«Тело черное, белое, красное»

Наталия Вико Тело черное, белое, красное

Тело черное, белое, красное

В игольчатом сверканьи

Занеженных зеркал -

Нездешнее исканье

И демонский оскал.

М.Кузмин

…Древняя традиция гласит, что духи тьмы не могут отражаться в зеркалах.

Предисловие

Язык, содержание и персонажи нового романа Наталии Вико предельно точно отражены в названии – "Тело черное, белое, красное". Все ярко, драматично, без оттенков. Выбрав самый жесткий пласт времени в истории России за последние сто лет – революцию и первые годы эмиграции, автор намеренно не шлифует его, предлагая читателю самому ощутить острые сколы человеческих судеб. Любовь и предательство, красота и уродство, смерть и, хочется добавить, – жизнь, точнее – отражение (отторжение?) жизни проходят в ряду бесконечных зеркал, окружавших главную героиню романа Ирину Яковлеву. В бездонных глубинах этих зеркал одно за другим появляются и исчезают лики и оскалы революции. Жертвы – судьи – палачи: всё спеклось в огненном жерле, все оказались помазанниками мести, и красное оперение Феникса обернулась красным балахоном палача. Сюжетная линия романа, как всегда у Наталии Вико, ошеломляет, но взгляд автора отстранен и беспощаден, как взгляд зеркала.

Ю. Бугуева

Часть первая

1

– Граф Монте-Кристо имел счастье в упоении местью! – воскликнул высокий мужчина с крупными чертами лица, в плотно сидящей шляпе с замятыми краями. – Вдумайтесь, Ирочка, разве не прекрасно, когда получаешь возможность отомстить своим обидчикам? Вы просто слишком молоды, чтобы это понять!

Его спутница, темноволосая девушка лет восемнадцати, будто и не слушая, чуть прищурившись, подняла лицо навстречу солнечным лучам, с наслаждением впитывая ласковое тепло.

– А как же христианские заповеди, Федор Иванович? – повернула она голову к собеседнику. – Мне так, напротив, кажется, что граф – несчастнейший из людей! Подумать только, на что он потратил жизнь? Как это можно?!

– Как это можно? – задумчиво повторил Шаляпин. – Ира-Ира, – он укоризненно покачал головой, – не совершайте ошибки! Вы очень неосторожны, когда произносите эту фразу.

– И в чем же я неосторожна?

– Эту фразу, – Шаляпин нахмурился, – никогда нельзя произносить, запомните! Ни-ко-гда! Меня еще бабка научила. Стоит только воскликнуть: "Как это можно?!" – и, чем больше в вопросе негодования…

– …и осуждения… – весело дополнила Ирина.

– …и осуждения, – кивнул Шаляпин, – тем больше вероятность, что судьба, услышав вопрос, непременно поставит вас в такие условия, при которых вы сами дадите себе ответ– "как это было можно"… Не шутите с такими словами.

– "Не судите да не судимы будете"? Так, Федор Иванович?

– Именно так. – Он крепче сжал ее локоток, помогая перешагнуть через лужу. – Но, – внезапно остановившись, Шаляпин продолжил торжественно-трагическим тоном: – Но фраза уже произнесена и услышана… там! – он театрально поднял руку вверх. – Берегитесь, Ирэн, как бы вам не пришлось стать графиней!

– Ну что ж. – Она протянула ему руку для поцелуя, игриво улыбаясь. – Будем знакомы! Графиня Монте-Кристо. А что, – не выдержав, рассмеялась, – мне нравится это имя!

– Ирочка… – Он едва прикоснулся губами к ее руке.

– Нет, нет, господин Шаляпин, – Ирина надменно приподняла бровь, – вы поцеловали мне руку недостаточно почтительно, попробуйте еще раз!

– Ирочка, – сказал певец, – вы мне иногда напоминаете котенка – маленького, пушистого, но с хорошо спрятанными в мягких лапках остренькими коготками.

– Терпеть не могу кошек! – Она сердито убрала руки за спину и медленно пошла по усыпанной гравием дорожке. – Кошка – это всегда, в моем представлении, что-то неприятное, коварное, с дурным запахом. А я, между прочим, родилась в августе, посему предпочитаю львов, а не ваших драных кошек.

– О-о-о, вы, наверное, не видели настоящих кошек. – Шаляпин с лукавой улыбкой покачал головой. – А я встречал этаких представительниц породы кошачьих, что от одних воспоминаний дух захватывает! Кстати, вам известно, в чем отличие львов от львиц?

– Фе-едор Иванович, ну что за вопросы вы девице задаете? – Губы Ирины подрагивали от смеха.

Шаляпин внимательно посмотрел на нее и осторожно взял под руку.

– Вы все шутить изволите, Ирина Сергеевна. Послушайте лучше опытного человека. Дело в том, что цари зверей – львы – в охоте не участвуют. Добычей овладевают львицы, и вот тут…

Начал накрапывать дождь, с каждым мгновением становясь сильнее и сильнее. Ускорив шаг, они укрылись под небольшим козырьком окрашенного в зеленый цвет ларька, невольно оказавшись вплотную друг к другу. Возникла неловкая пауза. Ирина медленно подняла на Шаляпина глаза. Ее спутник, немного отстранившись, снял шляпу, стряхивая дождевые капли.

– Так о чем это я… Ах, да… о львицах… Вот тут и наступает важный момент. К добыче начинают приближаться гиены – отвратительные, мерзкие твари…

Ирина подняла воротник темно-синего пальто, прикрыв нижнюю часть лица.

– Холодно? – заботливо спросил Шаляпин.

– Продолжайте, Федор Иванович. Мне интересно… про гиен. Говорите же!

– Так вот… – Шаляпин откинул со лба прядь светлых волос и надел шляпу. – И очень часто львица уходит, не желая вступать в борьбу. И добыча могла бы остаться у жадной воющей своры, но лев способен одним ударом лапы отогнать гиен, защищая добычу львицы и требуя свой кусок. Царь он, в конце концов, или не царь? Люди, которым мстил граф Монте-Кристо, были подобны гиенам, отнявшим чужое. А вы, Ира, – он наконец взглянул на нее, – рассуждаете как львица, не желающая унижать себя борьбой с гиенами. Настоящий человек – венец творения, царь природы, и посему – должен быть львом. Если бы все мы ощущали себя львами, – задумчиво произнес он, – да… если бы… кто знает, может, и не развелось бы столько гиен вокруг. Все крутятся, высматривают, вынюхивают, когда можно будет застать тебя врасплох и урвать кусок…

– Природа распорядилась так, что, боюсь, мне не удастся превратиться в льва. – В глазах Ирины блеснули озорные огоньки. – Придется довольствоваться ролью львицы, – потупив взор, со вздохом произнесла она, – хотя в этом есть свои преимущества, которые вам, может, и не понять.

– Ну да… – хмыкнул Шаляпин.

– Смотрите, как быстро кончился дождь! – радостно воскликнула Ирина, выставив ладошку из-под навеса.

– Весна! У природы настроение меняется, как у молоденькой девушки – по сто раз на дню. Пойдемте, Ирочка, а то ваш батюшка волноваться будет: куда его сокровище запропастилось? Кстати, возвращаясь к нашему разговору, помните Пушкина? "Есть упоение в бою…" Так вот, поверьте, в мести тоже есть упоение. И именно поэтому граф Монте-Кристо все-таки счастливый человек!

Они перешли на другую сторону Чистопрудного бульвара и свернули в переулок, где возвышался храм Архангела Гавриила. Здесь два года назад настоятель Антиохийского подворья епископ Антоний Мубайед отпевал мать Ирины, которая в первые же дни войны пошла работать в госпиталь и через несколько месяцев умерла, заразившись тифом. Ее смерть перевернула жизнь семьи. Мать была для Ирины самой мудрой и верной подругой. Отец, известный адвокат, и раньше не баловавший дочь особым вниманием, считавший, что правильное воспитание девочки – дело женское, после постигшего семью горя совсем замкнулся, все больше отдаляясь от Ирины и сосредоточившись исключительно на работе и политике.

Политикой в последнее время занимались почти все. С каждым днем становилось все более очевидным – Россия войну проигрывает. Воздух был напряжен, словно перед грозой, то здесь, то там, будто отдаленные всполохи молний, возникали стихийные митинги, на которых требовали немедленной смены министров или всего правительства. Необходимо было что-то делать, спасать Россию, но что могла сделать для ее спасения Ирина – выпускница Смольного института? Впрочем, она умела стрелять, что являлось предметом гордости отца, и было, пожалуй, чуть ли не единственное, чему он с удовольствием в течение последних двух лет обучал дочь, выезжая с ней на дачу. И что же теперь? Брать револьвер и ехать на фронт? Но ее усилия не способны остановить поезд под названием "Россия", который, кажется, на всех парах несется под откос. От того, что люди в порыве патриотизма бросятся на рельсы, локомотив, имя которому – война, не остановится. Говорили, что война неудачна по причине измены, причем многие обвиняли в этом даже царицу, которая якобы постоянно выдавала Вильгельму II сведения государственной важности. А уж этот Распутин…

– Федор Иванович, а вы знакомы с Распутиным? – неожиданно спросила Ирина, остановившись у подъезда пятиэтажного дома с тяжелой дубовой дверью, и невольно улыбнулась, глядя, как изменилось выражение лица ее спутника – право, словно ложку горчицы проглотил!

– Бог миловал! – Шаляпин поставил ногу на высокую ступеньку. – Как-то его секретарь, не застав меня дома, передал моей супруге, что Старец-де желает со мной познакомиться и спрашивает, как мне будет приятнее: принять его у себя либо к нему пожаловать.

– А вы?

– Не ответил.

– Ох уж? – недоверчиво покачала головой Ирина.

– Да! – Шаляпин расправил плечи. – Не ответил! Я слышал, он груб бывает без меры и церемоний не соблюдает в отношениях. Не ровен час, сказал бы мне чего обидное, а я – в морду ему кулаком. Такая могла бы выйти несуразица ненужная. Тем более драться с обласканными двором людьми – дело опасное для последующего творчества. Так-то вот!

На крыльце появился швейцар, услужливо распахнувший дверь подъезда. Витражные стекла весело блеснули в лучах заходящего солнца.

– Зайдете, Федор Иванович? – Ирина приподнялась на цыпочки, пытаясь заглянуть ему в лицо. – Это же прелестно будет – раз уж мы с вами случайно на улице встретились, значит – судьба ваша сегодня у нас в гостях побывать! Не хотите же вы ослушаться голоса судьбы?! – шутливо нахмурилась она.

Ей, как и многим молоденьким девушкам, казалось, что она гораздо умнее и красивее, чем жены всех папиных друзей и коллег. И конечно же, все, абсолютно все эти мужчины втайне влюблены в нее. Просто не показывают виду. Так, иногда, мелькнет в глазах что-то, вот как сегодня у Шаляпина…

– Сдаюсь! Вам, прелестная Ирэн, отказать не могу. – Шаляпин шагнул вслед за ней в подъезд, своды которого подпирали могучими плечами атланты с обреченными лицами. В детстве Ирина побаивалась этих мрачных каменных гигантов – ей казалось, что в один не самый прекрасный день им надоест заниматься своим делом и они просто отойдут в сторону, чтобы посмотреть, каково будет без них людям.

Красная ковровая дорожка подвела к двери квартиры, занимавшей пол-этажа. Заговорщицки взглянув на Шаляпина, Ирина нажала кнопку звонка. Дверь открыл старый камердинер Василий, который начал работать у них еще задолго до ее рождения. Они вошли в просторную прихожую, завешанную чужими пальто, шарфами и шляпами – в их квартире теперь почти каждый день собирались старые и новые знакомые отца – он словно пытался заполнить пустоту, образовавшуюся в доме после кончины жены. Из гостиной через приоткрытую дверь доносился чей-то возбужденный голос:

– …мой коллега, школьный товарищ Брюсова, сообщил его юношеский экспромт:

Мелодия нарушена,

Испорчен инструмент,

Свеча любви потушена,

Упал мой президент.

Шаляпин улыбнулся. Ирина смущенно опустила глаза, словно отгораживая себя от донесшегося из гостиной взрыва смеха, в котором было что-то из чужого ей мужского мира.

– Сергей Ильич, так что господин Шаляпин к вам и Ирина Сергеевна с ними! – поспешно распахнув дверь, громко возвестил Василий.

Смех оборвался.

– Фе-едор Иванович, – нараспев произнес Сергей Ильич, вставая, широко расставив руки и улыбаясь. – Вот сюрприз! Рад, рад, проходите, дружище!

Он был почти одного роста с Шаляпиным, чем-то даже напоминал его: статью или той спокойной уверенностью в себе, которой обладает всякий, достигший в своем деле вершины профессионализма.

Ирина, поздоровавшись с поднявшимися им навстречу гостями, прошла в глубь комнаты и устроилась в мягком кресле.

– Знакомьтесь, Федор Иванович. – Сергей Ильич сделал паузу, пытаясь сообразить, в каком порядке следует представить гостей. Решил начать с того, который стоял ближе всех. – Полковник Чирков. Неделю назад прибыл из действующей армии, прямо с фронта. С профессором Мановским вы у меня уже встречались. Не знаю, знакомы ли вы с господином Керенским?

– Александр Федорович, – бросив на Шаляпина цепкий, изучающий взгляд, представился худощавый мужчина с бледным лицом и болезненными мешками под глазами. – Очень рад знакомству. Являюсь поклонником вашего таланта.

По лицу Шаляпина пробежала благодушная улыбка.

– Будет вам, Александр Федорович! Сценический талант в наше время в меньшей цене, нежели талант политический.

– Именно время и покажет, кто чего стоит! – отпарировал Керенский.

– Прошу, прошу. – Сергей Ильич придвинул Шаляпину кресло, а сам расположился рядом на стуле с высокой прямой спинкой. Чувствовалось, что сидеть в нем было прерогативой хозяина дома.

Ирина принялась листать новый номер "ИЗИДЫ" – ежемесячного журнала оккультных наук. Она уже несколько лет выписывала его, находя всякий раз в нем что-то важное и нужное для себя. По ее мнению, для девушек тонких и образованных, к которым она себя относила, чтение "ИЗИДЫ" было просто необходимо, потому что развивало и возвышало душу, обучало отгородиться от соблазнов и страстей, кипевших вокруг.

Ирина еще ни разу не позволила себе всерьез увлечься мужчиной и, наверное, хотела бы, чтобы этого никогда не случилось. Ведь так унизительно – принадлежать кому-то! Будто ты вещь какая! Хотя, конечно, интересно – как же все происходит?.. Необъяснимая щепетильность гнала ее прочь, лишь только подруги заводили разговор на эту тему; ей казалось: стоит только начать вслушиваться – неизбежно произойдет что-то стыдное и предосудительное. Сколько раз она пыталась найти ответ на страницах любовных романов, которые иногда, немного смущаясь, брала почитать у подруг, но… "Он подошел к ней… обнял и нежно поцеловал… почувствовал, как страстно трепещет ее тело… они проснулись от первого луча солнца… она благодарно прикоснулась губами к его виску…" И все! Какая тайна заключалась между этими строками?

"Всему свое время, доченька!" – не раз говорила матушка, ласково гладя ее по голове. Но когда оно наступит, это время? А вдруг она его пропустит? Или уже пропустила? Ну почему, почему она не родилась мужчиной? Ведь именно мужчины являются подлинными хозяевами жизни, управляя событиями, а заодно и женщинами. И потом, разве женщины могут сделать хоть что-нибудь значимое для блага России?

Ирина, вздохнув, перевернула страницу журнала и пробежала глазами по строчкам. "Снотолкование, составленное св. Никифором". Так… Что же ей снилось сегодня? Она задумалась. Кажется, ничего. Проснулась от лая собак за окном, но вот что снилось?.. Вспомнила! Снилось, будто стоит она посреди заснеженного поля и, чувствуя, как горят щеки, старается прикрыть их ладонями, чтобы никто не заметил, потому что – дурно и некрасиво… Ее размышления прервал резкий, пронзительный, явно привыкший звучать перед большой аудиторией голос профессора Мановского.

– …Высшее изящество слога заключается в простоте, а совершенство простоты дается нелегко, это я вам повторю вслед за архиепископом Уэтли! – Профессор назидательно указал пухлым пальцем вверх.

– А как, господа, у нас говорят обвинители? – Керенский оживился и пригладил короткие волосы ладонью. – Я могу вас повеселить примерами. Негодуя против распущенности нравов, заявляют: "Кулаку предоставлена свобода разбития физиономии". Каково? Или желая сказать, что покойная пила, выговаривают: "Она проводила время за тем ужасным напитком, который составляет бич человечества".

– Да-да, у меня тоже пример уморительный есть, – подхватил Сергей Ильич, – защитник, желая объяснить, что подсудимый не успел вывезти тележку со двора, а посему еще не украл ее, торжественно произнес этакий спич: "Тележка, не вывезенная еще со двора, находилась в такой стадии, что мы не можем составить определенного суждения о характере умысла подсудимого".

Шаляпин, все это время сидевший молча, закинув ногу на ногу, и, смотревший на говоривших с полуулыбкой, словно его не покидало легкое недоумение – что он здесь делает, решительно поставил на стол опустошенную рюмку и наконец включился в разговор, сразу наполнив своим сочным басом все пространство гостиной.

– Надо просто говорить! – Гости повернули головы в его сторону. – Просто – не значит плохо. Здесь я полностью согласен с господином Мановским. – Лицо профессора расплылось в признательной улыбке. – Вот, к примеру, как просто сказано: " Каин убил Авеля". Ну-ка, а у нас в судах как бы это прозвучало? Даже предположить боюсь…

– "Каин с обдуманным заранее намерением лишил жизни своего родного брата Авеля…" – подхватил Керенский.

Шаляпин расхохотался.

– Браво!

– Именно – "лишил жизни", – профессор Мановский, разгорячившись, вскочил с места, – именно так! Но отчего? Чего ж не сказать: "убил"? Да потому, что простое слово "убил", видите ли, смущает. "Он убил из мести", говорит оратор и тут же, словно испуганный ясностью и краткостью выраженной им мысли, спешит добавить: "Он присвоил себе функции, которых не имел!" Да-да, господа, не смейтесь! Я этот пример студентам рассказываю и сам всякий раз удивляюсь – сколько же у нас дураков!..

– О-о, насчет дураков – это и я вам понарассказать могу… – весело произнес Шаляпин, потянувшись к рюмке, предусмотрительно наполненной хозяином. – Кстати, Сергей Ильич, "ужасный напиток, составляющий бич человечества", у вас очень хорош! Дома приготовляете или из ресторана приносят?

Сергей Ильич благодарно улыбнулся:

– Домашнего изготовления, конечно. Мой камердинер Василий такой мастер в этом деле! Старинные рецепты знает. Мы и до введения сухого закона в основном свое вино пили.

– Так вот, – Шаляпин с видимым удовольствием опрокинул рюмку в рот, – давеча, стыдно сказать, господа, – он покосился в сторону Ирины и, понизив голос, продолжил, – пожаловал к нам в театр…

"…Бить мужа, который смеется, – счастливое замужество…" Ирина перевернула страницу."Воробей – замужество с пьяницей… Жаба – победа над неприятелем…Змея в кровати– хорошее предзнаменование…"

" Змея… в кровати…" Она передернула плечами. У нее было очень образное мышление.

"…Пощечина – мир и единение между супругами…" Ничего себе!

Так… Где же эти щеки?.. А может, смотреть надо на слово "краснеть"?

Та-ак…

"Кр… Крокодил – близкая смерть…"

О, Господи! Она быстро перекрестилась…

Дружный смех мужчин заставил ее снова оторваться от чтения.

– …Слово – бесспорно великая сила, которая может побудить к действию, но может и оправдать бездействие! – Сергей Ильич сделал паузу. – Недавно в заседании Государственной думы представитель одной политической партии торжественно заявил: "Фракция нашего союза будет настойчиво ждать снятия исключительных положений". Вслушайтесь только, господа! "Будет настойчиво ждать!" – Он горько усмехнулся и махнул рукой. – Не многого же дождется страна от такой настойчивости!

Ирина перевернула страницу журнала. Разговоры о политике ей надоели. Все эти темы в последние месяцы изо дня в день обсуждались не только здесь, но и во многих других домах Москвы и Петрограда, однако в разговорах была набившая оскомину приторность и излишняя патетика. Образованные, интеллигентные люди, говоря о судьбе России, зачастую доводили себя до состояния близкого к истерии. Любовь к своей стране стала для них поистине сизифовым трудом! Ежедневно при помощи дискуссий и стенаний они словно поднимали в гору собственное чувство к ней, чтобы на следующий день снова приступить к этой сладостно-бесконечной работе.

Ирине порой казалось, что она находится в зрительном зале огромного театра, где каждый желающий может выйти на сцену и исполнить свой собственный этюд на тему "Я и Россия". Именно в таком порядке: сначала – "Я", а уж потом – "Россия". Отсюда и фальшивые нотки в, казалось бы, совершенно искренних речах. Именно из-за этого извечного "Я" перед словом "Россия". Покойная матушка не раз повторяла, что много есть вокруг людей достойных и благополучных, однако, если начинают они бить себя кулаком в грудь, то и дело повторяя известную букву русского алфавита, человеку смышленому сразу же становится понятно: как раз с собственным "Я" они и не в ладах.

Россия… Как красиво называется ее страна! Мама всегда говорила, что здесь рождаются только люди, отмеченные печатью Божией. Потому что только избранники Божии могут так страдать. Христос умер в страданиях и воскрес ради всех людей, и живущие в стране под названием "Россия", также страдают и умирают за всех людей на земле. И те из них, кто предан Родине всей душой, кто отдал ей весь талант, все силы, всю любовь и испытал всю боль от безысходности этой любви, непременно воскреснут. Непременно. Она знает точно…

– …всегда одетая как простая сестра милосердия…

"О ком это они? – Ирина прислушалась. – Ах да, о сестре Государя, Ольге Александровне…"

– … она начинает свой день, господа, не поверите, в семь утра и часто не ложится спать всю ночь, ежели необходимость возникает перевязать прибывшую партию раненых. А солдаты, – полковник, опустошив рюмку, расстегнул верхнюю пуговицу на кителе – в комнате становилось жарко, – солдаты отказываются верить – и их можно понять! – что сестра милосердия, перевязывающая им раны, – родная сестра Государя и дочь императора Александра третьего!

– Удивительно, господа! Женщины в России – это вообще феномен, – всплеснув руками, неожиданным фальцетом воскликнул профессор Мановский. Ирина с интересом повернула голову в его сторону. Профессор, краем глаза заметив ее внимание, воодушевился еще больше. – Даже те, кто рожден был на другой земле, попадая сюда, начинают служить России, порою превращаясь почти в святых! Женщины в истории России– это нечто высокое и трагичное, непередаваемое словами! – Он бросил самодовольный взгляд в сторону Ирины, которая поспешно отвела глаза, снова углубившись в изучение журнала.

"…Спать с негром (женщине) – трудная беременность, с мертвым негром (женщине) – счастливое известие, конец заботам…"

Ирина брезгливо поморщилась: "Спать с негром…" Приснится же кому-то такое. Она перевернула страницу.

Нашла!

"Щеки – похудевшие – семейная досада, покрасневшие (девушки)– помолвка".

Помолвка! Ее сон означает скорую помолвку?! Смешно! Она никогда не выйдет замуж! Никогда!..

– …Вот слушаешь вас, военных, – донесся до Ирины голос отца, – и думаешь: бросить, что ли, все к чертовой матери – и на фронт. Там ведь все ясно: вот – враг, вот – друг. А здесь… Да, господа, бедная, бедная Россия… Что нас ждет…

Ирина поджала губы. Нет, пожалуй, она не хочет быть мужчиной. Это скучно. Очень скучно. С утра до ночи – дела, работа, споры о судьбе страны, тщетные попытки доказать друг другу, что Россия идет абсолютно не туда, куда предназначено, необходимость при этом непременно пить горькую водку – страсть какую противную – она недавно тайком попробовала; потом – семьи, жены, с которыми тоже надо о чем-то разговаривать… А утром – снова дела, работа, споры о судьбе страны… Нет. Она точно не хочет быть мужчиной!

Сделанный вывод показался ей разумным, поэтому, облегченно вздохнув, Ирина перевернула страницу и сразу наткнулась на небольшое объявление: " Вниманию дружелюбного читателя! Открытие сокрытого. Обучение развитию психических сил человека. Большой Афанасьевский переулок, дом тридцать шесть. Квартира четыре. Ежедневно. С шести вечера. Порфирий де Туайт".

"Интересное имя,-оживилась Ирина. – Порфирий, да еще де Туайт. Наверное…"

– Ирэн, дитя мое, – прервал ее размышления отец, – тебя совсем не слышно. Не задремала ли ты, часом, от наших разговоров? Мужские беседы – не для девичьих ушек… – многозначительно произнес он.

"Все понятно. Сейчас начнется разговор на тему "Что делать?" Ох, видно, все мы – дети Чернышевского!" – пряча улыбку, подумала Ирина. Напольные часы, подсказывая ей самой немедленный ответ на извечный вопрос, гулко пробили пять раз.

"Большой Афанасьевский, тридцать шесть – это совсем недалеко", – подумала она, отложив журнал в сторону.

– Простите, господа, я увлеклась чтением и, кажется, немного забыла о приличиях. Со мной такое иногда бывает, – обратилась она к гостям.

– Увлечение чтением или забвение приличий? – дерзко взглянув на Ирину, ухмыльнулся уже захмелевший полковник.

– К сожалению, – проговорила она, бросив на него удивленный взгляд, – я вас должна покинуть… у меня дела… Курсы… Да-да, курсы… В шесть.

– Курсы? – рассеянно переспросил отец, наполняя рюмки. – Ну, иди, Ириночка, раз надо!

Попрощавшись со всеми и подарив Шаляпину взгляд, как ей казалось, из тех, что называются "обещающими", Ирина вышла из гостиной и, торопливо надев пальто, поспешила к выходу. Отражение в огромном старинном зеркале в прихожей проводило ее удивленным взглядом, но потом, словно спохватившись, бросилось вдогонку…

2

Чистопрудный бульвар встретил Ирину пестрым потоком людей. Она не стала брать извозчика и, не торопясь, направилась в сторону Арбата, с удовольствием вдыхая весенний воздух. Город, казалось, проснулся от зимней спячки. Дворники в длинных фартуках яростно мели дворы и тротуары, весело переругиваясь с извозчиками, вечно перегораживающими дорогу. Горластые подростки с огромными лотками наперебой предлагали свежие ароматные булки и калачи, папиросы и спички. На углу Лубянской площади чумазый рыжий парень, отпугивая прохожих, истошным голосом предлагал поточить "ножи-ножницы". Мальчик в строгой гимназической форме упрашивал полную даму с маленькой собачкой на руках непременно зайти в кофейню попробовать новое пирожное. Все это было привычной московской жизнью – частью жизни самой Ирины. Ей стало весело. Мимо прошла шумная группа возбужденно жестикулирующих студентов. До нее донеслись обрывки фраз:

– Террор, только революционный террор… спасение России… измена… Распутин…

Из подворотни возле аптеки вывалились два мужика с раскрасневшимися лицами, явно свидетельствовавшими о принятии спиртосодержащих лекарственных препаратов, и, обнявшись, запели: "Целовался крепко… да-а-а… с чужо-о-ой жа-аной!" Ирина на всякий случай перешла на другую сторону улицы.

Свернув с Арбата налево в переулок, она остановилась у подъезда дома с номером тридцать шесть. Из открытого окна третьего этажа раздавались звуки фортепьяно, на котором кто-то старательно пытался играть гаммы.

"Может, не ходить?" – заколебалась она, уже поднявшись по белой мраморной лестнице, покрытой ковровой дорожкой, на второй этаж и протягивая руку к звонку.

Дверь почти сразу открыл невысокий худощавый мужчина с аскетичным скуластым лицом, в красном шелковом халате, расшитом драконами, и небольшой разноцветной круглой шапочке, делающей его похожим на китайца.

– Входите, – проговорил он, пропуская Ирину вперед.

Пройдя по длинному темному коридору, она вошла в небольшую комнату с занавешенными окнами, которая освещалась колеблющимся светом нескольких свечей, и опустилась на единственный стул, стоящий посередине. Мужчина молча обошел вокруг нее и остановился напротив. Присмотревшись, Ирина отметила, что хозяин вовсе и не похож на китайца – глаза у него не раскосые, а, напротив, огромные, выразительные, черные.

Она вдруг сообразила, что никого не предупредила о том, куда пошла, и, почувствовав беспокойство, заерзала на стуле.

– Я по объявлению… в журнале… – Она не узнала своего голоса. – Может, я не туда…

– Вы пришли туда, куда нужно, – прервав ее, многозначительно проговорил хозяин. – И вовремя. Позже было бы уже поздно. – Вероятно, он остался доволен произнесенной фразой, потому что тут же повторил ее снова: – Да, да, позже было бы поздно. – Он еще раз медленно обошел вокруг Ирины, которая не знала, как вести себя – то ли следовало провожать его взглядом, то ли, напротив, не шевелиться. Она выбрала второе.

Через некоторое время, очевидно вдоволь находившись вокруг стула, мужчина опять остановился перед ней.

– Порфирий де Туайт, – торжественно произнес он, скрестив руки на груди. Внимание Ирины привлек массивный перстень в виде книги на безымянном пальце. Хозяин, перехватив ее взгляд, загадочно улыбнулся и церемонно поклонился. Слегка распахнувшиеся полы халата обнажили сухие, мускулистые ноги.

Она прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Хозяин, напротив, стал необычайно серьезен и сосредоточен.

– Сейчас вам придется подождать немного. Мне нужно войти в тонкие планы и получить разрешение для работы с вами. – Ирина вопросительно посмотрела на него. – Видите ли, с обычными людьми я не работаю, – пояснил он снисходительно. – Только с избранными. С трудом сдержав улыбку, она понимающе кивнула.

Порфирий тихо вышел из комнаты. Ирина поднялась со стула и огляделась. Комната была заставлена книжными шкафами. Подойдя к одному из них, она с интересом скользнула взглядом по корешкам: "Папюс. Эзотерические беседы", "Парацельс. Трактат о нимфах, пигмеях и саламандрах", "Лидбитер. Белая и черная магия", "Кизеветтер. История астрологии", "Плутарх. Озирис и Изида". Ни одну из этих книг она не читала и оттого невольно почувствовала уважение к хозяину редкой библиотеки. "Интересно, сколько времени он будет входить в эти самые "тонкие планы"? Из комнаты, куда удалился Порфирий, послышался странный звук. На цыпочках подойдя поближе, она заглянула в приоткрытую дверь. Порфирий, скрестив ноги, сидел на небольшом коврике в позе "лотоса", которую Ирина когда-то видела на рисунке в одном из номеров "ИЗИДЫ". Подняв чаши ладоней вверх и закрыв глаза, он сквозь плотно сжатые губы издавал монотонный протяжный звук "Ом-м-м-м…"

Она тихо отошла от двери. Подруга по Смольному, Леночка Трояновская, шутила, что Ирэн обладает редким свойством попадать в непредсказуемые ситуации, из которых найти выход бывает порой весьма затруднительно. Вот и сейчас – зачем она здесь? Впрочем, уйти она всегда успеет.

Звук, доносившийся из соседней комнаты, затих. Поспешно вернувшись на место, Ирина села, положив ладошки на колени. В комнату вошел сосредоточенный Порфирий.

– Я буду с вами работать, – торжественно произнес он. – Вы – редкий экз… индивидуум… Очень редкий.

"Так-то вот. Правильно я не ушла!" – удовлетворенно подумала Ирина и с удивлением отметила, что ей, в общем, нравится, что именно так все складывается.

– Я продиагностировал вас… И могу сказать: работать с вами надо много. – Порфирий скорбно развел руками. – Засорены каналы. Очень засорены…

Она незаметным движением поправила длинную серую юбку.

– Для более короткого общения можете называть меня Маг, – скромно произнес он. – А теперь – слушайте. Мы с вами начнем с урегулирования функций физического тела и подчинения его контролю воли, что достигается пищевым режимом… – Ирина невольно вздохнула, прощаясь с воспоминанием о запахе свежеиспеченных калачей на лотках уличных торговцев, -…и физическими упражнениями. Затем, – Порфирий начал говорить медленнее, старательно выговаривая каждое слово, – приступим к выработке и накоплению динамизированного нервного флюида, для чего, собственно, служит ряд дыхательных упражнений. – Глядя себе под ноги, он принялся расхаживать по комнате размеренными шагами. – Усовершенствовав свое тело, обогатив организм флюидом и дисциплинировав свою психику, мы приступим к воспитанию воли, взгляда, голоса и жеста… При развитии активных и пассивных способностей значительную роль играет темперамент… Кстати, у вас какой темперамент?.. – задумчиво спросил он, остановившись и взглянув ей прямо в глаза.

Ирина, опустив голову, пожала плечами. Поясню. – В глазах Порфирия блеснул лукавый огонек. – Активный темперамент дает магнетизеров, пассивный же, напротив, способствует развитию психометрии и медиумизма. Женщина, – он не отводил от нее взгляда, – чаще пассивна… хотя, как и во всяком деле, бывают исключения… Ирина слушала тихий, почти равнодушный голос Порфирия, провожая взглядом его размеренное, словно качание маятника, движение из стороны в сторону…

– И вот еще что…

Она вздрогнула, словно очнувшись от забытья. Порфирий стоял напротив и странно смотрел как будто сквозь нее. Неприятное ощущение, словно множество иголочек одновременно вонзилось в затылок. Ирина подалась вперед.

– Запомните то, что я вам сейчас скажу. Это важно. Время смутное наступает… Вы любите русские народные сказки? – неожиданно спросил он.

Ирина удивленно вскинула голову. Право, какой нелепый вопрос! Она, конечно же, любит сказки, но вот стоит ли сейчас об этом говорить? Вдруг она скажет – "да", а он улыбнется снисходительно?

– Любите-не-любите, – Порфирий сделал вид, что не заметил ее замешательства, – но образ шапки-невидимки вам, думаю, знаком? Кому из нас в детстве не хотелось надеть ее и… – Он вдруг мечтательно улыбнулся. – Так вот. На самом деле шапка-невидимка – это всего-навсего тот объем поля, где отсутствует вибрация человеческой мысли. Бывают ситуации, когда человеку для спасения своей жизни необходимо стать невидимым, а для этого надо перенестись центром своего сознания совсем в другое место, проще всего – в воспоминания, не отвлекаясь и никоим образом не реагируя на происходящее вокруг, и тогда он становится неприметным, не излучающим в окружающую среду абсолютно ничего. Эта практика пришла к нам с Востока, ниндзя очень хорошо тушили активность своего мозга в ощущаемом людьми диапазоне. Надо будет нам с вами над этим поработать. Время грядет смутное… – еще раз повторил он.

– Да, время тревожное… – Ирина облизнула пересохшие губы. – Господин Порфирий…

– Маг… – одними губами поправил он.

– Маг-г-г… – выдохнула она, ощутив легкую вибрацию на губах. – Скажите, вы знаете…

– Знаю… – испугал он быстрым ответом. Из его темных глаз исходил теплый свет…

– Что… что будет с…

Она растерялась. Вопрос, готовый сорваться с губ, показался несерьезным. "Я чувствую в себе огромные силы любить… – хотела сказать она. – Говорят, что любовь – это дар Божий и… талант. Им награждается не каждый. И эта жажда любви живет во мне, с каждым днем мучая все больше и больше. Я хочу быть нужной – и не нужна никому. Ни стране, ни моему Государю, ни отцу, ни любимому, которого просто нет. Так что же будет со мной?.. Что?.. "

– Что будет с… Россией? – выдохнула Ирина.

– Россия… – Порфирий подошел совсем близко, печально глядя на нее. – Россия разлетится в клочья, – тихо проговорил он, – только для того, чтобы ты обрела любовь.

– Счастливую? – чуть слышно спросила она.

Порфирий отвел взгляд:

– Любовь – это уже счастье. Именно так…

* * *

…Домой Ирина возвращалась на извозчике. Становилось прохладно. Резкий ветер врывался под поднятый верх пролетки. Облака тщетно пытались укутать сытую луну пушистым серым мехом. Ветер был зол. Он не терпел соперников. Луна снисходительно наблюдала за происходящим противоборством, храня вечные тайны на обратной стороне своей души…

* * *

Войдя в квартиру, Ирина услышала доносящиеся из кабинета отца приглушенные голоса. Один из них принадлежал Керенскому. Услышанная фраза заставила насторожиться.

– Так что, Сергей Ильич, придется вам снова перебираться в Петроград. Собственно, поэтому я сегодня у вас – с такой вот новостью. Георгий Евгеньевич надеется, что вы примете это решение с пониманием. Он человек мягкий, но, что касаемо дела нашего Братства, в решениях последователен. И жесток.

– М-да… Прямо скажем, несколько неожиданно. Но передайте князю Львову, что конечно же, конечно же… – Отец замолчал. – А вы уверены, что другого выхода нет? Я не о себе, Александр Федорович, вы понимаете. Я – о Государе Императоре.

– Другого выхода? – Послышался шум отодвигаемого стула. – А вы что же, друг мой, не видите, что происходит? Государь слаб, ему не хватает решимости. Или будем ждать, пока Россия разлетится в клочья?!

Ирина вздрогнула. Знакомая фраза.

– Вспомните Александра Третьего! Что он ответил своему министру в Гатчине, когда тот настаивал, чтобы Император немедля принял посла какой-то великой державы? А?! – В голосе Керенского послышались истерические нотки. – "Когда Русский Царь удит рыбу, Европа может подождать!" Вот ответ, достойный Российского Самодержца! Вот! Вот каков должен быть Государь Император великой страны! А Николай? Государь страдает от своих же душевных качеств, ценных для простого гражданина, но недопустимых, даже роковых для монарха.

Ирина нахмурилась. О ее любимом императоре нельзя говорить дурно.

– Рок превращает прекрасные свойства его души в смертоносное орудие!

В коридор из своей комнатушки выглянул Василий. Она приложила палец к губам и поспешно направилась к себе в спальню. "Как стыдно, право! Если бы рара узнал, что я позволила себе подслушивать!"

* * *

…Во сне Ирине привиделся Керенский, вылезший из-под стола на квартире у Порфирия и требовавший, чтобы она немедленно вернула принадлежащий ему "динамизированный нервный флюид", без которого он не сможет спасти Россию. "Не отдам. Никому ничего не отдам. Что мое – то мое. И никогда ни о чем не пожалею…" Она улыбнулась во сне.

3

К осени 1916 года положение на фронте стало еще более тяжелым. Воздух, пропитанный тревогой и предчувствием неминуемого краха, словно лишал возможности вздохнуть полной грудью. Лица людей были хмуры и озабоченны. Войной были ранены все…

* * *

После переезда в Петроград, где они с отцом поселились в своей старой квартире на набережной Мойки, Ирина вместе с подружкой по Смольному институту Леночкой Трояновской пошла работать в госпиталь и почти забыла о московском одиночестве и невостребованности. Впрочем, Москве она была благодарна за знакомство и возможность общения с Порфирием, который многому успел научить ее. В ней словно появился внутренний стержень, а вместе с ним – уверенность, что обстоятельства, какими бы они ни были, не смогут сломить ее.

В стенах госпиталя, где она дежурила через день, жила боль, которая пульсировала и пыталась подчинить себе все вокруг. Ухаживая за ранеными, Ирина почти физически чувствовала ее, проскальзывающую между пальцами, хватающую за горло, заставляющую плакать и кричать этих несчастных людей, измотанных фронтовой жизнью. Они жили с этой болью и умирали с ней, но боль не уходила с ними, а словно замирала, поджидая новую жертву. И к этому невозможно было привыкнуть.

Сегодня в госпитальных палатах было непривычно тихо. На стене мерно стучали старые больничные ходики. Хотелось спать. Подперев голову руками, Ирина пыталась читать, с трудом заставляя себя сосредоточиться. "Львица окольным путем учит своих детенышей: она их отталкивает, но они возвращаются, исполненные сил". "Россия тоже, как львица, отталкивает своих детенышей. Если бы только все они возвращались исполненными сил!" – подумала она.

– Сестрица… – донеслось из послеоперационной палаты. Торопливо убрав в ящик стола тоненькую книгу, взятую в Москве у Порфирия, Ирина быстро подошла к лежащему на койке у окна изможденному сероглазому парню с тяжелым ранением в живот и наклонилась к нему:

– Я здесь. Все хорошо.

– Пить… пить… – проговорил он, с трудом разомкнув спекшиеся губы.

– Нельзя. Доктор не разрешил.

Подойдя к столику, она налила немного воды в стакан и промокнула ему губы влажной марлей.

– Ирочка, дочка…

Пожилой мужчина на соседней койке попытался слегка приподняться. Она поправила сползшую простыню в застиранных желтых разводах – следах крови тех, кто побывал здесь до него.

– Дочка! Дюже нога у меня болит. Мочи терпеть нетути. Христом Богом прошу, еще разок уколи. – По его лицу, замирая на рыжих усах, бежали слезы. Солдат мучился фантомными болями в левой ноге, которую ампутировали три дня назад. Сегодня укол был ему уже не положен…

Бесшумно обходя палату и всматриваясь в лица лежащих на койках солдат, Ирина чувствовала, что нужна им не только как сестра милосердия, облегчающая страдания, – они смотрели на нее как на надежду, приходящую из другого, нормального мира – оттуда, где течет обычная человеческая жизнь, где нет крови и мучений. За месяц работы в госпитале она уже почти безошибочно научилась определять, кто из раненых выживет, а кто нет. Независимо от тяжести ранения. Те, кто хотел жить, старались говорить, просили выслушать их. И она садилась рядом и слушала. Каждым словом, произнесенным вслух, эти люди цеплялись за шершавую кору жизни, как дикий виноград. Умирали те, кто молчал. Они дочитывали книгу своей жизни в одиночестве.

Дежурство подходило к концу. В дверях, немного раньше обычного, появилась Леночка Трояновская, свежая, в белоснежном накрахмаленном фартуке с красным крестом на груди.

– Я тебя, часом, не разбудила? – весело прощебетала она, целуя подругу. – Вон как глазки-то припухли, будто со сна.

Ирина бросила поспешный взгляд в зеркало и, улыбнувшись, погрозила ей пальцем. Они были ровесницами, но Ирине всегда казалось, что она намного старше этой худенькой, светловолосой, голубоглазой девушки, которая напоминала Снегурочку: не убережешь – растает.

– Как дежурство? Как Николаев? Боли не прекратились? – Леночка опустилась на небольшой диван, покрытый чехлом из белой ткани.

– Ему ночью плохо было, – бросила Ирина из-за ширмы, за которой переодевалась, – даже укол пришлось делать внеплановый. Я в журнал дежурств записала. – Она вышла из-за ширмы.

– Ирэн, – по выражению лица было видно, что пораньше Леночка пришла не случайно, – присядь, поболтаем немного. Я тебе такое расскажу! Да сядь же!

– Ну что там у тебя приключилось? – Ирина устало прислонилась к косяку

Леночка возбужденно набрала воздух.

– Ирэн, ты не поверишь, что мне сегодня приснилось! Представь – огромная комната. Мебели нет, все кругом задрапировано белым и черным шелком, который, знаешь, лежит такими большими мягкими складками, и зеркала – много зеркал. Кстати, – неожиданно прервала она рассказ, – ты платье-то к Новому году уже заказала? Я сегодня свое примеряла. Хочу вот здесь, – она шлепнула себя ладошкой по бедру, – сделать присборку и…

– Ленусь, не отвлекайся. Я домой хочу. Устала.

– Прости, прости. – Леночка виновато улыбнулась. – Я постараюсь покороче…И вдруг вижу – прямо на полу посреди комнаты – большая шахматная доска, а все фигурки на ней, – она сделала паузу и перешла на шепот, – будто бы жи-вы-е!

Ирина опустилась на диван рядом с подругой.

– И сидят за ней, – продолжила Леночка, взмахнув руками, – сидят за ней двое: один игрок с белыми крыльями, другой – с черными. Ангел будто и бес. – Она торопливо перекрестилась. – И говорит этот бес – мол, до чего люди глупы. Открытия разные делают, изобретают что-то, а тайны зеркал не разгадали! И до сих пор не поняли, что мы специально ловко так зеркала по всему миру раскидали, потому что это – наши окна, через которые мы за людьми наблюдаем. Днем и ночью. За мыслями и делами. И вижу я, говорит, что у людишек из века в век – души белым-чернее становятся. А белый ангел, – Леночка придвинулась к ней, – головой качает. Нет, говорит. Врешь ты. Я ведь всегда рядом с тобой в эти окна смотрю – потому что у нас с тобой вечная игра такая: ты, черный ангел, играешь с белыми фигурами. А я, ангел белый, с черными. И вижу, говорит, что не прав ты. Души у людей из века в век – все черным-белее. А черный ангел усмехнулся так страшно и… ничего больше не сказал. Вот такой сон. Ну, каково? – Не дожидаясь ответа, Леночка подошла к зеркалу и принялась поправлять косынку. – И ты подумай только, и вправду с этими зеркалами какая-то загадка. Сейчас и я думаю: это – окна из другого мира.

– Или в другой мир, – негромко произнесла Ирина, поднимаясь с дивана, – только… они нас видят, а мы их – нет. – Она замолчала. Ей стало обидно, что этот сон почему-то забрел не к ней.

– Ты придешь к нам в пятницу? – Леночка продолжала стоять у зеркала, придирчиво вглядываясь в свое отражение.

– Приду. И papa обещал быть. Он любит у вас бывать. Мне даже кажется, что он неравнодушен к Софи, – как бы между прочим продолжила Ирина. Рука Леночки, поправляющая косынку, на мгновение замерла.

Софи – старшая сестра Леночки – была женщиной красивой, незаурядной и уже опытной. Она успела побывать замужем и, по неизвестным никому причинам, решительно уйдя от мужа через год после свадьбы, вернулась в огромный отцовский дом на Невском проспекте, куда стала приглашать самую разнообразную публику – подающих надежды политиков, молодых и шумных офицеров, в основном из Генерального штаба, удачливых коммерсантов, сделавших состояния на поставках в армию, непризнанных, но, с ее точки зрения, подающих надежды поэтов, художников и музыкантов. Все они с удовольствием собирались вокруг этой яркой, притягательной женщины, главным талантом которой было умение устроить праздник, несмотря ни на какие внешние обстоятельства. Ее отец – известный банкир Петр Петрович Трояновский – этому не противился, напротив, всегда внимательно просматривал список приглашенных и сам время от времени появлялся среди гостей дочери, иногда уединяясь с кем-либо из них в кабинете.

– Кстати, Александр Федорович будет? – спросила Ирина.

– Что тебе в Керенском? – Леночка, подойдя к столику, на котором были разложены лекарства и ампулы, взяла в руки лоток с градусниками.

– Ба-ры-шни-и! – В приоткрытую дверь заглянула сухонькая старушка со шваброй и ведром в руках. – Что ли, я пол помою?

– Поликарповна, вы палаты помойте сначала! – строго велела Леночка.

– Помыла уж. Неужто не слышали? Я громко мою, – обиженно поджала губы уборщица.

Она действительно мыла пол так, что весь этаж знал – Поликарповна приступила к работе. На протяжении всей уборки старушка непрерывно что-то приговаривала, ворчала себе под нос, вступала в разговоры с ранеными, иногда вдруг, не отрываясь от основного занятия, начинала петь или приплясывать, чтобы развлечь какого-нибудь "грустнящего" солдатика. Раненые ее любили и ждали, когда она придет, да и сама Поликарповна считала себя человеком незаменимым – чуть ли не самым главным в госпитале.

– И коридор убрали? – улыбнулась Ирина.

– Не добралася еще. – Старушка, бросив хитрый взгляд на девушек, кивнула. – Да поняла я, поняла. Не глупая, поди. Щас коридор домою, и уж тогда сюда приду. А вы пока свои секреты секретничайте. Оно понятно. Дело молодое. "Помню, я еще молодушкой бы-ла-а", – пропела она и, энергично качнув ведром, из которого на пол выплеснулась вода, скрылась за дверью.

– Так что тебе в Керенском-то, я спросила? – Леночка с интересом взглянула на подругу.

– Не знаю. Он хороший. Странный немного, но я люблю необычных людей. То вроде тихий, робкий, застенчивый даже, а то вдруг – Наполеон! Царь природы!

– Хорошо – не России… – пробормотала Леночка. – Вряд ли он придет. У него ж здоровье не в порядке – туберкулез в одной почке оказался, ему ее вырезали. Еще от операции не до конца оправился.

– Я знаю про операцию. Потому и спрашиваю. Значит, не будет его. Жаль. Но я буду определенно!

* * *

Ирина вышла из госпиталя. Утро было сырым и прохладным. Серое небо, напитавшееся водой из Невы, грозило опрокинуться дождем. Улица, по которой она шла в сторону дома, была пустынна, что казалось необычным даже для этого раннего часа. Она остановилась, пропуская вынырнувший из-за угла облепленный людьми трамвай, со стоном раскачивавшийся из стороны в сторону. Люди на подножках цеплялись друг за друга. Ирина, провожая трамвай взглядом, с горечью подумала: "Все держатся друг за друга, но делают это вовсе не из желания помочь ближнему, а от страха свалиться под колеса и превратиться в изрубленный кусок мяса…"

– Как страшно… – негромко произнесла она.

– Страшно… – эхом отозвалось за спиной. Она вздрогнула и обернулась, наткнувшись на колючий, странно раздвоенный взгляд стоящего в полушаге за ней высокого небритого мужчины с несоразмерно маленькой головой в надвинутой на глаза кепке.

– Что? О чем это вы? – растерянно переспросила она.

– О том же, о чем и вы. – У незнакомца был низкий хрипловатый голос.

Она не испытывала желания разговаривать с этим неприятным, напугавшим ее человеком и поэтому быстро перешла на противоположную сторону улицы.

– Куда же вы, дамочка! – ухмыльнулся он, двинувшись за ней следом. Ирина ускорила шаг.

– Что, дамочка, не желаете разговаривать? Брезгуете? Воспитание не позволяет? – дышал он в спину.

Ирина остановилась и огляделась по сторонам. Ни одного городового, ни одного извозчика, да и прохожих нет.

– Не позволяет! – строго ответила она, крепче сжав ручку зонтика. – Не приучена беседовать на улице с незнакомцами.

– Чё за дела? – Мужчина, очевидно тоже заметивший, что на улице они по-прежнему одни, зайдя спереди, перегородил ей дорогу и развязно протянул руку. – Могём познакомиться. Степаном меня кличут.

Ирина демонстративно убрала руки за спину.

– Замараться боишься? – с угрозой в голосе, надвигаясь, произнес он.

Ирина отступила на шаг и, гневно взглянув ему в лицо, поняла, почему взгляд показался ей раздвоенным – незнакомец был косоглазым.

– Замараться я не боюсь. Только надобно знать, что протягивать руку – привилегия женщин. Да что вам, собственно, от меня нужно? – Она попыталась обойти его, но он расставил руки, преграждая путь.

За углом раздался шум мотора приближающегося автомобиля. Незнакомец, воровато оглянувшись, опустил руки. Автомобиль, выехав из переулка, свернул в противоположную сторону. Воспользовавшись замешательством косоглазого, Ирина сделала шаг в сторону, но тот снова преградил дорогу

– Мысли наши, вроде того… совпали. – Он облизнул губы. – Вы сказали: "Страшно". И я думаю, что страшно.

– Вам? – Ирина оглядела его фигуру. Рядом с ней он казался почти великаном. – И что же вам, мужчине, страшно?

Он угрюмо взглянул на нее и хмыкнул:

– Да нет. Это вам должно быть страшно. Я подумал… – Ирина вдруг развеселилась, с трудом сдерживая желание съехидничать по поводу его мыслительных способностей. -…ну, этот трамвай, проехал, вы на него еще глядели – он как наша, ну, Россия, перегружен! Вот. Ведь вы тоже так подумали? Ну?

Она решительно двинулась вперед по направлению к дому. Косоглазый пошел рядом.

– И что дальше? – раздраженно спросила Ирина.

– А дальше… – Незнакомец ухмыльнулся. – Знаете, что нужно, вроде того, чтобы этот трамвай… ну… изменился?

– Перекрасить, – все-таки съехидничала Ирина. – Какой цвет предпочитаете?

Косоглазый посмотрел на нее с недоумением.

– Не об том я говорю… Что надо сделать, ну, чтобы трамваю легче было ехать? Понятно?

– И что же? – странный разговор начал забавлять Ирину.

– Я так думаю. – Глаза мужчины злобно сузились. – Надо уничтожить половину, а, черт его знает, может, и больше этих… сук, присосавшихся, как пиявки. Сосут, сосут народную кровь. Думают, без них Россия – ну, никуда. Давить надо. Давить… – мечтательно повторил он. – Тогда и ехать легче…

– Это, как я понимаю, вы про богатых? Женщин и детей тоже давить будете?

– Не-ет! – Косоглазый снова облизнул губы и, вожделенно взглянув на Ирину, примирительно продолжил: – Бабы, они для радости мужиков созданы. Вот вас ежели, к примеру, взять. Очень даже привлекаете. – Он ухмыльнулся. – Я потому за тобой и пошел…

Ирина ускорила шаг. До дома уже рукой подать. Как же отвязаться от этого человека? Хоть бы кто-нибудь навстречу!..

– Теперь мне все понятно. Однако вынуждена огорчить. Я, когда смотрела на трамвай, думала о другом.

Он молча, тяжело дыша, шел рядом. Ирина решительно остановилась.

– Я уже почти пришла. Спасибо, что проводили. – "Как он сказал, его зовут? Ах да, Степан". – Прощайте, Степан.

Не произнося ни слова, мужчина исподлобья глядел на нее. В его взгляде было что-то от злобной собаки, оценивающей, можно ли укусить…

К двери парадного она почти подбежала, слыша быстрые шаги за спиной. "Господи! Куда подевался привратник?" – только и успела подумать Ирина, как оказалась прижатой к стене под лестничным пролетом. Запах пота, похоти, слюнявый рот, прерывистое дыхание… Кричать и звать на помощь – безумно стыдно…

– Брезгуешь? Мною брезгуешь? Чего из себя корчишь-то?.. – Пуговицы посыпались на мраморный пол. Одна… другая… третья… – Думаешь, вы особенные? Кровь у вас другая? Щас-с, проверим. – Шершавая рука царапнула тело. – Во-о, сиськи на месте. И здесь… Все одно. Что – барышня, что – кухарка, – осклабился он.

Ирина с неимоверным усилием смогла наконец, высвободить правую руку и, дотянувшись до горла насильника, с силою, как учил Порфирий, надавила в ту самую точку. Охнув, косоглазый разжал руки и, хватая ртом воздух, сполз на пол.

– Ну что? – Она пнула его ногой в пах. Косоглазый, скрючившись, застонал. – У твоих кухарок тоже такое тело?!! – с ненавистью выкрикнула она удивившую ее саму фразу и, отойдя на пол шага, наклонилась, чтобы подобрать пуговицы. Ей почему-то показалось, что это дело совершенно необходимое и разумное и ни в коем случае нельзя оставлять на полу подъезда перламутровые капли… Распрямившись, заметила, что оборванный ворот платья висит, обнажив часть груди, а на голубой ткани темнеют следы его рук. Запахнув пальто, взбежала на несколько ступенек и обернулась. Взгляд мужчины, переставшего глотать ртом воздух, постепенно становился осмысленным. Он поднялся на четвереньки и, мутными глазами глядя на нее снизу вверх, прохрипел:

– Слышь… ты… Знаешь чего… Вправду-то… страшно мне… за тебя… Ведь до тела твоего… я доберусь… Обещаю… Жди… – Согнувшись, он поковылял к двери подъезда.

Сделав еще несколько шагов по ступеням вверх, Ирина остановилась и прислушалась. Внизу все стихло. Подошла к двери квартиры и ударила по ней ногой. Еще. И еще.

Растерянное лицо отца. Испуганное – старика – камердинера. Перезвон дрогнувших от стука входной двери хрустальных подвесок на бронзовой люстре. Незнакомое, ожесточенное лицо женщины в зеркальном овале…

* * *

– Не пущу! Никуда, никуда более не пущу! – кричал Сергей Ильич, расхаживая по комнате. Ирина лежала на кровати под белоснежным пуховым одеялом, словно окутанная морской пеной.

– Рара, успокойся, – повторяла она уже много раз сказанное. – Я сама виновата во всем, что произошло. Было некое… совпадение в словах, неожиданное для меня, и я… я просто необдуманно повела себя с тем человеком.

– Ни-ку-да! Слышишь! Никакого госпиталя! Я позвонил, сказал, что тебя там не будет… уезжаешь… за границу… в Африку… К черту на рога! – Сергей Ильич встревоженно посмотрел на дочь. Она сильно изменилась за прошедшие сутки. Лицо осунулось, под лихорадочно блестевшими глазами легли темные полукружья. "Может быть, все-таки позвать врача?" Несколько раз посреди ночи он просыпался от ужасного подозрения – а вдруг дочь ему не сказала всей правды? Вдруг этот негодяй… Нет-нет… Нет!

– Рара… милый… знаешь… – Ирина приподнялась на подушке и развернула хрустящий фантик. Леночка давеча, навещая ее, принесла конфеты и сказала, что их надо есть именно сейчас, в молодости, пока это еще позволительно. А то в старости от них сильно можно поправиться. И мужчины тогда перестанут обращать внимание. – Ирина с наслаждением надкусила мягкий ароматный шоколад. – Я даже благодарна Богу, что так все произошло. Может, если бы не этот случай, я и не узнала бы, что ты… что я… еще нужна тебе, рара, и… дорога!

Рука потянулась к следующей конфете.

– Христос с тобою! О чем ты, Ирина?

Она помолчала, глядя, как отец жадно глотнул уже остывший чай.

– Пап, а ты нашего императора любишь?

Сергей Ильич поперхнулся и, закашлявшись, изумленно обернулся к ней.

– Что ты смотришь на меня? Мне интересно. И вообще, – она с наслаждением потянулась, – что ты с чашкой бегаешь из угла в угол? Сядь. Мы же так редко разговариваем. – Дочь слегка отодвинулась, давая отцу возможность сесть на край кровати. – Дай мне руку. Холодная какая… Это признак энергонедостаточности, между прочим, – с важным видом небрежно бросила Ирина. – Вот, скажи, мы, русские, что, все сумасшедшие? – Улыбнулась, заметив выражение его лица. – Правда, мы сумасшедшие? Скажи, это только русские день и ночь говорят и говорят о политике, ошибках правительства, интригах, заговорах, изменах, реформах?.. Это такая особенность страны? Или так же у французов, немцев?..

Отец кашлянул.

– Так же. Только у них политика, интриги, заговоры – французские. Или – немецкие. А эта истерия, которую, как я понимаю, ты имеешь в виду, происходит от того, мне думается, – он оживился, – что особенностью нашей нации является большое уважение к крепким напиткам. Как в "Повести временных лет", помнишь?

Ирина покачала головой и, улыбнувшись, прикрыла глаза. Она все помнила. Только сейчас ей хотелось просто слушать…

– "Руси есть веселие пить и не можем без этого жить…" – напевно процитировал Сергей Ильич. – Как-то в этом роде. – Помолчал. В глазах мелькнули веселые огоньки. – Кстати, Ирэн, дорогая, знаешь ли ты, что по прошлогодним данным нашей официальной статистики, которая через год после закрытия винных лавок торжественно сообщила о практически полном прекращении потребления алкоголя населением, в Москве производство спиртосодержащего лака и политуры возросло более чем в двадцать раз! Вот тебе наглядный результат борьбы с пьянством. Да… Так вот, а истерия эта – оттого, что все дебаты, стоны и слезы начинаются именно после употребления внушительной дозы национальных российских напитков.

– А народ?

– А что народ? – Сергей Ильич пожал плечами. – Народ – за спокойную сытую жизнь, правда, тоже с водочкой, разговорами и непременным последующим мордобитием.

Ирина представила себе избу, в которой у стола за бутылкой национального российского напитка сидят двое в крестьянской одежде и, закусывая солеными огурцами, кричат, перебивая друг друга: "Террор, только террор!…Измена…Распутин… Реформы… Динамизированный нервный флюид!" "Впрочем, нет. Последнее, – она невольно улыбнулась, – из другой оперы…"

– …народ во все времена платит за ошибки политиков, которые заботятся только… – Отец поднялся и снова принялся расхаживать по комнате.

Ирина повернулась на бок и натянула на себя одеяло.

"Как все-таки хорошо жить. Как хорошо быть молодой. И вовсе не из-за этих конфет".

В руках снова зашуршала обертка…

4

Выйдя из душного помещения на улицу, Сергей Ильич достал из кармана платок и промокнул лоб, покрывшийся испариной. "Это же надо – министр будущего правительства!" Он поспешно согнал счастливую улыбку с лица. Только что Досточтимый Мастер Братства – князь Львов – закончил секретное совещание. Утвержден тайный список министров правительства, которое будет сформировано сразу же после устранения царя. Если понадобится – даже физического. Да, да… физического, именно так и сказал князь Львов. Сергей Ильич и сам понимал, что перемены необходимы, причем самые решительные. К мысли о необходимости дворцового переворота привели тяжелые потери и неудачи на фронте, несвойственное российскому самодержавию поведение императора, влияние Распутина на царскую семью. Сергей Ильич вспомнил свою недавнюю встречу с морским министром адмиралом Григоровичем, решившим лично проверить слухи о проникновении германских шпионов в окружение царицы. В ответ на настойчивые запросы из Царского Села относительно точной даты проведения одной военно-морской операции он передал ложную информацию об отплытии нескольких русских крейсеров. И что же? Точно в означенный день и час там, где должны были появиться русские корабли, оказалась германская эскадра. Да… Совершенно очевидно, что необходимо действовать, и действовать срочно!

Вначале князь Львов предполагал убедить царя в необходимости сослать царицу в Ливадию, в Крым. В конце концов, принудить его это сделать. Позже возникла идея регентства при малолетнем царевиче Алексее брата царя – Великого князя Михаила Александровича. Сегодня же план созрел окончательно, хотя был, по мнению Сергея Ильича, несколько поверхностен: Распутина убрать или убить, царицу заточить куда-нибудь подальше, царя заставить отречься, а на престол посадить его брата. Сергей Ильич наряду с другими масонами был включен в состав будущего правительства, и это придавало ему ощущение не только причастности к большому делу, но и собственной значимости.

Он энергично махнул рукой, завидев выехавшего из-за угла извозчика. Уже сидя в коляске, озабоченно вспомнил об Ирине. Как быть? Сейчас у него вовсе нет времени, а что будет дальше, когда впереди его ждут поистине великие дела? Он мог бы отправить дочь за границу, однако для этого необходима компаньонка, а Ирина, видите ли, не любит общество женщин. Это – ее принципиальная позиция. Хорошо, хоть с Трояновскими отношения сложились. А еще этот разбойник… Где гарантии, что он не подкараулит ее снова? И в городе с каждым днем становится все неспокойнее. Народ озлоблен. Не хватает продовольствия. Цены по сравнению с прошлым годом подскочили в три раза. Сергей Ильич хотя и был убежден, что войну надо заканчивать, но знал, что говорить об этом опасно – тут же объявят "пораженцем", а значит – изменником. Да и те, кто хорошенько наживается на войне, этого могут не простить. Смутное время. Надо будет еще раз переговорить с дочерью.

* * *

Огромный ярко освещенный зал в доме Трояновских на Невском проспекте был полон гостей. Официанты разносили шампанское на серебряных подносах. Кругом нарядно одетые люди, музыка, смех. Часть мужчин собралась в бильярдной обсудить последние новости.

Ирина огляделась. Леночки нигде не было. У колонны она заметила одинокую фигуру Керенского, по каким-то причинам не участвовавшего в разговоре о политике.

– Александр Федорович! Как я рада! Вот уж не чаяла вас сегодня увидеть.

– Да я и сам не чаял здесь оказаться… – Керенский поцеловал ей руку. – Все хорошеете!

– Да уж куда краше-то! – засмеялась Ирина, одетая в строгое темно-синее платье с белым кружевным воротником.

Керенский взял с подноса у официанта два бокала шампанского и протянул один Ирине.

– Смотрю на все это и думаю: может, то, что происходит за окном, – страшный сон?

– А по мне, – она обвела взглядом гостиную, – все это напоминает пир во время чумы. Помните? "Нам не страшна могилы тьма…"

Керенский, устало улыбнувшись, поднял руку с бокалом:

– Ваше здоровье, прелестница. Смотрю на вас и жалею, что уж стар и сед. Будь я помоложе, украл бы вас, увез на другой конец света. Право, говорю от чистого сердца! Кстати, – он посмотрел по сторонам, – где-то… здесь… ах, вот…

Он махнул рукой стоящему неподалеку бледному русоволосому мужчине лет тридцати с аккуратной бородкой, взгляд которого Ирина уже несколько раз ловила на себе.

– Николай Сергеевич! Подойдите! Я хочу вас представить самой очаровательной и тонкой… – на секунду задумался, словно подбирая слово, -…юной леди!

Мужчина, будто ждавший приглашения, чуть прихрамывая, торопливой походкой приблизился к ним и четко, по-военному, представился:

– Николай Ракелов.

Оторвав взгляд от веселых пузырьков, исчезающих с поверхности шампанского в бокале, Ирина протянула ему руку, к недовольству своему почувствовав, что краснеет.

"Значит, его зовут Ники". Как Государя. Ей всегда нравилось это имя.

– А я – Ирина Яковлева.

Керенский весело посмотрел на них.

– На самом деле, скажу по секрету, домашнее имя этой милой барышни – Ирэн. Так вот, Ирэн, рекомендую – Николай Сергеевич, мой помощник и добрый друг. В детстве, – он хитро улыбнулся, – насколько мне известно, отчаянный драчун и любитель полазить по деревьям. В результате одного из неудачных приземлений и приобрел прямо-таки байроновскую хромоту.

– Александр Федорович, – смущенно наклонил голову Ракелов, – право, будет вам из меня романтического героя делать. К поэзии, несомненно, я неравнодушен, но сам стихов не пишу – Бог таланта не дал.

