном лице выражением полупрезрения ко всем, кто идет пешком, трясется на ишаке и даже восседает в пролетке, — и ничего не видя, смотрел прямо перед собой. Свернули направо, поехали мимо железнодорожных мастерских, выбрались на Куйлюкское шоссе, где «минерва» чихнула, испустила струю сизого дыма и едва не остановилась, но затем, словно одумавшись, бодро побежала дальше. Николай Иванович, шофер, облегченно вздохнул и пробормотал, что это не «минерва», а сущая стерва и может сделать гадость в любой момент. В другое время Полторацкий непременно принялся бы обсуждать с ним достоинства и недостатки «минерв», «фордов», «адлеров», «лауран-климентов», «рено» и прочих известных и малоизвестных моторов, затем почти наверняка перекинулись бы на аэропланы, которых Николай Иванович, близкий знакомый и даже друг недавно прибывшего в Ташкент и назначенного командиром туркестанской авиации боевого летчика Стародумова, был большой знаток, — но сейчас, после всего, что увидел в лагере, подобные разговоры похожи были бы на пустую болтовню возле постели умирающего… Заведующий лагерем медлительный человек в толстовской блузе, Валериан Андреевич Тупиковский, узнав, что перед ним комиссар труда и социального обеспечения республики, никакого удивления не выразил, напротив — слезящимися глазами равнодушно взглянул на Полторацкого и так же равнодушно сказал: «Ну… пойдемте». Как бы с усилием передвигая ноги, он повел Полторацкого через двор, к небольшому дому в дальнем углу, и, казалось, совершенно не обращал внимания на людей, во множестве, один подле другого, в полном молчании сидевших и лежавших прямо на земле, под прямыми беспощадными лучами солнца. Ползали между ними дети, скелетики с вздувшимися животами; их безмолвие и было страшнее всего. Изредка тянулись к Тупиковскому высохшие руки, и шепот шелестел вслед: «Хле-е-еб-а-а…». «Вот, изволите видеть, гражданин комиссар, — не оборачиваясь к Полторацкому, неожиданно резким голосом почти выкрикнул Тупиковский, — еле живых привозят из города! Народ этот до такой степени изголодался, что корми не корми — мрет!». От этих слов Валериана Андреевича, а главное, от резкого голоса его с необъяснимой, но ясно выраженной неприязнью, сразу и сильно застучало сердце, кровь кинулась в голову, и на мгновение он словно утерял представление о том, где находится, и очнувшись, стиснул зубы и опустил глаза. Гнев захлестнул его — гнев против тех, кто мешает молодой республике победить голод и преодолен, разруху; против тех, кто тайно и явно сопротивляется переменам; против тех, по чьей вине мучаются здесь люди… Высоко в бледном небе пылало солнце, и сухим жаром исходила земля. Внезапно он понял: самый терпеливый человек тот, кто уже потерял надежду жить. Все едино ему: зной погубит или стужа, нож или пуля — он уже неподвластен боли, горло его не жаждет, иссохшая плоть не алчет, и лишь изредка, как бы пробуждаясь от смертной дремы, с последним желанием жить тянет он руки и молит о хлебе.

«Кормите — чем?» — спросил, поглядев в сутулую спину Тупиковского. Тот ответил с неприятным смешком: «Как в „Бристоле“! Суп из риса, четвертушка мяса, полфунта хлеба… Кому бог приведет выкарабкаться — того в Троицкие лагеря, на работу». (Вопрос о Троицких лагерях, устройстве там детского приюта и дома для инвалидов и увечных воинов сегодня утром обсуждался на Совнаркоме, был, разумеется, спор о смете, он настоял, ее приняли.) Троицкие лагеря, забота любимая… Мысль о них возникла и тут же исчезла — он отпрянул, едва не наступив на старика, лежащего на земле лицом вверх с широко раскинутыми руками. Неподвижно смотрели в небо открытые глаза, по одному из них — заметил и содрогнулся Полторацкий — ползла крупная синеватая муха. «Валериан Андреевич!» — позвал он. «Я все вижу», — отозвался Тупиковский, даже не оглянувшись. Они шли дальше, и с тем же неприятным смешком проговорил Тупиковский: «Изволите видеть — здешний Харон. От нас до Аида дорога самая прямая и, надо полагать, самая короткая». У крыльца дома, к которому подошли они, стояла арба, запряженная двумя ишаками, на козлах ее, понурившись, сидел старый узбек в красном, рваном халате. «Мертвецкая, — пояснил Тупиковский и позвал: — Арон Львович!» Грузный, с обвисшими, как у бульдога, щеками человек показался на крыльце и, щуря на солнце маленькие глазки, сказал недовольио: «Я вас слушаю». — «Сколько сегодня?» — «Уже двадцать шесть, — ответил Арон Львович и, внезапно рассердись и багровея, закричал: — Один господь богзнает, сколько еще трупов получу я сегодня! Я вам стораз говорил, — медленно сходя по ступенькам, под его шагами отчаянно скрипевшим, продолжал он, — чтоэто невиданная кромешность, когда тифозных и холерных везут к нам, а не в больницу! Для наших полумертвецов тифозная вошь все равно, что пуля в затылок, — Арон Львович отвел руку за голову и толстым пальцем ткнул себя точно в затылок, — а про холеру, черт побери, вообще говорить нечего». — «Будет вам, Арон Львович, — отозвался Тупиковский. — Станут вам разбираться — кто голодный, кто тифозный… Вчера сколько?» — «Тридцать девять». — «А третьего дня?» Арон Львович тяжело задышал и сказал, отведя маленькие глаза в сторону: «Шестьдесят пять… Но я не понимаю, — после короткой паузы снова вскрикнул он, теперь, однако, скорее жалобно, чем сердито, — с какой стати… эти данные у вас есть… зачем вы меня спрашиваете?! Вы меня моим бессилием попрекнуть хотите? Я, черт побери, всего-навсего лекарь, а не Яхве, Христос или этот их Мухаммед!» Подобие улыбки промелькнуло в слезящихся глазах Тупиковского, после чего Полторацкий понял, что заведующий лагерем для голодающих нарочно вызвал вспышку слабого гнева у Арона Львовича. Нужно было, чтобы он, Полторацкий, комиссар труда республики, сполна пережил то, что изо дня в день испытывают они. Из мертвецкой тем временем выносили завернутые в серую мешковину тела, укладывали их в повозку, и Тупиковский, Арона Львовича попросив посторониться, сказал с каким-то дробным смешком: «Вот с, изволите видеть… Столь прозаическим и грубым образом оканчиваются земные страдания. Н-да… У российского человека есть к инородцам нечто вроде презрения… Глупое чувство, замечу я! Если равны все в смерти, то и в жизни, стало быть, все мы одним миром мазаны. Да, Арон Львович… Там старик преставился… велите подобрать». — «Двадцать седьмой», — молвил сумрачно Арон Львович.

Дальше отправились втроем, Арон Львович, тяжело дыша, держался чуть позади. Были на кухне, пропитанной сладким запахом хлопкового масла… в столовой, где за длинными дощатыми столами сидели и ждали люди, будто сию минуту вставшие из гробов (кто-то, не стерпев ожидания, сильно скреб ложкой по дну миски, и всякий раз, когда резкий этот звук настигал Полторацкого, он вздрагивал и ловил себя на желании ускорить шаг)… были и в больнице, крайне тесной и грязной — и там-то совсем еще молодой человек, лет двадцати пяти, не более, с очень скуластым, желтым лицом, с глубокими височными впадинами, чуть приподнявшись на матраце, на котором лежал он у самых дверей, меркнущим взглядом обвел палату, скользнув при этом и по лицу Полторацкого, и без стона повалился на спину. «Голодная смерть, — сказал Тупиковский. — Изволите видеть— не кричит, не стонет. Уже и на это сил нет». Да ведь мольба… мольба была в мутнеющем взоре, крик невырвавшийся! — понял вдруг Полторацкий и, опустив голову, спросил отрывисто: «Что… никак нельзя… помочь ему нельзя было?» — «Помочь?! — в больничном коридоре взвился Тупиковский. — Арон Львович, отчего вы ему не помогли?» Арон Львович сопел, щеки его тряслись, маленькие глазки смотрели на Полторацкого с явным неодобрением. Переведя дыхание, продолжал Тупиковский: «Нам, гражданин комиссар, подобные вопросы задавать нельзя… Нельзя-с! — возвысил он голос, сорвался и тяжело закашлялся. — Нам, — хрипел он с налившимся краской лицом, — подобные вопросы грешно… Арон Львович тут жену потерял… от тифа бедняжка в три дня сгорела. Но ведь нет… ровным счетом ничего нет! В аптеке шаром покати… И вы смеете спрашивать!»

И вот, возвращаясь в город, одну и ту же мысль лихорадочно передумывал Полторацкий: как помочь? Ему становилось не по себе от ощущения крепости собственного тела, от раскаленного воздуха, при быстром беге машины горячим плотным потоком бьющего в лицо, от зелени тополей, вставших по обе стороны Куйлюкского шоссе, особенно темной в ярком свете послеполуденного солнца. Но в соприкосновении со смертью и страданиями других есть благодетельная сила… Ибо что представляет собой человек? Он представляет собой существо, склонное, будто в тину, погружаться в собственное благополучие и довольствоваться им. Подобная склонность никак не отвечает революционной мысли о человеке, а также духу времени, забывшему личное благополучие до поры, пока не достигнуты будут всеобщее благоденствие, счастье и мир! Нежелание принять и перестрадать чужую боль и тем более противостоять злу, ее вызвавшему, приводит к увеличению и усилению зла. Вот почему для всех тех, кто лишь о личное благополучии помышляет, столь целителен был бы своей беспощадной жестокостью лагерь для голодающих — там вместе с состраданием пробилось бы и завладело сердцем понимание истинной ценности жизни и вместе с тем ее беззащитности, нестойкости, бренности…

Миновали проспект Жуковского, подъезжали к Гоголевскому.

— Куда едем? — спросил Николай Иванович.

— На Черняевскую, — откликнулся Полторацкий, и сразу же смутная тревога завладела им, словно не в комиссариат следовало ему торопиться, а в совсем иное место, где был он сейчас нужнее всех.

Но поскольку эта тревога вроде бы не была связана с лагерем для голодающих, он постарался ее приглушить, тем более что вместе с опаляющим током воздуха снова ощутил на своем лице укоризненный взгляд умирающего молодого человека из лагеря для голодающих. Конечно, укора скорее всего вовсе и не было, укор это так… одно лишь воображение, смятенное и подавленное зрелищем почти потусторонним. («Ад» — с невыразимым чувством сказал Тупиковский.) Хотя, должно быть, последний взгляд любого человека, навсегда покидающего этот мир, уже есть как бы укор всем остающимся жить и тем самым порывающим с ним всякую связь… Все сразу возникло вдруг перед ним в раскаленном и дрожащем воздухе июльского дня: и детишки, безмолвно ползающие по выжженной земле… особенно же один, страдальчески и робко ему улыбнувшийся, и старик, мертвые глаза вперивший в пылающее туркестанское солнце, и арба, нагруженная завернутыми в серую мешковину телами, причем с особенной запоздалой ясностью отметил он сейчас то, что тогда увидел лишь вскользь; смуглую тонкую ногу, прямо выставившуюся за край арбы, — возникло и тяжким грузом тотчас рухнуло на сердце.

А прибавлялась к этому грузу и отягчала его, немного погодя осознал он, — нищета молодой республики. Вопрос проклятый, на каждом Совнаркоме вновь и вновь возникающий: деньги! В конце апреля на последнем съезде Советов Туркестана раздраженно выступал Тоболин, корил комиссаров за неудачную, по его мнению, финансовую политику. «Мы понесем, — тонким своим голосом вскрикивал он, маленький, в черном костюме, всегда отчего-то сердитый, — мешок не с деньгами, а с заботами, где бы эти деньги взять!» Объяснял съезду Колесов, в Совнаркоме отвечающий и за финансы: «В Ташкентском казначействе было всего двадцать тысяч рублей…» Точно: с двадцатью тысячами в кармане начала Туркестанская республика восемнадцатый год, иными словами, совершенно ни с чем — это при необходимейших нуждах-то и воплях, раздающихся буквально из каждого угла! Причем, если недуг в самом начале еще не приметен, если и опытный глаз зачастую не может различить его, то сегодня даже самого поверхностного, мимолетного взгляда совершенно достаточно, чтобы увидеть, до какой степепи истощен Туркестан. Господи милостивый, один рынок, от астрономических цен которого дурнота подкатывает к сердцу туркестанского гражданина, скажет обо всем сразу! Представить почти невозможно: пуд муки стоит ныне вдесятеро дороже, чем до войны! Все это: цены, тощая и постоянно скудеющая норма хлеба, очереди, которым, бывает, не видно конца, — за керосином, сахаром, мясом — все это не очень способствует верной оценке событий и сознательности.

Относительно прибавки к жалованию или государственного диктата над ценами рынка Тоболин на недавнем заседании Ташкентского Совета тонким и резким своим голосом как бы вбуравил в сознание следующее: детскн наивно, сказал он с кривой усмешкой, требовать закрепить цены на определенном уровне и, образно говоря, мечом власти рубить им головы при малейшей попытке подняться выше установленного предела. Ибо в первый день положение действительно улучшится, и продукты действительно будут продаваться по установленной нами таксе. Но на второй день они исчезнут вообще, сказал Тоболин и с той же кривой усмешкой добавил, что столь же мало даст и повышение ставок, ибо вслед за тем немедля подскочат цены. Так предрекал Тоболин, а из слов его всякому становилось ясно: надо затягивать пояс, работать, организовывать и укреплять хозяйство республики. Достойная человека жизнь может быть построена лишь на крепкой экономической основе. Все тяготы нынешнего своего бытия в дурное наследство получила республика от прошлого — разруху, голод, сумасшедшие цены… Одно лишь средство было, чтобы все это преодолеть, средство, о котором верно сказал Тоболин: работать изо всех сил. О, тут поприще огромное! Налаживать промышленность, транспорт, заботиться о земле… Недавно па заседании CIIK по докладу Шумилова единогласно постановили строить железнодорожные линии для вывоза топлива… дали добро на строительство сталелитейного цеха в Главных ташкентских мастерских… Первые шаги — самые трудные. Созидание, однако, требует времени, а каждодневные государственные нужды — денег. Туркестанский Совнарком телеграфировал Совнаркому Российскому: «Положение денежного рынка катастрофическое». Притом, что хотя и с величайшими усилиями, но деньги все-таки добывали. Но как! Лично он, Полторацкий, доставил из торгового города Коканда в Ташкент восемь миллионов двести двадцать три тысячи двести тридцать два рубля семнадцать копеек, изъяв их из местного отделения Государственного банка, а также из банков Русско-Азиатского, Соединенного, Сибирского и Русского для внешней торговли…

Кроме того: подобно якобинцам, обкладывали контрибуцией буржуазию, приостанавливали выдачу личных вкладов, переваливающих за три тысячи, просили у Петрограда и Москвы, выпускали боны — откуда иначе взять средства, чтобы купить хлеб в Сибири? Откуда появились те пять миллионов, которые сегодня на утреннем заседании Совнарком постановил немедленно ассигновать для организации помощи голодающим и больным?.. Хотя для одного только Ташкента, по самым скромным подсчетам, нужно не менее десяти миллионов. На Совнаркоме читали письмо Ташсовдепа: «В силу справедливого социалистического мировоззрения власть рабоче-крестьянского правительства должна принять рациональные меры против злейших людских врагов, каковыми являются испокон века сыпной тиф и холера. Молчание Совета Народных Комиссаров и в особенности тогда, когда на улицах города Ташкента стали встречаться трупы — нас удивляет и крайне поражает». Упрек в молчании, подумал тогда Полторацкий, вряд ли справедлив, хотя бы потому, что всякого рода обещания, заманчивые посулы и вообще слова несут в себе надежду, которая на самое короткое время приглушает заботы, после чего они предстают еще более суровыми, чем ранее. Истинная цена слова, а особенно слова правительственного — непременно следующее за ним дело. Колесов же ответил Ташсовету так: «Десять миллионов Ташкенту революционное правительство дать не может. Пять миллионов на всю республику. Все! Кроме того… Сегодня по представлению товарища Полторацкого мы ассигновали полтора миллиона рублей на устройство в Троицком лагере дома для инвалидов и увечных воинов, вдовьего дома, приюта, школы… Полтора миллиона — и только на первую очередь! Кроме того… военный комиссариат израсходовал отпущенные ему пять миллионов кредита. В связи с событиями под Оренбургом существует необходимость дальнейших расходов, для чего в счет сметы военного комиссара предлагается ассигновать четыре миллиона рублей. Эти средства предназначаются на организацию вновь формируемых отрядов и содержание их…» Четыре миллиона военному комиссару, румяному Косте Осипову, отдали без разговоров. У республики должны быть силы, чтобы себя защитить. Нет, размышлял он, сидя в машине рядом с Николаем Ивановичем, только что резко вырулившим влево, обогнавшим повозку ассенизатора и при этом сердито ему погрозившим, у Совнаркома просить сейчас бессмысленно… у себя поискать надо, в сметах комиссариата, от чего угодпо оторвать, от Троицкого лагеря, может быть, хотя от него — как от сердца, но найти, непременно найти и помочь!

— Ишь, — пробурчал Николай Иванович, — негодник…

— Это кто ж?

— Да говновоз, кто ж еще! Пристроился в арык свое добро вылить, я заметил! Постановления не знает: шесть месяцев тюрьмы за такое безобразие… Они, товарищ Полторацкий, весь город испаскудили, ей-богу, и болезни от них исключительно. Тут ведь вот какая хреновина, — развивал Николай Иванович, довольный вниманием Полторацкого, — водовозы наши — изрядные жулики. На Головачевские ключи тащиться им лень да и долго, вот они и берут арычную воду, а продают как ключевую… А в арык эти вот паразиты свои бочки сливают. Ясно, что получается? Холера и тиф — вот что получается! — сам себе поспешил ответить Николай Иванович. — А вы, товарищ Полторацкий, прививку себе против холеры сделали? Нет? Напрасно! Вам особенно надо, вы вон как по Туркестану мотаетесь… Я, например, в медицину очень верю, я сделал. У меня друг есть, Стародумов, летчик, вы, верно, его знаете, — искоса и важно взглянул на Полторацкого Николай Иванович, — он так говорит: наука и техника в наше время — все! Стародумов зря говорить не будет…

Но вдруг как бы перестал слышать его Полторацкий, Та, не связанная с лагерем для голодающих тревога снова возникла в нем, исовершенно очевидно было, что вызвало ее вымолвленное Николаем Ивановичем слово «тюрьма». Шесть месяцев тюрьмы, он сказал…

— Давайте-ка в тюрьму, Николай Иванович! Или нет — в следственную комиссию сначала, — сказал Полторацкий.

Они уже подъезжали к Черняевской, и Николай Иванович, выразив на крупном, бритом лице неудовольствие столь внезапной переменой маршрута, развернул «минерву» и молча погнал ее в центр.

Следственная комиссия занимала три комнаты в помещении Революционного трибунала. Голоса слышались из одной, Полторацкий толкнул дверь, вошел. Хоменко, член следственной комиссии, сидел, откинувшись и засунув руки за ремень, перехватывающий гимнастерку, и скучающим взглядом рассматривал примостившегося перед ним на самом краешке стула белесого, довольно полного человека в синем пиджаке и серых, в обтяжку, брюках. Младенчески-розовая кожа проглядывала на голове у этого человека сквозь редкие светлые волосы.

— Пришел, — невозмутимо проговорил Хомеико, точно заранее знал, что должен появиться у него Полторацкий. — А раз пришел, то погляди-ка ты, Павел, на сего фрукта, который перед нами в настоящий момент находится.

И Хоменко, неспешным движениемвытащив из-под ремня правую руку, указал ею на сидящего перед ним человека, отчего тот вспыхнул, заерзал и сказал неожиданно-приятным баритоном:

— Шутить изволите.

— Как ты полагаешь, Павел, кем был в совсем недавнем прошлом этот замечательный господни?

Замечательный господин опять смутился и сказал:

— Господ у нас счас нет, у нас республика, гражданин Хоменко. Неудобно как-то… чтоб я вам такие напоминания…

— Видал? — изумился Хоменко. — Он меня еще обхождению учит. Я ж говорю: фрукт. Ладно, не томись, все равно не угадаешь. Перед нами, дорогой мой Павел Герасимович, верный пес полковника Волкова, начальника Туркестанского охранного отделения, лучший его филер, Анисим Филиппович Кумаковский!

— Прямо как на театре, — обиженно произнес Кумаковский и даже брови свои едва заметные принахмурил. — Пес… какой я пес? Мне приказали служить — я служил…

— Ну, зачем ты врешь, Анисим Филиппович? — укорил его Хоменко. — Нехорошо. Никто тебе не приказывал. Вот, — из лежащей перед ним папки вытащил он лист бумаги и, двумя пальцами, осторожно, взяв его за угол, потряс в воздухе. — Собственноручное заявление… Просит принять… Обещает служить усердно, живота своего не щадить.

— А почерк… позвольте взглянуть? — привстал со стула и потянулся к бумаге Кумаковский. — Мой почерк, не отрицаю. Но про живот и про то, что щадить не буду, не писал. Поклеп, гражданин Хоменко!

Хоменко засмеялся.

— Точно — придумал. Память же у тебя, Анисим Филиппович!

— За нее и ценили, — с достоинством сказал Кумаковский. — К Александру Федоровичу приставили, когда они в Туркестане были. В документах наших писали мы их не Керенским, а «Думским», поскольку они тогда Россией еще не управляли, а пока только в думе заседали. Приметы такие, — Аиисим Филиппович прикрыл голубенькие, очень живые глазки и без запннки отбарабанил, — лет тридцать пять, выше среднего роста, телосложения среднего, блондин, усы и бороду бреет, костюм носит темно-серый, шляпа темно-серая мягкая…

— Ладно, — перебил его Хоменко. — Теперь вот что. В церкви ты пой на здоровье, но по гостиницам шататься не смей и торговлишку свою брось. Во второй раз у нас с тобой разговор другой будет. Ясно?

Кумаковский пожал плечами.

— Куда ясней, гражданин Хоменко! Одно неясно — жить-то на что? У меня ведь семья… детишек двое, их кормить надо. К себе на службу не берете…

Хоменко даже скривился и рукой махнул.

— …и напрасно махать изволите! — обиделся Анисим Филиппович. — Без нас ни одна власть не устоит. — Уже в дверь толчком нладони с золотым перстнем на безымянном пальце отворил усердный филер, уже и порог переступил, но тут, как бы вспомнив о долге вежливости, обернулся и приятным своим голосом с легкой улыбкой все понимающего человека проговорил: — Желаю здравствовать, Иван Алексеич…

— Видал? — ому вслед кивнул Хоменко. — Пинкертон ташкентский.

Он вышел из-за стола, потянулся, сладко зевнул, пробормотав, что две ночи подряд не смыкал глаз, и, подойдя к окну, отдернул занавеску.

— Ф-фу-у… Жара, будь она проклята! Чай пить будешь?

— Давай, — сказал Полторацкий.

Хоменко приподнял полотенце, накрывавшее расписной яркий чайник с наполовину отбитым носиком, коснулся его округлого бока.

— Горячий еще.

Налил два стакана, один придвинул Полторацкому, сказав: «И сахарок тебе, как гостю дорогому», — другой взял в обе руки и, прихлебывая из него, расхаживал по комнате, длинными ногами в три шага от стены до стены ее пересекая. Он сутулился, голову держал несколько набок, по-птичьи, и не только этим, но и носом своим с утолщенной переносицей и острым концом, черными, круглыми, довольно близко поставленными глазами вообще напоминал птицу, какого-нибудь прелюбопытного скворца, насмешливого переимщика чужих голосов.

— Аж мозги плавятся, — сказал он расслабленно. — Закроешь окно — жарко, откроешь — еще жарче делается. Где-нибудь возле арыка на травке бы поваляться и целый день чай пить. А?! — зажмурился Хомепко. — Во жизнь! — Он закрыл окно. — А тут хоть разорвись — все равно всюду не поспеешь! — Хоменко подошел вплотную к Полторацкому, руку на плечо ему положил, наклонился и тихо произнес: — Тревожные дни, Паша, очень тревожные…

Суровое выражение появилось в круглых черных глазах его, и с этим выражением, утвердительно кивнув на короткий вопрос Полторацкого: «Асхабад?», добавил, что асхабадские события были, несомненно, связаны с Ташкентом… Тут, по словам Хоменко, сущие мучения начинаются для него. Нюхом, сказал он, ткнув себе в острый кончик носа, чую, что вокруг нас повсюду опасная возня идет, а вот уцепиться капитально пока не за что. Ему бы только уцепиться, потряс он крупными мосластыми руками, он всю туркестанскую белую гвардию на чистую воду тогда выведет! Но все пока досадные неудачи… заминки, оттяжки, промедления, которые, как учит нас история, чреваты смертельной угрозой. Текин, схваченный в Байрам-Али, молчит, записка, найденная у русского, в том же Байрам-Али вместе с текином задержанного, но при попытке к бегству застреленного, привела в Старый город, в чайную, куда Калягин захаживал… тот самый, напомнил Хоменко… Полторацкий в ответ молча кивнул: помню. Но в записочке еще было кое-что… правда, не открытым текстом, а шифром, однако по счастью, не очень сложным… Головы поломали, вычитали: инженер Борисов… Не по горному ли делу инженер, мгновенно припомнив Цингера и странную его уклончивость, спросил Полторацкий, и Хоменко, не без удивления на него сощурившись, кивнул: точно. Знаком с ним? Нет, только слышал, отвечал Полторацкий и, чуть усмехнувшись нетерпению Хоменко, у которого уже готов был следующий вопрос, сказал, что потом все объяснит и даже кое в чем, может быть, и надоумит. Нынче люди стали хорошие… на советы щедрые, буркнул Хомеико, помолчал и продолжал. Этот самый Борисов считается в Туркестане всеобщим знатоком горного дела… утверждает, например, что Туркестан прекрасно может прожить сам по себе, без России, ибо располагает всем необходимым, в том числе и топливом. Нам, мол, вполне по силам обеспечить себя и положить конец зависимости от угля Донбасса и нефти Кавказа. Инженер он, ладо полагать, толковый, человек обходительный, однако, насколько удалось выяснить, о повой власти высказывавшийся достаточно определенно и твердо и в смысле самом отрицательном. Взгляды свои отнюдь не держит в тайне, хотя, с другой стороны, поговаривал как-то, что готов познакомить комиссаров (Робеспьеров — так говорил он) со своими идеями о развитии горной промышленности края… Полторацкий чуть усмехнулся: противоречивость — естественное свойство человека. Может быть, может быть, отмахнулся Хоменко, но мне, ты знаешь, недосуг вникать в тонкости. Я опасность чую… У меня в руках записка, у связного в козырьке кепки была… а в записке той назван инженер Борисов, в последнее время трижды захаживавший на Московскую, в гости к одному англичанину… да к нему, Борисову, на Уральскую, заглядывает иногда Корнилов Петр Георгиевич, родной братец того самого… Кондратович Лука Лукич, генерал, тоже бывает… У Корнилова, скажу тебе по секрету, сильно подозревая, что он-то и есть всему глава, обыск мы делали. Нет, он не знает — на даче был. Но либо схоронил все в другом месте, либо вообще ни к чему не причастен. Тут ведь, между прочим, и слух пошел: дескать, подпольная организация в самом деле в Ташкенте была, но надежды свои связывала, главным образом, с «Кокандской автономией». Когда же автономия приказала долго жить, то и ташкентская белая гвардия будто бы решила всякое сопротивление оставить и с советской властью лучше совсем примириться. Хорош слушок? Полторацкий только плечами пожал: кто ж ему поверит. То-то и оно, шумно вздохнув, заключил Хоменко. А тут тебе и записка эта, и Асхабад, и Борисов… Времени нет! Потому и вызвал Хоменко инженера и записку предъявил ему с естественным вопросом: какие у вас, гражданин Борисов, могут быть отпошения с тем, у кого сия записочка отобрана, либо же с тем или с теми, кем записочка послана? И кстати: не знаете ли, кому послана? Скудоумно было бы рассчитывать, что о записочке, в коей он помянут, узнав, инженер, как на исповеди, все сразу выложит… Но хоть что-нибудь! Он Хоменко внимательно выслушал, причем, будучи немного глуховатым, приставлял к уху согнутую ковшиком ладонь, а иногда громким и резким голосом просил сказанное повторить. И тем же голосом, громким и резким, словно сердясь, заметил, что, во-первых, не сомневаясь в опыте и знаниях гражданина следователя, не стал бы все-таки столь безоговорочно утверждать, что ключ к шифру подобран правильно; а во-вторых, даже если в записке сказано именно о нем, инженере Борисове, то это вовсе не означает, что он посвящен в тайны организации, существование которой так очевидно тревожит новый режим. Предположим, с некоторой игривостью в сиреневых глазах продолжал Борисов, что я в самом деле состою в некоем сообществе… в какой-нибудь ложе братства вольных каменщиков, сказал он, одно время в России действительно запрещенных. В подобном, но, повторяю, чисто условном, предположительном случае вам, гражданин следователь, пришлось бы доказывать мне мою причастность к упомянутому сообществу, а не мне — ее отрицать.

Что же до убеждений и мыслей инженера Борисова, то их он никогда не скрывал и скрывать не намерен и впредь: советской власти не одобряет, считает, что с Туркестаном совладать ей не удастся и что будущее края может быть обеспечено лишь поддержкой Англии и Америки. Но являясь человеком исключительно умственного труда, политической борьбы сознательно сторонится и тем более теряется в догадках по поводу своего имени, упомянутого или якобы упомянутого в нечаянно попавшей в руки гражданина следователя записочке… Уверенность Борисова, это уверенность человека, которому точно известно, что вот-вот все изменится. Какие у него могут быть для этого основания? Всякого рода слухам веры не даст, не тот человек; он твердо знает — удар готовится. И поскольку, надо полагать, все, что с этим связано, держится в тайне, постольку ясно, что инженер Борисов в подпольной организации скорее всего состоит… Нет, разговор с Хоменко его не спугнет, не заставит насторожиться. Он слишком уверен в своем превосходстве, слишком высоко себя ставит — а с такими-то вот, чересчур уверенными и самомнящими, всякие казусы и случаются. Людей мало, пожаловался Хоменко, опустевший стакан ставя на стол. Кабы людей у меня было чуть поболее, да еще с опытом, я бы его в три дня окрутил. Точно! А ведь сидел же у тебя тут… с опытом, опять усмехнулся Полторацкий, но Хоменко даже и отвечать ему на это не захотел, только рукой махнул. Тут как раз зазвонил телефон, Хоменко поднял трубку, послушал и сказал: «Ладно. Везите в тюрьму, я сегодня там буду». Полторацкому объяснил: «Двух персов задержали. И опиума у них — килограмма четыре. А?! — круглыми черными глазами с отчаянной веселостью взглянул Хоменко. — Не дадут соскучиться, архаровцы! Нет, ей-богу, благолепный у нас городок — и грабят, и дурью торгуют, и кишмишевку эту проклятую гонят, да еще всякие козни-заговоры против советской власти умышляют!» Он сел за стол и, подперев голову рукой, спросил: «С Фроловым связь была?» — «Вчера». — «Ну?» — «Ты ж знаешь… Сегодня-завтра двинет в Кизыл-Арват». — «Моли судьбу, чтоб обошлось! — крикнул вдруг и кулаком по столу ударил Хоменко. — Он там накуролесит… он устроит!» — «Ты поспокойней, Лексеич, — урезонил его Полторацкий, хотя от яростного вскрика Хоменко вновь ожило в нем притихшее было беспокойство. — Асхабад он в порядок привел, ведь так?» — «Я говорил! — не отвечая ему, сорвался с места и снова принялся от стены до стены вымерять комнату Хоменко. — Говорил, но меня не послушали… Не Фролова надо было туда посылать… не этого мальчишку!» — «А кого ж послать?» — вставил Полторацкий. Хоменко резко остановился и, глядя прямо в глаза ему, сказал: «А вот хотя бы тебя и послать. Ты человек выдержанный, ты бы совладал». — «Поздно про это. Ты мне вот что скажи… У меня сосед… Цингер его фамилия, подполковник он бывший». — «Знаю, — кивнул Хоменко. — Тоже на него кое-какие данные имею, да рук не хватает добраться!» — «Вот и мне сдается, — тихо молвил Полторацкий, — что непрост подполковник… Но мне вот что в нем странно — он со мной как будто играет… Иногда так откроется, что вроде бы ясно, что белая гвардия самая натуральная. А потом — бах! — и на все пуговички, и вроде ничего особенного, а коли что и было, то это либо случайность какая-нибудь, либо мне примерещилось…»— Но не слушал его Хоменко. Вероятно, некая мысль зарождалась в нем, ибо лоб он наморщил, а круглые, близко к утолщенной переносице поставленные глаза прикрыл, словно бы для того, чтобы создать внутри себя необходимую тишину. Затем, глаза открыв и уставив их Полторацкому прямо в лицо, сказал отчого-то шепотом: «А вспомни-ка, Паша… Подумай как следует и вспомни… Агапова у своего соседа ты никогда не встречал?» — «Агапова?» — переспросил Полторацкий, как бы уясняя смысл вопроса, хотя нужды в том никакой не было. Напротив: едва только произнес Хомеико фамилию бывшего комиссара по гражданско-административной части, сразу же дрогнул Полторацкий, вспомнив недавнее утро, киргиза со свежим рубцом, указывающим быстрое, пренебрежительно-жестокое движение ножа: наискось через щеку и подбородок и дальше — по смуглой, худой груди… девочку, его дочь, с горестной взрослой внимательностью взиравшую на мир, и Агапова — в темных очках, в просторном, поношенном, даже словно с чужого плеча пиджаке, отчего особенно тонкой и жалкой казалась его шея… В переулок Двенадцати тополей он шел — сам сказал, ничего не зная о том, что с бывшим подполковником разделенный стеной живет там Полторацкий. «У соседа не видел, но в переулок наш шел, — проговорил он, мрачнея. — Агапов-то причем?» — «А притом, что никак определиться не может… что в этакое-то время, когда только так: или, — рубанул Хоменко ладонью жаркий воздух, — или, а он желает все сразу — и невинность соблюсти, и капитал приобрести… Ясное дело, у нас без промашек не обошлось! И что — из-за этого руки умыть и сидеть, и ждать, пока другие дерьмо пополам с кровью хлебать будут? Э-э, нет… Шалишь, брат! — погрозил Хоменко и, яростный, красный, с грохотом распахнул окно ипочти сразу же с проклятьем его затворил. — Да ведь вечер скоро, а все печет!» — «Лексеич, — в сутулую его спину сказал Полторацкий, — мне Артемьева нужно повидать». Еще более склонил набок голову Хоменко и, обернувшись, с любопытством на Полторацкого взглянул. «Да не смотри ты так… Мне правда нужно». — «Отчего ж не повидать, — не своим, вкрадчивым голосом сказал Хоменко. — Видай на доброе здоровье! Я тебе препятствовать не буду да ине могу… Кто я такой, чтоб народному комиссару препятствовать? Пожелал он сконтрой самой зловредной побеседовать перед тем, как на тот свет ей отправиться, к генералу Духонину в гости, — на то его, комиссарова воля… Соображения, стало быть, имеет, и непременно высокого полета…» — «Ну ты вот что, — откинув стул, поднялся и против Хоменко встал Полторацкий. — Ты юродствовать брось! Я убедиться должен, — сам убедиться, а не с чьих-нибудь слов, — что его за дело к стенке поставят!» — «Да иди ты! — зло проговорил Хоменко, сел к столу и на четвертушке бумаги быстро черкнул несколько слов. — На… Начальнику тюрьмы отдашь. На приговор кто-то из трибунала особое мнение написал… считает недоказанным… И спроси у него, — крикнул вслед, — может, о Зайцеве что знает… В одной камере сидели!»

…Тюремный замок находился на Московском проспекте, почти в самом конце его, неподалеку от того места, где из проспекта выбегал узкий Чимкентский тракт. Линия второго номера вела в ту сторону, Полторацкий изготовился ждать неопределенно долго и встал, прислонясь спиной к горячему стволу чинары. С карагача, рядом с ней росшего, изредка срывались и, кружась, слетали к земле листья, продолговатые, острые, смелкими зазубринами по краям и с обеих сторон покрытые ворсом, странно мохнатые. Темнело и оживало небо, едва заметно спадала жара — дышать стало чуть лече. Неожиданно быстро подошел трамвай с пожилым, усатым вожатым. Полторацкий ухватился за поручень, вспрыгнул — вагон тотчас дернулся и, скрежеща и поминутно рождая шипящие бледно-голубые огни, покатил по проспекту.

Со ступеньки он шагнул на площадку и, поскольку ехать было довольно далеко, стал пробираться вглубь, пока не оказался в середине, возле скамейки, на которой сидела женщина с белым узелком на коленях. Поверх узелка покоились ее темные, с увеличенными суставами вздувшимися венами руки, и Полторацкий, глядя на них, понял, что женщина эта едет в тюрьму, на свидание, собрав в узелок нехитрую снедь. Точно так могла ехать на свидание к брату Аглаида… Он быстро оглянулся вокруг — ее, слава богу, не было. Еще раз увидеть в глазах ее ему предназначенное презрение, за эти дни лишь отвердевшее от безнадежности, от мрачного сознания бесплодности своих попыток спасти брата, — Полторацкому стало не по себе. Лучше совсем, никогда не встречать ее, чем так! Однако совершенным непониманием было бы утверждать, что исключительно из-за нее, вернее, в надежде своим участием заслужить право новых встреч и иных, не столь откровенно-беспощадны к взглядов, с запиской начальнику тюрьмы отправился он на грохочущем и временами даже как будто рыдающем трамвае в тюремный замок. Ее, Аглаиды, роль тут была, кто спорит, — как была, теплилась совершенно неподвластная разуму вера в возможность не только иного взгляда, но и отношений иных, тех, которые соединяют навек мужчину и женщину. Ведь ее-то и ждал он всю жизнь и ее и только ее готов любить со всей преданностью, нежностью и самозабвением! Это правда — но не вся, не полная правда. Ибо даже если бы не было Аглаиды с ее мольбой, с ее жалко, совершенно по-детеьи наморщившимся подбородком, с ее слезами, так почти о непролитыми (из-за гордости, ее одержащей, из-за того, что себя ломала, прежде чем к нему явиться и тем самым будто бы унизиться, почти пасть…), то все равно, узнав о печальной судьбе Артемьева, он, вероятно, попытался бы рассудить, что в ней по делам его, а что — от спешки, огульности, от пренебрежения великой ценностью жизни. Хотя, скорее всего, еще несколько дней назад он и сам жестоко махнул или, вернее, отмахнулся бы рукой: белая гвардия! Однако сегодня в лагере для голодающих не то что понял, а всем потрясенным естеством своим вдруг ощутил, что нет ничего проще, чем лишить человека жизни, убить, умертвить его. Тот молодой человек с глубокими височными впадинами, на его глазах испустивший дух, — ведь не для того появился он в мир, чтобы окончить свои дни на грязном матраце, брошенном на пол у самых дверей, отворяющихся с пронзительным скрипом! В его жизни, как, впрочем, и в жизни каждого от рождения заключена была некая мысль, в постижении которой и состоит главный труд человека. Быть может, мысль о нем была та, что ему надлежит возделывать землю, зачинать и растить детей, и в их кругу, в глубокой старости, слабой рукой отдав последнее благословение, тихо перейти в иной мир… или, напротив, предназначалась ему, особенно же при новом строе, дарующем справедливость и равенство, упорная страсть к познанию, к всевозможным наукам, служителем и даже открывателем которых он бы, возможно, стал… или борьба предстояла ему — за окончательное и всеобщее утверждение на земле равенства и справедливости — кто знает! Но тогда тем более ужасала та легкость, с какой пресеклась эта жизнь с ее нераскрывшейся, невоплотивщейся мыслью. Так под стук и скрежет трамвайных колес думал Полторацкий, не отрывая глаз от окна, в котором, сменяя друг друга, пробегали дома, теперь уже редкие (в одном — успел он заметить — засветили лампу и тотчас задернули занавеску), деревья, плыло темно-розовое, почти красное на закате и прозрачное небо… И окончательно додумалось: он едет в тюрьму к Артемьеву не только потому, что Артемьев — брат Аглаиды, но и потому, что там, где идет речь о жизни, а, если точнее, то и о смерти, и где предстоит выбирать между ними — там все должно одушевляться потребностью доверять суд и приговор над жизнью лишь ледяному, суровому и неизменному слову истины. И вот что еще было очень важно и что только сейчас выяснилось перед ним: в тюрьму к Артемьеву едет не просто некто Полторацкий, движимый стремлением посильно помочь человеку; едет комиссар советской республики, сознающий, что сила власти — в справедливости, что каждое решение должно основываться на законе и что любой промах будет лишь на руку недоброжелателям и прямым врагам.

Была станция, затем еще одна… Их выкликал кондуктор с блестящим от пота молодым рязанским лицом: нос картошечкой, пшеничные волосы и голубые глаза, крепкая загорелая шея и черная сумка через плечо. В нее-то, не глядя, и опустил он сорок девять копеек, которыми оплатил свой путь Полторацкий: двадцать четыре за первую станцию и по пять за каждую следующую. На станциях грозным звонким голосом кричал кондуктор: «Куда лезешь!», но напрасно. Железнодорожники в фуражках, мужики с котомками (а двое в лаптях и опорках — должно быть, только что из России), солдаты, узбеки — все напирали друг на друга, теснясь и надсаживаясь. «У-у… Народ!» — кричал отчаявшийся кондуктор и рукавом ситцевой рубахи утирал взмокшее лицо.

Две станции оставалось проехать Полторацкому, и он уже подумывал о том, что надо бы пробираться к выходу — по тут через головы сгрудившихся на площадке и повисших на подножке людей с мгновенным громким ударом сердца он увидел Аглаиду. Она шла в город с корзиной в руке — пустой, судя по легкости, с которой несла ее Аглаида. «Корзина у нее вместо узелочка», — успел подумать он. Трамвай разгонялся, набирал скорость, Полторацкий приподнялся на цыпочки, ухватившись за кстати подвернувшееся чье-то плечо, услышал незамедлительно: «Эй… Ты глаза-то выпуливай, а руками не трожь!», ответил, соображая довольно плохо: «Сейчас… погоди…» и все тщился задержать приближение мига, когда она его взгляду станет недоступна. «Да ведь она не одна!» — вдруг словно прозрел он. Действительно: совсем рядом с Аглаидой шагал мужчина с выправкой явно военной… офицерской… высокий в белом пиджаке… и, склонясь к ней, что-то говорил и бережно поддерживал за локоть.

Тотчас в груди у него вспыхнуло, и темное, никогда прежде не испытанное чувство завладело им. Напрасно пытался он урезонить себя — оно жгло и язвило все сильней, теснило сердце беспощадным напоминанием о хромоте… столь разительно очевидной в сравнении с незапинающимся, плавным шагом аглаидиного спутника… о замкнутости, особенно явной во всем, что не связано с дорогим для него делом, и тяжкой даже для тех, кто с ним знаком близко… — напоминанием и болезненным уверением, что никогда не сможет он пройти рядом с Аглаидой, временами едва прикасаясь плечом к ее плечу. Он чувствовал себя так, будто его обманули… или, вернее, лишили того, на что он имел тайное, но верное право. И хотя разум, взывая к трезвости, внушал, что это мог быть жених (что было вообще едва переносимо!)… что у нее своя, ему неведомая жизнь, что между ними ничего не было, нет и не будет — он в ответ лишь угрюмо стискивал зубы. Сейчас он даже не пытался вспомнить, а вспомнив, заново пережить то состояние горестного и мучительного счастья, с которым засыпал он после первого, единственного и, видно, последнего разговора с ней. Оказалось, что оно возможно лишь в том случае, если рядом с Аглаидой нет никого, если одному ему дозволена пусть горькая, но радость сокровенной мечты о ней. Теперь же, когда так очевидно, что о ней мечтают и ее добиваются другие, ему в удел остается глухая тоска.

— Станция — тюрьма-а, кому надо — выходи, но не надолга-а! — веселясь, прокричал кондуктор и, как старому знакомому, голубым рязанским глазом мигнул Полторацкому. — И ты туда? Гля-яди, браток!

Оказалось, что начальник тюрьмы, недавно и временно на эту должность поставленный, Егор Антонович Кротов, человечек хрупкий, нервный и, судя по страдальческому выражению угольно-черных с черными же, траурными ресницами глаз, подавленный опасной близостью двух темно-серых зданий, набитых, по его словам, преступным элементом всех мастей, о приходе Полторацкого был предупрежден («Товарищ Хоменко… Счел нужным связаться и сообщить»), однако записку того же Хоменко и мандат, Полторацким предъявленный, изучил с подобающей тщательностью.

— Безусловно верно, — сказал Егор Антонович, возвращая бумаги и при этом с большой печалью косясь куда-то вбок. — Где желаете беседовать с узником?

— Мне бы с глазу на глаз, — сказал Полторацкий. Егор Антонович всплеснул смуглыми ручками.

— А охрана? А покушение на вас? А побег? — с умоляющим выражением зашептал он, угольно-черным взглядом переметнувшись в другую сторону. — Прошу вас…

— С глазу на глаз, — повторил Полторацкий. — Где?

— У дверей… С той стороны… Никакого присутствия и нарушений беседы, но надежней… В моем кабинете… Прошу вас! — воскликнул Егор Антонович с таким видом, будто сей же миг собирается упасть перед Полторацким на колени.

— Вы бы Зайцева так стерегли, — уже сердясь, проговорил Полторацкий.

— Без меня совершилось, — тотчас шепнул Кротов.

— Хорошо… Ведите его сюда. А мне пока дело дайте.

— Вот… вот оно! — прошептал вдруг воскресший Егор Антонович, стремительным движением открывая стол и извлекая оттуда тоненькую серую папку. — Предчувствовал, что потребуется… И товарища Хоменко уведомил, что для вас приготовил.

Столь же стремительно, произведя движение жаркого воздуха в своем кабинете, Егор Антонович вылетел за узником, а Полторацкий, усевшись за стол, принялся перелистывать дело. Все тут было известно: частью знал сам, частью в поздний тот вечер услышал от Аглаиды. Артемьев Михаил Ермолаевич тридцати лет, штабс-капитан третьего Туркестанского стрелкового полка… апреля четырнадцатого числа семнадцатого года у деревни Пулавичи ранен осколком немецкого снаряда… общая контузия, головокружение, шум в ушах, замедленный пульс и сильная головная боль… — это справка о ранении. Далее приложена была справка из госпиталя — полностью восстановить речь не удалось… Далее — чьим-то разгонистым неразборчивым почерком: связь с Калягиным… продал маузер с тремя запасными обоймами… вошел в подпольную белогвардейскую организацию, став постепенно ее руководителем; организовал нападение на артиллерийский оклад, при котором был убит часовой… изобличен показаниями Калягина, в последнее время отошедшего от активной деятельности в организации и намеревавшегося явиться с повинной. Показания свидетелей… Оскоцкий Владимир Владимирович, служащий: «В тот вечер, тридцатого апреля сего года, выглянув в окно, увидел Артемьева на углу нашей Чимкентской улицы и улицы Туркестанская. Артемьев стоял и гладил подошедшую к нему собаку. Будучи лично горячим республиканцем и сочувствуя борьбе пролетариата за его освобождение, я, зная, что Артемьев бывший офицер, подумал, что этот человек никогда не повернет оружия против пролетарской массы. Конечно, подумал я так не потому, что Артемьев гладил собаку, а потому, что довольно близко знаком с ним и знаю его сочувственное отношение к идеалам республики и социализма. Мои политические воззрения хорошо известны гражданину Цвейгману, которого я вижу сегодня в роли обвинителя и с которым мы еще задолго до революции работали вместе в области распространения международного искусствепного языка эсперанто». Еще один — Иваньшин Александр Александрович, бывший поручик того же третьего Туркестанского полка, на службу не поступал, занимается резьбой и выжиганием по дереву… Артемьева знает давно, вместе воевали… Человек исключительной мягкости и доброты, переживавший войну как большую личную трагедию… Пользовался искренней любовью нижних чинов батальона… «В тот вечер почти до половины двенадцатого находился у меня дома, куда пришел около семи часов вечера, чтобы перенять у меня навыки моего ремесла и впоследствии зарабатывать им на жизнь». Допросы остальных обвиняемых — их оказалось семеро, среди них одна женщина, Екатерина Пропащих, тридцать семь лет, домовладелица, — почти слово в слово повторявших, что мысль о нападении на склад первым высказал штабс-капитан Артемьев, он же предложил план и первым стрелял в часового, которого нападавшим бесшумно убрать не удалось… Революционный трибунал признал обвинения полностью доказанными… Артемьев М.Е. осужден на смертную казнь… Особое мнение товарища председателя революционного трибунала Леппы… Трибунал проявил неоправданное доверие к показаниям Калягина, в котором он, Леппа, видит хитрого, изворотливого врага…

Довольно жуткую смесь являли собой все эти свидетельства и факты, в прямо противоположные стороны увлекавшие жизнь Артемьева, — собака на углу, эсперанто, война, резьба по дереву, убийство часового, Екатерина Пропащих (должно быть, грузная, сильно пьющая, с хриплым голосом), показания которой многочисленными своими подробностями для Артемьева были просто губительны. Полторацкий поднял голову. В зарешеченное окно кабинета, которым с явным опасением владел Егор Антонович, виден был торец одного из двух темно-серых зданий. Он представил себе камеры, людой, в них заключенных, и вспомнил Екатеринодар, тюрьму, пожилого социал-демократа Моева, вскоре застреленного при попытке к бегству (перевозили из Екаторинодара в Ростов, он выпрыгнул из вагона, скатился по насыпи, встал — и тут-то и вошла ему как раз между выпирающих лопаток точная пуля… куда понесло его — с одышкой! с отечными ногами!)… Постукивая поросшим рыжими волосами кулаком по стене, говаривал Моев, что в будущем обойдемся без всяких Шлиссельбургов и Бастилии и уж тем более — без этой препоганой екатеринодарскои темницы, с ее надзирателями, похожими на толстых крыс, и крысами, напоминающими толстых надзирателей. Обитатели камеры, немедля разгорячась, кидались в спор, причем противники Моева, — а их, как ни странно для людей, сидящих в тюрьме, было значительно больше, чем сторонников, — за доводами далеко не ходили, призывая его протереть очки и взглянуть на Федьку. Федька, Федор Шевченко, тем временем совершенно спокойно лежал на нарах, закинув за голову мощные, сплошь татуированные руки… он был главарь группы «террористов», точнее — вымогателей, рассылавших состоятельным людям письма дичайшего содержания (с двумя красными печатями слева и справа и черепом между ними), ну, например, такого: милостивый государь, посылаем вам письмо с требованием выдать немедленно требуемую сумму… в противном случае будете уничтожены… Но плохо приходилось тем адресатам, которые принимали красные печати за неудачную шутку: двоих из них Федька собственноручно отправил на тот свет: «А шо… Он за нахан, а я шо?» В обществе, в котором не будет тюрем, не будет и Федек, тут связь прямая, несколько свысока отвечал Моев. Общество, породившее Федьку, должно построить тюрьму для него! Обществу же, решившему главную проблему — проблему че-ло-ве-ка, произносил назидательно, острог ни кчему. Федька понимал по-своему. «Шо? — подавал он голос, не поднимаясь с нар. — Я не буду? Вас всих не будет… но мешкам да конвертам похниэте… тебя, жид, не будет… Я буду!» — «Вот вам аргумент, сокрушающий ваши интеллигентско-утопические мечтания», — тут же и весьма кстати поворачивали федькины слова против Моева несогласные с ним сокамерники.

Дверь отворилась, и Егор Антонович Кротов, переступив порог и, по своему обыкновению, угольно-черный взгляд уставив в сторону, сообщил:

— Доставлен! Вводить?

Полторацкий кивнул.

— Веди! — повелительно крикнул Егор Антопович в раскрытую дверь и, посторонившись, пропустил человека очень худого, со впалыми щеками, давно не бритого, а вслед за ним — совсем молоденького и крайне испуганного, в тяжелых, спадающих с ног сапогах и с берданкой в напряженных руках. После чего почему-то на цыпочках Егор Антонович приблизился к Полторацкому и прямо в ухо жарко ему зашептал: — Узник недомогает… Возможна хитрость. Охрана необходима…

— Да будет вам, — поморщился Полторацкий. — Оставьте нас вдвоем.

Егор Антонович осуждающе качнул головой, смуглой ручкой поманил за собой мальчика с берданкой, вышел и плотно закрыл дверь, для верности с той стороны как следует на нее поднажав. Слышны были его наставления: «Стой здесь… И никуда!», грохот, с которым мальчик опустил берданку к ноге, потом все стихло.

— Садитесь, — сказал Полторацкий, указав Артемьеву на стул.

— Б-б-б… благодарю, — вымолвил тот с усилием. — Курить… можно?

— Курите.

И пока Артемьев доставал из кармана брюк коробку с папиросами, пока вздрагивающими пальцами извлекал папиросу, которая норовила у него выскользнуть, и подносил ее ко рту, пока из другого кармана, наклонившись вбок, вытаскивал спички и, несколько штук их сломав, наконец, прикурил — пока с какой-то замедленностью, будто в полусне, совершал он все эти движения, успел рассмотреть его Полторацкий. Нет, на Аглаиду похож он не был, однако никакого облегчения не испытал от этого Полторацкий. В тот вечер, он помнил, чуть ли не более всего уязвило его, что, может быть, брат ее, белая гвардия, враг несомненный, будет наделен сходством с ней, тем же ясным, строгим, небесным взором, например… Теперь он видел перед собой человека совершенно поникшего, понимал, что душа его почти угасла от мысли о неминуемой и скорой смерти, от ожидания ее, в котором, быть может, и кроется главный ужас смертного часа, и прояснившиеся все-таки черты, изобличающие в Артемьеве брата Аглаиды, уже не трогали Полторацкого. Сходство было в широком, смелом и открытом разлете бровей, в четкой лепке носа, в рисунке подбородка, довольно крутого, у Аглаиды, правда, смягченного, в трогательно-смешном повторении маленькой родинки, у брата и сестры прилепившейся на мочке левого уха… Артемьев сидел перед ним, опустив голову, ссутулившись, под мышки засунув руки, и лишь изредка медленным движением высвобождал одну из них, чтобы стряхнуть с папиросы пепел.

— Вы нездоровы? — спросил Полторацкий. Артемьев едва поднял голову и тусклыми глазами взглянул исподлобья.

— Н-и-ни-ч-чего… С-с-скоро… по-о-о-п-правлюсь…

— Я — Полторацкий, комиссар труда республики. На днях у меня была ваша сестра… просила вам помочь…

— 3-з-за-за-ч-чем… она… — с гримасой напряжепия, покраснев, проговорил Артемьев. — Я с-с-сказал… ч-что… чтобы она не смела унижаться! — последние слова дались ему без труда, он облегченно перевел дыхание и, торопясь, добавил: — А, впрочем, это уже не имеет… — но тут его речь снова сковало, он безмолвно и судорожно открывал рот и, так и не сумев вымолвить застрявшего в гортани слова, поник.

— Я вам хочу сказать, что в ее просьбе я ей отказал. Но потом некоторые обстоятельства, — проговорил Полторацкий, чувствуя, что тоже краснеет, и с успокоением отмечая, что Артемьев на него не смотрит, — …о них говорить нет смысла, разве только об особом мнении Леппы… вы, кстати, об этом знаете?

Артемьев кивнул.

— …ну, одним словом, мне понять надо… я не следователь, но это неважно… Понимаете?

Артемьев снова кивнул.

— …понять, правда ли, что всеми этими делами с оружием, нападением на склад и убийством вы заправляли… как о том ваши соучастники показывают… Или вы тут ни при чем, как Аглаида Ермолаевна утверждает и два свидетеля, в вашу пользу показывающие.

— Т-т-трибунал уже ра-а-аз-зобрался и п-понял. Я ж-ж-жду… к-к-о-огда меня расстреляют, — опять без всякой запинки закончил Артемьев и, выпростав из-под мышки руку, откинул ею упавшие на лоб волосы.

Над самой переносицей его открылась глубокая вмятина, Полторацкого невольно потянуло на нее посмотреть, и, быстрый взгляд его перехватив, криво усмехнулся Артемьев.

— Н-н-нем-мцы… уб-ббить хо-о-отели… Т-те-е-перь ру-ус-с-ские убьют.

— Расскажите мне…

— Ч-что? — перебил Артемьев. — Д-душу?

— Расскажите все, что вы рассказывали вашей сестре. Больше, чем ей — ведь она вас знает, а я — нет.

— И в-вы х-хо-о-отите м-меня ув-вве-рить, ч-чт-тто п-приговор… б-б-б-у-уд-д-де-еет… — опять он мучился, дергал шеей и заливался краской, с великими усилиями высвобождая свою речь.

Не выдержав, Полторацкий поспешил ему на помощь.

— Нет. Уверить я вас могу только в одном — я вас выслушаю и помочь вам постараюсь. Но для этого мне понять надо и в вашей правде вполне убедиться. Иначе…

Но тут уже перебил его Артемьев, подряд несколько раз кивнувший и не запинаясь проговоривший:

— Я об одном лишь и просил всегда — чтобы меня выслушали. Однако ваши товарищи все время спешат, они не слышат… Они составили себе мнение… Беспристрастность, кроме того, в отличие от предвзятости требует усилий ума и души… предвзятость проста. К тому же мой недостаток… моя речь… — и едва вымолвил это, Артемьев как бы натолкнулся на невидимое препятствие и некоторое время сидел молча, с трясущейся головой в полуоткрытым ртом, пока, наконец, не сказал: — з-за-а-атруд-д-дняет р-ра-а-аз-зговор… Н-не-е-хва-а-атает т-т-ерпения м-м-меня с-с-слу-уш-ать.

— Я здесь — и я вас слушаю, — сказал Полторацкий, — Поэтому, я думаю, разговоры о предвзятости и недостатке терпения можно оставить.

Артемьев взглянул на пего, перевел дыхание и начал.

