«Александр II»

Анри Труайя Александр II

Глава I Саша

Для маленького Саши, родившегося 17 апреля 1818 года, день 14 декабря 1825 года был совершенно обычным и ничем не отличался от прочих. (Примечание: все даты без исключения приводятся в соответствии с использовавшимся в XIX веке в России юлианским календарем, отстававшим от григорианского, которого придерживались в других странах, на двенадцать дней.) Сидя за столом в своей комнате в Аничковом дворце, под присмотром гувернера капитана Мердера он раскрашивал цветными карандашами литографию, изображавшую переправу Александра Македонского через реку Граник. Накануне в жизни Саши произошло волнующее событие. В присутствии всех членов семьи его отец, император Николай I, объявил ему, что отныне он является наследником российского престола, и взял с него клятву никому не говорить об этом до обнародования соответствующего манифеста. Торжественность момента произвела на него столь сильное впечатление, что он разрыдался, даже не осознавая до конца причины своих слез. Теперь же, увлеченно раскрашивая литографию, Саша был спокоен. Он не сомневался, что его отец уже принял важное решение. После смерти бездетного императора Александра I, постигшей его 19 ноября 1825 года в Таганроге, корона должна была перейти к его брату Константину, но тот еще ранее отрекся от нее в пользу своего младшего брата Николая.

Однако покойный император сохранил факт отречения в тайне. В результате Николай вместе с войсками присягнул в Санкт-Петербурге жившему в Варшаве Константину, который, считая, что его отречение носит официальный характер, провозгласил через свое окружение преемником Александра I Николая. Таким образом, Россия получила сразу двух царей, умолявших друг друга принять корону. Этим неопределенным положением не замедлили воспользоваться заговорщики, чтобы взбунтовать армию против Николая, который, в конце концов, согласился взойти на престол.

14 декабря 1825 года, в то время как Саша занимался рисованием, мятежные полки выстроились на Сенатской площади, лицом к лицу с полками, сохранившими верность новому императору. Николай приказал стрелять по ним из пушек. Понеся потери, бунтовщики рассеялись. С улицы до Сашиного слуха доносились звуки глухих разрывов. Он решил, что это учебные стрельбы, которые в те времена часто проводились в Санкт-Петербурге. В ту самую минуту в комнату вбежал офицер-ординарец и что-то шепнул на ухо Мердеру. Без лишних разговоров ребенка оторвали от любимого занятия, одели и усадили в невзрачную карету. Направление: Зимний дворец. Карета остановилась у крыльца, выходившего на набережную Невы. Сашу ввели в гостиную, где его встретили мать, императрица Александра Федоровна, и бабушка, вдовствующая императрица Мария Федоровна, обе бледные от испуга и с заплаканными глазами. Ему повесили на грудь ленту ордена Святого Андрея, благословили, и он получил сотню произнесенных шепотом наставлений, которые едва мог расслышать. Неожиданно дверь распахнулась, и на пороге появился отец в парадном мундире. Это был гигант двухметрового роста с мощным затылком, квадратной челюстью и ледяным взглядом. Оробевшему Саше он представлялся ожившей статуей. Впрочем, вся семья трепетала перед этим человеком, приверженным традициям и обладавшим железной волей. Он только что подавил мятеж, поднятый теми, кого позже назовут «декабристами». Россия принадлежала ему. Но пролилась кровь по вине горстки безумцев, которые хотели отнять у него трон и даже, как говорили, учредить нечто вроде республики. Среди заговорщиков – известнейшие люди страны. Столь страшное преступление не могло остаться безнаказанным. Николай решил устроить показательную расправу. Начались аресты.

Приняв поздравления своих близких, император распорядился одеть сына в гусарский мундир и спустился с ним во двор дворца, где был построен батальон гвардейцев, принявший его сторону в самом начале мятежа. Приветствуемый ликующими криками, он приказал командирам рот поцеловать нового наследника престола. Саша ежился в объятиях незнакомых офицеров с грубыми лицами, от которых пахло потом и водкой, по очереди целовавших ему руки и ноги. Мальчик смутно сознавал, что эти люди любят его отца, тогда как те, другие, с Сенатской площади, хотели убить его и всю их семью. Как можно – думал он – ненавидеть эти милые его сердцу существа? В столь нежном возрасте он уже столкнулся с такими жизненными реалиями, как недоброжелательство, заговор, насилие. Он никогда не забудет этот день, 14 декабря 1825 года, с его взрывами, запыхавшимися курьерами и разодетыми сановниками, заполнившими коридоры и прихожие во дворце.

Всю ночь в Зимнем царило возбуждение. Приводили подозреваемых в заговоре, и император лично допрашивал их. Это все были представители знатных дворянских родов. Вот результат влияния пресловутых французских либеральных идей, которыми русские заразились в Париже после крушения Наполеона! Но он, Николай, сумеет излечить свою страну от революционной гангрены. Достаточно лишь отсечь больное место.

Пятьсот декабристов были заточены в Петропавловскую крепость. Суд, состоявший из членов Сената и Святейшего Синода, приговорил пятерых предводителей к смертной казни через повешение, а остальных – к каторжным работам в Сибири. (Примечание: пятеро приговоренных к смерти: Павел Пестель, Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин, Кондратий Рылеев, Петр Каховский.) Порядок был восстановлен. Царствование Николая I начиналось в условиях упрочения основ монархического строя.

Саша, или, как звучало его официальное имя, Александр Николаевич, и без того боявшийся отца, еще больше отдалился от него. Зато он обожал свою мать. Насколько император Николай был холодным, эгоистичным, властным, ограниченным, самонадеянным, настолько императрица Александра представлялась восторженной, романтичной и легкомысленной. Она была дочерью знаменитой королевы Луизы Прусской, которой восхищался Александр I и с которой столь высокомерно обошелся Наполеон в Тильзите – высокая, стройная, величественная и вместе с тем всегда печальная, боявшаяся своего венценосного супруга, который обращался с ней далеко не с должным почтением. Императрица Александра любила светлые туалеты, веселые праздники, светские беседы. Образование сына ее не занимало. В шестилетнем возрасте его поручили заботам капитана Мердера, ветерана войн с Наполеоном, бывшего преподавателя 1-го Кадетского корпуса. Этот славный, добросовестный, скромный человек, придерживавшийся строгих правил, вполне осознавал важность возложенной на него задачи. Он старался воспитать в своем питомце храбрость и воинскую дисциплину и при этом не повредить юной душе. 26 июля императорская семья отправилась в Москву на церемонию коронации. Саша сидел рядом с матерью в карете, ехавшей по городу под аккомпанемент нескончаемых оваций. Во время грандиозного парада 30 июля он проскакал рысью перед полком гусар-гвардейцев и, легко остановив лошадь, встал рядом с отцом. Маршал Мармон, герцог Рагузский, чрезвычайный посланник короля Франции Карла Х, поздравил Николая со столь ловким и отважным сыном, которому минуло в то время всего лишь восемь лет. (Примечание: мемуары герцога Рагузского, т. VIII, стр. 31.)

Затем была Божественная литургия в соборе Успения Пресвятой Богородицы, обед в огромном сводчатом зале Грановитой палаты и залитые светом улицы Москвы в честь нового монарха. Саша принимал участие во всех этих праздничных мероприятиях, ослепленный, оглушенный и гордый. Когда он выехал на коляске вместе с Мердером, чтобы полюбоваться ярко освещенными памятниками, и люди вокруг кричали ему «ура». Вся эта суматоха напугала его. Мердер, опасаясь, как бы чего не случилось, приказал кучеру поворачивать обратно.

Между тем Николай решил, что наставлений усердного капитана недостаточно для надлежащего образования его сына. Прислушавшись на сей раз к совету своей жены, он выбрал в качестве гувернера для престолонаследника знаменитого поэта Жуковского. Это назначение человека признанного таланта и возвышенных идей приветствовалось всей элитой страны, как хорошее предзнаменование. Сорокатрехлетний Жуковский был внебрачным сыном русского дворянина и пленной турчанки. Усыновленный своим крестным отцом, он проявил блестящие способности в учебе, прославился, возглавляя редакцию журнала «Европейский Вестник», и являлся преподавателем сначала у императрицы Марии, а затем у императрицы Александры. Но главное, он был основателем школы русского романтизма. Его поэмы имели широкий резонанс в обществе. Помимо сочинения собственных произведений он переводил Шиллера, Гете, Байрона… Он стремился возвысить русский язык, презираемый в аристократических кругах, над другими европейскими языками. Жуковский обладал национальным самосознанием, богатой и духовной культурой и добрым сердцем. Его любили и уважали другие писатели. Несмотря на все свои успехи на литературном поприще, он считал педагогическую деятельность главным оправданием своего существования. «В настоящее время, – пишет он одной из своих племянниц (А.П. Елагиной), – у меня в голове лишь одна мысль, и ничто другое для меня не существует… Раньше моя жизнь представлялась мне туманной и неопределенной. Теперь же она обрела вполне определенный смысл». Уже на рождение будущего Александра II он откликнулся одой.

На основе этих принципов он разработал «план обучения», который представил на утверждение императорской семье. Чтобы подготовиться к роли правителя России, маленький Александр, согласно этому плану, должен был изучать русский, немецкий, французский, английский и польский языки, историю, географию, физику, математику, геологию, ботанику, зоологию, рисование, музыку, а также облагораживать свою душу чтением христианских писателей. Признавая необходимость знакомства наследника с воинской дисциплиной, он тем не менее не побоялся критиковать его появление на параде в Москве по случаю коронации Николая I. «Этот эпизод, – пишет он императрице Александре, – совершенно излишний в той величественной поэме, над которой мы трудимся. Я заклинаю Небо, чтобы в будущем не было подобных сцен… Это все равно, как если бы вы учили восьмилетнюю девочку уловкам кокетства… Страсть к военному делу способна огрубить душу Александра. Он привыкнет видеть в народе полк, а в родине – казарму». Тем не менее, поскольку будущий император должен быть в курсе проблем армии, Жуковский предложил создать потешный полк из «хорошо воспитанных» детей, которые играли бы в войну под руководством инструкторов. Но, несмотря на блестящий пример Петра I, эта идея не прижилась.

Что касается обучения наукам, право выбора преподавателей предоставлялось Жуковскому. По его мнению, они не должны были обрушивать на юного ученика груз своих знаний. Их задача заключалась в формировании не ученого, а человека. «Помни о том, что царская власть происходит от Бога, – пишет учитель наследнику престола. – Однако в этом тебе следует равняться на Марка Аврелия. Иван Грозный тоже придерживался такого убеждения, но у него оно превратилось в убийственную насмешку над Богом и людьми. Уважай Закон и учи других уважать его собственным примером. Если ты преступишь Закон, твой народ выйдет из повиновения. Люби культуру и распространяй ее вокруг себя… Прислушивайся к общественному мнению: очень часто оно многое разъясняет монарху… Люби свободу, то есть справедливость… Свобода и порядок суть понятия неразрывные. Любовь царя к свободе усиливает у его подданных стремление к послушанию. Истинное могущество суверена состоит не в числе его солдат, а в благоденствии его народа…»

Эти мудрые наставления породили в сознании будущего императора уверенность в том, что монаршеская власть имеет Божественную природу, но при этом она должна служить благу всей нации. Дабы мальчик не воспитывался «под колпаком», вместе с ним науки постигали его сверстники – Иосиф Вельхорский, Александр де Паткулл, Адлерберг, Фредерикс, Шувалов и Баранов. Жуковский учил их русскому языку, физике и химии, швейцарец М. Жилль – французскому языку и географии, М. Уоррант – английскому языку. Впоследствии другие ученейшие мужи приобщали их к знаниям по истории, естественным наукам, философии, в то время как обучение военному искусству было поручено Мердеру. Распорядок дня отличался чрезвычайной суровостью. Вставал Саша в шесть часов утра. Занятия начинались в семь и продолжались до полудня, с одним часовым перерывом. В пять часов вечера они возобновлялись и продолжались до семи, после чего один час посвящался гимнастике и играм.

Когда царевич превратился из маленького Саши в молодого, обаятельного Александра, Жуковский уговорил выдающегося сподвижника покойного императора Александра I, мудрого и дальновидного Сперанского прочитать своему ученику курс лекций по юриспруденции. Еще больший монархист, нежели все остальные учителя наследника, Сперанский заявляет своей застывшей в глубоком почтении аудитории следующее: «Слово „самодержавие“ означает, что нет такой власти на земле, ни в границах, ни за границами империи, которая могла бы положить пределы верховной власти российского суверена: эти пределы устанавливают договоры, скрепленные словом, – понятия непреложные и священные».

Дабы ввести Александра в высшие сферы российской политики, Жуковский мечтал также привлечь Капо д'Истрия, еще одного сподвижника Александра I, участника заключения многих международных соглашений. Но Капо д'Истрия, грек по происхождению, был избран главой первого национального правительства своей страны и отбыл на родину. Вместо него эти обязанности возложили на генерала по фамилии Ушаков.

А что же высшие сферы иного порядка? В качестве человека, который должен был объяснить наследнику престола суть взаимоотношений царей земного и небесного, император Николай распорядился пригласить богослова-эрудита священника Павского. То, что мистицизм священника не выходил за рамки благоразумия, вдохновило Жуковского. Их идеи относительно прав и обязанностей монарха во многом совпадали. Он пишет императрице Александре: «Мы можем поздравить себя с нашим выбором. Вашему сыну, в силу его предназначения, требуется религия сердца. Власть царя исходит от Бога. Да, эти слова глубоко истинны, если подразумевают ответственность перед высшим Судьей, но они приобретают зловещий смысл, если означают для монарха лишь то, что ему все позволено, поскольку он зависит только от Бога. Я считаю, что Павский обладает всеми качествами, необходимыми для того, чтобы внушить эту мысль нашему воспитаннику».

Это мнение отнюдь не разделяло высшее духовенство православной церкви, чьи наиболее ревностные представители не доверяли открытому и терпимому наставнику, придерживавшемуся слишком современных взглядов. К их хору присоединились голоса некоторых святош из числа придворных. Митрополит Санкт-Петербургский Филарет (Дроздов) умолял императора отказаться от услуг «подозрительного» священника. Скрепя сердце Николай уступил давлению со стороны окружения. Павского сменил отец Баянов, чьи взгляды вполне устраивали церковных иерархов. Одновременно с этим Александр, еще не завершивший своего духовного образования, стал членом Святейшего Синода.

Что же касалось военного ремесла, Николай оставался непоколебим. Отвергнув нелепую идею «потешного полка», выдвинутую Жуковским, он требовал, чтобы его сын с самого раннего возраста приобщался к строгой казарменной дисциплине. В 1829 году одиннадцатилетнего Александра отдали в кадетскую школу, где наследник престола воспитывался вначале, как простой солдат, а затем как унтер-офицер. На парадах мальчик носил мундир подпоручика. В тринадцать лет его произвели в штабс-капитаны. Чуть позже он был назначен командиром роты Преображенского полка. Присутствие ребенка в офицерской форме во главе закаленных в боях ветеранов беспокоило старого вояку Мердера. Он записывает в своем дневнике: «Хотелось бы верить, что частые появления Его Высочества на парадах не создают у него впечатления, будто речь идет о важном государственном деле… Он может всерьез поверить, что действительно служит тем самым империи…»

Несмотря на звучавшие вокруг довольно сдержанные высказывания по этому поводу, Николай не желал отказываться от мысли сделать Александра генералом. Он стремился внушить сыну всепоглощающую страсть к парадам и маневрам и, дабы придать ему импульс в этом направлении, будет впоследствии назначать его почетным полковником кирасир-гвардейцев, драгун Московского полка, гусар Павлоградского полка, командующим всех казачьих войск… Он даже поручит барону де Жомини, бывшему начальнику штаба маршала Нея, перешедшему в 1813 году на российскую службу, обучать наследника престола секретам стратегии. Александр не протестовал против того, что его целыми днями пичкали тонкостями военной науки, но как того и опасались Жуковский и Мердер, он гораздо меньше интересовался артиллерией и фортификацией, нежели всевозможными подробностями жизни солдат. Блеск парадов затмевал в его глазах суть военного искусства. Ему, обвешанному галунами и медалями, больше импонировало быть салонным офицером, чем воинским начальником. Его отец обратил на это внимание и сказал Мердеру: «Я замечаю, что Александр не проявляет должного рвения в изучении военных наук. Он должен быть солдатом в душе, иначе в наш век его ждет незавидная судьба. Мне кажется, его занимают лишь внешние атрибуты воинской службы». Мердер тут же заверил императора, что под его руководством царевич станет «рыцарем без страха и упрека».

В то же время преподаватели отмечали, что мальчик слишком чувствителен и впечатлителен, чтобы когда-нибудь командовать войсками под огнем противника. Он был подвержен быстрым сменам настроения. Малейшее препятствие, малейшая неудача вызывали у него горькие слезы. Наделенный превосходной памятью и чрезвычайно живым воображением, он испытывал отвращение к методичной работе. Александр неоднократно признавался Мердеру, что его тяготит роль наследника престола. Разумеется, он никогда не осмелился бы сказать подобное отцу. Последний, узнав однажды о том, что его сын получил во время занятий плохие оценки, запретил ему поцеловать себя перед сном. Александр был потрясен. Для него это было равносильно изгнанию из семьи.

Близкие нежно любили его. Вокруг него постоянно были младшие сестры – Мария, Ольга, Александра (примечание: у императора Николая и императрицы Александры было семеро детей: Александр, будущий император Александр II (1818–1881); Мария (1819–1876), будущая герцогиня Лейхтенберг; Ольга (1822–1892), будущая супруга наследника Вюртембергского престола, позже короля Карла I; Александра (1825–1844), будущая супруга Фридриха-Вильгельма Гессе-Касселя; Константин (1827–1892), будущий великий русский адмирал и председатель Государственного Совета; Николай (1831–1891), будущий фельдмаршал; Михаил (1832–1909), будущий фельдмаршал, главный инспектор артиллерии) – товарищи, гувернеры, весь этот маленький двор, шумный и веселый, в окружении которого он находил утешение после тягостных часов занятий. Для развлечения детей Жуковский основал журнал под названием «Муравейник», единственными редакторами которого они и стали. Императрица устраивала праздники, спектакли, танцевальные вечера, чтобы приучать великого князя и его сестер к светской жизни.

В апреле 1829 года царь, решивший короноваться королем Польши, отправился в Варшаву в сопровождении супруги и старшего сына, которому в ту пору минуло одиннадцать лет. Это путешествие произвело на Александра неизгладимое впечатление. Он плакал от радости, слушая пение жаворонков в поле. При виде коленопреклоненных крепостных крестьян на фоне покосившихся изб у него сжималось сердце, но он утешал себя мыслью, что они, должно быть, как ему говорили, просто «ленивы».

После церемонии коронации они направились в Пруссию, на родину императрицы. Оказавшись при дворе Фридриха-Вильгельма III, Александр был покорен радушием хозяев. В окружении принцев и принцесс, которые проявляли по отношению к нему братские чувства, он физически ощущал кровные узы, связывавшие его с многочисленными немецкими родственниками. Ему показали замок Сан-Суси и гробницы Фридриха Великого и его бабки по материнской линии королевы Луизы. Он долго стоял в раздумье перед мраморной статуей покойной. Но большую часть его времени занимали парады, игры и танцы. Ему доставляло огромное удовольствие принимать участие в факельных процессиях, и к тому же он пристрастился к картам. На обратном пути в Санкт-Петербург он остановился со своей свитой на берегу Немана, на холме, с которого Наполеон наблюдал, как его армия наводняет русскую равнину. Будучи сентиментальным, он поднял с земли ветку на память и сказал Мердеру: «Все в прошлом, Наполеон и его ужасная армия более не существуют. Остались только этот холм и связанная с ним легенда».

Несмотря на множество дорожных впечатлений, ему не терпелось вернуться домой. Въехав в парк Царского Села, он воскликнул: «Наконец-то я дома! Боже мой! Здесь каждый куст, каждая тропинка напоминают мне о каких-нибудь счастливых моментах моей жизни!» Вновь пошли своим чередом занятия, парады, балы, пикники и выездки на утиную охоту.

Подарки, которые получал Александр на праздники, всегда имели целью развитие у него вкуса к власти и уважения к армии. Так на новый 1831 год под огромной елкой, установленной в зале Зимнего дворца, он обнаружил бюст Петра Великого, ружье, саблю, ящик с пистолетами, форму кавалергарда и фарфоровые тарелки, украшенные изображениями мундиров различных императорских полков. Но даже если эти подарки ему и понравились, наибольший восторг у него вызвала книга, озаглавленная «Народы России, или описание нравов, обычаев и костюмов различных народов Российской империи». Эта огромная страна, в которой ему предстояло царствовать, ассоциировалась в его сознании, главным образом, с позолоченной лепниной Зимнего дворца, чистыми аллеями парка в Царском Селе, московским Кремлем и кадетской казармой в Петергофе. Если жизнь армии была ему известна довольно хорошо, жизнь народа он не знал вовсе. А нужно ли ему было вообще знать ее? Николай I осознавал необходимость ознакомительного путешествия великого князя по России, но он хотел, чтобы тот сначала достиг совершеннолетия, наступавшего в шестнадцатилетнем возрасте, и принес торжественную присягу на верность трону и клятву занять его по наследству.

В шестнадцатый день рождения Александра, когда ему объявили, что отец требует от него принесения присяги, он взволнованно воскликнул: «Не слишком ли рано?» Церемония была назначена на 22 апреля 1834 года в церкви Зимнего дворца. После службы Николай взял сына за руку и подвел к аналою, где Александр в присутствии придворных зачитал длинный текст присяги. В какой-то момент он запнулся, сдерживая подступивший к горлу комок, но справился с секундной слабостью и закончил чтение. Довольный Николай расцеловал его, по словам очевидцев, «в губы, глаза и лоб». Из храма процессия направилась в зал Святого Георгия, где наследник должен был принести присягу на верность армии. Множество людей в мундирах толпилось среди коринфских колонн из белого мрамора. Перед великим князем склонились знамена гвардейских полков. Военный оркестр заиграл новый императорский гимн «Боже, царя храни», сочиненный по заказу Николая I генералом Львовым.

Александр согнулся в поклоне, подавленный величием момента, еще не зная о том, что его любимый воспитатель Мердер только что скончался от сердечного приступа в Риме, куда он уехал подлечиться незадолго до этого. Не желая больше причинять душевные волнения своему легкоранимому сыну, император распорядился сохранить новость в тайне до следующего дня. Узнав, в конце концов, о кончине своего самого близкого друга, тот рухнул на колени и захлебнулся в рыданиях, зарывшись головой в подушки дивана. Когда один из присутствовавших, Юрьевич, попытался успокоить его, великий князь, всхлипывая, прокричал: «Не понимаю, как вы могли сдерживать до сих пор свои чувства и как я мог не догадаться о том горе, которое ожидало меня!» И, немного придя в себя, добавил: «Хотя вы поступили правильно, что ничего не сказали мне до церемонии». Он понимал, что с такой болью в сердце не нашел бы в себе сил принести присягу. Определенно, он не был готов к сильным эмоциональным потрясениям, которыми изобилует жизнь. Жуковский явно переусердствовал в стремлении развить в своем воспитаннике душевную утонченность. Во время поминальной церемонии, проводившейся по лютеранскому обряду, Александр вздохнул: «Я никогда не спрашивал у него, какова его вера, но он был человеком добрейшей души, достойным любви и уважения».

Еще три года обучения в соответствии с планом Жуковского, с экзаменами, расставленными во времени, словно барьеры на манеже. И неожиданно первый самостоятельный вылет из семейного гнезда. Согласно отцовской воле наследник престола должен был познакомиться со своими будущими подданными. Предусматривалось, что он будет отсутствовать в столице в течение семи месяцев и посетит тридцать губерний, проникнув даже за Урал. Его сопровождала многочисленная свита, в которую входили неизменный Жуковский и генерал Кавелин, заменивший Мердера. Жуковский сравнивал это масштабное предприятие с поспешным просмотром книги, в процессе которого глаз успевает схватить лишь названия глав. «Впоследствии, – пишет он, – великий князь подробно прочтет каждую главу. Книга эта – Россия».

Путешественники выехали из Санкт-Петербурга весной 1837 года. Деревнями они пренебрегали и останавливались лишь в городах, и то ненадолго. Перемещаясь по стране, словно вихрь, Александр не замечал ни нищеты крестьян, ни несправедливости и злоупотреблений администрации, ни жестокости и мошенничества землевладельцев. Местные власти принимали наследника престола со всем радушием, на какое только были способны. Перед его приездом мостовые спешно подметались, на домах вывешивались флаги, улицы расцвечивались иллюминацией. Возбужденные толпы кланялись в пояс этому стройному молодому человеку с длинным носом, тонкими губами и мечтательным взглядом, олицетворявшему собой надежду России. Люди приветствовали его восторженными криками, осеняли крестным знамением и заливались слезами, когда он проезжал мимо. Если кто-то протягивал ему прошение, его тут же перехватывал секретарь и передавал в соответствующую инстанцию. Их потом наберется свыше шестнадцати тысяч. Было отдано распоряжение удовлетворить наиболее настоятельные и неотложные из них. Едва цесаревич успевал познакомиться с интересными людьми, как ему нужно было вновь отправляться в путь. «Я не жду от этого путешествия большого объема практических сведений о текущем положении дел в России, – пишет Жуковский императрице Александре 6 мая 1837 года. – Мы ездим слишком быстро, поскольку должны строго придерживаться установленного маршрута, и поэтому успеваем увидеть не так уж много». И действительно, перед глазами Александра словно в калейдоскопе мелькают Москва, Новгород, Ярославль, Кострома, Полтава, Киев… Церкви, соборы, дворцы, рынки, образцово-показательные мастерские. Время от времени он присутствует на парадах, вечерами танцует до упаду на балах. Для юных представительниц провинциального дворянства он «prince charmant» («очаровательный князь»). Александр со всеми любезен, но женщины его еще не интересуют. Пока что он находит удовольствие исключительно в парадах, танцах и играх. Он неутомим. Уставший Жуковский пишет 22 июня 1837 года императрице: «Сердце радуется, глядя на мощный полет нашего юного орла, и, наблюдая за ним, я кричу ему снизу: смелее, поднимайся выше в своем небе!.. Это небо, в котором он сейчас летает, величественно, просторно и ясно: это наша милая Россия».

Из города в город, от праздника к празднику Александр, наконец, перевалил Уральские горы, въехал в Западную Сибирь и сделал остановку в маленьком городке Курган. Там находились несколько ссыльных декабристов, осужденных на каторжные работы Николаем I. Им было запрещено приближаться к наследнику престола, но по настоянию Александра полицейские власти разрешили им присутствовать на церковной службе, на которой будет цесаревич. На него внезапно нахлынули воспоминания о беспорядках 14 декабря 1825 года. Он думал об этих людях, заплативших свободой за свои идеалы, возможно, абсурдные, но несомненно благородные. Оторванные от дома, от близких, от благ столичной жизни, они прозябали в этом суровом краю. Во время молитвы «за мучеников и узников» Александр повернулся в их сторону, перекрестился и поклонился со слезами на глазах. В тот же вечер он написал отцу, прося его проявить снисхождение к этим несчастным заблудшим душам.

Ответ отца настиг его в нескольких верстах от Симбирска. Растроганный великодушием сына, Николай распорядился перевести некоторых осужденных простыми солдатами на Кавказ. Сибирские лишения сменились для них лишениями кавказскими, плюс черкесские пули и лихорадка. Тем не менее Александр увидел в этом свидетельство императорского милосердия. Прочитав письмо Жуковскому и Кавелину, он расцеловал их в порыве восторга. Все трое вознесли глаза к небу и воздали хвалу императору. «Это одна из лучших минут моей жизни!» – воскликнул Жуковский. 24 июня 1837 года он пишет императрице: «Ничто не побуждало царевича к этому порыву сострадания. По собственной инициативе обратился он к отцу с поистине сыновней искренностью, излив ему то, что было у него на сердце. Бог мой, какими глазами будет смотреть Россия на этого восхитительного монаршьего сына! Какое воодушевление вызовет в обществе это замечательное единение в милосердии между отцом, проявившим в свое время суровость, и сыном, чьи мольбы легко превратили эту суровость в благосклонность».

Спустя несколько дней после возвращения Александра в Санкт-Петербург, в ночь с 17 на 18 декабря 1937 года, вспыхнули сразу два пожара – в Зимнем дворце и в Галерном порту. В то время как император руководил тушением огня во дворце, Александр отправился в порт. Его сани, мчавшиеся с большой скоростью, перевернулись. Не раздумывая, он остановил конного жандарма, позаимствовал у него лошадь и поскакал галопом дальше. Прибыв на место, он взял на себя командование батальоном Финляндского полка, и через несколько часов разгул стихии удалось остановить. Александр вернулся к отцу и принял его поздравления. Он убедился в том, что, несмотря на мягкость характера, способен в ответственные моменты проявлять мужество. После стольких лет сомнений он сказал себе, что, вполне возможно, сможет быть правителем нации.

В ту ночь императорская семья покинула обугленные стены Зимнего дворца и обосновалась в Аничковом дворце. Там они и встретили Рождество.

Глава II Годы ученичества

В первые месяцы 1838 года бледность и вялость Александра, а также мучившие его приступы кашля чрезвычайно беспокоили его окружение. Врачи рекомендовали ему пройти длительный курс лечения на водах в Эмсе. Прекрасная возможность для наследника еще раз посетить Германию, где княжеские дома изобиловали молодыми девушками на выданье. К тому же его отец считал, что в его двадцать лет ему уже пора подумать об устройстве судьбы. В самом деле, Александр до сих пор совершенно не знал женщин. Во дворце царил строгий этикет, не допускавший самого невинного флирта. Под влиянием матери-немки, страстной почитательницы Гете, Шиллера, Уланда, и воспитателя, романтичного Жуковского, он приобрел склонность к сентиментальным грезам. Не испытав прелестей плотского союза, он жаждет союза духовного. Готовый вспыхнуть от первой улыбки, он увлекся фрейлиной из не очень знатной польской дворянской семьи, Ольгой Калиновской, и тут же стал мечтать о женитьбе. Столь необдуманное намерение наследника престола крайне возмутило его отца и чрезвычайно огорчило его мать. Императрица пишет в своем дневнике: «Что станет однажды с Россией, оказавшейся в руках человека, который не способен взять в руки самого себя?» От Александра потребовали отказаться от этой экстравагантной затеи, и он подчинился. Согласно прочно укоренившейся традиции его супруга должна была происходить из германского королевского дома. Санкт-Петербургская канцелярия подготовила список потенциальных невест. Ему оставалось лишь сделать выбор. Впрочем, хотя ни одна из этих девиц и не вызовет у него энтузиазма, путешествие окажется отнюдь не бесполезным, поскольку оно позволит ему укрепить здоровье, посетить множество иностранных государств и установить связи с несколькими царствовавшими домами. Его путевой дневник охватывает всю Западную Европу за исключением Франции и Иберийского полуострова. Совсем не обязательно посещать страны, зараженные пагубными идеями ниспровержения основ.

Перипетии этой длительной экспедиции за пределы российских границ довольно скоро утешили Александра, тяжело переживавшего расставание с Ольгой Калиновской. После непродолжительного посещения Швеции и Дании он направился в Германию, остановился в Эмсе, где скрупулезно следовал предписаниям врачей. Маркиз де Кюстин, известный публицист и тонкий наблюдатель, встретил его там и тут же записал свои впечатления: «Я оказался среди толпы зевак, окруживших великого князя, который выходил из кареты… Ему двадцать лет, и он выглядит на свои годы; его рост выше среднего, но мне он показался несколько грузным для своего возраста; его лицо было бы красивым, если бы не отечность, несколько смазывающая черты; плотная фигура выдает в нем скорее немца, нежели русского; он излучает кротость и доброжелательность; правда, несоответствие между открытой улыбкой и постоянно плотно сжатыми губами свидетельствует о недостатке искренности и, может быть, о внутренней боли… Во взгляде юного князя сквозит доброта; его походка грациозна, легка и благородна; это настоящий князь; он скромен без робости, и это импонирует окружающим… Он производит впечатление прекрасно воспитанного человека; если он когда-нибудь станет монархом, то будет подчинять себе людей силой обаяния, а не силой страха, если только изменение его положения не повлечет за собой изменения его натуры». (Маркиз де Кюстин: Письма из России. Эмс, 5 июня 1839 года.) И далее: «Я вновь видел великого князя и на сей раз изучал его дольше и с более близкого расстояния… Сквозь добродушное выражение, всегда свойственное красоте, юности и в особенности немецкой крови, явно проглядывает скрытность, внушающая опасение в столь молодом человеке. Эта черта и некая печать судьбы на всем его облике не оставили у меня сомнений в том, что он призван взойти на престол». (Там же. Эмс, 6 июня 1839 года.) Другой публицист, граф де Рейсе, пишет в своих «Воспоминаниях»: «Царевич был хорошо образован, прекрасно говорил на всех языках и во всем проявлял скромность и тактичность. Его чрезвычайная благожелательность могла создать впечатление отсутствия твердости, но те, кто общались с ним более тесно, уверяли, что твердости ему не занимать и что, если он легко кланяется, это свидетельствует лишь о его уважении к собственному отцу». (Граф де Рейсе: Мои воспоминания.)

Подлечившись в Эмсе, Александр направился в Веймар, затем в Берлин, где его радушно встретили прусские родственники, оттуда в Мюнхен, сделав остановку на поле «битвы народов» под Лейпцигом, и далее, перевалив Альпы, в Верону.

Там приставленные к нему австрийские офицеры устроили ему экскурсию, водя от одного памятника к другому. Утомленный, но неизменно благожелательный, он посетил крепость, дворец и места боев между французскими и австрийскими войсками в 1796 году. В Милане в его честь устраивали парады, продолжавшиеся семь дней подряд. Даже в России у него не рябило так в глазах от мундиров, штыков, пушек, лошадей, знамен, фанфар.

Проехав Венецию и Флоренцию, он оказался в Риме, о котором столько мечтал. Картины, статуи, античные руины – он хотел видеть все это, и воодушевление возобладало в нем над усталостью. Папа Григорий XVI удостоил его частной аудиенции. Он также встретился с группой молодых русских художников, учившихся тонкостям изобразительного искусства в Вечном Городе. Однако среди этого водоворота впечатлений Александр не переставал думать о России. «Я устроен таким образом, – пишет он своему адъютанту Назимову, – что могу жить исключительно воспоминаниями, и это служит мне утешением вдали от родины. Как бы прекрасна ни была Италия, дома все же лучше!»

Продолжив свой путь, Александр пересек северную Италию и приехал в Вену. Там он подпал под обаяние канцлера Меттерниха и его супруги. Вечера он проводил в их доме, в избранном обществе, предаваясь своим излюбленным светским играм. «Особенно его увлекает игра в ладошки, – пишет княгиня Мелани де Меттерних. – Он очень ловко наносит удары». И через день: «Пришел великий князь, и мы снова играли – в шнур, шар, войну – одним словом, резвились, словно дети». В конце концов хозяйка дома вынесла заключение, что Александр «добр и симпатичен». Жуковский: «Его любили все, и все отдавали должное его чистосердечности, здравому смыслу и достоинству, которые он демонстрировал самым непосредственным и самым деликатным образом». (Письмо императрице Александре от 12 марта 1839 года.)

В то же время воспитатель великого князя был немало озадачен. Александр предавался ребяческим забавам, но его, казалось, совершенно не привлекали девушки, которых ему представляли. Неужели он вернется в России ни с чем? Одно и то же повторялось при дворе Бадена, при дворе Вюртемберга, при дворе Дармштадта. Уставший от этих приемов, он чуть было не отказался от приглашения великого князя Людвига II Гессен-Дармштадтского посетить театр, но в конце концов натянул на себя нехотя парадный мундир казачьей гвардии и отправился на протокольное мероприятие. Сидя в княжеской ложе, он случайно встретился взглядом с юной девушкой в заднем ряду, пожиравшей его глазами. Бледная, тонкая, романтичная – она была похожа на агнца, готового к закланию. Это была пятнадцатилетняя принцесса Мария. При дворе к ней относились весьма пренебрежительно, и она отнюдь не принадлежала к числу завидных германских невест. Очарованный ее детской застенчивостью, Александр попросил представить ее ему. Она сделала реверанс, и он неожиданно воспылал страстью к этой милой, невинной девочке. Вернувшись из театра, он объявил графу Орлову, главе своей свиты: «Дальше не поедем. Я сделал свой выбор. Мое путешествие окончено. Я женюсь на Марии Гессенской, если она соблаговолит оказать мне эту честь». (Граф де Рейсе.)

Несмотря на это решение, которое Жуковский счел безрассудным, Александр все же согласился продолжить европейское турне. Покинув Марию, так и оставшуюся в неведении относительно его чувств, он отправился в Голландию, где был с радостью принят своей теткой, а затем в Лондон, где королева Виктория, окруженная самым изысканным британским обществом, устроила ему поистине великолепный прием: ужин в Бекингемском дворце, оперное представление, проживание в очаровательном Виндзорском замке, банкет, данный в его честь в Лондонской Таверне, военный парад в парке Сент-Джеймс, визит в Тауэр, посещение доков и ипподромов в Эпсоме и д'Эскоте, вручение диплома доктора права Оксфордского университета.

Несмотря на все британские соблазны, Александр не переставал грезить о Золушке, которую он оставил на континенте. Он написал своим родителям письмо с просьбой о разрешении на брак. Николай изумился, узнав о намерениях сына. Эта Мария Гессенская была сыну явно неровней. Каковы бы ни были ее моральные и физические качества, в списке кандидаток Санкт-Петербургской канцелярии она не фигурировала. Кроме того, ходили слухи, будто она незаконнорожденная. В обществе считали, что отцом Марии является не великий князь Людвиг II, а барон Гранси, известный маршал, с которым великая княгиня Вильгельмина будто бы состояла в связи. Это обстоятельство еще более усугубляло положение. Окружение императора ожидало, что он наложит вето на столь необдуманный выбор сына. Но придворные плохо знали его. У Николая в исключительных случаях государственные соображения уступали место гордыне. Такая помолвка, представлявшаяся дипломатам недопустимой, давала ему возможность продемонстрировать независимость духа. Полагая, что сила монарха измеряется масштабами вызова, который тот осмелится бросить миру, Николай решил, что он лишь возвеличит себя, разрешив сыну жениться на девушке несколько сомнительного происхождения. В конце концов, другие российские суверены, и в их числе сам Петр Великий, грешили этим. Брачный союз, а вовсе не знатность обеспечивает царице поклонение толпы. «Чтобы кто-то в Европе осмелился сказать, что российский наследник престола обручен с незаконнорожденной!» – высокомерно заявил он. И, отметая все возражения, добавил: «Поскольку великий князь Дармштадтский не возражает против этих отношений, я не вижу в них ничего предосудительного».

Между тем в салонах зрело недовольство. Российские аристократы видели в намечавшемся союзе откровенный мезальянс. Некоторые даже говорили об «унижении для страны». Оставаясь глухим к этому ропоту, Николай разрешил сыну вернуться в Дармштадт и открыть свои чувства маленькой принцессе. Ликующий Александр спешно покинул Англию, чтобы воссоединиться со своей избранницей. Мария не верила своему счастью. Ей предстояло в одночасье поменять куклы на живого мужа. Александра восхищало в ней сочетание ребенка и женщины, робости и доверчивости, кокетливости и наивности. Однако она была еще слишком юна для замужества. Родители с обеих сторон требовали отсрочки. Проведя неделю возле Марии, Александр вернулся в Санкт-Петербург. Он вернется в Дармштадт в марте 1840 года, и 4 апреля состоится помолвка.

8 сентября 1840 года Мария въехала в Санкт-Петербург в позолоченной карете, сидя рядом с императрицей Александрой. Император сопровождал экипаж верхом, а лучившийся радостью Александр командовал почетным эскортом. Вскоре принцесса Мария приняла православие и стала великой княгиней Марией Александровной. 16 апреля 1841 года состоялся обряд венчания в церкви Зимнего дворца в присутствии множества придворных, послов и иностранных принцев. С дворцовой площади, где собралась огромная толпа, доносились приветственные крики. После церемонии император и наследник, оба в мундирах казачьей гвардии, вышли на балкон. Крики усилились, когда на балконе показалась также новоявленная великая княгиня Мария. Очутившись перед этим морем незнакомых лиц, Александр испытал странное чувство, в котором любовь к народу соседствовала с опьянением абсолютной властью.

* * *

По единодушному мнению брак Александра оказался удачным. Великая княгиня Мария была красивой, скромной и душевной женщиной. Она с головой окунулась в благотворительную деятельность, и священники радовались, глядя на новообращенную православную. Правда, придворные отмечали некоторую скованность ее манер, но эта сдержанность лишь добавляла загадочность ее облику. Как бы там ни было, ее молодой супруг был безмерно счастлив, что предпочел ее всем остальным германским принцессам.

За ударом молнии последовала пылкая и одновременно с этим спокойная семейная жизнь. В первый же год Мария забеременела. Всего у нее родится восемь детей. Первый ребенок, дочь Александра, умрет в семилетнем возрасте. Но остальные, шесть мальчиков и одна девочка, послужили утешением своим родителям, тяжело переживавшим эту преждевременную утрату. (От брака Александра и Марии родились: Александра (1842–1849); Николай, царевич (1843–1865); Александр, будущий царь Александр III (1845–1894); Владимир (1849–1909); Алексей (1850–1908); Мария (1853–1920); Сергей (1853–1905); Павел (1860–1919).)

Дабы у наследника престола был свой собственный двор, Николай выделил великому князю адъютантов, а великой княгине – фрейлин, все из самых знатных семей. Император хотел подготовить сына к тяготам обязанностей монарха. Он ввел его в состав членов Государственного совета, Финансового комитета, Комитета министров, Комитета по делам Кавказа. Он приглашал его на заседания Тайного комитета по изучению жизни крепостных крестьян. Убеленные сединами сановники ожесточенно спорили друг с другом, остерегаясь, однако, выдвигать предложения, которые могли бы не понравиться монарху. Александр сидел, убаюкиваемый монотонным жужжанием пустых фраз. Ему не приходило в голову выступить против политической или административной программы отца. Почтительный и послушный сын, он одобрял все его действия. Таким образом, несмотря на свое доброе сердце, он не видел необходимости в реформе крепостной системы и негодовал по поводу «правил инвентаризации», введенных в Польше против воли землевладельцев.

Во время отсутствия Николая в столице он становился своего рода регентом. Ему также случалось сопровождать отца в поездках по России. В 1849 году Александр был послан с официальной миссией в Вену, поздравить императора Франца-Иосифа с подавлением венгерской революции. На следующий год, назначенный командующим гвардией и директором военных школ, он отправился на Кавказ, где чеченцы оказывали сопротивление продвижению русских войск. Эта поездка была отмечена пышными приемами, банкетами, иллюминациями, парадами, артиллерийскими салютами и танцами местных жителей. Но он стремился принять боевое крещение. В Дагестане он стал свидетелем стычки с чеченцами и, воспользовавшись случаем, помчался галопом в самое опасное место. Граф Воронцов, узнав в одиноком всаднике великого князя, приказал подвести ему лошадь и поскакал вслед за безумцем. Лишь бы шальная пуля не попала в наследника престола! К счастью, чеченцы в этот момент отступили. Александр, живой и здоровый, сиял от счастья. Испытав огромное облегчение, Воронцов похвалил его за смелость и ходатайствовал в своем письме к императору о награждении царевича крестом Святого Георгия. «Я прошу Ваше Величество не отказать в моей просьбе, – пишет он Николаю. – Крест Святого Георгия четвертой степени явится заслуженной наградой не только для наследника престола, но и для всех казаков». Довольный боевым настроем сына, Николай охотно удовлетворил ходатайство заслуженного графа.

Перед отцом, которому шел уже пятый десяток, Александр ощущал себя маленьким мальчиком. Как и в раннем детстве, он восхищался им и боялся его. Во всем он стремился получить его одобрение, словно самоутверждение в чем бы то ни было являлось для него чем-то вроде святотатства. Это довольно странный случай сохранения мальчишеских комплексов в зрелом возрасте. В то же самое время между отцом и сыном не было духовной близости. Искренне любя своего сына, Николай никогда не пытался вызвать его на откровенность, а у Александра никогда не возникало желание изливать душу холодному и отстраненному собеседнику.

С годами Николай становился все более подозрительным, недоступным и властным. Любое робкое поползновение к обретению хоть каких-то свобод со стороны народа представлялось ему посягательством на священные устои монархии. Утопив в крови восстание в Польше в 1831 году, он депортировал на Кавказ и в Сибирь тысячи польских семей и подвергал гонениям католическую церковь. Его девиз состоял из двух слов: самодержавие и православие. Революция 1848 года во Франции вызвала у него гнев, и Александр разделял его чувства. В царском манифесте, зачитанном во всех церквях, заявлялось, что «ярость ниспровержения основ» разобьется о российские границы, поскольку «с нами Бог».

Полиция арестовала нескольких восторженных интеллектуалов, собравшихся вокруг некоего Петрашевского, чтобы читать и обсуждать труды Фурье, Прудона и Луи Блана. Больше полугода длилось следствие, после чего «заговорщики» предстали перед военным судом. Двадцать один человек был приговорен к смертной казни. В последнюю минуту, когда они стояли перед взводом солдат, уже взявших ружья на изготовку, им зачитали указ о замене смертной казни на каторжные работы в Сибири. Среди них был молодой писатель по фамилии Достоевский. На границе перехватывали кипы иностранных книг, которые несли в Россию бациллы либеральной чумы. Верховный комитет по цензуре строго контролировал деятельность всех печатных органов. В газетах публиковались лишь приукрашенные официальные сообщения. Во главе министерства образования встал военный, а преподавание философии было отдано на откуп духовным академиям. В 1853 году в университетах обучалось всего 2900 студентов, и это в стране с населением 70 миллионов человек! Александр, как и всегда, полностью одобрял меры, предпринимаемые Николаем для защиты России от революционной заразы. Он пишет своему адъютанту Назимову, назначенному попечителем учебных заведений Москвы: «Должность, которую вы заняли, имеет чрезвычайно важное значение, особенно в нашу эпоху, когда молодые люди мнят, что они умнее остальных и что все должно делаться согласно их воле. К несчастью, мы имеем слишком много печальных примеров за границей… Необходим также строгий надзор за преподавателями… Осените себя крестным знамением и смело приступайте к работе». (Письмо Назимову от 19 октября 1849 года.)

Будучи по своей сути военным правителем, он умел наводить порядок как в пределах, так и за пределами империи. Он использовал любую возможность для вмешательства в дела иностранных государств и оказания им помощи в деле подавления освободительных движений. Благодаря его усилиям флаг российской империи стал в Европе символом махровой реакции. Даже избрание в 1852 году Луи Наполеона Бонапарта императором Франции не успокоило его. Он признал легитимность нового монарха, но отказался обращаться к нему по традиционной форме «государь брат мой». Правда, к Луи-Филиппу он тоже так не обращался. Не удовлетворившись усмирением Польши, которая вновь грозила подняться, он снарядил в Венгрию многочисленную армию, чтобы помочь императору Францу-Иосифу восстановить власть в стране. Он оккупировал Дунайские княжества и установил над ними нечто вроде протектората, заключив соответствующий договор с Портой. Он помешал прусскому королю возложить на себя корону германской империи, которую ему предложил парламент во Франкфурте. Наконец, вдохновленный своими успехами, он обратился против Турции, исконного врага России.

Предлогом для конфликта послужил спор с Константинополем по поводу привилегий для православных христиан на Святой Земле. Поддержанная Францией и Англией, Турция отказалась идти на какие-либо уступки. Русская армия тут же вторглась в Дунайские княжества и осадила Силистру. Турецкий флот был разгромлен при Синопе. Но на этом успехи Николая закончились. По его просьбе Австрия и Пруссия заявили о нейтралитете. Тем временем Франция и Англия ввели свои флоты в Черное море для защиты Константинополя и послали значительные силы на Дальний Восток. Николай с изумлением обнаружил, что у него не осталось ни друзей, ни союзников. Против него ополчилось пол-Европы. Силистра выстояла. Русским пришлось уйти из Дунайских княжеств, которые были незамедлительно заняты австрийцами. В скором времени французы и англичане высадились в Крыму, в Евпатории. Потерпев поражение на реке Альме, русские яростно оборонялись в осажденном Севастополе.

Александр испытывал глубокое унижение из-за этой войны, которую многие дальновидные люди из его окружения считали изначально проигранной. Не хватало вооружений; прибрежные крепости были плохо обустроены и не имели достаточных запасов боезарядов и продовольствия; отсутствие хороших дорог не позволяло осуществлять быструю переброску резервов. У русских героизм заменял подготовку, импровизация – тактику. За мишурой мундиров скрывалась крайняя нужда. Попытки русских заставить союзников снять осаду Севастополя кончились кровавыми битвами под Балаклавой и Инкерманом. Предчувствуя крах своих планов установления славянской гегемонии, Николай пишет Михаилу Горчакову, командующему южной армией: «Пусть будет все по воле Божьей. Я буду нести свой крест, пока хватит сил».