– Ну, насчет талантов вам грех на Бога обижаться, а барышням, как известно, – Керенский бросил лукавый взгляд на Ирину, – романтики нравятся. Так что, Ирина Сергеевна, прошу любить и жаловать.

– Любить не обещаю, а жаловать… – она неожиданно для себя внимательно посмотрела Ракелову в глаза, – это зависит от самого Николая Сергеевича! – Только сейчас заметив, что ее рука все еще находится в ладони Ракелова, она смутилась еще больше.

– Вот и хорошо… вот и познакомились… – Глаза Керенского забегали по залу. Он явно хотел оставить их одних и искал для этого повод.

– Ирэн, вы знакомы с господином Гучковым? – Керенский заметил вошедшего в зал мужчину с узким выразительным лицом.

– Александром Ивановичем? Немного… – рассеянно ответила она, думая о том, что неплохо было бы сейчас подойти к зеркалу. Кажется волосы немного растрепались. Ракелов, словно прочитав ее мысли, слегка улыбнулся.

– Прошу прощения, я вас оставлю. – Керенский двинулся навстречу приближающемуся Гучкову.

– Незаурядный человек, умница! – неожиданно громко проговорил Ракелов. Ирина с удивлением посмотрела на него. – Да, да! – продолжил он с восхищением. – Подумайте только – получает строгое воспитание в старообрядческой семье и вдруг бросается воевать на стороне буров в англо-бурской бойне, попадает к англичанам в плен. Затем – участвует в македонском восстании. Вернувшись в Россию…

– …становится директором правления Московского Купеческого банка, членом Государственной думы и прочее, прочее… – с улыбкой подхватила Ирина. – Что это вы, Николай Сергеевич, вздумали мне биографию Гучкова рассказывать? Неужто других тем не найдется, чтобы меня развлечь? Вот вы в этом году были в Париже? Что нового в моде? – не дожидаясь ответа, весело спросила она.

– Что же вы не пьете шампанского? – Ракелов растерянно посмотрел на ее бокал.

– Да вот, все пузырьки полопались с тоски от умных разговоров… А без них шампанское уже не в радость! – вздохнула она.

– И правда! – Ракелов улыбнулся. – Какая же радость от шампанского… – он выдержал паузу, – без умных разговоров.

Они рассмеялись.

"О! Похоже, он умеет играть со словами…" – с интересом отметила Ирина.

Возникшее оживление у входа заставило их отвлечься от разговора. В зал в окружении шумных кавалеров вплыла Софи Трояновская – рыжеволосая красавица в темно-зеленом платье, окинувшая гостей скучающим взглядом. В ее свите Ирина с удивлением заметила отца. Тот был необычайно весел. Неожиданно встав на колено перед Софи, Сергей Ильич раскинул руки. Музыка замолкла, словно кто-то, со стороны наблюдающий за происходящим, подал музыкантам незаметный знак.

– Душа моя, Софи, я хочу подарить вам свою любовь! Примите же мой дар! – не поверив своим ушам, услышала Ирина.

– Ах, Сергей Ильич, опять вы за свое. Оставьте с вашей любовью! – Софи легонько ударила его сложенным веером по плечу. – А впрочем… Положите ее туда. В угол. Будет время, я подумаю, что с ней делать! – рассмеялась она и, обойдя его, направилась к стоящим неподалеку гостям.

Лицо Ирины залилось краской. "Как удачно, что Николай Сергеевич стоит спиной и ничего не видит". Поспешно взяв Ракелова под руку, она отвела его в сторону, ближе к входу в бильярдную, откуда доносились обрывки фраз.

– "Распутин… Распутин… Все эти рассказы про "тибетские настойки" – вздор!.. Государь околдован каким-то внутренним бессилием!.. Ах, если бы он рассердился! Государыня билась бы в истерике, но пусть! Хуже будет, если в истерике забьется Россия!"

– Господи, что же это такое, Николай Сергеевич! – На лице Ирины появилось жалобное выражение. – Куда ни придешь, только и разговоров об этом Распутине. Будто тем других нет. Не кажется вам, что все это – словно мыльный пузырь? Больше пустых слов, чем реальных к тому оснований?

Ракелов в задумчивости потер пальцами переносицу:

– Я однажды видел Распутина. У него и впрямь есть сила. Да и можно ли осуждать царицу, если Старец для нее – последняя надежда спасти царевича? А ведь Александра Федоровна не только царица, но и мать. Мать, готовая на все ради спасения своего единственного сына, к тому же наследника престола!

Они не спеша двинулись вдоль гостиной.

– Вы хотите сказать, что у Распутина на самом деле есть некие способности?

– Есть, – Ракелов кивнул и развел руками. – Определенно есть! Присядем? – Он показал на небольшой обитый темно-зеленой кожей диван. – Князь Феликс Юсупов недавно в узком кругу рассказывал, как Старец лечил его от телесного недуга.

Ирина села, аккуратно расправив складки платья. Зачем она сегодня в синем? Надобно было надеть голубое – оно ей больше к лицу.

– И как же он, Распутин, лечил Юсупова? Говорите же, Николай Сергеевич, раз начали! – тихо, но настойчиво попросила Ирина, поправляя выбившуюся из-под шпильки прядь волос.

– Как лечил… По словам Юсупова, Старец велел ему лечь. Провел рукой по груди, шее, голове. Опустился на колени. Прочитал молитву. Затем поднялся и проделал какие-то пассы. И все это, – Ракелов медленно повернул голову к Ирине и встретился с ней взглядом, – неотрывно глядя в глаза… Вот так… Неотрывно…

Ирина, не отводя глаз, крепко сцепила пальцы.

– Смотрел… И не отводил взгляда… – еще тише повторил Ракелов красивым низким голосом.

– Вот так и… не отводил? – Ирина облизнула разом пересохшие губы. – А… Юсупов? Что чувствовал?

– Юсупов? – Ракелов отвел взгляд. – Говорит, что гипнотическая сила Старца действительно безгранична. И тем страшна.

Он взял с подноса, стоявшего на столике рядом, бокал минеральной воды и, сделав несколько глотков, принялся молча крутить его в руке.

– Ну, говорите же, Николай Сергеевич! Это так интересно! Что потом? – нетерпеливо потребовала Ирина, доставая из сумочки веер и обмахиваясь им. – Душно здесь, однако.

Ракелов покосился на приоткрытое окно. Тонкая занавеска колыхалась от сквозняка.

– Потом? – оживился он. – Оцепенение. Юсупов словно впал в полусон. Пытался говорить – язык не повиновался, тело онемело. Только глаза Распутина сверкали над ним, как два фосфоресцирующих луча. Словом, бедный Феликс!

– Юсупов – не бедный, к тому же такой красавец! – оживленно воскликнула Ирина.

– Однако, увы, женат! – Тень улыбки скользнула по лицу Ракелова.

– И впрямь – увы! – Ирина с веселым притворством вздохнула, обмахиваясь веером и украдкой оглядывая гостей.

– Ищите кого-то? – он перехватил ее взгляд.

– Леночку Трояновскую. Беспокоюсь, знаете ли. Как бы не попала под чье-нибудь дурное влияние.

– Ирина Сергеевна…

– Ирэн… – тихо поправила она.

– Так вот, милая Ирэн… – Ракелов осторожно прикоснулся к ее руке. – Как говорил один мой добрый знакомый, дурное влияние может оказать воздействие лишь на человека, в котором присутствуют соответствующие "элементы зла". Лица, обладающие твердым характером, чуждые эгоизму, совершенно недоступны таким попыткам.

– Кажется мне, эту мысль я от кого-то уже слышала… – рассеянно произнесла Ирина, поднимаясь с места. – Точно – слышала…

– Мир тесен, дорогая Ирэн. – Ракелов торопливо поднялся следом. – Вы даже не можете себе представить, как он тесен…

– Мы вам не помешали?

Рядом с ними, в сопровождении поклонников, неожиданно появилась Леночка Трояновская. На ней было розовое платье, и оттого она была похожа на нежный цветок, вокруг которого вьются, оттесняя друг друга, деловито жужжащие шмели. Леночка с интересом посмотрела на Ракелова и улыбнулась ему.

– Куда ты запропастилась? – Ирина придирчиво оглядела ее спутников. – Я весь вечер тебя высматриваю. Уж беспокоиться начала! Ты, часом, за это время еще никому не успела обещать свою руку?

– Нет!.. К сожалению. И знаешь почему? Просто не могу решить, которому из них! – Леночка рассмеялась, бросив взгляд на своих кавалеров. – Кстати, у меня новость. Благодари меня скорее. Хватит тебе затворницей сидеть! Я уговорила Сергея Ильича отпустить тебя пожить у нас. Он на удивление легко согласился. А у нас – дом большой, гости почти каждый вечер, скучать не дадим. Кстати, – она наклонилась к уху Ирины, – скажу по секрету: твой милый рара сдался Софи почти без боя! Вот так! А вы, Николай Сергеевич, – Леночка повернулась к Ракелову, – знайте: отныне эта краса-девица в нашем тереме жить будет. – Грянула музыка. Вальс Штрауса закружился по залу. – Все-все, я исчезаю! Хочу танцевать! – Подхватив под руки кавалеров, Леночка упорхнула за колонну.

– Ирэн… – Ей показалось, что голос Ракелова дрогнул. – Вы любите вальс?

Она подняла на него глаза:

– Люблю.

– Тогда… разрешите вас пригласить… – Он слегка прикоснулся к изгибу ее спины.

– Николай Сер…

– Ники… Пусть будет Ники. Кажется, вы мысленно так меня окрестили? – Он внимательно посмотрел на Ирину.

– Вы умеете читать мысли? – Она положила невесомую руку ему на плечо.

– Иногда, – он взял ее за руку. Его глаза блестели.

"Этот человек будет моим мужем", – вдруг с неожиданной ясностью поняла Ирина.

– Может быть, вас удивит то, что я сейчас скажу, – смущенно проговорил Ракелов, не двигаясь с места. – Никогда не думал, просто не представлял, что можно вот так, с одного взгляда… Мир рушится, а я счастлив!… И кто знает, – он нежно сжал ее пальцы, – может, Россия только для того и разлетается в клочья, чтобы мы обрели друг друга?..

5

Распутин, подойдя к зеркалу, одернул шелковую рубашку. Нечесаная борода. Маленькие, колючие глазки. Зато какова сила, струящаяся из них! Никто не может выдержать его взгляд. Может быть, только сейчас, в свои пятьдесят, он в полной мере обрел эту силу – силу власти над людьми. Приблизив лицо к зеркалу, пристально вгляделся в свое отражение. Мерзкое чувство. Несколько секунд – и чудится, будто отражение вглядывается в тебя. А никому это не дозволено. Никто не может вглядываться в него. Никто. Даже его собственное отражение. Он повернулся к зеркалу спиной.

Раздался осторожный стук в дверь. Слуга внес огромную корзину цветов с приколотой запиской. Распутин неторопливо развернул ее. "Вы – Бог! Вы привносите в души наши чувство покоя и уверенности. Молюсь за вас. Если вы исчезнете из нашей жизни – все будет потеряно. Берегите себя. А." Смял записку и бросил на ковер. Он и так знает, что – Бог… Усмехнулся…

И то, что все рухнет без него, тоже знает. Он так императрице вчера и сказал: "Если меня убьют, царевич умрет". Мама, видать, беспокоится. Полицейский пост у дома выставили.

Часы гулко пробили пять. Сейчас Феликс придет. Красавчик. Безо всякой насмешки – и впрямь хорош. Глаз радует. Сильный. Думает, не заметно, как противится гипнотическому влиянию. И чего противиться? Противься, не противься, все будет, как ему, Старцу, надобно. Усмехнулся. "Старец". В его-то пятьдесят! Да черт с ними, пусть зовут как хотят.

В столовой, куда он вошел, уже кипел самовар, на столе, освещенном большой бронзовой люстрой, стояло множество тарелок с бисквитами, пирожными, орехами и сластями, в стеклянных вазочках лоснилось варенье.

Резкий звонок телефона прервал его мысли. Распутин поморщился и нехотя взял трубку.

– Ну, здравствуй… Ну, чай пьем… Ну, гости у меня… Ах, душка, время-то больно тесно. Ну, пожалуй, приезжай… Нет, без него. С ним мне неча говорить… Нет, ближе к одиннадцати нельзя. Адресок-то знаешь? Я таперича на Гороховой, шестьдесят четвертый дом. С Аглицского прошпекта съехал, а телефончик-то, вишь, прежний – 646 46… Ну, прощай, пчелка моя.

– Одолели…– пробурчал он себе под нос. – Просют все, просют…

В дверях появился Феликс Юсупов – молодой мужчина с высоким лбом, мягкими, спокойными глазами, красивыми, словно нарисованными губами. "Аристократ". Распутину захотелось сплюнуть, но, бросив взгляд на Юсупова, он передумал и, раскинув руки, пошел навстречу гостю:

– Феликс! Рад, рад! Садись. К столу садись.

– Здравствуйте, Григорий Ефимович! Я к вам на сеанс, как договаривались. – Прямо держа спину, Юсупов опустился на стул напротив Распутина.

Старец вперился в него изучающим взглядом. "Что-то напряжен больно гость-то сегодня. С чего бы это?"

– Слышь, Феликс, а может, к черту чай, а? – Не дожидаясь ответа, обернулся к двери и крикнул: – Эй! Прошка! Вина неси! И быстро!

Через минуту в комнату, неслышно ступая, вошел рыжеволосый парень лет восемнадцати и, молча поставив на стол два графина с вином, быстро удалился. Распутин, снова бросив внимательный взгляд на Юсупова, наклонился, почти положив голову на белую скатерть, и сквозь графин с красным вином стал пристально рассматривать гостя. В тишине комнаты был слышен лишь мерный стук маятника. Красные тревожные блики света подрагивали на бледном лице Юсупова.

– Феликс… А Феликс… Смотри-ка… ты и я. А между нами… – Распутин замолк, еще приблизив лицо к графину, – кувшин… с кровью, – тихо произнес он. – Глянь, ежели я смотрю сквозь него – тебя в крови вижу. А ежели ты поглядишь… – Юсупов сидел неподвижно, только лицо стало чуть бледнее обычного. Старец распрямился. – Налить тебе ентого вина? – Гость неопределенно качнул головой. – Не хошь – как хошь. – Распутин отставил графин в сторону. – Тогда давай – мадеру! Она – ласковая! Люблю! – Налил в бокалы вино янтарного цвета и залпом опустошил свой. Юсупов, приподняв бокал, молча рассматривал его.

– Чевой-то не пьешь? Никак боишься чево? – по лицу Распутина скользнула усмешка. А ты – не боись. Со мной– ничего не боись. Вино – Богом дано для усиления души… – Он налил себе еще и, с удовольствием в несколько глотков выпив, причмокнул и откинулся на спинку стула. – Вино да травы… Они – от природы. Через них черпаю ту силу безмерную, которой меня наградил… Бог…

Юсупов пригубил вина.

– Мадера у вас, Григорий Ефимович, отменная. А… скажите, Государь и наследник эти ваши травы тоже принимают? – Неожиданно спросил он хозяина и аккуратно положил в рот кусочек шоколада.

Распутин прищурился. "Не прост Феликс. Так и мы, чай, не лыком шиты. Хошь поиграть? Поиграть – это завсегда".

– Принимают. Пошто не принимать? – Простодушно улыбнулся он. – Только я велю никому об том не сказывать. Всякий раз твержу: ежели кто из докторов, Боткин, к примеру, узнает об моих средствах – лечению конец, один вред больному будет. Потому они от разговоров берегутся. Оно и верно. – Он хитро взглянул на Юсупова. "Ну… Пошто молчишь? Испужался? Спрашивай. Чую ж я, спросить хочешь, промежду прочим, каки таки средства потребляют папа с мамой… Осторожничаешь только… Вспугнуть меня боишься. А ты не боись, мил человек! Глянь, я пред тобой – яки агнец божий. Игра мне с тобой в интерес. Все остальные – игры отыгранные. Посему – скушные. Ну, не боись, красавчик, спрашивай".

– Какие же средства вы предписываете императору и цесаревичу? – Юсупов сделал еще глоток вина и поставил бокал на стол.

"Молодец, красавец. Решился-таки. Только пошто это ты нынче такой беспокойный?"

– Каки средства, спрашиваешь? Разные. Смесь, которая милость Божию приносит и благодать. Ведь коли мир в сердце воцарится, все покажется добрым да веселым. Хотя, правду сказать, – снова поставив перед собой графин с красным вином, Распутин опять принялся рассматривать гостя сквозь графинное стекло, – какой он царь? Он – дитя Божие. Не зря, скажу тебе, друг милый, царица – да знаешь небось, картинки рисует развеселые, насмешница этакая, – так вот не зря она Государя всяк раз дитем изображает на руках у матери… – Заметив, что Юсупов напряженно смотрит на него, ожидая продолжения, выглянул из-за графина и лукаво улыбнулся: – Да ты, милок, не страдай. Все устроится. Увидишь.

"Спроси давай меня, что устроится? Я объясню-вразумлю. А устроится все – точное дело. Как того заслуживаем, так и устроится".

– Что устроится? Как? – Юсупов сделал еще глоток и, оглядев стол, отломил кусочек бисквита. "Вино вареньем закусывать, так это весьма оригинально. Сейчас бы сыр был весьма кстати".

– Что устроится, спрашиваешь? – Распутин помолчал. – Хватит войны. Хва-тит. Что, немцы не братья нам? – Заметив удивление на лице Юсупова, усмехнулся. – Еще Исус учил: возлюби врага, как родного брата. – Хитро посмотрев на гостя, зачерпнул ложкой варенье. – Война скоро кончится. – Облизав ложку, бросил ее на стол. – Чё смотришь? Сладенькое сладеньким закусишь – во рту горько станется. Не замечал? А ты, милок, замечай. Все замечай. Польза будет. И с людьми так. Берегись сладеньких-то! Иначе ох как горько будет! – Обтер ладонью рот. – А про войну… Скоро покончим… Александру – царицей объявим… до совершеннолетия наследника. А Николашу – в Ливадию отправим. Дюже он устал. Пущай отдыхает. Фотограшки делает. Любит он, понимашь, это дело. – Распутин провел рукой по волосам. – Царица же – баба умная. За то ее и народ не любит. – Почесал бороду, с удовольствием наблюдая за выражением лица Юсупова. "Чё смотришь? Не ведаешь, что ли, что у нас только дураков любят? Да убогих. Я поди ж тоже – не убогий да не дурак. Посему любви мне от вас ждать – не дождаться. Интересно тебе, знает ли царица?.. А ты, голубочек, спроси. Я тебе отвечу".

– А царица знает, что делает? – неотрывно глядя на Старца, тихо спросил Юсупов.

– Знает, – Распутин снова почесал бороду. – И что делать надобно – тоже знает. Думу обещалась разогнать. Болтунов этих… – Внимательно посмотрел на напряженное лицо Юсупова. "Хватит ему, пожалуй, на сегодня… игры. Пора в спальню – его, глупого, лечить. Не разум его неразумный, а тело его никудышное, с коим разум не в сильном ладу пребывает". Распутин лениво потянулся. – Да хватит, пожалуй, о делах. Ты ж нездоров еще. Иди приляжь. Щас приду… лечить. Кажись, третий у нас етот, как ты говоришь, сиянс? Иди. Будет тебе сиянс.

Юсупов, торопливо допив мадеру, поднялся и прошел в спальню. Присев на узкую кровать, стоявшую в углу, огляделся. В прежние посещения он не мог этого сделать – Старец неотлучно был рядом, да и все тогда было как в полусне. Небольшая, просто обставленная комната. Рядом с кроватью большой сундук, покрытый узорами. В противоположном углу – иконы, перед которыми горит лампадка. На стенах – несколько аляповатых лубочных картинок с библейскими сценами и портреты Государя и императрицы. "Неужели то, что говорил сегодня Распутин, – правда и Россию ждут новые потрясения? "– Юсупов прилег на кровать и прикрыл глаза, пытаясь осознать услышанное. Редкая удача… или – неудача выпала на его долю – прикоснуться к абсолютному злу, которое толкает страну к гибели. Дьявол во плоти находился рядом. Значит, чтобы спасти Россию, надо уничтожить зло в его материальной форме. Убить Распутина. Сегодня отпали последние сомнения, и он понял совершенно ясно, что другого не дано и что именно ему, человеку верующему, судьбой уготована участь забыть о заповеди "не убий ". Совершить зло ради добра.

Послышался шорох. Он открыл глаза. Показалось, будто кто-то смотрит на него. Подняв голову, прислушался. Никого… Сейчас Распутин придет и снова будет делать пассы. И снова нужно будет собрать все силы, чтобы сознание не ушло. Старец действительно обладает властью, называя ее – Божией, но она – точно от дьявола. Юсупов перекрестился…

6

В фойе зала Армии и Флота на Литейном было полно народу. Все в перерыве оживленно разговаривали, обсуждая только что увиденный спектакль Всеволода Мейерхольда.

– Ники, смотрите же скорее! Вот же он, вот – Есенин! Это я о нем вам рассказывала! – Ирина показала взглядом на стоящего неподалеку молодого мужчину с русыми вьющимися волосами, окруженного стайкой поклонниц.

– Ирэн, дорогая, – улыбнулся Ракелов,– я не успеваю за ходом ваших мыслей. Вы же только что с жаром ругали Мейерхольда…

– И вовсе я не ругала! Просто – не понимаю ничего в таком искусстве. Я, знаете ли, воспитывалась на репертуаре Александринки. Кстати, вы были на премьере "Романтиков"?

– Не пришлось, к сожалению.

– Жаль. Было просто изумительно! Вызывали автора уже после второго действия. Мережковский был такой счастливый… Ой, Ники, – она взяла Ракелова под руку, – пойдемте скорее в зал, перерыв заканчивается, сейчас будет самое интересное.

– Между прочим, – щебетала она, пробираясь между рядами, – я тоже иногда пишу стихи. Говорят, весьма недурно.

Они сели на свои места. Зал был уже почти полон.

– Я просто уверен, что не дурно, а очень хорошо пишете! Кстати, – Ракелов, наклонившись к Ирине, указал на темноволосого мужчину с тонкими чертами лица, беседующего в проходе с Мейерхольдом, – хотите познакомлю?

– Вы знакомы с Михаилом Кузминым? – изумилась Ирина. – Быть не может! Я, знаете ли, его страстная поклонница! Очень часто в памяти всплывают какие-то его строки, и обязательно, как я в детстве говорила, "впопад". К примеру, помните его "Что случается, то свято"? Как же это верно! Именно так надобно принимать все, что преподносит нам жизнь. У него замечательный слог, и сам он такой чистый, как горный хрусталь. Ну а вы, Ники, вам-то что нравится у Кузмина? – спросила она с улыбкой. – Можете вспомнить хоть одну его строчку? Ну-ка, ну-ка? Вот сейчас и проверим, какой вы на деле любитель поэзии.

Ракелов с полуулыбкой укоризненно покачал головой.

– Ах, Ирэн, похоже, вы испытание мне решили устроить. Ну что ж, извольте. – Мгновенно посерьезнев, он потер переносицу и прочитал вполголоса:

В игольчатом сверканьи

Занеженных зеркал -

Нездешнее исканье

И демонский оскал…

– Это – мое самое любимое… – Помолчал мгновение. – Что ж, убедил я вас?

– Ну, хорошо. – Ирина одобрительно взглянула на него. – Сдаюсь. Можете считать, убедили. Хотя, сказать по правде, в этих стихах мне не все понятно.

– Мне представляется, что смысл этих строк… – начал было пояснять Ракелов.

– Бог мой, Ники, не вздумаете ли вы мне объяснять? Стихи нельзя препарировать, как лягушку! – с жаром воскликнула она. Ракелов растерянно замолк. – А с Кузминым, если честно, познакомиться очень хочу! И потому, – Ирина весело взглянула на Николая Сергеевича, – не стану!

На его лице замер немой вопрос.

– Да, да, не стану, потому что очень люблю его. Вдруг, не дай Бог… Знаете, Ники, нам, женщинам, – важно произнесла она, – иногда достаточно какой-то мелочи – одного неловкого слова, снисходительного взгляда, банального прыща на носу или неприятного запаха, чеснока например, чтобы разрушить чувство к кумиру, которое строилось годами и казалось незыблемым…

– Насколько я знаю, – неуверенно проговорил Ракелов, – Кузмин чеснока не употребляет, да и насчет…

Раздались аплодисменты – на сцену вышел Есенин…

Поэты сменяли один другого. Зал казался Ирине одним существом, внимающим звукам поэзии. Она чувствовала причастность к этому существу, распахнутому для восприятия прекрасного…

Ракелов осторожно взял ее за руку, краем глаза заметив, как дрогнули ее губы. Он поймал себя на мысли, что ему приятно наблюдать за Ириной и через выражение ее лица, ее эмоции, следить за тем, что происходит на сцене и в зале…

Вечер завершила похожая на Сивиллу великолепная Ахматова – в белом платье со стюартовским воротником, с высокой прической черных волос и неизменной незавитой челкой.

…Мне никто сокровенней не был, Так меня никто не томил, Даже тот, кто на муку предал, Даже тот, кто ласкал и забыл…

* * *

…В оживленном потоке зрителей они вышли на улицу и не спеша пошли по Литейному.

Смеркалось.

Холодный воздух покалывал горло. Не хотелось говорить ни о чем. В ушах еще звучала музыка стихов. Постепенно людей на улице становилось все меньше. Навстречу попадались лишь редкие прохожие.

– Господи, как хорошо! – Нарушила молчание Ирина. – Какое удивительное, редкое для нашего тревожного времени чувство спокойствия и душевного равновесия!

– Я… завтра уезжаю, – вдруг глухо произнес Ракелов.

– Как уезжаете? Зачем? – Она остановилась в растерянности. – Надолго?

– Ирэн… – Его пальцы осторожно скользнули по ее руке и охватили запястье. – Иногда обстоятельства будут требовать моих отлучек. И с этим поделать ничего нельзя. У меня есть определенные обязанности и чувство долга… -

А как же… я?.. – спросила она разбитым голосом. Ракелов поцеловал ей руку.

– Ирэн, дорогая, где бы я ни был, вы же знаете, что я…

Слезы подступили к ее глазам. "Господи, как же быть? Он ведь уедет и так и не узнает, что я… его…" Она сжала руку Николая Сергеевича, вслушиваясь в мелодию его голоса, пытаясь запомнить каждую ноту, впитать все оттенки. Ракелов говорил медленно, задумчиво, будто обращаясь к самому себе.

– Ирэн, прошу вас, подумайте над моими словами. Я вернусь… и если вы скажете "да", я тотчас же поеду к Сергею Ильичу просить вашей руки. Вы слышите меня, Ирэн? Не молчите! Скажите же что-нибудь! – Он остановился и вдруг обнял ее.

Приподнявшись на цыпочки, она коснулась его губ своими губами и прошептала обдавая жарким дыханием:

– Ники, давай поделим эти сумерки пополам – ты бери свет, а я возьму тьму…

* * *

– Ирина Сергеевна, что-то вы бледненькая сегодня. Плохо спали? – Пожилой хирург устало опустился на низкую табуретку у стены и посмотрел на часы. Ходики остановились на половине четвертого. Как раз в это время началась операция. Сколько она длилась? Впрочем, уже не важно. Раненого спасти не удалось. Молоденький солдат, совсем мальчик, лежал сейчас в коридоре на каталке, накрытый простыней в желтоватых разводах.

– Тяжело, Иван Иванович. – Ирина раскладывала пакетики с порошками, сверяясь с листом назначений. – Боль кругом, кровь, смерть. Я когда после дежурства подхожу к зеркалу – кажется, себя саму насквозь вижу: вот – кишки, вот – селезенка, вот – печень… И – кровь по венам. А они – будто вот-вот лопнут. Фу! – Она помотала головой, отгоняя неприятное видение.

– Ирочка, голубушка, вы о сердце забыли, – грустно усмехнулся доктор. – О сердце забывать нельзя. Что нам приказывает сердце, а?

– И что же? – Ирина, не поворачивая головы, отошла от подноса с лекарствами и поставила кипятить шприцы.

– Я закурю, не возражаете? – Не дожидаясь ответа, Иван Иванович достал папиросу и, жадно затянувшись несколько раз, продолжил: – Так вот, сердце нам велит жить. И – любить. Любить жизнь во всех ее проявлениях. Потому что жизнь у нас – одна. И другой – не будет. – Он помолчал, попыхивая папиросой. – Главное – всегда помнить, что книгу собственной жизни мы пишем набело. Без черновиков. Находите радость даже в самые трудные минуты жизни. Когда же совсем нечему радоваться… Просто подходите утром к окну и говорите: "Здравствуй, солнышко!"

Ирина подошла к окну и прислонилась к подоконнику.

"Солнышко… Где ж его взять в этом сером городе? Совсем скоро – новый девятьсот семнадцатый год, а на душе так безрадостно! Раньше праздник врывался в город, принося с собой запах новогодних елок, все вокруг искрилось весельем, разноцветными гирляндами, улыбками… А этот Новый год вползает в измученную войной страну нехотя, словно мучаясь вопросом: "А стоит ли? Может, еще поживете в девятьсот шестнадцатом? А может, мне вообще не приходить?.." Грустно… И от Ники нет вестей. Уже почти месяц прошел. После его отъезда кажется, будто все вокруг окрасилось в черно-белые тона." – Она покосилась на пропитанные кровью бинты, сваленные в бак в углу комнаты. – "Еще – в красный… Черный. Белый. Красный. Три главных цвета алхимии. Вспомнились слова Порфирия: "Дух России, как Феникс, возрождающийся из пепла, снова одевается в тело черное, белое, красное…" Да, пожалуй, Иван Иванович прав. Надо научиться говорить солнышку "здравствуй"… Тогда легче жить. – Ирина отошла от окна. – " Интересно, куда это Поликарповна запропастилась? Надо вынести бинты. Полный бак уже".

Выйдя из докторской, она прислушалась. Где-то в конце коридора был слышен раскатистый смех. Пройдя туда, Ирина приоткрыла дверь палаты для выздоравливающих и заглянула внутрь.

Поликарповна, опершись на швабру, стояла в проходе между койками спиной к входу.

– …милочки, говорите, а я вам объяснение скажу. И ето – не смехотворство какое, а сурьезная ученость. – Она сделала многозначительную паузу. – Исчё сызмальства мать мне мудреную книжку читала, а я смышленая была, все на ум запоминала… Да… – Она почесала затылок. – Книга ета – "Трепетник" называется. Ну, говорите скоренько, а я поясню. Где, говоришь, милок, у тебя трепещет? – обратилась она к рыжеволосому парню, утиравшему выступившие от смеха слезы. – Ага. Вот тут. Ето просто, ето я тебе так скажу – " Аще в згибе левой руки потрепещет, кажет болезнь головы и студ всему телу, а после – пот". Во: глядикося – пот у тебя, милок, аж по всему телу. Я же говорю – не смехотворство ето.

– Поликарповна! – Ирина услышала голос пожилого солдата, совсем недавно переведенного в эту палату. – А у меня вот тут, с утра трепещет, – приложил он руку к груди. – Просто мочи терпеть нету. – Он хрипло засмеялся.

– Чаво смеяться? – возмутилась старушка. – Ето, милок, у кого грудные титьки трепещут, то будет во сне греза великая. Так что глазья свои прикрывай и жди грезу.

Хохот раненых раскатился по палате.

– А у меня…

– Нет, сперва мне скажи…

Поликарповна, краем глаза заметив стоящую за ее спиной в дверях Ирину, засуетилась.

– Последнему скажу – и пойду. Ну вас к лешему. Где, говоришь, у тебя трепещет? – Раненый указал на забинтованную ногу. – А, ето так означает: "Колено левое потрепещет, – она с опаской покосилась в сторону двери, – кажет страх и переполох".

Ирина, с трудом сдерживая улыбку, вышла в коридор. Поликарповна, подхватив ведро и швабру, выскочила за ней.

– Поликарповна! – Ирина сделала строгое лицо. – Я же просила бинты вынести! Сколько ждать?

– "Ох, бегу, эх, бегу, удержаться не могу!" – Позвякивая ведром, старушка с невинным видом засеменила по коридору.

"Вот уж кто, наверное, не то что с солнышком – с каждой птичкой здоровается", – улыбнулась ей вслед Ирина.

– Что там? Опять Поликарповна чего учудила? – добродушно поинтересовался Иван Иванович, когда она вернулась в докторскую.

– Учудила. Скоро вас будет учить, как раненых выхаживать. Вот спросите ее, к примеру, можно ли ампутированный палец заново вырастить? Получите изумительный ответ, уж будьте уверены!

– Гм-м… – кашлянул доктор. – Поликарповна!

– Чаво-сь? – тут же заглянула в дверь бойкая старушка. Она напоминала озорного подростка, который, войдя в класс, прикидывает, сейчас ли ему намазать клеем стул учителя или чуть позже.

Ирина отошла к раковине и, отвернув кран, принялась старательно мыть руки.

– Гм-м, тут вот какое дело… Поликарповна… – Иван Иванович с серьезным видом задумчиво крутил в руках папиросу. – Мы… Вы… Так сказать…– начал он, пытаясь сформулировать вопрос.

– Да не телись ты, милок, чай, не девка я… Надо чего? – Поликарповна хитро взглянула на него.

– Хотел у тебя, подруга… спросить…

Ирина прыснула и, завернув кран, потянулась к полотенцу.

– Есть ли, подруга, в народе средство, подходящее, по твоему разумению, чтобы палец амп… отрезанный от руки мог заново вырасти. А? – Иван Иванович сурово нахмурил брови.

Старушка приободрилась.

– Чаво нет? Есть. Это тебе для науки надобно? – Она понимающе кивнула. – Тады слушай. Значится так, берешь голову лягушки…– С подозрением взглянула на доктора, в уголках глаз которого затаилась улыбка. – Тебе ето для смехотворства аль для дела? Для дела – так записывай. У меня время мало, ище коридор домыть надобно. Пишешь, штоль?

Иван Иванович кивнул и, расположившись за столом, взял лист бумаги и карандаш.

– Значится, так. Берешь голову лягушки, бычий глаз, – старушка зыркнула в сторону Ирины, тщательно вытиравшей лицо полотенцем, – зерен белого мака, ладана, камфоры, высушиваешь, смешиваешь ето все с кровью гусенка… гу-у-сенка… Успеваешь писать-то? – вытянув шею, заглянула под руку доктору, -…гусенка. Ежели не найдешь гусенка – не плачь, можно горлицы. Затем скатываешь, милок, маленькие шарики… – В глазах доктора засветился неподдельный интерес, -…и все! – закончила пояснение старушка и, окинув всех торжествующим взглядом, грациозно облокотилась на швабру.

– Чего – "все"? – пришла Ирина на помощь Ивану Ивановичу, который, зайдясь в приступе смеха, отвернулся к стене. – А дальше что? Это нужно пить? Жевать? Окуривать помещение? Растворять в спирте?

Поликарповна замялась, смущенно уцепившись за ручку швабры.

– Запамятовала чавой-то. Извиняйте. Чаво сказать не могу – того не могу. – Иван Иванович, справившись, наконец, со смехом, повернулся, окинув ее грозным взглядом. Поликарповна засуетилась, потихоньку продвигаясь в сторону двери и бормоча на ходу: – Мы – народ! Наше дело маленькое. Сказал – и ушел быстренько. Чтоб не попало.

Ловко подхватив бак с бинтами, уже в дверном проеме она пропела, косясь на смеющегося Ивана Ивановича:

А я молодая, а я озорная,

Мое сердце скок да скок,

Поцелуй меня разок! Э-ээх!

Широко улыбнулась беззубым ртом.

– Ступай, ступай, подруга! – проговорил ей вслед Иван Иванович, вытирая слезы. – Я тебя в конце дежурства поцелую. А то боюсь, ежели прямо сейчас, то с собой не совладаю.

Поликарповна остановилась.

– Гляди-кось! Не забудь, что обещался-то! А то знаю вас, мужиков! Вы только на обещания горазды! – Гордо неся бак, она вышла из комнаты.

Через мгновение из коридора донесся грохот. Встревоженная Ирина выскочила за дверь. Старушка, отряхиваясь и кряхтя, поднялась с пола и принялась запихивать в бак выпавшие бинты.

– Не ушиблись, Поликарповна? – подбежала к ней Ирина.

– Не-е, милая. Склизко. Пол помыла… и – забыла! – сымпровизировала она. – Так это ничаво! Вот, и с полом поздоровкалась!

Ирина, покачав головой, вернулась в докторскую.

– Ну и бабуля… Это ж надо такой жизнерадостной быть!

Иван Иванович затушил папиросу и медленно поднялся с места.

– Да она не так уж и стара – ей ведь и пятидесяти нет. А потом… что ей остается делать? У нее полгода назад мужа на фронте убили. Затем вскоре – старшего сына. А месяц назад младший без вести пропал. Мальчик совсем. Она потому каждый день новых раненых встречает. Надеется. Так-то вот… – Доктор вышел. Ирина осталась стоять посреди комнаты…

Рано утром, приняв несколько подвод с санитарного поезда и два автомобиля санитарной колонны Императорского Автомобильного Общества с ранеными, Ирина вышла из госпиталя. "Сколько их еще будет? Скольких еще мальчиков проглотит война?"

Махнув рукой так кстати проезжавшему мимо ворот госпиталя извозчику, Ирина села в пролетку.

– На Невский, к дому Трояновских. – Она прикрыла глаза. "Господи, как же хочется спать".

* * *

… На ступенях госпитальной лестницы, у лап каменного льва, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону, сидела Поликарповна – одинокая седая старуха. Пятидесяти лет.

* * *

…Ирина вошла в дом Трояновских, у которых по-прежнему жила, испытывая только одно желание – поскорее лечь в кровать. Вечером наверняка опять будут гости. Нет, пожалуй, сначала надо выпить чаю, а уже потом – спать.

В доме в этот ранний час стояла сонная тишина. Заспанный, недовольный камердинер в поспешно наброшенном на плечи камзоле, открывший ей входную дверь, казалось, так и не проснулся. Поднявшись по ступеням, она прошла через столовую, увешанную полотнами русских живописцев – в своей страсти к собиранию картин Петр Петрович Трояновский был истинным патриотом. Проходя через галерею с разноцветными витражными окнами к спальне, Ирина, к своему изумлению, услышала в комнате Софи голоса: томный, низкий – Софи и восторженно-возбужденный – Леночки, и тихонько постучала. Дверь распахнула Леночка. Глаза ее лихорадочно блестели.

– Проходи скорее! – Она схватила Ирину за руку и втащила в комнату. – Софи только что приехала и такое рассказывает! Только клянись хранить тайну. Слышишь? Клянись же!

Софи в шикарном вечернем платье полулежала на огромном диване цвета изумруда, утопая в бархатных подушках.

– Садись же, Ирэн. Вон вино на столике. Хочешь?

Ирина покачала головой и с удовольствием нырнула в мягкие подушки… Глаза слипались.

– Видишь ли, Ирэн, тут такие новости… – Леночка замялась, покосившись на старшую сестру. – В общем, Софи… – Она в растерянности замолчала.

– Ах, дорогая, оставь эти условности. Мне теперь, после того, что было, – все равно! Ирэн, дорогая, передай папироску из той коробочки. И аккуратнее, не урони. Это – особые папироски. Они дорогого стоят! – многозначительно проговорила Софи, закуривая. – Скажи, Ирэн, у тебя уже были мужчины? Ты имела связь с ними, я это имею в виду? У Элен уже есть кавалер, так что она понимает, о чем я говорю. Я к тому… – она затянулась, – если нет – тебе слушать не надо. Ничего не поймешь. Это – как разговор с иностранцем на неизвестном тебе языке. О чем он говорит, можно только догадываться по интонации, жестам и мимическим движениям лица, ежели таковые имеются. – Софи расхохоталась, но вдруг, прервав смех, резко села на диване и строго спросила: – Так как? Были?

Растерявшаяся Ирина неуверенно кивнула. Софи, иронически улыбаясь, недоверчиво оглядела ее. Ирина кивнула еще раз. Она просто не могла не кивнуть.

– Отлично! – Софи откинулась на подушки. – Тогда продолжу. На чем я остановилась? Ах да. Итак, девочки, не могу сказать, что "развратна до мозга костей", но кое-что в жизни испытала, поэтому знаю, о чем говорю. С ним невозможно сравнить ни одного мужчину. Ни одного! Он – нечто особое. Я уж не говорю о том, что ему просто хочется… – она бросила испытующий взгляд на Ирину и затянулась папироской, – "отдаваться", ну, это у меня и с другими было. Некоторыми… – Загадочная улыбка скользнула по ее лицу.

Желтоватый дым медленно расползался по комнате. Ирина почувствовала, как стало гореть лицо. В горле слегка запершило.

– Он очень силен. Очень. – Дыхание Софи участилось. – Когда он… входил в меня, – она с силой ударила кулаком по диванной подушке, – тело его напрягалось все, от головы до пальцев ног. Он весь, понимаете, весь был как один огромный… – Поискала в воздухе подходящее слово и, не найдя, небрежно махнула рукой. – Ну, понятно… И все это – на ковре, у зеркала огромного, в самый пол. Мне даже казалось, что зеркало тоже участвовало в этом действе, посылая двойников, повторявших наши движения и удваивавших нашу страсть… – Софи затушила папиросу в хрустальной пепельнице и сладострастно потянулась. – Он словно накачивал меня своею силой, своими необычайными способностями, всем своим могуществом. И вот так, – она медленно провела пальцами по обнаженной шее и мечтательно улыбнулась, – более двух часов. Глаза прикроет, подышит – и снова за дело, со всей страстью. Он – совершенно особенный! Кабы вы знали, какие ощущения он дает…

Ирина почувствовала легкое головокружение. Не хватало воздуха. Пробормотав извинения, провожаемая недоуменными взглядами сестер, она выскочила из комнаты и, подбежав к окну в галерее, рванула на себя раму. Холодный воздух освежил лицо и прояснил голову. "Определенно в папиросках что-то не то. Не иначе травка какая примешана". Прикрыв окно, она вернулась в комнату.

Софи стояла перед сестрой с бокалом в руке. Леночка смотрела на нее с обожанием. Услышав шаги, они повернулись. Показалось, что в глазах Софи промелькнула снисходительная насмешка.

– А, Ирэн… Входи.

– Ирэн, ты пропустила самое интересное! Тут Софи еще такое рассказала… Не поверишь! – Леночка весело взглянула на сестру блестящими глазами. – Софи, повтори, пожалуйста! В двух словах!

– Оставь, Элен. – Софи скорчила гримасу. – Не могу же я все по два раза рассказывать. – Томно потянувшись, она направилась в сторону двери, плавно покачивая бедрами. – Пойду ванну приму. Хватит уж прислуге спать. Проветри, не забудь. А то отец опять меня воспитывать примется… – бросила она через плечо и вышла из комнаты.

Леночка усадила Ирину рядом на диван.

– Ты не представляешь! – громким шепотом проговорила она, наклонясь к ее уху. – Знаешь, что у Софи теперь там…ну, там…внутри?

– Ре-ребенок? – с сомнением в голосе спросила Ирина, мысленно прикидывая, может ли такое быть.

– Какой ребенок, о чем ты?! У нее… там… шарик.

– Какой еще шарик?

– Господи, обычный! То есть не обычный, конечно. Из камня. Обсидана. Кажется, так называется. Теперь шарик все время у нее там внутри будет. Ну, не все время, его и вынуть можно, но ОН сказал, что надо для тренировки наших женских мышц его удерживать там подольше. Потом такие ощущения получаются!.. – Леночка закатила глаза.

– Глупость какая! – смутилась Ирина.

– И ничего не глупость! ОН знает!

– Да кто он-то? – Ирина расстегнула верхнюю пуговицу платья.

– Как?! Ты не поняла? Распутин! Софи имела сношение с САМИМ Распутиным! Представляешь? Она у нас теперь как царица… Та ведь, ты знаешь, тоже с ним… В связи.

– Вранье все это! – нахмурилась Ирина.

– Какое еще вранье? Все об этом знают! Даже наши раненые из госпиталя говорят, что на фронте и то про это слышали! А в синематографе запретили давать фильму, где Государь возлагает на себя Георгиевский крест, знаешь, почему? Всякий раз, как это показывают, кто-то в зале непременно да и скажет из темноты: "Царь-батюшка с Егорием, а царица-матушка с Григорием…"

– Лена! – Ирина решительно поднялась с дивана. – Как вы все можете это пересказывать и втаптывать в грязь самое святое! Я не могу, понимаешь, не могу слушать, когда унижают нашего Государя и Государыню. И как можно сейчас… именно сейчас… перед врагами внешними, внутренними, во время самой грозной войны, которую когда-либо вела Россия! Стыдно, право! Неужели ты не понимаешь, что это – стыдно?!

Леночка растерянно поднялась с дивана. Губы ее дрожали.

– Зря сердишься. Ты не веришь, а весь Петроград – верит! – Она перешла на повышенный тон. – Да из-за твоего любимого Государя рушится все, на чем держалась Россия! Ирэн! Неужели ты ничего не понимаешь? Страна гибнет из-за слабости одного мужа к одной жене! Это же ужасно!

Ирина поняла – в этом споре победителей не будет. Она грустно посмотрела на Леночку.

– Знаешь, Ленусь, ты не обижайся, я, пожалуй, домой поеду. Прости.

Ирина прошла в свою комнату и начала торопливо складывать вещи, запихивая их в саквояж, как попало. От неосторожного движения флакончик с духами, подаренный Ники, опрокинулся на платье, лежащее рядом. По комнате распространился весенний запах "флер д,оранж". "Господи, когда же вернется Ники?" – с тоской подумала она.

На крыльце возле пролетки, в пальто, наброшенном на плечи, со скорбным видом стояла Леночка. Пухлые губки ее были поджаты.

– Не обижайся! – Выдавила из себя улыбку Ирина. – Мне, право, было очень хорошо у вас. Спасибо. Просто мне хочется побыть одной. – Она уселась в пролетку, ожидая, пока извозчик закрепит ее саквояж.

– Надеюсь, мы с сестрой можем рассчитывать на твою порядочность? – холодно спросила Леночка, приподнимая воротник.

– На порядочность мою вы можете рассчитывать всегда, – вспыхнув, проговорила Ирина раздражающе спокойным голосом. – И не понимаю, как ты могла об этом подумать! Поехали же! Скорее! – приказала она извозчику, чувствуя, как глаза наполняются слезами.

Пролетка дернулась с места, отбросив ее на жесткую спинку сиденья…

* * *

До дома доехали быстро – улицы были пустынными. Извозчик донес саквояж до двери квартиры. Ирина вошла, с удовольствием вдохнув родной запах. Дома никого не было: у прислуги выходной, отец – в Москве на каком-то совещании. Сегодня она наконец-то сможет побыть одна. Глупо было столько времени провести в чужом доме. Глупость. Конечно, это была глупость. Она разобрала саквояж, умылась, надела белую шелковую сорочку и, сев у туалетного столика, принялась расчесывать волосы. О том, что произошло, не хотелось думать. Не покидало ощущение, будто ее всю – с головы до пят -окунули в грязь. "Но разве Леночка виновата в этом? – подумала Ирина. – Грязь сейчас повсюду. Скоро все просто захлебнутся ею. Забыв о чести, порядочности, совести, сладострастно лапают бывших идолов и кумиров, которым самозабвенно поклонялись, в сторону которых и посмотреть-то раньше боялись. Всеобщая вольница! Cercle vicieux (Порочный круг – фр.) вседозволенности, разврата, пошлости и лжи. Нет, – она нахмурилась, – скорее гигантская воронка, засасывающая все чистое, светлое, святое, что составляло гордость России. Словно какое-то дьявольское наваждение! – Ирина положила гребень на столик. – Распутин просто не мог не появиться в России. И стоит ли удивляться, что он притягивает к себе родственные души? Как говорится, подобное притягивается подобным".

Поднявшись, она подошла к кровати, откинула край одеяла и легла, с наслаждением опустив голову на подушку. Сон не приходил. Рой беспорядочных мыслей жалил перевозбужденный мозг. Ей всегда казалось, будто в ней живут два существа – одно действует, а другое молча, будто со стороны, наблюдает. Второе существо обычно начинало говорить перед сном, когда никто не мешал. Этот разговор зачастую забавлял, иногда – раздражал, но всегда был ею ожидаем. Вот и сейчас заданный вопрос и вывод были как всегда точны:

"Если для тебя все это – грязь, зачем ты слушала рассказ Софи? Ты ничуть не лучше их всех".

"Мне было любопытно"

"Значит, тебя манит порок? И тебе интересно подсматривать в замочную скважину?"

"Нет! Как ты можешь так говорить?" – Хотя… когда-то она действительно любила подсматривать в замочную скважину. И подслушивать тоже любила. Но это было давно, в детстве, когда окружавший ее мир заполняли запреты, взрослые тайны, к которым ее не подпускали… Это было… очень давно… Сейчас она совсем другая… Хотя, конечно, узнала еще не все…

Где-то вдалеке раздался телефонный звонок. Еще один… и еще. Уже ближе и громче.

Ирина приоткрыла глаза. "Наверное, Леночка. Видно, тоже переживает" – сквозь сон подумала она. "Не подойду. Хочу спать… Я очень хочу спать…"

Она повернулась набок, натянув одеяло на голову. В комнате было холодно.

…Резкий звонок в дверь вспугнул сон. "Который сейчас час? – Ирина села на кровати. – Может, это вернулся отец из Москвы? Вот было бы чудесно…"

Накинув одеяло поверх сорочки, она на цыпочках подошла к двери и негромко спросила:

– Рара, это ты?

– Ирэн, милая, ну, слава Богу!

Сердце узнало звук этого голоса быстрее разума.

– Ники?!

Она распахнула дверь. На пороге стоял Николай Ракелов в расстегнутом длинном пальто. На меховом воротнике и шапке поблескивали уже начавшие подтаивать снежинки.

– Ирэн, простите! – Он снял шапку. – Я прямо с поезда. Позвонил Трояновским, Лена мне сообщила о вашем отъезде, я вам звонил, никто не брал трубку, я решил отбросить все приличия и… я… – Она молча сделала шаг назад. Он торопливо переступил порог в ответ на ее безмолвное приглашение. -… беспокоился за вас… батюшка ваш в отсутствии… вы одна… доехали ли…

Ирина, зябко обняв себя за плечи, вглядывалась в его взволнованное лицо.

– Холодно… – еле слышно сказала она.

– Я…с поезда… к вам. Я очень… очень… – Он оборвал себя на полуслове.

– Холодно… – повторила она.

Ракелов осторожно прикоснулся пальцами к ее губам.

– Какие губы у вас…

– Какие? – Она растерянно улыбнулась.

– Нежные. – Выдохнул он. – А воздух… – Его рука замерла. – Вы чувствуете, какой сегодня воздух?

Она удивленно приподняла бровь.

– Воздух сегодня густой… Не то что движениям – мыслям сквозь него пробраться мудрено. Для всего усилия нужны. – Его голос дрогнул. – А усилия происходят от неуверенности в необходимости замысленного. Ежели делаешь что, ощущая сопротивление, значит, Бог тебе делать это не велит, дьявол сделать торопит, а душа предостерегает.

– Так что же, душа вас предостерегает? – Ирина посмотрела ему прямо в глаза.

– Может, и предостерегает. Только я последнее время что-то слеп стал да глух… – Пробормотал он и, сбросив пальто на пол, подхватил ее на руки и понес в комнату…

* * *

…Отражавшиеся в огромном зеркале на стене двойники повторяли все их движения… Звезды за окном, словно подвешенные на тоненьких небесных нитях, дрожа от любопытства, пытались заглянуть в спальню. Круглая сонная луна снисходительно улыбалась. Она тоже иногда позволяла себе заглядывать в окна, но только туда, где ее ждали, мучительно вглядываясь в подрагивающий перламутровый лик, туда, где слова любви и страшных признаний сливались в единый поток страсти, поднимающийся с грешной земли к небесам с мольбой о прощении. За страсть и за то, что она делает с людьми…

7

Автомобиль подъехал к дому на Мойке. Распутин вслед за Юсуповым вошел в дом с заднего крыльца. Сверху доносились веселые голоса и смех.

– У тебя гости? – недовольно нахмурился Распутин.

– Григорий Ефимович, это у жены, друзья. Скоро уйдут. Давайте пока пройдем в столовую.

Распутин снял шубу, расправил расшитую васильками шелковую рубашку, подвязанную толстым малиновым шнуром, и, спустившись по лестнице вниз, огляделся. Большая арка разделяла столовую на две части. Скользнув взглядом по коврам, красным вазам китайского фарфора, массивной дубовой мебели, он подошел к инкрустированному шкафу со множеством бронзовых колонок и ящичков.

– Затейливый шкафчик. – Распутин принялся открывать и закрывать ящики, забавляясь, как ребенок. Подняв голову, он заметил стоящее сверху распятие из горного хрусталя и гравированного серебра.

– Итальянская работа. – Юсупов перехватил его взгляд.

Распутин молча оглядел распятие и снова занялся игрой с ящичками.

Юсупов подошел к большому дубовому столу, на котором рядом с дымящимся самоваром было выставлено блюдо с бисквитами и сластями. На душе было спокойно. Два часа перед этой встречей он провел в молитве в Казанском соборе. И сейчас не испытывал никаких душевных мук, ощущая себя лишь исполнителем возложенной на него миссии.

– Григорий Ефимович, пожалуйте к столу! – радушно пригласил он гостя, ставя на стол тарелку с пирожными, которые, кроме крема, содержали огромную дозу цианистого калия, способную вызвать немедленную смерть сразу множества людей.

– Сяду… коли просишь. Не обижу. – Распутин обернулся и, сев за стол, внимательно посмотрел на князя.

Юсупов выдержал взгляд и не отвел глаза. Распутин развеселился.

"Ишь, глазенки-то как блестят. Гляжу, не наигрался еще. Коли так, надобно тебя, милок, чуток попужать".

– Промежду прочим, – небрежно бросил он, – Протопопов сегодня приходил. Просил из дому не выходить в эти дни. А знаешь, мил-друг, почему?

– И почему же? – почти равнодушно спросил Юсупов, оглядывая стол.

"Ох, Феликс-Феликс… Не знаешь будто, ёрник этакий". Распутин протянул руку к пирожным.

– Тебя убьют, – говорит.

– А вы что же ответили? – Юсупов с улыбкой пододвинул тарелку. – Угощайтесь, Григорий Ефимович.

– Да вот, вишь, – Распутин отправил пирожное в рот, – тайком от соглядатаев к тебе пришел. Не боюсь я. – Он насмешливо посмотрел на князя, во взгляде которого застыло ожидание. "Словечко таперича тебе такое скажу – век помнить будешь". Взяв с тарелки еще пирожное, он уперся взглядом в Юсупова и проговорил медленно, будто вбивая слова ему в мозг:

– Меня… убить… нельзя.

Князь, насупившись, молчал.

– Вина мне налей. Пить хочу. – Распутин неспешно облизал пальцы.

Юсупов торопливо налил вино в бокал, на дно которого был также положен яд. Доктор Лазоверт сделал это прямо перед их приходом, чтобы действие яда не ослабло. Распутин в несколько глотков опустошил бокал и вытер рот ладонью.

– Славное винцо!

Яд не действовал.

– Это наше собственное. В Крыму производим. – Юсупов снова суетливо наполнил бокал Распутина. – У нас там, Григорий Ефимович, полные погреба. Рад, что угодил, – через силу улыбнулся он.

Распутин подхватил еще одно пирожное и принялся задумчиво его рассматривать.

– Убить вот меня ищут враги, а подпорочка-то ведь я… Вынут – и все покатится, и сами со мной укатятся. И ты, – он уколол Юсупова быстрым взглядом, – укатишься. Так и знай. А то, что на меня клевещут да таперича заговоры всякие строят… так, милый, и Христа гнали. Он тоже за правду муки принимал. А поношение – душе радость, понимашь?

Юсупов, разом вспотев, с изумлением считал отравленные пирожные, которые с аппетитом поедал Старец. Третье, четвертое, пятое…

– Я и царице втолковываю: покуда я с вами – за себя и монархию не бойся. Ну, а Мама – баба смышленая, сама понимает, кто я для нее есть… – Распутин поднял глаза на князя. "Ну, голубок, спрашивай, чего ж такое царица-то понимает?"

Юсупов откусил кусочек сдобного печенья.

– И что же она понимает?

– Понимает, мил-человек, – ухмыльнулся Распутин, – что на роду Романовых проклятье лежит. Знаешь ведь, поди, как тому триста лет они ребеночка убили? И через тельце его, к воротам прибитое, к власти пришли.

– Ну, так это, Григорий Ефимович, считайте, как жертвоприношение было. Вон взять хотя бы Карфаген… – Князь запнулся.

Распутин насмешливо улыбнулся. "Чего, кот этакий, прикидываешь, можно ли со мной об умностях поговорить? А ты говори, не боись, и не с такими беседы беседовал".

Юсупов закашлялся, будто подавившись печеньем.

– Чего замолк? Никак речи лишился? – проговорил Распутин, поглаживая бороду.

Юсупов подергал себя за мочку уха.

– В Карфагене постоянно новорожденных в жертву приносили. Даже места специальные для этого были отведены.

– А молились при этом о чем? – Старец прищурился.

Юсупов почувствовав, как у него пересыхает во рту, глотнул воды.

– Молились, чтоб Бог принял жертву и дал власти. А если, точного числа не помню, но более сорока своих детей в жертву принесешь, считалось – к Богу приблизишься, святым станешь. – Он сделал еще глоток.

– Своих деток-то?

– Своих… У них же много жен и наложниц было…

– И чем этот Карфаген… кончил? – Распутин наклонил голову. – Напомни, запамятовал я. Стар, понимашь, стал… – Он с насмешливой улыбкой взял пирожное. "Ох, Феличка, стар я стал, ой, слаб, ой, совсем никудышный, ничего-то не разумею, ничего-то не чую… Прям дурак дураком". Развеселившись, он почесал живот, оставив на рубахе темные пятна от жирного крема.

– Разрушили его вандалы. Стерли с лица земли.

– Вот то-то и оно. Коли жертвы приносишь Богу, не проси ничего. А они – власти да святости просили. Потому – убийства это были. Вот кровь невинно убиенных деток на их голову смертью и пролилась. Так и над романовским родом проклятье триста годов висит да вот-вот кровью обернется. Я же – как штуковина этакая, что в грозу от молний, пытаюсь от них погибель, как молнию, отвести да монархию уберечь. Я ведь, сам знаешь, человечек-то не простой. Слыхал небось, что меня "святым чертом" кличут?

Юсупов неопределенно качнул головой. Ему становилось не по себе.

– Вижу, слыхал. Но, я гляжу, все не веришь? – Распутин взял еще одно пирожное. – Все сумневаешься?

– Да что вы, Григорий Ефимович! Меня и супруга все просит – познакомь, мол, с Григорием Ефимовичем, очень уж человек интересный! – с трудом сдерживая отвращение, проговорил князь, глядя, как гость, поковыряв в зубах, сплюнул на пол изюм.

– И то правда! – При упоминании красавицы Ирины Юсуповой в глазах Старца появился плотоядный блеск. – Дождусь ли? – Он откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. – Хорошо мне сегодня. Покойно очень. Будто заново родился.

– Чтобы вновь родиться, Григорий Ефимович, надо сначала умереть…

– Говоришь, чтоб вновь уродиться, помереть сначала надобно? Красиво сказал. И – верно. Запомню. – Распутин подался вперед. – Налей-ка мне, Феликс, мадеры. Сам знаешь, люблю ее, сладкую. – Он протянул бокал. – Лей давай!

– Пожалуй, я в другой налью! – Юсупов, стараясь унять противную дрожь в руках, потянулся за новым бокалом с ядом на дне. – Не стоит мешать вина. Аромат пропадет.

Он не сводил глаз с Распутина, пока тот не опустошил бокал. Яд снова не подействовал. "Меня убить нельзя", – обожгла мозг произнесенная сегодня Старцем фраза. – "Колдовство какое-то!" Предательская капелька пота скатилась по виску. Юсупов налил вина в свой бокал и торопливо выпил.

– Душно тут у тебя, Феликс. – Распутин расстегнул ворот рубахи. Князь приободрился:

– Что, Григорий Ефимович, слыхал я, наше техническое военное могущество возрастает, как никогда? Снарядов будто наделали невиданное количество? Готовимся в феврале-марте семнадцатого к большому наступлению?

– А… – Распутин расстроенно махнул рукой. – Война эта никчемная… Вот, мил– человек, от чего иногда все зависит! Помнишь небось, я лежал раненый в Тюмени? Ну, когда меня баба та… без носа… ножом пырнула? Подлюка та Гусева, штоб ей издохнуть, все-е от нее пошло. Помнишь, раз было тоже, начиналась хмара из-за болгарушек? Наш-то хотел их защитить, а я ему тогда и сказал, царю-то: "Ни-ни, не моги, в кашу эту не влазь, на черта тебе эти болгарушки?" Он послушался, опосля-то уж как рад был! И теперь то же было бы, ежели б не та безносая сука! Телеграмтов я им сюда, царям-то, пока больной лежал, много слал, да што бумага – подтирушка, слово живо – только одно и есть. Да… Делов много эта война настряпала и еще боле настряпает. Грех война эта, понимаешь? Смертоубийство – всегда грех незамолимый. Ты, голубочек, запомни: все делать можно, а убивать нельзя. – Распутин пристально посмотрел на князя. Юсупов, ощутив нервный озноб, поднялся.

"Ага… вскочил, как будто ему углей в штаны наложили. Ну, спрашивай, таперича, как это – все делать можно?"

– Как это, Григорий Ефимович, все делать можно? Грешить можно? – Юсупов облокотился на спинку стула.

Распутин хрипло рассмеялся:

– Помнишь, Христос с блудницами толковал да с собою водил? "Кто из вас без греха…" Помнишь? А разбойнику-то что сказал? "Нынче же будешь в раю". Это ты как понимашь? Кто к Богу ближе-то? Кто грешит, али кто жизнь свою век сусолит, ни Богу свечка, ни черту кочерга? Я скажу так: кто не согрешит, тот и не покается. Однако ж и радости не познает и любви не познает. Думаешь, сиди за печью и сыщещь правду? Не-е… там только тараканов сыщешь. Во грехе правда… И Христа во грехе узнаешь… Поплачешь, покаешься и узнаешь. Понял, штоль? – Распутин помолчал. – Все можно, Феличка. Убивать нельзя. Запомнил, милочек?

Юсупов неуверенно кивнул.

– Пойду узнаю, уходят ли гости. – Он торопливо вышел за дверь.

Распутин остался один. "Интересное это дело – за людишками наблюдать. Суетятся, барахтаются в своем тщеславии. Думают, словили меня в мышеловку. Да только я не мышь какая ничтожная. Я сам себе судья – сам сужу, сам приговариваю, сам приговор исполняю. А ты, милок, коли хочешь… что ж – доиграем… до конца. Однако последнее слово все одно за мной останется. И люди меня не забудут. Ни через десять лет, ни через сто. И я сумею в том убедиться… когда вернусь". Распутин хрипло рассмеялся и наполнил бокал ласковой мадерой…

8

Белоснежная скатерть, торжественное столовое серебро, хрустальные бокалы для шампанского, изящный фарфоровый подсвечник со свечами в центре стола, запах хвои от стоящей в углу елки и, как в детстве, предощущение чуда. Стрелка каминных часов приближалась к одиннадцати.

Сергей Ильич, сидящий во главе стола, аккуратно резал мясо, незаметно наблюдая за сидящими друг напротив друга дочерью, которая была очень хороша в темно-зеленом платье, и ее гостем, Николаем Сергеевичем Ракеловым – молодым мужчиной с приятными манерами, спокойным приветливым лицом, говорившим негромко, ясно излагавшим мысли, который, к удовольствию Сергея Ильича, так же, как и он сам, был выпускником Московского университета и юристом по образованию.

Ирина была очень оживлена, ее глаза лучились счастьем. Николай Сергеевич, напротив, был сдержан, точнее сказать, сосредоточен, словно человек, обдумывающий какой-то чрезвычайно важный шаг. По лицу его то и дело скользили тени – тени улыбки, задумчивости, неуверенности, решимости. Трудно было понять, что он на самом деле думает и чувствует в данный момент. Чувства, окрашенные в полутона, не выдавали своего хозяина. "Таким и должен быть настоящий юрист, – с удовлетворением отметил Сергей Ильич. – Эмоции в нашей профессии – вещь излишняя". Лицо гостя казалось Сергею Ильичу знакомым, хотя он не мог точно вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел его, спросить же сейчас было неудобно – Ракелов при встрече повел себя так, будто хорошо знал Сергея Ильича.

Гость едва заметно откинулся к спинке стула. Ирина вспыхнула и покосилась на отца – не заметил ли чего? Сергей Ильич, наклонив голову, спрятал улыбку. "Ох, молодость, молодость… Думают небось, они первые изобрели эти игры с прикосновением под столом. А он – шустрый малый! – бросил обеспокоенный взгляд на гостя. – Хоть с виду тихоня. Кабы у них не вышло чего…"

– Так вы, Николай Сергеевич, значит, с этим делом справились? – Сергей Ильич доел последний кусочек мяса и положил нож с вилкой на тарелку параллельно друг другу. – Молодцом! Подсудимый-то на редкость убогий человечишко был! Не всякий бы взялся за его защиту. – Поймав на себе укоризненный взгляд дочери, поспешно добавил: – Уж больно сложное дело!

– Да, все сложилось удачно, слава Богу! – Ракелов, промокнув губы белой накрахмаленной салфеткой, слегка отодвинулся от стола.