— Я в т-тюрьме д-д-два м-ме-есяца… Б-было в-в-вре-емя п-повс-с-спом-м-минать и п-п-под-ду-мать — о с-се-ебе, о ж-жиз-зни, о с-смерти… Д-для п-п-по-оодобных р-ра-азмышлений т-т-тюрьма н-не с-самое л-лу-у-уч-ч-чшее м-место, н-но н-на с-свободе ч-ч-е-е-еловек с-сам с-себе не п-п-при-иннад-длежит…

Так говорил Артемьев, брат Аглаиды. Речь его временами текла ровно, и тогда, стремясь сполна воспользоваться счастливой возможностью, он торопился, гнал слова и быстрым движением руки словно подталкивал их в направлении Полторацкого. Глаза Артемьева возбужденно блестели, худое лицо обретало выражение горделивой строгости. Так, однако, было редко. Значительно чаще слова не повиновались ему, он напрягался, краснел и благодарно кивал Полторацкому, когда тот, облегчая его участь, угадывал и довершал начатую им фразу. Брат Аглаиды говорил не только о событиях, поставивших его в положение смертника, для которого все теперь сошлось в одно, иссушающее ожидание, — не только об этих ошеломляюще-неожиданных для него событиях рассказывал он, но и стремился передать своему слушателю размышления, которые вызрели в нем в дни и ночи тюремного заключения. Системы взглядов у него не было, у него появилось пока предшествующее всякой системе отношение к наиболее существенным сторонам бытия, да и то довольно неотчетливое. Он, например, заявлял, что именно здесь, в тюрьме, почувствовал себя невероятно свободным — и клянусь, говорил он, с ужасными муками выдавливая первое «к» этого «клянусь», что во всю мою жизнь я никогда не ощущал себя до такой степени свободным. Всю жизнь, по словам Михаила Артемьева, он попеременно был то господином, то рабом, а иногда рабом и господином вместе, ибо два этих человеческих состояния друг с другом связаны неразрывно. В самом деле: раб нуждается в господине, господин не мыслит себя вне возможности навязывать свою волю другим. С властью человека над себе подобным, отметил кстати Артемьев, и связано возникновение зла… Тем не менее по его мысли выходило, что господин есть такой же раб и порабощение другого есть также порабощение себя. Руки у него вздрагивали, падал на пол пепел с очередной папиросы, и Артемьев, заметно волнуясь, говорил, что объяснить как надо он, вероятно, не может, однако очень хотел бы, чтобы Полторацкий уяснил, что тутвся штука в ощущении собственной пустоты, которая может наполниться и наполняется лишь приниженностью и тайной злобой бессильных рабов. Разумеется, доказательства тому предоставляла вся жизнь Артемьева, его армейская, фронтовая служба, наделившая его правом повелевать судьбами многих людей, но и над ним вознесшая начальников, которымдолжен он был беспрекословно повиноваться… Искуса господства, власти, со слезами на глазах рассказывал Артемьев, он не выдержал, нет. Есть на душе грех тяжкий, неизбывный, именно с пороком господства связанный… Правда! Ведь коли бы не так, то встретив нежелание пожилого солдата, тамбовского крестьянина, на ночь глядя спешить якобы со срочным донесением в штаб полка (господи! о чем донесение, да тем более срочное: месяц топтались на месте… но да штаба приказали, и он подчинился), он попытался бы вникнуть в толковые его доводы и к чертовой матери послал бы всех штабных! Но куда там! «Ступай, когда тебе командир велит!» — крикнул бешено, вдруг возненавидев этого степенного, по-мужицки обстоятельного солдата… Теперь-то ясно, что кричало в нем недавнее уязвление его… рабское повиновение, которое надлежало ему выказать телефонному штабному голосу… и господство, тотчас воспрянувшее в нем при виде человека доступного, ничем не огражденного от его власти… Сидоркин — так этого солдата звали — с донесением отправился, но впотьмах с пути сбился, забрел на нейтральную полосу, где и был застрелен почти в упор немецким секретом. «Я себе до сих пор простить не могу… И никогда не прощу!» — воскликнул Артемьев, и Полторацкий понял, что он не притворяется, не лжет и что смерть Сидоркина с тех самых дней мучит его не переставая… Калягин — раб, продолжал брат Аглаиды, он раб денег, ради иих он на все готов… Эта разновидность человеческого рабства омерзительна вообще, но если она может быть хоть как-то объяснена в случае, когда овладевает старцем — причудами неясного уже сознания, например, воображением, подстегнутым страхами грядущего одиночества, — объяснена и, стало быть, доступна снисхождению, то человек, ей преданный с младых ногтей, омерзителен особенно! Таков был Калягин еще в кадетском корпусе, и Артемьев, зная за ним низменное это пристрастие, никогда с симпатией к нему не относился. Но много лет спустя, встретив его возле биржи после одной из бесплодных своих попыток наняться на работу (хотя, собственно, что он умел? кому был нужен? с детства учили его убивать, и только в последнее время трогательному в мирной сути своей ремеслу выжигания и резьбы по дереву взялся выучить его Иваньшин), совершенно отчаявшийся, со стыдом представляя нерадостную картину своего возвращения домой, где мать и сестра, как он, ужаснувшись собственной слепоте, недавно открыл, с трудом сводят концы с концами, кинулся к Калягину, обо всем позабыв, рассказал печальную свою историю и, кажется, в тот же вечер продал ему снятый с убитого немецкого обер-лейтенанта маузер и три запасные обоймы в придачу… Тогда он познакомился с этой женщиной… Елизаветой Пропащих… Калягин жил у нее, был ее любовником, хотя она шестью годами его старше. «А интересно, — спросил Полторацкий, — она какая? Ну, как выглядит?» Артемьев пожал плечами: «М-маленьк-кая… х-хруп-пкая… оч-чень злая». И добавил, подумав: «Н-н-ноги в-волосатые…» Но конечно… конечно должен он был озаботиться, насторожиться обязан он был сразу же, едва спросил ею Калягин: «А может, у тебя оружие какое есть?» Ибо, зная Калягина, предположить можно было почти безошибочно, что его интерес к оружию порожден намерениями не только алчными, но и прямо опасными. Трудно вообразить те поистине адские бездны, куда спускается человеческий разум, одержимый стремлением усовершенствовать орудия убийства! Кто пережил газовую атаку, тот до конца своих дней сохранит ненависть к любому оружию… Однако Артемьев, растерявшийся тогда до совершенного отчаяния, думать мог только об одном — как бы раздобыть денег и помочь матери и сгстре. Он бы не то что маузер — себя продал Калягину! А ведь, по сути, и шло к этому… Стал бывать у Калягина, познакомился с Елизаветой Пропащих… еще мелькали там какие-то люди: артисты, художники, бывшие офицеры, профессиональные шулеры, гимназисты… был даже поп-расстрига, дважды приходил англичанин, с которым Калягин о чем-то подолгу беседовал, иногда появлялись сарты… С одним из них ездил в Коканд, везли тяжелый сундук, Калягин сказал, что там — всяческое барахло, которое сарт должен сбыть… В Коканде Артемьев дальше вокзала не пошел — через час отправлялся обратный поезд, с ним уехал в Ташкент. Ездил в Асхабад с письмом от Калягина, вручил его очень милой женщине… Адрес ее следователю сообщил, сарта не помнит, с тex пор с ним более не встречался. За все это Калягин ему платил… Но если брату Аглаиды дано было познать терзания, порожденные сознанием собственной житейской неполноценности, неумением приспособиться к жизни, ставшей вдруг столь требовательной, если не сказать— просто жестокой, то теперь пришло для него время мучений, связанных с вопросом о происхождении калягинских денег, о поручениях, которые, как в армии, он беспрекословно выполнял, но истинных целей и смысла которых не знал… Он как бы обманывал или, вернее, пытался, но довольно безуспешно пытался обмануть себя мнимым своим незнанием; не зная в точности истинногосмысла этих поручений, он в то же время был вполне убежден, что нехорошему, нечистому делу подчинялись они. Казалось бы, обличал себя Артемьев, едва лишь закрались подобные мысли, тут же, немедленно и бесповоротно надлежало с Калягиным рвать… «Н-н-но… я уже б-был… раб», — опустив голову, вымолвил он. Человеку вообще свойственно любить рабство, вот почему он столь легко в него попадает. По необыкновенно трудно из него выбиться, необыкновенно! Именно накануне того дня, когда совершено было нападение на артиллерийский склад, Калягин предложил Артемьеву деньги, сумму весьма значительную. И руку уже протянул брат Аглаиды, сразу представив, как облегченно вздохнут мать и сестра и как он, сын и брат, горделиво-небрежной улыбкой ответит на шумные изъявления их радости, — по, вдруг опомнившись, спросил: а за что? «Бери, — с некоторым раздражением отвечал ему Калягин, — тебе нужно, я знаю». Такие порывы никак не вязались снатурой Калягина, и потому Артемьев свой вопрос повторил. Пухлое, несколько женственное лицо Калягина побагровело. Раб поднял голову — и господином мгновенно овладела ярость. «За то, что ты мне служишь, вот за что! За то, что завтра пойдешь со мной… и будешь делать, что прикажут! Прикажут тебе убивать — и будешь!» — «Не дурачьтесь, Мишенька, — прибавила, правда, совершенно спокойно Елизавета Пропащих, при их разговоре присутствовавшая. — Вы не мальчик и прекрасно поняли, чем мы занимаемся». — «Нет, — завопил Калягин, — он не понял… Я ему объясню… я ему все объясню! Ты что… ты думаешь, ты в Коканд барахло возил?! Шиш! Винтовки ты туда возил, вот что. А в Асхабад любовную записочку я с тобой переслал? Видала Амура? — оборотился он к Елизавете Пропащих. — Посланец любви… Два слова в полчаса! Да в этом письме, чтоб ты знал…» — «Увлекаешься, мой милый», — предостерегающе промолвила Елизавета. «А! — махнул рукой Калягин. — Все равно… Но ты пойдешь… пойдешь завтра со мной! — снова кричал он Артемьеву. — Мы завтра… — но тут ладонью крепко пристукнула по столу Елизавета Пропащих, и Калягин, метнув в ее сторону взгляд, продолжил так: — И не увильнешь… не отвертишься! Иначе все про тебя товарищи знать будут! Будь уверен: ты к стенке встанешь… а я — я из воды, если не сухим, то чуть подмокшим выйду!» Но это было уже столь неприкрыто-грубое, беззастенчивое посягательство на право человека распоряжаться собой по собственному усмотрению, столь наглое проявление господства и столь явное ожидание ответной рабской дрожи, что Артемьев едва сдержался, чтобы не отхлестать Калягина по пухлым щекам. Он даже шагнул к нему и, верно, с таким выражением на лице, что маленькие глаза Калягина тотчас выразили откровенный испуг. Артемьев усмехнулся и вышел.

— Получается — Полторацкий спросил, — что про нападение на склад вы знали? Что оно готовится?

— Д-д-дог-гадывался, — ответил брат Аглаиды. Дверь в это время приоткрылась, и Егор Антонович Кротов, осторожно, бочком, протиснувшись в свой кабинет, сообщил, устремив печальный угольно-черный взор мимо Полторацкого, в какую-то одному ему ведомую точку:

— Смена караула.

Пятясь, он вышел; тонот сапог послышался за дверью, голос Егора Антоновича с уверенными командирскими нотками, потом приклад грохнул об пол, и все стихло.

— Догадывался, — теперь уже совершенно свободно и мрачно сказал Артемьев и прямо взглянул Полторацкому в глаза.

Тихое бешенство овладевало меж тем Полторацким, и он уже не находил в себе сочувствия, которое испытывал поначалу к брату Аглаиды. Ведь ежели все, кроме бесспорных его действий, отбросить, в каком тогда обличий предстанет Михаил Артемьев? Оружие в Коканд возил… письмо тайное в Асхабад доставил (жаркая волна окатила Полторацкого, и он ощутил, как побежала по спине струйка пота: быть беде в Асхабаде, когда уйдет вКизыл-Арват Фролов!)… о нападении на склад сам говорит, что догадывался. Как ни крути — вина на нем, вина есть… И на Артемьева стараясь не смотреть, сказал:

— Там человека убили и, как Сидоркина, отчасти по вашей вине. А у него детей четверо, ко мне его жена с ними приходила. — И помолчав, добавил: — А коли бы они склад взяли?

Некоторое время Артемьев не отвечал ему, потом проговорил, подняв правую руку и ее пальцами медленно проведя по своему лицу, от изуродованного лба до подбородка, чьи очертания напоминали подбородок сестры:

— В-в-вы… п-пра-авы… Оп-п-прав-вда-аний я н-не ищу…

Его удел, говорил он далее с бесстрастным выражением (насколько мучительный порок речи позволял ему сохранить эту бесстрастность), предопределен его слабым характером. Он, Артемьев, всегда испытывал отвращение к военной службе, но отец, в пятом году погибший на Дальнем Востоке, мечтал, чтобы сын его стал офицером, вот почему пришлось поступить в кадетский корпус и надеть ненавистную форму… Он понимал, что участие, которое принял в нем Калягин, небескорыстно, но на первых порах предпочел не вникать в истинные его причины… Он чувствовал, что нападение на артиллерийский склад готовится, но считал, что у него нет достаточных оснований, чтобы пойти в следственную комиссию… Иными словами, все его порывы, прозрения и стремления разбивались о бесконечно возникающее перед ним «но», которое вместе с тем исходило из него самого, было его свойством, его родимым пятном, его позором и слабостью. Нынешнее же положение его при всей своей трагической исключительности — арест, тюрьма, приговор, есть лишь доведенная до закономерного конца судьба характера, и ничего более. Все дело в том, что он соглашался с тем, во что он не верил, смирялся с тем, что презирал, участвовал в том, что считал для себя постыдным… В тридцать один год поздно приходить к подобным выводам — тем более поздно и горько, что это, по всей видимости, и есть отмеренный ему срок. Но как бы там ни было, он покинет эту землю не рабом и не господином, что, в сущности, одно, — он уйдет свободным. Ибо здесь, в тюрьме, он ощутил себя личностью, равной целому миру, личностью, которой по силам не только ни от кого не зависеть, но и никого не угнетать.

Пора было им расставаться.

— Егор Антонович! — крикнул Полторацкий.

Тотчас возник на пороге начальник тюрьмы и понимающе кивнул головой. Вслед за тем он открыл пошире дверь, призывно махнул маленькой смуглой рукой, и уже не давешний мальчик, а средних лет татарин с карими глазами появился и встал посреди кабинета, всем своим видом показывая, что убежать от него можно лишь на тот свет.

— Вот так, — сказал довольно Егор Антонович.

— Н-ну… п-п-про-ощайте… — поднявшись со стула, произнес брат Аглаиды.

Полторацкий остановил его.

— Погодите. Ну, во-первых… определяться надо… человек, себя не определивший… выбора не сделавший… не уяснивший, с кем он и за что — такой человек и других и себя вполне погубить может. С себя спрашивать надо, а не с обстоятельств. Нет таких обстоятельств, которые бы оправдали низость, нет! Иначе бы все вокруг потеряло свою цену — добро, зло, правда, ложь, все, вы понимаете! Но это я так… к слову. Я вам помочь постараюсь, Михаил Ермолаевич, это я вам обещаю тверди…

— Б-бла-агодарю, — проговорил Артемьев и, будто слепой поведя в воздухе рукой и нашарив спинку стула, тяжело на нее оперся. — Я н-не р-рас-считы-ывал… — в том же достойно-сдержанном тоне хотел было продолжить он, но тут плечи его затряслись, он зарыдал, и с мгновенно сжавшимся сердцем отметил Полторацкий, что подбородок у брата Аглаиды сморщился в точности кик у нее: по-детски жалобно и жалко.

— И во-вторых, — делая вид, что рыданий его не замечает, сказал Полторацкий. — Меня просили у вас узнать… Может быть, вам известны какие-нибудь обстоятельства побега Зайцева?

— Н-нет, — стоя перед Полторацким с мокрым от слез лицом, отвечал Артемьев. — Г-гово-орил к-к-как-то… ч-что в т-тю-юрьме д-долго н-не с-собира-ается… с-сидеть. Он, по-моему, ч-челов-век… п-порядоч-чный…

— Порядочный?! — недоброе чувство к Артемьеву, Зайцеву, ко всей белой гвардии, очевидно замышлявшей против республики, снова накатило па Полторацкого. — Ивана Матвеевича Зайцева советский военно-полевой суд двадцать третьего февраля к десяти годам тюрьмы приговорил. А председателем суда я был.

…Поздно вечером вернувшись домой, он осторожно постучал в дверь к Савваитову.

— Не спите еще, Николай Евграфович?

Савваитов был не один, в его комнате, на диване, сидел худенький седобородый старичок с синими, удивительной живости и чистоты глазами, которые он без промедления устремил на Полторацкого, при этом вежливо ему поклонившись. Николай Евграфович со своим постояльцем поздоровался сухо, а поздоровавшись, не произнес более ни единого слова, смотрел нетерпеливо-выжидательно и постукивал пальцами по набалдашнику трости.

— Я вам сказать кое-что хочу, Николай Евграфович… По поводу Артемьева.

— В самомделе? — тотчас вскинулся Савваитов. — Простите, Дмитрий Александрович, — обратился он к седобородому старичку, — мне весьма важно…

Старичок доброжелательно кивнул.

— Хозяин, Николай Евграфович, — произнес он голосом слабым и как бы чуть надтреснутым, — всегда барин.

Они вышли в коридор, едва освещенный проникающей из-за неплотно закрытой двери узкой полосой желтого света.

— Я был сегодня в следственной комиссии, — всяческие предисловия минуя, сказал Полторацкий. — Был втюрьме, видел Артемьева. Приговор ему будет отменен, я думаю… Я даже в этом уверен, что отменят.

Прислонив трость к стене, обеими руками схватил Савваитов его руку и с живостью ее потряс.

— Замечательно! Я рад… рад безмерно, Павел Герасимович, — восторженно говорил он. — Я рад… я счастлив, я завтра же непременно сообщу об этом Аглаиде Ермолаевне! Прекрасная… высокого характера девица, не правда ли, Павел Герасимович? Вы не должны на нее сердиться… ее резкости так понятны…

— Я не сержусь вовсе, — отвечал, улыбаясь, Полторацкий.

5

Тяжкие времена переживал в июле тысяча девятьсот восемнадцатого Ташкент — туркестанская столица. Голод и мор, ужасы которых отяготились появлением пока еще, правда, редких больных с почти несомненными признаками чумы (что, кстати, дало прискорбный повод начитанной публике из кабаре «Приют утопленников», где собирались по вечерам журналисты, поэты, артисты и всякая окологазетно-театрально-литературная братия, поминать Шекспира с его «чума на оба ваших дома» и, разумеется, Пушкина с его проникновенно-мрачным обличением «безбожный пир, безбожные безумцы!»); пугающие отзвуки начавшихся в Фергане бесчинств скрывшегося из Коканда Иргаша; вызвавшее ропот ташкентцев объяснение комиссара продовольствия, уведомлявшего, что в связи с политическими событиями последнего времени и отделением Украины от России поступление сахара в Туркестан прекратилось совершенно, имевшиеся его запасы иссякли и населению должно примириться с заменой сахара сушеными фруктами — все это, конечно же, достаточно удручающе влияло на умы и сердца, а, кроме того, еще и усугублялось изнурительным зноем, изливавшимся на город с высокого, бледно-голубого неба. В полуденные часы небесный зной вполне можно было уподобить огню обжигающему — тому самому, о котором в мечетях Старого города твердили муллы, ссылаясь на пророческие суры Корана и упорно склоняя мусульман к мысли, чго все беды древней их родины связаны исключительно с пришельцами из России, особенно же с теми из них, кто поддерживает и укрепляет новый порядок. Вдобавок ко всему не прекращали своей законопреступной деятельности грабители, которым только на руку была повышенная нервозность ташкентских обитателей. Вот и в комиссариате труда, три дня назад обнаружив исчезновение из кассы пятидесяти тысяч рублей, прежде всего недобрым словом помянули грабителей, однако по здравому размышлению пришли к выводу, что винить надо кого-то из своих, скорее всего — Даниахия-Фолианта, словно в воду канувшего именно три дня назад. Причастность Даниахия поначалу решительно отвергал Полторацкий — слишком велико казалось несоответствие между обликом секретаря комиссариата и члена коллегии по социальным вопросам с его высоким, зауженным кверху лбом и любовно выращенным на правом мизинце перламутровым ногтем, со всей его пусть несколько навязчивой, но крайне осторожной повадкой, с его трезвым, толково устроенным умом, дошедшим до плодотворной мысли об оценочных бюро труда, — и похищением денег, требующим от человека какой-то отчаянности, если не сказать — безумия, какого-то непутевого взмаха руки: а! пропади все пропадом! какого-то бесшабашного сжиганияза собой всех и всяческих мостов, еще оставляющих надежду на возвращение в прежнюю жизнь… Все это никак не вязалось с обликом и сущностью Даниахия, вот почему Полторацкий поначалу не мог поверить в его прямую причастность к похищению пятидесяти тысяч. Однако посланные к Данаахию люди не нашли его дома; не оказалось секретаря комиссариата в больницах и моргах — словом, сходилось на нем, и Полторацкий позвонил Габитову и — на всякий случай — Хоменко. Но в этой нелегкой жизни видны были уже многообещающие начинания и перемены, прямо связанные с деятельностью новой власти. Из Московского промышленного района в Туркестан отправили оборудование двух текстильных фабрик, одну из которых Совет народного хозяйства республики решил разместить в центре хлопководства — Ферганской области, а другую — в Мургабском, бывшем государевом имении. Затея с этими фабриками обещала в недалеком будущем результаты самые замечательные, ибо они не только дадут работу численно растущему туркестанскому пролетариату, но и положат основание местной текстильной промышленности. Промышленности, разумеется, понадобятся инженеры, и в ташкентском политехническом институте откроется химический факультет, который и будет готовить молодых; людей к соответствующим профессиям… Наряду с этим нельзя было не отметить и не порадоваться бесплатному обучению, вводимому в школах республики с началом учебною года… выходу первого номера новой мусульманской газеты «Иштрякуин», что в переводе означало «Коммунист» …решительной резолюции еще не так давно колеблющихся ташкентских трамвайщиков: «За последнее времяпо городу Ташкенту, даже и по краю, распространяются провокационные слухи против Советской власти. Мы, мастеровые и рабочие ташкентского трамвая, на своем собрании против таких провокационных слухов, которые распускают наши враги, контрреволюционеры, протестуем. Против тех, кто осмелится поднять свою змеиную голову против Советской власти, мы, трамвайцы, выступим как один человек, даже с женщинами нашего союза, с оружием в руках». Лично же Полторацкий, обо всем этом прекрасно осведомленный хотя бы потому, что в решении многих вопросов принимал самое непосредственное участие, — лично же он особенно отмечал принятое по его сообщению постановление Совета народных комиссаров об оказании немедленной помощи лагерю для голодающих — медикаментами, продуктами и строительными материалами. Конечно, пришлось по кусочкам отрывать от иных смет и нужд, урезать по другим ведомствам, даже на Троицких лагерях пришлось все-таки сэкономить — но зато два дня назад явился в комиссариат труда Валериан Андреевич Тупиковский и резким голосом выразил глубокую благодарность гражданину народному комиссару за поистине бесценное содействие. Он так и сказал: «поистине бесценное» и при этом коснулся платком своих слезящихся глаз.

Между тем, июльские ночи наливались густой, иссиня-черной темнотой, в поднебесье становилось тесно от неисчислимого количества звезд, среди которых особенно выделялись две: в полночь прямо над головой вставала голубовато-белая, вселявшая умиротворение и покой Вега, а на юге, почти у самой Земли, в созвездии Скорпиона висел, сияя своим красноватым, тревожным спетом, Антарес. И — кто знает! — может быть, именно Антарес явился причиной сновидений, посетивших в те ночи некоторых ташкентских жителей. Николай Евграфович Савваитов видел, например, свадьбу своего давно покойного сына — задумчиво-печального юноши в темной косоворотке; хотя с невестой Николай Евграфович был еще не знаком, он со счастливым сердцем догадывался, что ею непременно должна быть Аглаида Артемьева… Надо ли говорить, что, проснувшись, Савваитов вместо счастья ощутил в сердце горчайшую смертную тоску и, не выдержав, воззвал в темноту: «Господи!»

Коротким сном забывшись в одиночной своей камере, брат Аглаиды Артемьев видел медленно удаляющегося от него солдата Сидоркина и понапрасну, надрывая грудь, кричал ему, что передумал, что отменяет приказ и никакого донесения доставлять в штаб не надо… даже умолял… заклинал его никуда не ходить, но Сидоркин словно не слышал Артемьева и, опустив голову, уходил все дальше.

Побеги, преследования и выстрелы мерещились бедному Егору Антоновичу Кротову, он вздрагивал, беспокойно двигал руками, за что получал крепкий толчок в бок от спавшей с ним в одной постели его сожительницы, Дарьи Петровны, полной, румяной женщины тридцати семи лет…

В Старом городе, в доме учителя Юсуфа Усмансуфиева вскрикивала во сне Айша — и успокаивалась, когда жена учителя тихонько гладила ее по голове. Айше грезилось, что это рука матери гладит ее…

Полторацкому же снилось сначала то странное, четкой линией разделенное пополам небо — с крупными звездами на одной, ночной половине и с ярким солнцем на другой, утренне-ясной… Снова ощущал он смертельную опасность, исходившую от Большой Медведицы, каблэчки по-донскому, снова бил по нему пулемет, и снова бежал он, а потом и катился по гулкому ледяному такыру, — однако на этот раз все вдруг оборвалось резко, и он очутился в непроглядной тьме, один, с тревожно колотящимся сердцем… Протяжный крик донесся из тьмы, он вздрогнул всем телом и прислушался. С ним рядом оказался внезапно человек средних лет, седой, в руках он держал бебут с темными потеками крови на нем. «Не жалей, Пашка… — сказал этот человек, в котором Полторацкий тотчас признал бакинского рабочего Золотарева. — Он предатель, он товарищей наших мною выдал…» Место Золотарева занял затем Павел Петрович Цингер, со злой насмешкой качавший головой и говоривший: «Зря стараетесь, Павел Герасимович… Ничего у вас не выйдет, так и знайте». Но Цингер исчез; Полторацкий увидел цветущую яркими маками весеннюю степь и услышал какую-то удивительно радостную песню…

Конечно, во всех этих сновидениях не обошлось без впечатлений действительной жизни. Освободившись от бдительного присмотра рассудка, душа человеческая по свойственной ей склонности к непредсказуемым порывам отправлялась блуждать в края поистине заповедные — куда, во всяком случае, никогда бы не забрела при ясном и строгом свете дня. Более всего влекло ее некогда пережитое.

Что же касается жизни, которую вел Полторацкий и которая накладывала отпечаток на его сны, то при всей сложности и напряженности ее она теперь была согрета постоянным присутствием в его душе Аглаиды Артемьевой. Он сам себе упрямо отказывался признаться в этом, но иногда… — посреди занятий наисерьезнейших вдруг помимо воли его с необыкновенной отчетливостью, так, что даже морщинки на лбу различал он, возникало перед ним лицо Аглаиды с ясным и отчего-то тревожно-вопрошающим взором глаз с темными, почти черными зрачками, и он вздрагивал тогда от мгновенно переполнявшего его ощущения, что о ней-то и мечтал втайне всюжизнь, только к ней и стремился… Однако тут же всплывал в памяти дрожащий от напрасных усилий сдержать слезы ее подбородок, исполненный презрения взгляд ее — и он с обрывающимся и холодеющим сердцем постигал сокрушительный смысл широко распространенного и оттого несколько примелькавшегося выражения, коротко передающего рабскую зависимость человека от имеющихся на его счет намерений судьбы. «Не суждено» — так звучит это выражение, и его с грустной усмешкой повторял Полторацкий и медленно качал головой.

Однако при всей остроте их это были всего лишь мгновения, тотчас отступавшие под напором валом валивших событий. Одиннадцатого июля, с утра, Центральный исполнительный комитет обсуждал резолюцию о положении республики. Смысл ее, сказал тонким, резким своим голосом Тоболин (явился встопорщенный, словно воробей после потасовки, но, несмотря на жару, внеизменном черном костюме, белой сорочке, твердым крахмальным воротником обхватывавшей тонкую шею, в галстуке), в том, чтобы помочь революционным массам преодолеть явный упадок творческих сил… Чтобы не взяла окончательно верх усталость и чтобы равнодушие не погубило наше всемирное дело, сказал он тонким голосом, рассерженно. «Ни одному государству всех времен, — так начиналась предложенная президиумом ЦИК резолюция, — не выпадало на долю испытать столь тяжелое положение, в котором силою исторического хода событий и положения вещей находится в настоящее время вся Российская Советская Федерация и, в частности, Туркестанская республика». И далее: общее положение… контрреволюционные заговоры… самые решительные меры, вплоть до беспощадного и поголовного уничтожения всех противников Советской власти… вопрос — быть или не быть Советскому Туркестану. Резолюция намечала следующую программу срочных действий для Туркестанского рабоче-крестьянского правительства: объявить государственным языком наравне с русским местный преобладающий язык (сартовский, киргизский); уравять в правовом отношении всех гражданреспублики, издав декрет о равномерном распределении хлеба, мануфактуры ипрочего без различия национальностей… принять все меры к изъятию из среды пролетарских организацийвсех активных контрреволюционных элементов и подголосков буржуазии и бюрократии, какой бы политической и классовой окраски они не были — всего девять пунктов, за которые члены Центрального исполнительного комитета республики проголосовали единогласно.

Внимая резкому голосу Тоболина, Полторацкий думал, что власть — бремя тяжкое. Тот, кто этого бремени ежечасно не чувствует… кто легко и быстро с ним свыкся… и даже удовольствие извлекает из приобщенности к власти — тот опасен и немедленно должен быть отстранен. Всякая власть, думал он, связана с насилием, но главный вопрос — во имя чего? Для какой цели? Социальная справедливость — вот цель, так ответил он, а социальная справедливость может быть завоевана только в борьбе, борьбе беспощадной и решительной. Он перевел дыхание и в ту же секунду услышал чей-то сердитый голос:

— Полторацкий! Павел! Уснул ты, что ли?

Он оглянулся — Шумилов, большевик, член исполкома Ташкентского Совета, товарищ наркома путей сообщения стоял рядом и укоризненно качал головой.

— Тебя не дозовешься. Давай на телеграф. Фролов к прямому проводу вызывает. Сейчас позвонили.

— Он где, в Кизыл-Арвате? — спросил на ходу Полторацкий. Сердце стучало, губы вдруг пересохли, он облизнул их. — Ну, Фролов, — сказал, не дождавшись от Шумилова ответа, — ну, молодец…

Он уже не помнил, вернее, не хотел помнить о сомнениях, преследовавших его все последние дни. Одно теперь знал — Закаспий во главе с Асхабадом будет успокоен, и, стало быть, минует опасность нового фронта, удара в спину измученной республике.

Подняв брови, Шумилов взглянул на него.

— Молодец, говоришь? Ну-ну… До Кизыл-Арвата твой молодец добрался, а вот дальше-то что?!

«Минерва» с Николаем Ивановичем за рулем ожидала их.

— Дело он сделал, этого у него не отнять, — садясь в машину, сказал Полторацкий.

И опять со странным выражением взглянул на него Шумилов и сказал:

— Какая нам всем цена и что мы сделали — это, мой дорогой, после нашей смерти узнается.

В Совнаркоме и в Ташсовете был Шумилов, пожалуй, самым старшим — сорок три года недавно исполнилось ему, и еще лет пять набавляли к истинному возрасту его густые, черные, с заметной уже проседью усы, спускавшиеся к углам рта и переходящие в такую же густую и черную бороду. О жизни Шумилова кое-что знал Полторацкий из редких, скупых его рассказов. Шумиловская судьба отчасти напоминала ему собственную — особенно присущим в отрочестве им обоим тяготением к книжному слову, тяготением, которое, увы, обоим же пришлось изрядно поумерить из-за откровенной нужды, одного погнавшей в типографию, учиться наборному ремеслу, а другого — в кузницу, к горну и наковальне. Многие люди бессознательно поддаются соблазну считать свой удел чуть ли не самым трудным на свете; так неприметно усваивает человек уважительное отношение к себе самому, без которого, конечно, жить непросто. Полторацкому же никогда и в голову не приходила мысль о собственной исключительности, он вполне охотно готов был признать за другим выстраданное, торжественное и горькое право трудно прожитой жизни. Такое право, несомненно, было за Шумиловым — оно подтверждалось кузницей, громыханием и жаром напитавшей четыре года его отрочества; шахтой, в сырых штреках которой усердно отбивал он кайлом золотоносную породу; забастовкой на Златоустовском оружейном заводе, оставшейся в истории под именем «Златоустовской бойни», ибо после трех залпов по рабочим шестьдесят девять человек бездыханными остались лежать на земле… Вслед за тем потянулась в жизни Шумилова долгая изнурительная полоса арестов и тюрем. Цепкая рука охранного отделения нашарила его и в Ташкенте. Все вспомнилось и встало ему во внушительный счет — от боевых дружин пятого года, созданных им в городе Златоусте, до его упорного, деятельного стремления сплотить в туркестанской столице большевистскую группу… Именно в ту пору пришел по его душу искуситель в жандармской форме и предложил выбор: либо суд и неволя, либо жизнь свободная и безбедная. И всего-то нужны были искусителю и ловцу две-три фамилии… ну, может быть, четыре, от силы — пять; пять фамилий па листочке бумаги, который, разумеется, в тот же миг будто в Лету канет, о котором решительно никто никогда вплоть до страшного суда не проведает (тем паче, с улыбочкой шепнул искуситель, что мы с вами — материалисты и точно знаем, что страшный суд — сказка, ею старух пугать, и ничего более…) и который в сравнении с жизнью конечно же ничего не значит. Что такое этот листок? Фьють — и нет его! Ничего нет… а жизнь есть, и как еще есть! Древний, еще со времен праотцев наших искус — и человечество, как ни грешно и слабо, большею частью все-таки его отвергает, сохраняя тем самым не только честь и достоинство, но самую возможность продолжения рода. Ибо бесчестье истребляет жизнь: удавившийся Иуда и трепещущая в неизбывном позоре осина многие века служат тому подтверждением. Вот и Шумилов — отверг искус, обрел укрепившееся чувство собственного достоинства и вечное поселение в Енисейской губернии. Суд, ясное дело, изрядно тешил себя своей же непреклонной суровостью, употребив для приговора слово «вечный». Земля — и та не вечна, а человек есть лишь персть ее, пребывающая к тому же во времени, подверженном всяческим изменениям. Рушится казавшийся незыблемым миропорядок, и погребает под собой свои, обратившиеся в ничто приговоры, свой, утративший силу гнев, свои, теперь бесполезные законы… В апреле семнадцатого года Шумилов вернулся в Ташкент, вместо «вечности» отбыв на поселении четыре года и все это время добывая на хлеб насущный ремеслом своего невеселого отрочества. Местный кузнец платил ему восемь рублей в месяц.

Словом, именно так, без всякого сожаления испытывала Шумилова судьба, однако он, изредка повествуя о выпавших на его долю мытарствах и приключениях, говорил о них без всякой горечи, напротив — с мягкой улыбкой человека, усвоившего спокойный, трезвый и всегда немного печальный взгляд на мир.

— Я с тобой давно перемолвиться хотел, — придвинувшись к Полторацкому и накрыв ладонью его руку, неожиданно заговорил Шумилов. — А тут, видишь, и повод представился… Я не о Фролове, нет, хотя мы с тобой оба сейчас о нем думаем и даже угадать пытаемся, что он нам скажет и как он в Кизыл-Арвате себя повел… Там в мастерских рабочих тысячи две, — как бы между прочим заметил Шумилов и своей ладонью чуть надавил на руку Полторацкого. — И эсеры всегда там сильны были…

— Ну и что? — перебил его Полторацкий. — В Асхабаде эсеров тоже пруд пруди.

Шумилов вздохнул.

— У меня такое ощущение, будто вы с Колесовым считаете, что чрезвычайного комиссара лучше Фролова никогда не было, нет и не будет. Ну вот… Сбил ты меня.

— Вы себя сами сбили, — мрачно заметил Полторацкий.

— Экий ты, брат, суровый, — тихо засмеялся Шумилов. — Но ты послушай, я вот о чем хотел… О наших просчетах хотел я с тобой потолковать, понимаешь, не о самих просчетах, которых мы с тобой могли бы насчитать ого сколько! — а о сути, о корне их общем… Возьми сегодняшнюю резолюцию — я в заседании не был, но меня с ней Тоболин знакомил, и я ему все, что следует, высказал — даже она при всей бесспорности своей… с чем там спорить, в самом деле? Все правильно… так вот, даже она имеет изъян — один, но весьма существенный. Она следует за событиями, причем с опозданием следует, тогда как должна была опережать их!

— Вы, Николай Васильевич, в мыслях читаете. Я этом именно думал…

— Я же знал, с кем говорить! Так вот, — продолжал Шумилов, — всем нашим промахам, мне кажется, причина следующая: с одной стороны — чрезмерная поглощенность сиюминутными вопросами, а с другой — как это на первый взгляд ни странно — некоторое что ли идеальное представление о действительности… и попытка… попытки, многочисленные попытки действовать не в связи с обстоятельствами, а в связи со своим представлением о том, какими эти обстоятельства должны быть. Я несколько упрощаю, но по сути так оно и есть. Потом, правда, когда, столкнувшись с истинным положением дел, мы набиваем себе очередную шишку, мы спохватываемся… Объявляем автономию, нещадно кроем себя за бухарский поход… начинаем осознавать, что нельзя нам здесь в Туркестане, во всем и заранее отводить местным кадрам второе место… Их напротив — вперед, на самое первое выводить следует, и везде и во всем подчеркивать их абсолютное, полное и совершенное равенство с европейцами! А мы на съезде Советов — первом при нашей власти, да ты помнишь, не можешь не помнить! я и сейчас, как вспомню, так хоть сквозь землю готов провалиться! — в своей декларации заявили, что включение мусульман в органы высшей краевой революционной власти является неприемлемым… У туземного населения, видите ли, неопределенное отношение к Советской власти… у туземного населения нет пролетарских классовых организаций… Да откуда же, черт побери, взяться ему, этому отношению! Его создавать надо… и создали, — прибавил с горечью Шумилов. — Я с себя вины не слагаю, — после короткого молчания сказал вдруг он, как бы услышав немой вопрос Полторацкого: «Ну, а сам-то ты где был?» — Но и с тебя, кстати, тоже… Считаем себя политиками, заседаем, речи произносим, статейки пописываем… даже газеты редактируем, а сами… — тут он запнулся в поисках подходящего слова и рукой махнул, — как и назвать-то не знаю. Но за все, за все с нас спросится! и за Андрюшу Фролова в том числе и непременно…

— Судить раньше времени вы взялись, Николай Васильевич, — сухо сказал Полторацкий. — В Асхабаде тихо — и спасибо Фролову!

— Ты кого убеждаешь, Павел? Себя? — строго на него глянул Шумилов. — Только что мы с тобой говорили, что негоже желаемое за действительное выдавать — а ты опять… — Он вздохнул. — Ну, ладно. Приехали.

В одноэтажном здании телеграфа была особая комната с аппаратом прямой связи. В этой комнате, нагретой солнцем до ужасающей духоты, билась под потолком попавшая в паутину муха, и тупо смотрел на нее телеграфист с лицом морковного цвета и мокрым от пота.

— Начинать? — вяло спросил он, воспаленными глазами косясь на муху.

Шумилов кивнул.

— Начинай… Если силы есть…

Теперь па Шумилова воспаленные глаза скосил телеграфист, все с тем же сонно-тупым выражением, с которым наблюдал он за мучениями мухи. Полторацкий засмеялся. Шумилов откашлялся, привычным движением огладил бороду и продиктовал:

— Я — Полторацкий и Шумилов. Прибыли по вашему вызову.

Пальцы у телеграфиста были белые, пухлые, с черной каймой под ногтями, однако, несмотря на всю их неприглядность, весьма сноровистые и проворные. Полторацкий удовлетворенно кивнул.

Аппарат стукнул, примолк, еще стукнул и еще примолк и застучал потом с лихорадочной поспешностью. Узкая серая лента с едва различимыми буквами поползла из него. Буквы складывались в слова: «Я — Фролов. Сегодня в четыре часа утра прибыли в Кизыл-Арват. Были встречены огнем…»

— Понял?! — крикнул и взглянул гневно Шумилов. «…С нашей стороны, — стучал аппарат, — убит один, ранено три… Со стороны противника убито четыре, остальное пока не выяснено».

Полторацкий стиснул зубы. «Что там — война? — он подумал. — „Противник“… „убитые“… С ума он сошел!»

Тянулась, несла на себе слова серая лента: «Два орудия и пулеметы со снарядами и патронами нами получены. Положение обостренное. Скажите, есть ли приказ товарища Тоболина, где вызывают нас обратно в Ташкент?»

— Передавай, — велел телеграфисту Шумилов, но Полторацкий остановил его:

— Погодите, Николай Васильевич, сейчас я скажу.

— Как хочешь, — пожал плечами Шумилов. — Я полагал, чем скорее он узнает, тем лучше.

— Что… что узнает?!

— Передавать… будете? — клоня голову и с усилием поднимая ее, спросил телеграфист.

— Передавай, — сквозь зубы ответил Полторацкий. — Я — Полторацкий, — начал он, стараясь говорить спокойно. — Приказа о вашем возвращении Совнарком не издавал… ЦК этого вопроса не обсуждал. Заседание Совнаркома сегодня… в числе других вопросов, — твердо произнес он, — будет фигурировать этот… эта лента, — прибавил с вызовом и быстро взглянул на Шумилова.

Тот стоял, певозмутимо поглаживая бороду.

— Сообщите подробности столкновения в Кизыл-Арвате, — продиктовал Полторацкий.

— Все у тебя? — спросил Шумилов.

— Все.

— Тогда я… Я — Шумилов, — ровным голосом проговорил он, и белые, пухлые, проворные пальцы телеграфиста тотчас эти слова отстучали и замерли в ожидании других. — Телеграмму от председателя ЦК я сам передал в Асхабад и копию — в райпуть с тем, чтобы они сейчас же выехали в Кизыл-Арват для выяснения… Вам предложено вернуться в Ташкент. Эта телеграмма подписана товарищем Тоболиным по моему докладу из разговоров по прямому проводу с Асхабадом.

Из Кизыл-Арвата немедленно отозвался Фролов:

— Товарищ Полторацкий, что же нам делать? Выезжать в Ташкент или ждать вашего распоряжения? Уверяем вас, если мы уедем обратно, то здесь никакого Совета не будет, ибо революционный комитет должен выехать с нами. О подробностях мы вас отчасти информировали. Добавить можно лишь одно… что сила на нашей стороне.

— Какая сила?! — с болью и гневом произнес Шумилов. — Он слепой… неужели тебе не ясно?

— Не ясно! — почти закричал в ответ Полторацкий. — Зато другое мне совершенно ясно… и вам, Николай Васильевич, тоже должно быть ясно… и Тоболину, который вообще не имеет права единолично, без Совнаркома и членов ЦК, отправлять такие распоряжения!., что если в Закаспии случится… мы не только бакинскую нефть потеряем… Мы все можем потерять! — сказал он с силой. — Передавай, — обратился к телеграфисту, и тот, отведя глаза с покрасневшими веками от утихнувшей в паутине мухи, послушно положил пальцы на клавиши аппарата.

Шумилов тронул Полторацкого за плечо.

— Погоди, Павел…

— Передавай! — отстраняясь от него, сдавленным голосом сказал Полторацкий. — То, что передавал сейчас товарищ Шумилов, — продиктовал он, — не было известно ни мне, ни Совнаркому. Решение президиума ЦК также неизвестно Совнаркому. Президиум ЦК вынес свое решение из материалов, по моему личному мнению, освещенных одной стороной. В Совнаркоме этот вопрос будет возбужден… Часа через три буду с ответом. Я имел сведения только из Асхабада… завязка последних событий мне малоизвестна… еще раз прошу хотя бы вкратце обрисовать причины столкновения.

Фролов ответил так;

— Мы получили телеграмму товарища Колесова, чтобы немедленно выступить в Кизыл-Арват. Нам было заранее известно, что нас пропускать не будут, и, если пробьемся, то встретят орудиями. Но не так страшен черт, как его малюют, — появилось на серой ленте, и Шумилов, это прочтя, усмехнулся невесело. — Мы смело с малочисленным своим отрядом пробились в Кизыл-Арват. Здесь у рабочих паника, левое течение нас приветствует. Полагаю, что больше столкновений не будет, ибо орудия и пулемет в наших руках, да и вообще товарищи рабочие поймут, что столкновения излишни. Скажите, выезжать ли нам обратно в Ташкент? Если так, то мы сейчас же будем принимать меры к выезду.

— Ответ Совнаркома постараюсь сообщить приблизительно через три часа, — продиктовал Полторацкий. — У меня все. У вас есть еще что-нибудь? — спросил у Шумилова.

— Нет.

— Тогда пошли.

Они молча вышли, сели в машину.

— На Черняевскую, Николай Иванович, — сказал Полторацкий.

— Вот уж воистину — смелость города берет, — с явной насмешкой проговорил Шумилов.

Тут же вспылил Полторацкий.

— Под пулями, Николай Васильевич, бывать вам не приходилось, а то бы не говорили вы так! А я его в ростовцевском деле видел, он парень храбрый… И еще неизвестно, скажу я вам, как бы некоторые из нас повели себя в тех переделках, из которых он с честью вышел!

Но Шумилов даже внимания не обратил на явное желание его задеть.

— Здесь не смелость… или, вернее, не только смелость нужна. Здесь вот еще что нужно, — выразительно постучал он себя пальцем по лбу. — А у него! — и Шумилов безнадежно махнул рукой. — Даже того в толк не возьмет, что и людей своих, и себя понапрасну погубить может…

Полторацкий сказал зло:

— Бросьте каркать.

— Ну-ну, — вздохнул Шумилов, отодвинулся в угол и замолчал, изредка поглаживая свою бороду.

Совнарком в тот день собрать не удалось — многих комиссаров не оказалось на месте. Полторацкий отправил Фролову телеграмму — «ждать завтрашнего дня» и поехал в следственную комиссию, к Хоменко. С ним надо было поговорить об Артемьеве, спросить, кроме того, не получал ли от своих людей каких-либо сведений из Закаспия.

Улица сразу полыхнула на него небывалым жаром, он скрипнул зубами, сморщился от тягостного чувства, какое иногда внушала ему Азия, и, сильно припадая на правую ногу, двинулся на Воронцовский проспект — к остановке трамвая. Было пять часов пополудни, и уже низко над старым городом стояло солнце, но с неубывающей яростью жгло огнем притихнувшую землю. Кровь тяжело стучала в голове, от слепящего света темнело в глазах, и Полторацкий, пока добрел до Воронцовского проспекта, дважды останавливался и переводил дыхание. Трамвая долго не было. Он покорно ждал на остановке, не пытаясь отойти в тень. Вообще говоря, сейчас это оыло почти бесполезно: и стволы тополей, и ограда, и пыль, и темная вода арыков — все источало томительный зной. Полторацкий не двигался с места еще и потому, что ему теперь и в самом деле было совершенно все равно. Пусть печет, с мрачным упрямством думал он, чувствуя, как накалились на голове под кепкой волосы, как горят шея и плечи. Чем хуже было ему сейчас, тем с большим правом мог он отмахнуться от всех своих забот и обязанностей.

Трамвай подошел. Поручень его оказался, разумеется, неприятно горячим, как и деревянная скамья, на которую тяжело опустился Полторацкий. Обжигая лицо, залетал в открытые окна раскаленный воздух… Зачем, собственно, едет он в следственную комиссию? Ах, да… Артемьев, брат Аглаиды… Фролов, посланный не допустить мятежа в Закаспии… И что-то еще, менее значительное, скорее сопутствующее, но все-таки тревожащее своей неразрешенностью… Само вспомнится, он решил. А чего бы хотел сейчас больше всего — так это откровенного безделья, пусть даже здесь, в Ташкенте, хотя Баку было бы несравненно приятней, не говоря уже о Ростове, где летний зной смиряется блаженной прохладой неторопливой донской воды. Но не худо бы и в Ташкенте, в доме Савваитова, в комнате с крашеными прохладными полами и портретом задумчивого юноши на стене… И пусть содрогается за окном суматошная, раскаленная, безумная жизнь, пусть кличет его хриплыми, сорванными, отчаянными голосами, пусть даже заглядывает в его покой одичалым взором — смладых ногтей варясь в ее котле, он заслужил, выстрадал, наконец, право некоторое время смотреть на нее со стороны, пребывая при этом в мире и согласии с собственной совестью. Он с изумлением качнул головой: экая чушь лезет! От зноя, должно быть… Да когда же это он на жизнь со стороны смотрел?! И какой от него революции прок, если он хотя бы на шаг отойдет… Тут он вспомнят: Агапов.

Будто тоненькое жало медленно вошло в сердце. Он вздрогнул, поспешным движением снял с головы кепку и обмахнул ею взмокшее лицо — жарким воздухом повеяло, он покривился. Боль, однако, исчезла, смутное волнение оставив после себя. Он даже оглянулся, как бы желая обнаружить причину волнения, но увидел все то же: за окном — залитую солнцем, горячую и пыльную улицу, в вагоне — немногочисленных пассажиров, один из которых — в белом картузе и ярко вышитой украинской рубашке — ему сдержанно поклонился. Кивнул в ответ и Полторацкий, после короткого усилия памяти признав поборника ирригации и электричества инженера Давыдова. Причина лежала в нем самом, он понял, и сразу же догадался: Агапов! Разумеется, не отставка его, хотя она довольно недвусмысленно выражала не только разочарование Агапова и в новой власти, и в своей деятельности, первое время столь самоотверженной и пылкой, но и подспудно вызревшее в нем крутое переосмысление прежних убеждений; и все же не отставка, допустимая именно в связи с переоценкой ценностей, раньше имевших для Агапова первостепенное значение, однако, судя по всему, давших основательную трещину при столкновении с непредусмотренной ими действительностью, — а та связь, вернее, возможность ее, какую по своим сугубо следовательским соображениям устанавливал Хоменко между ним и соседом, Павлом Петровичем, бывшим подполковником и несомненной белой гвардией. Связь эта казалась тем более вероятной в свете случайных слов Агапова, им произнесенных в то утро, когда киргиз продавал черноволосую, с мокро блестящими глазами девочку, свою дочь, «иду в переулок Двенадцати тополей», — обмолвился Агапов.

От этих его слов снова — как и тогда — безотчетной тревогой наполнилось сердце, и чрезвычайно медленным и тесным показался тотчас вагон. Сидеть было теперь невмоготу, он встал, подошел к выходу и так простоял две станции, держась за оконную раму и внутренней стороной ладони ощущая сильное тепло нагревшегося дерева, а внешней — сухой жар ровно и быстро текущего воздуха. Сейчас уже все, что наполняло сегодняшний день, — бой, вспыхнувший в Кизыл-Арвате, переговоры с Фроловым и горечь шумиловских слов… несчастный брат Аглаиды, которому внушил он безумную надежду, — все как бы сплавилось в одно смутнее, тревожное, томящее чувство. …Однако что, собственно, заставляет его называть эту надежду безумной? Она безумной кажется Артемьеву, с жизнью уже простившемуся, тогда как, по сути, нет в ней ничего несбыточного. Не сознательного врага он спасает, — а человека несчастного, человека сбившегося… Не Павла Петровича и не Зайцева, — а человека, в их деле вполне случайного… Его-то, и так от всех бед вдоволь испробовавшего, — его-то и под расстрел? Всякое в борьбе бывает; бывает, что и времени-то на размышление вовсе тебе не отпущено, и ты рубишь и иначе не можешь… не имеешь права… Но тут! Нет, друзья-товарищи, так нельзя… уже не в Артемьеве только дело…

И Дапиахий, его исчезновение… Ага, отметил он вскользь, вот вспомнилось.

Оп спрыгнул с подножки и быстро зашагал в следственную комиссию.

Там, в коридоре возле кабинета Хоменко, сидела женщива с маленьким, упрямо сжатым ртом, над верхней губой которого ясно был виден темный пушок, прямым тонким носом и густыми длинными темными бровями, придававшими ее лицу сумрачное, даже несколько угрожающее выражение. Одета она была в платье из яркой, синей с золотом ткани, с короткими рукавами и невероятно широкое — с ним вместе эта женщина полностью занимала три стула и отчасти напоминала павлина, пышно распустившею свой хвост. Она курила, и в промежутке между двумя затяжками надменно-суровым взором оглядев Полторацкого, медленно от него отвернулась, тем самым без всяких околичностей выразив, что никакого впечатления на нее он не произвел.

Переступив порог кабинета, Полторацкий плотно закрыл за собой дверь и сказал:

— Не женщина, а прямо птица какая-то, правда! Это кто?

Хоменко сидел за столом, обеими руками обхватив голову.

— Птица… — он буркнул. — Эта вот птица твоего Даниахия и заманила.

— Нашелся?

Зябко поеживаясь, Хоменко встал, обошел стол и уселся напротив Полторацкого, острыми своими коленями касаясь его колен. Некоторое время он сидел молча, прикрыв тяжелыми веками круглые черные глаза с пожелтевшими белками. Затем крепко потер ладонью лоб, откашлялся и гулко, как в бочку, проговорил:

— Малярия, ч-черт… На улице дышать нечем, а меня трясет. Во, брат, комедия! — Но вздохнул он при этих словах невесело и, невесело же взглянув на Полторацкого, кивнул. — Нашелся… Здесь он у меня, я ему сейчас очную ставку с этой птичкой устрою. Знаменитость, между прочим… мисс Носова — не слыхал? Ну как же! Про нее в цирке знаешь, как объявляют? Известная укротительница змей мисс Носова с ее чудовищным пятипудовым удавом!

— Не удав, а целая гидра, — усмехнулся Полторацкий. — А деньги? Пятьдесят тысяч — при нем? — спросил он, будучи однако совершенно уверен, что у Данахиня не осталось и копейки.

— Н-ну, Паша, ты меня удивляешь… Ты ведь ее видел? Видел, — утвердительно произнес Хоменко и палец поднял.

Полторацкий пожал плечами.

— Ерунда какая-то… Разумный человек — и на тебе!

— Сбесился, — исчерпывающе объяснил Хоменко. Сильную дрожь его тела ощутил коленом Полторацкий и сказал:

— Ты бы полежал, Лексеич.

— Надо, — отозвался Хоменко. — Вот к вечеру она за меня всерьез возьмется, и я упаду. — Он тяжело глянул па Полторацкого. — У Фролова в Кизыл-Арвате бой был, ты знаешь?

Полторацкий кивнул:

— Знаю. Сегодня с ним по прямому проводу разговаривал… вместе с Шумиловым. Завтра Совнарком… завтра решим — отозвать его или оставить еще.

— Ну-ну, — покачал головой Хоменко, — ну-ну… Раздражение мгновенно вскипело в Полторацком, он помолчал, опустив глаза, и лишь потом ровным голосом произнес:

— Ты поясней, если можешь. У меня времени нет загадки твои разгадывать.

— Загадки? Какие загадки, окстись, Паша… Я грешным делом всего-навсего о том подумал, что решите вы, как всегда, правильно… — не без яда произнес Хоменко, — у нас иначе и быть ие может, только…

Он остановился, и Полторацкий, не выдержав, поторопил его вопросом:

— Что — «только»?

— Только Фролову, я думаю, нам с тобой помочь будет уже трудно, — кладя горячую руку Полторацкому на колено, тихо промолвил Хоменко, и круглые птичьи, близко поставленные глаза его взглянули с болью. — Я кое-что получил сегодня оттуда… из Закаспия… У меня там человек один очень толковый есть, — пояснил он, встав и подойдя к столу, — он сообщает… словом, так: стачечный комитет в Асхабаде уже создан… во главе — Фунтиков. Знаком?

— Немного… Лицо такое длинное и усы вверх, — движением пальца показал Полторацкий как именно закручены фунтиковские усы. — Не дурак… Поговорить умеет и любит…

— Вот и заговорил их там! А тут еще Фролов отчебучил… Через всю Хитровку — рабочий район, ты знаешь — в конном строю, да с плакатами, а на плакатах надпись: «Смерть саботажникам!» И баба его с ним, и у бабы тоже плакат…

— Какая баба, — возразил Полторацкий. — Жена…

— Да хоть бы и жена, — еще больше рассердился Хоменко, — на кой ему ляд ее на коня сажать да еще с плакатом? Словом, так, — взял он со стола и потряс в воздухе какой-то бумагой, — я тебе официально как народному комиссару сообщаю… Я имею точные сведения, что из Аскабада в Кизыл-Арват двинулся эшелон… Полагаю, что по фроловскую душу поехали.

— Когда?

— Сегодня утром. Завтра там будут, и честно тебе скажу, не хотел бы я на месте Фролова оказаться, не хотел бы!

— Предупредил?

— Депешу-то я послал… не Фролову, нет, она до него все равно не дойдет… Телеграфисты в Закаспии уже на сторону смотрят. Вот этому, — ткнул он пальцем в стол, в ящик которого убрал бумагу с донесением, — своему человеку отправил. Наказал непременно с Фроловым связаться и сообщить. Он сделает… все, что возможно, сделает, тут я вполне уверен. Боюсь, правда, возможностей у него не густо осталось. — Он сунул руки себе под мышки, ссутулился, сжался и исподлобья глянул на Полторацкого — Холодно…

— Не ко времени занемог, Лексеич, — отозвался тот. — Ты хоть таблетки-то какие пьешь?

— Пью. Да толку от них — желтею только и глохну. Погоди, — остановил он Полторацкого, у которого был уже наготове вопрос о Даниахии-Фолианте. — Ты вот что — ты соседа, подполковника этого, когда в последний раз видел?

— Когда? Да в тот день… в тот вечер, пожалуй… Ну да, точно: с тех пор и не видел.

— Так вот они нашего брата учат! — отшвырнув стул, метнулся из-за стола к окну Хоменко и, стоя к Полторацкому спиной, повторил сдавленным голосом: — Вот так нас, раздолбаев, и учат… Мало учат! Зайцев удрал… Этот теперь как в воду канул…

— Павел Петрович?! Постой, постой, Лексеич, ты не торопись только, ты вникни… Ну, не видел я его — и что? Я его и раньше-то не очень примечал… У него семья в Асхабаде, он мне говорил, он туда уехать мог… взял отпуск и уехал, очень просто! Или гостит у кого-нибудь, или в командировку отправили… Ты хоть узнал?

Только вздохнул в ответ Хоменко и, как бы истощив все силы, неверными ногами побрел от окна к шкафу, слабой рукой отворил дверцу, нашарил куртку и с трудом набросил ее на плечи.

— Холодно мне…

Затем он опять уселся за стол, опять обхватил обеими руками голову и тихим голосом велел Полторацкому слушать его внимательно и не перебивать. Начал он с инженера Борисова.

— Тот самый, — тихо и медленно говорил Хоменко, изредка прикрывая глаза с пожелтевшими белками, — всеобщий знаток горного дела…

Инженер Борисов к разговору в следственной комиссии отнесся пренебрежительно. Доходили сведения, что даже в кругу не очень близких людей он весьма насмешливо отзывался о неуклюжих, по его словам, попытках Хоменко (со снисходительной барственностью щуря сиреневые глаза, инженер Борисов иначе как красным или коммунистическим сыщиком его не называл) навязать ему участие в тайном сообществе, замыслившем ниспровергнуть в Туркестане Советскую власть. По словам инженера Борисова, подобное сообщество есть всего-навсего продукт воображения местных Робеспьеров, кошмар их горячечных сновидений и метания нечистой совести. Его высказываниям, одаако, сопутствовало рассчитанно-неопределепное пожатие плеч, коим он как бы указывал на собственное затруднительное положение — положение человека, из долга чести принуждешюго говорить именно так и тем самым впервые в жизни с немалыми душевными усилиями совмещающего такие понятия, как ложь и честь. Короче: два секретных агента взяли под неусыпное наблюдение ииженера Борисова и его квартиру на Уральской улице.

— Ивана Матвеевича возле его дома заметили, — тихо сообщил Хоменко.

Даже с места привстал Полторацкий.

— Зайцева?! И что — упустили?

— Экий ты скорый, — проговорил Хоменко. — Не лыком он шит, Иван Матвеевич, в тюрьму не торопится.

— Ну, но задержать… так хоть проследить за ним могли бы твои ребята?!

— У них задание, — внятно проговорил Хомепко. — Борисов и его квартира. Они бы за Иваном Матвеевичем пошли, и мы бы с тобой и ведать не ведали, кто к инженеру в гости ходит.

Дальше говорил Хоменко — и чем больше слов слетало с его сухих, потрескавшихся губ, по которым он время от времени быстро проводил языком, чем больше узнавал от него Полторацкий, тем мрачней хмурил брови и тем крепче сжимал в кулаке машинально взятый со стола коробок спичек. Средоточие было в Ташкенте, тут сомневаться не приходилось. Асхабад скорее всего ждал и наконец дождался сигнала из туркестанской столицы, хотя, заметил Хоменко, не исключено, что стачком, двинувший эшелон Фролову в тыл, подчинился не столько команде из центра, сколько подстегнувшим его событиям… Разумеется, заговор сплетался и существовал сам по себе, вне всяких расчетов на недовольство линией того или иного чрезвычайного комиссара, но уж коль столь многообещающая возможность сама давалась в руки, то упустить ее было просто грешно. Так, пытаясь проследить своей мыслью мысль вдохновителей мятежа, тихо рассуждал Хоменко и при этом зябко поеживался. Людей у меня мало, счел нужным снова отметить он, однако даже и с теми, которые есть, кое-что все-таки сделать удалось. Появился, например, в поле зрения следственной комиссии некий англичанин с дипломатическим паспортом и с невыразительным обликом заурядного фельдфебеля. Англичанина этого дважды, видели в Старом городе и оба раза в обществе Цингера, еще раз мелькнул рядом с ним Зайцев; тут, кстати, прочли шифрованную записочку, но один поспешный шаг все изрядно напортил. Не нужно было до поры вызывать в следственную комиссию инженера Борисова, не нужно, повторил Хоменко и добавил: «Моя вина». Цингер исчез — стало быть, знал его Борисов, и подполковник решил меры принять, и правильно сделал… К англичанину пока подступиться не с чем. Корнилов на даче огород копает, Кондратович в Старом городе чай пьет. «А ведь между тем петля уже готова, чтобы нам на шею накинуть и нас удушить! — бледнея и быстро проведя рукой по горлу, сказал Хоменко. — Есть доказательства, нет — брать надо было их всех, голубчиков, и дело с концом! Нам ныне в законность играть — смерти подобно!» — «Это ты брось, — твердо сказал Полторацкий. — Этак мы только себе яму отроем, и ничего больше». — «А они сейчас нам могилу роют! — вскрикнул Хоменко. — И напрасно… напрасно ты надеешься, — перегнувшись через стол и свое лицо с черными круглыми яростными глазами приблизив к лицу Полторацкого, сказал он, — что я тебе содействовать буду с этим твоим Артемьевым… Ты ведь и для этого ко мне пришел, так? Напрасно!! Приговорил его трибунал — и пулю ему в лоб, контре проклятой…» — «Тебе ярость весь свет застит, — резко оборвал его Полторацкий, невольно отстраняясь от близкого, жаркого дыхания Хоменко. — Вина у Артемьева есть, я ее знаю, но не такова она, чтобы за нее жизнью платить». — «Перед революцией, — выпрямившись и поспешно ухватив сползающую с плеч куртку, ответил ему Хоменко, — всякая вина высшей кары достойна». Так живо напомнили вдруг Полторацкому эти слова его собственные, к Аглаиде Артемьевой обращенные, так остро понял он, какой отзвук в ее душе они тогда породили, что у него пропало желание возражать Хоменко. Он усмехнулся невесело, но Хоменко, приняв усмешку на свой счет, проговорил грозно и громко, что революция ничем не связана в действиях, направленных против се врагов.