В начале 1855 года он заболел. Не искал ли он смерти, отправившись верхом в дальний путь, на свадьбу дочери своего родственника, в гвардейском мундире, коротких замшевых штанах и шелковых чулках? На следующий день, вместо того чтобы остаться в постели, он вышел на улицу в одной лишь солдатской шинели, чтобы посмотреть парад гвардейской пехотной части. Вернувшись во дворец, он тут же слег. Состояние его стремительно ухудшалось. Некоторые поговаривали, будто это вовсе не воспаление легких, а самое настоящее самоубийство. Якобы, не вынеся позора поражений русской армии в Крыму, царь отравился, выпив цикуту. Придворные врачи категорически опровергали этот слух.

Исповедовавшись, Николай попросил Александра проститься от его имени с гвардией, и в частности с доблестными защитниками Севастополя: «Скажи им, что в мире ином я буду продолжать молиться за них. Я старался делать все для их блага, и если что-то у меня не получилось, то это не от недостатка доброй воли, а от недостатка знания и умения. Прошу их простить меня». Позже, когда ему принесли донесения с театра военных действий, он из последних сил вымолвил: «Это меня больше не касается. Передайте донесения моему сыну».

На следующее утро дворцовый священник прочитал над умирающим отходную молитву. Тот слушал, задыхаясь от боли, но сохраняя ясность ума. Императрица, всю ночь просидевшая у изголовья его кровати, заливалась слезами. Потрясенный Александр тоже находился здесь. Николай уже больше не мог произнести ни слова. Неожиданно он собрался с силами, повернулся к сыну и произнес с яростью: «Держи все в своих руках!» В этот момент его ладонь судорожно сжалась в кулак, словно он хотел скрепить воедино отдельные куски своей империи. 18 февраля (2 марта по григорианскому календарю) 1855 года Николай I испустил дух, и Александр, охваченный внезапным страхом, осознал, что пришло его время.

Глава III Окончание войны и коронация

Внезапная смерть Николая I породила в России разброд и смятение. Он был вдохновителем и движущей силой войны. Что теперь будет? Продолжит ли Александр безнадежную борьбу или же послушает генералов и склонится перед мощью союзников? Все, что было известно о качествах нового императора – мягкость, взвешенность, кротость, – давало основание надеяться на его благоразумие. Во всех европейских столицах превалировало мнение, что мир – дело решенное. На парижской бирже котировка 3 %-ной ренты взлетела сразу на три франка. В Лондонских театрах публика устраивала овации, когда при опущенном занавесе зачитывалось сообщение о кончине «врага рода человеческого». Англичане поднимались с кресел и требовали исполнения национального гимна, который пели под оркестр вместе с актерами. Британские газеты писали, что эта смерть ниспослана свыше, как наказание зачинщику войны и предостережение его преемнику.

Между тем, будучи почтительным сыном, привыкшим во всем подчиняться отцу, Александр не собирался самоутверждаться, противореча своими действиями политике Николая I, но пока что следовал в ее русле. 19 февраля 1855 года, в день своего вступления на престол, он принял присягу армии и объявил в манифесте, что его правление пройдет под покровительством самых выдающихся деятелей национальной истории. «Направляемые и хранимые Провидением, – говорилось также в манифесте, – мы сможем утвердить Россию на высшей ступени могущества и славы и, несмотря ни на что, осуществим волю и чаяния наших знаменитых предшественников, Петра, Екатерины, Александра I и нашего незабвенной памяти августейшего отца».

На следующий день, 20 февраля, он с еще большей определенностью высказался перед дипломатическим корпусом, собравшимся, чтобы выразить ему свои соболезнования: «Я буду следовать тем же принципам, которым следовали мои дядя и отец. Это принципы Священного Союза, и если Священный Союз более не существует, в том вина отнюдь не моего отца. Его помыслы и намерения всегда были чисты и законны, и если кто-то неправильно толковал их, я не сомневаюсь, что Господь и история воздадут ему по справедливости. Слово отца для меня священно. Я готов протянуть руку мира на выдвинутых им условиях. Если же переговоры, которые должны начаться в Вене, не дадут приемлемых для нас результатов, тогда, господа, во главе моей верной России и моего народа я без всякого страха продолжу борьбу».

Несмотря на эти резкие слова, дипломаты хотели верить, что соглашение все еще достижимо. И действительно, граф Нессельроде, канцлер империи, пишет де Зеебаху, министру Саксонии: «Мир наступит тогда, когда этого захочет император Наполеон III. На мой взгляд, положение складывается именно таким образом». Тем не менее Александр считает, что он, преемник и племянник другого Александра, воплощавшего в себе русский патриотизм, не имеет права отступать после поражения перед преемником и племянником другого Наполеона. Отказываясь трезво оценить обстановку, он требует, чтобы Севастополь держался, невзирая на огромные потери в рядах его защитников. Опасаясь, что князь Михаил Горчаков, командовавший армией в Крыму, может не выдержать натиска союзников, он призывает его проявлять «благоразумие и терпение» до подхода сорока батальонов подкрепления.

Как только свежие части соединились с осажденным гарнизоном, русские перешли в наступление. Этот героический порыв стоил им сокрушительного поражения на реке Черная. Их потери составили восемь тысяч человек убитыми и ранеными. Глубоко опечаленный таким поворотом дел, Александр пишет Михаилу Горчакову: «Хотя это и очень грустно, я не позволяю себе падать духом и сохраняю надежду, что в конце концов мы возьмем верх… Повторяю вам, если Севастополь падет, я буду рассматривать это событие, как начало новой, настоящей кампании». (Письмо от 11 августа 1855 года.) 24 августа союзники подвергли крепость бомбардировке. Михаил Горчаков извещает императора: «Удерживать Севастополь дальше нет никакой возможности… Наши ежедневные потери достигают двух с половиной тысяч человек».

Город представлял собой груду руин. Остававшиеся в строю солдаты находились на пределе своих сил, начинала ощущаться нехватка продовольствия. Несмотря на ожесточенность боев, между французами и русскими существовала взаимная симпатия. Во время кратких перемирий происходили братания солдат и офицеров двух армий. Затем они возвращались на свои позиции и вновь были готовы убивать тех, кого часом ранее называли друзьями. Это была совершенно бессмысленная бойня.

Наконец, 27 августа (8 сентября по григорианскому календарю) 1855 года после серьезной артиллерийской подготовки французы предприняли атаку на Малахов курган. Русские оставили пылающий Севастополь и отступили на северный берег бухты. Известие о капитуляции потрясло российское общество, горько оплакивавшее погибших воинов и тяжело переживавшее позор поражения. Перед лицом национальной трагедии Александр проявил такое же величие, как и его дядя, «освободитель земли русской». Он ощущал себя знаменосцем. 2 сентября 1855 года он пишет Михаилу Горчакову: «Не теряйте мужества, вспомните 1812 год и положитесь на Господа. Севастополь не Москва, а Крым не Россия. Через два года после того, как сгорела Москва, наши победоносные войска вошли в Париж». Героические защитники Севастополя получили от него горячие поздравления и заверения, что земля Херсонеса, «где князь Владимир принял крещение», никогда не будет отдана врагу. Приехав в Москву, он был встречен ликующей толпой. Все понимали, что царь страдает вместе с народом и за народ. Вслед императорскому кортежу неслись крики: «Любимый наш! Как он печален! Боже, утешь его! Помоги ему! Пожалей нас!» (Воспоминания Погодина, опубликованные 10 сентября 1855 года в газете «Московские ведомости».)

В старой столице своей империи Александр собрал военный совет, чтобы выработать план дальнейших действий. Было решено, что вся Южная армия сосредоточится в Симферополе, столице Крыма, чтобы воспрепятствовать высадке новых десантов союзников. Одобрив этот план, император отправился в инспекционную поездку в южные провинции и доехал до Крыма, где устроил смотр войскам, участвовавшим в обороне Севастополя. Его появление было встречено оглушительными приветственными возгласами. Довольный Александр поблагодарил Михаила Горчакова за хороший внешний вид его солдат: «Я вижу, что ваши люди сохранили боевой дух, несмотря на испытания, выпавшие на их долю во время обороны Севастополя, и что их дисциплина, от которой зависит организованность армии, остается на должном уровне». В то же самое время он пишет своему восьмилетнему сыну Владимиру: «Сегодня я раздавал раненым кресты Святого Георгия. Как приятно видеть радость этих храбрецов, которые едва начали выздоравливать, а уже просят отправить их обратно в действующую армию. Каждый день они приходят попрощаться со мной. Среди них много солдат твоего полка». Разумеется, это оптимистичное письмо адресовано ребенку, но нет никаких сомнений в том, что из-за окружавшей Александра атмосферы всеобщего поклонения у него возникло ложное впечатление, будто эта война, несмотря ни на что, является народной, и воины 1855 года так же сильно жаждут реванша, как в свое время воины 1812 года. Зрелище результатов кровавой бойни, как у человека мягкосердечного, вызывало у него душевные страдания, но он не хотел уступать. Это его отец через него отказывался сдаваться. Когда его охватило сострадание при виде раненых в госпитале, он тут же выпрямился и взял себя в руки, словно в него вселилась чужая воля. Если бы он в этот момент взглянул на себя в зеркало, то не удивился бы, увидев в нем мраморное лицо почившего царя.

К счастью для России, наступление зимы отбило у союзников охоту продолжать наступление в Крыму. Военные действия приостановились. Во Франции герцог де Морни, сводный брат Наполеона III, возглавил партию сторонников примирения и вступил в тайную переписку с князем Александром Горчаковым, послом России в Вене и родственником Михаила Горчакова, защитника Севастополя. Очень скоро они пришли к единому мнению, что ради благ, которые сулило заключение мира, стоит забыть об уколах самолюбия. Сближение между Францией и Россией – считали они – вещь вполне логичная и необходимая. Эта война лишь усилила взаимное уважение между двумя нациями. Одновременно с этим в Санкт-Петербурге велись переговоры с представителями Саксонии, Баварии и Вюртемберга. Поскольку все эти сношения носили неофициальный характер, Александр делал вид, будто еще верит в возможность продолжения войны. Очень кстати пришло сообщение о том, что на Кавказе генерал Николай Муравьев взял крепость Карс. Был захвачен весь турецкий гарнизон. Среди пленных оказался английский генерал Уильямс со своим штабом. Русской армии открылся путь к Босфору. Александр воспринял эту новость, как бальзам на рану. Но его радость длилась недолго. 27 декабря Вена в ультимативной форме потребовала от России превращения Черного моря в нейтральную зону, где бы не было ни военного флота, ни морских арсеналов, передачи ей Молдавии и Бессарабии и предоставления союзникам права поставить перед Россией «особые условия», не указанные конкретно. В депеше также говорилось, что отказ выполнить эти требования или отсутствие ответа в течение трех недель будет иметь «серьезные последствия», то есть открытие третьего театра военных действий – на российско-австрийской границе. Контрпредложение России, соглашавшейся на нейтрализацию Черного моря, но отвергавшей какие бы то ни было территориальные уступки и «особые условия», было немедленно отклонено Веной.

В окружении императора зрело недовольство. Большинство его приближенных желали мира, но имелись среди них и сторонники войны до победного конца, которые не уставали повторять Александру, что он ни в коем случае не должен уступать. Анна Тютчева, фрейлина императрицы Марии, пишет в своем дневнике: «Все хотят мира, потому что они трусы. Я же так крепко верю в Бога, его святых, императора и императрицу, что мое сердце спокойно. Я убеждена, что Россия выйдет из этой войны не только с честью, но и со славой». И однажды она осмелилась спросить императора: «Если Австрия обратит против нас оружие, возможно ли, Ваше Величество, что вы обратитесь за поддержкой ко всем славянским народам?» «Очень может быть, – ответил тот, – но для такого ответственного шага, который мог бы спасти Россию, мне потребовались бы люди большой души и большого ума».

Нужно было срочно принимать решение, и Александр вызвал в Зимний дворец всех сановников, находившихся в столице. Слово взял канцлер Нессельроде. «Франция – сказал он – демонстрирует по отношению к нам симпатию… Отказ с вашей стороны подтолкнул бы императора Наполеона III в объятия Англии, и возможно навсегда. Наше согласие сделало бы его арбитром в мирных переговорах, что позволило бы России, как и Франции, прошедшим чистилище этого кризиса, придать своей внешней политике новое направление…» (Франсуа Шарле-Руа: Александр II, Горчаков и Наполеон III.) После этого выступления каждый из присутствовавших высказал свое мнение. Все они, с большей или меньшей степенью убежденности, советовали императору принять ультиматум. Даже граф Блудов, страстный апологет национальной гордости, сравнив Россию с порядочным человеком, на которого в лесу напали бандиты, завершил свою речь следующим образом: «Я сказал бы словами Шуазеля: раз мы не можем вести войну, давайте подумаем о мире!»

Александр с удовлетворением выслушал предложения своих придворных. Несколькими днями ранее, когда вся семья собралась у императрицы-матери, он заявил в споре со своим кипевшим от ярости братом, великим князем Константином, что Россия должна уступить силе. В поддержку своей позиции он напомнил о Пруссии, угрожавшей присоединиться к союзникам, о трудностях с набором новых рекрутов, об истощении финансовых ресурсов. Его сегодняшние советники приводили те же самые аргументы в поддержку той же самой позиции. Итак, страна была с ним. Пришло время действовать. По приказу императора Нессельроде незамедлительно уведомил Вену о согласии России принять ее требования.

Когда известие об этом решении распространилось по Петербургу, мнения по его поводу разделились. Какое облегчение для одних! Какое унижение для других! 8 января Анна Тютчева пишет в своем дневнике: «Я знаю, большее несчастье трудно представить. Еще вчера в городе прошел слух, что мы согласились прекратить войну на унизительных условиях, выдвинутых Австрией… Я не хотела в это верить, хотя об этом говорили на концерте, у императрицы. А сегодня утром „Санкт-Петербургская газета“ подтвердила наш позор. Я не могу повторить то, что слышала на протяжении всего сегодняшнего дня. Мужчины плакали от стыда». Она рассказывает, что когда во время спектакля по пьесе драматурга Озерова «Димитрий Донской» актер произнес знаменитую фразу «Лучше погибнуть в бою, чем принять позорный мир», зал взорвался криками и аплодисментами. Взволнованная Анна Тютчева рассказала императрице о настроениях в городе. «Разве можно обрекать на позор народ, предварительно не спросив у него, готов ли он пойти на самые крайние жертвы, чтобы спасти свою честь?» – спросила она императрицу Марию. Та грустно улыбнулась в ответ. Она часто обсуждала эту проблему с мужем. «Наша беда заключается в том, – ответила она своей пылкой фрейлине, – что мы вынуждены молчать. Мы не можем сказать народу, что эта война началась совершенно глупо, бесцеремонным захватом Дунайских княжеств, что она велась вопреки здравому смыслу, что страна не была готова к ней, не имея достаточного количества оружия и боеприпасов, что у нас плохо организовано управление на всех уровнях и очень мало порядка, что наши финансы на исходе, что наша внешняя политика уже давно проводится в неверном направлении и что все это привело нас в ту ситуацию, в которой мы сейчас находимся».

Так, впервые, императрица открыто осудила политику своего покойного свекра. Со своей стороны, Анна Тютчева видела в Николае I «очень недалекого человека, чрезвычайно падкого на лесть». И она задается вопросом, сможет ли его преемник, Александр, умело управлять государством. «Чтобы вытянуть Россию из этой ямы, – записывает она в дневнике, – нужен исключительно энергичный и сильный монарх, который объединил бы вокруг себя все здоровые силы нации, который все перевернул бы и реорганизовал и который твердо верил бы в историческое предназначение России и в свое собственное призвание. Император – замечательный человек. Он был бы прекрасным правителем в хорошо управляемой стране и в мирный период, когда ему предстояло бы лишь сохранять то, что было приобретено до него. Но он не обладает темпераментом реформатора. У императрицы тоже отсутствует инициатива. Вероятно, она могла бы стать святой, но правительницей – никогда. Ее сфера – духовный мир, но не мир земной реальности. Оба они слишком добры, слишком чисты для того, чтобы понимать людей и править ими». (А. Тютчева: При дворе двух императоров.)

Во Франции известие о принятии Россией австрийского ультиматума было встречено с энтузиазмом. В Англии, напротив, газеты писали, что новая кампания, которая непременно поставила бы Россию на колени, была бы предпочтительнее мира. В феврале 1856 года представители великих держав собрались в Париже, чтобы урегулировать проблему. На этой конференции русские фигурировали в роли проигравших. Их задача была сродни задаче Талейрана на Венском конгрессе в 1815 году. Униженные в глазах мировой общественности, они должны были восстановить уважение к себе среди тех, кто сейчас относился к ним весьма и весьма пренебрежительно. Перед отъездом в Париж российская делегация получила инструкции всячески добиваться расположения Наполеона III, дабы свести жертвы к минимуму. Исполнителем этой деликатной и чрезвычайно трудной миссии Александр назначил графа Бруннова, карьерного дипломата, который пятнадцать лет был послом в Лондоне и до сих пор поддерживал дружеские отношения с лордом Кларендоном. Наряду с огромным опытом в сфере заключения соглашений он обладал галантными манерами и поистине дипломатической гибкостью. Он отвечал за техническую сторону переговоров, а возглавлял делегацию князь Алексей Орлов, старый соратник и доверенное лицо Николая I. Гигантского роста, худощавый, с густой шевелюрой, кустистыми бровями и седыми усами, Орлов в свои семьдесят лет представлялся несокрушимым северным колоссом в ореоле воспоминаний. Ветеран отечественной войны 1812 года, он когда-то стоял лагерем на Монмартре и входил победителем в Париж вместе с Александром I. Теперь же он вошел в него побежденным. Но не склонив голову. Едва появившись на публике, он сразу сделался объектом всеобщего любопытства. Его дагерротипы выставлялись в витринах магазинов. Уличные зеваки ежедневно поджидали его при выходе из посольства. В салонах восхищались его темно-зеленым мундиром, на котором были приколоты миниатюрные портреты Александра I, Николая I и Александра II. Графиня Стефания Таше де Ла Пажери пишет Тувенелю: «Россия все еще величественна в лице графа Орлова. Это весьма достойный представитель рода великого императора Николая». Истинный придворный, Орлов демонстрирует глубокое почтение перед Наполеоном III, не оставившее того равнодушным, ищет дружбы французских офицеров, победителей Севастополя, обнимается с генералом Канробером, проявляет холодную вежливость в общении с англичанами и не скрывает презрения к австрийцам. Посланец Вены граф де Буоль удостоился его едкой реплики: «Австрия, возможно, привыкла рассуждать о поражениях, но к России это не имеет никакого отношения… Вы говорите так, будто это вы взяли Севастополь!» Так, в ходе обмена любезностями между русскими и французами и уколами между русскими с одной стороны и англичанами и австрийцами с другой, слабел один альянс и зарождался новый – между вчерашними врагами. Орлов довольно потирал руки. Под аккомпанемент взаимных обвинений и протестов торг длился в течение нескольких недель. В конце концов, 15 апреля (3 апреля по действовавшему в России в XIX веке юлианскому календарю) 1856 года Орлов поставил свою подпись под мирным договором, если и не очень выгодным, то по крайней мере приемлемым.

По условиям этого договора Россия получала обратно Севастополь в обмен на Карс, который должен был быть возвращен Турции; она отказывалась в пользу Молдавии от своих владений в устье Дуная и, таким образом, переставала непосредственно соседствовать с Оттоманской империей; она соглашалась на нейтрализацию Черного моря; через проливы Босфор и Дарданеллы запрещался проход любых военных судов, какой бы стране они ни принадлежали; и, наконец, Россия лишалась единоличной прерогативы защиты христианского населения Турции, которая передавалась всем великим державам.

Прежде всего российскую делегацию удовлетворил дух этого документа. Между строк они прочитали обещание сближения с Францией. В самом деле, Наполеон III рассчитывал на поддержку России в осуществлении его плана объединения Италии, к которому Австрия относилась с явной враждебностью, поскольку она непосредственно или через посредство своих ставленников контролировала часть полуострова. Во время прощальной аудиенции император Франции поручил Орлову передать царю свои заверения в дружбе. И со слезами на глазах добавил: «Таково истинное желание моего сердца». В своей депеше Александру Орлов пишет: «Он (Наполеон III) надеется, что взаимная симпатия, существующая между нашими народами, еще более укрепится благодаря согласию между двумя монархами». На полях депеши Александр написал: «Все это очень хорошо, если только сказано искренне!»

Дабы положить начало новой политике, совершенно отличной от политики Священного Союза, которую проводили его дядя и отец, Александр хотел окружить себя новыми людьми. Канцлера Нессельроде, ушедшего в отставку через две недели после подписания Парижского договора, заменил горячий сторонник примирения между Францией и Россией князь Александр Горчаков.

Принадлежавший к одному из самых старинных и благородных родов страны, учившийся в императорском лицее в Царском Селе в одном классе с Пушкиным, воспитанный на латинской и французской литературе, цитировавший наизусть Светония и Вольтера, Александр Горчаков был, по свидетельству всех, кто его знал, неутомимым говоруном и чрезвычайно обаятельным компаньоном. Именно в процессе самой непринужденной беседы ему удавалось лучше всего изучить своего собеседника. Он был блестящим оратором и одновременно с этим обладал талантом комика. Английский дипломат сэр Хорас Рамболд называл его «самым остроумным и самым поверхностным человеком в империи». Талейран находил его речи «блестящими и пустыми». Виконт Мельхиор де Вог отмечал в нем «изящество и невозмутимое самодовольство». Что касается внешности, это был пятидесятивосьмилетний мужчина с гладкими розовыми щеками и блестящими озорными глазами за маленькими, круглыми стеклами очков. Одевался он старомодно, отдавая предпочтение длинным сюртукам и жилетам из толстого бархата.

Став министром иностранных дел, Горчаков изложил суть своей программы следующим образом: «Все те, кто причиняют России зло, – мои враги, а все те, кто делает ей добро, – мои друзья, независимо от того, как их зовут». Одними из тех, кто «причинял России зло», он, очевидно, считал Габсбургов.

Горчаков покидал Вену, где служил послом, затаив злобу на австрийцев, унизивших Россию, свою недавнюю союзницу. Поэтому-то он и стремился к достижению взаимопонимания с Францией, утверждая, что две страны вступили в конфликт в результате «простого недоразумения между императорами Наполеоном и Николаем». Отныне при дворе Александра бытовала такая версия развития событий. Горчаков никогда не позволил бы себе высказывать идеи, которые не нашли бы одобрения у его суверена.

Дипломат старой школы, он настолько уважал самодержавие, что был готов изменить свое мнение при одном лишь недовольном движении царских бровей. Бисмарк сравнивал его с «губкой, из которой рука императора выжимает пропитывающую ее жидкость».

Александр хотел, чтобы народ постепенно свыкся с реальностью этого бесславного, но крайне необходимого мира. Боевые действия завершились, кровь перестала литься, и его взгляд обратился внутрь страны. Ему нужно было залечить раны, успокоить бурлящие умы и завоевать доверие интеллектуалов. Его первые решения, еще довольно робкие, были восприняты с энтузиазмом. Он распорядился снять ограничение на прием студентов в университеты, посылать молодых ученых за границу для углубления знаний и издать книги некоторых авторов, ранее запрещенные цензурой. Среди этих авторов значился Гоголь, умерший в 1852 году. Ходатаем автора «Мертвых душ» выступил не кто иной, как великий князь Константин. Он пишет министру народного образования: «Всему обществу известны личные качества Гоголя, его страстная вера, его любовь к России, его преданность престолу. Это служит гарантией благих намерений, которыми проникнуты все его произведения, и позволяет избавить его от мелочных придирок цензуры».

* * *

В течение долгих месяцев войны и дипломатических маневров у Александра не было времени подумать о коронации. Фактически он являлся царем, но его восшествие на престол не было освящено Церковью.

17 апреля 1856 года, в день своего рождения, он издал манифест, в котором говорилось: «В настоящее время, когда счастливый мир принес России долгожданный покой, мы решили, по примеру наших благочестивых предков, возложить на себя корону и пройти обряд священного миропомазания вместе с нашей любимой супругой, императрицей Марией Александровной».

Коронация была назначена на август 1856 года. 14 августа вся императорская семья села в поезд и отправилась в Москву, где согласно двухвековой традиции должна была состояться священная церемония. Краткая остановка в пригородном селе Петровском, и на следующий день Александр въехал в древнюю столицу под грохот пушечной канонады и перезвон колоколов и проследовал по улицам, запруженным пестрой толпой. Первыми на серых в яблоках лошадях прогарцевали трубачи, черкесы из конвоя Его Величества в красных мундирах и уланы-гвардейцы. Затем потянулись депутации азиатских народов, представители московского дворянства во главе со своим предводителем, сановники двора и члены Сената. Внезапно крики усилились, и в воздух полетели шапки: на белой лошади собственной персоной появился император с голубой лентой ордена Святого Андрея через грудь, впереди двух своих старших сыновей, Николая и Александра, и тридцати членов семьи, иностранных принцев и генералов. За этой пышной кавалькадой следовала позолоченная карета, изготовленная в эпоху Людовика XV, с рисунками Франсуа Буше на стенках, впряженная в восьмерку лошадей и сопровождаемая эскортом шталмейстеров и пажей. За ее окошками угадывался тонкий силуэт императрицы Марии, приветствовавшей своих подданных наклонами головы, а рядом с ней – маленькая фигурка девятилетнего великого князя Владимира. В других каретах находились вдовствующая императрица, великие княгини, иностранные принцессы и придворные дамы.

Процессия остановилась у часовни Иверской Божьей Матери, и император с императрицей преклонили колени перед чудотворной иконой Вратарницей Москвы. После этого они въехали на Красную площадь, битком набитую народом, где оркестр и хор в составе нескольких тысяч человек исполнили гимн в честь императорской семьи. Въехав за крепостную стену Кремля, царь и царица посетили соборы Успения Пресвятой Богородицы, Благовещения и Архангела Михаила, чтобы поклониться мощам московских святых, святым иконам и гробницам предков. У входа в Кремлевский дворец их встретил великий князь маршал Сергей Голицын с серебряным подносом, на котором были традиционные хлеб и соль. «Я счастлив, что присутствовал там, – пишет свидетель, писатель А.С. Хомяков. – Это было незабываемое зрелище: золото, азиатские лица, красивые мундиры и старинные немецкие напудренные парики. Короче говоря, „Тысяча и одна ночь“, только рассказанная Гофманом».

После этого первого знакомства с городом царь и царица со своими детьми удалились в находившееся неподалеку поместье графа Шереметьева, чтобы наедине с собой, в молитвах, подготовиться к церемонии коронации. В течение трех дней глашатаи в пышных шелковых шароварах, парчовых накидках, бархатных шапках с перьями и высоких желтых сапогах зачитывали на уличных перекрестках программу торжеств.

В семь часов утра 26 августа двадцать один пушечный выстрел возвестил о начале церемонии. Зазвонили колокола, оживились улицы, сановники прошли в неф собора Успения Пресвятой Богородицы, где, начиная с Ивана Грозного, короновались российские монархи. Спустя час тридцать два генерал-адъютанта воздвигли над почетной лестницей дворца, называемой Красной, золоченый балдахин, украшенный перьями и увенчанный императорской короной. Суверены заняли место под балдахином. Стоявшие перед ними придворные держали на красных подушках символы царской власти: две императорские короны, скипетр, две священные мантии, меч, штандарт и цепь ордена Святого Андрея Первозванного. Процессия пришла в движение под звуки национального гимна «Боже, царя храни».

Митрополит Московский Филарет (Дроздов) вышел навстречу царю и царице и проводил их вначале к алтарю, а затем к возвышению в центре собора, непосредственно под куполом. Александр поднялся на трон великого князя Московского Ивана III (1440–1505), его супруга – на трон первого царя династии Романовых Михаила (1596–1645), его мать – на трон Алексея Михайловича «Тишайшего» (1629–1676). Высшее духовенство в парчовых рясах выстроилось в два ряда между возвышением и алтарем. Певчие в красных кафтанах расположились справа от царских врат. Огромный неф, освещенный тысячами свечей, заполнили сановники, офицеры, послы, иностранные принцы – все в парадных мундирах, увешанных наградами. Придворные дамы, одетые в русские национальные платья ярких, кричащих расцветок и кокошники, сверкали россыпями драгоценностей. Жены дипломатов, напротив, были одеты в туалеты светлых тонов с большими декольте и в шляпки с трепетавшими султанами. Среди этой элегантной и довольно развязно ведущей себя публики слышались приглушенные разговоры и смешки. Некоторые из них приподнимались на цыпочках, чтобы лучше видеть происходившее. По свидетельству Анны Тютчевой никто из них не потрудился прочесть молитву. Кое-кто из приглашенных даже принес с собой еду. «Глядя на них, – пишет Анна Тютчева, – я думала, какое будущее ждет народ, чьи самые высокопоставленные представители развращены роскошью и суетностью до такой степени, что у них полностью отсутствуют национальное чувство и религиозное сознание, которыми они должны руководствоваться в своей жизни».

Митрополит Московский Филарет поднялся на возвышение и, согласно обряду, попросил царя прочитать «Символ веры». Александр читал высоким голосом, дрожавшим от волнения. Хор запел радостные песнопения. Два других митрополита приблизились к царю, одетому в широкую «порфирную» мантию из парчи, подбитую мехом горностая, с застежками из золота и изумрудов. Царица была в платье из белой парчи и в такой же, как у ее супруга, парчовой мантии, подбитой мехом горностая, только более легкой. Грудь ее пересекала красная лента ордена Святой Екатерины, а на шее висели два ожерелья – одно состоявшее из трех рядов массивных жемчужин, второе – из алмазов, с подвеской. Хрупкость, бледность и печальный взгляд делали ее похожей на жертву, приготовленную для заклания. Наступил торжественный момент. Александр принял из рук священника корону, украшенную алмазами, с крестом. Медленным торжественным движением он собственноручно водрузил ее себе на голову. Митрополит Филарет провозгласил: «Это видимое украшение является символом невидимой коронации, посредством которой Господь наш Иисус Христос, царь Славы, назначает тебя главой всего русского народа. Своим благословением Он наделяет тебя высочайшей властью над твоими подданными».

Произнеся эти слова, митрополит Филарет протянул ему скипетр и державу. Александр вновь опустился на трон, и его супруга преклонила перед ним колена. Он снял свою корону, коснулся ею лба Марии, снова надел ее, затем увенчал голову супруги другой короной, меньшей по размеру, надел на нее орден Святого Андрея, поцеловал ее и вновь взял в руки скипетр и державу. Протодьякон зачитал все обязанности монарха. Стены собора содрогнулись от залпа ста одной пушки. В этот момент царица сделала неосторожное движение, и неплотно сидевшая на ее голове корона упала на пол. Чрезвычайно сконфузившись, она подняла ее, вновь водрузила на голову и негромко сказала стоявшему рядом графу Ивану Толстому, придворному церемониймейстеру: «Это знак того, что я недолго проношу ее!» Когда смолкли пушки и колокола, император отложил в сторону скипетр и державу и опустился на колени, чтобы получить благословение на царство. В его глазах стояли слезы, а в горле застрял комок. Сделав над собой усилие, он отчетливо произнес: «Ты выбрал меня царем и верховным судьей над Твоими людьми. Я склоняюсь пред Тобой и молю Тебя, Господи, мой Боже, не покидай меня в моих начинаниях, наставляй меня в делах моих на службе Тебе. Да пребудет душа моя в Твоих руках».

Хор запел благодарственные молитвы. Филарет произнес: «Пусть меч царя всегда будет готов защитить правое дело, и пусть одно лишь его появление будет устранять несправедливость и зло».

После этого царю помазали глаза, нос, губы, уши, щеки, руки, и он принял причастие по особому, царскому чину. Царице помазали только лоб, и она приняла причастие по обычному чину православной церкви.

После завершения церемонии кортеж вышел из собора Успения Пресвятой Богородицы, прошествовал по площади мимо двух других соборов Кремля и поднялся по Красной лестнице дворца. Всю дорогу над императором и императрицей несли огромный переносной балдахин. Александр, с короной на голове, держал в руках скипетр и державу. Поднявшись на верхнюю площадку лестницы, он трижды поклонился перед опьяненным радостью народом. Оказавшись лицом к лицу с людьми, он вновь испытал сложное чувство могущества и ответственности. Его обуял ужас при мысли о власти, которой он отныне был облечен. Справится ли он с возложенной на него миссией? Он был уверен в своей душе, но не в своих силах. По опыту ему уже было известно, что одного лишь желания добра недостаточно для его достижения. Он опасался, что ему недостанет ясности ума и авторитета его предшественника. Но почему он должен во всем походить на него? Нужно перестать постоянно оглядываться на отца и самому утвердиться как личности. Да, кое в чем он сохранит преемственность, но при этом будет проводить свою собственную политику. Коронация сделала из него другого человека. Это ни с чем не сравнимое ощущение он испытал только что во время таинства миропомазания. Теперь все его надежды были связаны с Богом. От волнения он еле держался на ногах. Перед его замутненным слезами взором проплывали и растворялись тысячи лиц. Поэт Федор Тютчев (отец фрейлины императрицы Анны Тютчевой) так потом опишет этот эпизод: «Когда после четырехчасового ожидания я увидел нашего бедного дорогого императора, шествовавшего под балдахином с огромной короной на голове, бледного, утомленного, с трудом кланявшегося приветствовавшей его толпе, у меня на глаза навернулись слезы».

Чуть позже, вернувшись в свою комнату, чтобы немного отдохнуть между двумя появлениями на публике, императрица повторила своей любимой фрейлине то же самое, что сказала графу Толстому, когда уронила корону во время церемонии. И в ответ на пылкие возражения Анны Тютчевой она вздохнула: «Я убеждена: корона – очень тяжкое бремя, и долго ее не проносишь». «Ах, Ваше Величество! – воскликнула молодая женщина. – Вы слишком нужны стране, чтобы Господь мог отнять ее у вас!» Произнеся эти слова, она разрыдалась, и царица принялась утешать ее с улыбкой на лице.

В тот же день состоялся банкет с участием суверенов, великих князей, высшего духовенства и придворных сановников. Царь и царица сидели под балдахином лицом к приглашенным. Перемены блюд и напитков объявляли церемониймейстер, хлебодар и виночерпий. Тосты в честь императора, императрицы, членов августейшей семьи и прелатов подкреплялись артиллерийскими залпами. Вечером башни и стены Кремля, здания на Красной площади и в других местах Москвы расцветились фонариками иллюминации. Александр вышел на балкон дворца. Река Москва освещалась бенгальскими огнями и светящимся фонтаном. Эти мирные огни пробудили у некоторых пожилых москвичей воспоминания о пожаре во время нашествия Наполеона. Но в этот день и их сердца переполняла радость. До поздней ночи на улицах толпились люди, любовавшиеся искрами догорающих фонариков.

Коронации сопутствовала раздача титулов, наград и субсидий. Были сокращены сроки тюремного заключения. Значительное смягчение наказания получили декабристы, поднявшие в 1825 году мятеж против Николая I, и петрашевцы, сосланные им же в Сибирь в 1849 году. Некоторым из них даже было разрешено поселиться там, где они пожелают, за исключением двух столиц – Санкт-Петербурга и Москвы.

Подписывая эту амнистию, Александр вспоминал, как в далекие времена в городке Курган он, молодой цесаревич, поклонился собравшимся в церкви отверженным изгоям. В разговоре об этих безумцах он сказал графу: «Дай Бог, чтобы в будущем императору России больше не приходилось ни наказывать, ни прощать за подобные преступления!»

На следующий день после коронации царь и царица принимали поздравления дворянства в зале Святого Андрея Первозванного Кремлевского дворца. В последовавшие дни состоялись два бала и маскарад в Кремле, спектакль в Большом театре, балы в посольствах Франции и Австрии. Для простонародья были организованы увеселения на Ходынском поле, где в изобилии раздавались бесплатные еда и напитки. Предусматривался даже фейерверк. Перед ларьками раздачи столпились двести тысяч человек. Неожиданно хлынул проливной дождь, и в тут же образовавшейся грязи вспыхнули драки за кусок подмоченного хлеба. Суеверные люди увидели в этом дурное предзнаменование.

Все европейские державы имели на празднествах своих представителей, но среди когорты принцев и послов наибольшее внимание привлекали лорд Гренвилль, посланник королевы Виктории, и герцог де Морни, посланник Наполеона III. Последний пользовался особой симпатией. Ведь он приехал из Франции, страны, ставшей новой союзницей! Он принимал у себя таких знаменитостей, как герцог де Грамон-Кадерусс, маркиз де Галлиффе, князь Иоахим Мюрат… Роскошь его приемов вызывала у русских восхищение. Он разъезжал по московским улицам в карете с позолоченными колесами, запряженной шестеркой английских лошадей. Его лакеи и кучера были одеты в шитые золотом белые ливреи, напудренные парики, треуголки и красные жилеты. Князь Александр Горчаков был с ним на дружеской ноге. Царь сказал ему во время их первой встречи: «Рад видеть вас здесь. Ваше присутствие знаменует собой счастливое завершение прискорбной ситуации, которая не должна больше повториться. Я очень признателен императору Наполеону за то благотворное влияние, которое он оказал на ход мирных переговоров». Очарованный Александром, Морни пишет Наполеону III: «Невозможно представить себе более дружелюбного и доброжелательного человека, чем он. Его отношения с семьей, с приближенными, его внутриполитическая деятельность – все проникнуто духом справедливости и любви к ближнему и, я бы даже сказал, духом рыцарства. Он совершенно не помнит зла и проявляет уважение к старым слугам своего отца, своей семьи, даже к тем из них, кто служил весьма посредственно. Он никогда никого не обижает, верен своему слову, чрезвычайно добр. К нему невозможно не испытывать дружеские чувства».

Если Франция была окружена при российском дворе самым почтительным вниманием, то же самое нельзя сказать о «неблагодарной Австрии». Несмотря на все величие своей души, Александр не мог забыть предательство Франца-Иосифа. Спустя три года он еще порадуется поражениям австрийских армий от французов при Мадженте и Сольферино. Будучи Гогенцоллерном по матери, он всегда больше симпатизировал Пруссии. Помимо всего прочего два двора связывали давняя общность интересов в отношении раздела Польши. Это довольно сомнительное сообщничество, которое вело свою историю от эпохи Екатерины Великой, лежало бременем на совести Александра, но он отказывался что-либо здесь менять. Определенным ситуациям, неприемлемым в данный момент, – считал он – история придает необратимый характер. С Польшей судьба обошлась несправедливо, и с этим ничего нельзя было поделать. Кто бы ни позволял себе поднимать в присутствии царя польскую проблему, он удостаивался его ледяного взгляда. «Он осмелился говорить со мной о Польше!» – произнесет он однажды трясущимися от гнева губами после встречи с Наполеоном III (летом 1857 года в Штутгарте). Ему было непонятно, почему европейцы никак не могут уяснить себе, что польский вопрос – это внутреннее дело России, семейная ссора между славянами, в которую иностранцам совершенно не пристало вмешиваться.

Глава IV Освобождение крепостных

Уже давно Александр сознавал, что в его стране существует чудовищный анахронизм – крепостное право. Во Франции этот институт был упразднен в 1789 году, в центральной Европе чуть позже, и Россия, таким образом, отставала от своих соседей не менее чем на полвека. Этот феномен вызывал еще большее удивление с учетом того, что в древней Московии работники были вольными людьми. Правительство лишило крестьян права менять место жительства, поскольку так было легче набирать их в солдаты и осуществлять над ними налоговый и административный контроль. Петр Великий еще более усугубил положение этих несчастных, стерев существовавшее до него различие между людьми, прикрепленными к земле, и собственно рабами. Либеральная Екатерина II и ее сын Павел I продолжили дело закабаления крестьян, раздавая населенные ими земли своим фаворитам. Между хозяевами и крепостными лежала глубокая пропасть. В забитом, униженном мужике едва ли можно было угадать современника и соотечественника его помещика, воспринявшего западный образ жизни. Последний имел в своем распоряжении человеческий скот. Он продавал, женил, наказывал, отправлял в солдаты на двадцать пять лет принадлежавшие ему «души». Желая облегчить участь крепостных, Александр I в то же время боялся поколебать устои российского самодержавия и вызвать недовольство дворянства. Его преемник Николай I, несмотря на свои похвальные намерения, также отступил перед бескомпромиссной позицией землевладельцев. В конце своей жизни он однажды признался: «Трижды я предпринимал атаку на крепостное право и трижды терпел неудачу. Очевидно, это знак Провидения». Вне всякого сомнения, он делился с сыном своими тревогами. Он даже назначил Александра председателем одного из Тайных комитетов, чья задача заключалась в изучении возможности постепенного освобождения крестьян. Разумеется, этот комитет прекратил свое существование, так и не добившись каких-либо результатов. Теперь, когда Николай I отошел в мир иной и завершилась Крымская война, Александр II вернулся к этой проблеме, полагая, что выполняет тем самым волю покойного. Он должен был попытаться сделать то, что не удалось сделать его отцу. Эта задача, считавшаяся невыполнимой, завораживала и пугала его.

В России на шестьдесят один миллион населения приходилось пятьдесят миллионов крепостных, из которых двадцать шесть миллионов принадлежали короне, а двадцать четыре – дворянам, мелким и крупным помещикам. Другими словами, на одного свободного человека приходилось шесть несвободных. Одни крепостные выполняли функции слуг, другие обрабатывали помещичьи земли, третьи, выплачивая своему хозяину оброк, выбирали себе работу по своему усмотрению за пределами поместья, иногда даже в городах. Но, несмотря ни на что, все они представляли собой не более чем имущество своего хозяина. Последний, взамен подчинения со стороны крепостных, должен был обеспечивать им покровительство и поддержку. Завися от него, они были защищены от голода или высылки. С одними добродушные и богатые хозяева обращались хорошо, другие подвергались нещадной эксплуатации, хищническим поборам и жестоким издевательствам со стороны злобных и всемогущих управляющих, заботившихся лишь о том, как бы набить свои карманы. «Идея освобождения крепостных отнюдь не была популярной в нашем обществе в 40-х годах, – напишет Лев Толстой в своих „Воспоминаниях“, – Владение крепостными по наследству казалось делом вполне естественным и необходимым».

Сельское хозяйство, в котором трудились ленивые и лукавые работники, приходило в упадок. Увеличение количества дней барщины не способствовало пополнению амбаров. Измученные крепостные пускались в бега. Целые деревни поднимались против своих хозяев, и для подавления бунтов приходилось привлекать войска. За период 1850–1854 годов произошло 40 крестьянских восстаний. Шеф жандармов Бенкендорф пишет в своем донесении императору: «Из года в год среди крепостных крестьян все шире распространяется идея свободы. Случись война или эпидемия, и могут появиться люди, которые воспользуются ситуацией в ущерб интересам правительства». В окружении Александра начали раздаваться голоса по поводу того, что крепостное право является противоестественным пережитком прошлого и что нужно предусмотреть меры по его отмене во избежание социальной революции. Сторонники освобождения имелись в обоих противоборствовавших лагерях, на которые разделились российские интеллектуалы. «Западники», желавшие, чтобы Россия восприняла опыт развития западноевропейских стран, и «славянофилы», ратовавшие за возврат к старым национальным традициям, сходились в одном – в необходимости и безотлагательности реформ. В своем меморандуме, представленном императору, славянофил Сергей Тимофеевич Аксаков осуждает нововведения Петра Великого, который, отойдя от русских реалий, создал в стране атмосферу насилия. Другой известный славянофил Кошелев умоляет царя созвать в Москве, «истинном центре России», делегатов со всей земли русской, чтобы выслушать их предложения относительно освобождения крепостных. Профессор Погодин, принадлежавший к тому же лагерю, заклинает Александра отказаться от этой «злополучной системы». Западники упирали на то, что стыдно быть единственным государством в Европе, где не уважается человеческое достоинство. Язвительная и тонкая Анна Тютчева так характеризует различия между двумя кланами российской элиты: «У нас существуют два вида образованных людей: одни читают иностранные газеты и французские романы или вовсе ничего не читают; каждый день они ездят на балы или рауты, искренне восхищаются какой-нибудь примадонной или тенором из итальянской оперы, ездят на воды в Германию и обретают центр тяжести в Париже. Другие же ездят на балы и на рауты только в случае крайней необходимости, читают русские газеты, пишут по-русски очерки, которые никто никогда не публикует, рассуждают невпопад об освобождении крепостных и свободе прессы, время от времени посещают свои поместья и презирают женское общество. Этих последних называют славянофилами».

Славянофилы и западники не единственные, кто подталкивал Александра к действию. На том же настаивали и некоторые члены его семьи. Во главе этих сторонников реформ стояли его младший брат, великий князь Константин, и тетка, великая княгиня Елена, вдова его дяди Михаила. Дочь герцога Пауля Вюртембергского, Елена получила у себя на родине блестящее образование под руководством прославленного Кювье. Она любила поражать общество знаниями и смелостью суждений. Благодаря ее усилиям был организован корпус сестер милосердия во время Крымской войны. «Ваши устремления возвышенны и достойны восхищения, – пишет ей император. – Вы утерли не одну слезу, залечили не одну рану, утешили не одну осиротевшую семью». В своем отвращении к крепостному праву великий князь Константин превосходил великую княгиню Елену. Зерна гуманизма, зароненные Жуковским, дали в его душе еще более сильные всходы, чем в душе Александра. Он открыто провозглашал себя либералом. Назначенный главным адмиралом флота, он отменил телесные наказания на кораблях и улучшил питание матросов. В своих беседах с Александром он убеждал брата в необходимости быстрых решений. Горчаков утверждал, что за границей многие, желая унижения России, очень рассчитывают на социальную революцию в стране. Александр колебался. В начале своего правления он заявил представителям московского дворянства: «Вы сами прекрасно понимаете, что нынешняя система владения крепостными душами не может оставаться неизменной. Лучше отменить крепостное право сверху, чем дожидаться, когда оно будет отменено снизу. Прошу вас поразмыслить о средствах выполнения этой задачи».

Итак, царь обращается к дворянам с просьбой помочь ему лишить их собственности. Он понимал, что ничего не сможет сделать без поддержки этого класса богатых и влиятельных людей, чьи представители занимали высшие посты в государстве. Какой бы властью самодержец ни обладал, для претворения своих намерений в жизнь он нуждался в доброй воле тех, кто контролировал управление страной вплоть до самых отдаленных ее уголков. Однако дворяне отнюдь не желали добровольно отказываться от своих привилегий. Если отдельные просвещенные умы с энтузиазмом восприняли идею освобождения крестьян, основная масса землевладельцев отвергала ее, считая несправедливой, опасной и даже антирусской. Неужели царь осмелится покуситься на порядок вещей, освященный столетиями? – задавались они вопросом. Проповедуя необходимость освобождения крепостных, он поворачивается спиной к Екатерине Великой и превращается во француза, англичанина, немца! Тщетно Александр пытался заинтересовать своими планами, еще довольно туманными, представителей высшего провинциального дворянства, наносивших ему визиты в Санкт-Петербурге. Каждый раз он натыкался на стену почтительной глухоты.

Не отчаиваясь, Александр учредил в январе 1857 года Тайный комитет, состоявший из высших сановников, включая Орлова, Долгорукого, Адлерберга, Гагарина, Панина и Ростовцева. После множества совещаний этот комитет признал, что «крепостное право само по себе является злом, от которого следует избавиться», и что «этот институт подлежит обязательной ревизии». Но это была лишь формула вежливости. После беседы с царем Киселев пишет в своем дневнике: «Судя по всему, император твердо вознамерился освободить крепостных, но его донимают со всех сторон, доказывая ему, что эта реформа столкнется с непреодолимыми препятствиями и что она связана с огромным риском». В самом деле, большинство членов Тайного комитета, несмотря на свои заявления, были настроены враждебно в отношении императорской идеи. Эти господа прилагали все усилия, чтобы затянуть дискуссию в надежде, что данный проект, как и предыдущие, утонет в горе бумаг. Разъяренный этими проволочками, император ввел в состав комитета своего пылкого брата Константина. Работа пошла несколько быстрее, однако постоянно возникал один и тот же трудноразрешимый вопрос: можно ли освобождать крестьян без предоставления им земли? Не дать им земли значило обречь их на голодную смерть. Дать им землю значило ограбить землевладельцев. Выразитель воли «рабовладельцев» князь Гагарин заявил, что распределение между крестьянами пахотных площадей приведет сельское хозяйство России к полному упадку. По его мнению, самое большее, что им следовало предоставить, – право пользования собственными домами. Чтобы выйти из этой патовой ситуации, Александр прибегнул к уловке. В Литве, где условия ведения сельского хозяйства были особенно тяжелыми, Николай I ввел систему «инвентаризации», которая определяла взаимоотношения хозяев и крепостных. Она не устраивала ни ту, ни другую сторону, и землевладельцы региона обратились к царю с просьбой пересмотреть ее. Александр воспользовался этим предлогом и в своем предписании от 20 ноября 1857 года приказал генерал-губернатору Назимову создать в Ковенском, Виленском и Гродненском уездах специальные комитеты, призванные изучить возможности освобождения крепостных путем определения их способности выкупить в течение определенного периода времени свои дома с прилегающими участками земли, и временно использовать эти участки для удовлетворения своих насущных потребностей до тех пор, пока они не смогут выкупить их. Царское предписание было доведено до сведения губернаторов и предводителей дворянства всех губерний, дабы побудить других землевладельцев последовать примеру трех литовских уездов. 9 декабря, принимая дворян Санкт-Петербурга, царь заявил им: «Я привык доверять дворянству и возлагаю на вас свои надежды. Мне хорошо известно, что решение этой задачи потребует большой работы… Никакие отсрочки более не допустимы. Необходимо незамедлительно взяться за решение этой проблемы. Такова моя воля». Он распорядился, чтобы эта встреча получила широкое освещение в прессе.