– Ох, голубчик, никогда в деле нашем не ссылайтесь на божественный промысел! Впрочем, – Сергей Ильич оживился, – здесь вы не одиноки. И в английском суде, впрочем, как и у нас, и стороны, и судьи постоянно упоминают Бога. "I pray to God!" или "May God have mercy on your soul!" – Ракелов понимающе кивнул. – Но вдумайтесь только, – продолжил Сергей Ильич,– каков парадокс! Судья – человек, называющий себя христианином, обращается к другому человеку и говорит ему: "В наказание мы вас повесим и подержим в петле полчасика, донеже последует смерть. Да примет вашу душу милосердный Господь!" Этого невозможно понять! Ведь суд – не божеское дело, а человеческое. Мы творим его от имени земной власти, а не по евангельскому учению. Хотя насилие суда необходимо для существования современного общественного строя, но оно, любезнейший Николай Сергеевич, остается насилием и нарушением христианской заповеди "не судите…"

– Что же, папа, – вступила в разговор Ирина, – и уничтожение Распутина, по-твоему, не богоугодное дело? А вспомни, что было позавчера в театрах, и у нас здесь, и в Москве, когда вечером докатилось известие о его смерти? Люди, христиане, и, заметь, это – элита общества, ликовали, прерывая представления, вставали с мест и в едином порыве требовали исполнения гимна! Мы сами видели – да, Ники? – она обернулась к Ракелову, – как в Александринке все – и зрители, и актеры – стоя пели "Боже, царя храни!" и плакали от счастья! Да-да, плакали! И я – плакала!

– Да, кстати, – Сергей Ильич начал говорить тише, – я был у председателя Государственной думы Родзянко, когда к ним домой пришел князь Юсупов. Вы знаете, он – племянник им. Не стесняясь меня, они с женой обняли Феликса, поздравляли друг друга: "Богу было угодно, чтобы общее дело, наконец, свершилось…"

– Ага, видишь, папа, опять – "Богу было угодно"! – воскликнула Ирина.

Недовольно посмотрев на дочь, Сергей Ильич закончил фразу:

– "…и глаза императора открылись на правду". Я уверен, – он торжественно поднял указательный палец, – что теперь все истинно русские сплотятся, чтобы спасти свою страну. Все говорят о готовящемся наступлении наших войск. Я думаю, мы теперь в воодушевлении начнем атаковать.

Ирина отодвинула тарелку.

– Глаша, куда ты запропастилась? – крикнула она в сторону двери. В комнату поспешно вошла служанка, принявшаяся убирать со стола.

– Ну да, – усмехнулся Ракелов. – Самое время атаковать! Мне это напомнило историю с генералом Фошем.

– Ну-ка, ну-ка, – весело прищурился Сергей Ильич. – Напомните-ка, голубчик.

– В четырнадцатом году, когда, как вы помните, у французов было прескверное положение, генерал Фош прислал командующему центром генералу Жоффру телеграмму: " Мой центр отступает. Мой правый фланг отходит. Положение превосходное. Буду атаковать".

Сергей Ильич рассмеялся, одобрительно поглядывая на Ракелова, который нравился ему все больше и больше.

– И что из этого? – Ирина придирчиво наблюдала за служанкой, расставлявшей чайные приборы.

– Что из этого? – Сергей Ильич переглянулся с Ракеловым. – Эта атака, девочка, спасла Париж.

– И какой вывод из сказанного, я не поняла?

– А вывод, Ирина Сергеевна, один. Уметь надо в самом безвыходном положении сказать: " Положение превосходное" – и идти в атаку! Это касается и обыденной жизни конкретного человека, и таких ситуаций, какая у нас в России сложилась. Теперь главное – чтобы нашелся человек, который повторит изречение генерала Фоша и поведет наших солдат вперед. Тогда нам сам черт не страшен, – улыбнулся Ракелов.

Сергей Ильич наконец-то вспомнил. Ну, конечно же, он видел Николая Сергеевича рядом с Керенским! Видел его несколько раз, только его сегодняшний гость всегда старался держаться в тени. Значит, еще и скромен. Похвально!

– А ты… – Ирина поспешно поправилась, -…вы, Николай Сергеевич, считаете, Государь не является таким человеком?!

– О-о-о! Все-все-все! Пьем чай. – Сергей Ильич с интересом посмотрел на гостя. "Однако и впрямь – шустрый малый! Они, похоже, уже на "ты". Захотелось покурить. – С моей дочерью, любезный Николай Сергеевич, надо держать ухо востро. Она – большая поклонница сильной власти, и монархия для нее – святое. Кажется мне, – Сергей Ильич развеселился, – она в Государя-то тайно влюблена! Так, Ирэн? Признавайся-ка отцу родному! – И он залился смехом. – Влюблена-а-а!!

– Рара! – Лицо Ирины вспыхнуло. – Стыдно, ей-Богу! Мне просто надоело слушать, как все жалеют Россию и осуждают Государя. За что жалеть Россию? За жизнестойкость? Война… Да, война! Но как она встряхнула нацию, какие чувства, доселе, может, и неведомые многим, всколыхнулись в душах людей! Еще Пушкин – помните? – в одном из стихотворений писал, что "царь Россию оживил войной". Вот и сейчас – Россия оживлена войной! И не стоит ее унижать бесконечной жалостью и неверием в Государя… – Ирина посмотрела на часы. – Ой! Рара! Николай Сергеевич! Без десяти уже. Новый год пропустим!

– Да. И впрямь. – Ракелов, медленно, словно собираясь с мыслями, поднялся с места, одернул края пиджака, обошел стол и встал рядом с Ириной. – Сергей Ильич… – Он взялся руками за спинку стула.

Отец, заметив побледневшее лицо дочери, все понял…

– Сергей Ильич! Я взял на себя смелость признаться, что я… – он набрал воздуха в грудь и проговорил на одном дыхании, -…люблю вашу дочь и прошу у вас ее руки. Не откажите. Мне без Ирины жизни не будет! – Ракелов склонил голову, словно отдаваясь во власть палача.

– Да что же это… – Сергей Ильич, всегда степенный и уравновешенный, вскочил с места и, смешно размахивая руками, суетливо забегал по комнате. – Глаша! Глаша! – крикнул он в проем двери. – Что же это… Как же… Шампанского неси! Скорее!

Ракелов протянул Ирине руку и вывел ее из-за стола.

– Как же… Дети… – Сергей Ильич чуть не сбил с ног служанку, вошедшую в столовую с подносом, на котором возвышалась бутылка шампанского в ведерке со льдом. – Что ты принесла? – Сергей Ильич отчаянно всплеснул руками. – Наказание Божие! Икону неси! Из кабинета. Скорее же!

Глаша, никогда раньше не видевшая хозяина в таком состоянии, выскочила за дверь и через минуту вернулась со старинной иконой в серебряном окладе. Сергей Ильич, перекрестившись, принял икону. Ирина и Ракелов опустились на колени и взялись за руки.

– Благословляю вас, дети мои. – У Сергея Ильича перехватило дыхание. – Живите в мире, любви и согласии. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Он перекрестил молодых, подождал, пока они прикоснутся губами к краю иконы. И не выдержал – слезы потекли по лицу. Торопливо достав носовой платок, Сергей Ильич отвернулся, вспомнив, как, кажется, совсем недавно, этой же иконой благословляли родители их с Настенькой, как, положив руку на живот своей пополневшей красавицы жены, ощутил биение новой, порожденной ими жизни, как маленькая Ирочка делала первые шаги, как они были счастливы втроем… И вот сейчас его жизнь будто обрывается – он остается один. И никому уже не нужен. Никому…

– Жаль, матушка твоя не дожила до этого дня, – с горечью проговорил он, убирая платок в карман.

Глаша, украдкой вытирая слезы, унесла икону в кабинет. Ракелов помог Ирине подняться с колен. Щеки ее горели.

– Ирина… Вот… Позвольте… – Ракелов достал из коробочки кольцо с небольшим бриллиантом и, немного волнуясь, надел ей на палец. – Как славно, впору пришлось! – обрадованно проговорил он, целуя Ирине руку. – Завтра же мы объявим о нашей помолвке.

– Дети… дети мои… – Сергей Ильич неуклюже обнял их. Слезы все еще душили его, и он не мог заставить себя разомкнуть руки. Бой каминных часов и радостный возглас служанки вывел его из оцепенения.

– Сергей Ильич! Ирина Сергеевна! Уж Новый год на дворе, а вы даже шампанское не разлили! Вон, я все двери нараспашку открыла, счастье в дом впускаю! – заглянула в комнату улыбающаяся Глаша.

– Да! Да! Конечно! – Сергей Ильич принялся торопливо наливать шампанское в бокалы. – И окна! Откройте окна! Входи, семнадцатый!

– Входи, счастье!.. – проговорил Ракелов, с улыбкой глядя на Ирину.

Счастье неуверенно переступило порог…

* * *

…Ирина лежала в кровати и смотрела в потолок, по которому бегали причудливые тени. Какая удивительная ночь! Невозможно заснуть… Совсем рядом, через стенку, спит Ники. Отец распорядился постелить ему в своем кабинете, дабы не отпускать ночью домой. На улицах стало опасно. И что происходит? Люди стали бояться людей!

Ей вспомнился недавний разговор с Шаляпиным в доме Трояновских. "Недавний…" – Она усмехнулась. После сегодняшнего, точнее, уже вчерашнего вечера, когда Ники попросил ее руки, кажется: все, что было до этого, – происходило в какой-то другой жизни, тысячу лет назад. Федор Иванович сказал тогда, что талант нужен не только для игры на сцене, но и для жизни! И то верно! Роль человека в жизни гораздо сложнее любой роли в театре, какую только можно вообразить. И как часто люди, занимающиеся не своим делом, подобно бездарным артистам на сцене, даже не замечают, что говорят фальшивым голосом фальшивые слова, делают фальшивые жесты – живут фальшиво. Именно отсюда, от этой фальши, идет начало многих несчастий… Она вздохнула и натянула на себя одеяло. А Государь, которого Ирина без устали защищает от пересудов? Как говорил Шаляпин, "Царь – это уже роль шекспировского размаха. Надо уметь играть царя! Народ фальши не простит. Не понял своей роли, не умеешь ее играть, провалился и освистан – уходи! Горит сцена, которой для императора является вся его империя".

Стало жарко. "Наверное, слишком теплое одеяло". Откинула. Охватил легкий озноб. "Нет, хватит об этом. Главное сейчас то, что Ники здесь… рядом…" – Ирина улыбнулась, вспомнив, что он шепнул, провожая ее до дверей спальни:

" Признаюсь, меня переполняет зависть!"

"К кому?"

"К самому себе. К тому, у которого есть ты…"

Она почему-то вспомнила себя пятнадцатилетнюю, заплаканную, опрокинутую болью и горечью первой любви. "Никогда, слышишь, мама, никогда больше не буду любить. Ненавижу эту любовь! Боюсь ее!" Матушка, грустно улыбаясь, ласковой рукой гладила ее по голове: "Глупышка ты моя… Не надо бояться любви. Своей или чужой. Хотя… Любовь не бывает чужой. Любовь бывает нежданной. Но нежданная – не всегда не твоя. Нужно ли было тебе прикосновение ее легких крыльев? Об этом ты сможешь судить только, когда она покинет тебя. Но, возможно, именно в этот момент тебя покинет и твоя душа, а ты и не заметишь, что не живешь более. Только любовь будет где-то в небесах звенеть нежным колокольчиком…"

– "Не надо бояться любви. Своей или чужой. Хотя… Любовь не бывает чужой…" – прошептала Ирина и, словно пытаясь спрятаться от мыслей, нырнула головой под подушку. Но там мысли, очевидно уверенные в том, что их никто не услышит, явно осмелели. По телу пробежала дрожь. "Он здесь. Рядом…" Села на кровати, отшвырнув подушку на пол. Больно ущипнула себя за руку. Стало еще хуже. Подошла к двери. Прислушалась. Тихо. Прошмыгнула по коридору и коснулась пальцами едва прикрытой двери кабинета. Скрип двери оцарапал слух. Неслышно ступая, подошла к дивану, стоявшему у окна. Это был ее добрый старый знакомец. Она знала каждую его складочку, изгиб ткани, потертость, пятнышко… Сколько раз, сидя на нем в отсутствие отца, она жадно читала любовные романы, непонятным образом попадавшие в его серьезную юридическую библиотеку, ища в них ответы на волновавшие ее вопросы. Она росла, а диван – старел, не теряя между тем особенностей своего характера – мягкой приветливости и нежности. Сейчас Ирине было приятно, что Ники лежит именно на нем.

От приоткрытого окна сквозило. Лунный свет заливал небо, бросая блики на вуаль занавески.

– Ники… Ты спишь? – тихо спросила она.

– Нет, милая. Я ждал тебя. – Он протянул руки ей навстречу.

Его мягкие губы коснулись ее лица, шеи…Отдаваясь этой волне нежности, она изумилась, как смелы и требовательны его губы и как, на удивление, не хочется думать… ни о чем…

9

В ресторане "Контан" в этот час было немноголюдно. Свободные официанты, негромко переговариваясь, стояли у выхода с кухни, готовые в любую секунду обслужить посетителей. В зал, обильно украшенный золотой лепниной, неспешно вошел седой мужчина с аккуратной круглой бородкой и глубоко посаженными цепкими глазами.

– Пожалуйте, ваша светлость, сюда, в кабинет! – Подобострастно согнувшись, метрдотель услужливо раздвинул портьеры, пропуская важного гостя. – Господин Гучков вас ожидают-с.

Гучков сидел в кресле спиной к входу и не заметил вошедшего. На коленях у него развалилась огромная пушистая рыжая кошка, которую он то гладил, то взъерошивал, медленно проводя рукой против шерсти.

– Да отпустите вы эту кошку, Александр Иванович! Смотреть не могу, как вы ее мучите!

– Георгий Евгеньевич, – Гучков, опустив кошку на пол и поспешно поднимаясь навстречу князю Львову, улыбнулся, – помилуйте, где ж я ее мучаю? А что глажу против шерсти – так ничего, пускай привыкает к превратностям судьбы. Не все коту Масленица!

– Не смешно, Александр Иванович! – Князь опустился в кресло, стоящее рядом, закинул ногу на ногу и сердито забарабанил пальцами по деревянному подлокотнику.

Кошка, потянувшись, на мгновение выпустила коготки, затем, прикрыв глаза, стала тереться о ногу Гучкова и, как только тот расположился в кресле, немедленно снова запрыгнула ему на колени. Он, немного наклонившись вперед, выжидательно смотрел на князя, попросившего его о срочной встрече с глазу на глаз.

С князем Львовым, в официальной жизни – председателем Союза земств и городов, а в жизни потаенной, но не менее важной – Досточтимым Мастером Братства в масонских ложах Москвы и Петербурга, Гучков был знаком давно, но сблизился с ним в январе шестнадцатого, когда возник тайный план – сослать царицу в Крым. Он знал, что князь, как истинный "толстовец", был против войны, но, как масон, связанный обязательствами Братства, полагал неблагородным бросать союзников.

Гучков прекрасно помнил тот вечер, когда члены "прогрессивного блока" Государственной думы и Государственного совета устроили обед как раз в этом ресторане, в честь первого приезда в Россию французского министра вооружений, масона Великого Востока господина Альбера Тома. Гучкову тогда пришлось быть изысканным и хитрым, точнее, демонстрировать этакую азиатскую изощренность ума, которую и хитростью-то не назовешь. Он ясно понимал, что подписанное с французами и англичанами соглашение о незаключении сепаратного мира с Германией и масонская клятва русских Великого Востока ни при каких обстоятельствах не бросать союзников оборачивались для России гибелью. "Помогите нам людьми!" – просили французы, настаивая, чтобы Россия ежемесячно посылала на Западный фронт по сорок тысяч человек. Россия лезла из кожи вон, чтобы помочь союзникам, да только кожа-то уже трещала и грозила разорваться в клочья. Кто-кто, а Гучков – организатор и председатель Военно-промышленного комитета, всю жизнь бывший близок к военным – достоверно знал, как обстоят дела на фронте.

В кабинет, раздвинув портьеры, в сопровождении метрдотеля вошли двое официантов, принявшиеся накрывать на стол.

– Прошу, господа! Что-нибудь еще изволите? – Метрдотель, внимательно следивший за действиями официантов, повернулся к гостям.

– Я же сказал, любезнейший, оливье да графин с водкой. Какие уж сейчас изыски… – Львов, устало махнув рукой, пересел за стол и, сложив салфетку треугольником, расстелил ее на коленях. Гучков поднялся, сбросив кошку, которая, обиженно мяукнув, сразу же запрыгнула обратно на кресло.

– Георгий Евгеньевич, глазам не верю. Водка? Вы ж не пьете.

– Не пью, не пью. О вас забочусь, – пробурчал князь.

– Мерси! Если позволите, я отлучусь на минуту! – Гучков улыбнулся, глядя на недовольное лицо Львова. – Руки помою – как-никак кошку держал.

– Позвольте поухаживать? – Официант подобострастно наклонил к князю свою напомаженную голову. – Салатик положу…

– Ступай. Все ступайте! – Князь повернул голову к метрдотелю. -Да смотри там, чтоб никто не беспокоил. – Оставшись один, он поковырял вилкой в салате, подозрительно понюхал его и, вздохнув, принялся за еду.

Вернувшийся в кабинет Гучков сел к столу.

– Ну-с, любезный князь, выпьем за все хорошее? – Он одним глотком выпил стопку водки и закусил кусочком хлеба.

– Что у нас хорошего может быть? О чем вы? Вы-то все время больше на фронте проводите, а у нас здесь… – Львов махнул рукой. – Вот, Распутина нет, а еще хуже стало. Раньше ведь как? Все валили на него. Его убили, а ничего не изменилось! Напротив… Положение ухудшается с каждым днем. Мы несемся к пропасти. С железными дорогами опять катастрофически плохо. Они еще как-то держались, но с этими морозами… График падает. В Петрограде уже серьезные заминки с продовольствием. Вон что делается! – Он отложил вилку в сторону. – Разве ж это оливье? Издевательство, да и только. Мерзлый сладкий картофель да мясо… дохлой лошади, как я полагаю. А в оливье-то, сами знаете, картофель и не полагается. – Отодвинул от себя тарелку. – Не сегодня-завтра в городе совсем не станет хлеба. Стачки с ноября. В войсках недовольство. Петроградский гарнизон ненадежен, – продолжил князь, сделав глоток воды. – Весной планируется наступление. Боюсь, однако, до весны не дотянем.

– Да… – Гучков достал из портсигара папиросу и закурил. Облачко табачного дыма повисло перед его лицом. – Замечу, что настроение масс, похоже, перемахнуло через нашу голову, оно уже левей "прогрессивного блока". Чтобы додержаться, по моему разумению, надо взять разгон. Знаете… – он придвинул пепельницу, – на яхте… когда идешь левым галсом, перед поворотом на правый галс надо взять еще левей, чтобы забрать ход… Если весеннее наступление на фронте будет удачным, мы сделаем поворот и пойдем правым галсом. Чтобы иметь возможность сделать этот поворот, надо забрать ход… левее. – Испытующе посмотрел на собеседника. – Для этого, если власть на нас свалится, – стряхнул пепел, – я бы все-таки позвал Керенского. Вы, слышал я, сомневаться стали по его поводу? Убежден, гораздо выгоднее иметь его с собой, чем против себя.

– Он же включен в состав будущего правительства, что вы беспокоитесь? – проворчал князь Львов и, отведя взгляд, расстегнул пиджак. – Кстати, – торопливо продолжил он, словно пытаясь перевести разговор на другую тему, – у него же сейчас в приятелях этот юрист… как его… Аракелов, кажется… Очень перспективный молодой человек… тоже наш… масон… Его можно активнее привлечь к делам. Нет, вспомнил – Ракелов Николай Сергеевич. Знаете?

– Встречал как-то. – Гучков помолчал и небрежно добавил: – Вместе с Керенским. Он, к слову, недавно о помолвке объявил. Надобно поздравить.

– Керенский? – изумился Львов. – Так он же…

– Какой Керенский? Ракелов. И знаете, кто его дама сердца? Ирина Яковлева. Да-да, именно Яковлева. Дочь Сергея Ильича.

Львов положил салфетку на край стола и поднялся.

– Давайте, Александр Иванович, в кресла переберемся, коли и у вас к этакой еде аппетита нет. Так вот, что я вас пригласил. – Князь понизил голос. Гучков подался вперед. – Стало мне известным, якобы Государь начал… – Львов кашлянул в кулак, – интересные планы вынашивать – Думу манифестом своим распустить без указания срока нового созыва и восстановить неограниченное самодержавное правление. В обеих столицах ввести военное положение, а ежели нужно, и осадное, вплоть до полевых судов. Ему уже и проект манифеста приготовили. Вот такие интересные новости.

– Откуда сведения? Не блеф? – нахмурился Гучков, разминая в пальцах папиросу.

– Не блеф… Родзянко уже был у Государя. "Я, говорит, как председатель Государственной думы, умоляю: Ваше величество, спасайте себя! То, что делает ваше правительство и вы сами, до такой степени раздражает население, что все возможно. Вы хотите распустить Думу, и тогда не пройдет и трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет вас, и вы уже не будете царствовать. Нельзя так шутить с народным самолюбием, с народной волей, с народным самосознанием".

– Так и сказал? – Гучков прикурил. – А что Государь?

– А… – На лице князя Львова появилось отвращение. – Ни-че-го. "Ну, Бог даст, все образуется". Родзянко даже сорвался: "Ничего, говорит, Бог уже не даст, вы и ваше правительство все испортили! Революция неизбежна". И боюсь, что он прав. Ох, прав, Александр Иванович…

– Та-ак… – Гучков принялся расхаживать по кабинету. – Да, первый и необходимый шаг к спасению страны, – остановившись перед зеркалом в золоченой раме, он поправил узел галстука и резко обернулся к князю Львову, – это, безусловно, замена ничтожеств, сидящих в нынешнем Совете министров и в высшем командовании выбранными нами вместе с братьями по ложе достойными людьми. Без Распутина будет легче это сделать. Если не удастся, – снова повернулся к зеркалу, – боюсь, придется поднимать вопрос о физическом устранении царя, – холодно сообщил он своему отражению.

– Оставьте, Александр Иванович! – Львов суетливо достал из кармана часы на серебряной цепочке и посмотрел на циферблат. – Это была бы очередная попытка спасти ситуацию старорусским способом – тайным дворцовым насилием. Я думаю, время сейчас работает против Государя. Он человек мягкий, пока надумает что-то, пока решится… – с легким раздражением проговорил князь, убирая часы. – Однако сообщить это я был вам обязан. Возможно, наши планы потребуют некой корректировки. А сейчас простите – время! У меня еще встреча. – Львов поднялся, положил на стол несколько банкнот и вышел из кабинета.

Гучков стоял, раскачиваясь с пятки на носок. "Мы несемся к пропасти" – всплыли в памяти слова Львова. А царь-батюшка, похоже, мыслит по-другому… Кошка ласково потерлась о его ногу, оставляя на темно-синей шерсти брюк рыжие волоски.

– Пошла прочь! Дура! – Он раздраженно отбросил ее носком ботинка и решительно направился к выходу.

10

Снег непрерывно валил уже второй день. Сугробы, разрастаясь, перекрывали улицы. Ирина быстро шла по заснеженному тротуару. Поднятый воротник шубки был покрыт инеем. Холодный ветер пронизывал насквозь, бросая в лицо колючий снег. Мороз пощипывал нос и щеки. Проходя мимо темной громадины Щербатовского дома, возвышавшегося на противоположной стороне улицы, она с тоской подумала: "Господи, ведь только что все это было – балы, свет во всех окнах, красная ковровая дорожка перед подъездом через тротуар, специальный наряд полиции, руководящий движением подъезжающих экипажей, швейцар у двери в темно-синей ливрее до пят и фуражке с золотым галуном, лакей, помогающий разряженным, смеющимся гостям вылезать из экипажей… А сейчас… Все окна темны, как и во многих других домах, и от этого охватывает мрачное чувство обреченности. Под ногами словно ощущаются подземные толчки, будто какая-то неведомая сила с утробным рыком рвется на поверхность". Она вспомнила, как на днях дочь баронессы Ботмер уверяла ее, что из России надо бежать, пока не поздно. Неужели она права?

Выйдя из переулка и свернув направо на свою улицу, в самом конце ее, возле бакалейной лавки, Ирина увидела огромную темную толпу, которая колыхалась и гудела, как растревоженный улей. Издали были слышны шум и крики. До дома оставался всего один квартал, свернуть некуда, возвращаться и обходить – очень далеко, да и неизвестно, кого еще встретишь на соседних улицах. Подойдя ближе, она невольно замедлила шаг. Толпа становилась все больше и больше. Ирина уже слышала ее неровное, шумное дыхание. Лица людей, столпившихся у входа в бакалейную лавку, были искажены ненавистью. Хозяин, невысокий коренастый мужчина в пальто, наспех накинутом прямо на халат, и молоденький рыжеволосый приказчик с испуганным, бледным лицом, стояли на ступеньках, прижатые к дверям лавки, пытаясь что-то объяснить, однако их никто не слушал – превращаясь в неуправляемую, безжалостную, безликую массу, толпа продолжала напирать. Ирина с ужасом поняла неотвратимость того, что сейчас произойдет. Улица оказалась перекрытой, остался лишь узкий проход, похожий на тропинку в расщелине. "Ну что ж, как там учил Порфирий? Надо надеть шапку-невидимку, а для этого – перенестись центром своего сознания в другое место, проще всего – в воспоминания…"

Ирина медленно двинулась вперед.

"Вчера Ники принес мне маленькую баночку дивного, душистого меда, и…"

– Бабы! Да брешут они, гады! Прячуть хлебушек!

"…и я, зачерпнув ложечкой золотой нектар, с наслаждением впитывала в себя волшебный вкус лета…"

– Мужик на фронте. Дитё третий день не жрамши! А они тут жируют!..

"…а Ники неожиданно поцеловал меня в губы…"

– Да я за дитёв глотку перегрызу!

"…его лицо было настолько близко, что очертания его расплывались, превращаясь в нечто зыбкое, нематериальное…"

– Не хочут давать по– добру – сами возьмем!

"…я прикрыла глаза, отдаваясь его губам…"

– Бей их, бабоньки! – раздался визгливый мужской голос.

Толпа, опрокинув хозяина и приказчика, рванула в лавку, двери затрещали, на ступеньках у входа начались потасовка и давка.

Прижавшись к стене дома, Ирина продолжала осторожно двигаться вперед. Из задних рядов через головы пролетели камни.

"…и навеки запоминая медовый вкус, имя которому – любовь…"

Раздался звон разбитого витринного стекла и сразу же – истошный женский крик…

Ирина вздрогнула и остановилась. От разбитой витрины, схватившись за голову, пыталась отойти женщина с залитым кровью лицом. Охнув, она осела на землю и медленно повалилась набок. На долю секунды те, кто пытался прорваться внутрь через разбитую витрину, приостановились, бессмысленно глядя на нее, но раздавшийся изнутри радостный вопль: "Вот он, хлебушек!" – бросил их вперед через упавшее тело. Сзади, уже не замечая ничего, продолжали напирать другие. Ирине показалось, что она слышит, как трещат под ногами кости несчастной, и, не выдержав, отчаянно расталкивая всех, бросилась в самую гущу толпы.

– Пустите! Пустите же, говорю! Вы же по людям ходите!

Ее никто не слышал. Толпа, словно страшное многоликое чудовище, еще плотнее сжималась перед ней… От внезапного удара по голове потемнело в глазах. Уже знакомый визгливый мужской голос прокричал совсем рядом:

– Богатенькая сука тоже кушать захотела? Хлебушек наш отнять хочешь? А вот мы тебе сейчас… Бей ее!

Обрушившиеся удары свалили с ног. Рядом в луже крови лежала молодая женщина, которую уже нельзя было спасти.

Из разбитого рта Ирины потекла кровь – солоноватая и теплая. Сознание стало уходить. Лежа на снегу, она безразлично почувствовала, что кто-то начал стаскивать с нее шубку.

– Кажись, я тебя знаю! Эй! Не ты ли мово мужа на улицу выкинула? – нависло над ней рябое одутловатое женское лицо в темном платке. – Ложки у нее вишь серебряные сперли! Вот я тебе! – И она с силой, по-мужски, ударила ее по лицу.

Очертания багрового пятна, появившегося перед глазами Ирины, расплывались, превращаясь в нечто зыбкое, нематериальное. Она вновь прикрыла глаза, всеми силами пытаясь не впустить в себя боль и, навсегда запоминая солоноватый вкус, имя которому – ненависть…

* * *

…Николай Ракелов во всем любил порядок, его вещи имели свое, строго определенное место. Эта привычка очень помогала в работе. Нужные бумаги были разложены в папки и подшиты, карандаши остро заточены, в отдельную тетрадь записывались краткие сведения о переговорах, клиентах, деловых контактах. Был и особый блокнот, где записи велись придуманным самим Ракеловым шифром. Как раз в нем он и делал очередную запись, когда на столе неистово зазвонил телефон.

– Николай Сергеевич! – не сразу узнал он звенящий голос Керенского. – Похоже, началось!

– О чем вы, Александр Федорович?

– Началось… Получен указ о роспуске Думы. В городе волнения. Я – в Думе. Приезжайте.

– Революция? – тихо спросил Ракелов и, почувствовав легкий озноб, повернулся к окну, будто там, за стеклом, можно было найти опровержение сказанному. Хотя, еще несколько дней назад, когда уволили более сорока тысяч рабочих Путиловского завода, а Керенский на заседании Думы потребовал принять их обратно, Ракелов понял – вот-вот начнется. На заводах и фабриках митинговали, работа прекратилась повсеместно. Люди под звуки революционных песен устремились на улицы. Против митингующих были брошены казачьи войска и пехотные подразделения. Царь, который после убийства Распутина жил в Царском Селе, отбыл на фронт.

– Похоже на то.

– Так значит – конец?

– Конец? Скорее начало! Приезжайте сюда. Меня найдете. Но… На улицах неспокойно. Говорят, на нас идет толпа тысяч в тридцать.

– Еду.

Ракелов вернулся к столу и начал автоматическими движениями аккуратно складывать папки, бумаги, заметки. "Похоже, привычный мир рушится, – размышлял он, – но это не должно изменить моих привычек. Поскольку я никогда не изменяю себе".

Переодевшись в пиджачную тройку коричневого цвета и аккуратно повязав галстук, он подошел к зеркалу, в котором отразилось лицо спокойного, уверенного человека. Правая сторона лица была сильно поцарапана, однако ссадины уже начали заживать. Несколько дней назад, охваченный внезапным беспокойством, он вышел встречать Ирину и с трудом вырвал ее из рук озверевшей толпы. Страшно представить, что тогда могло бы произойти, если бы на помощь не подоспели городовые. Ирина тогда на удивление быстро пришла в себя и даже шутила. "Некого винить, – улыбаясь разбитыми губами, говорила она, лежа на диване с пузырем льда, приложенным к голове. – Уж коли я сама полезла с головой в мясорубку, виновна ли та, что попыталась перемолоть меня?"

"Похоже, сейчас в мясорубку попадет вся страна" – удивляясь собственному спокойствию, подумал он.

* * *

Ракелов добрался до Таврического дворца лишь спустя час. Трамваи не ходили, улицы были запружены народом. Он никогда не видел такого огромного скопления возбужденно-агрессивных людей, готовых, казалось, смести с лица земли все, что попадется на пути, только ради самого процесса разрушения. Появилось гадкое, буквально осязаемое ощущение возможности смерти и, что еще более неприятно, внутренней готовности к ней.

Здание Думы было окружено темной, плотной, вязкой человеческой массой, жаждущей и ожидающей насилия. Таврический дворец был неузнаваем – подрагивая от ударов людских волн, он напоминал военный лагерь. Повсюду в углах располагались солдаты, охранявшие ящики с гранатами и боеприпасами. И хотя, судя по всему, в распоряжении прежнего правительства не осталось никого, кто решился бы с оружием в руках пойти против народа и Думы, все были готовы – к обороне или к наступлению. Казалось, все ждут только сигнала, решительного жеста для того, чтобы выплеснуться на улицы города.

В Екатерининском зале Таврического дворца проходили беспрерывные митинги. Ораторской трибуной служили длинные и широкие хоры, выходящие на две стороны – на Екатерининский зал и на зал заседаний. Ракелов уже издали заметил Керенского и был поражен происшедшими с ним изменениями. Александр Федорович решительно и властно говорил что-то, обращаясь к окружавшим его людям, слова и жесты были резки, глаза сверкали. "Он у них – один из главных", – услышал Ракелов уважительный голос за спиной. С трудом пробравшись через толпу, он подошел к Керенскому.

– Александр Федорович! Вот, еле добрался. Однако, у вас тут жарко!

– Хорошо, что приехали. Вы мне нужны. Медлить нельзя! Войска волнуются. Я сейчас еду по полкам. Едем вместе. По дороге поговорим. – Керенский стремительно направился к выходу.

– Александр Федорович! – К нему подбежал взъерошенный мужчина в пенсне, с папкой бумаг, прижатой к груди. – Помогите… Тут образовался Совет рабочих депутатов. Им помещение нужно. Где у нас есть комната? Что им дать? – На его лбу выступили капельки пота.

– Пусть идут в тринадцатую… Да, номер тринадцать, – быстро ответил Керенский. – Уточните у Родзянко.

– Александр Федорович! Посмотрите на всякий случай, нет ли неточностей! – С правой стороны к Керенскому степенно подошел князь Львов с листом бумаги в руках. Керенский, приблизив листок к лицу, пробежал по строчкам близорукими глазами.

– А он растет. По этому революционному болоту, по которому мы еще только учимся ходить, он уже бегает и прыгает! – услышал Ракелов негромкий голос и, повернувшись, увидел стоящего рядом известного монархиста Василия Шульгина, который легким кивком поприветствовал его.

– Не знаю. В нем есть некое позерство. Истеричность, – ответил Шульгину незнакомый пожилой человек с седой бородкой. – Однако, возможно, это именно то, что нужно сейчас, – время покажет. – Он наклонил голову к своему собеседнику. – А по мне – сейчас бы к пулемету. Да, да. Пулеметов – вот чего мне хочется, когда я гляжу на толпу. Только свинец может загнать это быдло в стойло!

– Господин Бубликов! – Керенский, утвердительно кивнув, вернул листок князю Львову и, повелительно махнув рукой, подозвал невысокого мужчину с усталым, бледным лицом. – Возьмите солдат, езжайте в центральный железнодорожный телеграф. Как депутат Думы берите под контроль всю сеть железных дорог. Без вашего согласия ни один состав не может отправиться из столицы. Возьмите в одиннадцатой комнате распоряжение Временного комитета по вашему поводу. Передайте по всей стране сообщение о революции. Действуйте.

– Едем, Николай Сергеевич! – Керенский, которому все, расступаясь, давали дорогу, быстро вышел из здания и направился к автомобилю.

Ракелов устроился рядом с ним на заднем сиденье, достал из кармана портсигар и, прикрыв ладонью спичку от ветра, закурил. Машина ехала медленно, то и дело издавая неприятные, прерывистые гудки.

– Избрали Временный комитет. Нужно полное единство, независимо от партий. Комитет получил "диктаторскую власть", – быстро проговорил Керенский. – Люди – практически все "наши". Из тринадцати – не масоны только трое. Сейчас это очень к месту. Главное – не пролить крови. По городу ходят группы добровольных "жандармов". Во главе – какой-нибудь студент. Врываются в квартиры. Хватают по собственному усмотрению "прислужников режима…"

– Самосуд?! Но это же безумие!

Керенский, покосившись на Ракелова, продолжил:

– …и тащат их к нам. В Думу. Привели бывшего министра юстиции Щегловитова. Я заявил ему: "Вы арестованы!.." – театрально произнес Керенский и замолчал, словно вновь вспоминая свои ощущения.

"А он и впрямь – другой! – с восхищением отметил Ракелов. – Словно подменили. Осанка, интонации, жесты… Очевидно – отличный актер. Просто талант!"

– …а потом – чтобы все слышали! – заявляю: "Ваша жизнь в безопасности. Дума не проливает крови!" Дал лозунг. Думаю, это многим спасет жизнь. Да! Дал лозунг! Это важно… Крови быть не должно.

Проехали по Троицкому мосту. Откуда-то доносились нестройные звуки "Марсельезы". В отдалении слышались хлопки выстрелов. "Доигрались", – пронеслось в мозгу Ракелова.

– Кровь уже льется, Александр Федорович. Убивают офицеров, жандармов. Мою невесту на днях чуть не забили до смерти. Счастье, что я подоспел вовремя! Подумать страшно, что могло бы…

– Так вот, что я хотел… – Керенский, словно не слыша сказанного, наклонился к Ракелову. – Есть некое деликатное поручение.

Ракелов выбросил папиросу.

– Между мной и министром вооружений Франции Альбером Тома, как вы знаете, масоном Великого Востока, есть "агент связи": Эжен Пети. Мне нужно, чтобы вы сделали следующее…

Навстречу один за другим проехали два набитых вооруженными людьми грузовых автомобиля, судя по надписям на бортах, принадлежавших санитарной колонне Императорского Автомобильного Общества. Тенты с кузовов были сорваны. Над автомобилями развевались красные флаги. Справа на тротуаре Ракелов заметил слегка припорошенные снегом тела двух человек, судя по покрою шинелей – офицеров. Керенский проследил его взгляд и печально произнес:

– Проигранная война всегда грозит революцией. Но революция неизмеримо хуже проигранной войны… И никогда не бывает без крови.

11

Нож скользнул по указательному пальцу, из пореза выступила кровь. Побледнев, Ирина ухватилась за край стола. После избиения у бакалейной лавки из головы никак не уходил образ женщины с окровавленным лицом, погибшей у нее на глазах. Она стала бояться крови.

Правда, добрейший Иван Иванович, приводивший ее в чувство на дежурстве в первый после выздоровления день, уверенно сказал, водя у носа кусочком ваты, смоченной в нашатырном спирте, что это – временные последствия психологической травмы и через некоторое время все поправится. Но из госпиталя все же пришлось уйти, чему Ирина в глубине души даже была рада. Это избавляло от неизбежных встреч с Леночкой Трояновской. Хотя они вроде бы помирились, во всяком случае, старательно делали вид, будто ничего не произошло, возникшее отчуждение покрыло их отношения корочкой льда. О былой искренности не могло быть и речи.

Впрочем, последний грустный день работы в госпитале неожиданно принес радость. Все началось с того, что утром в докторскую заглянул молоденький русоволосый солдат в длинной не по росту шинели с мешком в руке. Увидев Ирину, он засмущался и, застенчиво улыбнувшись, спросил, где можно найти Анну Поликарповну. " Поликарповну? А вы кто ей будете?" – спросила, все еще боясь поверить в чудо. "Сын. Алексеем меня зовут", – проговорил солдатик негромко, восхищенно глядя на нее удивительно ясными голубыми глазами.

Охнув, Ирина выскочила в коридор: "Поликарповна! Сюда! Скорее! Сын… Ваш сын…"

…Спустя полчаса Поликарповна, крепко, как маленького, держа сына за руку, словно боясь снова потерять, провела его по всем палатам, показывая всем – докторам, сестрам, раненым, и даже пыталась поцеловать Ирине руку, словно это она вернула ее ненаглядного мальчика…

…Отложив нож в сторону и, прикладывая кусочек марли к порезанному пальцу, Ирина подумала, улыбаясь, что надо будет непременно выбрать время и заглянуть в госпиталь.

Последний месяц она работала секретарем в Особом художественном совещании по делам искусств, куда зазвал ее неугомонный Шаляпин. Работа Ирине нравилась. Общение с Бенуа, Грабарем, Рерихом, Щусевым не только доставляло удовольствие, но и позволяло отвлечься от того, что творилось вокруг. Время словно сжалось, событий одного дня хватило бы на недели, а то и месяцы прежней размеренной жизни. Убийство Распутина, давшее призрачную надежду на изменения к лучшему. Отречение государя, которое убило в ней какую-то, не самую плохую, частицу души. Хотя… После отречения Николая еще сохранялась монархия, но и монархия рухнула с отречением Михаила. Февральские беспорядки, которые все теперь вдохновенно называют революцией. Красные банты, которые нацепляли на себя все кому не лень. Даже отец и прагматичный Шаляпин поддались всеобщему воодушевлению, прикрепив на грудь красные ленточки. А вот ее Ники этого не сделал! Хотя, кажется, уж именно ему, работающему бок о бок с Керенским, находящемуся в центре событий, следовало бы это сделать в числе первых. Но Ники, напротив, выглядит озабоченным и даже немного угрюмым. Да и она сама до сих пор не уверена, действительно ли все происходящее – праздник.

Ирина нахмурилась. "Не стоит думать об этом вновь. Надо научиться жить настоящим, потому что никто не знает, что нас всех ожидает в будущем". Вспомнились слова матери: "Каждому дается столько испытаний, сколько он может выдержать. Главное – не сдаваться. Что бы ни было в жизни – надо быть сильной". И правда, надо быть сильной. Тем более что у нее теперь есть Ники.

Сегодня к обеду обещал прийти Шаляпин, и Ирина была рада этому, надеясь, что в присутствии Федора Ивановича не будет разговоров про политику. Расстелив белую скатерть, она расставила фарфоровые тарелки, разложила серебряные приборы и салфетки, достала из буфета солонку из матового резного стекла и, удовлетворенно окинув взглядом сервированный стол, направилась в свою комнату переодеться в любимое темно-синее платье с элегантным вырезом. Звонок в дверь заставил ее поторопиться, и она уже на ходу застегнула на шее нитку жемчуга, подаренного ей отцом.

Поздоровавшись, Сергей Ильич вместе с гостями прошел в столовую. Ирина поспешила на кухню. По дому теперь приходилось все делать самой – бедный Василий месяц назад внезапно умер от сердечного приступа прямо на улице в нескольких шагах от дома, а Глаша на неделю уехала в деревню к заболевшей матери. Вскоре на фарфоровых тарелках английской работы задымилась ароматная рассыпчатая гречка с подсолнечным маслом и небольшими кусочками мяса, купленного утром у спекулянтов за огромные деньги. Это было единственное угощение. Перебои с продовольствием в городе после введения в марте Временным правительством хлебной монополии уже стали обычным делом. Ники тогда долго разъяснял ей, ссылаясь на опыт Великой французской революции, что это совершенно неизбежный шаг, который заставит крестьян сдавать излишки зерна государству и позволит установить твердые цены на продовольствие. Ирина, выслушав его, недоверчиво покачала головой, язвительно заметив, что Россия – не Франция и накормить ее "хлебом равенства" вряд ли удастся.

Гости, выпив по рюмочке вина еще из старых запасов, заготовленных Василием и бережно хранимых отцом, ели не спеша, наслаждаясь вкусом. Глядя на мужчин, с аппетитом поедающих гречку с мясом, Ирина думала – не сон ли это? А вдруг она сейчас проснется и ничего этого нет: ни революции, ни отречения царя, ни двоевластия, ни голода, ни страха, ни анархии, ни неизвестности… Ни-че-го! Просто сон…

– Ох, Ирина Сергеевна, угодили. – Шаляпин с видимым удовольствием отправил в рот последнюю ложку гречки. – Каша – отменная! Скажу вам со всей откровенностью – люблю я поесть и всю жизнь с самого детства более всего боюсь голода. И наряду с пристрастием, позволю даже сказать, чувственным увлечением сценой, ощущаю в себе пристрастие к вкусной еде. – Он повернул голову к Ракелову, видимо продолжая разговор, начатый еще на улице. – Так вот, скажу я вам, Николай Второй к нашему брату не так относился, как Николай Первый. Тот и за кулисы зайти не брезговал, и с актерами болтать любил. Как-то в ответ на фразу Каратыгина, что, мол, тот и нищих может играть, и царей, потребовал – а ну-ка, братец, меня изобрази!

– И что Каратыгин? – По лицу Ракелова скользнула улыбка.

– Изобразил. – Шаляпин приосанился. – Повернулся к стоящему рядом директору императорских театров Гедеонову и, изумительно точно подражая голосу императора, произнес: "Послушай, Гедеонов! Распорядись завтра в двенадцать часов выдать Каратыгину двойное жалованье за этот месяц!"

– И что Государь? – Ирина начала собирать посуду.

– Государь? – Шаляпин довольно улыбнулся. – Поаплодировал.

– А жалованье? – Ирина остановилась в дверях с тарелками в руках, взглядом попросив Ники выйти за ней следом.

– В двенадцать часов на следующий день получил. Как сам распорядился – двойное.

Мужчины рассмеялись. Ракелов, растерянно извинившись, поднялся и вышел следом за Ириной. Шаляпин задумчиво посмотрел ему вслед и понимающе переглянулся с Сергеем Ильичом.

– Ники, я так мало тебя вижу. Я соскучилась! – Ирина прильнула к его груди. – Скорее бы венчаться! И почему мы послушались рара, согласившись на этот срок? Сейчас бы жили одним домом…

Ракелов обнял ее.

– Мне тоже не хватает тебя, милая. Но у меня столько работы! Находясь рядом с Александром Федоровичем, я чувствую себя вовлеченным в стремительный исторический процесс. – Он рассеянно погладил ее по волосам. – Мы живем в такое странное время, когда будто бы и себе не принадлежим.

Ирина положила голову ему на плечо, наслаждаясь прикосновением к любимому человеку. Ракелов молчал, задумчиво поглаживая ее по спине.

Появление Ирины совершенно изменило уклад его жизни. Он был человеком привычек и абсолютно все любил просчитывать. Странным образом избежав юношеских романтических увлечений, вовсе не переживал из-за этого, предпочитая использовать свободное время для получения образования, с его точки зрения, основы будущего благополучия. Конечно, до знакомства с Ириной Ники знал, что существует любовь, и был, как ему казалось, готов к встрече с ней, считая, что любовь – неизбежная прелюдия женитьбы и последующей семейной жизни, которая, в свою очередь, является неотъемлемой частью бытия каждого добропорядочного человека. И вот в его жизнь вошла, нет, скорее ворвалась Ирина. Сказать по правде, Ракелов почти растерялся, чего с ним раньше никогда не происходило, от обрушившихся на него ощущений. Он не был способен на безумства, а вместе с Ириной в его рациональной жизни появилось что-то непросчитываемое. Он прежде думал, что физическая близость богоугодна, потому что служит продолжению рода, но Ирина открыла ему мир нежности, чувственной страсти и безрассудства. Иногда ее любовь даже пугала. Он должен был принадлежать только ей, и всякий, кто в ущерб Ирине посягал на его время и внимание, рисковал стать ее недругом. Даже находясь на службе в новом правительстве, чувствуя свою востребованность в столь важном для всех деле созидания новой России, Ракелов странным образом ощущал присутствие Ирины, ловил себя на отвлекающих от работы мыслях о возможной встрече с ней вечером. И эта привязанность, делавшая его романтичным, а значит уязвимым, порой начинала вызывать раздражение и досаду, даже тяготить его. Скорее бы обвенчаться. После того как они официально скрепят узы любви – все встанет на свои места, будет предсказуемым и понятным.

Сейчас надо как-то сказать Ирине о том, что ему предстоит уехать, быть может, даже на несколько месяцев. И отказаться от поездки нельзя – это личное поручение Керенского. Власть Временного правительства не может существовать без поддержки губерний, особенно в вопросе снабжения продовольствием. "Ну и как же это сказать?"

Ракелов повернул голову к окну. Облака были размазаны по небу рукой ленивого художника.

– Ирэн! – По его лицу пробежала тень грусти. – Меня отправляют в поездку. По центральным губерниям России. Это – на несколько месяцев. Как только вернусь…

– Что?! – Ирина отпрянула. – А я? Как же я? Я не смогу так долго без тебя. Я поеду с тобой! – решительно проговорила она. – Слышишь?

– Ирэн, это опасно. Знаешь ведь, что творится. – Резко ответил он. – Сейчас путешествие по железной дороге – не то, что прежде. И потом, что скажет Сергей Ильич?

– Господи, что он может сказать? А то он ничего не понимает? Мы уже муж и жена, только не венчанные. Пойдем. Отец не должен более оставаться в неведении.

Она схватила его за руку и потащила в столовую. Сергей Ильич с Шаляпиным, прихватив графинчик с вином, уже перебрались в кресла.

– Временное правительство работает на последнем дыхании, поверьте, Федор Иванович! Какие-то абсурдно-ненормальные условия! Мы порой не имеем возможности ни спать, ни есть! – Разволновавшийся Сергей Ильич незаметным движением бросил в рот маленькую голубую таблетку.

Ирина отметила, что в последнее время, войдя в состав уже нового, второго по счету, Временного правительства, отец сильно сдал. Прежде энергичный, жизнерадостный, крепкий, теперь он напоминал старую заезженную лошадь – заметно похудел, осунулся, вокруг глаз появились новые морщинки, даже походка изменилась. Он совсем не был похож на того удалого молодца, который прилюдно признавался в любви Софи Трояновской.

– Проекты документов принимаем, падая от усталости – кто в креслах, кто… – Он обреченно махнул рукой.

– Да-да. – Шаляпин сочувственно закивал. – Когда мы с Горьким приходили к Керенскому по поводу захоронения жертв революции на площади Зимнего дворца, я понял – у правительства, похоже, силы на исходе. Александр Федорович носился по длинным коридорам министерства юстиции, был крайне озабочен и смотрел на всех недоумевающим взглядом. – Шаляпин смешно вытаращил глаза.

– Он просто близорук… – вступилась за Керенского Ирина, стоявшая рядом со смущенным Ракеловым и крепко сжимавшая его руку.

– Самое забавное, – продолжил Шаляпин, внимательно посмотрев на нее, – за ним по пятам, еще более озабоченный, следовал высокий человек с бутылкой молока в руках, не упуская момента, чтобы предложить Керенскому сделать глоток. Сценка – и смех и грех!

– Ах, господа, как же мне все это надоело! – Ирина, отпустив руку Ракелова, стукнула ладошкой по столу. – Политика, политика… А жить когда? Куда ни придешь, только и разговоров – Советы, депутаты, коалиции, резолюции… Все это вместе превращается в какой-то снежный ком, который катится с горы и, подминая нас, обычных людей, под себя, несется дальше, за новыми жертвами. – Ирина встала за стулом, на который сел Ракелов. Ее щеки порозовели, глаза заблестели. – Не хо-чу! Вот, пожалуйста, у нас в гостях – великий Шаляпин…

– Благодарю, прекрасная львица! – Приложив руку к груди, тот слегка поклонился.

– … да, великий Шаляпин! – возбужденно повторила она. – А разговоры? О театре? Об искусстве? Вовсе нет! Лучше расскажите, Федор Иванович, что в театре?

Шаляпин, видимо, не успевший в полной мере налюбоваться взрывом гнева "прекрасной львицы", хитро усмехнулся:

– Дивно, Ирочка! Просто дивно! Во время спектаклей появляются какие-то люди, прерывают действие обращениями к публике. Пора, говорят, кончать радостные зрелища да праздные забавы. Народ – на фронте, а столицы пляшут и танцуют.

– Федор Иванович, злодей этакий, вы это нарочно? – Ирина, включившись в игру, предложенную Шаляпиным, обиженно надула губки.

– Самое интересное, – невольно подыграв гостю, подхватил Сергей Ильич, – в траншеях другие люди говорят солдатам то же самое, но в обратном порядке: "В столицах поют и пляшут, а вы гибнете на фронте…"

– Папа! Федор Иванович! – Ирина схватилась за голову. – Ну я прошу! Хватит! Не могу больше! – Бросившись к стоящему в эркере роялю, она подняла крышку и начала играть что-то бравурное. Сергей Ильич, многозначительно взглянув на Шаляпина, поднялся и, подойдя к дочери, обнял ее:

– Ну ладно тебе. Скажи, что хотела.

Ирина слегка отстранилась от отца и подняла на него жалобные глаза.

– Папочка, миленький! Я хочу поехать с Ники по губерниям. У него – дела, а я… Ну, я – просто его жена. Понимаешь? – Сергей Ильич, удивленно подняв брови, бросил взгляд на Ракелова. Ирина дернула отца за рукав. – Не отпустишь – все равно уеду. Хочу быть с ним. Должна. И буду. Отпустишь? – В комнате повисла гнетущая тишина.

– Отпущу, – глухо произнес Сергей Ильич, прижимая дочь к себе. – Только повенчайтесь перед отъездом.

Шаляпин искоса смотрел на Ракелова, торопливо вынувшего из портсигара папиросу. Чем-то он ему сегодня не понравился…

12

Осень семнадцатого года была солнечной и прохладной. Деревья поспешили надеть золотые и малиновые наряды, будто в ожидании праздника. А его все не было. Ветер, налетавший со стороны Финского залива, раздраженно убеждал, что праздника не будет вовсе, но деревья не верили, с грустью расставаясь под его порывами с каждым разноцветным листком, как люди – с листками календаря. Вскоре начал моросить дождь, так и не признавшийся деревьям, о чем же он плачет день и ночь напролет…

* * *

Поезд, на котором Ирина с Ракеловым ехали из Москвы в Петроград, неожиданно, в связи с поломкой паровоза, отогнали на запасной путь для ремонта, и вот уже несколько часов сотни людей коротали время в тесном здании железнодорожного вокзала в Твери. Ирина сидела на жесткой скамейке напротив мужа. Ей нравилось называть Ники мужем и чувствовать себя замужней дамой. Они обвенчались всего полтора месяца назад, за день до отъезда, в небольшом храме неподалеку от дома. Было заметно, что настоятель – отец Серафим, тот самый, что девятнадцать лет назад крестил ее, – приятно удивлен и растроган желанием молодых "в это смутное время свершить торжество божественного соединения судеб на небесах". На венчании присутствовало всего несколько человек – самые близкие. Родители Ники не смогли так быстро приехать из Перми.

Ирине казалось, что за время поездки они с Ники срослись, превратившись в единое целое. Она с улыбкой вспоминала, какой наивной и глупой была еще совсем недавно. А теперь на многое в жизни начала смотреть по-другому.

Поняла: любовь – это не слова. Это – их отсутствие. В любви все должно быть понятно без словесного дурмана. Находясь почти все время на людях, она научилась накидывать на внешние проявление чувств покрывало сдержанности. И это стало их совместной игрой, в которой была своя прелесть, и которую они считали маленькой семейной тайной. Вот и сейчас, сидя напротив мужа в тесном, грязном зале ожидания, она осторожно коснулась ногой его ноги. Никто не заметил – ни женщины с плачущими детьми на руках, ни двое молодых парней с винтовками, озирающиеся по сторонам, ни пожилой священник, сидящий рядом, ни старик, привалившийся спиной к большому мешку, перепачканному глиной и опилками. Никто.

Ирина еле заметно приподняла и опустила бровь: "Иди в меня". Улыбка тронула его губы: "А люди вокруг?" Она чуть заметно покачала головой: – "Ничего не заметят. Мы будем делать это глазами… Ну же!" Ники, слегка наклонившись, проник в нее взглядом. Постепенно его глаза словно становились все больше и больше, а пространство вокруг превратилось в узкий коридор, за границами которого, обозначенными подрагивающими пунктирами их взглядов, растворился шум вокзала, исчезли голоса и звуки. Время замерло. Ирина подалась вперед… Неотрывно глядя друг на друга, они делали незаметные, только ими ощутимые движения телами. Еще и еще… Ее губы чуть приоткрылись. Внутри образовался пульсирующий теплый шар, непрерывно увеличивающийся в размерах. Сердце перестало биться, и в это мгновение шар лопнул, заливая всю ее внутри горячим солнечным светом. Волна блаженства… легкое подрагивание тела… разум переплавился в чувства… чувства подхватила истома… истома обвилась вокруг, превратившись в золотистый кокон. Во рту появился легкий медовый привкус. Закрыв глаза, она откинула голову и негромко застонала…

– Что, устала, милая… милая… милая… – донеслось откуда-то издалека. – И то, уж сколько часов поезда ждем… ждем… ждем…

Она молчала, пытаясь еще хоть на мгновение продлить ощущения…

– Да что вы тут ходите все, высматриваете? – прорвался извне строгий голос.

– Жида ищем, гражданин прапорщик.

– Какого такого жида?

– Ходил тут. Не видали?

– А что он сделал?

– Да ничего… Жид!

Повернув голову, Ирина натолкнулась на мутный "кокаинистый" взгляд солдата с винтовкой. Отвела глаза.

– Супружница ваша устала. – Пожилой священник в тулупе поверх черной рясы участливо обратился к Ракелову. – Пусть приляжет к вам… Полегче будет.

– Ничего, не беспокойтесь, батюшка, мне очень хорошо! – Ирина нежно взглянула на мужа, неторопливым, плавным движением поправила прическу, поймав на себе заинтересованный взгляд бледного взлохмаченного мужчины с черной бородкой, видимо недавно севшего рядом со священником. На его щеке даже сквозь бороду проглядывало родимое пятно, похожее на насосавшуюся крови пиявку. "Бог шельму метит", – почему-то вспомнилась поговорка, которую она слышала от матушки.

– Ну что, святой отец, кончаются ваши времена? – обратился чернобородый к священнику.

– Отчего же? – Священник искоса взглянул на него.

– А скоро на смену вашему христианству придет со-ци-а-лизм… – Произнеся последний слог, мужчина, видимо для убедительности, хлопнул себя по колену зажатым в руке картузом. – Ведь он – что ваше христианство. Только раннее, скажем так, христианство. Не боитесь?

– А что бояться? Клюквенный сок похож на вино, однако – не вино. Достаточно пригубить.

– А мы при социализме вино отменим – нечего пробовать будет, – ухмыльнулся чернобородый. – Все станут клюквенный сок пить.

– Человек по воле своей все должен делать, а не по запрету да принуждению. Тогда благо будет, – назидательно проговорил священник.

– Я бы, если позволите, сказал так, – оживившись, вступил в разговор Ракелов. – В христианстве есть свобода, а это тот спирт, которого недостает социализму. Христианство добрее и милосерднее, потому как предлагает отдать свое имущество, социализм же предлагает отнять чужое.

– Именно так! – Священник, почувствовав поддержку, приободрился. – Христос возбуждал в людях глубокое пренебрежение к материальному счастью. Если ближний просит кафтан, отдай и рубаху!

– Социализм ни-ко-го просить не станет! – Мужчина с пятном на щеке многозначительно оглядел собеседников.

– Ну да. Маркс, которого я, признаюсь, внима-ательно читал, – Ракелов повернул голову в его сторону, – провозгласил, если не ошибаюсь – "В борьбе ", то есть в грубой силе, "обретешь ты право свое".

– Ники, что за дебаты? К чему это? – прошептала Ирина, почувствовав беспокойство. – Вокзал – не место для подобных разговоров. Да еще с незнакомыми людьми.

Резкий звон вокзального колокола и печальный паровозный гудок известили о приближении поезда, заставив всех вскочить с мест. Началась суета. Люди хватали вещи, торопясь к выходу. У дверей образовалась давка. Крики, ругань, детский плач… Ирина, побледнев и чувствуя, что задыхается, крепко схватила мужа за руку. Людская волна подхватила их и выбросила на перрон. В дверном проеме кто-то, с силой рванув, выхватил у нее дорожный саквояж. "В борьбе обретешь ты право свое…" – промелькнуло в голове. Сожаление от потери не возникло, хотя в саквояже находилось все необходимое, в том числе документы. Ощущением потери был пропитан воздух. Похоже, мир рушится, до мелочей ли сейчас? Главное, скорее попасть домой. Поезд, с трудом, словно нехотя остановившийся у перрона, был уже переполнен людьми, в основном мешочниками, – некоторые сидели даже на крышах вагонов. Многие стекла были выбиты. В купейном вагоне, в котором они ехали из Москвы, кое-где еще болтались грязные обрывки шторок. Десятки людей с чемоданами, баулами, корзинами начали штурмовать двери. Ирина посмотрела на мужа: "И что дальше?" На вспотевшем лице Ники была растерянность.

– Эй! Полезайте сюда! Да быстрее же, сейчас поезд тронется!– В окне появилось знакомое лицо человека с пятном, неведомым образом уже оказавшегося внутри. Ракелов, бросив на землю свой саквояж, поднял Ирину. Несколько рук подхватили ее и втянули внутрь. Купе встретило кисло-приторным запахом и жаркой волной мужского пота. Ирину усадили на жесткую лавку между охотно потеснившимися мужчинами, сразу же плотно прижавшимися к ее бедрам. Чернобородый, с такой готовностью только что помогавший ей, неожиданно равнодушно отвернулся от окна, за которым виднелось недоуменное лицо Ники, и, с ухмылкой взглянув на Ирину, медленно опустился на лавку напротив. Вагон дрогнул и заскрипел – поезд тронулся. С отчаянным криком: "Там мой муж остался!" – она рванулась к окну. Пожилой мужчина в солдатской шинели, сидевший у окна, поднялся, пробурчал сиплым голосом: "Да не беспокойся ты, дамочка, сейчас втяну твово мужика", – и, протянув руки, помог Ники взобраться в купе. Один из попутчиков, недовольно ворча себе под нос про "бар, от коих вечно одна досада", по просьбе Ракелова без охоты освободил место рядом с Ириной и перебрался к чернобородому, который, надвинув картуз на глаза, сидел откинувшись на спинку, изображая полную отрешенность и безразличие.

– Ники… Слава Богу… Я уже не чаяла увидеть тебя… – Ирина уткнулась ему в плечо, ощутив на несколько мгновений счастье и покой. Почему-то вспомнилось, как еще в Москве обратила внимание на номер поезда – сто тридцать семь. Порфирий как-то говорил, что это – число смерти.

На перроне раздались брань и крики. Несколько солдат, среди которых она заметила того – с "кокаинистыми" глазами, били прикладами винтовок, а затем, повалив на землю, ногами по голове старого седого человека в генеральской шинели без погон. Несчастный, испуская страшные стоны, вначале пытался прикрывать распухшее, ставшее похожим на бесформенный кусок мяса, залитое кровью лицо с вытекшим глазом, однако вскоре, очевидно, потеряв сознание, перестал сопротивляться и затих.

Ирина с ужасом смотрела на происходящее. От желудка начала подниматься отвратительная волна тошноты. Поезд медленно, со стоном, оторвался от перрона, оставляя позади страшную картину, но она все никак не могла отвести глаз от окна, будто какой-то незнакомый и жесткий голос внутри приказывал: "Смотри и запоминай!"

Попутчики угрюмо молчали. По лицу чернобородого снова пробежала усмешка.

Ирина полными слез глазами посмотрела на мужа.

– Это, мой милый львеныш, – в самое ухо шепнул ей Ники, – называется пе-ре-во-рот.

– Что?! – Она вздрогнула.

– Да, милая… – продолжил Ники, обняв ее за плечи. – Я не хотел говорить тебе в Москве. Временное правительство рухнуло. Партия Ленина – Троцкого взяла власть. Все правительственные посты заняты комиссарами-евреями, замаскированными под русскими фамилиями. Говорят, в Петрограде беспорядки, погромы – банды солдат и матросов врываются в дома, грабят, убивают. Все – в руках черни, и, похоже, никто не знает, как все это остановить.

Поезд набрал ход. Холодный, продуваемый осенним ветром и пропахший паровозным дымом вагон, казалось, перемещается в безвременье. Ирине, прижавшейся к плечу мужа, почему-то захотелось рвануть ручку стоп-крана и остановить состав. Она, готова была поклясться, что слышит в ночной темноте еле различаемый стон поезда, мчавшегося в неведомое, словно по узкому лезвию, рассекавшему время и людей надвое…

* * *

В купе было холодно, сквозь разбитое окно, прикрытое намокшей холстиной, прорывались струйки дождя. Ракелову не спалось, хотя монотонный перестук колес уже убаюкал попутчиков. Ирина беспокойно дремала на его плече. Вероятно, ей что-то снилось – тело ее время от времени вздрагивало, а губы шевелились, выговаривая неразличимые слова. Только чернобородый, откинув голову, сидел с полуприкрытыми глазами,так что было непонятно, спит он или нет.

Итак, скоро они с Ириной вернутся домой. Что дальше?.. Поручения Александра Федоровича, в том числе и секретные, выполнены, да только самого Керенского у власти уже нет. Неужели нужно было брать еще левее? Туда, где Троцкий и Ленин, бросающие в толпу безответственные, но простые и оттого безмерно привлекательные лозунги, проповедующие, в отличие от эсеров, уже не индивидуальный, а массовый террор, использующие самые низменные инстинкты толпы, которую они стали называть народными массами? Как же это Александр Федорович упустил ситуацию?

О предстоящем выступлении большевиков было известно заранее. С середины октября многие газеты даже ввели на своих страницах постоянную рубрику "К выступлению большевиков". Все с удовольствием, не воспринимая всерьез, обсуждали эту щекочущую нервы тему, одновременно ругали правительство за неспособность наладить, обеспечить, организовать… На самом деле, и – это Ракелов знал точно – у Временного правительства была только одна действительно неразрешимая проблема – невозможность выиграть войну либо достойно выйти из нее. Международные интересы Братства – выше национальных и уж тем более личных.

Жалел ли он, что связал себя масонской клятвой, превосходящей все прочие клятвы? Пройдя ритуал посвящения, поставить себя выше законов, а порой и интересов страны, в которой родился и которой служишь, без тени сомнения и скепсиса, всегда быть готовым к тому, что не только человек, которого ты недолюбливаешь или вовсе не уважаешь, но порой и политический враг может, подав тайный знак, оказаться твоим братом, – все это было непросто. Но он не сожалел и не сомневался. До сегодняшнего дня…

Неужели он все-таки ошибся и его мозг просчитал неверную комбинацию? В бурное время перемен, находясь рядом с главой правительства, вполне можно было рассчитывать на пост товарища министра юстиции, а там, глядишь, и… Нет, конечно, Ракелов не считал себя вождем, но был человеком организованным, образованным и исполнительным, готовым при определенных условиях ставить интересы дела выше личных, а такие люди нужны всегда, при любой власти. Так что без дела он скорее всего не останется. Однако ж не пришлось бы просить рекомендации к Ленину у Александра Федоровича – они, по слухам, оба из Симбирска и даже учились в одной школе.

" Да-а… – вздохнул он, – не самое полезное и приятное дело – во время политических катаклизмов оказаться в пути… Впрочем, скорее бы уж доехать, а там видно будет".

* * *

Заскрежетали тормоза. Поезд начал замедлять ход. Все проснулись и зашевелились, тихо переговариваясь. Ирина открыла глаза:

– Что, уже приехали?

– Замерзла? – Ракелов провел рукой по ее щеке.

Сидевший у окна солдат отодвинул холстину. За окном, в тусклом свете фонарей, выплыла надпись – "Бологое". Последний толчок, металлический лязг, прокатившийся по всей длине состава. Поезд остановился.