Затем на короткое время предстал перед Полторацким Даниахий и, скосив в сторону неглупые, быстрые, но сейчас совершенно лживые глаза, длинно и сбивчиво принялся объяснять причины своего таинственного исчезновения. Высокий, сужающийся кверху его лоб сплошь покрылся мелкими бисеринками пота, пока Даниахий, блуждая взором, повествввал про внезапный обморок, приключившийся с ним по дороге в комиссариат («Жара, невыносимая жара всему виной!» — в этом месте своего рассказа со слезами в голосе воскликнул Даниахий), обморок, очнувшись от которого он едва добрался до гостиницы, где в настоящее время проживает давнишняя и добрая его знакомая, известная укротительница змей мисс Носова, очаровательная, редкой души женщина, с которой связаны лучшие мгновения его трудной жизни… Но поздним вечером, когда он, Даниахий, благодаря нежным заботам этой во всех отношениях прекрасной женщины… этою ангела, принужденного существовать на грешной земле, начал приходить в себя, к ней в номер ворвались какие-то пьяные хамы, и он, Даниахий, собрав последние силы, решительно встал на ее защиту. Последовала, разумеется, сцена самого непристойного содержания, явилась милиция… И вот я здесь, — уронив голову на грудь, заключил Даниахий. «А деньги?» — Полторацкий спросил. «Деньги? — как бы пытаясь уразуметь, о чем речь, произнес Даниахий. — Какие деньги, Павел Герасимович?» — «Да перестаньте вы! Из кассы комиссариата исчезли пятьдесят тысяч — где они?» — «Ах, эти! — хлопнул себя по лбу Даниахий. — Как же, как же, есть они, эти деньги, то есть, я хотел сказать, они были… Да, совершенно точно — были, пока со мной не случился обморок… Вы мне не верите, Павел Герасимович?» — упавшим голосом спросил Даниахий, Полторацкий махнул рукой, попрощался с Хоменко и вышел.

Взглядом, исполненным крайнего недоумения и вместе с тем суровым, проводила его мисс Носова, в своем сине-золотом платье занимавшая три стула.

6

В тот вечер у Николая Евграфовича Савваитова собрались гости. Безусловно, самым почетным из них был тот худенький, седобородый старичок, который только вчера появился в савваитовском доме и, отвергнув предоставленный ему хозяином диван, спал на сундуке, покрытом газетами. Несколько странно было паблюдать, как Николай Евграфович, тоже седобородый и всем внушающий самое искреннее почтение, явно робел перед худеньким старичком и не всегда мог выдержать взгляд его редкостно живых, синих глаз. Это обстоятельство отмечено было всеми гостями Савваитова, среди которых приглашенный Николаем Евграфовичем Полторацкий увидел средних лет узбека в европейской одежде с несколько надменным и замкнутым выражением тонкого лица, мужчину с багровым рубцом на щеке, на Полторацкого неприязненно глянувшего, женщину, с ним рядом сидевшую, со скорбной складкой рта и учащенным, нервным дыханием… Он еще стоял в дверях, когда Савваитов, тронув его за руку, попросил посторониться. Он оглянулся — с чайниками и пиалами на подносе входила в комнату Аглаида Артемьева, и Полторацкий с мгновенно оборвавшимся и полетевшим в холодную пустоту сердцем едва мог выговорить: «Здравствуйте, Аглаида Ермолаевна». «Добрый вечер», — кивнула она ему и пошла вкруг стола, расставляя перед гостями пиалы и разливая чай. Горьким чувством отозвался в нем вполне равнодушный ее кивок, и он готов был уже уйти, сославшись на усталость и недомогание, но Савваитов, приметив его движение, тотчас сказал:

— И не помышляйте, Павел Герасимович, никуда я вас не отпущу. Вы на Востоке, так чтите его законы и не наносите обиды хозяину дома, который вам искренне рад. Прошу любить и жаловать, — обратился он к гостям, — это мой жилец, третий по счету и, признать надо, наиболее удачный как по характеру… характер определен по фирасату, так что ошибки быть не может, верно, Юсуф? — с улыбкой повернулся Николай Евграфович к узбеку, который в ответ молча склонил голову и прижал к груди руку, — …так и по безукоризненному поведению… Павел Герасимович Полторацкий. А вам, Павел Герасимович, я прежде всего представлю моего старинного друга и замечательного мыслителя… да, да! — воскликнул Савваитов, увидев, как худенький старичок протестующе выставил перед собой обе ладони, как бы закрываясь ими от чрезмерной возвышенности посвященных ему слов, — я еще скромен в эпитетах, друзья мои… Дмитрий Александрович Ковшин, — почти провозгласил Савваитов, и худенький старичок доброжелательно Полторацкому улыбнулся. — Диодор Мартынович Клингоф, — указал Николай Евграфович на мужчину со шрамом, и тот, холодно взглянув, сделал неопределенное движение головой, которое лишь с большой натяжкой можно было принять за поклон. — Серафима Александровна Кузьмина, жена Диодора Мартыновича, — сказал Савваитов, и Полторацкому показалось, что перед тем, как ему растерянно улыбнуться, испуганно вздрогнула жена Клингофа. — Юсуф Усмансуфиев, в прошлом — мой ученик, а ныне — учитель в местной школе… У него сейчас и живет ваша девочка… Айша. Он вам расскажет о ней. С Аглаидой Ермолаевной вы знакомы. Теперь, Павел Герасимович, должен открыть вам причину, собравшую нас за этим более чем скромным столом. Причина такова… — тут Савваитов умолк и понурился. В тишине, тотчас за его словами наступившей, слышно было учащенное, нервное дыхание Серафимы Александровны. — В комнате, которую вы занимаете, висит портрет юноши… Точно такой, как и здесь, — указал он крупной, заметно вздрагивающей рукой, и Полторацкий действительно увидел на правой от двери стене знакомое доброе и вместе с тем печальное лицо молодого человека, в задумчивом взгляде которого можно было угадать тщетные попытки примирить смятенную душу с жестокими нелепостями бытия. — Вы как-то спросили меня, кто это, и я вам ответил: сын. Это мой сын, ему было бы сейчас тридцать, но он прожил только двадцать один год… Его казнили… — не своим, странным, тонким голосом произнес Саввэитов и несколько раз вздохнул глубоко и жадно.

— Николай Евграфович! — тревожно вскрикнула Аглаида, но властным жестом прервал ее Ковшиг, сказав:

— Не надо… Слезы должны быть выплаканы.

— …его повесили, — продолжал Савваитов, благодарно кивнув Дмитрию Александровичу, — здесь, в Ташкенте, девять дет назад, в ночь с десятого на одиннадцатое июля… В его память мы и собрались. Выпейте, Павел Герасимович, — протянул он Полторацкому рюмку, — выпейте за моего Сережу, который… которого… я так и не смог уберечь… Это был… чистый мальчик… агнец, попытавшийся стать жестоким! Вы знаете, Аглаида Ермолаевна, — вдруг обратился он к Аглаиде, — я тут сон видел… Мне снилось, что вы за Сережу выходите… И я был так счастлив, так счастлив.

Он грузно опустился на стул.

— Я была бы ему хорошей женой, — вспыхнув, сказала Аглаида, и Полторацкому, с тяжкой пристальностью все еще смотревшему на портрет задумчивого молодого человека, помнилось, что печальный взор юноши несколько просветлел.

После слов Аглаиды наступило довольно длительное молчание, в продолжение которого Савваитов сидел, уставив застывший взгляд в пол и сложив ладони, одна поверх другой, на массивном набалдашнике своей палки, а худенький старичок, Дмитрий Александрович Ковшин, необыкновенно живыми глазами внимательно и совершенно не таясь рассматривал Полторацкого. Внимание Ковшина приобретало в конце концов оттенок некоей бесцеремонности. Взгляд Дмитрия Александровича сначала отвлекал Полторацкого, затем стал просто мешать ему, обнаруживая силу, вторгающуюся в самый ход мыслей. Во всяком случае, размышлениям о том, что сын Савваитова был, верно, боевик-эсер, и что принятая им роль требовала от него постоянной борьбы с самим собой, постоянных и, надо полагать, зачастую бесплодных попыток смирить совесть, доводящую до исступления, требовала душевного, без отдыха и срока, напряжения столь значительного, что избавление от него могла принести одна только смерть… — этим размышлениям и сопутствующим им мыслям об Аглаиде пристальный вягляд Ковшина несомневно мешал, и Полторацкий решил в ответ твердо на него глянуть. Он глянул — встретил улыбку в глазах Дмитрия Александровича и невольно ему улыбнулся в ответ.

— Я вам прочту стихи, — отрывисто произнес Клингоф. У Серафимы Александровны, в тот миг поднесшей ко рту пиалу с чаем, дрогнули руки. Чай выплеснулся, желтоватое пятно расплылось на белой скатерти, и Серафима Александровна, покосившись на мужа, испуганно улыбнулась, Клингоф презрительно усмехнулся.

— Стихи, — так же отрывисто продолжал он, — посвящены памяти Сергея… моего друга и соратника…

«Вот откуда у тебя этот шрам», — успел подумать Полторацкий прежде, чем Клингоф начал: — Врагом замученный в неволе сном вечным брат наш опочил… Ликует недруг, — молвил он, скользнув взглядом по Полторацкому, — видя в поле лишь ряд безвременных могил… Но дело доблести суровой с бойцом погибшим ие умрет… и новый рыцарь с новой силой на смену павшему придет. — Затем, переводя дыхание, он крикнул с яростью: — Проклятье робкому сомненью! Чем больше павших — больше сил… Нам путь позорный к отступлеиью могильный холм загородил…

Слезы выступили на глазах у него. Робким движением протянула ему платок Серафима Александровна, но Клингоф, к ней даже не обернувшись, молча отстранил ее руку.

— Простите, — обратился к нему Ковшин, — эти стихи не вашего ли сочинения?

— Нет, — отрывисто сказал Клингоф. — Но в них мои чувства, вполне мои!

— Но все-таки, коли не вы их автор, вам не столь обидна будет критика. Авторы ужасно самолюбивы, ужасно! У меня, собственно, буквально два слова… Ведь этиистихи нельзя истолковать иначе как призыв к новым убийствам, ведь так?

— Так, — кивнул с вызовом Клингоф.

— А мне бы казалось, и Николай Евграфович, я думаю, одной со мной мысли, что над могилой погибшего во цвете лет юноши или, как в вашем стихотворении сказано, — над целым рядом безвременных могил, — должен был бы прозвучать призыв к отказу от кровопролития…

Нежный румянец появился при этих словах на бледном лице Дмитрия Александровича. Он говорил спокойно, негромко, но вместе с тем чрезвычайно отчетливо, с доброжелательной полуулыбкой, которая, несмотря на то, что обращена была ко всем, могла восприниматься каждым так, как если бы предназначалась только ему.

— Людская разобщенность, — продолжал Ковшин, — отсутствие братских отношений между людьми…

Но тут с удивительной неучтивостью прервал его Клингоф:

— Бросьте! С кем устанавливать мне братские отношения? С теми, кто повесил Сергея?! Да вы хоть знаете, как его повесили?

— Ради бога! — взмолился Савваитов. — Не надо… прошу вас!

Резко, всем телом повернулся к нему Клингоф и некоторое время не сводил с него тяжелого взгляда своих карих выпуклых глаз. Верхняя губа у Диодора Мартыновичапри этом странно вздернулась, обнажив белые крепкие зубы. Наконец он сказал:

— Отчего же? Пусть… Дмитрий Александрович, как я понимаю, непременно желает царствия божьего, — с явственной насмешкой произнес Клингоф, — иначе — всеобщего братства. Братство так братство — ничего не имею против. Однако желательно бы все-таки знать относительно права на вход в это самое братство… Палач, который Сергея удавил, — он тоже право имеет? — теперь уже на Ковшина смотрел Клингоф и говорил громко, даже, пожалуй, чересчур громко, иногда прерывая свою речь коротким носовым смешком. — А ведь он, знаете ли, с веревкой сплоховал — слишком она толстая оказалась… Вы представляете, я надеюсь, — толстая веревка плохо затягивается. Она не убивает, она только мучает… Ужасно, непереносимо мучает!

Савваитов при этих словах встрепенулся и, вытянув шею, беспомощно посмотрел вокруг. Взгляд его несколько задержался на Аглаиде, и она, страдальчески сдвинув брови, крикнула Клингофу:

— Перестаньте!

— Отчего же? — с коротким носовым смешком отозвался тот. — Совсем напротив, я непременно желаю докончить. А Николай Евграфович своим сыном должен гордиться. И смертью его нисколько не меньше, чем жизнью! Это смерть достойная, дай бог всякому порядочном; человеку — умереть за правое дело! Так умереть, как он. Он им из петли крикнул: да душите же скорей!.. Я эти слова, — с угрозой проговорил Клингоф и потряс крепко сжатым, костлявым кулаком, — до гробовой доски помнить буду… За них кровью… кровью! — вдруг взвизгнул отплатить надо! И за то, что палач, тот самый, кому rocnодин мыслитель, он же мечтатель во всеобщее братство дверь широко распахивает… за то, что палач этот его за ноги вниз потянул… Тогда только, — резко дернул он подбородком, — и удавила… петля… Сережу… — тихо докончил Клингоф.

Чуть запрокинув голову, смежив веки, очень прямо сидел Савваитов. Тихо подошла к нему Аглаида и, взяв его крупную, тяжелую руку в свои руки, произнесла умоляюще:

— Николай Евграфович… прошу вас… не надо… Какие-нибудь полшага разделяли теперь Аглаиду и Полторацкого, и он едва удержался от желания кончиками пальцев, легко, провести по ее лбу, разглаживая страдальческие морщинки. Однако не только сознание совершенной несбыточности своего желания останавливало Полторацкого — странный морок мгновениями охватывал его, и ему казалось тогда, что молодой человек, с задумчиво-вопросительным взглядом которого он так свыкся, обеспокоен участью людей, собравшихся под родным ему кровом. Будто бы удавленный юноша хотел познанием своим умудрить ныне живущих, внушить им мысль, в последний миг жизни его осенившую — в тот миг, когда палач почти повис у него на ногах, помогая захлестнуться петле. Но какая… о чем была эта мысль?

— Там даже вот еще как было, — продолжил Клингоф, однако, заметив протестующее движение Агланды, вынужден был отвлечься. — Да вы не волнуйтесь, — холодно сказал он. — Это все, как «Отче наш», знать следует. Николай Евграфович, — обратился он к Савваитову, — я вам еще раз говорю… я вам всегда говорил и говорить буду — вы своим сыном гордиться должны! И все вплоть до мелочи самой последней знать и помнить должны — как я всо помню и никогда не прощу. Я вам не рассказывал, а там вот еще как было — начальник тюрьмы… его фамилия Андреевский… детей своих привел смотреть, как Сергеи вешают! Слышите, Дмитрий Александрович, — обе руки простер к Ковшину Клингоф, — детей!

Что-то ответить ему собрался Дмитрий Александрович, но Клингоф заговорил опять.

— Тут ненависть страшная, смертельная, иссушающая ненависть! Тут так: ты гибни, а детки мои твоей смерти возрадуются, ибо вслед за мной, мне веря, тебя ненавидят… Они возрадуются, что детей от тебя не будет… что семя твое проклятое с тобой вместе этой же петлей удавят! Кто за это ответит?! А вы говорите — братство… общее дело какое-то… Мерзавцев истреблять — вот общее дело!

— А вам, — словно превозмогая усталость, слабым голосом произнес Ковшин, — простите, что я спрашиваю… вам приходилось, как вы только что выразились… истреблять?

— Если вы полагаете подобным вопросом меня смутить, то напрасно, — внушительно заметил Клингоф. — Кровь негодяев, мною пролитая, мою совесть не тяготит. Этими вот, — потряс он костлявыми кулаками, — …этими вот руками… генерал-майора Тышкевича, прокурора военно-окружного суда… нами приговоренного за то, что зверь был… подследственные солдаты не люди для него были! …я его на тот свет, — и Диодор Мартынович, сощурив карие выпуклые глаза, дважды, как бы спуская курок, согнул указательный палец правой руки. — И никаких угрызений!

— И… и все? — Ковшин спросил.

Клингоф засмеялся отрывисто, закинув голову и обнажив белые крепкие зубы.

— Кровожадный вы человек, Дмитрий Александрович! У нас ведь, как правило, — жизнь за жизнь. Уйти редко когда удается. Сергей не ушел… Я тоже. Но я бежал…да, Дмитрий Александрович, бежал от тех, кого вы мне в братья предлагаете… двоих, правда, пристрелив при этом, ибо наши с ними желания оказались взаимно противоположными… Потом скрывался, жил по чужим документам, нелегально… что, кстати, невероятно противно. Вообразите, как чувствует себя затравленный волк — и вы отчасти поймете мое состояние. Сидишь целыми днями, в какой-нибудь угол забившись, а выйдешь — все кажется, шпик за тобой увязался… Рука сама к браунингу тянется! У нee вот жил, — небрежно кивнул Клингоф в сторону Серафимы Александровны. — Тогда-то и роман у нас начался. Она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним, — с холодной насмешкой произнес он, взглянув наконец на Серафиму Александровну, мгновенно и мучительно, до слез, покрасневшую.

Тут подал голос молчавший до сего времени Юсуф Усмансуфиев.

— Вы бежали, — с подчеркнутой тщательностью произнося каждое слово, сказал он. — А почему не мог бежать Сергей? Мы с ним дружили, — как бы оправдывая свой вопрос, пояснил Юсуф.

— Они дружили, — кивнув головой, подтвердил Николай Евграфович.

Клингоф заметно помрачнел.

— Я в Асхабаде сел, — отрывисто сказал он, — а Сергей в Ташкенте. Асхабадская тюрьма для побега проще.

Не договаривает что-то Диодор Мартынович, сразу понял Полторацкий и вставил свое:

— Бежать отовсюду можно.

— Это вы по каким же примерам рассуждать изволите? — не замедлил с ответом Клингоф. — По Рокамболю? Или… по Зайцеву?

— По собственному опыту, главным образом, — сказал Полторацкий и перехватил быстрый взгляд печальных и строгих глаз Аглаиды, в которых — ему показалось — ясно выразилось сочувствие, именно к нему, Полторацкому, обращенное!

— Ваш опыт, я полагаю, не так уж велик, чтобы давать вам право на столь категорические выводы, — пренебрежительно отнесся к Полторацкому Диодор Мартынович. — Но тому, что я бежал, а Сергей — нет, есть еще причина… Не знаю, Николай Евграфович, говорил я вам или нет… по Сергею побег тоже был приготовлен.

— Я знаю об этом, — с важной простотой произнес Савваитов. — И знаю, отчего мой сын от этой возможности отказался. Требовалось взорвать стену… могли быть жертвы. Он не хотел.

— И напрасно! — вскричал Клингоф. — Тут слабость, одна только слабость… она его погубила. Я тогда записку ему передал. Дословно не помню, но смысл таков: ты не убиваешь, ты казнишь во имя справедливости. И еще: между нами и мерзавцами, управляющими Россией, идет война. Война без жертв, в том числе случайных, не обходится. Пойми это, я ему писал, и к побегу готовься… Он двумя словами ответил: не могу. Слабость… — упрямо повторил Клингоф.

Долгим взглядом окинул его Николай Евграфович.

— Мой сын, — твердо, как нечто давно и хорошо обдуманное, произнес наконец он, — поступил правильно. Тогда… девять лет назад, я скорбел… Мне тогда неважно было, каким образом он спасется. Главное, чтобы он жив был. Теперь я вижу, что заблуждался. Мой сын оказался мудрее меня. Он поступил правильно.

— Не соглашусь никогда, — отрывисто проговорил Клингоф. — Голыми руками… зубами… до последнего вздоха — но жить и бороться!

И карими выпуклыми яростными глазами поочередно обвел Диодор Мартынович всех, сидевших в тот вечер за столом в доме Савваитова. Даже на жену свою, Серафиму Александровну, на лице которой застыла испуганная улыбка, взглянул он, но тут же, неприязненно поморщившись, от нее отвернулся. Серафима Александровна продолжала улыбаться, отрешенно глядя перед собой.

Несомненно, однако, вот что, думал Полторацкий: среди противоречий, с гибельной силой представавших перед задумчивым юношей в черной, наглухо застегнутой косоворотке, среди тьмы горьких вопросов, которыми oн пытал и отягощал свою чистую и хрупкую душу, среди чужих истин, притязавших на его сердце и разум, — он устоял и укрепился в одном: нельзя ему спасать собственную жизнь смертью других. И он принял… привял казнь и тем самым добровольно исключил себя из борьбы, в которой дорог каждый боец! Вот в чем было заблуждение печального юноши — заблуждение и слабость, лишившая его необходимой решимости и его погубившая. После подобных размышлений непременно следовало вопрос задать Диодору Мартыновичу, и Полторацкий спросил:

— Так Тышкевич, вы говорите, зверь был?

— Вы же слышали, — буркнул Клингоф.

— И за это убит… Но ведь и вы… тех двоих… причем без суда и следствия… Вы приговорили и вы же в исполнение привели. Они-то не звери, но для террориста это уж все равно…

И снова ощутил на себе Полторацкий быстрый взгляд печальных и строгих глаз Аглаиды. Он совершенно уверенбыл, что знает, о чем именно хотела бы она его спросить — каким словам вашим верить, так она бы его спросила, нынешним либо тем, в первую нашу встречу в этом доме вами сказанным. Вы мне тогда так гадки были, в молчаливом ее вопросе угадал он и едва не решился на ответный взгляд, в котором — был он тоже уверен — непременно угадала бы она его вопрос к ней: «А сейчас?» И может быть и решился бы, и взглянул, но Серафима Александровна, прижав к груди крепко стиснутые кулачки, срывающимся голосом ему сказала:

— Вы не смеете… Он за идею… он так страдал!

Презрительная усмешка мелькнула на губах Юсуфа Усмансуфиева, но на нее не обратили внимания. Побледнев до серого, мучнистого оттенка в лице, так что особенно и неприятно заметен стал багровый рубец у него на щеке, едва слышно проговорил Диодор Мартынович:

— Как прикажете понимать?

— По смыслу! — отрезал Полторацкий. — Тышкевич был слаб, а потому жесток. Жестокость и террор — удел слабых.

— Если бы не этот дом… — с полузакрытыми глазами, как в бреду, шептал тем временем Клингоф, — о, если бы не этот дом… Но вы заплатите… вы заплатите мне… Это говорю вам я, Диодор Клингоф… Вы не меня оскорбили, меня вы не можете оскорбить… Вы оскорбили память…

— Диодор! — стукнул об пол палкой Савваитов. — Вы переходите границы!

— Сергея память… священная для меня память… — словно не слыша его, продолжал шептать Клингоф. — Сергей повешен, Ососков повешен, Меньшиков расстрелян, Грюнберг расстрелян, Бодрицкий повешен… — тут он умолк внезапно, вперил в Полторацкого неподвижный взгляд карих выпуклых глаз и сказал просто и ясно: — Я вас ненавижу. Я вас вообще ненавижу. Вам понятно?

— Вполне, — кивнул Диодору Мартыновичу Полторацкий. — Вы без ненависти — не человек.

— Послушайте! — с неожиданной властностью в голосе произнес худенький старичок, Дмитрий Александрович Ковшин. — Я хотел спросить… у вас спросить, — указал он на Клингофа. — Вы как про себя думаете, вы человек грешный или же вполне безгрешный?

— Я? Очень… Очень грешный! — будто бы даже радостно воскликнул Клингоф. — Вот перед ней, — при этих словах Диодор Мартынович провел рукой по голове Серафимы Александровны, которая, в первый миг обомлев и сжавшись, судорожным движением схватила затем его руку, поднесла к своим губам и поцеловала.

— А коли признаете себя грешным, то есть несовершенным в деяниях и помыслах, — довершил свою мысль Ковшин, — то какое же вы имели право казнить? А были бы безгрешным — казнить не стали бы. Не смогли бы, — с несокрушимой убежденностью прибавил Дмитрий Александрович.

Чего угодно можно было ожидать и, честно говоря, и ждали гости Савваитова да и сам Николай Евграфович от Клингофа, опасались с его стороны какой-нибудь возмутительной выходки, которая вполне могла последовать в ответ на слова Ковшина. Диодор Мартынович, однако, повел себя вполне умеренно. Рассеянным взглядом углубленного в свои мысли человека обвел он всех присутствующих, смахнул ладонью на другую ладонь одному ему заметные на скатерти хлебные крошки, ловко отправил их в рот, для этого им широко открытый, и лишь потом, коротко и как бы между прочим бросив Серафиме Александровне: «Собирайся», переспросил Дмитрия Александровича:

— Не смог бы, значит?

— Не смогли бы, — отвечал ему Ковшин, никакого внимания не обращая на явную насмешку, прозвучавшую в голосе бывшего эсера-боевика. — Вам бы иное открылось: любовь ко всем, как святое общее дело всех живущих.

Ладонь Клингофа, которой он еще раз собрался забросить в рот хлебные крошки, замерла возле самых его губ, и Диодор Мартынович, несколько секунд проведя в совершенной неподвижности, медленно повернул голову в сторону Ковшина и расхохотался прямо в лицо ему. Слезы текли из карих выпуклых глаз Диодора Мартыновича — так он смеялся! А между приступами смеха говорил:

— Любовь… значит… ко всем… Да зачем же мне любить-то всех? — в полном восторге почти кричал Клингоф. — И грешников… и убийц… А они… они убивать примутся, — соображение, что убийцы, даже если их все будут любить, так и будут убивать, показалось ему особенно забавным, и он прямо-таки зашелся в безудержном хохоте.

Однако то было не веселье в его бескорыстно-чистом виде, возникающее из переполненного радостью сердца; то был смех, порожденный отчаянием — смех, которым безверие пытается поставить под сомнение веру и который лишь усугубляет смятение и тоску. Во всяком случае, глаза Диодора Мартыновича, несмотря на исторгнувшиеся из них слезы, вернее, вопреки им, смотрели сумрачно. Зрелище подобной раздвоенности как бы обнаружило и выставило напоказ мрак, царящий в душе Диодора Мартыновича, отчего гостям Савваитова стало неловко. Правда, сам Николай Евграфович обратил внимание на другое и, снова ударив об пол своей палкой, резко проговорил:

— Диодор! Я хочу вам напомнить, что Дмитрий Александрович мой друг… он человек, бесконечно мною чтимый. Уже одно это здесь, в моем доме, исключает по отношению к нему тот странный тон, который вы взяли. Больше того! — совсем разгневался и даже покраснел Савваитов. — Вы осыпаете насмешками человека, заботящегося о вашем же прозрении! Вы не желаете хотя бы задуматься над мыслями, к которым он пришел многолетним… многолетним и подвижническим трудом сердца и духа! В таком отношении нет, к прискорбию, ничего нового, но мне за вас, тем не менее, стыдно.

Клингоф тем временем встал, и вслед за ним, ни на кого не глядя, поднялась Серафима Александровна.

— Нам пора, — как ни в чем не бывало промолвил Диодор Мартынович. — Сожалею, что приходится прерывать столь поучительную беседу, но моя жена неважно себя чувствует.

Скорее выдохнула, чем сказала Серафима Александровна:

— Да…

— Не провожайте нас, Николай Евграфович, не беспокойтесь, — громко говорил Клингоф. — Я в этом доме не первый раз, выход найду.

Савваитов молчал, и Диодор Мартынович, уже в дверях, продолжил:

— Я, однако, убедительно прошу вас оставить меня в покое и от вашей всеобщей любви избавить… А что до моей благодарности господину Ковшину, то я, Николай Евграфович, не слепой, поводырь мне не нужен, а жить предпочитаю мыслями собственными. Пусть мой стакан невелик, но я пью из моего стакана — так, кажется? Будьте здоровы, — сказал Клингоф и вышел.

Вслед за ним безмолвно выскользнула Серафима Александровна.

В тишине, после их ухода наступившей, слышно было, как спустились они с крыльца, прошли по мощеной дорожке к калитке, отворили ее; Клингоф что-то сказал своей жене, она ответила, он презрительно рассмеялся…

— Довольно странный человек, — нарушил наконец молчание Дмитрий Александрович Ковшин.

— Он несчастный! — воскликнула Аглаида. — И она… Они оба глубоко несчастны, я не знаю, но я уверена, что это так!

— Вы совершенно правы, Аглаида Ермолаевна, — с глубоким чувством произнес Савваитов. — Сердце у вас вешун, оно вам чистую правду сказало… Диодор тяжко болен, у него прострелено легкое, вторая пуля задела позвоночник. Мне врач говорил, который его лечит, что долго ему не прожить. Может быть, три года, может быть, два… Но главное их несчастье, — вздохнул Николай Евграфович, — не в этом…

По словам Савваитова, Клингоф и Кузьмина связаны были друг с другом не любовью, нет, и даже не привычкой, в которую так легко и часто вырождается любовь; крепче любви и уж тем более крепче привычки связывает их ненависть, но не обоюдная, а, так сказать, односторонняя, в то время как другая сторона, всецело признавая правомерности этой ненависти, отвечает на нее бесконечным, рабским обожанием. Нет нужды пояснять, кому в этом чудовищно-извращенном, противоестественном союзе выпадает ненависть, а кому — обожание. Всех, должно быть, поразило откровенное, можно даже сказать — бессознательно-бесстыдное в своей откровенности чувство, с которым Серафима Александровна поцеловала руку Клингофа. Так лижет суровую руку хозяина всем существом преданная ему собака, воспринимающая короткие мгновения небрежной ласки как главную ценность своею бытия. Причина таких отношений до недавнего времени оставалась загадкой и для самого Савваитова, однако сравнительно недавно выяснилось вот что. В ту пору, когда Клингоф, бежав из тюрьмы, скрывался у Серафимы Александровны, когда возникло между ними и окрепло действителъно сильное и чистое чувство, которое Диодор Мартынович, мстя за него самому себе, с презрительной холодностью называет сейчас романом, тем самым как бы давая понять, что связь их с самого начала была случайной и ни к чему не обязывающей, от нечего делать, так сказать, — в ту пору на Серафиму Александровну пало подозрение властей, ее вызвали в охранное отделение. Что там пришлось пережить ей — бог весть! От нее требовали Клингофа, — а требовать эти господа умели. Клингофа она им не выдала, нет — не колеблясь, готова была она принять уготованную ему долю и взамен его жизни отдать свою, но в сферах политического сыска, изощренных в преступных забавах с человеческими душами, ее самопожертвование вызвало, разумеется, лишь брезгливое раздражение. Человеку трудно противостоять власти, отринувшей человечность. Может быть, ваша власть, Павел Герасимович, счел нужным оговориться Савваитов будет иной, но убедят нас в этом только время и опыт. Так вот, Серафима Александровна была совершенно беззащитна еще и потому, что она любила. Одна мысль владела ею — спасти Диодора, спагти любовь, сберечь счастье! Она, надо полагать, из тех редких женщин, которые, однажды полюбив, до гробовой доски сохраняют свое чувство, — но при всем том откуда было знать бедной Серафиме Александровне, что ей, говоря словами незабвенного Тютчева, надлежало молчать, скрывать и таить свою любовь к Клингофу. Тем более что юное чувство угадать легко — оно в глазах, в улыбке, даже в звуке голоса, коим произносится имя любимого. Ее душа поневоле открылась, после чего им, профессионально поднаторевшим в такого рода искушениях, несложно было углядеть смятение, отчаяние и уязвимость Серафимы Александровны и, как соломинку утопающему, протянуть ей точно рассчитанную возможность выкупа. Она отдает известные ей адреса, называет знакомые имена и фамилии, а они не требуют, во всяком случае, пока не требуют от нее Клингофа, предоставляя дальнейшее естественному ходу событий. В многозначительно произнесенном «пока», в удручающей неопределенности «естественного хода событий» уже должна была исчезнуть всякая надежда на счастье, добытое ценой подобного выкупа, но Серафима Александровна в тот миг сознавала только одно: Диодор остается с ней, она остается с Диодором. Пусть рушатся, пусть погибают миры: любовь, спасенная ею, пребудет во всей нетленной и прекрасной полноте своей — так в несчастном и горестном заблуждении воображала она, не подозревая об уже отверзшейся перед ней бездне…

Со временем о ее предательстве узнали. Есть основания полагать, что позаботились об этом именно те, кто так ловко воспользовался страхами и надеждами ее беззащитного сердца. Но как бы там ни было, с тех пор наступили и по сей день продолжаются для Серафимы Александровны годы непрестанных мучений. Диодор гнал ее — она возвращалась; унижал ее — она терпела; выражал ей свое отвращение — смиренно принимала она и это. И если она и жива еще, задумчиво молвил Савваитов, то лишь верой, что преданности и любви дана сила разрешить горечь, сокрушение и отчаяние. И может быть, случаются у них сокровенные, тайные минуты, словно бы выпавшие из течения времени, не имеющие ни прошлого, ни настоящего, лишенные будущего… Тогда сбываются упования Серафимы Александровны, тогда растворяется его ненависть, и крепнет, готовясь терпеть новые поношения, ее любовь.

Вот какую историю поведал своим гостям Савваитов, и они довольно долго молчали, вероятно, ее обдумывая. Наконец Дмитрий Александрович Ковшин заметил:

— Ненависти, как и любви, нужен объект. Клингоф, как вы говорите, ее ненавидит, но ведь это одновременно значит, что без нее он теперь своей жизни не мыслит.

— Правда, — вздохнула Аглаида, и Полторацкий, как бы впервые увидев и услыхав ее и всем существом своим заново перечувствовав прелесть ее милого, строгого, ясного облика, с благодарностью подумал вдруг, что такого счастья никогда не бывало у него прежде… Никогда — во всю жизнь! Он даже голову опустил, стыдясь невольной и, должно быть, глупо-блаженной своей улыбки.

Между тем Ковшин продолжал — сначала медленно а трудно, словно преодолевая какое-то препятствие в себе самом, но постепенно все с большей легкостью и свободой ведя свою речь:

— Вообще… Ненависть… Небратство… Я иногда думаю… с отчаянием… что люди только для взаимной ненависти и существуют. Для ненависти и самоистребления. Да… И повторяю — вслед за Филаретом, митрополитом и великим печальником… увы, глупый род человеческий, как немного уразумел ты тайну и цель бытия твоего на земле и как мало приблизился ты к своему высокому назначению! Человек, — возвысив слабый голос, произнес Дмитрий Александрович, в бледно-голубых, прозрачных глазах которого появлялось и крепло удивительное выражение доброты, горечи и всепонимания, — человек есть частичка всеобщего. И как частичка всеобщего он должен, наконец, ощутить грозящий миру распад! Силы нашего мира рассеиваются, угасают… Меркнет, хоть и медленно, наше солнце… Земля истощается… Несчастная наша земля… Общее бодрствование, общий труд, соединение мучительно разъединенных ныне мысли и дела — только так можем мы спасти землю и себя, только так можем достичь всеобщего блага. Однако до сего времени человечество рыло яму само себе, ибо цивилизация, которую оно создало и которой столь надменно кичится — это безмерное надругательство над природой и лишенное всякой мысли расточение ее… Иными словами — ускорение конца! Мелочность и пошлость, — брезгливо передернув плечами, произнес Дмитрий Александрович, — вот отличительная черта нашего позитивно-мануфактурного века. Все меряется деньгами, все продается и покупается, торговая зараза, которая хуже, страшней, гибельной бубонной чумы, распространяется во все части света, и люди под ее влиянием перестают быть людьми, они становятся существами без рода и племени, забывшими своих отцов и готовыми все! буквально все продать — свой талант, свою душу, родные святыни и могилы!

Все это было весьма удивительно. Один лишь Николай Евграфович Савваитов, по-видимому, посвященный в мысли Ковшина, внимал ему, время от времени согласно кивая головой и глядя на Дмитрия Александровича с горячим умилением, остальные со все возраставшим изумлением слушали худенького старпчка, спокойно и твердо выносившего свой приговор человечеству, предвещавшею ужасное оскудение земли и совершенно убежденного в том, что единение во всеобщей любви избавит человечество от всех бед.

Наконец, улыбнувшись, сказал Полторацкий:

— Времена меняются, Дмитрий Александрович. И человек сейчас, по всей России и здесь, в Туркестане, твердо сказал, что по-старому, в бесправии, в угнетении прозябать не желает. Все вокруг сдвинулось, все перемешалось, а вы перед собой будто одно только прошлое видите… Все меряется деньгами, вы говорите? А я вас спрошу — где меряется? в каком обществе? И если вы мне ответите, что у нас, в Советской России, то я вам на это заявлю, что вы либо заблуждаетесь, либо попросту слепы.

Протестующе вскинулся при этих словах Савваитов, но Полторацкий его остановил.

— Погодите, Николай Евграфович. У меня всего два слова еще. Я хочу сказать, что когда капитал людей гнет, они и в самом деле людьми перестают быть. Но мы, власть капитала над человеческой душой упразднив, человеку его достоинство возвращаем… Любовь, вы говорите… Всеобщая… Кого — и к кому, Дмитрий Александрович? Угнетенного к угнетателю? Не было этого никогда и не будет. А будет всегда стремление угнетенного от угнетения избавиться… борьба будет, Дмитрий Александрович, и она в России идет. И нельзя… невозможно от нее в стороне остаться… Никому! — с силой сказал Полторацкий. — Каждый из нас должен свой выбор сделать… и чем раньше, чем тверже — тем лучше.

— Я убежден в другом, — ответил Ковшин. — Я уверен, что братское служение общему делу, в котором соединятся люди, предаст забвению раздоры и войны.

Предмет чрезвычайно серьезен, строго сказал Дмитрий Александрович, и тут же отметил с горечью, что важная честность в обсуждении наисущественнейших вопросов нашего бытия ставится ныне удручающе низко. Мы стали бояться глубины, ибо чувствуем сердцем, что постижение сокрытых в ней истин поставит нас перед необходимостью изменить свою жизнь, столь милую нам прежде всего ее нравственной нетребовательностью. Так вот — надо подчеркнуть возможность братского единства людей и попять, что только собирание — собор — сил для борьбы со слепой, неразумной мощью природы, только это явится приемлемым, достойным и насущным поводом для такого единства. Для России, страны по преимуществу земледельческой и потому стоть подверженной пагубным действиям атмосферы, первая цель общего дела, в коем объединились бы все сословия, — изучить, а затем и управлять слепой силой, производящей неурожаи, голод и болезни. Да, управлять, — твердо произнес Дмитрий Александрович, пристукнув сухоньким кулачком. Глаза его при этом вспыхнули.

Слова худенького старичка, вообще необычные, вызвали сейчас немалое недоумение. «Дождем разве можно управлять?» — высказал свое сомнение Юсуф Усмансуфиев, обратившись, правда, не к Ковшину, а к Савваитову, Николай Евграфович обнадеживающе кивнул, сияющим взором указал на Дмитрия Александровича и снова кивнул, приглашая внимать чудесным речам. Ковшин же, услышав возглас Усмансуфиева, отвечал без всяких околичностей, что можно и что в России, и в особенности в Европе, совершались соответствующие опыты, приносившие результаты весьма обнадеживающие. «А стрельба из мортир по грозовым тучам?! Градобойни?! — он воскликнул. — Разве это не вмешательство разумной силы в слепой метеорологический процесс?»

Полторацкий видел, как удивленно расширились ясные и печальные глаза Аглаиды и как, весь подавшись вперед и даже чуть побледнев, внимал диковинным речам худенького старичка Юсуф Усмансуфиев. Один лишь Савваитов был торжественно-спокоен. Правда, взгляд его выдавал некоторое волнение, но вызвано оно было исключительно вдохновением, а также горделивым сознанием своей избранной посвященности в эамыслыи прозрения Дмитрия Александровича. Объединившись в общем братском деле, продолжал Ковшин, вполне овладев слепыми силами природы, внеся разумное начало в прежде стихийное и злобное действий ветров и бурь, прекращая по воле своей многодождие и заменяя великую сушь обильным млеком небесных коров, человечество приготовится, наконец, к разрешению своей главной задачи. Это, может быть даже чересчур спокойно вымолвил Ковшин, и есть деятельное единение во всеобщей любви — единственно достойная для всех ныне живущих цель. «Да! — не стерпев, восторженно воскликнул Савваитов, с любовью и преданностью глядя на Дмитрия Александровича. — Именно так! Ведь это же в природе нашей — любить человека. Но мы заглушаем… мы вытаптываем это чувство, не даем ему проявиться».

Дмитрий Александрович, вероятно, ждал отклика и от других, — но непросто было собраться с мыслями, услышав в зти дни о необходимости деятельного единения во всеобщей любви. Первой заговорила Аглаида:

— Это мечта… мечта прекрасная, — глухо сказала опа. — Я понимаю… не умом, всем сердцем понимаю ee притягательную силу… Но, Дмитрий Александрович, ведь эи только мечта! Я в Христа верую, и в воскресение его верую, но ведь человеку вполне христианином надо стать, Чтобы… — Она взглянула на Савваитова. — Я что-то не так говорю, не то, но я знаю, поверьте, Николай Евграфович, я знаю, что человек по-другому должен жить! Но вокруг так все устроено… Мелочность и пошлость, Дмитрий Александрович правильно сказал. И еще низость, ложь и жестокость! И как тут вырваться, как освободиться… Мои брат, хороший, добрый, чистый человек, но ведь он именно потому, что добр, чист и доверчив…

— Но Аглаида Ермолаевна, — почему-то зашептал ей Савваитов. — Павел Герасимович уже вмешался… Будем надеяться.

— Да, конечно, — виновато кивнула Аглаида и взглянула па Полторацкого. — Простите…

Лицо его вмиг запылало, он тяжко вздохнул и растерянно потер рукой лоб.

— Я завтра в трибунал поеду. Я с Михаилом Ермолаевичем виделся, я уверен, что он невиновен… То есть, он не настолько виновен, чтобы под расстрел идти, — сказал он и, заметив, что при слове «расстрел» плечи Аглаиды вздрогнули и напряглась шея, поспешил добавить: — Я уверен, что приговор изменят. Вина на вашем брате все-таки есть, — прямо взглянул Полторацкий в ясные, печальные и строгие глаза Аглаиды. — А знаете, почему, я повидать его решил? Я в лагере для голодающих был и там… в лагере этом понял… там столько горя, страданий, столько там смерти, Аглаида Ермолаевна, что я как-то особенно понял, что всякую жизнь уже потому, что она жизнь, что она дана — понимаете, дана человеку с мыслью, о возможном и необходимом для него счастье — беречь надо… От смерти оберегать. Дмитрий Александрович о вражде говорит, которая людей разъединяет, о слепой силе, для человечества губительной… Но я все это иначе понимаю. Я не знаю, когда мы начнем всех любить, — теперь уже с улыбкой сказал он, взглянув на Ковпшна, — но думаю, что у нас у всех есть заботы поважней… Зло искоренить! Эту жизнь достойно устроить! Вообще, мечта вещь хорошая, но я-то считаю, что настоящее дело вашу мечту опровергает и превосходит… Да… И я все это понимаю как долг — мой долг, долг всех, кому человек истинно дорог, кто не только словом, но и делом ему служить готов… искоренить неправду и несправедливость. Создать мир… общество, где не было бы ни насилия, ни лжи, ни подлой зависимости одних людей от других… Пока будет угнетение, пока человек ради куска хлеба всю свою жизнь будет рабом и так голодным рабом и умрет — не бывать среди людей братства, — пригнув голову, с вызовом сказал он.

— Позвольте, — с горячностью вскинулся Савваитов и даже руку протянул к Ковшину. — Дмитрий Александрович, надо же объяснить, надо до конца выяснить, чтобы всем понятно стало!

Но Ковшин, улыбнувшись, указал взглядом на Юсуфа Усмансуфиева, порывавшегося вставить в разговор свое слово.

— Да, да, — спохватился Савваитов, — пожалуйста, Юсуф. Мы увлеклись, перемешали частное с общим… Человеку это вообще свойственно, особенно же, когда в частном… личном… столько страдания и бояи, — быстро и тихо сказал он и, повернув голову, посмотрел на печальпого юношу в черной, наглухо застегнутой косоворотке.

— Мусульманскому сознанию крайне трудно воспринять все, что говорил уважаемый Дмитрий Александрович, — приложив руку к грудп и склонив голову, сказал Юсуф Усмансуфиев. — Вы спросите — почему? Мой ответ вам — всего одно слово: кадар! — негромко, но с сильным чувством произнес он. — Кадар — предопределение. В его границах протекает человеческая жизнь. Вы не мусульмане, — при этих словах быстрым взглядом узких и весьма зорких глаз Усмансуфиев окинул присутствующих, — и вам не дано — и слава Аллаху, что не дано! — познать вечно угнетенное состояние человека, который, будто галерник к веслу, от рождения прикован к своей судьбе!

С затаенной мукой продолжал далее Усмансуфиев, что в самом ли деле правит миром кадар, либо представляет собой обольстительный и страшный вымысел (обольстительный— ибо снимает с нас ответственность за дела наши, и страшный — ибо легко превращает нас в послушных исполнителей чужой воли), — но человек несвободен вообще. Его судьба, со скорбной гордостью, наполнявшей взгляд узких, благородного орехового цвета глаз, говорил Усмансуфиев, определена задолго до первого крика, который исторгает он, едва покинув материнское лоно… больше того, — задолго до сладостного слияния двух тел, дающего начало новой жизни! Еще в ту пору, когда каждый из потомства Адама в виде некоего зародыша пребывал в гигантской телесной сущности нашего столь опрометчиво соблазнившегося праотца, — да, да, еще в ту, безмерно отдаленную от нас пору, во времена, еще допотопные, познавшие грех, но еще не впавшие в окончательную скверну, — еще тогда ангел предначертал каждому его судьбу и указал грядущее его блаженство или осуждение. Разумеется, несмотря на собственное, немаловажное положение в горней иерархии, ангел лишь выполнял поручение, полученное им из верховных уст. Сомневаться в его добросовестности нет оснований, но поскольку — ив последнее время особенно — все, чаще встречаются люди, ощущающие прямо-таки трагический разлад своей души со своей же судьбою, то невольно зекрадываегся мысль о великой, не поддающейся никакому описанию путанице, о невероятной толчее и давке, в результате которой не так уж трудно ошибиться и судьбу, уготованную одному человеку, без всяких на то оснований отдать другому. Надо ли говорить, сколь дорога цена подобных ошибок! Тем более, что об исправлении их нечего и думать — устранение всего лишь одной ошибки поневоле должно повлечь за собой пересмотр всех уже распределенных судеб. Кадар, утвержденный и одобренный, кадар, неукоснительно-строгий, кадар, не ведающий снисхождения, — стоит ли уточнять, что правоверный мусульманин никогда не усомнится в необходимости покорно принять свою судьбу, и стоит ли теперь, после всего сказанного, прибавлять, что пока его сознание будет пребывать в плену предопределения, он и не помыслит об участии в каком-либо общем деле, будь то регуляция слепых сил природы или революция. Что же касается лично его, Усмансуфиева, то он, увы, грешник. Он усмехнулся и пригладил и без того ровно лежащие на голове густые черные волосы. Да, он грешник, ибо считает, что нет предопределения, а есть свобода выбора и есть ответственность за каждое произнесенное в этой жизни слово и за каждое совершенное дело, ответственность перед небом, проговорил он, коротким движением руки указывая вверх, и совестью, сказал Усмансуфиев, той же рукой касаясь своей груди. Да, он грешник, ибо полагает, что господь должен быть справедливым, — иными словами, он, Усмансуфиев, ничтожнейший из смертных, тростник, клонящийся даже от слабого дуновения ветра, смеет ограничивать безграничную свободу божественного волеизъявления такими неимоверно кощунственными по отношению к господу понятиями, как необходимость и долг. Да, он грешник, ибо глубоко уверен в необходимости изменения существующего миропорядка… и вот почему, прямо взглянул он на Полторацкого, он желает успеха новой власти, обратившейся к сознанию мусульманина, стремящемся разорвать тот круг предопределенности, в котором мусульманин замкнут, другим содержанием наполнить его жизнь…

— Я выразить не могу, как я желаю, чтобы это на самом деле исполнилось! Но я хочу сказать… именно вам хочу сказать, — снова взглянул он на Полторацкого, — что бедняку-мусульманину надо почувствовать себя человеком… Он так давно к этому стремится!..

Последние слова Юсуф Усмансуфиев, забыв о необходимой и достойной сдержанности, почти выкрикивал. При этом лицо его, смуглое и тонкое, с чуть выступающими скулами, покрылось багровыми пятнами, он запаленно дышал, время от времени прикладывая руку к горлу и болезненно морщась. Аглаида поспешила налить ему чая, он взял пиалу, прикрыл глаза и кивнул, благодаря ее.

— Простите… — немного погодя хриплым голосом проговорил он. — Я как голодный, которого спросили, сколько будет одиножды один. Одна лепешка, он ответил… вот и я…

— Как Айша? — спросил его Полгорацкий. Николай Евграфович, предваряя ответ Юсуфа, немедля посвятил всех в историю киргизской девочки, за семьдесят рублей купленной наркомом нового правительства, и все с тем большим интересом выслушали Усмансуфиева. Айша, он сказал, привыкает к его дому… начала учиться… и спрашивала вчера, где тот человек, который купил ее у отца.

— Приходите, — пригласил Полторацкого Усмансуфиев.

— Грустная история со счастливым концом, — вздохнула Аглаида.

В тот вечер Усмансуфиев говорил еще — о двух ангелах устрашающего вида, Мюнкире и Някире, которые встретят грешника в его могиле, о тонком, как конский волос, и остром, как лезвие ножа, пуль и-сырате — мосте, ведущем в рай, о райских девах с вздымающимися грудями… — но уже без прежнего внимания слушал его Полторацкий. Временами он как бы проваливался в совершенное безмолвие, едва различая легкую, грустную улыбку, с которой внимала Лглаида речам туземного учителя. Улыбалась она словам об ужасающих беспорядках, происходивших, должно быть, в ответственный момент наделения судьбой каждого из бесчисленного потомства Адама, об ошибках при этом, вероятно, возникших, о нежелании высших сфер признаваться в собственных упущениях, о грозной чете могильных ангелов… Сострадание ясно выразилось на лице ее, когда обмолвился Усмансуфиев, чго он — всего лишь слабый тростник, клонящийся от едва заметного движения ветра. Полторацкий, замотал скорбные морщинки, углубившиеся на ее лбу, совершенно отчетливо осознал вдруг, что тронули Лглаиду не слова, а та бесконечная насмешка, с которой они были сказаны, насмешка над самим собой, чуть приоткрывшая снедающее душу смятение.

Тишина; объявшая Полторацкого, нарушена была на сей раз слабым, как бы надтреснутым и потому слегка дребезжащим голосом худенького старичка, Дмитрия Александровича Ковшина.

— Ваше сердце… — обратился он к Юсуфу Усмансуфиеву, и чувствовалось, что Дмитрий Александрович расположился высказаться некратко, но Аглаида, набравшись смелости, перебила его.

— Простите, — поднялась она, — мне пора. Мама уже волнуется.

Савваитов всполошился.

— Голубушка, Аглаида Ермолаевна, это вы нас простате великодушно! Засиделись, заговорилась… Час поздний, а я все забываю, в какое время приходится жить. Верите, Дмитрий Александрович, в Ташкенте раньше и в помине не было никаких разбоев, а теперь! — сокрушенно махнул он рукой.

— Так проводить надо Аглаиду Ермолаевну! — живо откликнулся Ковшин.

— Не надо… Тут недалеко… — негромко сказала Аглаида.

— И речи быть не может! — решительно возразил Савваитов. — Я в тот раз… помните, Павел Герасимович? — с совершенной наивностью спросил он у Полторацкого, — я в тот раз, вас одну отпустив, ужасно себя за это бранил.

Вот оно! — так, опустив глаза, подумал Полторацкий и с томительным нетерпением и боязнью ждал, когда, наконец, произнесет его имя Николай Евграфович. Он знал, знал точно, что названо будет его имя, а не туземного учителя, который к тому же явно был расположен к продолжению беседы с Ковшиным. Одно было бы ужасно — решительный отказ Аглаиды от любого провожатого, отказ, вызванный упорным нежеланием видеть рядом с собой его, Полторацкого… В тот же миг будущее неминуемое унижение поторопилось настичь его, и он сжался, воочию представив себе, как, особенно тяжко припадая на правую ногу, идет с ней вместе и с каким болезненно-напряженным сочувствием воспринимает она его увечье. Тогда, постаравшись придать голосу выражение полного спокойствия, граничащего даже с равнодушием, он сказал:

— Да, Николай Евграфович, в тот раз мы с вами действительно промахнулись.

Не нужно было обладать семью пядями во лбу, чтобы угадать, что именно скажет сейчас Савваитов. Действительно, Николай Евграфович сказал:

— Вот вам случай нашу оплошность исправить.

— Я готов, — произнес Полторацкий, поднялся и шагнул к двери, на Аглаиду при этом даже не взглянув.

Но с тем большим напряжением ждал, что скажет она в ответ, и вздохнул с облегчением, ее голос услышав:

— Спасибо вам, Николай Евграфович… До свидания. Он резко обернулся — и взгляд его тотчас встретился с взглядом ее ясных, печальных и строгих глаз, в которых, однако, угадал он теперь некую растерянность и даже сомнение. Уверенная, счастливая волна подхватила его, и, сам дивясь собственной невероятной находчивости, он произнес не без суровости — так, словно из одного лишь чувства долга отправлялся провожать ее:

— Пойдемте, Аглаида Ермолаевна. Путь хоть и близкий, да час поздний.

Вслед за Аглаидой он вышел из комнаты, но тут же вернулся и с порога сказал Усмансуфиеву:

— Мне надо поговорить с вами. Завтра… или лучше послезавтра утром приходите в комиссариат, я буду ждать.

— Я приду, — не спрашивая ни о чем, кивнул в ответ Усмансуфиев.

Густой мрак охватил их, едва они отошли от крыльца дома Савваитова. Во дворе шелестел листвой тополь, в конце переулка, там, где он выходил на Самаркандскую, виден был слабый желтый свет одинокого фонаря, а с черного, высокого и — казалось — выпуклого свода небес изливалось на землю дрожащее сияние неисчислимых звезд, среди которых Аглаида узнала голубоватую Вегу.

— Глядите, — она сказала, — вон Вега… Прямо над головой. Вон она… голубоватая… Мне еще отец ее показывал.

Они вышли в переулок.

— Ну, куда мы теперь — направо, налево? — деловито осведомился Полторацкий.

— Направо… к Самаркандской, — она ответила. — Потом по Самаркандской до Чимкентской, и там сразу же, почти на углу, наш дом. Тут недалеко, — прибавила Аглаида. — Мне, право, совестно, что я вас затрудняю…

Она его затрудняет! Он даже улыбнулся ее неведению. Ведь еще вчера… да что там — вчера! — еще сегодня он и помыслить не мог, что будет идти вот так, с ней рядом, идти и благодарить Савваитова, догадавшегося позвать к себе не только Аглаиду, но и его, Полторацкого, благодарить июльскую ночь, ниспославшую мрак совершенно непроглядный и тем самым как бы отъединившую их от остального мира, благодарить судьбу, впервые давшую ему возможность ощутить счастье любви. Ибо как ни было поглощено революцией сердце, всегда оставалось в нем место, для всего заповедное. Он чувствовал, что оно есть, — по той тоске, которая иногда накатывала на него. Он снова подумал о судьбе и с душевным трепетом подивился неизъяснимому упорству, с каким она решала задачу его с Аглаидой встречи.

Безмолвно и медленно шли они по темному переулку. Слышно было, как в ветвях тополей нежными, невнятными и чуть осипшими (должно быть — со сна, мельком отметил Полторацкий) голосами изредка переговаривались горлинки. В густом, черно сизом мраке смутными тенями едва виднелись дома; деревья выплывали навстречу; в темноте случайным казался слабый свет фонаря, похожего на маленькую, потускневшую и заблудившуюся луну. Вся дорога до Чимкентской улицы представлялась Полторацкому почти бесконечной, и ему радостно было сознавать, что прошли они лишь самую незначительную ее часть и что в такой-то тьме поневоле приходится замедлять шаг. Внезапно он словно со стороны услышал звук своих шагов, особенно тяжелый всякий раз, когда правая нога ступала на землю и как бы с трудом от нее отрывалась, — услышал и, представив, что губы Аглаиды кривит, может быть, гримаска неприязненного сочувствия, сказал с неестественным оживлением:

— А я вас видел на днях, Аглаида Ермолаевпа…

— Где же? — спокойно и тихо отозвалась она.

— Неподалеку от тюрьмы. Вы назад возвращались. С вами мужчина шел… в белом пиджаке…

— Это муж сестры, он меня провожал, — сказала Аглаида, и с облегчением вздохнул Полторацкий: муж сестры! как просто… — Он хотел свидание получить, но ему не дали… Они уезжают с сестрой. У них какая-то группа образовалась, они все вместе переселяются на Алтай. Думают завести там свое хозяйство, работать сообща… Меня зовут.

Слышно было, как она усмехнулась.

— Дело хорошее, — помолчав, сказал Полторацкий. — Поедете? — собравшись с духом, он спросил, стремясь в то же время, чтобы безучастно-вежливо прозвучал ею голос.

— Собиралась… Но это раньше… словно в другой жизни было. Теперь не до этого. Брат вы сами знаете в каком положении, — сухо и быстро проговорила она, — мама в отчаянии, больна. Все годы, пока Миша на фронте был, она верила, что не убьют его… она нам с сестрой всегда говорила: он вернется, я точно знаю! А сейчас молчит. Я вижу… чувствую — она всякую надежду потеряла… она Мишу похоронила и себя с ним вместе! Я тогда с вами непозволительно резка была, — вдруг сказала она, — вы меня бога ради простите. Но я все равно… все равно не соглашусь никогда, что жестокость оправдать можно. Не соглашусь! — с вызовом повторила Аглаида.

— Оправдать конечно нельзя, я с вами согласен совершенно… но избежать… избежать крайне трудно, даже невозможно, вы мне поверьте. Вот, например, представьте, — дрогнувшим голосом сказал он. — Ночь такая же темная… ни зги не видно. Нас трое, мне в ту пору семнадцать было, я как раз из Ростова в Баку бежал…

— Бежали? Зачем?

— От тюрьмы бежал, Аглаида Ермолаевна. Мне в моей жизни вообще много бегать пришлось… Несмотря на хромоту, — тяжело усмехнулся он. — Да. Нас трое и четвертый с нами, о котором мы совершенно точно знали, что его охранка купила и он наших товарищей выдает, А он и не подозревает даже, что мы знаем. Он с нами идет… Вам в Баку бывать не приходилось?

— Нет.

— Там район есть в черном городе — Баилов, мы туда поехали. И вот представьте — с моря ветер сильный, ночь непроглядная, меня как в лихорадке трясет, я слова но могу молвить, я знаю: убить его мы должны. А он веселый… он еще выпил крепко, идет себе посвистывает, надо мной смеется… я, говорит, и не думал про тебя, Пашка, что ты такой революционер отчаянный! А если полиция сейчас? Тебя первого и схватят — куда ты со своей ногой от них денешься! А я молчу. У меня губы словно смерзлись, Аглаида Ермолаевпа, хотя вполне понимаю, что я ему отвечать должен и даже отшучиваться! Я только об одном думаю — ему двадцать шесть лет, я думаю, и мы его убить сейчас должны…

— Ужасно, — она прошептала.

— Главный-то ужас впереди был, Аглаида Ермолаевна, — с дрожью в голосе продолжал Полторацкий. — Мы его торопим, уже ждут нас, мы ему говорим, товарищ из Петербурга приехал, литературу привез… Там гора была, на ней сад старый, запущенный… Так это все мне в память врезалось — до конца дней ничего не забуду! Ветки скрипели, меня звук этот до костей пробирал…

— Ужасно, — снова сказала она.

— На гору мы поднялись, остановились. Он спрашивает: чего, ребята, встали? А Золотарев… печатник, вместе со мной в типографии работал… Золотарев спичку запалил, к его лицу поднес и говорит: с тобой, Кузнецов, потолковать хотим. Спросить тебя хотим — сколько ты товарищей наших продал, Иуда? Тринадцать лет прошло, а я помню… — глухо сказал Полторацкий. — Гору эту помню, Золотарева, Петю Жихарева, который тогда с нами был… Он желтую шляпу носил, его застрелили месяц спустя. И лицо… лицо этого Кузнецова… Пока спичка горела, я на него смотрел. Ему двадцать шесть лет было, я вам говорил, а в эти мгновения он состарился сразу, он стариком стал! Потом спичка погасла… ее ветер задул…

— Не рассказывайте больше, не надо! — взмолилась Лглаида. — Сначала Клингоф, теперь вы… Господи, какой же вы страшной жизнью живете! Я бы дня не выдержала.

— Я об этом никому никогда не рассказывал… Я даже не понимаю, почему я вам… может быть, из-за Клингофа… Вы поняли, — вдруг остановившись и напряженно вглядываясь в белеющее в темноте лицо Аглаиды, спросил он, — почему отказался от побега сын Савваитова?

— Да ведь сказал Николай Евграфович: он жертв напрасных не хотел более.