Просвещенная элита российского общества была в восторге от смелой инициативы императора. «От всего сердца поздравляю вас с этим великим событием» – пишет публицист Колбасин Ивану Тургеневу. Критик Анненков тому же Тургеневу: «Близится день, когда мы сможем сказать себе в смертный час: „Теперь я совершенно честный человек“». Тургенев Льву Толстому: «Столь долго ожидаемое событие должно вот-вот произойти, и я счастлив, что дожил до этого момента». Собравшиеся на грандиозный банкет университетские профессора, высшие чиновники, богатые купцы, литераторы и художники всех направлений славили имя монарха. Катков, издатель «Русского Вестника», произнес взволнованную речь: «Сегодня один из тех дней, когда все люди с учащенно бьющимися сердцами объединяются в общем душевном порыве. Счастливо поколение, на долю которого выпадает такое. Спасибо Небесам, что мы принадлежим к этому поколению. Благослови Господь нашего царя и его начинание! Пусть он правит долго, и пусть долго будет источником света и благодеяний для нашей родины!» Гости со слезами на глазах подняли бокалы под портретом Его Величества, обнялись и запели «Боже, царя храни!».

Один за другим в губерниях создавались комитеты, подобные литовскому. Местные администраторы шли на это из страха, как бы крестьяне, узнав о намерениях царя, не подняли восстание в случае, если ничего не будет меняться. Поскольку выработка условий освобождения крепостных стала главным предметом публичных дискуссий, Александр решил, что больше не имеет смысла скрывать деятельность Тайного комитета, и 8 января 1858 года учредил «Центральный комитет по делам крестьян». Задача этого комитета заключалась в изучении результатов деятельности провинциальных комитетов. В конечном итоге все зависело от этих небольших групп людей, рассеянных по всей необъятной территории империи. Однако среди них не было единодушия. Помимо нежелания многих помещиков расставаться с землей и крепостными, существовало различие интересов между дворянами северных губерний, где в силу низкой плодородности почв была лучше развита промышленность, и южных, где сельское хозяйство составляло основу экономики. Первые, зависевшие от личного труда как крестьянина, так и рабочего, были готовы тут же уступить свои земли, лишь бы за них дали хорошую цену. Вторые соглашались освободить своих крепостных, но хотели сохранить земли, важный источник доходов. Рядом с этими консервативно настроенными землевладельцами постепенно формировалось меньшинство сторонников отмены крепостного права. «Эти люди, – пишет губернатор Владимирской губернии, – надеются, что реформа, которую они считают абсолютно необходимой, успокаивает буйные головы, способствует налаживанию отношений между землевладельцами и крестьянами и, в конечном итоге, провоцирует повышение цен на землю».

Именно на этих людей доброй воли будут отныне опираться император и его ближайшие сподвижники. Престарелый министр внутренних дел Ланской назначил своим заместителем протеже великой княгини Елены Николая Милютина. Этот энергичный и здравомыслящий человек, сторонник справедливости и прогресса, был обвинен врагами в том, что он является революционером. В самом деле, у него было почти мистическое восприятие неотложности отмены крепостного права. Чтобы ускорить ее осуществление, он призвал в качестве советников выдающихся деятелей, таких как Соловьев, Самарин, князь Черкасский и ряд других, вместе с которыми учредил две «редакционные комиссии» (впоследствии они объединятся в одну), разработавшие юридическую базу реформы. Их деятельность возглавил Ростовцев. Император лично вмешивался в ход дискуссий на заседаниях комиссий и устраивал разносы тем, кто тормозил их работу. На полях одного из докладов он написал, что решил предоставить крестьянам землю в собственность, «дабы они не превратились в бродяг». И в подтверждение этого своего решения 20 июня 1858 года Александр издал указ о передаче государственных земель в распоряжение земледельцев и наделении последних гражданскими правами.

Годом позже, в конце июля 1859 года, сорок четыре губернских комитета подготовили свои заключения, и их представители съехались в Санкт-Петербург для отчета перед редакционными комиссиями. И тут же между сторонниками и противниками реформы начались раздоры. «Рабовладельцы» во главе с Шидловским и Безобразовым обвиняли членов редакционных комиссий в желании разорить дворянство и установить социализм, предвестник анархии. На полях писем Шидловского и Безобразова, адресованных лично императору, его рука оставила гневные комментарии: «Вот какие мысли бродят в головах этих господ… Самая настоящая софистика!» Он пишет Ростовцеву, являвшемуся главной мишенью критики консерваторов: «Если эти господа вообразили, будто способны испугать меня своими демаршами, то они ошибаются. Я слишком убежден в справедливости нашего святого дела, чтобы меня кто-то мог остановить. Но меня постоянно преследует один и тот же вопрос: как осуществить эту идею? В этом, как и во всем прочем, я полагаюсь на Бога и на помощь тех, кто, подобно вам, видит в реформе спасение и будущее счастье России. Берите пример с меня, не теряйте мужества, хотя нам с вами и приходится нелегко. Помолимся Господу, чтобы Он просветил и укрепил нас».

Вскоре Ростовцев заболел, изнуренный тяжелой работой и клеветническими нападками своих врагов. Силы быстро оставляли его. Он сказал одному из своих близких: «Если мне суждено умереть сегодня, то я умру со спокойной совестью. Я честно выполнил свой долг перед императором. Кажется, мне удалось сдвинуть это святое дело с места. Я верю в твердость царя. Господь не оставит Россию». Александр явился к постели больного. Увидев его, Ростовцев с трудом произнес: «Ваше Величество, не дайте запугать себя!» Это были его последние слова.

Александр тяжело переживал эту потерю. Кем заменить человека, который так хорошо его понимал? В его окружении ожидали назначения другого великого либерала. Выбор Александра пал на графа Виктора Панина, министра юстиции, старого соратника Николая I. Сухой бюрократ и педант, черствый по отношению к своим подчиненным и презиравший народ, это был яростный противник реформы. Однако перед монархом он испытывал священный трепет. Александр надеялся, что этот человек, пользовавшийся доверием у оппозиционеров, сумеет, из почтения перед самодержавием, убедить их подчиниться воле царя. Другими словами, он рассчитывал уговорить наиболее непримиримых землевладельцев с помощью одного из них, который действительно в дальнейшем будет преданно претворять его идеи в жизнь. Великой княгине Елене, которая не скрывала своего беспокойства, он сказал: «Вы не знаете этого человека. Все его убеждения сводятся к подчинению моей воле». Самому же Панину он заявил: «Вы должны взяться за это дело со всей ответственностью. Я всегда почитал вас человеком чести и уверен, что вы меня не разочаруете». Что же касается Панина, тот с грустью поведал великому князю Константину: «Если я прямо или косвенно признаю, что придерживаюсь по этому поводу мнения, отличного от мнения императора, то сочту своим долгом отказаться от него и буду действовать с удвоенной энергией наперекор своим собственным чувствам». Вне всякого сомнения он был искренен в своем признании, но Александр проявил очевидную наивность, решив, что механическое подчинение высшей воле способно заменить в работе государственного деятеля душевный порыв. Несмотря на личину реформатора, в душе Панин останется ретроградом.

Вступив в должность, он сразу же высказался против предоставления крестьянам земли в вечное пользование и за то, чтобы оставить за помещиками право полицейского надзора в их владениях. В скором времени между ним и Николаем Милютиным вспыхнула ссора. Раздосадованный царь выступил в роли арбитра и уладил этот конфликт. Сталкиваясь с упорным сопротивлением своим требованиям, он иногда сомневался, не слишком ли редакционные комиссии склоняются в пользу крестьян в ущерб землевладельцам.

Объемистые подборки материалов, подготовленные редакционными комиссиями, одна за другой ложились на стол председателя Центрального комитета князя Алексея Орлова. Однако в конце 1859 года этот обаятельный и авторитетный человек, восхитивший французов во время Парижского конгресса, слег в постель и был вынужден отойти от дел. Царь назначил на его место своего брата великого князя Константина, только что вернувшегося в столицу из девятимесячного путешествия по Европе, Востоку и Палестине. Константин покинул Россию, спасаясь от интриг, которые плелись против него при дворе. Вернувшись на родину, он вновь стал объектом клеветнических нападок. В Центральном комитете вокруг него сплотились четверо сторонников реформ. Однако им противостояли пять противников во главе с Паниным, упорно отстаивавшим абсолютное право собственности и право на местный полицейский надзор землевладельцев. Император в нетерпении давил на брата, дабы тот пришел к компромиссу со своими оппонентами. Устав от ссор и споров, после сорока бурных заседаний, князь Константин согласился уменьшить размеры земельных участков, выделявшихся крестьянам. 26 января 1861 года император, лично присутствовавший на последнем заседании Центрального комитета, заявил, что не допустит дальнейших поправок и отсрочек. Закончил он свое выступление ультиматумом: «Я желаю, я требую и я приказываю, чтобы все было закончено к 15 февраля. Вы не должны забывать, господа, что в России разрабатывает и издает законы самодержавная власть».

Спустя три дня проект реформы поступил в последнюю инстанцию – Государственный Совет. По этому случаю Александр выступил перед его членами с речью, призывая их одобрить этот документ: «Освобождение крепостных – жизненно важная проблема, от решения которой зависит развитие и могущество России… Работа должна быть завершена к средине февраля, и ее результаты должны быть обнародованы до начала полевых работ… Цель этой реформы заключается в улучшении положения крестьян не только на словах и бумаге, но и на деле… Оставив в стороне ваши личные интересы, вы должны вести себя не как землевладельцы, а как государственные деятели, облеченные моим доверием». На высокое собрание эта речь произвела сильное впечатление, тем более что царь не читал по бумажке, а импровизировал, высказывая свои искренние убеждения. Один из его помощников, Головин, пишет: «Это выступление возвысило монарха над его министрами и членами Государственного совета. Мне казалось, будто все они уменьшились в размерах, в то время как он непомерно вырос. В этот момент он обрел бессмертие». (Письмо к Барятинскому от 15 февраля 1861 года.)

Наконец, 19 февраля (2 марта по григорианскому календарю) 1861 года Александр поставил свою подпись под указом об освобождении крепостных. После этого символического жеста в его душе возникло чувство, что он оправдал свое присутствие на троне. Разумеется, он понимал, что эта реформа, как и все реформы, несовершенна, что она явилась результатом компромисса, что ее осуществление столкнется с большими трудностями и что она породит множество несправедливостей. Тем не менее его не покидало ощущение, будто ему удалось вытащить телегу России из болота, в котором та увязла. Спустя пять лет непрерывных баталий он сделал то, что не смогли сделать его предшественники. Умри он завтра, – думалось ему, – все равно его царствование будет не бесполезным. У него не было железной воли его отца Николая I и политической мудрости его дяди Александра I, но он бесконечно любил свой народ и хотел облагодетельствовать его.

Страна узнала об этом событии из манифеста, составленного митрополитом Филаретом (Дроздовым). Он заканчивался такими словами: «Осени себя крестным знамением, народ православный, и призови вместе с Нами Господа благословить твой труд ради личного и общественного блага». Условия освобождения определялись официальными предписаниями. Крепостные немедленно получали права свободных граждан. Право полицейского надзора переходило от помещика к «сельской коммуне», становившейся полностью автономной. Крестьянин получал в вечное пользование свой дом, огороженный двор и земельный надел, равный по площади участку, который он обрабатывал ранее. Но он должен был выкупить свою землю у помещика. Только крепостные, выполнявшие функции прислуги, освобождались без земли. В течение двух лет крестьянин должен был продолжать отрабатывать барщину и выплачивать оброк. Этот переходной период позволил бы заключить соглашение о выкупе между помещиком и «сельской общиной», и сделка должна была заключаться под контролем «мирового судьи», выбираемого среди дворян региона. Дабы облегчить этот переход собственности, государство обязалось выплатить условленную сумму непосредственно помещику с тем, чтобы она была компенсирована земледельцем в течение сорока девяти лет под шесть процентов. Пользование землей в сельской коммуне осуществлялось коллективно. «Мир» – крестьянский сход – распределял участки между ее членами и нес ответственность за уплату всех налогов.

Оставалось определить размеры предоставляемых участков. В принципе крестьянин имел право на земельный надел, равный участку, который он обрабатывал до своего освобождения. Однако в конечном итоге все зависело от характера почвы, климата и местных обычаев. Территория России была разделена на три зоны: черноземье, нечерноземье и степи, которые, в свою очередь, делились еще на шестнадцать категорий.

Эта сложная система создавала огромные трудности в деятельности «мировых судей», среди которых были такие видные фигуры, как Самарин, Черкасский и Лев Толстой. Пользуясь несовершенством и противоречиями нового законодательства, помещики избавлялись от песчаных, заболоченных и труднодоступных земель, оставляя за собой наиболее плодородные и удобные. Невежественные мужики попадались в коварную западню, которую представляло собой положение, введенное в последний момент князем Гагариным: согласно ему крестьянин мог, если того желал, получить незамедлительно и безо всякой оплаты четвертую часть предназначавшегося ему участка. Соблазнившиеся этим малым, но бесплатным даром, одним махом обрекали себя на нищету. И таких было немало.

В окружении императора опасались, что объявление об освобождении вызовет беспорядки. Реакция народа была непредсказуемой. Взрыв радости вполне мог переродиться в бунт. Накануне 19 февраля воинские части и полиция сосредоточились вокруг общественных зданий. Офицеры получили приказ оставаться в казармах. Были запрещены собрания. Некоторые помещики сочли за благо уехать на время за границу. В знатных домах избегали говорить об «этом» в присутствии прислуги. Из предосторожности правительство задержало публикацию манифеста в Санкт-Петербурге и Москве до 5 марта.

Все тревоги с самого начала оказались излишними. При появлении Александра на Марсовом поле воздух огласился ликующими криками. Его приветствовали как «царя-освободителя». Целую неделю в обеих столицах происходили манифестации, участники которых выражали радость и верность императору. Двадцать тысяч рабочих собрались на Дворцовой площади, чтобы поднести Его Величеству хлеб и соль. Чрезвычайно довольный, Александр распорядился отчеканить медаль со своим профилем с надписью «Благодарю вас» и вручил ее 17 апреля, в день своего рождения, тем, кто помогал ему осуществить реформу.

Однако очень скоро он понял, что радоваться пока рано. В провинции манифест, составленный митрополитом Филаретом в высокопарном стиле, воспринимался как нечто вроде малопонятной и недейственной молитвы. Собравшиеся в храмах мужики слушали, как священники говорят что-то непонятное об условиях новой жизни народа. Единственное, что доходило до их сумрачного сознания, – они должны оставаться верными Богу и покорными властям, а их положение крепостных сохранится еще два года. «Мировым судьям» пришлось долго разъяснять им, что это не такой уж большой срок для того, чтобы выбрать старост, составить карты и осуществить замеры и разграничение участков. У крестьян создалось впечатление, что дворяне их обманули. По деревням ходили слухи, будто помещики подменили настоящий царский манифест другим, составленным в их пользу. И эти подозрения не смогли рассеять розданные старостам четырехсотстраничные своды предписаний. Окончательно запутавшиеся в бумажном хаосе административных циркуляров будущие свободные люди все равно никому не верили. То, что им предоставлялись независимость и собственность, казалось крестьянам опасной западней. Не собираются ли их обобрать еще раз, усыпив их бдительность?

До Александра доходили издалека отголоски подобных настроений, и это сильно удручало его. Самые благородные идеи искажались в процессе своего воплощения. Утешение царь находил у брата Константина, тетки Елены и нескольких просвещенных дворян, которые понимали, что, жертвуя частью своих привилегий, они способствуют объединению русского народа.

Глава V Польская проблема

Претворение в жизнь грандиозной реформы оказалось делом еще более деликатным, нежели предполагал Александр. Большинство именитых граждан, которых приглашали стать «мировыми судьями», под различными предлогами уклонялись от этой должности. Дорожа своим покоем, они не желали принимать участие в долгих и нудных торгах, тем более что за это их потом едва ли кто-нибудь поблагодарил бы. Прошли три долгих месяца, прежде чем все губернии и уезды обзавелись этими посредниками. Их доводы, повторявшиеся сто раз, не убеждали крестьян. В наиболее отдаленных провинциях по деревням ходила легенда, будто мужикам нужно обращаться непосредственно к царю, чтобы получить всю землю, которую они хотят иметь. Почему бы ему не оказать им такую милость, ведь он может заплатить землевладельцам в качестве компенсации столько, сколько захочет? Непонимание крестьянами ситуации достигло таких масштабов, что кое-где вспыхнули беспорядки. Возле деревни Бездна (Пензенская губерния) пять тысяч мужиков, которых увлек за собой старовер-фанатик Антон Петров, отказались отступить перед войсками, пытавшимися рассеять их. Генерал Апраксин, приготовившийся произнести речь, был встречен возмущенными криками: «Нам не нужны царские посланцы, дайте нам самого царя!» Утратив самообладание, генерал приказал солдатам стрелять в толпу. Итог: пятьдесят один убитый, семьдесят семь раненых. Известие об этой бессмысленной бойне вызвало шок среди интеллектуалов. В Казанском университете профессор Чазов распорядился прочитать перед студентами «Реквием» в память о жертвах. Император усмотрел в этом оскорбление власти. Монахи, служившие панихиду по невинно убиенным, были сосланы в Соловецкий монастырь.

Сразу же после опубликования манифеста революционер Александр Герцен, эмигрировавший в Лондон, пишет в своем журнале «Колокол»: «Александр II сделал много, очень много, гораздо больше всех своих предшественников. Он боролся во имя прав человека, во имя сострадания с толпой алчных, жестоких злодеев и победил их!.. Из нашей далекой ссылки мы прославляем это имя, редко встречающееся в истории самодержавия, и произносим его без всякой иронии – царь-освободитель». Но, едва лишь узнав о событиях в Пензенской губернии, он резко меняет тон: «Почему этот человек (царь) не умер в тот день, когда был обнародован манифест об освобождении крепостных?» Другой знаменитый социалист Чернышевский отмечает со своей стороны: «Я стыжусь, вспоминая свою преждевременную доверчивость!»

Между тем работа «мировых судей» продолжалась. Во всех уголках России люди считали, вносили поправки, дискутировали, жульничали. Крестьяне и помещики не желали уступать друг другу. Империя напоминала огромный базар. Споры возникали вокруг каждой рощицы, каждого ручейка, каждой изгороди. Все были недовольны. И самыми недовольными были те, кто ничего не терял и ничего не приобретал в результате этих споров, – студенты.

С восшествием на престол Александра они подняли голову. Новый царь открыл им широкий доступ в университеты и освободил их от ношения мундиров. Они могли выбирать, какие лекции им посещать. Большинство из них стремились прослушать курсы истории, политэкономии и права в надежде почерпнуть в них рецепты счастья для России. Некоторые профессора вернулись из-за границы, где совершенствовали свои знания, и студенты ловили каждое их слово с жадностью неофитов. Со своих кафедр они проповедовали социализм на европейский манер. Подстрекательский журнал Герцена «Колокол», тайно провозимый в Россию, переходил из рук в руки. Статьи из него цитировались, словно строфы из Библии. В скором времени каждый юноша, желавший получить образование, чувствовал себя вовлеченным в некий широкий заговор. Для российской молодежи учиться означало отвергать существующий порядок. В 1857 году произошли серьезные волнения в Киеве, затем в Москве, где полиция нанесла телесные повреждения студентам, пытаясь разогнать их демонстрацию. Благодушный Александр отказывался видеть во всем этом бунт против режима и распорядился наказать чересчур ретивых полицейских. Однако спустя несколько месяцев поднялись студенты Харькова.

Это было уже слишком! Поскольку в этой стране образование приводило к неповиновению, следовало тщательно отбирать достойных сесть на студенческую скамью. В 1859 году в Санкт-Петербургский университет было принято семьдесят три человека из трехсот семидесяти пяти подавших заявления, в Московский – сто пятьдесят два из пятисот. (Константин де Грюнвальд.) В других университетах также был поставлен заслон против друзей пролетариата. Александр сожалел, что приходится предпринимать подобные ограничительные меры. Будучи человеком терпимым по характеру и воспитанию, он тем не менее должен был сдерживать неистовые порывы народа, неожиданно пробудившегося после многовековой спячки. Некоторые из его советников видели решение проблемы в закрытии университетов на период реорганизации системы образования. Он же удовлетворился заменой министра народного образования Ковалевского, пользовавшегося репутацией либерала, на графа Путятина, вице-адмирала, который, по его мнению, обладал энергией и волей, вполне достаточными для того, чтобы восстановить дисциплину среди молодежи.

Более важные изменения произошли в руководстве министерства внутренних дел. Противникам реформы удалось добиться отстранения от должности старого графа Ланского и его заместителей Николая Милютина, Самарина и Черкасского. Новый министр граф Петр Валуев не принимал участия в разработке плана освобождения крепостных, но втайне был настроен враждебно по отношению к этим переменам. Он считал, что реформа привела к бессмысленному противостоянию двух классов российского общества – помещиков и крестьян. По его мнению, нужно было выработать принцип пересмотра статуса крепостного крестьянина и пустить ситуацию на самотек, чтобы она развивалась постепенно, органично, в зависимости от обстоятельств. «Хлеб не сажают снопами, вначале сеют семена», – записывает он в своем дневнике. Его присутствие рядом с императором рассматривалось всеми как возврат к политике консерватизма. Это назначение вдохновило дворян, опасавшихся чрезмерного увлечения царя либеральными идеями. Свидетель этих колебаний между двумя противоположными тенденциями, поверенный в делах Франции Фурнье пишет в Париж: «В правящей верхушке ощущается потребность испытать новые инструменты для защиты от всего неожиданного, необычного и тревожного, могущего возникнуть в ходе развития событий. К несчастью, эти генералы, пришедшие на смену другим генералам, знают о том, что нужно делать в создавшихся условиях, не более своих предшественников».

После беседы с вице-адмиралом Путятиным английский посол лорд Напьер, в свою очередь, пишет о новом министре народного образования: «Это видный морской офицер, хорошо образованный и привыкший командовать. Большую часть своей жизни он провел за границей, где женился на француженке. Вероятно, благодаря этому он знает мир, не чужд либеральных идей и склонен к полезным нововведениям. Но он фактически иностранец в родной стране. Ему не известны чаяния и устремления российской молодежи. Он не знаком ни с кем из российских литераторов. Он никогда раньше не изучал проблемы, решением которых ему предстоит заниматься. Возникает резонный вопрос: обладает ли он качествами, необходимыми для исполнения своей новой должности, и не лучше ли было бы ему незамедлительно отказаться от нее во избежание усугубления ситуации в будущем». (Константин де Грюнвальд.)

И действительно, несмотря на показательное назначение Путятина, волнения в университетах продолжились. Создавалось впечатление, будто студенты заразились «пролетарской болезнью». Теперь они протестовали против исключения своих товарищей, против введения права на платное обучение, которое до сих пор было бесплатным, против запрета на собрания, где обсуждались политические вопросы. Они использовали любую возможность, чтобы высказать в лицо властям свое негодование. Некоторых из них задерживали в назидание другим и бросали в тюрьмы, где они и не думали исправляться, а лишь обретали ореол мучеников.

Но отнюдь не волнения студенческой молодежи являлись главной заботой Александра. Его восшествие на престол породило опасные настроения в Польше. Поляков интересовало не освобождение крепостных, поскольку крепостное право у них было отменено с момента введения кодекса Наполеона, а освобождение всей нации из-под российского владычества. Конституционная хартия, предоставленная Польше Александром I в 1815 году, была отменена после подавления Николаем I польского восстания в 1931 году. Тем не менее поляки надеялись поднять еще одно восстание и даже расширить свою территорию. В 1856 году Александр II заявил делегатам польской шляхты, съехавшимся в Варшаву: «Оставьте ваши мечты о независимости, отныне они несбыточны». Однако при этом он предоставил амнистию бывшим бунтовщикам, вернул им конфискованное имущество, выдал паспорта для выезда за границу и назначил вице-королем либерального князя Михаила Горчакова, последнего защитника Севастополя. Эти знаки доброжелательства вместо того, чтобы утихомирить буйные головы, разожгли еще большие страсти. Шляхта, духовенство, университетская молодежь, видные деятели – все единогласно требовали положить конец российскому господству. Польские эмигранты, рассеянные по всей Европе, проводили агитационную кампанию в поддержку борьбы своих соотечественников. В Париже они настроили общественное мнение в свою пользу и тронули сердце Наполеона III. Постепенно польская проблема стала проблемой не только России, но и Европы. В самой Польше события развивались стремительно. Некое «Сельскохозяйственное общество», официально учрежденное в Варшаве в феврале 1861 года с целью изучения взаимоотношений крестьян и землевладельцев, сразу же превратилось в центр пропаганды борьбы за национальное освобождение.

Поначалу император Александр не придавал всему этому значения. «Я не завоевал Польшу, а унаследовал, и мой долг сохранить ее, – сказал он французскому послу герцогу де Монтенбло. – Я убежден, что сделал для нее все, что было в моей власти». Но 13 февраля в Варшаве были распространены листовки, призывавшие горожан собраться на площади Старого города и пройти шествием до дворца губернатора в ознаменование годовщины битвы при Грохово в 1830 году, в которой повстанцы одержали победу. Демонстранты с факелами и знаменами, распевавшие псалмы и национальный гимн, были разогнаны полицией во главе с полковником Треповым. Через день была организована еще одна манифестация. В полицейских полетели камни. Те ответили беспорядочной стрельбой. Толпа с криками разбежалась. На земле остались лежать шестеро убитых и шестеро раненых. Сразу после этого граф Анджей Зелински, председатель Сельскохозяйственного общества, собрал своих сподвижников, и они составили обращение к царю с требованием «во имя всей страны» восстановить в Польше права католической церкви, традиционных законодательства и образования, то есть, другими словами, предоставить Польше автономию. Это обращение было передано делегацией князю Михаилу Горчакову, который, придя в полное смятение, обязался передать петицию императору, разрешил торжественные похороны жертв, обещал не выпускать полицию из казарм в день похорон, согласился отстранить полковника Трепова от командования и распорядился не препятствовать более проведению манифестаций.

Безрассудная смелость поляков и слабость Михаила Горчакова привели Александра в замешательство. Он приказал князю проявлять твердость. «Скажите им, что не смогли передать мне их обращение в силу неуместности и непоследовательности изложенных в нем требований, – пишет он ему. – Если волнения продолжатся, в Варшаве должно быть введено осадное положение. В случае необходимости обстреливайте город из крепости».

Этот всплеск ярости – вторжение тени Николая I в жизнь Александра. Это не он, а его отец отдавал грозные приказы. Не говорил ли ему Николай, лежа на смертном одре: «Держи все в своих руках»? Главная опасность для России заключалась в распаде под натиском составлявших ее разнородных народов. Нужно было срочно закручивать гайки.

Успокоившись, Александр вернулся в обычное для него расположение духа. Он созвал своих министров, чтобы выслушать их соображения по поводу польских событий. Большинство из них считали, что уступать бунтовщикам нельзя ни в коем случае, дабы не подвергать риску целостность государства. В то же время все признавали, что многие обещания, данные полякам, остались невыполненными. Не пришло ли время изменить политику? Александр, со своей стороны, полагал, что правительство, достойное своего звания, может пойти на уступки, которые вовсе не обязательно должны расцениваться, как мягкость. Дабы преодолеть кризис, он решил обратиться к влиятельному польскому дворянину графу Велопольскому. Тот мечтал о примирении между двумя славянскими народами, но отдавал себе отчет в том, что Россия не согласится с существованием независимой Польши. Хотя это и было вопреки всякой справедливости, исторические, географические и стратегические соображения не позволяли царю отделиться от этого буферного государства. Все, на что могли рассчитывать поляки, – нечто вроде автономии под протекторатом России. В то время как его соотечественники пребывали во власти иллюзий, Велопольский, настроенный более реалистично, подготовил для императора ряд предложений. Ознакомившись с ними, Александр согласился с созданием в Польше Сената, Комиссии по делам образования и религии, а также с проведением реформы в учебных заведениях и правительственных учреждениях.

Назначенный председателем Комиссии по делам образования и членом правительственного совета, Велопольский стал в Польше более важной фигурой, чем сам Михаил Горчаков. Все зависело от этого честного, неподкупного человека, ратовавшего за сотрудничество с Россией. Однако сам факт его назначения царем бросал на него тень подозрения в глазах экстремистов. Они видели в нем не посредника, а прислужника врага. Едва он приступил к выполнению своих функций, как манифестации возобновились. В Варшаве, по наущению членов тайных организаций, мужчины оделись в национальные костюмы, а женщины – в траурные платья. В костелах распевали революционные песни, на улицах освистывали полицейских и били стекла в домах русских чиновников.

Александр не мог понять, почему его инициативы, продиктованные самыми благими намерениями, наталкиваются на стену непонимания и ненависти. Неужели для разрешения русско-польских разногласий нет других средств, кроме насилия? И опять, протянув руку, он вновь забрал ее. Природные доброта и мягкосердечие постоянно боролись в его душе с необходимостью принимать жесткие решения. Эта борьба стала знаком его судьбы.

Больной, измученный политическими баталиями, Михаил Горчаков скоропостижно скончался. Для поддержания порядка Александр послал в Варшаву министра обороны генерала Сухозанета, а чуть позже, в качестве преемника Михаила Горчакова на посту вице-короля – генерала Ламбера. Жесткий и усердный генерал Сухозанет был сторонником силового решения проблемы. Он считал, что с бунтовщиками не о чем разговаривать, их нужно уничтожать. По его приказу одни манифестанты были осуждены военными трибуналами по ускоренной процедуре, другие сосланы в отдаленные губернии на основании простого административного решения. Эти репрессивные меры пришлись не по вкусу Велопольскому, все еще верившему в силу убеждения. Новый вице-король граф Ламбер, оказавшись между непримиримым Сухозанетом и миролюбивым Велопольским, соглашался то с одним, то с другим. Тем временем положение продолжало ухудшаться. Солдаты врывались в костелы, где верующие молились об избавлении их от русских. За распевание революционных песен перед алтарем было арестовано тысяча человек. Прелат Бялобрежский, наместник архиепископа, высказал протест против этого «возврата в эпоху Аттилы» и приказал закрыть все костелы. Пришедший в отчаяние Ламбер обвинил военного коменданта Варшавы Герштенцвейга в превышении полномочий. Герштенцвейг не перенес обиды и пустил себе пулю в висок. Эта драма окончательно выбила Ламбера из колеи. Он слезно умолял царя освободить его от должности. Александр заменил его на генерала Людерса. Велопольский, уставший от постоянных споров с Сухозанетом, тоже попросился в отставку. На сей раз царь отказал. Сухозанет тут же пишет императору письмо, предупреждая его об опасности, которую представляет этот человек. «Он (Велопольский) продолжает выказывать неповиновение и творит всевозможные нелепости, – заявляет Сухозанет. – Я не решаюсь предпринимать против него решительные действия, но терпеть его выходки далее становится опасным». Александр уступает увещеваниям министра обороны и телеграфирует ему: «Ваше письмо убедило меня в том, что Велопольского нельзя оставлять в Варшаве. Передайте ему мой приказ немедленно прибыть в Санкт-Петербург. Если он не подчинится, арестуйте его и заключите в крепость. Держите меня в курсе событий».

Велопольский попросил дать ему несколько дней для приобретения шубы и удобной кареты. Прибыв в Санкт-Петербург, он обнаружил, что здесь тоже нет единодушия. Великий князь Константин и великая княгиня Елена решительно встали на его сторону, не видя иного выхода, кроме как проявления терпимости к братскому народу. Под их влиянием царь в третий раз изменил свое мнение и признал – в присутствии Велопольского, – что в Польше необходимо отделить военную власть от гражданской. Более того, он решил поставить во главе гражданской администрации своего гостя. Должность наместника Александр оставлял за своим братом, великим князем Константином, чей либерализм, по его мысли, должен был умиротворить поляков.

Однако назначение Константина и возвращение в Варшаву Велопольского, облеченного доверием императора, возымели на участников сопротивления прямо противоположное действие.

21 июня великий князь Константин подвергся покушению при выходе из здания театра. Пуля попала в эполет и слегка задела плечо. Константин, не утративший самообладания, телеграфирует брату: «Моя супруга была не очень сильно напугана этим известием. Ее подготовили соответствующим образом. Фамилия нападавшего Ярошинский, он портной». Спустя несколько дней, обращаясь к польской знати, пришедшей поздравить его с чудесным спасением, он заявил: «Это второе покушение за одну неделю. Провидение защитило меня, и я считаю это счастливым случаем, поскольку он продемонстрировал стране, какой степени достиг разгул анархии. Я глубоко убежден в том, что благородный польский народ не одобряет преступления подобного рода. Но это все слова, а нужны действия. Мой брат желает вам счастья, и именно поэтому он прислал меня сюда. Выполняя свою миссию, я рассчитываю на вашу поддержку». Вскоре после этой встречи произошли еще два покушения, теперь уже на жизнь Велопольского. Преступники, не сумевшие поразить свою цель, были схвачены, осуждены и повешены в крепости вместе с Ярошинским.

Эта казнь вместо того, чтобы испугать поляков, вызвала у них жажду мщения, и антирусские манифестации приобрели еще большую массовость. Тогда Велопольский решил провести в Польше набор рекрутов в армию, но не по жребию, как обычно, а по спискам. В эти списки были включены все молодые люди, подозревавшиеся в революционной деятельности. Однако большинство из них были заранее предупреждены сообщниками, имевшимися у них в местной военной администрации. Они бежали из Варшавы и создали в прилегающих лесах отряды, вооруженные косами, тесаками, саблями и старыми ружьями. Их примеру последовало множество людей по всей территории Польши. Когда численность этих партизанских отрядов стала внушительной, Тайный комитет, руководивший их деятельностью, отдал приказ начать общее восстание в ночь с 10 на 11 января (с 22 на 23 января по григорианскому календарю) 1863 года. Повстанцы напали на гарнизоны русских одновременно в разных пунктах страны. У Венгрова русские в сомкнутых боевых порядках рассеяли нападавших. По словам Монтенбло, Александр, узнав об этой битве, якобы вошел в комнату императрицы и, схватившись руками за голову, простонал: «Какое несчастье! Я вынужден проливать кровь в бесславной войне!» Это был крик души. В очередной раз долг монарха вошел в противоречие с человеческими желаниями. Если он немедленно не пошлет экспедиционный карательный корпус для истребления бунтовщиков, за границей это наверняка оценят, и, возможно, во французских газетах даже появятся хвалебные статьи. Но русские точно не поймут, как он мог снести такое оскорбление со стороны польских сепаратистов. Казалось, он был обречен на историческое проклятие: чем больше российским сувереном восхищаются за границей, тем больше его подданные опасаются, как бы он не предал их интересы ради тщеславного стремления всем нравиться. Александр должен был выбирать между уважением Европы и благодарностью России. В первом случае он следовал бы философским принципам, во втором – защищал бы целостность своей страны.

Хотя известия из Польши произвели на него тяжелое впечатление, он не мог нарушать протокол и в тот же вечер присутствовал на балу в Зимнем дворце. По свидетельству очевидцев Александр был мертвенно бледен и мрачен. На следующий день он обратился к офицерам-гвардейцам: «Я не считаю польский народ ответственным за эти события, в которых явно прослеживается рука революционеров, всюду пытающихся сокрушить законную власть». Подчиняясь его воле, правительство заявило, что оно не отменит сделанные полякам уступки после восстановления общественного порядка. Князь Александр Горчаков (не путать с князем Михаилом Горчаковым, вице-королем Польши, умершим в 1861 году), министр иностранных дел, выразил ту же самую мысль в более резкой форме: «Очень хорошо, что этот нарыв созрел; теперь его можно вскрыть и поставить целительную примочку».

Чтобы «вскрыть нарыв», в Польшу спешно отправились войсковые подкрепления. Был отдан приказ ужесточить репрессии и расстреливать на месте бунтовщиков, захваченных с оружием в руках. Однако рассеянные в одном месте отряды повстанцев вновь собирались в другом. Это была партизанская война с ночными стычками среди враждебно настроенного населения. Ни угрозы, ни обещания не действовали на патриотов. На все предложения о примирении из Санкт-Петербурга лидеры сопротивления, сначала Мирославский, затем Ланглевич, отвечали: «Мы предпочитаем Сибирь и виселицу позорной амнистии».

В скором времени Тайный комитет был преобразован в «национальное правительство», которое провозгласило своей целью абсолютную независимость Польши, Литвы и Рутении, составных частей свободного польского королевства. Такое притязание было, разумеется, неприемлемым для русского царя. Александр целиком и полностью зависел от прошлого своей страны. Если ему и было позволено в самом крайнем случае предоставить подобную автономию собственно Польше, он не мог отказаться от литовских, белорусских и украинских провинций, доставшихся ему по наследству, где поляки составляли национальное меньшинство. Таким образом, наступил момент для решительного удара. Двести тысяч солдат были сосредоточены в районах, которым угрожала «революционная гангрена». Слишком мягкий Константин был отозван из Варшавы в Санкт-Петербург и заменен на тщеславного и энергичного графа Федора Берга. Поскольку мятеж распространился на литовские провинции, Александр назначил губернатором в Вильно еще одного «железного» человека, Михаила Муравьева, занимавшего до этого пост министра по делам государственного имущества. Его коллега Валуев говорил о нем: «Это хан, паша, мандарин, кто угодно, но только не министр». Умный и одновременно с этим жестокий и угодливый, он быстро завоевал прозвище «Муравьев-Вешатель».

В Польше и Литве началась великая чистка. Тысячами поляков арестовывали, казнили и ссылали на каторгу в Сибирь. Функции местных церковных, налоговых и почтовых управлений были переданы в центральные управления в Санкт-Петербурге. Русский язык стал обязательным для всех чиновников. Были закрыты католические монастыри, подозревавшиеся в оказании помощи партизанам. Монахи и монахини изгонялись посреди ночи из своих келий и переводились в другие монастыри, более лояльные властям. Папа Пий IX выступил с протестом. Бесполезно. Через три года последует разрыв Конкордата.

В Литве Михаил Муравьев усовершенствовал методы подавления сопротивления. Он не мог допустить, чтобы слабое польское меньшинство подстрекало всю губернию. На основании одного лишь доноса подозреваемые высылались и лишались имущества. Полякам было запрещено приобретать новые земли. Их прием на административные должности строго ограничивался. В школах больше не преподавался польский язык. Большинство монастырей, как и в Польше, были закрыты, дабы они не могли служить убежищем для повстанцев.

Спустя несколько месяцев губерния была полностью умиротворена. В знак признательности за его усилия Александр пожаловал Михаилу Муравьеву орден Святого Андрея Первозванного. Вскоре и Федор Берг сообщил своему суверену, что в Польше, чье население изрядно поредело, вновь воцарилось спокойствие. Женщины даже боялись носить траур из страха подвергнуться штрафу. Что касается предводителей восстания, большинство из них бежали за границу.

Русское общество, если не считать отдельные голоса, тонувшие в общем хоре, одобряло действия правительства. Русский человек не может желать разделения своей страны – так писали газеты, и эту фразу единодушно повторяли в салонах приверженцы всех политических направлений. Александра превозносили на все лады.

Этот восторг отнюдь не разделяли в Европе, особенно во Франции, где пресса называла русских не иначе, как «кровавыми варварами», и открыто поддерживала мятежников. Последние знали, что могут рассчитывать на симпатии Наполеона III, бывшего карбонария. Между тем Проспер Мериме пишет Паницци 25 июня 1863 года: «Все то, что сейчас говорят в британском парламенте в адрес России, могли бы, с полным на то основанием, говорить в Санкт-Петербурге в адрес Британии во время подавления восстания сипаев в Индии. Никто не выразил возмущения, когда капитан Ходжтон собственноручно убил двух сыновей Великого Могола, виновных лишь в том, что их подданные совершили насилие в отношении англичан, теперь же все негодуют, когда русские вешают офицеров, покинувших свои части и перешедших на сторону повстанцев».

Европейские правители придерживались иного мнения. На стол Александра Горчакова со всех сторон посыпались дипломатические протесты, на которые он незамедлительно реагировал с неизменной светскостью и уверенностью. На все упреки Лондона он отвечал, что система управления, введенная Россией в Польше, будет постепенно заменена конституционным строем по образцу британского. Он заявил представителям Вены, что польское восстание явилось результатом «космополитической революции», поблагодарил Соединенные Штаты за невмешательство в дела Старого Света и предупредил Ватикан о существовании «союза между пастырями католической церкви и зачинщиками беспорядков, которые представляют угрозу для общества». Его способность воевать одновременно на всех фронтах вызывала восхищение у соотечественников.

17 июня 1863 года послы Франции, Англии и Австрии вручили Александру Горчакову ноту из шести пунктов, в которой три правительства требовали для Польши объявления всеобщей амнистии, создания автономной администрации и национального представительного органа, предоставления свободы католической церкви, использования в качестве официального исключительно польского языка, введения упорядоченной системы рекрутского набора. Эти требования встретили категорический отказ. Но если в ответах англичанам и австрийцам он ограничился объяснением причин отказа, то в ответе французам высказал резкие упреки. Париж, пишет он, содержит польскую эмиграцию, которая всеми силами старается настроить общественное мнение в свою пользу в надежде на иностранную вооруженную интервенцию. Едкий тон, в котором Горчаков до сих пор говорил с англичанами и австрийцами, он отныне использует и в отношении разочаровавших его французов. Париж призывал Лондон и Вену подписать соглашение о совместных усилиях по достижению мира в Польше, но из этой затеи ничего не вышло. Англичане уже достигли своей цели, заключавшейся в том, чтобы поссорить Францию и Россию, а австрийцы не были заинтересованы в осложнении отношений с Санкт-Петербургом. Таким образом, Франция осталась в одиночестве. Приняв Монтенбло для прощальной аудиенции, Александр изложил ему в спокойной манере свою точку зрения: «Я не упразднял институты, дарованные мною Польше. Но почему вы ждете, что я позволю им функционировать в обстановке анархии и террора?.. В принципе я согласен с шестью пунктами ваших требований. Но разве возможно в данный момент претворить их в жизнь? Я хотел и хочу предоставить Польше автономию. Факты свидетельствуют о том, что я искренне, всеми силами стремился к этому. Дабы осуществить это желание, я послал в Варшаву своего брата и поставил во главе гражданской администрации поляка, графа Велопольского. Все важные посты также заняли поляки. И что из этого вышло? Меня фактически предали. На сегодняшний день гражданская администрация полностью дезорганизована… Как можно требовать от меня восстановления гражданского правления в стране, где подчиняются одному лишь тайному правительству, потому что боятся только его? Прежде всего, я должен восстановить в Польше свою власть… Если бы я мог, то предоставил бы королевству независимость, но это не в моих силах. Будь это практически осуществимо, это сделал бы мой отец… Польша не может существовать в своих пределах… Поляки не скрывают, что хотят создать государство в границах 1772 года, а это означало бы расчленение России».

Сменивший Монтенбло барон Шарль-Анжелик де Талейран-Перигор встретил в Санкт-Петербурге холодный прием. Когда он попытался ходатайствовать за трех французов, сосланных в Сибирь за участие в польском восстании, перед Александром Горчаковым, тот сухо ответил: «Иностранцы, захваченные с оружием в руках, еще более виновны, чем поляки». Дипломат продолжал настаивать, что император должен помиловать трех безумцев, и тогда раздраженный министр воскликнул: «Вы имеете дело отнюдь не с Нероном!»

Разрушив франко-русский союз, Наполеон III способствовал сближению России и Пруссии. (Это сближение дорого обошлось Франции в 1870 году.) После того, как дипломатические баталии стихли, Александр трезво оценил ситуацию. К Австрии он испытывал недоверие и неприязнь со времен Крымской войны. Между Англией и Россией существовал устойчивый антагонизм. А французы, с которыми он связывал столько надежд, оскорбили и унизили его во время польского кризиса. Следовательно, единственной великой державой, с которой можно было установить дружеские отношения, была Пруссия. Впрочем, российские и прусские интересы совпадали в Польше. Приняв когда-то участие в разделе этой страны, русские и пруссаки были связаны общим страхом перед народным восстанием. Сохранение статус-кво в Польше требовало проведения Санкт-Петербургом и Берлином согласованной политики. Новый прусский канцлер Бисмарк прекрасно понимал это с момента своего вступления в должность. В соответствии с заключенным 27 января 1863 года российско-прусским соглашением Пруссия обязывалась оказывать России помощь в ее борьбе за восстановление порядка в Польше, и российским войскам разрешалось пересекать прусскую границу при преследовании повстанцев. Хотя последовавшие вскоре успехи русских в деле подавления мятежа сделали эти договоренности излишними, возникшее взаимопонимание двух держав будет еще долгое время определять политику Александра. Опасаясь, что Париж будет теперь каждый раз поддерживать поляков в их сепаратистских устремлениях, он рассматривал усиление Германии как противовес французскому влиянию. Он пошел на этот союз без ненависти, с грустью в душе и едва ли не против воли. Во время этих дипломатических пертурбаций он ощущал поддержку своего народа. Вмешательство Запада во внутренние дела России вызвало негодование в обществе. Русские эмигранты в Лондоне, поддержавшие польских мятежников, дискредитировали себя в его глазах. Даже интеллектуалы-либералы в Санкт-Петербурге и Москве не осмеливались протестовать. В воздухе витали националистические настроения. Самый влиятельный из русских публицистов Михаил Катков пишет в своей газете «Московские ведомости»: «Это конец ожиданий, конец тревог. Ответы нашего правительства у всех перед глазами, и каждый, прочитав их, вздохнет глубже и свободнее; каждый испытает чувство национальной гордости и благодарность по отношению к твердой руке, которая вершит судьбы России… Полная спокойной и твердой решимости, Россия отвергла унизительные притязания трех держав, пытавшихся вмешаться в ее внутренние дела… И ознакомившись с депешами нашего правительства, русский человек должен вознести хвалу тому, кто их составил. Все в них тщательно взвешено и прекрасно изложено, все отвечает великим интересам, которые выразил князь Горчаков. Недвусмысленность отказа свидетельствует об энергичности, высоком понятии чести и здравом смысле».

Таким образом, тяжелый польский кризис укрепил в стране позиции наиболее реакционных сил. Раб этого всплеска популярности, Александр понимал, что со временем ему придется считаться с теми, кто ставит патриотическую традицию превыше всего. В будущем он должен будет проявлять еще больше незаурядных качеств и смелости в проведении реформ.

Глава VI Эра великих реформ

Кое-кто из близких Александра втайне укорял его в мягкости характера, из-за которой он менял свое мнение в зависимости от обстоятельств. Возможно, так оно и было при решении второстепенных вопросов. Но когда в голове этого чувствительного и рефлексирующего человека зарождался грандиозный план, его было очень нелегко остановить на пути к достижению поставленной цели. Волю самодержца заменяло ему кроткое упрямство, жесткие решения – неторопливое упорство. Поэтому ни восстание в Польше, ни дипломатические проблемы с Францией, ни волнения в университетах, ни недоразумения, порожденные отменой крепостного права, не могли помешать ему проводить курс на либерализацию. Для начала он заменил на посту министра народного образования вице-адмирала Путятина на человека более способного и менее реакционного – Александра Головнина. Этот последний входил в окружение великого князя Константина и пользовался его абсолютным доверием. С одобрения царя он вновь открыл ранее закрытые факультеты Санкт-Петербургского университета, разрешил исключенным студентам сдать экзамены и, привнеся спокойствие в бурлящие умы молодежи, взялся за общую реформу образования. В своей работе он руководствовался одновременно французским и немецким опытом. Более того, он потребовал, вопреки традиции, чтобы его проект получил широкую огласку в обществе. Пресса освещала его мельчайшие детали, профессора высказывали свои мнения. Вся кухня подготовки реформы была выставлена напоказ. После пяти переделок тщательно разработанное новое положение было одобрено царем 18 июня 1863 года, в самый разгар польского мятежа. Он предоставил университетам полную автономию. Во главе каждого университета находился ректор, избиравшийся на четыре года штатными профессорами, а управлялся он советом, в состав которого входили все профессора, как штатные, так и внештатные. Университетский суд из трех членов, избиравшихся советом профессоров, рассматривал дисциплинарные дела. В целях воспитания новых научных кадров лучшим студентам выплачивались стипендии, и после выпускных экзаменов они могли продолжать работу в своих университетах.