Хотелось выйти на перрон, размяться, однако сделать это было невозможно – никто из пассажиров, с трудом прорвавшихся в вагон, не хотел покидать своих с боем завоеванных мест.

– Поезд остановлен для революционного досмотру! – раздался с улицы резкий мужской голос. Вскоре показался и его обладатель – коренастый человек в кожаной тужурке, с револьвером в руке – в сопровождении нескольких матросов, вооруженных винтовками. – Па-а-апрошу всех с вещичками на выход!

Пожилой солдат озабоченно покачал головой:

– Да-а, видать, сурьезные дела. Раньше– то в заградительном отряде, что мешочников потрошил, по большей части студенты состояли, а теперь вишь солдат да братков понагнали.

По крыше вагона прогромыхали чьи-то поспешные шаги. С улицы послышались окрики: "Стой! Стой, твою мать! Стрелять буду!" Раздались резкие хлопки винтовочных выстрелов. В вагоне началась суета. Все, похватав вещи, ринулись к выходу.

– Ироды! Тише вы! Дитё раздавите! – истошно кричала взлохмаченная рыжеволосая женщина с цветным свертком на руках, которая прямо напротив их купе в толчее никак не могла развернуться по ходу движения.

– Ники… Мне нехорошо… – шепнула побледневшая Ирина, вцепившись в руку мужа.

Ракелов, памятуя о том, что после случая около бакалейной лавки у нее появилась боязнь толпы, растерянно взглянув по сторонам, обратился к попутчикам:

– Простите, вы не поможете нам… жене плохо… давка… она не переносит… я выпрыгну в окно, а вы мне ее передадите.

– И то правда. Как вошли, так и выйдем! – бросив взгляд в окно, неожиданно весело откликнулся чернобородый и, решительно отодвинув плечом стоящих рядом людей, помог Ракелову спрыгнуть на землю.

– Ириша, девочка, иди ко мне! О стекло не порежься… – Только и успел проговорить Ракелов, как ощутил, что ему в спину уперся штык винтовки.

– Тикать вздумал, вражина? От нас не убегешь, гнида буржуйская!

– Не-е, Степа, на рожу его побачь, да! То ж – шпиён германьский! Я ихного брата нутром чую. – Солдат шумно втянул носом воздух и сплюнул. – С мешочниками, паскуда, затеял в Питер просклизнуть…

– Это недоразумение… – Пробормотал ошарашенный Ракелов, поворачиваясь к ним. – Я документы покажу… – Он полез в нагрудный карман и тут же охнул, согнувшись от неожиданного тычка прикладом в пах. Задыхаясь от жгучей боли, почувствовал еще один жестокий удар по спине. Мокрая, грязная земля качнулась под ногами и встала на дыбы. Уже теряя сознание, он услышал свое имя в истошном женском крике…

…Ирина не помнила, как очутилась на перроне, как, расталкивая людей, не обращая внимания на окрики и ругань солдат, прорвалась сквозь оцепление, пытаясь найти тех двоих, которые волоком, через пути, куда-то утащили тело мужа. Их нигде не было – ни на перроне, ни в станционной постройке. Она снова метнулась к поезду, на четвереньках, пачкая одежду и обдирая ладони, пробралась под вагоном на другую сторону, огляделась, не зная, куда бежать дальше. И вдруг из-за аккуратно сложенных штабелями шпал услышала голоса. Найдя узкий проход, подобралась поближе и, осторожно выглянув из-за угла, в трех шагах от себя в неярком свете болтающейся на столбе лампочки увидела мужа. Ники, в перемазанном грязью пальто с разорванным рукавом, без головного убора, стоял, привалившись спиной к штабелю. Перед ним были двое с винтовками в солдатской форме – один молодой, другой, показалось, постарше. Сбоку еще один, с одутловатым лицом под сдвинутой набок бескозыркой, в матросском бушлате. И чуть поодаль – Ирина не поверила своим глазам – чернобородый с родимым пятном на щеке. Матрос, нетвердо стоявший на ногах, обшаривал карманы Ники.

– О, братва, глянь, у него кошелек имеется. А в кошельке-то что у нас? – Раскрыв портмоне, вытряхнул содержимое в снятую бескозырку, которую дал подержать одному из солдат. – Де-неж-ки… – Его лицо исказила пьяная улыбка, – что вы, буржуи, – ткнул Ракелова револьвером в лицо, – из трудового народа вместе с кровью сосали. – Та-ак, – он вынул из бескозырки документы, повернул их к свету, – бумажки всякие ненужные, – скомкав, отбросил в сторону.

– Вы не имеете права, – с трудом шевеля разбитыми губами, проговорил Ракелов.

– Спорить будешь, гнида буржуйская? – Матрос, качнувшись, уперся револьвером ему в грудь. Ирина заметила на его руке татуировку – большой темно-зеленый якорь, похожий на клешню. Жесткий голос внутри снова приказал: "Смотри и запоминай".

– Помнится, любезнейший, – ласково улыбнувшись, вмешался в разговор чернобородый, – на вокзале в Твери вы вполне соглашались с христианской идеей добровольно отдать ближнему рубаху. Теперь же, когда до дела дошло, отказываетесь пренебрегать материальным счастьем. Нехорошо, ой как нехорошо… – Он укоризненно покачал головой.

– Я не собирался оказывать сопротивление и полез не за оружием, а… – растерянно пытался объяснить Ракелов.

– …а за хренометром, – загоготал матрос над собственной шуткой, с довольным выражением вытягивая из кармана Ракелова часы на цепочке, подаренные Ириной в день венчания.

– Похоже, золотые… – нерешительно, почти жалобно пробормотал молодой солдат.

– При социализме из золота отхожие места будут строить, понял? – Чернобородый, отобрав часы у матроса, с размаху швырнул их наземь. Часы разбились о камень, выглядывающий из-под шпал.

Ирина, наблюдавшая за унизительной и страшной сценой, молила Бога только о том, чтобы эти нелюди отпустили Ники.

Ракелов вдруг распрямился.

– Да как вы смеете? – Его голос, до этого нерешительный и просящий, окреп.

Один из солдат, тот, что помоложе, мгновенно вскинул винтовку и, направив ему в живот, передернул затвор.

– Брось, Санек, не стреляй, маслинки для других дел сгодятся. Штыком ткнем разок – с него и хватит, – тихим голосом проговорил тот, что постарше, равнодушно глядя на Ракелова узкими колючими глазами и поглаживая винтовку с примкнутым штыком короткими, будто обрубленными пальцами, на каждом из которых виднелась крупная татуировка в виде отдельной буквы. "САША" – успела прочитать Ирина. Почувствовав, что через мгновение может случиться непоправимое, она выскочила из укрытия и, подбежав к чернобородому, схватила за рукав куртки и принялась изо всех сил трясти его.

– Отпустите, прошу вас! Вы же знаете, это мой муж, он ни в чем не виноват! – Отчаянно кричала она. – Он… у нас… свадебное путешествие, – ухватилась за спасительную мысль, считая, что простые, нормальные слова смогут пробудить в этих людях понимание и сочувствие, вернут в обычную человеческую реальность. – Да, да! Свадебное путешествие! – Повторяла она, обращаясь то к одному, то к другому. – Умоляю – отпустите…

Чернобородый, немного растерявшийся вначале от ее неожиданного появления, увидев, что она одна, крепко схватил Ирину за кисть руки.

– А жены при социализме, – он похотливо улыбнулся, – будут общие…

Матрос понимающе кивнул и, расставив руки, нетвердыми шагами двинулся в ее сторону.

– …посему и свадебные путешествия – пережиток, который мы не возьмем с собой в светлое будущее.

– Ира, уходи! Уходи скорее! – Закричал Ракелов.

– Ники! – Оттолкнув матроса, она бросилась к мужу, думая только об одном: "Пусть, если хотят, убивают вместе. Я – его жена!"

– Куда, сука?! – Короткопалый наотмашь, со всей силы ударил ее по лицу. Потеряв равновесие, Ирина, раскинув руки, опрокинулась на спину, наткнувшись плечом на какую-то острую железку, пронзившую тонкую ткань пальто и с хрустом вонзившуюся в тело. Ирина, хватая ртом воздух, беспомощно лежала на земле, теряя сознание от нестерпимой боли, унижения и безысходности.

– Ира-а! – Ракелов рванулся в ее сторону.

– Тикает, братва! Пли!..

* * *

…Она не услышала выстрелов. В последний момент увидела только, как из стволов винтовок и револьвера изрыгнулись язычки пламени, как, с широко открытыми удивленными глазами, словно подрубленный, упал Ники, как в страшном танце смерти задергалось его тело, отпуская душу туда, откуда она пришла.

…Она не услышала выстрелов. Только странный звук, похожий на стон оборвавшейся струны, словно где-то на небесах заплакал их не родившийся ребенок…

13

Ирина открыла глаза. Осеннее солнце пробивалось сквозь щели между досками, закрывавшими небольшое окно почти под самым потолком. Кирпичные своды. Обшарпанная стена с подтеками. Грязный матрац прямо на полу. Соломенная труха и песок. Тяжелая дверь с окошком.

Чей-то стон. Нет, плач.

– Слава тебе, Господи! Очнулась, родимая!

Незнакомый голос. Добрые, окруженные сеткой мелких морщин глаза пожилой женщины в черном платке.

– Уж я не и чаяла. Третий день, поди, лежишь.

Ирина попыталась приподняться. Плечо отозвалось тупой болью.

– Где я? – Не узнала свой голос – глухой и надтреснутый.

– Как где, милая? В тюрьме, известно где. Третий день в беспамятстве лежишь. Уж думала, и не очнешься. Да ты лежи, лежи, не вставай. Рана у тебя на плече. Не зажила еще. В первую ночь такой жар был – думала преставишься. Слава Богу, два дня доктор тут с нами был. Добрый. Кабы не он, так эти ироды тебя б вынесли да закопали. А он не дал. Самого-то намедни ввечеру увели, так и не возвертался еще. Не замучили б, нечестивцы. Дай Бог, чтоб на волю отпустили. – Перекрестилась. – Тебя как звать-то?

– Ирина. – Cобственное имя показалось чужим.

– Ну и слава Богу. – Женщина снова перекрестилась. – А то, кабы померла, раба Божья, так я б и не знала, за кого молиться. А меня Дарьей назвали. Батюшка у нас в станице, который крестил, сказал – имя персидское. "Море" означает. А я моря– то отродясь и не видала. И не увижу, поди. Какое оно? Говорили, лазоревое да просторное. И вода соленая. И как это, воды много и вся – соленая? Чудно. Эх, кабы разок глянуть!..

Ирина, с трудом приподняв голову, огляделась. Огромный подвал был полон людей. Мужчины и женщины – все вместе. А где же Ники? Она прикрыла глаза, мучительно стараясь восстановить события, с трудом, как бусинки, нанизывая их на тонкую нить памяти. Москва… вокзал в Твери… чернобородый с пятном на щеке… пьяные солдаты, убивающие старика на перроне… Бологое… растерянное лицо Ники за вагонным окном… штабеля со шпалами… чернобородый… пьяный матрос и солдаты… удар… боль в плече… вспышки ружейных стволов… тело Ники, сотрясаемое предсмертной судорогой… И лица… спокойные… с равнодушными пустыми глазами…

"Ники больше нет… – вдруг поняла она. – И больше не будет… Никогда…"

Никогда. Самое страшное слово из всех существующих на свете. Страшное, на каком бы языке оно ни произносилось. Слово-убийца. Как топор в руках палача. За мгновение, которое остается до смерти, можно успеть лишь выдохнуть его.

Сдавило горло, дрогнули губы, но слез не было. Только вопрос, обжигающий воспаленный мозг: "За что?.."

– …Заговорила я тебя, поди, – донесся до нее голос Дарьи. – Ты, слышь, не серчай. Лучше помолись. От разговору жизнь возвращается, а от молитвы – силы. У меня и образок имеется – Пресвятая Богородица. – Дарья извлекла из-под одежды маленькую иконку, перекрестилась и приложилась к ней губами. Ирина отрицательно покачала головой.

– Ну, не хочешь – как хочешь. Полежи. Тебе коли надо – у нас все бабьи удобства вон там, за занавеской, – указала она рукой на перегораживающую дальний угол холстину.

Ирина кивнула и прикрыла глаза…

* * *

Подвал, похожий на склад, на скорую руку приспособленный под тюрьму, был переполнен. Каждый день сюда приводили все новых несчастных, видимо пассажиров очередного подошедшего поезда, задержанных при "революционном досмотре" на перроне. Верным признаком прибытия очередного поезда был паровозный гудок, гомон, отчаянные крики и сухие хлопки винтовочных выстрелов, доносившиеся со стороны станции. Задержанные были в основном люди прилично одетые, державшиеся с достоинством, считавшие случившееся простым недоразумением, которое вскоре должно разрешиться. Кого-то, как правило, мешочников, почти сразу уводили на допрос, и мало кто из них возвращался обратно. Некоторые же, к их числу относилась и Ирина, сидели здесь уже больше недели, словно были забыты организаторами конвейера по переработке человеческого материала. Те же, кого приводили после допроса, были в большинстве своем подавлены и молчаливы, будто столкнулись с чем-то необъяснимым, пугающим, выходящим за рамки нормального человеческого восприятия.

По ночам Ирина старалась не спать – мучили кошмары, поэтому невольно слышала то, о чем тихо переговаривались обитатели душного подвала. До ее обострившегося слуха доносились еле слышные перешептывания мужчин. "Если б били… Физическую боль легче перенести, чем нравственную… Им же непременно унизить надо… Не понимаю, ради чего мучают… Деньги… драгоценности… Удовольствия ради… Сорвавшиеся с цепи голодные псы… Говорят, они к себе какого-то китайца пригласили – специалиста по пыткам… Теперь у нас по ночам, можно сказать, тень маркиза де Сада бродит… Честь– это последнее, что у нас осталось…"

Ирину удивляло поведение мужчин, волей судьбы оказавшихся ее сокамерниками. Многие из них испытывали неловкость и смущение друг перед другом, особенно перед женщинами, за происходящее. Они были похожи на хозяев, которые пригласили гостей, но перед самым их приходом вдруг разом лишились приготовленных угощений, посуды, чистой одежды, да, собственно, и самого дома, и потому – растеряны и огорчены, но стараются всеми силами не показать вида, как и положено настоящим хозяевам.

Утром задержанным полагался "кофе" – еле окрашенная в коричневатый цвет тепловатая вода, и, возможно потому, что вода эта часто была не окрашена вовсе, "кофе" вскоре переименовали в кипяток. На обед и ужин – суп, которым называлась серая, слегка подсоленная водичка, наваренная на небольшом количестве картофелин, настолько плохо промытых, что в проржавевших мисках на дне оставался слой земли. Ирина, несмотря на причитания сердобольной Дарьи, предпочла не есть вовсе, нежели питаться тем, что им приносили. Пила только воду…

* * *

Лежа на набитом соломенной трухой грязном матраце, она прислушалась к себе и поняла – чувство голода, мучившее уже несколько дней, ушло, в голове появилась удивительная ясность, все чувства обострились, и она с удивлением обнаружила, что даже серый цвет в полумраке подвала имеет оттенки не менее ясные и яркие, чем живые цвета. Это открытие поразило ее, всегда считавшую, что серый цвет – это и не цвет вовсе, а всего лишь случайное смешение черного и белого…

Загремел засов, тяжелая дубовая дверь со скрипом открылась и в подвал вошел высокий, похожий на чахоточного, солдат с винтовкой в руке, внимательно оглядевший задержанных.

– Эй, ты! – ткнул он пальцем в сторону Ирины. – Ну что, очухалась? Давай на виход! – Прохрипел он со странным акцентом, медленно, как будто по слогам, проговаривая слова.

Ирина резко поднялась и тут же, покачнувшись, ухватилась за стену.

– Ну, бистро, бистро! – Солдат строго кашлянул. – На виход, говорю! Руки! Руки за спину!

– Иди, голубушка… Иди… Храни тебя Господь! – проговорила Дарья и торопливо перекрестила ее вслед.

Ирина шла по длинному каменному коридору, почти беззвучно шепча: "Явися мне милосерд, святый Ангеле Господень, хранитель мой, и не отлучайся от мене…"

Кабинет дознавателя находился в самом конце коридора. Караульный постучал в дверь.

– Заводи! – послышался изнутри глухой, хрипловатый голос.

Ирина прошла внутрь. За массивным деревянным столом, освещенным настольной лампой, сидел мужчина, сосредоточенно изучающий какую-то бумагу. Его лицо оставалось в тени. Ирина огляделась. Книжный шкаф, придвинутый торцом к стене, разгораживал помещение на две части, за ним виднелась металлическая кровать, застеленная шелковым покрывалом с китайскими драконами и цветами. Это домашнее, уютное розовое покрывало, такое нелепое здесь, показалось ей знаком из прошлой жизни, тоненькой ниточкой, уцепившись за которую ей непременно удастся выбраться из нынешнего кошмара. Она почувствовала себя уверенней. Главное – вырваться отсюда. Об остальном она будет думать после.

– Проходите, гражданка. Садитесь! – Не поднимая головы, приказал дознаватель.

Ирина подошла ближе и опустилась на стул, который, внезапно качнувшись, опрокинулся набок.

– Ох… не могу… – Захохотал мужчина. – Это у нас специальный стул… ну, со сломанной ножкой… каждый раз так веселюсь, силы моей нету!

Неожиданно для себя оказавшаяся на полу Ирина, поспешно поднялась, потирая ушибленный локоть. Она стояла и молча смотрела на него. "Это не унизило меня. Это унизило его. Меня ничто не может унизить. Я просто должна отсюда выбраться", – думала она, закусив дрожащие губы и крепко сцепив пальцы рук, чтобы не влепить пощечину гогочущему негодяю.

– Ну-ка, ну-ка… – Дознаватель поднялся из-за стола и, обойдя его, подошел к Ирине. – Фу-ты ну-ты! Кажись, видал я эти злые глазки… Ну! Да и впрямь… личико мне это знакомое! Ну-ка, ну-ка, покажись, сука! – Он приподнял настольную лампу, направив ее прямо в лицо Ирине. Свет больно ударил по глазам, привыкшим к полумраку.

Она тоже узнала его. Непропорционально маленькая голова на крупном теле, пухлые похотливые губы, раздвоенный взгляд колючих глаз. Только теперь он в кожаной куртке и начищенных хромовых сапогах. Они уже встречались однажды. В подъезде ее дома. Кажется, тогда косоглазый обещал добраться до ее тела… Как же его зовут? Впрочем, какое это имеет значение? От этого только хуже. Ей захотелось плакать. Просто опуститься на пол и завыть, по-бабьи, – от безысходности и тоски по любимому мужу, убитому прямо на ее глазах, по себе, которую конечно же теперь в лучшем случае тоже убьют, по своему прошлому и уже не своему будущему…

– Мадам… Какая встреча! Узнала? Ну? – Дознаватель, приблизившись почти вплотную, обдал несвежим дыханием и, крепко схватив ее руку, прижал к своему животу, медленно опуская ниже. – Местечко-то это помнишь, ну? По нему, мадам, бить нехорошо! К тому ж лежащего. Его теперь тебе жалеть придется! Ну, что молчишь? Скажи. Осчастливь! Сука! – Ирина с отвращением выдернула руку. Дознаватель поспешно отошел на шаг, нащупывая кобуру револьвера. – Снова драться будешь? Или попросишь чего, ну? Лучше попроси… меня… по-хорошему. А то коли не я, так солдаты из охраны, которые прямо с фронта, ну… Два года к женскому телу не прикасались. От рукоблудия, слышь, у них мозоли на руках, – засмеялся он собственной шутке и, присев на край стола, достал папиросу из серебряного портсигара и закурил, продолжая разглядывать Ирину. – А вооще… Грязная ты какая! Ну, прям шлюха подзаборная. На кой хрен ты мне такая нужна? Глянь в зеркало на себя, ну! – он показал указательным пальцем ей за спину.

Ирина невольно обернулась. На стене за ее спиной висело огромное заляпанное зеркало в резной позолоченной раме. В нем отразилась незнакомая женщина – грязные, перепутанные волосы, лицо, перепачканное то ли сажей, то ли паровозной гарью, ссадина на лбу, потрескавшиеся губы. Только глаза показались знакомыми, хотя и были похожи на глаза затравленного маленького зверька, которого вот-вот пристрелит стоящий рядом охотник.

– Ну, что порешила? Со мной или с солдатами? Коли сумеешь угодить, может, и отпущу. Ну, потом… – Дознаватель затушил папиросу в стакане. – Ну, так что порешила?

"Мой центр отступает. Мой правый фланг отходит. Положение превосходное. Буду атаковать!" – словно откуда-то издалека донесся голос мужа. Ирина, надменно подняв голову, медленно повернулась.

– Что скажу? Осчастливлю я тебя, если слово дашь, что отпустишь. – Косоглазый, недоверчиво глядя на нее, слегка кивнул. Ирина продолжила. – Значит, так. Для начала мне нужно принять ванну, переодеться и поесть. – Ей стало весело от собственной наглости. – Моюсь я, естественно, с мылом. Кушать предпочитаю что-нибудь легкое. Водку не пью. Место подбери, не здесь же… – Она повела плечом. – Да, чуть не забыла. Одежду я ношу простую, но изысканную. Найти сможешь что-нибудь приличное?

Дознаватель молчал, поигрывая застежкой кобуры. На его лице не было никакого выражения. "Наверное, так смотрят бараны", – подумала Ирина.

– Караульный! – крикнул он в сторону двери, из-за которой через мгновение появилась голова солдата.

– Нужно чего, гражданин начальник?

Дознаватель поморщился:

– Сколько разов повторять тебе – не гражданин, а товарищ. Мы теперича, ну, кто против эксплуататоров за победу мировой революции борется, – все товарищи. Понял? Уводи дамочку, – скомандовал он, еще раз окинув Ирину недобрым изучающим взглядом.

Ирина повернулась к двери. Отражение в зеркале посмотрело на нее с нескрываемым интересом. Ей показалось, что сейчас сзади может прозвучать выстрел. Прямо держа спину, она медленно направилась к выходу из кабинета. Выстрела не последовало. Значит, все еще впереди. "Положение превосходное. Буду атаковать…" – прошептали ее пересохшие губы.

– Эй, караульный, гляди там у меня, по дороге не балуй! – раздался сзади голос дознавателя. – Сегодня я подозреваемую снова допрашивать буду…

* * *

Вечером за ней пришли двое солдат. Один – уже знакомый, чахоточный, со странным акцентом, другой, в длинной не по росту шинели, в полумраке подвала показался немного растерянным, очевидно, был новеньким. По темному коридору ее вывели во двор, затем через калитку на улицу. Ирина жадно, с наслаждением вдохнула пьяняще свежий, полный неведомых раньше запахов, морозный воздух.

Смеркалось. Кружил легкий снег. Долетая до земли, он таял и, смешиваясь с грязью, толстым слоем покрывавшей деревянный настил для прохожих, проложенный вдоль улочки, навевал тоскливые мысли, что так теперь будет всегда – слякоть, мерзость, лужи, по краям прихваченные морозцем, в которых, как в зеркалах, разбросанных чьей-то нерадивой рукой, отражалось серое небо безысходности.

Перебросившись несколькими словами с караульным у входа, солдаты ввели Ирину в добротный двухэтажный, видимо купеческий, дом с колоннами, окрашенный в желтый цвет, и провели в гостиную. Чахоточный, гулко топая сапогами по деревянной лестнице, поднялся на второй этаж. Ирина осмотрелась. На стенах – картины, на буфете – какие-то безделушки, пахнет едой и еле уловимым дымком от растопленной печи. Казалось, хозяева только что вышли на минутку, оставив все на своих местах, но вот возвращаться почему-то раздумали. На втором этаже послышался кашель, снова забухали сапоги по лестнице. Спустившись, чахоточный приблизился к Ирине, с интересом осмотрел ее с головы до ног и, скривив тонкие губы в неприятной ухмылке, подтолкнул к лестнице:

– Пойди туда. Тебя ждут. Давай! Бистро!

Поднявшись наверх, Ирина перешагнула порог жарко натопленной комнаты, судя по большой кровати с балдахином – спальни. Навстречу с радушной улыбкой двинулась дородная женщина в цветастом платье, окинувшая Ирину цепким оценивающим взглядом:

– Ты, что ли, Ириной будешь, сердешная?

– Я… – Обернувшись на стук двери, увидела, что их оставили одних.

– Вот и хорошо. Давай, милая, одежку-то свою старую сымай да вон – в угол складывай. А я тебе ванну уже спроворила. Пойду воду проведаю, чтоб не простыла. Давно стоит-то, тебя дожидается.

Тяжело дыша, она скрылась за дверью в соседнюю комнату и через мгновение вернулась с большой простыней. Быстро сняв перепачканную одежду под внимательным взглядом хозяйки, Ирина, замотавшись в простыню, вошла в дверь с витражным стеклом, остановилась перед небольшой ванной на маленьких изогнутых ножках, стоящей на полу из розовых плиток, и, сбросив простыню, опустилась в теплую воду. Блаженно прикрыв глаза, слыша над собой непрерывное воркование женщины: "Вот какая барынька-то у нас раскрасавица, вот какая расчудесная…" – она словно сквозь сон чувствовала, как мягкая нежная губка с ароматной пеной скользит по исхудавшему, измученному телу. Она не могла избавиться от ощущения нереальности происходящего: и когда ей деревянным гребнем расчесывали волосы, и когда переодевали в пришедшееся почти впору длинное платье из тонкой серой шерсти, и когда сажали к столу, на котором были расставлены тарелки со свежеиспеченным хлебом, нежным салом, горячей дымящейся картошкой с подсолнечным маслом и солеными огурцами.

– Выпьешь стопочку? – спросила хозяйка, выставляя на стол бутыль с желтоватой жидкостью. – Ты, девка, не робей, глотни для успокоения души. Коль впервой такое… очень даже помогает. – Ирина помотала головой, не в силах оторваться от еды. – Ну, не хошь – как хошь, а я глотну. – Женщина с удовольствием выпила, откусила хрустящий огурец и тут же налила еще. – Платье, гляжу, впору тебе. Хозяйкиной дочки это.

– А хозяева-то где? – Ирина положила себе еще картофелину.

– Известное дело, где… – Женщина опустила глаза. – Где все. То ли они есть, то ли нет. Пропали… на той неделе. Твой-то… к ним с бумагой пришел от новой власти, чтоб освободили дом, а они воспротивились. А ему слова поперек не скажи. Дюже злой… Ох, грехи наши тяжкие… – Она тяжело вздохнула и подняла помутневшие глаза на Ирину. – Волосы-то, глянь, почитай совсем высохли. Поди, сердешная, к зеркалу – забери их, как тебе надобно. Я-то не ладная в этом. А я пойду, что ли, самовар проверю, закипел ли. – Женщина тяжело поднялась с места и вышла из комнаты, плотно прикрыв дверь.

Ирина быстро подошла к окну. "Не очень высоко. Только надо бы найти верхнюю одежду – в таком платье и туфельках далеко не убежишь. А впрочем, не все ли равно, главное – выбраться отсюда". Дернула оконную раму, которая со скрипом поддалась, и тут же натолкнулась на взгляд караульного с винтовкой, появившегося из-под навеса у входной двери. Отпрянув от окна, подошла к туалетному столику с большим зеркалом, подобрала волосы, закрепив их лежавшими рядом длинными металлическими шпильками, и прислушалась. Показалось, что скрипнула лестничная ступенька… Затем – половица…

Дверь медленно приоткрылась. В зеркальном отражении появилась фигура дознавателя. Он осторожно приближался, не сводя с нее глаз. Не поворачивая головы, дрогнувшими пальцами принялась поправлять шпильки, незаметно достав одну и зажав ее в руке. Неожиданно спокойно подумала: "А вот и моя смерть. Ничем другим это быть не может".

– Красивая… – услышала она за спиной вкрадчивый голос, с удивлением почувствовав терпкий запах одеколона.

– Я знаю, – спокойно ответила она, поворачиваясь к нему. – И что дальше?

– Дальше? – Он смерил ее взглядом с ног до головы, облизнув губы, плотоядно втянул воздух и сделал полшага вперед. – Дальше ты разденешься и ляжешь, ну… на кровать, и…

Шпилька в ладони, словно змея, приготовилась к укусу. Косоглазый остановился в нерешительности.

– Да, ты, это… ну… не балуй! Спать будешь… до утра. – Рот растянулся в усмешке, обнажив крупные желтоватые зубы. – В восемь обещались дать поезд до Петрограда. С тобой поедет наш человек – у него, ну, бумаги для революционного комитета. Человек наш тебя не обидит и другим не даст. Так что завтра дома будешь. Гляжу, удивлена? – ухмыльнулся, глядя на ее окаменевшее лицо. – Уговор дороже денег. Уж дюже понравилась ты мне. Решил тебя на волю… – Прищурился. – Аристократка… Отсюда бежать не думай – дом под охраной, не ровён час пристрелят. Ну… – снова окинул ее взглядом и облизнул губы, – прощевайте, сударыня… так что… пошел я. – Перед дверью он оглянулся, посмотрев на нее странным долгим взглядом, словно прощаясь…

Услышав, как хлопнула дверь на улицу, Ирина бессильно опустилась на кровать. В голове никак не укладывалось, что она могла так ошибаться, что этот человек, который, думалось, должен был непременно отплатить ей, оказался лучше, чем можно было ожидать. Не раздеваясь, легла на кровать, прикрыв ноги краем одеяла. Мягкая перина ласково приняла тело.

До самого рассвета Ирина пролежала в полудреме, крепко сжимая в руке кажущуюся спасительной шпильку. Обостренный слух был готов среагировать на любой шорох, но в доме было тихо. Когда первые лучи блеклого солнца, разорвав ночную темноту, осветили оконный проем, она расслабилась, потеряв шпильку где-то между складками шелкового одеяла. Уже засыпая, почувствовала, будто кто-то смотрит на нее. Но взгляд этот не таил угрозы…

* * *

…Она не услышала звука приоткрывшейся двери и не успела даже вскрикнуть, когда мужское тело всей тяжестью навалилось ей на ноги, а кто-то, придушив ее подушкой, накрепко притянул веревкой руки к спинке кровати…

Влажные, перегарные губы впились в приоткрытый рот, не давая ни вздохнуть, ни крикнуть. Связанные над головой кисти рук бессильно трепетали и бились, словно крылья пойманной птицы. Край платья резкими рывками, с треском, неумолимо полз вверх.

– Уговор дороже денег! – В знакомом голосе звучало торжество победителя. – Ты что ж, сучка, думала я тебя отмою, накормлю и просто так отпущу, ну? Думала, перехитришь?

Наконец-то появилась возможность дышать…

– Нет… сначала я тебя сам… со всей революционной ненавистью… -

Как же это она позволила себе уснуть?

– …за прошлый раз… а потом товарищам своим на утеху отдам… – Его колени грубо давили, раздвигая ее ноги в стороны… -

– …пусть порадуются… вашу буржуйскую кровь нашей трудовой поразбавят…

Сознание стало спасительно уходить… Последнее, что она услышала и почувствовала, – странный хруст, хрип и что-то теплое, разливающееся по груди…

* * *

"Дождь… Капли на лице…" -

Ирина! Ирина! Очнитесь же! Да очнитесь, наконец! Сознание возвращалось неохотно.

"Почему здесь дождь… голос… кто-то зовет меня по имени… лицо… какие голубые глаза…"

– Ирина, ну, слава Богу! Штык длинный, вы в крови, я испугался, что вас тоже убил.

– Какой штык? – с трудом проговорила она. – Кто вы?

– Надо быстро уходить. Вы что, не узнаете меня? Я – Алексей – сын Анны Поликарповны.

– Алеша?! – заставила себя поднять голову. – Откуда вы здесь?

– Не важно. – Он поставил на стол полупустой графин с водой и помог ей сесть на кровати. – Надо уходить. Через час смена караула, а через полчаса должен быть поезд – воинский эшелон. Надо успеть. Вот шинель и валенки. Надевайте скорее. Ничего, коли велики – теплее будет.

Ирина с трудом встала и, сделав шаг, споткнулась о лежащее на полу лицом вниз тело с кровавым пятном на спине. Она все вспомнила. Косоглазый… Почувствовала приступ тошноты. Отвернулась. Осторожно перешагнула, опираясь на руку Алеши. Засунула ноги в валенки и запахнула заботливо наброшенную им шинель. На лестнице, раскинув руки, лицом вниз лежал чахоточный. Прошла, прижавшись к стене. Из-за запертой двери чулана под лестницей слышались причитания и тихое всхлипывание. Вопросительно посмотрела на Алешу.

– Ничего с ней не станется, пущай посидит, – спокойно проговорил тот, легонько подталкивая Ирину к выходу…

…К вокзалу шли молча, настороженно поглядывая по сторонам. Алеша, державший в одной руке винтовку, другой бережно поддерживал покачивавшуюся от слабости Ирину. Воинский эшелон пришел вовремя. Переговорив с кем-то, Алеша помог ей забраться в товарный вагон. Молчали всю дорогу до Петрограда, сидя друг напротив друга на пустых оружейных ящиках. Ирина спрятала лицо, подняв воротник шинели. Эшелон остановился, не доехав полверсты до перрона вокзала. Ждать не стали.

– На вокзале точно патрули, а, как говаривает моя матушка, "Береженого Бог бережет", – с улыбкой произнес Алеша, помогая Ирине выпрыгнуть из вагона на пути, присыпанные белым нарядным снежком…

У подъезда ее дома они долго стояли, словно заканчивая свой молчаливый диалог.

– Спаси вас Бог, Алеша! Вы мой ангел-хранитель. – Ирина прикоснулась губами к его щеке.

– Может, я и хранитель, да только с сегодняшнего утра уже не ангел, – смутился он, печально глядя на нее небесно-голубыми глазами.

– Кто знает, Алеша… Может быть, именно так должен вести себя белый ангел, когда встречается с… нечистью…

14

Софи Трояновская, полулежа на тахте с чашкой чаю в руках, наблюдала за сестрой, расхаживающей из угла в угол. Леночка, переболевшая воспалением легких, сильно похудела и осунулась за последний месяц. На все еще болезненном лице горел лихорадочный румянец.

– Пф-ф… Что ты мечешься, Элен, я не понимаю? Научись, в конце концов, принимать жизнь такой, какая она есть, и радоваться. Ведь другой у тебя не будет. Подумаешь, "крушение империи"! Оно было тысячу раз предсказано и вот – свершилось. Ну переворот. Ну новая власть. И что? Зато будет подписан мир с немцами. Пусть, как кричат некоторые, позорный, однако ж – мир.

– Как ты не понимаешь, Софи? – Леночка всплеснула руками. – Ведь в России начинается гражданская война! Русский убивает русского! Это ужасно!

– Ну, дорогуша, во-первых, насчет русских это ты погорячилась. – Убивают не только русских и не только русские. Некоторых, может, и надобно убить. А во-вторых… Война, как и все пороки, всего лишь страсть. Страсть тела, нервов, мускулов, созданных для напряжения и разряда, для борьбы и отдохновения. – Она потянулась и зевнула.

Леночка остановилась напротив, с возмущением глядя на сестру:

– Я отказываюсь тебя понимать! Как ты можешь оставаться спокойной, когда все рушится?

– Господи, да что рушится, девочка? – Софи посмотрела на нее с недоумением. – Одни мужчины забрали власть у других. Только и всего. Это лишь мужские игры. Но главное… самое главное, что все они просто муж-чи-ны! Можешь не волноваться, нас не обидят. Меня, кстати, папа уже познакомил с Троцким…

– Папа… С Троцким?! – Глаза Леночки округлились от изумления.

– Ну да. Кстати, его настоящая фамилия Бронштейн. У них почему-то почти у всех фамилии другие. Будто боятся чего. А ты разве не знала, что еще до переворота отец им помогал кое в каких финансовых делах? Думаешь, почему ему поручили проводить, – Софи наморщила лоб, – ин-вен-та-ри-зацию хранилища Государственного Банка?

– Подумаешь, Троцкий… – Леночка с плохо скрываемым интересом взглянула на сестру. – Ну и какой же он?

– Какой? – Софи прикрыла глаза и улыбнулась. – Любопытно все-таки? Если перестанешь бегать по комнате и присядешь, так и быть, расскажу. А то у меня уже голова кружиться начала.

Леночка, покашляв, опустилась на край тахты у ног сестры, которая, приподнявшись, накинула ей на плечи плед.

– Какой… Небольшого роста, сухощавый, чернявый… некрасивый. Кожа лица – желтоватая. Нос… такой клювообразный. Под ним, – она поморщилась, – мерзкие усики. Пронзительные недоразвитые глазки. Всклокоченные нечесаные волосы. И то сказать, дорогуша, когда вождю причесываться, коли революционных дел невпроворот! – ехидно добавила она. – Что еще? Тонкие губы. И знаешь, – Софи оживилась, – у него очень развиты лобные кости над висками, и это дает некое подобие зачатка… – рассмеявшись, Софи приложила два пальца к голове, – рогов. Да-да! Все это вместе с козлиной бородкой делает его похожим на… черта. Да, представь, именно на черта! Я это только сейчас поняла!

– Фу! – Леночка торопливо перекрестилась. – Все тебя тянет на нечистую силу! То– Распутин, то – Троцкий… Надеюсь, с ним-то у тебя ничего не было? – она строго посмотрела на сестру и снова закашлялась.

– Не успела еще, – с беззаботным видом махнула рукой Софи.– Недосуг. Но непременно, непременно будет. Это я тебе обещаю. Мне, видишь ли, интересны все эти мужские типы, обладающие властью. В них что-то есть… манящее. Хотя, в данном случае, не думаю, что этот большевистский козел, прости меня, Господи, – она небрежно перекрестилась, – в постели окажется так же силен, как покойный Григорий Ефимович. Впрочем… В тихом омуте… – Она задумалась. – Правда, ну очень похож на черта.

– Прости, Софи, – Леночка возмущенно поднялась с места, – но это уже слишком. Посмотри на себя, в кого ты превращаешься? Ты же…

Звонок в дверь прервал их разговор и заставил переглянуться. Софи быстро поднялась с тахты и выглянула за дверь комнаты.

– Тимофей! – позвала она старого слугу. – Просто так не открывай, спроси кто.

Тимофей, кряхтя и ворча что-то себе под нос, отправился к входной двери.

– Женщина какая-то! – донесся снизу его голос. – Вас спрашивают. Говорят, Ирина Яковлева.

– Ирэн?!

Сестры торопливо спустились по лестнице. Тимофей открыл дверь. В прихожую, стряхивая снег, в платке и солдатской шинели до пят, из-под которой выглядывали валенки, вошла Ирина. Узнать ее было трудно – неестественно бледное осунувшееся лицо, глаза, прежде необыкновенного изумрудного цвета, стали теперь почти черными, под ними залегли черные круги.

– Ирэн, Господи, откуда ты? – охнув, бросилась к ней Леночка. – А где Николай Сергеевич?

Ирина молча развязала платок, сняла шинель, словно не заметив протянутых рук растерявшегося слуги, сама повесила ее на бронзовый крючок вешалки, вытащила ноги из валенок и обессиленно прислонилась к стене.

– Ирочка… миленькая… ты живая! – Леночка, опустившись на колени, обняла ее за ноги и, прижавшись лицом к разодранному серому платью с бурыми пятнами крови, заплакала. – Мы ж не знали, что думать… – Она зашлась в кашле, судорожно хватая ртом воздух. Приковылявший Тимофей протянул ей чашку с теплой водой. Сделав несколько глотков, Леночка, все еще сидя на полу, подняла глаза на Ирину:

– Тебе ведь согреться надо…

Не отвечая, Ирина смотрела перед собой отсутствующим взглядом.

– Тимофей! Неси одежду да воду согрей для ванны! – приказала Софи, до того молча глядевшая на гостью. – Пойдем, Ирэн. – Она крепко взяла Ирину за руку и повела в столовую.

Вскоре вернулся Тимофей, держа в руках теплые вязаные носки и платье, впопыхах оставленное Ириной в день поспешного отъезда из дома Трояновских.

– Тимофей, что за умница! – воскликнула Леночка. – Ирэн, милая, пойдем – умоешься, переоденешься… А там и чай поспеет.

– Элен, подожди. – Софи решительно направилась к буфету, открыв дверцу, достала с полки небольшой хрустальный графинчик и, взяв две стопочки, налила в них водки.

– Что ты, Софи… Ирэн не пьет эту гадость… Она шампанское-то… – пробормотала Леночка, наблюдая за действиями сестры.

Софи подошла к Ирине и протянула ей стопку:

– Давай! Пей! За возвращение с того света! И я с тобой выпью. – Она сделала глоток.

Леночка с изумлением наблюдала, как подруга, не поморщившись, по-мужски, одним глотком выпила водку и молча вернула стопку Софи, которая сразу же подлила еще.

– Лена, пойди глянь, что на кухне. Ей поесть надо, – произнесла Софи тоном, не терпящим возражений.

Поняв, что сестра хочет остаться с гостьей наедине, Леночка нехотя вышла и, сделав поспешные распоряжения Тимофею на кухне, на цыпочках вернулась к закрытой двери, ведущей в столовую. До нее доносились еле слышные обрывки фраз:

– Бологое… Ники убили… подвал… Ангел-хранитель… поезд… добралась… дверь заколочена, опечатано… что с рара?..

Леночка тихо отошла от двери.

– Видишь ли… – Софи прикурила папироску.

– Он жив?

– Его арестовали. Вместе с членами Временного правительства… – она скрыла свое лицо за струйкой дыма. – Поместили в Петропавловскую крепость. Там он тяжело заболел. Воспаление легких. C двумя другими министрами – Кокошкиным и Шингаревым – попал в госпиталь и…

– Что?! – Прочитав ответ в глазах Софи, Ирина еще не могла в это поверить.

– Убили. Матросы. Прямо в госпитале. Так зверски, так мучительно… Весь Петроград был потрясен.

– За что? – подняв глаза, тихо спросила Ирина. Софи печально развела руками, с удивлением глядя на Ирину, глаза которой были сухи и непривычно жестки.

– Прости, ни тебя, ни твоего дядю отыскать не смогли, чтобы сообщить… Так что будешь снова жить у нас. Ты ведь теперь совсем одна осталась…

– Одна… – тихо повторила Ирина. – Где похоронили папу?

– Никто не знает. Даже отец не смог выяснить.

Тихо приоткрылась дверь, и в комнату вошла Леночка.

– Пойдемте Николая Сергеевича и Сергея Ильича помянем. Все готово. Разносолов не обещаю, но, чем богаты… – скороговоркой произнесла она, наблюдая, как Ирина, такая неузнаваемо взрослая, медленно поднявшись с дивана, направилась в ее сторону. И вдруг остановилась перед зеркалом, висевшим у выхода из гостиной. Софи, тихонько подтолкнув сестру к дверям, вышла из комнаты.

Ирина смотрела в зеркало и не видела своего лица. Взгляд проваливался в холодную зеркальную бездну… "За что?.." – простонала она. Зеркало безмолвно вглядывалось в нее. "Не за что, а для чего", – словно услышала она голос Порфирия. "Для чего?" – спросила, чуть пошевелив губами. В зеркале появилось расплывчатое отражение. – "Каждый сам находит ответ".

Ирина медленно повернула голову. Свет лампы, отраженный от зеркала, бросил тень на ее лицо, разделив его на две части – светлую и темную…

Часть вторая

15

Прозрачно-дымчатая луна, появившаяся на небосклоне, сонно наблюдала за клонящимся к закату солнцем, бросавшим багровый отсвет на оживленные лица молодых людей, шумной компанией расположившихся на обрывистом берегу реки.

– Друзья мои, вы зря смеетесь! Это и правда интересная игра. Подходите ближе. А ты, Жак, немедленно отойди от мадемуазель Мари, она пятится от тебя и вот-вот свалится с обрыва. Мы приехали сюда не для того, чтобы выуживать девушку из воды! – Кудрявый брюнет весело погрозил приятелю пальцем. – Лучше помоги разжечь костер.

– Бернар, неужели ты не видишь, что коварная Мари сама заманивает меня в пропасть? – Жак попытался схватить заливающуюся смехом девушку, но та снова ловко увернулась.

Бернар, безнадежно махнув рукой, повернулся к задумчиво сидящей неподалеку на клетчатом зеленом пледе молодой женщине, которая все больше и больше интересовала его. Собственно, ради нее и была устроена эта поездка так далеко от Парижа. Ему казалось, что за несколько дней природа, непринужденная обстановка и игра, которую он задумал, помогут разговорить мадемуазель Ирэн, вызвать на откровенность и понять наконец, что скрывается за ее печально-таинственной улыбкой. Эмигрантка из России, чудом попавшая на последний корабль, отплывший из Крыма за несколько часов до прихода в Севастополь большевиков, – вот, пожалуй, и все, что он знал. Сама Ирэн никогда не рассказывала о том, что пережила, но по тому, как старательно избегала этой темы, было очевидно – хлебнуть ей пришлось предостаточно.

Впервые он увидел Ирэн более года назад, зайдя совершенно случайно в небольшое кафе на восточной окраине Парижа, где, как оказалось, она работала посудомойкой. Как и многие русские, приехавшие в последние годы во Францию, она свободно говорила по-французски. Не обратить на нее внимание было невозможно – она выделялась особой статью, породой, как арабский скакун, попавший в табун тяжеловозов. Хозяин кафе, у которого он навел справки о девушке, хвалил ее за аккуратность и трудолюбие, однако посетовал на нежелание русской перейти в официантки, где и работа почище, и чаевые перепадают, – она решительно отказалась, заявив, что предпочитает иметь дело с грязной посудой.

В первый же вечер Бернар, дождавшись ее у выхода из кафе, прямо предложил поехать к нему, пообещав заплатить гораздо больше, чем платят в таких случаях. Ответ русской удивил и разозлил – он не привык, чтобы женщины отказывали ему, и даже в какой-то момент хотел силой заставить ее поехать с ним, но что-то в ее глазах заставило его поостеречься и отойти. Возможно, ухаживание за полунищей русской было не самой лучшей идеей, но его охватил азарт коллекционера, увидевшего редкую бабочку в зарослях колючего кустарника, и на следующий день он предложил Ирэн, ютившейся, по его сведениям, в крохотной комнатушке неподалеку от кафе, переехать в снятую специально для нее меблированную квартиру.

"Не скрою, я бы с удовольствием бросила эту работу и приняла ваше предложение, однако мне надо будет чем-то платить за приют, не так ли, мсье? Делать это своим телом, став содержанкой, не смогу – это противоречит моим жизненным принципам", – жестко ответила она тогда.

Надо сказать, такой ответ даже порадовал – чем сложнее игра, тем она интереснее. В течение года, в промежутках между ловлей других "бабочек", он изредка присылал ей скромные букеты цветов и, появляясь время от времени, делал все более заманчивые, с его точки зрения, предложения, однако не продвинулся ни на шаг вперед. Это уже начинало раздражать. И вот однажды, заглянув в кафе, он обнаружил, что мадемуазель Ирэн там больше не работает, и хозяин даже не знает, куда она переехала.

Каково же было удивление Бернара, когда через несколько месяцев он увидел Ирэн, вернее, ее отражение в зеркале фойе театра Шан-з-Элизе, приехав туда на вечер балета. Торопливо повернувшись, он изумленно оглядел дорогое синее платье, обнаженные ухоженные руки и плечи, узел туго стянутых на затылке темных волос, скрепленных шпилькой с сапфирами. Бернар был готов подумать, что это мираж, однако Ирэн приветливо улыбнулась:

– Добрый вечер, мсье Бернар!

– Вы? Но как… что за превращение? – Он, как зачарованный, пожирал ее глазами.

– Видите ли, мсье, скажу вам по секрету, – проговорила она громким шепотом, – я – шпионка… из Советской России. Выполняю задание ГПУ. Именно этим и объясняются метаморфозы, со мною происходящие. Вчера – посудомойка, сегодня – светская львица… Да, да! Секретное задание! – рассмеялась она, глядя на вытянувшееся лицо Бернара.

Вынырнув из толпы, к Ирэн, семеня короткими ножками, подплыл невысокий лысый толстяк в смокинге, с программкой в руке. Бросив настороженный взгляд на Бернара, а затем на смеющуюся Ирину, он сдержанно улыбнулся.

– Знакомьтесь, мсье Бернар. – Ирина, забрав программку, взяла толстяка под руку, – Дмитрий Ильич Яковлев, банкир, брат моего покойного отца и, следовательно, мой родной дядюшка. Представьте, совсем недавно он перебрался в Париж из Америки и, буквально через несколько дней прогуливаясь по Монмартру, – она весело взглянула на Дмитрия Ильича, – попытался прямо на улице, что ему, надеюсь, совсем не свойственно, познакомиться с собственной племянницей, которую не видел лет десять.

– Да, да, мсье… – Дмитрий Ильич замялся.

– Бернар, – напомнила ему Ирина,

– …мсье Бернар, я в последний раз видел племянницу четырнадцатилетней девочкой. Не узнал бы никогда. Но, – он с нежностью посмотрел на нее, ласково поглаживая по руке, – Ирэн так похожа на свою матушку Настасью! Я глазам не поверил! Удивительно похожа! Идет, голова поднята, а взгляд будто сквозь меня – не замечает. Скажу по правде, в первый момент, как ее увидел, аж ноги подкосились. Думал ведь, никого из родных не осталось. – У него увлажнились глаза. – А тут радость такую Господь дал… – Дмитрий Ильич быстро перекрестил живот. – Она-то сама меня не сразу признала, я ведь в последние годы сильно раздобрел… Пришлось прямо на ходу перед племянницей экзамен держать на знание нашего генеалогического древа. Ой, строг-а-а!

Звонок, известивший о скором начале представления, прервал разговор. Дмитрий Ильич, вздохнув, достал из кармана конфетку и, положив ее в рот, засунул смятый блестящий фантик в карман. Ирина весело взглянула на растерянного поклонника:

– Мсье Бернар, вы все еще увлекаетесь посудомойками или, к моему великому сожалению, переключились на прачек? Впрочем, – кольнула его взглядом, – о вкусах, как известно, не спорят! Подобное притягивается подобным. – Бернар промычал что-то невразумительное.

– Ну, прощайте, любезный друг, нас зовет Терпсихора! – Взяв Дмитрия Ильича под руку, она направилась в сторону зрительного зала.

После встречи в театре Бернару не составило большого труда найти Ирэн, которая проживала вместе с дядей в небольшой уютной квартире на Елисейских полях. Он начал регулярно посылать ей роскошные букеты, добиваясь встречи, и всякий раз Ирэн вежливо уклонялась от предложений, вплоть до вчерашнего дня, когда, наконец, согласилась поехать вместе с ним и его приятелями в Систерон, где находилось имение семьи Бернара…

И вот сейчас, в теплый летний вечер, расположившись на берегу почерневшей после захода солнца реки, Бернар, сделав несколько снимков друзей, убрал фотоаппарат в сумку, разжег костер неподалеку от огромного валуна на самом краю обрыва и, сумев наконец привлечь внимание, настойчиво предлагал всем необычную игру…

– Друзья мои, сосредоточьтесь наконец! Итак, я продолжаю! Представьте, что все мы – на необитаемом острове, который через несколько часов, нет, пусть даже через час, накроет гигантская волна. Помощи ждать неоткуда, и все мы неизбежно погибнем.

– Фи, мон шер, как это грубо! – капризно скривив губы, проговорила Мари, полноватая блондинка, наконец-то пойманная Жаком и стоящая рядом с ним, прислонившись к стволу дерева.

– Мари, не перебивай! Дослушай до конца. Кто знает, возможно, ты присутствуешь сейчас на первом сеансе будущего мэтра психиатрии. Еще будешь гордиться знакомством со мной. А не хочешь слушать – не мешай, молчи и считай звезды… – Бернар выразительно поглядел на Жака, словно ища у него поддержки.

– Да-да, Мари, это же, право, интересно, – поспешно проговорил тот и притянул девушку к себе.

– Я лучше бы… – недовольно шепнула ему Мари.

– …считала звезды, отраженные в моих глазах… – Жак поцеловал ее в висок. – Давай все же послушаем…

– Ну и пожалуйста! – Она обиженно вывернулась из его объятий и опустилась рядом с Ирэн на плед, расстеленный на траве рядом с кустом, обсыпанным мелкими душистыми цветами. Жак, скрестив руки на груди, остался на месте, а Виктор, взлохмаченный молодой человек, все это время гулявший где-то в одиночестве, пристроился недалеко от женщин на небольшом пеньке, настолько низком, что его длинные худые ноги в огромных ботинках казались сложенными в три раза.

– Итак, – продолжил Бернар, – через час никого из нас не будет. Рядом с нами нет священника, который бы выслушал наши предсмертные исповеди. Но все мы здесь – свои люди. Нам нечего скрывать друг от друга, хотя у каждого есть, как говорят англичане, свой скелет в шкафу. Давайте вытащим самые тягостные наши ошибки из тайников подсознания. Давайте говорить то, что бы мы сказали, зная, что нам осталось жить совсем немного, совсем немного… – Он пристально глядел на Ирэн.

– А делать? Делать можно? – Улыбнувшись, Жак бросил на Мари многозначительный взгляд.

– Черт возьми, – в голосе Бернара послышалось раздражение, – неужели единственное, о чем ты способен думать в свой предсмертный час, это как успеть… – Оборвав себя на полуслове, он сделал выразительный жест рукой.

– Смею тебя уверить, не всякий в свой последний час будет готов на это, дорогой Бернар… – огрызнулся Жак, доставая из корзинки бутылку вина и бокалы.

– Хватит, господа! Или мы принимаем правила игры, ради которой я, собственно, и пригласил вас сюда, или превращаем все это в заурядный пикник, допиваем вино, после чего расходимся спать. – Бернар, подцепив торчащий из корзины багет, взмахнул им, как дирижерской палочкой. – Ну что? Сыграем?

– Сыграем… – негромко проговорил Виктор, вытягивая затекшие от неудобного положения ноги. – А кстати, как твой братец? Он сюда не заявится? Все еще пытается тебя перевоспитать, непутевого, или махнул рукой и наконец предоставил тебе волю порочить древний род Тарнеров?

– У Бернара есть брат? – повернувшись к Мари, удивленно спросила Ирина, все это время молча наблюдавшая за происходящим. Опыт последних лет научил ее меньше говорить и больше слушать, поэтому и сегодня она предпочла наблюдать и размышлять.

Эта компания богатых и беззаботных молодых французов, ее сверстников, привлекала именно своей беззаботностью, отстраненностью от реальной жизни, в которой происходили войны и революции, разрушались и создавались государства, лилась кровь. Они, в отличие от ее несчастных соотечественников, оставивших обожженные души в России и черпающих жизненные силы в воспоминаниях, никогда не голодали и не подвергались насилию, не обременяли себя скучными разговорами о политике и не пытались решать вопросы мирового устройства. Видимо, от скуки они и пытались создавать умозрительные проблемы и также умозрительно их решать.

После пережитого за последние годы Ирину преследовало ставшее навязчивым желание сбросить старую кожу воспоминаний и, скользнув гибким телом по земле, спрятаться где-нибудь от мыслей о прошлом и кошмарных снов, вновь и вновь приходивших по ночам терзать беззащитный мозг. Ей, как в детстве, хотелось, чтобы однажды появился сказочный принц, который бы поднял ее сильными руками, принес домой, снял с нее и спрятал куда-нибудь подальше старую израненную змеиную кожу, превратил в принцессу, окружив любовью, лаской и добротой. Существовала только одна опасность – а вдруг он захочет однажды спалить змеиную кожу в огне? И тогда… Тогда она, наверное, сразу же умрет, потому что ей просто необходимо хоть иногда, ночью, завернувшись в серебристую чешую, ненадолго снова превращаться в Ирину из прошлой жизни… Только для того, чтобы всегда помнить о том, что все хорошее может вдруг оборваться и что надо радоваться каждому счастливому дню, подаренному Господом.

"Интересно, – Ирина усмехнулась, – откуда у меня взялось сравнение со змеей? Впрочем, возможно, мне просто меньше импонирует быть лягушкой… – она покосилась на молодых людей, – хотя бы потому, что французы поступают с лягушками совершенно бесчеловечно…" Протянув руку, она машинально отломила веточку от цветущего куста, рядом с которым сидела, и поднесла к лицу. Сердце кольнуло острой иглой воспоминаний… Аромат цветов, обсыпавших ветку, напомнил жасмин, росший рядом с их загородным домом… Когда-то… В другой жизни…

"Удивительно, какой же вред причинили нам горячо любимые русские народные сказки, внушившие, что добро всегда побеждает зло. Всегда! Но ведь это не так, это ложь… Возможно, самая светлая, но одновременно – самая страшная и разрушительная ложь. Единственное, на что способен человек, – это победить зло в себе самом. Людей, сумевших сделать это, можно узнать по ясным глазам… и по тому, что они их… не прячут".

– …Ну да, старший… – вернул ее к действительности голос Мари.

– Кто старший? – Ирина напряглась, пытаясь нащупать нить разговора.

– Да брат же! Я, правда, не видела его ни разу. Вы разве не слышали – граф Тарнер? У него поместья по всей Европе, но жить предпочитает здесь, во Франции. Говорят, – в ее глазах блеснул охотничий азарт, – закоренелый холостяк, и вообще, черствый сухарь.

– …ты, Виктор, можешь не беспокоиться о моем брате, – донесся раздраженный голос Бернара. – Кстати, я сам хотел предложить ему сюда приехать, но подумал, что это бесполезно – все равно, как всегда, откажется. – Он остановил взгляд на Жаке, который, уже успев расположиться на пледе поближе к Мари, что-то шептал ей на ухо. – Мой дорогой Жак, уж больно ты игрив сегодня. Вот с тебя-то мы и начнем. Поднимайся и иди туда, во-о-н к тому камню, – указал Бернар на край обрыва.

Жак, игриво подмигнув Мари, не спеша направился к обрыву, осторожно наклонившись, посмотрел вниз и тут же отпрянул.

Бернар извлек из кармана флягу, налил в колпачок густую темно-коричневую жидкость и протянул Жаку:

– Выпей. Не бойся, это так, для расслабления, настой из трав.

Сделав глоток, Жак смешно поморщился.

– Ты готов? – строго спросил Бернар.

Жак, перестав гримасничать, кивнул. Все притихли.

– Встань ко мне лицом, спиной к бездне, – нарочито мрачным голосом проговорил Бернар. – Нет, еще ближе.

Жак сделал полшага назад.

– Теперь смотри мне прямо в глаза… За твоей спиной – смерть! – Выделив последнее слово, Бернар начал делать перед лицом приятеля медленные пассы руками, словно окутывая его гипнотической пеленой. – Вспомни свою жизнь. Вспомни, что ты успел сделать низкого, недостойного. Вспомни самое страшное прегрешение, которое, будто ужасное чудовище, затаилось на дне твоей души. Вызови его и покажи мне. Если покривишь душой, суровый маятник времени столкнет тебя в бездну… Что ты хотел бы изменить, что мучает тебя? Говори… Я помогу тебе…

Жак, застыв на месте, смотрел прямо перед собой. Черты его лица, освещенные бледным отраженным светом луны, заострились…

"Странные люди", – думала Ирина, снисходительно наблюдая за происходящим. Она знала об увлечении Бернара психиатрией, в том числе модным нынче гипнозом, однако представить себе, что кто-то согласится вот так, стоя перед посторонними людьми, раскрыть свою душу, было просто невозможно. И потом, она с недоверием относилась к психологическим опытам и даже побаивалась вмешательств в психику человека, особенно если этим занимаются непрофессионалы. Вынь свой мозг со всеми мыслями и дай на время подержать другому человеку. Он там что-то подкрутит, подправит и… вернет на место. А что потом?

Вспомнился случай, о котором в свое время говорил весь Петербург. К относительно молодому – около тридцати пяти лет, – но уже достаточно известному психиатру профессору Иванцову обратилась жена одного высокопоставленного лица. Женщину мучили сильнейшие приступы астмы. "Доктор, я чувствую, что скоро умру. Мне уже ничего не поможет". "– Что вы, любезнейшая, вы сто лет жить будете. Сядьте и посмотрите мне в глаза. Дайте ваши руки. Послушайте, вы будете жить еще очень долго. Ваша болезнь пройдет".– "О чем вы говорите… Вы молодой, пышущий здоровьем… Вам не понять…" – "Хорошо! Тогда давайте условимся так…– вы умрете в один день со мной. Такой вариант вас устроит?" Женщина с грустной улыбкой согласилась. И что же? Она выздоровела. Без лекарств, без видимых причин – болезнь ушла. Прошло пять лет. Женщина решила поздравить врача с Новым девятьсот шестнадцатым годом и поблагодарить за свое чудесное исцеление. – "К сожалению, сегодня утром он трагически погиб – поскользнулся и попал под трамвай. Мы скорбим вместе с вами…" – ответили ей по телефону. Несчастная сумела дойти только до дивана и через несколько минут умерла от сильнейшего приступа астмы. Если бы она не позвонила ему, возможно, жила бы еще много лет…

– Мое детство… – наконец каким-то странным, сдавленным голосом заговорил Жак. – Мать…

Ирина прислушалась.

– Она была очень красива и добра… Я так любил ее… и… – его голос сорвался, – любил… и предал… Да, да, предал… Отец… – В глазах Жака появился страх. – Я всегда боялся его, он меня бил… Да, бил! – неожиданно вскрикнул он фальцетом, вдруг задрожав всем телом. – Но я его уважал. Хотел быть на него похожим… Таким же сильным… И я… Хотя нет. – Он замотал головой и с силой потер пальцами виски. – Еще был сосед… приятель отца. Жил в доме напротив. Я его ненавидел – отец проводил с ним времени больше, чем со мной, а я… – блеснули слезы, – Я так нуждался в его внимании…

Опустив голову, Жак замолчал. Бернар, осторожно подойдя к Ирине, легко поднял ее за руку с пледа и жестом подозвал Виктора.

Ирине вначале показалось, что она принимает участие в какой-то глупой, почти детской игре, однако внезапно появившийся нервный озноб подсказывал, что на самом деле происходит нечто более серьезное. Они втроем приблизились к Жаку. Бернар жестом остановил ее и Виктора в полушаге.

– Жак! Слушай меня! Я – твой отец. Вот – твоя мать. – Он показал на Ирину. – А это сосед. Все мы здесь. Перед тобой. Ты – мальчик, каким был тогда, -шепотом, словно боясь спугнуть его воспоминания, проговорил Бернар.

Ирина плотнее завернулась в шаль. Озноб становился все сильнее. "Наверное, похожее чувство испытывают актеры, выходя на сцену перед зрителями, – вроде это ты и будто уже не ты… Однако актеры играют известные им роли, повторяя заученные слова, отрепетированные движения и жесты. А здесь разыгрывается пьеса, в которой, похоже, никто, в том числе и режиссер, не знает, что произойдет в следующий миг. Да и пьеса ли это?"

Она пристально смотрела на Жака, с удивлением отметив, как же он, в сущности, юн, как трогательна маленькая родинка на кончике его носа, какая у него по-детски пухлая нижняя губа, которую он то и дело прикусывал верхними зубами. "Ну, рассказывай, негодный мальчишка, что ты там еще натворил?" Это у нее проскочила чужая мысль или эти слова произнес Бернар?

– В тот день… – голос Жака задрожал, – я пришел домой раньше обычного. Отца дома не было. Услышал тихие голоса за приоткрытой дверью… – Жак помолчал, словно и вправду вслушивался в тот негромкий разговор. – Там была моя мать и… сосед. Он… обнимал ее… говорил, что любит… давно любит, и… целовал… целовал… целовал… – Жак, прикрыв глаза, начал мотать головой из стороны в сторону, словно какая-то неведомая сила изнутри толкала его, заставляя делать эти движения.

Бернар, наклонившись к уху Виктора, что-то шепнул ему. Ухмыльнувшись, тот кивнул и неожиданно со словами: "Я люблю тебя, крошка, давно люблю", – крепко обхватив Ирину длинными цепкими руками, попытался притянуть к себе. Ошеломленная неожиданным, бесцеремонным прикосновением чужих рук, увидев прямо перед собой приоткрытый, жадный рот, она со всей силой оттолкнула его. Не ожидавший столь яростного отпора от хрупкой женщины, Виктор, потеряв равновесие, раскинул руки и, увлекая за собой даже не успевшего испугаться Жака, исчез вместе с ним за темной кромкой обрыва. Отчаянные крики разорвали ночную тишину. Ирина, услышав внизу всплески от упавших тел, медленно повернулась к Бернару:

– Надеюсь, ваши приятели умеют плавать?

Не услышав ответа и выдержав полный растерянной злобы взгляд, очевидно, уже бывшего поклонника, она прошла мимо бледной, испуганно отпрянувшей Мари и направилась к дорожке, ведущей в сторону дома. Быстрые шаги за спиной заставили напрячься. Пальцы непроизвольно сжались в кулачки. Бернар, догнав ее, неприятно влажной ладонью грубо схватил за локоть.

– Думаешь, я ничего про тебя не знаю? – Он стоял настолько близко, что чувствовался кисловатый запах пота. – Строишь тут из себя… А ты – как все. Слышишь, как все! Шлюха! Шлюха!! – Ненависть перекосила его лицо.

– Мне не нравится твоя игра, – с трудом сдерживая клокочущую внутри ярость, медленно произнесла Ирина, резким движением высвободив руку. Больно заныло плечо.

– Что тут происходит, Бернар? Кто кричал? – Из темноты появился мужчина лет сорока, среднего роста, с небольшими аккуратными усиками. В руке у него был фонарь. – Опять твои психологические этюды? Право же, ты помешался!

Ирина крепко зажмурила глаза. Ей показалось, что она сходит с ума… Этого не может быть…

– Ты не имеешь права заниматься подобными вещами! – Незнакомец приблизился. – Человеческая психика слишком хрупкая вещь и… – Его взгляд упал на Ирину. – Кто эта женщина?