— Не только поэтому! Он решил, что раз убил, то и сам умереть должен. Я это все совсем не так понимаю, Аглаида Ермолаевна, — сбивчиво продолжал он, по-прежнему стоя на месте и пытаясь увидеть печальные, ясные и строгие ее глаза. — Он, мне кажется, больше о себе думал… Вы понимаете? А у него права не было себя на первое место ставить и свою судьбу своим же судом решать… Он борец! А раз так, он не себе принадлежит, — с глубокой убежденностью вымолвил Полторацкий. — Я сам себя любой смерти бы предал, если бы ею все исчерпалось. Мне тридцать лет, Аглаида Ермолаевна, и у меня во всю мою жизнь и мысли никогда не возникало о собственном… — счастье, так хотел сказать он, однако, успев подумать, что, может быть, намек покажется в этом слове Аглаиде, произнес после короткой запинки, — довольстве, что ли… Я не помню уже, когда… но рано, я еще мальчишкой был, меня мысль одна мучить стала. Почему существует бедность, я думал… Даже не так: я уже тогда понял, вернее, почувствовал… понял потом, когда ума немного набрался… что бедность унизительна, что она недостойна человека, но что она не сама по себе, она следствие несправедливого мироустройства. Вы этого не знал! вы по-другому росли, а я, когда мать меня в лавку за хлебом посылала, все думал, что хлеба этого на всех нас не хватит, не хватит, Аглаида Ермолаевна! Нас в семье семеро было — мать с отцом, бабка, ребятишек четверо, нам хлеба больше надо было. И как же страдал я тогда Аглаида Ермолаевна! Я сердце надрывал, себя спрашивая — почему?! Мы еще в Новочеркасске жили, у нас сосед был, он болел долго, умер. Три дочери у него остались, в среднюю я влюблен был ужасно! Смешно, — он улыбнулся, — но я тосковал очень, когда ее не видел. Я себе даже мечты строил — вот подрасту, думаю, стану работать, женюсь на ней… Мне тогда лет десять было, она старше — ей уже, наверное, пятнадцатый шел… Когда сосед помер, мать моя все сокрушалась — куда, говорит, девки пойдут, что с ними станет? Марину… ее Мариной звали… я ее три года спустя в Ростове встретил, у вокзала… Тогда всю ночь заснуть не мог, так мне ее жалко было. Я, наверно, устроен как-то не так, но из всего, что я в жизни вижу, я больше всего человеческое горе запоминаю, Аглаида Ермолаевна. И столько его у меня в сердце скопилось — я сказать вам не в силах. Оттого я живу тяжело… без улыбки почти, — прибавил он тихо. — Вот почему я решил однажды и решению моему не изменю никогда: покуда есть на земле несправедливость, покуда есть угнетение и жестокость!.. Мне для себя, для своего счастья, — теперь уже совершенно свободно выговорил он это слово, — жить невозможно, Аглаида Ермолаевна. В этом правда моя. Ей верю, ей служу. И если бы мне сказали: ты умри сейчас, Полторацкий, потому что твоей правде твоя жизнь нужна, я бы умер, не поколебался бы, вы мне верьте…

— Я верю, — она проговорила.

— А что я сказал вам тогда, в тот вечер, когда вы первый раз пришли… жестоко это, я понимаю, и для вас особенно, потому что брат ваш, кровь ваша родная… я от своих слов не отказываюсь, нет, хотя понимаю прекрасно, как вы обо мне подумали и как вообще обо мне думать могли… Но и вы поймите!

— Не надо об этом…

— Нет, надо! — упрямо сказал он. — Сегодня вечер такой, Аглаида Ермолаевна, у меня такого вечера никогда в жизни не было. Я всю боль на себя принять готов! Есть люди, я их встречал, они знают много, но все их знание исключительно от ума идет, и потому главного никогда им не постичь. Дмитрий Александрович не так — он свою истину выстрадал, но в основном своем он неправ, Аглаида Ермолаевна, и я это очень хорошо знаю…

— Мы слишком люди, чтобы самая сердцевина наша, как он этого требует, другой могла стать…

— Менять условия жизни надо, тогда и человек изменится. Голодного накормить надо, бесправному — вернуть достоинство, безмолвному — речь гордую! Клонить голову перед судьбой или ту же голову кружить мыслью о всеобщей любви — две крайности, между которыми человека как унижали раньше, так и теперь унижают… Я Дмитрия Александровича слушал и думал… я сказать хотел, но потом решил, что обидится… Человек, испугавшийся смерти, и свой страх пересиливает с помощью этой своей мысли… Да и мысль-то эта по нынешним временам, Аглаида Ермолаевна, только в сторону куда-то ведет…

Он замолчал, и некоторое время они шли молча. Фонарь уже остался позади, уже на Самаркандскую вышли они, в этот час совершенно безлюдную, и звук их шагов стал здесь сильней и звонче. Еще немного осталось, заметила Аглаида, и с горестным изумлением подумал Полторацкий, что ничего почти не успел сказать ей… Бесконечной представлялась ему дорога и словно бы не убывала нисколько под медленной их поступью — и вдруг!

— Жестокость мне самому не по сердцу, — горячо и быстро проговорил он, но, оборвав себя, смолк и прислушался: кто-то шел им навстречу. Он переложил браунинг из заднего кармана брюк в карман пиджака и продолжал:

— Однако, Аглаида Ермолаевна, и различать надобно. Ведь не обвините вы в жестокости врача, причиняющего боль… не обвините и того, кто сообщит вам правду, которая, может быть, вас долгие годы будет мучить… Я так и признал скрепя сердце, — с лихорадочной поспешностью молвил он, — что жестокость в революции — как топор, которым сухие ветки от живого ствола отсекают, чтобы они расти ему не мешали. Не то само дерево засохнет, Аглаида Ермолаевна! А ему еще расти и расти… Я вам многое должен был сказать сегодня, Аглаида Ермолаевна, я думал, что успею… Но вы скоро домой придете, и, боюсь, времени у меня уже не будет… Вы простите меня, не сердитесь вы на меня, прошу вас! — с внезапной силой вырвалось из самой груди его. — Но теперь, если случится что со мной, я о вас думать буду и жалеть буду, что узнал вас поздно и так мало вас видел… Не отвечайте мне, не надо. Я знаю, — он усмехнулся, — вам пора. Но я иду и думаю, что жаль, что дорога наша с вами кончается…

Тем временем все ясней звучали из темноты шаги, и уже определить можно было, что несколько человек двигалось навстречу.

— Идет кто-то! Слышите? — встревожеппо шепнула Аглаида.

— Они идут, и мы идем… Не волнуйтесь, — негромко сказал Полторацкий, а руку уже из правого кармана не вынимал и предохранитель спустил.

И вот выплыли из ночного мрака и встали прямо перед ними четыре темно-серых тени, одна из которых заговорила насмешливым голосом Павла Петровича Цингерa, бывшего подполковника и соседа, теперь уже тоже бывшего:

— Павел Герасимович, вы ли это? В такой час… Правда, как мне помнится, перед ташкентскими разбойничками у вас страха нет, но сейчас, если не ошибаюсь, вы с дамой… Представьте же меня, Павел Герасимович! А чтобы темнота вас не смущала, я попрошу моих товарищей… Мичман, будьте добры!

Тот, кого назвал Павел Петрович мичманом, чиркнул, спичка вспыхнула и осветила сначала лицо Цингера с твердо очерченным подбородком, прямым носом и глубоко посаженными глазами, а затем и лицо Аглаиды, принявшее выражение холодной замкнутости. Трепещущее, маленькое, с орапжевым ободком пламя едва справлялось с густой, душной тьмой, но за спиной мичмана успел Полторацкий разглядеть человека как будто знакомого… Oн всмотрелся, но человек этот отступил назад, вслед за тем погасла спичка, и все вокруг тотчас затопил мрак.

— Мир тесен, Павел Герасимович, и доказательством тому не только наша встреча… можно сказать, почти случайная, — как бы мимоходом, без особого значения обронил Цингер, — но также и то, что спутницу вашу я несомненно встречал и раньше. Ну конечно! — с оживлением, правда, несколько наигранным воскликнул Павел Петрович, после чего Полторацкому стало ясно, что Аглаиду подполковник узнал сразу же и больше того — знал заранее, что именно с ней идет он из дома Савваитова. — Как я забыть мог… Я же бывал на процессе Калягина! Вы — сестра несчастного Артемьева, не так ли?

— Да, — ответила Аглаида, — я сестра его.

— А я… — сказал Цингер, но Полторацкий его перебил.

— Представляю вам, Аглаида Ермолаевпа… Павел Петрович Цингер, бывший подполковник и нынешний враг Советской власти. Жил, кстати, в доме Николая Евграфовича. Жил, но вдруг исчез.

— Боже мой, Павел Герасимович! — не замедлил с изумлением Цингер. — Как это все у вас просто: враг… исчез…

За спиной Павла Петровича явстреняо хмыкнули, на что он с укоризной заметил:

— Мичман, как вам не совестно!

— Виноват, — с веселой поспешностью ответил ему юношеский звонкий голос.

— Ваш друг Хоменко, — с печальной важностью продолжил бывший подполковник и сосед —…он установил за мной слежку… какие-то весьма навязчивые и довольно неумелые люди с отвратительными манерами стали ходить за мной буквально по пятам… Я рассудил, что неровен час схватят и меня… схватят и с необыкновенной легкостью поставят к стенке. Конечно, потом образумятся, разберутся и поймут, что я чист, как агнец, — но, увы, будет уже поздно. И я, Павел Герасимович, решил не искушать ни товарища Хоменко, ни судьбу и счел необходимым, так сказать, раствориться в народной массе…

— Вместе с полковником Зайцевым растворяетесь? — спросил Полторацкий.

Голова его между тем быстро наполнялась туманом, стучало сердце и тряслись руки. Оп передернул плечами, и простое движение это тотчас возвратило ему спокойствие.

— Иван Матвеевич! — окликнул он насмешливо. — Kaк поживаете?!

Зайцев молчал.

— Иван Матвеевич… Я вам предлагаю, — Полторацкий возвысил голос и сказал громко, отчетливо: — Предлагав немедленно явиться в следственную комиссию.

Невидимый в темноте, полковник Зайцев отвечал рассудительно:

— Никак нет. Во-первых, в тюрьму не желаю, во-вторых, дела, гражданин комиссар Полторацкий. Изловите когда меня — вот тут и сяду.

— Кстати… — вяло сказал Цингер. — Я, Павел Герасимович, на ваше благоразумие надеюсь… Никаких представлений — вы понимаете? Речь даже не столько о вашей безопасности, сколько… вы меня понимаете, я надеюсь.

— Я понимаю! Они брата вашего, Аглаида Ермолаевна, жалеют — так, как Калягин его жалел, свою шкуру его головой спасая! Зайцеву Ивану Матвеевичу я сам приговор подписал — десять лет заключения. За что — вы меня спросите? А за то, что Ташкент в крови потопить хотел… За то, что с Дутовым в сговоре был… За то, что оружие против народа поднял! Хотя на суде всех нас уверял, что-де простой казак он и не мыслит против народа идти… Не мыслите, Иван Матвеевич? Из-за Дутова люди без хлеба мруг, а вы…

Из темноты шагнул и почти вплотную с Полторацким встал Зайцев, крикнув в лицо ему:

— Я не лгал!! Я русскому народу всегда служил и служить буду! А ты… — задыхаясь, вымолвил он, — ты бога благодари, что живой от меня сегодня уйдешь.

— А почему, собственно, живой? — юношеский звонкий голос раздался, и взведенный курок щелкнул.

— Не сметь!! — бешено крикнул Цингер. — Не сметь, — уже спокойней проговорил он. — Стрелять будете, когда я прикажу. А мне сейчас нужен не труп комиссара, а живой комиссар. Чтобы он мог своим товарищам рассказать о нашей встрече и чтобы они все вместе как следует подумали о своей судьбе… А про вас, Иван Матвеевич, — с насмешкой обронил Цингер, — я и не подозревал, что вы столь свирепыми чувствами наделены. И молодую поросль этими чувствами заражаете.

— А вы, милостивый государь, — дрожащим голосом проговорил Зайцев, к Павлу Петровичу обернувшись, — вы поостерегитесь… Я вам не шут гороховый, черт вас побрал! И не вам я служу, хоть и вам, может быть, свободой своей обязан!

— Полкоовник! — тихо протянул Цингер, и Зайцев, тут же умолкнув, отступил во мрак, к двум темно-серым теням, покуривающим и о чем-то между собой оживление переговаривающимся.

— Так это, стало быть, вы ему, Павел Петрович, побег устроили? — Полторацкий спросил.

Цингер засмеялся коротко.

— Что за вопрос, Павел Герасимович!

— Вы. И письма, и листовки этой «Свободной прессы» — ваших рук дело?

— Я еще не в комиссии, по-моему! — резко ответил Павел Петрович. — И встретили мы вас вовсе не для того, чтобы на ваши вопросы отвечать. Вам, как комиссару Tуркестанского правительства, я уполномочен еще раз предложить добровольно отказаться от власти. В противном случае Туркестан станет ареной гражданской войны с катастрофическими для вашей власти последствиями. Первое предупреждение вам — Асхабад. Я искренне надеюсь, что Фролов хороший урок получит в Закаспии. Не знаю, правда, — выразил Павел Петрович свое сомнение, — будет ли у него еще возможность этим уроком воспользоваться. Впрочем, — он добавил, — не ему одному урок.

— Жалко, что темно, — глухо сказал Полторацкий. — Лица вашего я не вижу.

— С нашей последней встречи я совершение не изменился, уверяю вас.

— Я бы в глаза ваши поглядеть хотел… — как бы не слыша, говорил Полторацкий и с великим усилием сдерживал подступающую ярость. И так настойчиво одолевал соблазн оружия, нo oн даже руки завел за спину и крепко сцепил их пальцами. — Понять… Вполне ли в своей ненависти вы ослепли — так, что вас теперь только силой… пулей, и ничем больше, вразумить можно!

Из тьмы кромешной донесся звонкий юношеский голос мичмана:

— Это тебе пулю, хам!

Однако Павел Петрович, его откровенности не поддержав, высказался весьма сдержанно, даже с легкой усмешкой:

— Сила не довод. Кроме того, глупо устрашать силой тех, кто готов к борьбе.

— Так… А от чьего имени… чье предложение?

— Сообщества! — быстро отозвался Цингер. — И весьма сильного.

Полторацкий глубоко вздохнул.

— Теперь меня послушайте. Вы, Цингер… вы, Зайцев… и вы там тоже, — проговорил он в темноту. — Там кто-то про хама обмолвился, — срывающимся голосом сказал он, чувствуя, что еще немного — и бешеная волна бросится ему в голову, все запреты сметая. Но тут рука Аглаиды осторожно коснулась его плеча, он перевел дух и расцепил пальцы. — Старая песня! И подлая… Но я не об этом. Я, народный комиссар Туркестанской республики, учитывая вашу историческую обреченность, предлагаю вам ваше сообщество распустить, а вам явиться с повинной. — Он взял Аглаиду за руку. — Теперь пойдемте, Аглаида Ермолаевна. Нам пора.

7

И была ночь, для Полторацкого бессонная, полная несвязных мыслей и частого, безумного стука сердца. Мучил Павел Петрович, столь откровенно объявивший о принадлежности своей к белой гвардии, мучил вопрос, отчего именно этот вечер выбрал бывший подполковник, чтобы через него, Полторацкого, передать последнее предупреждение новой власти; лицо Андрея Фролова наплывало из мрака — с неподвижным взглядом чуть раскосых, темных глаз и нижней губой, недовольно выдвинутой вперед; юношеским чистым голосом невидимый в ночи мичман кричал, надсаживаясь: «Пулю тебе в лоб, отродье хамское!», и Полторацкий вздрагивал всем телом, стискивал зубы и страшные ругательства вышептывал в душную мглу; а над всем этим витала высоко память об Аглаиде Артемьевой, и была в этой памяти и тревога, и боль, и благодарность судьбе, и горькое сознание обреченности выпавшей ему любви… И пусть, упрямо он говорил и счастливо улыбался пересохшими губами.

И было утро — биржа труда, редакция, записка в СНК о праздничных, иными словами — неприсутственных днях (определены таковыми: годовщины свержения монархии, похорон жертв революции, международный праздник трудящихся и объявление автономии Туркестана, годовщина социалистической революции, рождения Маркса, день Нового года); дни прежних религиозных праздников определены присутственными, однако, принимая во внимание временное тяготение народных масс к празднованию укоренившихся в их сознании религиозных воспоминаний, признать возможным установить дополнительные неприсутственные дни, различные для христиан, мусульман и иудеев; еще записка о необходимости немедленного (подчеркнул это слово, а себе заметил сегодня еще раз переговорить с Колесовым) ассигнования средств на нужды лагеря для голодающих в казармах Оренбургского полка (пытались еще выкроить из денег, с муками добытых для переустройства под приюты и инвалидные дома Троицкого лагеря, но сидела вместе с инженером Рабчинским, дельным человеком мрачной наружности, судили, рядили — нигде крохи не отщипнешь, так все разумно и кстати рассчитано! В самом деле — не от медицинских же или учебных, к примеру, сумм отрывать! И уж, конечно, не от питания); приказ по комиссариату труда: существовавший обычай приема на службу по рекомендациям как пережиток старого должен быть забыт в Советской республике. Прием для текущих работ служебного персонала во всех учреждениях производить только через биржу труда.

И был день — двенадцатое июля тысяча девятьсот восемнадцатого года, пятница.

Надо было ехать в трибунал, встречаться с товарищем председателя Леппой, заявившим особое мнение по делу Михаила Артемьева, и вместе с ним избавлять брата Аглаиды от смертной казни. Полторацкий встал из-за стола, одернул гимнастерку и шагнул к двери. Телефонный звонок вернул его. «Павел…» — сквозь гулкие шорохи услышал он голос Хоменко и тут же, как по наитию, обо всем догадался и одно слово крикнул в трубку: «Асхабад?!» — «Мятеж там, Павел… И в Кизыл-Арвате, — словно издалека доносился голос Хоменко. — Артиллерийский склад в Асхабаде захвачен, дашнаки изменили. Дело серьезное». — «А Фролов? С ним что?!» — «Про него ничего нет. Связь прервана». — «Приезжай, — сказал Полторацкий. — Приезжай немедленно!» Он положил трубку и некоторое время стоял, пустой взор вперив в окно, за которым в послеполуденной знойной истоме млел Ташкент, туркестанская столица. Довольно долго, должно быть, простоял он так, потому что от режущего света заломило глаза. Тогда Полторацкий подошел к карте Средне-Азиатской железной дороги, отыскал глазами черный кружок и надпись внизу: «Асхабад». Затем, чуть переведя взгляд в сторону Каспия, увидел кружок поменьше: «Кизыл-Арват» и понял, что Андрея Фролова в живых уже нет.

Только сейчас ощутил он, в каком напряжении жилпоследнее время, особенно с той ночи, когда гремела и сверкала над изнуренным городом сухая, бесполезная гроза. Сбылись опасения, не напрасными оказались тревоги — новая борьба и, верно, новая кровь впереди, но все ж всегда была для него нужна ясность. Да, да, он согласен: пусть в этой ясности обнаружится действительность самая суровая, пусть откроются угрозы самые страшные, однако, когда видишь, что тебя ждет и чему ты должен противостоять, приходит уверенность, дерзкая сила и совершенная небоязнь.

Дверь отворилась без стука, заглянул Шумилов. «Все знаешь?» — он спросил, щуря против света глаза. «Знаю, — медленно повернувшись к нему, отвечал Полторацкий, вдруг вспомнив невыносимо душную комнату телеграфа и бьющуюся в паутине под потолком муху. — Хотите сказать, что ваша правда была, Николай Васильевич?» — «Я тебе об этом скажу, когда с мятежом покончим. А сейчас пошли… В Большом зале собрались уже».

Скрестив на груди руки, глухим голосом говорил Колосов. Положение трагическое — так заявил он и с вызовом глянул вокруг: не будет ли возражающих. Тоболин пожал плечами, но промолчал. Трагическое, как бы ему одному повторил Колесов. Полагали, что контрреволюция в Фергане вырвана с корнем. События показывают иное. Корешки остались. Постоянная угроза со стороны Оренбурга. Теперь Асхабад. Чтобы одним махом задушить гидру мятежа, сил недостаточно. Силы распылены. Кроме того, сказал и снова посмотрел вокруг Колесов, картина асхабадских событий не вполне прорисована. «Как это — не вполне? — не выдержал, наконец, Тоболин. — Асхабад фактически выступил против Советской власти!» — «Не вполне! — внушительно повторил Колесов. — Асхабадские события могут быть лишь ответом на какие-то неверные действия Фролова». — «Которого по вашему настоянию, товарищ Колесов, направили в Асхабад», — с усмешкой заметил Тоболин. «Это не означает, — вскинув голову, отвечал Колесов, — что вообще не следовало посылать в Асхабад чрезвычайного комиссара! Предлагаю направить в Асхабад чрезвычайную комиссию… Ее задача — выяснить настроения масс, положение дел на местах. В сношениях с временным исполкомом Асхабада комиссия настаивает на чисто пролетарском характере совета без участия буржуазных слоев общества. Во главе совета, безусловно, стоять должны представители пролетарских партий, разделяющие принципы Октябрьской революции. Комиссия, безусловно, осуждает как некоторые действия Фролова, так и железнодорожников Асхабада и Кизыл-Арвата за неправильный путь воздействия на комиссаров, благодаря чему создалось благоприятное положение для контрреволюции». — «Всякого рода делегации посылают слабые к сильным!» — вскрикнул Тоболин. «Сейчас у республики нет в наличии сил, которые можно было бы двинуть на Асхабад», — не глядя в сторону председателя ЦИКа, ответил Колесов и сказал, что с предлагаемой комиссией отправиться может он сам.

Тут шум поднялся неимоверный. Пронзительным голосом, багровея, кричал Тоболин, что делегация — глупость! Вандея была подавлена силой, а что такое Асхабад, как не Вандея, подло ударившая в спину республики. Однако Шумилов, вовсе не склонный безоговорочно поддерживать любые предложения Колесова, рассудил, что выбора нет и чрезвычайную комиссию послать все-таки придется. «А там видно будет», — он прибавил. Важно время выиграть и силы собрать. И еще высказывались доводы «за» и «против»; не обошлось и без вполне понятных сожалений о том, что снова придется отвлекать силы от мирного строительства — и это в момент, когда возможности улучшения жизни стали рисоваться совершенно отчетливо! До изобилия, разумеется, далековато, но вполне справедливо указывал Тоболин, что истина познается в сравнении и достаточно взглянуть окрест, увидеть голодающую и страшно измученную Россию, чтобы уяснить, что Туркестан — не самое худшее место на многострадальной земле. Тем более сейчас, когда урожай хлеба и подвоз его вот-вот дадут республике независимое и твердое положение. То есть, конечно, еще пропасть нерешенных и важных вопросов, однако уже появлялось право на первый вздох облегчения, — если бы не выставился из Асхабада и не врезался в тело революции острый клин проклятой контры.

Все это молча и как бы совершенно бесстрастно слушал Полторацкий. Вокруг бурлило, он же сидел с плотно сжатыми губами и взглядом, устремленным в одну точку. Ему даже крикнул кто-то, возмутившись: «Ты что, Павел?! Ты очнись, ты вникни!» Он кивнул, хотя вряд ли понял смысл обращенных к нему слов. Было состояние той особенной сосредоточенности, в которой обострялось и обретало чрезвычайную ясность сознание. Мятеж готовился, это несомненно, и вчерашние откровения бывшего соседа лучшее тому подтверждение. Однако вот что. Обыкновенно в таких движениях вполне сознательное меньшинство ведет за собой большинство, весьма относительно представляющее, чего ради взялось оно за оружие. К этому большинству и следует воззвать — пока не поздно, пока пожар не перекинулся на другие города Туркестана, пока кровь не ожесточила сердца до полной невозможности примирения. Надо ехать… немедленно… сегодня. Он разлепил пересохшие губы и сказал негромко: «Комиссия нужна. Поеду с ней я».

Смысла не вижу, продолжал упорствовать Тоболин. Соображения тактики — выигрыш времени, накопление сил — важны, конечно, отвечал ему Полторацкий. Он говорил пока медленно, как бы с трудом подбирая слова. Но нельзя сбрасывать со счетов возможность мирного исхода. Ерунда, прекраснодушие, сразу же отмахнулся Тоболин, раздраженно пожимая плечами. Реальная политика жестока, а товарищу Полторацкому жаль расстаться с иллюзиями! Хоменко, к этому времени в Большой зал подоспевший, его поддержал, сказав, что возможность самая незначительная. Пусть так, откликнулся Полторацкий. Пусть прекраснодушие, пусть ничтожные шансы…

И риск большой, угрюмо заметил Хоменко. Пойдешь — не вернешься. Пусть риск, обернувшись к нему и глядя в его черные, круглые, с желтыми малярийными белками глаза, резко произнес Полторацкий. Негоже нам вообще говорить об этом. Относиться к риску следует как к непременному условию нашей жизни. Но у нас нет права пренебрегать даже единственным шансом, если в нем, может быть, заключено избавление Туркестана от новых кровопролитий. Реальная политика, отнесся он к Тоболину, все включает в себя и все стремится обернуть себе в пользу. Кроме того, нельзя забывать ни на секунду, что там — он коротко кивнул головой, словно указывая, в какой стороне лежит Асхабад, обезумевший город, — там все-таки рабочие. История знает примеры, когда буржуазии удавалось затемнить пролетарское сознание. На наших глазах история повторяется… Но мы можем заставить ее на сей раз развиваться по-другому! И первое средство для этого — обращение к рабочим Асхабада, которые, несмотря ни на что, должны нас понять. «Словом, — он заключил, — я поддерживаю Колесова и настаиваю на отправлении чрезвычайной комиссии. Я настаиваю, чтобы с комиссией послали меня. Глава правительства ехать не должен. Его место здесь, в Ташкенте…»

Согласились не сразу. И потом, когда решили все-таки чрезвычайную комиссию во главе с Полторацким в Асхабад направить, еще долго сидели, уточняли подробности, сроки, состав… Полторацкий сказал, что из Ташкента хотел бы взять с собой Матвеева и Сараева (оба были сотрудники комиссариата труда, обоих знал хорошо, особенно Сараева — с ним в пятнадцатом году в Баку работал в одной типографии), из Самарканда — находящихся там в командировке Гришу Константинопольского и Гая Микиртичева, одного-двух представителей от Новой Бухары, Чарджуя, Мерва. И с ними со всеми — в Асхабад! Колесов предложил в комиссию Федора Самойленко, Полторацкий кивнул: «Пусть едет. Подал голос Хоменко: а охрана? Человек хотя бы тридцать надо отрядить. Не к теще на блины все-таки. Было тут неловкое молчание, выразившее смущение умов, Полторацкий высказался первым: „Ни одного человека. Сам посуди, Иван Алексеич… Пойдет на силу, так от этой нашей охраны в два счета мокрое место останется. А ежели разговор получится, то: и охрана ни к чему. Да и вообще — не нужен мирной комиссии вооруженный отряд. А то вперед нас в Асхабад слух прибудет, что Полторацкий целый полк с собой на усмирение взял. Нет, — сказал он твердо, — ни одного человека!“

Из Большого зала Хоменко и Полторацкий выходили вместе, вместе и двинулись по коридорам к комнатам комиссариата труда. Несколько набок, по-птичьи, клоня голову, говорил Хоменко, что кое-что об асхабадских событиях предполагать уже можно… Он, Хоменко, совершенно уверен, что все это чистой воды белогвардейщина, крайне серьезная — вплоть до нового фронта, который и завершит окружение республики, отрезав ее от Каспия и лишив возможности через Красноводск и Баку сообщаться с центром. Пальцы на горле, вот это что, прибавил он, для пущей ясности слегка стиснув свою длинную шею пальцами правой руки. Полторацкий кивнул: душить будут, ты прав. Сказал еще Хоменко, что связь событий показывает отменную подготовку бутады. Первое: Фролов двинулся в Кизыл-Арват, а ему вслед из Асхабада сразу же послан был эшелон… им прапорщик один командовал, некто Худоложкин… Второе: Фролова в Кизыл-Арвате бьют… и сам он, кстати, навряд уцелел, обронил Хоменко, внимательно взглядывая на Полторацкого. У тебя точные сведения, тот спросил. Хоменко усмехнулся одной стороной рта: сведений пока нет, есть голова на плечах. Из той западни мышь не выскочит. Когда ты мне позвонил, Полторацкий сказал, я о нем сразу подумал… его в живых нет, я понял… Жаль его. Тотчас сощурил глаза Хоменко и голосом, сразу ставшим скрипуче-сухим, объявил: о тех душа болит, кто смерть принял… и еще примет, сказал он и со странным всхлипом потянул в себя душпый воздух. Пустая затея с этой комиссией. „Не будет толка, ты совершенно зря едешь“. — „У меня свои соображения“, — вспылил Полторацкий и ускорил шаг. Но никакого труда не составляло долговязому Хоменко его догнать. Догнал, обнял за плечи и шепнул: „Небось, солнышко головушку напекло, а, Паша? Какой горячий!“ — „Тут и без солнца печет“, — буркнул в ответ Полторацкий, вполне, однако, миролюбиво. Хоменко, засмеявшись, сильно сжал ему плечо. „Эй! — схватил его за руку Полторацкий. — Ты потише, медведь… Тебе шуточки, а меня потом к костоправу поведут“. — „Терпи… Паша“, — голосом, вдруг зазвеневшим, проговорил Хоменко, и Полторацкий, на полшага выйдя вперед, с удивлением заглянул ему в лицо. Как ни в чем не бывало улыбнулся Хомепко: „Чего воззрился?“ — „Да так…“ — с неопределенным выражением сказал Полторацкий. Было затем короткое молчание, после которого продолжил Хоменко, что в Кизыл-Арвате, судя по всему, к приезду Фролова готовились… И третье: попытка асхабадского Совдепа послать ему в помощь отряд провалилась с изрядным треском. Железнодорожники настроены были решительно против Фролова и, стало быть, против всех, кто его поддерживает. Да и вообще, разве во Фролове все дело, был он, не, был, а бутада все равно бы ударила. Он, Хоменко, знает совершенно точно, что отряд, собранный Совдепом, разоружили на станции Безмеин. Как ни крути, а все сходится к тому, что перед нами заговор, объявление войны и новый фронт, а потому любая чрезвычайная комиссия в подобных условиях — это проявление не столько слабости, сколько поразительного непонимания обстановки. Тем более странно, что такое непонимание исходит от Полторацкого, среди всего СНК всегда выделявшегося трезвым взглядом. Проговорив это, почтительный поклон изобразил Хоменко. Полторацкий улыбнулся: опять, упрямец, свернул на свое. Не желает признать, что неоспоримые достоинства трезвого взгляда чреваты немаловажными недостатками. Ибо всякий здравый смысл, а уж тем более облеченный неограниченными полномочиями, поневоле угнетает воображение, позволяющее угадать скрытые и еще не проявившиеся в действительности возможности. „Вот за такой возможностью я и еду, Лексеич“, — сказал Полторацкий, на что Хоменко с сомнением покачал головой. Что же до заговора, то тут, кприскорбию, сомнений нет. Его, Полторацкого, вчера поздно вечером встретил на Самаркандской бывший подполковник и сосед Павел Петрович Цингер и не один: был с ним юноша, Павел Петрович называл его мичманом, был некто, в темноте так и оставшийся невидимым, и собственной персоной был еще… Полторацкий умолк, выжидательно глядя на Хоменко. „Ну? — нетерпеливо спросил тот. — Дразнишь, что ли?“ — „Ты догадайся, коли ты у нас следственная комиссия“. — „Зайцев?“ — „Догадливый… Гуляет себе Иван Матвеевич по Ташкенту! Но с Цингером, мне показалось, не вполне в ладах“. — „Вот так, — тяжко вздохнул Хоменко. — А я как раз вчера данные получил, что Иван Матвеевич из города отъехать вскорости должен. Будто бы с одним старогородским сартом в Фергану собирается. — Он помолчал и спросил как бы между прочим и даже отвернувшись — Задержать не мог?“ — „Скажи спасибо, что они меня… ее задержали, — усмехнулся Полторацкий. — Этот мичман мне просто пулю в лоб и никаких разговоров! Да и Зайцев крепко помнит, что приговор я ему подписывал. Тоже ведь белая гвардия в контра, а не добрая нянюшка. Как и в том письме, предлагал вчера Павел Петрович Советской власти уйти подобру-поздорову, в противном же случае грозил гражданской войной и неминуемой катастрофой. Асхабад, он сказал, это первый урок… или нет: урок, он сказал, получит Фролов, только вряд ли сможет им воспользоваться… Асхабад — это предупреждение, он именно так выразился“. Хоменко выругался и рукой махнул. „Сквозь пальцы они все у меня ушли… сквозь пальцы, — сокрушенно вымолвил он и растерянно глянул круглыми, птичьими, с желтыми малярийными белками глазами. — Я ведь еще после той… после первой асхабадской бутады почуял, что без ташкентской белой гвардии не обошлось… Да я тебеговорил… Брать надо было их — и Корнилова, и Кондратовича, и Борисова, и этого твоего подполковника… Брать и разбираться. Невиновен — ступай на все четыре. А виновен — отвечай по всей строгости! У революции своя законность — революционная. И до тех пор, пока мы не поймем это… пока не подчинимся неумолимой логике борьбы… пока поисками улик и доказательств будем подменять решительное действие — вокруг нас все время гореть будет! Понял? — грозно спросил Хомепко. — Я тебе говорю не случайно… Ты мягкость свою спрячь, ты ее никому не показывай, не время сейчас, Паша! Ты понял, о чем я… и о ком? — помедлив, со значением вымолвил он. — Ведь ты небось уже и у Леппы был. Единый фронт налаживал за своего офицерика…“ Последние слова выговорил Хоменко почти с ненавистью. Полторацкий же, как бы вовсе ие замечая его вдруг вспыхнувшею лица, отвечал ровным голосом, что у Леппы не был, но сегодня, действительно, в трибунал собирался, чтобы с ним повидаться и вместе с ним спасти человека от смерти. Тут ошибка вышла, и цена ей — жизнь. „А!“ — отмахнулся презрительно Хоменко, и Полторацкий ощутил, что теперьбросило в жар его самого. Но он сдержался. „Ты погоди, не маши… Пойми, Лекссич, — жизнь! Невинного человека губим. Я к Леппе не успею… может, ты, а?“ — тронул он Хоменко за руку. Тот ее отдернул тотчас и громким шепотом в лицо Полторацкому выпалил: „Я поеду… И этому Леппе все скажу… Я ему скажу, чтобы он свой особое мнение знаешь куда засунул?“ — „Мнение, — упрямо пригнул голову Полторацкий, — есть мнение. Оно либо есть, либо его нет“. — „А время? Время сейчас какое, ты хоть чуешь? Ты хоть понимаешь, что с этой своей комиссией ты вообще… — тут он осекся, поскреб подбородок и искоса взглянул на Полторацкого. Тот усмехнулся. — Время, брат, такое, — словно спохватившись, с излишней твердостью заговорил Хоменко, — что у него про всю нашу жизнь свое мнение… Оно-то и есть самое главное!“ — Время тяжкое, ты прав, — откликнулся Полторацкий. — Но я думал… думал вот о чем: что людям свойственно не только щадить, но и оправдывать себя… свою слабость, жестокость… даже низость свою и ту может оправдать человек, ссылаясь на тяготы времени. Ему говоришь: что ж ты так? А он только плечами пожимает: я бы рад, да время нынче такое! Чепуха это! У времени, Лексеич, своего содержания нет. Как мы живем, что думаем, что делаем — тем время и наполняется. И если оно жестоко— значит, это мы жестоки были… Не оно — мы! Всякая ссылка на время — это попытка уйти от ответственности, вот это что такое, я думаю…» Слова Полторацкого, надо полагать, совершенно определенные чувства вызвали у члена следственной комиссии, и чувства эти ясно отражались на его лице, постепенно приобретавшем выражение холодного недоумения. Наконец, нетерпеливо поморщившись, Хоменко сказал: «Пустые твои рассуждения, Павел. В Асхабаде уже рвануло, и я тебя уверяю… они, — ткнул он большим пальцем себе за спину, — рассуждать не будут!» — «И ты… ты считаешь, что разницы между нами нет никакой?»— резко остановившись и глядя прямо в черные, круглые, близко к утолщенной переносице посаженные глаза Хоменко, спросил Полторацкий. Хоменко взгляда не отвел и сказал с подчеркнутым спокойствием: «Я считаю, контрика твоего шлепнуть следует, и дело с концом. Я этому посодействую как могу, будь уверен». — «Ты не смеешь…» — выговорил с трудом Полторацкий. «Именно посодействую, будь уверен!» — даже с торжеством повторил Хоменко, и глаза его вспыхнули. Обеими руками схватив его за плечи, прокричал Полторацкий: «Не смеешь!» — «А ты на меня не крича», — сощурившись, отвечал Хоменко и, сильным движением оторвав от своих плеч руки Полторацкого, повернулся и пошел прочь, громко стуча сапогами по паркету.

Повернулся и Полторацкий и, сделав два шага, оказался возле своего кабинета. Пока нашаривал в кармане ключ, пока трясущимися руками вставлял его в замочную скважину, пока с немалыми усилиями отворял дверь — все это время растерянно качал головой и бормотал, что так нельзя… Этак мы бог знает до чего докатимся, если правого и виновного различать перестанем. Леппе позвонить надо, подумал он. Успею — заеду, но пока позвоню. Он потянулся к телефону и только тогда, потной ладонью ощутив исходящее от трубки неприятное тепло, почувствовал, что дышать ему совершенно нечем. Он расстегнул ворот гимнастерки и откинулся на спинку стула. Павел Петрович вспомнился вдруг: шли вместе домой, он остановился и сказал, что мучает сердце. Ударит, замрет, затем стукнет несколько раз подряд, как бы торопясь и захлебываясь, и лишь после этого успокаивается. Враг лютый Павел Петрович — так подумав и ясно представив смуглое, твердое, с крутым подбородком лицо Цингера, быстро из-за стола поднялся, подошел к окну и толчком ладони его распахнул. Совсем низко над Старым городом стояло солнце, меркло небо, но с улицы веяло еще вполне по дневному: как из печки. От порыва ветра отворилась дверь, горячий сквозняк полетел по комнате, резко шурша висящей на стене картой Средне-Азиатской железной дороги, и, обдуваемый им, Полторацкий снова сел за стол. Телефон Леппы не ответил, тогда Полторацкий взял лист бумаги, макнул ручку в чернила и написал быстро, что, изучил дело приговоренного к смертной казни Михаила Артемьева и лично с ним встретившись, он, народный комиссар труда, находит предъявленные Артемьеву обвинения совершенно недоказанными, полностью поддерживает особое мнение товарища председателя революционного трибунала и настаивает на пересмотре приговора. Он подумал, покусал черенок ручки и добавил: граждане Туркестанской республики должны знать, что революция поистине беспощадна к своим убежденным врагам (каковым, кстати, по его мнению, является Калягин), но, исполненная веры в свои силы, она склонна снисходить к заблуждениям, ошибкам и действиям, не продиктованным осознанной злой волей, даже если эти действия и причинили республике определенный вред… Он поставил точку, вложил записку в конверт, на котором написал: «В революционный трибунал».

«К тебе можно?» — спросили с порога. Он поднял голову — Матвеев стоял в дверях, в темном пиджаке, надетом поверх белой косоворотки, перехваченной тонким ремешком, в черных же, до блеска начищенных башмаках и с портфелем, чрево которого чрезвычайно разбухло от поместившихся в нем бумаг. «Заходи, — сказал Полторацкий, — ты-то мне и нужен». Матвеев прикрыл за собой днорь, вошел и сел, взгромоздив портфель себе на колени. Затем он полез в карман пиджака, извлек платок, вытер им лоб и произнес со вздохом: «Выглядишь плохо. Бледный. Вообще — сам не свой, — Важно прищурившись, взглянул он на Полторацкою и решил окончательно: — Ты болен». Со слабой усмешкой отвечал ему Полторацкий, что по нынешним временам заболеть немудрено… Матвеев внимательно его выслушал, кивнул и принялся открывать портфель, звонко и с явным удовольствием щелкая замками. Он, Матвеев, по поручению наркома труда провел ревизию хлопкового комитета. Дело это не только крайне ответственное, но, как выяснилось, чрезвычайно тонкое и трудное. Вообразить только: одних протоколов изучить пришлось ровно сто двадцать пять штук! В открывшихся злоупотреблениях замешаны многие, в предвидении неизбежной революционной кары каждый стремится переложить ответственность на плечи другого, и потому хлопковый комитет весьма напоминает ныне банку, в которой не на жизнь, а на смерть сражаются пауки песков — тарантулы. Все материалы ревизии находятся у Матвеева в портфеле, суть злоупотреблений, коротко говоря, состоит в том, что приобретенный у дехкан хлопок в финансовых отчетах фигурировал по нескольку раз, под него получались от казны средства, которые сотрудники хлопкома делили затем между собой… Доказано пока еще не все, еще предстоит немалая работа, однако с уже завершенной ее частью Матвеев счел необходимым народного комиссара труда сейчас и познакомить. «Черт знает что в этом хлопкоме творится!» — всякую сдержанность отбросив, сказал Матвеев, вытягивая из портфеля папку с надписью на серой обложке «Ревизия хлопкома. Часть первая». «Погоди, — остановил ого Полторацкий. — Меня послушай. — Он прикрыл глаза рукой и проговорил тихо, четко и быстро: — Ревизию докончит Зуев. Ему передай все материалы и все объясни. Погоди! — повторил он, уловив недоумевающее движение Матвеева. — Ты все хорошо сделал, я уверен… В Асхабаде мятеж. Сейчас на экстренном заседании СНК и Турцика решено послать туда чрезвычайную делегацию. С ней еду я. Меня спросили, кого я хочу взять с собой. Я назвал Сараева, Константинопольского, Микиртичева и тебя. Поедешь? Погоди! — снова остановил он Матвеева. — Едем безо всякой охраны. Поездка опасная. Подумай и ответь». Матвеев не спеша уложил в портфель папку с материалами первой части ревизии хлопкома, щелкнул замками, полюбовался их замечательным никелированным блеском, после чего расправил плечи и молвил с достоинством: «Странно. Ты едешь, а я, значит, должен еще подумать. Когда едем?» — «Сегодня». — «Хорошо. Только домой зайду». — «Сначала разыщи Сараева… Да, и Самойленко, он тоже едет, его Колесов предложил включить. И дай в Самарканд телеграммы Константинопольскому и Микиртичеву. Сообщи, что будем завтра утром. Ясно? А я насчет вагона договорюсь». Дверь в это время распахнулась, быстрым шагом вошел Хоменко и, подойдя к Полторацкому, встал с ним рядом и руку ему на плечо положил. «Не попрощались мы с тобой, Паша, — сказал тихо. — Я тебе желаю… В Асхабаде тебя человек один найдет, скажет, что от меня. Ты ему верь, он в случае чего поможет. Понял? Ну, пока». Круглым черным глазом мигнул он Матвееву и ушел не оглядываясь.

Вслед за ним ушел и Матвеев, успевший, однако, высказать предположение, что товарищ Хоменко чем-то расстроен, и Полторацкий, еще раз позвонив Леппе и ответа не получив, отправился в комиссариат путей сообщения. Там не без трудностей заполучил для делегации вагон и обещание, что прицепят его к поезду, отбывающему около полуночи (существовало, правда, расписание с точно обозначенным временем отправления и прибытия, но Шумилов по этому поводу говорил, что точность на железной дороге стала понятием весьма относительным); затем из Совнаркома поспешил на Самаркандскую, в «Советский Туркестан», где наскоро просмотрел материалы воскресного номера, среди которых была — статья Самойленко… Пишет, что производительность труда падает… нам необходимо сделать все, чтобы ее поднять, ибо в этом — залог наших экономических успехов… сознательность рабочих должна быть в первую очередь обращена к повышению производительности… Так. Отчет о футболе… Ага, вот заметочка любопытная: в нынешнем году в Закаспии воды всюду было много — дожди выпадают даже теперь. Любопытно — не только как природный и редкостный факт, который читателям «Советского Туркестана» будет интересен, но и как факт, так сказать, хозяйственно-обнадеживающий, ибо недаром здесь говорят, что родит не земля, а вода. Газета, кстати, должна быть интересной… все жанры хороши, кроме скучного, а скучная газета, будь она со всех сторон политически выдержана, палит вхолостую… Когда он стал главным редактором, то много об этом размышлял. Ташкентскую «Нашу газету» основательно пересмотрел и нашел, что делается она превосходно: дает пищу для ума и дает читателям массу интереснейших сведений… Так, И международное: Советская Россия окружена тесным кольцом враждебных империалистических государств, готовых ежеминутно броситься на революционный пролетариат, раздавить его и вновь поработить… единственным выходом из создавшегося положения для международного пролетариата является восстание против правительства и буржуазии по примеру России… Редакционное «К товарищам рабочим»: «Рабоче-крестьянское правительство уже наметило вехи к социализму, теперь очередь за нами, товарищи, за нами — сознательными рабочими умостить и укрепить дорогу к социализму… Товарищи, есть пословица: „Что имеем — не жалеем, потеряем— плачем“. Потерявши власть Советов, не только будем плакать, но будут нас проклинать целые наши поколения. Власть может быть неудачна персонально, на это можно реагировать всей Туркестанской республике законным порядком, через своих нее выборных в Совдепах. Но дискредитировать власть, подрывать авторитет власти, это непонимание самих себя…» Готовилось раньше, вне всякой связи с асхабадским мятежом — оказалось же, однако, на диво злободневным. Хороша та газета, которая не только отражает события, но еще предощущает их… Сказано, правда, как-то уж очень косолапо, да, впрочем, крепче будет помниться неотесанное слово.

Так. Будто бы ничего получился номер… можно, конечно, и лучше, но ведь всего-навсего месяц «Советскому Туркестану». Первый номер вышел в четверг, тринадцатого июня, сегодня июль, двенадцатое… Непросто поставить газету, еще трудней — на должной высоте ее держать. Ему бы сейчас несколько сотрудников толковых — репортера обязательно, добытчика новостей, вездесущего и всеведущего… есть у него один такой на примете, молодой человек лет двадцати двух с бесценным для Туркестана знанием местного языка. Позавчера отправил его в Коканд и Фергану, дал десять дней и наказал поработать не только для газеты, но и для республики… пусть понюхает, не пахнет ли там ныне Иргашем и контрреволюцией. Еще бы сотрудников, сведущих в экономике; одного — специально по железнодорожным делам, и замечательной газетой стал бы «Советский Туркестан», право! Так. Теперь программа ближайших выпусков — на то время, пока он будет в отъезде. Он придвинул к себе лист бумаги и под номером первым, не раздумывая, написал: «Асхабад!», поставил восклицательный знак и дважды подчеркнул… Асхабадские события имеют значение первостепенное, читатели должны знать, что происходит, какие меры предпринимает республика, чтобы не допустить вооруженного столкновения… Второе: местное население… на мусульманский пролетариат смотрели, как на мертвое море… но он всколыхнулся, и наша задача — втянуть, вовлечь его в строительство… Может быть, статью заказать Касымходжаеву… Дальше. Продовольственный вопрос… все, как есть, чтобы люди могли трезво оцепить обстановку. Тем паче, что по сведениям из Москвы, будет мануфактура, которую в Сибири можно менять на хлеб, будут средства на заготовку сушеных фруктов, мяса, хлеба… Национализация. Лесное управление готовит национализацию лесов, нужна статья об этом… И еще, чтоб не забыть: пусть подготовят беседу с инженером Борисовым о всех его ирригационных и гидроэноргетических замыслах… Это же, черт побери, прекрасно: нам трудно, но мы не одним лишь сегодняшним днем живем! мы о будущем уже сегодня думаем, а это значит… это значит, что мы в нем совершенно уверены и твердо знаем, что оно — наше.

Тут, в редакции, в узком, кривом, прокуренном коридоре натолкнулся на Агапова и, завидев его, тщедушного, с тонкой шеей, выпирающими ключицами в широко распахнутом вороте рубашки и морщинистым, как бы преждевременно состарившимся лицом, мгновенно вспомнил недавнюю свою с ним встречу на Самаркандской, тогдашнюю, совершенно безотчетную тревогу, после вкрадчивых, а затем мрачных слов Хоменко обретшую совершенно немыслимые, страшные, но вместе с тем вполне зримые основания… «Вот, — неприязненно буркнул Агапов, — статью твоим борзописцам отдал». Пропустив мимо ушей «борзописцев», Полторацкий спросил: «О чем?» — «Называется „Идея справедливости и идея свободы“. Речь о конечных целях социализма». Агапов замолчал и принялся обкусывать ногти, поверх очков испытующе-выжидательно взглядывая на Полторацкого. «Было у нас нечто подобное…» Агапов высокомерно усмехнулся: «Нечто подобное? Ах, нечто подобное! — повторил он, сдергивая очки и пристально, с близоруким прищуром всматриваясь в Полторацкого. — Эх, ты… редактор! Нечто подобное! Да я ночей не спал — думал… Чего же хотим мы в итоге, я думал, к чему стремимся, чего добиваемся… И писать сел, только когда понял… когда мне вот так, — протянул он перед собой раскрытую ладонь, — ясно стало!» — «Да ты успокойся… ты не кричи, я прочту непременно. Вернусь и прочту». — «Что значит — вернусь?» — «Я в Асхабад вечером еду». — «В Асхабад? Но там же… там же…» — «Потому и еду», — коротко сказал Полторацкий. «Понятно, — покивал головой Агапов. — Рабочих уговаривать?» Полторацкий поморщился: «Ты с некоторых пор сам не свой. Не уговаривать — объяснить, что новая кровь нас к конечным целям социализма нисколько не приблизит». — «Понятно… А напрасно… напрасно они там затеяли! Я ведь что сейчас в мастерских говорю, — раз власть ваша, рабочая, я говорю, то и несите все лишения достойно и ее ропщите…» — «Здорово ты придумал, — холодно произнес Полторацкий. — Спасибо тебе за это белая гвардия скажет. Ответь, — он спросил, — ты с Павлом Петровичем Цингером знаком?» Немедля и с вызовом отвечал ему Агапов, что знаком. «Павел Петрович — умница, с ним и потолковать приятно», — добавил он, вытащил из кармана платок и вытер им воспаленные глаза. Полторацкий ссутулил плечи, сказал устало: «Павел Петрович — враг… Он в заговоре против Советской власти». Агапов схватил его за руку. «Постой, — забормотал он, — какой заговор? Постой, не уходи… Откуда ты знаешь? Тебе Хоменко сказал?» Полторацкий увидел багровые пятна, выступавшие на тонкой, жалкой шее Агапова, повернулся и быстро двинулся по коридору, стремясь скорей дойти до двери, за которой слышались чьи-то голоса, открыть и сразу захлопнуть ее за собой.

Двенадцатого июля, около полуночи, Полторацкий появился на перроне ташкентского вокзала и, сказав пришедшему вместе с ним Дмитрию Александровичу Ковшину: «Еще минут двадцать ждать», стал неспеша прохаживаться вдоль состава. Дмитрий Александрович, худенький, маленький, седобородый, имел вид настоящего странника: длинное одеяние спускалось почти до самых его пят, за спиной висела котомка, в правой руке была палка с набалдашником, изображавшим благородную собачью голову. Палку вручил ему Савваитов, прочувственно молвив при этом, что многие дороги прошел он с ней. Ковшину оказалась она явно велика и в его руках напоминала посох, что, впрочем, вполне отвечало настроению души и направлению мыслей Дмитрия Александровича, торжественно ощущавшего огромность пространств, которые ему предстояло преодолеть. С шипением вырывались из трубы паровоза клубы белесого плотного дыма, быстро всплывали к агатово-черному небу и там, в темной выси, растекались и исчезали неведомо куда. Что-то еще лязгало и натужно вздыхало, словно томясь предчувствием дальнего пути, Ковшин же всякий раз вскидывал голову и хмурился. (Он тоже направлялся в Асхабад, где рассчитывал свести знакомство с живущими там последователями основателя новой мировой религии и проповедника всеобщего религиозного братства Беха. Обо всем этом толковал Ковшин по дороге на вокзал, перебивая свою речь извинениями за доставленное уважаемому Павлу Герасимовичу беспокойство. «Ох, Дмитрий Александрович, — отвечал ему Полторацкий, — напрасно вы со мной связались. Надо бы переждать вам, пока события эти не утихнут». На это Дмитрий Александрович говорил, что не в том он возрасте, чтобы позволять себе терять время.)

Громко стуча сапогами, проходил мимо машинист, но, Полторацкого заметив, остановился, протянул руку и спросил: «С нами?» В слабом свете редких фонарей видно было его лицо, усатое и хмурое. «С вами. Уголек есть?» — «До Самарканда наскребем. А оттуда, ежели не разживемся, то и на рыбке пойдем. Сушеная-то рыбка в топке хорошо горит, трешшит! Ты далече?» — «В Асхабад». — «Понятно… Чего там — мятеж?» — «Да, похоже на то». — «Понятно… А ребята бают, они по всей линии уже отбили, что власть трогать не будут, только коммунистов поскидают». — «Я знаю», — Полторацкий сказал. «Чего ж ты к ним прешься? Народ раздраженный… Убьют». — «Так сразу и убьют?» — «Очень даже просто», — проговорил машинист и, стуча сапогами, отправился к паровозу.

Пора и нам, вздохнул Полторацкий и, подойдя к Ковшину, задумчиво взиравшему на зачастившие белесые клубы, сказал:

— Идите в вагон, Дмитрий Александрович… в последний. Я сейчас.

Пора, пора… Ударит колокол, надтреснутым своим голосом благословляя путников, протяжным гудком откликнется ему паровоз, и крепкими путами обовьют сердце два эти звука, и то ли тревогой, то ли радостью стеснят его. Пора, пора… Двинется навстречу земля, и горы поплывут мимо, древние горы с блестящими пятнами снега, залегшего в розовато-коричневых, глубоких складках, и бурыми водами прошумит внизу неспокойная река, и швырнет горячим песком злая пустыня. Обожжет лицо знойный воздух, солнце, похожее на раскаленный добела металлический диск, затмит в глазах свет, день угаснет медленно и трудно и тотчас перейдет в душную ночь с низким черным небом, почти в самом центре которого появится в полночь голубоватая, сулящая мир, покой и отдохновение Вега. Пора, пора! Он оглянулся поспешно — словно услышал, что кто-то его окликнул. Прекрасно знал, кого именно хотел увидеть в этот час, вернее, в эти последние перед отъездом минуты. И ждал — со щемящим чувством ждал и безрассудно надеялся, сознавая, что возможностей проведать о том, что он срочно отправился в Асхабад, было у нее ничтожно мало. Собственно, только и могла — зайти к Николаю Евграфовичу и от него услышать, что уехали…

Никто, разумеется, его не звал. Много было вокруг всякого народа — измученные женщины с детьми, солдаты, железнодорожники, узбеки; из открытых дверей вокзала сизой пеленой выплывал махорочный дым. Он подумал о себе с насмешкой: слыханное ли дело, так подумал он, припомнив, что никогда, куда бы ни уезжал, никогда не ждал и тем более — с таким волнением не ждал, что его придут провожать. Долгие проводы — лишние слезы, это он усвоил отменно, как и пренебрежительно-высокомерное движение руки, подтверждающее его полнейшее равнодушие к ритуалу отъездов и прощаний. Теперь-то, однако, становилось ясно, что он, Полторацкий, был бы совсем не против слез, пролитых при расставании с ним, а высокомерно-пренебрежительное отношение к проводам — не что иное, как признание одиночества, признание тем более горькое, что оно относилось и к будущему. В конце концов, привыкаешь ко всему, иначе невыносимо было бы жить. Он вполне притерпелся к одиночеству и уже как бы не замечал его — но прнвычное состояние нарушено было появлением Аглаиды, и теперь он с печалью думал, что во всяком отъезде таится возможность невозвращения, а ему между тем не с кем прощаться и некому его ждать… На него вдруг повеяло холодом. Он усмехнулся: холод и спокойствие не лучше ли, чем постоянная боль и бесплодное ожидание? Да, боль напрасная и ожидание напрасное, ои уверен или… почти уверен — не смог окончательно отказаться от ничтожно малой надежды на ответное стремление ее души. Рука не поднялась, с мрачной шутливостью подумал он. А напрасно! Следовало истребить… с корнем вырвать всякую надежду, и не только потому, что лишь крайним усилием воображения удавалось представить совместность и совместимость их жизней, дни и почи, соединенные любовью (он даже вздрогнул— так неожиданно прозвучало в сознании это слово!), но и потому, что ему заказана мысль о себе и нет у него на себя никакого права.

Пора, сказал он, и вдоль состава медленно двинулся к последнему вагону. С дверями вокзала поравнявшись, повернул голову, взглянул — и в двойном свете фонаря и освещенных вокзальных окон заметил человека, вид которого мгновенным стеснением отозвался в сердце. Полторацкий остановился, вгляделся. Это был киргиз — в распахнутом на груди и кое-как перепоясанном рваном зимнем халате, босой… Ближе подошел к нему Полторацкий — и на желтовато-смуглом лицз отчетливо увидел шрам, от правой скулы через угол плотно сжатого рта и маленький подбородок все той же резкой, уверенно-пренебрежительной чертой переходивший на худую грудь. Предотъездная суматоха царила вокруг. С отчаянием озираясь по сторонам, мелкой трусцой проследовал мимо седовласый, почтенного вида мужчина с чемоданом в одной руке и красным чайником, крышка которого привязана была к ручке и звенела при каждом шаге, в другой; зареванный маленький мальчик изо всех сил спешил за ним, громко шмыгая носом; спотыкаясь и кому-то невидимому грозя пальцем, брел к поезду пьяный солдат; крестилась на паровоз и кланялась старуха в черном платке; вывалился из дверей вокзала парень с гармонью и, широко ее растянув, сиплым голосом запел-закричал про глухую степь и замерзающего ямщика, что достаточно странно было слышать в жару, едва ослабевшую к ночи. Да, все вокруг полно было гомона и спешки — только киргиз, как бы выпав из общего движения, стоял неподвижно, и униженно-скорбное выражение его лица, выражение, усугубленное багровым рубцом, являвшим человеческое немилосердие, давало понять, что он отчаялся взывать к состраданию и покорно ждет, когда придет за ним смерть.

— Эй! — окликнул его Полторацкий. Он не отозвался.

Полторацкий тропул его за рукав халата.

— Что ж ты меня он девочке… дочке твоей не спрашиваешь? Да ты не слышишь, что ли?

Узкие, с опухшими веками глаза киргиза безучастно на него посмотрели, и он повторил негромко:

— Я говорю — забыл что ли о дочке?

Тогда проблеск какой-то мелькнул в узких глазах, и стон раздался.

— О-о… Дочь… Ты! — выкрикнул вдруг киргиз с ненавистью и вцепился Полторацкому в плечи. — Ты!

— Да ты успокойся… не кричи… — сказал Полторацкий. — Она у хороших людей, твоя дочка.

— Отдай! — воскликнул киргиз и повторил с угрозой: — Отдай… — Но тут в горле у него заклокотало и, бессильно уронив руки, он простонал: — До-очь… о-о… дочь…

Дребезжащий звук раскатился по перрону — ударил первый колокол.

— Слушай меня, — проговорил Полторацкий. — Я сейчас уеду… на этом поезде уеду… Но я вернусь! Я непременно вернусь… Через десять дней… ну, через четырнадцать, через две недели. И ты меня найди. Дом, где комиссары, знаешь?

Онять промелькнуло что-то во взгляде киргиза, и он вполне осознанно кивнул:

— Знаю…

— Ну вот! — обрадовался и даже засмеялся Полторацкий. — Ты ко мне туда приходи. Я тебе напишу, — сказал он, торопливым движением выдирая из записной книжки листок и карандашом, крупно, на нем выводя: «Комиссар труда Полторацкий». — На, — вложил он записку в горячую, влажную ладонь киргиза и даже пальцы заставил его сжать, чтобы не выронил. — Через две недели… Я вернусь!

Второй колокол прозвенел тем временем, третий ударил, и под тоскливый, надтреснутый, истинно прощальный его звук где-то возле высокой трубы паровоза замерцал красным, тревожным светом, а затем и вспыхнул прожектор и ярким и как бы чуть дымным своим лучом высветил уходящие вдаль рельсы, серого цвета постройки по обе стороны пути, одинокую акацию с мертвенно-зеленой мелкой листвой, и, наконец, собравшись с силами, но еще медленно и с натугой, будто противясь притяжению пространства, тронулся поезд. Скрипя и стеная, повернулись вокруг оси колеса, дрогнул в вагонах дощатый пол с широкими и частыми щелями, и, стоя на подножке и глядя на освощенные окна проплывающего мимо вокзала, увидел Полторацкий темную, неподвижную фигуру и, перекрывая участившийся, дробный и гулкий стук колес, крикнул: «Через две неде-ели-и-и…» Ветер кинулся ему в лицо, он закашлялся, отвернулся и, переведя дыхание, поднялся па площадку и отворил дверь в вагон.

Заколебалось пламя в керосиновой лампе, качнулись на стенах темные тени.

— Непорядок, — строго заметил Матвеев. — Поезд тронулся, а тебя нет.

— Прощения просим, — отвечал Полторацкий, опускаясь рядом с ним на деревянную скамью и оглядывая стол с нехитрой снедью и сидящих напротив Сараева и Самойленко. Дмитрий Александрович Ковшин пристроился чуть поодаль, у окна, и дремал, уронив голову на грудь. — Попрощаться со своими успели?

Сараев кивнул, а Самойленко добавил, резким движением откидывая со лба русую прядь:

— И с Ташкентом тоже.

«Рано он волноваться стал» — так, быстрый взгляд бросив на Самойленко и приметив теперь на его лице выражение угрюмого напряжения, подумал Полторацкий, взял со стола редиску н, похрустывая ею, проговорил с веселым недоумением:

— А с Ташкентом-то зачем?

— Будет тебе, — неприязненно усмехнулся Самойленко. — Мы все вроде шуточки шутим, что вот — увидим ли, нет ли… А я всерьез скажу: хотя бы наши тела сюда привезли и здесь похоронили!