Когда речь зашла о реорганизации начального и среднего образования, Святейший Синод потребовал, чтобы оно полностью перешло под его контроль. Головнин воспротивился этому и согласился отдать в ведение церкви только те школы, которые были основаны духовенством, в то время как все другие остались в подчинении у министерства образования. Наряду с восьмьюдесятью классическими лицеями с обязательным преподаванием греческого и латыни были созданы двадцать современных лицеев, получивших название «реальные», в которых основное внимание уделялось математике и естественным наукам. (В России лицеи назывались «гимназиями» и включали восемь классов.) Головнин также учредил лицеи для девушек всех сословий и женские педагогические курсы для подготовки преподавателей. Сумма кредитов была удвоена, стипендии выплачивались из императорской казны.

Одновременно с реформой образования на всей территории страны, в том числе и в Польше, проводилась аграрная реформа. Крепостные крестьяне стали свободными гражданами, и эта глобальная перемена требовала нового законодательства. Теперь уже их нельзя было подвергнуть телесным наказаниям, как прежде. Императрица Елизавета отменила смертную казнь, но сохранила в обиходе старую добрую порку. Разумеется, кнут уже не использовался (он был запрещен в начале XIX века), но шпицрутены и розги являлись подлинными символами российского правосудия. Они фигурировали во всех книгах по праву, их применение было кодифицировано и воспринималось, как проявление отеческой строгости властей. Пороли нерадивых учеников в гимназиях, непокорных крестьян на конюшнях, пьяниц и воров в полицейских участках, строптивых солдат в казармах. Почему кожа не должна страдать, когда страдает душа? Впрочем, разве мужик, в силу своей природной грубости и выносливости, не лучше подготовлен к телесным наказаниям, нежели изнеженный дворянин? Существует нечто вроде физической предрасположенности, которой Бог наделяет человека при рождении. Такова была аргументация сторонников традиции. Когда во время заседания Совета министров, проходившего под председательством Александра, встал вопрос об отмене телесных наказаний, раздались голоса, протестовавшие против этого опасного послабления. Старый реакционер Виктор Панин пояснил, что порка необходима для воспитания детей, «поскольку в деревнях полно маленьких воров», и женщин, «поскольку они слишком часто отказываются выполнять супружеские обязанности».

Перед этими защитниками обскурантизма Александр чувствовал себя современным просвещенным европейцем. Для него, воспитанника Жуковского, была невыносимой мысль о том, что Россия, его Россия, уподобляется варварской стране, где слово «правосудие» является синонимом насилия. Большинство советников поддержали его в этом благородном порыве. 7 апреля он подписал указ о запрете на порку, клеймение каленым железом и любые другие телесные наказания. Правда, с учетом возражений наиболее консервативной части своего окружения, среди наказаний, к которым могли приговаривать сельских жителей обычные суды, он сохранил порку розгами. И в этом случае крестьянина приговаривал к порке не помещик, а его же собрат крестьянин. Точно так же наказание шпицрутенами за серьезные проступки было предусмотрено в дисциплинарных ротах и тюрьмах. Этот указ способствовал существенному улучшению имиджа страны. России теперь не приходилось краснеть за свои нравы перед иностранными гостями.

Но реформы уголовного кодекса не может быть без реформы судов. Александр и его соратники незамедлительно предприняли атаку на российскую судебную систему. Все в этой стране жаловались на медленность и сложность процедуры. Подследственные годами сидели в тюрьмах в ожидании решения своей судьбы. Следствие и судебное заседание носили закрытый характер. Какие-либо критерии для вынесения приговора отсутствовали. Такое понятие, как спор двух сторон, было неизвестно. Обвиняемые не имели адвокатов. От судей не требовались какие бы то ни было дипломы. Взяточничество приобрело такие масштабы, что дело всегда выигрывал тот, кто больше дал судье.

Александр не видел другого средства, кроме как сломать эту прогнившую конструкцию и возвести на ее месте новую, из импортных материалов. Государственный секретарь Бутков получил приказ создать новые юридические институты. Его первый проект был предан публичной огласке, дабы, как и во время университетской реформы, вызвать как можно больше комментариев. Претворение в жизнь положения, разработанного Бутковым и его помощником, юристом Зарудным, длилось около двух лет. Наконец, 20 ноября 1864 года, император поставил свою подпись под документом. «Изучив этот проект, – провозглашает он в своем манифесте, – мы нашли его полностью соответствующим нашему желанию основать в России быстрое, справедливое, милосердное правосудие, одинаковое для всех наших подданных, усилить судебную власть и укрепить в народе уважение в закону».

Новая система с самого начала гарантировала независимость и гласность правосудия, препятствовала административному вмешательству в ход судебного процесса, обеспечивала благодаря введению процедуры допроса контакт судьи со свидетелями, обвиняемыми или сторонами спора и предусматривала важную роль адвокатов, составивших весьма активную корпорацию. Было официально признано равенство всех перед законом независимо от происхождения и звания. Сословные суды были упразднены и вместо них учреждались три инстанции: окружные суды, апелляционные суды и кассационный департамент Сената. Судьи этих инстанций назначались правительством пожизненно. Мелкие дела поручались мировым судьям, которые не назначались, а избирались на местах населением. При рассмотрении уголовных дел решение судьи основывалось на вердикте жюри присяжных, где бок о бок сидели дворянин и бывший крепостной. Однако, чтобы стать присяжным заседателем, нужно было уметь читать и писать, быть не моложе двадцати пяти и не старше семидесяти лет и соответствовать определенным условиям ценза. Несмотря на эти ограничения, введение жюри присяжных вызвало возмущение среди благонамеренной публики. Говорили, что невежественные мужики неспособны понимать речи адвокатов, что они никогда не посмеют пойти против церкви и что они будут проявлять большее снисхождение к беднякам, нежели к представителям высших сословий.

Тем не менее, несмотря на некоторые сбои, реформа осуществлялась вполне успешно. Энергичный министр юстиции Замятнин призвал компетентных специалистов, всех людей доброй воли занять различные судебные должности, включая должности сенаторов кассационного департамента. Ему нужно было срочно найти четыреста судей. Он набрал их среди молодых чиновников прежних судов и выпускников факультетов права. Новоиспеченные судьи были преисполнены веры в будущее. Благодаря их энтузиазму ускорилась процедура судопроизводства, прекратились злоупотребления, люди поверили в царское правосудие. Итак, Александр выиграл и эту партию.

Этот успех окрылил его и подтолкнул к действиям в иных направлениях. В 1859 году он создал специальную комиссию при министерстве внутренних дел, задача которой заключалась в административной реорганизации и привлечении населения к управлению местными делами. Четыре года спустя, в 1863 году, министр Валуев представил ему проект создания, в дополнение к прежним собраниям провинциальных дворян, собраний представителей всех сословий, избиравшихся на три года и получивших название «земства». Земства собирались на очередные и внеочередные заседания в административных центрах. На этих заседаниях всегда председательствовали предводители местного дворянства, под чьей опекой находились земства. Общее число их членов было установлено законом. Из 13 024 земцев 6204 избирались землевладельцами, 1649 – горожанами и 5171 – крестьянами. Хотя землевладельцы и располагали относительным большинством, свои решения они могли проводить, только объединившись с одной из двух других групп. В верхнем эшелоне находились губернские земства, чьих представителей избирали среди своих членов уездные земства. Компетенция этих собраний не ограничивалась административными функциями. Они решали вопросы государственного призрения, начального образования, сельского хозяйства, торговли, снабжения населения, назначения мировых судей, управления тюрьмами и взимания местных налогов. Впервые в истории России дворяне и крестьяне вместе обсуждали и решали насущные проблемы общественной жизни. Это единение, еще более тесное, чем в жюри присяжных, людей, столь разных по происхождению, образованию и культуре, предвосхищало социальное сближение, тревожившее одних и радовавшее других. Дворяне, отставные офицеры, школьные учителя и мужики учились понимать друг друга. Они образовали удивительное гражданское братство, центр диалога, горнило цивилизации, чего в России никогда прежде не было. Разумеется, земцам запрещалось заниматься политикой, и если они высказывали свое мнение по поводу государственных дел, их ждало суровое наказание. Но в повседневной провинциальной жизни они играли важную роль и выполняли значительную работу. Используя скудные ресурсы, предоставлявшиеся в их распоряжение правительством, они создавали в деревнях бесплатные начальные школы, направляли в них врачей, инженеров, агрономов, старавшихся улучшить существование сельского населения. Эти интеллигенты поначалу столкнулись с недоверием и предрассудками тех, кому они собирались служить. Но постепенно темная, необразованная масса впитала их в себя, привыкла к их присутствию и даже начала принимать от них помощь. Так, по воле Александра и его советников человеческая ткань России незаметно укреплялась.

Теперь нужно было преобразовать страну в современное капиталистическое государство, открытое прогрессивным достижениям Запада. Поскольку для покрытия расходов государственных доходов больше не хватало, приходилось прибегать к займам, как внешним, так и внутренним, и к выпуску облигаций.

При своих необъятных просторах Россия крайне нуждалась в железных дорогах. В 1858 году их здесь насчитывалось всего 20 километров на миллион жителей, по сравнению с 208 во Франции, 273 в Пруссии и 536 в Великобритании. (Константин де Грюнвальд.) Созданное в спешке «Общество железных дорог» взялось расширить железнодорожную сеть во всех направлениях от Москвы и Санкт-Петербурга. Хотя административный совет этого общества состоял из крупных русских помещиков, источниками фондов явились финансовые учреждения Запада. Возникло множество частных компаний, началось строительство, города стали ближе, население привыкало путешествовать поездом. Крестьяне, освободившиеся от своих хозяев, тысячами стекались в Москву, Санкт-Петербург, большие провинциальные центры, чтобы наняться на фабрики и заводы. Росла промышленность, и вместе с ней росло число мало зарабатывавших, плохо устроенных и скудно питавшихся рабочих, которые составляли городской пролетариат. Для развития производства у фабрикантов имелось лишь одно средство – Государственный банк. Этого было явно недостаточно, и Александр санкционировал учреждение частных банков в форме анонимных обществ. В течение нескольких лет объемы импорта и экспорта увеличились в десять раз. Всюду строились промышленные предприятия. Из патриархально-аграрной страны Россия постепенно превращалась в индустриальную державу.

В условиях бурного развития городов император решил создать в них муниципальные институты, думы, аналогичные по своим функциям сельским земствам. Думы избирались на четыре года всеми горожанами, обладавшими недвижимостью или промышленным или торговым предприятием, либо патентом на производство или торговлю первого класса. Члены думы избирали исполнительный орган – правление, в котором председательствовал городской голова. В Санкт-Петербурге и Москве городской голова не избирался, а назначался императором. К компетенции думы относились вопросы управления местными финансами, благоустройства города, снабжения населения, здравоохранения, призрения неимущих, пожарной охраны, народного образования, содержания театров…

Члены дум и земств, от которых ожидались ответы на такое количество вопросов, не имели возможности донести свое мнение до общества. На протяжении всего своего правления Николай I затыкал рот прессе и изолировал своих подданных от внешнего мира. Россия больше не входила в состав Европы, она представляла собой отдельную планету. Александр хотел верить в мудрость своего народа. Министр внутренних дел Валуев подготовил проект указа, одобренный Его Величеством 6 апреля 1865 года, согласно которому отныне прессе дозволялось обсуждать правительственные решения, а книги и периодические издания, публиковавшиеся в Санкт-Петербурге и Москве, освобождались от предварительной цензуры. Однако газеты, освещавшие на своих страницах «вредные тенденции», могли подвергаться преследованиям.

Такая же благожелательность проявилась и в реорганизации армии. Генерал Дмитрий Милютин, брат Николая Милютина, начал с сокращения срока службы – с двадцати пяти лет до шестнадцати – и модернизации офицерских школ. Спустя несколько лет (указ от 1 января 1874 года) будет введена обязательная воинская повинность, предусматривавшая освобождение по трем категориям (освобождались единственные сыновья, кормильцы семей и молодые люди, чьи братья в данный момент уже служили в армии). Рекруты будут призываться в соответствии со жребием и в зависимости от потребности. Первые шесть месяцев они будут служить в действующей армии, затем девять лет будут находиться в резерве, а потом, до достижения сорокалетнего возраста – в территориальной милиции. Необходимо было максимально уравнять шансы граждан разного социального происхождения.

Эти нововведения, не затронувшие основ прежней призывной системы, придали ей форму гибрида, напоминавшего костюм Арлекина, чья пестрота дезориентировала наблюдателя. Во всех сферах старая Россия сближалась с молодой Европой, отжившие нравы сталкивались с новыми принципами, прошлое спорило с настоящим. Дабы привести в гармонию вчерашнюю традицию и сегодняшний закон, необходимо было создать некую «высшую Думу», законодательный орган, избираемый народом и действующий в согласии с монархом. Александр серьезно размышлял над этой проблемой, и Валуев даже разработал соответствующий проект. Он предусматривал создание при Государственном совете «Специального конгресса» в составе 150–177 избираемых и 30–35 назначаемых императором членов, который собирался бы каждый год для обсуждения наиболее важных дел и направлял четырнадцать своих членов и двух своих вице-председателей на пленарное заседание Государственного совета, принимающего окончательные решения. «Во всех европейских странах, – сказал Валуев императору, – граждане принимают участие в управлении государственными делами. Поскольку такой порядок заведен повсюду, он установится и у нас». Его поддержал великий князь Константин, страстный поборник либерализма. Но Александр не решился сделать этот шаг. 12 апреля 1863 года измученный Валуев подал ему прошение об отставке. Александр, с улыбкой на лице, отклонил его. Он даже попросил министра представить свои соображения по поводу реформы наиболее важных институтов империи на заседании совета министров, проводившемся в узком составе под его председательством.

Три дня спустя, 15 апреля 1863 года, Валуев сделал доклад перед суровым ареопагом. С самого начала дебаты приняли весьма неблагоприятный для него оборот. Министр юстиции граф Виктор Панин сказал, что его предложения носят антимонархический характер. Председатель совета министров князь Павел Гагарин патетически воздел руки к небесам. Министр финансов граф Михаил Ройтерн поинтересовался, зачем нужно менять порядок вещей, который удовлетворяет всех русских. Главы имперской канцелярии графы Модест Корф и Дмитрий Блудов заявили, что данная проблема неактуальна. «То, что нам предлагается, – воскликнул министр иностранных дел Александр Горчаков, – это конституция и две палаты. Выборы противоречат нравам и традициям России!» Только князь Василий Долгоруков признал необходимость реформы. Дмитрий Милютин попытался успокоить своих коллег: «Это же произойдет не в одно мгновение!» Раздосадованный таким непониманием, Валуев возразил: «Когда вы требуете от русских жертв, то признаете их зрелость, но как только речь заходит о других вещах, вы относитесь к ним, как к малым детям или как к людям, против которых следует принимать меры предосторожности». (Валуев: Дневник.) Его порыв не произвел никакого впечатления. Александр присоединился к мнению большинства: «Пока еще не пришло время». Вне всякого сомнения, он не оставил мечты о реформе верховного управления. Однако он опасался, что страна, пережившая в течение всего нескольких лет столь глубокие преобразования, еще не готова к этой последней метаморфозе. Нужно дать людям время, чтобы они усвоили либеральные идеи, впитали их в свою кровь, привыкли к воздуху новой России. Слишком быстрое продвижение вперед было чревато взрывом. Спустя несколько месяцев, после встречи с Александром, Валуев пишет в своем дневнике: «Он не сказал мне ничего обидного, но было видно, что мой доклад ему неприятен. Он забыл все, что говорил мне в апреле относительно реформы Государственного совета, и заявил, что отверг эту идею с самого начала. Бурбоны ничему не научились и ничего не забывают».

Довольно резкое суждение о суверене, который уже столько сделал для блага своих подданных и который в своих самых благородных устремлениях явно ощущал бремя наследственных реалий. Будучи абсолютным монархом, Александр тем не менее не был свободен в своих действиях, чувствуя на себе пристальные взгляды своих царственных предков. Каждый шаг вперед давался ему с усилием, поскольку ему приходилось тащить за собой груз династического прошлого. С годами ему становилось все труднее и труднее сочетать преклонение перед отцом, Николаем I, и мечтой о политическом возрождении русского народа.

Глава VII Зарождение нигилизма

Думая о последствиях своих главных реформ, Александр поражался собственной смелости, проявленной им в процессе преобразований. Освобождение крепостных коренным образом изменило структуру российского общества. Прежде его основу составляло дворянство, занимавшее все командные посты как в провинции, так и в столице. Теперь же «маленькие люди» играли все более и более активную роль, смело высказывались в земствах, приобретали земельные угодья, постепенно выходя из изоляции, в которой они находились в силу традиционного разделения сословий. На фоне демократизации огромной массы народа аристократическое меньшинство утрачивало свои былые позиции. Среди студентов университетов появились сыновья мелких чиновников, ремесленников и даже крестьян. В воздухе витал дух стремления к прогрессу. Не этого ли добивались декабристы в 1825 году? Каждый раз, когда Россия приходила в возбуждение, Александр мысленно переносился в тот день насилия и смуты. Когда-то, по случаю своей коронации, он вернул из ссылки выживших после попытки осуществления этой безумной затеи. У них появилась достойная смена. Первым в ряду оппозиционеров стоял Александр Герцен. Незаконнорожденный сын московского дворянина, он принадлежал к интеллектуальной элите России. Воспитывавшийся в юности на трудах Шеллинга и Гегеля, непримиримый враг лицемерия властей, в 1847 году он уехал из России, через год принял участие в революции в Париже, а затем обосновался в Лондоне, откуда гневно клеймил порядки, существовавшие на его родине. Его газета «Колокол», запрещенная цензурой, каким-то таинственным образом попадала из Англии в Россию. Получая информацию о событиях в России от своих соратников, он писал статьи о творившихся там бесчинствах, называя имена чиновников, виновных в злоупотреблениях, призывал юное поколение к борьбе и обращался непосредственно к императору, давая ему смелые советы, например установить конституционную монархию. «Наш путь определен, – пишет он, – мы идем вместе с тем, кто приносит свободу». И Александр регулярно читал этот подрывной листок и даже иногда принимал к сведению его разоблачения.

Другой эмигрант, революционер Михаил Бакунин, был солидарен с Герценом в его романтическом видении русского народа, тянувшегося к свету. Он тоже твердо верил в то, что монарх услышит голоса новых пророков. Царь и народ придут к взаимопониманию – полагал он – и лишат дворян их последних привилегий. Очень скоро эта надежда угасла. После реформы по отмене крепостного права, недостаточно радикальной по мнению экстремистов, Герцен пересмотрел свою позицию и обрушился на власть с критикой. Однако в то же самое время его аудитория заметно сократилась. Молодежь искала новых учителей, более реалистичных и твердых. Герцен обвинял их в том, что они отреклись от своих предшественников и будто бы даже примирились с системой. Бакунин встал на защиту юного поколения. «Не будь старым брюзгой, Герцен, – пишет он ему, – и не ворчи на молодежь. Ругай их, когда они не правы, но склони перед ними голову за их честный труд, за их подвиг, за их жертвы».

Студенты, некогда мечтавшие о лучезарном социализме, стали профессиональными заговорщиками. Они объединились в подпольные кружки и организовали типографии в подвалах, где печатали прокламации. Их новыми учителями являлись Чернышевский, Добролюбов и Писарев. Первые двое были сыновьями провинциальных священников. Гордые своим недворянским происхождением, они демонстрировали холодное презрение к людям «эпохи Герцена» за их бесполезную культуру и эстетическую деликатность и проповедовали тотальное разрушение. Сын разорившегося помещика Писарев подвергал современное общество еще более ожесточенным нападкам. «Нужно уничтожить все, что может быть уничтожено, – говорит он. – Только то, что устоит под ударами, достойно существования. Все остальное, разбитое на тысячи кусков, – никому не нужное старье. Так что крушите все направо и налево». Этот антагонизм между старым и новым поколениями революционеров нашел отражение в романе «Отцы и дети» Ивана Тургенева, находившегося на вершине славы. Его молодой герой Базаров символизирует победу демократии над аристократией, людей действия над мечтателями. Поборников ниспровержения старых идеалов Тургенев называет «нигилистами». Это определение получило широкое распространение.

С энтузиазмом неофитов нигилисты, вдохновившись идеями Фейербаха, ратовали за «реабилитацию плоти». Это привело их к отрицанию пользы искусства, неспособного служить достижению социальных целей, и осуждению отживших структур семьи, общества и государства. Когда весь этот хлам наследия прошлого будет отброшен в сторону, русский народ, вдохновленный мессианской верой, организует свою жизнь по образцу сельской общины. Никто не будет править, и будут править все.

Наиболее популярным публицистом среди прогрессивной молодежи был Чернышевский. В основанном им журнале «Современник», в котором он же являлся и редактором, печатались статьи Тургенева, драматурга Островского и Льва Толстого. Добролюбов, выступавший на страницах «Современника» в качестве литературного критика, заклинал своих сограждан перейти от слов к делу. «Лучше потерпеть кораблекрушение, – пишет он, – чем сесть на мель». Он обличал деспотизм, сохранявшийся в патриархальных нравах после отмены крепостного права, и бичевал ленивых помещиков, продажных чиновников и алчных купцов, преграждавших народу путь к прогрессу. Изнуренный туберкулезом и измученный непосильной работой, он умер на руках у Чернышевского.

Его дело продолжил Писарев, литературный критик из газеты «Русское слово». Он тоже ратовал за немедленные действия и считал, что наука является единственным источником истины, что живопись и поэзия имеют чисто воспитательное значение и что, поскольку массы рабочих и крестьян представляют собой лишь «пассивный материал», долг интеллектуалов заключается в том, чтобы подготовить их к финальному взрыву. В этом он полагался на студентов. «Судьбы людей определяются не в начальных школах, – говорит он, – а в университетах». Итак, студенческая молодежь должна была вести революционную пропаганду в рабочей среде. Все больше и больше листовок печаталось в подвалах и распространялось по почте, на улицах, в заводских проходных. Их составители шли в своих требованиях все дальше и дальше, теперь уже отвергая введение конституционной монархии, что превратило бы Россию в нечто похожее на Англию. «Мы не нуждаемся в царе, – пишут агитаторы Михайлов, Костомаров и Шелгунов, – мы не нуждаемся в порфире, прикрывающей наследственное бессилие. Мы хотим иметь во главе государства простого смертного, земного человека, избранного народом и способного понять нужды этого народа». Это «русское решение» приводило в восторг наиболее экзальтированных революционеров. Они считали, что европейцы скованы устаревшими традициями и только славяне могут набраться смелости и сбросить с себя исторические цепи. Воодушевленные варвары, они потрясут мир и установят новый порядок.

За распространением листовок последовало появление в Санкт-Петербурге организации под названием «Земля и Воля». Ее основателями были братья Зерно-Соловьевичи, происходившие из семьи мелкого чиновника. Приверженцы этого движения рекрутировались опять же среди мелкого чиновничества, в университетах, на фабриках, в мастерских и в казармах. Комитет организации собирался в здании библиотеки на Невском проспекте. В скором времени ее филиалы возникли в четырнадцати городах. Были установлены связи с украинскими сторонниками автономии. Программа «Земли и Воли» предусматривала замену монархии на демократическую республику, разрушение существующего управленческого аппарата, введение выборных административных должностей на всех уровнях, отмену частной собственности и равные права для женщин.

Притягательная сила «Земли и Воли» была столь велика, что ее ряды пополнялись целыми группами. Другие революционеры, сохранявшие организационную независимость, работали в том же направлении. Одна из распространявшихся ими листовок под названием «К молодой России» гласила: «Мы можем создать вместо деспотического режима федеративный республиканский союз. Власть должна перейти к национальным и региональным собраниям… Близок день, когда мы развернем знамя будущего, красное знамя, перед Зимним дворцом и с возгласом „Да здравствует социалистическая и демократическая Российская республика!“ сотрем с лица земли его обитателей».

Александр с изумлением и грустью ознакомился с содержанием этих листков. Говоря по совести, он явно не заслуживал такой ненависти. Не потому ли, что он имел слабость пойти на некоторые уступки в отношении наиболее обездоленных, революционеры вынуждают его сложить с себя полномочия монарха? Неужели они не хотят, чтобы он спокойно и постепенно улучшал жизнь тех, чьими единственными защитниками они себя мнят? А может быть, они чувствуют, что он лишает их предлога для революции, шаг за шагом идя навстречу их пожеланиям? То, что они никогда не осмелились предпринять против бескомпромиссного самодержца, они предпринимают против него, все дела которого отмечены печатью доброжелательства. И вновь в нем проснулся дух его отца.

27 апреля князь Василий Долгоруков, министр обороны и шеф жандармов, представил царю доклад, чья суть сводилась к тому, что либеральное благодушие, проявляемое по отношению к революционерам, лишь подталкивает их к дальнейшим противоправным действиям. «Социалисты» не ограничивались полумерами. Чем больше они получали, тем больше им было нужно. Далее так продолжаться не могло. Долгоруков требовал санкции на арест пятидесяти человек, в том числе и Чернышевского. Царь колебался. Как бы поступил на его месте Николай I? Его мучили воспоминания о 14 декабря 1825 года. В конце мая, словно в ответ на прокламацию «К молодой России», в разных кварталах Санкт-Петербурга вспыхнули пожары. В предместьях пламя охватило сотни деревянных хибар, в которых жили рабочие. Затем пришел черед Щукинских торговых рядов, Апраксинского рынка и соседних с ним складов. Через несколько часов от нескольких тысяч жилых домов, лавок и магазинов остались лишь тлеющие угли. Боялись, как бы огонь не перекинулся на общественные здания и учреждения, находившиеся поблизости от очагов пожара – Государственный банк, Библиотеку, здание Пажеского корпуса, театры… Совершенно некстати поднялся сильный ветер, и в городе нечем было дышать из-за сильной задымленности. Растерянные представители властей не знали, что предпринять. Не имея других средств, пожарные вынуждены были таскать воду ведрами. Среди обезумевших горожан ползли зловещие слухи. Разумеется, пожар не впервые уничтожал деревянные постройки Санкт-Петербурга, но на этот раз бедствие приобрело такие масштабы, что невольно напрашивалась мысль о злом умысле. Не эти ли длинноволосые студенты призывали в своих прокламациях к свержению монархии и уничтожению собственности? Они начали осуществлять свои угрозы. Царь слишком добр к этим подонкам. Негодование в обществе было таково, что Иван Тургенев, незадолго до этого вернувшийся из-за границы, только и слышал со всех сторон: «Это работа ваших друзей нигилистов. Они хотели спалить столицу!»

Под влиянием общественного мнения Александр создал следственную комиссию, которая тут же взялась за дело. Однако, несмотря на активные розыскные действия, предпринятые в оппозиционной среде, полиции не удалось выявить каких-либо поджигателей. Дабы спасти свою репутацию, комиссия начала преследовать вероятных вдохновителей этой «чудовищной провокации». По распоряжению правительства были закрыты воскресные школы, где под предлогом обучения неграмотных на общественных началах весьма сомнительные преподаватели внушали своим ученикам ненависть к режиму. Были запрещены газеты и журналы, проповедовавшие опасные идеи, в первую очередь «Современник». Были проведены многочисленные аресты среди сторонников прогресса. Благодаря доносу полиции удалось задержать руководителей «Земли и Воли». Чернышевского заключили в Петропавловскую крепость, где он просидел до окончания следствия. Это время он использовал для сочинения своего знаменитого романа «Что делать?», в котором описывается применение теории нигилизма на практике. Приговоренный к семи годам каторжных работ в Сибири, он должен был выслушать приговор в общественном месте. Цепь жандармов сдерживала напиравшую толпу. Большинство зевак видели в этом униженном человеке причину пожара, повлекшего за собой огромный ущерб, а также других бед, угрожавших стране в будущем. Но нашлось и несколько сочувствующих, которые бросали ему цветы через ружья конвоя.

Для пылких молодых людей осужденные были отнюдь не преступниками, а героями. Что касается «здравомыслящей» части общества, ее представители аплодировали царю за то, что он взялся, наконец, за наведение порядка в стране. Редактор «Московских ведомостей» Михаил Катков, очнувшийся от своих наивных грез, превратился в выразителя чаяний консерваторов и патриотов. Он обрушился с резкими нападками на Герцена и других эмигрантов за то, что они впали в нигилизм. Разве Герцен не поддерживал в своем журнале польский бунт и не призывал русских офицеров не стрелять в повстанцев? А Бакунин, так тот вообще помог организовать доставку полякам оружия, использовавшегося потом против русских войск. Все эти в высшей степени непатриотичные поступки сильно повредили революционерам в общественном мнении. Даже те, кто одобрял их демократические устремления, не могли простить им то, что они встали на сторону поляков против собственного отечества. Тираж «Колокола» упал до пятисот экземпляров.

Между тем в 1863 году вновь с разрешения властей начал выходить «Современник», и его редактором стал поэт Николай Некрасов. Хотя и в более осторожной манере, он уделял не меньше внимания проблемам простого народа, нежели его предшественник. В нем даже анализировались предложения основателя германского социалистического движения Фердинанда Лассаля по поводу рабочих объединений, созданных под эгидой государства. На какой-то момент деморализованные репрессиями студенты возобновили борьбу с удвоенной энергией. В своих кружках они до хрипоты спорили о том, какие средства расшатывания основ монархии наиболее действенны. Они пока еще не знали Карла Маркса, но Шеллинг, Прудон, Луи Блан и Этьен Кабе доставляли им истинное интеллектуальное наслаждение. Самые отъявленные радикалы призывали к экспроприации собственности и даже убийству собственников. Узнавая о подобных разговорах, Александр все же надеялся, что речь идет о кучке сумасбродов, которые никогда не осмелятся перейти от слов к делу.

4 апреля (16 апреля по григорианскому календарю) 1866 года в четыре часа пополудни император вышел из Летнего сада после традиционной прогулки в сопровождении племянника, герцога Николая Лейхтенбергского, и племянницы, принцессы Марии Баденской, и направился к карете, ожидавшей их возле решетки. Как всегда, у ворот сада собралась группа уличных зевак. В тот момент, когда он поднимался в карету, от группы отделился человек и навел на него револьвер. Подскочивший к нему крестьянин крикнул: «Ты что делаешь?!» – и быстрым движением отвел дуло револьвера в сторону. Раздался выстрел, но пуля просвистела рядом с головой Александра, не задев его. Безумец приготовился было выстрелить вторично, но на него уже набросились люди и сбили его с ног. Вырываясь, он кричал: «Почему вы схватили меня? Я крестьянин! Император обманул вас! Он не дал вам достаточно земли!» Толпа быстро разрасталась. Прозвучали призывы расправиться с преступником. Совершенно спокойный и быстро овладевший собой император категорически воспротивился этому и приказал охране из своей свиты увести его. После этого он отправился в Казанский собор, чтобы отслужить благодарственный молебен за свое счастливое спасение. Вернувшись в Зимний дворец, он обнял супругу и детей, ошеломленных этим ужасным происшествием. Хладнокровие Александра резко контрастировало с волнением его близких. С улыбкой на лице он сказал своему наследнику, великому князю Александру Александровичу: «Твой черед еще не пришел!» И министрам, собравшимся, чтобы поздравить его: «Ну вот, господа, кажется, я еще кое на что гожусь, раз меня пытаются убить!»

Тем временем на Дворцовой площади собирался народ. Не знавшие точно, каковы последствия этого безумного преступления, люди плакали и желали видеть монарха. Когда он появился на балконе, воздух огласился громкими криками «ура». Взволнованный, он спустился вниз, вышел из дворца, сел в карету и сделал круг по площади, с трудом протискиваясь сквозь плотную и шумную толпу, а потом вновь, вместе со всей семьей, отправился в Казанский собор, где был отслужен благодарственный молебен перед чудотворной иконой Казанской Божьей Матери. Вечером он записывает в своем дневнике: «Я прогуливался по Летнему саду с Колей и Машей, и в меня выстрелили из револьвера… Промах… Убийцу схватили… Всеобщее сочувствие…»

Санкт-Петербург в тот вечер лихорадило. Улицы были запружены людьми, многие пели «Боже, царя храни». П.И. Вемберг рассказывал, как во время его визита к поэту Майкову в гостиную ворвался Федор Михайлович Достоевский, бледный, с трясущимися руками, и, не поздоровавшись с ними, воскликнул прерывавшимся от волнения голосом: «Стреляли в царя!» (Достоевский, сосланный в Сибирь после раскрытия «заговора Петрашевского», получил разрешение вернуться в Санкт-Петербург в ноябре 1859 года. Пересмотрев в ссылке свои взгляды, он отказался от демократических устремлений и сделался убежденным консерватором, националистом и верующим человеком.) Они вскочили на ноги. «Убили?» – спросил Майков сдавленным голосом. «Нет, к счастью, спасли… Но ведь стреляли… стреляли…»

Вся страна пребывала в таком же оцепенении. Это был первый выстрел, направленный в русского царя. Раз какой-то безумец смог совершить подобное кощунство, отныне все было позволено. После ареста террориста Александр спросил его, не поляк ли он, и тот ответил: «Нет, я русский». Это обстоятельство еще больше изумило императора. Если бы его решил убить поляк в отмщение за страдания своих соотечественников, это было бы еще понятно. Но чтобы русский по крови, вере и традиции осмелился поднять руку на помазанника Божьего – это он отказывался понимать. Ему всегда казалось, что даже те, кто критикует его политику, не теряют из виду почти Божественное величие его назначения. И вот теперь он сошел с пьедестала и встал в один ряд с простыми смертными. Пуля, не попавшая в него, разбила тем не менее символ монархии.

Пытаясь осознать, что же все-таки произошло, он приказал привести во дворец незнакомца, спасшего ему жизнь. Это был бесцветный парень лет двадцати, по фамилии Комиссаров, полуграмотный рабочий-шляпник, прозябавший в нищете – тоже русский, человек из народа. В знак благодарности Александр тут же пожаловал ему дворянство и распорядился выдать значительную сумму денег. Его одели, причесали и начали таскать по театрам и банкетам, докучая ему трескучими патриотическими речами. (Комиссаров погряз в пьянстве, и власти сочли за благо отправить его в провинцию, где он и закончил свои дни.)

Следствие сразу установило личность террориста. Им оказался некий Дмитрий Каракозов, студент, выгнанный сначала из Казанского университета, затем из Московского, в который он вновь поступил в 1863 году. Там он свел знакомство с другим студентом, Ишутиным, который основал подпольную группу под названием «Организация» и маленькую народную школу, где учил детей бедняков принципам безжалостной революционной борьбы. В этой бурлящей среде Каракозов быстро пришел к мнению, что истинным виновником всех несчастий народа является царь. Тот, кто покончит с ним, распахнет перед неимущими врата в социальный рай. В феврале 1866 года он объявил Ишутину и еще четверым своим товарищам, что намеревается убить царя. Те тщетно попытались отговорить его. Одержимый навязчивой идеей, он приехал в Санкт-Петербург, изучил маршруты передвижений императора и 4 апреля занял позицию у выхода из Летнего сада.

Сразу после покушения Александр принял отставку шефа жандармов, старого князя Василия Долгорукова, и назначил на его должность молодого, энергичного графа Петра Шувалова. Должность генерал-губернатора столицы, которую занимал добродушный князь Александр Суворов, была попросту упразднена. Генерал Трепов, руководивший подавлением мятежа в Варшаве, занял пост префекта полиции Санкт-Петербурга. Расследование заговора было поручено Михаилу Муравьеву, прозванному «литовским палачом». Каракозов отказался назвать имена сообщников. Тем не менее полиция выявила и арестовала членов «Организации». Второстепенные персонажи были приговорены к каторжным работам, Каракозов и Ишутин – к смертной казни. В обществе были уверены, что царь, который всегда отменял смертные приговоры, пощадит двух революционеров. И действительно, он согласился заменить Ишутину казнь ссылкой в Сибирь. Тот узнал об этом, когда ему уже готовились надеть на шею петлю. В отношении Каракозова Александр колебался. Терпимость, религиозное воспитание, воспоминания о Жуковском (Жуковский умер в 1852 году в Баден-Бадене) – все это подталкивало его к тому, чтобы помиловать несчастного. Ему, человеку и христианину, претило отвечать злом на зло. Но он не принадлежал себе. Он принадлежал России. Каракозов направил свой пистолет не только на него, но и на всех его предшественников, от Ивана Грозного до Николая I. Подверглись угрозе и оскорблению три века российской истории. Требовалось примерное наказание, в противном случае был бы неизбежен рецидив. Скрепя сердце Александр отказал в помиловании. В детстве Жуковский называл его «свирепым ягненком». Не было ли это правдой?

Каракозов был повешен на гласисе Петропавловской крепости. Перед эшафотом собралась огромная толпа. В Санкт-Петербурге казни не проводились уже много лет, и пришлось вызывать для консультаций палача из Вильно. Каракозов взошел на эшафот, выслушал приговор, опустился на колени, прочитал молитву и совершенно спокойно отдался в руки помощников палача. Вскоре его безжизненное тело покачивалось на веревке.

Но для Александра это дело не было закончено. Наказав виновных, он теперь хотел докопаться до корней зла. Его новое доверенное лицо Михаил Муравьев был убежден, что все несчастья страны исходят из среды интеллектуалов. Ответственным за это, по его мнению, являлся министр народного образования Александр Головнин, который не сумел навести порядок в университетах. По его просьбе царь заменил Александра Головнина на графа Дмитрия Толстого, отличавшегося строгостью. Он также уволил слишком либеральных министров Валуева и Замятнина, назначив на их должности более твердых генерала Толмачева и графа Палена. Как никогда прежде, ему было необходимо окружить себя железной гвардией. В своем послании князю Павлу Гагарину, председателю Совета министров, от 13 мая 1866 года он так определил направления своей новой политики: «Провидению было угодно продемонстрировать России последствия безумных действий тех, кто борется против всего, что для нее свято: веры в Бога, основ семейной жизни, права собственности, уважения к закону и властям. Особое внимание я хочу уделить воспитанию молодежи… Беспорядки более недопустимы. Все главы крупных государственных учреждений должны следить за поведением своих подчиненных и требовать от них неукоснительного исполнения отдаваемых им распоряжений. Дабы обеспечить успех мероприятиям, направленным против пагубных доктрин, подрывающих фундаментальные основы религии, морали, порядка, которые в последнее время получили распространение в обществе, все главы крупных государственных учреждений должны опираться на поддержку консервативных элементов, здоровых сил, которыми, благодарение Господу, еще богата Россия. Эти элементы имеются во всех сословиях, которым дороги права собственности, гарантированные и освященные законом, принципы общественного порядка и безопасности, принципы целостности государства, принципы морали и священная истина религии».

Таким образом, выстрел Каракозова пробудил Александра от либеральных грез. Эра великих реформ завершилась. Были приструнены земства, стремившиеся выйти за рамки своих полномочий, были произведены обыски в среде оппозиции, был установлен контроль за студентами, которые теперь не осмеливались вести подрывную агитацию, были запрещены журналы «Современник» и «Русское слово», признанные симпатизировавшими либералам. Даже Катков, поборник консерватизма, никак не мог поладить с министром внутренних дел. Он грозил прекратить издание своей газеты «Московские ведомости» и просил аудиенции у царя. Он ее получил. Александр, принявший его чрезвычайно доброжелательно, сказал ему: «Я тебя знаю, доверяю тебе и считаю своим человеком…» Взволнованный Катков не мог сдержать слов. «Храни этот священный огонь, который вдохновляет тебя, – продолжал император. – Тебе не о чем беспокоиться. Я внимательно читаю „Московские ведомости“». В конце концов конфликт между газетой и министром внутренних дел был улажен, и Катков вновь отправился в крестовый поход против врагов монархии и православия.

Из российской прессы явствовало, что у нигилизма больше нет сторонников. Однако в подполье уже полным ходом шел процесс формирования новых революционных групп. Число их членов было невелико, и места их собраний менялись изо дня в день. Более компактные и мобильные, чем прежде, они легче уходили от сетей, которые расставляла на них полиция. Они пока еще не заявили о себе, но Александр кожей ощущал их присутствие. Это ощущение камнем лежало на его душе и сказывалось на его манерах, придавая им некоторую натянутость.

Глава VIII Человек и монарх

Бесспорно, Александр многое изменил за десять лет своего правления. Иностранные гости продолжали восхищаться его внешностью: высоким ростом, величавой осанкой, твердыми чертами лица в обрамлении густых бакенбард и усов, пристальным взглядом голубых глаз. Однако он погрузнел, у него появилась одышка, улыбка теперь редко трогала его губы, а выражение лица чаще всего было суровым и подозрительным. Анна Тютчева, фрейлина императрицы, так рисует в своем дневнике его портрет: «Достигнув зрелости, он хорошо сохранился, несмотря на несколько тяжеловатую фигуру. Черты его отличались правильностью, но большие глаза оставались маловыразительными, даже когда он старался придать себе торжественный, величественный вид. То, что было от рождения присуще его отцу, у него казалось маской. Тем не менее в интимной, непринужденной обстановке, когда он становился самим собой, его лицо освещала мягкая, дружелюбная улыбка, вызывавшая симпатию. В юности это выражение практически не сходило с его лица, но впоследствии он старался выглядеть строгим и внушительным, а в итоге получалась плохая копия его отца».

Это стремление придать себе важный вид особенно усилилось после покушения Каракозова. Александр не раз демонстрировал мужество. Он не дрогнул под дулом пистолета убийцы. Сразу после этого он проехал сквозь толпу, собравшуюся на Дворцовой площади, в которой мог затеряться другой террорист. Однажды во время охоты он преградил путь рассвирепевшему медведю, бросившемуся на одного из его спутников, и застрелил его в упор. Близкие неоднократно отмечали его презрение к смерти. Но хотя он сохранял хладнокровие перед лицом реальной опасности, его иногда мучили дурные предчувствия и бессознательный страх. С момента раскрытия первого заговора нигилистов чувство абсолютного комфорта покинуло его. У него возникли трудности с дыханием, словно воздух родины претерпел какие-то непостижимые изменения. Будучи реформистом, он испытывал потребность опереться на устои монархии – Церковь, дворянство, армию, традиции. Он скрупулезно соблюдал обряды национальной религии и питал глубокое уважение к ее представителям, которые, служа Богу, служили царю. Но он не был мистиком по натуре. Его вера отличалась смирением, прямотой, неопровержимостью. Но прежде всего он стремился быть терпимым. Так, он вполне допускал, что можно быть порядочным человеком и при этом не исповедовать православие. Среди его генералов, адъютантов, помощников были и католики, и лютеране, и сыновья крещеных евреев. Когда русские войска, умиротворявшие Кавказ, захватили вождя черкесов Шамиля, он приказал оказывать этому знатному пленнику особые почести, приглашал его к себе на обеды, заваливал подарками и принял его сыновей на службу в русскую армию. Точно такое же отношение встречали противники его политики. С каким-то философским удовольствием он смягчал приговоры, выносившиеся судами первым нигилистам. Нужно было обладать неистовством революционеров, чтобы по-настоящему прогневить его.

По складу характера и по должности он любил порядок. И ничто так не символизировало порядок в России, как армия. С раннего детства он обожал военные парады. Его сердце всегда замирало при виде марширующего полка. Он был способен часами обсуждать со своим министром обороны, какого цвета должны быть новые мундиры, преимущества и недостатки заплечного ранца, замену русского штыка на прусский клинковый, введение в некоторых воинских частях остроконечных касок. Вне всякого сомнения, эту «солдатоманию» он унаследовал от своего деда Павла I. В его жилах было очень мало русской крови. Наследники российского престола традиционно женились на германских принцессах. Его мать – дочь прусского короля Фридриха-Вильгельма III, бабка – принцесса София Вюртембергская, прабабка – Екатерина II, принцесса Ангальт-Цербстская. Но, как и все его предшественники, начиная с Екатерины Великой, он ощущал себя подлинно русским, как если бы все его предки родились на этой земле. В атмосфере России витает некая магическая сила поглощения, ассимиляции. Религия, народные песни, местные традиции, кухня, небо, линия горизонта – все это способствует обрусению тех, кто живет на этой земле. Помня о своем немецком происхождении, Александр тем не менее душой и телом был предан стране, вверенной его заботам. Он был проникнут высокой идеей своего долга в отношении народа. Даже когда этот самый народ разочаровывал его, он чувствовал свое единение с самыми глубинными его слоями.

Будучи неутомимым тружеником, с раннего утра он усаживался за изучение документов. Он председательствовал в бесчисленных комиссиях, советах, комитетах. Те, кто с ним работал, поражались его памяти. С автоматической точностью он запоминал все, что читал, слышал, видел. Вспоминая о чем-либо, он, согласно выражению министра Дмитрия Милютина, производил впечатление «живой хроники». Однако временами, испытывая усталость под непомерным бременем абсолютной власти, он становился раздражительным и недоверчивым. Его улыбка становилась натянутой. За каждым комплиментом ему чудилась ложь. Одному губернатору, разглагольствовавшему о благодарности народа, он возразил: «Можете не утруждать себя, я не верю ни в чью благодарность». В его присутствии даже близкие чувствовали себя не в своей тарелке. Его товарищ юности, князь Николай Орлов, говорил о нем: «Все трепетали перед его отцом, Николаем I, но я по собственному опыту знаю, что с ним можно было говорить откровенно. Совсем другое дело Александр… Мы с ним вместе росли, но я терял дар речи, когда он устремлял на меня свой затуманенный взгляд. Создавалось впечатление, будто он не слышал, что я ему говорил». (Феоктистов: За кулисами политики и литературы.) Он не терпел, когда при нем упоминали о польском восстании. Одно лишь слово «Варшава» вызывало у него гримасу недовольства. Он постоянно держался в напряжении, никогда не откровенничал, и поэтому не мог снискать симпатии своего окружения. С людьми из народа он обращался, как с детьми. Принимая в Кремле депутацию крестьян, он сказал им отеческим тоном, в котором отчетливо слышались фальшивые нотки: «Привет, мои молодцы! Рад видеть вас. Я дал вам свободу, но помните: это свобода закона, а не произвола. Поэтому я требую от вас полного подчинения назначенным мною властям». Эти наивные слова отражали его политическое кредо. Он хотел идти вперед, если народ последует за ним, соблюдая порядок. Анна Тютчева пишет в своем дневнике: «Ему не хватает масштаба интеллекта. Отсутствие подлинной культуры не позволяет ему осознать огромное значение его собственных реформ. Его душа инстинктивно стремится к прогрессу, его мозг боится коренных преобразований. Он страдал при виде бедственного положения крепостных, несправедливости и злоупотреблений. Но когда поток новой жизни хлынул через разрушенную его руками плотину, пенясь и брызгая грязью, увлекая с собой обломки прошлого, он испугался собственной смелости, отрекся от прежних убеждений и выступил в роли защитника порядка, который сам же и расшатал… Поэтому, несмотря на его доброту, его скорее боятся, нежели любят… По характеру и уму он недотягивает до того уровня, который требуется для таких свершений».

В самом деле, взаимопонимание между Александром и его народом отсутствовало. Демократ по убеждениям, по сути своей он был консерватором. В то время как умирающий отец завещал ему «держать» все в кулаке, не растерял ли он уже часть того, что должен был хранить, как священное наследство? Освобождение крепостных, выборные провинциальные собрания. И вот теперь интеллектуалы грезят конституцией. Все это соблазнительно звучит в речах и выглядит на бумаге, но на практике какая путаница и неразбериха в перспективе! Впрочем, согласие царя стать конституционным монархом означало бы предательство по отношению к присяге, данной им по достижении совершеннолетия, в которой он клялся «до последней капли крови защищать самодержавие». Этого мнения придерживались большинство его близких. И вовсе не озлобленность революционеров вынудила его отступить. Принимая члена дворянского собрания Московской губернии Голохвастова, он заявил этому человеку, называвшему себя сторонником более гибкого режима: «Что же вы хотите в конце концов? Конституционный строй? Вы, вероятно, считаете, что я не желаю отказаться от своих полномочий, движимый мелким тщеславием! Даю вам слово: немедленно, прямо здесь же, я подписал бы любую конституцию, если бы был уверен, что она принесет пользу России. Но совершенно очевидно, сделай я это сегодня, завтра же Россия развалится на куски. Вы этого хотите?»