Бернар, в присутствии незнакомца превратившийся в нашкодившего мальчишку и оттого мгновенно ставший как будто ниже ростом, проговорил, слегка заикаясь:

– Ни…Николя, ну я же тебе о ней однажды рассказывал, помнишь? Это та самая русская. Ну, у нее еще дядюшка-банкир.

– Добрый вечер, мадемуазель…

– Мадемуазель Ирэн, – торопливо подсказал Бернар, бросив на нее умоляющий взгляд.

– Добрый вечер, мадемуазель Ирэн. Мое имя Николя. Николя Тарнер, старший брат этого… – он укоризненно покачал головой, -… Бернара. Рад познакомиться с вами. – Сдержанная вежливая улыбка слегка тронула его губы. – Мне недавно довелось встретиться с вашим дядей, мсье Яковлевым, и он произвел на меня самое благоприятное впечатление. Что здесь произошло и могу ли я чем-то быть полезен вам?

Ирина потерла виски похолодевшими пальцами, с трудом заставив себя поднять глаза. Это и впрямь было похоже на наваждение. Голос человека, который произнес эти слова, принадлежал не этому неизвестному французу. Это был голос Ники…

– Все нормально, мсье Тарнер.

– Простите меня, – тихо, почти не шевеля губами, произнес приблизившийся к ней Бернар. – Простите…

Со стороны берега послышались громкие, возбужденные голоса. Из темноты в сопровождении Мари появились две мокрые фигуры, закутанные в плед, которые при виде старшего брата Бернара продолжили движение вдоль берега реки, будто ночная прогулка под пледом по этому маршруту была делом давно запланированным. В глазах Николя мелькнули веселые огоньки. Он вопросительно посмотрел на Ирину:

– О! Я вижу, господа устроили соревнования по плаванию в вашу честь?

Она слегка улыбнулась:

– Нет, граф, это был всего лишь пробный заплыв. Состав участников был, к моей досаде, неполным. В последний момент ваш брат почему-то отказался, хотя "суровый маятник времени", как он сам изволил недавно выразиться, качнулся и в его сторону тоже.

Тарнер, с трудом сдерживая улыбку, перевел взгляд с Ирины на потупившегося младшего брата:

– Ну да. Бернар всегда предпочитает выступать в роли рефери. Отправляйся за своими приятелями, а я провожу мадемуазель Ирэн в дом. И не забудьте затушить костер.

Бернар, исподлобья взглянув на брата, нехотя поплелся вслед за удалившимися гостями. Тарнер покачал головой и протянул руку Ирине:

– Видите, как случается в жизни. Вы из далекой России. Я из Франции. Мир должен был рухнуть, чтобы мы встретили друг друга…

У Ирины перехватило дыхание. Помедлив, она осторожно заглянула ему в глаза. Тарнер не отвел взгляд. Они молча смотрели друг на друга…

Кто скажет, что происходит, когда взгляды мужчины и женщины встречаются впервые? Как назвать это чудо проникновения в глубины чужой души за те мгновения, пока разум, не успев вспомнить о приличиях, еще не опустил занавес благопристойности и морали? Как возникает неумолимое притяжение и влечение – зов плоти, из которого рождается страсть?

Вода в реке отливала серебром. Веяло прохладой. В воздухе стоял пряный запах трав. "Мир должен был рухнуть, чтобы мы… обрели друг друга". – пронеслось в голове у Ирины. – "Такой же голос… Те же слова… Другой человек… Другой язык… Но голос, тот же голос…"

* * *

В Париж они въехали на рассвете. Солнце еще не поднялось над крышами домов, однако небо уже посветлело. Птицы сонно переговаривались друг с другом, готовясь к встрече нового летнего дня. Квартира Николя на втором этаже большого дома из белого камня с ажурными балконами выходила окнами на Сену и хмурый Нотр-Дам, в предрассветной дымке казавшийся огромным фантастическим кораблем, ненадолго зашедшим в гавань, да так и оставшимся зачарованно стоять у причала, чтобы наблюдать за шумной, многоголосой жизнью, протекающей за его бортом.

– Красиво… – Ирина отошла от окна гостиной.

Николя указал взглядом на строгий, в английском стиле диван, стоящий между окон:

– Располагайся. Я сейчас разожгу камин, чтобы стало уютней. А потом будем завтракать.

Диван, всем своим надменным видом показывающий, что он не какой-то там безродный легкомысленный пуфик или кушетка, на которых можно бесцеремонно развалиться, а что на нем позволено сидеть только чинно и непременно с совершенно прямой спиной, оказался жестким и неудобным. Глаза пощипывало. Бессонная ночь и дальняя дорога давали о себе знать.

– Я хотела бы умыться и привести себя в порядок, а то вся пропахла дымом от костра, да и одежда в пыли. – Ирина вопросительно взглянула на хозяина.

– Конечно. Можешь принять душ или, если хочешь, ванну. – Николя поднял голову и смущенно улыбнулся. – Я пока еще не знаю твоих привычек. Вторая дверь по коридору справа, халат в шкафу. – Он зажег каминную спичку. Веселый язычок пламени побежал вверх по древесной коре, которая, обреченно вздохнув, выпустила струйку сизого дыма.

Ирина зашла в просторную ванную комнату, включила душ и, ожидая, пока вода нагреется, подошла к зеркалу. "И что он говорил сегодня ночью? Что во мне красивого?" – Отражение в зеркале удивленно посмотрело на нее.

– Обычная женщина. – Вздохнув сказала Ирина, проводя кончиками пальцев по лицу. – "Несомненно, правильные черты лица, гладкая кожа, шелковистые волосы делают женщину привлекательной. Но истинная красота таится в блеске глаз или свете, исходящем изнутри. Блеск – от страсти, свет – от любви, потому что любовь – дитя души, а страсть – порождение тела. – Отражение с интересом прислушалось к ее мыслям. – Эти чувства вечно тянутся друг к другу, но лишь изредка соприкасаются, потому что в месте их соприкосновения всегда возникает ожог. – Она снова вздохнула. – А когда-то мои глаза светились и все говорили, что я красива, и, пожалуй, я действительно себя таковой ощущала…"

– Ну, что смотришь? Не узнаешь? – Ирина скорчила гримасу. Отражение незамедлительно ответило тем же. – Не нравится – отвернись! – Она стряхнула мокрую руку на зеркало. Покрывшееся капельками воды отражение не моргнуло и не отвернулось.

Надев длинный черный шелковый халат, очевидно мужской – пришлось даже подвернуть рукава, она вернулась в гостиную. В камине уже разгорелся огонь. Поленья возмущенно трещали, недоумевая, зачем понадобилось их разжигать и заставлять растрачивать драгоценное тепло в это солнечное летнее утро. Напольные часы, соглашаясь с ними, укоризненно покачивали медной головой маятника. На чопорном английском диване кем-то были легкомысленно разбросаны подушки с ярким восточным рисунком. "Так тебе и надо!" – подумала Ирина, подкладывая подушки под спину и с удовольствием откидываясь. Стол был сервирован на двоих. Приоткрылась дверь. На пороге, держа в руках поднос с бутылкой вина и двумя бокалами, появился Николя.

– Знаешь, Ирэн, несмотря на то, что мы познакомились только вчера вечером, мне кажется, я знаю тебя очень давно, – Николя протянул ей бокал, наполненный красным вином, – хотя, в сущности, почти ничего о тебе не знаю. И, честно говоря, до сих пор не верю, что ты не мираж, явившийся мне только для того, – он взял ее за руку и нежно прикоснулся губами к запястью, – чтобы неожиданно исчезнуть. Не исчезай, Ирэн, я прошу, – он опустился рядом с ней на диван.

Ирина с удовольствием сделала глоток, но не почувствовала вкус вина. Ей хотелось закрыть глаза, забыться и… пусть он только говорит. Николя осторожно провел пальцами по ее волосам.

– Мой непутевый брат кое-что рассказывал о своих тщетных ухаживаниях за некой строптивой русской. Я слушал и не верил, что ты – не миф, не его выдумка… Это правда, что твой дядюшка узнал тебя прямо на улице? – поинтересовался он.

– Правда. – Она вслушивалась в звук его голоса.

"Этого просто не может быть. Это галлюцинация, бред. Надо немедленно уходить. Иначе…"

– Николя, послушай. – Ирина попыталась высвободить руку и подняться с дивана. – То, что произошло сегодня, ни к чему тебя не обязывает и…

– То, что произошло сегодня, – он удержал ее и, опустившись на колени, обхватил ладонями ее лицо, – обязывает меня сделать счастливой… – Ирина напряглась, зная, что счастливым нельзя стать или сделать кого-либо по обязанности, – любимую женщину, которую я наконец-то нашел, – выдохнул он, прикоснувшись губами к ее губам. Она закрыла глаза.

"Что ты делаешь?.." – поинтересовался разум.

"Оставь меня…"– отмахнулось чувство.

Сильные руки подхватили ее… Горячие ладони, легкие уколы коротко подстриженных усов на шее, страстный шепот… "Я люблю тебя, Ирэн…" Ей показалось или он сказал это по-русски? А впрочем, какая разница! Пусть только говорит…

* * *

…Ирина спала, по-детски подложив ладошки под щеку. Ей снилась поляна, усыпанная огромными желтыми одуванчиками, над которыми беззаботно порхали разноцветные бабочки. Казалось, что она чувствует запах травы и слышит переливчатое стрекотание кузнечиков. Гулкий перезвон заставил повернуть голову. На краю поляны стояли гигантские часы, на маятнике которых, вцепившись в него побелевшими от напряжения пальцами, раскачивался перепуганный крошечный Бернар. Часы, недоуменно опустив глаза, провожали взглядом ничтожное существо, пытавшееся помешать ходу времени. Перед часами расхаживал хмурый Порфирий в шелковом халате, расшитом китайскими драконами. Всякий раз, когда маятник пролетал рядом, он строго грозил Бернару пальцем, повторяя монотонным голосом: "Жизнь без высшего содержания не есть жизнь, а прозябание и медленное умирание души… – Когда же Бернар возвращался, продолжал: -…Сидеть тебе теперь вечно на суровом маятнике времени". Бернар, расширившимися от бесконечного ужаса глазами, молча смотрел на приближающегося и удаляющегося Порфирия, пока не почувствовал на себе взгляд Ирэн.

"Ирэн! Умоляю! Снимите меня! Или пусть он, наконец, замолчит. Хоть на минутку… – простонал Бернар, улетая вдаль. -…Ведь если бы не я, вы бы никогда не встретили Николя! Помогите же!" – Его крик снова приблизился.

"Я люблю тебя, Ирэн…" – Вдруг услышала она донесшийся откуда-то сверху знакомый голос и, не открывая глаз, счастливо рассмеялась, протянув руки ему навстречу…

* * *

Часы мерно пробили семь раз. Ирина проснулась с улыбкой на лице. Думать не хотелось. Ни о чем. Те немногие мысли, которые появлялись, торопливо исчезали, понимая, что сейчас хозяйку лучше не беспокоить. Легкая занавеска, сквозь которую пробивались лучи закатного солнца, чуть подрагивала, тщетно пытаясь не пустить в спальню легкий ветерок с Сены. Рядом никого не было. На невысоком столике в ажурной фарфоровой корзине горкой лежали аппетитные яблоки. Она спустила ноги на ковер и огляделась. Не обнаружив рядом своей одежды, сдернула с кровати шелковую простыню и обмотала вокруг тела. Сделала несколько шагов в сторону двери, но, наступив на край попавшей под ногу простыни, потеряла равновесие и больно ударилась коленом о край стола. Вздрогнув от неожиданности, тот уронил на пол несколько яблок, которые принял в свои объятья мягкий ворс ковра. Гордые испанские женщины с картин, развешанных по стенам, вглядывались в нее с легким недоумением.

– Ну да… – негромко произнесла Ирина, потирая ушибленное колено и подтягивая простыню. – Я сама еще ничего не понимаю. И что теперь?

"И вправду – что теперь?" Прихрамывая, подошла к старинному зеркалу в массивной бронзовой раме. В зеркале она ответа не нашла. Да еще отражение не захотело смотреть ей в глаза.

– Стыдно? А мне каково? – спросила Ирина и решительно развернулась, но, сделав еще шаг, опять оступилась, упав в вовремя подвернувшееся кресло, которое оказалось единственным предметом, проявившим лояльность к гостье. Поджав ноги, уселась поудобнее.

"Впрочем, какая разница? Что ей до того, кто и как подумает о ней? Она взрослый человек и имеет право на те ошибки, которые совершает. Если это ошибки. Как посмотреть. В конце концов, все самое яркое в человеческой жизни рождено страстью, а она редко в ладах с разумом. Кстати, где Николя? Надо же сообщить ему о том, что она проснулась. Не ходить же в простыне всю оставшуюся жизнь?"

Придерживая приподнятый край простыни, Ирина вышла в коридор. В воздухе чувствовался едва уловимый запах гари. Из гостиной были слышны голоса. Подошла ближе. Прислушалась. Николя и Бернар. Братья говорили на повышенных тонах.

– Ты же совсем не знаешь ее! Зачем она тебе? Она сумасшедшая! Она не понимает, что делает! Они сейчас все сумасшедшие, эти русские. Они уже не в России, но и еще не во Франции, понимаешь? Они вне времени и пространства! И никогда не почувствуют реальной почвы под ногами. Они больны Россией, пойми ты! Это болезнь, и болезнь неизлечимая.

– Я полюбил ее такой, какая она есть – больной, сумасшедшей, любой!

– Полюбил? Ее?!

– Ее, мон ами!

– Женщину, которую ты знаешь несколько часов? Хочешь, я приведу тебе еще десяток таких, и ты испытаешь не менее острые ощущения?

– Я не буду продолжать разговор. Уходи.

– "Уходи"? Это ты мне? Может, ты теперь, как последний идиот, будешь просить ее руки?

– Уходи. Я сам принимаю решения.

Ирина быстро вернулась в спальню. Нехорошо, если Николя поймет, что она слышала разговор. Пусть думает, что она спала. Звук шагов в коридоре заставил ее лечь в кровать и прикрыть глаза. Сквозь ресницы она увидела, как в спальню вошел Николя. Он держал несколько картонных коробок. Поставив их на столик, поднял одно из яблок с ковра и задумчиво посмотрел на нее.

– Я слышала разговор, – не открывая глаз, проговорила Ирина.

Николя, улыбнувшись, приблизился к ней. Она села на кровати:

– Где моя одежда?

– Видишь ли, возможно, ты не одобришь… Пока ты спала, я… Словом, на столе, вот в этих коробках, твоя новая одежда. Мне подумалось, что после сегодняшней ночи у тебя начинается новая жизнь и тебе нельзя надевать то, что ты носила еще день назад. Все должно быть по-другому. Размер я, думаю, подойдет. И еще… – Он поднял ладонь, не давая ей возразить. – Я хотел спросить… надо ли мне переговорить с мсье Яковлевым, в смысле, должен ли я просить твоей руки у него или мы обойдемся без лишних формальностей?

Ирина засмеялась. Сначала тихо, а затем все громче и громче.

– Я не вижу ничего смешного… – Его голос дрогнул.

– Николя… Кажется, мы с тобой уже обошлись без лишних формальностей. Кстати, где все-таки мое старое платье? – В ее голосе послышалось беспокойство.

– А ты не догадываешься? – Он втянул носом воздух. – Я его торжественно спалил. В камине. Знаешь, оно так быстро сгорело, будто обрадовалось огню.

– Боже мой… – охнула Ирина. – Что ты наделал…

– О чем ты? О-ля-ля, не вашу ли русскую сказку ты имеешь в виду? Я читал, когда изучал русскую литературу. Но, надеюсь, Кащей Неумирающий, – произнес он по-русски, – не отнимет тебя у меня.

Ирина снова рассмеялась.

– Почему ты смеешься, дорогая? Я что-то не так сказал? – он смотрел на нее исподлобья, словно обиженный ребенок.

– Ты все совершенно замечательно сказал!

– Так что же ты мне ответишь?

– Отдаю! – вмиг став серьезной, медленно, будто все еще не веря в реальность происходящего, произнесла она, протягивая Николя руку и серьезно глядя на него снизу вверх. "А платье… – подумала она с облегчением, – в конце концов, я сама этого хотела – сбросить старую кожу и забыть о ней. Только уж очень буквально все получилось". – Отдаю… – повторила она, поднимаясь и протягивая ему вторую руку. Простыня, скользнув вдоль тела, упала у ног. Николя отбросил ногой кремовый шелк.

– Занавес упал! – торжественно произнес он. – Но это только антракт, а после антракта…

– А антракт так уж необходим? – В глазах Ирины блеснули озорные огоньки.

– Необходим… – Он подхватил ее на руки и, поцеловав мочку уха, прошептал: – Просто необходим… И я знаю, как мы воспользуемся им, – торопливо продолжил он, заметив, как слегка приподнялась ее бровь, – потому что нас уже ждут в мэрии…

* * *

Посидев в уютном кафе на бульваре Сен-Мишель и вдоволь нагулявшись по набережной Сены, уже поздно вечером они поднялись в квартиру. Николя, взяв ее за руку, провел в гостиную и зажег свет. Комната была полна цветов. На столике у камина стояла бутылка шампанского и бокалы. Ирина, восторженно ахнув, благодарно поцеловала мужа. Николя, подбежав к окну гостиной, распахнул его, весело прокричав:

– Входи, счастье!..

…Счастье неуверенно вошло в дом и присмотрелось к разом побледневшему лицу застывшей на месте женщины. Оно показалось ему знакомым. Они будто бы встречались под Новый девятьсот семнадцатый год в далекой заснеженной России. Только вот мужчина, который звал его, был, кажется, другим…

* * *

Темное небо заглядывало в спальню, приблизив к бездонным глазам желтый монокль луны.

Ночь… Время, когда души людей исповедуются Богу. А Бог всемогущ. Он поймет и простит. Кто же, если не он? Кто же, если не он…

Тишина задумчиво покачивала ее на руках. Странная женщина. В ней будто живет вечная боль. А боль с тишиной не в ладах. У боли всегда шумная свита…

* * *

Часы пробили четыре раза. Ирина открыла глаза. Свернувшись калачиком, она лежала, стараясь не шевелиться, чтобы не разбудить Николя. Сердце, будто увеличившись в размерах, больно толкало в грудь. Уже столько лет прошло со дня убийства Ники, но иногда под утро все повторялось снова, и она всякий раз просыпалась в ужасе от того, что нечто огромное, как удав, обвивалось вокруг тела, не давая возможности вздохнуть и хоть что-то предпринять или исправить, успеть убежать или позвать на помощь. И лица… их спокойные, равнодушные лица…

И ни разу в этом чудовищном калейдоскопе она не видела лица Ники – только расплывчатое, бледное пятно, которое, стоило ей попытаться приблизиться, странным образом удалялось и исчезало…

* * *

Все это – мертвецы. Вглядись же в эти лица.

Их принято считать живыми – что за вздор!

Реальностью своей им нечего гордиться -

У них совсем немой, бездушный, мертвый взор…

– доносился из зала чей-то глубокий проникновенный баритон.

"Господи, о ком это он? О большевиках или о нас?" – Войдя в зал, Ирина опустилась в кресло и огляделась.

Вечер, устроенный князем Львовым, не привлек бы ее внимания, если бы не известие о том, что на нем, вероятно, будет присутствовать не балующий эмигрантскую публику возможностью пообщаться с ним писатель Куприн, поклонницей которого она являлась. Обещал быть и вернувшийся недавно в Париж князь Юсупов с супругой. Чувствовалось, что большинству сидящих сейчас в небольшом душном зале был неинтересен манерный мужчина в блузе с широкими рукавами, который продолжал чтение стихов, вызывающих среди слушателей лишь легкий ропот недоумения.

Ведь тело– это что? Говядина, и только!

Шерсть, кожа, и глаза, и сладострастный рот-

Коробка для души, в ней жизни нет нисколько,

Сгниет она в земле, мы знаем наперед!

– Не кажется ли вам, голубушка, что это – проделки князя Львова, желающего всех нас обратить в свое вегетарианство? – Услышала она у самого уха слегка картавый шепот. – Согласитесь, что после этаких прелестей мало кому захочется пройти в соседний зал отведать чего-нибудь мясного?

Она весело взглянула на Маклакова – молодящегося мужчину приятной наружности, с усами, аккуратно загнутыми вверх над мягкими губами. Ирина не знала, почему вдруг решила, что у него мягкие губы. Они были таковыми, и все.

– Василий Алексеевич, милый, что вы говорите? А я ведь страсть как голодна!

Ей нравился этот неунывающий человек. Вечный холостяк, он был всегда окружен красивыми женщинами, находившими его весьма привлекательным. Возраста его не знал никто. Помнится, отец рассказывал, как Маклаков, держа в руках небольшую книжечку под названием "Список депутатов Государственной думы", членом которой являлся, на глазах Сергея Ильича аккуратно продырявил страницу именно в том месте, где был указан его год рождения. Маклаков был удачлив не только в отношениях с прекрасным полом. Одним из везений, как ни странно, стал приезд в Париж в качестве посла Временного правительства именно 25 октября 1917 года. Информация о назначении во французское министерство иностранных дел поступила, однако верительные грамоты президенту Пуанкаре он вручить уже не смог. Вот уже более пяти лет Маклаков жил в помещении русского посольства. Французы не знали, что с ним делать, – советское правительство они не признавали, советским дипломатам, в том числе торговым представителям, въезд во Францию не разрешали. Между тем сам Маклаков представлял во Франции несуществующее Временное правительство. И ему не оставалось ничего, кроме как жить в свое удовольствие под гостеприимным небом Парижа, не забывая, однако, любезно отвечать на многочисленные приглашения, посещать все официальные приемы, а также вести обширную переписку.

– А где ваш супруг? Вы ведь теперь графиня, не так ли? – Он прикоснулся к ее руке губами. – Поздравляю…

"Ну вот, я была права, губы действительно мягкие!" – Весело подумала Ирина.

– Благодарю, Василий Алексеевич. Скажите лучше, вы должны знать, будет ли князь Юсупов?

Маклаков заговорщицки взглянул на нее. Весь его вид говорил: "Ах, кому же знать, как не мне? Ведь, поверьте, именно из-за меня сюда и придет Юсупов! А как же иначе? Нас связывает великое преступление! Ведь именно я достал Юсупову яд для умерщвления Распутина, и не моя вина, что этот яд не подействовал на злодея, но все же роль моей личности в истории значительна и…"

В зале послышались аплодисменты. Маклаков растерянно вскинул голову. Все стали подниматься с мест – выступление закончилось.

– Так будет ли? – Ирина прервала затянувшуюся паузу.

– Будет. – Многозначительно проговорил ее собеседник. – Не извольте сомневаться. О, графиня! – Он подставил ей согнутую в локте руку, – позвольте предложить вам покинуть это душное помещение и перейти в другой зал, благо нас уже перестали пичкать новомодными стихами и авось предложат что-нибудь поинтереснее. Говядинки, например… – шепнул он.

– Василий Алексеевич, ну что же вы за человек такой! – Улыбнулась Ирина. – Однако, к величайшему сожалению, вынуждена вас оставить. Кажется, появился мой супруг!

Маклаков, шумно вздохнув, любезно раскланялся и, видимо заметив новый объект внимания, торопливо направился к выходу. Ирина, отойдя в сторону, остановилась, ожидая, пока публика покинет зал и Николя, которого она заметила в дверях, сможет подойти.

– Ирина Сергеевна, голубушка! – раздался за спиной низкий хрипловатый голос. Обернувшись, Ирина увидела приближающуюся к ней с радостной улыбкой полную женщину в аляповатом наряде, будто извлеченном из старого сундука. Казалось, от платья исходил запах нафталина. Женщину сопровождала смущенная, скромно одетая девушка. Ирина приветливо улыбнулась, тщетно пытаясь вспомнить, когда и при каких обстоятельствах встречала их.

– Вот, представьте, Ирина Сергеевна, дочь просто замучила меня, пойдем, мол, поздороваемся с графиней.

Лицо девушки покрылось красными пятнами.

– И нечего краснеть. – Женщина строго взглянула на нее. – Просила, и нечего этого стыдиться. Вот, смотри на графиню. Вы, Ирина Сергеевна, женщина в нашем кругу примечательная. Все сейчас только о вас и говорят – счастливица, за самого графа Тарнера замуж выйти сумела! Молодая, красивая, богатая! Вот молоденькие девушки и тают при одном упоминании вашего имени. Вы для них, прямо скажем, образец… Ну, – она легонько ударила сложенным веером по руке дочери, – слово-то какое молви, горе мое!

– Счастлива видеть вас… – проговорила девушка, опуская глаза. Над верхней губкой у нее выступили капельки пота.

– Я тоже очень рада видеть вас, – весело проговорила Ирина. – Спасибо на добром слове. У вас, даст Бог, тоже все в наилучшем виде сложится. Однако, прошу прощения, мне придется оставить вас – муж идет. Боюсь, знаете ли, вдруг рассердится, что не встречаю. Ведь эти французские аристократы, скажу по секрету, так капризны, так взбалмошны! С ними постоянно надо ухо востро держать. А то, не ровен час, бросит… А куда ж я без него… без графа-то… – Прикусив губу, чтобы не рассмеяться, Ирина, кивнув собеседницам, направилась навстречу Николя.

– Быстро же тебе нашли замену, – улыбнулся он, показывая взглядом на Маклакова, который уже поймал в сети молодящуюся княгиню Бельскую и, подхватив под руку, что-то нашептывал ей на ушко.

– Главное, чтобы, – озорно взглянув на мужа, она продолжила фразу по-русски: он не сел на своего любимого конька… – Ей было приятно, что Николя нравится русский язык, но главное – он знал неимоверное количество русских пословиц и поговорок, которые с удовольствием употреблял в разговоре, иногда очень забавно переставляя или неточно произнося слова. Она теперь пользовалась каждым подходящим случаем, чтобы пополнить его коллекцию. – Тогда эту несчастную можно будет только пожалеть! – Ирина взяла мужа под руку и направилась в соседний зал, где стояли накрытые столы.

Николя остановился в задумчивости. – Поясни, дорогая, что такое… "любимый конек", на которого может сесть господин Маклаков? Ты ведь знаешь, я не всегда понимаю ваши русские идиомы.

Бросив взгляд в сторону официантов, суетящихся вокруг накрытых для приема аля -фуршет столов, они, не сговариваясь, направились к огромному окну, за которым виднелся величественный Лувр.

– Видишь ли, господин Маклаков очень любил графа Льва Толстого, ездил к нему в Ясную Поляну, гулял и подолгу беседовал с ним. Посему всем говорит, что был с великим писателем, – она перешла на русский, – на дружеской ноге. – Николя кивнул. Ирина, улыбнувшись, продолжила: – Когда разговор заходит о Толстом, Василия Алексеевича не остановить – речь его может длиться часами. Причем перебить его невозможно – у него специфические проблемы со слухом: он никогда не слышит то, чего слышать не желает.

– …ближе меня для старика Толстого никого не было… Я, знаете ли… – донеслась до них громкая фраза Маклакова, наконец-то нашедшего благодарных слушательниц в лице полной женщины и ее дочери, недавно подходивших к Ирине. Николя весело рассмеялся.

Всеобщее оживление заставило их обернуться. "Князь и княгиня Юсуповы!" – Прокатился среди гостей громкий шепот.

Ирина приподнялась на цыпочки. Ну да. Это он. Феликс Юсупов, в которого втайне были влюблены многие воспитанницы Смольного института. Все так же красив. Да и его супругу время, пожалуй, сделало только краше. Расчесанные на прямой пробор волосы уложены в скромную прическу, элегантное светлое платье украшает длинная нитка жемчуга.

– Странные вы, русские! – Николя покачал головой. – Впрочем, не только вы – похоже, весь мир с ума сошел. Подумать только, князь Юсупов, этот баловень судьбы, стал в России почти национальным героем, любимцем народа. И за что ж? За убийство. Ирэн, ты понимаешь, что все вы восторгаетесь простым убийцей?

– И вовсе не простым, – Ирина отвела взгляд от Юсупова, – а красивым. А у тебя, – она прижалась щекой к плечу мужа, – похоже, первый приступ ревности.

– То ли еще будет, – сурово нахмурив брови, с деланной строгостью в голосе проговорил Николя.

– Так вот, мой дорогой Отелло, Юсупов не просто убийца. Он уничтожил абсолютное зло. В этом было его предназначение.

– Абсолютное зло, говоришь? А это кто решил? Он убил человека, Ирэн. Че-ло-ве-ка. А каков был этот человек, уже другой вопрос. Кстати, убийство было тем более мерзким, что убивал-то он не один. Сколько их там было, ваших героев? Четверо? Шестеро?

– Довольно философствовать! – Ирина наморщила нос. – Хочешь, повеселю тебя?

– Давай, хотя не сказал бы, что мне скучно. – Николя жестом подозвал официанта и, взяв с подноса два бокала с красным вином, протянул один из них Ирине. – Прошу. Предполагаю, что это не твое любимое Chateau Haut-Brion девятьсот восемнадцатого года, но…

– Мерси. Так говорить или нет?

– Говорить, конечно. Я весь внимание.

– Знаешь, в Америке с Юсуповым смешная история приключилась. Какая-то американка устроила в своем доме прием в его честь. Обзванивая приглашенных, она всех убедительно просила: "Никакого упоминания о Распутине". – Ирина сделала глоток. – Представь, гостей – тьма, сколько раз ей пришлось повторить свою просьбу! И знаешь, чем все закончилось?

– Юсупов не пришел?

– Прийти-то он пришел. Только когда он с супругой вошел в зал, где все уже собрались, переволновавшаяся хозяйка торжественно объявила: "Князь и княгиня Распутины!!"

Они рассмеялись так громко, что привлекли к себе внимание. Поймав укоризненный взгляд князя Львова и удивленно-заинтересованный – Юсупова, смутившаяся Ирина спрятала лицо за плечо мужа. Гости тем временем обступили столы, во главе одного из которых встал князь Львов, показавшийся Ирине усталым и больным. По правую руку от него расположился Феликс Юсупов с супругой, по левую – Маклаков, пребывающий в несвойственном ему одиночестве.

– Господа! Прошу вас, угощайтесь. Особенными яствами, как в добрые старые времена, – князь Львов развел руками, – побаловать не могу, но вот, пожалуйте, икорка, расстегаи с визигой, салатик, индейка в желе – все по нашим русским рецептам… Водочки прошу… Угощайтесь…

Фуршет был в разгаре, гости вели себя все более непринужденно, оживленно переговариваясь и перебрасываясь шутками. Николя, взяв Ирину под руку, направился к распахнутым дверям балкона. Подойдя к балюстраде, они остановились, с удовольствием вдыхая свежий воздух, наполненный ароматами ночи. Вдруг их внимание привлекли негромкие голоса стоящих неподалеку в полумраке спиной к ним князя Львова и Маклакова.

– Ну-с, милейший князь, надеюсь, не забыли, как следует приветствовать братьев?

– И то… – Князь Львов, махнув пробегающему мимо официанту, негромко распорядился: – Голубчик, бокал красного вина. Да полный, полный! – И повернулся снова к Маклакову. – Ковшом, полным до краев раскаленных углей… – Его собеседник что-то сказал негромким голосом, слов Ирина не разобрала.

– Как вы, Василий Алексеевич? Трудно вам?

– Не легко. Это вам не Америка.

"При чем здесь Америка? Ах да, Львов ведь только что оттуда…"

Она покосилась на стоявшего рядом мужа, сосредоточенно глядевшего куда-то вдаль.

– …но стараемся. – Маклаков оживился. – Видите же – русское посольство стало неким центром притяжения для наших. Все постепенно собираются в Париже, стараясь так или иначе что-то спасти – съездами, совещаниями, объединениями. Устаю только от одного – когда под этакого дурачка играть приходится. Да еще этот Троцкий – вождь мирового пролетариата… – В его голосе послышалось раздражение.

– Вы о чем? – Львов закашлялся и, вынув из кармана платок, прижал его к губам.

Ирина заметила, что и Николя невольно прислушивается к разговору.

– "Масонство необходимо вымести железной метлой в России, Франции и других странах! Масонство, – продолжил Маклаков с истеричными нотками в голосе, явно подражая Троцкому, – мост, соединяющий в мирном сожительстве классовых врагов, это буржуазное орудие, усыпляющее сознание пролетариата, рычаг буржуазного механизма!"

Князь Львов указал рукой на официанта, появившегося перед ними с полным бокалом красного вина на подносе:

– Прошу!

Маклаков, взяв бокал, сделал глоток:

– Прекрасное вино, благодарю.

– Как вы, однако, товарища Троцкого, наизусть излагаете… – В интонации князя Львова слышалась усмешка.

– Приходится. Мы должны изучать своих врагов. – Маклаков вернул недопитый бокал на поднос. – И что же мы видим в России? – Продолжил он. – Аресты, расстрелы, высылка интеллигенции…

– Ну, Василий Алексеевич, вы все в одну кучу-то не валите! Высылка двадцать второго года сколько нам свежей крови-то влила, сколько наших спасла! Это вам все же не Соловки. И потом, доложу я вам… – Князь Львов снова закашлял.

"Все-таки он нездоров", – подумалось Ирине.

– Пойдемте внутрь, Георгий Евгеньевич, не ровен час, просквозит вас. – Маклаков, сделав шаг в сторону гостей, вдруг остановился, словно вспомнив о чем-то важном. – Ну, а что Гучков? От него, вижу, совсем отвернулись?

– Александр Иванович очернил себя и своими германскими связями, и причастностью к делу Корнади, как вы помните, убийцы Воровского, а потом, знаете ли, кажется мне… – Они вошли в дом, и голоса их потонули во взрыве смеха.

Ирина вопросительно взглянула на мужа. Тот стал очень серьезен.

– Что это значит? – еле слышно спросила она.

На балкон высыпала шумная группа гостей.

– Потом… давай отойдем.

Они отошли к другому краю балкона. Ирина удивленно посмотрела на Николя:

– И что? Объясни!

Он задумчиво пригладил волосы:

– Да как тебе сказать…

– Ну, не зли меня! – Она нетерпеливо шлепнула его по плечу ладошкой. – Говори же, наконец!

– Видишь ли, судя по всему, князь Львов и ваш знаменитый посол несуществующего правительства – масоны, причем…

– А что это за "раскаленные угли" в ковше? – Ирина взволнованно облизнула губы.

– Ну, это просто… Есть вопросы, которые задают при посвящении в тот или иной градус… при церемонии. Кажется мне, такого рода вопрос – не самый сложный, где-то градуса второго… Дорогая, пойдем-ка и мы внутрь. Ты ведь хотела еще с Куприным увидеться, если не ошибаюсь?

– Так он не пришел, как всегда. – Она огорченно вздохнула.

– Тогда поедем домой. Там и переговорим… – Николя бросил многозначительный взгляд на жену и решительно взял ее под руку. Они вышли с балкона и направились к князю Львову, который, стоя у выхода, уже прощался с подходившими к нему гостями.

– Мсье, позвольте поблагодарить вас за прекрасный вечер. Был счастлив снова видеть вас. – Николя пожал князю руку. Тот кивнул и, устало улыбнувшись, задержал руку Ирины в своей руке.

– Я, Ирина Сергеевна, батюшку вашего – покойного Сергея Ильича – часто вспоминаю. Потребность у нас здесь в таких деятельных и умных людях великая.

– Благодарю, князь. Будем рады видеть вас у себя, – улыбнулась Ирина и, чувствуя, как глаза наполняются слезами, торопливо отошла.

Спускаясь по лестнице, она заметила стоящего у перил Маклакова, о чем-то оживленно беседующего с Юсуповым, который улыбнулся ей и, слегка наклонив голову, попрощался.

"Ну до чего же хорош, глаз не отвести…" – подумала она, увлекаемая мужем к автомобилю…

* * *

Дома, лежа в кровати рядом с блаженно откинувшимся Николя и разглядывая лепнину на потолке, Ирина задумчиво спросила:

– Откуда ты все это знаешь?

– Ты о чем?! – изумился он вопросу, заданному, с его точки зрения, не в самый подходящий момент.

– О масонах…

– О, мой Бог! – Николя с удовольствием потянулся. – Обожаю женские вопросы! Просто обожаю! Больше ничего тебя именно в данный момент не интересует?

– Сейчас для меня это – самое главное. Говори же!

– Знаешь, я заметил, для тебя самое главное – просто заставить меня говорить. И тогда ты расслабляешься, превращаешься в пушистого котеночка, находящегося на вершине блаженства. А когда я молчу, то вроде тебе и не интересен. Я не прав?

– Не прав! – Поспешно произнесла она. – Прости, но мне правда интересно то, что ты рассказывал о масонах. Так откуда ты знаешь?

– Много будешь знать – скоро перестаришься! – Торжественно произнес Николя по-русски. Ирина хихикнула. Николя, приподнявшись на локтях, озабоченно спросил: – Я правильно сказал?

– Правильно. Умница ты моя. – Ирина погладила его по голове и, зевнув, повернулась на бок, положив голову мужу на плечо. – Говори-говори, я не сплю.

– Я знаю не только про масонов, но и много всего прочего, не менее интересного, потому что я… – Николя сделал паузу, – умный, красивый, начитанный мужчина с прекрасным образованием.

Ирина потерлась щекой о его плечо. "Пусть только говорит, он так хорошо говорит…"

– Кстати, – Николя оживился, – если хочешь про масонов. У них есть такой жест – приветствие, когда они дотрагиваются правой рукой до левого плеча… Так вот, великий скульптор и архитектор Микеланджело тоже был членом одного из таких тайных обществ. И есть версия, что именно поэтому его знаменитый "Давид" на пьяцце Синьории, в центре Флоренции, стоит с поднятой к плечу рукой. А еще, насколько мне известно… – Он посмотрел на жену. – Да слушаешь ли ты меня?

Ирина молчала…

…Ей снилась ожившая статуя обнаженного Давида с головой Феликса Юсупова, выкрикивающая голосом Маклакова: "Кому свежей говядинки из имения графа Льва Николаевича Толстого? Кому говядинки? Отдам недорого! Поменяю на вилки, ложки серебряные…"

16

На улице уже который день шел дождь. Деревья жаловались друг другу на непогоду. Желтые листья каштанов, брошенные порывами осеннего ветра на стекло, напоминали яркие груши. Очертания Нотр-Дама были размыты, будто их коснулась трепетная кисть художника-импрессиониста.

Ирина открыла окно, подставив ладонь тугим струям лившейся с крыши воды. "Чем французский дождь отличается от русского? – Поднесла влажную ладонь к лицу. – Наверное, запахом. Русский дождь пахнет полынью, а французский… ванилью. – Она удивилась пришедшему в голову сравнению. – Да, именно ванилью. Причем это – особенность утреннего дождя, вечерний же здесь пахнет мускусом, а ночной… – она задумалась, – ночной напрочь лишен запаха, он полон лишь звуков. Как в России…".

* * *

Просыпаться, а тем более вставать Ирине сегодня не хотелось. Она никак не могла избавиться от привычки позволять себе засыпать только при появлении первых лучей солнца, потому что поняла за последние годы, что все самое страшное происходит только до рассвета, дождавшись которого можно заснуть. Да еще Николя ночью вдруг спросил, откуда у нее шрам на плече. Она отшутилась. Разве может она кому-нибудь рассказать про шрамы, которые внутри? Николя, конечно, милый, добрый, заботливый, и она с ним счастлива. Пусть только не задает вопросов о прошлом, не прикасается к воспоминаниям, которые спрятаны в глубине ее души.

"Я счастлива!" – тихо произнесла Ирина и сразу резко зажмурила глаза, в которые будто бросили горсть песка. Показалось, что бешено пульсирующее сердце переместилось в горло. Прижав пальцы к ямочке между ключицами, она сглотнула, пытаясь избавиться от кома, перекрывшего горло. "Господи, почему ты так жесток?! Почему никогда не даешь шанса поправить непоправимое?" – Она сжала голову руками, словно загоняя туда, на самое дно, так некстати выплывшие мысли. "Опять это проклятое "никогда"!"

"Николя – милый, нежный, заботливый, – повторяла она, как заклинание, раскачивая головой в такт, – и… надежный, – услужливо подсказал мозг. – А Ники тоже был милым, нежным, заботливым и… любимым, – выскочила, превратившись в стон, трепещущая мысль. – И в нем жила страсть, давая о себе знать блеском глаз, движением руки, подрагивающими уголками губ…

Страсть, облаченная в наглухо застегнутые одежды благопристойности… Что может привлекать женщину сильнее? Но было ли все это на самом деле? Может, это был лишь сон? Плод воображения?"

17

После смерти Ленина и признания Францией Советской России в здании посольства на Рю де Гренелль сменился хозяин. Маклаков вместе со своей незамужней сестрой, Марией Алексеевной, и старой служанкой-француженкой был вынужден переехать в собственную квартиру на улицу Пэги, в двух шагах от бульвара Монпарнас. Ирина зашла к ним однажды, узнав, что там будет Шаляпин, чтобы поздравить певца после блистательного выступления.

Федор Иванович с царственным величием принимал поздравления и с удовольствием выслушивал хвалебные отзывы. Он приветливо оглядел подошедшую Ирину:

– О, я вижу, милый львеныш превратился в прекрасную львицу!

Она вздрогнула, мгновенно ощутив, будто в сердце вонзили раскаленную иглу. Ей даже показалось, что в воздухе запахло паленым. Услышать здесь, сейчас это ласковое "львеныш" было неожиданно и больно. Так называл ее Ники. Нервно улыбнувшись, она потерла ладонью шею, которую сдавило невидимой петлей. Федор Иванович хоть и балагурил весь вечер, чувствовалось, очень изменился и душевной близости с людьми из прежней жизни не ощущает. Ирине показалось, что его душа словно покрылась патиной, предохраняющей ее от ненужных волнений и потрясений. Она подумала, что, наверное, многие ее соотечественники, покинувшие родину, оставили на русской земле лучшие частицы своей души… Подобно тому, как яркая краска, растворенная в большом количестве воды, приобретает оттенок весьма неопределенный и мутный, так многие из знаменитых русских эмигрантов теряли свою яркость, лишившись России. Причем не обязательно это была яркость таланта. Чаще – яркость человеческой личности. Эмигранты словно оказались под огромным увеличительным стеклом, обнаружившим неожиданные и порой не самые лучшие особенности души прежних российских кумиров.

Шаляпин все-таки уделил Ирине в тот вечер немного внимания. Уже собираясь уходить, она зашла в кабинет Маклакова, чтобы взглянуть на висевшую там очень неплохую копию " Моны Лизы" работы неизвестного художника. Облик этой женщины, ее таинственная полуулыбка манили и волновали одновременно. Шаги по коридору отвлекли Ирину. Она нехотя повернула голову в сторону двери. На пороге кабинета стоял Шаляпин:

– Вы, Ирина Сергеевна, будто обижены на меня…

Она молча смотрела на него.

– Разрешите? – Шаляпин перешагнул порог кабинета.

– Вы так спрашиваете, Федор Иванович, будто это – мой дом, а я – такая же гостья, как и вы, – усмехнулась она.

– Вы, Ирина Сергеевна, – Шаляпин сделал шаг в ее сторону, в его глазах мелькнуло что-то знакомое из той – прежней жизни, – относитесь к тому редкостному типу женщин, которые заполняют собой любое пространство, где бы они ни находились. Это может быть комнатушка, дом, берег океана или звездное небо. Есть вы… а все остальное – просто в придачу. Извините за высокопарность слога. – Он повернулся к картине. – Пытаетесь разгадать тайну Джоконды? Боюсь, это невозможно.

– Отчего же, Федор Иванович? Мне кажется… – Она задумалась.

– Ну-ну, чего же вы замолчали?

– Все пытаются разгадать тайну ее улыбки, как улыбки женщины, а ведь ее улыбка – это улыбка самой тайны. И она смотрит на нас всех и смеется, потому что знает – улыбка тайны непостижима. – Шаляпин слушал, слегка наклонив голову набок. – Это как ваш голос, – продолжила Ирина. – Вы, наверное, тоже посмеиваетесь, когда кто-либо пытается разгадать его тайну. Вот и сегодня ваш голос был настолько пластичен, а страсть, с которой вы пели, настолько горяча, что вы, как тот кузнец Вакула, на глазах у слушателей создавали чудо, которому нет цены. И – как вы только что сказали – извините за высокопарность.

Шаляпин улыбнулся и поцеловал ей руку.

– Вы, я слышал, теперь – графиня? А помните наш давнишний разговор? Вы еще восклицали: " Месть?! Да как он мог, этот Монте-Кристо, да как это можно?"

– А вы сказали, – она поднесла пальцы к внезапно похолодевшему лбу, – что никогда нельзя произносить этой фразы, потому что меня непременно поставят в те же условия, и я сама дам себе ответ – как это можно… Мстить… – Ее голос дрогнул. – Но, как видите, я все еще не Монте-Кристо…

– Но уже графиня… – Шаляпин усмехнулся. – Как я вам и предрекал. Правда, граф, прежде чем получил основания менять чужие судьбы, посидел в тюрьме, имея возможность хорошенько осмыслить собственный пройденный путь. А вы…

– …тоже успела посидеть… – тихо проговорила Ирина и потерла ладонью шею. – И тоже осмыслила…

Шаляпин обернулся на голоса, раздавшиеся из коридора.

– Иду, иду! – крикнул он, повернув голову в сторону двери. – Так что вы сказали насчет тюрьмы?

– Пошутила. Вы же знаете, я большая шутница.

– Ну, Ирина Сергеевна, даст Бог, свидимся еще…

Шаляпин, торопливо поцеловав ей руку, исчез за дверью.

. "Да… Федор Иванович очень изменился…" – с горечью подумала она, провожая певца взглядом, словно переворачивая еще одну страницу книги, имя которой – прошлое.

* * *

– Дорогая! – В глазах Николя промелькнули лукавые искорки. – Мы приглашены на прием в ваше посольство. Учитывая, что ты все время говоришь, что не желаешь общаться с этими… – Николя запнулся, подбирая слово, – советскими русскими, мы должны отказаться?

– Безусловно. Я никуда не пойду. Под страхом расстрела.

– Я знал, – улыбнулся Николя, – поэтому и подтвердил наш приход. Тем более что на приеме точно будет господин Куприн, – рассмеялся он, положив руку на плечо вспыхнувшей Ирины.

* * *

Дождь прекратился, и Ирина, выйдя из такси, с удовольствием прошлась до кафе Сен-Бенуа на бульваре Сен-Жермен. В воздухе пахло печеными каштанами и тлеющими углями в жаровнях. Сидя за столиком, она пила кофе с круассаном, наблюдая, как неподалеку девчушка лет двенадцати весело играет с белой кошечкой, приманивая ее хрустящей бумажкой, привязанной к нитке. Девочка напомнила ей Леночку Трояновскую, с которой они познакомились как раз в таком возрасте. У Леночки тоже был котенок, который как-то, разыгравшись, больно оцарапал руку Ирине. Может быть, именно поэтому у нее возникла неприязнь к обидчивым и независимым существам… Ох, Леночка, Леночка… Ее смерть чуть более двух лет назад оборвала последнюю живую ниточку, связывающую Ирину с прежней жизнью. Они вместе бежали из Петрограда на юг России, выжили в гражданской войне, затем перед самым приходом красных, пытаясь выбраться из Севастополя, потерялись на переполненном причале и через год встретились в Париже, где Леночка уже сумела снять небольшую комнату на улице Жака Оффенбаха в квартале Пасси, облюбованном русскими эмигрантами. Вскоре она же нашла работу посудомойки в кафе и с большой радостью принялась за нее, настаивая, чтобы Ирина не торопилась и подобрала себе что-нибудь приличное, благо денег на жилье и еду теперь хватало. Ирина как раз завершала переговоры с одним из недавно созданных модельных домов, куда ее будто бы могли через некоторое время взять манекенщицей, когда Леночка вдруг слегла с высокой температурой. В течение двух недель она металась в бреду, задыхалась от кашля и буквально таяла на глазах. Ирина была вынуждена пойти работать в кафе на ее место, которое никак нельзя было потерять.

Леночка тихо умерла ночью, натянув на себя одеяло, чтобы не разбудить подругу…

– Мари! Пора обедать! – раздался из окна дома напротив громкий женский голос. – Да оставь ты эту приблудную кошку. Быстро домой!

Девочка, вздохнув, быстро провела рукой по пушистой шерстке и, несколько раз обернувшись, грустно побрела домой. Кошка, проводив ее до самых дверей, вернулась и, подойдя к Ирине, стала мурлыкая, тереться об ее ногу. "Ну, иди ко мне, приблудная ты моя! – посадив кошечку себе на колени, она посмотрела на часы. – Что-то Анри запаздывает. Видно, снова не может оторваться от своих записей".

Знакомство и общение с Анри Манго стало настоящим подарком судьбы. Это был удивительный человек. В молодости он приехал в Россию в качестве представителя парфюмерной фабрики, однако вскоре влюбился, женился на русской, остался в Петербурге и обрусел. Когда началась мировая война, он вернулся на родину и после войны занялся переводами. Он был уникальным переводчиком. На поиски французского эквивалента русского слова он мог тратить недели, беседуя с учеными и бродягами, составляя нескольку десятков различных вариантов перевода и выбирая из них наиболее точный.

Русский язык Анри знал в совершенстве, но, как ему казалось, не всегда чувствовал тонкости и нюансы. Собственно, они с Ириной и познакомились именно из-за его дотошности – ей позвонили и попросили проконсультировать господина Манго. "Посмотрите, мне хотелось бы знать ваше мнение", – уже с порога попросил Анри и, усевшись за стол, разложил свои записи, сделанные мелким аккуратным почерком. "Вот здесь, например… Куприн пишет, что герой его "совсем потерял голову". Если он потерял голову именно совсем, то есть окончательно, это один вопрос, а если он потерял голову не насовсем, то есть временно, и вскоре, увидев, что объект его обожания вовсе не достоин этой потери, вернул свою голову на место, это, как вы понимаете, совсем другой вопрос… Или вот еще, взгляните… "Смотришь, бывало, в трамвае примостился в уголку утлый преждевременный старичок…" Вот этот самый "утлый преждевременный"? Прежде, чем показывать свой вариант перевода Куприну, я бы хотел уточнить…" – и он погружался в свои записи. Возможно, именно из-за трепетного отношения Анри к русскому языку, уникального профессионализма и ответственности родились изумительные переводы книг Достоевского, Куприна и Толстого. Консультируя Анри, Ирина была горда, что имеет к этой работе какое-то отношение.

…После встречи с Анри она заехала на рынок Сен-Клу купить гусиную печень, которую очень полюбила за годы жизни во Франции. Уютно устроившаяся у нее на руках кошечка явно с одобрением отнеслась к этой покупке. Затем заглянула к модельеру Полю Пуаре на Елисейские поля. Поднявшись по широкой мраморной лестнице, покрытой коврами, она попала в объятия жизнерадостного полного человека с вызывающе коротко остриженными волосами и бородой. Знаменитый законодатель моды долго подбирал ей платье для приема в советском посольстве и, как всегда, сумел угодить…

* * *

Невысокий кареглазый мужчина с аккуратной рыжей бородкой встречал гостей у входа в зал приемов посольства.

– Рад приветствовать вас, господин граф. Счастлив познакомиться с вашей очаровательной супругой.

Он указал рукой в сторону зала, полного гостей:

– Прошу. Думаю, вы встретите здесь много добрых знакомых.

Ирина, одетая в ярко-красное платье, в красной шляпе с красным пером прошла под руку с мужем по блестящему паркету, ловя на себе взгляды присутствующих.

– Как, ты говорил, фамилия нового посла? – не поворачивая головы, тихо спросила она мужа.

– Красин. Леонид Борисович. Ты разве не читала приглашение?

– Даже не прикоснулась, – Ирина брезгливо поморщилась.

– Скажи, – Николя оживился, – Красин от русского слова "красный"? А "красный" означает красивый?

– В России в последние годы слово "красный" скорее ассоциируется с кровью, – язвительно бросила она.

– О-ля-ля! – развеселился Николя. – Теперь я понял, почему сегодня ты надела такое платье. Это – протест!

Ирина, надменно приподняв бровь, обернулась вполоборота к мужу, который, жестом подозвав официанта, взял с подноса два бокала с вином – белым и красным.

– Я уверен, ты сегодня предпочтешь красное. Можешь даже не пить, просто подержи в руке – очень к платью подходит. До чего же ты забавная, честное слово! – с улыбкой проговорил он.

– Не нравится… – сурово начала Ирина. Николя мгновенно изобразил отчаяние на лице, – мог и не жениться! – торжественно закончила она.

Он нежно поцеловал ей руку и спросил, становясь серьезным:

– Так ты знаешь что-нибудь о Красине? Мне известно только, что он был торговым представителем Советской России в Англии, а до девятьсот семнадцатого года решал вопросы финансирования партии большевиков.

– Он был другом писателя Горького и актрисы Андреевой, – задумчиво взглянула на мужа Ирина. – Имел какие-то свои отношения с известным русским промышленником Саввой Морозовым, который при таинственных обстоятельствах будто бы покончил с собой в Канне в 1905, кажется, году. А сто тысяч рублей по векселю, выписанному Морозовым в пользу Андреевой, получал известный адвокат Малентович, связанный с большевиками. Мой папа вел некоторые дела Зинаиды Морозовой – вдовы Саввы. Кстати, в газетах писали, что Ленин умер в Горках, а это имение – я точно знаю, принадлежит ей. Значит, товарищи реквизировали. – Ирина вдруг вспомнила, что слышала фамилию "Красин" и от Леночки Трояновской, которая по секрету еще в Петрограде шепнула ей о таинственных денежных отношениях отца с большевиками. А вскоре после этого разговора Петр Петрович Трояновский исчез. Как-то утром ушел на встречу в наркомат продовольствия, да так и не вернулся. Вечером того же дня, поговорив с кем-то по телефону, Софи, ничего не объясняя, велела им с Леночкой быстро собрать самые необходимые вещи, потому что необходимо срочно покинуть Петроград. Отдышаться они смогли только в вагоне поезда, направлявшегося на юг…

– Мсье Красин производит сложное впечатление, – негромко продолжила она. – Заметил, какие у него глаза? Как мышеловки, если так можно про глаза сказать.

– Ох, Анри на тебя нет! – засмеялся Николя.

– Да не смейся, я права! Взгляни на него – глаза вроде бы мягкие, добрые, взгляд обволакивает, впускает внутрь и… р-раз! Дверца захлопывается – хребет пополам!

– Это у вас, по-моему, называется – "чертики в тихом болоте"?

– Вот-вот. Только, дорогой, это не чертики. Чертики мелковаты. Не тот масштаб! – усмехнулась она и сжала руку мужа. – Смотри! Вот и Александр Иванович! Куприн! Пойдем же скорее, я хочу, наконец, познакомиться.

Она высвободила руку и решительно направилась к окруженному поклонниками писателю. Николя быстрым шагом догнал ее и, сжав локоть, шепнул:

– Милая, ты немного эксцентрична сегодня, на тебя обращают внимание.

– Все из-за моей неземной красоты, дорогой, – ответила она, ослепительно улыбнувшись, и вдруг ощутила непонятное беспокойство. Чувство, охватившее Ирэн, было сродни уже забытому, казалось бы, животному ужасу, испытанному лишь однажды, и было тем неприятнее, что источник, породивший его, находился где-то рядом. Внезапно побледнев, она остановилась и огляделась.

– Что с тобой? – взволнованно спросил Николя, заглядывая ей в лицо. – Тебе нехорошо?

– Нет, нет, – отмахнулась Ирина. – Все нормально. Просто здесь немного душно. Познакомь же меня скорее с Куприным.

– Здравству-уйте-ее, мсье Ку-упри-ин! – поплыл в густом тревожном воздухе голос Николя. По спине у Ирины пробежала дрожь. Голоса стали глуше и как будто замедлились. – Мы с вами встре-ееча-ались у Анри-иии, если помни-ите… Разрешите вам предста-авить мою су-упруугу – стра-ааастную покло-онницу ва-аше-его та-ала-анта-а гра-афи-иню Ирэ-эн Та-арне-ер.

"Почему Николя сегодня так странно говорит?" – промелькнуло в голове.

– Ка-ак же…О-че-ень ра-ад… – Голос Куприна был столь же необъяснимо протяжен. "Кажется, он взял меня за руку". – Она почувствовала прикосновение теплой руки. – А-анри мне го-оворил о вас, ма-ада-м… Благодарю-ю за помощь в пе-ерево-оде, жаль, что не име-ел чести…ра-аньше-е…

К горлу подступил комок, и она не смогла ответить Куприну. "Сейчас это, кажется, сзади. Чей-то взгляд… Точно, сзади…"

Ирина медленно обернулась. На нее с интересом смотрел стоящий неподалеку коренастый мужчина с узкими глазами, дававший какие-то распоряжения официантам. Именно от него исходило это тошнотворное ощущение тревоги. Знакомый колючий взгляд. И руки… Где она видела эти руки с короткими, будто обрубленными пальцами?

– Спорить будете? – донесся до Ирины его вопрос, обращенный к собеседнику, похоже, журналисту. – А я вам скажу, что революционный порыв масс раздавил буржуазию в России, как гниду.

"Спорить будешь, гнида буржуйская?" – обожгла мозг фраза из прошлого.

У Ирины перехватило дыхание. "Кажется, Куприн что-то говорит". – Она попыталась сосредоточиться.

– Знаете ли, дорогой граф, существовать в эмиграции, да еще русской – это то же, что жить поневоле в тесной комнате, где разбили дюжину тухлых яиц. – Куприн всплеснул руками. – В прежние времена я сторонился интеллигенции, предпочитая велосипед, огород, охоту, рыбную ловлю, уютную беседу в маленьком кружке близких знакомых и собственные мысли наедине. Теперь же пришлось вкусить сверх меры от всех мерзостей, сплетен, грызни, притворства, подозрительности, а главное – непродышной глупости и скуки. А литературная закулисная кухня… Боже, что это за мерзость!

"Спорить будешь, гнида буржуйская?" – пульсировала, разрывая голову, вонзившаяся в мозг фраза.

– Простите, ради Бога, Александр Иванович, но мне что-то нездоровится, – прервала разговор мужчин Ирина. – Я покину вас ненадолго.

Чувствуя спиной встревоженный взгляд Николя, подошла к столику, взяла бокал красного вина, сделала глоток, даже не почувствовав вкуса, и, повернув голову вполоборота, стала наблюдать за короткопалым. Да, похоже, это он. Но надо бы подойти поближе и убедиться – помнится, у того была татуировка с именем на пальцах.

– Не понимаю. – Голос появившегося рядом Николя был очень тих и ровен, и это свидетельствовало о том, что он взбешен. – Столько времени мечтать познакомиться с любимым писателем, помогать в переводе его произведений и вдруг повести себя так бестактно, так необъяснимо…

Она поморщилась:

– Николя, умоляю, у меня, кажется, начинается мигрень. Я уже понюхала соль… скоро пройдет… Оставь меня одну, не беспокойся. Ты же еще хотел переговорить с Красиным.

Николя, недоуменно пожав плечами, развернулся и направился к группе людей, окруживших Красина.

Ирина, держа бокал в руке, незаметно наблюдала за интересовавшим ее мужчиной. Очевидно, тот отвечал за организацию приема – наблюдая за действиями официантов, он то и дело отдавая какие-то распоряжения. Наконец, остался один. Ирина медленно двинулась в его сторону. Мужчина поправил воротник костюма. "САША" – прочитала она на руке…

За мгновение Ирина все решила. Еще не знала, когда и как, но знала, что обязательно сделает это… Но сначала… Она неловко оступилась и… опрокинула на него бокал с красным вином. "Черный костюм, белая рубашка, красное пятно", – машинально отметила в уме.

– Господи! Какая же я неловкая! Простите… – Почувствовала, как кровь отхлынула от лица – они встретились глазами. – Голова внезапно закружилась. Душно… много народу… я не выношу духоты… простите, ради Бога.

Мужчина, поспешно схватив салфетку со стола и промокая пятно, натянуто улыбнулся.

– Вы знаете русский, мадам…? – Сделал паузу, внимательно глядя на нее.

– Тарнер. – Ирина протянула ему руку лодочкой. – Графиня Тарнер.

– Вы русская? – Мужчина осторожно подвел ее к креслу и, усадив, встал перед ней.

– Русская. А вы, я так понимаю, сотрудник посольства. – Она облизнула пересохшие губы.

– Водички желаете? – Он наклонился к ней, обдав сильным запахом сладковатого одеколона.

– Да, если не затруднит. – Быстрым движением пальцев вытерла выступившие над верхней губой капельки пота, наблюдая, как он подошел к официанту и что-то шепнул ему, указав в ее сторону. Кивнув, официант поспешно удалился.

– Сейчас принесет. – Проговорил короткопалый, вернувшись к Ирине. – Вы чего-то меня спросили? Из головы вылетело. Ах да, вспомнил. Про мою работу. Да, я новый сотрудник посольства, технический, так сказать, сотрудник… – Он многозначительно посмотрел на нее и улыбнулся, обнажив мелкие неровные зубы.

Официант подошел к ней, протянув бокал воды. Ирина сделала глоток. Вода очень кстати оказалась холодной. Они помолчали.

– А я, скажу честно, вас сразу углядел. Да-а уж… Уж больно платье у вас приметное.

– Только платье? – кокетливо улыбнулась Ирина. Она уже успела взять себя в руки.

– Ну… – собеседник замялся, – вы тоже… привлекаете.

Ирина сделала еще глоток.

– Уж извиняйте, коли что не так сказал или, не ровен час, обидел. Не хотел.

– Отчего же обидели. Напротив. Очень даже все правильно сказали. – Ирина заметила, что непроизвольно начала говорить, подражая ему. – Мне приятно слышать было. Даже очень. Тем более от соотечественника. В Париже знакомыми уже обзавелись? – Она поискала глазами Николя.

– Откуда? Я тут всего неделю, как прибыл. Так что знакомство с вами мне на пользу. Прям подарок. – Мужчина пристально посмотрел на нее. – Вам, гляжу, полегчало. Может, еще чего надо, так вы скажите, я устрою.

– Если не затруднит, пригласите сюда вон того господина, который с вашим послом разговаривает. Скажите: супруге нездоровится, просит домой отвезти.

– Муж, что ли, ваш?

Ирина кивнула.

Мужчина пружинистой походкой направился в сторону Николя, который, выслушав его, бросил встревоженный взгляд на жену и, извинившись перед Красиным, торопливо подошел к ней.

– Девочка моя, что случилось? – воскликнул он, наклоняясь к Ирине.

– Милый, – она протянула мужу обе руки, – отвези меня домой, прошу тебя. Вон, видишь, что я натворила, – она удрученно показала рукой на влажное пятно на пиджаке стоящего рядом мужчины и перешла на русский. – Облила господина… – вопросительно взглянула на него, ожидая подсказки.

– …Серегин. Александр Серегин, – торопливо представился тот.

– Вот, облила господина Серегина красным вином, – по-французски продолжила Ирина. Серегин внимательно вслушивался и кивал, всем своим видом показывая, что все понимает. – А он в Париже всего неделю, представь, какое впечатление у него будет. Просто ужас какой-то! – Она поднялась с кресла. – Николя, что же ты молчишь? Познакомься с господином Серегиным и, уж хотя бы, будь любезен – пригласи его к нам в гости, чтобы я могла загладить свою неловкость. Вот, кстати, хоть на завтра.

Николя протянул Серегину руку и перешел на русский язык.

– Граф Тарнер. Рад приветствовать. Простите неудобство от моей супруги. И прошу к нам, – он покосился на Ирину и, широко улыбнувшись, продолжил, – завтра, к обеду. – Покашляв, Николя протянул визитную карточку. – Позвоните с утра, я объясню, как нас найти. Будем ждать. Еще раз извините, пожалуйста.

* * *

В машине они ехали молча. Войдя в квартиру, Николя наконец раздраженно произнес:

– И как это понимать? Это что, у русских женщин так принято – вести себя неприлично с соотечественниками? Или это внезапная жажда разрушений? Ну да! Красное платье естественно предполагает революционные действия! – Ирина молчала. – Между прочим, следовало бы вместе с мсье Серегиным пригласить на обед и господина Куприна!

– Прошу тебя, Николя. – Она подошла к мужу совсем близко и, страдальчески поморщившись, прикрыла ему рот ладонью. – У меня правда голова очень болит. Не обижайся. Давай завтра поговорим. Нежно поцеловав его в щеку, она прошла в свою комнату и ничком упала на шелковое покрывало.

Что ж, Николя прав. Это действительно неутоленная жажда. Жажда, которая – она теперь могла сама себе в этом признаться – мучила ее все последние годы. Жажда мести…

"Бологое, Бологое – ты далекое такое", – вдруг сложился в голове дурацкий стишок. Она потерла виски. Но стишок не захотел уходить – лишь спрятавшись на мгновение, выскочил снова: "Бологое, Бологое…"

* * *

…Ирина распахнула окно, впустив в комнату холод февральской ночи, и, завернувшись в одеяло, легла на кровать, наблюдая за причудливой игрой теней на потолке. Ветер теребил легкие занавески, и в свете уличных фонарей тени оживали, двигаясь, то медленнее, то быстрее. "Игра теней подобна игре тайных желаний – оживших, но еще не осуществленных…" – Она вздохнула. Похоже, в эту ночь ей не удастся заснуть. Зажгла ночник. Тени исчезли, спрятавшись по углам. "Что ж, – подумала Ирина, – сегодня все прошло как надо". Короткий невинный разговор, а сколько он таил в себе – этого не дано знать никому. Только ей. Господь послал ей эту встречу. Или дьявол? Впрочем, теперь это не имеет значения. Главное, чтобы этот человек завтра пришел, потому что ей нужны все имена. Все до единого.