— Слушай, Самойленко, — вспылил вдруг Сараев и даже ладонью по столешнице пристукнул, — ты с нами зачем поехал? Павел, — взглянул он на Полторацкого, — скажи ему… Пусть возвращается.

— Непорядок, — молвил Матвеев и, нагнувшись и покряхтывая, принялся копаться в своем, портфеле, а распрямившись, твердой рукой поставил на стол объемистую флягу. — Вот, — сказал он, косясь при этом на Полторацкого. — Полагается.

— Ее же и монаси приемлют! — тотчас отозвался Полторацкий. — А из чего?

Матвеев снова полез в портфель и после недолгих поисков извлек оттуда четыре стакана.

— Про старичка-то я не знал, — шепнул он Полторацкому на ухо. — Старичок явился и сел, сказал — от тебя. Это кто ж будет?

— Ученый. Ему тоже в Асхабад надо.

Матвеев кивнул, но на Дмитрия Александровича посмотрел с некоторым сомнением.

— А вот мне, сироте, и прощаться но с кем, — во всеуслышание объявил Полторацкий. — вольный я казак! — Тотчас потревожила его мысль об Агиаиде, но он понудил себя с той же беззаботностью продолжить: — Не знаю вот только: радоваться мне по этой причине или грустить… А тебе, Самойленко, я вот что скажу. С нами, конечно, случиться всяко может, но мы задачу свою помним и понимаем ее так… Мы, — твердо проговорил он, — чрезвычайная мирная… мирная! — повторил Полторацкий и поочередно взглянул на сосредоточенные лица Сараева и Самойленко, — делегация Туркестанской республики. Эго не значит, что мы едем заключать мир с теми, кто устроил всю эту кутерьму в Асхабаде. Мы едем объяснить рабочим Асхабада… и не только Асхабада, но и Самарканда, Кагана, Чарджуя, Мерва… Да, рабочие обмануты… Но это не значит, что наше слово… слово товарищей по классу до них не дойдет! Наша задача — предотвратить кровопролитие. Справимся мы с ней, — нам весь Туркестан спасибо скажет. Ну, а не справимся… — он развел руками и замолчал.

— Плохо будет, если не справимся, — вместо него заключил Матвеев и под общий смех потянулся к фляге. — Она в таком положении на нервы действует.

Как раз в этот миг открыл глаза Дмитрий Александрович и, первым делом заглянув в черное окно и что-то там сквозь собственное отражение усмотрев, произнес с явным удовольствием:

— Едем… Нет, — тут же поправил он себя, — это слово мало соответствует скорости нашего движения. Мы мчимся!

— К столу, Дмитрий Александрович, — позвал его Полторацкий, и Ковшин, с достоинством поблагодарив, придвинулся к Самойленко.

Назвав Дмитрия Александровича «гражданин ученый», Матвеев показал ему сначала на флягу, затем на стакан и предложил выпить за успех, как он с важностью выразился, «нашей миссии». С легкой улыбкой отвечал Ковшин, что успеха своим попутчикам он желает самым искренним образом, однако от вина воздержится. Зато вот это, плавным движением худой руки указал он на хлеб, яйца, уже очищенные хозяйственным Матвеевым, пучки редиски, на зеленые стрелки лука с белыми сочными корешками, отведает с превеликим удовольствием. Матвеев нисколько не огорчился, настаивать не стал, наполнил стаканы и с глубоким вздохом промолвил:

— Ну, братцы…

Теплая волна поднялась у Полторацкого в груди, и, медленно переводя взгляд с хмурого лобастого Самойленко на Сараева, тотчас повернувшего к нему свое темное, с крапинами оспы лицо, и затем на Матвеева, скинувшего пиджак и сидевшего в белой косоворотке, плотно облегающей сильные плечи, он говорил дрогнувшим голосом:

— Товарищи мои… Давайте за то выпьем, чтобы мы с вами смогли революции послужить… А ежели вдруг мало ли в самом деле, как сложится!., словом, ежели вдруг придется нам смерть принять, то будем в последний наш миг в памяти… в сердце и памяти крепко держать, что нет и не было никогда на земле заботы выше и чище, чем забота о счастье для трудящихся и угнетенных и справедливости для них! За это и умереть можно. Но лучше, — прибавил он тихо, — за это жить…

— Жить лучше, — подтвердил Матвеев и выпил первым.

Чуть усмехнувшись, быстрым взором окинул его Ковшин.

Между тем, с однообразной поспешностью, иногда как бы сбиваясь, но тут же обретая былой ритм, стучали внизу колеса, дрожал пол, и поезд, словно пылая гневом, мчал сквозь непроглядную тьму. В черном окне отражался желтый, колеблющийся язычок пламени, и Полторацкий, неотрывно на него глядя, в давние годы уносился воспоминаниями — даже не в Ростов, а еще дальше, к самым истокам своим: в Новочеркасск, в маленькую душную комнату.

И в этой комнате, вечерами, грузно опустившись перед иконой на колени, о чем-то горячо молилась его мать. Необъяснимый ужас охватывал тогда его, он даже одеялом накрывал голову, но, задыхаясь, с бешено колотящимся сердцем все равно слышал невнятный, быстрый, страстный ее шепот, в котором, однако, различал свое имя, имена братьев: Андрей, Николай, Тихон, имя сестры — Христина… Однажды, набравшись храбрости, спросил у матери, о чем она просит… вечерами, у иконы, на коленях… «Когда молюсь-то? — она переспросила. — О чем… Да все вам долю вымаливаю», — всхлипнув, сказала она и тяжелую свою руку с широким, желтым кольцом на среднем пальце положила ему на голову. Она сидела, это он помнил отчетливо — даже табурет, сколоченный отцом; и помнил, как прижимался к ней, терся щекой о ее бок и как она проговорила устало: «Ты, Пашка, ровно кутенок…» Исполнилось ему в ту пору года четыре, не больше, но и не меньше, ибо воспоминания более ранние были совершенно безмолвны и состояли, главным образом, из немногих звуков и пятен, происхождение которых так и осталось непонятным, кроме одного: дрожащего, яркого пятна, несомненно связанного с негасимым огнем лампадки. И первый, сохраненный в душе разговор — это и был его вопрос матери и ее ответ… Стучал колесами и рвался вперед, в мрак и ночь, поезд, взревывал трубным голосом, тревожа покой иссохшей земли и жаркого неба, и летело время — время всей человеческой истории и время его, Полторацкого, жизни, которую в единый взгляд можно вобрать, всю — от начала, бывшего тридцать лет назад, и до часа текущего, в вагоне, среди уже спящих спутников. (Бодрствовал, правда, Дмитрий Александрович — он еидел, облокотившись о стол и подперев рукой седую голову, и, глядя в окно, размышлял, быть может, о времени своей, куда более долгой жизни…) Но все-таки нельзя было хотя бы мимолетно не ощутить некоей странности, даже, пожалуй, двойственности всего того, что с ним, Полторацким, сейчас происходило. Неоспоримой и более чем очевидной достоверностью был этот скрипящий и раскачивающийся вагон, снаружи объятый тьмою, а внутри освещенный слабым светом керосиновой лампы; и вместе с тем едва ли не точно такой же достоверностью казались всплывающие в памяти образы минувшего, именно сегодня приобретшие вдруг чудесную яркость. Он снова, чуть повернув голову вправо, взглянул в окно, снова увидел в черном стекле маленький, дрожащий язычок пламени, собственное неясное отражение рядом — и тотчас из каких-то для него самого заповедных глубин души явился и перед ним предстал мальчик… точнее — подросток с темными бровями, вздернутым носом и упрямо сжатым ртом. Сидел в комнате, в углу, подле керосиновой лампы и, сдвинув брови и обхватив голову руками, склонялся над книгой. Он читал, и сердце его сжималось от сострадания и гнева — и нынешним своим взрослым, умудренным сердцем пережил Полторацкий обуревавшие подростка чувства, дивясь при этом сближению времен своей жизни — сближению столь тесному, что требовалось известное усилие, чтобы преодолеть оторопь и осознать, свет какой лампы отражается в черном стекле: из прошлого или из настоящего… И совершенно отчетливо видел тесное, из двух небольших комнат, помещение бесплатной библиотеки-читальни в Ростове, на Большой Садовой угол Ткачевского, и Веру Дмитриевну Дудину, библиотекаршу, худенькую, в темном платье и пенсне на шнурке, с пальцами, всегда выпачканными фиолетовыми чернилами…

Потом вдруг вспомнилась, возникла перед глазами залитая ноябрьским, но на диво теплым солнцем степь, огромная балка в степи, запруженная народом… Себя увидел там, в первых рядах… даже не столько увидел, сколько почувствовал: с сжатыми потными кулаками, колотящимся сердцем, всего обратившегося в слух… «Долой самодержавие! — слышит он и вся многотысячная толпа, которая тяжело дышит в спину ему… и земля слышит, и небо, и парящий над степью одинокий орлик… — Долой жандармов! Да здравствует свобода!» Все существо его полнится восторгом. Он твердо знает, что все здесь, сколько их ни есть, все эти многие тысячи рабочего люда: из главных железнодорожных мастерских, с завода «Аксай», цементного завода, разных фабрик, из их типографии — все они сейчас как один… все они заодно с человеком, который стоит вон там, на возвышении, и, взмахивая рукой, произносит эти бесстрашные, громовые слова: «Долой самодержавие! Да здравствует свобода!» По склонам балки расположились полицейские; дремлют в седлах казаки. Им как будто совершенно нет никакого дела, что здесь, в Камышевахской балке, совсем рядом с городом, который уже день собирается народ — причем с каждым днем все больше… что не только ростовские жители приходят сюда послушать страшные противоправительственные речи, но, о заманчивых сборищах прознав, приезжают целые депутации из соседних городов и что уже по всей России разнеслась весть о неслыханной стачке в Ростове-на-Дону… В кармане пиджака у него листовка: последняя из толстой пачки, которую раскидал он сегодня в толпе. «Товарищи! Довольно терпеть, начинайте борьбу. Пока мы молчим, мы сами куем себе цепи, мы сами усиливаем свое рабство, укорачиваем свою трудовую жизнь…»

Сейчас, в поезде, сквозь ночную тьму несущем его в Асхабад, слово за словом вспомнил он эту листовку, и ощутил, что тревожный, счастливый озноб юности, ноябрьских дней тысяча девятьсот второго года охватил его. На пятнадцать лет вспять отлетело время, которым сейчас полновластно распоряжался он, и сливаясь с низким, долгим гудком паровоза, прозвучал в памяти такой же низкий и долгий гудок железнодорожных мастерских, сзывавший рабочих Ростова на стачку… В типографии рассказывали, как началось там, в мастерских: с искры началось, с недовольства мастером, бессовестно обсчитывавшим рабочих, с требований поначалу чисто экономических — полыхнуло потом во всю степь и под самое небо: долой самодержавие! Четвертого ноября объявили стачку, пятого в первый раз собрались в Камышевахской балке, а в понедельник, одиннадцатого, словно очнулись от своей дремоты казаки, в конном строю двинулись на рабочих… Человек начинает осознавать опасность с возрастом и опытом, — но особенно после того, как на своем лице ощутит ледяное ее дыхание. Надо было за эти пятнадцать лет пережить две революции, пройти через огонь, чтобы сейчас вдруг потрястись сильным волнением — и даже как бы не за себя, а за того четырнадцатилетнего, угрюмоватого подростка, который, почти ослепнув от ярости, вместе со всеми швыряет в казаков камни и комья земли… Потом сухо треснуло — и он увидел возле себя человека, медленно валящегося на бок… Кинувшись к нему, он потянул его за руку: «Вставай!» Никогда в жизни ничья рука не казалась ему такой тяжелой… Пробежал мимо наборщик из их типографии, задержался на миг, наклонился, крикнул: «Да убит он, убит! Не видишь ты, что ли?!» Раньше было чтение… незадолго перед этим прочел «Манифест» и все шептал: «Призрак бродит по Европе… Призрак коммунизма!» и пристально вокруг поглядывал, словно желая увидеть наконец прекрасный и грозный этот призрак… были тайные собрания, куда уже звали его, правда, для того, чтобы поручить ему поглазеть по сторонам, а в случае чего предостерегающе свистнуть… были листовки, которые ловко выучился он раскидывать и расклеивать — с красной круглой печатью и словами «Донской Комитет» внизу, поверху же — пять крупных букв: «РСДРП» и призыв, напрягающий мышцы: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — но все это было как бы подготовкой, начальными шагами, пробой пути, и скорее всего именно тогда, одиннадцатого ноября, в Камышевахской балке, под сухой треск казачьих выстрелов совершился в его душе выбор окончательный и бесповоротный. Человека убили с ним рядом — и эта смерть… эта рука, от неожиданной тяжести которой сжалось сердце… с какой-то небывалой прежде ясностью высветили ему единственный его путь.

Теперь этот путь вел его в Асхабад.

— О чем вы, Павел Герасимович? — по-прежнему глядя в черное окно, спросил Ковшин.

— Да так… Всякая всячина в голову лезет… Детство вспомнил. И так ясно, будто вчера было… Да что там, — оборвал он себя, — спать пора. А вы? В Самарканд ведь рано приедем.

— Стариковский сон короток, — отвечал Ковшин, — я еще пободрствую. Спокойной ночи!

С его напутствием ушел и лег на свободную лавку Полторацкий и под стук колес и покачивание вагона уснул почта мгновенно.

Разбудил его Ковшин. С керосиновой лампой в руке он стоял возле Полторацкого и тряс его за плечо. «Что?! — вскинулся Полторацкий. — Приехали? Самарканд?» Но еще темно было за окном, и он сообразил, что до Самарканда пока не добрались они. «Нет, — странным, будто бы даже не вполне своим голосом проговорил Дмитрий Александрович, — какая-то станция… Если не ошибаюсь, — Ростовцево». — «А! — сразу откликнулся Полторацкий исел, свесив ноги. — Тут в январе бой сильный был». — «Пойдемте, — звал между тем Ковшин, — вас ждут». — «Ждут? — спросил Полторацкий, холодея от внезапной догадки и ощушая сильные удары сердца. — Кто?» — «Вас ждут, — сухо повторил Коншин. — Быстрее».

Поезд стоял. Вслед за Дмитрием Александровичем, снеподобающей его возрасту прытью соскочившим с подножки, ступил на платформу и Полторацкий. На темно-сером небе сияла луна, небывало-яркая, с туманным нимбом… В ее свете, ровным потоком изливавшемся на оцепенелую и будто бы всеми покинутую землю, видны были горы со странным зеленоватым отблеском на острых и частых вершинах, золотой восьмиконечный крест на куполе церкви, в лунном сиянииприобретший красноватый оттенок… водонапорная башня, почти черная, но отчего-то с четко прорисованными швами кирпичной кладки. Полной уверенности, что это именно Ростовцево, не возникало, хотя и горы, и церковь, и башня — все было на своем месте. Но еще раз оглянувшись, проговорил Полторацкий, что это — Ростовцево… «Точно — Ростовцево», — кивнул он, вспомнив, как два пулемета казачьих взахлеб били скупола. Он захотел сказать об этом Ковшину, поискал его глазами, нигде не нашел и удивленно пожал плечами. «Чудной какой-то», — так рассудил он, но тут же, томительным и счастливым предчувствием охваченный, забыл о Ковшине, забыл обо всем на свете. Его ждали, и он угадывал — кто знал, что должны были они встретиться, здесь ли, в иных краях, но должны! Полторацкий прошел немного вперед, задохнулся, встал и с колотящимся сердцем увидел, как медленным шагом, опустив голову, идет навстречу печальный юноша в черной, наглухо застегнутой косоворотке. Счастливо засмеявшись, крепко обнял его Полторацкий, а затем, чуть отстранив, вгляделся и сказал: «Ну да… Точно такой. Глаза только у тебя серые, а мне казалось всегда, что черные… Постой, у кого же я видел такие?» — «У Аглаиды Артемьевой, — тихо отвечая печальный юноша и так же тихо продолжал: — Ты ее любишь, я знаю…» — «Да», — со счастливой мукой даже не сказал, а выдохнул Полторацкий. «Я знаю, — кивнул савваитовский сын. Он говорил очень четко, ясно, с какой-то не оставляющей ни малейших сомнений определенностью. — Но о ней мы поговорим с тобой потом, в другой раз. А сейчас слушай. Там, у нас, само по себе время не имеет ни малейшего значения. Мерой его служит количество перенесенных страданий. Вот почему миг может быть равен столетию, — проговорил он, едва заметным движением головы указав на темно-серое небо и луну, — там приводят ко мне человека, которого я убил. Я но могу тебе сказать, как часто это бывает. Три раза или сто раз был он у меня, я не знаю, да это не имеет значения. Ибо с самым первым его появлением я стал ошущать время… поступь времени…» Тут голос печального юноши дрогнул, в четкой завершенности его речи обнаружился некий изъян, послышалась неуверенность, и в лунном свете блеснули на его глазах слезы. «Так вот, — твердо продолжал он, — ко мне приводят этого человека, и я убиваю его». Полторацкий не выдержал: «Ты… ты в него стреляешь?» — «Нет: я на него смотрю. Наши взгляды встречаются, он падает, и я понимаю, что убил. Страшный вопль исторгает моя душа, вопль, от которого в конце концов я падаю ниц, грызу землю и молю только об одном: чтобы мне дозволено было ослепить самого себя. Всякий раз это длится вечность». — «Но ведь тот, — негодуя воскликнул Полторацкий и, подобно своему собеседнику, указал на темно-серое небо и небывало-яркую, с туманным нимбом вокруг луну, — тот, кого ты… — он запнулся, но затем, махнув рукой, проговорил решительно: — убил!.. был жестокий и злобный человек… Я не считаю это грехом! Это борьба… Ты не должен страдать! — Но прозвучал гудок, лязгнули сцепления и медленно повернулись колеса. — И ты напрасно… ты совершенно напрасно отказался от побега! Зло должно быть побеждено, оно никогда не уходит само, ты слышишь? И ты должен был до конца… до самых последних сил с ним бороться! Скажи, — уже на ходу, спеша к вагону, спрашивал Полторацкий, — тебе еще долго… долго еще тебе вот так?» Печальное лицо юноши вспыхнуло и на мгновенье перестало быть печальным. «У нас все долго и вместе с тем очень коротко. Но мне дали понять, что я почти исчерпал свою меру… Ты понял? Почти исчерпал!» Трубным, ликующим голосом снова крикнул паровоз, в далеких горах отозвалось ему послушное эхо, поезд набирал ход, летел, разгорячась, все быстрее, но печальный юноша не отставал. Едва касаясь ногами земли, он бежал, держась вровень с подножкой, на которой стоял Полторацкий, и, подняв к нему озаренное серебряным светом лицо с серыми аглаидиными глазами, говорил: «Ты знаешь — Андрей Фролов убит». — «Знаю», — перекрикивая стук колес, отвечал Полторацкий. «Я прошу тебя — не надо крови». — «Я для того в Асхабад и еду, чтобы не было новой войны», — сказал Полторацкий, но в это время резко замедлил свой бег поезд, завизжали колеса, заскрипели вагонные оси, и он чуть было не слетел с подножки…

Проснувшись в горячей испарине, он обнаружил, что придвинулся к самому краю полки и при первом же рывке паровоза непременно полетит на пол. Он усмехнулся: сон в руку.

Поезд стоял, ночная тьма за окном сменялась предрассветными сумерками, но в вагоне было еще томно.

— Надо же! — проговорил, поднимаясь, Полторацкий. Из темноты откликнулся Матвеев:

— Ты чего?

— Да сон видел… С одним человеком беседы всякие вел.

— С кем?

— Как тебе сказать… Я его не знал никогда, но видел… на портрете видел.

— Он что, помер, что ли?

Полторацкий вздохнул:

— Помер.

— Бывает… — невнятно сказал Матвеев и, хрустнув челюстями, протяжно зевнул. — Вернемся — я жену спрошу, что твой сон значит. Она эти сны разгадывает, — как семечки грызет! К ней вся бы улица ходила, если б я укорот не дал. — Он еще раз длинно, со всхлипом, зевнул и спросил: — Это мы где? Для Самарканда рановато.

— Пойду погляжу, — сказал Полторацкий.

Он вышел на площадку, открыл дверь. То, что с такой волшебной ясностью возникало перед ним во сне, — все повторялось наяву, но выглядело совсем иначе. Горы виднелись, но виднелись смутно, сплошной темной полосой, проступившей на светлеющем небе, и, конечно, нечего было даяже и стараться увидеть острые и частые их вершины, да еще со странным зеленоватым отблеском! Ах, сны наши — смутители душ и обманщики зрения… Едва проглядывались сквозь сумрак теряющей силу ночи церковь и водонапорная башня, не изливала серебряного света на оцепенелый мир луна, а, ущербная и тусклая, угрюмо взирала с темно-серого неба (единственное, кстати, совпадение — небеса сна и действительности), и сам мир вовсе не пребывал в молчании и покое, напротив: какое-то движение угадывалось впереди, голоса доносились оттуда, паровоз на соседнем пути прогудел басовито и коротко, и, ему вторя, с предварительным сиплым придыханием, суматошно заорал ишак — словом, станция Ростовцево выглядела несколько иначе, чем в недавнем сновидении Полторацкого. Вдобавок ко всему близко — так, что он даже вздрогнул от неожиданном и, — на площадке соседнего вагона женский голос спросил с ласковой требовательностью: «Нет, ты скажи… любишь?» И мужской, немного помедлив, ответил: «Коли бы не любил — не звал бы в жены». — «Нет, ты скажи, — настаивал женский голос и дрожал счастливо и молодо, — ты прямо скажи…» Не было на сей раз ответа — сначала тишина наступила на соседней площадке, потом жаркий шепот послышался, приглушенный смех, и Полторацкий, всему этому внимая, прерывисто вздохнул. Он уже уходить собрался, но там запели. Пели в два голоса, негромко. «О-ой, да вы, тума-а-анушки, туманы мои, — начали они, и женский голос чуть забегал вперед и залетал выше, тогда как мужской, следуя позади и пониже, уверенной силой крепил песню. — Не подняться вам, туманам, от синя моря ко облачкам… не отбыть-то мне печаль-кручинушку от ретива сердца моево-о-о…» — согласно выводили они и уверяли, что малым-то мало спалось добру молодцу, но зато во сне много виделось.

«Во сне много виделось», — повторил Полторацкий, подумав, что как раз про него сказано. Но дальше продолжалась песня, и, слушая ее, он чувствовал, как тяжелеет от тоски сердце и как скорбит и мятется душа. «Во сне много виделось, — вел женский голос, и мужской подтверждал уверенно: много виделось… И что же вьделось во сне добру молодцу — доля счастливая, удача негаданная, лицо любимое? — Будто я лежу убит, добрый молодец, во дикой степи, в азиатской стороне… Сквозь моих костей-то, ребрышков, мурава-трава повыросла… из очей-то моих плакун-травушка… — Вот что углядел добрый молодец и теперь всему свету выплакивал горькие свои сны. — А меж резвых моих ноженек две дорожки пролегли… как одна-то из них в азиатску степь пошла, а другая-то дорожка в Оренбург-город пошла… Как по этой-то дороженьке оренбургских казаков пятьсот прошло… Ах, вы братцы мои, вы, товаришши, — в предрассветной мгле умоляли два голоса, — вы скажите моему батюшке низкий поклон… моей матушке и пониже тово… Молодой жене челобитьице, малым детушкам благословеньице… А я лежу убит во дикой степи…»

— Во дикой степи… — сухими губами беззвучно прошептал Полторацкий и долго стоял на площадке, прижавшись горячим лбом к железному переплету двери.

Все дальше бежал по широкой долине поезд, держа путь па запад и одновременно клонясь к югу, в область песков, саксаула и еще большего, прямо-таки нестерпимого зноя. В бледно-синем, подернутом легкой дымкой небо поднималось солнце и едва ли не с первыми же лучами начинало свое яростное торжество; к вечеру, падая за край земли, последним пламенем опаляло оно невысокие горы.

Остался позади Самарканд, задерживаться в котором и выяснять отношение рабочих к асхабадскому мятежу нужды не оказалось — все тут было спокойно, и движение, начавшееся в Закаспии, не только не находило поддержки, но отвергалось решительно и безусловно. Предупрежденные телеграммой, присоединились к делегация Гай Микиртичев, молчаливый, невысокий человек с несколько задумчивым взглядом черных глаз и общим выражением глубокомыслия в лице, и Григорий Константинопольский, высокий, очень худой, со впалыми щеками, длинным и немного подавшимся вбок носом и картавой, преимущественно восторженной речью. Именно он, Гриша Константинопольский, едва войдя в вагон, крикнул картаво и пронзительно, что Андрей Фролов убит. Крупная дрожь сотрясла Полторацкого — точное подобие малярийной, изнуряющей и мучительной.

— Откуда… знаешь?! — давясь словами, хрипло спросил он.

Константинопольскому почудилось в его голосе недоверие, и, оскорбившись, он заговорил чрезвычайно быстро, вытягивая при этом и без того длинную шею:

— Как откуда, как?! Известно, уже известно! Убит, да, убит! Гай тебе тоже скажет! Скажи! — потребовал oн у Микиртичева.

Тот отстранил Константинопольского, откашлялся и сказал:

— Утром прошла тэлэграмма по жэлэзнодорожной связи.

— Ты ее видел… читал? — подал голос Матвеев.

— Он нэ читал, — отвечал Микиртичев, отставленным большим пальцем тыча в Константинопольского. — Я читал.

— Кончили, стало быть, Андрюшу, — мрачно сказал Самойленко. — А лихой был парень…

Сараев неодобрительно на него покосился.

— Не понимаю я тебя, Самойлеико. Ты в Асхабад, как к тигре в пасть едешь.

— Ясное дело, не в гости, — тяжело усмехнулся Самойлеико.

— Ас таким настроением души лучше не ездить! С таким настроением лучше сразу на кладбище! — негодовал и горячился Сараев.

— Ты что думаешь, я помереть прежде срока боюсь? — с той же тяжелой усмешкой проговорил Самойленко. — Нет, Сараев, не этого я боюсь. Безо всякого смысла помереть — вот что мне страшно. Я считаю, что революционер и смертью своей революцию поддержать должен.

Их разговору, вернее сказать, почти спору едва внимал Полторацкий. Он стоял у окна, смотрел на проплывающие мимо горы в глубоких темных складках, отчасти напоминающих морщины, избороздившие старческое лице, на залитую солнцем долину с неширокой рекой в пологих низких берегах, поросших серо-желтой и, должно быть, иссохшей травой, по которой больно было бы ходить босиком. Так он думал, слезящимися глазами глядя в окно, и не вполне отдавал себе отчет в том, почему именно и в какой связи проскользнула вдруг мысль о крайнем неудобстве босого хождения по траве, немилосердным солнцем превращенной в подобие проволоки, но затем понял и, поняв, понурил голову. Мигом раньше, оказывается, представлял себе лицом вверх недвижимо лежащего Фролова и явственно ощущал, как колят спину хрупкие, тонкие стебли. «А я лежу убит во дикой степи», — под стук колес вымолвил он. Отражая пылающее солнце, ослепительно сверкала вода в реке, дрожал над ней сухой и ясный воздух, и, поглощаемое движением поезда, уходило назад пространство. Соразмерно с ним час за часом сокращалось время, которое должно было минуть, прежде чем придет черед последней остановки на их пути — городу Асхабаду, источнику вражды, смуты и братоубийства.

— Вот что, — отвернувшись от окна, проговорил Полторацкий. — Давайте-ка встанем и помолчим минуту в память о комиссаре Фролове.

И все встали: с выражением какой-то хмурой отрешенности на крупном, лобастом лице тяжело поднялся Самойленко, встал, плотно сжав губы и побледнев, Сараев, замер Матвеев, одернув белую косоворотку; вытянулся возле него Гай Микиртичев, черные задумчивые глаза устремив на Полторацкого; поспешно вытянулся Константинопольский и дрожащими тонкими пальцами правой руки принялся теребить и так едва держащуюся пуговицу на обшлаге старенького, куцего пиджачка; встал, глубоко вздохнув, и Дмитрий Александрович.

— Ах, Андрюша, Андрюша, — немного погодя заговорил Константинопольский и сокрушенным покачиванием головы давал понять, что в связи с гибелью комиссара Фролова его душу обуревают весьма сложные и, может быть, даже противоречивые чувства. — Тридцать лет всего прожил на свете…

— Двадцать восемь, — уточнил Матвеев.

— Ну, двадцать восемь — какая разница! Я просто хотел сказать, что у меня рука не подымется бросить в него обвинительный камень. А с другой стороны, я теряюсь… я не знаю, под какие мерки подвести его действия.

— А ты не теряйся, — прищурив глаза, угрюмо произнес Самойленко. — Ты себе так скажи: жаль, что Фролов погиб. Жаль его как нашего товарища… как человека жаль — кому, в самом-то деле, в двадцать восемь лет погибать охота! А еще потому жаль, — крепко сжатым кулаком пристукнул он по колену, — что мы ему теперь сказать не можем: неважно ты обо всем подумал, Андрей Фролов! Не понял, что те, кто против тебя и против всей Советской власти, не лыком шитые!

Негодующий взгляд бросил на него Сараев.

— Фролова в живых нет, а ты…

— А я вместе с вами в Асхабад еду, чтобы всякой контре нас к стенке легче было поставить.

— Самойленко… — вдруг задохнувшись и с трудом сдерживая себя, заговорил Полторацкий. — Ты зря так шумишь… — Он опустил глаза, чтобы не видеть хмурого выражения на лице Самойленко, его большого лба с упавшей почти на самую бровь русой прядью и, самое главное, — недоверчиво-пристального, тяжелого его взгляда. — Не из-за Фролова все началось.

— Вот! — крикнул Константинопольский и тощей ладонью ударил Полторацкого по плечу. — Ты прав, Павел!

Якобы недовольство Фроловым… якобы! А на самом деле совсем… совсем другое!

В его сторону пренебрежительно махнул рукой Самойленко.

— Да не кричи ты… Блажной какой-то, ей-богу. Что— «другое»? — повернувшись и в упор глядя на Константинопольского, спросил он.

Впалые щеки Константинопольского порозовели, он сказал решительно:

— Контрреволюция — вот что!

— Чэрэсчур, — заявил на это Микиртичев.

Но не так-то просто было сбить поднаторевшего в публичных выступлениях Гришу Константинопольского.

— Ах, чересчур?! — он нагнулся над Микиртичевым, который сидел, между тем, неподвижно и прямо и задумчиво смотрел черными терпеливыми глазами. — Ты… ты и Самойленко хотите успокоить себя и свести весь процесс в Закаспии к одному только недовольству Фроловым! Фролов напортачил — может быть. Но своими действиями он в то же время подрубал под корень готовящийся мятеж… Он в гроб его загонял! — воскликнул Константинопольский, после чего, выдержав приличествующую паузу, добавил снисходительно — Тут диалектика, мой милый… И тут сложно, очень сложно… Тут, если хочешь, рабочие с притупившимся классовым сознанием, настроенные буржуазией… Да, да! Это с одной стороны… А с другой — промахи Фролова…

Тут счел возможным вступить в разговор Дмитрий Александрович Ковшин, до сего времени скромно молчавший.

— Простите великодушно, что осмеливаюсь… — тихо заметил он, наморщив лоб и поочередно обведя всех бледно-голубыми, почти прозрачными глазами. — Но ваш товарищ… Фролов, если не ошибаюсь… ваш товарищ погиб…

Oн убит, и его смерть — еще одно доказательство столь пагубно разъединяющего людей небратства.

Надо ли отмечать, что слова Дмитрия Александровича, а также и сам вид его, на который все вдруг обратили самое пристальное внимание, — какое-то длинное одеяние, отчасти напоминавшее монашескую рясу, но в то же время благодаря двум большим накладным карманам по бокам и одному карману нагрудному имевшее обличив вполне мирское, палка с набалдашником, изображавшим благородную собачью голову, наконец, седая борода Ковшина и страдающе-доверительный взгляд — все это вызвало у членов чрезвычайной мирной делегации немалое удивление. Более всех опешил Константинопольский, в продолжение краткой речи Дмитрия Александровича беспощадно теребивший свой нос.

— Несколько странно… — произнес он, взглядывая на Полторацкого.

Тот усмехнулся и промолчал, предоставив Грише самому разрешать возникшее недоумение, а Дмитрий Александрович, увлекшись, перешел к тому, что война, разумеется, есть величайшее бедствие… Так, сидя в поезде, продолжающем свой бег мимо невысоких гор с белыми в твердыми на вид снежными пятнами поверху, мимо реки в низких пологих берегах, ослепительно сверкающей на солнце и тем самым создающей у далекого и вовлеченного в постоянное движение наблюдателя впечатление полноводности, тогда как на самом деле вода едва покрывала каменистое дно, мимо зарослей тополей, тамариска и камыша, именуемых здесь одним словом: «тугай», мимо тщательно возделанных полей, на которых дозревал хлопок, — так говорил худенький, маленький старичок, изредка подкрепляя свою речь уверенно-плавным движением руки. Высказавшись о возможностях сугубо-мирного использования огненного боя, он снова помянул Фролова и веско заметил, что насильственная смерть человека накладывает на оставшихся жить нелегкое бремя первостепенного нравственного долга, который состоит в труде добросовестного и честного постижения совокупности причин, приведших к трагическому исходу.

— От выстрела, — выслушав Дмитрия Александровича, задумчиво сказал Полторацкий, — пушка откатывает… Это и есть смерть в революции.

С сомнением покачал головой Ковшин, но промолчал. Молчали и остальные, и некоторое время слышен был в вагоне только деловитый стук колес, с неизменным постоянством кативших по направлению к великой реке здешних мест, к пустыням, где иногда возникал цветущий оазис, к городу Асхабаду, где разворачивались враждебные революции силы. И опять первым заговорил Константинопольский. Молчание давалось ему с трудом и, положив ногу на ногу и раскачивая стоптанным башмаком, он завел речь о жестоких требованиях, предъявляемых революцией к личной жизни революционера. Разумеется, oн не избежал свойственного многим соблазна сослаться на пример собственной жизни и с чувством сказал, что у него двое детей-малюток, что любимая его жена и верная подруга Бася ждет третьего… Ну, орел, восхищенно заметил по этому поводу Сараев, и все, в том числе н Дмитрий Александрович Ковшин, дружно рассмеялись — не только замечательному чадолюбию Константинопольского, но и тому, что уж очень не похож был он со своими впалыми, поросшими черной с проседью щетиной щеками, длинным, несколько сдвинутым набок носом и тощим телом на царя птиц и властелина небес. Константинопольский улыбался, показывая желтые, совершенно прокуренные зубы и передавал спутникам слова своего отца, сапожника, любившего говорить, что деты — это гвозди, которыми Яхве прибивает человека к вечности. Тут он снова свернул на Басю. Она узнала, что он вместе с Полторацким выезжает в Асхабад. Три телеграммы в один день получил он от нее с мольбами вернуться домой и не подвергать себя опасности. Помни о детях, телеграфировала Бася, о двух наших малютках и о третьем, которого мы ждем… Здесь, стукнул он кулаком в тощую грудь, сердце, а не кусок льда, и глуп тот, кто может подумать, что Константинопольский — холодный, бесчувственный человек. Его сердце никогда не выдерживало Баськиных слез… Что угодно, лишь бы не плакала! А она, верно, рыдала, эти телеграммы ему посылая… У него и самого блеснули на глазах слезы, однако в голосе прозвучала гордость. Да признаться, и было отчего, ибо в ответной телеграмме нежной и вместе с тем суровой рукой сообщал он Баське, что любит ее и детей, но что с политической платформы уйти не может и ради революционной России готов пожертвовать всем. В случае, если его сразит вражеская пуля, он просит Басю учесть последнюю волю мужа и отца и именовать новорожденного его, Константинопольского, именем, то есть Гришей.

Все слушали с сочувственным интересом, и только Самойленко проявил излишнюю трезвость, спросив вдруг: «А если девка?» «То есть… как это— девка?» — не без раздражения переспросил Константинопольский. «Как, как! А вот так — возьмет и девку тебе родит. Ее тоже Гришей прикажешь назвать?» — «А ну тебя! — отмахнулся Константинопольский. — Я вполне серьезно, а ты с шуточками…» Эта короткая размолвка нисколько не нарушила, однако, настроения, вызывающего желание не только слушать, но и быть услышанным. Перестук колес, в котором, несмотря на сугубую деловитость его, есть нечто завораживающее, беспредельность пространства и вечная красота мира, время, как бы едва ползущее и вместе с тем стремглав скатывающееся к ночи — все это чудесным образом снимает преграды и запреты, которые, будто вер-ги, носит в себе человек, и побуждает к откровенности. Задумчивым взором черных терпеливых глаз поровну наделяя каждого, вспоминал свою юность Гай Микиртичев — в особенности же тот летний день, когда его, семнадцатилетнего, в ту пору знавшего по-русски всего два слова: «конечно» и «хлеб», под горячую руку задержала в Тифлисе полиция… Был он спрошен: не революционер ли? — и, радостно улыбаясь, ответил: «Канэшна!» Разумеется, после такого решительного ответа тотчас распахнулись перед ним тюремные двери, из которых год спустя он вышел другим человеком. «Замечательный повод для размышлений о непредсказуемых поворотах судьбы», — заметил Дмитрий Александрович.

Общее настроение коснулось и сдержанного Матвеева, вздумавшего сказать несколько слов о начале своего революционного пути. Говорил он, наморщив лоб и довольно отрывисто, из чего возникало впечатление, что предварительно он как бы пишет в уме каждую фразу и лишь потом вслух читает ее. Выходило у него при этом так: «Получив боевое крещение революционера с детских лет от моей матери… известной по работе в Ташкентских мастерских… жившей на Синевой даче… среди рабочих… уходившей от отца с двумя моими сестрами с революционной целью… известной больше по имени Антонина Николаевна… я, формировавшийся в проклятую столыпинскую погоду…» Вслед за ним принялся было вспоминать и Сараев: пятнадцатый год, Баку, Союз печатников, в начале войны разгромленный охранкой и теперь в значительной степени усилиями Полторацкого собиравшийся заново, — но тут потянулись за окном домишки, затем привокзальные строения, послышался гудок паровоза, и поезд стал замедлять ход.

Это был Катта-Курган, станция, где по расписанию полагалось стоять всего пятнадцать минут. Однако пятнадцать минут растянулись на целый час, что само по себе было неприятно — как очевидное проявление хаоса, перед грубым напором которого не устояло и некогда знаменитое своей пунктуальностью железнодорожное царство. Впрочем, бог с ней, с пунктуальностью! Опасности куда более грозные выявились на перроне Катта-Кургана — по слову Дмитрия Александровича Ковшина, приоткрылся здесь тот же хаос, только проникший в умы и обуявший сердца. Константинопольский выразился иначе. «Преддверие» — так определил он смысл происшедших событий, тревожный отсвет бросавших на весь дальнейший путь чрезвычайной мирной делегации. В самом деле: едва остановился у перрона поезд, как с глухим ропотом кинулась к вагону и обступила его толпа. Лица были исступленные, яростные, особенно одно — изможденное, с трясущимися, совершенно белыми губами… Кричали тоже с яростью, от собственных криков распалялись еще больше. Полторацкий слышал: «Вот они, комиссары… такая мать!! Куды они тайну свою охрану попрятали, а?! Робя, в соседний вагон слазить надо б, а вдруг она там! Эшелонов… эшелонов за вами сколь идет, чтоб неповинных рабочих давить?! С-с-суки…» Пронзительный вопль раздался, толпа вздрогнула и недобро затихла. «Ташши их наружу, ребята! С Фроловым свиданку им учиним!» — «Э-э, да тут под турахом многие», — хладнокровно заметил Матвеев и, накинув пиджак, вышел из вагона. Вышел вслед за ним Сараев, решительным движением руки остановив Полторацкого: «Погоди, Павел. Без тебя разберемся». Полторацкий сел, опустив голову. Давно так скверно не было на душе! Угнетала не опасность, нет, хотя вполне к ней привыкнуть нельзя; угнетало и унижало другое: не с той, не с привычной стороны подступала она сейчас к нему и к его спутникам. Кто у вагона толпился? Кто бушевал? Кто в помрачении уже и крови требовал — их крови и жизни? Вот то-то… Пусть железнодорожники, пусть белая кость туркестанского пролетариата, но ведь не Павел Петрович, бывший сосед и враг, не Зайцев, шедший войною, не Калягин, оружие скупавший для мятежа, не юноша-мичман, пулю в лоб Полторацкому посуливший, — рабочие требуют сейчас у Матвеева и Сараева, чтоб как на духу сказали, зачем центральная власть послала в Асхабад своих представителей. «Ни в коем разе далее их не пущать!» — кричал кто-то, однако некоторая неуверенность, оглядка, так сказать, слышна уже была в голосе, и Матвеев, эту слабину почуяв, отбривал лихо: «Да пошел ты… Кеша, — уже кого-то по имени называл он, — ты на меня не дыши, мне закусывать нечем. Едем мирным путем восстанавливать в Асхабаде порядок!» Именно: рабочие. Стало быть, непрочна еще в Туркестане республика, коли по навету, по слуху ползучему, по лжи, каким-нибудь подполковником измыслеиной, могут свою же власть заподозрить в измене тому, что в октябре семнадцатого утвердили… А раз еще непрочна, то первый, горький и страшный вопрос себе задай, Полторацкий Павел, народный комиссар: твоей вины в том нет ли? «Власть молодая и вы молодые… Но учитесь!» — Шилов Петр Прокофьевич, несколько дней назад к нему приходивший, так сказал и пальцем пристукнул. Вот где боль, отчаяиие и мука, — если Шилов ему не поверит… Он поднял голову. Дмитрий Александрович с сочувствием смотрел па него. «Хаос, Павел Герасимович. Хаос, толпа и демон разрушения». — «Толпа? Нет, это не толпа. Это…» — недоговорив, махнул рукой Полторацкий.

Все дальнейшее совершилось довольно быстро и просто. Улеглись бушевавшие на перроне страсти (один там еще кричал и метался, и белые губы его тряслись — вернее, не столько кричал, сколько сипел сорванным голосом, хватался за грудь и мучительно кашлял), Матвеев и Сараев вернулись в сопровождении трех рабочих катта-курганских железнодорожных мастерских, и Полторацкий, сумрачно на них глядя, снова объяснил, с какой целью послана в Асхабад чрезвычайная мирная делегация. Горечи своей удержать он, однако, не смог. «Тайная охрана, значит? А как же! Я без нее ни на шаг. Вот она, тайная охрана, — указал он на Гая Микиртичева, терпеливым взором изучавшего посланцев Катта-Кургана, на Константинопольского, воскликнувшего, что стыдно должно быть катта-курганскому пролетариату, на Дмитрия Александровича, привставшего и вежливо гостям поклонившегося. — И с эшелонами полный порядок… Да скажите вы мне, я прошу, — едва не закричал он, всем телом ощущая тяжелые, гулкие удары сердца, — отчего правду на ложь так легко променять готовы?! Ложь — она десяти дутовых страшней! Вам завтра нашепчут, что Полторацкий с белой гвардией спутался… Вы меня тогда как — сразу к стенке или все ж таки погодя малость? А?! — Он помолчал и проговорил устало. — Нам сейчас только нового фронта не хватает…»

…Дальше ехали они, и длиннее становились мелькающие за окном тени, и красным пламенем заходящего солнца озарялись невысокие горы. Поздно вечером поезд прибыл в Каган — Новую Бухару.

Каган! Каган! Будто колокол в этом слове звучит — звучит и бередит память, вызывая в ней образ маленького, малярийного городка со скудной зеленью и тремя головокружительно глубокими колодцами с поблескивающей внизу темной, солоноватой на вкус водой. Из глубины веяло сыростью и прохладой, там копился мрак, туда спускали ведра разносчики воды — амбалы… Приехал сюда из Баку, где стало опасно; кончался шестнадцатый год, зимними свирепыми штормами бушевал Каспий, в Кагане было мерзко, промозгло, шел мокрый снег, улицы утопали в грязи, оказавшейся необыкновенно скользкой: несколько раз едва не упал. Искал типографию, спросил, сказали — на Конторской… Типографией и тремя заводами — двумя хлопковыми и каракулевым — владел Левин, местный богач. Еле ходил, был согбен, сед, борода по пояе и цепкий, насмешливый взгляд из-подо лба в глубоких морщинах… Имущество после революции конфисковали. Снял комнату на Конторской, хозяйка готовила, до типографии десять минут хода по узкому тротуару. Идти было весело — время вообще наступало веселое: ожидание перемен, предчувствие революции, ночные бдения у настольного пресса, на котором тискали воззвания и листовки… (днем печатали местную газету, афиши, Коран по-арабски; типография во дворе, за хозяйским домом, одноэтажным, кирпичным, с затейливой решеткой по карнизу; еще дальше — линия железной дороги)… споры в Совете, городской думе, откуда, впрочем, очень скоро ушел, не желая вместе с остальными гласными глядеть в рот Тысячникову… Левин был богат, а Тысячников Михаил Кирович — в полном согласии с фамилией — еще богаче. Революцию и утрату состояния перенес с трудом, во всяком случае, долго лежал пластом, а на жизнь зарабатывала жена, статная, красивая женщина — мела городские улицы. Находились люди, испытывавшие низкую радость при виде столь чрезвычайного коловращения, столь крутой перемены судьбы и беспощадного падения чуть не на самое общественное дно. Они вызывали отвращение своим жадным любопытством к чужим несчастьям, своим хихиканьем и возбужденным потиранием рук. Сам он, встречая Тысячникову, глядел на нее сурово, но без малейшей насмешки, ибо она безусловно страдала, хотя страдание это и было как бы предопределено всей ее предыдущей жизнью, основанной на совершенно неверных началах. Она, если вдуматься, искупала владевший всем ее миром грех своекорыстия, немилосердия и равнодушия и, надо полагать, именно под таким углом рассматривала свое новое положение, потому что на лице ее, несколько поблекшем, все сильней запечатлевалось выражение смиренной гордости. В Кагане подхватил малярию. В плохие дни с утра начинал колотить озноб, по телу ползали мурашки… Тянул до последнего, надеялся на чудо, но убедившись, что приступа не избежать, с проклятьем ложился в постель, накрывался одеялом, поверх наваливал пальто и пытался согреться. Напрасно: теплее не становилось, напротив, трясло все сильней, зуб не попадал на зуб, холодели пальцы на руках и ногах, делалось тоскливо и тошно. Озноб сменялся жаром, дышать становилось трудно, голову словно стягивало обручем, глаза ломило, комната вдруг расширялась до невероятных размеров, потолок уходил ввысь, а сам он усыхал, уменьшался и откуда-то сверху, обреченно, с комком слез в горле взирал на свое крохотное, младенческое тело, но со взрослым и почему-то синим лицом. Не помраченной еще частью сознания понимал, что это бред, морок, болезнь, и заставлял себя думать о делах: нужды момента, шептал пересохшими, воспаленными губами, требуя настоятельного внимания к интересам трудящихся… следует заявить на очередном заседании Совдепа… большевистская фракция отвергает империалистическую войну… нежданная радость для местного либерала, доктора Казановича, утверждавшего, что большевиков в Новой Бухаре нет… Бухара, эмир… русских больше нет, они вымерли или перебили друг друга, бухарских русских убьем сами… послание эмиру от областного съезда Советов с требованием прекратить преследования джедидов — младобухарцев, отменить казни… всего ужасней казался «клоповник» — яма, куда бросали скованного по рукам и ногам человека и где его до смерти заедали клопы… тварь мерзостная, но мерзее те, кто додумался… Потом забытье, мрак, из которого глядели и корчились чудовищные рожи, несомненно имевшие прямое отношение к «клоповнику»… В два часа дня наступало прояснение, приступ кончался. С трудом стягивал с себя насквозь мокрое от пота белье, переодевался и, отдышавшись, на неверных, ватных ногах брел в типографию.

В конце мая тысяча девятьсот семнадцатого новобухарским делегатом отправился отсюда в Петроград, на Первый Всероссийский съезд Советов. Приехал первого июня, съезд открывался вечером третьего — и, ахнув сначала от питерских красот: от набережных Невы, от гулкого простора Дворцовой, от мостов через реку, отливающую холодной синевой, он очень скоро как бы совершенно забыл обо всем этом, жадно внимая всему происходящему на съезде. В кадетском корпусе было многолюдно и жарко; в нижнем этаже раскинулись книжные лавочки, возле которых всегда теснился народ; в низкой, мрачной столовой стояли длинные хвосты за обедом и чаем; повсюду шныряли газетные репортеры… Один из них — молодой человек в клетчатом пиджаке и белых брюках наскочил на Полторацкого и с места в карьер забросал вопросами: откуда? каково положение на местах? какую фракцию поддерживаете? будете ли голосовать за поддержку Временному правительству? за продолжение войны? Головы не поднимая, ловко строчил он своим карандашиком, кое о чем, правда, переспрашивая: Каган, вы сказали… это где? а-а… Новая Бухара… жара, должно быть, страшная… Да нет, говорил Полторацкий, у нас там полегче дышится, чем в кадетском корпусе… Позвольте, позвольте… полегче — в иносказательном смысле прикажете понимать? В прямом, самом прямом, смеялся Полторацкий. Так, так, так… — спросил дальше молодой человек. Настроение масс, вы утверждаете, самое решительное? А это, так сказать, в каком смысле? И это в прямом, отвечал ему Полторацкий, Конец войне. Временному правительству — на покой. Республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов — по всей стране… Тут молодой человек поднял голову и молодыми, блестящими, чрезвычайно заинтересованными глазами взглянул, наконец, Полторацкому в лицо. Вы большевик, должно быть? Совершенно точно, Полторацкий сказал. Я — большевик. Вот уж никогда бы не подумал, произнес молодой человек, чтоб где-то в Азии — и большевик! А вы думайте усердней, — ему вслед сказал Полторацкий. Но это, разумеется, было совсем не главное; главное было вот что: посреди тягучей речи Церетели, заявившего, что нет сейчас в России такой политической партии, которая бы осмелилась взять власть в свои руки, — голос Ленина из зала: «Есть такая партия!» Словно ток по всему телу: есть такая партия, и я есть в ней! А Ленин уже с трибуны бросает в настороженно затихший зал: «Я отвечаю: „есть!“ Ни одна партия от этого отказаться не может, наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком». И грандиозная демонстрация восемнадцатого июня… шествие к Марсову полю рабочего и солдатского Петрограда под большевистскими лозунгами: «Вся власть Советам!», «Мир хижинам — война дворцам», «Долой десять министров-капиталистов!» С этим и уехал назад в Каган: с памятью о Ленине на трибуне и о сплоченных рядах петроградских рабочих.

Каган-н… Каган-н… Истинно: будто колокол прозвенел и, раскачиваясь, бил неустанно с утра и до позднего вечера четырнадцатого июля восемнадцатого года и, колебля жаркий воздух над маленьким пыльным городком, предвещал смятения и тревоги.

Был утром митинг в привокзальном саду с чахлыми акациями в тускло-зеленой, мелкой листве; вел митинг Хаит, новоизбранный председатель Совдепа, правый эсер, среднего роста, с сухим, цвета слоновой кости лицом и тонкими, непрестанно подергивающимися губами, создававшими впечатление, что обладатель их над чем-то недобро посмеивается. С этой постоянной своей усмешкой, быстрым взглядом окинув публику, тесно сбившуюся возле низкой, в прошлом году наскоро сколоченной трибунки с шаткими перильцами, слабым голосом объявил Хаит, что в Асхабад с еще неизвестными целями следует чрезвычайная комиссия центральной… здесь, несколько помедлив, он расстегнул светлый пиджак, набрал в грудь воздуха и выкрикнул: центральной и узурпаторской власти во главе с известным многим гражданам большевиком и комиссаром Полторацким! Ого, шепнул в ухо Полторацкому Самойленко, с ними каши не сваришь. С другой стороны вполголоса яростно сказал Сараев, что опять Самойленко за упокой и что надо всей этой новобухарской братии, поддавшейся правым эсерам и вообще прихвостням контрреволюции, хорошенько прочистить мозги. «Давай, Паша! Они тут в Кагане дури наелись». — «Почище, чем в Катта-Кургане, — встревоженно пробормотал Матвеев. — Гляди, как смотрят!» Смотрели и впрямь нехорошо — с угрюмой ожесточенностью, а после слов Хаита и зашумели, чуть запрокинув и обратив к трибуне мрачно-возбужденные лица и щурясь от солпца, еще не добравшегося до полуденной своей вершины и косыми палящими лучами стелившегося по крышам домов и пыльным, широким улицам. Были тут и знакомые, которым Полторацкий кивнул и которые поспешно опускали глаза или отворачивались, в мгновение ока от него открестившись и в новобухарскую обильную пыль втоптав их прежние разговоры и встречи. Он усмехнулся: ничего нет проще, чем быть как все. Подняв руку и призывая к тишине, спросил Хаит: «Послушаем теперь, с чем прибыли к нам ташкентские блюстители власти?» Он обратил к Полторацкому сухое, умное лицо с подергивающимися губами и подчеркнуто-вежливо проговорил: «Прошу!!» — «Скажи им… скажи, Паша, — возбужденно зашептал Сараев, — а то они тут, похоже, еще малость и к мятежникам примкнут!» — «Ослеп ты, что ли? — спокойно сказал Самойленко. — Уже примкнули». — «Прошу!»— нетерпеливо повторил Хаит, а из толпы крикнули: «Пусть скажет — впроголодь долго они еще собираются нас держать?!» — «И про Асхабад…» — загудели вслед. С горьким сожалением успел он подумать о Фролове и, тряхнув головой, положил руки на шаткие перильца и произнес громко: «Я скажу! Только я хочу, чтоб меня услышали!» — «Но вы же не в обществе глухих, гражданин Полторацкий», — незамедлительно вставил Хаит, и недобрая усмешка снова появилась на его губах. «Бывает, что имеющие слух не слышат, а зрячие не видят», — не поворачиваясь, отвечал ему Полторацкий. Так вот, начал он, о житье впроголодь… Продовольственная политика коммунистов-большевиков и левых эсеров исходит из принципа, что всякий гражданин имеет законное право на равную со всеми долю всех продуктов. При каком условии может быть осуществлен этот принцип? Только при одном — все продукты, производимые в крае, должны быть признаны собственностью народа! Любая другая политика в нынешнем, крайне тяжелом положении приведет к улучшению жизни одних за счет других. Поэтому: голодать — так голодать всем в равной степени, с избытком жить — так жить всем! Хаит его перебил: «Собственность народа! Что кроется за этими красивыми словами? Отчаяние земледельца, у которого силой отбирают выращенный им хлеб, — вот что такое собственность народа в замыслах наших правителей!» «Ложь! Вредная ложь! — стиснув руками шаткие перильца, проговорил Полторацкий. — Политика тут может быть только одна: предоставить землеробам такие выгодные условия, чтобы они сами несли запасы хлеба в закупочные пункты республики!» Разумеется, продолжал он, землеробу нужны не только деньги. Ему нужна мануфактура, нужны другие товары и, конечно, по твердым, а не по спекулятивным ценам. Так вот, ставлю собравшихся в известность, что Центру заявлено со всей решительностью — ни единого волоска хлопка не даст ему Туркестан, если в самое ближайшее время не получит мануфактуры, земледельческих машин, гвоздей и других товаров. Центр ответил согласием! Словом, республика принимает во внимание нужды землеробов. Республика создает огромные оптовые склады всяких товаров. Республика предлагает помочь создать громадный склад зерна и других продуктов — тем более, что урожай в этом году огромный! Речь к тому, что Туркестан будет обеспечен хлебом — по крайней мере, по фунту на едока. Теперь о событиях в Асхабаде… Нагрешил там Фролов? Я думаю, больше слухов и сплетен… Я даже уверен в этом! Слухам я никогда не верил… а вам советую: трижды подумайте, трижды проверьте, трижды взвесьте всякие были и небыли на весах разума — и только тогда дайте вывод!

«Вам, гражданин Полторацкий, проповеди бы читать», — заметил Хаит, вызвав дружный смех в пристанционном саду. Поэтому, упрямо пригнув голову, продолжал Полторацкий, надо разобраться… Но уже сейчас ясно вот что: в Асхабаде заговор против Советской власти… Насколько далеко и широко он распространился — но знаю. Все зависит от рабочих — от вас, товарищи! Не дадите втянуть себя в авантюру — будет мир, будет хлеб… «Довольно! — вскрикнул Хаит, и на лице его проступили багровые пятна. — Я говорю, — простер он к толпе руки, — довольно… Довольно пустых фраз, лжи, обещаний… Довольно насилия! Ваши узкопартийные интересы вам дороже интересов отечества! Но помните — все идеалы проходят ныне проверку… все теории обнажают свой смысл… И мы вполне убедились в убожестве ваших идеалов и в угнетающей пошлости ваших теорий!» «Наш идеал — справедливость… Наша теория — диктатура пролетариата… Вы трепещете перед ней, — вскинув голову, говорил Полторацкий. — И это вы… вы, правые эсеры, без которых, конечно же, не обошлось в Асхабаде… вы первыми призываете к оружию… И вы, спекулируя на нынешних тяготах республики, вы тянете рабочих…» Но его слова заглушил поднявшийся ропот. Губы председателя Новобухарского Совдепа подергивались по-прежнему, но теперь в их складке проглядывало удовлетворение. Уверенным жестом он призвал к тишине и слабым голосом выкрикнул, что окончательная резолюция будет принята на заседании Совдепа.

Новобухарский Совдеп занимал одноэтажный кирпичный дом, в котором еще не так давно обитал со своим семейством владелец типографии и трех заводов. Все тут было знакомо, в том числе и комната для заседаний, просторная, с тремя высокими окнами, выходящими на Конторскую. Собрались днем, после обеда, набились битком, сидели в духоте, с красными, распаренными лицами, один Хаит по-прежнему был матово, с желтизной, бледен и по-прежнему подергивались у него губы, складываясь в недобрую усмешку. С ненавистью взглянул на него Полторацкий: краснобай, помрачитель… бес! На тебя, точно, пули не жаль. Насмешливым, исполненным превосходства взором ответил ему Хаит и, звякнув карандашом о графин, сказал, что предлагает еще раз послушать комиссара Полторацкого. Хотя, небрежно обронил председатель Новобухарского Совдепа, вряд ли какие-нибудь новые мысли осенили нашего высокого гостя со времени митинга в привокзальном саду. «Как в воду смотрел гражданин Хаит — ничего нового», — тяжело поднявшись, проговорил Полторацкий. Ибо он, народный комиссар, свой первый долг видит сейчас в неустанном напоминании о ужасающих последствиях, коими грозит республике ложь, проникшая в сознание пролетариата. Губительный ошибкой было бы полагать, что тем, кто поднял в Асхабаде мятеж, дороги интересы рабочих… у них своя корысть… Договорить ему не дали. «Мягко стелят комиссары, да спать жестковато! В Кизыл-Арвате в рабочих стреляли!» — так кричали отовсюду, он же стоял, выпрямившись, сжав губы, и невидящим взглядом смотрел прямо перед собой. Но тут из задних рядов несколько голосов нестройно, но вполне решительно предложили: к стенке их! «Крайность, — искоса взглядывая на Полторацкого, поморщился Хаит. — А кроме того, что нам помешает это сделать, — отчетливо выговорил он, — если мы найдем, что в этом, — с той же отчетливостью произнес он, — есть настоятельная необходимость». Однако уже раздавались клики, призывающие охрану, и в дверь, расталкивая теснящуюся там публику, уже входили трое в красных повязках и с берданками за плечами. Взглядом отыскал своих спутников Полторацкий: Сараев что-то горячо говорил Матвееву, тот кивал в ответ головой, Самойленко посматривал на окно. «Глупостей бы не натворил», — с тревогой подумал Полторацкий, а вслух сказал, постаравшись, чтобы в голосе его прозвучала обидная, пусть даже граничащая с оскорбительной, насмешливость: «Я не знал, что в Кагане принято теперь ставить к стенке мирные делегации. Примите поздравления, граждане, а вы, гражданин Хаит, — особенные». Ничего не ответив, Хаит раздраженно махнул рукой, крикнул: «Не надо!», и трое в красных повязках и с берданками заседание Совдепа оставили. Дело теперь было за резолюцией. Три предложения огласил Хаит. «Первое… Всю делегацию немедля арестовать. Второе, — возвысил он слабый голос, — возвратить делегацию обратно в Ташкент… во всяком случае — дальше ее не пускать. И третье… Пусть едут! Пусть едут и помнят — при малейшем насилии с их стороны по отношению к пролетариату Закаспия, здесь, в Новой Бухаре, на обратном пути их будет ожидать суд суровый и справедливый!» Снова поднялся общий крик, но долгое сидение и духота всех утомили, крик перешел в разноголосицу, страсти улеглись. Стали голосовать. Третье предложение принято было большинством.

Сумерки опускались на маленький малярийный город Каган, день заканчивался, однако все еще раскачивался и бил колокол, и по-прежнему витала в жарком воздухе тревога. Вздымая пыль, налетел горячий ветер, зашелестела поникшая листва, и на Конторской, возле кинотеатра «Фурор», в котором, как сказано было в афише, показывали всемирно известную фильму «Парижанка Жу-Жу», из пыльных сумерек, еще хранящих алые отблески скрывшегося солнца, в сопровождении трех не то узбеков, не то текин вышел прямо на Полторацкого, в этот миг протиравшего запорошенные глаза, Павел Петрович Цингер, бывший сосед и подполковник, и улыбаясь так, словно обрел давно потерянного друга, проговорил:

— Рад вас видеть в добром здравии, уважаемый Павел Герасимович! Как вам нравится сей городок?