Голохвастову нечего было возразить. Со своими министрами Александр тоже особенно не церемонился. Он видел в них скорее не выразителей общественного мнения, а отражения собственных идей. Он созерцал себя в комплексе их мнений, порой либеральных, порой консервативных. Однако эти мнения сразу отступали на задний план, освобождая место для его решения, как только оно созревало. В его присутствии их роль ограничивалась вялым обсуждением и шумным одобрением. Если вдруг кто-то из них противился его решению, что бывало крайне редко, он брал его за плечи и со слезами на глазах (даже в зрелом возрасте он мог легко заплакать) объяснял строптивцу его ошибку, отказывая потом в прошении об отставке. И в эти моменты в его взгляде сквозила такая нежность, его слова были проникнуты такой добротой, что даже критики отдавали должное его чистосердечию и деликатности. Несмотря на все свои оплошности, резкие повороты и капризы, в глазах его главных помощников он являлся единственной моральной силой, способной объединить страну. Его, незаменимого по определению, народ должен был принимать со всеми присущими ему достоинствами и недостатками.

В более высоких сферах, при дворе, Александр слушал мнения других и поддавался их давлению. Его семья – великие князья, великие княгини, более отдаленные родственники – создавали вокруг него блестящий и бесполезный рой. Все эти князья не имели собственных дворцов, дворов, почетных постов в армии и гражданской администрации. Большинство из них олицетворяли собой тщеславие и пустоту. На их фоне выделялась тетка Александра, великая княгиня Елена, поддерживавшая его в деле освобождения крепостных. С той поры ее политическое влияние заметно снизилось. Она поддерживала дружеские отношения с Александром Горчаковым и удовлетворялась тем, что одобряла все его действия. Ее салон был самым оживленным в столице. Летом она принимала в своем дворце на Каменном острове или в пригородном замке в Ораниенбауме, зимой – в Михайловском замке, поражавшем гостей своими размерами и великолепием. Ей, не имевшей равных в искусстве ведения беседы, удавалось разговорить самых робких гостей. Суровый Бисмарк находил ее «красивой, исполненной царственного достоинства, способной на истинное понимание». У нее постоянно толпились дипломаты, ученые, художники. Она ставила спектакли на французском и немецком языках, устраивала пышные маскарады, изобретала игры. Но больше всего гостей собиралось на ее музыкальные вечера. Лучшие виртуозы мира выступали у нее перед изысканной публикой. Она основала первую российскую консерваторию, которую возглавил Антон Рубинштейн.

Еще один художественный салон содержал великий князь Константин в Мраморном дворце. Он тоже любил музыку и даже играл на виолончели в квартетах. Кроме того, он интересовался спиритизмом. У него занимались столоверчением под руководством спирита Хьюма. Анна Тютчева, посетившая один из таких сеансов, скептически отнеслась к этому увлечению и одновременно испытала чувство тревоги. «Это причудливая смесь глупости и сверхъестественного… – пишет она. – Почему духи должны проявлять себя посредством прикосновения и постукивания?.. Потусторонний мир следовало бы представлять себе более серьезно и глубоко». Константин тяжело переживал неудачу своей миротворческой миссии в Варшаве. Для своих хулителей при дворе он всегда был «красным князем», поскольку требовал свободы слова, участия народа в разработке законов и ограничения императорской власти. Начиная с 1865 года, когда наметился поворот в политике Александра, он все меньше слушал своего экстравагантного брата и все чаще выражал ему недоверие. Большинство протеже великого князя лишились министерских портфелей. Тем не менее он сохранил за собой пост председателя Государственного совета. Благодаря рвению к работе и знанию дела он вошел в когорту главных деятелей национальной политики. Константин любил окружать себя писателями, мореплавателями, географами. В высшем российском обществе подобное было редкостью. В роскошных аристократических салонах считалось хорошим тоном не интересоваться искусством, литературой и даже политикой. Этим непринужденным господам и элегантным дамам для времяпрепровождения вполне хватало светской болтовни и придворных сплетен.

И тем не менее именно в эпоху царствования Александра II литература, музыка и искусство достигли в России невиданных доселе высот. В течение нескольких лет появилось множество оригинальных талантов. Достоевский, Толстой, Тургенев, Гончаров, Лесков, Салтыков-Щедрин, Писемский публиковали свои великие романы («Преступление и наказание» был издан в 1866 году, «Война и мир» – в 1865–1869). Некрасов рассказывал в своих поэмах о нищете и чаяниях народа. Островский описывал в своих пьесах нравы московского купечества. Художники Перов, Маковский, Крамской, Репин, Суриков живописали на своих полотнах в яркой, реалистичной манере сцены из крестьянской жизни и сюжеты из русской истории. Российская музыкальная школа объединяла таких великих композиторов, как Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков, Балакирев, Чайковский…

Российских интеллектуалов переполняли творческие силы. Распиравшие их чувства требовали выхода, и они были готовы разорвать по швам сковывавшие движения тесные одежды. Но их голоса не достигали высоких политических сфер. Там читали хороших авторов, ценили их, но не прислушивались к ним. Каждому свое: писатели должны развлекать, царь – править.

С высоты трона страна представлялась Александру слоеным пирогом, каждый слой которого жил своей собственной жизнью, подчиняясь своим правилам и следуя своему предназначению. На самом его верху располагался двор; сразу под ним – высший свет двух столиц, состоявший из нескольких аристократических семейств, которые проводили большую часть своего времени в увеселениях – на французских спектаклях, музыкальных вечерах и балах; еще ниже находились землевладельцы, купцы и промышленники, подавлявшие своим богатством жалких мелкопоместных дворян, которые вели праздную жизнь в своих десять раз перезаложенных имениях; далее вниз следовал новый средний класс, состоявший из инженеров, врачей, адвокатов, чиновников, архитекторов, студентов, художников. Эти люди, фонтанировавшие идеями, даже если и не были нигилистами, хотели изменить мир. Их нужно было любой ценой удерживать как можно дальше от огромной, серой, аморфной массы крестьян. Слава Богу, мужики пока еще были защищены от революционной заразы своим невежеством, сохранившимся с эпохи крепостничества. Но как долго может длиться такое положение вещей?

* * *

Государственные заботы и требования протокола не оставляли Александру времени для семьи. Ему редко удавалось просто посидеть у семейного очага среди родных. Царь, его супруга, его дети постоянно были окружены придворными, адъютантами, фрейлинами. Сравнивая великую княгиню Елену с императрицей Марией Александровной, Михаил Муравьев сказал Анне Тютчевой, что первая говорит исключительно ради того, чтобы лишний раз блеснуть своим умом, в то время как вторая всегда выражает свои самые сокровенные мысли. Всем импонировали ее меланхоличная грация, стройный стан, узкое лицо, ярко-синие глаза. «В ней есть нечто одухотворенное, чистое, абстрактное, – пишет Анна Тютчева. – Она напоминает мадонну Дюрера или портрет с миниатюры. Каждый раз, когда я наблюдаю за ней, у меня возникает впечатление, будто ее душа находится очень далеко от нас и она не имеет ничего общего с этой теснящейся вокруг нее пестрой толпой… Углубленная в себя, неулыбчивая, чуждая своему окружению, неприспособленная выполнять функции матери, супруги, императрицы, она старается быть достойной своего высокого положения, но ей не хватает естественности… Абсолютно бесхарактерная, она явно не создана для той роли, которую уготовила ей судьба. Ей приходится все время делать над собой усилия, и поэтому она находится в постоянном нервном напряжении. Это отнимает у нее последние силы, вследствие чего она очень пассивна. Кто она – святая или кусок дерева?»

Вне всякого сомнения, проявляя безразличие к земным удовольствиям, Мария Александровна жила интенсивной внутренней жизнью. Сознавая свою ответственность, она обсуждала с супругом государственные дела. Как и все германские принцессы, предшествовавшие ей на российском троне, она хотела быть более русской, чем сами русские, более православной, чем православные по рождению, в стремлении продемонстрировать свой патриотизм. Она исповедовала слепую набожность, сохранение консервативных принципов, неизменность социальных устоев на всех уровнях. Много времени она проводила в беседах со своими близкими подругами Анастасией Мальцевой и Антониной Блудовой. Со временем Мария Александровна сделалась закоренелой славянофилкой и прониклась убеждением: ничто в империи не должно меняться, и тогда Россия будет спасена. Однажды она поделилась этой мыслью с императором, и тот согласно кивнул головой. Министр Валуев пишет в своем дневнике: «Императрица в разговоре со мной выразила надежду, что я не преподнесу ей сюрприз, и это в ее устах означало конституционные реформы и льготы в отношении религиозных меньшинств и староверов… Уже не впервые я замечаю то роковое, хотя и не очень заметное влияние, которое она оказывает на принятие решений: gutta cavat lapidem (лат. вода камень точит). Император нередко прислушивается к ее мнению. Из ее слов по поводу земств я заключил, что с их помощью она надеется избежать принятия конституции».

Мать семерых детей, императрица отдавала всю свою любовь старшему из них, великому князю Николаю, наследнику престола. (Первенец из восьми детей императорской четы, девочка по имени Александра, умерла в семилетнем возрасте в 1849 году.) Он походил на нее внешностью и чертами характера. Преподаватели, призванные подготовить его к роли монарха, видели в нем исключительно умного, человечного и благородного юношу, способного облагодетельствовать возглавляемую им страну. Дабы он познакомился со своим народом, Александр, помня о годах своего собственного воспитания, с восемнадцатилетнего возраста посылал его в поездки по России. Эти продолжительные путешествия, судя по всему, утомляли молодого человека. Он жаловался на недомогание, причина которого ставила врачей в тупик: одни считали, что он повредил позвоночник во время падения с лошади; по мнению других у него был ревматизм. Не придумав ничего лучшего, они порекомендовали ему пройти курс морских ванн в Шевенинге, недалеко от Гааги. И, в надежде на быстрое выздоровление, родители решили обручить его с Дагмар, принцессой датской. Но, несмотря на лекарства, купания и массаж, боли изо дня в день усиливались. Николай ходил сильно горбясь, словно старик. Ему явно требовалась перемена климата, и врачи направили его в Ниццу. Приехав туда в ноябре 1863 года, он напоминал обтянутый кожей скелет и едва мог передвигаться. Только тогда стало ясно, что у него туберкулез. Великий князь остался в Ницце для лечения. Императрица тоже прибыла в Ниццу и остановилась на вилле Бермон. С нестерпимой болью в душе она наблюдала, как прогрессирует болезнь ее сына. Когда угасла последняя надежда на выздоровление, Александр и все члены семьи сели в поезд в Санкт-Петербурге и отправились на юг Франции. Это путешествие длилось восемьдесят пять часов, что было рекордом для той эпохи. На берлинском вокзале царя приветствовал кайзер Вильгельм I. На парижском вокзале Наполеон III пожелал его сыну скорейшего выздоровления. На вокзале в Дижоне к императорскому поезду был прицеплен поезд из Копенгагена с принцессой Дагмар и ее матерью, королевой Луизой. Они прибыли в Ниццу 10 апреля (22 апреля по григорианскому календарю) 1865 года. В ночь с 11 на 12 апреля у великого князя случился приступ спинномозгового менингита. До самого последнего момента он сохранял ясность ума. Задыхаясь, он держался одной рукой за руки отца и матери, другой – за руки младшего брата Александра и своей невесты Дагмар.

Из Ниццы бренные останки «обаятельного князя» были доставлены в Вильфранш и погружены на борт фрегата «Александр Невский». (Позже в Ницце, на авеню Николая II, в память о нем будет сооружена часовня.) Траурный эскорт наряду с французской императорской гвардией составили тысяча русских моряков и батальон егерей. После прибытия в Санкт-Петербург тело усопшего выставили в Петропавловском соборе. Барон Талейран-Перигор, посол Франции в России, пишет своему министру, Друину де Люи: «Императрица в сопровождении императора явилась во вторник поздно вечером в крепость, чтобы помолиться над телом сына. Она бросилась на открытый гроб, отбросила покрывавший лицо сына саван и принялась покрывать его лицо поцелуями. Император пытался оторвать ее от гроба, но тщетно. В течение получаса он держал ее в объятиях и заливался вместе с ней слезами». (Константин де Грюнвальд.)

Если некоторые политические события больно ударили по Александру, как по монарху, то смерть сына больно ударила по нему, как по человеку. И все же он должен был перенести эту утрату не как простой смертный, а как глава государства. Все еще оплакивая смерть старшего сына, он объявил новым наследником престола великого князя Александра Александровича (будущего Александра III). Тот ничем не напоминал своего покойного брата. Высокий, широкий в плечах, он был неловок и походил на крестьянина. «О нем говорили, что он добр и искренен, но его манеры оставляют желать лучшего, – пишет в своих мемуарах графиня Кляйнмихель (графиня Кляйнмихель: Воспоминания об исчезнувшем мире). Робкий и одновременно шумный, он все время с кем-нибудь боролся, что-нибудь бросал, опрокидывал столы и стулья и вообще все, что попадалось ему на пути… Константин (его дядя) называл наследника „косолапый Сашка“». Когда умер брат, ему было двадцать лет. Поскольку поначалу не предполагалось, что он будет править, должное внимание его образованию не уделялось. Оно оставило в его душе недоверие к бесполезным умственным упражнениям.

В 1866 году, год спустя после смерти Николая, родители молодого Александра решили его женить. Поскольку взаимные симпатии в династических союзах не принимались в расчет, в невесты для него была выбрана бывшая невеста его покойного брата очаровательная и непосредственная Дагмар, принцесса датская. Предназначавшаяся для одного из сыновей царя, она была отдана другому его сыну. Она выходила замуж не за человека, а за страну. Несмотря на все ее усилия, ей не удалось приобщить к культуре этого примитивного мужлана, упрямого и ограниченного.

Несмотря на все уважение к своему отцу, новый наследник престола критиковал его за либеральные тенденции. Как и его мать, императрица Мария Александровна, он ратовал за сохранение прежних порядков и репрессии против интеллектуалов. Его спутниками на пути к авторитаризму были публицисты-славянофилы Катков и Аксаков, а также его бывший наставник, непримиримый и порывистый Победоносцев (будущий прокурор Святейшего Синода). Зная умственные способности своего сына, царь не находил нужным приобщать его к государственным делам.

Среди своей семьи – жены и шестерых детей – он чувствовал себя одиноким. Пышная жизнь двора тяготила его. Роскошь приемов резала ему глаза. Зимой, в заваленном снегом городе, гости ужинали за маленькими столами в тропическом саду, среди гигантских пальм и цветочных клумб. Балы в Георгиевском зале вызывали восхищение своей грандиозностью. Оказавшись однажды на галерее, возвышавшейся над танцевальной площадкой, Теофил Готье так описывает открывшееся перед ним зрелище: «Бросив взгляд в эту светящуюся бездну, я испытал головокружение. Поначалу из-за сияния свечей, зеркал, золота, бриллиантов ничего нельзя было различить… Скоро глаза привыкли к ослепительному блеску, и в них начали порхать черные бабочки, как это бывает, когда смотришь на солнце. Передо мной разверзся огромный зал, весь в мраморе и белой штукатурке… Всюду виднелись мундиры с золотыми нагрудниками, эполеты, усеянные алмазами, орденские планки, покрытые эмалью и драгоценными камнями… Мундиры и парадные костюмы мужчин были настолько яркими, блестящими, разнообразными, настолько перегруженными золотом, драгоценностями и шитьем, что женщины в их легких, элегантных, современных платьях просто терялись среди них. Не имея возможности конкурировать с ними в богатстве, они конкурировали с ними в красоте: их обнаженные плечи и груди затмевали золотые нагрудники». (Теофил Готье: Путешествие в Россию.) Британский посол лорд Лофтус, в свою очередь, заявлял, что вечера в Зимнем дворце «превосходят по роскоши и великолепию все, что он видел в других странах». (Константин де Грюнвальд.)

Александр на этих мероприятиях словно отбывал тяжелую повинность. Тот же Теофил Готье описывает его одетым в короткую куртку до средины бедра с расшитыми золотом петлицами и отороченную мехом голубого песца. Крепкие ноги обтягивали синие брюки. Открыв бал традиционным «полонезом», он больше не танцевал и лишь переходил от группы к группе, чтобы обменяться светскими банальностями с наиболее важными из гостей. Все, что говорилось вокруг него, было эхом сказанного им самим. Никто не осмеливался в его присутствии произнести неожиданную фразу, высказать оригинальное мнение. Не является ли эта всеобщая покорность платой за абсолютную власть? «Во всем ощущается преемственность правления покойного императора Николая в несколько облегченном варианте, – пишет герцог де Грамон. – Влиятельные фигуры двора отказываются от всякой инициативы и проявляют абсолютную пассивность».

Распорядок дня императора был настоящим наваждением для придворных. Они перешептывались, поглядывали на часы и опрометью бросались к проходившему мимо Александру, чтобы поприветствовать его. Если он уезжал отдохнуть в Петергоф или Царское Село, его и там одолевали визитеры, посыльные и просто любопытные. Когда он прогуливался по аллеям парка со своими детьми и черным сеттером Милордом, его обязательно подкарауливали зеваки. Некоторые набирались смелости, приближались к нему и, простершись ниц, подавали ему прошения. Вдоль всего маршрута его следования рассредоточивались полицейские. Вечерами он позволял себе расслабиться и играл в пикет с кем-нибудь из приближенных. Императрица подавала чай. Лица светились дружелюбием. Однако это тихое семейное счастье было одной лишь видимостью. Когда взгляд Александра задерживался на супруге, он не ощущал ничего, кроме уважения, нежности и сочувствия.

Тяготы придворной жизни, суровый климат Санкт-Петербурга с его промозглой сыростью и восемь беременностей тяжело отразились на здоровье Марии Александровны. У нее были слабые легкие и расшатанные нервы. Выполнение протокольных формальностей давалось ей большими усилиями воли. В самые счастливые моменты на ее лице появлялась вымученная улыбка, под которой скрывалась глубокая печаль. По рекомендации врачей она регулярно выезжала в сопровождении свиты на воды в немецкие города, в Крым, на юг Италии, на Лазурный Берег, но эти поездки не приносили ей облегчения. В Санкт-Петербурге она, с безразличием пресыщенного человека, которому нечего больше желать, возвращалась в свои апартаменты с элегантной мебелью Марии-Антуанетты, бесчисленными полотнами Мурильо, Рейсдаля, Рафаэля, коллекцией старинных табакерок, отделанных драгоценными камнями. Она также коллекционировала иконы, висевшие у нее в каждом углу. В этой комнате, напоминавшей нечто среднее между музеем и святилищем, императрицу посещал ее исповедник, священник Баянов, главный придворный духовник, где вел с ней долгие душеспасительные беседы. Однажды врачи предписали ей воздержание от физической близости с супругом. Это явилось для нее избавлением от унизительных обязанностей и позволило ей полностью посвятить себя духовным устремлениям.

Александр не разделял ее возвышенного мировоззрения. Человек простой и полный жизненных сил, он крепко стоял обеими ногами на земле. Уважая свою супругу, разделяя с ней трапезы, приобщая ее к государственным делам, он не мог согласиться в свои сорок семь лет на абсолютное целомудрие. Это увядшее, меланхоличное существо, отказывавшее ему в плотских удовольствиях, не будило в нем никаких желаний. Он задыхался в этой атмосфере святости, которой она себя окружила. Тщетно пытался он увидеть в ней ту искреннюю и пикантную девушку, которая очаровала его с первого взгляда. Тщетно пытался он убедить себя в том, что супружеский долг может сочетаться с физическим наслаждением. Все его неудовлетворенное и разочарованное существо требовало перемен. Постепенно его внимание начали привлекать красивые женщины. Поначалу он удовлетворялся невинными шутками. Как и его дядя Александр I, ничто он так не любил, как процесс ухаживания. Однако в скором времени ему, измученному длительным воздержанием, пришлось перейти к активным действиям. Его поползновения не ускользнули от внимания двора. Императрица стоически закрывала на все глаза. Первой серьезной победой Александра стала фрейлина его супруги, юная княжна Александра Долгорукая. Анна Тютчева, тоже фрейлина, так описывает свою подругу: «Временами восторженная, временами сдержанная, цветок, который закрывается, если к нему приблизиться, она волнует воображение. Ее чары притягивают. Она непостижима. Зачастую депрессия сменяется у нее буйным весельем. Ее движения напоминают повадки молодой тигрицы». Увлеченный этой искрометной, переменчивой особой, Александр даже не трудился скрывать свои чувства. Он флиртовал с Александрой Долгорукой в присутствии своей жены, которая, сохраняя достоинство, делала вид, будто ничего не замечает. «Сегодня вечером с Долгорукой случился обморок, – пишет Анна Тютчева. – Императрица продолжала спокойно листать книгу Буйе (Всеобщий словарь по истории и географии). Такая реакция наверняка является следствием большого интереса, который император проявляет к этой фрейлине». А вот что пишет князь Черкасский: «Императрица выглядела печальной, это связывают с ее здоровьем. Долгорукая принимала участие в „живых картинах“, которые сама же и организовала. Она была очень оживлена. Император с интересом рассматривал ее, чего она и добивалась. Все осуждали ее, но благодаря ей вечер получился чрезвычайно веселым».

Обладая независимым характером, Александра Долгорукая открыто демонстрировала приверженность либеральным идеям и приветствовала первые реформы Александра. Ей дали прозвище «Главная Мадемуазель». И все же почтение и дочерняя нежность, испытываемые ею к императрице, не позволили ей поддаться искушению. Предательству в отношении своей благодетельницы она предпочла принесение себя в жертву, выйдя замуж за пожилого генерала Альбединского. Этой крайней мерой она умертвила свою плоть, но облегчила свою совесть. Удалившись от двора, она продолжала поддерживать связь с царицей. Любовные терзания Александра были вполне искренними. Он пишет молодой женщине: «Я чувствую, что становлюсь все более и более чужим для вас, и не осмеливаюсь говорить с вами о том, что вам уже неинтересно. Должно быть, вы довольны этим результатом… Эта душевная рана еще долго не зарубцуется, а мое сердце, которое вы некогда читали, словно книгу, продолжает страдать…» (Письмо от 16 августа 1865 года. Константин де Грюнвальд.)

Однако это сердце страдало недолго. Судьбе было угодно, чтобы новая избранница принадлежала к отдаленной ветви все того же рода Долгоруких. (Некоторые вместо «Долгорукий» пишут «Долгоруков».) Ее звали Екатерина. Для близких она была Катиш или Катя. Ее отец князь Михаил, любивший роскошь и красивую жизнь, промотал все свое состояние. Не выдержав бремени обрушившихся на него проблем, вскоре после этого он умер. Учитывая прежние заслуги покойного аристократа, Александр распорядился принять под государственную опеку его поместье Волынье и взял на себя заботу о воспитании его шестерых детей – четверых мальчиков и двух девочек. Он еще раньше виделся с Катей в ее фамильной усадьбе Тепловке, когда та была еще ребенком, во время проводившихся в ее окрестностях военных маневров. Потом он встретил ее в Смольном институте, где она содержалась за государственный счет. Этот институт был основан Екатериной II для девушек из дворянских семей по образцу заведения Сен-Сир мадам де Ментенон. С момента своего основания он пользовался поддержкой со стороны российских монархов. Император и императрица интересовались успехами учениц, время от времени навещали их и даже пили вместе с ними чай. Александр не замедлил приметить среди этих девушек в униформе грациозную Екатерину Долгорукую с искрившимися озорством глазами.

В семнадцатилетнем возрасте Екатерина окончила институт и поселилась у своего старшего брата князя Михаила, незадолго до этого женившегося на очаровательной неаполитанке маркизе Луизе Вулкано Черчемаджоре. Однажды весенним днем, прогуливаясь по Летнему саду со своей горничной, она встретила императора, шагавшего по аллее в сопровождении адъютанта. Он узнал бывшую воспитанницу Смольного, подошел к ней и, ничуть не смущаясь присутствием глазевших на них прохожих, завел с ней разговор. Растерявшись, она не знала, что ответить на комплименты этого зрелого мужчины, годившегося ей в отцы. Гордая и вместе с этим напуганная вниманием Его Величества, она была готова провалиться сквозь землю. Тем временем Александр пожирал ее глазами. У нее были тонкие черты лица, кожа цвета слоновой кости, шелковистые русые косы, миндалевидные глаза и обольстительная улыбка. Яркая красота сочеталась в ней с трогательной наивностью. Какой контраст с иссохшей женой, изнуренной болезнью и чрезмерным увлечением религией! Он настаивал на том, что должен увидеться с ней вновь, и она не могла ему отказать. Они часто встречались во время прогулок либо в Летнем саду, либо в парке на Елагином острове, а с начала июля – в рощах Петергофа. С каждым разом все более настойчивый, Александр в конце концов признался ей в любви. Он умолял ее отдаться ему, она отчаянно сопротивлялась.

В апреле 1866 года, узнав о покушении на него Каракозова, она осознала, кто он для нее: не просто император России, но добрый, порядочный и несчастный человек, который, несмотря на все заботы и опасности, нуждается в ней. Несколько месяцев спустя, 13 июля 1866 года, он увлек ее в дальний конец Петергофского парка, в заросшую зеленью беседку с колоннадой, бельведер Бэбигон, откуда открывался вид на Финский залив. Там она отдалась ему, сама не зная, из жалости или из любви. Во всяком случае, их первая близость стала для нее ослепительным откровением. В объятиях императора она познала женское счастье. В ней очень быстро проснулась чувственность, и она без ложного стыда страстно откликалась на все желания своего возлюбленного. В упоении своего торжества, покрывая ее поцелуями, он воскликнул: «Сегодня, увы! я не свободен, но при первой же возможности я женюсь на тебе, потому что отныне и навсегда считаю тебя своей супругой перед Богом. До завтра. Благословляю тебя!» (Морис Палеолог: Трагический роман императора Александра II.)

С этого дня они регулярно встречались в той же самой беседке. Александр узнал свою любовницу ближе. Возможно, она не блистала умом и образованностью, зато имела бархатистую кожу и свежее дыхание и от природы владела искусством ласки. Кроме того, она была искренне привязана к нему. Он убедил себя в том, что их союз угоден Богу. Ни единого мгновения не укорял он себя в грехе прелюбодеяния. Каждый вечер он посылает Екатерине письма, в которых слышится голос отнюдь не стареющего монарха, но пылкого юноши. 12 августа, после одного из этих счастливых свиданий, он пишет ей: «Не забывай, что вся моя жизнь заключена в тебе, ангел души моей, и что единственная цель этой жизни – видеть тебя счастливой, как только можно быть счастливым в этом мире. Мне кажется, я доказал тебе за все это время после 13 июля, что если я люблю по-настоящему, то не могу любить эгоистично… Ты поймешь, что я живу одной лишь надеждой вновь увидеть тебя в ближайший четверг в нашем милом гнездышке».

Ему было сорок восемь, ей – девятнадцать. Такая разница в возрасте его отнюдь не тревожила, скорее возбуждала. Осенью, когда двор вернулся в столицу, отношения Екатерины и Александра упорядочились. Три-четыре раза в неделю она скрытно приезжала в Зимний дворец и через дверь, от которой у нее имелся ключ, проникала в комнату на первом этаже, откуда потайная лестница вела в императорские апартаменты на втором этаже, где в свое время жил Николай I.

Очень скоро весь двор был в курсе малейших подробностей этой связи. В салонах о ней говорили не прямо, а намеками, ибо царская персона была священна. Одни жалели невинную девушку, ставшую добычей похотливого властителя. Другие называли ее интриганкой или обвиняли невестку-итальянку, жену старшего брата Михаила, якобы из корыстных соображений подтолкнувшую ее в объятия императора. Эти слухи беспокоили маркизу Вулкано Черчемаджоре. Она опасалась как за свою собственную репутацию, так и за будущее Екатерины. Во избежание скандала она отправила молодую женщину в Неаполь, к своей семье.

Это неожиданное расставание потрясло Александра. Екатерина стала для него объектом безумной страсти. В его возрасте – думал он – связь со столь юной особой была настоящим чудом. Он забыл о своем супружеском и отцовском долге и мечтал посвятить это дитя в тайны своей политики. Каждый день он писал ей, умоляя вернуться. Нежные, исполненные любви письма, которые он получал в ответ, делали еще более невыносимой разлуку с существом, которое отныне занимало главное место в его жизни.

Глава IX Россия, Германия, Франция

Осуществляя с большим или меньшим успехом свои реформы, Александр не забывал и о необходимости экспансии на юг и восток. Согласно его мнению, предназначение России заключалось в том, чтобы расширять границы за счет соседних стран, малонаселенных, плохо организованных и раздираемых внутренними междоусобицами. Еще в начале своего правления он «отхватил» у Китая, на основании договоров от 1857 и 1858 года, земли по левому берегу реки Амур.

Спустя два года, в 1860 году, в соответствии с другим договором, подписанным в Пекине молодым графом Игнатьевым, российский суверенитет распространился на богатый природными ресурсами район Уссури, где в скором времени вырос город Владивосток. Таким образом, отныне Санкт-Петербург контролировал территорию Сибири вдоль всего побережья Тихого океана вплоть до границы с Кореей. Кроме того, полномочные представители Александра получили от Японии южную часть острова Сахалин в обмен на часть Курильского архипелага.

Военные действия по «умиротворению» восточного Кавказа завершились в 1859 году взятием аула Гуниб и пленением грозного вождя Шамиля. Оставалось завоевать западный Кавказ. Окруженные русскими войсками, черкесы были оттеснены к Черноморскому побережью. Военные власти предложили им либо поселиться в специально отведенных для этой цели местах, либо эмигрировать в Турцию. Свыше двухсот тысяч горцев выбрали второй вариант. Остальные согласились стать царскими подданными. Война закончилась в 1864 году.

Одновременно с этим русские усилили экспансию в Средней Азии. Воспользовавшись в качестве предлога набегами «дикарей» на позиции войск, генералы Александра устраивали карательные экспедиции, все дальше углубляясь на юг. В 1865 году пал Ташкент, в 1868 году пришел черед Самарканда. Еще несколько лет, и Хивинское, и Бухарское ханства покорились России. По мере продвижения к границам Китая, Афганистана и Персии русские заручались лояльностью местного населения. Это медленное приближение к Индии вызывало беспокойство у британских дипломатов. Однако, невзирая на их маневры, Россия, мощная и невозмутимая, продолжала идти своим путем. Энергичный администратор генерал Кауффманн рьяно принялся осваивать природные богатства вновь образованной Туркестанской губернии.

Эти территориальные приобретения, достигнутые малой кровью, вдохновили и ободрили Александра. Хотя и не добившись решительного успеха во внутренней политике, поскольку нашлись безумцы, тормозившие проведение реформ, он мог поздравить себя с тем, что ему удалось присоединить к империи земли площадью в несколько миллионов квадратных километров. Он подарил России новые, богатые ресурсами территории, простиравшиеся от Каспийского моря до Китая и Афганистана.

Но этого было недостаточно! Его внимание привлекал также европейский континент, и в первую очередь Балканский полуостров. Тесные родственные связи, обусловленная историей общность интересов, разочарование поведением Австрии во время Крымской войны и Франции во время польского восстания – все это способствовало сближению Санкт-Петербурга и Берлина, и Александра не сильно беспокоили претензии Пруссии на гегемонию.

Хотя Вильгельм I и его министр Бисмарк не скрывали своего намерения объединить Германию, он сохранял нейтралитет во время войны пруссаков с Данией, завершившейся аннексией Шлезвига и Гольштейна (1864 год), а затем во время их войны с Австрией, в результате которой последняя была исключена из Конфедерации германских государств (1866 год). Поражение австрийцев под Садовой даже порадовало царя, ибо он счел его реваншем за Севастополь. Тем временем, увеличив число своих подданных до одиннадцати миллионов, Вильгельм I сделался правителем мощной державы, неожиданно поднявшейся в центре растерянной Европы. Равновесие нарушилось. В своем стремлении восстановить его Александр Горчаков решил, что императору пришла пора нанести визит в Париж и возобновить дружеские отношения с Наполеоном III. Со времен подавления польского мятежа Россия пользовалась во Франции дурной репутацией. Дабы обезоружить парижских друзей «нации мучеников», царь объявил широкую амнистию участникам восстания 1863 года. Поверенный в делах Франции Габриак пишет: «Мотив этого шага – желание угодить Его Величеству (Наполеону III) и избежать упоминаний о Польше во время их бесед».

Отправляясь в этот вояж, Александр предвкушал и другие удовольствия помимо дипломатических. Ему было любопытно посетить Всемирную выставку, о которой так много говорили. Его сопровождали сыновья Александр и Владимир. Из Кельна он телеграфировал, чтобы за ним зарезервировали две ложи в театре Варьете, где в оперетте Оффенбаха «Великая герцогиня де Герольштайн» играла знаменитая Гортензия Шнайдер. Наконец-то ему удалось воссоединиться с Екатериной Долгорукой, своей милой Катей, сосланной в Неаполь и приехавшей к нему во Францию. Они не виделись шесть месяцев. Это было выше его сил!

1 июня (20 мая согласно юлианскому календарю) 1867 года на Северном вокзале Парижа Александра встречал Наполеон III. Парижане устроили ему холодный прием. Пока они ехали с вокзала в Тюильри, несколько раз до его слуха с улицы доносились крики «Да здравствует Польша!» То же самое повторилось 5 июня во время его посещения Сен-Шапель во Дворце Правосудия. Кучка адвокатов во главе с Шарлем Флоке принялась скандировать при его появлении «Да здравствует Польша!» Александр воспринял этот демарш, как пощечину, но при этом сохранил самообладание. Французы – думал он – не проявляли такую надменность, когда его дядя Александр I вошел в Париж во главе русской армии. Ему оставалось лишь доставить себе удовольствие, поселившись в Елисейском дворце, где останавливался его великий предшественник. Он устроил Катю в уютный особняк на рю Бас-дю-Рампар, в двух шагах от дворца. Каждый вечер она легкой тенью проскальзывала за решетку на углу авеню Габриель и авеню де Мариньи. В ее объятиях он забывал о всех своих заботах и унижениях. В его глазах она была главным экспонатом Парижской выставки.

6 июня он присутствовал вместе с Наполеоном III и Вильгельмом I на большом военном смотре на ипподроме Лоншамп. На обратном пути открытая карета, в которой он сидел с императором Франции и двумя своими сыновьями, с трудом пробивала себе путь сквозь море людей, заполнивших аллеи Булонского леса. Когда экипаж поднялся на Гран Каскад, человек из толпы направил пистолет на царя и дважды выстрелил в него. Однако один из берейторов Наполеона III, вовремя заметивший опасность, толкнул стрелявшего под руку. Пули слегка задели находившуюся рядом женщину и лошадь. И во время этого второго покушения на свою жизнь Александр продемонстрировал холодное безразличие. Его смелость происходила от фатализма и набожности. Тем не менее упорство его врагов вызывало у него удивление. Единственное утешение: на сей раз покушавшийся, схваченный на месте преступления, оказался не русским, а поляком-эмигрантом Антоном Березовским.

Вернувшись в Елисейский дворец, Александр принял императрицу Евгению, которая, разрыдавшись у него на груди, умоляла его не сокращать свой визит из-за этого прискорбного инцидента. Александр успокоил ее: он останется, что бы ни случилось. После этой беседы он побежал успокоить свою Катю. Обуревавшие ее эмоции еще раз продемонстрировали всю глубину их взаимной любви. В тот же вечер он сказал российскому послу в Париже Будбергу, что не боится, поскольку всегда готов предстать перед Господом. Но с этого момента его чувства к Франции значительно охладели. Он не мог простить ей уличных оскорблений и покушения на свою жизнь. Определенно, эти люди не любили и не понимали его. Из вежливости он посещал в последующие дни все официальные мероприятия и балы, предусмотренные протоколом, и продолжал выражать удовлетворение оказываемым ему уважением, но от внимания публики не ускользнули его рассеянный вид, натянутость манер, вымученная улыбка, грустный, неподвижный взгляд. Гюстав Флобер, видевший его на балу в Тюильри, пишет Жорж Санд: «Русский царь мне совершенно не понравился. Он выглядел бесчувственным увальнем».

11 июня разочарованный Александр покинул Париж, поблагодарив хозяев и щедро вознаградив берейтора, спасшего ему жизнь. Несколько дней спустя его старший сын, великий князь Александр, пишет своему другу князю Мещерскому: «При воспоминании о нашем пребывании в Париже меня охватывает дрожь… Да, нам пришлось там нелегко. Ни единой минуты я не чувствовал себя спокойно. Никто не мог гарантировать, что это (покушение) не повторится… У меня было единственное желание: уехать из Парижа. Я послал бы все к дьяволу, лишь бы император мог целым и невредимым как можно скорее вернуться в Россию. Каким счастьем было покинуть этот вертеп!»

Словно провоцируя еще большее негодование в российском обществе, адвокат Березовского Эммануэль Араго на процессе обрушила на царя потоки злобной критики. Присяжные, под впечатлением ее речи, нашли в деянии поляка смягчающие обстоятельства, и он, избежав смертной казни, был приговорен к пожизненному заключению. Александр был уязвлен дважды: во-первых, этот приговор свидетельствовал об извращенном общественном мнении французов, во-вторых, он лишил его возможности обратиться к Наполеону III с просьбой о помиловании осужденного на смерть в качестве жеста милосердия.

В Санкт-Петербург Александр вернулся с твердым убеждением, что России в своей внешней политике следует ориентироваться на союз с Пруссией. Его не беспокоило то, что Франция остается в одиночестве перед лицом германской угрозы. Единственная польза, которую он извлек из этой поездки в Париж, заключалась в упрочении его отношений с Екатериной Долгорукой. После столь долгой разлуки их любовь приобрела зрелый и, так сказать, официальный характер. В столице Екатерина, вместе с братом и невесткой, проживала в роскошном особняке на Английской набережной. У нее были собственные слуги и экипаж. В Зимнем дворце в ее распоряжении находился бывший кабинет Николая I для встреч с монархом. Во время пребывания Александра в Царском Селе, Петергофе и Ливадии она снимала виллу поблизости от императорской резиденции и жила там под вымышленным именем. Он назначил ее фрейлиной императрицы, дабы она имела доступ ко двору. Раздосадованная, но тщательно скрывавшая свою досаду царица принимала реверансы соперницы с холодной улыбкой. Она видела в этой связи всего лишь легкую интрижку, мимолетное увлечение со стороны своего супруга. Разве могла она представить себе, что Александр, обычно столь отстраненный в общении с ней, способен наедине с Катей на безумства, совершенно немыслимые в его возрасте? Молодая женщина избегала появляться на императорских приемах. Поглощенная своей любовью, она старалась быть незаметной и вела уединенный образ жизни, только изредка принимая приглашения на театральные представления и ужины. Каждый раз царю приходилось настаивать, чтобы она посетила бал. Катя прекрасно танцевала и в такие вечера доставляла ему истинное удовольствие, когда он наблюдал за тем, как она грациозно двигается под музыку по залу, пусть даже и в объятиях другого мужчины.

Однако постепенно политика в их беседах стала занимать все больше и больше места. Общаясь с ней, Александр больше не мог молчать об одолевавших его заботах. Спустя некоторое время он уже не принимал ни одного важного решения, не обсудив его со своей возлюбленной. Будь то дипломатические переговоры, разногласия в императорской семье, интриги при дворе или соперничество министров – он посвящал ее во все свои проблемы и просил ее совета. Он доверял ей, поскольку, далекая от интриг света, она не принадлежала к какой-либо коалиции. Раскрывая перед ней душу, он был уверен, что все сказанное им останется между ними. Таким образом, судьбы России решались в алькове, в перерывах между ласками. Между тем при дворе зазвучали злые языки. Некоторые обвиняли суверена в «старческой любви».

Александр больше не мог обходиться без Екатерины и брал ее с собой во все поездки. В Эмсе, куда он ездил каждый год на воды, она занимала виллу неподалеку от особняка «Четыре Башни», где останавливалась царская свита. В июне 1870 года в этом городе состоялись важные переговоры, в которых участвовали с одной стороны Александр и Горчаков, с другой – Вильгельм I и Бисмарк. Вечером император в подробностях обрисовал своей возлюбленной международное положение. По его мнению, Франция Наполеона III проводила авантюрную политику, ее столкновение с Пруссией было неизбежно, и Россия, связанная с последней союзническими отношениями, должна будет сохранять нейтралитет в этом конфликте. Месяц спустя, когда пришла новость о выдвижении кандидатуры принца Гогенцоллерна на испанский престол, он ограничился тем, что попросил Вильгельма I отказаться от этой претензии. Но после публикации «Эмсской депеши», тон которой был сочтен оскорбительным для Наполеона III, он бросил французскому послу генералу Флери: «Вы полагаете, будто только у вас есть самолюбие!» И заявил Екатерине: «Ты видишь, я оказался прав! В этом деле Франция не права во всех отношениях!» Его совершенно не удивило быстрое продвижение германской армии. Посол России в Берлине д'Убриль предвидел, что Париж быстро падет под натиском пруссаков. «И я уверен, – пишет Александр Екатерине, – что еще до того, как они придут туда (в Париж), Наполеон перестанет быть императором и что именно в Париже французы объявят о его отрешении от власти. Он заслужил это за все его несправедливости как в отношении нас, так и в отношении других. Прости меня, дорогая Катя, за то, что мне не терпелось покинуть тебя этим вечером, но ты должна понять, я не могу не интересоваться происходящим, все еще храня в душе память о Севастополе, который стал причиной смерти моего отца. Ты ведь знаешь, как я преклоняюсь перед ним. Я вижу в этом, как уже говорил тебе, руку Господа, карающего несправедливость».

Катастрофа при Седане, отречение Наполеона III, провозглашение республики – все это представлялось Александру справедливым возмездием за наглое поведение Франции в отношении России. Когда в сентябре 1870 года Тьер приехал в Санкт-Петербург и умолял его повлиять на пруссаков, дабы те поумерили свои притязания, он натолкнулся на вежливый отказ. «Объясните мне, – сказал Александр Тьеру, – каким образом я мог бы вам помочь. Я уже сделал все, что в моих силах, и охотно помогу вам. Но не могу же я вступать в войну или пригрозить вступлением в войну, ибо, в первую очередь, должен заботиться о благе своей страны». Тьер уехал, не добившись ничего, кроме благих напутствий. «Наберитесь мужества и заключите мир», – посоветовал ему Александр на прощание.

Через несколько месяцев Париж пал, Тьер был назначен главой исполнительной власти, Франция потеряла Эльзас и часть Лотарингии, в Зеркальной галерее Версальского дворца было провозглашено создание новой империи, и Вильгельм I стал императором Германии.

У Александра потом возникнет смутное ощущение опасности, которую могла представлять для России мощная объединенная Германия, но в данный момент он не думал ни о чем другом, кроме как о том, чтобы в полной мере воспользоваться плодами своей политики нейтралитета. Ему казалось, что теперь, в этом водовороте политических событий в Европе, наступила самая благоприятная ситуация для денонсирования Парижского договора, чьи положения противоречили российским интересам на Ближнем Востоке. В циркуляре от 29 октября 1870 года Горчаков объявил, что отныне Россия считает себя свободной от ограничений в отношении ее действий в Черном море. Это одностороннее решение вызвало цепную реакцию протестов в европейских столицах. Особенно были возмущены англичане, расценившие данный шаг как нарушение международного пакта. Горчаков отвечал, что после поражения Франции в войне обстоятельства кардинальным образом изменились, и положения Парижского договора уже не раз игнорировались другими его участниками. Так, на следующий день после капитуляции Седана итальянские войска заняли Рим.

Последовали длительные переговоры, и 13 марта 1871 года в Лондоне был подписан новый договор – без статей, предусматривавших ограничения в отношении действий российского флота на Черном море. Этот дипломатический успех вызвал в России волну энтузиазма. Земства посылали царю поздравительные телеграммы. Пресса превозносила Горчакова до небес. Александр пожаловал ему титул Светлейшего, благодаря чему он получил первенство перед другими князьями.

Между тем Александр отдавал себе отчет в том, что дела не так уж блестящи. В результате объединения Германии лишились престолов мелкие немецкие князья, правившие до сих пор милостью Божьей. Отрекшегося от власти императора Франции заменило республиканское правительство. В этих двух случаях имело место отступление от принципа монархии. Не пришло ли время предпринять шаги по сближению автократических держав, как во времена Александра I? Он видел необходимость в возрождении Священного Союза, против которого был настроен враждебно в начале своего правления. Ради этого можно было даже забыть об обидах, причиненных России Австрией.

В сентябре 1872 года императоры Германии, Австрии и России собрались в Берлине. За ужином, во время которого они обращались друг к другу на «ты», обсуждалась единственная опасность, все еще угрожавшая мировому порядку: развитие и распространение революционных идей. По этому вопросу было достигнуто полное взаимопонимание. Одновременно с этим министры иностранных дел трех стран выработали основы нового Священного Союза, призванного поддерживать монархический порядок в Европе. Однако без ведома Горчакова Бисмарк пообещал Австрии компенсацию на Балканах за ее территориальные уступки Германии и Италии.

Вернувшись в Санкт-Петербург, Александр лучился радостью. Ее причина состояла не только в договоренности с Германией и Австрией. Четырьмя месяцами ранее Екатерина подарила ему сына, Георгия (родился 30 апреля 1872 года). Это случилось в Зимнем дворце, в бывших покоях Николая I. Среди ночи верный слуга был послан за акушеркой. Роженица поначалу испытывала настолько сильные боли, что Александр взмолился перед доктором: «Если необходимо, пожертвуйте ребенком, но ее спасите во что бы то ни стало!» Только к утру Екатерина смогла разродиться. Обезумевший от счастья Александр едва успел увидеть новорожденного и обнять его мать. Было воскресенье, и весь двор ожидал его к заутрене. Заботу о младенце Александр доверил генералу Рылееву, главе службы личной безопасности Его Величества. Георгия отвезли в укромное место, находившееся под надзором жандармов, где его опекали русская кормилица и французская гувернантка.

Екатерина быстро оправилась после родов. Александр, опасавшийся, что материнство наложит на нее печать увядания, вздохнул с облегчением. Тело молодой женщины вновь обрело стройность. Влюбленный в чистоту форм своей подруги, царь сделал набросок карандашом, изображавший ее обнаженной, лежащей на диване. Несмотря на все меры предосторожности, новость не замедлила распространиться при дворе. Окружение царя пребывало в шоке. Двое любимых братьев императора, великие князья Константин и Николай, его старая тетка, великая княгиня Елена, были не на шутку обеспокоены появлением в доме Романовых незаконнорожденного отпрыска. Императрица Мария Александровна стоически переносила свое унижение и не опускалась до обвинений. Похоже, она отказалась от борьбы с болезнью, которая медленно подтачивала ее. В аристократических кругах вполголоса осуждали Александра за то, что он не заботился должным образом о здоровье своей хрупкой супруги, чахнувшей на глазах, негодовали по поводу страсти пятидесятичетырехлетнего монарха, уже ставшего дедом, к «бесстыдной одалиске» и опасались последствий ее влияния на правителя России. В следующем году недовольство царского окружения достигло апогея, когда стало известно, что фаворитка произвела на свет дочь Ольгу. (Екатерина Долгорукая родит в 1876 году второго сына, нареченного Борисом, который спустя несколько дней умрет от детской болезни.) Граф Петр Шувалов, шеф тайной полиции (Третьего отделения) однажды осмелился посетовать в кругу друзей на столь низкое падение императорского достоинства. «Но я сотру ее в порошок, эту девчонку!» – сказал он. Через шпионов эти слова дошли до императора, и освобожденный от должности Шувалов отправился послом в Лондон.

В апреле 1873 года, когда Александр самозабвенно наслаждался своим внебрачным счастьем, в Санкт-Петербург нанес визит Вильгельм I. После двенадцати дней торжеств, отмеченных военными смотрами, балами, банкетами, концертами и спектаклями, они перешли к серьезным делам. Граф фон Мольтке, прусский фельдмаршал, и граф Берг, русский фельдмаршал, подписали соглашение, в соответствии с которым та из двух империй, что подвергнется нападению со стороны какой-либо европейской державы, получает от своей союзницы военную помощь в виде двухсоттысячной армии. Несколькими месяцами позже, во время визита Александра в Вену, Австрия присоединилась к этому союзу.

Между тем, заручившись союзническими отношениями с Россией, Германия в 1875 году собиралась вновь объявить войну Франции, обвиняя ее в вынашивании идей реваншизма. В действительности, Бисмарк считал, что Франция слишком быстро оправилась от поражения и нужно окончательно поставить ее на колени, прежде чем она начнет представлять угрозу для своих соседей. Тон германской прессы становился все более и более воинственным. Встревоженный президент Мак-Магон обратился к Александру за поддержкой. Все попытки Горчакова призвать немцев к сдержанности потерпели неудачу. Тогда царь сам решил отправиться в Берлин, чтобы охладить германский пыл. Разумеется, его сопровождала Екатерина.