Она поднялась с кровати и, взяв стоящий на столе графин, налила немного воды. Выпила. Легче не стало. Горло по-прежнему будто стягивала петля. "Вино… Это то, что сейчас нужно", – подумала, уже выходя из спальни. В гостиной было темно – плотные шторы совсем не пропускали свет. "Черт побери, где бутылка?" – Она на ощупь передвигалась между выставившими острые углы и словно увеличившимися в размерах предметами. "Вот, наконец-то! – Пальцы ощутили прохладное стекло. – Бокал в этом мраке, конечно, не найти. Где-то должна быть чашка…"

Вернувшись в свою комнату, она выдернула торчащую из горлышка бутылки пробку и налила себе вина. Затем еще… Красные капли, упав на белую салфетку, стали синими… Сев на кровать, облокотилась на столик. Кто мог представить, что она встретит убийцу Ники в Париже? Налила еще… Что там Шаляпин говорил про месть? Похоже, он был прав… Конечно… В мести есть упоение. Уничтожить зло… И не важно, чем придется пожертвовать! Телом или душой…

Вина, оставшегося в бутылке, хватило еще на половину чашки… "Такая любовь, как моя, наказуема. Она греховна, потому что сильнее любви к Богу, и за это придется платить. Ну, что ж. Я готова… Ох, Ники, Ники…" – она обессилено откинулась на подушку и, зажав рот руками, тихо заплакала. "Приснись мне! Слышишь?! Ну, приснись же мне! Почему же ты мне никогда не снишься?!"

* * *

Вопрос Николя прозвучал сразу же после того, как она, приняв душ, появилась в гостиной в длинном шелковом халате, прижимая к себе кошечку, уже отмытую и расчесанную, с розовой ленточкой на шее.

– Я жду объяснений! – Николя стоял у камина, скрестив руки на груди. Лицо его было напряжено.

Ирина опустилась на диван и ласково провела рукой по мягкой шерстке кошечки.

– Я сама удивлена, дорогой! – Она с нежной улыбкой смотрела на мужа невинными глазами. – Никак от себя этого не ожидала. – Лицо Николя начало расслабляться. Ирина набрала воздух, чувствуя веселое вдохновение. – Представь – иду вчера, а у входа в кафе сидит вот этакая прелесть. Смотрит на меня так жалобно, будто просит – возьми к себе, я совсем пропадаю… – Она бросила выразительный взгляд на Николя, -…без ласки! Я и взяла, велела отмыть, и – ты только посмотри – какая красавица!

Разомлевшая кошечка грациозно вытянула передние лапки. Николя, всем своим видом показывая заитересованность в беседе на тему бродячих животных, приблизился к жене. Кошка напряглась, шерсть у нее начала приподниматься.

– Ничего прелестного не нахожу! Не переношу… – Он вдруг приподнял кошку за загривок, – приблудных кошек! Им не место в моем доме! – и отшвырнул ее к двери. Издав пронзительный звук, в котором было выражено все негодование по поводу происходящего, кошка приземлилась у большой дубовой двери гостиной, которая сразу приоткрылась, и на пороге появилась хорошенькая темноглазая горничная в голубом платье и белом кружевном передничке.

– Вы меня звали, мсье? – ангельским голосом спросила она.

– Лили! Уберите это… из моего дома! Немедленно! – рассерженно проговорил Николя.

Горничная, торопливо наклонившись, взяла кошечку на руки и бросила вопросительный взгляд на хозяйку. Ирина едва заметно покачала головой. Лили, легким кивком дав понять, что хозяйке беспокоиться не стоит, поглаживая кошку, тихо вышла, оставив дверь приоткрытой. Николя, нахмурившись, подошел к двери, со стуком закрыл ее и, видимо, желая успокоиться, принялся расхаживать по комнате.

– Каким образом вы, женщины, находите общий язык друг с другом? Образование, воспитание, социальный статус не играют никакой роли, когда вам нужно объединиться против общего врага – мужчины.

Ирина, откинувшись на спинку дивана, молча наблюдала за рассерженным мужем. Таким она его еще не видела. Интересно, следующей приблудной кошкой будет она?

– Господин граф, позвольте заметить… – Она выбрала самую покорную интонацию из имевшихся в ее арсенале.

– Не позволю, госпожа графиня! – Николя остановился, гневно глядя на нее. – Посмешище из себя делать – не позволю!

Ирина опустила голову, пряча улыбку. "Какой же он, в сущности, добрый, чудесный человек. И, похоже, вправду меня любит".

– Я порвал отношения с единственным своим родственником – младшим братом! – продолжал бушевать Николя. – И из-за чего, позвольте вас спросить? Из-за того, – он приподнял за спинку стоящий рядом стул и с силой ударил им об пол, – что он был против моего брака с женщиной, которую я знал всего один день. Мне казалось, это ревность, зависть, но теперь…

– Ох, – она поморщилась, – не кричи, ради Бога, Николя, тебе нельзя так волноваться. Нет никаких тайн. Иди ко мне, присядь! – Она откинулась на спинку дивана и показала рукой на место рядом с собой. – Иди, иди, не капризничай.

Николя, даже не глядя в сторону жены, отрицательно покачал головой. На лбу у него выступила испарина.

– Вот ты все говоришь, нам надо родить ребенка… – вздохнула Ирина, поправляя волосы. – Николя молча смотрел на жену исподлобья. – А если у него… – в ее голосе появились насмешливые интонации, – окажется такой же несносный характер, как у рара? Будет топать ногами, швыряться несчастными животными, а потом… – она сделала многозначительную паузу, – вырастет и женится на какой-нибудь сумасшедшей русской, – Ирина поднялась с дивана и положила руки на плечи мужу, – убеждая нас, что все это по большой любви.

Улыбка тронула губы Николя. Ирина пристально посмотрела ему в глаза.

– А любовь-то есть, а, Николя? Как ты думаешь? Есть? Или сказки все это?

– Есть! – на секунду задумавшись, ответил он, крепко прижимая ее к себе. – Только в любви, как у вас говорят, чем дальше в лес, тем больше недоумения.

– Милый, – Ирина посмотрела на него с неподдельным интересом, – я все время хочу спросить, кто тебя напичкал русскими пословицами? Это же чудо какое: по любому поводу – наша народная мудрость. Вот если уйду я от тебя, что тогда скажешь? Мадам с возу – лошади праздник?

На губах мужа заиграла торжествующая улыбка.

– Нет, ты неправильно сказала. Правильно: баба с возу – кобыле облегчение!

Ирина прикоснулась к его колючей щеке губами.

– Скоро мне придется брать у тебя уроки.

– Стремление к знаниям – еще одно мое положительное качество, – гордо проговорил Николя. – Но почему-то о тебе, – он слегка отстранился, – я до сих пор практически ничего не знаю.

– Мне иногда кажется, что я сама о себе ничего не знаю и все происходившее со мной – рассказанная кем-то неправдоподобная история, – грустно сказала Ирина, чувствуя, как в горле опять появился комок.

– И все же, Ирэн, – он настойчиво возвращал ее к теме разговора, – что с тобой происходит?

Она в задумчивости потерла виски и тяжело вздохнула. "Без помощи Николя в этом деле все равно не обойтись. Значит, надо найти какое-то объяснение".

– Хорошо. Я расскажу. Знаешь, у меня все эти годы такое чувство, будто я потеряла корни. Дело в том, что перед тем, как бежать из России, я спрятала наши семейные реликвии – документы, письма, фотографии… и фамильные драгоценности, – многозначительно добавила она, – в нашем доме в тайнике под лестницей черного хода. Об этом знали только я и наш камердинер, верный, порядочный человек, который никогда бы…

…Ирина говорила и говорила. История на ходу обрастала подробностями. Она явно была в ударе сегодня. Николя внимательно слушал, не перебивая. В какой-то момент Ирине на мгновение показалось, что в его умных глазах мелькнула почти неуловимая, глубоко спрятанная мысль: "Я так люблю тебя слушать, дорогая. Что бы ты ни говорила". Она бросила на мужа подозрительный взгляд. "Нет, не может быть. Показалось".

– Словом, мне надо будет поехать в Россию, – закончила она свое вдохновенное выступление.

– Почему бы не обратиться с просьбой к Красину? – спросил Николя.

– Чтобы он начал наводить обо мне справки в ОГПУ и выяснил, что мой отец был министром Временного правительства, расстрелянным большевиками? Сейчас это у них, кажется, называется – "чуждый социальный элемент". И потом, что я ему скажу? Случайно забыла мешок с драгоценностями под лестницей в доме по такому-то адресу, не поможете ли съездить забрать? – съехидничала Ирэн. – Нет, ни под своим, ни под твоим именем мне ехать нельзя. Мне необходимы документы на другое имя, – проговорила она, многозначительно глядя на мужа.

– Я всегда чувствовал, что ты дочь министра! – покачав головой, усмехнулся Николя. – Да, но зачем тебе этот, как его, Серегин?

– Ну как ты не понимаешь? – Ирина всплеснула руками. – Я не была в России столько лет и хочу знать, что там происходит и как надо себя вести, из первых рук, а не из эмигрантских газет. Серегина мне просто Бог послал! – "Или дьявол?" – проскочила в голове тревожная мысль. – Позволь мне сделать то, что я хочу. Я не могу объяснить тебе, как я буду это делать, потому что ничего не могу сказать наперед. Может, этот человек и ничем не поможет мне, но я и не собираюсь делать его своим союзником, я хочу лишь использовать его как источник информации, а если и как помощника, то невольного. Я, наверное, очень сбивчиво все объяснила, но постарайся меня понять. Мне нужен от тебя максимум доверия и поддержки. Я уверена, что смогу это сделать. Просто уверена. Наша встреча с этим Серегиным не была случайна. Это знак судьбы…

Николя посмотрел на Ирину отсутствующим взглядом, думая о чем-то своем.

– Твой дядя ведь уже уехал… – Как бы между прочим, задумчиво сказал он.

Ирина удивленно вскинула глаза. "Откуда он об этом знает?"

– Ну да, мой дядюшка на прошлой неделе уплыл в Североамериканские Соединенные Штаты. У него там дела.

Николя, внимательно посмотрев на нее, повернулся и молча направился к выходу из гостиной.

– Как! И ты ничего не скажешь? – Она в изумлении поднялась с дивана.

– Скажу! – остановился он в дверном проеме. – Вчера в посольстве ты была самая красивая! – Обернувшись, он широко улыбнулся.

* * *

"Если не смотреть на руки с отвратительными короткими пальцами, то его можно терпеть… – подумала Ирина. – Надеюсь, недолго… – проскочила в голове злорадная мысль. – К тому же у меня есть преимущество – я знаю о нем больше, чем он обо мне. И я знаю еще кое-что… – усмехнулась она, продолжая разглядывать собеседника, – его будущее. Надеюсь, он не попросит меня погадать… Трудно представить его сегодня в роли пьяной скотины, каким он был тогда. Он молчалив. Интересно, это профессиональное качество или его проинструктировали более опытные товарищи из посольства, и он боится сказать что-нибудь лишнее? Он употребляет слишком много парфюма. Запах довольно резкий и приторно-сладкий, как у покойного камердинера Василия по праздникам. Похоже, он абсолютно уверен в себе, – это признак глупости. Сидит, закинув ногу на ногу, демонстрируя волосатую полоску кожи между слишком коротким носком и брюками. Следовательно, ему наплевать на мнение окружающих по поводу его персоны. "Принимайте меня таким, какой я есть". Что ж. Попробую…"

Ирина подняла с серебряного подноса изящный фарфоровый кофейник и слегка улыбнулась Серегину:

– Еще? Кажется, вам понравился мой кофе.

– Да. – Он причмокнул. – Кофе хорошее. Хотя я больше к чаю приучен. А что, мужа вашего еще нет? – покосился на дверь гостиной.

– Ничего не поделаешь. – Она сделала неопределенный жест рукой. – У него важная встреча с кем-то из правительства. – Серегин метнул в ее сторону заинтересованный взгляд. – Я, знаете ли, не очень вникаю в его дела, – продолжила Ирина. – Не женского ума это дело. Предназначение женщины – совсем в другом. Не так ли?

– Гм-м… Это с какой стороны посмотреть, – покашляв в кулак, глубокомысленно проговорил он. – У нас в Советском Союзе женщины к мужчинам приравнены.

– Во всем? – с живым интересом спросила Ирина.

– Полностью и во всем! – гордо ответил Серегин. – Имеются, конечно, отдельные буржуазные пережитки, однако ж мы их все вскорости перетрем, – показал он руками, как это будет происходить.

– А вы надолго к нам? – Она поднялась и, не дожидаясь ответа, подошла к окну. Так ему будет удобнее разглядеть ее фигуру. Краем глаза перехватила вороватый взгляд, скользнувший по ее телу. С ног до головы. Это хорошо. Значит клюет. Если бы рассматривал с головы до ног – это было бы уже другое. Она кокетливо наклонила голову:

– Так вы не ответили. Надолго к нам в Париж?

– Пока на полгода послали. Для устройства работы и проживания сотрудников. А там поглядим. – Он снова покашлял, бросив быстрый взгляд в сторону двери.

"Ку-уда?! Смотри на меня! Смотри же, ну!" – мысленно приказала она.

Его узкие глаза, на секунду задержавшись на вырезе ее платья, снова ускользнули в сторону.

– А я так скучаю по России! – Вздохнула Ирина. – Знаете ли, снятся даже – Невский, Летний сад, Петропавловка… А вам снятся?

– Нет. Мне сны про это не снятся.

– Это оттого, что вы недавно из России, – с грустью проговорила она.

Серегин нахмурился:

– Ежели вы так скучаете, что ж домой не едете? У нас хоть и нет всех ваших парижских фиглей-миглей, зато все – родное, нашенское.

"Как развивается русский язык!" – ехидно отметила Ирина.– Во сне не привидится! Надо будет при случае подарить эти словечки Анри в коллекцию".

– Знаете ли, друг мой… – Она сделала паузу, во время которой медленно провела рукой по бедру. "Не надо было надевать светлое, оно полнит… – подумала она и тут же мысленно рассмеялась. – Господи, о чем это я? Без сомнения, ему должны нравиться дородные женщины!" -…в жизни мы не всегда делаем то, что хочется. Порой мы сами себе не принадлежим в той именно степени, как нам бы хотелось. Вы согласны?

Гость, снова покашляв, пожал плечом.

– Посмотрите… – Открыв окно, она жестом пригласила его подойти. Серегин замялся, вжимаясь в кресло.

"Господи, он еще размышляет. – Раздраженно подумала Ирина. – Ну, вставай же, сволочь, долго мне тут стоять? От окна дует, а я в легком платье. Нет, точно надо было надеть что-то другое…"

– Да подойдите же, не бойтесь, я вас не съем.

Серегин неуверенно поднялся и подошел, остановившись в полушаге от нее.

– Видите… – Она отодвинулась, пропуская гостя ближе к окну, – вон там дама выходит из машины? Красивая, холеная, богатая. Видите?

Серегин опасливо выглянул из окна. Ирина, прикоснувшись ладонью к его лицу, повернула голову в нужную сторону. Он вздрогнул, но не отстранился.

– Ну, ее ж с вами не сравнить… – Попытался сделать комплимент.

"Еще бы ты ее со мной сравнил. – Подумала Ирина, исходя яростью. – Ей на вид за сорок, а что она испытала в жизни? Держу пари, ее не били смертным боем, она не сидела в тюрьме, не меняла последние вещи на еду, ее не пытались насиловать пьяные подонки, у нее не расстреливали на глазах мужа, не убивали отца и…"

– Благодарю… но я о другом.

Она придвинулась к нему всем телом. Не успев отступить, он оказался в опасной близости к ней. Их тела почти соприкасались. Взгляды встретились. В его узких глазах появился плотоядный блеск. "Ну, кажется, клюет рыбка" – злорадно подумала Ирина, почувствовав, что ситуация меняется в ее пользу.

– Так вот… – Продолжила, переведя взгляд на его губы.

"Как два слизняка, гадость какая", – ее передернуло, и она невольно отклонилась назад. Серегин потянулся за ней.

– Простите… – Коснулась пальцами виска и растерянно покачала головой. – Вы так… на меня смотрели, что я даже сбилась с мысли. – В затуманившихся глазах гостя промелькнул испуг, и он поспешно сделал шаг назад.

– О чем это я? – Продолжила Ирина. – Ах да. Так вот, представьте, Александр: живет такая дама, с виду благополучная и всем довольная, а, может, втайне мечтает встретить в своей жизни мужчину, который увез бы ее туда, где приключения, риск, опасность, туда, где можно почувствовать остроту жизни! Живем-то один раз! Нельзя же всю жизнь есть только сладкое, неизбежно захочется чего-то пряного, острого! Мяса с кровью… Вы меня понимаете?

– Не очень… – Настороженно ответил он, отходя от Ирины и направляясь к креслу.

– Ну, как же вы меня не поймете? – В ее голосе послышалась досада. – Не помню, кто это сказал: "Лучше один раз напиться крови, чем всю жизнь питаться падалью!"

Серегин вдруг оживился.

– Насчет крови это вы хорошо сказали. Душевно. – Уголки глаз у него увлажнились.

– А приходилось ли вам, Александр, убить человека? – Спросила Ирина, глядя на него наивно распахнутыми глазами.

– На войне всяко бывало. – Расправив плечи, Серегин приосанился. Опустившись в кресло напротив гостя, она изобразила восхищение.

– А скажите мне, Александр, только честно, как человек опытный, – голос ее дрогнул, – тяжело ли вообще убить человека? Вот просто – взять и прервать чью-то жизнь? Не боязно ли? Не в драке, не в бою, а просто так, потому что волен так поступить? – Пальцы Ирины сжали подлокотники кресла.

– Так чего уж там сложного, коли не на войне, а он без оружия? – Недоуменно посмотрел на нее Серегин. – Я вот…

– Вы тут не скучаете? – В дверях гостиной появился приветливо улыбающийся Николя.

Ирина, обессиленно разжав пальцы, откинулась на спинку кресла.

– Николя, дорогой, – с трудом улыбнувшись мужу, проговорила она, – разве так можно? У нас же гость. – Серегин торопливо поднялся. – Вот, слава Богу, хоть господин Серегин меня развлекает. Хотя… – она с нарочитой веселостью взглянула на гостя, – скорее, это делаю я – кокетничаю, можно сказать – искушаю… А он совершенно неприступен, сосредоточен и деловит… – гость несколько раз поспешно кивнул в подтверждение. – Хоть бы улыбнулся разок. – Серегин, выдавив из себя улыбку, пробормотал что-то невнятное.

Николя укоризненно взглянул на Ирину. Она поднялась и, подойдя к столу, взяла кофейник:

– Будешь кофе? Правда, он уже остыл, а Лили я отпустила. У нее отец приболел. Конечно, я могу подогреть.

– Сделай милость. – Он подошел к гостю и пожал ему руку. – Рад вас приветствовать, – произнес Николя по-русски, – господин… нет, – улыбнувшись, быстро поправился, – товарищ Серегин. Спасибо, что пришли. Графиня очень соскучается по России. Для нее ваш визит – хороший подарок. Давайте сядем к камину. Там будет тепло и уютно. Я добавлю дрова, а то огонь чуть-чуть горит. Вот – прошу. – Он показал рукой на кресла, стоящие у камина. – Сейчас понесем туда чашки, загорим свечи…

Он переставил поднос на столик, подбросил в камин несколько поленьев и устроился в кресле рядом с Серегиным, который молча смотрел на огонь.

– Выпьем что-то? – Николя вопросительно взглянул на гостя.

Тот, заметно оживившись, поспешно проговорил:

– Я водочку предпочитаю употреблять.

– Простите? – переспросил его Николя.

– Ну… – Серегин, с сожалением взглянув на непонятливого хозяина, пояснил: – Водки, говорю, выпить можно. Не откажусь я.

– Сожалею, – огорченно развел руками Николя, – но водки у меня нет. Может быть, вы, – задумавшись на секунду, Николя произнес только что услышанное от гостя слово, – пред-по-чи-та-ете коньяк?

Серегин, слегка поморщившись, кивнул. Николя поднялся с кресла и подошел к столику, на котором стояли бутылки с разноцветными этикетками.

– Вы любите коньяк? – спросил он.

Серегин озадаченно потер кончик носа

– Ну, не успел, так сказать. Времени не было. Но попробовать не откажусь.

Николя налил в бокалы коньяк из невысокой бутылки темно-матового стекла и протянул один из них гостю. Тот, взяв бокал обеими руками, недоуменно покрутил его, рассматривая темно-янтарную жидкость на самом дне, затем, спохватившись, сделал попытку подняться.

– Сидите-сидите! – Николя опустился в кресло. – Попробуйте. Думаю, вы будете полюбить. Очень хороший аромат!

Серегин поднес бокал к носу и, принюхавшись, недоверчиво взглянул на Николя.

– Пахнет… как… – он подергал себя за мочку уха, подбирая слово, -…хорошо! – Наморщил лоб, словно пытаясь вспомнить что-то важное, и торжественно произнес: – "За нашу советско-французскую дружбу!" – Выдохнув воздух, выпил содержимое одним глотком и поставил бокал на столик. Его лицо на мгновение приобрело растерянно-задумчивое выражение, будто именно в этот момент кто-то спросил его: – "А скажи-ка, Серегин, друг дорогой, в чем смысл жизни?"

Николя, сделав маленький глоток, продолжал держать бокал, с интересом посматривая на гостя.

– Еще?

– Да… так сказать… – Серегин покачал головой, – не распробовал.

– Еще хотите? – Николя протянул руку к бутылке, но гость энергично помотал головой.

– Погоди… – он приложил руку к животу. – Кажись, пробирает помаленьку. Так сказать, переварить надо! – На его щеках появился легкий румянец, глаза заблестели. – А теперь, пожалуй, давай, – подвинул он бокал ближе к хозяину. Николя, пряча улыбку, налил ему еще. Оживившийся Серегин поднял бокал и глубокомысленно произнес: "Ну, в общем… чтобы нам было густо, а другим пусто!"

В глазах Николя, услышавшего новую поговорку, засветился азарт коллекционера, увидевшего редкую вещицу, предназначение которой еще до конца не понятно, но чутье подсказывает – надо немедленно брать.

– А кому пусто? – с живым интересом спросил он.

Серегин, удивленно посмотрев на него, многозначительно ответил:

– Кому-кому… известно кому… им! – Подумав немного, добавил решительно – Всем! – и, разом опустошив бокал, спросил: – Говорят, этот напиток больших денег стоит?

Николя пожал плечами.

– Д-а-а… – продолжил Серегин. – Но деньги в нашей жизни не главное! Мы при коммунизме их отменим… за ненадобностью.

– А что есть главное в жизни? – Николя с изумлением посмотрел на собеседника, похоже знающего ответ на этот вечный вопрос.

– Идея! В идее вся сила! – не задумываясь, торжественно изрек Серегин.

– Какая идея? – в глазах Николя светился неподдельный интерес.

– Известно какая. – Серегин снова с удивлением уставился на графа, не понимающего таких простых вещей. – Наша!

– Я понял, я все понял! – извиняющимся тоном проговорил Николя и, пряча улыбку, быстро обернулся к появившейся с кофейником в руках Ирине. На лице ее пылал лихорадочный румянец. – Тебе помочь, дорогая? – озабоченно взглянув на жену, спросил Николя.

– Помочь – ты свечи принес, но не зажег. Впрочем, сиди уж, я сама, – совсем тихо, почти неслышно проговорила Ирина.

Мужчины молча наблюдали, как она зажгла одну за другой длинные тонкие свечи в подсвечнике и погасила люстру. Пространство гостиной сузилось. В первый момент показалось, что стало слишком темно, но через несколько минут, когда глаза привыкли к золотисто-розовому тону, окрасившему все вокруг, в комнате словно стало теплее и уютнее. Ирина принялась разливать кофе.

– А где еще вы успели побывать, кроме Франции? – включилась она в разговор, пока Николя глотнул кофе, который на этот раз, похоже, оказался слишком горячим.

– На Украине… – по лицу Серегина промелькнула тень приятных воспоминаний, -…с конармией Буденного, потом в Польше… – его глаза погрустнели, – с Тухачевским.

– А как вам Париж? – задал Николя сакраментальный вопрос.

– Богатый город… – в глазах Серегина появился плотоядный блеск. – Ой, богатый! Но… – он поднял указательный палец, -…неравенство на каждом шагу. Куда ни глянь.

"Прелесть какая!" – мысленно рассмеялась Ирина, провожая взглядом Николя, который, извинившись, направился в другой конец комнаты к телефону, издававшему дребезжащие звонки.

– А вы, Александр, уже ознакомились с достопримечательностями Парижа?

– Не случилось еще, – чуть помедлив, ответил он. – Не успел. Да и куда ж я без провожатого в чужом городе? А наши в посольстве, которые в Париже раньше бывали, заняты все… – протянул Серегин. Откинувшись на спинку кресла и забросив ногу на ногу, он многозначительно взглянул на Ирину. В его глазах мелькнул отсвет пламени.

"Ого! Как осмелел… – пронеслось у нее в голове. – Хорошо еще не подмигнул… со значением, – насмешливо подумала она. – Хочешь играть через голову мужа? Давай попробуем, да вот захочет ли он пригнуться?" – Ирина покосилась в сторону Николя, который, повернувшись к ним спиной, негромко говорил с кем-то по телефону.

– Надо же, какое совпадение! – изобразила она радость на лице. – А у меня как раз неделя свободная, в связи с чем могу предложить вам свои услуги… – она смерила его бесцеремонным взглядом, -…в качестве экскурсовода…

– Я согласен, – торопливо пробормотал Серегин.

Николя, обращаясь к невидимому собеседнику, прокричал в телефонную трубку:

– Я плохо вас слышу, говорите громче… – Серегин испуганно оглянулся на звук его голоса, -…или ближе к трубке!

– Однако, дорогой Александр Васильевич… – Ирина, повторяя движения гостя, откинулась на спинку кресла и, закинув ногу на ногу, покачала туфелькой, -…вам, чтобы соблюсти необходимые приличия, еще предстоит испросить разрешение у графа, – подсказала она гостю.

Серегин хмуро кивнул и подлил себе еще коньяка. "Понятно, – покосившись на свой пустой бокал, весело подумала Ирина, – в новой России, где "женщины к мужчинам приравнены", похоже, каждый наливает себе сам".

– Вот, кстати, и граф к нам возвращается, – улыбнулась она мужу, закончившему разговор.

– Господин граф! – откашлявшись, Серегин поднялся навстречу Николя. – Господин граф! – повторил он бодро. – Ну… это… жена ваша… графиня… – видимо, сбившись с мысли, решительно закончил он фразу, -…предложила город показать.

Николя вопросительно взглянул на Ирину. Та кивнула и, перейдя на французский, поспешила на помощь гостю.

– Николя, милый, ты представляешь, мсье Серегин до сих пор не имел возможности осмотреть достопримечательности Парижа. И мы, как гостеприимные хозяева, просто обязаны сопровождать его. Позволь мне самой показать ему город, чтобы не отрывать тебя от дел и иметь возможность побольше поговорить с соотечественником о России.

– Дорогая, ты уверена, что наше гостеприимство по отношению к этому… – Николя, на мгновение задумавшись, подобрал нужное слово, -…не совсем обычному человеку должно распространиться настолько далеко? – Ирина кивнула, умоляюще глядя на мужа.

– Конечно, господин Серегин, – по-русски обратился к гостю Николя, – мы будем радоваться показать вам Париж. Графиня хорошо знает интересные места.

– Только имейте в виду, Александр Васильевич, это будет очень поверхностное знакомство. Чтобы как следует узнать город, требуется не только время, – Ирина сделала многозначительную паузу, – но и желание.

Серегин, с напряженным вниманием выслушав ее, энергично закивал, хитро улыбаясь.

– Извинения про…прошу простить, – вдруг засобирался он. – Дела надо еще порешать. Посол наш – Красин – завтра в Канн убывает, – пояснил он. – Надобно за всем проследить.

– Желаю хорошей экскурсии, господин Серегин. – Николя протянул ему руку. – Надеюсь, вы будете полюбить наш… – в глазах Николя сверкнули веселые искорки, -…наш богатый город. Позвольте, я провожаю вас.

Серегин, бросив беглый взгляд на Ирину, а затем на графа, облегченно вздохнул и проговорил:

– Мерси! Коньяк ваш очень даже! А ваша, так сказать, жена тоже…

…Обессиленная, Ирина стояла у окна и смотрела, как от дома отъезжает такси. Николя, подойдя сзади, обнял ее за плечи.

– Ирэн, объясни, что этот человек имел в виду, когда сказал, что ты моя "так сказать, жена"? В этом заложен какой-то подтекст?

Ирина повернулась к мужу.

– Видишь ли, Николя, в русском языке, впрочем как и во всех других, имеются слова-паразиты, которые употребляют… – Ирина задумалась, подбирая точное слово.

– …па-ра-зи-ты, – рассмеявшись, продолжил за нее Николя.

Она засмеялась вслед за ним, но, вдруг посерьезнев, произнесла, уткнувшись мужу в плечо:

– Нет, мой милый, трагедия в том, что для них паразиты – это такие, как мы с тобой…

* * *

…Проснувшись посреди ночи от ощущения, что Ирины нет рядом, Николя отбросил одеяло и вышел в коридор. Дверь в комнату жены была приоткрыта. Он хотел войти, но вдруг замер.

"…И погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен, – донеслись до него плохо понятные слова. – И избави мя от многих и лютых воспоминаний и предприятий, и от всех действ злых свободи мя…" Смысл молитвы начал доходить до него, и он встревоженно заглянул в комнату. "Яко благословенна еси от всех родов, и славится пречестное имя Твое во веки веков…"

Ирина, в ночной рубашке стоявшая на коленях перед иконой, под которой тускло горела лампадка, вдруг простонала совершенно чужим, незнакомым ему прежде голосом: "Помоги мне найти их! Помоги же мне найти их! Помоги же!" – и, изогнувшись, яростно ударила кулаками по полу. Николя вздрогнул и… тихо отошел от двери.

* * *

– А теперь, Александр Васильевич, взгляните направо, – Ирина приоткрыла запотевшее окно автомобиля, чтобы было лучше видно. Зевнув, Серегин нехотя повернул голову, с трудом скрывая безразличие. – Видите особняк? Знаете, чей? – Не обращая внимания на скорбное выражение лица экскурсанта, продолжила: – "Короля жемчуга" – Леонарда Розенталя. Он, кстати, часто устраивает здесь приемы для русских и очень помогает эмигрантам. – Серегин поморщился: слово "эмигрант" явно вызывало у него раздражение. – Говорят, начало огромному состоянию Розенталя положила маленькая жемчужина, которую он, работая подростком в ресторане, нашел, открыв раковину устрицы. Миф, конечно, но, согласитесь, красиво!

Серегин пожал плечами. По всему было видно, что второй день экскурсии по Парижу вызвал у него еще большую тоску и скуку, чем первый. На его лице было заглавными буквами написано: "И на хрена мне все эти ненужные, не имеющие никакого практического значения замысловатые слова об истории чужой страны, об архитектуре, о биографиях незнакомых мне людей? Ну, жили они и жили, ну сделали там чего-то, но почему я об этом должен знать и какая мне от этого польза?"

Сегодня Серегин оживился лишь один раз, когда они остановились там, где раньше возвышались крепостные стены Бастилии. "Порушили, говорите, без остатка? – переспросил он Ирину и, получив утвердительный ответ, пробормотал недоуменно: – А где ж они тогда арестованных буржуев и, ну, прочую контру, так сказать, содержали? Поспешили французские товарищи, ой, поспешили!" Произнеся эту фразу, он впал в задумчивость…

…"И что же дальше? – размышляла Ирина, поглядывая на Серегина, расположившегося рядом с ней на заднем сиденье такси, в которое они сели, когда начался дождь. – Во время экскурсий по Парижу трудно вызвать человека на откровенность. С чего это вдруг ему захочется рассказывать о своем "боевом" прошлом непонятно почему заигрывающей с ним бабенке? Поморщилась, удивившись слову, проскочившему в мозгу помимо ее воли. Нет, в мысли его словечки впускать нельзя! Его речь заразна, как холера или чума! Она вполне сознательно, общаясь с Серегиным уже третий день подряд, начала, подстраиваясь под него, употреблять несвойственные ей слова, копировать его движения и жесты, словно пытаясь проникнуть внутрь этого человека, завоевать его доверие, и уже потом сделать то, что ей было нужно…

У входа в кафе, в которое они вошли, слепой музыкант пел дрожащим голосом веселую бульварную песенку:

Маделон, наполни стаканы

И пой вместе с солдатами.

Мы выиграли войну.

Веришь ли ты, что мы их победили?

– Вы что же, Александр Васильевич, думаете, из такси вышли, так и экскурсии нашей конец? Вовсе нет! – весело сказала Ирина, отдавая пальто встретившему их улыбчивому подростку лет четырнадцати.

– Здравствуйте, мадам Ирэн! Проходите, пожалуйста!

– Вас вроде здесь знают? – настороженно осматриваясь, спросил Серегин, проходя вместе с ней в небольшой уютный зал с тесно стоящими столиками. Посетителей было немного – парочка влюбленных в самом углу, да старик с газетой в руках, попыхивающий трубкой.

– Давайте к окну сядем, – предложила Ирина своему спутнику. – Вид уж очень красивый.

Серегин, опередив Ирину, быстро уселся за стол так, чтобы быть лицом к входу. Она опустилась на услужливо отодвинутый официантом стул напротив и открыла меню, краем глаза наблюдая за Серегиным, с глубокомысленным видом изучающим написанные по-французски названия блюд.

– Подобрали что-нибудь? – весело спросила Ирина.

– Ну, так сказать… – пробурчал он, откладывая меню в сторону. – Вы уж сами…

– Тогда,– она на мгновение прикусила нижнюю губу, чтобы не рассмеяться,– вот, могу предложить на выбор: "морские моллюски, устрицы экстра, омары по-арморикански, почка теленка, вымоченная в арманьяке, копыта в Шабли, морской еж в…"

– Не голодый я! – почти выкрикнул Серегин.

– Тогда предлагаю круасаны с сыром, – ласково глядя на него, произнесла Ирина, на всякий случай, пояснив: – это булочки такие.

– Можно и их. Это национальная еда? – рассеянно спросил он, доставая пачку папирос и снова оглядываясь. – Здесь покурить-то можно?

– Пепельница на столе есть – значит можно, – объяснила Ирина.

– Всюду эти буржуйские условия. У нас – везде можно, есть пепельница или нет! – недовольно пробурчал он и, достав папиросу, постучал ее концом по столу. Появившийся из-за его спины официант смахнул щеточкой крошки табака с белоснежной скатерти.

– Бутылку Chateau Haut-Brion и круасаны, – сделала заказ Ирина.

– Да-да, мадам. У нас всегда есть в запасе ваше любимое вино.

– Мерси, Пьер. – Она повернула голову к окну, по которому, обгоняя друг друга, стекали тонкие струйки дождя. – Итак… Продолжим экскурсию, Александр Васильевич? – Серегин, закуривая папиросу, рассеянно кивнул. – Вон, взгляните. Видите, здание на том берегу Сены? Это – гостиница "Лютеция". Тоже, кстати, достопримечательность. Здесь несколько раз в году устраиваются большие благотворительные балы в пользу детских русских приютов либо богаделен. – Серегин нехотя посмотрел на здание. – Билеты распространяются среди обеспеченных эмигрантов дамами-патронессами. – Судя по удивленному взгляду, последнее слово оказалось для Серегина незнакомым, но переспрашивать он не стал. – Народу собирается много, – продолжила Ирина. – Молоденькие хорошенькие девушки продают цветы… – Она заметила, что в глазах Серегина появилась скука. – Красиво. Вам бы понравилось… – свернула Ирина рассказ.

– Ну, я, так сказать, не эмигрант, – он потянулся. – С родины не убегал. Так что мне ихняя красота без надобности.

"Они бы тоже не убегали, когда б такие подонки, как ты, их не выгнали!" – зло подумала Ирина и ласково улыбнулась.

Официант поставил перед ними два бокала и показал Ирине бутылку.

– Думаю, в этот раз дегустировать не будем, – обратилась она к Серегину, – коли вы мне поверили. Надеюсь, вам понравится. Это изумительное вино!

Официант, аккуратно обернув бутылку салфеткой, наполнил бокалы.

– Национальное французское? – Серегин поднял бокал, выдохнул воздух, сделал большой глоток, на секунду задумался, допил и глубокомысленно кивнул. Официант снова наполнил его бокал. Серегин, заметив, что Ирина сделала лишь небольшой глоток, проговорил, слегка смутившись:

– Я пить сильно хотел. Итак? – он стряхнул пепел на пол. Она придвинула к нему пепельницу. – Чего дальше делать будем?

Ирина чуть заметным движением головы показала на бокал.

– Вам не понравилось?

– Вполне. Но коньяк попредпочтительнее будет. А водка привычнее. – Он снова сделал глоток, покрутил бокал за ножку и внимательно взглянул на Ирину. Она вскинула голову и посмотрела ему прямо в глаза, продираясь сквозь плотную паутину собственной ненависти.

– Между прочим, именно в "Лютеции" начали проводить конкурсы, на которых выбирали самую красивую девушку. Победительница получала титул "мисс Россия". По-моему, это затеял журнал "Иллюстрированная Россия". Знаете такой?

Серегин наморщил лоб, будто его оторвали от глубоких размышлений.

– Я другие газеты читаю. Наши. – Он затушил папиросу, с силой вдавив ее в дно пепельницы. – "Правду", к примеру.

– Какое интересное название! – воскликнула Ирина.

– Ну! А то! – Серегин оживился. – Что ни слово – то чистая правда. Наша… народная! Я когда ее читаю, думаю, ой не зря мы революцию затеяли и всех эксплуататоров, которые, ну, на народной крови жировали – коленкой под зад! Скоро мы и до мировой буржуазии доберемся. Пусть трепещут! – Серегин стукнул кулаком по столу. Сидящие неподалеку влюбленные испуганно отпрянули друг от друга. Старик, оторвавшись от газеты, недоуменно посмотрел на шумного посетителя и недовольно запыхтел трубкой. Ирина растерянно огляделась по сторонам.

– Я, к слову, этот журнал, ну, "Иллюстрированная Россия", тоже не люблю, – торопливо проговорила она, отметив про себя перескочившее к ней из его речи "ну". – Там мерзкий главный редактор, Миронов. Представьте, во весь рот – золотые зубы. Такой неприятный человек! – она помолчала. Разговор не клеился.

Перед ними поставили тарелки с приборами и корзиночку с ароматными круасанами.

– Обожаю этот запах… – Ирина с наслаждением вдохнула. Серегин, с любопытством наклонив голову к корзиночке, принюхался.

– Как их здесь едят? Этими…, – он указал головой на вилку с ножом, или так, по-простому, как люди?

– Можете "по-простому", – сдерживая улыбку, ответила она. Серегин недоверчиво покосился, не шутит ли? – В общем, как удобно, так и кушайте, Александр Васильевич.

Серегин, взяв рукой круасан, принялся за еду, роняя золотистые крошки на скатерть.

– Угу,…орово… усно… – удовлетворенно кивнув, проговорил он с полным ртом.

Воцарилось молчание. Не притрагиваясь к ароматному круасану, Ирина выпила вина. Она водила Серегина по городу уже второй день, а нужного результата не было – никак не получалось разговорить его, вызвать на откровенность. "Неужели нет другого выхода? Неужели придется ложиться с этим подонком в постель? Ах, Софи, Софи… – вспомнила она старшую сестру Леночки. – Как бы мне сейчас пригодился твой опыт!"

Последний раз они виделись, кажется, в 1919 году. Очутившись тогда в Одессе, куда, как выяснилось, очень кстати, перебросили для укрепления местной "чрезвычайки" одного из ухажеров Софи, Ирине показалось, что все самое страшное позади, что здесь на берегу моря под ласковым южным небом ничего с ней уже случиться не может.

Софи со своим любовником – "папочкой", как она его называла, жили отдельно, в доме на Французском бульваре, а так как условием "папочки" было полное отсутствие видимых контактов девушек с Софи, то они с Леночкой поселились неподалеку от набережной, сняв крохотную комнатку в квартире у неопрятной, непрерывно ворчащей женщины неопределенного возраста. Хозяйка подрабатывала стиркой белья для товарищей из местной ЧК, присланных сюда из разных губерний России для борьбы с контрреволюцией и бандитизмом на Юге. Стирала она с каким-то остервенением, причитая и разговаривая сама с собой. Ее ворчание прекращалось только поздно ночью, когда вконец измученный ею же самой организм, отказывал и в несколько секунд укладывал ее спать. Со стороны казалось, будто кто-то невидимый, не в силах уже слышать бесконечное бормотание и стоны, просто ударял ее по голове чем-то тяжелым. Хозяйка мгновенно засыпала, однако и во сне время от времени вскрикивала: "Гады проклятые… лазют тут…лазют… Белые… Красные… что им… чтоб они все передохли…"

Ирину хозяйка невзлюбила сразу – "буржуазка", как она ее называла, была слишком брезглива, и на многие проявления простой, "народной", как говорила хозяйка, жизни реагировала неправильно – приступами тошноты или позывами к рвоте. Подумаешь – вши в тюках с бельем, подумаешь – тараканы в доме или алюминевая миска скользкая, да рыбой воняет. Поди-ка ж отмой ее в холодной воде!

В конце концов, девушки переехали в другую квартиру, которую им при помощи любовника подобрала Софи. Квартирка была маленькая, но сравнительно чистая, а, главное, кроме них там никого не было. День был загружен – надо было постоять в очереди за керосином несколько часов, потом бежать на другой конец города за хлебом, затем – уборка, стирка, десятки мелких дел. Софи вскоре помогла и с питанием, пристроив их в столовую, где можно было за восемнадцать рублей поесть суп или борщ без мяса и "гречаную" или "пшеную" кашу с куском хлеба. Деньги постепенно кончались, вещи для продажи тоже, и страшно было подумать, как придется жить дальше.

Софи грустила – у "папочки" было слишком много работы. Он то и дело оставлял ее, уезжая по "зову долга" и умоляя лишь об одном – прекратить беситься "с нравственного жиру".

Если в Москве была на время отменена смертная казнь, то Украинская Социалистическая Советская Республика воспользовалась своей самостийностью – из Харькова пришло разъяснение, что все это к Украине не относится, здесь, мол, продолжается контрреволюция и посему террор должен продолжаться. Располневшая Софи со знанием дела просвещала подруг. "Одесса – гнездо воров и налетчиков! – важно сообщала она, непрерывно что-то жуя. – Задача момента – беспощадно убивать уголовных. Белым офицерам объявлены сроки – кто сам заявится – тому будет смягчение".

Леночка, занимавшаяся поиском работы, по вечерам рассказывала собранные ею за день слухи. То вся Одесса говорила, что украинцы где-то рядом. Затем украинцы оказались румынами, превратившимися в каких-то союзников, а затем – не то в сербов, не то в болгар. После болгар пришла очередь поляков, затем – немцев…

Деньги все-таки кончились, пришлось достать остатки "деникинских" тысячерублевок – "колокольчиков", которые, несмотря на официальное запрещение, котировались на подпольной бирже Одессы. Но и их хватило ненадолго.

От голода девушек спас нарком просвещения Луначарский. Конечно, и не подозревая об этом. Спасительным стал его циркуляр, в котором предписывалось – для развития у рабочих и солдат гуманных чувств и смягчения классовой ненависти обратиться к образованным лицам с предложением читать различного рода лекции с предоставлением свободы в выборе тем. Денег за лекции не платили, но выдававшийся продовольственный паек позволял выжить. Слушателям особенно нравилось после лекции под аккомпанемент Ирины, игравшей на фортепиано, петь любимую революционную песню солдат и матросов про Стеньку Разина. Когда храбрый атаман бросал княжну, а посему – буржуйку, за борт, стены дрожали от радостных криков будущих гуманистов.

Огорчали постоянные Леночкины хвори – у нее была какая-то странная легочная болезнь – никто не мог поставить диагноз, а, следовательно, и вылечить.

В довершение всего Софи завела "шикарный" роман с бывшим атаманом казачьего войска Степаном Терским и, заявившись однажды поздним вечером к ним на квартиру, бодро сообщила: "Девочки, я влюбилась, а мой "папочка" завтра возвращается из Киева и меня, конечно, убьет. Я должна срочно бежать. И вам здесь тоже оставаться нельзя. Надеюсь, вы готовы?" Софи вопросительно посмотрела на онемевших от неожиданности подруг. "Что вы на меня так смотрите? Ах, да, вас интересует, какой он… – она мечтательно улыбнулась. – Это такая смесь Распутина, Троцкого и Толстого…". – " Господи, а Толстой-то здесь причем?" – с трудом откашлявшись, спросила Леночка. "Ах, милая, как ты не понимаешь, это так чудесно, когда все это вместе – и Распутин, и Троцкий, и Ле-е-в Николаевич с его непротивлением злу насилием. То есть – лаской, девочки, нежностью и ла-аской…"

Заметив осуждение в глазах младшей сестры и веселое недоумение на лице Ирины, она, суетливо открыв сумочку, извиняющимся тоном спросила: "Девочки, хотите кокаину?"

– "Благодарствуйте, Софочка, мы постимся!" – серьезным тоном ответила ей тогда Ирина.

На лице Софи, глядящей на смеющихся подруг, появилась растерянная улыбка. Она обняла и расцеловала их с Леночкой, на глазах у нее выступили слезы. "Не ругайте меня, девочки. Разве в этой жизни может быть хоть что-то прекраснее любви? Даст Бог, свидимся в Крыму".

Побег из Одессы был организован новым ухажером Софи. По всему побережью большевики установили запретную полосу, версты на две от берега. Дальше ее заплывать было нельзя. Изображая из себя рыбаков, которым ночью приспичило половить рыбки, двое крепких казаков, выделенных им Терским, налегли на весла – и через сутки, вконец измученные качкой, отсутствием воды и провианта – в спешке успели прихватить с собой в шлюпку только пару дынь – они увидели маяк. Это была их цель – коса Тендра. Вскоре женщины уже сидели в кают-компании яхты "Лукулл" и пили чай с членом правительства Врангеля адмиралом Саблиным, оказавшимся добрым знакомым отца Ирины. Утром яхта взяла курс на Севастополь…

…Ирина посмотрела в окно, за которым сгустились сумерки. "Да… Скорей бы весна…" – Так уже надоела зима… – негромко произнесла она. Серегин, лениво предаваясь туманным раздумьям, доедал последний круасан.

– А чего здесь зимой бывает? – спросил он, подбирая пальцами крошки со стола и отправляя их в рот.

– Зима здесь, вы, наверное, еще не успели оценить это в полной мере, – хуже не придумать. Утром – дождь, в полдень – снег, вечером – дождь, к ночи – мороз. Все ходят больные, простуженные, кашляют, чихают… – помолчав, она показала в окно. – Видите, во-он, справа огонечки? Не хотите пойти в синематограф? Там очень мило. Я, кстати, знакома с режиссером Марселем Лербье. У него студия на окраине Парижа. Он даже мне предлагал сниматься у него. Представляете? – она говорила с забавными ужимками, будто желая умалить значение своих слов.

Серегин, наконец, перестав жевать, в два глотка допил вино.

– Представляю, – сказал он сумрачно. – Губа не дура! Вы, ну, так сказать, очень красивая… В общем… – он почесал затылок, – Слышь Ир, – перешел он на "ты", – не приучен я вот так, ну, вокруг, да около скакать! Скажу прям в лоб – нравишься ты мне, – вдруг решительно заявил он.

Она чуть не поперхнулась от неожиданности и жестом попросила официанта подлить еще вина. "Ну, наконец-то! Сам решился! – весело подумала Ирина. – А то я думала, придется канкан на столике танцевать! Спасибо, Софи! – мысленно обратилась она к подруге. – Даже мысли о тебе действуют на мужчин возбуждающе".

– Да я и сам могу. Что я, не мужчина? – Серегин отодвинул руку официанта с салфеткой, взял бутылку, поднес ее к своему бокалу, но под взглядом Ирины замер и со словами: "Вам освежить?" – плеснул вино сначала в ее бокал, пролив несколько капель на белоснежную скатерть, а затем себе все, что осталось. Она сделала знак официанту, чтобы принес еще. – Вы, Александр, кстати, имейте в виду – с непривычки вино может показаться легкой водичкой, а потом… Контроль можно над собой потерять.

Серегин, презрительно хмыкнув, допил вино и, вытерев рот ладонью, самодовольно произнес:

– Ты, Ирин, об моем пьянстве не беспокойся. Меня не прошибет. Я к этому делу сызмальства привычный. В гражданскую сколько разов чистый спирт принимал – и чего? Только злее контру рубил! – махнул он рукой, показывая, как это делал. – В капусту! А контролировать себя – пусть те, у кого камень за пазухой контролируют, а мне скрывать нечего, я – весь вон какой есть, открытый. Что в голове – то и говорю! – гордо изложил Серегин свою мысль.

Ирина почувствовала страшную усталость, не имея более желания говорить ни о чем. "Серегин начал пьянеть, – она попыталась мысленно оценить обстановку. – Что дальше? Как себя вести? Неужели уже сегодня?"

– А хотите, сходим в театр? – улыбаясь игриво и нежно, оживленно спросила Ирина, быстро взяв себя в руки

Он изумленно уставился на нее, откусывая заусенец.

– Здесь много артистов из России, – словно не замечая этого взгляда, продолжила Ирина. – Многие не знают языка, поэтому не смогли поступить во французский театр. Да и если б знали… – она махнула рукой. – Кому они тут нужны?

– О! Это ты в самую точку сказала! – он, недоуменно покрутив в руке пустой бокал, перевернул его вверх дном.

Официант, вынырнувший откуда-то из-за его спины, протянул руку с новой бутылкой.

– Давай! – Серегин, поставив бокал на ножку, не глядя, подвинул его в сторону официанта. – Лей!

Официант, скорбно посмотрев на расплывшееся на скатерти пятно, наполнил его бокал.

– Мсье из России? – с любезной улыбкой понимающе спросил он у Ирины.

– Да, – улыбнулась она.

– Что он говорит? – подозрительно спросил Серегин.

– Он сказал, что, очевидно, вы из России.

– Вот. Я так и понял, – выражение лица его изменилось. – Видать тоже нашему делу сочувствует. Хоть и не рабочий и вынужден буржуям прислуживать, а косточка трудовая имеется. – Он всем телом повернулся к официанту. – Комрад! – Исчерпав запас иностранных слов, Серегин поднял согнутую в локте руку, сжав пальцы в кулак. – Пролетарии всех стран, соединяйтесь! – Официант вежливо улыбнулся. Лицо Серегина просияло. – Во! Видишь? Все понимает! Советского человека, его ни с каким буржуем не спутаешь. В нас своя гордость имеется! – он поднялся с места и поднял бокал: – За победу мировой революции! – выпил залпом. – Во всем мире! – опустился на стул.

"Господи! Дай мне силы! Укрепи! Как я их всех ненавижу!" – захлебнувшись эмоциями, подумала Ирина, восхищенно глядя на Серегина, вертевшего в руках незажженую папиросу.

– Как хорошо вы сказали, Александр! Прямо плакать захотелось.

– Прощения прошу. Перебил. Вы чегой-то там говорили… – чиркнув спичкой, он закурил.

– Я говорила про театр. Так вот, представьте, актеры нашли какого-то мецената, который раз в год снимает им театр. А до этого они – репетируют. Причем – вечерами, ночами, ведь работают многие кто – шоферами, кто – официантами, кто – гримерами на студии, а кто просто в доме престарелых актеров какие-нибудь куклы делает для продаж на благотворительные нужды. – Серегин молча слушал, попыхивая папироской. По всему было видно, что он никак не может отключиться от исключительно плодотворного общения с официантом. Ирина постучала ногтем по бокалу. – Александр Васильевич, да слушаете ли вы меня? – Серегин кивнул и уставился на собеседницу, изо всех сил стараясь сосредоточиться. Ирина продолжила: – Репетируют они или дома у кого-либо, или в каких-то сараях. Я была на одной такой репетиции – так они с такой страстью спорили, где стоял самовар на сцене Художественного театра, из-за какой кулисы выходил дядя Ваня или Нина Заречная, что просто перешли на крик… – она покачала головой. – Представьте, в одном спектакле Соню в "Дяде Ване" играла актриса Кржановская, а ей уже лет семьдесят…

– И чего? – удивленно посмотрел на нее Серегин.

– Так она же, старушка эта, играет Со-ню! Понимаете?

– А-а… Соню… – протянул Серегин. – Ну да. Понимаю, – неуверенно пробормотал он. В его помутневших глазах появилась тоска. – В таком-то возрасте уж, конечно, надо бы ее, так сказать, уважительно по отчеству называть. Как ее по батюшке-то зовут? Софья?

Ирина вздохнула.

– Да неважно, не в том суть. Вы бы видели, успех какой был! В зале – все бывшие собрались… Бывшие губернаторы, министры…

– А вот, к слову, настроения какие в эмигрантской среде, ну, среди бывших? – уточнил он, почему-то подняв взгляд поверх ее головы, словно вспоминая заученный по чьему-то указанию текст. Ирина сделала вид, что задумалась.

– Волнуются, конечно, – начала она. "Нет, не то. Надобно ему что-либо приятное сказать, а то заснет, не дай Бог!" – озадаченно подумала она и, изобразив на лице осужение, продолжила: – И кругом нафталином пахнет… все из чемоданов повынимали кружева, платки, шали… "Ах, вы сегодня очаровательны", "Княгиня, позвольте ручку". Весь год живут ради этого дня – и те, кто в зале, и те, кто на сцене… – она прикусила губу и посмотрела на собеседника.

Серегин снова неожиданно зло ударил рукой по столу. Жалобно звякнули подскочившие от удара вилка с ножом. Влюбленная парочка, опасливо поглядывая на шумного соседа, поднялась и направилась к выходу. Из кухни выглянул встревоженный официант.

– Шуты гороховые! Им бы – лопаты в руки, да делом занять! Построить бы их всех и через всю Европу пешком на родину! – с яростью прошипел он. – Пусть бы потрудились на благо трудового народа!

– Да-да, право, и я об этом, – согласно кивнула Ирина, переводя предназначенный Серегину взгляд в сторону пальмы в кадке, жизнерадостно растопырившей зеленые пальцы во все стороны… – Им бы – лопаты в руки… Смотрите, Александр Васильевич, кажется, дождь кончился… Может, пойдем?

Она заглянула в лежащий на блюдечке счет и приоткрыла сумочку.

– Э, нет… – Серегин решительно положил ей ладонь на запястье. – У нас тоже деньги имеются. Не босяк! Я заплачу! Сам, так сказать. – Он достал конверт из внутреннего кармана пиджака и вдруг ласково провел по ее ладони шершавыми короткими пальцами.

– Слышь, Ир, поедем ко мне, а? Водки выпьем. Сало у меня еще осталось. И хлеб черный. За жизнь поговорим и все такое… У меня к тебе, так сказать, сильное влечение имеется. Ты хоть вроде и белая кость, а в душе, нутром чую, своя.

Ее сердце упало. "Неужели получается?.. – Показалось, что вот-вот стошнит. – Неужели уже сегодня?"

* * *

Огромная лужа, притаившаяся у края тротуара, томилась, ожидая жертву. Вечер был неудачным. Прохожих в переулке было мало, а те, кто, укрывшись жалкими зонтиками, торопливо проходили мимо, словно сговорившись, жались к стене дома, наивно полагая, что там меньше намокнут. И, как назло, ни одного автомобиля, который бы, проезжая, окатил этих смешных людишек холодной волной. Да еще эта мерзкая непрерывно лающая собачонка, уж сколько времени стоящая за стволом столетнего каштана с задранной вверх мордой, ожидая, что живущий на втором этаже хозяин, от которого она легкомысленно удрала во время прогулки, заметит ее из окна и впустит в дом. Нет бы, стояла на тротуаре! Тогда проезжающее авто могло бы окатить хотя бы ее. Было бы хоть какое-то развлечение! Да, скучно… Не задался вечер…

Вдруг собачонка, насторожившись, торопливо взобралась на тротуар. В конце переулка послышался шум мотора. Свет фар пронзил струи дождя, от чего тот как будто стал сильнее. Лужа сладострастно замерла – запахло бензином и удачей. Но автомобиль затормозил, аккуратно остановившись в полуметре от тротуара. Задняя дверь распахнулась, и мужские ноги в знакомых ботинках на толстой каучуковой подошве, ступив на подножку авто, уверенно перешагнули на бордюрный камень и оттуда без промедления – ближе к дому. Затем появились неизвестные еще женские ножки в изящных туфельках из золотистой замши, растерянно замершие на подножке – лужа возбужденно облизнулась в предвкушении легкой добычи.

– Александр Васильевич! – раздался растерянный женский голос. – Куда вы сбежали? Я плавать не умею!

Мужские ботинки, потоптавшись, неохотно двинулись к краю тротуара.

– Ну, давай, что ли, руку. А то впрямь бултыхнешься – я чего твоему графу-то скажу?

Золотистая туфелька, начав легкий полет в сторону тротуара, вдруг, неловко, словно нарочно, замедлила движение и… решительно опустилась прямо в середину – в самое глубокое место. К ней незамедлительно присоединилась и вторая. Лужа, не раздумывая, жадно обняла их и, переполнившись восторженным волнением, раскатила улыбку от края до края.

– Ой! Александр Васильевич! – вскрикнул женский голос. – Право, какой вы неловкий. Как же я домой пойду?

Мужские ботинки засуетились – в какой-то момент луже даже показалось, что ей удастся поближе познакомиться и с ними, но туфельки шагнули на тротуар.

– Ведите теперь меня к себе. Придется туфли сушить! – недовольно продолжил женский голос.

– Высушим, все высушим, в лучшем виде, – послышалось радостное мужское бормотание…

* * *

Распахнув дверь, горничная Лили увидела на пороге графиню Тарнер в расстегнутом, намокшем от дождя пальто и черных мужских сапогах. С трудом поднимая ноги, графиня переступила через порог и, придерживаясь рукой за стену, прошла в прихожую, оставляя на полу мокрые следы.

– Привет! – Ирина энергично подняла согнутую в локте руку, сжатую в кулак. – Пролетарии всех стран, соединяйтесь! – продолжила по-русски. – Дома, надеюсь, все… никого? – качнувшись, оперлась о стену. – Что такое?! Почему стены качаются? – хихикнув, спросила она, ухватившись за плечо Лили и пытаясь вытащить ногу из сапога.

– С ними еще и не такое бывает… – Лили весело оглядела хозяйку, -…когда граф из дома уезжает… – она спрятала улыбку, -…частенько лишнего перебирают!

– Да-а! Парижский воздух пьянит! – Ирина, отпустив плечо Лили и держась двумя руками за стену, предпринимала безуспешные попытки выпрыгнуть из сапог. – Вот и я… – крякнув, она вытащила-таки одну ногу, – перегуляла сегодня…

– Позвольте спросить, мадам, что произошло с вашими туфельками? – Горничная опустилась на колени перед Ириной, стаскивая второй сапог.

– Туфельки? – Ирина попыталась сосредоточиться. – Мои туфельки… Любимые… – ее голос дрогнул. – Их зажарили и… съели… навсегда! Варвары… – трагическим голосом произнесла она.

– Ох, эти парижане! – Лили покачала головой. – Гурманы… Мы, бургундцы, себе никогда ничего подобного не позволяем.

– А почему вы спрашиваете? Вам… – Ирина икнула, -…не нравится моя обувь? – придерживаясь за стену, медленно двинулась в сторону своей комнаты. – Так это я только что от… – остановилась, что-то вспоминая, – от господина Пу… – она снова икнула, -…аре. Это, – повернувшись, она ткнула пальцем в валяющиеся на полу сапоги, вокруг которых уже образовалась лужица, – новинка его дома моды, – задумалась на мгновение, – сапоги – "аля-рюс", – продолжила свой путь в гостиную, громко говоря на ходу, – попомните мое слово, Лили, – эта мода еще захлестнет весь мир!

– Да разве вас забудешь! – весело щебетала Лили, провожая Ирину в комнату.

– Нет, Лили! Сначала – в душ! В душ…в душ… – она распахнула дверь в ванную и вдруг, жалобно всхлипнув, проговорила тоненьким голосом, – я так устала сегодня…

– Может быть, мадам помочь? – в дрогнувшем голосе Лили предательски прозвучали смешливые нотки.

– Ступайте, Лили. Я сама. Все самое важное я всегда делаю сама. Са-ма! – покосившись на свое отражение в зеркале ванной, заявила ему по-русски: – Глаза б мои на тебя не смотрели! – и принялась стаскивать с себя одежду.

– Что прикажете делать с… – Лили кивнула в сторону прихожей.

– Положите в какую-нибудь коробку, – проговорила Ирина повелительным тоном и, ухмыльнувшись, добавила, – и обвяжите ее ленточкой! Лучше – красной. Мне надо будет их вернуть.

– Господину Пуаре? – не выдержав, рассмеялась Лили.

– А то кому же, умница ты моя! Ему, родимому… – снова по-по-русски закончила Ирина и, заговорщицки взглянув на горничную, поднесла указательный палец к губам. – Надеюсь, все это, – она неопределенно обвела вокруг рукой, – останется между нами?

– О чем вы, мадам?! – выражение лица Лили, переставшей поднимать сброшенную хозяйкой одежду, говорило о том, что с такой просьбой можно было вовсе не обращаться. – Женская солидарность – это святое и я…

– Ой, только умоляю… – Ирина наморщилась, как от внезапной зубной боли, – не надо про солидарность… и этих… соединяющихся пролетариев! – Она обессиленно опустилась на край ванной, жестом попросив Лили выйти.

Горничная, бросив на нее встревоженный взгляд, торопливо подобрала с пола оставшиеся предметы туалета и тихонько прикрыла за собой дверь. Из ванной послышался шум падающих предметов и недовольный голос: "Наставили тут… повернуться негде…"

Через несколько минут, снова проходя мимо двери в ванную, Лили показалось, что сквозь шум льющейся воды слышен негромкий плач. Она остановилась и прислушалась.

Нет. Наверное, показалось…

* * *

Ирина стояла под душем, подставив голову и плечи под тугие струи воды. Переполненная желанием скорее очиститься, избавиться от тошнотворного сладковатого запаха одеколона, въевшегося в кожу, она изо всех сил терла лицо, шею, руки губкой и плакала. Какое же счастье, что его разморило от выпитого и он уснул с блаженной улыбкой на лице, очевидно во сне осуществив то, чего не смог наяву. И, тем не менее, она плакала от пережитого унижения, от собственной слабости, которую только теперь можно было показать. "Тушкевич, Мальцев – в Москве… профсоюзы… Степан Ракелов – однофамилец, с родинкой – чекистский начальник… Тушкевич – со всеми связь держит…" – все шептала и шептала она…

Сегодня ночью включился часовой механизм, неумолимо отмеряющий остаток их жизни. И этот механизм уже никто не сможет остановить. Никто. Даже она сама. И пусть ей гореть в аду… Но эти выродки попадут туда раньше!

Уже лежа в кровати, свернувшись, как в детстве, калачиком, она, помимо своего желания, снова и снова перебирала в памяти события последнего вечера и ночи. Ее немного подташнивало – такого количества водки она не пила никогда. Да еще эти папиросы… Как хорошо, что Николя вернется только завтра и не надо ничего объяснять. До сих пор невозможно поверить, что у нее все получилось. Случайное стечение обстоятельств? Нет. Наверное, кто-то ей помогает. На небе… Или в преисподней… Кто бы мог подумать, что заветным ключиком неожиданно окажется небольшое родимое пятнышко на ее щеке? Вспомнив одного из убийц, того, с отвратительным пятном на лице, похожим на пиявку, Ирина начала импровизацию на эту тему. Серегин неожиданно оживился. "Слышь, Ир, ты не поверишь, у меня дружок, так сказать, боевой, вот у него, ну, так-о-ое пятно на морде! Ночью ежели встретишь – кондратий хватит!.."

…Вцепившись в эту ниточку, она уже не отпустила ее.

"Небось, все друзья растерялись по жизни?"

"Не-е, нас, дружков закадычных, четверо, ну, не разлей вода. Всю революцию вместе…с самого семнадцатого, и гражданскую… все живы остались… В Бологом сдружились…"

…"Бологое, Бологое, ты далекое…" – Опять этот глупый стишок! Ирина поднялась с кровати и, резко рванув на себя раму, распахнула окно. В комнату ворвался холодный влажный воздух.

За окном деревья жаловались друг другу на непогоду. Звезды успевали лишь одним глазком взглянуть на влажную от дождя землю, и тут же испуганно прятались от ветра в мятые серые тучи. Сена, как натянутая струна, дрожала, предвкушая прикосновение рассвета…

18

В прихожей было темно и тихо. В воздухе был разлит валериановый запах тоски. Повернув голову, Николя заметил на вешалке пальто Ирины и, не раздеваясь, прошел в комнату. Обхватив руками плечи, она стояла лицом к окну и, услышав шаги, резко обернулась. По ее лицу скользнула улыбка.

– Знаешь, дорогая, – бодро проговорил он, приближаясь и будто продолжая прерванный мгновение назад разговор, – я только сейчас понял, почему ты так любишь подолгу стоять у окна…

Слегка наклонив голову, Ирина молча смотрела на него. Создавалось впечатление, будто она вовсе отказывается думать, все глубже уходя в угрюмое молчание.

– …все это оттого, что ты, любовь моя, в другой жизни была птицей… Редкой птицей, – добавил он. – А птицам непременно нужны небо и простор. Непременно. Сейчас, в человеческом обличии, ты мучаешься из-за того, что вынуждена находиться в замкнутом пространстве – в клетке, из которой хочешь вырваться, хотя, наверное, вовсе не уверена в том, что за ее пределами получишь больший простор. – Николя обнял ее. – Допускаю, что тебе не столь важен сам процесс полета, сколько его гипотетическая возможность. Только имей в виду, девочка, дверца твоей клетки всегда открыта. – Он прижал ее к себе, словно боясь, что она и вправду может улететь.

– Ты все еще хочешь поехать в Россию?

Ирина, всхлипнув, прильнула к его груди.

– Ну-ну-ну! Что такое? – Николя встряхнул ее за плечи. – Разве можно перед дорогой так раскисать? Соберись! А то передумаю и никуда не отпущу!

Она вскинула голову и вопросительно посмотрела на мужа.

– Что смотришь? – Николя изобразил веселость на лице. – Разве не ты просила меня организовать поездку? Вот, держи. – Он протянул ей большой голубой конверт. Отпрянув от мужа, Ирина схватила конверт и вытряхнула содержимое на стол. Паспорт… билеты на поезд… какие-то бумаги на английском языке, некоторые на бланках… Николя, с улыбкой глядя на нее, снял, наконец, пальто и небрежно бросил его на кресло.