— Вы, стало быть, здесь, — заложив руки за спину, боз всякого удивления отметил Полторацкий.

Цингер рассмеялся, чуть запрокинув голову.

— Вывод, делающий честь вашей наблюдательности, уважаемый Павел Герасимович! Да не прячьте вы руки, — вдруг быстро сказал он, и на смуглом, твердом лице его с глубоко сидящими темными глазами промелькнула брезгливая гримаска, — я с вами обмениваться рукопожатиями не намерен. А это, — указал он на Самойленко, Сараева и Матвеева, — члены вашей делегации, если не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь…

— А почему только трое? Насколько мне известно, пять человек едет вместе с вами… Даже шесть… еще этот мыслитель, — насмешливо сказал Цингер, — ученый. Грешный челфвек, не люблю людей, сделавших себе профессию из благородной страсти к познанию.

— Все-то вы знаете, — сумрачно молвил Полторацкий.

— Совершенно верно! Вы даже представить себе не можете, сколь многое мне известно!

— Жаль, не взял вас в Ташкенте Хоменко…

— Ну, это пустое, — небрежно отмахнулся Павел Петрович. — Хоменко человек неглупый, я с вами согласен, — сказал он, хотя Полторацкий никогда не обсуждал с ним достоинства и недостатки Ивана Алексеевича, — даже въедливый, что в нынешнем его ремесле, конечно, необходимо, однако крайне неопытный… Да, так вот если бы я поделился с вами некоторыми известными мне сведениями, уважаемый Павел Герасимович, вы со своими коллегами, — с чрезвычайной отчетливостью выговорив букву «л», произнес Цингер, — в Асхабад, смею вас уверить, не спешили бы.

Тут не выдержал Сараев.

— Мы еще долго будем эту белую гвардию слушать?

— Погоди, — сказал Полторацкий, а Цингер, обращаясь к Сараеву, тоном наставника произнес: — Революция — это выдержка, мой дорогой! Учитесь у вашего предводителя: он, я полагаю, меня ненавидит, а слушает… Так вот, Павел Герасимович, я совершенно серьезно… из чувства личной симпатии, если хотите, право!.. несмотря на все ваши классовые барьеры… я вас предостерегаю. Не ездите, Павел Герасимович!

— А вы далеко ли путь держите? — спросил Полторацкий.

Цингер погрозил ему пальцем.

— А с вами, я вижу, ухо надо востро держать! Я вам по простоте душевной и из личного к вам расположения откроюсь, вы сообщите гражданину Хоменко, а он, чего доброго, арестовать меня пожелает? Не-ет, Павел Герасимович, не выйдет, — сказал он и еще раз с улыбкой погрозил Полторацкому пальцем. — Хитрец! А пути мои неисповедимы — нынче здесь, завтра там. Жизнь хлопотная, трудная… да, собственно, что это я вам объясняю? Все это вы прекрасно знаете, на собственной, простите, шкуре испытали… Однако я заболтался. Имею честь!

Павел Петрович, прихрамывая, двинулся дальше по Конторской, и три то ли узбека, то ли текина мягкой поступью отправились за ним. Но пройдя несколько шагов, он остановился, оглянулся и внятно произнес:

— Не ездите, Павел Герасимович! Сегодня вы получили первое предупреждение. Второго может и не быть!

Цингер пошел в одну сторону, Полторацкий со своими спутниками — в другую: к железнодорожной станции, где, отогнанный в тупик, стоял их вагон.

— Слушай, — спросил по пути Матвеев, — а это кто был?

Некоторое время Полторацкий молчал, потом ответил:

— Это сейчас для Советской власти, может быть, самый опасный во всем Туркестане человек.

И снова стучали колеса, снова вскрикивал паровоз, и ликующий трубный голос его летел по неоглядному простору, над высохшей землей, к которой, как бы вымаливая у нее прощение за гордое своеволие снеговых вершин, все тесней припадали горы, становились все ниже и меняли свой облик, переходя в желто-зеленые, пологие холмы; снова пылало поднявшееся из-за великих пустынь белое, безумное солнце, и снова летел навстречу, обжигая лицо, раскаленный воздух. Снова странными скачками двигалось время — то отчего-то почти стояло на месте и какие-нибудь незначительные минуты длились необыкновенно долго (что, как правило, совпадало с внезапными и непредусмотренными остановками возле полустанков и мелких разъездов, а иногда и просто в степи), то летело настолько стремительно, что трудно было уловить и без того едва различимые переходы утра в день и дня в вечер. С пространством обстояло проще: Каган остался позади, впереди была Амударья, на правом берегу которой лежал город Чарджуй. «Жарко будет», — глянув на прозрачное небо, предрек Матвеев.

«В каком смысле?» — лениво осведомился Самойленко, а Микиртичев справедливо заметил: «И вчэра нэ холодно было». «Три телохранителя», — думал меж тем Полторацкий, надо же! Серьезный господин и сообщество его должно быть серьезное… И ничего нет странного, что Павел Петрович перед ннм возник. В Асхабаде мятеж, к нему он наверняка причастен, более того — заинтересован, чтобы в кровавую рознь перерос он, — вот и едет в закаспийскую столицу раздувать гибельный пожар, своим сообществом на это благословленный. И, разумеется, совсем не нужна ему в Асхабаде чрезвычайная мирная делегация центральной власти! Первое предупреждение, он на прощание сказал, добавив, что второго может и не быть… Как понимать? А тут и понимать нечего, сжал кулаки Полторацкий. Трое в красных повязках и с берданками в руках на заседание Совдепа явившиеся будто бы для того, чтобы мирную делегацию поставить к стенке — это и есть первое предупреждение Павла Петровича, означающее, кстати, что председатель Новобухарского Совдепа с его нервно-подергивающимися губами действовал с ним в полном согласии. Со словами «Беру на себя смелость прервать ваши размышления» подсел к нему Ковшин, некоторое время пристально глядел на него чистым, прозрачным взором, затем вздохнул и, положив на руку Полторацкого сухую легкую свою руку, сказал: «Вы мучаетесь… я вижу… Мне ваши товарищи рассказали… я знаю, что пришлось перенести вам вчера». «Ах, Дмитрий Александрович! — воскликнул Полторацкий, и голос его зазвенел и сорвался, — в этом ли дело! Подумаешь — к стенке! Они пугали, я сразу понял. А потом… потом я для себя давно решил и твердо: я в любой момент должен быть готов… понимаете? Пока кровь льется, моя жизнь не моя… Не в этом дело», — повторил он. «В чем же?» — «Долго рассказывать… Да и не смогу я вам объяснить». — «Вы мучаетесь, — снова сказал Ковшин. — Мне кажется, я знаю, почему. У вас натура… ну, как бы это точнее выразить… может быть, даже пророка… нет, зто вам не подходит, это чересчур… глашатая правды, так вернее. Правды, естественно, в вашем понимании. Принять эту вашу правду я не могу, но не могу и не признать, что в некоторых моментах своих она поднимается высоко… весьма высоко — к истине, нам всем светящей, — тут Дмитрий Александрович погрузился в молчание. Затем он поднял голову, бросил взгляд в окно, эа которым тянулась желто-серая степь, и промолвил: — Порог пустыни…» — «Да, — отозвался Полторацкий, — Амударья скоро». — «Так вот, — устало поникнув, сказал Ковшин, — ваша участь трудна необыкновенно. Люди не любят, когда им говорят правду. Так было всегда, а современный человек, по моим наблюдениям, ничего на свете не желает с такой силой, как одного: чтобы его раз и навсегда оставили в покое. Привычный покой, пусть даже рабский, ему кажется наилучшим из всех возможных состояний… кажется свободой! Прибавьте к этому ложные верования, жестокость, небратство — и вы поймете, отчего ваша участь представляется мне столь трудной… Из страданий рождается мудрость, — прибавил Дмитрий Александрович, — а из мудрости — я, во всяком случае, в это верю — родится, в конце концов, понимание истинного долга». Взглядом, выражавшим доброту, горечь, всепонимапие и глубоко затаенную, пеутихающуго боль, он неотрывно смотрел Полторацкому в лицо; седые брови над его глазами были сдвинуты, бледный лоб наморщен — все указывало на то, что Дмитрий Александрович размышляет над сказанным и свою речь готовится продолжить. Однако Матвеев закричал: «Река!», и все бросились к окнам: смотреть на Амударью.

Громадный мост, чудесной красоты и мощи, легко перекинувшийся с берега на берег, дрожал и низким гулом отзывался на перестук колес; быстрая река несла внизу свои воды, вдали отливавшие синевой, на самом же деле бурые, с редкими светло-зелеными прогалинами; далеко слева, освещенные высоким солнцем, видны были розовые гряды песка—барханы… Сколько времени бежал по чудесному мосту поезд? — минуту? две? Во всяком случае срок ничтожно малый — особенно, если обратить мысленный взор в поздний вечер двенадцатого июля, когда чрезвычайная мирная делегация отправилась в путь, а затем, проследив оставшиеся позади города и минувшие дни, снова устремить взгляд на бурую, в иных местах внезапно вскипающую Амударью и, вздохнув, ощутить в себе тяжкий груз пространства и времени. Стало быть, минуту, от силы две дрожью и гулом отзывалась на перестук колес железная твердь, высоко вознесенная над стремительной рекой, — но потрясенной душой успел ощутить Полторацкий неукротимую, злую мощь быстрой и, казалось, густой воды, губительную прелесть далеких розовых песчаных гряд и торжественную печаль земли, иссушенной июльской яростью блеклых небес; успел подумать, что вот уже третий раз в этом году пересекает Амударью, что справа, если напрячь зрение, в колеблющемся воздухе можно различить сине-розовые горы, с чьих склонов, должно быть, и начинает свой бег река, и что с тех пор, как узнал он и полюбил Аглаиду Артемьеву (хотя вряд ли это слово способно передать заполонившую его нежность, тревогу и боль), в его восприятии мира появилось нечто новое, ему доселе неведомое… Теперь, как это для него самого ни странно, со счастливыми слезами готов он склониться перед красотой и величием барханов, гор и бурого, стремительного, обрушивающего берега потока… И кружащаяся низко над водой белая птица пробуждает в нем теперь надежду и радость.

Песчаная, светло-желтая коса показалась внизу — показалась и тотчас скрылась из глаз, словно бы поглощенная движением поезда и присоединенная им к уже оставшемуся позади пространству; затем поезд прогремел над зеленой водой затона и сразу же, трубным коротким гласом возвестив о своем прибытии, стал замедлять бег. С некоторым опасением въезжала в Чарджуй чрезвычайная мирная делегация. Горечь Катта-Кургана я особенно Новой Бухары с ее явно переметнувшимися во вражеский стан вождями, с остервенелыми требованиями немедленной расправы, пусть даже рассчитанными более на то, чтобы запугать Полторацкого и его спутников, чем действительно поставить их к стенке, с возникшим из сумерек и горячего ветра Павлом Петровичем Цингером — все это, разумеется, вызывало настороженность, которую Константинопольский, нервно побарабанив пальцами по столу, выразил так: «Посмотрим, каков нынче Красный Чарджуй». Однако, вопреки всем опасениям, оказалось, что Чарджуй революционному цвету не изменил, и на митинге, собравшем не менее тысячи человек, с волнующим единодушием все поклялись встать на защиту Советской власти, даже если бы пришлось погибнуть в неравном бою. Именно так, недвусмысленно и решительно высказались рабочие Чарджуя — не исключено, что во многом благодаря бывшему черноморскому матросу, а ныне военному комиссару города, большевику Николаю Шайдакову. Это был плотный, широкоплечий человек с короткой шеей, крупным, крутым подбородком и бровями вразлет, из-под которых пристально смотрели суровые глаза, ничего хорошего не обещавшие врагам революции. Зычным голосом, подкрепляя свою речь взмахами крепко сжатого и, судя по всему, весьма увесистого кулака, повествовал Шайдаков о том, как на эскадренном миноносце «Гаджибей», где довелось ему нести морскую нелегкую службу, граф Пырьев, командир корабля, в тревожное предреволюционное время говаривал: «Между нами пропасть, и она будет заполнена вашими трупами». Так, по словам Шайдакова, рассуждал граф Пырьев, что лишний раз подтверждает необходимость беспощадной борьбы с классовым врагом. Но не прошли графу даром его угрозы, сказал Шайдаков, без всякого усилия колебля воздух звуками зычного голоса. Матросы во главе с председателем судового комитета боцманом Борзаковым, арестовав кровопийц-офицеров (и графа Пырьева в том числе), повели их знакомым путем — на гауптвахту. В сознании гауптвахтовских чинов господствовало, однако, мировоззрение вполне старорежимное, и принять от матросов под стражу господ-офицеров они отказались. Боцман Борзаков заявил на это, что, хотя новый порядок кое-кому представляется невиданным и неслыханным, он по своей сути и есть самый правильный. Боцман рассудил так: поскольку решительно невозможно оставлять на свободе заклятых врагов революции и тем самым подвергать риску тысячи матросских жизней, постольку, дорогие братишки, офицеров наших следует немедленно расстрелять. Что и было сделано, сказал Шайдаков и призвал к беспощадному подавлению асхабадских мятежников. Его и паровозного машиниста левого эсера Тихонова выбрали в чрезвычайную мирную делегацию, чтобы они достойно представляли в ней Красный Чарджуй. Новое поручение Шайдаков принял с неудовольствием. Какая мирная делегация, восклицал он, недобро щуря раскосые глаза. Какие, к чертовой матери, переговоры с предателями! Крупным ртом произнося эти слова, Шайдаков вытягивал правую руку, и, чуть согнув ее, медленно сжимал ладонь в кулак. При этом у плеча вздувался внушительных размеров бицепс, и становилось ясно, что врагам революции не уйти от гнева бывшего черноморского матроса, в знак своей причастности к миру кораблей и штормов не расстающегося с сине-белой тельняшкой.

В простых и четких намерениях Шайдакова был несомнеииый резон. Только что по линии Туркестанской железной дороги прошло воззвание к железнодорожникам, подписанное председателем асхабадского стачкома Фунтиковым. Морщусь от отвращения, Шайдаков пересказывал Полторацкому; тирания узурпаторов… убила свободу… нет свободы личности, слова… Асхабад и Кизыл-Арват переживают великие дни освобождения из-под гнета и насилия большевиков… Решительным выступлением добывайте свободу себе, всем гражданам края… Вот так! Они, стало быть, призывают к восстанию, а мы к ним — на переговоры?! Н-незнаю, — осуждающе качал головой Шайдаков, и Матвеев с Микиртичевым были с ним согласны. Разумеется, это воззвание уже давало достаточное представление о намерениях асхабадских… слов «мятежников» или «изменников» Полторацкий до поры произносить не хотел, ибо они лишали смысла будущую деятельность чрезвычайной мирной делегации. Раз явление окончательно определено и названо «мятежом» или «изменой», то необходимость в переговорах отпадает, в дело должна вступить вооруженная сила. Так вот: воззвание Фунтикова довольно ясно обнаруживало замыслы асхабадеких вождей, а тут еще вернулась из Асхабада делегация чарджуйского депо, возданнаявсе разузнать и выяснить почему Фунтиков, как-никак паровозный машинист, рабочий человек, согласился встать во главе стачечного комитета, и что они там, в Асхабаде и вообще в Закаспии, про дальнейшую свою жизнь думают. Съездили, с Фунтиковым повидались: тот сидел плотный, с наглым, длинным, румяным лицом, поглядывал острыми упорными глазами и хлебал из котелка борщ, от одного запаха которого у посланцев чарджуйского пролетариата кружились головы. Да еще и каравай белого хлеба, пышного, свежего и, должно быть, необыкновенно легкого лежал перед главой асхабадского стачечного комитета, он время от времени небрежно отламывал большие куски и кидал себе в рот, под усы со старательно загнутыми вверх концами. «Вот, — жуя, невнятно говорил он, — ребята, так, значит, мы едим… А вам большевики и черного хлеба вволю не дают. Да, может, вы голодные? Может, покормить вас?» — «Мы к тебе не в гости приехали, — за всех ответил ему токарь Алексей Семенович Макаров, — а по делам…» — «А по делам так: демократическая республика. Да. И без коммунистов. Так и передайте».

Рассказавший все это Полторацкому Макаров, человек лет сорока, с густыми седеющими бровями и жилистой шеей, сплевывал и ругался: «Июда, так его… А?! За белую булку… — лицо Алексея Семеновича краснело, он говорил грозно и — в точности как Шилов — стучал темным пальцем по краю столешницы: — Ну, еще рассядется у него утроба, попомни мое слово! Но не ездий кним, Павел! Напрасное это дело… Воевать придется, я тебе точно говорю. Мы оттуда вернулись, нашим так и сказали: воевать будем. Шайдаков отряд поднял, оборону у Пяти арыков — это у нас местечко такое — наладили… Пусть сунутся! А ты не ездий. Мы там еще кое-чего поразузнали — ему, Фунтнкову, июде, там есть кому ворожить. Там Доррер — знаешь? — того графа Доррера брат, которого в декабре семнадцатого в Ташкенте ухлопали. Он, Дохов, Татаринов из Красноводска… из Мерва Зимина позвали, директора гимназии, гад, говорят, еще тот… Текин вооружают. Ораз-Сердар армию создает. Шлепнуть бы его надо было нынешней зимой, когда разоружали… Да ты ж и ездил! Так что — гляди. Я полагаю — миром не выйдет, и тебе к ним соваться незачем. А то как бы беды не вышло».

Даже и себе затруднился бы объяснить Полторацкий, отчего в рассказе Макарова всего более поразили его не чрезвычайные подробности о сплочении готовящихся противостоять Советской власти сил, а вот эта, в сравнении с вооруженными текинами и появлением в Асхабаде Доррера и Татаринова сущая мелочь, ерунда: белый хлеб, который ел Иуда-Фунтиков, большие мягкие куски ловко отправляя себе в рот, под усы со старательно загнутыми вверх концами… В Закаспии, как и во всем Туркестане, голод, люди мрут, рабочие едва перебиваются, — а у него белый хлеб на столе и котелок жирного борща. Тут в животе у Полторацкого засосало, он сплюнул и пробормотал, что злая контра, должно быть, этот Фунтиков. Но не с Фунтиковым едет он говорить, и уж тем более не с Доррером. Надлежит обратиться к рабочим, хотя все случившееся в Катта-Кургане и особенно в Новой Бухаре болит, как свежая рана, болит и дает понять с удручающей убедительностью, что нечего тешить себя надеждами и чго в Асхабаде может он звать — и не дозваться, кричать — и не докричаться. Надломилось единство семнадцатого года — вот истина, чья горечь подобна горечи степной, сейчас высохшей и бурой полыни. В январе нынешнего года из Самарканда после Ростовцевского боя и суда над Иваном Матвеевичем Зайцевым ехал в Асхабад и никто не стремился удержать его от этой поездки, никто не внушал: не езди — ни с угрозой, ни с желанием предостеречь от пагубы. Было тут, с усмешкой отмечал Полторацкий, какое-то несколько подтасованное совпадение, лукавство судьбы, озабоченной, так сказать, его благоденствием: два человека, не только никогда друг о друге не помышлявшие, но занимавшие самые крайние точки враждующих в Туркестане миров, два эти человека настоятельно советовали ему от поездки в Асхабад отказаться.

Не было единодушия и в чрезвычайной мирной делегации. Если Гриша Константинопольский горел и рвался в Асхабад, повторяя, что он, мятежный, ищет бури (на свою голову, кривился и бурчал Самойленко), если Микиртичев, терпеливым черным взором обведя своих спутников, говорил, что пусть они нас боятся, а не мы их, после чего многозначительно поднимал брови, если Сараев ждал, какое решение примет Полторацкий, чтобы затем безоговорочно его поддержать, то уже Матвеев с сомнением покачивал головой, а Самойленко и Шайдаков прямо утверждали, что Асхабад перешел грань, отделяющую переговоры от перестрелки и мир от войны. «По изменникам… — возглашал Шайдаков, и Дмитрий Александрович, от его зычного морского голоса вздрагивая, жался в угол, — носовое — пли!! И не иначе! — обрушивал он мощный кулак на стол и чуть раскосым, недобрым глазом подмигивал побледневшему Ковшину. — Правильно я излагаю, папаша?» Дмитрий Александрович слабо отвечал, что пушки лучше применять для борьбы с неблагоприятными природными явлениями, в частности, с засухой, последствия которой столь губительны для Туркестана. «И применим, — обещал Шайдаков, — дай срок… Врежем по небу из всех стволов для счастья трудового народа! А пока — по асхабадским гадам, чтоб им небо с овчинку показалось!» — говорил он и, откинувшись, довольно смеялся.

И все же они ехали. По обе стороны лежали теперь желто-серые пески с кустами поседевшего от палящего зноя саксаула, с барханами, в чьей ряби отражалось движение сухих и горячих ветров. В благоговейном ужасе трепетала душа перед столь безграничным и ужасным пространством, ибо невольно закрадывалась в голову пугающая мысль: а что если милостью пагубного случая именно в эти пески приведет стезя… что если, окинув взором унылые окрестности, никого не отыщешь ты и, скорбя, осознаешь, что остался один и что здесь суждено сгинуть, оставить жизнь в сыпучих, злых песках… Да, невесело становилось при взгляде на пустыню, долгие месяцы обреченную терпеть изливающийся с бледных небес огонь; тем более радовало и обнадеживало всякое проявление жизни, не только устоявшей перед песчано-знойными напастями, но и продолжившейся в потомстве: верблюдица с коричневым, тонконогим, тонкошеим и словно бы мохнатым верблюжонком, огромный карагач на станция Репетек, которого не коснулась болезнь, поразившая в Ташкенте его сородичей, и под сенью которого произрастали деревца помельче и послабей и бродила с многочисленным выводком курица, — все это и радовало, и обнадеживало и, как ни странно, укрепляло в Полторацком ту неотчетливо выраженную решимость, с которой в Чарджуе он высказался за продолжение поездки. И добавил, уставив глаза вниз, что никого неволить не вправе, и тот, кто в Асхабад по тем или иным причинам в составе делегации следовать не желает, может остаться здесь, в Чарджуе, либо отправляться назад в Ташкент. Сам он постарается попасть в Асхабад во что бы то ни стало, ибо он, Полторацкий, первоначальных своих намерений не изменил и вовек себе не простит, если упустит пусть самую малую, самую ничтожную возможность покончить дело миром. Все-таки дрогнул голос и мороз пробежал по коже, когда повторил он, что выбирать волен каждый, — ехать дальше или не ехать. Ответил за всех Самойленко, пробурчавший, что весьма странно рассуждает Полторацкий. Раз он, глава делегации, считает нужным в этот проклятый Асхабад ехать, то все прочие предложения отпадают сами собой. Ехать — так ехать! И в час пополудни их вагон прицепили к поезду, как раз прибывшему на станцию, и чрезвычайная мирная делегация покинула Красный Чарджуй.

Второй после Чарджуя была станция Караул-Кую. Вышел размять ноги, но вскоре вернулся Гай Микиртичев и сообщил, что на его глазах несколько стражников — с повязками на руках и берданками, точь-в-точь как в Кагане, — стало быть, стражники, может, четверо, а, может, и пятеро, заталкивали в соседний вагон человека, в котором Микиртичев, вглядевшись, признал комиссара продовольствия Закаспийской области Якова Житникова. «Усы», — пальцем вычертив в воздухе причудливую линию, изобразил Микиртичев лихие усы Житиикова, вдруг оказавшегося арестантом. «Что?! — вскочил Полторацкий. — Яшу? Житиикова? Стражники?! А ну… — бешеным шепотом быстро проговорил он, — пойдем… Пойдем… Якова у них заберем… Пойдем же!!» — хрипло закричал он, хватая за плечо Микиртичева. «Ты сиди, — терпеливо посмотрел на него Микиртичев. — Ты глава. Мы сами».

Пошли втроем: Микиртичев, Самойленко и Шайдаков. Минут двадцать спустя, когда поезд уже трогался, вернулись; был с ними не только Яков Житников — стражники, пять человек, трое с берданками, а двое со смит-вессонами у пояса, гуськом, друг за другом, вступили в вагон. «Ты, Васятка, у дверей останься», — солидно откашлявшись, велел один, по-видимому, среди них старший: на голове у него красовалась фуражка с лакированным козырьком, а красная повязка на правом рукаве была несколько шире, чем у остальных. Богаче было и вооружение его: помимо берданки обладал он двумя гранатами, черные рукоятки которых угрожающе высовывались из карманов пиджака. Отерев потное веснушчатое лицо, послушно встал у двери Васятка, рыжий и курносый парень лет двадцати. «Вот, Павел, — растерянно помаргивая круглыми глазами, сказал Житников. — Заарестовали меня… Такое дело». — «Сюда иди… садись. Да не горюй, — обнимая Якова Житникова за плечи, говорил Полторацкий, — что значит — арестовали? Кто арестовал?» Тут выступил вперед обладатель фуражки, берданки и двух гранат и сиплым, простуженным голосом, по-солдатски не сводя с Полторацкого воспаленных глаз, доложил: «Распоряжение Временного революционного исполкома. Велено задержать и доставить в Асхабад». — «Не поедешь ты в Асхабад, Яша, — сказал Полторацкий. — В Мерве разберемся». — «Распоряжение Временного революционного исполкома…» — повторил старший конвоя, но Шайдаков на него зычно прикрикнул: «Заткнись, жандармерия! Как комиссар республики сказал — так и будет! А то насовал гранат, как бутылок с кишмишевкой…» — «У них тут сила, — тихо говорил Житников. — У них тут еще охрана есть, человек десять… Текины вооруженные есть… Я видел. Недоглядели мы, Паша…» Слов, обращенных к нему, он уже как бы не слышал; в солдатской гимнастерке, в распахнутый ворот которой видна была тонкая шея с трепещущей слева белой кожей, сидел он, ссутулившись, крепко сжав руки. И понятно было: с такой силой вступала вдруг в сердце Житникова вся прожитая жизнь, что, казалось, не он — сама она сбивчивыми, невнятными словами рассказывала о себе, спешила, опускала целые годы с их на первый взгляд неприметным, но все-таки существенным содержанием, возвращалась вспять и забегала вперед — торопилась, ибо страшилась не успеть. Жена его, Марья Тихоновна, однажды набралась духу и ночью попробовала ему внушать: вот ты говоришь — для блага народа… а для меня, для детей — неужто ты блага не хочешь? Ведь случись что с тобой при этаком-то рискованном деле — как мы? Куда мы? Он шептал ей в ответ в горячее маленькое ухо с серьгой на серебряном ободочке, что благо — оно только тогда благо, когда оно для всех… Тогда за свое счастье перед людьми не стыдно. Ах, Яшенька, говорила она, разве за счастье стыдно? Ничего не отвечал ей Житников, лишь обнимал крепко, и со счастливой и горькой покорностью приникала она к нему… Медленно шел поезд, паровоз покрикивал изредка на упрямого ишака, не желавшего уступать ему путь, солнце, окруженное туманным кольцом, опускалось в светло-желтые пески, постукивали колеса, скрипели вагонные оси, подрагивал пол, а Житников, сникнув под рукой Полторацкого, шелестящим шепотом повествовал дальше. Текли годы, а ныне, из этого вагона на них оглядываясь, мнится, что мелькнули, истаяли в краткий миг. Стал он после революции комиссаром продовольствия всего Закаспия и вдоволь настрадался, глядя на голодные муки народа — русского и туркменского. В отчаянную минуту даже телеграмму отправил Дутову: «Народ Закаспия голодует, пожалейте детей, пропустите хлеб!» — но ни жалости, ни хлеба не дождался Житников от казачьего атамана.

К станции Уч-Аджи подходил поезд.

«Вот и все, — вздрогнув под рукой Полторацкого, сказал Житников. — Вся жизнь». — «Забираем его, — кивком головы в фуражке с лакированным козырьком указал на него старший конвоя. — В другой поезд посадим, чарджуйский, он отсюда раньше пойдет». Житников повернулся и долгим взглядом посмотрел на главного своего конвоира. «Ты что, орясина с гранатами, белены объелся?! — поднялся и шагнул вперед Шайдаков. — Тебе ясно указано: в Мерве разберемся!» — «А ну-ка, ребята, — сиплым голосом сказал старший и быстрым движением плеча первым сбросил себе в руки берданку и затвором клацнул. — А ты, Васятка, как поезд встонет, беги-ка наших покличь. Ты давай-ка, — повел он дулом в сторону Шайдакова, — осади малость… И глотку-то зря не дери, повидали мы вас, горлопанов! Давай, Васятка… дуй!» Васятка, на Шайдакова испуганно взглянув, кивнул и выскочил из вагона. «Произвол! — звонко вскрикнул Константинопольский. — Мятеж против революции!» Короткая шея Шайдакова медленно багровела. «Убери ружье, гнида… — медленно и как бы с натугой произнес он. — Убери, я тебе говорю!» — «Стрельну, — сипло и спокойно посулил обладатель фуражки и положил палец на курок. — Еще двинешься — стрельну. Продырявлю твой тельник, будет бабе твоей забота — латать». — «Погоди… Шайдаков, — заговорил Полторацкий, превозмогая отвратительную предательскую слабость, от которой внутри у него все дрожало. — Погоди… — Он встал, отстранил Шайдакова, шагнул вперед, и в грудь ему, как раз против сердца, больно уперлось дуло берданки. Сердце билось сильно, каждым толчком своим оно словно наталкивалось на ствол — наталкивалось и отступало, снова наталкивалось и слова отступало. Он облизнул пересохшие губы, сглотнул и сказал: — Стреляй… в комиссара республики…» — «И стрельну… Мы комиссаров не признаем!» — «Палачом быть хочешь?! А-а… вам значит, палачи нужны… революцию казнить… — не помня себя, задыхался и хрипел Полторацкий и с тяжкой пристальностью глядел в воспаленные, с красными веками глаза человека, который кратким движением пальца мог послать ему смерть. — Я тебе приказываю… я заставлю… в Мерве…» Сильный толчок отбросил его назад, он едва не упал на Дмитрия Александровича, на все происходящее взиравшего с ужасом. «Не надо! — крикнул пронзительно Житников, упреждая спутников Полторацкого, готовых кинуться на конвой. — Я пойду… я сам пойду…» Тут и подмога явилась асхабадской страже: еще пятерых привел за собой запыхавшийся Васятка. Опустив голову, двинулся Житников к выходу, но у двери обернулся и проговорил с неожиданной быстрой улыбкой на бледном лице: «Ничего… Мне в Асхабаде только бы к рабочим вырваться… Я еще вас там встречу!»

Солице садилось, небо над пустыней меркло, пески темнели. Едва плелся поезд, устало погромыхивая на стыках, паровоз взревывал протяжно и тоскливо — и всякий раз, заслышав гудок, Полторацкий вздрагивал и глотал застрявший в горле горячий ком. Ах Житников — чистый человек, простая душа! Ведь он словно бы исповедывался, шелестящим шепотом повествуя про свое твердое несогласие быть счастливым вне всеобщего счастья… «Ну, — угрюмо спросил Шайдаков, — курс прежний?» — «Житникову уже и пулю отлили, — молвил Самойленко и с кривой усмешкой добавил: — И для нас тоже…» — «Да-да, Павел Герасимович, — с неожиданной горячностью, порозовев, вступил в разговор Дмитрий Александрович, — вам ни в коем случае нельзя ехать в Асхабад. Это теперь совершенно ясно!» Им всем, а также Сараеву, вопросительно на него глядевшему, Грише Константинопольскому, в знак несогласия с Шайдаковым отрицательно качавшему головой, Микиртичеву, терпеливо смотревшему в окно, Матвееву и Тихонову, обсуждавшим, что ждет в Асхабаде Яшу Житникова и остальных закаспийских комиссаров, коротко отвечал Полторацкий, что окончательно решать будем в Мерве. Изъясняться пространней он сейчас не хотел, да и не мог — какое-то забытье овладевало им, глаза слипались, голова падала на грудь, в конце концов он заснул. «Фролов», — услышал он и открыл глаза. Поезд стоял. «Где мы?» — спросил хриплым голосом. «Курбан-Кала, — сказал Сараев. — Соснул малость? А к нам гость забрел». — «Какой еще гость?» — проговорил Полторацкий и тут увидел перед собой невысокого человека в солдатских обмотках, галифе и гимнастерке. Человек этот вытянулся и доложил: «Фэрдинанд Оберзаубер. Ийк бин австриец… зольдат комиссар Фролов…» — «Да ты садись, Федя! — хлопнул его по плечу Шайдаков. — Вот тебе хлеб, вот чай, ешь, пей и рассказывай». Голубыми, в рыжих ресницах глазами Оберзаубер вопросительно посмотрел на Полторацкого. Тот кивнул: «Садись». Некоторое время австриец сидел неподвижно, затем придвинулся к столу и, вздрагивающими руками взяв кружку с чаем и кусок хлеба, с жадностью принялся есть и пить, громко глотал, и острый кадык двигался на его худой, обросшей рыжей щетиной шее. Покончив с едой, он вытер губы тыльной стороной ладони и тихо сказал: «Данке… Спасибо… Целый день не было кушать. Я хотель в Мерв… там друг. Но меня в поезде задержаль охран, здесь выпустиль и сказаль, чтоп я шел… как это? Покуда цел, — отчетливо произнес он. — О! Я знаю это — покуда цел. Меня очень били… в Кизиль-Аравате… прикладом», — сказал Фердинанд Оберзаубер и, вытащив грязный платок, шумно в него высморкался. «Досталось немцу», — заметил Матвеев. «О! я не есть немец… я австриец… Вена… я есть айн музикант, играль… как это… — и Оберзаубер, прижав подбородок к плечу, правой рукой ударил пй воздуху невидимым смычком. — Скрипка! Потом война, плен, Туркестан… Ийх бин социаль-демократ, я вступаль в Красный гвардий и поехаль с комиссар Фролов в Закаспий… Нам говориль, дас Асхабад и Кизиль-Арават — предатель пролетариат. Мы приехаль Асхабад. Еще быль мадьяр, мой камрад… товарищ Януш, он пел песни зер гут… Его убиль… он уже сказаль в Кизиль-Арават — я сдался, я не воеваль больше, а его убиль… по голове удариль… как это? рубить дерево…» — «Топором ударили твоего Януша», — угрюмо молвил Шайдаков, и австриец всхлипнул: «О! Топор…» — «Ты по порядку, — сказал Матвеев. — Погоди… Может, ты еще хлеба хочешь?» — «Данке, — печально произнес австриец. — У вас голод…» — «Это ты прав, друг, что голод. Но ты здесь вроде гостя. На-ка!» — протянул Матвеев Оберзауберу ломоть хлеба, и тот, привстав, бережно его принял. «Камрад… товарищ», — проговорил он, и лицо его — худое, в рыжей щетине, с маленьким, несколько скошенным подбородком и неожиданно крупным ртом — страдальчески покривилось. «Не дрейфь, Федя! — зычным голосом сказал Шайдаков. — Ты нам поможешь нашу контру задавить, а как тут управимся, возьмем да и в Австрию двинем, австрийскую буржуазию тряхнем. У нас на „Гаджибее“…» Полторацкий остановил его: «Потом про „Гаджибей“ расскажешь. Давай австрийца послушаем».

Фердинанд Оберзаубер говорил медленно, часто останавливался, подыскивая нужное слово, а когда такового в его памяти не обнаруживалось, обращал вопрошающий взор на своих слушателей. Он добросовестно старался придерживаться последовательности событий, по упустить их подробностей и, судя по всему, ничего по прибавлял от себя. Таким образом, он оказался образцовым рассказчиком, ибо его более чем скудных познаний в русском языке хватало лишь на то, чтобы передать все, как было, а это стоило ему трудов столь значительных, что ни времени, ни сил вставить собственные оценки происшедшему или, чего доброго, сгладить одно или выпятить другое у него не оставалось. Его, если угодпо, без большой натяжки можно было сравнить с зеркалом — правда, отражающим действительность одноцветно и сухо, зато с похвальной точностью. Так вот, по словам Фердинанда Оберзаубера, отряд Фролова отправился в Кизыл-Арват, захватив с собой из Асхабадского гарнизона два пулемета — «максим» и «кольт» и четыре бомбомета. Оберзаубер ехал в командирском вагоне и видел, что на станции Кодж, ночью, к Фролову явилась посланная ему навстречу кизыл-арватская делегация. «Я слышаль их фамилий — Мозин… Ку-ма-кофф-ский… Ма-де-лофф… члены партий эсер. Они спрашиваль, зачем Фролов едет Кизиль-Арават. Тогда Фролов… — сказал австриец, виновато поглядывая на Полторацкого, — стал ругать… очень ругаль их мать, а потом стал их бить… взял наган и… как это? а! рукоять… сильно, до кровь, вот сюда, — ткнул он пальцем в свое, заросшее рыжей щетиной, худое лицо. — Это нехорошо — бить парламентер, но никто не сказаль Фролов… все боялся… Зо». Фердинанд Оберзаубер замолчал, подвес к крупному рту ломоть хлеба, откусил, подставив ладонь под маленький, скошенный подбородок, тщательно прожевал и проглотил, чуть запрокинув голову и полузакрыв глаза. Затем он отправил в рот упавшие ему на ладонь крошки, внимательно посмотрел на нее и, вздохнув, продолжал: «Эсер отвели в пустой вагон. Сказаль им, что они… как это? заложник… Когда эшелон быль у Кизиль-Арават, оттуда быль орудийный снаряд… два, три… несколько. Никуда не попаль, никого не убиль… До Кизиль-Арават быль фюнф… пять верст… быль ранний утро, четыре часа. Фролов сказаль седлать лошадь и ехать в Кизиль-Арават на предатель. Каждый получаль айн стакан шнапс и ехаль в Кизиль-Арават. Я быль впереди. Мы въехаль Кизиль-Арават, быль гудок геен арбайтен… иди работать… Мы спрашиваль рабочих — где арсенал? Фролов приказываль нам сперва разоружайт предатель Кизиль-Арават… Нам сказаль — в обер… главныхмайстерских. Мы поехаль туда. В нас сталь кидать камень. Потом шиссен… стреляйт… Один упаль совсем мертвый. Тогда от нас бросиль бомбу. Никого не убиль, но испуг… вспугаль… Мы забраль арсенал. Там быль два орудий, винтовки, боеприпас. Потом хорониль убитый красноармеец и три эсер, и все быль спокойно. Благополучно… Фролов органазовывайт Совет, говориль с рабочими и очень их убеждаль. Ночью быль сильный ветер. Утром следующий день телеграф с Асхабад не работать. Говориль, дас… что в Безмеин порваль провод — и регирунг… правительств, и железнодороги… Но Фролов предупреждайт, что это вражески рук делайт. Он отвечаль смех, говориль, что не надо паник. Ему предлагаль поставить за город, в направлений Агхабад орудий, пулемет, людей… Он говориль, что в Безмеин имеет надежны заслон… Говориль, что здесь, в Кизиль-Арават всё организиерт и дальше… в Красноводск… — Оберзаубер поморщился. — Это не военный решений — быть без защит… Абер… но он обер-официер, командир, он сказал — унд точка. — Еще раз Фердинанд Оберзаубер поднес ко рту ломоть хлеба, откусил и долго жевал. — Мы сидель обедаль. Со стороны Асхабад ехаль эшелон. Там быль противник. Быль сражений… Нас много убиль, мы зашли в полонишеа кирхе… Пуля попаль Фролов голову… вот так, — провел австриец пальцем по середине лба. — Полголова нет… Мы сказаль его фрау, она пришла и положиль ему на лицо платок. Потом она хотель бежать, абер… она выбежаль из кирхе, ее догналь неприятельски зольдат, два человек, и подняль ее на штык… Она очень кричаль, очень… — поник и замолчал австриец. — Мы подняль руки… плен. Нас очень били… Януш, майн камрад, майн брудер… его убиль… Первый день мы не узнаваль друг друга… Нас вели к вокзаль, я видел… О! Дас ист… страшный картин! Апокалипсис, — расширив глаза и подняв правую руку, шепотом произнес австриец. — Фролов ложаль совсем без одежд… голый… Мне быль плохо от страшный картин… Я зольдат, я воеваль, быль плен, мои глаза иного повидаль на своем век, но такой страшный… ужасный картин никогда… Война — дрек… дерьмо… сволошшь! Когда нет война, человек не может убивайт, он преступник… Война говорит: шиссен… стреляйт, убивайт — дас ист зер гут, это хорошо… Не преступник, найн, — храбрый человек, хороший зольдат! Война убивайт здесь, — Фердинанд Оберзаубер с силой ткнул пальцем себе в грудь. — Херц… Сердце… — Он сморщился, как от боли, и махнул рукой. — Дас ист аллее… все». — «А Дианов? — спросил Микиртичев. — Прэсэдатель Совдепа… С ним что?» Оберзаубер кивнул. «Я не видаль, но слышаль… Дианов… как это? взял наган и стреляйт сам в себя. Умер». На терпеливых глазах Микиртичова выступили слезы. «Мои друг… — сказал он и едва слышно добавил: — был…»

В Мерв прибыли поздно ночью.

8

Рассказ Фердинанда Оберзаубера, рассказ, в силу недостаточного знания русского языка честным и много испытавшим австрийским социал-демократом как бы совершеино лишенный красок и представлявший собой довольно сухое и скупое изложение событий, именно вследствие своей сухости, скупости и бесцветности воспроизводил все случившееся без всяких недомолвок, в ужасающей наготе и правде. Австриец, кроме того, удостоверил подлинность своих свидетельств мандатом, из которого следовало, что Фердинанд Оберзаубер зачиелен красноармейцем в отряд, сопровождающий чрезвычайного комиссара Закаспия товарища Фролова, и спиной, которую он, с мучительной гримасой стянув гимнастерку, явил своим слушателям, — на спине, точно, живого места нельзя было найти: только незажившие еще рубцы да чудовищные, багрово-синие кровоподтеки. «Кизиль-Арават эсер», — скорбно качая головой, объяснил австриец. Доказательства эти усугубили произведенное рассказом впечатление, и отныне, что бы ни делал, о чем бы ни говорил и о чем бы ни думал Полторацкий, временами вдруг настигало его зыбкое, двоящееся видение: видел Фролова с темным, лишенным блеска взором, с капризно и надменно выдвинутой нижней губой и выражением постоянного удивления или, вернее, всегдашней готовности к удивлению на лице, еще не обретшем мужской, зрелой завершенности черт, — а сквозь этот ли а постепенно, будто со дна, проступал другой, от которого холодело сердце… Виделось распростертое на земле тело Фролова, и взгляд, как ни препятствовала, более того — как ни заклинала его душа, заранее содрогающаяся от невыносимого зрелища, неудержимо соскальзывал вниз и застывал на ужасной, чудовищно-глумливой ране. «А я лежу убит», вспоминал Полторацкий, но на том обрывалось теперь, ибо райским блаженством представала смерть во дикой степи, под благоговейный шелест трав и торжественное безмолвие неба в сравнении с участью, выпавшей на долю Андрея Фролова.

Утром по Вокзальной улице шли в Совдеп. Вел Маргелов, коренной мервский житель, человек левых убеждений и чрезвычайно словоохотливый, вероятно, от известной робости, одолевшей его при виде столь представительной делегации с наркомом труда во главе. Тут недалеко, чуть забегая вперед и оглядываясь, говорил Маргелов, пять минут хода, не больше… Пять ли, десять минут шли они до Совдепа, но узнали за это время немало. Обстановка… обстановка прежде всего! Следует уяснить, дабы ориентироваться, возбужденно излагал их провожатый, поглядывая на Полторацкого и ожидая от него знака одобрения. Полторацкий кивнул, и Маргелов, придя в еще большее возбуждение, сказал, что расстановка сил не благоприятствует… В лучшем случае — нейтралитет, а в худшем… — тут он развел руками, наморщил узкий, гладкий лоб и примолк. Молчание Маргелова, как и следовало ожидать, долго не затянулось, он продолжал, и по его словам, с пулеметной скоростью вылетавшим из маленького рта с черными усиками над верхней губой, выходило, что в стане противника видное место занимают полковник Наибов, широкоизвестный в старинном Мерве своим изречением — Маргелов остановился, поднял руку и произнес: «Я бог, я царь, я комендант Наибов!» …начальник тюрьмы Долецкий, совсем недавно, буквально третьего дня, на митинге в саду железнодорожников по поводу этих злосчастных событий в Асхабаде и Кизыл-Арвате… базарную, мелкую, постыдную сплетню о полчищах мадьяр, движущихся к нам со стороны Ташкента, уже заливших кровью Россию, — эту жалкую сплетню, повторил Маргелов, обращая однако на Полторацкого взгляд, выдававший его сомнения и обличавший в нем истинного жителя Мерва, Долецкий признавал за факт совершенно непреложный и тем самым смутил и без того смущенные умы мервских граждан… Начальник железнодорожной охраны Бритов — опасный человек, пользующийся, к несчастью, немалым влиянием… несколько бывших офицеров, в основном — молодые люди, сейчас, кстати, уличенные или почти уличенные в краже винтовок из городского цейхгауза и в продаже их туркменским грабителям — калтаманам… «Дело ведет Каллиниченко, председатель следственной комиссии. Исидор Кондратьевич — достойнейший человек, вам непременно следует с ним познакомиться», — сказал Маргелов.

Они шли по Вокзальной, мимо сплошного ряда домов — одноэтажных, каменных, несколько приземистых и неуклюжих, зато поставленных с явным расчетом на века; выделялся среди них один, возле дверей которого с неизвестной целью воздвигнуты были полуколонны, напоминающие слоновые ноги… Миновали деревянные ворота; длинная темная сводчатая подворотня открывалась за ними и в конце ее, ярко освещенная солнцем, видна была белая мазаная стена какого-то строения, вероятно, сарая. В подворотне этой должно быть прохладно и, будто в погребе, пахнет сыростью — так, скосившись и на мгновение погрузив глаза в блаженную темноту (из которой особенно резко сияла белая, освещенная солнцем стена), думал Полторацкий, ощущая тем: временем, что шея и лицо у него горят от зноя, а воздух своим сухим горьким привкусом выдает близость пустыни. «Железнодорожники чью сторону держат?» — внушительно спросил Константинопольский. Маргелов замялся. «У них заправляет Куделин… человек сложный, да вы его сейчас увидите… Ну, вот и наш Совдеп, — не без гордости указал Маргелов на двухэтажное здание с многочисленными окнами по фасаду. — Бывший „Гранд-отель“, а ныне „Дом революционного пролетариата“!» Просторный двор бывшего «Гранд-отеля» был замощен камнем; оба этажа представляли собой сплошь застекленные галереи; железная лестница в два марша вела с первого этажа на второй, ступени ее вздрагивали и тихо гудели под шагами, на одной из них — Полторацкий заметил — выбиты были буквы, он приостановился, прочел: «Завод Джон Мартин, Ростов-на-Дону». Он покачал головой. В иное время железная эта ступень, рассчитанно-небрежный жест судьбы, быть может, и обратила бы мысли к городу его юности, к реке, упоительно-прохладными, чистыми водами омывающей низкие зеленые берега, к жадному нетерпению, с которым в ту пору примерялся он к жизни, — но не сейчас. Поотстав от всех, тяжело поднимался он по гулкой лестнице и мог думать лишь о крови, пролитой в Кизыл-Арвате, — крови, открывшей путь ненависти, вражде и братоубийству. «Павел Герасимович, — звал сверху Маргелов, — познакомьтесь… Это Каллиниченко, Исидор Кондратьевич Каллиниченко, я вам говорил…» Навстречу Полторацкому спускался довольно высокий человек и со смущенной улыбкой протягивал руку. «Здравствуйте», — глуховатым голосом, негромко произнес он. Какая-то совершенно детская припухлость была у него в углах рта, и она-то вместо с выражением глаз, смотревших с мягкой пристальностью, наводила поначалу на мысль, что непросто, должно быть, этому человеку в следственной комиссии. Но взгляд более внимательный отмечал твердую складку губ, крутой подбородок и наводил на размышления о характере, которому по силам многое. «Я к вам загляну чуть позже, — сказал Полторацкий. — Вы где располагаетесь?» — «О, пожалуйста! — засиял Каллиниченко. — Я буду рад… Здесь, на первом этаже».

На втором этаже, за дверью одной из комнат раздавался зычный голос Шайдакова. «А я говорю — ударить по изменникам! — Дверь скрипнула, он оглянулся, увидел Полторацкого и, недобрыми глазами с головы до ног окинув его, сказал: — Слышишь? Тут личность из Асхабада, — ткнул он мощной рукой в угол, где на краешке стула сидел и вздрагивающими пальцами протирал стеклышки пенсне неприметной, блеклой наружности человек, в котором всего заметней были коричневые, совершенно новые и даже с щегольским пошивом штиблеты, — божится, что все там за Советскую власть, но только против Фролова… И он, — указал Шайдаков на плотного, средних лет мужчину, с вежливым поклоном Полторацкому представившегося: „Куделин Иван Александрович… Очень приятно“, — тоже уверяет, что Фунтиков нас хлебом-солью встретит». Куделин беззвучно засмеялся. «Шутить изволите, мой дорогой! — указательным пальцем он смахнул выступившие у него на глазах слезы (но с неприязненным чувством заметил Полторацкий, что глаза Ивана Александровича сохраняли холодную ясность и слез на них не было и в помине). — Положение, слов нет, серьезное, но… — губы Куделина сложились в снисходительно-понимающую усмешку, он всем телом повернулся к Полторацкому, отчего стул под ним отчаянно заскрипел, и проговорил внушительно: — на то вы и посланы, Павел Герасимович, чтобы вникнуть и разобраться, отделить, так сказать, зерна от плевел и придти к полюбовному соглашению. На платформу Советской власти, как мне известно и как наш товарищ, — кивнул он в сторону блеклого человека в новых штиблетах, — сообщает, в Асхабаде не посягают…» — «Насчет платформы не знаю, — неучтиво перебил Ивана Александровича Самойленко, — а на жизнь представителей Советской власти — еще как!» Куделин развел руками. «Если вы имеете в виду Фролова, то он вел себя неразумно. — Иван Александрович поморщился и веско добавил: — Весьма!» — «А Дианов? — подал голос Микиртичев. — Он тоже — нэразумно?» — «Житников арестован», — сказал Матвеев. «Печально», — пробормотал Куделин. «Да чего там! — с грохотом отодвинув стул, поднялся Caмойленко. — Отряды из Ташкента вызывать надо. И побыстрей!» — «А вы себе отдаете отчет, молодой человек, — так обратился Иван Александрович к Самойленко, хотя сам был ненамного старше, — что это означает — отряды из Ташкента? Ведь Асхабад двинет навстречу свою армию! И стало быть… — он примолк, нахмурился и с дрожью в голосе вопросил: — война?!» — «Если нас принудят, — подобно Шайдакову попытался грозно взмахнуть сжатым кулаком Гриша Константинопольский, однако широкий рукав старенького пиджака тотчас сполз, по локоть обнажив волосатую и тощую Гришину руку, и его жест впечатления не произвел, — мы примем бой! Мы…» — вытянув шею и полузакрыв глаза, продолжал Гриша, но Полторацкий его остановил. «Погоди, — сказал он. — Один… нет, два вопроса к товарищу Куделину. Первый — каково настроение рабочих Мерва? Второй… В городе стоит рота…» — «Социалистическая рота», — уточнил Маргелов. «Социалистическая, — кивнул ему Полторацкий. — На нее можно рассчитывать?» — «Соцрота слабодушна, — не раздумывая, отвечал Куделин. — Я человек сугубо штатский, но на ее помощь вам, по-моему, полагаться нельзя. Что же касается настроения рабочей массы, то тут сложнее… Но скажем так… и это будет близко к истине: рабочая масса возбуждена. Рабочая масса считает, что выступление Асхабада направлено не против Советской власти, а лишь против отдельных личностей…» — «Возбуждена — или ее возбуждают?» — глядя в пол, ровным голосом произнес Сараев. «Помилуйте, — с некоторой даже обескураженностью сказал Иван Александрович, и на бледном, чисто выбритом лице его выразилось огорчение. — Есть, конечно, кое-кто… в семье, как говорится, не без урода; товарищ Маргелов, вероятно, ввел вас в курс, но преднамеренная агитация… Нет, не может быть! Я, во всяком случае, сомневаюсь… Больше того: я не верю!» — «Что ж, все ясно, — сказал Полторацкий. — Митинг назначаем на завтра. С утра, я думаю?» — вдруг прямо взглянул он на Куделина, отметив настороженно-недоброе выражение, промелькнувшее в холодном ясном его взгляде. Смешавшись на миг, Иван Александрович утвердительно кивнул. «Днем жара несусветная, — как бы прося прощения за то, что не в его силах совладать с июльским зноем, молвил он, — декрет природы, так сказать: всякая политическая деятельность в полдень приостанавливается». — «Мудро, — сказал Полторацкий. — Мы, правда, этому декрету позволим себе не подчиниться, так что не обессудьте». — «Бога ради!» — им вслед воскликнул Иван Александрович.

Медленно спускались по железной гулкой лестнице. Уговаривались: Шайдаков, Матвеев и Константинопольский — в казармы соцроты, Самойленко и Микиртичев — к железнодорожникам, Полторацкий с Сараевым — на почту. «Мне только в следственную комиссию заглянуть надо, — сказал Полторацкий Сараеву. — Ты пока с товарищем Маргеловым потолкуй. По Совдепу походи. Понял?» Усмехнулся в ответ Сараев: «Чему-чему, а тебя понимать выучился».

В своем кабинете Каллиниченко был не один. Молодой человек с лицом, покрытым красноватым загаром, голубоглазый и светловолосый сидел перед ним и с большим возбуждением о чем-то рассказывал, Каллиниченко, склонив голову к плечу, его слова записывал. Увидев Полторацкого, он улыбнулся и проговорил, что сию минуту освободится. «Это инженер Кожиновскнй Чеслав Августович, заведующий орошением нашего уезда, — указал он на молодого человека, после чего молодой человек с вопросительным выражением в голубых, сердитых глазах посмотрел сначала на Полторацкого, затем на Каллиниченко, и тот сказал: — А это — Полторацкий… Павел Герасимович Полторацкий, нарком труда республики…» — «Прекрасно! — воскликнул Кожиновский. — Пусть гражданин Полторацкий послушает… быть может, новая власть покончит с этим разбоем. Разбой, натуральный разбой! Ведь у нас здесь не земля родит — вода!» — «Чеслав Августович, — перебил его Каллиниченко, — товарищ Полторацкий у нас совсем по другому поводу…» Инженер возмутился. Речь о жизни, обе руки прижав к груди, сграстно сказал он. Ибо вода здесь — жизнь, и если находятся бесчестные, наглые, мерзкие люди, задохнулся от негодования Кожиновский, обкрадывающие несчастных бедняков… Он, Кожиновский, дна года работает в Мервском уезде и два года его сердце болит не переставая при виде изможденных туркменских земледельцев, которые досыта никогда-то не ели! А дети их! Голодные дети со вздувшимися животиками — что может быть страшней! В прошлом году он несколько раз писал уездному комиссару, полковнику Москаленко: установленный порядок водопользования попирается самым наглым, самым бесстыдным образом… в открытую! Но все его попытки пресечь разбой ни к чему не привели. Если не считать этой милой отметины — тут Кожановский откинул светлые волосы, и на бледном, незагоревшем его лбу Полторацкий увидел короткий шрам. «Стреляли?» Инженер кивнул: «И стреляли, и письма с угрозами подбрасывали, и взятки предлагали — все было». По словам Кожиновского, которые быстро записал Каллиниченко, в открытом хищничестве им неоднократно уличены Карры-бай и Топпы-бай, причем Карры-бай Оразов разбойник выдающийся и наглый, уверенный в собственной безнаказанности. Еще бы: вплоть до недавнего времени он возглавлял туркменский комитет, и все пеяджуары и мирабы слово молвить боялись в его осуждение! Между тем, в прошлом году здешняя местность поражена была страшным безводьем, земля трескалась, люди мерли — и в прошлом году, едучи от Каушут-бента вниз по главному арыку Алашяб, инженер с негодованием и ужасом убедился, что все распределение воды, под его личным руководством недавно восстановленное, разрушено, арык перегорожен крепкой дамбой, и вся вода идет исключительно на земли Карры-бая! Алчность дикая, бесстыдство безобразное… «Волосатое сердце!» — так сказал инженер Кожиновский, меча глазами голубые огни. Тогда и Мерве остался без воды, земля и люди изнывали от жажды, а Карры-бай пил чай, сидя над арыком в тени раскидистой сливы. Само собой, если бы он, Кожиновский, видел, что сейчас положение исправляется к лучшему, и хищничество баев сдерживает твердая рука закона, он не стал бы отнимать время председателя следственной комиссии. Но увы! Не надеясь на решительное вмешательство властей, считая свою деятельность в подобных условиях лишенной всякого смысла, а следовательно безнравственной, и не находя в себе сил хладнокровно взирать на бедственное положение несчастных туркмен, он, Кожиновский, свои полномочия слагает. Вернее, он уже сложил их, о чем поставил в известность Мервский Совдеп, а сюда, в следственную комиссию, зашел, так сказать, из чувства долга… Быть может, последние проблески надежды побудили его изложить суть дела гражданину Каллиниченко и, коли уж так случилось, народному комиссару Полторацкому. Он, Кожиновский, далек от политики, он инженер, человек практического действия, но между тем отваживается дать совет им, людям, занятым общественным устройством; больше того — он с полной ответственностью заявляет, что к его совету следует очень и очень прислушаться. Так вот: никогда, слышите — никогда! новая власть не завоюет доверия туземцев, покуда не искоренит злоупотреблений в распределении главного достояния здешнего края — воды. Инженер тряхнул головой и с вызовом проговорил, что надо собственными глазами видеть растрескавшуюся, затвердевшую, бесплодную землю и выражение глубочайшего, безысходного, смертельного отчаяния на лицах несчастных туркмен… «Вы, стало быть, решили уехать?» — Полторацкий спросил. Кожшшвский пожал плечами. «Я уже сказал: деятельность, лишенная смысла, безнравственна. А я не хотел бы терять уважения к самому себе». — «Послушайте… инженер! — произнес Полторацкий. — За совет — спасибо, совет дельный, вы правы. Но ведь ваш отъезд — это же бегство. Бегство, — упрямо повторил Полторацкий, несмотря на то, что густым румянцем, заметным даже сквозь красноватый загар, покрылось лицо инженера. — Этих баев мы в чувство приведем. Так, Исидор Кондратьевич?» Молча кивнул в ответ Каллиниченко. «Ну вот! Но ведь на этом не кончится!! Ирригационные работы предстоят громадные, пятьдесят миллионов рублей выделяется для них по декрету, подписанному товарищем Лениным, и это, я уверен, только начало… Вам инженер Давыдов не знаком?» — «Статьи его читал, — ответил Кожиновский. — Он, если не ошибаюсь, электрик… Видный специалист». — «Он приходил ко мне несколько дней назад, — сказал Полторацкий и едва не ахнул: неужто несколько дней всего прошло? И верно: чуть более недели назад был у него Юрий Константинович Давыдов и пристально смотрел серыми холодными, но постепенно как бы оттаивающими глазами… Казалось же — долгие месяцы минули, так плотно легли один к одному до краев полные дни: Аглаида, ее брат, ожидающий смерти, лагерь для голодающих, Фролов… „лежу убит во дикой степи“… — Да, — потерев лоб, проговорил он со вздохом, — был у меня Юрий Константинович Давыдов с проектом гидростанции… дешевая энергия и одновременное решение ирригационных вопросов. Проект одобрен, будем строить. Речь к тому, Чеслав Августович, что негоже… вам — инженеру уходить от дела. А с этим Карры-баем Исидор Кондратьевнч разберется, я вам обещаю».

«Как думаете — останется?» — спросил у Каллиниченко, когда Кожиновский откланялся и ушел. «Я думаю — да… останется, — помедлив, ответил председатель мервской следственной комиссии и с мягкой пристальностью взглянул Полторацкому в глаза. — Я, вы знаете, вообще склонен видеть в людях лучшее…» — «Нелегко вам на этом месте…» — «Конечно, — охотно согласился Каллиниченко. — Но так получилось. Все отказывались, попросили меня, я счел неудобным… Видите ли, — смущенно сказал он, — я хорошо знаю город, его обитателей… Я решил, что могу быть полезным… — Тут он улыбнулся и, тонкой рукой указав на ворох лежавших перед ним бумаг, проговорил: — Сквозь них смотришь на жизнь словно сквозь какое-то чудовищное, все искажающее стекло. Я по себе чувствую: чем дольше здесь сижу, тем труднеe сохранять естественный взгляд, обычное отношение к людям. Неверие к ним закрадывается — вот что ужасно! Я вам сказал, что склонен видеть в людях лучшее — это так, я душой не кривлю. Но раньше мне это просто было… теперь нет, теперь с усилием, я неверие свое должен теперь сначала в себе подавить! — Он умолк, крепко потер рукой лоб и сказал твердо: — А впрочем, не обращайте внимания. В конце концов, на этом месте я не кому-нибудь — я революции служу!»