Царь приехал в немецкую столицу вместе с Горчаковым и остановился в особняке российского посольства, тогда как Екатерина поселилась в соседней гостинице. Сразу же принятый своим дядей Вильгельмом I, Александр без околичностей заявил, что не допустит нападения Германии на Францию. Старый кайзер заверил его, что у него и в мыслях такого не было, но при этом обрушился с грубыми нападками на французское правительство. В унисон ему вторил Бисмарк. После завершения переговоров Горчаков отправил в Париж депешу, в которой говорилось, что благодаря его суверену мир гарантирован. Эта декларация вызвала сильное раздражение Бисмарка, который обвинил своего российского коллегу в стремлении играть роль главного арбитра в Европе. Он со злой иронией предложил Горчакову отчеканить пятифранковые монеты со своим профилем в обрамлении надписи «Горчаков защищает Францию». И добавил: Горчакову не следует тешить свое личное тщеславие в ущерб германским интересам. «Я добрый друг моих друзей и непримиримый враг моих врагов» – жестко заявил он. Между двумя странами возник дипломатический холодок. Тем временем герцог Деказе, министр иностранных дел правительства Мак-Магона, пишет виконту Гонто-Бирону, послу Франции в Берлине: «Мы избежали страшной опасности. Перед нами собирались поставить ультиматум: разоружение или вторжение. Нам была нужна внешняя поддержка. Могли ли мы на нее рассчитывать? Старая Европа, наконец, пробудилась».

Чрезвычайно довольный этим политическим успехом, Александр вернулся в Россию и обосновался с Екатериной в Царском Селе. Несколько отдалившись от Германии и вновь сблизившись с Францией, он принялся искать новых союзников и однажды попытался установить более тесные отношения с Соединенными Штатами. После неудавшегося покушения Каракозова Вашингтон направил в Санкт-Петербург специальную делегацию во главе с заместителем секретаря по делам военно-морского флота Д. Фокса с поручением принести царю поздравления. Тепло принятые в качестве посланцев братского народа, также недавно отменившего рабство, американцы выслушали множество красивых речей и отвечали с таким же вдохновением. Но Александр понимал, что все эти взаимные комплименты не более чем формальность. Соединенные Штаты, занятые проблемами своего огромного молодого государства, не имели ни малейшего намерения вмешиваться в европейские дела. Единственным осязаемым результатом этих контактов явилась продажа американцам в 1867 году далекой и девственной Аляски, с которой в Санкт-Петербурге не знали что делать, за смехотворную сумму 7 миллионов долларов.

Александр хотел бы завоевать симпатии и другой англосаксонской страны, Великобритании, но ее враждебное отношение к России, казалось, уже стало традицией. Две державы соперничали на Ближнем Востоке. Быстрое продвижение царской армии в Средней Азии очень беспокоило британское правительство. В каком бы направлении ни стремился Александр распространить свою гегемонию, он неизменно наталкивался на противодействие дипломатов королевы Виктории. Тем не менее в 1871 году появилась надежда на потепление отношений между двумя народами. Дочь царя, великая княгиня Мария, и младший сын королевы Виктории, герцог Эдинбургский, встретились у своих общих родственников в Гессене и полюбили друг друга. Вопреки колебаниям Виктории, не очень-то желавшей принимать русскую царевну в свою семью, 11 января (23 января согласно григорианскому календарю) 1874 года в Зимнем дворце состоялась пышная свадьба. Праздничная программа предусматривала три придворных бала, ужины на три тысячи персон, оперу «Ромео и Джульетта» с Аделиной Патти в главной роли, охоту на медведя, катание на коньках и путешествие в Москву. Через несколько месяцев Александр сам отправился в Лондон. Его там встречали с той же пышностью и с тем же показным доброжелательством. На обеде, данном в его честь лордом-мэром, он произнес речь, в которой благодарил англичан за теплый прием, оказанный его дочери, и выражал надежду, что этот брак послужит укреплению связей между двумя великими народами, гарантами мира во всем мире. Но за этими проникновенными словами скрывалось крайнее замешательство. Читая газеты, он ощущал, что английское общественное мнение по отношению к России оставалось недоброжелательным. Впрочем, во главе консерваторов, получивших большинство на последних выборах, стоял Дизраэли, самый отъявленный английский империалист. Ну разве это не абсурд, что королева, заложница конституционного режима, должна считаться с мнением парламента? Не придется ли когда-нибудь и царю прислушиваться к голосу народных представителей? В детстве он об этом мечтал, но теперь не был уверен, что ему этого все еще хочется.

Глава Х Русско-Турецкая война

Как Александр и предвидел, Парижский договор 1856 года не стал подлинным решением «восточного вопроса». Да, за годы, последовавшие за его подписанием, не было крупных военных конфликтов. Даже восстание на Крите в 1867 году не особенно встревожило правительства европейских стран. Однако, несмотря на все официальные соглашения, Россия не могла отказаться защищать православных подданных Оттоманской империи. Российские дипломаты то и дело подавали султану протесты по поводу бесчинств, творимых в населенных славянами провинциях Турции. Это чрезвычайно раздражало турок, которых поддерживали англичане, опасавшиеся российской конкуренции, с которой они уже столкнулись в Средней Азии. В 1875 году ситуация на Балканах резко обострилась вследствие восстаний в Боснии и Герцеговине, а затем в Болгарии. В дополнение к регулярным войскам Турция ввела туда нерегулярные части, сформированные из головорезов, «башибузуков». Те устроили массовую резню славян, что вызвало негодование не только русских, но даже англичан. Все великие державы предпринимали попытки прекратить бесчинства на Балканах. Тем не менее Англия продолжала тайком оказывать поддержку султану. Дизраэли открыто критиковал «политиков, которые, руководствуясь самыми гуманными чувствами, мешают правительству защищать жизненно важные интересы Великобритании». Международная напряженность в подобных обстоятельствах не могла не возрасти. В знак солидарности с братьями-славянами Черногория и Сербия объявили Турции войну.

Сербской армией командовал русский генерал Черняев, покоритель Ташкента. Вторгшись в Турцию, он не сумел прорвать оборонительные линии неприятеля, отошел к границам и закрепился перед городом Алексинац, являвшимся ключом к долине Моравы. 31 октября 1876 года Алексинац пал, турки проникли на сербскую территорию, путь на Белград был открыт. Александр, находившийся в этот момент в Ливадии, в Крыму, направил в Стамбул ультиматум с требованием согласиться на заключение перемирия в течение сорока восьми часов. Султан уступил. Сербия была спасена. Царь дал английскому послу слово чести, что не собирается захватывать Константинополь и в случае необходимости ограничится оккупацией Болгарии.

Такая сдержанность резко контрастировала с патриотической лихорадкой, охватившей Россию. По всей стране создавались «славянские комитеты», которые занимались пропагандой и собирали денежные средства для повстанцев. Многие уезжали, чтобы вступить добровольцами в сербскую армию. В прессе Аксаковы, Катков, Достоевский и сотни других известных людей настаивали на неотложности православного крестового похода. Во всех слоях общества – среди дворян и крестьян, интеллигенции и купечества – кипели бурные страсти. Всюду только и слышались разговоры о покорении Константинополя, о превращении Святой Софии в православный храм, о миссии русского народа. Аксаков пишет: «История Россия – святая история. Ее следует читать, как жития святых».

Никогда со времен польского восстания 1863 года, когда страну захлестнула волна патриотизма, Александр не отмечал вокруг себя такого единодушия, такого порыва национальной религиозности.

Будучи от природы миролюбивым человеком, он боялся, как бы война не расшатала основы нового административного и социального порядка, который он с таким трудом создал. Он заявил представителям дворянства и городского собрания Москвы: «Я знаю, что за мной весь наш народ, и вместе с ним сострадаю нашим братьям по крови и вере. Но для меня превыше всего интересы России, и мне не хотелось бы, чтобы проливалась русская кровь… Я желаю заключить общее соглашение, но если мы не получим необходимых гарантий, мне придется действовать в одиночку. Я убежден, что в этом случае вся Россия откликнется на мой призыв».

На самом же деле Александра терзали воспоминания о его отце, Николае I, который во время злополучной Крымской войны оказался один на один с объединившейся против России Европы. Кошмар турецкой западни преследовал его по ночам. Он говорил о своих страхах с министрами со слезами на глазах. Через свою дочь, теперь Алису Гессенскую, он передал королеве Виктории: «Мы не можем, мы не хотим ссориться с Англией. С нашей стороны было бы безумием думать о Константинополе и об Индии». В надежде оказать давление на Турцию, он добился созыва конференции послов в Константинополе. Эта конференция, собравшаяся в начале 1877 года, потребовала от султана положить конец зверствам, чинимым его войсками, и незамедлительно провести реформы в славянских провинциях. Переговоры зашли в тупик. Англия вела двойную игру. Александр обвинил Эллиота, британского посла в Константинополе, в том, что он «больший турок, чем сами турки». Он убедился, что Дизраэли пытается превратить решение «восточного вопроса» в дуэль между Россией и Англией и мечтает о том, чтобы Турция нанесла России поражение, еще более страшное, чем поражение в Крымской войне. «Мы искренне желаем реального улучшения положения христиан, в то время как другие удовлетворяются ничего не значащими обещаниями Порты» – пишет он своему сыну Владимиру.

В конце прошедшего года в России уже была проведена частичная мобилизация. Согласно секретной информации, полученной султаном, русские не были в достаточной степени подготовлены к войне. Все говорило за то, что при первом же столкновении колосс на глиняных ногах должен рухнуть. Так что же тогда церемониться? 31 марта 1877 года в Лондоне был подписан протокол, представлявший собой не более чем резюме предыдущих переговоров. Поддерживаемая английской дипломатией, Порта отвергла его, как унижающий ее достоинство. В этот момент Александр находился в Кишиневе, в ставке своей армии. Он пишет Екатерине: «Я с удовлетворением отмечаю, что все меры приняты для того, чтобы войска двинулись вперед, когда последует приказ. Да поможет нам Господь, и да благословит наше оружие! Я знаю, никто лучше тебя не понимает, что сейчас творится в моей душе. Мне так хотелось избежать этой войны».

Тем временем было достигнуто тайное соглашение с Румынским княжеством о проходе русской армии через его территорию. 12 апреля (24 апреля согласно григорианскому календарю) 1877 года царь издал манифест, гласивший: «Глубоко убежденные в правоте нашего дела, вверяя себя милости Божьей и моля Господа благословить наши храбрые войска, мы отдаем им приказ перейти границу Турции».

Это решение далось Александру нелегко. У него было ощущение, что оно принадлежало вовсе не ему, а стало следствием развития событий, энтузиазма его народа и, вполне возможно, посмертной воли его отца. Бурные проявления радости, которые он наблюдал в каждом городе на обратном пути, то утешали его, то вновь вызывали у него тревогу. Он был недалек от мысли, что толпа всегда не права. В промозглой от дождя Москве, куда он прибыл 22 апреля, к десяти часам вечера все ведущие к Кремлю улицы были заполнены людьми, жаждавшими реванша за Севастополь. «На следующее утро, – пишет граф Дмитрий Милютин, – в залах дворца и соборах мы стали свидетелями неописуемого зрелища. После ответа императора, краткого, но достойного, на поздравления градоначальника и предводителя дворянства толпа бросилась к нему в едином порыве восторга. Лишь с большим трудом удалось остановить ее натиск… Когда он появился на Красной лестнице, воздух огласился долго не смолкавшими приветственными криками». В Санкт-Петербурге прием был не столь горячим, но никто не осмеливался критиковать новую военную авантюру, в которую втягивалась Россия.

21 мая император попрощался с супругой и своей дорогой Екатериной, с первой – сдержанно и почтительно, со второй – страстно и трогательно. Долг призывал его отправиться к театру военных действий. Александр уезжал с тяжелым сердцем. Через день после отъезда он пишет из императорского поезда возлюбленной: «Здравствуй, милый ангел души моей. Я довольно хорошо спал, но пробуждение мое было грустным после всего того счастья, которое мы познали вместе. Мое бедное сердце сжимается от того, что я покинул тебя, и у меня такое ощущение, будто я увез твою жизнь с собой, а моя осталась с тобой». Спустя четыре с половиной часа он добавляет несколько строк: «Все утро я провел в работе и только что отдохнул, горестно вздыхая о том, что не могу видеть тебя и наших дорогих деток… Твой навеки». (Константин де Грюнвальд.)

Человек, ехавший на встречу со своей армией, ни в коей мере не обладал качествами полководца. Ему шел шестидесятый год. Его томила усталость. Он страдал от астмы. Сфера его деятельности – кабинет, документы, встречи с министрами и послами, официальные приемы и интимные вечера с молодой любовницей. Он ехал вовсе не ради того, чтобы покрасоваться перед армией. Сознавая свою некомпетентность в области стратегии, он отказался принять на себя личное командование военными операциями, но при этом не мог оставаться в Санкт-Петербурге, в то время как лучшие сыновья России сражались на Балканах. Он тоже хотел испытать свою долю лишений и опасностей. Он и представить себе не мог, что его присутствие с многочисленной свитой не только не воодушевит войска, но и внесет сумятицу в руководство ими из-за соперничества среди генералов. Царя сопровождал генеральный штаб, чья численность составляла несколько сотен человек. Для их транспортировки потребовалось семнадцать железнодорожных составов. Когда штабные генералы и офицеры высаживались из вагонов, роскошь их мундиров и экипажей вызывала восхищение. «За ними тянулась длинная кавалькада великолепных лошадей, – пишет английский военный корреспондент (Арчибальд Форбс и многие другие: Военные заметки „Daily News“, 1877, Лондон, 1878, Константин де Грюнвальд), – впряженных в фургоны и кареты, чрезвычайно удобные, способные превратить поездку по пересеченной местности в изящный променад. Кучера с плюмажами из павлиньих перьев, английские грумы, лакеи, снисходительно улыбающиеся с высоты своих скамей, повара, любующиеся окружающим пейзажем, – все это резко контрастировало с простотой и будничностью экипажей армейских генералов. Это свита императора направлялась на боевые позиции».

Все ключевые посты в действующей армии занимали братья суверена. Великий князь Константин, адмирал, командовал флотом, великий князь Николай – Дунайской армией (двести тысяч человек), великий князь Михаил – Кавказской армией (сто тысяч человек). Командование армейскими корпусами было доверено царевичу Александру и его брату, великому князю Владимиру, хотя и тот, и другой отличались крайней некомпетентностью. Только для того, чтобы князья Николай и Евгений Лейхтенбергские приобрели командные навыки, были специально сформированы кавалерийские бригады. В таком семейном окружении царю вполне могло бы показаться, будто он находится не на войне, а на маневрах в Красном Селе. Тем не менее это был отнюдь не спектакль, успех которого зависел от состояния мундиров и стройности шеренг. Шла война. 15 июня русская армия перешла Дунай и после короткого сражения закрепилась на его правом берегу. Затем авангард под командованием генерала Гурко достиг Балканских гор и, продвигаясь на юг, овладел перевалом Шипка. Эти первые успехи воодушевили русских. Они уже видели себя входящими в Адрианополь и – почему бы и нет? – в Константинополь. Все газеты превозносили храбрость солдат, воевавших под знаком креста против варваров, преданных полумесяцу.

Однако очень скоро выявилась неспособность плохо организованной службы тыла удовлетворять потребности войск. Катастрофически не хватало врачей и санитаров. Если молодые офицеры, окончившие новые военные училища, вполне отвечали требованиям той эпохи, представители высшего командного состава страдали старческим склерозом. «Люди весьма преклонного возраста, – пишет английский военный корреспондент Арчибальд Форбс, – они изучали военное искусство сорок-пятьдесят лет назад. Подавляющее их большинство никогда не открывали книгу и очень редко газету. Они вступили в современную войну, едва очнувшись после полувековой дремы». В то же время доблесть русского солдата вызывала у него восхищение. «Простой русский солдат внушает мне самое искреннее уважение, – пишет он. – Он безропотно совершает бесконечные марши, сгибаясь под тяжестью ноши, и при этом еще весело поет. Он смело бросается в атаку с отчаянным криком „ура“. Он упорно обороняется и, даже зная, что ему грозит неизбежная гибель, не помышляет об отступлении. Раненый, он не стонет, пытается помочь соседу и ожидает, что пошлет ему Бог или царь, со стоическим терпением, свойственным подлинному героизму». (Арчибальд Форбс.)

Александра глубоко взволновал этот «подлинный героизм». Зрелище погибших и раненых солдат, руин и пожарищ потрясло его, словно ответственность за все это лежала исключительно на нем. В своих письмах Екатерине он сокрушается по поводу того, что вынужден жертвовать таким количеством людей во имя величия страны. «После ужина, – пишет он ей 5 июля 1877 года, – я навестил двух несчастных болгар, жестоко изувеченных турками, которых привезли в госпиталь Красного Креста, расположенный в ста шагах от моего дома. Я пригласил Уэллесли (полковник Уэллесли, британский военный атташе при русском генеральном штабе), ужинавшего со мной, дабы он полюбовался зверствами своих протеже. Один из болгар умер перед нашим приходом, и у его постели рыдала бедная жена. У него на голове два страшных рубца от сабельных ударов в форме креста. У второго на теле три раны, врачи сказали, что есть надежда спасти его».

Дни императора текли монотонной чередой. Он вставал с рассветом, посещал полевые госпитали, читал телеграммы, газеты, изучал документы, прикалывал к картам маленькие флажки, наблюдал в подзорную трубу за перемещениями войск, обсуждал детали операций со своими генералами. Дела шли далеко не лучшим образом. Отступив поначалу, турки быстро вернули утраченные позиции. Объединившись под командованием Осман-паши, они создали укрепленный лагерь возле Плевны, на правом фланге русской армии. Главнокомандующий, великий князь Николай приказал захватить город, без чего продвижение в глубь Балкан оказалось бы невозможным. Одна за одной, 8 и 18 июля, были предприняты две безуспешные попытки наступления, повлекшие за собой тяжелые потери. «Хорошо еще, что турки не стали преследовать наших храбрецов, – пишет Александр Екатерине. – Иначе все погибло бы. Боюсь, как бы наше поражение под Плевной не приободрило турок».

Теперь о новом наступлении в ближайшее время не могло быть и речи. Генерал Гурко получил приказ отойти назад от перевалов, которыми он столь блистательно овладел. Одновременно с этим неутешительные известия пришли с Кавказа. После успешной кампании русские были вынуждены снять осаду с Карса, а затем уйти из Армении. Во время отступления их сильно потрепали войска Мухтар-паши. Тон английской дипломатии резко изменился и стал угрожающим. Подзуживаемая Дизраэли королева Виктория дала понять, что, если война продолжится, она вступит в нее на стороне Турции. Александр потребовал у Уэллесли объяснений. Тот в ответ лишь пробормотал: «Британское правительство не сможет противостоять мнению английского народа, которое желает войны против России». На следующий день Александр пишет Екатерине: «Если Господь ниспошлет нам удачу и мы совершим этот марш (на Адрианополь и Константинополь), никто не гарантирует, что Англия не объявит нам войну еще в этом году, несмотря на лицемерные пожелания успеха нашим войскам, которые Уэллесли передал мне от этой выжившей из ума старухи. И он не посмел это отрицать».

30 августа Осман-паша нанес третье поражение русским под Плевной. Они оставили на поле боя шестнадцать тысяч погибших. Три попытки наступления стоили им в общей сложности двадцати шести тысяч человек. Александр в отчаянии пишет Екатерине: «О Боже, приди нам на помощь и заверши эту проклятую войну во славу России и во благо христиан. Это крик твоего сердца (имеется в виду: сердца, принадлежащего тебе), которое никто не поймет лучше тебя, кумир мой, сокровище мое, жизнь моя!»

Дизраэли ликовал. Берлин предложил Александру отступить в Румынию и там перезимовать. Был спешно созван Военный совет под председательством императора. Все выглядели чрезвычайно озабоченными. На повестке дня стоял единственный вопрос: что делать? Предпринять зимнюю кампанию? Установилась холодная погода, и в Балканских горах уже выпал снег. Как подвозить подкрепления, боеприпасы и продовольствие через горную местность, где отсутствуют более или менее проходимые дороги? Отступить на левый берег Дуная? Русское общественное мнение ни за что не приняло бы позорный отказ от того, что было добыто кровью стольких солдат-героев. Нет, если не мудрость, то честь требовала остаться на достигнутых позициях и организовать по всем правилам осаду Плевны, перерезав все ее коммуникации с Софией. Приняв это решение, Александр спросил себя: сколькими жизнями ему еще придется пожертвовать и каких результатов он при этом достигнет? Полицейские донесения свидетельствовали о том, что в тылу зреет недовольство. Правительство обвиняли в слабости, администрацию – в продажности, генералов, включая великих князей, – в неспособности управлять войсками. У многих вызывала удивление пассивность императора. Вместо того, чтобы командовать, он посещает госпитали, награждает умирающих, молится на панихидах и плачет. Раз он ничего не делает на фронте, почему тогда не возвращается в Санкт-Петербург? Он заметно похудел, дышал с трудом, плохо спал. Врачи советовали ему уехать, но он противился: «Я не покину армию, пока мы не возьмем Плевну». Единственным утешением ему служили письма к Екатерине, которые он писал каждый вечер.

В начале ноября от пленных турок, захваченных во время штурма одного из бастионов крепости, стало известно, что осажденные остро нуждаются в продовольствии. Страдающие от голода, ослабленные дизентерией, деморализованные – их положение представлялось безнадежным. Тем временем к русским прибыло подкрепление – гвардия и гренадерский корпус. Кроме того, румынский князь Карл прислал им на помощь пятьдесят тысяч солдат. Окрыленный великий князь Николай предложил Осман-паше капитулировать. Тот категорически отказался и 28 ноября попытался прорваться из осажденной крепости вместе с гарнизоном, насчитывавшим тридцать восемь тысяч человек. После шестичасовой кровопролитной битвы турки уступили. Раненый Осман-паша попал в плен. Представ перед Александром, он отдал ему свою шпагу. Тот взял ее за эфес, подержал в руке и вернул владельцу, сказав: «Храните ее в знак моего восхищения и уважения». В главном редуте покоренной крепости был отслужен благодарственный молебен. На солдат пролился дождь медалей. Главнокомандующий, великий князь Николай получил большой крест Святого Георгия.

Спустя несколько дней Александр узнал, что на Кавказском фронте войска под командованием генерала Лорис-Меликова овладели, наконец, крепостью Карс. Теперь русские могли осадить Эрзерум. Они стали хозяевами Армении. На Балканах, после падения Плевны, им открывался путь на Филиппополи, Адрианополь и Константинополь. За две кампании их потери составили сотни тысяч убитых, раненых и больных. Но победа была несомненной. По крайней мере на поле боя. Ибо в кабинетах европейских правительств велась лихорадочная работа с целью свести успехи русских к минимуму. Разработав план дальнейших операций, Александр согласился вернуться в столицу для отражения дипломатического наступления.

Утром 10 декабря 1877 года он прибыл на Николаевский вокзал Санкт-Петербурга, где его встречали члены императорской семьи, министры, сановники, духовенство. Невский проспект заполнила огромная молчаливая толпа. При появлении царя раздались радостные крики. Но те, кто увидел его вблизи, поразились произошедшим в нем переменам: «Когда царь уезжал на войну, – пишет один из очевидцев, – это был высокий, бравый солдат, немного склонный к полноте. Вернулся же он сильно похудевшим, ссутулившимся, с тусклыми глазами. Всего несколько месяцев превратили его в старика». (Морис Палеолог.) Беседы, церковные службы, поздравления – Александр поспешил как можно быстрее отделаться от всего этого, чтобы очутиться, наконец, в объятиях Екатерины.

Она его пожалела, утешила, ободрила. Он сказал послу Франции, генералу Фло: «Мы уже многое сделали. К сожалению, это еще не начало конца». Турки, находившиеся на пределе своих возможностей, запросили перемирия. Александр тут же довел до сведения главнокомандующего, своего брата Николая, что об этом не может быть и речи: «Поскольку они не приняли предварительные условия, операции должны быть продолжены с максимальной энергией. Русская армия уже находилась на расстоянии трех дневных переходов от Константинополя. Возможно ли, что он, Александр, осуществит мечту Екатерины Великой? Он не смел думать об этом. Его вполне удовлетворила бы временная оккупация турецкой столицы».

В Англии царила паника. Британская эскадра вошла в Дарданеллы. Не обращая внимания на эту более чем недвусмысленную угрозу, Александр приказал брату продолжить продвижение войск к Константинополю, если полномочные представители Турции не примут его условия в течение трех дней. Турки приняли условия. Мир был подписан 19 февраля (3 марта согласно григорианскому календарю) 1878 года в маленьком городке Сан-Стефано, расположенном на побережье Мраморного моря неподалеку от Константинополя. Турция признавала независимость Черногории, Сербии и Румынии, соглашалась на создание Болгарского княжества, обязывалась провести определенные реформы в Боснии и Герцеговине и, наконец, уступала России устье Дуная, Батум и Карс, а также гарантировала право прохода через проливы как в военное, так и в мирное время торговых судов нейтральных государств.

Англия и Австрия, не желавшие столь значительного ослабления Турции и стремившиеся извлечь собственную выгоду из сложившейся ситуации, выступили с протестом против условий Сан-Стефанского договора. Особенно негодовали англичане. В Лондоне открыто заговорили о подготовке к войне. Александр оказался перед трагическим выбором: пересмотр договора или новая война. Вначале его охватил патриотический порыв. «Разрыв с Англией почти неизбежен, – пишет он великому князю Николаю. – Мы должны быть готовы к энергичным действиям… Мы могли бы не входить в Константинополь, а занять несколько пунктов на берегу Босфора для контроля за проливом». Но вскоре возобладал голос разума: государственная казна была пуста, войска устали, материальная часть пришла в негодное состояние. В таком положении войны не выигрывают. Великие князья Николай и Михаил уговаривали Дмитрия Милютина, чтобы он настоял на заключении мира. Приехавший из Лондона Петр Шувалов тоже ратовал за почетный компромисс. Усталый Александр был вынужден уступить.

Благодаря посредничеству Германии конгресс состоялся в Берлине. Россию представлял престарелый канцлер Александр Горчаков. Утратив остроту и ясность ума, он позволил Бисмарку переиграть себя. Под давлением всей европейской дипломатии русским пришлось отказаться от большей части статей, обеспечивавших им гегемонию на Балканском полуострове. Тем не менее они получили в свое распоряжение Карс, Батум и Бессарабию, была подтверждена независимость Сербии и Румынии, создавалось новое Болгарское государство под турецким сюзеренитетом. И, наконец, Босния и Герцеговина становились протекторатом Австрии, а Англия получала Кипр.

Берлинский договор, подписанный 13 июля 1878 года, был расценен российским общественным мнением, как плевок в лицо родины. Почему славянские провинции Босния и Герцеговина были отданы Австрии? Почему не получила полную независимость Болгария? Почему русской армии не было позволено войти в Константинополь? Почему в Берлине были растеряны все преимущества, полученные в Сан-Стефано? Военные обвиняли дипломатов в том, что те лишили их победы. Пресса метала громы и молнии в Бисмарка и Дизраэли, перехитривших своих российских партнеров. Германия, Англия и Австрия оказались в одной упряжке. У России больше не было друзей. Трое государственных деятелей, участвовавших в переговорах, были дискредитированы в глазах общественности. Петр Шувалов и Николай Игнатьев вынуждены были уйти с дипломатической службы, Александр Горчаков уехал за границу.

По стране прокатилась волна недовольства. Начался поиск виновных. Ходили слухи, будто члены императорской семьи использовали войну с Турцией как возможность попрактиковаться в искусстве военной стратегии, оставаясь при этом в полной безопасности. Александр реагировал на эти домыслы весьма болезненно. Ему казалось, что реформы, осуществленные им ради материального и морального блага его подданных, сегодня поставлены под угрозу из-за результатов войны, которой он не желал. Никто больше не испытывал благодарности к нему за отмену крепостного права и телесных наказаний, введение суда присяжных и реорганизацию административной системы и армии. Никто не вспоминал о том, что он сделал все для того, чтобы избежать войны, в которой его упрекали, и что он вступил в нее, только выполняя волю народа. Никто не принимал в расчет то, что он избежал нового кровавого конфликта, сделав несколько незначительных уступок.

Одолеваемый этими грустными мыслями, он находил утешение в объятиях Екатерины. Она изолировала себя от внешнего мира, чтобы целиком и полностью принадлежать ему. Ведя уединенный образ жизни, она воспринимала это двусмысленное положение, как необходимое условие своей любви. Возможно, она даже была довольна освобождением от протокольных обязанностей. Ей вполне хватало для счастья периодических появлений Александра, навещавшего ее и их детей. Он же все больше и больше нуждался в ее постоянном присутствии. Бросая вызов условностям, он поселил ее в Зимнем дворце, под одной крышей с императрицей Марией Александровной. Екатерина занимала три большие комнаты на третьем этаже, расположенные прямо над покоями царя. Наличие лифта позволяло ему подниматься сразу в ее апартаменты. Императрица жила в покоях, примыкавших к покоям супруга. Она не протестовала против нового унижения, которому подвергал ее Александр. Измученная чахоткой, она чувствовала, что дни ее сочтены, и относилась к любовным излишествам царя с презрительным сожалением. Тем не менее она сказала своей наперснице графине Александре Толстой: «Я прощаю оскорбления, нанесенные императрице. Я не могу простить мучений, причиненных супруге».

Александр удовлетворил свое желание постоянно иметь при себе любовницу, боготворимую им, но тем самым восстановил против нее весь двор. Как бы ни ограничивала Екатерина свое общение с миром, ей постоянно приходилось иметь дело со слугами, камеристками, лакеями, поварами, кучерами, интендантами и даже избранными сановниками. Отныне в доме Романовых проживала, в буквальном смысле слова, вторая императрица. Речь шла уже не о тайной связи, а об открытом адюльтере. Некоторые придворные обращались к Екатерине, дабы она использовала свое влияние на царя в их интересах. У нее искали поддержки при осуществлении коммерческих предприятий. Ее просили оказать воздействие на того или иного министра. Но те же самые, кто стремился заручиться помощью фаворитки, больше других проклинали ее. В ней видели неиссякаемый источник скандалов. Наиболее непримиримые ее противники возлагали на нее ответственность за политические промахи Александра. Из-за нее – говорили они – стареющий монарх потерял голову. Изнуренный любовными экзерсисами, которые были ему уже явно не по силам, он больше не обладал ни волей, ни ясностью ума, необходимыми для эффективного ведения государственных дел. Главная его забота состояла в том, чтобы не слишком разочаровать в постели любовницу, чья молодость ему весьма льстила. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что он находится на пределе сил. Похудевший, ссутулившийся, малоподвижный, с пустыми глазами, страдающий одышкой, он напоминал неудачного бегуна в конце дистанции. Тем не менее его еще ожидали семейные радости: 9 сентября 1878 года Екатерина произвела на свет третьего ребенка, девочку, которую нарекли именем матери. Это событие вызвало возмущение при дворе. В салонах Санкт-Петербурга его рассматривали как доказательство того, что у царя отсутствуют какие-либо моральные нормы и что российская империя клонится к упадку.

Глава XI Террористы

В результате полицейских репрессий, последовавших за неудавшимся покушением Каракозова в 1866 году, ряды заговорщиков значительно поредели. Одни были арестованы, другие ушли в подполье, третьи бежали за границу. Для последних идеальным местом сбора была Швейцария. Именно там разрабатывались различные программы избавления России от монархии. Наибольшие опасения вызывал, вне всякого сомнения, Сергей Нечаев. Сын крестьянина и бывший сельский учитель, он обладал железной волей и был крайне неразборчив в средствах. Став преданным учеником престарелого Бакунина, он проповедовал уничтожение государства и упразднение всех классов, за исключением класса крестьян. Однако система устрашения, введенная Нечаевым в своей группе, дискредитировала его в глазах Карла Маркса и вождей I Интернационала, основанного в Лондоне в 1864 году. Свойственные ему бескомпромиссность и нетерпимость толкнули Нечаева на убийство в Москве одного из своих сподвижников, Иванова, чья вина заключалась лишь в том, что он не подчинился его приказу. (Достоевский под впечатлением от этой жуткой истории написал роман «Бесы», в котором вывел Нечаева под именем террориста Верховенского.) Его сообщники были схвачены и осуждены на каторжные работы. Самому же Нечаеву удалось скрыться за границей, в Швейцарии, где он издал свой «Катехизис революционера».

В этом труде он пишет о том, что революционер – это человек, который добровольно прерывает все связи с обществом, который отказывается от всех личных интересов и чувств и который должен испытывать лишь одну потребность – разрушения. Свободный от буржуазных условностей, амбиций, а также родственных, дружеских и любовных уз, он ощущает себя заранее обреченным. Единственная цель его существования состоит в том, чтобы уничтожить как можно больше врагов народного дела, прежде чем он погибнет сам. Такую судьбу поджигатель Нечаев уготовил университетской молодежи. Однако он был арестован швейцарскими властями, выдан российской полиции и заточен в Петропавловскую крепость.

Его дело продолжили другие русские эмигранты, которым удалось избежать репрессий.

В январе 1870 года умер Герцен. В марте того же года в Париж приехал Петр Лавров. Бывший профессор Военной академии, здравомыслящий человек, обладавший высокой культурой, он считал себя учеником Карла Маркса. Его «Исторические письма» служили источником вдохновения для молодого поколения. Отвергнув нигилизм 60-х годов, основывавшийся на индивидуальном самосовершенствовании, он провозглашал необходимость единения в борьбе за народное благо. Юные ниспровергатели основ вдруг задались вопросом: не разумнее ли прекратить учебу и вернуться в Россию, чтобы заняться просвещением крестьян. Центром дискуссий стал Цюрих, где проживало множество русских студентов, стремившихся пополнить багаж своих знаний у иностранных профессоров. Появление здесь в 1872 году Лаврова и Бакунина взволновало умы, жаждавшие великих идей. Каждый из этих жрецов революции был вооружен собственной теорией и имел своих последователей. Бакунин призывал молодежь идти в народ не для того, чтобы учить его социализму и грамоте, но для того, чтобы подвигнуть его на немедленное и всеобщее восстание. Он требовал от своих сторонников разрушить «раз и навсегда в сердце народа остатки этой несчастной веры в царя, которая на протяжении веков обрекала его на ужасное рабство». На месте государства в России он видел «свободную федерацию» сельскохозяйственных и промышленных рабочих ассоциаций. Эта доктрина прямого действия привлекала больше неофитов революции, нежели умеренная доктрина Лаврова, который заклинал их продолжать учебу, чтобы быть лучше подготовленными, когда придет время просвещать массы.

Молодежь разделилась на «бакунинцев», которым не терпелось окунуться в гущу народа, и менее многочисленных «лавровцев», готовых к кропотливой и основательной работе по созданию условий для возникновения социализма в будущем. В 1873 году в Цюрих приехал третий «лидер» – Петр Ткачев. Будучи учеником Чернышевского, он утверждал, что невежественный, ограниченный, забитый мужик не может быть активным элементом революции. Он воспользуется плодами этой революции, не принимая в ней участия. Захват власти будет осуществлен хорошо подготовленной группой заговорщиков, руководимой из единого центра. Для свержения режима гораздо больше подходила горстка решительно настроенных профессионалов, чем неорганизованная толпа с непредсказуемыми реакциями. (Позже этой теории будет придерживаться Ленин.) Но большинство слушателей Ткачева были слишком большими идеалистами, чтобы принять эту суровую реальность. Сделать счастливым пролетариат без помощи самого пролетариата – это казалось им несправедливым и унизительным по отношению к трудящимся. Ткачев приобрел меньшее число адептов, нежели Бакунин и Лавров.

«Бакунинцы», «лавровцы» и «ткачевцы» сходились в одном: нужно было идти в народ. Одни мечтали поднять его на восстание против самодержавия, другие – обучать и просвещать его, третьи – прививать ему правильные взгляды на жизнь. Но все они испытывали почти физическую потребность прикоснуться к мужику, подышать с ним одним воздухом, разделить его страдания. Интеллигенты – говорили они – в долгу перед своими угнетенными собратьями. Они должны оставить свои книги и отправиться в деревню. Как раз в 1873 году вышел императорский указ, предписывавший всем русским студентам, обучавшимся в Швейцарии, вернуться на родину. Этот указ имел целью избежать пагубного влияния зловредных западных идей на молодые, неокрепшие умы. Результат же оказался прямо противоположным тому, на который власти рассчитывали. Вернувшись домой, молодые люди сделались страстными пропагандистами революционных теорий. Они пополнили ряды сторонников прогресса, деморализованных репрессиями последних лет. Под влиянием последователя Чернышевского и Добролюбова Николая Чайковского некоторые из этих студентов начали образовывать небольшие общины. Совместные проживание и труд сближали их духовно и укрепляли их решимость в борьбе. Так в России родились и расплодились полуподпольные кружки, призванные подготовить «хождение в народ». Благородные порывы охватили различные слои общества. Все больше и больше людей испытывали угрызения совести и сочувственно относились к этим неофитам, чья цель заключалась – как похвально! – в братании с мужиками.

Весной 1874 года возбуждение среди молодежи достигло точки кипения. Пришло время действовать. Разумеется, прежде чем идти в народ, нужно было соответствующим образом одеться – в рубахи из грубого сукна, картузы и сапоги. «Миссионеры» прощались со своими родными и друзьями. Они говорили, что идут на Урал, на Волгу, на Дон, чтобы вести там жизнь сельскохозяйственных рабочих, лесников, лодочников, чтобы как можно глубже проникнуть в народную среду. Их поздравляли. Им желали счастливого пути. Их стали называть «народниками». Крестьян удивило появление этих молодых господ и дам, бедно одетых белоручек, которые заводили с ними непонятные беседы. Поскольку вновь прибывшие осуждали алчность землевладельцев, их слушатели одобрительно кивали головами. Но как только они начинали проповедовать идеи социализма и восхвалять преимущества коллективного труда, то сразу наталкивались на глухую стену. Мужики с подозрением поглядывали на этих велеречивых чудаков, притворявшихся своими. Воспитанные в преклонении перед царем-батюшкой и отмеченные печатью многовекового рабства, они боялись перемен, о которых толковали чужаки, пришедшие из города. Может быть, это ловушка и их просто проверяют на лояльность? Зачастую они сами хватали агитаторов и сдавали местным властям. Полиция всюду преследовала народников. Их имена были известны. Но правительство еще не знало, какой метод борьбы с этим явлением следует избрать. В конечном итоге, было задержано четыре тысячи пропагандистов и семьсот семьдесят из них передано в руки правосудия. Среди них было сто пятьдесят восемь девушек, главным образом, из хороших семей. Маскарад закончился душевным опустошением.

В конце 1874 года министр юстиции граф Пален объявил, что «безумное лето» закончилось. Он решил организовать политические процессы, чтобы продемонстрировать нации опасность, которая ей угрожает. Пален пишет в своем докладе: «Многие зрелые люди, занимающие видное положение, не только стоят на позициях, враждебных по отношению к правительству, но и оказывают эффективную поддержку революционерам, словно не понимая, что тем самым готовят гибель себе и обществу». В результате эти процессы обернулись против того, кто их организовал. С одной стороны, они стали свидетельством существования в стране тайных организаций, с другой – дали обвиняемым возможность для критики режима и рекламирования преимуществ радикального решения всех проблем. В прессе публиковались выдержки из их зажигательных речей. Брошюры, отпечатанные в подпольных типографиях, воспроизводили их целиком. Полагая, будто они пригвоздили народников к позорному столбу, власти на самом деле предоставили им трибуну. Отныне все в России были в курсе тех претензий, которые образованная молодежь предъявляла правительству.

Между тем неудача «хождения в народ» убедила революционеров в невозможности немедленно поднять бунт, опираясь на поддержку масс. В деле расшатывания основ монархии они должны были рассчитывать только на самих себя. В конце 1874 года была создана тайная организация, гораздо более мощная по сравнению с прежними разрозненными кружками. Она получила название «Земля и воля», которое уже носило одно общество в 60-х годах. Во главе ее стоял Центральный комитет, состоявший из нескольких секций – по делам интеллигенции, рабочих, крестьян… В скором времени всюду появились филиалы «Земли и воли». По стране прокатилась волна забастовок, быстро подавлявшихся властями. 6 декабря 1876 года в Санкт-Петербурге перед Казанским собором на манифестацию собрались сотни рабочих и крестьян. Полиция рассеяла толпу и арестовала зачинщиков, которые попали в заключение или были депортированы.

Несколько месяцев спустя один из молодых людей, брошенных в тюрьму по этому поводу, студент Боголюбов, отказался снять головной убор перед шефом полиции генералом Треповым, посещавшим камеры. Взбешенный Трепов стукнул студента по лицу и приказал подвергнуть его ста ударам розгами, хотя к политическим заключенным телесные наказания не применялись. Об этом событии узнала жившая на берегу Волги в нескольких сотнях верст от Санкт-Петербурга двадцативосьмилетняя экстравагантная дама по имени Вера Засулич, очевидно, из подпольных газет. Хотя она и не была знакома с Боголюбовым, ее страшно возмутило нанесенное ему оскорбление. Сама Засулич была когда-то связана с Нечаевым и отсидела два года в тюрьме за революционную пропаганду. Она давно вынашивала планы отомстить за страдания своих товарищей, и вот, наконец, ей представился случай пожертвовать собой и войти в историю.

24 января 1878 года она явилась к Трепову под видом просительницы и дважды выстрелила в него из револьвера, тяжело ранив его. Тут же схваченная и брошенная в тюрьму, она провела там около трех месяцев, прежде чем предстала перед судом присяжных, введенным в результате осуществления Александром либеральных реформ. Относительно вердикта не было никаких сомнений, поскольку обвиняемая с гордостью призналась в преступлении, совершенном средь бела дня. Однако, как только первые свидетели начали давать показания, в зале заседания возникла атмосфера сочувствия к революционерке, несмотря на то, что все присяжные принадлежали к высшим слоям общества, а публика была подобрана из надежных людей. Жестокость Трепова представлялась присутствовавшим более достойной осуждения, нежели покушение Веры Засулич на его убийство. Неожиданно она превратилась в обвинительницу, а он в обвиняемого. Каждый ответ Засулич воспринимался, как приговор. Возбуждение нарастало. Вместо того чтобы защищать свою подопечную, адвокат Александров произнес настоящую обвинительную речь против Трепова и правительства, которое тот олицетворял. Зал внимал ему с восторгом. Наконец, присяжные удалились для принятия решения. Им потребовалось всего несколько минут, чтобы вынести вердикт «невиновна».

Публика, не ожидавшая такого финала, разразилась не вполне уместными аплодисментами. Вера Засулич вышла из зала суда под гул овации. Толпа, собравшаяся на площади перед зданием суда, приветствовала ее, как героиню. Молодую женщину хотели с триумфом пронести на руках до дома Трепова, но жандармы и казаки остановили процессию. Выдвинувшийся к месту события пехотный полк открыл огонь. Толпа рассеялась, оставив на мостовой убитых и раненых. Во время беспорядочного бегства Вера Засулич исчезла с помощью своих друзей. Позже она уедет в Швейцарию. (После этого Засулич будет постоянно курсировать между Швейцарией и Россией. Она примет участие во многих революционных акциях, станет известной меньшевичкой, окончательно вернется в Россию в 1905 году, отвергнет Октябрьскую революцию 1917 года и умрет в 1919 году.)

О скандальном вердикте и последовавших за его вынесением уличных беспорядках стало известно всей России. Иностранные газеты комментировали процесс и отмечали в связи с этим слабость русского самодержавия. Все аккредитованные в Санкт-Петербурге дипломаты утверждали в своих депешах, что в отношениях между нацией и престолом наступил кризис. Поверенный в делах Франции Вьель-Кастель сообщает своему министру: «За исключением тех, кто близок ко двору и правительству, представители всех слоев общества и, в первую очередь, буржуазия приветствуют решение присяжных и расценивают его, по меньшей мере, как протест против невыносимых злоупотреблений». (Письмо Вьель-Кастеля герцогу Деказесу от 21 апреля 1878 года. Константин де Грюнвальд.)

Александр был ошеломлен. Как могло случиться, что столько здравомыслящих и состоятельных людей встали на сторону преступницы? Неужели они не понимают, что, проявляя благодушие в отношении террористов, они обрекают себя на скорую гибель? Полный решимости вести непримиримую борьбу с насилием, он распорядился увеличить сроки наказания недавно осужденным ста восьмидесяти трем революционерам, наделил полицию правом высылать подозреваемых в Сибирь на основании простого административного решения и высказался за лишение присяжных компетенции выносить вердикты по политическим преступлениям и ее передачу военным трибуналам.

Однако, несмотря ни на что, Вера Засулич нашла множество горячих приверженцев и последователей среди революционеров.

Наступила эпоха терроризма. 24 мая 1878 года в Киеве от ножа фанатика погиб капитан жандармов барон Хейкинг. Там же было совершено покушение на жизнь прокурора Котляревского. В Москве, Киеве, Харькове, Одессе прошли манифестации революционеров, жестоко разогнанные полицией. Организатор мятежного сборища в Одессе, Ковальский, был арестован, приговорен к смерти и казнен. 4 августа 1878 года генерал Мезенцов, незадолго до этого вступивший в должность шефа жандармов, был средь бела дня заколот кинжалом на одной из самых оживленных улиц Санкт-Петербурга, Итальянской. Нападавшие скрылись. (Позже стало известно, что убийцей был Сергей Кравчинский, которому удалось бежать в Лондон.) В конце года Вьель-Кастель сообщает в своей депеше: «Хотя правительство демонстрирует намерение организовать репрессии, нигилисты, судя по всему, не собираются прекращать борьбу. Если даже допустить, что правительство одерживает верх над преступной группой, против него настроена значительная часть общества, которая хотя и не состоит в сговоре с убийцами, тем не менее твердо убеждена в порочности существующего порядка вещей. Пусть эти люди не противоборствуют правительству открыто, однако они являются его врагами или по крайней мере недовольны им». И в другой депеше: «Похоже, российское правительство ни в коей мере не собирается удовлетворять желание реформ, которое сегодня ощущается во всех слоях общества… Царь, никогда не прислушивавшийся к общественному мнению, имеет весьма смутное представление о сложившейся ситуации». (Константин де Грюнвальд.) На этот счет дипломат ошибался. Александр чувствовал опасность, грозившую самодержавию, но он прекрасно знал, что уступки с его стороны будут лишь побуждать противников монархии к дальнейшим требованиям. Революционерам свойственна ненасытность. В конце концов, удалось же ему обуздать их после покушения Каракозова. Может быть, полицейские преследования положат конец деятельности этих убийц?

Тем временем жизнь двора шла своим чередом – балы, парады, официальные приемы, спектакли – словно в стране все было спокойно и она не стояла на пороге гражданской войны. Секретарь французского посольства, виконт Мельхиор де Вог пишет в своем дневнике 26 января 1879 года: «Присутствовал на спектакле. Самое фееричное зрелище в моей жизни. Некое смешение эпох Людовика XIV и Гаруна аль-Рашида. Когда императорская семья появилась в большой ложе, все женщины с обнаженными плечами и в бриллиантах в ложах, все генералы в эполетах и орденских лентах в партере поднялись в лучах электрического света и дружно прокричали „ура“ при первых звуках гимна. На фоне одежд всех цветов радуги выделялся лишь черный костюм посла США. Блеск, могущество, роскошь, исключительность… и золото восьмидесяти миллионов человек, собранное в этом искрящемся зале. Его вид столь прекрасен, столь величествен, что после этого можно созерцать только звезды и идеи, ибо на земле больше нет ничего подобного».

Александр присутствовал на этих мероприятиях по долгу монарха, апатичный и печальный. Даже находясь среди наиболее преданных придворных, он иногда чувствовал, как по спине пробегает холодок, холодок недовольства, испытываемого страной по отношению к нему. В надежде объединить вокруг себя всех людей доброй воли он приказал опубликовать в «Правительственном вестнике» обращение к народу, которое гласило следующее: «Какими бы суровыми ни казались решения правительства, как бы жестко и рьяно ни осуществлялись эти меры, как бы спокойно и с презрением власть ни относилась к угрозам банды злоумышленников, правительство должно опереться на общество и поэтому оно призывает все сословия русской нации помочь ему вырвать зло с корнем… Лучшие представители русского народа должны продемонстрировать своим поведением, что среди них нет места преступникам, что они отвергают их идеи и что каждый верный подданный царя готов сделать все возможное, чтобы помочь правительству уничтожить общего врага, который подрывает нашу страну изнутри».