– Смотри и запоминай… – он потянулся к бумагам. – Ты – сотрудница американского благотворительного фонда. Зовут тебя,– привыкай к этому имени, – Зинаида Блюмендорф. Вот здесь, на этом листе, твоя биография и необходимые сведения о фонде и его руководителях. Выучи и сожги, – он указал головой в сторону камина. – Дальше. Вот билет до Берлина, – он посмотрел на часы. – Поезд сегодня вечером в десять. В Берлине ты присоединишься к делегации Соцрабинтерна, – заметив немой вопрос в глазах жены, небрежно пояснил, – сокращение расшифровывается как Социалистический Рабочий Интернационал, создан года два-три назад в Гамбурге, впрочем, – он улыбнулся, глядя, как Ирина, тихонько опустившись на стул, положила руки на колени и, словно прилежная ученица, внимательно слушает его, – подробные сведения ты найдешь в этой справке. Далее – поездом -отправишься в Советский Союз. Надеюсь, ты помнишь, что именно так называется теперь твоя Россия. – Ирина слегка кивнула. – Билет до Москвы получишь уже вместе с другими членами делегации – продолжил Николя, – Постарайся управиться в несколько дней, не рискуй, когда все закончишь – скажись больной и уезжай. Вот так… – он внимательно посмотрел на нее. – Ну что, слово-то скажешь или так и будешь молчать, как золото? – перешел он на русский язык.

– Спасибо… – произнесла она так тихо, что Николя с трудом ее расслышал. – Спасибо… – Ирина поднялась со стула и приблизилась к мужу. – Я уже, право, и не надеялась.

– Да-а, – протянул Николя довольным голосом. – Это была не самая простая задача! Но… – он снова заговорил по-русски, – под ленивый камень вода не протечет!

…Поцеловав мужа, и будто не слыша его слов, она метнулась к платяному шкафу…

* * *

… Вечером, вернувшись домой с вокзала, Николя подошел к телефону и набрал номер.

– Она поехала… – проговорил он и повесил трубку.

19

– Через тридцать минут прибываем в столицу Советского Союза! – Розовощекая улыбчивая проводница обходила одно за другим купе международного вагона, полностью занятого членами делегации, везде старательно повторяя с чудовищным произношением одну и ту же заученную фразу на русском, немецком и английском языках.

Поезд, постепенно замедляя ход, словно крадучись, подбирался к Москве. Ирина выглянула в окно, за которым мелькали деревянные домики с палисадниками, укутанные цветущими деревьями. В вагоне началась оживленная суета – многие пассажиры впервые посещали загадочную страну Советов.

– Подъезжаем! – радостно сообщил Ирине сосед по купе – сухонький общительный старичок-француз, постоянно пребывавший в благостном настроении и напевавший себе под нос арии из опер. – Тридцать минут – это, считайте, почти приехали. Так-то вот. Вы, мадам Зинаида, в Москве-то раньше бывали? – уже в который раз за несколько дней пути спросил он.

– Доводилось, мсье Поль, – смирившись с простительной для столь почтенного возраста забывчивостью, с улыбкой повторила Ирина. – Еще в детском возрасте вместе с родителями. Впрочем, я была совсем маленькой, поэтому мало что помню. Разве что несколько слов по-русски. У меня, знаете ли, прабабка родом из Смоленска. – Открыв сумочку, Ирина достала длинный мундштук и папироску. – Простите, мсье Поль, я покину вас ненадолго.

Пройдя в тамбур, где уже стояли двое – Фридрих, высокий, худощавый, рыжеволосый шумный немец из делегации, познакомившийся с ней еще в первый день пути в вагоне-ресторане, категорично заявив, что в ее обществе готов ехать хоть до Китая, и русоволосый мужчина средних лет с немного одутловатым лицом и настороженным взглядом, который подсел в их вагон где-то после Бреста, – она закурила, поглядывая в окно и чувствуя нараставшее внутри томительное ожидание предстоящей встречи с Москвой.

Всю дорогу от Берлина Ирина старалась не вступать в разговоры и, как обычно, находясь в обществе малознакомых ей людей – больше слушала. Слушать было интересно, особенно в вагоне-ресторане, где, собираясь вместе, все начинали жаркие дебаты на английском, французском, немецком и испанском языках, из которых только последний Ирина знала недостаточно хорошо. Она старалась садиться где-нибудь в уголке, но все равно, как одна из немногих и, к тому же привлекательных, женщин в составе делегации, не могла избавиться от назойливого внимания мужчин.

Сейчас, в тамбуре, разговор шел на немецком, причем русоволосый, хотя и говорил бегло, допускал интонационные ошибки, свидетельствовавшие о том, что немецкий – не его родной язык.

– Послушайте, герр Моисеев, – подтвердив предположение Ирины, обратился к собеседнику Фридрих. – Давайте спросим фрау Зинаиду, пусть она нас рассудит, – жестом попросил он поучаствовать в разговоре Ирину. Она вопросительно посмотрела на немца, краем глаза заметив быстрый оценивающий взгляд Моисеева.

– Мы, фрау Зинаида, тут спорили о смертной казни за человекоубийство… – попытался пояснить суть беседы Фридрих, однако был довольно бесцеремонно прерван русским оппонентом.

– Нет! – категорично заявил тот. – Речь шла о смертной казни, как высшей форме революционной защиты от индивидуальных политических противников и о массовом терроре, как инструменте классовой борьбы.

– Господа хотели бы знать мое мнение? – Ирина улыбнулась. Она знала, что хорошо выглядит и что ей идет короткая стрижка, сделанная в Париже за несколько часов до отъезда.

– Да! – кивнул Фридрих, восторженно глядя на нее. На лице Моисеева, засунувшего руку в карман галифе, появилась скептическая улыбка.

Ирина не спеша извлекла папироску из мундштука и аккуратно затушила ее. Вступать в спор ей не хотелось, однако простить скепсис в глазах русского она тоже не могла. Эти мужчины с их самомнением, право, просто несносны…

– Что ж, – начала Ирина, покручивая мундштук, – насколько мне известно, революционная мораль предполагает отсутствие наказания за убийство и насилие, если таковые совершены ради достижения так называемой "общей цели" или "общественного блага" и, тем самым, в корне отличается от морали христианской, которая, – она бросила выразительный взгляд на Моисеева, – мне, несомненно, ближе. Надеюсь, несмотря на воинствующий атеизм, рапространяемый в последние годы в России, вы помните полный текст изречения из Ветхого Завета по этому поводу? – Русский поморщился, засунув и вторую руку в карман. Ирина, с удовольствием отметив это, продолжила, перейдя на усвоенный от отца менторский тон: – "…а если будет вред, то отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, ушиб за ушиб".

Фридрих оживленно поглядывал то на Моисеева – с ехидной усмешкой, то на Ирину – с нескрываемым удовольствием.

– А вот что написано в Книге Бытия, – голос Ирины стал строже, – "Кто прольет кровь человеческую, сказал Господь, того кровь прольется рукою человека". Таким образом, человекоубийство, – сделала вывод Ирина, насмешливо глядя на Моисеева, – если оно совершено сознательно, неважно, по каким, политическим или жизненным мотивам, дожно быть безусловно наказуемо.

– Я вижу, вы хорошо подкованы! – сквозь зубы проговорил тот.

– О, да! – она усмехнулась. – Меня одно время занимал этот вопрос.

– А сейчас?

– А сейчас, – потирая пальцами впадину в районе ключицы, Ирина ласково улыбнулась, – увы, уже не занимает. Простите, господа, – заторопилась она, – мне надо собрать вещи. Подъезжаем, кажется…

* * *

Делегацию разместили в гостинице "Савой". Устроившись в номере, хранившем следы былой роскоши, упорно вылезавшей наружу сквозь слой сделанного на скорую руку ремонта, Ирина оставила вещи и поспешила на улицу. Еще в автомобиле по пути с вокзала она жадно смотрела на знакомые с детства улицы и дома, которые будто тоже всматривались в нее, узнавая и не узнавая после долгой разлуки. В эмиграции ей казалось, что, увидев когда-нибудь снова Москву, не выдержит, расплачется или сердце разорвется. Не расплакалась. И сердце не разорвалось. Наверное, оттого, что пережитое за последние годы, подобно анастезии, притупило остроту восприятия и ощущений.

Она все видела, воспринимала, но чувства были словно заморожены. Это был уже не ее город. Изменилась не только одежда людей, изменилось выражение их лиц – настороженней стали глаза, походка – деловито-торопливой, будто все они, как грузчики, несущие тяжелые мешки по узким сходням, боялись сбиться с заданного хозяином темпа. Ей не было здесь места. Кусочки оборванных корней еще оставались где-то глубоко в земле, но уже не могли дать всходов.

Не спеша, вдыхая наполненный новыми запахами воздух города, Ирина прошла через Кузнецкий мост до Камергерского переулка, и остановилась у здания Художественного театра, "Пловец" на фасаде которого с неукротимым упорством по-прежнему боролся со штормовыми волнами, плывя к одному ему известному берегу. "Вот и я теперь, – подумала она, – плыву к известному только мне берегу и, кажется, даже вижу его очертания вдали, но до сих пор не знаю, тот ли это берег, к которому я так стремилась".

Свернув направо за угол и поднявшись по шумной Тверской до бульвара, встретившего ее нежной зеленью деревьев, веселым чириканьем воробьев, устроивших шумную потасовку из-за брошенного кем-то кусочка хлеба, и негромкими разговорами неторопливых, в отличие от Тверской, прохожих, Ирина остановилась в нерешительности. Ей, конечно, хотелось бы оказаться сейчас около своего старого дома в Архангельском переулке, просто так – для того, чтобы взглянуть… и прикоснуться к воспоминаниям, потом непременно зайти в Антиохийское подворье, помолиться и поставить свечи за усопших и убиенных, наконец, просто заглянуть в булочную, где в детстве покупала свежеиспеченные ароматные калачи, если, конечно, там еще есть эта булочная, но… Но все это – невозможно. Нельзя рисковать. Хотя прошло много лет и в ней, наверное, уже трудно узнать прежнюю Ирочку, все-таки вероятность встречи с людьми, которые ее знали, существовала и последствия просчитать было невозможно. Не для того она сюда приехала. В Москве у нее только четыре дня, и за это время все надо успеть сделать.

Решительно перейдя на другую сторону Тверской, она остановилась у памятника Пушкину. Задумавшийся поэт, сняв шляпу, будто провожая в последний путь умершую империю под названием "Россия", с грустной снисходительностью с высоты постамента наблюдал за суетой новых слуг и еще не ведающих о своей судьбе счастливых рабов, вдохновляемых красными флагами, лозунгами и портретами мертвых, но вечно живых вождей.

"Милый, милый Александр Сергеевич, – подняв голову вверх и глядя на бронзово-зеленое лицо поэта, думала Ирина, – сколько же мы не виделись? Кажется – несколько лет, а на самом деле… И во взгляде у тебя – еще большая тоска… И впрямь, каково смотреть на всех этих футуристов, имажинистов, ничевоков и прочий орущий авангард новой поэзии, которые, визжа от безнаказанной храбрости, пытаются сбросить тебя "с корабля современности", расклеивают по Москве афиши, извещающие о "смерти" Ахматовой, называют Блока мертвецом, которому пора в могилу… Погрузившись в мысли, она добрела до Арбата. Заметив свободную скамейку рядом с огромным кустом распустившейся сирени, осторожно, стараясь не испачкать пальто – на скамейке отпечатались следы чьих-то ног – опустилась на краешек. "Право, разве могло быть иначе! – подумала Ирина, невольно улыбнувшись. – Здесь когда-то жил великий и неподражаемый Порфирий де Туайт – единственный человек, которому я доверяла безгранично. Маг… и давний друг. Вот кого мне все это время так не хватало!"

Над головой, словно испугавшись чего-то, громко каркая, закружилась стая ворон. Одна из них, сделав несколько кругов, опустилась на сухую сломанную ветку дерева, росшего рядом со скамейкой, и, с любопытством наклонив голову, уставилась на Ирину черной бусинкой глаза, словно хотела сказать: "А я знаю, зачем ты здесь… Я вс-е-е про тебя знаю…" Ирина усмехнулась. Почувствовав на себе чей-то взгляд, чуть повернула голову и заметила двух скромно одетых молодых мужчин, стоящих неподалеку и поглядывающих на нее, негромко переговариваясь. "Накаркала… – раздраженно подумала она. – Только агентов ОГПУ мне не хватало. Жаль. Придется возвращаться в гостиницу. Гулять в сопровождении этих молодцев удовольствия мало". Она поднялась со скамейки и нарочито неспешно направилась в сторону Никитских ворот. Услышав приближающиеся торопливые шаги сзади, внутренне сжалась – по спине пробежал неприятный холодок.

– Барышня, а барышня! Погодьте! – раздался за спиной хрипловатый голос. Ирина продолжала идти, мысленно повторяя: "Спокойно. Я – американка. Зинаида Блюмендорф. У меня иностранный паспорт. Я не говорю по-русски…" Один из мужчин, догнав ее, пошел рядом, заглядывая в лицо.

– Барышня, ну, погодьте же! Давайте познакомимся. Меня Иваном зовут, – он широко улыбнулся хорошей доброй улыбкой, – а вот его, – указал пальцем на зашедшего с другой стороны приятеля, – Серегой кличут. – Серега, обнажив в улыбке шербатый рот, церемонно приподнял картуз.-А вас как зовут?

Ирина остановилась, недоуменно глядя на приятелей.

– Я есть не го-во-рить по-русски. Не по-ни-мать, – проговорила она, старательно артикулируя каждый слог.

На лице Сереги появились разочарованная гримаса.

– Во-о… -с упреком в голосе протянул он, обращаясь к Ивану. – Тебе, Вань, говори, не говори. Хоть кол на голове теши…" Красивая барышня, красивая барышня…" – передразнил он приятеля. – Говорил же тебе, на одежку– то глянь – не нашенская одежка… А, ну тебя! – махнув рукой, он отошел в сторону.

Ирина, улыбнувшись незадачливым ухажерам, двинулась дальше, ощутив вдруг неприятную дрожь в ногах. "Все… Все хорошо… Расслабься…" – мысленно уговаривала она себя, только сейчас заметив, что почти все проходящие мимо люди с интересом поглядывают на нее. Мужчины – как на одинокую интересную барышню, женщины – как на дамочку, одетую по последней парижской моде. "Что ж мне теперь, по городу в парандже ходить? – внезапно развеселившись, подумала она. – Нет, это бесцельное хождение по бульвару добром не кончится!" – и она решительно повернула в сторону Большого Афанасьевского переулка. К дому Порфирия. На дереве снова, в этот раз, как показалось, уже одобрительно, каркнула ворона.

* * *

Спустя десять минут в полумраке подъезда, пропахшего квашеной капустой и кошками, Ирина поднималась по выщербленному белому мрамору лестницы с сиротливо торчащими кое-где по краям тусклыми медными колечками для крепления сгинувшей в революционные годы ковровой дорожки. Справа от знакомой двери рядом с оборванным проводом электрического звонка она заметила висящий на согнутом гвозде разлинованный листок бумаги, на котором печатными буквами были написаны фамилии жильцов, и сообщалось, сколько раз к кому из них надо стучать. Фамилии Порфирия в списке не было. На всякий случай стукнула ладошкой по двери три раза. Послышались шаркающие шаги, и на пороге появился дородный мужчина в полосатых пижамных штанах и растянутой майке неопределенного цвета с обнаженными волосатыми плечами и грудью.

Здравия желаю, гражданочка! – неожиданно бодро приветствовал он Ирину, вытирая руки о пижамные штаны. – Вам кого?

– Я… Мне бы… – проговорила, запинаясь, Ирина. – Возможно, я ошиблась. Но здесь раньше жил… ученый… востоковед, – она почему-то решила, что Порфирия де Туайта лучше представить именно так, – переводчик с китайского.

– Это когда жил? В какой комнате? – в глазах мужчины появилась настороженность.

– Он не в комнате жил, а один, – смутившись, ответила Ирина.

– До революции, что ли? – настороженность на лице сменилась подозрительностью. – Вы, собственно что, гражданочка, из приезжих будете? Часом, не иностранка?

– Да! – ухватилась она за эту мысль. – Иностранка. Я -журналистка и когда-то писала о нем статью. Сейчас хотела бы снова его увидеть. Но, если он здесь не живет…

– Кто там, Вась, с кем ты? – из-за спины волосатого выглянула женщина в цветастом халате и папильотках, с любопытством разглядывая Ирину.

– Ступай, ступай, Нюра! – раздраженно пробурчал он. – Нету здесь, кого она ищет. Нету.

Дверь с шумом захлопнулась.

"Собственно чего ты ожидала? Чудеса бывают только в сказках", – думала Ирина, медленно спускаясь на первый этаж, и, уже взявшись за ручку тяжелой двери подъезда, услышала сзади кряхтение и покашливание. Обернувшись, увидела поднимающееся по ступеням из подвала сгорбленное существо неопределенного пола, закутанное с головой в серый шерстяной платок.

– Здравствуй, милая! – услышала она надтреснутый старушечий голос.

– Здравствуйте, бабуля, – грустно улыбнувшись, ответила Ирина. – Темно тут у вас…

– Темно – не страшно. – проговорила старушка, не поднимая головы. – Главное, деточка, чтобы свет внутри тебя был. Пошто, красавица, к нам, в царство Кащеево пожаловала? Ищешь чего? Молодильные яблочки, кажется мне, рановато еще? Может, тогда книжонку какую, – старушка, скинув платок на плечи, распрямилась, сразу став на голову выше, – Парацельса али Папюса, к примеру?

"Не может быть…" – пронеслось у Ирины в голове.

– А то, пойдем, деточка, ко мне в подвальчик, – голос Порфирия задрожал от смеха, – заодно посмотрим, как там у тебя дела обстоят… с динаминизированным нервным флюидом…

– А-ах… – Ирина зажала рот ладонями.

– И то правильно… – Порфирий приложил палец к губам. – Так пойдем, что ли, радость моя? – он протянул ей руку, помогая спуститься вниз…

* * *

В подвале, в полной темноте, почти беззвучно открыв ключом дверь, Порфирий провел гостью в небольшое помещение с маленьким окошком под сводчатым потолком, через которое проникал скудный свет. Ирина огляделась. Большой шкаф, заставленный банками, грязной посудой, стопками старых газет, журналов и книг, перевязанных бечевкой; ржавый рукомойник, над которым неведомым образом был прикреплен осколок зеркала, табурет; у стены – сколоченная из широких досок кровать с истрепанным ватным матрацем, прикрытым наполовину сползшим на пол лоскутным одеялом. Порфирий с улыбкой проговорил, внимательно глядя ей в глаза:

– Ну, здравствуй, что ли, радость моя! Ирина, всхлипывая, бросилась ему на шею.

– Погоди-ка… – отстранившись, пробормотал он, и, наклонившись к нижней полке, нажал какой-то рычажок, легко отодвинув шкаф, за которым оказался узкий проход в другое помещение.

– Прошу! – жестом пригласил он изумленную Ирину следовать за ним и, нагнувшись, протиснулся внутрь.

Пройдя за Порфирием, она оказалась в небольшой квадратной комнате без окон, освещенной несколькими свечами, горевшими в небольших плошечках, расставленных повсюду. Воздух был пропитан запахом расплавленного воска, но душно не было. Обстановка почти полностью повторяла ту, в которой она оказалась в далеком шестнадцатом году, да и хозяин, надо сказать, внешне совершенно не изменился, напротив, будто бы даже стал моложе. Ирина повернулась к старинному зеркалу в резной деревянной раме, тому самому, что висело у него на прежней квартире, в котором сейчас отразилась женщина с жестким, холодным взглядом светло-зеленых глаз. Две небольшие морщинки, обозначившиеся на переносице. Плотно сжатые красивые губы… Отходя от зеркала, она вдруг боковым зрением заметила свое прежнее отражение, появившееся в зеркальной глади, – беззаботную, смешливую Ирочку, и, почувствовав привычное напряжение в области горла, потерла его ладонью, вопросительно посмотрев на Порфирия, который задумчиво пояснил:

– Таково свойство зеркал – хранить прежнее отображение. Это зеркало хранит тебя прежнюю… – Он указал взглядом на подушки, обтянутые красным шелком, небрежно разбросанные по затертому ковру. – Ну, устраивайся.

– Господи, до сих пор не могу поверить… Порфирий, – она прикоснулась к его руке, – это действительно – ты?

– Нет, сударыня. Это – то, что от меня осталось, – усмехнулся он и расположился на ковре напротив опустившейся на подушку Ирины.

– Как ты оказался здесь, в этом подвале?

– Подвал не сырой и не холодный, а роскошь, – в глазах Порфирия мелькнули веселые огоньки, – как известно, отвлекает от раздумий… – с улыбкой произнес он. – А как очутился?.. Помещеньице это я себе еще в пятнадцатом году при помощи дворника нашего, ныне покойного – Тимофея, приготовил, после того, как у меня видение было. Все мне тогда сказали, да до поры до времени молчать велели. Ведь все, что случилось, – уже давно предначертано было. Про Серафима-то Саровского знаешь?

Ирина вопросительно взглянула на него.

– Знавал я одну старую монахиню, которая сказывала, что еще в девятьсот третьем году, когда мощи Преподобного Серафима открывали, довелось ей присутствовать при передаче Государю Императору письма, старцем писанного…

– Серафимом Саровским?! – удивленно воскликнула Ирина. Порфирий утвердительно кивнул.

– Письмо это в Саровском монастыре в течение четырех царствований хранилось. Адресовано было "четвертому Государю, который сюда приедет". Содержание, понятно, никто не знал. Царь, прочитав письмо в уединении, появился вскоре, лицо – в слезах. Монахиня взглянула на него и произнесла, перекрестившись: "Что ж, Государь батюшка, может, в этот раз Серафим-то и ошибся…" – Порфирий помолчал. – Да, видать, не ошибся. А сколько еще предзнаменований было? Не счесть… Да… Все случившееся давно предначертано было… Так-то вот. А я в октябре семнадцатого потихоньку перенес все нужное сюда – в подвальчик обустроенный. Потом пришли в квартиру какие-то людишки из революционного комитета и, потрясая мандатом, а заодно и револьвером, потребовали освободить помещение для какого-то своего начальника. Тут я в подвальчик-то и перебрался, да шапку-невидимку надел. С убогих да юродивых какой спрос? Начальник тот потом сгинул, куда – не знаю, а на его место новых борцов за народное счастье заселили, – он усмехнулся. – Жильцы-то прежние почитай все – кто уехал, кого, как меня, выселили, а кого и… в расход пустили – так это теперь у них называется. – Подняв серьезные глаза на Ирину, он снова повторил:– Тебя я ждал. Знал, что придешь. Ну, – Порфирий слегка наклонился вперед, – теперь ты, радость моя, рассказывай. Твой черед.

Ирина глубоко вздохнула и снова прикрыла горло ладонью.

– Я смотрю, милая, проблемы у тебя с центром воли? – Порфирий покачал головой, указав взглядом на ее руку, закрывавшую впадину между ключицами на шее. – То и дело за горло хватаешься. Нельзя все в себе носить, милая, нельзя. Учись отпускать ситуацию, не мучай себя. Иначе, не ровен час… – он замолчал, всем своим видом показывая, что готов слушать.

Глядя на него, Ирина только сейчас поняла со всей ясностью, чего ей не хватало все последние годы – возможности выговориться, избавиться от терзающей боли, выплеснув ее с потоком слов и слез, не опасаясь, что кто-то осудит ее за слабость. Именно за этим и шла к Порфирию, желая прикоснуться к его редкому умению выслушать и понять. Она начала рассказ, говоря сбивчиво, торопливо, словно отведенное ей время могло внезапно кончиться и уже никто и никогда не сможет вот так ее слушать – будто бросившись вместе с ней в мутную воду воспоминаний и помогая доплыть до берега…

– …А Севастополь? – Она откинулась к стене и на мгновение прикрыла глаза, в уголках которых блестели слезы. – Ты знаешь, что творилось в Севастополе? Сначала, когда попали туда, к Врангелю, после Одессы, казалось – рай! Люди по улицам гуляют красивые, магазины работают, витрины – краше не бывают, офицеры в погонах, смех, шутки… Мир… А потом, в ноябре… Когда узнали, что творят красные в Симферополе… Знаешь, о чем все мечтали? Бежать! А как? Бежать можно только морем. И тысячи, тысячи людей устремились к набережной. Три дня стояли… Чтобы на корабли попасть. Да разве на всех места хватит? – Она безнадежно махнула рукой. – Графская набережная была похожа…– Ирина запнулась, подбирая точные слова, -… на единый организм, с одними мыслями, чувствами и болью… Никто не уходил, стояли сутками – плечом к плечу, телом к телу… – Лицо ее дернулось. – Передо мной офицер один молодой стоял. Все извинялся, что вынужден столь тесно прижиматься ко мне… Вот ведь как… – ее лицо исказила судорога. – Шлюпки с кораблей подплывали, забирали людей, да – к кораблям. Шлюпки переполнены… Корабли – тоже… Стон стоял по всему Севастополю… Казалось – весь мир стонет. Потом офицер этот пробрался вперед, к матросу какому-то возле шлюпки. Смотрю – говорит что-то, на меня оглядывается. Мы уж почти около воды были, да толку что – места-то кончились. Пробирается ко мне – попрощаться, видно. И вдруг – "Пойдемте быстрее!" – и за руку меня тащит. Еле протиснулись… Словом – последнее место, свое, мне отдал. Говорит, позволь тебя поцеловать… напоследок… И – в губы, взасос… – она судорожно вздохнула. – Отплыли. Наша шлюпка последняя была. Матросы веслами от людей отбивались, обезумели многие, в воду бросались, а он, вижу, в сторону отошел, справа от набережной, к стене, револьвер к виску приставил и… У той стены многие офицеры тогда стрелялись, чтоб большевикам в плен не сдаваться. А мы – отплываем, и все это – на наших глазах! – Замолчав, она смахнула слезы тыльной стороной ладони. – Понимаешь, Порфирий, молодые, здоровые, красивые мужчины, люди, для которых слова "честь, служение Родине, верность присяге" – не просто слова, – добровольно ушли из жизни. А я – живу… Для чего, Порфирий? – в ее голосе зазвенели злые нотки. – Может, мне жизнь-то оставили для того, чтобы отомстить? За поругание, на которое была оставлена моя страна… Понимаешь, Порфирий? Понимаешь?! – крикнула она, ударив по стене кулаком.

– Да… Русские офицеры всегда умели умирать красиво… – чуть слышно проговорил он.

Ирина, будто не услышав сказанных Порфирием слов, скользнула по нему невидящим взглядом и продолжила рассказ…

И чем больше она говорила – о Ники, об отце, о Леночке и о многих других знакомых ей людях, чьи жизни были переломаны, перекорежены, а то и вовсе вычеркнуты безжалостной волей многоголового и многоименного чудовища, изрыгнушего из себя революцию, террор, гражданскую войну, концентрационные лагеря, разруху, голод, эмиграцию и все другие несчастья, которые одни люди могут принести другим, – тем с большей ясностью понимала, что ей нужно было не только выплеснуть собственную боль и увидеть в глазах Порфирия сострадание и понимание, не просто выговориться и, тем самым, избавиться от груза воспоминаний, а проговорить свою жизнь, чтобы самой окончательно увериться в справедливости своей ненависти и жажды мести. Заканчивая рассказ, Ирина вдруг ясно поняла – в конце истории, предназначенной для Порфирия, она поставит точку, оставляя многоточие для себя…

В комнате воцарилась тишина. Свечи догорали, слегка потрескивая и жалуясь на короткую жизнь. Порфирий молча сидел напротив, и только его глаза, в которых, как в бездонном омуте, утонули ее слова и слезы, казалось, стали темнее.

– Тебе, что я могу сказать…– голос Порфирия звучал строго. – Чужую голову, конечно, не приставишь, однако ж, о стране ты не беспокойся, она – не ребенок малый, которого обидели, а ты – не мамка его, чтоб с обидчиков штаны спускать, да – крапивой… Ты, милая, о себе, о душе своей думай! – Он помолчал, перебирая четки и скорбно поглядывая на Ирину.

– Что горя без меры хлебнула – вижу, – наконец проговорил он. – Что ненависть лютую в сердце несешь – тоже вижу. Зачем, говоришь, приехала? – спросил так, будто уже знал ответ.

Ирина отвела взгляд. Нет. Она не скажет, зачем приехала. Не скажет, что она теперь – свидетель, судья и палач в одном лице. И ее решение не дано поменять никому. Не затем она взращивала и вынашивала все эти годы ненависть в душе, не затем жила с надеждой отомстить, вернув этим нелюдям зло, исковеркавшее ее жизнь. Она подняла потемневшие, полные решимости глаза на Порфирия. "Зачем вообще этот человек пришел в мою жизнь? – неожиданно спросила себя. – Зачем было нужно знакомство с ним?" Ответ пришел в голову, словно давно ожидал этого вопроса. "Наверное, Порфирий был моим зеркалом. Да, пожалуй, так. Именно зеркалом, но не тем, которое дает возможность просто увидеть свое отражение, посмотрев на себя со стороны, а тем, которое поднесли к моим глазам и сказали – смотри… в себя". И она смотрела, получая знания о себе самой, о своих недостатках и, как оказалось, достоинствах тоже. Однако сегодня это зеркало, поднесенное к застигнутой врасплох душе, ужаснуло ее, и Ирина не хотела больше в него глядеть, осознав, что не хочет менять, исправлять и даже ретушировать нынешнее отражение собственного "я".

– По делу. По делу я приехала, Порфирий, – глухо произнесла она.

– Так уж важно твое дело? Никто другой за тебя его сделать не может?

– Никто. Только я. – Поднявшись с места, Ирина почувствовала необычайную легкость, будто только что сбросила с себя тяжкое бремя, мешавшее жить все эти годы. – Пора мне.

Приблизившись к выходу из потайной комнаты, они остановились перед дверью.

– Скажи что-нибудь. – Повернувшись к Порфирию лицом, растерянно улыбнулась. – На прощание.

Порфирий шагнул к ней, оказавшись так близко, что она смогла разглядеть разноцветные лучики, пронизывающие радужную оболочку его глаз.

– Милая ты моя… – Стрелки ходиков на стене будто замерли, прислушиваясь к его словам. – Кажется мне, ты более хочешь чего-то не услышать от меня, нежели услышать… Что мне тебе сказать?.. Живи! – негромко продолжил Порфирий. – Будь свободна и в своей правоте, и в своих ошибках, но всегда помни, что перед нами – вечность, как вечность и позади нас, и теперешнее наше существование – лишь миг в этой вечности. – Он помолчал. – Помни – ничто не умирает. Освободи бьющуюся в оковах тела душу, сущность которой тождественна с великой душой вселенной. Коли сможешь – жизнь ты жила не даром. И вот еще что… – Он помолчал, словно борясь с последними сомнениями, и протянул ей уже знакомый перстень в виде книги. – Держи. Теперь он твой. Тебе самой решать – читать эту книгу или нет. – Порфирий порывисто обнял ее. – Ну, ступай, ступай, милая, – решительно отстранил ее от себя. – Я провожу.

Уже стоя в проеме двери, перед лестницей, ведущей в подъезд, он печально проговорил:

– Знаю, не свидимся мы больше… – помолчав, добавил, -…в этой жизни. Уезжать мне отсюда время пришло. Тебя только и ждал.

…Ирина вышла на улицу. Солнце клонилось к закату, заливая небо клюквенным морсом…

* * *

На том конце провода трубку сняли почти сразу. Секретарь товарища Мальцева долго не могла уяснить, зачем ее очень занятой начальник понадобился корреспондентке американской газеты с длинным и непонятным названием "Нью Йорк Морнинг Джорнал", ссылавшейся на личное поручение какого-то Уильяма Херста, но в конце концов соединила с Петром Петровичем, строго предупредив, что через десять минут тот должен будет уехать в Совнарком на важное вечернее совещание.

– Алё! Мальцев у аппарата! – раздался в трубке зычный, с хрипотцой, голос.

– Господин, ой, простите, товарищ Мальцев, добрый вечер. Вас беспокоит Зинаида Блюмендорф, – с легким акцентом произнесла Ирина.

– Зинаида, говоришь, тебя зовут? – в голосе послышались теплые нотки.

– Да, да. Блю-мен-дорф. Из американских Соединенных Штатов.

– Слышал, слышал, – в голосе появилось напряжение. – Где негров угнетают и рабочий класс эксплуатируют.

– Я в Москве с делегацией Соцрабинтерна, – на всякий случай уточнила Ирина.

– Так ты из своих, что ли? – напряжение в голосе спало. – Во, так бы сразу и сказала. Ну, товарищ Зинаида, тогда говори, чего надо.

– Видите ли, Петр Петрович, я пишу статью о героях гражданской войны и нашим читателям было бы очень интересно узнать правду обо всем, как у вас говорят, из первых рук – от реальных участников и героев, таких, как вы и ваши товарищи – Ракелов, Тушкевич, Серегин.

– Ну, Зин, какие ж мы герои? – в голосе послышались довольные нотки. – Партия нам все дала и героями сделала. А ты откуда про друганов моих – Степаныча, Санька и, ну, Сашку знаешь?

– Петр Петрович, кто же про вас в Москве не знает, про дружбу вашу революционную? Вот мне и рекомендовали…

Трубка довольно засопела.

– Да… дружба наша давнишняя, почитай с первых героических дней… Да только раскидало нас сейчас – каждый на своем посту партии служит. Сашок – в Париже интересы родины отстаивает, а Степаныч вот приболел, – в трубке послышался треск, – паралич у него, – пояснил Мальцев. – Вот герой, так уж герой! На самом лезвии всегда…

– Как заболел? – ахнула Ирина. – Что ж и увидеть его нельзя?

– Увидеть-то, чего ж нельзя, можно – в санатории он отдыхает рядом с Горками Ленинскими, слышала, поди. Адресок, коли надобно, тебе мой секретарь Варвара продиктует, да проку– то что – не говорит Степаныч совсем. А как ведь раньше говорил, как говори-ил! – он замолчал, видимо подбирая нужные слова. – Враги от его комиссарских речей просто трепетали и падали…

– А что Тушкевич? – поинтересовалась Ирина. – Хотелось бы встретиться с вами обоими и…

– Ну, насчет Санька, ты, Зинаида, не беспокойся. Санька– то я враз представлю. В Москве он, в нашей системе работает.

– Только давайте, Петр Петрович, – она не могла поверить в такую удачу, – заранее о встрече договоримся. Вы – человек занятой, и у вас все, как я понимаю, заранее расписано.

На том конце провода возникла пауза.

– Может быть, вы подумаете, а я завтра перезвоню? – внутренне сжавшись, спросила Ирина. – Правда, я в Москве всего три дня пробуду…

– Чего ж это завтра? Да помню я все, помню, выдь отсюда! – раздраженным голосом приказал он кому-то. – Сейчас прикинем. В десять – совещание, потом – с докладом, после обеда… нет, не выйдет – собрание.., так… Слышь, Зинаида, приезжай ко мне на работу ближе к вечеру, часам к восьми. Тушкевичу свистну, и он приедет. Посидим, погутарим…

– Нет-нет! – поспешно воскликнула она и, тут же рассердившись на себя за излишнюю торопливость, продолжила извиняющимся тоном. – Мне и так неловко отнимать у вас время, и поэтому мое предложение следующее – я хотела бы пригласить вас в ресторан. С вашим боевым другом Тушкевичем. Это будет моим извинением за отнятое у вас время. Знаете на углу Кузнецкого моста и Петровки ресторан "Париж"? Мне сказали, там уютно и кормят вкусно.

– В ресторан, говоришь? – трубка задумалась. – Ох и хитрая ты, Зин! Именно в ресторан ей надо. Ну да ладно, уговорила! Время… время… – послышалось шуршание перелистываемых страниц. – Давай к восьми. Нет, к семи, кажись, успею. Ну, ты когда придешь – во внутренности проходи и жди. Предупреди только, чтобы нас встречали. Коли немного припозднимся – палубу не покидай. Сама понимаешь, мы в госмеханизме – хоть люди немаленькие, но себе не принадлежим. Значит, в семь. А ты… – в трубке раздался смешок, – судя по голосу – интересная… товарищ будешь… Я, знаешь, хорошо-о по голосам определяю. У видной женщины и голос говорящий. Завтра проверим мое чутье… Ну, все. До встречи, товарищ Зинаида. С революционным приветом!

Уточнив у секретаря адрес санатория, в котором находится на излечении герой гражданской войны товарищ Ракелов, Ирина положила трубку и в лихорадочном возбуждении заметалась по номеру. Завтра она с самого утра едет в санаторий навестить больного. Ирина подумала, что ей трудно называть его по фамилии. Такое странное совпадение. Жестокая ирония судьбы. Только надо успеть в магазин за одеждой попроще… Итак – уже завтра…

* * *

Через час с небольшим, войдя в гостиницу и оставив сверток с одеждой у портье, Ирина прошла в ресторан. Услужливый метрдотель, сразу разглядев в ней иностранку, непрерывно повторяя по-французски "Прошу, мадам" и "Спасибо, мадам", проводил к столику у окна. Выросший словно из-под земли официант, вполне сносно изъяснявшийся на немецком, но почему-то перемежавший свою речь шипящими словами из польского, принял заказ – судака под белым соусом и бокал вина. У стены под большой картиной, изображающей горный пейзаж, негромко играл на рояле молодой пианист во фраке, с красным шелковым бантом на белой рубашке. Знакомые мелодии, навевая воспоминания, волнами перекатывались по залу, однако насладиться музыкой мешала непрерывная болтовня сидящей за соседним столиком худощавой рыжеволосой женщины с пронзительным голосом – каждое слово было отчетливо слышно, даже когда она говорила совсем тихо. Ее визави – полный мужчина средних лет во френче, надевший на лицо маску привычной заинтересованности, – не прекращая жевать, обреченно слушал, кивая после каждой услышанной фразы.

– Хорошо, котик, – на лице женщины появилось скорбное выражение, свидетельствующее о размере приносимой ею жертвы, – значит, это платье из креп-жоржета покупать не будем. – Горестно вздохнув, на всякий случай выдержала паузу, а затем, внезапно оживившись, продолжила: – Тогда привези мне из Парижа эксцентричное что-нибудь из крепа, на чехле, синий люстрин, непременно духи "Монбодюр" и пудру – "Аракс". Лучше – две коробки, – показала она пальцами. – И не забудь про платье, запомнил? На чехле! – в голосе зазвучали истеричные нотки. – Не могу я рисковать и ходить в том, в чем жены твоих подчиненных. – Мужчина напрягся. – Но ты – паинька, ты в прошлый раз все просто типаньки, – она причмокнула пухлыми губами, – как привез! Пуся, знаешь… – перехватив взгляд Ирины и быстро осмотрев ее с ног до головы, женщина, фыркнув, что-то зашептала на ухо своему спутнику, вцепившись ему в рукав френча. Слышны были отдельные слова – "домой", "мигрень", "кроватка"… Через несколько минут неприятная особа, повиливая бедрами, гордо удалилась, крепко держа под руку своего покорного спутника.

Уже заканчивая ужин, Ирина обратила внимание на вошедшую в зал высокую темноволосую женщину в элегантном черном платье, с охапкой цветов в руках, которая, скользнув по ней почти равнодушным, но мгновенно оценивающим взглядом, каким умеют смотреть друг на друга красивые женщины, направилась к соседнему столику у окна.

– Зинаида Николаевна, какая честь! – официант бросился к новой посетительнице, подхватывая букеты и одновременно пытаясь отодвинуть стул. – Прошу. Вы сегодня одна? – его лицо светилось счастливой улыбкой.

– Нет, – устало-надменно ответила женщина. – Всеволод Эмильевич скоро подъедет. Несите, все как обычно. И поскорее. Я голодна! – громко распорядилась она, небрежным движением руки отпуская официанта.

Неспешно достав папироску, Ирина аккуратно вставила ее в мундштук. Услужливая рука официанта с зажженной спичкой немедленно появилась перед ее лицом.

– Кто эта дама? – негромко спросила она.

– О-о-о! Это – наша знаменитая актриса, Зинаида Райх. Жена режиссера Мейерхольда. – Наклонившись поближе, он добавил громким шепотом. – И бывшая – Сергея Есенина.

– Понятно. Идите, идите, друг мой, – отпустила его Ирина, заметив краем глаза, как дрогнуло лицо Зинаиды, услышавшей имя поэта.

Официант беззвучно исчез. Втянув папиросный дым, Ирина незаметно оглядела посетителей ресторана. Кроме нее и актрисы, в зале было еще несколько человек. Во время ужина, да и сейчас она ощущала чей-то взгляд, не таящий опасности, но чем-то беспокоящий, и, повернув голову, в дальнем углу зала почти у входа увидела своего попутчика – старичка Поля, который, всем своим видом излучая радость от встречи, приветливо помахал рукой. Ирина улыбнулась ему.

"Однако, голубушка моя, нервишки-то у тебя расшалились. Нельзя так!" – с досадой подумала она, и тут же услышала возглас Райх, оживившейся при виде вошедшего в зал мужчины.

– Сева! Ну, наконец-то!

К столику энергичной походкой подошел Мейерхольд.

"Почти не изменился за эти годы. Такой же взъерошенный, вечно спешащий и вечно опаздывающий. Разве что лицо стало худее, от чего его выдающийся нос стал еще выразительнее" – усмехнулась Ирина.

Она не спешила уходить из ресторана, стараясь как можно дольше оставаться на людях. Так ей было легче не думать о завтрашнем дне…

Мейерхольд плюхнулся на стул напротив жены и жестом подозвал официанта.

– Сиди уж, – ворчливо произнесла Зинаида, подав знак поспешившему было к их столику официанту, что подходить не нужно, – я все заказала, сейчас принесут. Я уж думала, не дождусь тебя! – в голосе прозвучал упрек.

– Да смех сплошной! – громким, хорошо поставленным голосом проговорил он. – Представь, встретил Соколова…

– Володю?

– Ну да… и он меня просто уморил. Представляешь, ставит в Берлине на немецком языке "Идиота"… – откусив кусочек хлеба, Мейерхольд быстро прожевал его и закончил: -…Достоевского.

– Я поняла, что не Мариенгофа, – мгновенно вспыхнув, проговорила Зинаида.

– И вот – читает Володька актерам пьесу, – продолжил он, словно не заметив реакции жены, – причем, заметь, это – крупнейшие немецкие актеры…

Официант поднес к их столику глиняные горшочки с дымящимся супом.

– Прошу… Уха с расстегайчиками…

– Отлично! – Мейерхольд, потирая руки, придвинул горшочек и, наклонив голову, будто принюхиваясь, взял очередной кусок хлеба и ложку. – Так вот. Читает Володька первый акт, когда Рогозин рассказывает князю Мышкину, что валялся он пьяный ночью на улице в Пскове – и собаки его объели… – Мейерхольд с удовольствием начал есть обжигающую уху. – Только прочел – глядит, немцы все от смеха покатываются… Спрашивает, в чем дело? Отвечают – перевод, мол, плохой, публика смеяться будет. "Чего смеяться-то?" – злится. "А вот насчет собак очень смешно! Как собаки могли этого самого Рогозина покусать, когда они все в намордниках по улицам ходят?!"

Зинаида с недоумением посмотрела на мужа.

Ирина, торопливо поднеся мундштук к губам, с трудом сдержала улыбку.

– Нет, Зиночка, ты представь только, – Мейерхольд, оторвавшись от еды, весело продолжил рассказ, – пришлось ведь это место – вы-черк-нуть! Чтоб немцев не веселить…

Райх меланхолично отломила кусочек расстегая.

– Не знаю, Сева, что здесь смешного. Выкидывать из Достоевского куски – преступление! – произнесла она наставительным тоном. – И собаки на улицах без намордников – преступление! Собаки, Сева, всегда должны быть в намордниках. Чтоб знали свое место. – Со скорбным видом положив отломленный кусочек пирога обратно на тарелку, она неожиданно улыбнулась. – Всевочка, прекрати корчить рожи! Ты просто невыносим! – рассмеявшись произнесла Зинаида.

– Ура-а!! Мы победили!! – Мейерхольд несколько раз подскочил на стуле, размахивая, как саблей, ложкой над головой. Райх с нежностью посмотрела на мужа, как любящая мать на расшалившегося ребенка.

"Сразу видно – счастливая женщина" – отводя глаза и стряхивая пепел с папироски, подумала Ирина и, только сейчас обратив внимание на то, что не слышит музыки, повернула голову в сторону рояля, встретившись взглядом с пианистом, который задумчиво смотрел на нее, словно пытаясь заглянуть в душу. Его руки с длинными красивыми пальцами на мгновение замерли над клавишами, и, слегка откинув голову, он заиграл Шопена. Любимый ноктюрн Ники.

" Сколь удивительными свойствами наделена музыка… – думала Ирина, опустив, словно занавес, глаза и отдаваясь волшебным звукам. – Она может ласкать, мучить, погружать в воспоминания или, хотя бы на время, избавлять от них, помогает выжить и способна убивать. В каждом человеке с самого рождения живет его собственная мелодия, о которой он порой и не подозревает, и эта мелодия может быть живительной или разрушительной, как "да" и "нет", как черные и белые клавиши рояля. Магические знаки, разбросанные по нотным линейкам, возможно, одна из самых больших тайн, еще не разгаданных человечеством. Музыке не интересны люди. Ей интересны их души – если они способны вступить с ней в молчаливый диалог".

Шопен с новой силой напомнил о себе. Звуки обволакивали, закручиваясь вокруг Ирины в невидимый кокон…

Зинаида Райх, бросив взгляд на сидящую за столиком напротив красивую женщину, самозабвенно слушающую музыку, вздохнув, подумала: "Сразу видно – счастливая…"

20

Хрустящий мелкий гравий под ногами. Приторный аромат жасмина. Изящный изгиб реки. Желтые леденцы одуванчиков, щедро рассыпанные на зеленой скатерти еще влажной от росы травы. Березовая роща на холме, освещенная мутным утренним солнцем. Далекий голос меланхоличной кукушки. Сонная ворона, задумчиво взирающая с головы безрукой мраморной нимфы на суету воробьев около лужи. Церквушка без креста с надписью "Склад инвентаря". Кумачовое полотно с огромными белыми буквами: " Коммунист не имеет права болеть!", растянутое над входом в особняк с облупившимися колоннами.

– Товарищ, как пройти к главному врачу?

– Прямо по коридору – и направо. И запишите фамилию в книге посетителей!

– Гражданочка, не ступайте по ковру! Идти надобно у перилов рядом с ковром. На то и перилы, чтоб рядышком идти, а не посередке. Ковров на всех не напасешься!

– Эй, товарищ гражданка, наденьте тапочки! У нас – борьба за стерильность!

– Товарищ, к главврачу надо записываться за два дня. И что, что далеко? Приехали, записались, через два дня снова… Василь Василич, я гражданку не пускаю, а она…

– Как говорите фамилия? Ракелов? Вы, собственно, кто? Родственница? Только узнали? Издалека приехали? А… Да… Совсем в параличе. Не разговаривает, но вроде все понимает. Ну, хорошо. В виде исключения. Проходите, но недолго. Маша, проводите к Ракелову.

– Он сейчас на веранде… У него ванны из кислородной среды.

– Маша, это называется "воздушные ванны", сколько раз…

– Следуйте за мной, гражданка. Аккуратно. Не заденьте. Не опрокиньте. Направо. Налево. Вот в эту стеклянную дверь. Проходите. Он один лежит с той стороны. Остальные – на солнце. А ему нельзя. Мозговой удар. Сколько вам времени выделить? Полчаса? Выделяю. Не за что.

Металлическая кровать с аккуратно подокнутым одеялом… Худой мужчина с заострившимися чертами лица, темными кругами под глазами и перекошенным ртом… Черная с проседью бородка и родимое пятно на щеке, похожее на насосавшуюся пиявку… Вот и он…

Нельзя говорить "здравствуй"…

– Ну, вот и свиделись, наконец, дядюшка, любимый! -Ирина, радостно улыбнувшись, придвинула к кровати табурет, окрашенный в белый больничный цвет, и благодарно кивнула секретарю главного врача, которая, отойдя на несколько шагов к перилам веранды, внимательно наблюдала за ней. Мужчина смотрел на Ирину безразличным, отрешенным взглядом, словно она была одним из немногих ничего не значащих движущихся предметов, которые в последнее время то появлялись перед ним неизвестно зачем, то исчезали куда-то непонятно почему. Вдруг взгляд его почти неуловимо изменился, а уголок рта дернулся. Сколько она уже видела таких глаз – серых, карих, голубых, зеленых, – которые, оставаясь последними каплями жизни на почти безжизненных телах, кричали и умоляли, силились рассказать, признавались в последней любви, боялись и плакали, исповедовались и прощались. Что скажут ей эти глаза?

– Лежи, лежи, дядюшка! – воскликнула Ирина. – Вижу, что рад. Однако ж волноваться тебе никак нельзя. Болезнь у тебя серьезная. Вот я и приехала к тебе, теперь буду за тобой ухаживать. Ты не беспокойся – сколько надо, столько здесь и пробуду. Найдется, где на ночлег устроиться? – Ирина повернулась к секретарю.

– Этот вопрос не мне решать. Прикажут – поможем. Ну, – изобразила на строгом лице улыбку, – я пойду, не буду мешать – Она вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.

– Вот и встретились… – выдохнула Ирина, наклоняясь к чернобородому, который теперь уже неотрывно смотрел на нее. – Если б ты знал, как я ждала нашей встречи! Иногда ночью проснусь и представляю – вот вхожу я к тебе, а ты так радуешься, так радуешься…

– Зу…вю…зю…ю… – промычал чернобородый, взгляд которого, показалось, стал осмысленнее.

– Так и я рада тебе, дядюшка. Помнишь, когда виделись в последний раз? – Ирина приоткрыла сумочку, нащупывая конфету, начиненную ядом.

"И что теперь?" – пришел в голову неожиданный вопрос.

Она, бывшая сестра милосердия, глядя на лежащее перед ней немощное тело чернобородого, которого столько раз убивала в мыслях, сейчас вдруг осознала, что не может решиться сделать это наяву потому, что он… болен и беззащитен. "Но Ники тоже был беззащитен перед ними! – старалась убедить себя Ирина. – У них было оружие, а у него? Что было у Ники, кроме моей любви? Прочь, жалость! Прочь! Сейчас ты достанешь конфету с ядом, и -вдавишь в его поганый рот. Что дает паралич, помноженный на паралич? Так действуй! Ну, действуй же скорее, пока кто-нибудь не вошел!" Ирина запустила руку в сумочку.

Дверь неожиданно распахнулась.

– Укольчик, укольчик, товарищ Ракелов, к вам пришел! – На веранде появилась молоденькая медсестра с косичками, задорно торчащими из-под косынки, держащая в руках лоток со шприцами. – Укольчик! – повторила она, подходя к кровати и откидывая край одеяла. – Поворачиваемся…

– Помогите же, девушка! – обратилась медсестра к Ирине. – Сам– то он не сможет, а мне, видите же, не с руки. Вот та-ак. Даже и не почувствует ничегошеньки. У меня рука легкая. Все говорят… – ворковала она, растирая место укола ваткой, намоченной спиртом. – А вы то чего бледненькая такая? Переживаете, небось. Оно и понятно – за ним сейчас как за дитем малым уход нужен. Потому из городской больницы к нам и перевезли на воздух, да на природу. Да вы не тревожьтесь. Ему у нас здесь хорошо – лежи себе круглый день, птички поют. Кормежка у нас справная – все свежее.

Чернобородый издал нечленораздельный звук, вперившись глазами в медсестру. Та приветливо взглянула на Ирину.

– Ишь, как он вам обрадовался! Не помер бы от радости. От нее ведь тоже, знаете, бывает. Глазенки-то, гляжу, блестят, вон, даже румянец появился. – Она улыбнулась. – Кабы не знала, что племянница вы ему, подумала бы, что полюбовница. Уж очень рад! Ну, не буду мешать. – Напевая себе под нос, медсестра направилась к двери.

Глаза чернобородого широко раскрылись, рука, в беспомощной попытке подняться, чуть дернулась, сухие желтоватые пальцы ответили на эту попытку легким подрагиванием. "Узнал!" – теперь уже точно поняла Ирина, опускаясь на край кровати и приближая голову к его лицу. В темных глазах чернобородого бились волны ненависти, через край выбрасывая на впалые щеки соленые брызги выступивших от бессилия слез.

"А ведь он точно был счастлив! – содрогнулась от неожиданной мысли Ирина. – Доживал последние дни в полной уверенности, что жил не зря, фанатично верил и беззаветно служил своей светлой идее, не замечая, что идея эта облачена в кровавые дьявольские одежды. Фанатизм, не оставляющий места сомнениям, для одних становится дорогой к жертвенному подвигу, других превращает в орудие зла и смерти. А в мире этого человека есть только черное и белое, которые непостижимым образом поменялись местами".

– Что, дядюшка, никак сердишься? А ты не сердись. Хочешь, для… упокоения сказку расскажу? – Чернобородый смотрел на Ирину так, словно пытался затянуть ее в себя черными омутами ненависти, прихватить с собой в царство смерти еще хотя бы одного врага. – Коли молчишь – значит не против. А коли не против – значит слушай. – Она помолчала. – В некотором царстве, в некотором государстве, жила-была девица. Умница-раскрасавица. И отдала она сердце юноше славному с душою чистою и помыслами добрыми. Справили молодые свадебку, да отправились на ковре самолетном в путешествие – обещал ей жених мир людской показать. Да налетела на то царство сила нечистая, темная, стала кровью людской упиваться, все доброе да хорошее в клочья рвать да испепелять. Слуги ее друг друга по глазам, да по словам поганым узнавали. Дальше рассказывать? – Его губы дрогнули. – Вижу, вижу, нравится сказка. Тогда слушай. Схватили они молодых, разорвали ковер самолетный на мелкие кусочки, чтоб летать больше никому не повадно было, поставили юношу перед собой да говорят: "Не нравишься ты нам! Уж очень глаза у тебя умные да добрые. А глаза-то не такими должны быть. Глянь, какие у нас. Видишь? Пустые да холодные. Вот такими-то и должны быть глаза. И скоро у всех людей в земле вашей глаза такими станут! А что есть белое – станет черным. А черное будет белым называться. Посему решаем мы тебя, юноша, жизни лишить!" Бросилась тут к ним в ноги девица, плачет, убивается. Не губите, говорит, счастье мое! Да не послушали ее мольбу нечестивцы злобные и растерзали прекрасного юношу. А девицу ту отдали своим прислужникам на поругание. – По руке чернобородого пробежала мелкая дрожь. – Что дергаешься, дядюшка? Гляжу, не нравится сказка? Так я еще не всю рассказала. Ты как думаешь, – Ирина наклонилась к его лицу, – наказала ли судьба этих нелюдей? – Чернобородый попытался прикрыть глаза. Она не могла ему этого позволить. – А ну, гляди на меня! В глаза мне гляди! Видишь глаза-то мои? Чем не как у вас всех?! И у меня теперь глаза – пустые, да холодные. Значит, и я теперь убивать могу!

Лицо чернобородого побагровело, дыхание стало прерывистым.

– Зю-ю-узю-а-аа-а…уза-аал… – простонал он и, несколько раз судорожно попытавшись набрать воздух, затих, вперив в нее неподвижный взгляд. Ирина прикоснулась к кисти его руки. Пульса не было. Она встала и медленно пошла к выходу…

– До свидания. Да, кажется, заснул. Да, видела, что рад. Завтра с утра снова приду. Спасибо.

– Эй, гражданка, вы что ж, так в тапочках и пойдете?

– Гражданочка, сколько можно говорить – не ступайте по ковру! Идти надобно рядом с перилом. Ходют тут, ходют. Ковров на вас не напасешься…

…Кумачовое полотно с огромными белыми буквами: "Коммунист не имеет права болеть!", растянутое над входом в особняк с облупившимися колоннами. Церквушка без креста с надписью "Склад инвентаря". Ворона, в задумчивости взирающая с головы безрукой мраморной нимфы на суетливых воробьев около лужи. Далекий голос меланхоличной кукушки. Березовая роща на холме, залитая солнечными лучами. Желтые леденцы одуванчиков, щедро рассыпанные на зеленой молодой траве. Изящный изгиб реки. Приторный аромат жасмина. Хрустящий мелкий гравий под ногами.

Родина…

* * *

Часы показывали шесть, а заседание все еще продолжалось. Выступающие на трибуне сменяли один другого, в разных вариациях повторяя одни и те же фразы о неминуемой победе мировой революции, которая принесет освобождение угнетенным на всем земном шаре и гибель всем угнетателям и их прислужникам. Пожилой переводчик на немецкий, едва успевавший в коротких паузах между выступлениями сделать глоток воды, уже не обращая внимания на лежащие перед ним листы с отпечатанным текстом, заученно повторял однообразные слова, время от времени вместо "угнетатели" говоря "эксплуататоры" или "буржуазия", и заменяя "угнетенных" на "пролетариев" или "народные массы".

– Вам не кажется, фрау Зинаида, что они все похожи на кукол с заводным механизмом? – наклонился к ней рыжеволосый Фридрих, несказанно обрадовавшийся в начале заседания тому, что их места оказались рядом. – Утром хозяин завел их, и они, полные сил и, главное, энтузиазма, весь день энергично двигают руками, ногами и головой, неутомимо и бездумно двигаясь в заданном направлении, чтобы к вечеру, когда завод кончится, упасть в ожидании утреннего прикосновения руки хозяина, которое позволит им снова начать движение. Нет?

– Нет, – сухо ответила она и посмотрела на часы.

Фридрих, удивленно пожав плечами, отвернулся, сделав вид, что внимательно слушает очередного выступающего.

Ирина начинала беспокоиться. Вот уже несколько часов она сидела в душном переполненном зале на торжественном собрании, которое устроили советские товарищи в честь приезда делегации "Соцрабинтерна", а в ресторан ей надо было попасть заранее, до прихода Мальцева и Тушкевича. Наконец дружные аплодисменты известили об окончании очередного выступления, провозгласившего здравицу за пролетариев всех стран.

– Внимание, товарищи! Сейчас – перерыв на десять минут, после чего мы продолжим наше собрание. Товарищу Петровскому из Пскова приготовиться к выступлению, – бодрым голосом объявил Моисеев, глядя на присутствующих усталыми покрасневшими глазами. На секунду остановившись взглядом на Ирине, он кивнул ей как старой знакомой.

Она незаметно выскользнула из прокуренного фойе на улицу. "Отсюда до ресторана пешком минут двадцать. Успею", – с облегчением подумала она, отходя от здания, и вдруг услышала за спиной окликнувший ее голос.

– Мадам Зинаида! Какое замечательное собрание, не правда ли? – восторженно проговорил старичок Поль, выходя из тени, отбрасываемой на тротуар раскидистой сиренью. – Какие чудесные, искренние, убежденные люди, эти советские товарищи! Как прекрасно они говорят о светлом будущем человечества! Честное слово, когда я слушал их, мне кажется, что я становлюсь моложе и готов…

– Дорогой мсье Поль! – Ирина нетерпеливо прервала его тираду. – Мне очень жаль, что выступления не переводят на французский, потому что это не позволяет вам в полной мере насладиться несравненной глубиной и разнообразием тем, затронутых ораторами.

Лицо старичка расстроено вытянулось.

– Вы действительно считаете, что…

– Да, да, мсье, именно так я и считаю.

– Но мадам, может быть, все же мне удастся…

– Без сомнения, мсье, для людей с вашей энергией и жизнелюбием не существует нерешаемых задач. Но я вынуждена извиниться и покинуть вас, мсье, у меня очень важная встреча, на которую нельзя опоздать… – она одарила старичка очаровательной улыбкой, -…даже женщине. Такова жизнь!

– Удачи вам, мадам! – мсье Поль проводил ее задумчивым взглядом.

* * *

Без четверти семь, спустившись по ступенькам, она вошла в зал небольшого уютного ресторана и, быстро оглядевшись, направилась в дальний угол, где заметила несколько свободных столиков. На стенах, окрашенных в вишневый цвет, висели многочисленные фотографии и картинки с видами Парижа. Ирина в сопровождении подоспевшего круглолицего официанта подошла к столику, над которым висело изображение Эйфелевой башни. Справа огромный фикус в горшке грустно протягивал к ней свои пыльные листья. Это было, пожалуй, самое уютное место и отсюда хорошо просматривался вход…

Она взяла меню. Надо было выбрать какое-нибудь одно общее блюдо. Остальное пусть заказывают по желанию. Выбор был не велик. Она несколько раз пробежала глазами список. Пусть будет филе осетрины под ореховым соусом. Оторвав взгляд от меню и, не поворачивая головы, Ирина подала знак рукой, подзывая официанта, который, как ей казалось, находился неподалеку, за ее спиной, однако, обнаружив, что ее жест не привлек внимания, удивленно обернулась и обнаружила, что тот внимательно, словно в первый раз, изучает одну из фотографий на стене.

– Извините, голубчик, – попыталась она привлечь его внимание, – будьте любезны… – официант, неохотно оторвавшись от созерцания видов Парижа, хмуро повернулся и, тяжело вздохнув, медленно двинулся в ее сторону. – Скоро придут двое гостей. Очень важных. – Ирина многозначительно направила указательный палец вверх. – Очень… – повторила на всякий случай еще раз, заметив скептическое выражение на его круглом лице. – Как придут, проводите их сюда…

– А как я их узнаю? – недоуменно спросил он. – Народу сюда много всякого приходит.

Официант указал на полупустой зал.

– Я вижу, голубчик, – она начала раздражаться, – но все же не откажите в любезности…

– Угу, – промычал круглолицый неопределенно.

– А пока попрошу принести графин водки…

– Целый? – в его глазах мелькнуло уважение.

– …а мне, – повысив голос, продолжила Ирина, – бокал вина… – Уголки рта официанта презрительно опустились вниз. -…любого белого на ваш вкус… – Прищурившись, он поднял глаза к потолку, словно пытаясь вспомнить, осталась ли вообще в запасе хоть одна бутылка. – Ах, да, чуть не забыла, вот этой рыбы, – показала она в меню, – три порции и еще вот этот салат. А потом, они сами, как придут, скажут, чего еще хотят.

– Водку и все остальное сразу подавать прикажете? – равнодушно спросил официант.

– Куда ж сразу, голубчик? Никого же нет еще! – воскликнула Ирина, доставая из сумочки мундштук и портсигар.

– Но вы-то уже пришли… – пожав плечами, пробурчал круглолицый, поворачиваясь с явным намерением удалиться.

– Пришла! – Ирина, вставив папироску в мундштук, бросила портсигар на скатерть, – и, кстати, хочу заметить, – она указала мундштуком в сторону фикуса, – листья у дерева протирать надо. Хотя бы время от времени. Вы не в курсе?

– Зачем? – удивленное лицо официанта начало багроветь.

"Очевидно, от избыточного напряжения ума", – язвительно отметила про себя Ирина и продолжила, постукивая ногтями по портсигару:

– Чтоб на одежду клиентов пыль не сыпалась. Может, у моих гостей – аллергия? Астма, наконец. Понятно вам? – Круглолицый молча сопел, исподлобья глядя на привередливую дамочку. – У нас в… Нью-Йорке, – она чуть было не сказала "в Париже", – за такое безобразие уволили бы в два счета!

– У нас тут не там! – немного подумав, гордо произнес он. – Мы тут сами по себе хозяева! – Видимо, довольный ответом, он величественно поплыл в сторону кухни, громко бурча: "Фикус ей помешал. Чахоточные к ней придут. Резонанса она боится…"

"При чем здесь "резонанс?" – размышляла Ирина, наблюдая, как подросток в синей рубашке навыпуск переносит горшок с фикусом к соседнему столику и, не найдя ответа, не выдержала и снова подозвала ворчуна, и который всем своим видом показывал глубину обиды, нанесенной назойливой посетительницей.

– Простите, – Ирина, затянувшись папиросой, задумчиво посмотрела на подошедшего официанта.

– Да чего уж там, – примирительно проговорил тот, – с кем не бывает… – выжав из себя подобие улыбки, он повернулся, чтобы уйти. Ирина обомлела, с трудом сдерживая смех.

– Простите, милейший, но я еще не все сказала! Еще не все… – крикнула вдогонку.

– Да? – неторопливо возвращаясь и доставая из кармана блокнотик, лениво спросил он. – Тогда говорите.

Ирина смерила официанта изумленным взглядом. Его наглость вызывала восхищение.

– Хочу уточнить, видите ли, образование у меня маленькое… – она для наглядности показала кончиками пальцев размер своего образования, -…и не дает возможности понять слово "резонанс" в контексте нашего разговора.

Круглолицый, понимающе качнув головой, попытался наморщить лоснящийся лоб.

– В…тексте нашего разговора, – начал он поучительно, – выражение "резонанс" означает, что, когда человек болеет, то ему от всяких там причин может стать еще хуже…

– Я поняла! – сделав счастливое лицо, воскликнула Ирина. – Вы хотели сказать слово "кризис".

Круглолиций сурово насупил брови.

– Это у вас там, по заграницам, кризисы. А у нас – резонансы! Еще чего заказывать будете? – строго спросил он, давая понять, что не испытывает желания продолжать разговор.

– Нет. Спасибо… Вино не забудьте принести побыстрее!

Официант, пожав плечами, неспешно удалился, что-то бурча себе под нос. "Будет тебе сегодня резонанс!" – провожая круглолицего взглядом, подумала она, сама удивившись своей уверенности…

…Ирина пригубила вино, принесенное круглолицым, всем видом показывавшим, что причина одолжения, которое он, так и быть, делает глуповатой дамочке, – всего лишь необъяснимое стечение обстоятельств: ошибка судьбы, странным образом усадившей ее на место за столом, по праву принадлежащее именно ему.