Некоторое время сидели молча, друг на друга не глядя. В затененный двор выходили окна, от дощатого пола веяло прохладой, и лишь виднеющийся вдали, весь — от корневища до трепетавших на ветру ярко-зеленых листьев вершины — залитый ослепительным солнцем тополь вызывал удручающее представление об исторгаемом небесами зное. «А-гры-гры… а-гры-гры», — с тревожным недоумением ворковала горлинка, и, вслушиваясь в мягкий, как бы приглушенный ее голос, Полторацкий и в себе ощущал тягостное беспокойство, ни к чему определенному, правда, не относящееся, но зато с требовательной настойчивостью подступающее к самой жизни, дабы заполучить от нее окончательные и твердые уверения в том, что последние сроки настают для всяческой несправедливости.

Однако пора было возвращаться к еще непреображенной действительности, и Полторацкий завел речь о краже винтовок из городского арсенала. «Вы уже знаете, — сказал Каллиниченко, — тем лучше. Вообще, хорошо, что вы приехали, вы мне поможете…» Случай, по его словам, трудный — похитители, можно считать, известны, но достаточных улик против них пока нет, и он не считает себя вправо заключить их в тюрьму, хотя, честно говоря, по нынешнему неспокойному времени им там самое место. Все в недавнем прошлом офицеры, «Боже, царя храни» поют со слезами… Но по порядку: некоторое время назад вот тут, на том самом стуле, на котором сидит сейчас Полторацкий, сидел небритый, опухший человек в мягкой кепке и старом пиджаке и сиплым голосом рассказывал, что он, Иван Иванович Лавриков, слесарь на городской мельнице, своими руками — тут Иван Иванович с тяжким недоумением скосился на свои дрожащие руки, но мысль продолжил: сотворить может все, чего душе желательно. Его талант (он так и сказал: «мой талант», с мягкой улыбкой пояснил Каллиниченко) в городе знают, и потому, когда на Кавказской улице к нему обратился туркмен… одноглазый, с маленький шрамом у верхней губы… и спросил, вправду ли он тот мастер Иван, Лавриков отпираться не стал и подтвердил, что тот самый. Туркмен спрашивал дальше: может ли он, мастер Иван, исправить оружие? Могу, отвечал Лавриков. И револьверы? И револьверы… И турецкие винтовки? И турецкие… И бельгийские? И бельгийские, и русские, и берданки, и всякие другие, оскорбившись, даже накричал на туркмена Иван Иванович. Тот на него нисколько не обиделся, напротив — пригласил в свой аул. Лавриков сел на велосипед и поехал. Караджа Кулиев — так этого туркмена зовут — дал ему на пробу турецкую винтовку; Лавриков ее очень быстро нсправил и в следующий раз получил в работу турецкую берданку, две винтовки турецких, одну бельгийскую и обещания, что скоро будет много русских винтовок. Караджа так и сказал: «Много», прищурив при этом свой единственный глаз. Иван Иванович встревожился. Тревога его усилилась, когда совершенно случайно он узнал, что поручик Трусковский предлагает тридцать девять берданок по семьсот рублей за штуку и что Гельды Чарыев, владелец лавки на Офицерской улице, купил недавно у прапорщика Васильева пятьдесят пятизарядных винтовок, выложив за это двадцать тысяч как одну копеечку! Трусковский же свои берданки отдал, по слухам, Атархану из Тохтамыша — именно отдал, потому что еще весной в общественном собрании, играя с Атарханом в кости, просадил ему какую-то совершенно невероятную сумму… Ему, Лаврикову, все это кажется весьма странным. Он человек не без недостатков (дрожащей рукой поскреб он при этих словах свою многодневную щетину), однако современное положение понимает вполне, возврата к старому не желает и отвергает любые заработки, ежели за ними стоит вред для рабочей власти. Починить швейную машппку, примус, велосипед или даже токарный станок — это за милую душу, такого заработка гнушаться грех. Но чтоб оружие, да еще на целую роту — нет, тут что-то не так, и, по его разумению, следственной комиссии, в долгий ящик не откладывая, надлежит вникнуть и разобраться. Это не Артемьев, вспомнив брага Аглаиды и проданный им маузер, подумал Полторацкий… Этот сразу понял, что к чему… И спросил: «Ну и как — вникли?» — «Вникнуть-то вникли, — со вздохом отвечал Каллиниченко, — только концы с концами не свяжем. Туркмены молчат, офицеры отпираются…» — «Арсенал проверили?» — «Без толку. Учета никакого, все в куче, была кража, нет — не разберешь». Он тяжело поднялся со стула и проговорил, глядя Каллиниченко прямо в глаза: «Концы? Концы свяжутся. Арестовать надо офицеров. Она, может, винтовочки и по нашу душу припасли. Неровен час двинет сюда Асхабад — вот тогда!»

Сараев поджидал его во дворе. Сказал сумрачно: «Неважнецкие тут дела, Павел. Ты меня знаешь, я осторожничать попусту не стану, — темное, с крапинами оспы лицо Сараева помрачнело. — Не стану вроде Самойленко от всякого куста шарахаться… Но я тебе точно говорю, Павел, — вплотную приблизился он к Полторацкому в руки на плечи положил ему, — предательский это город. Нутром чую… а там — твое дело, ты у нас главный однако и меня послушай: отряды из Ташкента звать надо. — Он с силой сжал плечи Полторацкого. — Понял? Словами тут не возьмешь… Уже не возьмешь!» — «Силой-то всего проще, — сказал Полторацкий. — А у нас и силы-то сейчас нет… Айда на почту».

Они вышли на улицу. Тотчас с ног до головы окатил их поток ослепительного жаркого света, они невольно остановились, замерли, напрасно пытаясь приучить себя к пылающему сухому воздуху, насыщенному горькими запахами пустыни, к знойному блеску высоко поднявшегося солнца, к небу, чей светло-голубой цвет у горизонта подергивался пепельной дымкой… Через несколько шагов ноги заметно потяжелели, лицо покрылось потом, пот выступил на кистях рук, побежал по спине, разноцветные пятна замерцали перед глазами, тяжелый стук сердца отдавался в висках. «Тепло, — прокряхтел Сараев. — Баня и все тут». Налетел ветер, обжег, поднял серую пыль, прошелестел поникшей листвой, но миг спустя все вокруг замерло в прежнем оцепенении, и только крохотное белое облачко медленно плыло в сияющей жаркой синеве. Примолкли и горлинки и лишь изредка утомленными голосами сетовали на своп печальный удел: «А-гры-гры… а-гры-гры…» «Мы с тобой, как грешники в пекле, — буркнул Полторацкий. — Ты хоть почта-то где, знаешь?» — «Откуда! Я тут и не бывал вовсе». Мальчик-туркмен легко шел им навстречу, Полторацкий остановил его. «Ну-ка, молодой человек, просвети бедных чужеземцев — где в этом городе почта?» Сараев усмехнулся. «Ты спроси сначала — по-русски-то он понимает?» Мальчик вскинул тонкие брови. «Я учился в русской школе, — с достойной, строгой и скромной сдержанностью произнес он. И действительно: в плавном и чистом его говоре совсем не было отзвуков родной ему клокочущей речи. — Я покажу вам, где почта. Пойдемте». Он повернулся и легким своим шагом двинулся в направлении, противоположном тому, куда только что шел. «Неудобно как-то, — едва поспевая за ним, молвил Полторацкий. — У тебя свои дела…» — «Я успею, — коротко отвечал ему мальчик, сворачивая направо, на мощенную булыжником улицу, с обоих сторон которой, у тротуаров, струилась в арыках вода и густо росли деревья. — Это Кавказская, — пояснил он, — главная улица. Если вам трудно, — искоса взглянул мальчик на припадающего на правую ногу Полторацкого, — можно взять фаэтон». Две понурые лошади с выпирающими ребрами влекли мимо них коляску на высоких колесах; колеса громыхали, со своего сиденья призывно махал рукой извозчик, но, ответа не дождавшись, сплюнул и отвернулся. «Так дойдем, — сказал Полторацкий. — Ни к чему нам на фаэтонах разъезжать. Да и город-то ваш, поди, невелик?» Мальчик пожал плечами и рассудительно сказал, что тому, кто родился в ауле, Мерв кажется очень большим, а тот, кто приехал из Ташкента, естественно, найдет город маленьким. С важностью умудренного человека он так и произнес: «естественно», отчего Полторацкий рассмеялся: «Да ты философ! Где это тебя выучили — в школе?» Снизу вверх на него глянув, степенный провожатый с едва заметной улыбкой ответил: «В школе этому не учат. Меня учит дядя. Он велит, чтобы я, прежде чем говорить, всегда думал о смысле слов». — «Правильно тебя дядя учит. Ну, а лет тебе сколько?» — «Тринадцать», — с достоинством сказал мальчик. «Ах ты, мой милый», — подумал Полторацкий, с теплым чувством посмотрев на него. Дружелюбным взглядом чудесных карих с золотым и горячим отливом глаз ответил ему добровольный их провожатый — невысокий, худенький, с черными, густыми волосами и смугло-желтым лицом, по которому кое-где проступала едва заметые светлые пятна, сообщавшие особенную, нежную прелесть всему облику туркменского мальчика. Звали его Нурякде, и смысл своего имени с большой охотой и даже с гордостыо объяснил он так: когда он родился — а мать в мучительном напряжении давшая ему жизнь не нашла в себе сил совладать со своим страданием и вскоре умерла, хотя близкие родственники в искреннем стремлении сделать все, чтобы роды окончились благополучно для дитя и матери, частой пальбой из двух ружей отгоняли от кибитки злого духа Ал, известного недоброжелателя человеческого племени, с губительным умыслом подкарауливающего час, когда священные корчи, провозвестники появления нового существа, овладевают женщиной и бросают ее на взрыхленную землю, — так вот, когда он родился, с хмурого неба падал снег, тонким белым слоем покрывал темно-желтые пески, и пустыня в тот день сияла небывалым сказочным светом. Свет шел — таков смысл его довольно редкого имени, с гордостью сказал Нурякде. У него три сестры, последнюю зовут Огуль Герек. «Надо мальчика» — зовут его самую младшую сестренку, которая все же на целый год старше его; ее именем родители давали понять Аллаху, что хотели бы утешить свою старость наследником, мужчиной, продолжателем рода — а сам он, напротив, был бы счастлив никогда не появляться в этом мире, только бы не умирала мама, перед которой он всегда чувствует себя бесконечно виновным. По что делать! Дядя говорит, что куда ни пойдешь — судьба твоя идет следом. «Ишь, — покачал головой Сараев, — какой мудрый…»

Они шли по Кавказской улице — Нурякде, светозарный мальчик, легко ступал между Полторацким и Сараевым, которые, таким образом, как бы оберегали его. Справа от них, по мостовой, цокали копытами впряженные в фаэтоны и громыхающие повозки лошади, тряслись на ишаках, выставив вперед или, напротив, поджав пятки, туркмены в черных мохнатых шапках, слева тянулись дома, одноэтажные, темно-красного кирпича, мпогочисленные вывески над дверями которых удостоверяли склонность жителей Мерва к коммерческой деятельности. На одной изображеныбыли огромные ножницы с замысловато продетой в кольца ниткой, образующей надпись: «Мастерская Щупака»; на другой красовался пузырек, а сквозь витрину под ней виден был томящийся от жары мужчина с красным бритым лицом — здесь помещалась аптека Колосова, а бритый враспаренный мужчина был, возможно, сам Колосов, своими снадобьями исцеляющий обывателей от малярии, пендинки, лихорадки и прочих азиатских немочей; попалась на глаза вывеска, с которой накрашенным ртом улыбалась прохожим ослепительная блондинка в длинном платье и накинутом на обнаженные плечи меховом боа, невольное содрогание вызывающем своей очевидной неуместностью в изнывающем от июльского зноя Мерве, — тут, оказывается, велась торговля платьем, причем исключительно французским. Были еще магазины, в том числе — знаменитых швейных машинок, мануфактуры, мясная лавка, чебуречная — словом, Кавказская улица сулила мервским обитателям утоление едва ли не всех земных желаний. Кроме того, это была зеленая улица, хотя ее деревья, своей густой, пыльной, темно-зеленой листвой оберегая прохожих от прямых, палящих лучей солнца, лишь в самой малой мере облегчали пытку зноем. Сонная тяжесть разливалась по всему телу, в ушах звенело, пот катил градом, перед глазами проплывали радужные пятна, и Кавказская казалась Полторацкому самой длинной улицей на свете. Приглушенное бормотание горлинок доносилось сверху; «а-гры-гры… а-гры-гры»—так сообщали они о бесконечной своей тревоге. По деревянному шаткомумосту с нагретыми солнцем, горячими перилами они перешли неширокую реку, с быстрой и мелкой светло-желтой водой, к которой тянулись росшие по берегам ивы, свернули палево, затем направо, впереди, в конце улицы, увидели громоздкую, красного кирпича церковь и остановились у приземистого длинного одноэтажного здания с невысоким, в четыре каменных ступени крыльцом у входа. «Почта», — проговорил Нурякде. «Ну, спасибо, — сказал Полторацкий. — Без тебя вовек бы не нашли». С легкой улыбкой человека, понимающего шутку, кивнул туркменский мальчик. «А потом куда вы пойдете? — спросил он, и дабы его слова не были истолкованы как проявление неприличного, праздного любопытства, поспешил добавить: — Я могу показать… или объясню…» — «Так ты не торопишься?» — «Я успею», — коротко ответил Нурякде. «Тогда идем», — и положив руку на худенькое плечо мальчика, вместе с ним поднялся Полторацкий по четырем широким каменным ступеням и отворил дверь. Сараев шел следом.

Сумрачно и прохладно показалось здесь после ослепительного света и палящего зноя улицы, вот почему Полторацкий и Сараев блаженно вздохнули, что вызвало снисходительную улыбку на смугло-желтом, с прелестными светлыми пятнами лице Нурякде. Возле телеграфного аппарата — увидели они — сидел человек лет тридцати в распахнутой форменной тужурке и с усмешкой что-то читал. На стук двери он не спеша поднял голову и черными, немного навыкат, широко расставленными глазами взглянул на вошедших. Крайне неприятное ощущение вызывал его взгляд, однако не широко расставленные и несколько более чем надо выпуклые глаза были тому причиной. Потребовалось некоторое время, чтобы уяснить: неприятная, даже отталкивающая особенность этого взора заключалась в том, что он вообще ровным счетом ничего не выражал: ни простейшего, служебного, так сказать, внимания, ни участия, ни отвращения, ни злобы — ничего, кроме глубочайшего, поистине ледяного равнодушия, порожденного, как с изумлением догадался Полторацкий, чудовищным высокомерием. «Что вам угодно?» — спросил телеграфист, небрежным движением откладывая листок, исписанный мелким, аккуратным, по-видимому, женским почерком. «Угодно переговорить с Асхабадом и Ташкентом, — сказал Полторацкий и, предупреждая вопрос, протянул свой мандат. — Полторацкий, комиссар труда республики… В Асхабаде нужен Временный комитет, Фунтиков (удивленно присвистнул сзади Сараев), в Ташкенте — председатель Совнаркома Колесов». «Ждите», — никакого интереса не выразив, отвечал телеграфист. Зато Нурякде прямо-таки закипел от возбуждения. «Вы, значит, Полторацкий, — переминаясь с ноги на ногу, вполголоса, быстро говорил он. — Я одну вашу речь читал… не всю, правда… Знаете что? Вот что, — горячо выдохнул он. — Я должен вас познакомить с моим дядей. Непременно! Мой дядя был солдатом… Он говорит, что от крика петуха день не наступит… надо как следует потрудиться, чтобы изменить жизнь… может, и повоевать… Его зовут Ораз Атаев, он брат моей покойной мамы… Мы живем неподалеку, я сейчас!» — воскликнул Нурякде и с этими словами скрылся за дверью.

Привалиишись спиной к стене, остужавшей разгоряченное зноем тело, сидел Полторацкий. Сараев стоял рядом, говорил, что понять не может, на кой ляд сдался ему этот чертов Фунтиков… «Отдохни, — закрыв глаза, отвечал Полторацкий, — сядь. Стена холодная… Ты по Баку скучаешь?» — вдруг спросил он. Сараев пожал плечами, что в данном случае означать могло лишь одно: ему не до скуки. «А я иной раз скучаю. Я море очень люблю… когда на море смотрю, обо всем забываю и не думаю ни о чем… Смотрю — и все, А на душе и радостно, и печально, и тревожно — все сразу, и кажется, будто ты что-то очень важное понял. Зачем ты на свет родился, например… Улыбаешься? Напрасно… Это каждому понять надо… Паренек какой славный, — улыбнулся он. — Жаль, детей у меня нет. Я бы хотел детей». — «А ты женись, вот и дети будут. Вон Константинопольский — в чем только душа держится, а плодит себе и плодит». — «Ты скажешь — „женись“… Во-первых… не на ком, а во-вторых, какой из меня муж…» Так отвечал он Сараеву, а мысли его принимали меж тем совсем другое направление. Спиной и затылком ощущая холод кирпичной стены, с необыкновенной решимостью (но тем не менее все внутри обмирало и валилось в знобящую пустоту) он взял Аглаиду за руку и твердо произнес: «Я вас люблю. Будьте моей женой». Ах, нет… Он слова молвить не имеет права, ибо и признание, и тем более — предложение его должны быть непременно предварены либо освобождением ее брата, Михаила Артемьева, либо изменением приговора ему… Ее брат между ними — третий, и мука невысказанности, страдания вынужденной немоты, обет молчания, вполне понятные сами по себе в виду коренной разницы его с Аглаидой судеб, отягощаются приговором Михаилу Артемьеву, грозящем смертью. Нелепость страшная, от нее впору в уме повредиться: пока ее брат в тюрьме, он не волен даже намекнуть ей на свое чувство, ибо это может быть воспринято как оскорбительное, мужское требование поощрить его усилия, направленные на облегчение участи Михаила. Погоди, сказал он себе, испытывая смущение и внезапную радость. Не означают ли все его домыслы оскорбительного недоверия к Аглаиде? Разве не поймет ясная и строгая душа ее, что его чувство возникло и существует вне всяких расчетов, что лишь на себя уповает оно, и все тайные, все сокровенные и жаркие его надежды связаны с ослепительной, пугающей, дивной возможностью ответного чувства? Он вернется — вернется и скажет… «Асхабад, — ровным голосом сообщил телеграфист. — Фунтиков у аппарата». Словно из другого мира прозвучал этот голос и вернул Полторацкого в Мерв, в июль, в зной, от которого, правда, защищали толстые кирпичные стены почты. Еще миг блаженной неподвижности позволил он себе, затем резко встал и подошел к аппарату. «Передавайте, — велел он, стараясь не встречаться взглядом с широко расставленными, выпуклыми и холодными глазами телеграфиста. — Если вы, — медленно произнес Полторацкий, — считаете себя врагом Советской власти, то скажите, как честный ее враг, что происходит в Асхабаде?» Фунтиков, Фунтиков — на лицо бы твое посмотреть сейчас… смеешься, наверное, сытый враг? А что ответишь? Появлялись на серой ленте буквы, складывались в слова: «Приезжайте — увидите сами».

Смеется… Поздно, да и попусту ему отсюда кричать: что творишь?! Опомнись!! Аппарат стукнул снова, теперь спрашивал Фунтиков: «Большой ли отряд сопровождает делегацию?» Не донесли, стало быть, не успели тебе доложить, какое с нами идет на Асхабад войско! Ну, так помучайся пока… пока не узнаешь. «Передавайте… Почему арестован Житников? Требуем его безопасности. Требуем безопасности всех закаспийских комиссаров». Собираясь с мыслями, молчал Фунтиков. Потом ответил: «Житников задержан до вашего приезда». За спиной выругался Сараев: «Приманивает, будто птенцов несмышленых…» «С Асхабадом все, — резко проговорил Полторацкий. — Давайте Ташкент». — «Отряды требуй! — выдохнул жарко Сараев. — Нечего нам тут делать, коли силы у нас не будет!» — «Успеется, — бросил через плечо Полторацкий. — Спешка знаешь, когда нужна?» — «Ташкент на линии. У аппарата Колесов».

«По имеющимся сведениям, — диктовал Полторацкий, — обстановка такова… Временный исполнительный комитет Асхабада… выпустил воззвание. В нем сказано… временно, до создания истинно выборной власти, власть переходит к стачечному комитету служащих Средне-Азиатской железной дороги, пополненному лицами, приглашенными для пользы дела… Приглашаются также туркмены. Думаю, что в Асхабадс существует коалиция…она построена на принципе — долой Фролова… На этой платформе сошлись все без исключения. Однако есть признаки, что движение грозитперерасти в открытую контрреволюцию. Арестован Житников. Вероятно, арестованы и другие комиссары Закаспия. Судьба их внушает серьезные опасения». Колесов ответил: «Наша оценка событий в общем совпадает с твоей. Есть обнадеживающие факты. В Средне-азиатских железнодорожных мастерских произошло следующее: рабочие объявили поход и чуть не расправились самосудом с лицами, призывающими их к учредиловке. На митинге пятнадцатого июли была вынесена резолюция… С одной стороны — выступить по первому требованию с оружием в руках на Оренбургский фронт и с другой — в случае необходимости разбить наголову асхабадцев. Есть еще порох в пороховницах! — так, излюбленным жестом, должно быть, скрестив на груди руки, воскликнул в Ташкенте Колесов. Последовали далее советы, — Обопрись хорошенько на Чарджуй и Мерв… Выпусти приказ как чрезвычайный комиссар… не нужно указывать на вооруженное воздействие… дай выпукло возможные беды… В Кушке находится Стасиков и с ним можно наладить укрепление Мерва путем передвижения хотя бы небольшого отряда в Мерв во главе со Стасиковым… вот все, что я могу указать. Из Москвы сведений не имеем, как только будут — сообщу. Желаю успеха — в результате, конечно, энергичных шагов». «…Энергичных шагов!» — вслух и с насмешкой прочел Сараев. Полторацкий диктовал: «Все принимаю к сведению… обрати внимание на Новую Бухару… Там уже избран стачечный комитет. Передай Леппе, чтобы ни в коем случае не допускал исполнения приговора по делу Артемьева… В случае необходимости пусть обращается в Центральный Комитет республики, ссылаясь и на меня».

«Ленты мы у вас забираем, — сказал телеграфисту и кивнул Сараеву: — Возьми. Исключительно в интересах потомства… Надо же хоть что-то и ему оставить! — веселая уверенность вдруг овладела им, он с улыбкой заглянул в широко расставленные, выпуклые глаза телеграфиста. — Вас, простите, как величать?» Помедлив, тот отвечал: «Христофоров Виктор Аркадьевич». — «А отчего это, Виктор Аркадьевич, у вас такое выражение, будто белый свет вам давным-давно опротивел?» Мельком на него посмотрев, Виктор Аркадьевич высокомерно поморщился и ровным голосом проговорил, что белый свет, действительно, нисколько его не занимает. Однако, дабы у комиссара республики не создалось о нем превратного представления (хотя чье бы то ни было мнение никакой ценности для него не имеет), необходимо уточнить: за исключением тех случаев, когда дело касается его, Христофорова, непосредственных интересов и желаний. «Забавно, — произнес Полторацкий, в упор разглядывая Виктора Аркадьевича, который отвечал ему немигающим взглядом своих широко расставленных, немного навыкате глаз. — У нас с вами, надеюсь, еще будет время потолковать. Я, может быть, здесь ночевать буду». — «Сделайте одолжение, — равнодушно молвил Христофоров. — Напарник мой в отпуске, я днем и ночью на почте». Дверь хлопнула, Полторацкий оглянулся — с порога застенчиво улыбался ему Нурякде, а с ним рядом, со спокойной важностью засунув за пояс руки и выставив вперед обутую в мягкий сапог ногу, стоял высокий, плотный, даже несколько грузный чернобородый туркмен с широким, смуглым, блестящим от пота лицом, в халате и надвинутой почти до бровей мохнатой шапке. «Это мой дядя, — сказал Нурякде, — Ораз Атаев». «Салям алейкюм, — в коротком поклоне склонил голову Ораз Атаев и добавил, блеснув улыбкой: — Здравствуй!»

Оставив на почте Виктора Аркадьевича Христофорова с его высокомерием и явно преувеличенным вниманием к собственной особе, они вышли на улицу. В пески, со всех сторон окружавшие город, спускалось солнце, которое, чем ближе оказывалось к земле, тем становилось больше и тем сильней наполнялось багровым светом, рдевшим по низу бледно-синего неба. Духота не спадала, но горлинки, ощущая приближение ночи, сулившей им короткую передышку, ворковали протяжно и нежно, словно избавившись от тревоги, весь день их снедавшей. «Хороший у вас племянник», — проговорил Полторацкий, легко проведя рукой по горячим, черным волосам Пурякде, проявившего при этом немалые усилия, чтобы, как подобает мужчине, счастливую свою улыбку скрыть, и потому с крайне деловым видом поторопившегося осведомиться, куда теперь надо проводить гостей из Ташкента. «Да, пожалуй, на станцию…» — Полторацкий вопросительно глянул на Сараева, тот кивнул: «Уже вернулись, должно быть, и нас ждут». Тихо и быстро что-то сказал племяннику дядя, Нурякде перевел: «Он говорит, не хотите ли посетить наш дом… оказать нам честь и быть нашими гостями…» — «С удовольствием бы, — ответил Полторацкий, — но наши товарищи нас ждут». Тогда Ораз Лтаев, повернув к нему широкое, смуглое лицо, спросил, старательно подбирая русские слова, верно ли, что он и его товарищи едут в Асхабад. Да, верно, сказал Полторацкий. Плавным движением Ораз Атаев погладил черную, густую свою бороду, взглянул на багровеющее солнце, затем поднял глаза вверх, к темнеющей вершине неба и проговорил внушительно, что ехать опасно. Там, в Асхабаде, враги Советской власти… Полковник Ораз Сердар обманул туркмен, дал им оружие и велел готовиться к войне. Туркмены не понимают еще, кто им друг, а кто враг — как в свое время не понимал и он, Ораз Атаев, служивший в текинском полку у генерала Корнилова. Стыдно теперь вспоминать об этом, но что мог знать он, житель пустыни, о морской пене? Из всех источников надо вкусить, чтобы научиться отличать правду от лжи, добро от зла, друга от недруга. Глупые молодые люди, они кричали генералу Корнилову: нет тебе смерти! Им нравились их широченные галифе из хорошего красного сукна, офицерские шинели, нравилось есть три раза в день, получать по двадцать пять рублей — но какой недоуздок ни надень на ишака, даже золотой, все равно тот останется ишаком. Глупые молодые ишаки — вот кто были они, когда с визгом и воем, гордясь галифе и шинелями, нахлестывая сытых лошадей и сами сытые, поскакали на краевых… Была зима. Река, название которой так и не запомнил Ораз Атаев, замерзла, лошади скользили и падала, красные били из пулеметов и орудий, и половина полка полегла там навечно… Несчастные братья мол — за кого, за что сложили вы своя молодые головы в черных мохнатых шапках?! Многие попали в плен, их отвезли в город Гомель, посадили в тюрьму, отобрав при этом красные штаны, офицерские шинели и дорогие сапоги, а взамен выдав все старое. Даже наши собственные туркменские тельпеки, с грустной усмешкой указал Ораз Атаев на свою мохнатую шапку, отобрали и дали вместо иих рваные солдатские папахи с царскими знаками. Смеялись и говорили, что генералы опять оденут туркмен во все новое. Кормили жирной кашей, в которой однажды попался кусок свиной кожи. Нас сильно рвало, потом мы не притрагивались к пище, двое умерло, после чего в тюрьму пришел комиссар, всех выпустил и сказал, что тот, кто хочет воевать за бедных и за хорошую жизнь, пусть записывается в первый дагестанский полк, а кто не хочет, пусть едет домой. Ораз Атаев тогда сказал, что он холост и мог бы воевать за бедных и тем более — за хорошую жизнь, что ему нисколько не жаль штанов, шинели и даже собственной мохнатой шапки, ибо была бы голова, а шапка найдется; но что ему непременно надо понять, на чьей все-таки стороне правда. Отныне он не желает быть рабом собственной темноты и бараном, послушной трусцой бегущим среди блеющего стада. Да, так ко всеобщему удивлению говорил он, Ораз Атаев, и комиссар, внимательно его выслушав, отвечал, что на то и даны человеку ум и совесть, чтобы он не уподоблялся послушному барану, а с достоинством и честью распорядился своей судьбой, и что Оразу Атаеву в его размышлениях и его окончательном выборе помнить надо одно: они поднялись за новое, справедливое устройство жизни, обещающее хлеб и достоинство всяком честно трудящемуся человеку. Сомнение зародилось тут в душе Ораза Атаева и чуть было не слетело с его языка, что в таком случае несправедливо отбирать у туркмен штаны, шинели, сапоги и даже тельпеки и даватв взамен всякое рванье. Но, слава Аллаху, вовремя спохватился он и вспомнил, что лучший аргомак мало ест, долго живет, лучший молодец много слушает, мало говорит, а кроме того — еще вспомнил — скотина пестра снаружи, а человек изнутри, и потому мало ли какие люди встретиться могут и у красных. Человеческое сердце упрямо, со вздохом проговорил он, и война человека с самим собой — самая долгая война. Но сам он вступил тогда в Первый дагестанский полк, служил полтора месяца, был ранен в грудь навылет и не так давно, после госпиталя, вернулся домой. Он просит простить его за долгую речь, которой, должно быть, изрядно дивился Нурякде, привыкший к краткому слову своего дяди, но он счел нужным рассказать все это, чтобы товарищ Полторацкий знал, что на него, Ораза Атаева, всегда можно положиться. С этими словами чернобородый туркмен облегченно перевел дух и, сняв свою мохнатую шапку, утер ею потное лицо и снова водрузил на остриженную наголо голову.

«Спасибо», — отозвался Полторацкий с ощущением необъяснимого, но прочного доверия к Оразу Атаеву. А тот, будто понимая это, внимательно и дружелюбно смотрел из-под своей шапки, надвинутой почти на самые брови. «И тебе спасибо, Нурякде», — коснулся Полторацкий худенького плеча мальчика, смущенно потупившего карие с золотым и горячим отливом, чудесные глаза. Относительно Асхабада он еще не решил, многое зависит от завтрашнего митинга а, разумеется, от намерений самих асхабадцев… «Я знаю, — твердо сказал Ораз Атаев, — Ораз Сердар набирает армию. Когда хотят мира, армия не нужна». — «Правильно он говорит! — воскликнул Сараев. — Я, Павел, твою сторону всегда держал, но сейчас такой момент, а ты медлишь… Слушай, — вдруг с изумлением проговорил он и даже вперед несколько забежал, чтобы заглянуть Полторацкому в лицо, — да ты что… ты надеешься еще? Ты еще думаешь, что добром с ними можно?» Ничего не ответил ему Полторацкий.

Вечерняя заря догорала над Мервом, густел сумрак. Но в темнеющем чистом небе еще трепетал свет, скрадывал сиянье первых звезд нарождающейся ночи, и бирюза его постепенно вытеснялась синевой с явственно проступающим сквозь нее фиолетовым отливом. Подходили к станции, Полторацкий обернулся к Оразу Атаеву, сказал: «У меня к вам просьба…» Тот немедля и с готовностью кивнул. «Вы и еще несколько человек… тут, правда, верховые нужны… в эти дни возле Мерва верстах так в пяти в сторону Асхабада… И чуть что — сразу ко мне. Днем я скорее всего в Совете… Ночью либо в гостинице „Лондон“, либо на почте. Меня не найдете — к нему, — указал на Сараева, — к товарищу Сараеву. Он ночует вон в том вагоне или тоже в гостинице. Его не будет — к Каллиниченко. Где он живет — знаете?» «Знаем, — степенно отвечал ему чернобородый туркмен, — хороший человек, почему не знать? Нурякде!» — «Да, дядя», — с трогательной послушностью откликнулся мальчик. Что-то сказал ему Ораз Атаев, прибавил по-русски: «Быстро!», и Нурякде, звонким голосом крикнув «До свиданья!», вприпрыжку помчался через железнодорожные рельсы. «Людей предупредит… скажет, чтоб коней седлали», — глядя ему вслед, молвил Ораз Атаев.

Все вместе до позднего вечера сидели в вагоне, обсуждали, какие меры следует принять в создавшемся положении, в каком направлении могут двинуться события, на кого можно опереться в старинном городе Мерве — ну, и так далее и тому подобное, при этом отчаянно и жестоко, даже с обидными личными выпадами споря и громкими голосами колебля неимоверно душный воздух н тусклый огонь керосиновой лампы. Полторацкий пока молчал, слушал, последнее слово оставив за собой; молчал и Дмитрий Александрович, забившийся в угол и оттуда с живым интересом внимавший членам чрезвычайной мирной делегации и наблюдавший за ними. Улыбка иногда появлялась на бледных его губах и быстро исчезала. Он уезжал завтра — так посоветовал Полторацкий, сказав, что раньше чем через два-три дня вряд ли тронутся они из Мерва, и Дмитрию Александровичу нет никакого смысла их ждать. (Едва не обмолвился Полторацкий, что, может быть, вообще не поедет в Асхабад мирная делегация, — и, поймав себя на этом, недоуменно покачал головой: значит, вызревало в нем подспудно такое решение…)

Первыми сошлись в споре Шайдаков и Константинопольский, вместе с Матвеевым ходившие в казармы социалистической роты. В презрительной гримасе скривив губы, говорил Шайдаков, что социалистическую роту следует окрестить ротой паникеров… «Толку от них, — рыкал он, — и от командира — ноль!» Вступался Константинопольский и утверждал, что после произнесенной им речи настроение бойцов очевидно изменилось в лучшую сторону. Шайдаков смеялся, щуря недобрые глаза. «По приговору трибунала тебя слушать… Оратор!» Что же касается командира, отмахнувшись от недоброжелательного замечания, продолжал Константинопольский, то Семен Скоробогатов человек вполне надежный, проверенный, в октябрьских боях командовавший двумя орудиями, разившими войска узурпатора Коровиченко… «Растерянный человек» — так отнесся о Скоробогатове Шайдаков, и тут уже Гриша не выдержал. «Ты упрям, как буйвол! — завопил он, вытянув шею и, как всегда в минуты сильных душевных потрясений, беспощадно теребя свой длинный и съехавший несколько набок нос — Ты лишен революционного оптимизма! И ты смертельно надоел всем со своим „Гаджибеем!“» — запальчиво выкрикнул Гриша, что было на редкость несправедливо, ибо на сей раз о своей службе бывший черноморский матрос не проронил еще и слова. Но Шайдаков, нападки Константинопольского пропустив мимо ушей, обратился к Матвееву: «Чего молчишь?» Матвеев кашлянул и кулак, взглянул на Полторацкого и веско промолвил, что оба они и правы и неправы одновременно. Гришина речь впечатление несомненно произвела, однако утверждать, что против асхабадских войск, если они осмелятся и двинут на Мерв, грудью встанет соцрота, он, Матвеев, не рискнул бы. «А я что говорю? — сладко, с хрустом потягиваясь, сказал Шайдаков. — Одно название только — рота… Стадо! От первого выстрела разбежится». Не лучше были известия, принесенные Самойленко и Микиртичевым. В них тоже была некая двусмыслениость: с одной стороны, железподорожники Асхабад открыто не поддерживают, а с другой — и не осуждают с определенностью, которая не оставляла бы места сомнениям. «Думать надо!» — подняв палец, внушительно произнес Гай Микиртичев. Самойленко нахмурился. По его мнению, нечего тут думать — все как дважды два ясно; стоит Асхабаду начать в открытую, тут же выступит с ним заодно Мерв. «Я сегодня недаром у этого лиса-Куделина спрашивал, — с выражением крайней неприязни сказал Самойленко, — возбуждены рабочие или их возбуждают? Я его еще раз видел… с ним, — кивнул он на Микиртичева, и тот, подтверждая, терпеливыми черными глазами взглянул на Полторацкого и тоже кивнул. — Я ему сказал… Запутался ты, я ему говорю, Куделин, сам себя обхитрить готов…» Шайдаков наклонился вперед и, внушительными кулаками опершись о колени, спросил: «А он?» «Юлит. Улыбочки, ухмылочки, поговорочки всякие, — а сам воду мутит, я его понял! По мне Хаит из Новой Бухары в сто раз лучше — тот хоть тень на ясный день не наводит. А этот, — покривился Самойленко, — боится, что ли… А вдруг не выйдет ничего? Вдруг наш верх будет? Вот он и действует тихой сапой. Он, да еще этот Каин — Васька Бритов, мы с ним сегодня тоже столкнулись… Мое мнение, Павел, такое, — он откинул со лба русую прядь и повернулся к Полторацкому, — ничего мы здесь не добьемся. И думать нам сейчас про то надо, как бы белой гвардии в руки не попасть!» — «Ты все о том же», — процедил Сараев. «Да!! — бешено крикнул Самойленко. — О том же! У меня Житников из головы не выходит, а у тебя, видно, память короткая. Поволокут тебя, как барана, тогда вспомнишь… и Житникова вспомнишь, и меня…» — «Отряды вызывать надо! — зычным голосом проговорил Шайдаков. — И в бой! У меня с Гришей Кузнецовым, чарджуйским машинистом, договоренность: но первому моему сигналу он ко мне мчит. Вернусь я на другой день, но уже с отрядом. Идет?! — взглянул бывший матрос на Полторацкого. — Ташкентское войско само собой… Но оно дня через три здесь будет, ежели, конечно, мы его все-таки покличем», — крупным ртом тяжело усмехнулся Шайдаков. «Я предлагаю! — к тощей груди прижав обе руки, тонко вскрикнул Константинопольский. — До конца… Несмотря на опасность… Нет! — резким движением отнял он от груди руки и — ладонями вперед — простер их перед собой. — Я один… еду один, все узнаю, возвращаюсь, сообщаю… — быстро говорил он, и восторженный, почти безумный оговь пылал в его глазах. — Если надо, я тайно… никто не узнает…» — «Да тебя весь Туркестан, как облупленного… Конспиратор!» — засмеялся Сараев. Матвеев, напротив, к мысли Константинопольского отнесся вполне серьезно. Послать можно и даже нужно, но, само собой, не Гришу («Я предложил… несправедливо!» — гневно взвился Гриша, но мощную свою руку на плечо ему опустил Шайдаков, он смирился и затих), который на первом же углу примется митинговать, а человека выдержанного и — желательно — мало кому известного… Кого-нибудь из Мерва, например, а кого — подскажут завтра Маргелов или Каллиниченко. Может быть, может быть, рассеянно кивал Полторацкий. Но все ждали его слова — и он заговорил, поначалу негромко, медленно и как бы даже с сомнением, но постепенно все уверенней и тверже. Эта вот разноголосица у нас после Кагана пошла… Макаров Алексей Семенович, чарджуйский токарь, в гостях у Фунтикова побывавший, масла в огонь подлил… ну, и Житников, арест его, которому воспрепятствовать бессильны мы оказались… На Мерв, судя по всему, надежда плохая. Правде надо в глаза смотреть, крепнущим голосом сказал он, поднял голову и взглянул в прозрачные глаза Дмитрия Александровича, едва заметно ему улыбнувшегося. Что бы ни было… какая бы ни была она — только в глаза! Рабочая масса в Кагане… Закаспии, за исключением Красного Чарджуя… введена в заблуждение и от нас отшатнулась. В том, что рабочие дали себя запутать, наша вина несомненно есть… Отсюда задача и долг — понять, в чем и где допущена нами ошибка. Но это — по возвращении, проговорил он и резким движением руки словно отсек от себя завтрашние заботы. Пределавьте, заговорил Полторацкий, что в Асхабаде все-таки ждут мирную делегацию, а вместо нее прикатывает войско. «Вместе с ней», — угрюмо буркнул Самойленко. Вместе с ней — значит, вместо нее! Это именно так будет воспринято. Шли с миром, пришли с оружием! Обманывают комиссары рабочих — вот что тогда про нас будет сказано. «Удивляешь ты меня, Павел, — Шайдаков пожал плечами, и пренебрежительное выражение проскользнуло по его лицу. — В революции сила решает». — «Революции побеждают прежде всего правдой, а не силой. Правда сильнее силы» — так отвечал ему Полторацкий, приведя в пример Коровиченко, явившегося в Ташкент во главе целого войска. «А чем он кончил, ты знаешь». Но еще раз пожал широкими плечами Шайдаков, выказывая явное недоверие ко всему, что, так сказать, не обладает реальным жизненным весом. Выступит против нас Асхабад? Полторацкий спросил и сам же ответил, хмуря брови: «Скорее всего. Когда? Вопрос нескольких дней… Фунтиков — я с ним сегодня говорил — выбирает момент… Он, кстати, нас в Асхабад приглашает», — усмехнулся Полторацкий и быстрым взглядом окинул своих спутников и товарищей по долгу перед республикой и революцией. «Многое от нас зависит», — подумал он и поспешил отогнать от себя невеселое продолжение этой мысли. «Но не мы, — с силой сказал он и краем глаза заметил, как вздрогнул Дмитрий Александрович, — они должны начать! Они первыми должны прибегнуть к оружию, они перед всей республикой должны предстать в истинном своем обличий! Конечно, — молвил тихо, — лично для нас, — и не глядя, обвел рукой, — тут риск, и немалый. Я, правда, с этой ночи верного человека дозор попросил высылать, но все равно… Но я твердо уверен: лучше нам всем собой рисковать, чем утратить значение делегации, о которой Туркестан знает, что она с миром в Асхабад послана…» — «Невольники долга, стало быть», — отозвался Самойленко. «И прекрасно! — с жаром сказал Константинопольский. — Ты прекрасно… превосходно обрисовал положение, Павел! Я всегда говорил, что у тебя светлая голова! А если они, в конце концов, двинут на Мерв, мы успеем отступить в Байрам-Али, в Чарджуй…» Из тьмы залетал в открытое окно жаркий ветер, томил сердце тревожными, горькими запахами гари, разогретого металла, дыма… Из стороны в сторону в лампе принималось колебаться пламя, по стенам вагона испуганно метались тени, бесшумно сталкивались и затем, друг от друга отпрянув, застывали в недолгой, угрюмой неподвижности. «Мы с Дмитрием Александровичем сегодня ночуем в гостинице, — сказал Полторацкий. — Он завтра уезжает… Всем оставаться на ночь в вагоне нет смысла. Можно в гостиницу, можно на почту… У кого в городе надежные люди—можно кним. Утром встречаемся в Совдепе». Первым вышел Дмитрий Александрович, всем своим спутникам на прощание поклонившись и слабым голосом пожелав им благополучного возвращения. Странным показалось Полторацкому, что именно это пожелание избрал Ковшнн для своего прощания с чрезвычайной мирной делегацией, и по дороге в гостиницу спросил: «А вы, Дмитрий Александрович, похоже, в нашем возвращении сомневаетесь?» Они перешли через рельсы, обогнули одиноко стоящий товарный вагон, на засове которого узкой светлой полоской отражался бледный огонь из окон станции, и по Вокзальной улице двинулись к Кавказской, где надлежало свернуть направо и, пройдя не более ста саженей, выйти к гостинице «Лондон» — так объяснил Маргелов, два номера вытребовавший для делегации. Только их шаги да постукивание тяжелой, увенчанной изображением благородной собачьей головы палки, которую при расставашга вручил Дмитрию Александровичу Савваитов, нарушали глубокую тишину спящего под черными высокими небесами города. Правда, в разных его концах слышны были иногда взбалмошные вопли ишаков, проникнувшись внезапной тревогой, шумели в ветвях и хлопали крыльями горлинки и, успокоившись, тихими нежными голосами переговаривались друг с другом, в бессмысленном рвении лаяли псы — по все эти привычные, древние ночные звуки тотчас окутывались мягкой тишиной, и па пустынных улицах Мерва, Вокзальной и Кавказской по-прежнему сухо и резко звучали шаги двух запоздавших путников и постукивала палка, в руках Дмитрия Александровича приобретшая вид посоха.

«Сомневаюсь? — откликнулся, наконец, на его вопрос Ковшии. — Я любуюсь и горжусь вами, и чту высокое ваше стремление пролитие крови предотвратить. Так в старину говорили: пролитие крови… — сказал вдруг он. — Видите, как несчастна Россия — девять веков прошло, а гнетет и печалит все то же: свары, братоненавиденье, злые убийства и усобная рать… Звезда-полынь, — слабым голосом отчетливо вымолвил Ковшин, и Полторацкий, невольно вскинув голову, увидел над собой звезды бледные, далекие и редко рассеянные по необъятному и темному пространству. — Не ищите ее, она уже упала, должно быть… Давно упала…» — «Я в знании истории с вами, Дмитрий Александрович, тягаться не могу и не буду… Однако меня вот что удивляет. Вы прошлое хорошо слышите — а настоящее отчего-то мимо вашего слуха проходит. Правда! Ведь сейчас вся Россия на новом рубеже стоит… Новое время, новая история, новые люди… Жаль только, — помолчав, он добавил, — это все силой утверждать приходится. Да ведь не мы первыми за оружие взялись, нас вынуждают к этому, вы сами видите». — «Ах, Павел Герасимович! Мне искренне жаль расставаться с вами! Кто знает, встретимся ли… Я стар, а вы, хоть и молоды, живете жизнью весьма беспокойной… Опасная у вас жизнь, Павел Герасимович!» — вырвалось вдруг у Ковшина. Полторацкий засмеялся. «Вы что-то мрачны нынче, Дмитрий Александрович. А нас с вами Николай Евграфович поджидает. Вы ведь обратно через Ташкент? Или в Баку двинетесь?» — «Не знаю. Я с некоторых пор вообще далеко не заглядываю. Конечно, с Николаем Евграфовичем еще раз повидаться, под его кровом пожить хотелось бы, но — как сложится…

Даю судьбе полную над собой власть! — слышно было, что Дмитрий Александрович улыбнулся. — А потом… Что являет собой ныне наша Россия? Костер огромный, до небес пылающий являет собой она, а мы с вами, Павел Герасимович, простите за грубое уподобление, — дрова, для этого костра уготованные… Но тут я как язычник: это пламя для меня свято, этот огонь во благо. Надлежит переплавиться России, и много жизней должно сгореть, много… и горят уже! — с выражением восторга и боли в голосе воскликнул Ковшин, и посох его сильно ударил о мостовую. — Да, да, — возбужденно говорил далее Дмитрий Александрович, — ибо слишком противоречив, слишком смутен облик бытия нашего. Взгляните и рассудите: кто в мире более анархичен, чем русский человек? Кто более всех тяготится властью, над ним доставленной? Ярчайший вам пример — Толстой Лев Николаевич, в религии, да и в государственности анархист в высшей степени!» Так вот: анархизм, с одной стороны, и невиданная во всем свете государственность — с другой. С Ивана Калиты начали собирать империю и здесь, на мгновение остановившись, топнул Ковшин о мостовую Кавказской уляцы и палкой пристукнул, кончили. Империя, поистине потрясающая воображение, слабым голосом воскликнул он. И бюрократия самая стойкая, самая чудовищная, представляющая собой не что иное, как внутреннее вторжение неметчины… придавливающая и стесняющая личность, в гроб вгоняющая бессловесного Акакия Акакиевича, на плечах коего лежала стопудовая российская государственность. Возможно ли связать сие с безумным своеволием, в нашей же душе и в нашей судьбе коренящимся? Вот, стало быть, первая загадка: безгосударственный народ создает могущественнейшую государственность. Вот и вторая… Тут подошли они к гостинице, и Дмитрий Александрович свою речь прервал. В вестибюле, едва освещенвом, за деревянной перегородкой дремал, сидя за столом, гостиничный служитель, при звуке шагов тотчас открывший глаза и хмурым взором окинувший вошедших. Затем он сполз со стула н оказался чрезвычайно маленьким, карликового роста, с непомерно большой и к тому же взлохмаченной головой. Сверху вниз на него глядя, Полторацкий назвал себя и попросил ключи от номеров, предназначенных делегации. «Нету покоя», — раздраженным басом сказал человечек, на кривых ногах проковылял к висящему на стене ящику, с пыхтением взобрался на скамейку, извлек ключи и, тяжело спрыгнув на пол, вручил их Полторацкому. «Прибыли… надолго?» — отрывисто и раздраженно справился он. И услышав в ответ, что время покажет, с сердитой обидой пробасил вслед: «Я не у времени, я у хозяина служу».

Жаркая духота стояла в номере, и оба они, едва переступив его порог, ощутили себя в положении рыб, жестокой рукой выброшенных на горячий песок. Кляня Мерв, зной и всю Азию, Полторацкий отдернул шторы, распахнул окно, но вряд ли прохладней было на улице. «Бесполезно», — проговорил Дмитрий Александрович и устало опустился в кресло, из своих недр тотчас исторгнувшее клубы пыли. Острая жалость захлестнула Полторацкого, как бы впервые увидевшего, что Ковшин стар и немощен, что одеяние его имеет вид самый жалкий и что ему бесконечно трудно переносить и зной, и неудобства кочевого житья. «Охота вам себя мучить, — ворчливо сказал он. — Сидели бы дома». Ковшин покачал головой. «Я по натуре своей странник, Павел Герасимович… У меня и дома-то в точном смысле нет — есть в Верном комнатушка, есть в ней скамья, стол и стул на трех ножках… сундук с моими рукописями… — все! И вся тяжесть моей жизни свелась, по сути, к котомке у меня за плечами, и расстаться мне с ней, — промолвил с печалью Дмитрий Александрович, — и просто, и легко…»

Тонкой рукой со сморщенной на тыльной стороне кисти кожей прикрыл он глаза, будто заслоняя их от яркого света, хотя маленькая электрическая лампочка, вполнакала горевшая, едва освещала темно-красные стены, кровать под покрывалом кровавого цвета, стол с графином, наполненным желтой водой, — всю убогую обстановку пристанища, на одну ночь приютившего худенького старичка. Не отнимая руки от глаз, чуть слышно продолжал Дмитрий Александрович, что он в том возрасте, когда можно говорить о себе как о постороннем человеке. И потому с насмешливой снисходительностью и даже, как ни странно, с чувством некоего превосходства по отношению к собственной особе (что неоспоримо свидетельствует о приближении кжизненному пределу, с глубоким вздохом пояснил Дмитрий Александрович) он вправе добавить, что считает себя странником не только в связи с тем, что многие города и веси обширного нашего Отечества известны ему, но и по неутоленному до сей поры алканию истины, с юных лет его побудившему отправиться в самое дальнее, долгое и по сути своей бесконечное духовное странствие. И в этом смысле с великой гордостью сознает он себя сыном России — страны, коей глубоко чужда буржуазность, страны безбрежной свободы духа и мучительно-страстного искания ответа на конечные, проклятые вопросы бытия… Но с другой стороны, он ощущает в России тягу к крепкому, устоявшемуся быту… Потом, глубоко вздохнув, вымолвил слабым голосом, что огню, объявшему ныне Россию, быть может, суждено прояснить смутный и противоречивый доселе облик ее. Огонь очищает, огонь закаляет, огонь создает. Но вслед всем карам и испытаниям, вслед язвам, крови и зною, вслед ложным посулам и пророчествам первой обретет Россия новую землю и новое небо. Все прежнее минует, и да не познает более она плача, страданий и смерти! «Если же вам, Павел Герасимович, суждено до времени вкусить горечь вечности, то не страшитесь, не печальтесь, не впадайте в уныние. Огонь еще нужен России — огню нужна пища…» Именно так июльской ночью, которая, поднимаясь из-за желто-серой пустыни, коснулась уходящего дня и, накаленная его зноем, грузно легла на город, слабым голосом, временами задыхаясь и отирая выступающий на лбу пот, говорил худенький старичок в странном, весьма напоминающем монашескую рясу одеянии, а с последними словами: огню нужна пища, словами, произнесенными с замечательной твердостью, он поднялся с видимым усилием, приблизился к Полторацкому и встал перед ним — маленький, седобородый, с мокрым от слез лицом.

Полторацкому иногда казалось, что он провел в Мерве немалую часть своей жизни (а когда вспоминал Ташкент и ночь, блистающую молниями, но удручающе сухой грозы, то крайне изумлялся ничтожно малому количеству времени, с тех пор успевшему отойти в прошлое), — по крайней мере, такое чувство возникало в нем при виде улиц, домов и людей этого города. Не исключено, что свою роль сыграли тут незначительные размеры города; сказалось, вероятно, и сравнительно небольшое число его обитателей, кое-кого из которых довольно скоро стал узнавать Полторацкий — например, хлыщеватого, средних лет мужчину в ослепительно-белом костюме, с тростью в руках вечерами прогуливающегося по Кавказской; двух неразлучных молодых людей, отличавшихся несомненной военной выправкой (Нурякде, не упускавший случая Полторацкому сопутствовать, шеппул, что это известные в Мерве кутилы и прожигатели жизни Эрлинг и Самохвалов); армянина, чей рот заставлял думать о сундуке, набитом золотом; небритого человека в мягкой кепке и старом пиджаке — это, вне всяких сомнений, был Иван Иванович Лавриков, слесарь, с горделивым достоинством сознающий свои талант, всегда несколько навеселе и отчего-то при встречах с Полторацким, всякий раз многозначительно прикладывающий к губам дрожащий палец с прокуренным, желтым ногтем; видел Полторацкий инженера Кожиновского; крохотного, служителя из гостиницы «Лондон», важно ведущего под руку худую, выше его на две головы женщину с увядшим и злым лицом (завидев их, обитатели Мерва стыдливо отводили глаза в бессознательном стремлении избежать созерцания презабавной и вместе с тем болезненно-оскорбительной картины, которую представляла собой эта пара); бритого аптекаря Колосова, снявшего белый халат и ведущего на поводке собаку с тонким, крысиным хвостом и тоскливым, слезящимся взором…

Однако скорее всего первопричиной, породившей в Полторацком обыденное, привычное отношение к Мерву, как к городу, ему давно знакомому, был зной — зной, замедляющий течение жизни, внушающий превратные представления о времени и наделяющий дни неспешной и грузной поступью вечности. Подобно расплавленному, тягучему металлу заполнял он часы и минуты, сообщая им прямо-таки ощутимую тяжесть, вынуждавшую воспринимать время примерно так, как воспринимал его задумчнвый молодой человек с серыми аглаидиными глазами, в недавнюю — и вместе с тем как будто давно минувшую — ночь приводившийся Полторацкому: словно наказание и пытку.

С другой стороны, времени не хватало. Надлежало не только понять степень надвигающейся из Асхабада опасности, оценить возможности и силы собирающейся там белой гвардин и в связи с этим окончательно определить свою собственную линию, но и сноситься с Ташкентом и Чарджуем, пытаться переломить явное стремление Бритова и скрытое и тем более опасное — Куделина увести рабочих-железнодорожников от Советской власти, воодушевить социалистическую роту и все подготовить на случай срочного отступления из Мерва… Был митинг, Куделин первым выпустил на трибуну Василия Бритова, в связи с чем Маргелов, дрожа от возмущения, закричал, что первой должна быть речь прибывшего из Ташкента народного комиссара Полторацкого, но со скамей летнего театра свистнули, шикнули, даже ногами затопали по дощатому полу, и Куделин, разведя руками, сказал: «Глас народа…» — «Лис!» — отчетливо и громко произнес Самойленко, совершенно не придавая значения тому, что Куделин его услышит. Дернулся, но смолчал Куделин, а между тем, изредка посматривая в сторону Полторацкого, с усмешечкой говорил Бритов, что ему совершенно непонятна тревога центральной власти, отрядившей в Асхабад чрезвычайную делегацию. «Чрезвычайную!» — изобразив удивление, повторил начальник железнодорожной охраны, чем вызвал дружный смех в летнем театре. Но к чему лишние хлопоты и дальние дороги? К чему волнение товарищей ташкентских комиссаров? Не ясно ли, что выступление в Асхабаде ничего общего не имеет с контрреволюцией? Что не против Советской власти направлено оно, а исключительно против отдельных ее представителей — таких, например, каким являлся Андрей Фролов, не ушедший, однако, от справедливого рабочего гнева?!! Шум поднялся в летнем театре, Бритов поднял руку, призывая к спокойствию. «Товарищи! — руки не опуская, он крикнул. — Я думаю, мы дадим сегодня наш, рабочий совет комиссару Полторацкому и всей его чрезвычайной делегации… Они направляются в Асхабад — так пусть едут и пусть лично удостоверятся, что Советской власти в Туркестане рабочие Закаспия не угрожают! Мы даже можем пополнить их делегацию своими представителями… товарища Маргелова, например, попросим взять с собой… мы даже можем заверить комиссара Полторацкого… чтобы он сам не волновался и чтобы в Ташкент сообщил… Мерв против Советской власти никогда не пойдет! А они пусть едут». «Хорошо излагает», — на ухо Полторацкому шепнул Матвеев. Самойленко, его услышав, сказал громко: «Я ж говорил — Каин…» На него не оглянувшись, сел за стол Бритов и с улыбкой пожал протянутую ему в знак поздравления руку Куделина. Прав Матвеев, думал Полторацкий, совсем недурно изложил Бритов. В самом деле: что еще нужно товарищам из Ташкента? Поддержка выражена, представители в делегацию даны… Хитер Бритов! Каин, его Самойленко назвал. Он протянул руку и дотронулся ею до сутулой, тощей, с выпирающими позвонками спины Константинопольского. Тот обернулся. «Гриша, — Полторацкий ему тихо сказал, — ты сейчас выступить можешь? Тебя ведь хорошо всегда слушают, а, Гриша?» — «Что за вопрос! — тряхнул головой Константинопольской. — Если надо…» — «Надо. Ты только поспокойней… Про мировую революцию не особенно. Всякая бутада отвлекает силы от создания новой жизни, ты на это упирай. И еще… Скажи, что контрреволюция не пройдет… Напомни про чарджуйских рабочих и подчеркни их готовность защитить республику. Мы новой крови не хотим, ты скажи, но если придется… если нас вынудят…»

Мировую революцию Гриша и в самом деле почти но тронул, но все-таки несколько ошеломил летний театр, когда, вытянув и без того длинную шею, требовательно и даже грозно спросил: «Что такое диктатура?» Молчание было, разумеется, ответом ему, и Константинопольский, удовлетворенно кивнув, собравшихся вразумил: «В настоящее время мы переживаем ту полосу революции, которая на языке науки называется диктатурой пролетариата, беднейшего крестьянства над буржуазией… Что такое диктатор? В чем, позволительно спросить, заключается егосила, если он появляется на сцене всамые трудные моменты жизни государства? Диктатор, — всем длинным, тощим телом подавшись вперед, воскликнул Гриша, — есть человек с неограниченными правами и полномочиями… Для чего?! — тоном школьного учителя снова спросил Константинопольский. — А. для того, чтобы сломить сопротивление врагов и сплотить народ в строительстве новой жизни. Наша республика… республика рабочих и беднейших крестьян… только что уверенно вставшая на ноги после объявления автономии и начавшая осуществлять эту автономию путем проведения в жизнь ее принципов… нуждается в небывалом напряжении всех сил! Прискорбно сознавать, но на наших глазах в революционных рядах самих товарищей-рабочих образуется брешь… И через нее, — указал куда-то в сторону Константинопольский, и многие взгляды тотчас обратились вслед, — вновь выплывают на сцену рабочей жизни буржуазия и соглашатели и наносят нам в спину удар! Вам ясно, что я имею в виду… Я имею в виду поднявшийся в Асхабаде мятеж, в котором час от часа, день ото дня все ясней, все резче проступают черты настоящей контрреволюции!» Так все горячей говорил Константинопольский, последние же слова вообще произнес с такой страстной убежденностью, что смешки, возникшие при виде нескладной Гришиной фигуры, при звуках его речи, картавой и восторженной, в летнем театре постепенно утихли. Смолк и сам Гриша, вытирая платком потную шею. Затем, едва отдышавшись, он шагнул к самому краю сцены и прерывающимся голосом сказал, что, скорее всего, имеет место заговор и обман, жертвами которого стали асхабадские рабочие. Мы вправе предполагать, что их ввели в заблуждение… и мы вправе сейчас, пока не поздно, их предостеречь от дальнейших, губительных шагов! Мы вправе поставить всем в пример чарджуйских рабочих, к этому делу отнесшихся вполне сознательно и вынесших резолюцию, призывающую товаращей асхабадцев отказаться от своей губительной тактики… тактики, могущей уничтожить все завоевания революции! Красный Чарджуй слов на ветер не бросает. Пока — сказал и пальцем погрозил Константинопольский — Чарджуй предупреждает товарищей асхабадцев… Но если они и впредь будут упорствовать в своем вредном для нашего святого дела заблуждении, то чарджуйцы выступят против них с оружием в руках! Константинопольский перевел дыхание и почти до крика возвысил голос: «Надо последовать этому примеру! Надо вынести порицание асхабадским товарищам за то, что они позволили себе слиться с соглашателями и прямыми врагами революции! Надо напомнить им, что они сами, собственными руками, отнимают у себя все, что имели, что было завоевано в беспощадной, кровавой борьбе! И надо со всей твердостью заявить им, что если они не откажутся от навязанной им контрреволюционной тактики, то все силы революции и вся вина за измену рабочему классу обрушится на их головы со всеми вытекающими отсюда последствиями!»… И кажется, сразу после этих слов Гриши Константинопольского, заметное неудовольствие вызвавших в летнем театре, откуда даже крики раздались вроде того, что нечего нам грозить пальчиком и довольно голову нам морочить (Константинопольский, уже шагнувший к своему месту, замер и стоял вполоборота с кривой усмешкой на худом лице), Полторацкий поднял взгляд вверх и сквозь листву, почти смыкающуюся над сценой, увидел охватившее солнце туманное кольцо. «Что это?» — спросил у Шайдакова. «Буря идет» — глянув на солнце, отвечал бывший моряк.