Этот патетический призыв был услышан лишь сторонниками монархии, которых вовсе не нужно было агитировать. Зараза политического убийства распространялась в России подобно эпидемии. По империи катилась волна покушений на прокуроров, судей, полицейских чиновников, офицеров жандармерии, начальников тюрем. 9 февраля 1879 года Григорий Гольденберг выстрелом из револьвера убил харьковского губернатора князя Кропоткина (двоюродного брата знаменитого анархиста). 1 марта того же года едва избежал смерти генерал Дрентельн, сменивший на посту шефа полиции генерала Мезенцова, убитого годом ранее. Карету, в которой он ехал вдоль набережной Невы, нагнал всадник и произвел по нему выстрел, не достигший цели. Полицейские бросились вслед за покушавшимся, но тот легко ушел от преследования. По этому поводу в подпольной газете «Земли и воли», называвшейся «Листок», было заявлено, что террор «заставляет власти почувствовать все свое бессилие в условиях опасности, источник которой неизвестен».

Спустя несколько недель, утром 2 апреля 1879 года, Александр, совершавший традиционную прогулку в окрестностях дворца, заметил высокого молодого человека в чиновничьей фуражке, который шел ему навстречу быстрым шагом. Встревожившись, Александр оглянулся. Сопровождавший его полицейский офицер отстал шагов на двадцать пять. На противоположной стороне, на площади Генерального штаба, находился капитан жандармерии. Прежде чем император успел окликнуть их, незнакомец выстрелил в него из револьвера. Александр уклонился вправо. Второй выстрел. Несмотря на шестьдесят один год, он ловко отпрыгнул влево. Третья пуля просвистела возле его уха. Он зигзагами побежал прочь. Четвертая и пятая пули едва не задели его. Полицейские, наконец, схватили безумца. По дороге в участок он пытался покончить с собой, сунув в рот наполненный ядом орех. Тут же выяснили, что его зовут Александр Соловьев, что ему тридцать лет и что по профессии он учитель. На вопросы следователя по поводу подготовки покушения и сообщников он отвечать отказался, с гордостью заявив: «Я крещен в православной вере, но в Бога не верю… Идея покушения на жизнь Его Величества возникла у меня после знакомства с учением социалистов-революционеров. Я принадлежу к российской секции этой партии, которая считает несправедливым, что большинство страдает ради того, чтобы меньшинство пользовалось плодами народного труда и всеми благами цивилизации, недоступными большинству». (Г. Чулков: Последние цари-самодержцы.) И добавил: «Больше вы от меня ничего не узнаете. Я уже давно принес в жертву свою жизнь. Даже если я позволю себе в чем-либо сознаться, товарищи организуют мое убийство. Да, в этой самой тюрьме, где мы сейчас находимся». (Морис Палеолог.) Его повесили 29 мая 1879 года.

В очередной раз избежав гибели, Александр по обычаю отслужил благодарственный молебен и принял поздравления придворных. Дерзкое покушение Соловьева, пусть и неудачное, потрясло общество. Всюду царила атмосфера неуверенности и тревоги. Теперь в молодежи видели не идеалистов, совершающих «хождение в народ», а преступников. Те же, словно бросая вызов, стали появляться на публике в нарочито неряшливом виде: студенты с всклокоченными бородами и длинными волосами, одетые в красные рубахи и с шарфами на плечах; студентки в коротких юбках, с остриженными волосами и с папиросами в зубах.

Великий сатирик Салтыков-Щедрин пишет по этому поводу: «Это люди, которые начали читать, не зная азбуки, и ходить, не научившись твердо стоять на ногах». (Константин де Грюнвальд: Русское общество и цивилизация в XIX веке.) Даже не принадлежа к какой бы то ни было подпольной группе, они симпатизировали профессиональным агитаторам и упрекали своих родителей в том, что те цепляются за старый порядок. Что же касается родителей, они, трепеща при мысли о кровавой революции, сами хотели изменений. Каких? Они не могли ответить определенно на этот вопрос. Но они были убеждены в том, что существующий режим изжил себя. Будущее – думали они – не должно напоминать прошлое. Подобно спящему человеку, который ищет во сне наиболее удобное положение, они переворачивались с одного бока на другой. Согласно их мнению следовало различать заговорщиков-нигилистов и здравомыслящих либералов. Последние, среди которых фигурировали ученые, высшие чиновники, литераторы, инженеры и врачи, мечтали о конституции. Почему бы не пойти навстречу их желаниям? Момент был самый благоприятный.

Однако Александр боялся, как бы его уступки не привели к распаду империи. Являясь абсолютным монархом, он не был абсолютно свободен в своих действиях, ибо имел обязательства перед своими предками и потомками. Его отец оставил ему богатство в наследство. Он должен был передать его в целости и сохранности своему наследнику. Все – министры, советники, жена, любовница – умоляли его проявлять осторожность. Скрепя сердце он отказался от ежедневных пеших прогулок и покидал дворец только в закрытой карете под охраной казаков. Дабы охладить пыл революционеров, он наделил генерал-губернаторов Санкт-Петербурга, Москвы, Варшавы, Киева, Харькова и Одессы верховной властью с исключительными полномочиями: они могли арестовывать или высылать любых подозрительных лиц, приостанавливать или запрещать издание любого органа периодической печати, принимать любые необходимые меры по поддержанию порядка. Среди этих шести властителей были три генерала, прославившиеся во время последней войны – Тотлебен, Гурко и Лорис-Меликов. Таким образом, в России фактически вводилось военное положение. Указ от 5 августа 1879 года гласил, что отныне любое лицо, обвиненное в политическом преступлении, может быть осуждено без предварительного следствия и заслушивания свидетелей и приговорено к смертной казни без права подачи апелляции.

Усиление репрессий лишь укрепило решимость революционеров. Однако со временем члены «Земли и воли» разделились на две фракции. Одни, среди которых был молодой Плеханов, были сторонниками пропаганды среди крестьян, другие ратовали за ужесточение террора. Конфликт между ними все более обострялся, и руководители экстремистов собрались на тайную конференцию, которая проходила 17–21 июня 1879 года в Липецке, небольшом городке Тамбовской губернии, чтобы обсудить вопрос цареубийства. Стояла прекрасная погода. Обстановка была самой идиллической. Растянувшись на траве в тени деревьев, заговорщики слушали пылкую речь Александра Михайлова, призывавшего убить царя. «Император, – заявил он, – в течение второй половины своего правления свел на нет почти все то хорошее, что ему позволили сделать сторонники прогресса после поражения в Крымской войне – освобождение крепостных, судебная реформа. Должны ли мы простить ему за это все зло, которое он совершил с тех пор и еще совершит в будущем?» Ответ был единодушным: «Нет!» В свою очередь революционер Желябов утверждал, что терроризм является не оружием «законной защиты и мести», а методом «борьбы за свободу и парламентский режим».

Приняв эту резолюцию, участники «конференции» отправились в Воронеж, где встретились с противниками террора во главе с Плехановым. Тот категорически отмежевался от террористов. Раскол партии стал свершившимся фактом. Ни одна из группировок не сохранила за собой название «Земля и воля». Приверженцы террора, вернувшись в Санкт-Петербург, основали новое общество «Народная воля». Их оппоненты, видевшие решение всех проблем исключительно в социальной пропаганде и аграрной революции, назвали свою организацию «Черный передел». «Народная воля» была более многочисленной и активной. Плеханов с товарищами эмигрировал и создал за границей российскую социал-демократию, черпавшую вдохновение в марксизме. В свою очередь «Народная воля», членов которой называли «народниками», стала предтечей партии социалистов-революционеров.

26 августа 1879 года Центральный исполнительный комитет «Народной воли» проголосовал за смертный приговор Александру, который был бы приведен в исполнение, если бы царь не пошел на существенные уступки. Небольшая кучка «поборников справедливости» поклялась пожертвовать своими жизнями в борьбе за правое дело. Они ездили из одного конца России в другой с фальшивыми паспортами, постоянно меняя имена, внешность, профессии. Появляясь в обличье рабочих, шахтеров, столяров, купцов, печатников, они вербовали сочувствующих во всех слоях общества. Один агент Третьего отделения, проникшийся революционными идеями, предупредил их о грозившем им аресте. С ловкостью угрей они ушли сквозь расставленные на них сети. Ни одно перемещение императора не ускользало от их внимания. В мае 1879 года он отдыхал в Крыму, проживая в Ливадии вместе с императрицей, чье состояние быстро ухудшалось. Разумеется, там же находилась и Екатерина Долгорукая, остановившаяся в соседней усадьбе, где она принимала своего возлюбленного в любое время дня и ночи. После отъезда в Санкт-Петербург, куда его призвали государственные дела, Александр вернулся в сентябре в Крым с намерением остаться там до зимы. Между тем измученная недугом царица уехала в Киссинген, где надеялась немного поправить здоровье. Оттуда, по совету врачей, она отправилась в Канны, славившиеся своим благоприятным климатом.

В отсутствие жены Александр целиком и полностью посвятил себя Екатерине. Он являлся к ней верхом в сопровождении всего лишь одного казака. Она ожидала его в окружении детей. Он играл с ними, а затем любовники удалялись на украшенную цветами веранду, откуда открывался чудесный вид на необозримые голубые подернутые дымкой дали Понта Эвксинского. Как всегда, он делился с ней своими заботами и замыслами. Вернувшись вечером во дворец, он писал ей письмо, дабы еще раз заверить ее в своей любви и признательности. Ему хотелось, чтобы это безмятежное житье вдали от суеты двора не кончалось никогда. Но в последние дни ноября подули порывистые северные ветры, резко похолодало, и Александр решил, что пришла пора возвращаться в Санкт-Петербург, в теплый Зимний дворец.

Тем временем террористы узнали о возвращении царя и решили заложить мину на пути следования его поезда, либо в Одессе, либо в Александровске (пригороде Харькова), либо под Москвой. Раздобыть динамит не составляло никакого труда. Однако маршрут императорского поезда изменился, и он миновал Одессу. В Александровске мина по неизвестной причине не взорвалась. Террористам не оставалось ничего другого, как попытать счастья в четырнадцати километрах от Москвы. Один из них, называвший себя инженером Сухоруковым (его настоящее имя было Лев Хартман, после покушения он бежал в Париж, где и жил до самой смерти), снял дом вблизи железнодорожной насыпи. Вместе со своими товарищами он прорыл подземный ход, который вел прямо под рельсы, и установил там заряд большой мощности. Им было в точности известно расписание поезда.

19 ноября, на рассвете, они ждали, затаившись, наступления судьбоносного момента, чтобы привести в действие механизм взрывного устройства. Согласно правилам, перед поездом Его Величества должен бы проследовать с получасовым опережением состав с багажом царя и персоналом императорской канцелярии. Итак, террористы пропустили первый поезд и взорвали второй. Паровоз перевернулся, и несколько передних вагонов сошли с рельсов, образовав бесформенную груду обломков. Однако произошла ошибка. В Харькове в одном из паровозов обнаружились неполадки, и в последнюю минуту было принято решение пустить первым императорский поезд. Так что в воздух взлетел не тот состав. О жертвах не сообщалось. Тем не менее дерзость заговорщиков повергла власти в шок. Узнав о том, что он в очередной раз избежал смертельной опасности, Александр воскликнул: «Что они имеют против меня, эти несчастные? Почему они преследуют меня, словно дикого зверя? Ведь я всегда стремился делать все, что в моих силах, для блага народа!» Проведя два дня в Москве, он уехал с Екатериной в Санкт-Петербург. Еще в Туле его настигла телеграмма из Канн, от императрицы: у бедной Марии Александровны случился сильный сердечный приступ, сопровождавшийся удушьем. Александр лаконично телеграфировал ей в ответ: «Сожалею по поводу твоей болезни. Чувствую себя хорошо. Нежно обнимаю. Александр».

Несмотря на все уважение к своей больной и далекой супруге, он ничего не мог с собой поделать и лишь безучастно наблюдал за ее угасанием. Ее присутствие, пусть даже едва заметное, угнетало и стесняло его. Ему не давали покоя угрызения совести, которые он старался гнать от себя. Новое неудавшееся покушение еще больше сблизило его с Екатериной. Она была для него источником вожделения, советницей, отдушиной и талисманом. Пока она рядом – думал он – революционерам своего не добиться.

В минуты сомнений – а они посещали его нередко – Александр говорил себе, что над любым правителем России, затеявшим реформы, всегда будет висеть неумолимый рок. Что бы он ни предпринимал, у него всегда найдутся враги, принадлежащие к самым разным лагерям. Консерваторы, расценивавшие малейшее нововведение, как святотатство, ожесточенно защищали привилегии, унаследованные ими от отцов. Они хотели жить и умереть в прежней России. На противоположном фланге менее облагодетельствованные судьбой полагали, что царь, несмотря на свои красивые слова, не спешит удовлетворить их жажду свободы, равенства и справедливости. Поначалу превозносившие царя до небес, теперь они обвиняли его в лицемерии и предательстве. Некоторые из них даже хотели убить его в отместку за свое разочарование. Подталкиваемый страхом одних и нетерпением других, Александр неуверенно брел навстречу своей судьбе, ограничиваясь полумерами, прибегая к уловкам, делая робкие попытки. Шаг влево, шаг вправо и, время от времени, шаг назад. О Господи, как же трудно править народом, покорным и одновременно требовательным, великодушным и одновременно алчным, благочестивым вплоть до мистицизма и одновременно мятежным вплоть до варварства! Насколько легче ему было бы воплощать свои идеи в жизнь где-нибудь во Франции или Германии, где его бы поняли и, возможно, оказали бы ему помощь. Но ни за что на свете не променял бы он эту неблагодарную, эту безумную Россию на любую другую, пусть даже самую уравновешенную, самую здравомыслящую страну.

Между тем террористы и не думали складывать оружие. Вскоре после взрыва поезда в Зимний дворец под чужим именем устроился на работу столяром молодой человек двадцати восьми лет. В действительности его звали Степан Халтурин, и он принадлежал к боевой группе «Народной воли». Новый столяр отличался усердием и добрым, спокойным нравом. Неудивительно, что ему была доверена ответственная работа по устройству потолков в подвалах дворца. Прежде чем попасть туда, рабочие подвергались тщательному обыску. Однако со временем привыкшие к ним жандармы перестали заглядывать в их ящики с инструментом. Таким образом, Халтурину не составляло труда проносить с собой ежедневно порцию динамита, который он прятал в куче строительного мусора. Взрывчаткой его снабжал Желябов, один из руководителей «Народной воли». Когда динамита накопилось пятьдесят килограммов, он поместил его в выкопанную яму и вставил внутрь бикфордов шнур. Но количество казалось ему недостаточным, и он все откладывал покушение, несмотря на настойчивые требования Желябова. Однажды Халтурину поручили произвести ремонтные работы в кабинете Александра, и он оказался один на один с самодержцем. Ему ничего не стоило бы убить его ударом молотка без всякого риска быть схваченным, но он не сделал этого. «Считая Александра II величайшим преступником перед народом, – пишет террористка Ольга Лубатович (член исполнительного комитета „Народной воли“) в своих „Воспоминаниях“, – Халтурин тем не менее находился под впечатлением от его обходительности в отношениях с рабочими. Он даже взял на память с царского стола какую-то безделушку, когда остался в кабинете один, но товарищи тут же заставили его вернуть ее на место. Да, только жизнь способна изобретать подобные противоречия, жизнь, которая создает важное и ничтожное, великое и мелкое». («Четыре женщины-террористки против царя», сборник статей Кристин Форе.)

Наконец, вечером 5 февраля 1880 года Халтурин с легким сердцем выбрался из подвала и объявил Желябову, поджидавшему его на улице: «Все готово». В тот же самый момент земля содрогнулась, раздался оглушительный грохот и над Зимним дворцом поднялось густое облако дыма. К месту катастрофы собралась огромная толпа. Вскоре выяснилось, что основная сила взрыва пришлась на столовую императорских покоев, но царь остался целым и невредимым. Люди осеняли себя крестным знамением и в один голос твердили о чуде.

И действительно, свершилось чудо. В тот вечер Александр должен был ужинать вместе с великим князем Александром Гессенским и его сыном, новым князем Болгарии. Но поезд, в котором они ехали, задержался в пути, и император ожидал гостей в соседней со столовой комнате. Окажись они в назначенное время за столом, все непременно погибли бы. Взрыв тем не менее привел к многочисленным жертвам. Непосредственно под столовой, на первом этаже, располагалось помещение для охраны. Из-под обломков было извлечено шестьдесят семь солдат Финляндского полка – одиннадцать погибших и пятьдесят шесть раненых. Апартаменты императрицы, прилегавшие к столовой, не пострадали, хотя их стены и тряхнуло взрывной волной. Вопреки рекомендациям врачей Мария Александровна незадолго до этого вернулась в Санкт-Петербург, чтобы – как она говорила – умереть в России, среди своих. Но в тот день она не нашла в себе сил подняться с постели. Приступ асфиксии настолько ослабил ее, что она погрузилась в летаргическое оцепенение. Даже взрыв не вывел ее из этого состояния. О происшедшем она узнала только утром следующего дня.

Екатерина Долгорукая, находившаяся в своих апартаментах, которые располагались над столовой, была оглушена адским грохотом и немедленно собрала вокруг себя детей. Первая ее мысль была об императоре. Удалось ли ему избежать смерти на этот раз? Он тут же предстал перед ней, серьезный и спокойный. Она бросилась ему на грудь. Во дворце была объявлена тревога. По лестницам сновали возбужденные жандармы. В коридорах задувал ледяной ветер, проникавший с улицы через разбитые стекла. Всюду ощущался запах газа. Едва различимые в сумерках, суетились пожарные. Слышались стоны раненых. Выжившие гвардейцы, несмотря на полученные раны, спешили вновь занять свои посты. «К счастью, заряд динамита был недостаточно велик для того, чтобы разрушить массивные колонны, на которые опирается конструкция этой части дворца, – пишет посол Великобритании лорд Дюфферен маркизу Солсбери. – В противном случае Его Величество и большая часть его семьи и свиты оказались бы погребенными под руинами». (Константин де Грюнвальд: Александр II и его время.)

Тремя днями позже Александр присутствовал на похоронах солдат, погибших во дворце. Он шел ровной поступью с высоко поднятой головой. Но лицо его было бледным, а глаза красными. Взглянув на выровненные в линию гробы, он произнес надтреснутым от волнения голосом: «Можно подумать, что мы все еще находимся в окопах Плевны!»

Столь тяжкое преступление вызвало в стране ужас и негодование. То, что террористы организовали покушение на царя в его собственном жилище, свидетельствовало об их неограниченных возможностях. Как они смогли замыслить, подготовить и осуществить эту акцию, беспримерную по своей отчаянной смелости в истории России? Кто из слуг, а может быть, даже из агентов, призванных обеспечивать безопасность императора, сделался их сообщником? Почему вездесущая полиция не сумела предотвратить покушение, готовившееся явно не один месяц? Кто виноват? Не последует ли за этим новая волна насилия? Обезумевшие министры обвиняли в случившемся друг друга и не знали, какие меры нужно предпринять перед лицом возраставшей опасности. Халтурину удалось беспрепятственно скрыться. Его сообщники, разочарованные неудачей своего предприятия, наверняка уже приступили к подготовке нового, еще более страшного удара. В обществе циркулировали тревожные слухи. «Народная воля» представлялась воплощением революции. Теперь было очевидно, что ее Центральный исполнительный комитет не остановится ни перед чем в достижении своей цели. Восстание масс казалось неизбежным, как извержение вулкана, который начал ворчать. Впрочем, в одной из прокламаций, распространявшихся террористами, утверждалось, что борьба будет продолжаться до тех пор, «пока царь не предоставит организацию общественной жизни заботам свободно избранного Учредительного собрания», и что, во всяком случае, «правительство стало препятствием на пути развития общества». Люди, жившие по соседству с высшими государственными чиновниками, искали другое жилье из опасения стать жертвами покушения, направленного против их соседей. Благородные семейства, несмотря на холодную зиму, потянулись в свои сельские владения. «Жители Санкт-Петербурга – пишет все тот же лорд Дюффрен, – страшно боятся террора, тем более что по городу ходят ошеломляющие слухи по поводу программы дальнейших действий нигилистов».

А вот что пишет генерал Шанзи, новый посол Франции: «Все только и твердят что о покушении. Оно является главным предметом разговоров, газетных статей и вызывает самые противоречивые оценки… Вокруг императора царит атмосфера бестолкового возбуждения. Просвещенные люди, сознающие необходимость реформ, прекрасно понимают, что между целью, преследуемой нигилистами, и законными устремлениями нации нет ничего общего, но они поступают неразумно, смешивая в своих беседах все в одну кучу, поскольку это может вызвать опасную путаницу в сознании народа и создать у него впечатление, будто деятельность, которую он осуждает, имеет какое-то отношение к его интересам». (Константин де Грюнвальд.) Виконт Мельхиор де Вог, секретарь посольства Франции, так описывает свои впечатления: «Те, кто стал свидетелем этих событий, подтвердят, что нет таких слов, которыми можно было бы передать ужас и ошеломление, охватившие все слои общества. Ходят слухи, будто 19 февраля, в годовщину освобождения крепостных, будут произведены взрывы в нескольких кварталах столицы. Называют улицы, на которых опасно появляться… Полиция, сознавая свое бессилие, пребывает в полной растерянности; правительство способно лишь на рефлекторные движения; общество, понимая это, мечтает о новой системе правления, о пришествии спасителя». Но по пафосу оценки всех превзошел великий князь Константин младший, записавший в своем дневнике: «Мы вновь переживаем эпоху террора, как во времена французской революции, с той лишь разницей, что парижане видели своих врагов, тогда как мы не видим их, не знаем и не имеем ни малейшего понятия об их численности… Всюду царит паника; люди окончательно потеряли голову и готовы верить любым, самым нелепым слухам».

Александр отдавал себе отчет в том, что творилось вокруг него и во всех структурах управления империей. Уже несколько лет он не ощущал под ногами твердую почву. Его советники представляли собой бессловесные тени, из которых трудно было что-либо вытянуть. В его присутствии они дрожали, заикались и переминались с ноги на ногу. Полагаться на этих почтительных марионеток было нельзя. Он никак не мог взять в толк, почему самая мощная полиция в мире не способна справиться с кучкой террористов. Враг был всюду: на улице, на железной дороге, в аллее парка, в подвале дворца. Завтра, возможно, он окажется в царской спальне. В любом месте, в любой момент Александр рисковал жизнью. Разумеется, он не боялся предстать перед высшим Судьей. Как и преследовавшие его революционеры, он заранее принес свою жизнь в жертву. Правда, у них были противоположные цели.

Выражаясь словами виконта Мельхиора де Вога, он, как и все общество, мечтал о «спасителе», который взялся бы железной рукой за штурвал и выпрямил бы потрепанный в бурях и потерявший мачты корабль государства. Но, может быть, уже поздно? И где найти человека, ниспосланного Провидением, которому удалось бы избежать крушения монархии?

Глава XII Человек, ниспосланный провидением

Шли дни, тревога в обществе нарастала. Александр чувствовал, что настал момент для принятия важного решения. Раз самые суровые меры не приносят никаких результатов, почему бы не попробовать, путем серии компромиссов, смягчить если не революционеров, то по крайней мере либералов, чьи симпатии обеспечивают успех подрывным акциям? К этому его подталкивал брат Константин. Министр Валуев тоже высказывал подобные мысли. Но наследник престола, великий князь Александр встречал в штыки все то, что, по его мнению, являлось уступкой со стороны самодержавия. 8 февраля 1880 года Александр созвал в Зимнем дворце чрезвычайный совет, в котором приняли участие его брат Константин, его старший сын и несколько особо приближенных лиц. Наследник престола заявил, что источник зла кроется в отсутствии согласия между отдельными органами центральной власти и, озвучивая идею публициста Каткова, предложил создать «верховную комиссию», наделенную большими полномочиями и управляемую кем-то вроде диктатора. Мысль о новой «комиссии» не вдохновляла Александра, полагавшего, что, кроме дополнительных гор бумаги и болтовни, толку от нее не будет. Совещание было перенесено на следующий день.

9 февраля его состав расширился за счет еще нескольких сановников и генерал-губернаторов Санкт-Петербурга, Одессы и Харькова. Открывая заседание, Александр выглядел не лучшим образом: сутулая спина, усталое выражение сероватого лица, отсутствующий взгляд. Как обычно, началась пустая говорильня. Прислушиваясь к этому гулу противоположных мнений и взаимных обвинений, он еще раз убедился в неспособности своих советников переломить ситуацию. Лишь один из присутствовавших хранил молчание. Это был граф Лорис-Меликов, генерал-губернатор Харькова. Когда царь, наконец, попросил его высказаться, он четко и уверенно изложил программу, в которой удивительным образом сочетались твердость и мягкость, властность и либерализм. Согласно его убеждению, необходимо было усилить полицейский надзор и в то же время пойти на определенные, в рамках благоразумия, уступки. И над всем этим должен был стоять один человек с несгибаемой волей. «Самое главное, – сказал он, – обеспечить в империи единство руководства. Для этого нужно, чтобы вся власть была сосредоточена в руках одного человека, который бы пользовался абсолютным доверием Вашего Величества». Услышав эти слова, царь выпрямился, его глаза вспыхнули, словно освещенные внутренним огнем. Прервав выступавшего, он сказал: «Ты и будешь этим человеком», после чего закрыл заседание.

Указом от 12 февраля 1880 года была учреждена «Верховная комиссия по защите общественного порядка» под председательством Лорис-Меликова. Хотя роль Верховной комиссии носила весьма туманный и расплывчатый характер, ее председатель был облечен поистине диктаторскими полномочиями: он осуществлял руководство всеми органами власти империи, распоряжался всеми государственными ресурсами и получал приказы непосредственно от императора. Еще ни один самодержец не наделял подобной властью одного из своих подданных.

Несколько дней спустя Лорис-Меликов пригласил к себе представителей городского собрания Санкт-Петербурга, чтобы выслушать их мнение по поводу деятельности террористов. Издателям крупных столичных газет он объявил, что хочет установить «диктатуру сердца». В «Правительственном вестнике» было опубликовано его обращение к общественности, в котором он обещал употребить «все свои силы и все свои знания» для восстановления уважения к закону.

При дворе многие удивлялись, почему Александр не возложил функции диктатора на одного из своих традиционных соратников. Правда, к Лорис-Меликову, происходившему из армянской дворянской семьи, в обществе относились с почтением, как к национальному герою. Во время кампании 1877 года он взял крепость Карс, немного повысив тем самым престиж русской армии, терпевшей неудачи на Балканах. Впоследствии, во время эпидемии чумы на нижней Волге, его энергичные действия предотвратили распространение паники. Чуть позже, назначенный генерал-губернатором Харькова, он смог обуздать революционеров и вместе с этим завоевать симпатии журналистов, профессоров и студентов. Это создало ему репутацию жесткого властителя и тонкого дипломата. Все, кто был близок к нему, отмечали его ум, восточную хитрость и гибкость. Он одинаково хорошо умел воевать и наводить порядок.

Через неделю после назначения Лорис-Меликова, 19 февраля 1880 года, в России отмечались одновременно двадцатипятилетие правления Александра II и годовщина отмены крепостного права. Император и его окружение ожидали от террористов сюрпризов. День начался большим стечением народа на Дворцовую площадь. Раздались артиллерийские залпы салюта, зазвонили колокола. Появившегося на балконе царя толпа приветствовала громкими криками. Но насколько искренними были все эти люди, кричавшие «ура»? Он также прослушал патриотические песни в исполнении хоров различных гвардейских полков. После этого в Большом белом зале дворца Александр принимал поздравления высших сановников и представителей иностранных держав. Напрасно пытался он скрыть нервозность под маской добродушия. От глаз присутствовавших не ускользнула его озабоченность. Приглушенным от волнения голосом он отвечал на любезные речи своих гостей. Несомненно, ему не давала покоя мысль, что среди парадных мундиров в регалиях вполне может затаиться террорист. Всеобщее внимание привлекала плотная фигура стоявшего неподалеку от него Лорис-Меликова. Смуглое лицо, темные, искрящиеся глаза, черная с проседью борода – он производил впечатление человека в одно и то же время волевого и доброжелательного, энергичного и утонченного. Уже чувствуя в нем верховного правителя, придворные толпились вокруг генерала. «По тому, как его приветствовали, можно было судить о высоте его положения», – пишет виконт Мельхиор де Вог. (Мельхиор де Вог: Современные зрелища.) Вопреки опасениям императора ничто не омрачило этот большой праздник.

Но на следующий день, 20 февраля, около двух часов дня, когда Лорис-Меликов выходил из здания министерства, молодой еврей из Минска, по фамилии Молодецкий, дважды выстрелил в него из револьвера. Обе пули застряли в толстой шубе. Одним прыжком Лорис-Меликов настиг убийцу, повалил его на землю и потом сдал подбежавшим жандармам. Общественность с одобрением восприняла личное мужество генерала и расценила этот инцидент, как символ укрепления власти. Лорис-Меликов сам допрашивал террориста, и тот был приговорен военным трибуналом к смерти. Казнь состоялась спустя сутки после приговора, средь бела дня, на Семеновском плацу, при большом стечении публики. Молодецкого привезли на повозке, на его груди висела дощечка с надписью «Государственный преступник». Он с презрением смотрел на всех этих людей, собравшихся, чтобы пощекотать себе нервы зрелищем его смерти. Подойдя к подножию эшафота, Молодецкий с гримасой ухмылки на лице бросил в их сторону несколько саркастических замечаний и угроз. Когда священник протянул ему распятие, он оттолкнул его. До самого последнего момента осужденный вел себя дерзко и вызывающе. Когда люди увидели, как его тело безвольно раскачивается на веревке, у них было ощущение, будто это повесили революцию, раз и навсегда.

В своих усилиях по «очищению» России Александр хотел заручиться поддержкой Европы. Однако Франция, куда бежал революционер Лев Хартман, пытавшийся взорвать императорский поезд, отказалась выдать его России. Несмотря на настоятельные требования царя, правительство республики предпочло внять патетическим призывам Виктора Гюго, писавшего: «Ведь вы честное правительство. Вы не можете выдать этого человека. Существует нечто такое, что выше закона – право. Деспотизм и нигилизм – два отвратительных аспекта одного явления, и явление это – политика. Законы экстрадиции не действуют, когда речь идет о политике. Все нации соблюдают эти законы, и Франция будет соблюдать их тоже. Вы не выдадите этого человека». (Виктор Гюго: Действия и слова, III (После изгнания, заметки 1880 года.) Российская пресса негодовала. Генерал Шанзи пишет 23 февраля 1880 года: «Все ожидают экстрадиции Хартмана, как акт справедливости и доказательство симпатии к России со стороны Франции… Я чувствую, что отказ будет иметь весьма негативные последствия для нашей страны». Его рекомендации не возымели действия, и 21 марта царь сказал ему при личной встрече: «Решение вашего правительства по поводу этого мерзавца произвело на меня чрезвычайно неприятное впечатление. Это все, что я имею вам сказать».

В очередной раз Александр убедился, что французы забыли о той бесценной услуге, которую он оказал им, заступившись за них перед Германией во время кризиса 1875 года. Что касается Лорис-Меликова, он смотрел гораздо дальше дела Хартмана, и оно его мало интересовало. По его мнению, истинная причина зла, от которого страдала Россия, заключалась в состоянии абсолютной власти, точнее в том разрыве, который существовал между этой абсолютной властью и просвещенной частью нации. В окружении великого князя Константина было немало независимых умов, исповедовавших западные идеи и желавших модернизации самодержавия в соответствии с современными принципами государственного права. Однако эта партия либералов, некогда побудившая Александра к проведению первых реформ, ослабела и потеряла былое влияние. Император отдавал себе отчет в том, что, несмотря на все его усилия по реорганизации системы управления, продолжались злоупотребления, что административная машина постоянно давала сбои, что никто больше не испытывал к нему чувства благодарности за инициативы по улучшению жизни его подданных. Мало-помалу он утратил веру в свой народ, как и народ утратил веру в него.

Одновременно с этим укрепляла свои позиции партия реакционеров, сплотившаяся в Аничковом дворце вокруг наследника престола. Эти защитники абсолютной монархии относились к малейшему ослаблению центральной власти, как к святотатству, ибо император не имел права отказываться даже от небольшой части своих полномочий, которыми его наделил Господь. Они наперебой цитировали слова Николая I: «Уступив первоначальным требованиям французской революции, Людовик XVI пренебрег своим священным долгом. И Бог наказал его за это».

Александр находился под определенным влиянием этой сугубо традиционалистской точки зрения. Если он и не отвергал открыто либеральные теории своей молодости, то с грустью признавал, что, возможно, их претворение в жизнь следует отложить на неопределенный срок. Но именно его нерешительность и вызывала ярость революционеров. Это был замкнутый круг, из которого он стремился вырваться. Лорис-Меликов очень скоро пришел к выводу, что нужно незамедлительно предоставить русскому народу все мыслимые свободы, допустимые в рамках абсолютной монархии, чтобы затем начать постепенно продвигаться в сторону конституционной монархии. Однако хотя он, обладая диктаторскими полномочиями, и располагал всеми средствами, необходимыми для сокрушения нигилизма, любые нововведения, пусть самые незначительные, не входили в его компетенцию. Они должны были исходить только от самого царя. Но царь еще не был готов отказаться от своих автократических убеждений. Лорис-Меликов понимал, что ему потребуется немало времени, чтобы переубедить Александра. А пока, дабы успокоить общественность, он отвлекал ее внимание разного рода прожектами и декларациями о намерениях, вызывавшими ожесточенную критику в консервативной прессе.

Между тем 22 мая 1880 года в своих апартаментах в Зимнем дворце тихо угасла императрица Мария Александровна. Царь в этот момент находился в Царском Селе с Екатериной Долгорукой. Узнав о кончине супруги, он спешно вернулся в столицу. Спустя шесть дней тело покойной было перевезено в собор Петропавловской крепости. Александр и его сыновья сами несли гроб от церковной паперти до катафалка. Во время пышной погребальной церемонии царь, вне всякого сомнения, старался с нежностью думать о той, которая осчастливила годы его молодости, которая была матерью его детей и от которой он постепенно отдалился. Однако к этим грустным мыслям невольно примешивалось радостное чувство избавления. Склонившись над лицом усопшей, чтобы попрощаться с ней, он едва не поблагодарил ее за то, что она ушла. По соображениям приличия Екатерина Долгорукая не присутствовала на похоронах царицы. На следующий день Александр воссоединился со своей возлюбленной в Царском Селе.

Теперь у них были развязаны руки. Ничто не препятствовало их свадьбе, о которой они так долго мечтали. Первым узнал о намерении царя министр двора граф Альдерберг. Хотя Александр ни разу не упомянул имени Екатерины Долгорукой, он, как и все придворные, был в курсе любовной связи императора. Но до этого дня он и вообразить не мог, что дело закончится у алтаря.

Обретя после минутного замешательства дар речи, Альдерберг принялся умолять Александра поразмыслить о последствиях столь необдуманного и идущего вразрез со всеми традициями решения. Неужели Его Величество не боится лишиться симпатий своей семьи и уважения своего народа? Император отвечал, что честь, совесть и вера обязывают его узаконить узы, которыми он связан с этой восхитительной женщиной. «Уже четырнадцать лет я жду этого момента! – воскликнул он – Четырнадцать лет назад я дал слово!» Собрав все свое мужество, Альдерберг спросил чуть слышным голосом: «Ваше Величество, вы поставили в известность Его Императорское Высочество великого князя наследника?» «Нет, – ответил Александр. – Впрочем, его сейчас нет в столице. Я скажу ему, когда он вернется через две недели». «Но государь, – возразил Альдерберг. – Он расценит это, как страшное оскорбление!» Император промолчал. Когда Альдерберг уходил, у него сложилось впечатление, что ему удалось поколебать решимость монарха совершить этот опрометчивый шаг. Но вскоре, во время второй приватной беседы, Александр объявил ему, что свадьба состоится в июле, по прошествии сорока дней со дня смерти императрицы. Альдерберг заклинал его подождать хотя бы год. Александр молча слушал, неподвижно глядя перед собой. Его руки сотрясала мелкая дрожь. Неожиданно он прервал его, велел пригласить в кабинет Екатерину Долгорукую, а сам вышел. Так, Альдерберг впервые встретился с любовницей царя. Она тут же набросилась на министра, обвиняя его в том, что он препятствует императору в выполнении его долга, руководствуясь низкими политическими мотивами. Страсти накалялись. Александр приоткрыл дверь и спросил, может ли он войти. «Нет, – ответила Екатерина. – Дай нам закончить разговор». Он вернулся через несколько минут и заявил Альдербергу: «Хочу напомнить тебе о том, что я являюсь единственным хозяином своей судьбы и единственным судьей своим поступкам». Альдерберг удалился с твердым убеждением, что навлек на себя ненависть «этой дерзкой и вздорной женщины». (Милютин: Дневник.)

Свадьба состоялась 18 июля 1880 года, в три часа пополудни, в большом дворце Царского Села. Александр, одетый в голубой мундир гусар-гвардейцев, зашел за Екатериной в комнату на первом этаже, где они обычно встречались. На ней было скромное платье из бежевого сукна, и ни единого цветка в волосах. Эта простота была призвана подчеркнуть тонкость черт и свежесть лица. Царь предложил ей руку. Все офицеры, чиновники и слуги были оповещены о грядущем событии. Пройдя по длинным коридорам, жених и невеста проследовали в небольшой зал без мебели. Там уже были протоиерей Зимнего дворца священник Никольский, протодьякон и псаломщик. На столе, служившем аналоем, лежало распятие, Евангелие, две свечи, венчальные венцы и обручальные кольца. Выступавшие в роли свидетелей адъютант царя генерал Баранов и генерал Рылеев держали венцы над головами новобрачных. Стоявшие сзади них подруга Екатерины и граф Альдерберг опустились на колени. Больше никто на церемонии не присутствовал.

Когда обряд венчания завершился, Александр и его супруга поехали вместе со своими детьми Георгием и Ольгой покататься по парку. Александр произнес вполголоса со слезами на глазах: «Как долго я ждал этого дня!.. Какое это мучение! У меня постоянно было ощущение, будто на сердце лежит тяжелый камень!» Внезапно его лицо омрачилось. «Боюсь, что счастье мое продлится недолго, – горестно вздохнул он. – Ах! Хоть бы Господь забрал меня к себе не слишком скоро!» Спустя некоторое время он склонился над сыном Георгием. «Гого, дорогой, обещай мне, что никогда меня не забудешь!» И добавил, указывая на него пальцем: «Он настоящий русский! В нем течет только русская кровь!» (Морис Палеолог.) Выразив тем самым свое предпочтение, он приказал кучеру вернуться во дворец кратчайшим путем. В тот же вечер Екатерина пишет в своем дневнике: «Это самый счастливый день в моей жизни». Потом царь подпишет тайный указ, согласно которому его второй супруге, сыну Георгию и дочерям Ольге и Екатерине присваивались титулы Их Светлости княгиня, князь и княжны Юрьевские соответственно. Как будто княгиня Долгорукая, чей род восходил к XII веку, нуждалась в подобном титуле!

Через несколько дней Александр вызвал в Царское Село Лорис-Меликова и сообщил ему о своей женитьбе. «Я знаю, что ты мне предан, – сказал он. – Нужно, чтобы отныне твоя преданность распространялась также на мою жену и моих детей. Тебе, как никому другому, известно, что моей жизни угрожает постоянная опасность; меня могут убить в любой момент. Если со мной что-нибудь случится, не оставляй этих столь дорогих мне существ. Я рассчитываю на тебя». Тремя днями позже наследник престола, вернувшийся из местечка Хаапсалу в Эстонии, где он принимал грязевые и морские ванны, был принят Александром и получил те же наставления. Бережно хранивший память о матери, он не выказал возмущения и безропотно склонился перед волей венценосного отца. Его братья и сестра поступили так же. Тем не менее все они были уязвлены до глубины души безнравственным поведением своего родителя.

Александра ничуть не заботило их мнение. Главным для него было счастье Екатерины. Долгое время остававшаяся в тени, лишенная возможности общаться с внешним миром – думал он – она имеет право на достойное вознаграждение. И действительно, после стольких лет добровольного заточения она, наконец, могла вздохнуть полной грудью. Ей было тридцать три, и, казалось, ее стремление появляться на публике, блистать при дворе и принимать почести не знало границ. Кто знал, может быть, однажды царь возложит корону на ее голову? На протяжении российской истории девушки из рода Долгоруких дважды едва не становились царицами: одна, невеста первого представителя династии Романовых Михаила, была отравлена завистливыми придворными в 1625 году; вторая потеряла своего жениха, Петра II, умершего в 1730 году от оспы. Возможно, благодаря Александру, которого она любила всем сердцем, Екатерине и удалось бы первой из Долгоруких добиться этой высочайшей чести. Титул княгини Юрьевской, которым он ее наделил, был в этом плане весьма знаменателен, поскольку вызывал отдаленные ассоциации с Юрием Долгоруким, великим князем Суздальским и Киевским, основателем Москвы. Не могла ли она, став императрицей, заставить царя изменить порядок престолонаследия в пользу своего сына Георгия? В этом случае истинно русская по крови династия заменила бы русско-немецкую династию Романовых-Гольштейнов-Готторпов. Конечно, трудно представить, что законный наследник и его четверо младших братьев (Владимир, Алексей, Сергей и Павел) могли быть бесцеремонно оттеснены от трона сыном императора от морганатического брака. Но для самодержца нет ничего невозможного – говорила себе Екатерина и убеждала в этом своего супруга.

Новость о тайном бракосочетании императора распространилась по всей стране. Оборотистые фотографы уже продавали в своих лавках портреты княгини Юрьевской. В аристократических кругах царило уныние. Либералов же, похоже, в гораздо большей степени интересовали политические настроения царя, нежели его сердечные дела. И они были разочарованы. Видя, что проведение долгожданных реформ откладывается, многие из тех, кто раньше благоволил к Лорис-Меликову, теперь сомневались в его искренности.

И тогда диктатор предпринял несколько смелых мер, которые вернули ему популярность. Вначале он упразднил печально знаменитое Третье отделение Императорской канцелярии, грозный орган слежки и преследования всяческого инакомыслия, чья тень распростерлась над Россией со времен царствования Николая I.

Во всеобщем упоении столь радостным известием никто не обратил внимания на тот факт, что функции расформированного учреждения передавались министерству внутренних дел, во главе которого стоял Лорис-Меликов. Он сделал хитроумный ход, умолив царя снять с него диктаторские полномочия, ставшие, по его словам, уже не нужными, и оставить в его ведении одно лишь министерство внутренних дел. После этого он распустил Верховную комиссию. Пресса шумно одобряла возврат к прежнему порядку и без устали восхваляла патриотизм, сдержанность и скромность, проявленные новым сильным человеком России. Ратуя за проведение реформы школьной системы, он отправил в отставку министра народного образования Дмитрия Толстого, известного реакционера, входившего в ближайшее окружение царевича, который восстановил против себя и преподавателей, и студентов, и их семьи. Ради достижения своих целей Лорис-Меликов предложил назначить на второй из постов, занимаемых Дмитрием Толстым, – обер-прокурора Святейшего Синода – другого близкого к наследнику престола человека, его бывшего гувернера, фанатичного православного богослова Константина Победоносцева. Общество с воодушевлением восприняло замену Дмитрия Толстого, получившего прозвище «душитель образования», на либерала Сабурова, как и замену адмирала Грейга, проявившего полную некомпетентность на посту министра финансов, на Абазу, человека широких взглядов, у которого уже лежала в кармане программа реформ. Эта программа предполагала отмену пошлины на соль, самого непопулярного из всех налогов, реформирование фискальной системы и изменение порядка финансирования строительства железных дорог. И, наконец, Лорис-Меликов санкционировал создание ряда периодических изданий, призванных отражать все нюансы многообразия мнений российской общественности.

Однако для него все это было лишь средством развлечь публику в ожидании осуществления грандиозного политического замысла. Женитьба Александра изменила его планы. Поскольку царь намеревался короновать свою морганатическую супругу, нужно было внушить ему, что народ воспримет этот шаг гораздо благосклоннее в сочетании с введением конституции. Но подобный маневр требовал тщательной подготовки. Лорис-Меликов пока не осмеливался заговаривать с царем на эту тему. Он ждал удобного случая. Такой случай ему представился в средине августа 1880 года, когда он получил приказ сопровождать Александра и Екатерину в Крым, в Ливадию.

Они выехали 17 августа вместе со своими двумя старшими детьми. Впервые в своей жизни Екатерина, садясь в императорский поезд, разделила с царем почести, оказываемые ему его свитой, и поселилась в Ливадии не в усадьбе, а во дворце, в апартаментах покойной императрицы. Камергеры, адъютанты, секретари и даже слуги поражались той легкости, с какой она сделалась хозяйкой положения. Она не оставляла императора ни на минуту, всегда садилась с ним за стол, ездила с ним на прогулки, в карете или верхом, заставляла его принимать участие в играх детей, отдыхала в его обществе вечерами на террасе, наслаждаясь счастьем, которого они оба так долго ждали.

Лорис-Меликов воспользовался этой идиллической обстановкой, чтобы познакомить царя и его супругу со своими масштабными проектами. Зачастую он беседовал с одной лишь Екатериной, поскольку знал, что она имеет большое влияние на своего мужа. И она знала, что «хитрый армянин» может содействовать ее коронации. Между ними был заключен негласный союз. Во имя стабильности императорской власти и безопасности своего супруга княгиня будет отстаивать перед ним конституционные идеи Лорис-Меликова. Взамен Лорис-Меликов не будет возражать против того, чтобы она стала императрицей по истечении срока траура. Оставалось лишь убедить в необходимости принятия конституции императора, который пока еще не готов отказаться от части своих полномочий. Каким образом можно ввести в стране некое подобие представительной системы и при этом не слишком ущемить права монарха? В данный момент на вершине властной пирамиды империи находились два органа: Сенат, выполнявший функции верховного суда и регистрационной палаты, и Государственный совет, членами которого являлись великие князья, генералы и высшие чиновники, которые составляли законы и высказывали свое мнение, не обладая правом решающего голоса. Лорис-Меликов видел три пути проведения реформы: введение в состав Государственного совета нескольких представителей земств, назначаемых императором; создание «думы», наделенной правом совещательного голоса, члены которой избирались бы земствами; либо робкая попытка учреждения парламентской системы.

Согласившись с необходимостью политической реформы и одобрив ее принципы, Александр колебался в выборе одного из трех предложенных ему вариантов. В конце концов, спешить было некуда. Вернувшись в столицу, он назначит комиссию под председательством царевича, которая представит ему на рассмотрение практические предложения. Он тоже считал, что эти либеральные нововведения помогут оправдать в глазах народа возведение его морганатической супруги в ранг императрицы. Если Лорис-Меликов взывал к его разуму, то Екатерина – к его сердцу. Александр был совершенно беззащитен перед этой женщиной, столь молодой и столь желанной. Его врач Боткин говорил одному из своих друзей, что «физическая слабость монарха может быть связана с его сексуальными излишествами».

Однажды, во время беседы в Ливадии, Лорис-Меликов со вздохом сказал Александру: «Это было бы большое счастье для России, если бы у нее, как прежде, была императрица!» В другой раз министр задержал нежный, задумчивый взгляд на маленьком Георгии, резвившемся на веранде, и произнес, обращаясь к царю: «Когда русские узнают этого сына Вашего Величества, они скажут в один голос: „Он наш!“. Александр ничего не ответил, но по выражению лица императора было видно, что эти слова затронули самые чувствительные струны его души. Спустя некоторое время Лорис-Меликов удостоился самой высокой награды, о какой только мог мечтать российский государственный деятель – ордена Святого Андрея Первозванного».

Тем временем общество, пребывавшее в полном неведении относительно «разговоров» в Ливадии, начало проявлять признаки беспокойства. Лидеры либеральных групп порицали Лорис-Меликова за лживые обещания и называли его «лисой». Консерваторы, со своей стороны, обрушивались с нападками на демократические тенденции «армянина», который вел страну к революции. Те же самые люди, которые еще совсем недавно не могли на него нахвалиться, теперь обвиняли его в том, что он поддерживает свою популярность с помощью «невыносимой двусмысленности». Вернувшись из Крыма, Лорис-Меликов решил открыто ответить на эти обвинения. 10 сентября 1880 года он собрал в своем кабинете издателей всех крупных газет и с пафосом объявил им, что решительно, как никогда, настроен «идти в ногу со свободной прессой». Взамен он потребовал от них «не волновать понапрасну умы, настаивая на необходимости участия общества в законодательном процессе и управлении страной». Его программа, рассчитанная на пять или шесть лет – сказал он – призвана консолидировать деятельность земств, реформировать полицию, «дабы сделать невозможными те беззакония, которые творились в прошлом», выяснить, с помощью специальной комиссии, каковы нужды и чаяния народа, и, наконец, гарантировать прессе право обсуждать действия правительства. «Но в настоящий момент, – закончил он, – не может быть и речи о созыве представительного органа, ни в форме европейского парламента, ни в форме русского земского собора».