Едва успела она сделать несколько глотков, как в дверях появился мордастый мужчина, распространивший вокруг себя волну уверенной хозяйской власти и сразу заполнивший все пространство. Ей даже показалось, что в ресторане стало тесно, а угодливо бросившиеся навстречу метрдотель и оба официанта по мере приближения к гостю съеживались и как будто даже уменьшались в размерах. "Мальцев!" – скорее догадалась, чем узнала Ирина матроса из Бологого. "Неужели один пришел?" Из-за плеча вошедшего выглянула лопоухая рыжая голова с веснушчатым скуластым лицом и настороженно бегающими глазками, мгновенно оглядевшими весь зал и безошибочно остановившимися на привлекательной корреспондентке.

"Привел…" – с радостью подумала она, почувствовав легкий озноб, пробежавший по телу.

– Ваши гости, мадам! – проговорил метрдотель, торопливо забегая вперед и отодвигая стулья. Мальцев, при виде Ирины расплывшийся в улыбке и раскинувший руки, и семенящий за ним Тушкевич, приблизились. Она краем глаза заметила, как взволнованный метрдотель подавал знаки официантам, чтобы немедленно протерли стулья для важных гостей.

– Здравствуйте, товарищи! – приветливо улыбаясь, с легким акцентом проговорила Ирина, приподнимаясь со своего места… – Зинаида Блюмендорф.

– Товарищ Зинаида! – неровное, со следами оспин лицо Мальцева светилось восторгом, глаза блестели. – Ну, я рад! – протянул он руку Ирине.

"Есть якорь на руке!" – отметила она. Отпали последние сомнения.

– Весьма даже очень рад! – басил бывший матрос, не выпуская ее ладонь. – Ай, промашка вышла! – он повернул голову к Тушкевичу. – Нутром я чуял, не надо мне было тебя, Санек, с собой брать! – он зычно рассмеялся.

– Так я могу уйти, Петр Петрович, как прикажете, – приглаживая редкие волосы на голове, угодливо предложил Тушкевич.

– Да брось ты, Санек, шучу я. Не понял, что ли? – снова рассмеялся Мальцев. Ну, присядем, что ли? – проговорил он, грузно опускаясь на стул, деревянное сиденье которого буквально за мгновение до того было отполировано расторопной рукой официанта. – Ты нас, Зинаида, не ругай, что припозднились чуток. Дела делали. Мы – люди государственной важности. Мы в профсоюзах на стыке стоим между партией нашей и беспартийными трудящимися. Трудовые кадры куем и воспитываем. – Ирина понимающе кивнула.

Недоуменно оглядев пустой стол, Мальцев, стукнув по нему ладонью, повернул голову к стоящим неподалеку официантам и недовольно пробасил, выбрав одного из них:

– Слышь, ты, мордастый! Чего пнем стоишь, инициативу не проявляешь? Не видишь, голодные мы, с работы?

– Петр Петрович! – вмешалась Ирина. – Да я уж заказала все на свой вкус, как обещала, – даже водку.

– Ну, а я что говорю? Долго еще ждать-то будем? Селедочку с лучком не забудь! – пророкотал он вслед официантам, трусцой устремившимся в сторону кухни.

Только сейчас, оказавшись за одним столом с Мальцевым и Тушкевичем, Ирина поняла, для чего ей было нужно высиживать сегодня на собрании, слушая однообразные речи советских товарищей. Пока ее гости опустошали графинчик с водкой и поедали закуску, она непринужденно рассказывала им о проблемах борьбы американского трудового народа, в том числе и чернокожего, за освобождение во всемирном масштабе и насущной необходимости правдивого освещения в газетах жизни трудящихся в первом государстве победившего пролетариата.

Через полчаса Мальцев удовлетворенно откинулся на спинку стула, снисходительно поглядывая на Тушкевича, который все еще никак не мог справиться с последним кусочком селедки, пытаясь извлечь из него тоненькие косточки. Ирина, все это время говорившая, удивилась, как легко, при помощи услышанных сегодня на собрании слов, штампуются округлые бесконечные фразы, похожие на таинственные заклинания, которые, проникая внутрь, окутывают мозг дурманящей пеленой, завораживают, подобно равномерно покачивающейся дудочке заклинателя змей, незаметно разрушая способность размышлять и анализировать.

– Вот ты, Зинаида, говоришь, герои, герои… – Мальцев будто вовсе и не слышал, о чем говорила Ирина. Достав папиросу, он легонько постучал ее концом по пачке, шумно продул и с удовольствием закурил. – А ведь нас, таких героев, – Мальцев закашлялся дымом, а потом вдруг, поднеся ко рту руку с татуировкой, звучно чихнул, – вся страна!

Ирина, доставая блокнот и ручку, не смогла сдержать улыбки, заметив, как круглолицый официант, испуганно косясь на важного гостя, со всех ног бросился к горшку с фикусом и выволок его прочь из зала.

– Петр Петрович, если не возражаете, я буду кое-что записывать для памяти.

– Возражений не имею, – важно согласился он.

– Вы с товарищами своими боевыми когда и где познакомились? – приготовилась записывать Ирина.

Мальцев, усмехнувшись, повернул голову к Тушкевичу.

– Санек, ты чуток помоложе будешь, память у тебя свежее: мы когда в первый раз познакомились?

– Тушкевич, справившись, наконец, с селедкой, торопливо проглотил последний кусочек и, напряженно соображая, закатил глаза к потолку.

– Чего, Петр Петрович, кажись, с осени семнадцатого, да?

– Молодец, Санек, помнишь! – похвалил его Мальцев. – С него самого. Мы, Зинаида, при помощи городовых познакомились.

Ирина удивленно вскинула глаза. Тушкевич, захихикав, радостно закивал и, оглянувшись по сторонам, пояснил:

– Мы тогда с товарищем Серегиным…

– Ну, это тот, который в Париже, – прервав его, пояснил Мальцев.

– …по поручению солдатского комитета помогали сознательному населению по адресочкам ходить и бывших городовых по квартиркам отыскивать. Инициатива такая пролетарская была. Они – бывшие прислужники царизма и буржуазного Временного правительства – попрятались все, вот мы их из их собственных норок-то, в которые они забились, и доставали. – Он замолк, поглаживая себя по волосам. – Да-а… Было дело… Мы их и из шкафчиков, и из-под диванчиков… Как крыс… Женки их да дети за ноги нас хватали, не трожь, мол, папку, а мы говорим – для кого папка, а для кого – прислужник царского режима. Одного такого поймали вечерком и в комитет повели, а как раз на этой самой улице, Петр Петрович, – указал он рукой в сторону Мальцева, – вместе с другими революционными матросами, которые сразу на сторону революции перешли, у костра грелся. Говорит нам, куда ведете-то, все одно: одна ему мера высшей революционной защиты – расстрел то есть, чего зря время терять да патроны тратить? – он с восхищением посмотрел на бывшего матроса. Ирина, внутри которой все сжалось от предчувствия, опустив глаза, открыла портсигар и достала папироску. Заметив неодобрительный взгляд Мальцева, разговорившийся было Тушкевич осекся, пробормотав еле слышно: – Большой костер у них был…

За столом воцарилось молчание. Мальцев, покашляв, поискал глазами официанта.

– Эй, братец, ты чего опять столбом– то стоишь? Подь сюда. Водки еще неси. И огурчики. И селедочку с лучком и картошечкой повтори! Эх, селедочка, – оживился он, – с лучком да с маслицем! Ничего нет лучше – да под водочку! – Ирина заставила себя улыбнуться.

– Да-а…– глубокомысленно протянул Мальцев, – всякое в нашей жизни бывало. Вот, к примеру, если сказать, Эфелева башня, – указал он на картинку на стене. Ирина удивленно посмотрела на него. – Ну, все говорят: "Эфелева башня, Эфелева башня!" – пояснил он. А вот у нас с Саньком случай был. Помнишь? – вдруг залившись смехом, обратился он к приунывшему было Тушкевичу, который, преданно глядя на него, начал похихикивать. – Значится, ехали мы, Зинаида, в гражданскую уже, на поезде в южном направлении. Поручение важное имели по борьбе с контрреволюцией и бандитизмом в Одессе. В поезде народу – тьма. Не продохнуть. И тут одной старушке, видно из бывших, приспичило – по большой нужде. Живот, не к столу будь сказано, прихватило. Пропустите, говорит, до туалету. Умора! Какое там до туалету, когда в проходах люди друг на дружке сидят! – Выдержав паузу, он посмотрел на Ирину взглядом, обещающем невероятное веселье. Тушкевич, ожидая продолжения рассказа, чуть не подпрыгивал на стуле от нетерпения. – Ну, мы ей, так сказать, – оживленно продолжил Мальцев, – говорим, мол, люди мы ваше положение понимающие, но ничем помочь, так сказать, не можем, хотя и предвидим неприятные последствия. Старушка та сидит, вся скукожилась, платочком лицо отирает, ну, чуть не плачет. Видно шибко ее подперло. Я ей тогда предлагаю -надо ж помочь человеку, правильно? – ты, говорю, давай – в окно. Мы тебя, так сказать, высунем, да и придержим. Она сначала – ну ни в какую – точно, из бывших! – повторил он, – а потом, видать, совсем скрутило – согласие дала. Мы в окно ее этим местом высунули и… ну, в общем, сработало. Обратно ее передаем с рук на руки, веселимся, понятное дело, ничего, мол, не горюй, со всяким может приключиться, так она на место села, голову обхватила и, взамен того, чтоб облегчению радоваться – в слезы. "Это ж надо такое – со мной! Со мной, которая Эйфелеву башню видела!" Ну, я и говорю – ты-то Эфелеву башню видела, а мы по твоей милости – задницу твою глядели. И не известно, кому больше интересу было! – Он хмыкнул. – Ну, братва, понятно, за животы схватилась от такого развеселья. Да… А она так сразу плакать перестала, глазами зыркнула и затихла, вроде как задеревенела. – Он помолчал. – Померла бабка в дороге-то. Вроде как заснула. – Мальцев покрутил головой, высматривая официанта, который задерживался с водкой и закуской. – Вот вам и Эйфелева башня! – засмеялся он, ища одобрение на лице Ирины, которая, затушив папироску, отвернулась, сделав вид, что рассматривает так вовремя появившихся на небольшой полукруглой сцене высокого печального мужчину с гитарой и темноволосую женщину в черном платье и накинутой на плечи яркой цыганской шали.

– Сейчас концерт будет, – сообщил Тушкевич, услужливо попытавшись налить в рюмку Мальцева принесенную официантом водку. Тот, перехватив его руку, направил горлышко графина в бокал для вина, двумя глотками опустошив его, крякнул и, слегка поморщившись, с хрустом откусил соленый огурец.

– Может быть… – равнодушно произнес он, доедая огурец и протыкая вилкой картофелину.

Тушкевич вытянул шею, разглядывая приготовления артистов.

– Петр Петрович, не сомневайтесь – точнехонько говорю – будет. Сейчас уж начнут.

Ирина выпила вина. Господи, кто бы знал, как она их ненавидит!

– А вообще я тебе, Зинаида, так скажу, – Мальцев откинулся на спинку стула. – Напиши там в своей газете, пусть американские трудящиеся знают – мы своих, так сказать, жизней, для родины нашей советской не жалели, мы и голодали, и мерзли, и стрелять по нам стреляли, и пули в нас еще сидят белогвардейские, и шрамами боевыми тела наши изранены. Скажи партия наша: "умри" – умрем, и не спросим, зачем. Для нас слово партии – выше всего! Выше всякого личного! Потому как знаем, что для партии нашей пролетарской мы – кровные дети, и она никогда нас запросто так на гибель верную не пошлет. Она нам жизнь новую дала, людьми сделала. Кем мы были и кем стали? Потому и в "Интерр-национале", – с трудом выговорил он заплетающимся языком, – песне нашей партийной, слова есть: "Кто был ничем, тот станет всем"! Вот мы и стали! – почти прокричал он.

Метрдотель, наблюдавший за их столом из дальнего угла, зыркнул глазами на официантов, которые заметались по залу, не зная, чем еще угодить важному гостю. Артисты неуверенно переглянулись, сомневаясь, можно ли начинать петь.

– И теперь – мы тут хозяева! Навсегда! – Мальцев бросил угрюмый взгляд на метрдотеля, который неведомым образом мгновенно исчез, будто растворившись в воздухе. От удивления бывший матрос даже потряс головой. – А пока пусть нэпманы нас кормят! – зычно пробасил он в направлении, где, по его разумению, должен был находиться метрдотель, и перевел мутный взгляд на Тушкевича, беспокойно ерзавшего на стуле.

– Ты чего, Санек, на стуле-то егозишь? В гальюн никак собрался? Так и скажи прямо. Дело житейское. У нас от товарищей, – он посмотрел на Ирину, – секретов нету! Потому как сообща одно дело делаем! – Плеснув водки себе и Тушкевичу, он, вопросительно посмотрев покрасневшими глазами на Ирину, потянулся и к ее бокалу, но она решительно прикрыла его рукой. Мальцев, недоуменно пожав плечами, повернулся к Тушкевичу. – Так что предлагаю, прежде чем ты, Санек, отойдешь, поднять и выпить за партию нашу и власть советскую. Вот так!

Они опустошили бокалы. Тушкевич, на лице которого было написано нечеловеческое страдание, сорвался с места и, ускоряясь с каждым последующим шагом, помчался в сторону выхода.

Круглолицый официант, осторожно подкравшийся к Ирине, тихо спросил заискивающим голосом:

– Рыбку уже нести прикажете?

Она кивнула.

Мальцев, оставшись один на один с Ириной, игриво посматривал на нее, постукивая вилкой по краю тарелки, затем слегка наклонил голову, будто прислушиваясь к чему-то, и тяжело поднялся со своего места, опираясь на стол руками.

– Пожалуй, товарищ Зинаида, я тебя тоже покину. Но – не надолго… Смотри тут у меня… – Погрозив ей пальцем, он многообещающе улыбнулся и, чуть покачиваясь, прошел между столиками к метрдотелю. – Слышь, браток, – донесся его подобревший голос, – проводи-ка меня прямым курсом до заведения.

Со стороны сцены послышались гитарные переборы, известившие о начале выступления.

Официанты расставили на столе тарелки с осетриной, украшенной зеленью и ломтиками лимона, и отошли к кухне. "Пора!" – подумала Ирина и, открыв перстень-книгу, быстро высыпала немного коричневого порошка в ореховую подливку в тарелке Тушкевича, которая была поближе. "Теперь – матрос". Она уже потянулась было к тарелке на противоположной стороне стола, но увидела возвращающегося Тушкевича, по лицу которого было разлито умиротворение. Сделав вид, что протягивала руку за спичками, лежащими на пачке папирос у тарелки Мальцева, другой рукой извлекла папиросу из портсигара и приветливо улыбнулась Тушкевичу.

– Хорошо, что вы пришли! Разберитесь там… – капризно проговорила она, растягивая слова. – Ну, сколько можно играть эту заунывную музыку? Право, будто хоронят кого-то! Пойдите, скажите, пусть сыграют что-нибудь другое!

– О, это мы – мигом! Враз организуем! – Тушкевич развернулся и направился к сцене.

Ирина, не сводя глаз с его сутуловатой спины, потянулась к тарелке Мальцева, будто бы положить спички на место. Романс прервался. Тушкевич, размахивая руками, что-то объяснял музыкантам. Она незаметным движением высыпала остатки порошка в тарелку Мальцева. Ему досталось чуть больше, чем Тушкевичу. "Все! Теперь надо, чтобы они съели рыбу и… – посмотрела на часы, – подождать примерно полчаса".

Ирина не чувствовала страха или сожаления. Наверное, эти чувства придут потом. Просто она должна была это сделать. Потому, что иначе никак нельзя. Показалось, даже ненависть ушла, уступив место ожиданию. Кто из них будет первым?

– "Очи черные" для вас заказал, – улыбнулся Тушкевич плотно сжатыми губами, опускаясь на стул. Со сцены донеслась знакомая мелодия. Он внимательно осмотрел рыбу в тарелке и, наклонив голову, принюхался. – Кажись, осетринка?

– Осетринка, – чувствуя, как заколотилось сердце, она безмятежно улыбнулась.

– Я рыбку люблю-ю. А вот кстати, – он прикоснулся к руке Ирины, – перстенечек какой у вас примечательный. Весь вечер рассматриваю. Будто книжечка какая. – Его бегающие глазки, вдруг остановившись, внимательно смотрели на Ирину. "Видел?" – забилась тревожная мысль. – А книга, – Тушкевич сделал вдохновенное лицо, – как известно, источник знаний! Я любил в юности книжонки всякие почитать. Иной раз, бывало, так увлечешься – представляешь, будто ты герой какой!

– Ну! И как вы тут без меня? – пророкотал вернувшийся к столу Мальцев, ревниво посмотривая на засуетившегося приятеля. – Не скучали?

– Вот, музыку заказали, – будто оправдываясь, пролепетал Тушкевич, придвигая к себе тарелку с рыбой.

– Покушайте, Петр Петрович, – остывает уже! – Ирина взяла нож и вилку.

– Чегой– то? Рыба, что ли? Не очень я ее уважаю, ну, кроме селедки, конечно. На флоте вот так наелся! – провел он ребром ладони по горлу.

– А если под водочку? – Ирина взяла графинчик и, ласково глядя на матроса, налила ему полный бокал.

– Ну, коли под водочку… что верно – то правильно…

Он с удовольствием выпил и принялся за осетрину.

Какое-то время ели молча. Рыба была отменная. Ирина, подождав, пока ее гости закончат есть, подала знак, чтобы убрали тарелки.

– А что рыбку не доели? – встревоженно спросил официант у Ирины. – Не понравилась?

– Очень вкусно. Просто я не ем так много. Спасибо.

– Бисквитик к чаю желаете?

Мальцев отрицательно помотал головой.

– Сладкое не ем, у меня от него живот крутит. Я лучше покурю.

Со стороны сцены доносился голос певицы, тоскливо выводившей романс про милого друга. Мальцев молча слушал, повернувшись на стуле и оперевшись локтем на его спинку. На глазах как-то вдруг сразу запьяневшего Тушкевича выступили слезы. Дослушав до конца, Мальцев повернулся.

– Хорошо поет! Надо бы расстрелять… – и он загоготал.

– Любите музыку? – растерянно спросила Ирина, которой показалось, что она ослышалась.

– Может, и люблю, – Мальцев хмыкнул. – Да времени нет, на любовь-то. У нас Куклин большой любитель, да? – обернулся он к захихикавшему Тушкевичу.

Ирина непонимающе переводила взгляд с одного на другого.

– Это у нас товарищ есть такой, Куклин, – пояснил Тушкевич. – Он как-то у Шаляпина в гостях был. Ну, помереть – не встать! Да, Петр Петрович? Можно рассказать?

– Валяй, Санек! – Мальцев облокотился на стол и, подперев голову руками, опустил отяжелевшие веки.

Тушкевич, оживившись, начал рассказ.

– Пил, значит, он водку с Шаляпиным. С ними финляндский коммунист Рахия и еще пара наших было. Не просто водку, а эстонскую – из картошки ее гонят. Выпили чуток, да и начали о театре, актерах, то да сё. Куклин и скажи сгоряча – таких, мол, как Шаляпин, надо резать! Спрашивают его, почему? Отвечает: "Талант нарушает равенство!". Несправедливо это, говорит, когда один может, а другой нет.

Мальцев приоткрыл глаза.

– Кстати, Санек, он прав! Этот лозунг надобно по всем театрам развесить! Очень даже пролетарский лозунг!

– И начал потом Куклин вопить, – продолжил Тушкевич, – спьяну-то, что вы, актеры, для пролетариату сделали? Какой такой от вас прок для революции? А Шаляпин как заорет: "Встать! А ну, подобрать живот, как ты смеешь со мной так разговаривать, сукин сын!". И все это голосом царя Ивана Грозного.

– А то он слышал… – недовольно буркнул Мальцев, на лице которого обильно выступил пот, а на коже появились багровые пятна.

– Слышал-не слышал, Петр Петрович, да только Куклин вскочил по стойке смирно, да чуть от страха в штаны не наложил! – Тушкевич помолчал. – Статью-то как напишите, нам подарите? – спросил он Ирину и вдруг, приложив руку к животу, внезапно побледнел.

"Ну вот, кажется, и все…" – подумала Ирина, подзывая официанта.

– Пожалуйста, голубчик, водички. И – соды немного. Мне что-то нехорошо. – Она повернула голову к Тушкевичу. – А статью непременно подарю. Только придется еще раз встретиться, дня через два. Мне нужны будут ваши воспоминания о событиях гражданской войны…

"Пора!" – решила она и попыталась подняться, двумя руками схватившись за руку подошедшего со стаканом воды официанта.

– Мне плохо… – пробормотала Ирина и начала медленно оседать на пол, краем глаза заметив, как Мальцев захрипел и, падая вбок, потянул за собой скатерть. Бледный Тушкевич кинулся было ему на помощь, но вдруг, скрючившись и хватая ртом воздух, рухнул на колени.

– Врача… – еле слышно шепнула Ирина и закрыла глаза, слыша звон бьющейся посуды, хрипы, испуганные крики, торопливые шаги, чувствуя брызги воды на лицо, прикосновение пальцев, расстегивающих ворот платья, слыша встревоженный голос: "Уверяю вас, они оба уже не дышат, а женщина пока жива".

Закашлявшись от резкого запаха нашатырного спирта, она открыла глаза и отвернула лицо в сторону.

– Ой, живая! – голос принадлежал молодому веснушчатому парню, с умными добрыми глазами, судя по белому халату – фельдшеру из кареты скорой помощи. – Живая! Слава Богу, хоть она живая! Гражданочка, вы – живая! – радостно сообщил он Ирине.

– Она рыбу-то не доела. Те – все съели, а она… – пояснил милиционеру стоящий поодаль мальчишка в синей рубахе.

– Чё рыба, чё рыба? Нормальная рыба, свежая. Чё, рыба? – испуганно оправдывался круглолицый официант.

– Разберемся, граждане, во всем разберемся. Отравление пищевое, это понятно. Кто виноват – следствие покажет. Всех, кроме непосредственных свидетелей, попрошу разойтись. Гражданочку живую – в больницу везите!

Рядом с Ириной положили носилки.

– Мне кажется, я сама могу идти, – стала она подниматься, опираясь на руку фельдшера.

– Гражданочка, гражданочка, не препятствуйте! – Строго проговорил милиционер, незамедлительно пытаясь пресечь непорядок. – Разве не знаете? Больной должен в больнице умирать!

– Где мои товарищи… где они? Я хочу их видеть.

– Не торопитесь, гражданочка, не торопитесь! Увидитесь еще, когда сами, того… – милиционер сделал неопределенный жест рукой, – помрете. Унесли их уже. В морг повезли.

Всхлипнув, она уткнулась в плечо фельдшера.

– Ничего, ничего, – смущенно гладил он Ирину по голове. – Ничего. Всяко в жизни бывает. Слезами горю не поможешь. Считай, на том свете одной ногой были. Сейчас в больницу, кишки промоем, и…

– Нет, я вас умоляю – я не поеду в больницу! Я живу в двух шагах отсюда. В гостинице "Савой".

– Так вы иностранка, что ли? Я и смотрю, вроде как не совсем по-нашему говорите.

– Да, да, я – американская гражданка. Я не поеду в вашу больницу! Я вызову своего доктора, из посольства.

– Да поймите вы, девушка, не могу я вас отпустить без врачебной помощи. Не положено это.

– Гражданочка, говорил же вам, не препятствуйте! – снова вмешался в разговор милиционер. – Кстати, документики какие у вас с собой имеются?

– Я есть доктор, – вдруг раздался за спиной знакомый голос. – "Мсье Поль? Говорит по-русски?" – Она есть американская гражданка из делегации. Я буду ее лечить посольство и сам отвезу на авто.

– Ну, ладно, – нехотя согласился фельдшер. – Значит, от врачебной помощи отказываетесь? – Ирина кивнула. – Так и запишем. "От помощи отказалась…"

Мсье Поль, крепко взяв Ирину под руку, вывел ее из ресторана…

– В Америку, что ли, просилась? – подошел к заполнявшему какие-то бумаги фельдшеру круглолицый официант.

– В Америку, – кивнул тот.

– И чё, повезли бы? – круглолицый уважительно взглянул на фельдшера.

Тот, удивленно вскинув глаза, усмехнулся.

– Повезли бы. Прям на нашей машине и повезли бы.

– С трупами? – поинтересовался официант, провожая его к выходу.

– Нет, товарищ. Трупы, пожалуй, оставили бы. Зачем американцам наши трупы? На все наши трупы у них места не хватит…

21

Николя в черном шелковом халате сидел в кресле, поглядывая на жену, которая, облокотившись на подушки, полулежала на диване, маленькими глоточками отпивая кофе. Голова Ирэн была на манер тюрбана обмотана полотенцем, что делало ее похожей на юного принца, сошедшего ненадолго с изящной персидской миниатюры только для того, чтобы, развалившись на мягком ложе, принести сладковато-дымчатую восточную негу в парижскую квартиру.

Свежий воздух, проникавший в гостиную через открытое окно, приятно холодил еще влажные после душа волосы. Всего час тому назад, встретив утренний берлинский поезд, он привез жену с вокзала. Ее внезапное возвращение из Москвы порадовало, потому что означало конец волнениям, не покидавшим его с момента ее отъезда. Впервые расставшись с Ирэн на целую неделю, он понял, что эта русская женщина, покорившая его терпким сочетанием страсти и нежности, благоразумия и сумасбродства, силы и слабости и тем обаянием, которое нельзя объяснить, а можно только ощутить, как запах тайны, – уже стала неотделимой частью его прежде размеренной и предсказуемой жизни.

Ирэн немного осунулась за время поездки и выглядела усталой, но не вызывало беспокойство Николя – огорчал и настораживал ее озабоченно-отрешенный взгляд – казалось, она напряженно думает о чем-то чрезвычайно важном, словно всматриваясь внутрь себя.

Хотя в ее движениях и появилась замедленность, это не была ленивая неторопливость человека, которому некуда спешить, а скорее – вибрирующая сосредоточенность дикой кошки, подбирающейся к добыче. Она неохотно и односложно отвечала на вопросы о Москве, как будто раздумывая, стоят ли слова того, чтобы их произносить.

– А что нового в русской литературе? – поинтересовался Николя с затаенной улыбкой, зная, что уж от этой темы жена не сможет отделаться ничего не значащими фразами.

Ирина, допив кофе, медленно поставила чашку на поднос и, проведя ладонью по лбу, продекламировала по-русски:

Послушайте, господин чудак,

Иже еси на небеси,

Ведь этот сотворили вы бардак?

Мерси!

Эй, человек, это ты звучишь гордо?

И – в морду! в морду! в морду!

– Это Мариенгоф. – Сумрачно ответила на немой вопрос мужа. – Большой друг Есенина. Перевести?

Николя покачал головой. Ирина села на диване, обхватив плечи руками.

– Там, куда я ездила, дорогой, русской литературы, как, впрочем, и самой России, больше нет. Есть литература советская, с легкой руки Горького получившая название "критический реализм". Впрочем, я уверена, что скоро этот реализм станет социалистическим. Теперь успех в литературе достигается только глупостью, пошлостью и наглостью. "Новая" русская литература, выйдя на улицу, угождает толпе, которая, захлебываясь в восторге вдруг пришедшего к ней единоязычия, в свою очередь, хвалит и развращает ее. Это похоже на эпидемию холеры… Лечить некому, а немногие еще не зараженные, словно сойдя с ума, жаждут объятий счастливых заболевших. Те же, кто спасся от заразы, попрятались и замкнулись в ожидании чудесного избавления, которое должен принести некий грозный ангел отмщения, а тот все не идет и не идет. Боятся понять, что месть – явление рукотворное, а не небесное… – жестко проговорила она, покручивая перстень вокруг пальца.

Николя, напряженно всматривавшийся в жену, почувствовал, что последние слова произнесены не случайно, что именно в них скрыта та тайна, которая мешает Ирэн жить спокойно.

– Кажется мне, милая, месть – обоюдоострый кинжал, убивает не только жертву, но и палача. У жертвы отнимает жизнь, а у мстителя – душу… – сказал он тоном проповедника. – Надо уметь прощать, дорогая. Тогда жить легче.

Ирина пожала плечами и, видимо, устав от разговора, положила голову на колени Николя, пересевшему на диван. Он задумчиво провел кончиками пальцев по ее щеке, поняв, что продолжения беседы не будет.

– До сих пор не верю, что ты вернулась… – негромко проговорил он. – Я скучал. Сам был удивлен. Знаешь, оказалось, что я тебя сильно люблю. Не уехала бы – и не узнал, – ласково поглаживал он жену по голове.

– Расскажи еще, как ты меня любишь, – низким грудным голосом попросила она, устраиваясь поудобнее.

– С удовольствием, дорогая…

Ирина слушала мужа, удивленно поймав себя на мысли о том, что слушает именно Николя, а не голос. На душе становилось спокойнее. Солнце заливало комнату ярким светом. Вставать не хотелось. Вот так бы лежать и лежать весь день. И никуда не спешить. И ни о чем не думать…

Пальцы Николя скользнули по ее руке.

– Так, говоришь, нашла только этот перстень? Тоже неплохо. Все не зря ездила! Покажи-ка! Старинный… Хорошая работа, необычная. Надо бы в увеличительное стекло посмотреть. И что же написано в этой книге?

"Надо позвонить Серегину. Назначить встречу", – застав врасплох, ворвалась назойливая мысль. Ирина вздрогнула.

– Я еще не дочитала. Правда, осталась всего одна страница, – попыталась отшутиться она. – Дочитаю – расскажу. Совсем скоро. Обещаю.

– А сейчас не хочешь ничего рассказать? – Николя легонько сжал ее ладонь.

– Пусти. – Ирина выдернула руку, встала и направилась к открытому окну. – Жарко сегодня будет. Вон, солнце какое! Город пустой. Суббота. Все разъехались. У тебя какие планы?

– Встреча с бароном Миллем. Идти не хочется, но придется.

– Во сколько?

– В три. Еще не скоро, – ответил Николя, бросив взгляд на часы.

– Отлично. Тогда я на это время, пожалуй, договорюсь с мсье Пуаре насчет примерки. За неделю до поездки заказала ему платье. Уже все сроки прошли, неловко. А потом ты куда?

– На вечер мы приглашены к Мережковским. Они живут на рю Колонель Боннэ.

"Нет, – подумала Ирина. – Я должна все закончить сегодня. Лучше скорее. Ждать я не могу".

– Что ты не можешь? – услышала голос мужа.

"Господи, похоже, я произнесла последнюю фразу вслух", – удивилась она.

Резкий телефонный звонок прозвучал очень вовремя. Николя поднял трубку.

– Алло! Добрый день. Конечно, узнал. Сегодня? Ну, если это настолько важно, я приеду, но не ранее десяти. Раньше? Нет, к сожалению, раньше не смогу. Хорошо. Рад, что ты позвонил. До встречи.

"Мужчина…" – невольно прислушавшись к разговору, почему-то обрадовалась Ирина.

– Итак, что ты не можешь? – Николя, повесив трубку, повернулся к жене.

– Если честно, сегодня вечером мне никуда идти не хочется. Я еще не пришла в себя после дороги и потом… – начала она говорить разбитым голосом.

– Не стоит беспокоиться, – остановил ее Николя. Я подтвердил, что буду один, когда еще не знал о дне твоего возвращения. Не хочешь – не ходи! Пока никто не знает о твоем приезде. Скажу, что приезжаешь завтра. Только придется мне после Мережковских прокатиться к одному человеку. Думаю, это не надолго. Потом – домой. Вечером повеселю тебя ужасными рассказами о мадам Гиппиус. Кстати, тебе не страшно, дорогая?

– Страшно? О чем ты? – по ее лицу пробежала тень.

– Не страшно – он сделал многозначительную паузу, – отпускать меня одного? Ходят слухи, что коварная Гиппиус требует, чтоб ее многочисленные поклонники – те, что женаты, – отдавали ей свои обручальные кольца, и что она нанизывает их на цепочку, в изголовье кровати. Вот приду вечером без обручального кольца, что будешь делать?

– Я буду тебя ждать, Николя, – грустно улыбнулась Ирина, еще не зная, как у нее самой сложится сегодняшний день – неизвестно, в Париже ли Серегин. Главное, чтобы он был здесь, а уж об остальном она позаботится.

– Хочешь, я отменю все и останусь с тобой? – встревоженно спросил Николя, заметив, что ее мысли опять сосредоточились на неизвестном и потому беспокоящем его предмете.

– Со мной? – рассеянно переспросила Ирина.

– Нет-нет, милый, это неприлично. Хотя, – улыбнулась, – мерси, мне был приятен твой порыв.

– Благие намерения есть мост в рай, – гордо произнес Николя по-русски. – О-о! Поздравляю с пополнением коллекции! Однако, – усмехнулась она, – до моста надобно еще дойти…Массивная дверь прихожей захлопнулась за Николя с гулким стуком. Ирина опустилась в кресло рядом с телефонным аппаратом. "Ну, что ж. Где там мой незабвенный друг Александр Васильевич?"

* * *

– Скотина. "Томлю" я его! "Для такого дела" он завсегда готов! – повесив телефонную трубку, в ярости передразнила она Серегина, и, откинувшись на спинку кресла и прикрыв глаза, попыталась успокоиться и сосредоточиться. Значит, нужны: меблированные комнаты, коньяк, снотворное, веревка, револьвер и Серегин. Серегин есть. Дело – за малым… До встречи у кафе три часа. Надо успеть подготовиться.

Она подошла к столику и взяла в руки карты ТАРО. Это была первая покупка, сделанная в Париже – карты, подаренные Порфирием, затерялись в России. Перетасовав колоду, она, как обычно, задала вопрос: "Чем закончится сегодняшний день?" – и, вытащив карту, перевернула ее. "Тринадцать. Смерть". Ирина улыбнулась. Значит, все сложится. Пройдя в кабинет мужа, выдвинула верхний ящик стола и достала револьвер. Слава Богу, на месте. Хорошо, что не очень большой – уместится в сумочке. Прокрутила барабан. Заряжен. Надо опробовать спуск. Вытащила патроны. Взвела курок. Подняла руку с револьвером и, задержав дыхание, прицелилась в голову кабана на стене, которая свирепо таращила стеклянные глаза. Выбрала свободный ход и плавно нажала на спусковой крючок. Послышался негромкий щелчок. Вот и все. Как просто! Горько усмехнулась. Знал бы покойный папа, для чего понадобится дочке умение стрелять. Приложила револьвер к горящей щеке. Почувствовала, как прохладная сталь, прикоснувшись к коже, передала ей живущее в оружии уверенное спокойствие. Неспешно, один за другим вставляя патроны в барабан, мысленно спрашивала: "Который из вас?…"

* * *

Николя Тарнер хмуро рассматривал младшего брата, сидевшего напротив. За те месяцы, что они не виделись, Бернар стал похож на бродягу – небритое лицо, мешки под глазами, мятые брюки, несвежая рубашка, и, в довершение всего, – Николя посмотрел еще раз – носки разного цвета.

– Ты хоть иногда в зеркало смотришься? Не противно?

– Ну, ты ж меня не предупредил, что приедешь раньше, чем обещал. Я, может, собирался принять ванну. И вообще – увел у меня женщину, а теперь еще упрекает, спрашивает, что со мной! Тоска у меня! И перестань, наконец, меня учить. Я уже взрослый. Слышишь? Взрослый!

В соседней комнаты послышался вскрик и звон разбившегося стекла. Николя строго посмотрел на брата.

– Ты не один?

– Как видишь! – почему-то рассмеявшись, Бернар повернул голову в сторону распахнувшейся двери. На пороге в картинной позе, ухватившись одной рукой за косяк, а в другой держа ножку от разбившегося бокала, улыбаясь во весь рот, стояла эффектная, немного полноватая женщина средних лет. Ее пышные каштановые волосы были перехвачены розовой лентой, недостаточно, как показалось Николя, гармонировавшей с ярко-зеленым платьем из крепа.

– Привет, мальчики! – она игриво оглядела мужчин. – Вот и я! У меня, чёрт побери, – выругалась по-русски, – непоправимая трагедия, – на ее лице появилось скорбное выражение, – полностью разбился бокал… С вином! – удрученно уточнила женщина и попыталась развести руками, но, покачнувшись, снова ухватилась за косяк. – Не смотрите на меня так, мсье, – заметила она недоуменный взгляд Николя, – а то я вас… поцелую! – произнесла низким страстным голосом и заразительно расхохоталась. – Я вообще-то редко кого целую, правда, Бернар-чик? – к произнесенному по-французски имени женщина добавила русский уменьшительно-ласкательный суффикс. – Ну, да, я понимаю ваш взгляд, мсье! – снова обратилась она к Николя. – Эта розовая лента никак не гармонирует с зеленым платьем. Но, – женщина, улыбнувшись, понизила тон, – скажу вам по секрету, у меня шикарное нижнее белье… розового цвета. Показать? Ну, как хотите, – заметив выражение лица гостя, отказалась она от своей идеи. – Бернар, может быть, ты, наконец, предложишь мне сесть? А то ведь я сяду сама и не уверена, что это будут твои колени! – женщина предприняла новую, на этот раз успешную попытку отойти от двери и, подхваченная смеющимся Бернаром, была благополучно усажена в кресло. – Поверьте на слово, мсье, – поправляя платье, проговорила она доверительным тоном, наклонившись к Николя, – там… под платьем… – она слегка приподняла подол, – белье и в самом деле розовое.

– Ты пригласил меня для того, чтобы я полюбовался на эту… – Николя запнулся, подбирая слова, -…судя по некоторым оборотам речи, русскую даму?

– Черт возьми! – женщина снова использовала, видимо, привычный русский оборот. – Как вы догадались, мсье? – на ее лице было написано несказанное изумление. – Я ведь это тщательно скрываю. Но вы раскрыли мою тайну! Снимаю перед вами шляпу. Просто обожаю беседовать с умными и обходительными людьми! – одарила она Николя пленительной улыбкой. – Бернар-чик, может быть ты уже принесешь новый бокал с вином, а то в этом, – покрутила в пальцах ножку разбитого бокала, – вино почему-то закончилось. Навсегда, – добавила она удрученно.

– Послушайте, мадам, вы, без сомнения, талантливо изображаете совершенно пьяную женщину. "Снимаю шляпу!" – передразнил Николя собеседницу. – Но у меня мало времени и…

– Этот мужчина правда твой брат? – бесцеремонно прервав Николя, обратилась она к Бернару. – Потрясающе! Немедленно останови его. Он раскрывает мои секреты один за другим. Скоро я останусь совсем без них и, следовательно, перестану быть женщиной.

– Итак, зачем ты меня позвал? – Николя повернул голову к брату, который с трудом сдерживал смех. – И если разговор действительно настолько важный и срочный, может быть, нам следует перейти в другую комнату, с позволения мадам… – он замялся.

– Мое имя Софи, мсье, – надменно проговорила женщина, в одно мгновение став серьезной. – Софи Трояновская. Поверьте, я никогда бы не стала встречаться с вами сегодня, если бы Бернар не настоял. Дело в том, что утром я случайно увидела у него одну фотографию… Я знаю вашу жену, мсье. Ирина Яковлева, точнее теперь уже, как я поняла, графиня Ирэн Тарнер, была ближайшей подругой моей младшей сестры, которую я разыскиваю много лет. Последний раз мы виделись в Одессе…

* * *

Ирина осторожно сняла с себя руку Серегина и, поднявшись с кровати, застегнула четыре пуговицы на платье. Больше он расстегнуть не успел, опрокинутый снотворным, подсыпанным ею в коньяк. Открыла сумочку. Достала шелковые шнуры. Перевернула Серегина на спину. Тяжелый. Он забормотал что-то во сне, двигая массивной нижней челюстью. Показалось даже, что приоткрыл мутные глаза.

– Тихо, Сашенька, тихо. Спи. Я здесь, – проговорила вполголоса, поднимая его короткопалые руки вверх и привязывая их к металлической перекладине кровати. Так… Теперь ноги.

Поморщилась. Все. Отошла на шаг. Надо подождать. Минут тридцать. Сейчас будить бесполезно. Потерла ладонью шею. Душно. Раздвинув линялые, очевидно, когда-то красные занавески, приоткрыла окно. Край неба, затянутого розовыми тучами, озарялся далекими всполохами молний. Села напротив кровати и, достав из сумочки, револьвер, положила его на колени. Противно дернулась щека. Посмотрела на часы. Как медленно тянется время. Кажется, эти полчаса никогда не закончатся…

* * *

"Как "Парни Бентли" умудряются выигрывать гонки на таких авто? Этот "Бентли Ле Ман" с семидесятисильным мотором ползет как черепаха!" – раздраженно думал Николя, нажимая на педаль акселератора и пугая крякающим звуком рожка зазевавшихся прохожих.

"Итак, по словам Софи, предыдуший муж Ирэн – Николай Ракелов – был расстрелян у нее на глазах. Из доклада мсье Поля известно о поездке Ирэн в подмосковный санаторий к некому тоже Ракелову, который скончался сразу же после ее визита. Далее – странное происшествие в ресторане. Два человека, сидевшие с Ирэн за одним столом, умерли от загадочного пищевого отравления, после чего она немедленно покинула Россию. Софи сказала, что убийц было четверо. Значит – остался один. И, похоже, это – Серегин. Если это он – тогда все, что происходило в последние месяцы, становится понятным. Главное, чтобы она сейчас была дома! Помешать я ей не смогу, да и не стану. Помешать – значит потерять. Она все равно сделает то, что задумала. В советской России правосудия ей не найти. Правосудие и диктатура не совместимы. Уничтожение социально чуждых элементов – флаг их революции. Значит, я должен помочь ей или хотя бы – подстраховать! – он нажал на педаль тормоза. – И тормоза эти никуда не годятся!" Выпрыгнув из авто, бегом поднялся на второй этаж. Ключ никак не хотел влезать в замочную скважину. Наконец, открыл дверь. В квартире никого не было…

* * *

Ирина сидела и смотрела на спящего Серегина. Перед ней, посапывая, лежал последний из тех, кто отнял у нее Ники. Последний… Первый, тот, который говорил лучше всех, словно в насмешку, был лишен Богом дара речи и умер… от слов. Ее слов. Двое других – скончались в мучениях, но… в неведении. Четвертого она так просто не отпустит…

Что она скажет этому выродку, когда тот придет в себя? Прочтет приговор? Спросит, за что он убил безоружного человека? Да сколько их еще было в его жизни – безоружных! Никто не знает, кроме него самого. А сам он, без сомнения, никогда не считал. И что она хочет услышать от Серегина? Слова раскаяния? Нет. Она хочет увидеть в его глазах страх. Да, именно страх! Потому, что родившийся в нем страх непременно станет частицей большого страха, который потом, до самой смерти, будет приходить ко всем таким, как он помимо их желания.

К ним и к их детям…

И вдруг она все поняла. Эти нелюди виновны не только в смерти Ники и таких, как он. Они виновны перед ней и такими, как она, – беженцами; виновны в том, что лишили их всех главной и самой большой любви – их России, которая, оказывается, и не страна вовсе, а составная часть крови каждого русского человека, хочет он того или нет. Потому-то и текло столько крови по российской земле – выпустить хотели, обеспамятить. Но – просчитались.

Эта кровь, впитавшаяся в землю, непременно возродит Россию. Неизбежно. Сколько бы лет не понадобилось. Иначе и быть не может. "Для того, чтобы вновь родиться, надо сначало умереть. Дух России, как феникс, возрождающийся из пепла, снова одевается в тело черное, белое, красное…" Кажется, так говорил ей Порфирий…

* * *

– Мсье Поль! Слава Богу, вы на месте! – Николя старался говорить спокойно. – Вы знаете, где она сейчас?… Отлично!Я восхищен профессионализмом ваших людей! Дело в том, что она, видимо, попытается его… Ну, вы поняли… Откуда знаю? Расскажу при встрече, а пока, прошу, постарайтесь ее подстраховать. Я выезжаю к вам… Почему нельзя?… Но… Ну, хорошо, хорошо, считайте, что вы меня убедили. Не буду повторять вам, что для меня означает эта женщина… Я буду дома, у телефонного аппарата. Держите меня в курсе событий…

* * *

…Пора бы ему проснуться. Ирина, обхватив рукоятку револьвера, лежащего на коленях, другой рукой толкнула Серегина в бок. Он шевельнулся, белёсые ресницы мелко задрожали, глаза с трудом приоткрылись. С хрустом потянувшись, попытался опустить руки. Шелковые шнуры натянулись. Недоуменно задрав голову вверх и скосив глаза, дернул одной рукой, потом другой. Перевел взгляд на Ирину и, тряхнув головой, попытался отогнать сон.

– Ты чё, Ир? Привязала меня, что ли? – дернул ногой. – Зачем? – скривился в недоуменной улыбке. – Хотя, может, ты и права, – с пониманием ухмыльнулся он, – мне для етого дела руки не нужны. Только брюки мои тебе придется самой стянуть. Я не смогу. – Его глаза возбужденно заблестели. Ирина молча смотрела на него. Серегин облизнул пересохшие губы. – Ну, давай скорее, чего тянешь, я уже хочу… – подмигнул он. – Мне даже интересно. Я связанных баб пару-тройку поимел, а вот так, чтобы сам связанный, – никогда. Ну, давай, скидай одежку, не тяни – глянь, мне уж невтерпеж! – указав глазами на нижнюю часть живота, выгнулся в сладострастном ожидании. – Иди ко мне! Ну!

– Убью я тебя, Саша, – тихо проговорила Ирина, поднимая руку с револьвером.

При виде оружия Серегин, осклабившись, издал звук, похожий на смех. В его сощурившихся глазах появилась обеспокоенность.

– Ну, ты, Ирина Сергеевна, затейница! Ну, развеселила! Силы моей нету! – натужно засмеялся он. – Давай, раздевай одежку-то! Не могу я больше терпеть. Ну!

"Надо же. Не верит. Думает – игра". Ирина, переложив револьвер в левую руку, приподнялась со стула и сверху вниз, с размаху, как тогда он в Бологом, ударила кулаком ему по скуле.

– Ты чего, баба? Сдурела, что ль? – на побагровевшем лице Серегина бешено блеснули глаза. – Ты, слышь, борщи, борщи, да не перебарщивай! А то я и впрямь разозлюсь. – Его руки напряглись, пытаясь порвать шнуры.

– Это тебе, Сашуля, за тот удар, мне по лицу. – Бесцветные брови Серегина поползли вверх. – Наверное, не помнишь уже? В Бологом? – Серегин, плотно сжав узкие губы, пристально смотрел на Ирину, будто силясь припомнить что-то. – А я, видишь, помню! – Она снова опустилась на стул, ощутив нервную дрожь, волной прокатившуюся по телу. – Было вас там в Бологом четверо, а муж мой – один, беззащитный, – она сделала паузу, – как ты сейчас. А я просила, умоляла, не трогайте, отпустите! Ведь он же, Саша, ни в чем не был виноват. Ни перед вами, ни перед властью вашей. А вы убили его. Ни за что. По пьяной прихоти. – Глаза Серегина забегали, крылья носа задергались.

– Ты чего, говоришь-то, Ир? Никак не пойму я. Слышь, попить дай! – он дернулся.

– Лежи, лежи, Сашенька. Я подам. – Она взяла с прикроватной тумбочки графин с водой. – Пей! – плеснула ему в лицо. – Сволочь! – Серегин вздрогнул и жадно облизнул мокрые губы.

– Какого такого мужа? Ты чего, дура, белены объелась?

У Ирины перехватило дыхание.

– Попил, милок? Тогда – слушай. – Поставила графин на место. – Слушай меня внимательно, Серегин. Двое нас осталось. Ты да я. Про мужа моего ты, понятно, уже вспомнил. – Серегин молчал, прерывисто дыша. – Дмитрий Степанович, дружок твой говорливый, который в санатории лечился, – помер. Сказочку мою послушал и… преставился. От переживаний. Чудны дела твои, Господи! – Серегин, не моргая, смотрел на нее. Заметив, что его пальцы сжались в кулаки, Ирина усмехнулась. – Двое других – матрос красномордый – Мальцев, знаешь наверное – с якорем на руке, – мимоходом пояснила она, – и еще один – рыжеватый, на моль похожий, – поморщилась, – Тушкевич… Ну да! Конечно, знаешь! Ты же мне сам про них говорил. Так оба в ресторане, куда я их пригласила, рыбки поели и – туда же, к Степанычу отправились. Видно, рыба в тот день несвежая была, – посочувствовала Ирина окаменевшему Серегину. – Из них ты один остался. И вот я… – она задумчиво посмотрела на револьвер…

– Ах ты, сучка! – прогнусавил Серегин и яростно задергал руками, пытаясь освободиться. – Так ты та самая бабенка? Ой, дурак я! Ой, дура-ак! Как же я тебя не распознал? Чуял ведь нутром, глаза знакомые! Ах ты, контра! Как же ты, змеюка, выжила? Говорил я тогда Степанычу, коли оприходовали дамочку – кончать надо… – прошипел он. – А он, добрая душа, о других товарищах подзаботился. Вот и назаботился. Тебя ж, сука, прямо в тюряге порешить были должны после всего! – его взгляд был полон злобного сожаления, короткие пальцы сжимались и разжимались, бессильные удушить… – Да только знай, стерва, товарищи мою погибель не простят. Ой, не простят! И тебя саму, и графа твово буржуйского живьем порвут! Они ж ведь знают, – его лицо скривилось в хитрой ухмылке, – что я с тобой, сучка, ради дела на связь пошел. Ради дела! Пусти! Пусти меня! – он задергался всем телом. – Не имеешь права!

– Что? – Ирина затряслась от смеха. – Что ты сказал? Права не имею? А ты, Саша? Думаешь, ты право имел? Думаешь, хозяином жизни стал – волен казнить и миловать, а сам бессмертен? – Ирина, вдруг перестав смеяться, наклонилась к Серегину и прошептала, пристально глядя ему в глаза: – Нет, милок, перед смертью-то все равны. – Выпрямившись, проговорила спокойно, почти равнодушно, как он тогда в Бологом: – Но только нельзя тебе в спокойствии своей смертью умереть. Я теперь и свидетель, и судья, и палач. Хочешь спросить, кто мне право на это дал? Да ты же сам и дал вместе с дружками своими погаными! – Ирина замолчала, словно собираясь с силами, чтобы произнести ту единственную, главную, выстраданную фразу, ради которой собственно и жила все последние годы. – Решение мое одно – виновен в человекоубийстве! И приговор один – должен быть казнен! – Выдернув подушку у него из-под головы, накрыла ею револьвер и встала. – Убью я тебя, Сашенька,– вдруг почувствовав опустошенность и смертельную усталость, снова тихо проговорила она, направляя ствол оружия ему в лицо.

Задержав дыхание, как учил покойный отец, стала медленно нажимать на спусковой крючек, выбирая свободный ход. В глазах Серегина появился животный ужас, он зажмурился, побелевшее лицо перекосилось, рот оскалился в беззвучном крике, руки напряглись, тело выгнулось в ожидании нестерпимой, последней в жизни боли и… – на его светло-бежевых брюках между ног начало расплываться темное влажное пятно. Ирина, краем глаза заметив это, никак не могла понять, что произошло, а когда поняла, сняла указательный палец со спускового крючка.

– Что это, Саша? – ее плечи затряслись. – Да ты… – она не смогла выговорить. – Ты… при женщине?… – подушка выпала у нее из руки. – Да тебя и убивать-то уже не надо. Ты – и так уже умер! Ты – мертвец, Серегин! Уже мертвец! – расхохоталась Ирина и, бросив револьвер в сумочку, не оглядываясь, быстро вышла из комнаты. Консьержка в подъезде привычно посмотрела сквозь покидавшую дом женщину…

* * *

Дождь обрушился на ночной город, жадно облизывая черепичные чешуйки крыш, истосковавшиеся по влаге кроны деревьев, каменный панцирь еще хранящих дневное тепло мостовых и тротуаров. "Зонтик я, конечно, оставила дома…" – подумала Ирина, ошеломленная хлынувшим на нее с небес потоком, растерянно оглядываясь по сторонам. Вынырнувшее из переулка такси, казалось, было ниспослано свыше.

– Как удачно, мсье, что вы оказались поблизости в начале нового всемирного потопа! – нырнув в авто, скороговоркой проговорила Ирина, обращаясь к таксисту. – А то уж показалось, настал мой последний час… – она смахнула ладошкой дождевые капли с лица.

– Жизнь, мадам, приобретает настоящий вкус только тогда, когда она пахнет смертью! – повернув к ней лысоватую голову, глубокомысленно произнес усатый пожилой шофер, оглядывая пассажирку.

– О, поверьте, мсье, жизнь прекрасна всегда, особенно, когда достигаешь намеченной цели! – весело отпарировала Ирина.

– И какова же ваша цель, мадам?

– В данный момент… – Ирина задумалась. "Домой? Николя, наверное, уже беспокоится. Нет. Надо немного побыть одной, прежде чем я ему все расскажу…" – в данный момент моя цель– бульвар Сен-Мишель. Знаете кафе на углу?

* * *

– Ядреный корень! – выругался Серегин. – Живой! – Изогнувшись, он с трудом дотянулся зубами до узла на шнуре, притягивавшем руку к спинке кровати. – Тугой… Где чёртова баба научилась так завязывать веревки? Все зубы обломаешь! Так, кажись пошло… Еще один… Слаба графиня буржуйская супротив нашего брата! За разговорами да терзаниями разве ж дело делают? Потому они, белокостные, и гражданскую проиграли со своими барскими сантиментами. Слава богу, зубы крепкие… Кажись все – одну развязал… – Серегин, опустив руку, несколько раз тряхнул кистью, стараясь разогнать застоявшуюся кровь. – Стрелять надобно молча и без разговору. В этом сила! Так… Теперь другую… "Молодец, Серегин!" – мысленно похвалил он себя и тут же выругался. – Твою мать! Это ж надо, так вляпаться… с контрой! Обоссался еще, как пацан, – бормотал он раздраженно. – Теперь ноги…

"Не узнал бы кто… Тогда – прощай партбилет. Товарищам в глаза не глянешь!" – засвербила в голове тревожная мысль. – Вот гадина подколодная! Все! – Он сполз с кровати и сунул ноги в ботинки. "Надо поспешать. Не вернулась бы сдуру!" Короткими, еще дрожащими пальцами попытался завязать шнурки. Шнурки никак не поддавались. – Вот буржуи гадские! Напридумывали! – хрипловатый голос дрожал от ненависти. – Как справно в сапогах-то было. Одел – и пошел! А, ну их, эти шнурки! – бросил он бесполезное занятие. – Потом завяжу. Вот так… подоткну пока… – "Теперь – бегом на улицу… Не было б в подъезде засады какой!" – тревожно заныло в груди. – Мне б только до посольства добраться… А уж потом я эту сучку достану! Кровью умоется, стерва! – задохнувшись от предвкушения, прошипел он. – Потому что живой!

Пожилая консьержка на первом этаже, услышав гулкий топот, оторвалась от вязания и удивленно проводила взглядом растрепанного мужчину в ботинках с незавязанными шнурками, через три ступеньки сбегавшего по лестнице. Дверь подъезда захлопнулась.

– Чёртовы шнурки! – послышался с улицы вопль на неизвестном ей языке. Отблеск фар резанул стекло двери подъезда. Рокот мотора и отчаянный хриплый крик, прерванный глухим ударом, заставили косьержку снова встревожено поднять голову. "И кто придумал эти авто? Из-за них по улицам просто не пройти…" – ворчливо пробормотала она, поднимаясь с места и выглядывая наружу.

У края проезжей части посреди огромной лужи, вскипающей восторженными пузырьками проливного дождя, неестественно подвернув ноги, без ботинок, лежал мужчина с оскаленным ртом. Его судорожно подрагивающая рука со скрюченными пальцами будто еще пыталась ухватить кого-то за горло…

* * *

От камина до телефона двенадцать шагов. Двенадцать туда и двенадцать обратно. Сколько раз он уже прошел этот путь, только чтобы не стоять на месте! Стрелку часов будто держит невидимая рука. "Один, два, три, четыре, пять…" Дребезжащий звонок разорвал тишину гостиной. Николя бросился к телефонному аппарату.

– Алло! Слушаю вас, мсье Поль!… А…Бернар… Да, я тоже рад был тебя видеть сегодня… Нет, нет, все в порядке… Да, конечно, я все понимаю… Ты же мой брат… Послушай, Бернар, не обижайся, но я жду очень важный звонок… Конечно, позвоню… Позднее… Пока. " Один, два, три, четыре…" Только сейчас, пожалуй, впервые в жизни, Николя так остро почувствовал деление времени на мгновения. "…Пять, шесть…" – еще два мгновения остались в прошлом, и на два мгновения стало ближе то неизвестное, которое он ожидал. "…Одиннадцать, двенадцать, разворот…" Так, наверное, считают последние – неизмеримо ценные секунды – люди, осужденные на казнь, поднявшись на эшафот и предощущая безразлично-холодное прикосновение ножа гильотины, которое неизбежно прервет их собственную, единственную, неповторимую, оказавшуюся столь неожиданно короткой, жизнь. "…Один, два, три…" Резкий телефонный звонок оцарапал слух.

– Слушаю вас, мсье Поль! – выдохнул Николя. – Только имейте в виду – я больше не буду ждать! Слышите, не бу-ду! – по слогам проговорил он. – Я немедленно выезжаю. Где Ирэн? В кафе?.. Да, я знаю это кафе. Что она там делает?.. Ну, хорошо, я выезжаю. Ждите меня у входа.

* * *

"Это авто совсем не едет! С такой скоростью впору сопровождать похоронные процессии! – раздраженно думал Николя, рассекая парижскую ночь. – Почему мсье Поль был взволнован? На него это совсем не похоже… Еще этот дождь…"

* * *

– Добрый вечер, мсье Поль! Я доехал даже быстрее, чем ожидал. Ирэн в кафе? – возбужденно спросил Николя, протягивая руку встречавшему его у входа пожилому сыщику. Обычно жизнерадостный и полный энтузиазма, мьсе Поль сейчас выглядел подавленным и растерянным.

– Видите ли, мсье граф, – он почему-то указал глазами на понуро стоящего неподалеку без зонта пожилого мужчину, по лысоватой голове которого на намокшие обвислые усы стекали струйки воды…пусть лучше Пьер расскажет. Он – сотрудник моего сыскного бюро и все видел своими глазами.

– Понимаете, мсье граф! – срывающимся от волнения голосом, смахивая рукой текущую по лицу воду, начал Пьер. – Этого никто не ожидал. Она была такая веселая. Когда я ее сюда вез, все шутила со мной… Я и в кафе зашел вместе с мадам… – Пьер замолчал, опустив голову.

– Что с Ирэн? – глухо, не узнавая своего голоса, спросил Николя, боясь услышать то, что уже понял, цепляясь, как утопающий за соломинку, за мысль о том, что раз этого пока не сказали, может, ничего и не произошло. – Только не говорите мне, что она… – не смог выговорить страшное слово. – Почему вы молчите? Что случилось? Да говорите же, наконец!

– Сожалею, мсье, – наконец, выдавил из себя сыщик.

– Она такая красивая… – добавил Пьер, опустив голову. – С минуты на минуту приедет полиция. Я уже вызвал.

– Кто ее… убил? – с трудом выговорил Николя, почувствовав, как предательски ослабели ноги. – Серегин? – Он ухватился за плечо мсье Поля.

– Серегин не смог бы этого сделать. Он мертв, – уверенно ответил сыщик, глядя ему в глаза.

– Тогда кто? Вы что, не знаете? – голос Николя задрожал от бешенства, пальцы впились в плечо старого сыщика.

– Видите ли, мсье… – нерешительно начал тот.

– Проводите меня к ней, – все еще отказываясь верить, тихо проговорил Николя.

– Вам лучше бы туда не ходить, мсье, – пробормотал Поль, уже закрывая зонтик.

– Меня ждет жена! – упрямо сказал Николя, делая первый, самый трудный шаг.

Кафе встретило его перепуганными глазами официантов и поваров, жавшихся к стенам. На полу возле столика у окна, за колонной, раскрашенной под мрамор, закрытая с головой белоснежной скатертью с проступившим с левой стороны багровым пятном, лежала Ирэн. Рядом валялся револьвер.

Николя, все еще надеясь на чудо, опустился на колени и медленно отогнул край скатерти… Лицо Ирэн с закрытыми глазами было красиво и спокойно, словно перед смертью она, наконец, смогла получить ответ на свой самый главный вопрос.

– Она умерла сразу. Выстрелила себе прямо в сердце, – донесся до него голос мсье Поля.

Из-под края скатерти выглядывала сжатая в кулак рука. Николя осторожно разжал пальцы Ирэн. Старинный перстень в виде книги, еще хранивший остатки живого тепла, скатился ему на ладонь. В ушах зазвучали слова, сказанные Ирэн сегодня утром: "Я еще не дочитала. Правда, осталась всего одна страница. Дочитаю – расскажу. Совсем скоро. Обещаю".

Он наклонился к ее лицу и вдруг почувствовал исходивший от Ирэн знакомый тонкий аромат, будто последний парижский вечер на прощание опрокинул на нее флакон русских духов. Или – духов? Кто там разберется в этих ударениях…

– Почему? – в полной тишине спросил Николя, оглядывая присутствующих мертвым взглядом. – Почему??!!

– Я тут ни при чем! Отпустите меня! Слышите, не толкайте! Меня это не касается! – За его спиной началась какая-то суета.

– Это официант, который обслуживал графиню, – хмуро пояснил Пьер, легонько подталкивая в спину упирающегося молодого человека.– Подойди, расскажи графу, что видел.

Николя, поднявшись с колен, тяжело опустился на плетеный стул, с трудом поднял глаза на официанта.

– Что видел, что видел… – неохотно пробормотал тот. – Видел, что и все…

– Ну, вошла она в кафе. Села за этот столик. Я, мсье, сразу подошел! – будто оправдываясь, торопливо добавил он. – Придвинула пепельницу. Не эту. Другую… – проследил он взгляд Николя. – Я два раза менял. Два раза! – зачем-то повторил он. – В той, что перед вами, – последняя папироска, которую выкурила мадам графиня. – Николя смотрел на грустный, безжалостно раздавленный окурок со следами губной помады. Курившая папиросу женщина словно хотела затушить свою боль о прозрачные края пепельницы. – Заказала бокал красного вина. Я, как обычно, предложил мадам свежую эмигрантскую газету на русском языке. Графиня здесь всегда их читала. Она отказалась, а потом согласилась. Сначала спокойно читала, и вдруг начала смеяться. О, как она смеялась, мсье! Как смеялась! Я давно не слышал такого смеха. Даже наш повар, – он указал на высокого худощавого мужчину в белом колпаке, – услышав ее смех, выглянул с кухни… У нее были такие глаза, мсье! Полные слез… от смеха… Потом мадам вышла, извините, в туалетную комнату. Потом вернулась. Положила перед собой газету, выкурила папиросу, допила вино, рассчиталась по счету, – чаевые дала очень щедрые, – он закатил глаза к потолку, – снова развернула газету, будто прикрылась ею… И вдруг… этот ужасный выстрел… все его слышали, – официант обвел рукой присутствующих, – даже вот этот мсье, – указал на Пьера. – Он-то первый и подбежал к графине и потом скатертью ее прикрыл. Так что я здесь ни при чем, мсье. Совсем ни при чем.

– Газета, – услышал Николя за спиной голос мсье Поля, – на столе перед вами. Вы ведь читаете по-русски?

Вначале строчки поплыли перед глазами Николя, а буквы никак не хотели складываться в слова. Наконец, он смог сосредоточиться. "К приезду торговой делегации из Советской России" – гласил заголовок статьи на первой странице. На крупной фотографии были видны сосредоточенно-настороженные лица членов делегации, под снимками были перечислены их фамилии по порядку – слева направо.

Третьим значился представитель Наркоминдел Ракелов Николай Сергеевич. С фотографии на Николя глядело благообразное лицо мужчины средних лет с небольшой бородкой. Зажмурившись, Николя откинулся на спинку стула. Собравшись с силами, открыл глаза и впился в газетные строчки. Так… долги… облигации… признание Францией большевистской России… поставки древесины… Вот…

"Представитель Наркомата Иностранных Дел Николай Ракелов, в прошлом – помощник главы Временного правительства, по слухам, расстрелянный большевиками в 1917 году и чудом выживший, удачно женился на дочери влиятельного партийного руководителя и вполне успешно нашел себе место в советском аппарате. Ныне он преданно отстаивает интересы своих новых красных хозяев…"

* * *

У входных дверей послышались громкие голоса и началась суета.

– Подъехал инспектор и полицейские… – пронесся по кафе торопливый гомон.

– Пойдемте, мсье граф. Я должен вам еще кое-что показать, – услышал он голос мсье Поля и почувствовал легкое прикосновение к плечу. – Мне кажется, вам следует это увидеть.

– Да, да, конечно. – С трудом поднявшись, Николя проследовал за сыщиком в туалетную комнату.

– Графиня писала губной помадой. Она, видно, не смогла дописать то, что хотела. На полу у зеркала я нашел пустой тюбик…

"ПРОСТИ ЗА МОЮ ЛЮБОВЬ, НИК…" – размашисто, второпях было написано по-русски рукой графини Ирэн Тарнер, урожденной Ирины Яковлевой.

Николя медленно направился к выходу, но вдруг, почувствовав взгляд в спину, резко обернулся.

На него равнодушно смотрела бездонная зеркальная гладь…

* * *

– Признаюсь, с газеткой ты сильно сыграл! – печальные глаза белого ангела строго глянули на противника, протянувшего руку к поверженной белой фигурке.

– Играю, как могу! – в голосе черного ангела послышались самодовольные нотки. – А что мне оставалось делать после того, как ты не позволил ему завязать шнурки?

– Играю, как могу! – передразнил его белый ангел. – Да только кажется мне, эта девочка переиграла нас обоих.

– И что ж? По-твоему опять ничья? – пальцы, прикоснувшиеся было к фигурке, нехотя разжались.

– Красивая женщина! – будто и не услышав вопроса, воскликнул белый ангел, подхватывая фигурку с доски.

– Опять будем с ней играть? – убирая руку, удрученно пробормотал черный ангел.

– Непременно сыграем! И кажется мне, что в следующей игре развязка будет иной…

Оглавление

Предисловие

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

Часть вторая

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

Реклама на сайте