Порыв ветра пронесся над городом, опалил лицо, — запоздало прикрываясь рукавом и отворачивая голову, подумал Полторацкий, что сейчас самое время появиться Павлу Петровичу, бывшему соседу и подполковнику. Но когда, переждав, двинулся к Совдепу, вместо Цингера вырос перед ним Ораз Атаев в мохнатой, надвинутой на самые брови шапке. Рассудительный туркменский мальчик стоял рядом с ним, переминаясь с ноги на ногу и щуря карие, с золотым горячим отливом глаза. Одна-едииственная мысль в тот же миг мелькнула в сознании, и Полторацкий, задыхаясь и жадно захватывая ртом горячий, сухой воздух, едва вымолвил: «Что… выступили?» Отрицательно покачал головой Ораз Атаев: «Но выступили. Приготовления делают». — «Откуда известно?» — твердым голосом спросил Полторацкий. «Узун-кулак, — улыбнулся туркмен. — Длинное ухо», — «Может, слух… сплетня?» — «Почему сплетня? — спокойно возразил Ораз Атаев. — Сплетня у женщин. Я тебе верные сведения принес. Ораз Сердар приказал по десять обойм каждому дать. Война будет». Тем временем, отделившись от сизой мглы, неслось но ясному небу маленькое серое облачко с неровными краями, росло на глазах и, своего бега не замедляя, превращалось в бурую тучу со светлым, молочным пятном в середине. Пролетел ветер, ломая ветви тополей и акаций, вздымая пыль… Взбурлила вода в арыке, зазвенело выбитое стекло, гулко прогремели крытые железом крыши, будто по ним пробежали в сапогах. День померк, небо над городом закрыла надвинувшаяся и низко легшая туча, белая сердцевина ее наливалась багровым светом, напоминавшим отблеск пламени, все сильнейразгорающегося в бурых, непроницаемых недрах. Затем засвистело, завыло, хлестнул песчаный вихрь, обжег раскаленными песчинками, и Ораз Атаев потащил Полторацкого в подворотню, где, повернувшись лицом к стене и закрыв его руками, ужо стоял Нурякде. Опустился сумрак, в потоке песка летели листья, ветки, птица с отчаянно трепещущими крыльями, чья-то шляпа и даже кастрюля, со звоном ударившаяся о ствол дерева и покатившаяся по мостовой. Но вскоре все кончилось: ушла туча, прояснилось небо, растаяло туманное кольцо вокруг солнца, и прежний зной своей тяжестью придавил старинный город Мерв. В висках стучало. «Безумная какая-то жара», — подумал Полторацкий, и с печальной готовностью откликнулась на его мысли горлинка: «А-гры-гры…» Сказал: «По десять обойм — это серьезно… Но, может, покрасуются — и все?» — «Война будет, — хмурясь, повторил туркмен. — Большую силу собрали». Тогда, присев на скамью и положив записную книжку себе на колени, Полторацкий написал несколько слов, вырвал лист и протянул его Нурякде. «Держи. Беги на почту, передай телеграфисту. Тут все написано, но ты скажи, что я велел часам к пяти вызвать Ташкент, Колесова. Понял?» — «Понял!» — сияя, ответил мальчик с замечательным именем и убежал. «А нам, — поднимаясь, проговорил Полторацкий, — одно только остается… — Долгим взглядом посмотрел он в темные спокойные глаза Ораза Атаева. — Остается нам, дорогой товарищ Атаев, одно… — он улыбнулся и сказал весело: — Быть начеку!»

Скорее всего, именно с известия, принесенного Оразом Атаевым, известия, в достоверность которого Полторацкий поверил сразу же, а если и выразил сомнение, то, главным образом, лишь затем, чтобы раз и навсегда с ним расстаться, — и начался особенно быстрый бег времени. Счет шел на дни — и дни эти сменяли друг друга с ошеломляющей скоростью, они летели, как бы уподобившись тем чудесным рукотворным птицам-бипланам, которые с недавних пор, вызывая на земле восторженные клики, появились в бледном туркестанском небе. Сведения о готовящемся выступлении получил вскоре и Каллиниченко; их подтвердил и Хоменко, вызвавший Полторацкого на переговоры и предупредивший, что в создавшихся условиях ехать в Асхабад — самоубийство чистой воды (на вопрос о судьбе Михаила Артемьева, брата Аглаиды, ответил странно, даже двусмысленно: «Все будет в порядке» — так он сообщил, на повторный вызовне откликнулся, и приходилось теперь напряженно раздумывать над истинным смыслом слов, появившихся на узкой полоске серой бумаги). Затем — кажется, в тот же день, но уже к вечеру, слух прошел: выступили, вслед за ним — другой: выступление отложено и, быть может, не состоится вообще. В конце концов достоверно стало известно, что в сторону Мерва двинулись эшелоны. «Если Магомет не идет к горе, — посмеивался Куделин, — то сама гора, устав от ожидания, идет к Магомету». Покровительственно-пренебрежительные нотки отчетливо звучали в его голосе, когда говорил, что ничего страшного в движении асхабадских эшелонов не видит. Едут такие же рабочие, железнодорожники — нам, подчеркивал Куделин, опасаться их нечего. Иван Александрович Куделин был, как всегда, несколько бледен, с холодной ясностью смотрели его глаза, и он лишь усмехнулся, когда Самойленко прямо в чисто выбритое лицо его крикнул, что он еще почище тех будет, которые в Асхабаде контрреволюцию учинили! «Не всякая поправка к революции есть контрреволюция», — высокомерно сказал Иван Александрович. Ничего иного, впрочем, ожидать от него не приходилось. Было решительно наплевать на ликование, которое, вероятно, обуяло Куделина при известии о выступлении асхабадских отрядов, но которое он, верный лисьей своей повадке, все еще остерегался обнаружить совершенно открыто. Хуже было другое, о чем уже говорили Самойленко и Микиртичев и что подтвердил Каллиниченко: на поддержку железнодорожников рассчитывать не следует. «Больше того…» — молвил председатель следственной комиссии, но махнул тонкой рукой и умолк, на Полторацкого виновато взглянув. Тогда же спросил его Полторацкий: «А офицеры? Те, что в краже оружия замешаны?» Каллиниченко замялся. «Исидор Кондратьевич!» — требовательно произнес Полторацкий. «Скрылись! — яростным шепотом произнес вдруг Каллиниченко. — Послал за ними на следующий день, а их и след простыл!» — «Смотри, Исидор! — сказал Полторацкий, впервые обратившись к Каллиниченко на „ты“. — Как бы не пришлось нам с тобой локти потом грызть…» — «Да я грызу уже», — зло пробормотал Каллиниченко. Можно было бы приободрить его, сказав, что для того, чтобы соответствовать требованиям нынешней жизни, приходится напрягать силы не только ему, Однако ничего этого не стал говорить Полторацкий председателю мервской следственной комиссии, а просто положил руку на худое плечо его и сказал беззаботно, что перемелется — мука будет. «Гуляют офицеры — и пусть пока погуляют», — добавил он, и Каллиниченко, подняв голову, медленно улыбнулся, отчего его лицо приобрело совершенно детское, трогательное в своей доверчивости выражение. Но, разумеется, не офицеры, пусть даже со слезами поющие «Боже, царя храни», представляли сейчас главную опасность. Главная опасность, подобно только что проплывшей пад городом бурой туче, надвигалась из Асхабада, первым переступившего черту, еще отделявшую мир от вооруженной борьбы. Точных данных о количестве ставших под знамена мятежа и контрреволюции не было; к Каллиниченко сведения поступали самые противоречивые — от совершенно ошеломляющих, фунтиковские отряды представляющих десятитысячным громадным войском… армией, которой лучше вообще не противостоять, до более скромных, определявших численность асхабадского воинства в тысячу, самое большее — в две тысячи человек. Ораз Атаев со своей стороны утверждал, что из Асхабада выступило шестьсот бывших фронтовиков и полторы тысячи туркмен под водительством Азис-хана, известного своей склонностью к калтамаиству, то есть к разбоям и грабежам. В любом случае социалистической роте (менее ста бойцов, ребята — за исключением командира — молодые, пороха не нюхавшие) Мерв защитить было не по силам. Полторацкий решил отвести роту в Байрам-Али, туда же вывезти оружие и банковские ценности. Маргелов отправился добывать повозки, Матвеев и Константинопольский поехали в Байрам-Али, чтобы там организовать крепкую оборону и при необходимости продержаться до подхода отрядов из Чарджуя и Ташкента, Шайдаков двинулся в казармы соцроты, буркнув при этом, что, пока гром не грянет, мужик не перекрестится, под запоздало крестящимся мужиком, без сомнения, подразумевая Полторацкого; Самойленко и Микиртичев пошли в депо — договариваться об эшелоне, который в день эвакуации следовало подогнать к четвертой версте и там, вдали от посторонних и неприязненных взглядов, погрузить в него оружие, банковское добро и роту со всем ее имуществом. «Хрен у нас будет, а не эшелон!» — обнадежил, уходя, Самойленко, и вслед ему осуждающе покачал головой Сараев: «Что за человек!»

Пришлось в эти дни основательно покрутиться: был Полторацкий в казармах, где ротному, Скоробогатову Семену, бывалому солдату, строго-настрого наказал все оружие подчистую из Мерва вывезти, а то не ровен час оно против них же и обернется… (Скоробогатов — человек военный, сдержанный, но от вопроса ие удержался: «Неуж новый фронт образуется, товарищ комиссар? Труба тогда дело-то!» «Труба тогда будет, — жестко отвечал Полторацкий, в синие глаза Семена прямо взглянув, — когда ты сомнениям над собой власть дашь!») Был в банке, где к нему, всплеснув руками, бросился директор, дрожащим голосом повторяя, что совершается операция неслыханная, вне всех законов и предписаний и что совершенно необходимо личное, соответствующим образом заверенное указание гражданина народного комиссара… Быстрым угловатым почерком Полторацкий написал:

«Даиё сие в подтверждение необходимости вывоза ценностей из банка города Мерва ввиду возможного захвата города контрреволюционными войсками. Комиссар труда Туркестанской республики Полторацкий». — «А печать?» — бережно принимая от него записку, робко спросил директор. «В Совдепе поставят», — ответил Сараев, отвлекшись от списка банковских ценностей… К пяти часам поспешил на почту; у ее дверей встретил его Нурякде и со счастливой улыбкой на смугло-желтом лице сказал, что все выполнил в точности. «Молодец», — похвалил его Полторацкий, и туркменский мальчик, зардевшись, потупил свои карие, с горячим золотым отливом глаза. «Ты меня прости, — проговорил Полторацкий, тоже улыбнувшись, но вместе с тем ощутив внезапную треногу за мальчика, который только еще начинал угадывать свою судьбу и который, при всей своей рассудительности, нуждался в помощи и участии, — мне тебе даже подарить нечего». Нурякде отрицательно покачал головой. «Что вы! Не надо!» — «Я в Ташкент вернусь, тебе книжки пришлю. Даю слово!» Взявшись за накаленную солнцем ручку, он открыл дверь и вошел в просторную комнату с высоким потолком; Виктор Аркадьевич Христофоров сидел возле телеграфного аппарата и задумчиво курил, выпуская кольца дыма из полных, сложенных в трубочку губ. «Ташкент на линии, — завидев Полторацкого, равнодушно вымолвил он и, очередное, замечательно-ровное кольцо отправив к высокому потолку, долгим взором следил, как поднималось и медленно исчезало оно. Затем, обратив на Полторацкого взгляд черных, немного навыкате, широко расставленных глаз, снисходительно заметил: — Так и жизнь наша. Дым! У аппарата Колесов», — без всякой паузы, тем же голосом и с тем же выражением лица добавил он. «В таком случае — передавайте… — проговорил Полторацкий, устало опускаясь на стул. Гудели и горели ноги, стучала в висках кровь; некоторое время сидел, устало смежив веки, потом отер платком потное лицо и начал: — Я — Полторацкий… Судя по всему, — медленно продолжал он и, кулаком постукивая по колену, как бы припечатывал каждое слово, — Асхабад решился на вооруженную борьбу против Советской власти… Есть сведения, что контрреволюционные войска уже выступили… днями могут быть в Мерве. — Он закинул голову и сквозь узкие щели меж веками взглянул на телеграфиста, тому, казалось, все было совершенно безразлично, в том числе и близкая уже война. — Экий статуй, — вполголоса вымолвил Полторацкий и, в тот же миг спохватившись, предупредил: — Это не передавайте. Передавайте вот что: активности здесь я лишен. Изыскивал способы ликвидации обострения мирным путем, но результата, как видишь, не достиг… В создавшейся обстановке считаю необходимым срочно выслать в Закаспий войска. Повторяю — срочно! — с силой ударяя кулаком по колену, сказал он. — Банковские ценности, оружие и социалистическую роту, которая не в состоянии противостоять противнику, перевожу в Байрам-Али. Жду помощи. У меня все». Была минута тишины, новую папироску закурил Виктор Аркадьевич и успел отправить ввысь несколько прекрасных, светло-сизых, медленно тающих в воздухе колец, — но аппарат стукнул, на серой узкой ленте появились бледныс буквы, постепенно сложившиеся в слова: «О готовящемся выступлении Асхабада нам уже известно. Войска двинем завтра. Обратись за помощью в Чарджуй — пусть формируют и отправляют отряд. Центральный комитет республики приказал объявить вне законов республики асхабадский стачечный комитет… какие бы то ни было сношения с ним запрещены… Получен ответ товарища Ленина на наши телеграммы. Привожу этот ответ полностью… „Принимаем все возможные меры, чтобы помочь вам. Посылаем полк. Против чехословаков принимаем энергичные меры и не сомневаемся, что раздавим их. Не предавайтесь отчаянию, старайтесь изо всех сил связаться постоянной и прочной связью с Красноводском и Баку. Предсовнаркома Ленин“. Все. Жму руку, желаю успеха. Колесов».

Все эти дни притихшую землю жгло бледное солнце; сумерки и даже сама ночь пе приносили облегчения. Был, правда, миг, безнадежно-краткий — наступал поздним вечером, часов около десяти, — когда неизвестно откуда в старинный город Мерв вторгалась струя прохладного воздуха, и все спешили хотя бы несколько раз всей грудью его вдохнуть… но блаженство это длилось столь недолго, что чуть ли не третий, в крайнем случае — четвертый вздох уже приносил в легкие раскаленный зноем, напитанный запахами пустыни, сухой воздух, и тогда оставалось только с привычной покорностью отереть горячее мокрое лицо и себе в утешение вообразить сказочное время осуществления дерзкой мысли Дмитрия Александровича Ковшина — о пушках с обращенными в синиевыси жерлами, пушках, силой, так сказать, огненного боя принуждающих небеса излить на изнуренную землю благодатную влагу. И вся загвоздка, по утверждению худенького старичка, уже, вероятно, ведущего в Асхабаде свои беседы с последователями Веха — вся загвоздка не втом, что наука начисто отрицает подобную возможность. Напротив: наука вполне ее признает. Удручающие вражда и взаимное недоверие, по мнению Ковшина, — вот что мешает человечеству превратить орудийные залпы в могучее средство воздействия на слепую и неразумную природу. Так говорил Дмитрий Александрович, из чего, пусть даже против его направления, становилось безусловно ясно, что только в обществе всеобщей справедливости — а именно ради такого общества и совершилась революция — иной смысл и иную цель получит оружие. Полторацкий ускорил шаг и пошел, заметно припадая на правую ногу.

Все те же люди встречались ему на Кавказской — правда, куда-то исчезли и не появлялись более кутилы и прожигатели жизни, молодые господа с военной выправкой Эрлинг и Самохвалов, да крохотный служитель из гостиницы «Лондон» по неизвестным причинам не первый вечер прогуливался один, опустив непомерно большую голову… Иван Иванович Лавриков кинулся ему навстречу. Был он в новой кепке, свежей рубашке, брит и совершенно трезв, однако понять его оказалось непросто. Иван Иванович размахивал руками и кричал, что Куделин всех настроил, Гортепан отказался, а ему, Лаврикову, не позволили, хотя управлять паровозом он умеет не хуже прочих… В конце концов Полторацкий уяснил, в чем дело, и, выругавшись, двинулся еще быстрее, почти побежал, обливаясь потом, и сквозь путаную речь Лаврикова краем уха слышал в ветвях над собой нежную, ясную и тревожную перекличку горлинок. «Самойленко там?» — спросил, задыхаясь, и услышал в ответ, что был Самойленко, был Маргелов, но все бесполезно… «Ополоумел народ! — держась сбоку и чуть впереди, кричал Иван Иванович. — Что творит!» Они свернули на Вокзальную и еще издали, в наступающих сумерках, увидели на путях эшелон, паровоз под парами, но от первого вагона, кажется, уже отцепленный, толпу возле одноэтажного станционного здания. «Отцепили!»— отставая, отчаянно крикнул Лавриков. С бешенно колотящимся сердцем Полторацкий пробирался сквозь толпу, прерывающимся голосом твердя одно: «Пропустите, товарищи… пропустите…» Он споткнулся о чью-то ногу, едва не упал, чем вызвал насмешливое замечание: «Гляди, братцы, как комиссар спешит!» — «А ты думал! — уверенным голосом откликнулся кто-то рядом. Цельный эшелон прямо из рук вырвали, а на ем у них весь план стоял». Сквозь толпу он протиснулся прямо к паровозу, столкнулся с Куделиным и, задыхаясь, хрипло спросил: «Что… происходит?» Тонким платком Иван Александрович поочередно коснулся своих полных, бритых щек, ясным взором взглянул на Полторацкого и произнес вполне хладнокровно: «Уже произошло». Самойленко появился рядом, сказал: «Отцепили они паровоз, Павел…» — «Машинист… где?» — «А вон, — кивнул Самойленко, и Полторацкий увидел высокого, сутулого человека с вислыми усами, сосредоточенно вытирающего руки ветошью. — Гортепан… Пустое дело, Павел, не поедет он… Они тут Куделину да Бритову в рот глядят». Но все-таки шагнул Полторацкий к Гортепану. «Послушайте», — начал он, однако с первого же слова оборвал его машинист. «И слушать не буду! Никуда я не поеду и в паровоз никого не пущу… — Он швырнул под ноги Полторацкому ветошь и со злым напором сказал: — Комиссар не комиссар — мне без разницы. Из Асхабада такие же рабочие идут. Фунтиков — он вроде меня, машинист паровозный…» «Совершенно верно! — подхватил Куделин. — Железнодорожники Мерва не видят оснований для паники, которую вы тут устроили». Пустоту вдруг ощутил Полторацкий — таилась где-то вблизи сердца, изнуряя его, затем принялась стремительно расти, шириться, вбирая в себя все надежды, стремления, силы — всю жизнь. Удушье перехватило ему горло, а сознание тем не менее работало отчетливо, и он понял, что пустота эта есть злое порождение зноя… зноя и вины — его вины перед всеми, ибо не мог, не сумел он предотвратить кровь… Куделин сейчас сильнее, подумал он. Однако мысль эта оказалась нестерпимой и, едва ворочая языком, он сказал: «Напутали вы, Иван Александрович, в своих расчетах». Тихие его слова совершенно неожиданное действие произвели на Куделина. «Извольте выражаться яснее!» — пронзительно закричал он, и полные, чисто выбритые его щеки побагровели. «Ишь, — не без удовольствия отметил Самойленко, — того и гляди лопнет». Из толпы кричали меж тем все сильней: «Не давать эшелона… пусть на своих двоих… не давать!»

9

Телеграфист Виктор Аркадьевич Христофоров тронул его за плечо. Он вздрогнул и открыл глаза. На лбу выступила испарина, губы пересохли, и этими сухими, непослушными губами пробормотав: «Что… неужто… заснул?», долгим взглядом окинул он слабо освещенную комнату, темные, забранные решетками окна и широкую спину самого Виктора Аркадьевича, возвращающегося на свое место возле телеграфного аппарата. «Как сидели — так и заснули, — вяло вымолвил Христофоров. — Вас к телефону… Из Байрам-Али просят…»

Звонил Константинопольский. Слышимость была отвратительная, что-то басовито гудело, трещало, шелестело, но Полторацкий все-таки разобрал: почему не приехали, спрашивал Гриша, где имущество банка, оружие, где рота… «Что эшелон вам не дали, я знаю, — вдруг совсем близко и отчетливо прозвучал его голос, — но разве Маргелов не раздобыл повозки?» — «Повозки были, но сломались, пришлось вернуться!» — прокричал Полторацкий, приставив согнутую ладонь ко рту и почти касаясь трубки губами. Гриша изумился: «Как… все сломались?!» — «Все! — сморщившись, крикнул Полторацкий. — Километра три проехали, у всех передние оси треснули!» — «Кошмар! Это твой Каллиниченко проглядел… Слушай, Павел… Немедленно выезжай к нам… немедленно! Я и Матвеев оба категорически настаиваем! За тобой выезжали Сараев и Микиртичев… Ты почему не уехал?..» Тут в трубке снова загудело, потом послышалось нечто вроде переливчатого женского смеха, и Полторацкий, почти не надеясь, что его слова дойдут до слуха Константинопольского, отчетливо произнес: «Сегодня двадцатое. Вот-вот прибудут ташкентские отряды. Шайдаков поехал за помощью в Чарджуй. Я думаю, асхабадцы не успеют!» Гриша, однако, все понял и из Байрам-Али отчаянно закричал: «Наши разъезды уже видели чью-то конницу! Выезжай немедленно, прошу тебя… умоляю…» Резкий щелчок прервал взволнованную речь Константинопольского, и гулкая пустота задышала Полторацкому в ухо. Он тряхнул трубку, крикнул: «Але! Гриша!» — но телефон, судя по всему, умолк окончательно. «Ну и черт с тобой!» — с сердцем сказал Полторацкий и повесил трубку. Вдруг неожиданно любопытство проявил Виктор Аркадьевич, осведомившись, головы, правда, не поднимая, как же это могло так случиться, что у всех повозок в одночасье треснули передние оси… «А вот так и случилось, — раздраженно отвечал ему Полторацкий, — вам-то что? Ведь к вам лично это никакого отношения не имеет». Виктор Аркадьевич лениво пожал плечами. «А я и не утверждаю, что меня это занимает. Странным показалось — вот и все». Он поднял голову и черными, широко расставленными, чуть навыкате глазами скользнул по лицу Полторацкого. «Не знаю, сможете ли вы меня понять… Но нет таких событий и таких ценностей во всем мире, которые бы превзошли главное событие и главную ценность…» Он замолчал, ожидая, что Полторацкий спросит, что это за главное событие и главная ценность. Полторацкий в самом деле спросил, и Виктор Аркадьевич, блеснув взором, провозгласил: «Я!» Да, да, продолжал телеграфист, свободно откинувшись на спинку стула и время от времени бросая на Полторацкого взгляды, исполненные превосходства, он, Христофоров, есть все, он — единственная и достоверная реальность в этом малоинтересном и весьма условном мире. Вот он сейчас закроет глаза (Виктор Аркадьевич крепко зажмурил веки), и ничего и никого вокруг не станет. Полной белой рукой он ткнул в сторону Полторацкого, заявив, что того не существует. То есть, конечно, его гость существует — но исключительно сам по себе, для себя, в чем и состоит, собственно, мировоззрение наиболее передовых, отвергнувших предрассудки людей эпохи… Добро, зло, бог, дьявол — это все отвлеченные и скорее всего даже совершенно пустые понятия, сказал Виктор Аркадьевич, закуривая папироску. «Кроме меня — ничего и никого!» — внушительно заявил он. Полторацкий рассмеялся. «Будет вам! Самому-то не смешно? — Он посмотрел на телеграфиста, на его полную белую руку, в которой меж пальцев зажата была дымящаяся папироса, и без тени улыбки промолвил — Так и до подлости недалеко». Виктор Аркадьевич презрительно усмехнулся. «В вашем представлении — подлость, в моем — мое желание и мое неотъемлемое право». — «Но я все-таки существую и более того — хочу спать, — поднявшись, сказал Полторацкий. — Где прикажете лечь?» Христофоров указал на дверь, окрашенную под цвет стены и постороннему взгляду почти неприметную: «Там».

Неприятный сон вскоре приснился ему — Виктор Аркадьевич, пристально глядя на него своими широко расставленными, немного навыкате, черными глазами, уверял, что на всем свете существует только он, телеграфист Христофоров, неоспоримым доказательством чему служит его замечательная форменная тужурка с золотыми пуговицами, человека же по имени Павел Полторацкий нет вообще, он всего-навсего плод воображения телеграфиста, его порождение и добровольный мираж… условность, как, впрочем, все в этом мире, за исключением, разумеется, телеграфиста Христофорова, единственного, кто имеет право на золотые пуговицы — знак подлинного существования и законности желаний… Обратите внимание, он даже на имя свое не откликается, в чем можете убедиться самолично, вот-с… — уже совсем странно, с какой-то непонятной угодливостью мельтешил Виктор Аркадьевич и, для чего-то приставив к губам сложенные в рупор ладони, звал: Павел Полторацкий! Павел Герасимович Полторацкий! Вот видите, обрадовался и даже подпрыгнул телеграфист, что совершенно с ним не вязалось, молчит! Вымысел… тень… — даже ударить можно, и он решительно ничего не почувствует, решительно ничего, уверяю вас! Желаете попробовать?

Полторацкий проснулся от боли. Он открыл глаза, и тут же получил удар по лицу, потом удары посыпались один за другим, он сжался, пытаясь от них защититься, но чья-то сильная рука рванула его за воротник гимнастерки, он упал на пол и тотчас захлебнулся от удара сапогом в грудь. «Будет вам, — прозвучал над ним чей-то голос. — Убьете товарища раньше срока… А ну, вставай!» Он медленно сел, опираясь руками об пол, затем ухватился за стул, подтянулся и встал. Ноги дрожали, голова кружилась, тошнило. По лицу что-то текло, он провел рукой, поднес ее близко к глазам — ладонь была в крови. «Кровь», — подумал он и с усилием поднял тяжелую голову.

Светлая дымка плыла перед глазами, он моргнул, дымка разошлась, и тогда прямо перед собой он увидел коренастого человека в гимнастерке, ловко и плотно перехваченной офицерским ремнем, с портупеей через плечо… Человек этот, склонив голову с аккуратно, на пробор, причесанными темными волосами, заметно редеющими к темени, с брезгливым выражением смотрел на Полторацкого. Какие-то люди, все вооруженные, теснились рядом, шумно дышали, переговаривались и пересмеивались; через настежь открытую дверь было видно, как точно такие же люди сидели на скамейках, курили или свободно разгуливали по всей почте, подходили к телеграфному аппарату и со смехом тыкали пальцем клавиши. «Испортят, — сглотнув солоноватую слюну и ощутив, что горло у него пересохло, подумал он и поискал взглядом телеграфиста. — Где он… чего молчит?» Оказалось, что Виктор Аркадьевич стоит в углу и, скрестив полные белые руки, в одной из которых дымилась папироска, пристально, с неподдельным интересом рассматривает Полторацкого. Нечисть… упырь… — с дрожью ненависти и отвращетгия все понял Полторацкий. «Все равно, как Иуда, сдохнешь» — так хотел он сказать телеграфисту, но сначала сип вырвался из груди у него, а затем коренастый человек в гимнастерке кивнул, Полторацкого сильно толкнули в спину, крикнули: «Пошел!», и он, шатнувшись, быстрым, нетвердым шагом вступил на порог и успел только сплюнуть Виктору Аркадьевичу под ноги. «Куда его, Николай Кузьмич?» — спросил кто-то звонким, радостным голосом, и Николай Кузьмич, растягивая слова, ответил, что, пожалуй, в тюрьму… «Ведите, мой дорогой, в одиночку… — устало сказал он. — И прошу вас: без самовольства. Чтоб в целости довели!» Его вытолкнули на улицу. Светало, в разных частях города бухали одиночные выстрелы, в ветвях с приглушенным и нежным бормотанием начинали шевелиться горлинки. «Ловко мы их!» — звонко и радостно проговорил один из конвоиров, сияя безусым юношеским лицом. Другой, постарше, солидно подтвердил: «Да-с, Юрий Александрович, как курятник, можно сказать… хх-е, хх-е…» Был еще и третий, державшийся позади и дуло винтовки время от времени упиравший Полторацкому в спину. «Хорошо, что этого… — сквозь долгую зевоту промолвил он, — Полторацкого… взяли…» — «Пучеглазый помог! — счастливо засмеялся Юрий Александрович. — А то бы искали еще… А подполковник приказал: во что бы то ни стало!» — «Ну, подполковник… ох, черт, до чего ж спать охота… мало ли что… не он командующий…» — «Э-э, батенька, — звонко и важно проговорил Юрий Александрович, — вы не правы. Вы не осведомлены. Подполковник… Павел Петрович — он с особенными полномочиями!»— «Особенные, не особенные — мне чихать! Я, между прочим, вторую ночь не сплю и с превеликим удовольствием поставил бы этого, — тут Полторацкий ощутил, что дуло винтовки спова уперлось ему в спину, — к стенке и завалился бы часиков этак на пять». Так они шли, переговариваясь между собой, подобно людям, выполняющим одну, не очень интересную, но важную работу, и то, что на сей раз она удалась легко и быстро, сообщало им законное удовлетворение. Несколько мрачноватым казался конвоир, державшийся позади, — но у него, вероятно, были на это свои причины. В их окружении, стиснув зубы, чтобы не закричать на весь Мерв воплем тоски и отчаяния, понурив голову, шел Полторацкий. Всякий раз, когда в предутренней тишине раскатывался выстрел, у него перехватывало дыхание, словно именно ему предназначена летящая в предрассветном сером воздухе пуля. Но не это угнетало его, нет; он даже желал смерти, ибо она уравняла бы его с теми, кто погибал сейчас в городе Мерве, дала бы успокоение и горькое, облегчающее право на скорбь и всепрощение товарищей… И не от боязни, не от страха смерти его дрожь, а от тягостного, разрывающего сердце, душу, мозг… все естество! и беспощадным пламенем жгущего сознания рухнувшей надежды на мирный исход. Нечего врать! — с ненавистью к себе сказал он. Не столько надеялся, сколько вопреки всему понуждал себя надеяться… что, несомненно, лишь усугубляет его ответственность за все случившееся… Где-то впереди грянуло подряд несколько выстрелов, и Юрий Александрович, прислушавшись, весело свистнул и заявил, что с казармами покончено. «Финита!» — звонко рассмеялся он. Полторацкий остановился. Дуло винтовки тотчас уперлось ему в спину, и бешено закричал конвоир: «Ты что?! А ну! Я т-тебе… падаль!» — «Упирается? — осведомился Юрий Александрович и, близко, почти вплотную подойдя к Полторацкому, перехватив винтовку одной левой рукой, правой, широко размахнувшись, ударил Полторацкого по лицу. — Хамское отродье! Это тебе не барышень провожать!» Голова Полторацкого дернулась, его шатнуло, но он устоял и, облизнув разбитые губы, сказал, дивясь тому, что голос свой слышит будто издалека; «А-а… мичман… Ты вроде пулю мне обещал…» — «Получишь, — безмятежно произнес Юрий Александрович. — Всему свое время».

Совсем рассвело, но в камеру сквозь крохотное, зарешеченное окошко едва пробивался свет. Было сумрачно, прохладно, и Полторацкий, примащиваясь на узком топчане, подумал, что одно только и нашлось в Мерве место, где можно укрыться от зноя. Болела грудь, саднило лицо. Он коснулся его пальцами: губы распухли и кровоточили, на лбу ссадина и с левой скулы содрана кожа… На столе, рядом, стояла кружка с водой, он взял ее, плеснул в ладонь и осторожно омыл лицо; потом закинул голову и, стараясь не касаться края кружки разбитыми губами, принялся лить воду себе в рот. Рука дрожала, вода стекала на подбородок, капала с него на грудь. Надо бы оставить немного, вяло подумал он. Но тут же вслед этой мысли возникла другая: предусмотрительность подразумевает будущее, она сродни жизни, тогда как у него, Полторацкого, будущего нет и жизнь кончена… Удушье вдруг охватило его, он резко поднялся с топчана, но голова закружилась, он сразу же сел опять и, забывшись, провел рукой по лбу и вздрогнул от боли. Проговорил изумленно: «Вот как!» — и с пристальным вниманием вслушался в звук собственного голоса. Но все… все могло быть иначе! Мог бы, в конце концов, внять Тоболину… Хоменко… мог бы еще в Ташкенте понять тщету всякой надежды на мирный исход — и не сидел, не томился, не погибал бы в этой камере, ожидая, когда прозвучат за дверью шаги, громыхнет засов, распахнется дверь к его кликнут… Что натворил, что сделал он со своими надеждами! Ведь были они у него, ведь у самого сердца, в тишине и тайне, носил их, ведь берег — как, наверно, и мать не бережет малое свое дитя, и связаны были они с любовью, с упованием, в ней самой сокрытым, на ответный, к нему обращенный взгляд, на движение руки, к нему протянутой, на слово, все и навсегда решающее… И добро бы загасить смог вдруг вспыхнувшую и усердно раздуваемую белой гвардией ненависть… Он едва сдержался, чтобы не застонать: не от боли — от прихлынувшего беспросветного отчаяния. И коли бы ему одному суждено принять смерть! Но остались в Мерве приехавшие с ним Самойленко и Микиртичев, остался Сараев. Их всех, будто колосник, привязанный к ногам, тянет он за собой. Рыдание стеснило ему горло, но, задыхаясь и кому-то грозя кулаком, он вымолвил: «Не-ет…» И повторил, всхлипывая и ощущая, как защипало от пролившихся слез левую щеку и разбитые губы: «Нее-ет, я сказал… нет, нет!» Он быстро встал, в два шага, сильней, чем обычно, припадая на правую ногу, пересек камеру, повернулся, дошел до топчана, сел, снова встал, снова подошел к противоположной стене и сказал глухо, словно жалуясь: «Обидно… Убьют ведь они…» Теплая волна словно омыла его, он встрепенулся, поднял голову а посмотрел на маленькое, забранное решеткой окошко, прорубленное почти под самым потолком. Кусочек бледного неба увидел он — там начинался день, всходило и разгоралось солнце и в праведном гневе своем яростно жгло и палило грешную землю. Тогда, наморщив лоб (отчего тотчас ощутил саднящую боль), спросил себя — а почему, собственно, его непременно должны убить? Мало ли еще как может все обернуться! Чарджуйские и ташкентские отряды нагрянут… Или даже отчего бы не предположить, что вообще не входит в расчеты асхабадцев его смерть? Говорил, правда, Яша Житников, что Асхабад для него все равно, что могила — но да ведь у них с ним свои счеты, и, кроме того, предчувствие смерти — далеко еще не сама смерть… Жив Яша, и с прежней лихостью устремлены вверх острые, копьеобразные концы его усов! Да, да, с лихорадочной настойчивостью убеждал себя Полторацкий, именно так, и, разумеется, прежние, лихо закрученные усы… и все пытался представить Житникова с веселым блеском в круглых добрых глазах, однако, чем упрямей внушал себе, что Яша Житников, во всяком случае, жив и здоров, чем сильней напрягал воображение, чтобы увидеть его, не помраченного мыслью о неизбежной смерти, тем ясней, тем бесповоротней понимал, что один только исход был у Житникова — встать под пули и умереть.

Тут шаги прозвучали за дверью, голоса раздались — он вскинул голову и прислушался. К нему?! Он готов… Это хорошо… это удачно, что так скоро… Не ждать, не томиться ожиданием, которое смерти страшней… (знать бы еще, что она такое — смерть, да живому не дано, а мертвому не надо). Я не боюсь, нет, не боюсь я! — так заклинал он себя и краем меркнущего сознания вспоминал Аглаиду… не бывать ему с ней, и никогда ее узнает она, какой верной, какой единственной любовью полюбил он ее — горестно рванулось в нем сердце… Он услышал, как рядом хлопнула дверь, услышал звук задвигаемого засова и удаляющихся шагов и обмяк, ощутив безмерную усталость. Левую руку колотило, он медленно повернул голову и взглянул на нее так, будто она существовала совершенно отдельно и дрожала по причинам, ему неведомым. «Перестань», — сказал ей. Но по-прежнему била ее дрожь, и тогда, размахнувшись, он с силой ударил ею об стол и в отчаянии и злобе обрушивал еще и еще, шепча при этом: «вот тебе… вот… вот», словно в ней заключены были все его несчастья и обиды. Затем он вскочил и, правой рукой, как младенца, поддерживая левую, несколько раз быстро прошел по камере и, наконец, лицом вниз рухнул на топчан и лежал так, в полузабытьи, не двигаясь и тяжело дыша. Постепенно его дыхание стало ровнее, он почувствовал, что засыпает.

«А-гры-гры…» — с печальной и нежной тревогой зазвучал в камере голос горлинки. «А-гры-гры…» — ворковала она, изливая в ослепительный зной робкие сетования своего крошечного сердца. «А-гры-гры» — снова ясно прозвучало в камере, и Полторацкий проснулся. Прежнее смятение ушло, растворилось, и теперь спокойную умиротворенность ощущал он в душе. Нет, это совсем не означало, что он вполне избавился от горечи, боли и тоски. Сердце его временами по-прежнему вздрагивало, тесно и необыкновенно жарко становилось в груди — однако теперь он мог вытерпеть все это, теперь он сознавал, что сделал все, что было в его силах — не только в последнее время, начиная с той грозовой, пронизанной молниями, сотрясающейся от громов и удручающе-cyxoй ночи, но всегда, всю жизнь, все годы… Его смерть станет доказательством правоты его жизни, и, умерев, он оправдает кровь, пролитую во имя огня и кары… во имя будущего… Теперь у него вполне достало сил на то, чтобы вызвать в памяти прекрасное, чистое и строгое лицо Аглаиды, и с мучительной нежностью глядя в се серо-синие, ясные глаза (с невысказанным вопросом не раз обращавшиеся к нему на вечере у Савваитова… с вопросом, подразумевавшим хотя бы неравнодушие — это он знал, в этом был теперь уверен, и это-то и позволяло ему таить возле сердца надежду), шептать ей, что не суждено, стало быть, ему высказать, как сильно и преданно полюбил ее и как мечтал о счастье с ней… Я, правда, совершенно, ну, совершенно не представлял, как это вообще может у нас с тобой быть, со счастливой улыбкой на измученном лице шептал он, но, с другой стороны, я чувствовал… у меня вера была, что все-таки может… В наше время, я думаю, для любви нужны какие-то иные основы… когда вокруг столько страданий, когда все в смятении, борьбе… в великом неуспокоении, на любовь и счастье нужно право иметь… Ты согласна? Вот и хорошо… Я нынче погибну — значит, есть у меня такое право — любить тебя и сейчас, ничего не боясь, не думая, что ты превратно — в связи с моими усилиями помочь твоему брату — мои слова можешь истолковать, об этом тебе говорить… Я многое сейчас понимаю, ты верь… Я хочу тебе сказать, что бесследно я не исчезну… Я в твоем сердце, в памяти твоей жить буду, пока ты жива… Товарищи мои помнить и чтить меня будут… Люди вспомнят — непременно вспомнят, ибо как мой долг, последний мой долг и последнее мое дело — умереть с достоинством и честью, так и их долг, даже совсем не передо мной, а скорее — перед собой — помнить обо мне: как я жил и как умер… Суть не во мне, ты понимаешь… Суть в том, что они не имеют права меня забыть! Им эта память во сто крат нужнее, она им ощущение боли вернет, без которого нельзя человеку жить, нельзя, я точно знаю… И нельзя, невозможно человеку жить, не думая… не зная… как раньше до него жили и как за него умирали… Так со счастливой улыбкой шептал он ей… Простился с Савваитовым, Ковшиным, с Сараевым, велев ему навестить Баку и Каспийскому морю поклон от него передать, с Гришей Константинопольским, шмыгнувшим длинным, несколько подавшимся вбок носом, с Микиртичевым, в черных глазах которого блеснули слезы, с Матвеевым, угрюмо опустившим голову, с Самойленко, руку ему крепко сжавшим, с Шайдановым, буркнувшим, что он на «Гаджибее» недаром служил, не пальцем сделан и надо было Полторацкому к его словам присяушаться… Не сидел бы ты здесь, коли бы нас послушал: их всех давить надо, а ты уговором хотел, осуждающе глянул на него Шайдаков своими суровыми глазами… Со всеми простился Полторацкий, всем велел уходить и только тут заметил притаившегося в углу туркменского мальчика, на смугло-желтом лице которого кое-где проступали едва заметные светлые пятна, особенную прелесть придававшие его облику. «И ты пришел! — воскликнул Полторацкий и прижал темноволосую, горячую голову светозарного мальчика к своей груди. — Обманул я тебя — не будет тебе из Ташкента книжек… Так получилось, ты уж прости…» — «Я всегда про вас помнить буду», — срывающимся голосом произнес Нурякде и с порога, обернувшись, долго смотрел на Полторацкого своими карими, с горячим золотым отливом глазами… Но сильное тревожное чувство вдруг поколебало умиротворенную и просветленную его душу — почему, в самом деле, оказался он здесь и ждет, когда за ним придут и поведут убивать. Да потому, что ложь возобладала над правдой, затмила сознание… потому, что рабочие… Он не успел додумать — шаги послышались в коридоре, замерли возле двери его камеры. Он быстро встал, торопливым движением пригладил волосы, застегнул воротник гимнастерки. Загремел откинутый засов, потом ключ загремел в замке, дверь приоткрылась, и, боком в нее протиснувшись, старик охранник громко шепнул, неясно выговаривая слова беззубым, проваленным ртом: «Слышь, парень… Хочешь письмо писать — пиши. Я передам кому скажешь. Они тебя ночью… Ихний штаб решил». — «Ночью? — переспросил Полторацкий, и сам удивился спокойствию, с каким прозвучал его голос. — А сейчас сколько?» — «Вечера десять часов. Ну… писать что ли будешь?» — «Десять вечера… Надо же… Я и не заметил, как время прошло», — растерянно молвил он, поднимая глаза. Сквозь окошко, пробитое почти под самым потолком, на крохотном, черно-фиолетовом кусочке неба далекую бледную звезду увидел он… звезда-нодынь, так подумал, вспомнив вдруг слова Дмитрия Александровича, и горло его стеснилось… и с глубоким вздохом принял из рук охранника лист бумаги и карандаш. «Я в коридоре, рядом постою, — шамкая проваленным ртом, но очень ясно и цепко взглядывая из-под седых бровей, сказал тот, — А ты поторапливайся». Да, да — спешить… надо спешить. Ночью, он сказал, а сейчас уже вечера десять часов… Ночь подступает — его последняя. Странно: когда ехали — как долго тянулось время… и здесь, в Мерве… сегодня двадцать первое, приехали шестнадцатого, поздно… пять дней прошло, шестая ночь настает, шестая, последняя… шло медленно, но мелькнуло будто миг один, будто удар сердца… Только бы руки у них ник, он сказал… мичман-звереныш, злая кровь…Павел Петрович… подполковник, он сказал…А-а! Как это я не понял… Еще бы — непременно здесь должен быть и непременно с особенными полномочиями… Они двинулись и напали, понял вдруг он, потому что времени у них не оставалось больше… Все бы вообще рухнуло у них через неделю-другую… И мы в Асхабад явились бы совсем некстати… Пролить кровь — верный способ скрыть ложь… посеять в людях ожесточение — их ослепить… Он взял карандаш, пододвинул к себе бумагу и быстро написал: «Товарищи рабочие, я приговорен военным штабом к расстрелу. Через несколько часов меня уже не станет, меня расстреляют…» «Меня расстреляют», — вслух повторил он и тотчас ощутил, что вместе с этими словами отчаяние и ужас пытаются заполонить душу. С напряжением всех сил исторгнув их из себя, он продолжил с лихорадочной поспешностью: «Имея несколько часов в своем распоряжении, я хочу использовать это короткое драгоценное время для того, чтобы сказать вам, дорогие товарищи, несколько предсмертных слов. Товарищи рабочие, погибая от рук белой гвардии, я, как революционер, ничуть не страшусь смерти… ибо, — стиснув зубы, написал он, — я верю, верю, что на смену мне придут новые товарищи, более сильные, более крепкие духом, которые станут и будут вести начатое святое дело, дело борьбы за полное раскрепощение рабочего люда от ига капитала». Он перечитал написанное, вздохнул и твердой рукой вывел: «Но уходя навсегда от вас, я, как рабочий, боюсь только лишь одного, что моя преждевременная смерть не является ли признаком временного крушения, временной утери тех завоеваний, которые дала рабочему классу Октябрьская революция, а это явится сильным ударом не только для туркестанского пролетариата, но и для дела международной революции». Заглянул старик охранник, спросил: «Скоро ты?» — «Сейчас», — не поднимая головы, ответил ему Полторацкий. «Товарищи, я, главным образом, и хочу обратить ваше внимание на это… Умереть не важно, — букву за буквой, медленно вывел он, — но слишком больно и тяжело чувствовать то, что часть демократии, подпав под влияние белогвардейцев, своими же руками роет себе могилу, совершая преступное дело перед теми славными борцами, которые, не щадя своей жизни, шли гордо и сейчас идут на борьбу за светлое будущее социализма… Никогда в истории не обманывали так ловко и нагло рабочий класс. Не имея сил разбить рабочий класс в открытом и честном бою, враги рабочего класса к этому делу стараются приобщить самих же рабочих. Вам говорят, — теперь он писал быстро, сильно нажимая на карандаш, торопясь высказать все, что накипело и наболело в душе, и последними своими словами провопить так, чтобы слышно стало по всей республике, — что они борются с отдельными личностями, а не с Советами. Наглая ложь! Не верьте, — вслух, как заклинание, повторял он, — не верьте, преступно обманывают рабочий класс. Наружу вылезли все подовки общества: офицерство, разбойники, азисханы, эмир бухарский… Спрашивается, что, вся эта контрреволюционная челядь защищать пошла поруганные права рабочего класса? Да нет! Сто раз нет! Не верьте, не верьте… Вас обманывают!» Он перевел дыхание, поднял голову. Ярче стала звезда, которую видел он на крохотном черном лоскутке небес. Еще раз приоткрылась дверь, старик охранник прошептал громко, что пора кончать… «Двенадцатый час!» — сердито сказал он, и горько поразился Полторацкий столь быстрому убыванию времени. Чуть на донышке осталось, с невольной тоской подумал он, потянулся к кружке, допил оставшуюся воду, взял карандаш. «Товарищи рабочие… опомнитесь, пока еще не поздно. Вы еще пока вооружены, есть силы. В ваших руках аппарат передвижения, в ваших руках вся жизнь города и вам только лишь необходимо сознание и организованность. Не давайте себя взять окончательно в руки контрреволюции, ибо тогда будет слишком трудно и опять потребуется много жертв. Берите пример со своих братьев оренбургцев, они уже два месяца бастуют, не давая ни одного паровоза, ни одного человека для преступно-кошмарного дела. Смело! Дружными рядами вставайте на защиту своих интересов, поддержите еще не совсем запачканное Красное знамя. Заклеймите всех губящих революцию…» — «Написал? — входя в камеру, спросил охранник. — Приехал там кто-то, я, чай, не за тобой ли, парень…» Полторацкий кивнул, стиснул зубы и дописал: «Ну, товарищи, я, кажись, все, что нужно сказать вам, сказал, надеясь на вас, я спокойно и навсегда ухожу от вас… да хотя не сам, — вдруг вырвались у него и легли на бумагу слова, — но меня уводят». Озираясь на дверь, старик охранник тянул из-под руки у него письмо. Полторацкий успел только поставить свою подпись, постаравшись, правда, чтобы все буквы вышли ровно и твердо: «Приговоренный к расстрелу П. Полторацкий — типографский рабочий. 21 июля. 12 часов ночи». Шаги послышались в коридоре, звучали все ближе. «Ташкентские отряды придут — передай в Совдеп», — шепнул Полторацкий. Дверь распахнулась, Павел Петрович Цингер, бывший сосед и подполковник с особенными полномочиями, появился на пороге и, темными, глубоко сидящими глазами недовольно взглянув на охранника, спросил, чем он тут занят. «Так что, ваше высокоблагородие, — вытянувшись, отвечал старик, — испить захотел… Я зa кружкой пришел — водицы ему налить». «Что ж ты встал как пень, — поморщился Павел Петрович. — Наливай… Ну-с, Павел Герасимович, — и смуглое, может быть, несколько бледное, отчего смуглота приобрела желтоватый, болезненный оттенок, лицо обратив к Полторацкому, Павел Петрович присел на топчан с ним рядом и, вытянув из-под полы кителя часы, щелкнул крышкой, взглянул мельком и сообщил: — Первый час… Вас приговорили — вам известно?» Молча кивнул в ответ Полторацкий. «Ну вот и прекрасно. Однако должен заметить, последние часы вы провели с комфортом. В вашей камере хоть дышать можно… А я замучился — сердце, знаете ли… Перебои бесконечные, — Павел Петрович приложил ладонь к левой стороне груди и замолчал, прислушиваясь. — Вот, — вздрогнул он, — опять…» — «Что вам нужно?» — Полторацкий спросил, на Павла Петровича стараясь не смотреть. «Никакого сочувствия! — вздохнул тот. — Я понимаю, конечно, что с моей стороны бестактно, негуманно и даже вообще жестоко жаловаться вам на здоровье, имея в виду, что подобные жалобы — привилегия, так сказать, живых, печальная, но привилегия… Но все-таки, мой дорогой, мы с вами давнишние знакомые, соседи, можно сказать… И я вас предупреждал! — тут Павел Петрович сорвался с топчана и, хромая, быстро прошелся по камере и снова сел. — Ай-яй-яй, — сокрушенно покачал он головой. — Тридцать лет… молодой, в сущности, человек, — говорил Павел Петрович голосом, в котором зазвучали вдруг скрипучие, старческие нотки. — Безрассудство… форменное безрассудство!» Теперь уже Полторацкий встал и, Павлу Петровичу глядя прямо в глаза, проговорил, дрожа от бешенства: «Ты зачем… что тебе надо… ты хочешь меня убить — так бери… убивай! Но я слышать… я видеть тебя не желаю!!» — «Павел Герасимович… Господь с вами… — как бы перепугался и даже руки выставил перед собой подполковник. — Я вполне понимаю… разделяю и прочее… сам был, так сказать, на грани и могу вообразить… одним словом, я, разумеется, не из праздного любопытства к вам явился, у меня к вам дело, предложение, если позволите…» — «Какое?» — отрывисто спросил Полторацкий, чувствуя, как бросилась в виски и с гулким шумом стучит в них кровь. «Банальное, Павел Герасимович, но в то же время вечно новое, ибо каждый по-своему обретает свое право на жизнь и по-своему умирает. Короче: предлагаю вам жизнь — с тем, чтоб вы встали под наши знамена… Не спешите с ответом. Подумайте… вспомните, что Фунтиков… неглупый, весьма неглупый человек… и другие… то есть, я хочу сказать, пролетариат у нас представлен, вы не будете одиноки… Наш успех обеспечен, я вас уверяю. Сил предостаточно — и в Туркестане, и у наших друзей за рубежом, в любую минуту готовых прийти к нам на помощь. Наша цель — русский Туркестан… Независимый сильный русский Туркестан. Разумеется, все очень бегло, поверхностно — нужен ваш ответ». — «Ответ?! — коротко и сухо рассмеялся Полторацкий. — Не ожидал от вас, Павел Петрович… Что угодно— но это!» Цингер пожал плечами и внушительно заметил, что речь идет о жизни. «О жизни и смерти», — добавил он. «Я понимаю, — кивнул Полторацкий и, вздохнув всей грудью, сказал с внезапным радостным, свободным, счастливым чувством: — Понимаю, что о смерти… Но я еще понимаю, что когда ложь хочет выглядеть правдой, она на все идет. Фунтиков, вы говорите? Мне в Чарджуе один рабочий про него хорошие слова сказал… Рассядется у него утроба, у Иуды этого… Ступайте отсюда, Павел Петрович, — тихо молвил Полторацкий, устало опускаясь на топчан. — Барахтайтесь дальше… хотя все равно утопнете». — «Ну, и сдохнешь, — равводушно сказал Павел Петрович. — Сдохнешь, как собака». Он встал и уже шагнул к двери, но затем обернулся и с усмешкой на смуглом и все еще бледном лице проговорил, что вполне в его силах сделать смерть Полторацкого чудовищной. Нет, нет, никакого физического воздействия! Оно причиняет страдания, в чем Павел Герасимович в некоторой степени убедился на собственном опыте… Что поделаешь, развел руками Цингер, жестокое время и ожесточившиеся сердца! Но есть страдания в своем роде более тяжелые — нравственные, к каковым, но его наблюдениям, весьма предрасположена натура Павла Герасимовича. Страдание физическое не проникает… можно даже сказать — не пронзает столь глубоко, как сознание неизбежного краха и обреченности дела, которому милейший Павел Герасимович изволит верить и служить. Желаете доказательств? Извольте. Однако он должен предупредить: все то, что сейчас будет сказано, Полторацкому придется унести с собой в могилу. Ваша посвященность обречет вас, Павел Герасимович, причем с неумолимостью совершенно абсолютной, то есть такой, что даже приговор военного штаба не идет с ней в сравнение… Приговор — что он? Приговор можно и похерить, как вам только что было предложено. Но посвященность… владение тайнами, которые он, Цингер, собирается сейчас приоткрыть, не оставляет ни малейших надежд. Так вот, небрежно привалившись плечом к стене, промолвил Цингер, асхабадское выступление, как вы догадываетесь, только часть обширного, тщательно разработанного плана, предполагающего неминуемое крушение Советской власти в Туркестане. Нет смысла посвящать вас в детали этого плана — склады с оружием, последовательность выступлений, привлечение сартов и текин, самая широкая поддержка из-за рубежа и немедленное по провозглашении независимости Туркестана покровительство и помощь могущественнейшей державы… все это совершенно не обязательно излагать вам в подробностях. Однако могу вас порадовать: в Асхабаде вот-вот будут английские части. Вам достаточно знать, что этот ваш новый мир, который вы собирались построить на призрачных началах равенства и братства… Равенство и братство! Боже милосердный, что за чушь! Неравенство, милостивый государь, — вот сила, побуждающая к движению, вызывающая страсть к созиданию, зажигающая дерзновенный огонь в слабом человеческом сердце… Мир равных людей… Стоячее, гниющее, подлое болото! Скопище ничтожеств, убогое прибежище для твари, рожденной прислуживать… а! да что там! — оттолкнувшись плечом от стены, прямо встал Павел Петрович. — Этот ваш новый мир обречен, и я надеюсь, что переселяясь из этого несостоявшегося нового мира в мир несомненно лучший, вы испытаете минуты горького разочарования. Но это еще не все. Не торопитесь — за вами придут. Под нашим знаменем вы были бы не одиноки, гражданин народный комиссар… вы обнаружили бы рядом с собой людей, вам хорошо известных — коллег по кабинету, так сказать. — Павел Петрович замолчал, любуясь произведенным впечатлением. Медленно поднялся и застыл у стола Полторацкий, кончиками пальцев опираясь на столешницу и пристального взгляда не сводя с Цингера. «Дальше!!» — он прохрипел. О, вы еще и требуете? Вам не терпится? Но что-то кровь вам в лицо бросилась, Павел Герасимович, не приключился бы с вами «кондратий»… Крепитесь, мой дорогой, не лишайте мецх. людей удовольствия вас пристрелить. «Дальше!»— сжав кулаки и пригнув голову, закричал Полторацкий. Страшно, должно быть, в этот миг было его лицо, потому что Павел Петрович немедленно вытащил пистолет и отступил к двери. Вам, чего доброго, взбредет на меня кинуться, я, с вашего позволения, приму меры… Желаете имен? Жаждете непременно узнать, кто предал? изменил идее? переметнулся? Да стоит ли, Павел Герасимович, тянул Цингер и поигрывал пистолетом, перебрасывая его из руки в руку. Измена — яд, и всякий, о ней узнавший, от этого яда как бы пригубливает… Ну, так и быть. Запоминайте, мой дорогой — хотя, собственно, зачем вам запоминать? Дело ваше. Итак: Осипов, военный комиссар, член вашей партии, Агапов — комиссар железнодорожных мастерских, бывший комиссар по гражданской части и попупярнеишая в Туркестане личность… «Врешь ты!»— едва слышно сказал Полторацкий и, шатнувшись, шагнул вперед. «Не заставляйте меня стрелять! — проговорил Цингер и пистолет поднял. — Тут и паршивый стрелок не промахнется, а я боевой офицер, как вам известно…» Полторацкий привалился к стене. Не врет про Агапова подполковник… я сам чувствовал и уже догадался почти, а Хоменко перед отъездом не сказал… С Агаповым поговорить еще хотел, увериться, последние сомнения разрешить… Про Агапова не врет, стало быть, и про Костю Осипова тоже… Тоболин его не любит… Да мало ли кого Тоболин не любит! Осипов — да ведь он в самом Ташкенте мятеж поднимет, с ужасом догадался Полторацкий и похолодел, постигая возможные последствия измены румяного Кости Осипова. А Павел Петрович с улыбкой на смуглом и твердом лице сообщал, что выступление в Ташкенте конечно же предусмотрено. Войска пойдут за Осиповым, рабочие за Агаповым… Разумеется, Осиновым и Агаповым не ограничивается, есть еще люди — но он, Циагер, уверен был, что именно эти двое глубоко уязвят Павла Герасимовича. Ну-с, и в заключение, чтобы, так сказать, порадовать будущими встречами в мире загробном… Асхабадские комиссары… их, кажется, девять, в том числе, само собой, и Житников, недавний ваш попутчик, отправятся вслед за вами… Этому туркмену вашему, Атаеву, его соплеменники уготовили какую-то исключительно жестокую казнь… Дикари, что вы хотите! Привязали несчастного к лошади… и сами понимаете, каков итог. «Вот так», — удовлетворенно проговорил Цингер и, выглянув за дверь, крикнул: «Мичман! Можете забирать… Ну-с, Павел Герасимович, счастливого путешествия так сказать. И поджидайте там, — дулом пистолета указал Павел Петрович на потрескавшийся потолок, — товарищей комиссаров…»

С хмурым, невыспавшимся лицом вошел мичман, буркнул: «Пойдем» и кивнул, указывая на дверь. Полторацкий шагнул, но возле Павла Петровича задержался. «Ты мне сильную боль причинил, это верно, — сказал, чуть усмехнувшись разбитыми губами. — Но одного не учел… Не знаешь ты того, что я знаю». — «Что же?» — Павел Петрович бестрепетно спросил. «Приостановить, — медленно, как бы с трудом выговаривал слова Полторацкий и неотрывно смотрел в лицо бывшему соседу и подполковнику, который стоял, спиной прижавшись к стене и опустив руки, — можно… Это вам даже по силам. Остановить — нельзя, невозможно, такой силы нет у вас и никогда не будет! Ты думал — я пропасть под собой почую… прежде пули убить меня думал… Нет, Павел Петрович… я иду и я живой… Живой я!»

Ему вслед поворачивал голову Цингер, и под его взглядом Полторацкий вышел в коридор, свернул направо и двинулся к выходу.

Яркая луна сияла на темно-сером, уже посветлевшем небе, едва видны были высокие редкие звезды. Он осмотрелся — худого, с опущенной головой человека вели к нему. «Исидор! — вглядевшись, узнал и горестно изумился Полторацкий. — И ты… и тебя?!» Молча кивнул Каллиниченко. Детская припухлость в углах рта стала заметней, отчего выражение трогательной беззащитности еще сильней проступило на его лице. «Да как же ты… — обнимая Каллиниченко, говорил Полторацкий и, будто ребенка, будто туркменского светозарного мальчика Нурякде, гладил по голове. — Ты же… ты тут все ходы-выходы знаешь…» — «А вот, — обреченно кивнул Каллиниченко, — офицеры эти…» Полторацкий оглянулся. Несколько молодых людей, среди которых был и Юрий Александрович, окружали их. «Те самые?» — спросил у Каллиниченко. «Те самые, — кривя губы, он прошептал. — Опоздал я… Мы опоздали. Вот и…» Не договорив, он махнул рукой, плечи его затряслись. «Будет тебе… ну, Исидор… не надо… перед ними не надо», — утешал и уговаривал его Полторацкий, и Каллиниченко, вытирая глаза, твердил дрожащим голосом: «Не буду… не буду… это так… о детях подумал… Нельзя нам так было… Нельзя!» — с силой сказал он и вскинул голову.

Шли по широкой улице, по мостовой… Молодые люди с винтовками покуривали, помалкивали, и только однажды, запнувшись о камень, оступился и выругался Юрий Александрович.

Луна была позади; впереди, одинокая, из последних сил светила на темно-сером небе звезда. Звезда-полынь, он подумал и с ней простился: прощай. Горлинка принялась ворковать, и первый тревожный и нежный крик ее пронесся над спящим Мервом. Потом она испуганно вспорхнула и смолкла и лишь некоторое время спустя, когда все стихло, заворковала вновь, с прежней неясностью, тревогой и печалью.

Был огонь, зной, но, падая, он ощутил на лице дуновение прохладного ветра.

Примечания

1

Принятое и широко распространенное в то время слово, которым называли узбеков.

(обратно)

Оглавление

.

ПРЕДИСЛОВИЕ

1

2

3

4

5

6

7

8

9 . .

Реклама на сайте