Журналистов ошеломили эти категорические заявления. Разумеется, они оценили, что царский министр впервые снизошел в их присутствии до подобных откровений. Но при этом им пришлось с горечью констатировать, что воплощение в жизнь мечты о конституции откладывается на неопределенный срок. Этот человек должен быть очень уверенным в себе, раз говорит в столь жестком тоне! И действительно, с самого начала установления «диктатуры сердца», если не считать покушения на самого Лорис-Меликова, террористы, казалось, отказались от насилия. Это перемирие объяснялось тем, что революционеры выжидали, какие действия предпримет новый министр внутренних дел. Кроме того, произведенные полицией аресты охладили их боевой пыл. Гольденберг, убийца князя Кропоткина, харьковского генерал-губернатора, заявил перед казнью, находясь в камере: «Я хочу разорвать этот порочный круг убийств. Я приношу себя в жертву ради всех остальных в надежде, что это будет последняя жертва. В противном случае за каждую каплю крови моих братьев их палачи заплатят своей кровью». Чуть позже состоялся важный политический процесс, во время которого представшие перед судьями заговорщики высказали им в глаза свое мнение: «Вы и мы принадлежим к двум разным идейным мирам, и между ними роковое стечение исторических обстоятельств не оставило места для какого бы то ни было согласия. Только вы можете положить конец войне, от которой все устали. В зависимости от вашего решения либо мы и наши братья вновь с радостью примемся за работу во имя торжества наших идей, либо наши последователи, скрепя сердце, но решительно подхватят страшное оружие, выпавшее из наших рук». (Отчет генерала Шанзи Бартоломью Сен-Хилеру от 11 ноября 1880 года.) Эта угроза не поколебала решимость судей наказать преступников. Революционеры поняли, что Лорис-Меликов не пойдет дальше нескольких административных реформ и некоторых послаблений в отношении студентов. Их голод невозможно было утолить такими крохами.

Такого же мнения придерживался и Александр, продолжавший отдыхать в Ливадии. Не готовят ли террористы, после короткой передышки, новые покушения на него? Сколько еще Господь будет спасать ему жизнь? Не будучи уверенным в завтрашнем дне, 11 сентября 1880 года он составил завещание в пользу своей жены: «Ценные бумаги, перечень которых прилагается и которые министр императорского двора, действующий от моего имени, положил в Государственный Банк 5 сентября 1880 года, на сумму три миллиона триста две тысячи девятьсот семьдесят рублей являются собственностью моей жены, Ее Светлости княгини Екатерины Михайловны Юрьевской, урожденной княгини Долгорукой, а также ее детей. Только ей я предоставляю право распоряжаться этим капиталом в течение моей жизни и после моей смерти. Александр».

Несколькими днями позже полиция перехватила пачку прокламаций, которые Центральный исполнительный комитет «Народной воли» намеревался распространить среди студентов и рабочих. Там перечислялись все «братья», осужденные на смерть за последние месяцы и возводившиеся в ранг мучеников, а также говорилось об ужасной и близкой мести. Не удовлетворившись разговором с царевичем по поводу Екатерины, встревоженный Александр вновь просит его в письме-завещании от 9 ноября 1880 года: «Дорогой Саша, на случай моей смерти поручаю твоим заботам мою жену и детей. То дружелюбие, которое ты постоянно проявлял с самого первого дня, когда узнал их, и которое было для нас настоящим источником радости, служит для меня гарантией того, что ты не оставишь их и будешь для них защитником и добрым советчиком… Моя жена ничего не унаследовала от своей семьи. Стало быть, все, что ей принадлежит сегодня – движимое и недвижимое имущество, – она приобрела сама. Ее родственники не имеют на это имущество никаких прав, и она может распоряжаться им по своему усмотрению. Мы с ней условились, что если я буду иметь несчастье пережить ее, оно будет поровну разделено между нашими детьми, и сын получит свою долю по достижении совершеннолетия, а дочери – когда выйдут замуж. Капитал, который я положил в Государственный Банк, принадлежит моей жене согласно имеющемуся у нее свидетельству. Такова моя последняя воля. Я уверен, что ты исполнишь ее добросовестно. Да благословит тебя Господь. Не забывай меня и молись о душе того, кто нежно любил тебя. Папа».

Устроив таким образом будущее жены и детей, Александр решил покинуть вместе с ними Ливадию в конце ноября. За несколько дней до намеченного полиция обнаружила мину, установленную на железнодорожных путях в Лозовой, неподалеку от Харькова. Этот инцидент не повлиял на решение императора. Его мужество подкреплялось фатализмом. Чем с большим ожесточением охотились на него революционеры, тем крепче верил он во вмешательство Господа во все перипетии его судьбы. Пытаясь заниматься самоанализом, он приходил к выводу, что при принятии политических решений руководствуется скорее чувствами, нежели рассудком. Несмотря на свое положение и свою власть, он был всего лишь порядочным, благородным человеком. Ему казалось, что по масштабам личности он не годится на роль абсолютного монарха, готового выстилать телами подданных дорогу к достижению своих целей. И хотя он не соответствовал своему предназначению, все же было что-то необычное в этом простодушном, чувствительном существе, грезившем в одно и то же время любовью и реформами.

Путешествие прошло без приключений. Немного не доехав до Санкт-Петербурга, поезд остановился в Колпино, где собрались великие князья и княгини. Хотя все они были в курсе относительно женитьбы отца, только наследник престола и его супруга имели до этого возможность познакомиться с Екатериной поближе. Царь созвал членов своей семьи, чтобы представить им вопреки протоколу в скромной обстановке провинциального вокзала свою морганатическую супругу. Приветствия были подчеркнуто вежливыми, но холодными. Сыновья и дочь Александра молча осуждали своего отца.

Когда они 28 ноября приехали в Санкт-Петербург, император отвел Екатерине роскошные апартаменты в Зимнем дворце, заранее подготовленные по его распоряжению. У них была общая спальня, и они спали в одной кровати. Эта спальня примыкала к рабочему кабинету, и зачастую Александр после тяжелых объяснений со своими министрами сразу попадал в объятия жены. В качестве меры предосторожности вокруг дворца вырыли ров. Его окрестности прочесывались патрулями. Стояла холодная погода, небо было серым, лица людей угрюмыми, на крышах лежал снег. Солнце, синее море, лучистая умиротворенность Ливадии – теперь все это было не более чем воспоминанием, постепенно утрачивавшим реальность в мире забот и тревог.

Глава XIII Охота на человека

В начале 1881 года Лорис-Меликов мог поздравить себя с тем, что его усилия по приобщению представителей народа к управлению государством начали, наконец, приносить плоды, пусть пока и весьма скромные. После долгих колебаний наследник престола и царь все-таки дали согласие на осуществление проекта, сто раз пересмотренного и исправленного. Проект предусматривал создание двух подготовительных комиссий – экономико-административной и финансовой. Деятельность этих комиссий должна была контролироваться Генеральной консультативной комиссией, чьи функции заключались в обсуждении текстов законов с участием делегатов, избранных земствами и городскими собраниями. Эти тексты затем должны были передаваться на рассмотрение в Государственный совет, расширенный на 10–15 членов за счет избранных представителей провинции. Таким образом, речь шла не о формировании парламентского органа, а о привлечении нескольких представителей народа к разработке проектов законов, содержание которых определялось бы заранее. Мнение Генеральной консультативной комиссии ни в чем и ни в коей мере не ограничивало бы компетенцию единственного существовавшего законодательного органа, Государственного совета, института весьма бюрократического, поскольку в его состав входило ничтожное число делегатов провинций.

Каким бы незначительным ни казалось это нововведение, Александр придавал ему чрезвычайно важное значение. Впервые в истории России народ, в лице своих представителей, примет участие в законодательном процессе. Разумеется, обновленный Государственный совет – это еще далеко не парламент. Но те несколько делегатов из провинции, которые будут сидеть бок о бок с государственными сановниками, составят авангард сильной и грозной армии. Еще раз вступив на этот путь, не проснется ли он однажды в демократической стране? Окружение царевича страшно боялось этого. «Россия погибла! – твердили они. – Мы стоим на краю пропасти. Наследник престола попал в западню, расставленную этим шарлатаном армянином!» Александр тем не менее держался стойко и назначил тайную комиссию под председательством царевича, призванную выработать практические меры по осуществлению реформы. Деятельность комиссии была окутана плотным покровом тайны. Будоражить раньше времени общественность было ни к чему. «Раздастся несколько роковых выстрелов, – говорил Лорис-Меликов, – и со мной будет покончено, а вместе со мной со всей моей системой».

Наряду с этой проблемой царь не переставая думал и о другой, которая, по его мнению, была неразрывно связано с первой: коронации княгини Юрьевской. Она занимала его тем более, что Екатерина принимала активное участие в жизни двора, а статус морганатической супруги ставил ее в двусмысленное положение в глазах императорской семьи. Согласно протоколу, она обладала меньшими правами по сравнению с великими князьями и княгинями. Так, за обедом она садилась не напротив императора, а в конце стола, между князем Ольденбургским и герцогом Лейхтенбергским. Александр больше не мог выносить такое унижение. Он поручил князю Голицыну отыскать в московских архивах сведения о подобной церемонии. В самом деле, до сих пор императрицы короновались вместе со своими мужьями, за одним лишь исключением: уроженка Ливонии Екатерина, на которой женился Петр Великий после того, как развелся с царицей Евдокией. Но это было так давно – в 1711 году! С той поры обряд претерпел значительные изменения. Нужно было изучить детали этикета, традиции, особенности коронации…

Это долгожданное событие должно было стать для Александра последним этапом его карьеры. Он уже обсудил все с Екатериной, и она дала свое согласие. У него оставались долги перед ней и народом. Объявив о реформе и короновав жену, он со спокойной душой отойдет от государственных дел. Через полгода, через год он отречется от престола в пользу наследника и покинет Россию вместе с женой и детьми. Сложив с себя полномочия монарха, он, как того всегда желал, станет обычным человеком, который ищет не пышное великолепие двора, а тихое семейное счастье, и поселится где-нибудь во Франции, лучше всего в Ницце. По его просьбе ему представили список недвижимости, продававшейся на Лазурном Берегу. Мечты о светлом будущем придавали ему силы в изнурительных спорах с министрами.

Несмотря на все меры предосторожности, в начале 1881 года в Санкт-Петербурге пошли разговоры о том, что в ближайшее время следует ожидать великих перемен. Некоторые утверждали без всяких на то оснований, будто 19 февраля, в годовщину отмены крепостного права, Александр упразднит самодержавие, провозгласит конституцию и объявит о создании парламента на европейский манер. Эти ложные слухи волновали умы, пробуждая надежды у одних и вызывая страх и ярость у других. Масла в огонь подливали революционеры. Для них принятие конституции не имело никакой ценности. Цель, которую они преследовали, заключалась не в обновлении царизма, а в его полном уничтожении. Они поклялись убить Александра вовсе не потому, что он был деспотом, как его дед Павел I, убитый офицерами собственной гвардии. Они признавали, что на протяжении двух столетий Россия не знала более открытого, более благосклонного монарха. Они не забыли, что он освободил крепостных, ввел суды присяжных, запретил телесные наказания… Единственная его вина, по их мнению, заключалась в том, что он был царем. Хорошим или плохим – не имело значения. Он воплощал в себе принцип, и этот принцип должен был исчезнуть. Сама по себе идея даровать России некое подобие конституции представлялась им даже опасной, поскольку это могло бы лишить народ воли к борьбе. Александр выбивал почву из-под ног противников режима, и, следовательно, им нужно было как можно быстрее вновь обрести ее. То есть им нужно было действовать, прежде чем он преподнесет этот подарок своим подданным.

Руководили заговором трое мужчин и одна женщина, все члены «Народной воли». Александр Михайлов, дворянин по происхождению, вначале был теоретиком революции, начитавшись подрывной литературы, пока не осознал бесплодность дискуссий при закрытых дверях. Мало-помалу, поэт нигилизма превратился в холодного, расчетливого организатора политических убийств. Его отношение к царизму можно было бы сравнить с отношением профессионального подрывника к грозящему рухнуть ветхому дому, который ему поручено взорвать. Помогал ему Николай Кибальчич. Этот молодой украинец, химик по образованию, поначалу принимал участие в националистическом сепаратистском движении и провел три года в тюрьме, в 1875–1878 годах, за распространение листовок. Приехав в 1879 году в Санкт-Петербург, он создал лабораторию по производству динамита. Ему тоже претило пустословие, и он стремился использовать свои технические знания на благо общего дела. Мины и бомбы были его страстью. Он купался в нитроглицерине. Третьим заговорщиком являлся Андрей Желябов. Сын и внук крепостных слуг, он видел свое предназначение в борьбе за народное счастье и считал, что для этого все методы хороши. Однако лично ему царский режим не причинил никакого зла. Благодаря своему отцу, управляющему богатого поместья в Крыму, он поступил в Одесский университет. Женившись на дочери землевладельца, он даже начал заниматься сельским хозяйством. Но материальное благосостояние не смогло притупить в нем ненависть к самодержавию. В 1877 году он оказался на скамье подсудимых среди обвиняемых по знаменитому «процессу ста девяноста трех». Оправданный за недостаточностью улик, он вышел из тюрьмы еще более озлобленным. Цареубийство стало его навязчивой идеей. Это он установил мину на железнодорожных путях в Александровске и снабдил Халтурина динамитом, использованным для устройства взрыва в Зимнем дворце. Эти две неудачи отнюдь не обескуражили его. Он верил, что третья попытка будет удачной. По словам революционерки Ольги Лубатович, «это был стройный, темноволосый юноша с бледным лицом, с красивой бородой и выразительными глазами. Он произносил страстные, пламенные речи сильным, приятным голосом и обладал всеми необходимыми качествами для того, чтобы стать народным трибуном». («Четыре женщины-террористки против царя».) Товарищи Желябова уважали его за фанатизм, хладнокровие и целеустремленность. Он создавал вокруг себя мрачную, угнетающую, тревожную атмосферу. Сообщники называли его между собой «ужасным Желябовым». Ему было двадцать девять лет, он давно расстался с женой и состоял в любовной связи с еще одной участницей заговора, неистовой Софьей Перовской. Дочь генерала (военного губернатора Санкт-Петербурга до покушения Каракозова), она провела счастливое, безмятежное детство сначала в загородном поместье, затем в столице. Но очень скоро, в силу особенностей натуры, у нее открылись глаза на тщету и суетность светских удовольствий. Уединившись в маленьком домике в предместье, она порвала все прежние связи и посвятила себя революционной деятельности. Товарищ Перовской, Кропоткин, описывает ее следующим образом: «Увидев эту рабочую женщину в шерстяном халате, тяжелых сапогах и хлопчатобумажном платке, никто не узнал бы в ней юную девушку, несколько лет назад блиставшую в аристократических салонах столицы… Она была всеобщей любимицей… Твердая, как сталь, она совершенно спокойно относилась к мысли об эшафоте. Однажды она сказала мне: „Мы сделали великое дело. Возможно, в нашей борьбе погибнут два поколения, и все же она должна достигнуть своей цели“». Когда Софья Перовская встретилась с Желябовым, ее словно ослепила молния. Этот человек представлялся ей воплощением ее революционного пыла. Она с радостью разделила с ним, почитаемым ею за выдающуюся личность, жизнь борца. Надменная и требовательная, она обожала его до такой степени, что не прощала ему малейшей слабости. Иногда, измученный трудами и заботами, он плакал, уткнувшись лицом ей в колени, а она грубо отталкивала его от себя, не переставая безумно любить при этом. В их необузданной восторженности было что-то разрушительное. Знала ли она о той трагической параллели, существовавшей между страстью царя к молодой женщине и ее страстью к Желябову, возникшими в силу неумолимого исторического рока? И если знала, то понимала ли, что хотя их политические убеждения были диаметрально противоположными, они следовали, каждый на свой манер, одной и той же дорогой любви, постоянно подвергаясь угрозе насильственной смерти? Вряд ли. Она была слишком поглощена охотой на человека, чтобы иметь возможность сравнивать свою судьбу охотника с судьбой царя – жертвы. Стоило кому-нибудь упомянуть в ее присутствии об императоре, она вскипала от гнева. Она ничего не хотела знать о его качествах правителя, патриота, мужа, отца семейства. Для нее во всем мире существовал лишь один человек, достойный того, чтобы она думала о нем с любовью и состраданием, – Желябов.

Вокруг этой дьявольской пары сгруппировалась «боевая когорта», десяток добровольцев, презиравших социалистическую фразеологию и посвятивших себя «практическому терроризму», то есть подготовке взрывов и организации покушений. Они полагали, что убийство Александра вызовет такой шок, что царский режим развалится на куски. На обломках монархии возникнет народное правительство. Государство разделится на автономные области, наделенные правом выходить из состава Российской Федерации; местные дела будут переданы в ведение сельских и городских общин; земля и промышленность будут национализированы; и Россия, избавившаяся, наконец, от тирана, познает счастье под управлением тех, кто прежде был угнетаем.

Отслеживая перемещения монарха, наблюдатели группы установили, что он все реже и реже покидает дворец. Однако он продолжал регулярно присутствовать при смене караула в Михайловском манеже. Следовательно, нужно было попытаться убить его во время одной из поездок туда. Добраться от дворца до манежа можно было двумя маршрутами. Один проходил по Инженерной улице и всегда пустынной набережной Екатерининского канала; другой, которым царь пользовался чаще, – по Невскому проспекту и Малой Садовой. В начале сентября 1880 года террорист Кобозев снял в доходном доме на Малой Садовой подвал и открыл там вместе с молодой еврейкой Гесей Гельфман молочный магазин. Сразу после этого Желябов и его сообщники начали рыть туннель, ведущий из подвала под проезжую часть улицы. Эта работа продолжалась несколько недель, несмотря на обвалы и просачивание воды. Одновременно с этим специалисты производили химические опыты, а остальные упражнялись в метании бомб в безлюдных уголках предместья. Предусматривалось, что если мина по какой-либо причине не взорвется, четверо заговорщиков бросят в царскую карету по бомбе, а если и эта попытка не увенчается успехом, Желябов вспрыгнет на подножку кареты и собственноручно заколет царя кинжалом.

Но полиция была настороже. 28 ноября 1880 года она арестовала Александра Михайлова, который имел неосторожность заказать в фотоателье фотографии двух казненных товарищей. Кроме того, открытие молочного дома в доме 4 по Малой Садовой вызвало у властей подозрение. Лжеторговцы проявляли удивительную некомпетентность, и выбор сыров в их магазине был настолько скудным, что мало у кого возникало желание переступить его порог. Во время проверки санитарного состояния один важный чиновник в генеральском чине отметил наличие повышенной влажности в помещении магазина, но не сделал из этого никаких выводов. К тому времени в задней комнате образовалась огромная куча земли, выкопанной при прокладке туннеля. Террористы неумело маскировали ее углем и соломой. Полицейские порылись в магазине и ушли, не обнаружив ничего предосудительного. Заговорщики едва избежали провала. Однако их радость длилась недолго. Желябов, ставший после ареста Михайлова единоличным руководителем группы, тоже попал в западню. Придя навестить своего товарища Тригони, находившегося под наблюдением полиции, он был схвачен у дверей его дома вместе с другими визитерами. Полицейские даже не поняли, какую важную птицу им удалось поймать. Это сделал следователь, на первом же допросе узнавший известного террориста. На все его вопросы Желябов только и ответил: «Не слишком ли поздно вы арестовали меня, господа? Ведь я не один, не забывайте об этом!»

Узнав об аресте своего возлюбленного, Софья Перовская испытала приступ ярости, смешанной с душевной болью. Когда ее товарищи попытались отказаться от своего плана, осуществление которого теперь было чревато слишком большим риском, она именем революционной чести настояла на том, чтобы дело было доведено до конца. На что она, собственно, надеялась? Может быть, она думала, что беспорядки, спровоцированные покушением на Александра, позволят им освободить Желябова из тюрьмы? Или же она просто не желала оставаться в живых, теперь, когда он был фактически обречен на смерть? Очевидно, она хотела разделить с ним боль, отомстить за него и погибнуть вместе с ним. Ею овладело безумие. Ее страстные речи приводили товарищей в трепет. Нужно было действовать без промедления. На следующий день, в воскресенье, 1 марта 1881 года, царь должен был отправиться по своему обыкновению в Михайловский манеж. В их распоряжении оставалась только одна ночь для того, чтобы заложить мину и подготовить бомбы. Решение было принято единогласно, никто не осмелился возразить.

В это время Александр принимал в Зимнем дворце Лорис-Меликова, спешно явившегося к нему с сообщением об аресте Желябова. По сведениям министра террористы готовили новое покушение. Он настоятельно советовал императору отказаться от завтрашней поездки на смену караула по соображениям безопасности. Александр не желал его слушать: в Михайловском манеже соберутся все представители дипломатического корпуса, и с его стороны было бы просто неприличным не появиться там. И, меняя тему, он потребовал от него представить ему на подпись манифест, объявлявший о созыве комиссий, в которых должны были участвовать – небывалое дело! – избранные представители земств и городских собраний. Лорис-Меликов положил документ перед ним на стол. Александр улыбнулся и окунул перо в чернильницу. Он сознавал, что, подписывая этот манифест – плод стольких трудов, впервые ограничивает власть императора. В России начиналась новая, более либеральная эпоха. Документ должен был стать законодательным актом после его утверждения Советом министров, заседание которого было намечено на 4 марта 1881 года. Когда Лорис-Меликов ушел, Александр вошел в спальню, где находилась Екатерина, и сказал: «Ну вот и все. Я только что подписал бумагу… Думаю, она произведет хорошее впечатление. По крайней мере русский народ увидит, что я дал ему все, что только было возможно!»

Вечером, во время ужина, он вновь завел речь о манифесте. Екатерина поздравила его с этим решением, но тоже попросила остаться завтра дома. «Не могу же я постоянно находиться во дворце, словно заключенный!» – воскликнул он.

Воскресенье, 1 марта (13 марта согласно григорианскому календарю) 1881 года, началось с заутрени в дворцовой часовне. Затем, поработав немного с Лорис-Меликовым и легко позавтракав – шел Великий пост, Александр стал прощаться с супругой. Она умоляла его не ездить обычным маршрутом по Малой Садовой и длинной набережной Екатерининского канала. Он обещал послушаться ее. На обратном пути он собирался ненадолго заехать к своей кузине в Михайловский дворец и без четверти три вернуться домой. «И тогда, если хочешь, – сказал он, – мы вместе погуляем в Летнем саду». Екатерина молча кивнула. Ее глаза наполнились слезами, а губы искривились в детскую гримасу. Она была так прелестна в своей тревоге за него, что он повалил ее на диван и лихо, по-гусарски, овладел ею. (Об этом эпизоде рассказала сама Екатерина в своей беседе с доктором Боткиным в Биаррице в 1887 году. Константин де Грюнвальд, «Царь Александр II и его время».) Исполнив супружеский долг, Александр поднялся, чрезвычайно довольный, привел себя в порядок, обнял сомлевшую супругу, спустился по лестнице, сел в карету и в 12.45 выехал в сопровождении шестерых терских казаков. Седьмой казак сидел слева от кучера. Кортеж замыкали трое полицейских офицеров.

Поездка прошла спокойно. Традиционная смена караула в обширном Михайловском манеже происходила в присутствии великих князей, генерал-адъютантов и дипломатов, среди которых находились послы Германии, Австро-Венгрии и Франции. После завершения церемонии Александр, коротко переговорив с некоторыми из гостей, отправился в соседний дворец к своей кузине, великой княгине Екатерине, дочери своей покойной тетки Елены Павловны. Всех поразила его оживленность, столь несвойственная ему, особенно в последнее время. Возможно, этот душевный подъем был связан с подписанием манифеста. Выпив у кузины стакан чая, он откланялся, в 14.45 сел в карету и приказал ехать в Зимний дворец.

Софья Перовская, увидев, что карета императора поехала по набережной Екатерининского канала, поняла, что он возвращается тем же маршрутом, которым приехал. Следовательно, от мины, заложенной на Малой Садовой, толку не будет. Оставалось рассчитывать только на бомбометателей. Они направятся к каналу и займут заранее определенные позиции, а в нужный момент Софья, которая будет стоять на углу Инженерной улицы, подаст им сигнал платком. Добровольцев было четверо: Николай Рысаков, девятнадцати лет, член рабочей боевой группы, специалист по пропаганде на заводах; Игнатий Гриневицкий, двадцати четырех лет, из мелкопоместных литовских дворян, студент Технологического института; еще один студент, Иван Емельянов; и рабочий Тимофей Михайлов. Все они, сознавая свою ответственность, отказывались думать о моральной стороне своей акции, осуществления которой от них ожидала Софья Перовская. Они знали: дабы избежать ловушки буржуазных предрассудков, им следует относиться к своей будущей жертве не как к человеческому существу, а как к материальному препятствию – двери, которую нужно вышибить, стене, которую нужно разрушить. Прекрасная цель оправдывала ужасное средство. Настоящие политические убеждения исключали всякие угрызения совести. Чтобы не дрогнула рука, нужно было приберечь жалость для тех, за чье дело они боролись.

В ночь с субботы на воскресенье химик Николай Кибальчич изготовил бомбы на конспиративной квартире террористов Веры Фигнер и Исаева. Утром в воскресенье Софья забрала их и раздала своим единомышленникам, встретившись с ними в трактире. Итак, все было готово. По условному сигналу бомбометатели заняли позиции в десяти шагах друг от друга. Набережная Екатерининского канала была в те времена довольно безлюдным местом. Кроме пирожника, несшего на голове корзину с пирогами, нескольких полицейских и двух-трех прогуливающихся, никого не было видно. Отделение кадетов военно-морского училища выстроилось вдоль тротуара, чтобы отдать честь монарху. Вот уже показалась императорская карета, ехавшая быстрым аллюром в окружении казаков. За ней следовало несколько саней, в одних из которых сидел шеф полиции Дворжицкий.

Внезапно раздался оглушительный взрыв: Рысаков бросил свою бомбу. Когда облако дыма рассеялось, перед Александром открылась следующая картина: два казака и маленький пирожник лежали на земле в лужах крови; рядом с ними лежали лошади со вспоротыми животами; карета с вылетевшими стеклами стояла вся искореженная. Это было настоящее чудо, что царь не получил ни одной царапины. Счастливо избежавший смерти еще раз, он бросился к раненым. Со всех сторон сбегались люди. Офицеры полиции схватили Рысакова, который упал, пытаясь бежать. Полковник Дворжицкий умолял Его Величество сесть в одни из саней и как можно быстрее ехать прочь. Но Александр хотел увидеть лицо человека, пытавшегося его убить. Бледный и спокойный, он приблизился к Рысакову и тут заметил неприметного, невысокого, похожего на подростка молодого человека, одетого в осеннее суконное пальто и бобровую шапку. Цареубийца, которого держали за руки полицейские, смотрел на него исподлобья, и в его взгляде отчетливо читались вызов и ненависть. Словно обращаясь к плохо воспитанному ребенку, царь спросил его строгим тоном: «Так это ты бросил бомбу?» Кто-то произнес: «Ваше Величество, вы не ранены?» Он ответил: «Нет, я цел и невредим, благодарение Господу». Рысаков поднял голову и осклабился: «Не рано ли благодарить Господа?»

В этот момент Гриневицкий, который стоял, прислонившись к парапету набережной, в двух метрах от царя, бросил в него вторую бомбу. Вновь страшный грохот и столб дыма и снежной пыли. Взрывная волна бросила Александра на землю. Он попытался подняться, опершись на руки, но всю нижнюю часть его тела пронзила адская боль. Ободранное лицо, изорванная в клочки шинель, обнаженные и раздробленные ноги – кровь ручьями струилась из его тела. Тело его убийцы, тоже тяжело раненного, медленно оседало, сползая вниз по парапету. Александр вытаращил глаза, стараясь рассмотреть окружающий мир, который рассыпался на глазах. И вдруг он уже больше ничего не видел. Его губы едва слышно прошептали: «Отвезите меня во дворец… Там я хочу умереть…»

Кадеты военно-морского училища аккуратно подняли его, находившегося в полубессознательном состоянии, и уложили в сани Дворжицкого. Они же накрыли его сотрясаемое дрожью тело шинелью и надели ему на голову фуражку. Сани помчались в сторону Зимнего дворца.

Екатерина, которой тут же сообщили о случившемся, огромным усилием воли взяла себя в руки, достала из своей аптечки лекарства и бросилась в кабинет императора. Она ворвалась туда в тот момент, когда казаки укладывали истекавшего кровью Александра на кровать, выдвинутую на средину комнаты. С ужасом она увидела, что у него почти оторвана левая нога, а лицо и череп посечены осколками. Один глаз смотрел осмысленно, другой был лишен какого-либо выражения. Склонившись над ним, она протерла ему виски нашатырем и помогла врачам перевязать ноги, чтобы остановить кровотечение. Одновременно с этим она шептала ему на ухо слова любви, которые он уже не мог слышать.

В прилегающих залах, где толкалось множество людей, царила атмосфера ужаса и растерянности. Лакеи вынесли из кабинета изорванную в лохмотья шинель и нижнее белье, покрытые грязью и пятнами крови, и тазы с красноватой водой. Все в один голос обвиняли Лорис-Меликова. Граф Валуев во всеуслышанье заявил: «Вот что принесла нам „диктатура сердца“ этого несчастного армянина!» Когда Лорис-Меликов, наконец, появился, все замолчали. Один сановник бросил ему в лицо: «Вот она, ваша конституция!»

Тем временем вокруг кровати, на которой лежал Александр, собрались члены императорской семьи, обливавшиеся слезами. Среди них находился испуганно озиравшийся двенадцатилетний мальчик в синем матросском костюме. Это был великий князь Николай, будущий император Николай II. Он был очень бледен, хотя только что вернулся с катка. Его мать все еще держала в руках его коньки. Время от времени раздавались стоны Екатерины: «Саша! Саша!» Она сжимала холодеющие руки супруга. Едва ощутимое дыхание умирающего становилось все реже и реже. Его зрачки уже не реагировали на свет. Воспользовавшись коротким прояснением сознания императора, протоиерей Рождественский соборовал его. После этого Александр вновь впал в почти полное бесчувствие. Царевич спросил доктора Боткина, как долго еще продлится агония. «Десять – пятнадцать минут», – ответил тот. В 15.35 врач объявил: «Его Величество покинул нас».

Екатерина испустила душераздирающий крик, упала на безжизненное тело мужа и сжала его в объятиях, словно пытаясь оживить. Ее бело-розовое домашнее платье было испачкано кровью. Все присутствовавшие опустились на колени, и среди них старший сын покойного, новый император Александр III. Этот тридцатишестилетний мужчина, высокий, широкий в плечах, казался чрезвычайно подавленным. Когда он поднялся на ноги, его лицо было искажено болезненной гримасой. Открывавшаяся перед ним перспектива приводила его в ужас. Он обладал весьма средними способностями, и полученное им отнюдь не блестящее образование явно не способствовало расширению его горизонтов. Исповедовавший ультрамонархистские взгляды, традиционные для императорской семьи, он боялся нововведений в сферах политики, морали и религии.

Пока врачи занимались последним туалетом императора, Лорис-Меликов поинтересовался у царевича судьбой манифеста, объявлявшего русскому народу о реорганизации Государственного совета и постепенной трансформации самодержавия в парламентский строй. Наследник престола ответил: «Я буду всегда уважать волю моего отца». Но посоветовавшись ночью со своим консервативно настроенным окружением, он решил отложить на время публикацию документа. Фанатик Победоносцев убедил его пока не проводить реформу, от которой его отец ожидал чуда. Виконт Мельхиор де Вог со своей стороны с грустью отмечает: «Я думаю об этом несчастном человеке, простодушном и добром, который только что отошел в мир иной в результате кровавого преступления. Одним словом освободить пятьдесят миллионов человек и погибнуть подобно загнанному зверю в собственной столице – ирония судьбы, предопределение свыше. Какая ночь для того, кто подберет в луже крови корону Мономаха!»

На следующий день тело императора было выставлено в часовне Зимнего дворца. На нем был мундир Преображенского полка. Вокруг катафалка с утра до вечера читали Псалтырь священники и монахи. «Сегодня, 6 марта, – пишет Победоносцев, – я отстоял службу в часовне Зимнего дворца. После ее окончания, когда все вышли, я увидел, как из соседней комнаты вошла вдова, едва державшаяся на ногах и опиравшаяся на свою сестру. Рылеев подвел ее к гробу, и она опустилась на колени. Лицо покойного было покрыто тонкой тканью, которую нельзя было снимать. Но она сдернула ее и принялась покрывать лицо супруга поцелуями. Затем поднялась и вышла, слегка пошатываясь». Позже Екатерина отрезала у себя локон и аккуратно вложила его под пальцы покойного.

7 марта 1881 года тело перевезли в Петропавловский собор. Стоял ясный, морозный день. В лучах солнца ослепительно блестел золотой шпиль крепости. Раздались три пушечных выстрела, и по всему городу зазвенели колокола. Траурная процессия пришла в движение. Во главе ее находился эскадрон кавалергардов, следом несли знаки императорского отличия – скипетр, державу, штандарты, мечи различных городов. Один сановник, шедший отдельно от остальных, держал в руках массивную корону на расшитой золотом подушке. Далее следовали представители трех сословий империи – дворянства, купечества и крестьянства – со своими хоругвями. За ними – духовенство в длинных черных рясах, расшитых серебром, в сверкающих митрах со свечами, крестами и хоругвями. Перед катафалком, украшенным белыми плюмажами и запряженным в восьмерку черных лошадей с вплетенными в гривы траурными лентами, шли священники и певчие. Катафалк окружали тридцать пажей с горящими факелами. За ним ехал император Александр III с непокрытой головой и синей лентой ордена Святого Андрея через грудь, в сопровождении великих князей. Новая императрица Мария Федоровна, ее юные сыновья, великие княгини и придворные дамы ехали в траурных каретах. Замыкал процессию гвардейский караул.

В соборе толпились придворные, чиновники, дипломаты, закоченевшие и утомленные долгим ожиданием. Зазвучал печальный псалом, и все головы повернулись к входным дверям. Его Величество и великие князья внесли на плечах гроб в собор и установили его на помост. Согласно обычаю он был открыт. Во время перевозки нижняя челюсть покойного отвисла. Мельхиор де Вог прошептал на ухо стоявшему рядом с ним Морису Палеологу, молодому атташе посольства, который только что прибыл в Санкт-Петербург: «Посмотрите на этого мученика! Он был великим царем и заслужил более счастливую судьбу. Его нельзя назвать мудрецом, но он обладал благородной, возвышенной душой. Он любил свой народ и всеми силами стремился помочь униженным и угнетенным… В последний день своей жизни он работал над реформой, которая должна была направить Россию на путь современного развития – введением парламентской системы. И вот нигилисты убили его!.. Освободитель американских негров, Линкольн, тоже был убит… Какое это все-таки опасное ремесло – освободитель!»

Члены императорской семьи встали справа от гроба. В облаках дыма ладана, при свете свечей, под аккомпанемент печальных песнопений хора начался древний обряд отпевания. Когда певчие затянули «Вечная память», многие женщины зарыдали. Тем не менее, по словам Мельхиора де Вога, во время церемонии в соборе часто слышались досужие разговоры и возня. Наконец, совершавший обряд священник провозгласил отпущение грехов и положил на лоб Александра полоску пергамента с написанной на ней молитвой и образом Спасителя. Оставалось лишь сказать ему последнее «прости». Александр III, императрица, великие князья, великие княгини по очереди поднялись по ступенькам помоста и запечатлели последний поцелуй на руках покойного императора. За ними потянулись чередой послы. Неожиданно распорядитель церемонии остановил движение. Из глубины собора, поддерживаемая министром двора графом Альдербергом, к помосту протискивалась молодая женщина в длинной траурной вуали. Это была морганатическая супруга покойного, княгиня Екатерина Юрьевская, урожденная Долгорукая. Она взобралась на катафалк и упала ничком на гроб. Через несколько минут она поднялась с искаженным болью лицом, перекрестилась, спустилась вниз и удалилась под руку с графом Альдербергом. «Мы были тронуты невыразимым горем этой женщины, которая уже поднималась по лестнице, ведущей к трону, и вдруг рухнула в пропасть…» Движение возобновилось. Склонившись над гробом, Морис Палеолог заметил, что нижняя часть тела Александра, сильно пострадавшая от взрыва, была накрыта пышным мехом.

Спустя несколько дней княгиня Юрьевская покинула Россию вместе со своими детьми, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. В третий раз судьба не позволила княгине Долгорукой стать русской царицей. Александр II мечтал поселиться вместе с ней на Лазурном Берегу после отречения от престола. Сюда она и уехала, но вдовой. В 1891 году Екатерина приобрела в Ницце роскошную «Виллу Жорж», где и умерла 15 февраля 1922 года, всеми забытая, в возрасте семидесяти пяти лет. (Дети Александра II и Екатерины не будут считаться членами императорской семьи. Князь Георгий Александрович Юрьевский станет лейтенантом русского флота и умрет в 1913 году. Ольга выйдет замуж в 1895 году за графа Георга Меренберга (1871–1948), сына Натальи Пушкиной, дочери поэта, и Николая-Вильгельма Нассау-Люксембурга. Екатерина выйдет замуж в 1901 году за князя Александра Барятинского (1870–1910), а затем, в 1916 году, за князя Георгия Оболенского, с которым разведется в 1922 году.)

Убийство царя повергло страну в настоящий шок. Общество лихорадили тревожные слухи: сенсационные аресты, захваты складов оружия и взрывчатки, обнаружение подпольных типографий. Уже в день покушения на Александра II Центральный исполнительный комитет «Народной воли» распространил обращение к народу в форме открытого письма Александру III. Однако вопреки ожиданиям революционеров народ остался безучастным к их призывам. Желябов и его друзья не учли, что для крестьян личность царя обладала Божественной сущностью, и покушение на него они рассматривали, как святотатство. Несмотря на очень тяжелые условия существования, мужики не были расположены бунтовать. Кое-где в провинции убийство монарха вообще было воспринято крестьянами, как месть дворян их освободителю. Что касается представителей интеллигенции, они были ошеломлены дерзостью террористов и теперь боялись скомпрометировать себя общением с ними. Их единственное желание заключалось в том, чтобы Александр III продолжил реформы, начатые Александром II. Таким образом, убийство царя было совершенно бессмысленным. Революционная организация, требовавшая упразднения самодержавия, была дискредитирована в глазах общественности и оказалась в изоляции. Она распалась на отдельные группы и слабела день ото дня. В надежде спасти свою жизнь Рысаков все рассказал и выдал своих товарищей. Все участники покушения были арестованы. Дольше остальных скрывалась Софья Перовская, пока ее не узнал на улице офицер полиции, после чего она воссоединилась в тюрьме со своими сообщниками.

Желябов, Тимофей Михайлов, Кибальчич, Рысаков и Софья Перовская были приговорены к повешению. Перовская стала первой женщиной в России, казненной за политическое преступление. Беременная Геся Гельфман избежала виселицы. Революционеры выслушали приговор с надменным спокойствием и заявили, что готовы умереть «за социалистическую идею». Стоя на эшафоте перед собравшейся толпой зевак, Софья Перовская, которая вела себя поистине стоически, обнялась на прощание с товарищами и лишь к Рысакову повернулась спиной. Священник протянул им распятие, чтобы они его поцеловали. Кроме рабочего Тимофея Михайлова, все отказались сделать это. Когда его вешали, оборвалась веревка, и он упал, получив несколько переломов, после чего его вновь повесили. Теперь пять неподвижных тел висели ровно в ряд. Толпа постепенно рассеялась.

Однако в обществе все еще сохранялся страх перед новыми покушениями. Так как Лорис-Меликов настаивал на необходимости незамедлительного обнародования проекта реформы, Александр III созвал совещание для его дополнительного рассмотрения. Во время этого совещания граф Строганов заявил, что если этот документ увидит свет, «власть перейдет из рук абсолютного монарха, который в настоящее время крайне необходим России, в руки шалопаев, думающих не о государственных, а о своих личных интересах». Министр почт Маков высказался в том смысле, что идея, заложенная в этом плане, «приведет Россию к краху». Победоносцев произнес с видом пророка вдохновенную тираду: «Вы хотите ввести конституцию в России или по крайней мере сделать первый шаг на этом пути… Но что такое конституция? Западная Европа дает нам ответ на этот вопрос. Конституции, которые там существуют, служат инструментом совершения всякого рода несправедливостей и интриг… И кто-то пытается, на наше несчастье, на нашу погибель, ввести у нас эту оптическую иллюзию иностранного происхождения, которая нам совершенно не нужна. Россия всегда была сильной благодаря самодержавию, благодаря безграничному взаимному доверию, благодаря тесным связям между народом и его царем!»

Великий князь Константин, Лорис-Меликов, Валуев, Абаза, Милютин, Сабуров в один голос утверждали, что план не содержит «даже намека на конституцию», но Александр III не желал их слушать. В глубине души он осуждал все то, что сделал за время своего правления его отец. Спустя несколько недель он пишет своему дражайшему Победоносцеву: «Лорис-Меликов, Милютин и Абаза продолжают вести ту же политику и хотят, так или иначе, установить в государстве парламентскую систему… Весьма сомнительно, что я когда-нибудь поверю в целесообразность этой меры, поскольку твердо верю в ее пагубность… Я все больше и больше убеждаюсь в том, что не следует слушать этих министров».

Уединившись в мрачном Гатчинском замке в окрестностях Санкт-Петербурга, Александр III исчез с глаз своего народа. Серый кардинал, необузданный обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев умолял его проявлять максимальную осмотрительность. «В данный момент, – пишет он ему, – необходимо предпринимать все мыслимые меры предосторожности. Ради всего святого, выполняйте следующие предписания: 1). Ложась спать, обязательно закрывайте двери, и не только двери спальни, но все двери в доме, включая входные. Надежный человек должен внимательно осматривать замки и следить за тем, чтобы были задвинуты внутренние щеколды всех двустворчатых дверей. 2). Также перед отходом ко сну удостоверяйтесь в том, что шнурки звонка находятся в исправном состоянии. Они могут оказаться обрезанными. 3). Каждый вечер проверяйте, все ли в порядке, заглядывайте под мебель. 4). Один из ваших адъютантов должен ложиться спать в соседней с вашей спальней комнате. Всех ли окружающих Ваше Величество людей можно с уверенностью назвать надежными? Если кто-то из них вызывает хотя бы малейшее подозрение, всегда можно найти предлог, чтобы удалить его».

Тот же Победоносцев призывал императора отказаться от либеральной политики его отца. Проект реформы был окончательно похоронен. И 28 апреля 1881 года Александр III обратился к своему народу с манифестом, тон которого не оставлял никаких сомнений в его намерениях: «Голос Господа повелевает нам твердо встать во главе абсолютной власти. Веря в Божественное Провидение и в Его высшую мудрость, а также в справедливость и силу самодержавия, которое мы призваны укрепить, мы будем спокойно вершить судьбы нашей империи, обсуждение которых отныне будет происходить только между Богом и нами».

Через несколько дней Лорис-Меликов и другие министры, придерживавшиеся прогрессивных взглядов, подали императору прошения об отставке. Опальный учредитель «диктатуры сердца» отправился на Кавказ, откуда перебрался на Лазурный Берег, где и умер, дожив до шестидесяти трех лет. Великий князь Константин сложил с себя все обязанности и удалился от двора. Победоносцев торжествовал. Возвысившийся в тени Александра III, он знал, что нация, втянутая в авантюру либерализации, в конечном итоге вернется к традиционному, здоровому укладу жизни. Сильная центральная власть, пристальный надзор за студентами, контроль за прессой, бдительность полиции – вот на чем, полагал он, зиждется величие и процветание империи. И действительно, страна сохраняла спокойствие под гнетом этой железной власти. Можно было подумать, что русские больше не хотели реформ, которые они громко требовали еще вчера, и что им только и нужен был возврат к деспотическому правлению. Может быть, их потребность испытывать подобный гнет восходит к далеким временам монголо-татарского ига? Казалось, вся их многовековая история свидетельствует о том, что им предопределено не творить самим свою судьбу, а подчиняться чужой воле. Но это спокойствие, это смирение, этот порядок были не более чем иллюзией. Под углями тлел огонь. Новый император не подозревал, что во время его правления, внешне стабильного и плодотворного, с каждым днем все больше углубляется пропасть между народом и монархом и что его любимый сын, будущий Николай II, спустя тридцать шесть лет в полной мере пожнет кровавые плоды этой недальновидной политики.

Фото

Николай I с сыном, будущим Александром II, и женой, императрицей Александрой Федоровной. Гравюра. Фото: Роже-Виоллет.

Александр II в молодости. Музей Петергофа. Фото: Гюбер Жоссе.

Царица Мария Александровна, урожденная принцесса Гессенская, около 1860 года.

Александр II, около 1860 года.

Коронация Александра II 26 августа 1856 года в Успенском соборе в Москве. Фото: Викинг Пресс.

Семейный портрет: Слева сидит Александр II. Второй справа стоит его сын, будущий Александр III. Перед ним его жена, Мария Федоровна, держащая на коленях сына, великого князя Николая, будущего царя Николая II. Фото: Д.Р.

Великий князь Константин, брат Александра II. Рисунок Г. Мейера. Фото: Роже-Виоллет.

Александр II. Почтовая открытка, изданная в России в начале ХХ века. Фото: АПН.

Александр II во время Крымской войны. Литография В. Адама. Фото: Жиродон.

Ставка главнокомандующего в Кишиневе во время Балканской войны: отъезд великого князя Николая на фронт. Рисунок Фердинандуса. Фото: Роже-Виоллет.

Царь Александр II и его генеральный штаб во время Балканской войны (1878). Фото: Роже-Виоллет.

Народ приветствует Александра II по случаю освобождения крепостных в 1861 году. Национальная библиотека. Фото: Гюбер Жоссе.

Александр II проезжает по деревне, 1864 год. Картина Зичи. Музей Петергофа. Фото: Гюбер Жоссе.

Александр II в своем рабочем кабинете. Фото: Жак Ферран.

Князь Александр Горчаков, царский министр иностранных дел. Фото: Роже-Виоллет.

1872 год, встреча Бисмарка, графа Андраши, министра иностранных дел Австро-Венгрии и Александра Горчакова, во время которой возник Тройственный Союз. Гравюра Г. Людерса. Фото: Роже Виоллет.

Попытка покушения на Александра II во время официального визита во Францию на Выставку 1867 года. Рисунок Эпиналя. Фото: Жиродон.

Русский революционер Березовский, предпринявший эту попытку. Фото: Роже-Виоллет.

Декабрь 1879 года, взрыв поезда, везущего багаж императорской свиты. Рисунок Г. Мейера. Фото: Роже-Виоллет.

Апрель 1879 года, попытка убийства царя, предпринятая Соловьевым. Рисунок Г. Мейера. Фото: Роже-Виоллет.

Царица Мария Александровна на закате своей жизни. Фото: Роже-Виоллет.

Екатерина Долгорукая, «Катя», морганатическая супруга Александра II. Фото: Жак Ферран.

Александр II. Акварель Альфреда Муйяра. Фото: Жиродон.

Покушение на царя и его семью в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге в 1880 году. Фото: Роже-Виоллет.

Убийство царя Александра II 1 марта 1881 года. Фото: Роже-Виоллет.

Революционерка Софья Перовская. Фото: Роже-Виоллет.

Процесс над убийцами императора Александра II. Слева направо вверху: Михайлов, Геся Гельфман. В центре: Рысаков, Желябов, произносящий речь, Кибальчич. Внизу: сенатор Фукс, председатель Верховного Суда и вещественные доказательства. Фото: Роже-Виоллет.

Казнь цареубийц. Фото: Снарк – Национальная библиотека.

Обложка журнала «L'Illustration» от 19 марта 1881 года. Фото: Роже-Виоллет.

Похороны Александра II в Санкт-Петербурге. Катафалк выезжает из церкви Петропавловской крепости. Фото: Роже-Виоллет.

Оглавление

Глава I . Саша

Глава II . Годы ученичества

Глава III . Окончание войны и коронация

Глава IV . Освобождение крепостных

Глава V . Польская проблема

Глава VI . Эра великих реформ

Глава VII . Зарождение нигилизма

Глава VIII . Человек и монарх

Глава IX . Россия, Германия, Франция

Глава Х . Русско-Турецкая война

Глава XI . Террористы

Глава XII . Человек, ниспосланный провидением

Глава XIII . Охота на человека

Фото

Реклама на сайте